Неизвестные Авторы
Перевоз вещей оружейной палаты из Москвы в Нижний Новгород в 1812 году

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Неизвестный автор

Перевоз вещей оружейной палаты из Москвы в Нижний Новгород в 1812 году

   "Клятву верности сдержали": 1812 год в русской литературе
   М., "Московский рабочий", 1987.
   
   В 1812 году я находился на службе в Мастерской Оружейной палате (ныне называемая Московскою Оружейного палатой). В то время она помещалась в Теремах, в Грановитой палате и в комнатах, называемых теперь Фрейлинскими; здание же, назначенное собственно для Оружейной палаты, было тогда только что окончено отделкою, и мы со дня на день ожидали приказания переносить в него вещи. (Теперь это здание обращено в гвардейские казармы.)
   Вдруг в Москве пронеслась молва, что Наполеон с огромною армиею приближается к нашей древней столице. Поднялась суматоха в городе. Московский главнокомандующий, граф Растопчин, начал для успокоения взволнованных жителей выдавать печатные афиши. Несмотря на то, все были погружены в какое-то тоскливое беспокойство и смутно представляли себе опасность, угрожавшую древней столице. Кружки разных сословий с озабоченными лицами собирались там и сям на улицах, на площадях, оставляя свои занятия, читали афиши Растопчина и недоверчиво и с грустью спрашивали: "Что-то будет с нами?" Всем более или менее известны эти афиши, которыми Растопчин убаюкивал страх и ужас жителей и старался уменьшить в глазах народа опасность, говоря ему: "Шапками закидаем неприятеля!"
   А между тем на иностранцев, живших в Москве, в особенности же на французов, стали смотреть недоверчиво и подозревать их в шпионстве, что, к несчастию, и оправдалось на деле в лице известной в то время француженки мадам Шельме. Неприятель все ближе и ближе подвигался к Москве. 11 июня неожиданно приехал император Александр I-й в Москву и в то же утро в 12 часов при стечении множества народа имел шествие в Успенский собор; после того он не выезжал никуда из Дворца и принимал к себе только главных должностных лиц, 14-го числа поутру, часов в 11-ть приехал тройкой на курьерской тележке прямо ко Дворцу великий князь Константин Павлович, и на другой день его приезда велено было собраться дворянству и прочим сословиям в Слободском дворце. Император прибыл туда вместе с великим князем в одной коляске. В тот же день Москва узнала, что там решен был вопрос о рекрутском наборе и милиции, и, кроме того, московское дворянство постановило собрать в Московской губернии для внутреннего ополчения со ста душ по десяти человек, вооружив их по возможности и снабдив одеждою и провиантом. Графы Мамонов и Салтыков предложили из своих крестьян и на свой счет сформировать два казачьих полка. Купечество же предложило на потребные для ополчения издержки сделать со всех гильдий денежный сбор, расчисля оный на капитал; но не довольствуясь этим, часть купечества изъявила желание на частные, сверх общего сбора, от лица каждого пожертвования, и, не выходя из Дворца, приступили к подписке, по которой составилась сумма в полтора миллиона рублей.
   18-го июля высочайшие особы выехали в С.-Петербург.
   11-го августа получено было предписание в Оружейную палату от главнокомандующего над нею Г. Валуева укладывать вещи для перенесения во вновь выстроенную палату, для сделания же для сего ящиков выдано было 55 р., но скоро мы, служащие, узнали, что эта укладка назначена не для переноски вещей в новое здание, а просто-напросто для вывоза из Москвы. Немедленно все занялись их укладкой. Наняты были разные мастеровые для приготовления ящиков и других укладок, в которых должны были поместиться вещи. Несмотря на то, что мастерам платили очень дорого, трудно было найти их. Целые дни палатские чиновники и служители были заняты работой, и никому не позволяли отлучаться из Палаты. Чай и обед доставляли нам на казенный счет из ближайших трактиров. Всем этим непосредственно распоряжался бывший в то время непременным членом Палаты Иван Петрович Поливанов.
   Помню я, в то время в Москве ходил слух, что на Воробьевых горах делают какой-то огромный шар для нанесения вреда неприятелю. Этот слух основывался особенно на том, что граф Растопчин ежедневно ездил туда в сопровождении ординарца из ополченцев. Но каким образом посредством этого шара думали нанесть вред неприятелю, это покрыто мраком неизвестности.
   21-го августа Поливанов донес Валуеву, что все палатские вещи уложены в ящики, и в тот же день позволено нам было навестить родных и знакомых с условием возвратиться назад непременно вечером. Во время нашего отсутствия для некоторых бедных чиновников и служителей куплены были разные теплые одежды и съестные припасы. На другой день, то есть 22-го числа, около сумерек приведены были подводы с телегами и дрогами по распоряжению графа Растопчина. Всех подвод было около полутораста; поставили на них ящики с вещами, составили им списки, разделив их на пять отделений. Над каждым отделением назначен был начальником особый чиновник, но всем заведовал сам Поливанов. Когда все было приготовлено к отъезду, явился к нам верхом плац-майор от коменданта и повел нас к Коломенской заставе, здесь, пожелав нам, как водится, счастливого пути, он поехал обратно в Москву.
   Выступив за заставу, обоз наш, конвоируемый капитаном с 30-ю нижними чинами инвалидной роты, находившейся в то время при дворцах, потянулся в Коломну. У Поливанова было, как мы узнали после, предписание ехать в этот город и оттуда на приготовленных заблаговременно уже двух барках отправиться по Оке в нижний Новгород; а если будут угрожать опасности там, то и в Казань. На подводах наших были прибиты деревянные двуглавые орлы для показания, что обоз казенный, и для отвращения каких-либо неприятностей, особенно при въезде нашем в некоторые большие селения; мужики, невзирая ни на что, нередко обращались с нами дерзко и грубо за то, что мы оставляем матушку Москву в такое смутное время, как будто бы мы уезжаем из Москвы по собственной воле. Бывали случаи, что сломается ось или колесо, а как запасных с нами не было, да и запастись ими в то время не было никакой возможности, то приходилось приобретать их покупкою, а покупка не всегда удавалась, потому что крестьяне часто решительно отказывались от продажи осей и колес, вероятно, берегли их на всякий случай для себя. Но так как без оси или колеса невозможно было продолжать путь, то совокупными силами в крайних случаях мы отнимали и за взятое бросали деньги озлобившимся хозяевам, и при этом нередко бывали ссоры.
   Приехав в Коломну, мы немедленно поместили наш транспорт на приготовленные барки. Поливанов, поручив наблюдать за ним капитану с его командой, сам вместе с нами отправился в город, чтобы получить какое-нибудь сведение о Москве. Мы узнали, что после сражения при Бородине наша армия отступила: это заставило нас поспешить сесть на барки и отправиться в Нижний Новгород, а телеги и дроги перед отъездом мы оставили на сбережение коломенскому городничему.
   Надобно сказать, что от графа Растопчина у Поливанова было предписание всем властям оказывать нам содействие и, кроме того, Поливанов имел лист (за чьим предписанием, не упомню) в случае надобности брать деньги в казначействах, в чем, однако, не оказалось надобности.
   Ночью, подъезжая к Рязани, мы увидали большое зарево и думали, что это где-нибудь вдали пожар; после мы узнали, что это было зарево от Московского пожара. Приплыв к Рязани утром, мы остановились. Поливанов взял меня с собою и отправился в город к губернатору узнать, нет ли каких известий о положении Москвы. В доме губернатора мы застали суматоху, расставлены были разные ящики, и в них торопливо что-то укладывали. Губернатор на вопрос Поливанова о состоянии Москвы отвечал, что ему решительно ничего не известно. Но видя все эти приготовления, Поливанов заключил, что есть что-нибудь опасное. Распростившись с губернатором, мы поскорее отправились обратно на барки и продолжали путь далее.
   За Рязанью наши барки подъехали к перевозу через Оку, и мы увидали следующее зрелище. Весь левый берег реки был усеян конными и пешими, старыми и малыми, спешившими из Москвы и других мест, которым угрожал неприятель. Вся эта толпа нетерпеливо ждала поскорей перебраться на другую сторону, но переправа совершалась неудовлетворительно по причине недостатка как паромов и лодок, так и перевозчиков. Поливанов, движимый чувством человеколюбия, приказал остановить барки и, посадивши на лодки несколько солдат и рабочих мужиков, находившихся с нами, приказал им перевозить пеший народ. При таком содействии перевоз пошел успешнее, и вся толпа пеших была при нас перевезена на другую сторону, а конных перевозили перевозчики. Тут мы узнали, что Москва занята французами. Мы спешили удалиться и ехали день и ночь. Но плавание наше было не без затруднений: барки часто садились на мель, и нам стоило иногда больших трудов стаскивать их с мели, да к тому же еще случилось происшествие, задержавшее нас на целые полдня. Кроме двух больших барок у нас была третья -- маленькая, на которой помещалась только кухня, из прислуги же на ней не было никого, кроме старика повара. Она была привязана веревкой к одной из больших барок. Ночью веревка лопнула, барка отделилась, так что никто из нас этого не заметил, и мы спокойно продолжали свой путь. Так мы плыли до самого утра и только тогда заметили нашу оплошность. Делать было нечего, отправили лодку с достаточным количеством людей на поиски. Наконец, наши увидели стоявшую на мели барку и на ней повара с поднятыми к небу руками. Как же обрадовался старик, увидав своих спасителей. Мы стащили с мели барку и поплыли с ней на место.
   Притащив барку с поваром, мы поплыли далее. Иногда оказывался у нас недостаток в съестных припасах, и мы должны были останавливаться и отправляться на лодках для закупки их в ближайшие деревни. В одну из таковых приезжаем мы, закупив для нас необходимое; мы уже собрались ехать обратно, как вдруг ратники, стоявшие в этом селении, заподозрили нас в шпионстве и, несмотря на наши уверения в том, что мы чиновники казенного транспорта, они посадили нас в лодку и сами привезли нас на паши барки, чтобы удостовериться, справедливы ли наши показания. В той деревне, где мы закупили провизию, довольно много ратников было для охранения оной на случай внезапного появления французов (как мы узнали после). Этот страх распространился по всем местам, где мы проезжали, почти до самого Нижнего Новгорода, и везде были приняты подобные меры. После встретившегося с нами случая нам запрещено было отправляться за покупками, а довольствоваться тем, что есть. Мы принялись стрелять дичь, а иногда домашних гусей и уток, плававших по Оке и удаленных от деревень. Однако ж, узнавши об этом, Поливанов запретил эту охоту.
   Далеко за нами оставалась Москва, но мы все еще не могли успокоиться ни за себя, ни за транспорт. Все мы день и ночь расхаживали по палубе с саблями и заряженными ружьями в руках, сменяли один другого для отдохновения. На носу барки находился дежурный из чиновников, а на корме другой. Случилось как-то, что один из дежурных на корме отлучился с своего поста для подкрепления сил и возбуждения храбрости (а в средствах этих недостатка не было), другой, бывший на носу, стал упрекать его в нарушении обязанности. Обвиняемый на это остроумно заметил: "Ты, брат, уж нос-то веди, а корма не отстанет!" Инвалидные же солдаты, при нас находившиеся, всегда были на палубе безотлучно с нами.
   Наконец, приплыли мы в Нижний Новгород. Здесь ожидал нас бывший тогда главноприсутствующим Палаты Дмитрий Иванович Кисилев. Он заблаговременно приготовил кладовые для вещей и обывательские квартиры для нашего помещения. Мы были поражены огромным стечением народа из Смоленска, Москвы и других мест, занятых французами. Город представлял толкучий рынок, где каждый суетился и бегал с намерением отыскать родных или близко знакомых и услышать от них какие-нибудь худые или хорошие вести об оставленных ими местах.
   В это время пришло к нам из Москвы несколько придворных служителей и рядовых, добровольно оставшихся там, кто для сбережения своего дома и имущества, а кто потому, что не подозревал тех несчастий, которые суждено было им испытать, а нам в дороге в них надобности не было. Все они приняты были под наше общее начальство и покровительство. Рассказы новоприбывших были для нас очень интересны.
   Так, один солдат рассказывал, что французы, подозревая его в поджигательстве Москвы, приговорили повесить его на фонарном столбе вместе с прочими, которых также обвиняли в поджогах; всех их уже привели на Тверской бульвар, но смертный приговор почему-то не был приведен в исполнение, и всех их отпустили. Получив свободу, он пробрался в Нижний Новгород.
   Один служитель нашего же отделения рассказывал, что какой-то французский солдат, встретив его на улице, взвалил ему на спину огромный мешок картофеля; ноша была служителю не по силам, и он просил француза дать ему хотя отдохнуть немножко, но француз закатил ему такую зуботычину, что служитель забыл думать об отдыхе и беспрекословно дотащил ношу до места назначения.
   Другому служителю пришла охота отправиться пограбить в ряды: в это время брали все, что угодно, потому что все лавки были отперты и оставлены хозяевами. И как-то удалось ему утащить голову сахару, но чтобы французы не лишили его добычи, он прибегнул к хитрости: закутал голову сахара в шинель и, идя между французов, убаюкивал ее, как ребенка, и этим успел обмануть неприятелей; некоторые даже давали ему лакомства для мнимого малютки. Таким образом, все шло как нельзя лучше, и только у самого его дома обман был открыт, французы отняли сахар и даже сняли с него платье и сапоги. Оставшись в одной рубашке, он стал искать, где бы ему укрыться от холода сентябрьской ночи, потому что в дом французы не пустили, и никого из живших в доме не нашлось. Наконец отыскал он две пустые кадки и поместил одну половину себя в одной кадке, а другую в другой. В таком незавидном положении начал он обдумывать, как бы ему убежать из Москвы, а о ближних и родных размышлять было некогда. Кое-как пролежавши в кадках до утра, он наконец встал и отправился куда глаза глядят, отыскивать какое-нибудь платье для прикрытия наготы своей. Нашел он каких-то своих знакомых, которые нарядили его в совершенно изношенное платье и дырявые опорки и тем дали возможность беспрепятственно пройти через неприятельские цепи. Достигнув русских аванпостов, он переоделся в предложенный ему русскими серый мужицкий кафтан и крепкие лапти и в таком уже виде прибыл к нам в Нижний Новгород. До самой смерти он терпеть не мог, когда его подчивали сахаром.
   15-го октября в Нижнем Новгороде распространилось известие, что неприятель оставил Москву. Трудно себе представить ту радость, тот восторг, с каким была принята эта отрадная весть. Народ стекался в храмы благодарить бога за неожиданное избавление от всех предстоявших бедствий. Везде слышался радостный говор, все поздравляли друг друга, что горе-несчастье миновало, всем хотелось скорее видеть родные и близкие сердцу места; но страх попасться в руки неприятеля удерживал от исполнения такого желания, потому что не было известно положительно, в какую сторону и по какой дороге потянулись французы.
   Но когда узнали, что неприятель после сражения под Малоярославцем поворотился на Смоленскую дорогу, по которой вошел в Москву, то все окончательно уверились, что он простился с нею навсегда. Тотчас же многие отправились в Москву, кто из простого любопытства, кто посмотреть, в каком положении находится оставленное ими жилище. Не всем суждено было найти в целости оставленное, многие по приезде в Москву находили только одни обезображенные пожаром стены своих домов, а другие не находили и этого, довольствовались одним воображением, что на таком-то месте стоял прежде их дом. Большая часть отправившихся скоро вернулись назад в Нижний Новгород, потому что оставаться в Москве не было возможности за неимением помещения.
   В начале декабря Поливанов получил предписание везти все государственные вещи в Владимир и ожидать там дальнейших приказаний. Это нас чрезвычайно обрадовало, и по первому зимнему пути на нанятых подводах мы переехали во Владимир и заняли там квартиры, а для вещей подвалы, приготовленные присланным из Москвы чиновником.
   Тогда во Владимире был гражданским губернатором Авдей Николаевич Супонев, пользовавшийся любовию и уважением целой губернии за доступ к нему каждого, кто только имел в нем надобность, и за гостеприимство. Начальнику нашему, Поливанову, нетрудно было сойтися с ним и даже отрекомендовать ему нас.
   В шестимесячное пребывание наше во Владимире ничего замечательного не встретилось, жизнь шла слишком однообразно, потому что никто не пришел еще в себя от нашествия неприятельского, даже и во время святок не было в городе никаких увеселений. В начале июня 1813 г. получено было предписание перевезти все вещи в Москву.
   Настал день нашего выезда из Владимира. Поливанов распорядился, чтобы к двум часам пополудни подводы с вещами и вся команда наша была на площади против присутственных мест. Когда все это собралось, губернатор и многие из жителей Владимира приехали проводить нас. Отслужив молебен и поблагодарив всех собравшихся за расположение к нам, мы простились с ними и отправились в путь.
   Проезжая по Владимирской губернии, мы ничего особенного не слыхали и не видали, но как только въехали в Московскую, то слышали более или менее любопытные рассказы крестьян о том, как они принимали французов и чем их угощали.
   Верстах в шестидесяти от Москвы мы остановились кормить лошадей в деревне (названия не припомню). В ней заметили мы крестьянина пожилых лет с огромными мускулистыми руками.
   -- Отчего у тебя такие руки? -- спросили мы.
   -- Да так, много поработали на своем веку,-- начал крестьянин.-- Грешный человек, любил я смолоду побиться на кулачки. Бывало, как увижу, что дерутся, так меня ин-да пройдет дрожь. Я с его сиятельством, Алексеем Григорьевичем Орловым, много раз бился. Здоров был, нечего сказать, покойник, царство ему небесное, драться. Как, бывало, этак кого саданет, так и оттирай после того бодягой. А уж как силен был, и... и... и... как силен. Подковы разгибал.
   -- Да ты все про пустое-то рассказываешь, Иваныч,-- перебил его другой мужик.-- Ты вот лучше порасскажи господам-то, как французов бивал.
   -- Да, французам также досталось от меня на порядках. Вот как это было: были у меня новые сапоги на ногах, ну вот и пришли французы, а они куда падки на обувь. Вот иной раз нахлынет их много, ну мы все и попрячемся, а как придет поменьше, так тут и чего было бояться.
   -- Да почему же вы знали, сколько их придет? -- спросили мы.
   -- Как почему? А караульные на что? У нас завсегда очередные сидели на деревьях да смотрели, не идут ли французы. Ну, глядя по тому, сколько их привалит, мы примерно так с ними и распоряжались. Так вот, раз и бежит ко мне один француз, подошел, да и давай бормотать по-своему да руками показывать на сапоги, то есть сымай, дескать, сапоги. Я думаю себе ладно, и стал будто сымать сапоги с себя, сам сымаю, а этак показываю вид, что будто не сымаются, тесны, значит, они. Вот француз подошел, нагнулся и давай стаскивать с меня сапоги. А я как огрею его кулаком-то по голове, ну парень мой и покатился, а еще в ход пустил коротенькую дубинку, которая у меня всегда про запас была, глядь, а француз-то уже и ноги протянул. Так вот этакими-то гостинцами я угощал все их.
   Подвигаясь к Москве, мы много слышали, как мужички управлялись с французами во время посещения ими деревень.
   К общему всех желанию приехали мы на последнюю станцию и стали кормить лошадей, а у самих душа не на месте; думаем, скоро ли покажется Москва, скоро ли мы увидим своих родных и знакомых. Показалась желанная застава, и стали мы понукать лошадей. Проехав заставу; мы увидели целый ряд безобразных развалин. Уныло глядели обгорелые, закоптелые здания. Грустью веяло от них. Рассыпавшийся кирпич грудами лежал так, что иной раз приходилось сворачивать с дороги и далеко объезжать развалины. Наконец, мы приехали в Кремль и поставили ящики с вещами в новую Оружейную палату. Это было июня 16-го 1813 г.
   Следы пожара и разрушения были видны и в Кремле. Церковь, пристроенная к колокольне Ивана Великого, Иоанна Листвичника, Арсенал, Водовозная башня и две в стене, идущей параллельно с набережного от Тайнинских ворот,-- все это было взорвано. Железные решетки набережной от Каменного моста и до Москворецкого разлетевшимися камнями были сшиблены и лежали в Москва-реке. Камни находили даже на Болоте и на Полянке. Никольские ворота также пострадали от взрыва: уцелела в них та часть ворот, на которой находился образ Святителя Николая, и даже стекло осталось невредимо, что свидетельствует поныне надпись, сделанная под образом. Кремлевский дворец и Грановитая палата сгорели. Успенский собор внутри сильно пострадал, потому что в нем было устроено французами столярное заведение. Это рассказывал очевидец, полковник Поливанов (родной брат Поливанову, который увозил государственные вещи из Москвы в Нижний Новгород). Он командовал тогда частью ополчения, перед выходом неприятеля был недалеко от Москвы, и в числе первых вступил в нее по выходе французов. Исправление всех повреждений храма в непродолжительном времени стало совершаться под надзором и попечением духовных лиц. Ризы для иконостаса и прочие серебряные вещи делались в нижнем этаже митрополичьего дома, который ныне обращен в Николаевский дворец.
   Вскоре, по возвращении нашем в Москву, я навестил правителя канцелярии Палаты Дмитриева. Пришедши к нему, я был поражен его наружностию. Он был очень худ и желт.
   -- Что с Вами сделалось? Вы нездоровы?-- спросил я.
   -- Хорошо ты, брат, сделал, что уехал из Москвы,-- отвечал Дмитриев,-- а я, старый дурак, бог знает, зачем остался в ней.
   -- Да что же с Вами случилось?-- спросил я его нетерпеливо.
   -- Это, брат, вот как было. Ты знаешь, что я все это время оставался в Москве, и большею частию до вступления неприятельских войск я неотлучно находился в Теремах вместе с оставшеюся при мне командою; и слышу от пришедшего ко мне служителя, что французы подходят к Кремлю. Я надел мундир, шпагу да треугольную шляпу в твердой уверенности, что французы войдут в Терема, и чтобы их поприличнее встретить, но о какой-нибудь опасности и не думал. Из терема вижу я, что огромная свита французов подъехала верхом к лестнице, что к Спасу на Бору, и прямо пошла в дворец. Не прошло часу, как идут из дворца в Терема, был ли тут Наполеон или нет, не знаю. Только я, как подобает, встретил всех их с почтением и с поклоном. Один из них, должно быть поляк, и спросил меня по-русски, где вещи. Я отвечал ему, что они увезены в Нижний Новгород. При этих словах какой-то в мохнатой шапке начал свистать. Некоторые спокойно вышли вон, а другие, оставшись, пришли в неописуемую ярость, и из них один, не говоря ни слова, подойдя ко мне, так ударил меня в грудь, что я свету божьего не взвидел, и не помню как я только с помощью своих служителей дотащился домой. Так вот что со мной случилось.
   Я по возможности успокоил старика и простился с ним, пожелав ему выздоровления. Но бедный старик все чах и чах и, наконец, умер через год после нашего приезда.
   В 1814 г. скончался Валуев, которому подчиненные его отдали последний долг по чувству своего расположения, несли его на себе из дома в Девичий монастырь, где он и похоронен, и поставили по времени над его могилой приличный памятник на свой счет, что свидетельствуют надписи на памятнике.
   На место Валуева поступил князь Николай Борисович Юсупов,-- князь обладал двадцатью четырьмя тысячами душ крестьян, с богатыми рыбными ловлями, и супруга его так же имела большое состояние, но жили врозь: она всегда в Петербурге, а он в Москве, приезжая в Петербург князь всегда бывал у нее. Роскошь князя состояла преимущественно в собирании знаменитых картин, мраморных бюстов, и всякого рода редких вещей. Таковых у него было большое количество, и приобретенные вещи навсегда оставались у него в доме; он делал это по примеру своего родителя, о чем, он сам нередко говорил. Князь любил приближенных к себе дарить вещами, но на этот случай покупал особые вещи, нисколько не касаясь в дом поступивших.
   В это время князь уж был в преклонных летах. В его ногах заметна была слабость, но за всем тем в нем не было той вялости и той неподвижности, которой подвергаются в его лета многие из стариков. Приятная улыбка никогда не оставляла его лица, а в звонком его голосе выражалась мягкость и вместе покровительственный тон, костюм его напоминал Екатерининское время; голова всегда была напудрена и сзади пучок.
   При вседневных обедах у него играла роговая музыка, и всегда бывали на обеде много из известных лиц тогдашнего времени, и нередко бывали тоже приглашаемы из его подчиненных, как то экзекуторы, смотрителя и столоначальники. Князь никогда и ни перед кем не стеснялся и держал себя пред всеми одинаково важно.
   В присутствия Конторы он постоянно приезжал в 12 часов и оставался до двух, а иногда и более.
   В передней комнате встречал князя экзекутор и столоначальник; обязанность столоначальника состояла принять от князя в передней шляпу и трость с золотым набалдашником, украшенным бриллиантами, и нести за ним в присутствие, положить на приготовленный для этого особый стол, и идти к своим занятиям. Когда же князь подымался со своих кресел, для выезда из присутствия, тот же столоначальник подавал ему в руки ту же трость и шляпу. Жалованье, назначенное князю по службе, он не брал, а предоставлял делить между нуждающимися чиновниками, которые находились под его начальством.
   Известный в Москве бывший торговец Волков, впоследствии умерший, называл Юсупова своим благодетелем и говорил, что приобретением своего состояния много обязан князю, который никогда не отказывал Волкову в деньгах, и дозволял брать заимообразно в домовой его конторе, сколько ему нужно, чем давал Волкову возможность приобретать часто весьма ценные вещи, что, конечно, давало Волкову средства к обогащению его магазина; в знак своей благодарности, Волков поставил в своем магазине мраморный бюст князя Юсупова, который и поныне хранится его детьми.
   Покойные императоры Александр Павлович и Николай Павлович оказывали Юсупову всегда милостивое внимание. Он нередко ездил в С.-Петербург, и отвозил в гостинец детям царской фамилии московские калачи, и дети звали его дедушкой.
   Князь нередко в летнее время ездил в свое подмосковное село Архангельское, которое известно Москве по своему великолепию и внутреннему украшению дома, художественными произведениями мраморных бюстов и знаменитейших картин. Он брал иногда с собой своих воспитанниц одетых во время переезда в казацкое мужское платье затем, чтобы посторонние не могли заключить, что в его карете сидели особы женского пола.
   В 1831 году июля 15-го после непродолжительной болезни умер Юсупов, и похоронен с приличною церемониею в своем селе Котове-Спасском, в двадцати верстах от Москвы, куда все бывшие при отпевании, за гробом его ехали. Когда же князь был зарыт в могилу, то сын его Борис Николаевич, приглашал сопровождавших покойного на обед так: "покорнейше прошу помянуть покойного, это батюшка мой в последний раз вас угощает".
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Перевоз вещей Оружейной палаты из Москвы в Нижний Новгород в 1812 году. Впервые опубликовано в журнале "Русский архив", 1916, кн. 3, No 7/12. Печатается по указанному изданию.
   С. 280. Поливанов Иван Петрович (1773--1848) -- один из "непременных членов" Оружейной палаты, статский советник, впоследствии сенатор.
   С. 280. Гильдии -- существовали в России в XVIII--XIX вв. как сословные объединения купцов. Привилегированное гильдейское купечество делилось по размерам капитала на три гильдии.
   С. 281. Инвалидная рота -- в то время для гарнизонной и караульной службы использовались старые солдаты, не способные к строевой службе из-за увечья и ран.
   С. 282. Барка -- речное грузовое несамоходное плоскодонное судно.
   С. 287. Водовозная башня.-- Речь идет, по-видимому, о Водовзводной башне Московского Кремля.
   С. 288. ...на Болоте и на Полянке...-- московские улицы.
   С. 288. Спас на Бору -- древнейшая церковь, существовавшая с начала Москвы, была перестроена в 1527 г, (не сохранилась).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru