Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Их переписка).

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина.

(Ихъ переписка).

   Оригиналъ предлагаемой переписки хранится у старшаго сына Александра Ивановича, извѣстнаго профессора физіологіи въ Лозаннскомъ университетѣ Александра Александровича Герцена. Онъ прислалъ ее въ копіяхъ. Переписка охватываетъ три года, съ отъѣзда Александра Ивановича изъ Москвы вплоть до свадьбы во Владимірѣ, начинается съ 16 апрѣля 1835 года, кончается 6 мая 1838 года; печатается вся цѣликомъ, исключаются только немногія мѣста и нѣкоторыя письма, составляющія повтореніе. Со времени переписки прошло болѣе пятидесяти лѣтъ, очень немногія изъ упоминающихся лицъ остались въ живыхъ, поэтому большинство иниціаловъ оказалось возможно раскрыть, и очень немногія имена пришлось замѣнить иниціалами. Письма располагаются, по возможности, въ хронологическомъ порядкѣ. Мѣста, плохо разобранныя, помѣщаются въ скобкахъ.
   
   "Письма больше, чѣмъ воспоминанія,-- нанялъ запеклась кровь событій; это -- само прошедшее, задержанное и нетлѣнное".
   Не просто "переписку" двухъ влюбленныхъ встрѣтить здѣсь читатель. Передъ нимъ развернется правдивая, изящная, полная художественной прелести поэма любви семнадцатилѣтней даровитой дѣвушки, Натальи Александровны Захарьиной, и ея двадцати-двухъ-лѣтняго двоюроднаго брата, извѣстнаго художника-писателя, Александра Ивановича Герцена.
   "Всѣ ея письма,-- по словамъ Александра Ивановича,-- одна отроческая пѣснь любви, подымающаяся отъ дѣтскаго лепета до могучаго лиризма". Ея юная, чистая душа съ каждымъ днемъ все сильнѣе обвивается любовью къ брату, которую въ своей дѣтской наивности и необычайномъ идеализмѣ она принимаетъ сначала только за дружбу. Вся проникнутая религіознымъ настроеніемъ и господствовавшимъ въ ея время романтизмомъ, съ нѣкоторою долей сантиментальности, она упорно отворачивается отъ земли и жизни и устремляетъ свой взоръ, полный тихой грусти, на небо. Тамъ, въ надзвѣздномъ мірѣ, черпаетъ она поразительную силу и невозмутимое спокойствіе, съ которыми переносить всѣ непріятности въ домѣ тетки, княгини Марьи Алексѣевны Хованской, взявшей ее, семилѣтнюю сироту, на воспитаніе. Здѣсь ее держать въ тискахъ свѣтскихъ приличій и такъ холодно-строго, что дѣвушка не имѣетъ права сдѣлать шага безъ позволенія княгини и ея любимицы-компаніонки, Марьи Степановны Макашевой.
   Переписку Наталья Александровна ведетъ тайно. Пишетъ украдкой по ночамъ, когда спять ея зоркіе аргусы, или примостившись гдѣ-нибудь въ уголку на колѣняхъ, боязливо озираясь по сторонамъ и прислушиваясь къ малѣйшему шороху. Окружающій міръ дѣвушки тѣсенъ, скученъ, однообразенъ: мрачныя стѣны княжескаго дома, скучныя старухи съ ихъ погребальными думами и разсказами, и единственный Выѣздъ -- церковь, да на гулянье -- подъ Новинское. Что можетъ она, юное дитя, среди такой пустоты и безсодержательности? Чѣмъ ей наполнить трехлѣтнюю еженедѣльную, а со времени переѣзда брата изъ Вятки во Владиміръ ежедневную переписку? Откуда взять матеріалъ?.. Источникъ одинъ -- ея внутренняя жизнь, полная поэтической глубины. Замѣчательный писательскій талантъ помогаетъ облекать этотъ неизсякаемый источникъ въ прекрасную поэтическую форму.
   "Ты поэтъ, ангелъ мой,-- говоритъ ей Александръ Ивановичъ,-- и любовь научила тебя этимъ пѣснопѣніямъ, исполненнымъ истины и глубины, которыя раздаются на каждой строчкѣ твоихъ писемъ".
   Читая, трудно повѣрить, что они писаны на-спѣхъ, украдкой, урывками, писаны дѣвочкой, о развитіи и образованіи которой никто не заботился. "Иногда, читая твое письмо въ десятый, двадцатый разъ,-- говоритъ Александръ Ивановичъ,-- я взгляну на него съ литературной точки зрѣнія и, признаюсь, ежели бы ты была не моя, я могъ бы завидовать поэтическому таланту. Почти каждое письмо -- поэма, а чувство вырывается изъ души стройно, какъ изъ арфы, и, главное, ты не чувствуешь, что пѣснь льется. Это такъ естественно въ тебѣ, какъ любовь ко мнѣ".
   Въ этой перепискѣ, охватывающей три года жизни Александра Ивановича внѣ Москвы, начиная съ Перми, Вятки, кончая Владиміромъ, вплоть до женитьбы на Натальѣ Александровнѣ -- до мая 1838 года, отражается вся жизнь жениха и невѣсты, съ ихъ встрѣчами, столкновеніями, знакомствами, интересами (не касаясь, впрочемъ, служебныхъ дѣлъ Александра Ивановича), а, главное, вся интимная сторона ихъ души, безъ малѣйшихъ тайниковъ, безъ скрытыхъ уголковъ, безъ покрывалъ. Здѣсь другъ передъ другомъ раскрываютъ они свои сердца. Письма имѣютъ интимный характеръ,-- видимо, писаны безъ мысли о постороннемъ читателѣ. Тѣмъ страшнѣе и труднѣе было осмѣлиться заглянуть въ эту святая святыхъ брата и сестры, скоро ставшихъ другъ для друга женихомъ и невѣстою. Мало ли что могло вырваться у нихъ безъ постороннихъ свидѣтелей, мало ли какое слово и какую мысль о друзьяхъ и близкихъ могли прошептать ихъ уста на ухо другъ другу... Не безъ смущенія пришлось рѣшиться заглянуть въ эти интимныя страницы прошлыхъ дней, заглянуть съ мыслью развернуть ихъ передъ читателемъ {А. А. Герценъ обратился ко мнѣ съ предложеніемъ сдѣлать къ перепискѣ всѣ необходимыя примѣчанія.}, для котораго и самыя лица писавшія, можетъ быть, окажутся теперь совсѣмъ посторонними, незнакомыми. Но вотъ передо мной на столѣ раскрытая переписка... быстро пробѣгаются страницы... мелькаютъ письма... проживается годъ... и все чище, возвышеннѣе выступаютъ образы брата и сестры, жениха и невѣсты. Гуманность, нѣжность, тонкое изящество, какая-то особая высота облекаютъ нравственные образы влюбленныхъ. Ихъ тайныя рѣчи, нескромно подслушанныя посторонними, оказались такъ безукоризненно-чисты и изящно-красивы, что снять покровъ забвенія и развернуть передъ всѣми страницы интимной переписки является какъ бы долгомъ.
   Необыкновенно теплый и чувствительный отъ природы, Александръ Ивановичъ страшно тяготился пустотой и сухостью провинціальной жизни; главный и почти единственный отдыхъ въ это время ему даетъ переписка съ невѣстой. Его любовь къ ней развивается и ростетъ на нашихъ глазахъ; изъ тихой, спокойной дружбы она превращается въ цѣлое море высокой, безумной любви, которую не въ силахъ сдержать никакіе берега, никакія каменныя и чугунныя преграды. При своемъ страстномъ, огненномъ темпераментѣ онъ тонетъ въ ней, всецѣло отдается ея ласковымъ волнамъ и несется неудержимо въ сторону, куда влечетъ его богиня, его небесная "Наталія". Этотъ сильный человѣкъ склоняется, какъ со доменка, передъ этою слабою женщиной, блѣдной до восковаго цвѣта въ лицѣ, но необыкновенно сильной нравственно, высоко уходящей въ своихъ мечтахъ отъ грязной земли. Къ ея ногамъ бросаетъ Герценъ всего себя, со всѣми идеалами, планами, міровыми стремленіями, со всею безумною жаждой славы; ее дѣлаетъ цѣлью жизни; въ ней воплощаетъ весь міръ. Невольно, незамѣтно для него самого, любовь уводитъ его отъ жизни къ небу, къ религіи, дѣлаетъ даже суевѣрнымъ.
   Такова была сила вліянія этой необычайной, безпредѣльной любви,. охватившей Александра Ивановича. Переживши ея горячечный періодъ, онъ опять, какъ извѣстно, возвращается къ тому міровоззрѣнію, къ которому влекла его реальная натура, а этотъ моментъ въ его настроеніи можетъ служить намъ теперь прекраснымъ подтвержденіемъ его пылкаго, увлекающагося темперамента и способности къ высокой, горячей любви.
   Сестра и братъ, женихъ и невѣста, выступающіе изъ рамки писемъ, представляютъ рѣдчайшую цѣльность и типичность натуръ женской и мужской, счастливо соединяя въ себѣ все, что есть лучшаго, возвышеннаго въ той и другой природѣ. Наталья Александровна полна безграничной преданности, вѣры, любви до самоотверженія, увлекательной мягкости, терпѣнія, изящества, внѣшней красоты, оригинальности, тонкаго ума и поразительной внутренней силы. Ее даже женщины находили обаятельной, видѣли въ ней высокое, неземное существо. Въ Александрѣ Ивановичѣ соединились всѣ прекрасныя, всѣ привлекательныя стороны мужской натуры: здѣсь и сильный, высокій умъ вмѣстѣ съ пылкимъ, твердымъ, отважнымъ характеромъ, и непреклонная воля съ умилительною мягкостью и великодушіемъ, тонко развитое эстетическое пониманіе, глубина чувства и замѣчательной художественный талантъ, соединенный съ высокимъ образованіемъ. Все это въ глазахъ дѣвушки было окружено ореоломъ недосягаемаго идеала и страданія за этотъ идеалъ.
   Читатель найдетъ въ перепискѣ не только въ высшей степени изящный, оригинальный и любопытный романъ одного изъ замѣчательнѣшихъ писателей сороковыхъ годовъ, прямо въ томъ видѣ, какъ его дала сама жизнь, безъ какихъ бы то ни было прикрасъ и измѣненій, но передъ нимъ въ то же время, развернется и интересный психологическій процессъ, пережитой Александромъ Ивановичемъ подъ вліяніемъ любви, и романтическій эпизодъ съ госпожей Медвѣдевой, бывшій въ Вяткѣ, и его думы, мысли, фантазіи... Переписка дастъ возможность познакомиться подробно съ его настроеніемъ и литературными работами за этотъ періодъ, о которыхъ современники говорили до сихъ поръ только по догадкамъ и о содержаніи которыхъ было сдѣлано такъ много невѣрныхъ предположеній {Идеалисты тридцатыхъ годовъ, П. Анненкова.}.
   Всѣ эти вопросы заслуживаютъ болѣе подробной остановки. Я надѣюсь вернуться къ нимъ въ рядѣ статеекъ, которыя по временамъ буду предпосылать письмамъ.
   Читая страницы интимной переписки, не слѣдуетъ забывать, что она относится къ далекому отъ насъ времени, къ тридцатымъ годамъ, когда существовали и взгляды на вещи, и вкусы литературные другіе. Александръ Ивановичъ, какъ натура пылкая, горячая и увлекающаяся, въ двадцать два года долженъ былъ до извѣстной степени отпечатлѣвать на себѣ краски и тѣни своего времени. Поэтому читатель не вправѣ корить переписку за изрѣдка попадающіяся устарѣлыя формы и нѣсколько повышенный сантиментальный тонъ, которыми Александръ Ивановичъ и Наталья Александровна отдавали дань своему времени. Читателю представляется возможность узнать, какъ высоко, какъ глубоко и возвышенно умѣли любить, чувствовать и думать лучшіе молодые люди тридцатыхъ годовъ, какъ умѣли подниматься и поднимать другихъ отъ пыльной земли къ свѣтлымъ, лазоревымъ небесамъ. Онъ можетъ теперь остановиться съ грустью и любовью -- если не у ихъ могилъ, то на ихъ перепискѣ: они заслужили и нашу любовь, и нашу грусть.

Е. Некрасова.

   Нижній-Новгородъ, 16 апрѣля 1835.

-----

   Наташа! {А. И. Герценъ и Н. А. Захарьина были незаконныя дѣти двухъ родныхъ братьевъ Яковлевыхъ: Ивана Алексѣевича и старшаго -- Александра Алексѣевича. У старшаго Яковлева была масса незаконныхъ дѣтей. Всѣхъ ихъ онъ держалъ при себѣ, каждому давалъ образованіе. Одинъ изъ его старшихъ сыновей, Алексѣй Александровичъ, кончилъ курсъ въ университетѣ, былъ ученый, занимался химіей и велъ странную, отшельническую жизнь. Про него даже упоминается въ Горе отъ ума:
   
   Онъ химикъ, онъ ботаникъ,--
   Князь Ѳедоръ -- нашъ племянникъ.
   Отъ женщинъ бѣгаетъ и даже отъ меня...
   
   Незадолго до смерти отецъ женился на его матери и такимъ образомъ "привѣнчалъ", т.-е. усыновилъ "химика", сдѣлалъ его наслѣдникомъ всѣхъ своихъ богатствъ,-- владѣльцемъ имѣній, домовъ въ Петербургѣ и въ Москвѣ, на Тверскомъ бульварѣ. Каждому же изъ незаконныхъ дѣтей отецъ въ духовномъ завѣщаніи велѣлъ при совершеннолѣтіи выдавать по 3 т. с. или, какъ тогда считали, по 10 т. ассигнаціями. Н. А. осталась послѣ смерти отца 7 лѣтъ. Братъ "химикъ" отправилъ ее изъ Петербурга вмѣстѣ съ другими дѣтьми и съ ея матерью въ Тамбовскую губернію, въ Шацкое имѣніе. Но она въ Москвѣ очень заинтересовала своимъ задумчивымъ и грустнымъ видомъ кн. Хованскую, Марью Алексѣевну, родную сестру покойнаго отца. Тетка взяла ее къ себѣ на воспитаніе; она была уже стара, за 70 лѣтъ, причудлива, капризна, эгоистична и холодна. Она успѣла схоронить своихъ двухъ замужникъ дочерей и теперь жила одна съ любимицей-компаніонкой, Марьей Степановной Макашевой, въ домѣ своей родственницы, престарѣлой княжны Мещерской, а по смерти ея купила себѣ домъ на углу Поварской и Трубнаго переулка. Здѣсь и жила теперь 17-ти лѣтняя Н. А. среди скучныхъ и ворчливыхъ старухъ-приживалокъ, которыми полонъ былъ домъ княгини Хованской.
   А. И. тоже былъ не единственный незаконный сынъ И. А. Яковлева, но за то самый любимый. Для него нанимались учителя, гувернеры. Его мать, нѣмка Луиза Ивановна, постоянно жила съ нимъ въ домѣ отца, сперва на Тверскомъ бульварѣ, въ Москвѣ, потомъ въ Старой Конюшенной, въ приходѣ Власія. А. И. еще мальчикомъ сдружился съ H. П. Огаревымъ, а поступивъ въ Московскій университетъ на естественно-математическій факультетъ, разомъ пріобрѣлъ массу друзей и товарищей. По окончаніи курса, уже въ 1834 г., Огаревъ, а потомъ и онъ были арестованы по поводу одной студенческой пирушки. Около года А. И. просидѣлъ въ заключеніи, въ Крутицкихъ казармахъ. 10 апрѣля 1835 года его отправили на жительство въ Пермь, а оттуда въ маѣ мѣсяцѣ перевели въ Вятку. Съ дорогу изъ этого путешествія и пишетъ онъ первое письмо къ своей двоюродной сестрѣ, Натальѣ Александровнѣ Захарьиной.} Вотъ и тебѣ нѣсколько словъ отъ изгнанника. Всякая минута отталкиваетъ меня далѣе и далѣе отъ всѣхъ васъ. Ничего нѣтъ у меня въ Перми, а туда ѣду; все въ Москвѣ, а она меня выбросила. Прощай, некогда писать, иду смотрѣть царь-рѣку Волгу. Прощай.

Твой Александръ.

   Эм. Мих. поклонъ {Эмилія Михайловна Аксбергъ -- русская гувернантка, институтка, которая была взята княгиней Хаванской для Натальи Александровны. "Сначала ученица приняла нѣсколько наружныхъ формъ Эмиліи", а потомъ Эмилія "склонилась передъ сильнымъ существомъ и совершенно подчинилась ученицѣ, видѣла ея глазами, думала ея мыслями, жила ея улыбкой, ея дружбой". Но теперь образованіе Натальи Александровны давно считалось поконченнымъ, и Эмилія Михайловна не жила больше въ домѣ княгини Хаванской.}.

Апрѣля 22, 1835. Казань.

   
   Далеко; далеко умчало меня, другъ Natalie! Страшное положеніе быть доведенному до такого одиночества, въ которомъ надобно Алекс. Ив. Герценъ и Нат. Алекс. Захарьина. 103 себѣ одномъ искать все; нѣтъ человѣка, нѣтъ груди дружеской на этомъ пути, нѣтъ звука понятнаго или... Виноватъ. Воспоминаніе -- надгробный памятникъ прошедшему, но памятникъ живой, и природа съ другой стороны,-- вотъ что у меня осталось. Я разсѣянъ, мнѣ мудрено это движеніе послѣ 9 мѣсяцевъ тюрьмы {А. И. Герценъ содержался въ Крутицкихъ казармахъ съ іюля 1834 г. до апрѣля 1835 г.}, я не могу себѣ еще дать ни въ чемъ отчета. Неси же, неси же, буря, которая увлекла меня, я ввѣряюсь тебѣ!
   Часто вижу я Москву и васъ всѣхъ во снѣ,-- сонъ есть положительное добро, и какъ хороши сны иногда, и будто бы это вздоръ,-- вѣдь, живемъ же, когда спимъ, и помнимъ сонъ какъ былъ.

Прощай.
Твой братъ Александръ.

   Ты получишь отсюда казанскій гостинецъ отъ меня {А. И. прислалъ башмаки и зонтикъ, о которыхъ будетъ говориться въ письмѣ Натальи Александровны.}. Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.
   Эмиліи Михайловнѣ кланяйся и скажи, чтобъ она не забыла пріятелей и друзей за одною далью.

(Пермь).

   Теперь, chère Natalie, твой чередъ писать ко мнѣ. Я, наконецъ, въ Перми.
   Это ужасно, что было со мною ныньче утромъ; прихожу нанимать квартиру {"На другой день послѣ пріѣзда я пошелъ со сторожемъ губернской канцеляріи искать квартиру; онъ меня привелъ въ большой одноэтажный домъ. Сколько я ему ни толковалъ, что я ищу домъ очень маленькій и еще лучше часть дома, онъ упорно требовалъ, чтобъ я взошелъ".}, а хозяйка спрашиваетъ: "нуженъ ли вамъ огородъ и стойло для коровы?" Grand Dieu! {"Великій Боже!"}. Неужели есть возможность мнѣ имѣть огородъ и корову? Ха, ха, ха, да это чудо! Огородъ и корову,-- я скорѣе заживо въ гробъ лягу. Вотъ какъ мелочная частность начинаетъ виться около меня! А что, въ самомъ дѣлѣ, бросить всѣ эти высокія мечты... {Выпущено нѣсколько словъ.}, завести здѣсь домъ, купить корову, продавать лишнее молоко, жениться по разсчету и умереть съ плюмажемъ на шляпѣ,-- право, не дурно,-- "исчезнуть какъ дымъ въ воздухѣ, какъ пѣна на водѣ" (Данте).
   Пріѣхавши на мѣсто, я только узналъ все, что я потерялъ, разставаясь съ Москвою; нѣтъ, сколько ни мудри, а разлука дѣло ужасное; это замерзшее озеро -- и нѣмо, и холодно. Какъ живо у меня въ памяти твое посѣщеніе въ Крутицахъ {9 апрѣля 1835 года, наканунѣ отъѣзда брата въ Пермь, Наталья Александровна вмѣстѣ съ матерью А. И., Луизой Ивановной, пріѣзжала прощаться съ нимъ въ Крутицкія казармы. "Долго святилъ я этотъ день въ моей памяти,-- говоритъ А. И.,-- это одно изъ счастливѣйшихъ мгновеній моей жизни".}, и что же это было?-- нѣсколько часовъ въ цѣлой громадѣ времени -- и прежде, и послѣ. Да, у насъ въ жизни только есть нѣсколько минутъ, и свѣтлыхъ, и изящныхъ, остальное что-то земное и грязное. Это фонари, освѣщающіе дорогу; далеко назади блестятъ они звѣздочкой. Когда же, сестра, когда же мы увидимся?
   
   Ахъ люди, люди, люди злые,
   Вы ихъ разрознили...
   
   Да, вы меня разрознили со всѣми.

Прощай, пиши.
Александръ.

   (Приписка карандашомъ, сдѣланная впослѣдствіи). Не посмѣлъ написать "сердца".

-----

Москва, 1835 г., мая 28, вторникъ.

   И я пишу къ тебѣ, Александръ, другъ мой! Отрадно мнѣ поговорить съ тобою, и это еще въ первый разъ послѣ нашей разлуки,-- не сердись на меня за это, я не виновата. Ужасно тяжко было у меня на сердцѣ, взяла перо писать къ тебѣ -- и легче, какъ будто мы съ тобой ближе стали. Грустно безъ тебя здѣсь, Александръ, ужасъ какъ грустно! Ты разсѣянъ, тебѣ представляются все новые предметы, новыя лица, ты смотришь на Пермь и иногда забудешь, что въ уголкѣ Москвы живетъ Наташа, а я... мнѣ все, все напоминаетъ, что другъ далеко. Ахъ, повѣришь ли, сердце обольется кровью, какъ раздумаешься о тебѣ: за тысячу верстъ, одинъ, Богъ знаетъ что съ тобою, и если бы не вѣра, не крѣпкая надежда на Провидѣніе, я бы совершенно упала духомъ. Но нѣтъ, еще вѣра моя слишкомъ слаба, чтобъ предать тебя въ руки Его и быть совершенно спокойной на твой счетъ. Я читаю Посланія Іакова,-- тутъ почерпаю многое; они очищаютъ душу мою и укрѣпляютъ мою вѣру. Ну, не все ли напоминаетъ мнѣ тебя? Веру Евангеліе -- вспоминаю тебя; вѣдь, ты велѣлъ мнѣ читать Посланія. Да, тысячеверстное пространство раздѣляетъ насъ -- и мы такъ близки!
   Часто перечитываю я твои прежнія письма, и что хочешь говори, а я въ нихъ нахожу все: отраду, утѣшеніе, мудрость,-- однимъ словомъ, нахожу въ нихъ тебя; и какъ выше становлюсь я въ собственныхъ глазахъ, прочитавши нѣсколько изъ нихъ; тотъ, кого я такъ люблю, чья дружба для меня все на свѣтѣ, въ кого такъ вѣрую, говоритъ мнѣ: "я гордъ за тебя и тобою". О, какъ много выражаютъ эти слова! Они для меня дороже цѣлаго листа, кругомъ уписаннаго похвалою; а не вѣрить тебѣ -- не вѣрить собственному существованію; съ тобою (хоть ты и за тысячу верстъ, но всегда со мною) я забываю, что существуетъ на землѣ лесть, что (истины) {Въ скобкахъ ставятся слова и фразы, которыя плохо разобраны, а иногда вставлены просто на-угадъ.} нѣтъ во многомъ {Натальѣ Александровнѣ въ это время было всего 17 лѣтъ, но она много горя видѣла въ жизни; видѣла и много лжи, неправды, лести, которыя окружали воспитывавшую ее княгиню М. А. Хованскую и наполняли ея домъ.}.
   Помню, ярко помню день нашего свиданія и прощанія; сказать тебѣ не умѣю, себѣ отчета дать не могу въ чувствахъ, волновавшихъ тогда душу мою: небо и земля, рай и адъ! Сердце мое было такъ полно, такъ полно, что я забывала говорить; но какъ будто высказала все, будто незамѣтно мнѣ самой душа моя вылилась въ твою душу {"Печать жизни, выступившей на полудѣтскомъ лицѣ ея, я первый увидѣлъ наканунѣ долгой разлуки",-- говоритъ А. И.}, тогда я забывала весь свѣтъ, глядя на эту маленькую горницу, забыла, что у меня есть жилище, что есть зданіе красивѣе; глядя на тебя, забыла все на свѣтѣ; я не видала, какъ прошли эти часы; все это время показалось мнѣ однимъ мгновеніемъ, а минута прощанія -- о, горькая минута!-- тысяча счастливѣйшихъ въ будущемъ едва ли мнѣ заплатятъ за нее {Вотъ описаніе минуты прощанія въ Крутицахъ: "Молодая дѣвушка вздрогнула, поблѣднѣла, крѣпко не по силамъ сжала мнѣ руку и повторила, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы: "Александръ, не забывай же сестры".}. Простившись съ тобою въ корридорѣ, я хотѣла воротиться къ тебѣ, взглянуть еще разъ, но не было силъ.
   Дорогою все еще я была согрѣта свиданіемъ, но, когда вошла въ твою комнату... {А. И. до ареста жилъ въ домѣ своего отца, И. А. Яковлева; туда проѣхала И. А. изъ Крутицъ вмѣстѣ съ Луизой Ивановной.}. Потомъ, странно, явилась въ душѣ надежда видѣть тебя еще, даже въ день твоего отъѣзда мнѣ все казалось; но въ третьемъ часу принесли мнѣ твою послѣднюю записку, тутъ... О, эта минута еще была ужаснѣе прощанья! Тамъ самая горесть умалялась твоимъ присутствіемъ, еще, глядя на тебя, я думала, что не увижу долго, а тутъ, тутъ... и нѣтъ болѣе надежды! О, когда же мы увидимся, когда, Боже мой? Пиши мнѣ, братъ, ради, Бога, пиши. Послушай, если, живши долго въ дальней сторонѣ, ты перемѣнишься и при свиданіи будешь только дивиться прежнему желанію видѣться -- избави Богъ! Чему-жь мнѣ послѣ вѣрить? Но нѣтъ, нѣтъ, и не сомнѣваюсь въ тебѣ!
   Emilie нѣтъ въ Москвѣ, и я еще не писала къ ней и отъ нея не получала; вотъ всѣ разъѣзжаются, оставляютъ меня -- и Егоръ Ивановичъ {Егоръ Ивановичъ -- родной братъ А. И., незаконный и нелюбимый сынъ И. А. Яковлева.} ѣдетъ; грустно! Ты, вѣрно, усталъ читать, -- я потому такъ мелко пишу, чтобъ больше уписалось. Два письма, на которыя я не отвѣтила,-- зонтикъ прелестный и башмаки я получила,-- честь твоему вкусу! Благодарю отъ души, за все! Прощай, Александръ, будь здоровъ, спокоенъ, не забывай меня, но вспоминай безъ горестнаго чувства. Что ты дѣлаешь? Мы ѣдемъ скоро въ деревню {У княгини М. А. Хованской было подмосковное имѣніе въ трехъ верстахъ отъ села Царицына (по Курской и. д.), "Загорье". Тамъ проводила она лѣто вмѣстѣ съ Натальей Александровной и всѣмъ своимъ штатомъ.}, тамъ я спишу твою Легенду {Легенда о св. Ѳеодори была написана въ Крутицкихъ казармахъ на основаніи извѣстнаго житія "св. Ѳеодоры въ мужскомъ платьѣ" и въ этомъ первоначальномъ видѣ попала въ записки Т. П. Пассекъ. Въ окончательной исправленной редакціи она напечатана въ Русской Мысли въ декабрѣ 1881 г.}. Еще прощай, Христосъ съ тобой. Твоя сестра Наташа.
   Кланяюсь Петру {Петръ Ѳедоровичъ -- камердинеръ А. И., который, каждый день сопровождалъ его въ первый годъ поступленія въ университетъ и ждалъ тамъ, въ швейцарской, пока кончатся лекціи. Онъ же поѣхалъ съ А. И. и въ Пермь.}, онъ, кажется, такъ тебя любитъ и служитъ усердно. Вообрази, что послѣ тебя я ни разу не была у васъ и не видала маменьку {То-есть матери Александра Ивановича, Лунзы Ивановны Гаагъ. И. А. звала ее маменькой изъ любви къ А. И.}, вѣдь, это ужасно! Когда-жь взойдетъ моя звѣзда, моя свобода {Наталью Александровну очень строго держали въ домѣ кн. Хованской. Одна безъ провожатаго она могла выдти только въ полисадникъ при домѣ. Но и съ провожатыми ее никуда не пускали; даже для перехода изъ одной комнаты въ другую она должна была спросить позволеніе.}?
   Когда ты возьмешь огородъ и корову, тогда, вѣрно, женишься на этой хозяйкѣ, ежели она богатая вдова, но, я думаю, ты до садоводства не охотникъ.
   Довольно часто посѣщаю я гулянья {Гулянье подъ Новинскимъ.}, но все это такъ скучно, нѣмо. Да, когда ты женишься вотъ на этой вдовѣ, тогда я выйду замужъ за князя Оболенскаго {Дѣло идетъ о кн. Сергѣѣ Оболенскомъ, который сватался за Н. А.}, который бываетъ у насъ довольно часто; маменька {Здѣсь маменькой Н. А. называетъ кн. Хованскую.} даетъ намъ случай быть вмѣстѣ; онъ... да что, все глупости, вздоръ, не стоитъ объ этомъ писать; богатство, княжество для меня на что?-- красивый мундиръ и подавно, скорѣе буду послушницей, нежели княгиней. Пусть они доканчиваютъ ничтожные дни свои ничтожно, а мнѣ -- далека я отъ всего этого. Низки и жалки они для меня. Не шумныхъ свѣтскихъ удовольствій, не княжества ищу я... скорѣе ничто! Прощай, пиши сестрѣ твоей, которая тебя такъ много любитъ.

-----

Москва, 1835, іюня 3, понедѣльникъ.

   Братъ, послѣднее письмо твое разстроило меня до слезъ (не потому, что я женщина,-- нѣтъ, я во многомъ умѣю быть твердою); ахъ, Александръ, Александръ! и ты думалъ, что я не хотѣла писать къ тебѣ, что я забыла, кого же?-- тебя! Мнѣ больно, что ты такъ мало увѣренъ во мнѣ,-- сомнѣнье друга убиваетъ, сердце мое сжато тоской. Вѣрь же, что я не виновата. О, если бы ты зналъ, если бы вѣрилъ, съ какою радостью, съ какимъ неизъяснимымъ восторгомъ я получаю твои письма! Въ разлукѣ съ тобой они одни, какъ яркія звѣзды на мрачномъ небѣ, освѣщаютъ путь мой, и послѣднее, хотя въ немъ... но, вѣдь, это все ты, ты, такъ пиши же. Теперь ты въ Вяткѣ {Едва А. И. доѣхалъ до Перми, какъ ему вышло назначеніе оставить Пермь и ѣхать на жительство въ Вятку. А. И. выѣхалъ оттуда 13 мая.}; слава Богу, почти (на) 400 верстъ ближе къ намъ! Тебя окружаетъ все новое, перо утомилось бы, если бы вздумалъ описывать, но что я скажу тебѣ новаго?Все такъ, какъ было прежде, нигдѣ, ни въ чемъ не нахожу новаго, кромѣ себя; да, во мнѣ новыя силы, всѣ непріятности сношу я съ большею твердостью; я какъ-то становлюсь надъ этимъ все выше и выше, ничто мелочное, частное не тревожитъ меня, вовсе не касается меня. "Они мнѣ жалки, какъ червь презрѣнный, безмолвно гибнущій въ пыли". Жизнь моя все такъ же однообразна, я и не ищу разсѣянности, одно воспоминаніе, одна мечта дѣлаютъ меня болѣе счастливою, нежели всѣ эти глупости,-- мечта, мечта!... а ты не велишь мечтать.
   Помнишь ли, разъ послѣ ужина мы сидѣли въ саду, и еще мѣсяцъ такъ ярко намъ свѣтилъ, ты говорилъ намъ съ Emilie, что не должно мечтать; но когда нѣтъ ничего въ существенности? О, какъ иногда я счастлива въ мечтахъ! Забудешь суровость настоящаго, мечта унесетъ далеко-далеко въ края будущаго {Т.-е. на "тотъ свѣтъ", въ загробную жизнь. Н. А. была очень религіозна и мистически настроена.}, которые такъ близки, но такъ непостижимы, воображеніе разрисуетъ ихъ, и прелестны тѣ края, но -- все мечта! Иногда уснешь съ милою мечтой, и -- какіе сны! Видаю тебя, другъ Александръ, часто видаю, и какъ люблю я этотъ сонъ, и страшно мнѣ проснуться, но все мечта! Я ничего не ищу, ничего не желаю, я все имѣю въ друзьяхъ и пусть, о, пусть я погибну, какъ голубь {Когда Н. А. пріѣзжала въ Крутицы прощаться, А. И. называлъ себя ракетой, а ее голубемъ, и спрашивалъ, развѣ ей не страшна участь голубя, который привязанъ къ ракетѣ?}, но участью своею не промѣняюсь ни съ кѣмъ! О, если бы я могла жить для друга, жертвовать ему всѣмъ, если бы жизнь моя была ему полезна... тогда на что же искать другого неба?
   Бываютъ дни, въ которые я совершенно счастлива; наканунѣ праздника пошла я ко всенощной; въ храмѣ душа свѣтлѣе, выше; я молилась, прихожу домой, мнѣ подаютъ твою записку. Эта страница {Должно быть, послѣдняя страница почтоваго листка.} у тебя всегда пустая, но я не буду отмщать, пишу еще, и врядъ ли у тебя станетъ терпѣнья читать такую мелочь. Брось, изорви, когда тебѣ наскучила, я все снесу, но только не сомнѣвайся во мнѣ, ради Бога, не сомнѣвайся; сомнѣнье друга -- это такъ холодно, такъ отъ него вѣетъ льдомъ, грусть сжимаетъ сердце, душа цѣпенѣетъ, и гдѣ же дружба, съ которой жизнь, небо и вѣчность?
   До сихъ поръ, до сихъ еще поръ не могу привыкнуть къ мысли, что тебя ужь здѣсь нѣтъ, что тысяча верстъ насъ раздѣляетъ. Въ деревню, въ деревню! Мнѣ душно, мнѣ тѣсно въ Москвѣ, такъ все въ ней пыльно, все камень, каменные люди, каменныя сердца!
   Все еще не получаю писемъ отъ Emilie; можно ли такъ быть невнимательной въ друзьямъ? Ахъ, люди, люди, всѣ вы люди!

Прощай, прощай, другъ Александръ.
Не забывай ты меня.
Пиши, пиши.

   Досадно: осталось пустое мѣсто, да нечего написать.
   Continuer à vous dire tout ce que j'ai sur le coeur, il me semble que je ne finirais pas {"Если продолжать говорить тебѣ, что у меня на сердцѣ, то, кажется, никогда не кончишь".}.

-----

6 іюня 1835, Вятка.

   Письмецо твое, Natalie, я получилъ; это первый голосъ московскихъ друзей, ибо я, кромѣ писемъ изъ дому, ни откуда не получалъ. Грусть навело оно на меня. Какое нѣмое и больное чувство разлуки! Я готовъ былъ плакать, все перевернулось въ моемъ сердцѣ. Нѣтъ, страшны письма, когда разлука такъ грозна и такъ непроизвольна!
   Что тебѣ сказать о себѣ? Перемѣны? Перемѣнъ въ душѣ собственно не бываетъ у людей, у которыхъ есть душа. Но я не тотъ же. Ты не знаешь, что такое быть изгнанникомъ въ чужбинѣ, гдѣ (по словамъ Гёте) часто протянешь руку и, вмѣсто человѣческой руки, сдавишь кусокъ дерева. Были минуты сладкія,-- горесть имѣетъ свою поэзію,-- минуты полноты душевной,-- минуты, въ которыхъ надобно было даже хоть нѣсколько излить все, въ ней клубящееся. Но, все-таки, какая-то пустота въ сердцѣ, и это меня мучаетъ. Вообрази себѣ, что я мало занимаюсь, иногда часы цѣлые послѣ обѣда лежу въ dolce far niente {Т.-е. "ничего не дѣлая".}, двадцать разъ привожу себѣ я въ память минуты счастья въ Москвѣ и съ какою-то насмѣшкой сравниваю "тогда" съ "теперь". Природа одна могла бы мнѣ замѣнить друзей, но и она здѣсь такъ скучна и свирѣпа, что доселѣ я мало пользуюсь ею. Но не думай, что я сдѣлался томнымъ, печальнымъ съ виду; нѣтъ, я все съ тою же наружностью, все такъ же острю, заставляю (смѣяться) и смѣюсь, но вдругъ среди этого смѣха... Душно, Наташа, душно!
   Вѣра меня не оставила, что же я былъ бы безъ нея? Вѣра твердая, но развѣ Онъ не вѣрилъ, когда, изнемогая отъ злобы людей, Онъ -- Сынъ Божій -- просилъ, да мимо идетъ Его чаша сія?
   Теперь я въ Вяткѣ, Пермь меня ужаснула. Это преддверіе Сибири тамъ мрачно и угрюмо. Здѣсь получше и ближе, теперь я не 1,400, а только 1,000 верстъ отъ Москвы {Выпущена картина съ ссыльными.}.
   Да, ты правду пишешь, что въ послѣднее свиданіе ты, забывъ говорить, высказала все {"Памятенъ мнѣ этотъ взглядъ, -- говоритъ А. И. о послѣднемъ свиданіи съ Н--ей А--ой,-- иначе освѣщенный и всѣ черты, вдругъ измѣнившія значеніе, будто проникнутыя иною мыслью, инымъ огнемъ... будто тайна разгадана и внутренній туманъ разсѣянъ".}. Да, Наташа, я все понялъ и на что были слова? Можетъ, не все сказала бы ты, можетъ, они ослабили бы то, что мы понимали тою высшею симпатіей, тою гармоніей душъ, которая такъ сблизила наше существованіе.
   "Ты смотришь на Пермь и иногда забудешь, что въ уголкѣ Москвы живетъ Наташа". О, это-то и лучшія минуты, когда я забываю все! Побольше этихъ минутъ забвенія, въ нихъ я только и отдыхаю, это сонъ души, не упрекай меня за нихъ. Прощай. Еще напишу нѣсколько словъ, но не теперь.

12 іюня.

   Нѣтъ, больше ни слова.

Александръ.

-----

Москва.

   Qu'il est dur d'être continuellement séparée des personnes avec lesquelles je voudrais passer ma vie, et de montrer (?), de voir et revoir sans cesse tant d'êtres ennuyeux! Mon coeur voudrait parler et sent qu'il n'est point écouté, il voudrait repondre, on ne dit rien, qui puisse aller jusqu'à lui. Ah! mon frère, est ce que toute ma vie je dois passer au milieu de ces êtres froids! Cette idée me fait horreur. Et le monde, qu'est ce que ce monde pour moi? Un vaste desert; et ce chaos ne m'offre qu'une solitude (affreuse) où règne un morne silence {"Какъ тяжело быть постоянно въ разлукѣ съ людьми, съ которыми бы хотѣлось прожить всю жизнь и видѣть, видѣть безъ конца столько докучныхъ людей! Мое сердце хотѣло бы излиться и чувствуетъ, что его не слушаютъ, хотѣло бы отвѣчать, но вокругъ не говорятъ ничего такого, что могло бы дойти до него. Ахъ, мой братъ! неужели всю жизнь я должна прожить среди этихъ холодныхъ людей? Эта мысль ужасаетъ меня. А свѣтъ... что такое этотъ свѣтъ для меня? Глухая степь, и этотъ хаосъ ничего другого но представляетъ для меня, кромѣ ужаснаго одиночества, гдѣ царитъ мертвая тишина".}.
   Ты мнѣ все пишешь, что я не пишу къ тебѣ {Должно быть, это говорится въ письмахъ къ отцу или къ матери.}, теперь ужь, вѣрно, ты получилъ мое мелкое писаніе и бранишь за него -- ломать глаза надъ пустяками! Ахъ, Александръ, Александръ, если бы (ты) читалъ мои письма съ такимъ удовольствіемъ, съ какимъ я пишу ихъ. Тутъ я забываю разлуку, забываю, что эти строки, прежде, нежели дойдутъ до тебя, измѣряютъ 1,000 верстъ. Но не грозны для меня эти тысяча верстъ, если бы воля! Посохъ въ руки, съ котомкой за спиной, вѣра въ Провидѣніе, надежда видѣть тебя родили бы во мнѣ новыя силы, съ ними я презирала бы всѣ трудности дальней дороги, и... вотъ ужь Вятка! Ноги чуть двигаются, спѣшу, удвоиваю шаги, спрашиваю квартиру Герцена, бѣгу и... нахожу тебя, любезный братъ мой!... Ты не думай, чтобъ я говорила это потому, что теперь этого невозможно сдѣлать,-- нѣтъ, клянусь, если бы только воля... ахъ, ты, воля моя, волюшка дорогая!...
   И такъ, эти тысяча верстъ только тебя унесли отъ насъ далеко, а насъ отъ тебя онѣ не отдалили, мы тебя любимъ такъ же, ты живешь въ Вяткѣ и въ сердцахъ нашихъ. Часто, очень часто, поздно вечеромъ, подъ открытымъ окномъ, провожу я по цѣлымъ часамъ (только тутъ мнѣ не мѣшаютъ думать), мечтая о всѣхъ милыхъ, дальнихъ. Случается, исчезнетъ Поварская, дома, люди, все, кромѣ неизмѣримаго пространства, и вдали я вижу домъ, открытое окно и подъ окномъ сидишь ты, какъ будто глядишь на дальнюю дорогу, и въ глазахъ твоихъ, во всѣхъ движеніяхъ выражается грусть по родинѣ; кажется, я слышу шорохъ твой, кажется, вздохъ твой долетѣлъ до меня и жду я голоса, различаю слова твои. "Пора спать!" -- прокричитъ стражъ мой {Должно быть, компаньонка княгини, Марья Степановна Макашева, вдова звенигородскаго чиновника.}, и я прощусь съ окномъ, съ яснымъ вечеромъ, но не съ друзьями, и во снѣ я вижу все ихъ же.
   На-дняхъ напишу я въ моей Emilie; отъ нея я еще не получала ни строчки,-- какая холодность! Я не могу равнодушно сносить равнодушія тѣхъ, кого любишь. Но пусть она забыла меня, только я вѣчно буду я. Я не разлюблю людей, пока Александръ будетъ мнѣ другомъ, а я не сомнѣваюсь, что онъ будемъ имъ вѣчно.
   Не правда ли, другъ? О, дивная душа, тебѣ ли играть дружбой, тебѣ ли быть подобнымъ людямъ.
   Александръ, прости мнѣ, что я пишу тебѣ только о себѣ, но, ей-Богу, не знаю никакихъ новостей, хотя и живу въ столицѣ, не знаю, потому что не хочу знать. И этотъ маленькій листокъ исписала весь о себѣ,-- какъ интересно!
   Не вижу почти никого, даже, вообрази, не была ни разу у васъ {Т.-е. въ домѣ И. А. Яковлева, отца А--а И--ча, въ Старой Конюшенной, въ приходѣ Власія.} и (не видала) маменьку; вѣдь, это, ей-Богу, ужасно!
   Скоро поѣдемъ въ деревню, (давно) собирались и до сихъ поръ (сидимъ въ душной) Москвѣ, гдѣ все напоминаетъ тебя.
   Прощай, не забывай твою Наташу. Съ нетерпѣніемъ жду отъ тебя письма. Пиши, пиши, это -- единственная отрада друзьямъ въ разлукѣ. Не заживайся долго въ дальней сторонѣ, нашъ путникъ милый. Ты не повѣришь, какъ безъ тебя скучно, пусто.
   Adieu, mon frère, n'oubliez pas votre soeur et soyez assuré de mon amitié vive et éternelle {"Прощай, мой братъ, не забывай своей сестры и будь увѣренъ въ моей горячей и вѣчной дружбѣ".}.
   Іюнь мѣсяцъ, всѣ жалуются на несносный жаръ, а для меня Москва -- погребъ, гадкій, душный погребъ.
   О комъ ты совершенно не помнишь, та тебѣ кланяется,-- это Сашенька поповна; она милая дѣвочка {Александра Григорьевна Кліентова, переписка съ которой Н. А. Герценъ помѣщена въ Русск. Стар., мартъ 1892 г. Въ 1835 г. она была 14-ти-лѣтнею дѣвочкой, на которую 17-ти лѣтняя Н. А. имѣла громадное вліяніе. А. Г. Кліентова была, дочь приходскаго священника, Гр. Стеи. Кліентова, при церкви Воскресенія Словущихъ на Малой Бронной.}, я ее люблю, она вмѣстѣ со мной плачетъ о тебѣ и восхищается, когда я получу отъ тебя письмо. Я всѣхъ люблю, кто тебя любитъ.

-----

Москва, 1835, іюня 17, понедѣльникъ.

   Александръ, ты мнѣ пенялъ, что не пишу, а самъ не хочешь утѣшить и строчкой. Вотъ, наконецъ, мы ѣдемъ въ деревню, наконецъ, я была у васъ! Ты не можешь вообразить, съ какимъ восхищеніемъ я ѣхала; непремѣнно надѣялась увидѣть маменьку, но надежда меня обманула. Тѣмъ-то и тяжка мнѣ жизнь моя, Александръ, что меня удаляютъ это всѣхъ, это всѣхъ, съ кѣмъ отрадна мнѣ каждая минута, кто принимаетъ во мнѣ участіе.
   Дальній, милый другъ! Утѣшь меня хоть строчкой. Какъ съ дѣтства заключенному въ темницѣ отраденъ свѣтъ, мелькнувшій на минуту, такъ для меня отрадно каждое слово твое. Ты не постигаешь этого вполнѣ, о, конечно, нѣтъ! Но вѣрь мнѣ, что даже и не въ темницѣ, даже и не заключенная я съ одинаковымъ восторгомъ буду получать твои письма, и въ ясной жизни тотъ день будетъ мнѣ прекраснымъ днемъ (но какая же ясная жизнь, когда съ тобой въ разлукѣ?!)
   Можетъ быть, мнѣ запретятъ брать перо въ руки и тогда я совсѣмъ не буду къ тебѣ писать, а, можетъ быть... о, тогда много, много буду писать! Мнѣ былъ допросъ, не получаю ли отъ тебя писемъ, не пишу ли къ тебѣ? Разумѣется, я отвѣчала нѣтъ, а папенька {Н. А. звала папенькой отца А--а И--ча, И. А. Яковлева.} сказалъ маменькѣ, что я пишу, (но) она говоритъ, (что) мнѣ послышалось.
   И такъ, видишь, какъ страшно къ тебѣ писать. Но что будетъ, то и будетъ, я не боюсь страшнаго, я подниму руку и съ тяжелою цѣпью и сквозь желѣзную рѣшетку достану начертить слово, когда ты этого хочешь. А ты... у тебя не такъ душно, ты можешь дѣйствовать рукой свободно, почему же не хочешь написать?
   Какъ грустно мнѣ стало, когда я была у васъ!
   Какой мракъ, какая стужа! Когда же взойдетъ солнышко? Когда настанетъ ясный день?
   Я скоро замерзну, глаза такъ привыкнутъ къ темнотѣ, что послѣ свѣтъ для нихъ будетъ невыносимъ. Скажи, Александръ... нѣтъ, не то...
   Когда я взяла перо, думала, что много скажу тебѣ, но написала много, а ничего не сказала. Погоди немножко, теперь я въ хлопотахъ, во вторникъ ѣдемъ, т.-е. завтра, все укладываю, отправляю, ужасная суматоха.
   Писала къ Emilie...
   Послушай, Александръ, ежели ты мнѣ не напишешь... нѣтъ, все-таки, буду писать, лишь бы тебѣ не наскучить.
   Пора, прощай, другъ.

Наташа.

   Нѣтъ, не могу проститься съ тобой, не пожелавъ тебѣ ничего; и такъ, всего лучшаго въ свѣтѣ!... Прощай!
   Каждый четвергъ я жду съ такимъ нетерпѣніемъ: изъ Вятки приходитъ почта... Придетъ четвергъ,-- уже солнце на закатѣ, а нѣтъ письма, -- грустно, тяжко: здоровъ ли другъ? Но мрачныя мысли исчезаютъ, вѣра, надежда и молитва оживляютъ душу. Мнѣ кажется, я слышу, ты говоришь мнѣ: "Полно, не грусти, Наташа, я буду писать къ тебѣ".
   Дай же мнѣ обнять себя за это утѣшеніе, братъ, другъ. Я получу уже твое письмо въ Загорьѣ. Жаль мнѣ разставаться съ Москвой, хоть и не все въ ней, но есть еще люди, которыхъ я люблю искренно. Вотъ человѣкъ? онъ хочетъ того, что его иногда огорчаетъ: грустно, а, все-таки, хочу ѣхать въ деревню!...

-----

Вятка.

   Прости, другъ мой Natalie, прости мои глупые упреки. Ты сама знаешь, какъ давитъ эта нѣмая разлука, и ни вѣсточки, ни отрадной капли!...
   Твои записки на меня имѣютъ давно страшное вліяніе. Ими я возобновляю въ памяти всю юность. Отъ О. {Отъ П. П. Огарева. Домъ Огаревыхъ стоялъ у Никитскихъ воротъ, кажется, на томъ мѣстѣ, гдѣ теперь кустарный музей. "Въ Огаревѣ, -- говорится въ запискахъ,-- было то магнитное притяженіе, которое образуетъ первую стрѣлку кристаллизаціи во всякой массѣ безпорядочно встрѣчающихся атомовъ, если только они имѣютъ между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незамѣтно сердцемъ организма".} писемъ нѣтъ, и я не пишу, твои же записки такъ ярко вспоминаютъ все время восторженной и фантастической жизни въ Москвѣ. Да и въ нихъ такая полнота чувствъ. О, Наташа, Наташа, да, ты сестра моя, ты самая близкая родная моей души. И ты всякій разъ пишешь, что увѣрена въ моей дружбѣ,-- это худо, это признаки сомнѣнія. Нѣтъ, въ тебѣ я не сомнѣваюсь, въ твоемъ сердцѣ есть у меня мѣсто...
   Мнѣ не нужно себя увѣрять, что ты мнѣ сестра.
   Но зачѣмъ же я падаю? Да, я падаю. Эта буря прошлаго года меня подняла, а ссылка томитъ, я падаю.

Наташа, другъ мой!

Прощай!
Александръ.

-----

1835, 25 іюня, Вятка.

   Cara, carissima {"Дорогая, драгоцѣнная".}! Нѣтъ, ей-Богу, я не могу привыкнуть къ этой жизни. Не имѣть ни одного сердца, въ которое бы могъ перелить восторгъ свой, свои чувства, нѣтъ ни одного человѣка, который хотѣлъ бы понять меня или могъ бы. Безъ симпатіи я не могу жить. За одинъ часъ, проведенный съ О., за одинъ часъ, проведенный съ тобою, я отдалъ бы много, согласился бы мѣсяцъ сидѣть въ тюрьмѣ, мѣсяцъ лежать больнымъ. Тюрьма! Да что же страшнаго въ тюрьмѣ? Я смотрю, какъ на блаженное время, на прошлые 9 мѣсяцевъ тюрьмы. Тамъ возвышалась моя душа, тамъ прахъ земной слеталъ съ нея, тамъ я если не видалъ друзей, то слышалъ, какъ билось ихъ сердце. А потомъ эти свиданія... свиданіе съ тобою... Отдайте мнѣ мою тюрьму, отдайте моего жандарма у дверей, лишь бы мелькомъ я могъ видѣть тѣхъ, въ сердцахъ коихъ я создалъ храмъ свой,-- тѣхъ, которые стоятъ божествами, святыми въ храмѣ моего сердца. А здѣсь я вяну (глохну) и долженъ видѣть это. Какая пошлая жизнь!

Ал.

-----

Загорье, 1835, іюня 26 дня.

   Другъ, ты узнаешь, ты поймешь, какъ утѣшило меня-твое письмо. Это -- ясный лучъ солнца, изрѣдка освѣщающій мрачное мое жилище; это -- звѣздочка, которая горитъ на земномъ сводѣ и свѣтитъ мнѣ во мглѣ. Гори, гори, моя звѣзда, освѣщай путь мой, свѣтъ твой сладокъ и отраденъ душѣ моей!
   Я совершенно оживаю, обновляюсь, когда получаю отъ тебя письма, снова чувствую, снова желаю, надѣюсь и молюсь. Но этотъ промежутокъ, когда я не имѣю отъ тебя никакого извѣстія,; убиваетъ меня. Пространство, раздѣляющее насъ, дѣлается для меня безмѣрнымъ, надежда свиданія исчезаетъ, мрачныя мысли затмѣваютъ душу, грусть, тоска стѣсняютъ сердце; тогда... я исчезаю, я не живу,-- какъ мало въ жизни моей часовъ, въ которые я живу!
   Письмо твое дышетъ какою-то грустью и безнадежностью, Александръ. Твоей ли душѣ изнемогать подъ ударами судьбы? Тебѣ ли... но и Сынъ Божій просилъ: "да мимо идетъ Его чаша сія", и явился ангелъ съ небесъ, укрѣпляя Его. Отецъ Его -- твой Отецъ -- ниспошлетъ и въ твою душу лучъ отрады и терпѣнія.
   Крѣпись, мой другъ, "въ странѣ страданій не вѣченъ нашъ жестокій плѣнъ". Да, не вѣченъ, и разлука наша не вѣчная,-- придетъ пора, настанутъ дни счастія и снова другъ нашъ съ нами, и Александръ съ друзьями!
   Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я въ Загорьѣ. Мнѣ нравится сельская жизнь. Домъ нашъ съ одной стороны на горѣ, передъ окнами прелестный палисадникъ, внизу большой прудъ; направо роща и видны развалины плотины; на лѣвой сторонѣ садъ на 4 десятинахъ, -- огромныя липовыя аллеи; на томъ (берегу) горы, церковь и сосѣднія села и деревни. Позади дома идетъ дорога изъ Москвы, и далеко-далеко видно, кто ѣдетъ. Прелестное мѣстоположеніе! Множество маленькихъ овраговъ, и куда ни поди, вездѣ остановишься; прекрасно, прекрасно! Тѣмъ еще грустнѣе, что дальній другъ переноситъ и холодъ, и самую несносную погоду. Рано утромъ я встаю, беру твой зонтикъ, книгу и въ корзинкѣ твой стаканъ {А. И. прислалъ Н. А. свой стаканъ изъ Крутицъ..}, отправляюсь гулять, изъ родника пью воду и хожу по аллеямъ. Ясное утро, ароматическій воздухъ и гимны птицъ,-- все это гонитъ прочь мрачныя мысли и приводитъ душу въ священный трепетъ.
   Тутъ часто, стоя на горѣ, привожу себѣ на память счастливыя минуты моей жизни: ихъ мало, но тѣмъ еще онѣ для меня дороже, и этотъ дивный, прелестный, страшный день -- день моего свиданія и прощанія съ тобою на Крутицахъ... Но вотъ въ ближней церкви раздался звукъ колокола къ заутрени... исчезло все...Какое умиленіе, какая небесная тишина въ сердцѣ и какъ высоко отъ земли молитва поднимаетъ, уноситъ мою душу, колѣна преклоняются... Отецъ небесный! Ты видишь глубину сердецъ, Ты слышишь тайное моленіе.....
   Прощай, Александръ, прощай до свиданія. Когда ты не будешь имѣть свободы воротиться сюда, сюда -- въ Москву, гдѣ радости и горе (дѣлилъ) твой юный другъ, пылая, обнимая, тогда я (вѣдь, буду же я когда-нибудь свободна) прилечу въ мою родину -- Вятку!

Твоя Наташа.

   Ты знаешь, что мнѣ запрещено писать къ тебѣ, и ежели узнаютъ даже, что ты пишешь ко мнѣ, то... но чему быть, того не миновать, мнѣ ничего не страшно здѣсь, я не боюсь обломковъ стараго строенія,-- они не ушибутъ меня. Дай руку мнѣ, Александръ, прости!
   Какъ ни хорошо Загорье, но я одна здѣсь, со мною нѣтъ Emilie, мнѣ все чуждо и всѣмъ я чужда, но... тамъ, далеко, живутъ мои милые друзья... Ахъ, Александръ, Александръ... Напиши крошечную записочку къ Emilie, я пошлю ей; вѣрно, ты ее этимъ много утѣшишь. Она ко мнѣ недавно писала. Что-то она, моя Эмилія? Всѣ, всѣ далеко отъ меня!

-----

Загорье, іюня 28.

   Прихожу домой, мнѣ подаютъ пакетъ изъ Москвы. Пакетъ изъ Москвы! Нѣтъ ли и отъ Александра записки? Ахъ, вотъ, вотъ его рука!
   Да, ты правъ, на что увѣренія, на что слова тамъ, гдѣ душа и сердце?... Ты не имѣешь извѣстія объ 0., ужасно! Какъ тяжко мнѣ было, когда я не получала писемъ отъ Emilie!
   На-дняхъ въ будни пошли мы въ обѣднѣ, наканунѣ я получила твое письмо, и такъ еще радость была свѣжа въ душѣ моей; дорогой я думала о тебѣ; устала, день былъ жаркій и надо все входить на горы и спускаться въ овраги; храмъ стоитъ на горѣ одинъ, ничего нѣтъ подлѣ него, ни жилища, ни дерева, однѣ могилы кругомъ, простыя, надъ коими памятникъ -- свѣжій дернъ или кирпичъ, все тихо, тихо и еще не благовѣстятъ,-- все это наполняетъ душу необыкновенными чувствами. Наконецъ, обѣдня началась, церковь пуста, никого не было, кромѣ насъ; мнѣ что-то тяжко было на сердцѣ, не было въ душѣ этой небесной тишины, которая ограждаетъ ее отъ житейскаго. Въ храмѣ на молитвѣ и съ душой, полною земли, я стояла безъ вниманія,-- вотъ ужь и Апостола читаютъ; вдругъ душу мою пробудили эти слова: "во всемъ скорбяще, но не стужающеся: не чаеми, но не отчаяваеми. Гоними, но не оставляема: низлагаема, но не погибающее {Второе посланіе къ Коринѳ., гл. IV, ст. 8, 9.}. Помнишь ли, въ первой запискѣ ты писалъ мнѣ эти слова?
   Прощай, Александръ, нельзя писать.

Наташа.

(Приписка карандашомъ). Іюля 1, понедѣльникъ, 5 часовъ утра.

   Какое ясное утро! И какъ ясно въ душѣ моей! Ахъ, Александръ, это непостижимо, почему въ душѣ моей такая безпечность! Я живу только друзьями, воспоминаніями; ничто, ничто окружающее меня не имѣетъ никакого вліянія на душу мою; все, мнѣ все равно, ни радуетъ, ни печалитъ.

-----

Загорье, 1835, іюля 12.

   Тебѣ не страшна тюрьма, тамъ ты слышалъ, какъ билось сердце друзей твоихъ, а теперь?Теперь неужели ты не слышишь?... О, какъ сильно оно бьется! Что-жь тебѣ страшно, мой другъ, не эти ли 1000 верстъ? Но онѣ не раздѣляютъ тебя съ друзьями; нѣтъ той минуты, когда бы я не была съ тобою. Одиночество? Одинокъ тотъ, у кого на всемъ свѣтѣ никого нѣтъ, а кто въ разлукѣ... Нѣтъ, Александръ, ты не одинокъ!
   Черезъ недѣлю настанетъ день, ужасный день, въ который годъ тому назадъ я узнала, что такое въ жизни несчастье {Случилось это 21 іюля 1834 года. H. А. Ждала прихода А. И. Вдругъ входитъ его двоюродный братъ и разсказываетъ объ его арестѣ. Н. А. встала, "чтобы выйти въ другую комнату, и, сдѣлавъ два шага, упала безъ чувствъ на полъ".}, память его никогда не умретъ въ душѣ моей; глубоко, глубоко запечатлѣлась она въ ней. Ничто не можетъ стереть клейма, вклейменнаго жестокою рукой судьбы. Такъ, Александръ, мнѣ страшна тюрьма, теперь ты далеко, но сердце спокойно, другъ свободенъ, а тогда... О, ужасное время! Нѣтъ, нѣтъ, не хочу тюрьмы твоей; жить на волѣ и знать, что тутъ, за этою рѣшоткой, за этимъ страшнымъ, страшнымъ ключомъ, сидитъ мрачный и одинокій другъ, что этотъ жандармъ у дверей стережетъ его! О, нѣтъ, пусть я не вижу тебя, пусть не слышу твоего голоса, лишь бы ты на волѣ, лишь бы ты свободенъ!
   Порой приходитъ смущать душу страшное воспоминаніе, какъ я проходила мимо твоего окна...Бѣгите, бѣгите прочь горькія мысли! Александръ, другъ мой, свободенъ!
   Списала я твою Легенду; не думала, чтобъ ее послали тебѣ: не хорошо написана, а папенька желалъ имѣть; но ее къ тебѣ послали... извини, что дурно писано. Теперь буду переписывать Германскаго путешественника {Германскій путешественникъ былъ написанъ еще въ Крутицахъ, раньше легенды о св. Ѳеодорѣ. Въ немъ разсказывается о встрѣчѣ Трепзинскаго съ Гёте. Онъ былъ напечатанъ въ Русской Мысли за 1882 г. Эта статья въ нѣсколько измѣненномъ видѣ вошла, какъ эпизодъ, въ Записки одного молодаго человѣка.}. Съ какимъ удовольствіемъ жду я, когда мнѣ пришлютъ его!
   Прощай, не упадай духомъ, обопрись на святое слово Евангелія, тогда ты перенесешь все, и не разлуку!
   О, какъ люблю я тебя, родная Вятка, ты мнѣ болѣе столицы, въ тебѣ я живу, въ тебѣ все!
   Ты купилъ лошадей, наконецъ, заводишься хозяйствомъ, можетъ быть, теперь тебѣ не такъ страшно будетъ (завести) огородъ и корову.
   Я слышала, что твоя должность трудная {А. И. назначенъ былъ на службу въ канцелярію вятскаго губернатора Тюфяева.} и много дѣла, -- какъ же ты пишешь, что мало занимаешься?
   Обнимаю тебя. Будь здоровъ.

Наташа.

   Теперь три часа пополудни, я одна сижу въ саду подъ огромною липой и пишу на скамейкѣ одна-одинехонька. Я сейчасъ была на сѣнокосѣ, сгребала сѣно и ужо пойду работать въ саду; гряды и всѣ цвѣты обработаны моими руками. Въ день Казанской Божіей Матери, я только что пришла отъ обѣдни, мнѣ принесли изъ Москвы твое письмо.
   

Загорье, 1835, іюля 26.

   Другой мѣсяцъ нѣтъ мнѣ отъ тебя ни строчки, ты, вѣрно, хочешь узнать мое терпѣніе; не испытывай такъ жестоко; вѣрь, у меня его много, я все снесу съ терпѣніемъ и всего буду ждать съ терпѣніемъ, но отъ тебя... да ты самъ знаешь все. Пиши, вѣдь, откладывая день за день, только можно отвыкнуть и совсѣмъ забыть, и что ежели ты... на что тогда мнѣ жизнь? Умирая, я разстанусь съ одними воспоминаніями.
   Какъ бѣденъ и какъ малъ человѣкъ въ отсутствіи друга, какъ все холодно и нѣмо вокругъ него! Яркое солнышко его не грѣетъ, луна не свѣтитъ ему привѣтно, люди не такъ къ нему радушны и самъ онъ не любитъ ихъ, какъ братьевъ, и жизнь его -- сонъ.
   Вчера вовсе неожиданно пріѣхалъ къ намъ Левъ Алексѣевичъ {Левъ Алексѣевичъ -- родной братъ И. А. Яковлева. Онъ былъ одно время посланникомъ, жилъ въ Западной Европѣ. Вернувшись въ Россію, поселился вмѣстѣ съ братомъ И. А.; потомъ они разъѣхались, и Левъ Алексѣевичъ купилъ себѣ домъ на Арбатѣ. А. И. въ своихъ запискахъ зоветъ его "сенаторомъ".} съ N. Онъ мнѣ сказывалъ, что ты веселишься въ Вяткѣ, мнѣ это было чрезвычайно пріятно слышать, еще, что, можетъ быть, ты скоро возвратишься...
   Другъ, ты все поймешь!
   Прелестна деревенская жизнь, Александръ! Какъ бы отдохнула душа жителя столицы въ этихъ мѣстахъ, гдѣ природа сама украсилась безъ помощи рукъ человѣка! На что паркъ, на что бульваръ и пруды? Что они передъ этимъ простымъ, но очаровательнымъ ландшафтомъ? Смотри, вонъ противъ дома, на томъ берегу рѣки, на горѣ, между березъ, которыя уныло наклоняютъ густыя вѣтви свои въ воду, виднѣется стадо, а подъ одной изъ этихъ березъ пастухъ играетъ на свирели; не промѣняю я этого поэтическаго звука на цѣлый оркестръ; пусть онъ гремитъ тамъ, гдѣ зной веселости безумной обдаетъ толпу, тамъ, гдѣ нуженъ сильный, страшный громъ, чтобы разбудить душу, а мнѣ отдайте мою свирель.
   Часто по вечерамъ хожу я гулять по берегу и не далѣе, какъ вчера,-- что за дивный вечеръ!
   Тихо, маленькій вѣтерокъ чуть колышетъ деревья, кое-гдѣ пернатая выпорхнетъ, споетъ вечерній гимнъ и умолкнетъ; полный мѣсяцъ отражается въ рѣкѣ, яркія звѣзды горятъ въ небѣ... и въ эти часы, полные поэзіи и святости, чья душа не вознесется туда, чьи колѣна не преклонятся предъ Нимъ!
   Въ эти-то только часы я отдыхаю отъ дневныхъ трудовъ, въ эти часы слетаетъ небесная отрада въ мою душу и въ эти часы ты всегда со мною. Я забываю тебя, когда глаза мои видятъ гнусность и низость, когда уши мои слышатъ только хулы и брань. Нѣтъ, зачѣмъ воспоминаніе о тебѣ помѣщать въ эти черные часы? У меня есть часы святые.
   Пора! Дай мнѣ на прощанье руку твою, другъ.

Прости!
Наташа.

   Мнѣ за тебя пеняетъ маменька, что рѣдко пишу, а тебѣ кто за меня попеняетъ? Некому! На что же пенять?
   Ахъ, если бы это сбылось, если бы мы вмѣстѣ въѣхали въ Москву! Но, вѣдь, ты не любишь Москву, можетъ, тебѣ Вятку будетъ жаль?
   А теперь какъ уныло гудитъ вѣтеръ, мнѣ что-то грустно стало и темно такъ; ужь близко (полночь); лягу спать, не увижу ли во снѣ тебя?

-----

Вятка, 1835, 24 іюля.

   Другъ мой, Наташа, я долженъ былъ себѣ на долгое время отказать въ утѣшеніи писать къ тебѣ; я знаю все, что было въ Москвѣ; первый разъ могу это сдѣлать и дѣлаю {То-есть первый разъ могу писать и пишу. Онъ былъ предупрежденъ объ ея обморокѣ, о негодованіи княгини по этому случаю, послѣ чего было строго запрещено Натальѣ Александровнѣ* писать къ А. И.}.
   Я былъ грустенъ, очень грустенъ... Несмотря на всѣ опыты, я еще не совсѣмъ увѣрился въ низости людей: на-дняхъ одинъ изъ здѣшнихъ знакомыхъ, также несчастный, также сосланный, поразилъ меня своею подлостью. Ледъ облегъ мое сердце, еще сверхъ сего одна ошибка въ человѣкѣ -- и ледъ сталъ толще, но вдругъ твое письмо! Наташа, ты мой ангелъ утѣшитель! Ты и О. заняли всю душу мою. Какъ звучны, какъ исполнены высокихъ чувствъ твои слова! Благодарю тебя! Это не какая-нибудь phrase banale {"Избитая фраза".}; нѣтъ, эта благодарность вылетѣла изъ глубины души. Какъ пусто все вокругъ меня, пусто и въ душѣ! Есть минуты, въ которыя я натягиваю какое-то забвеніе, но обстоятельства не хотятъ иногда меня долго усыплять; холодная, костяная рука дѣйствительности будитъ меня среди сна. Отчаявшись найти человѣка, я сначала выдумывалъ себѣ разныя занятія, гдѣ было бы много всего, но мало людей,-- гулять за городомъ, ѣздить на охоту; но все это утомляетъ и пустота, какъ умирающій съ голоду, проситъ хлѣба, пищи, а тутъ нѣтъ ея. Потомъ обратился я къ свѣтской жизни,-- ибо и здѣсь есть гостиныя,-- но сплетни меня выгнали; сплетни только по слуху знаютъ въ столицѣ, надобно побывать въ маленькомъ городкѣ, чтобъ узнать ихъ, надобно углубиться въ плоскую жизнь провинціала, чтобы ненавидѣть ее. Что же оставалось? Прихоти и нѣги въ полномъ объемѣ попробовалъ я... {Пропускъ.}, но и тутъ подложили отраву и съ этимъ я долженъ былъ разстаться; что же осталось, кромѣ того, съ чего бы надлежало начать? Возвратиться въ себя, употреблять всѣ силы, чтобы воскреснуть, для этого-то мнѣ и нужны твои слова и слова О., но послѣднихъ нѣтъ и ждать нельзя скоро.
   Да, твое письмо потрясло меня, и это не первый разъ. Оттаялъ ледъ души моей. Твой образъ, какъ образъ Дантовой Беатриче, заставляетъ меня стыдиться моей ничтожности. Пиши же, пиши же, моя Беатриче. Не брани меня, другъ мой, за это самозабвеніе, не брани, что я предавался страстямъ, какъ бы забывая свое призваніе. Мой пламенный, порывистый характеръ ищетъ безпрерывной дѣятельности, и ежели нѣтъ ея въ хорошемъ, обращается въ худое. "Чѣмъ способнѣе къ произростанію земля,-- говоритъ Данте,-- тѣмъ болѣе на ней родится плевелъ и тѣмъ диче, лѣсистѣе она становится, ежели ее не засѣваютъ".
   Прощай же, сестра, другъ, моя Наташа, грустна жизнь Александра, но онъ не потерялъ ни вѣры въ себя, ни вѣры въ будущее.

Александръ.

   Доставь прилагаемую записку Эм. М.

-----

Загорье, 1835, августа 1.

   Августъ! Осень приближается, ужасъ, какъ не люблю я осень! Другъ, Александръ! Прости мнѣ, я тебѣ пеняла, что ты мнѣ не пишешь, но, можетъ быть, папенька не приказалъ тебѣ, можетъ быть, ты думаешь, что мнѣ чрезъ это выйдетъ непріятность,-- я ничего рѣшительно не боюсь; но что бы то ни было, да ежели ты находишь такія препятствія -- не пиши, и за 1000 верстъ я узнаю и откликнусь тебѣ, когда ты позовешь меня. Счастлива я, что, несмотря на всѣ опасности, еще могу беречь у себя твои письма; къ нимъ я буду прибѣгать съ грустною душой и въ нихъ найду то, что люди у меня отнимаютъ и, когда можно, буду къ тебѣ писать. Еще есть у меня утѣшеніе! Люди, вы не всего лишили меня, лишая забавъ и удовольствій, которыми только и живетъ, и дышетъ юность; веселье, счастье души моей вы не поймете, вы не отнимите ихъ у меня, они вѣчно будутъ моими. Да, Александръ, горька разлука, горька жизнь безъ друга; родина становится чужбиной, сама себѣ чужда, но, когда блеснетъ мысль свиданія, мысль этой встрѣчи,-- надежда, какъ свѣтлое солнце, разгонитъ мрачныя мысли и яркимъ свѣтомъ озаритъ все существованіе.
   Александръ, неужели... нѣтъ, я этому боюсь вѣрить, еще ужаснѣе, когда обманешься, и возможно ли, чтобъ такъ скоро?... О, другъ! Когда же, гдѣ увидимся съ тобою? Такъ далеко... и нельзя писать!...
   Сегодня я тебя видѣла во снѣ, будто ты пріѣхалъ сюда, въ Загорье; я повела тебя въ садъ, въ рощу, сидѣла съ тобою на берегу рѣки, показывала тебѣ свою комнату...и, проснувшись, чуть не заплакала, что это былъ сонъ. Прощай. Послушай, Александръ, ежели будетъ можно, напиши мнѣ хоть слово. Теперь прощай, не могу болѣе писать; когда будетъ можно, напишу еще.
   Слава Богу, еще есть свободная минута! Есть дальнія пустыни, куда приходятъ посвящать себя Богу и ведутъ самую строгую жизнь. Не могу допустить, чтобы человѣкъ палъ до такой степени, чтобъ не было на землѣ святой обители, общества людей, истинно посвятившихъ себя уединенной и строгой жизни для собственнаго усовершенствованія въ добродѣтели и для блага ближнихъ,-- есть на землѣ святая обитель, есть между нами такіе люди, но гдѣ же эта обитель? Гдѣ же эти люди? Современенъ,-- теперь я не могу объ этомъ думать... Ты писалъ ко мнѣ, что когда еще жизнь кажется запечатаннымъ письмомъ, не должно бросать его. Пора, пора сорвать эту печать! Несносно! Прощай! Ужь солнце на закатѣ, какъ страшенъ кровавый видъ его! Будемъ ли мы когда-нибудь смотрѣть вмѣстѣ на закатъ солнечный?
   
   "Взойдетъ заря
   И съ той зарей..."

Наташа.

   Гдѣ-то теперь моя Эмилія? Во все время разлуки она только разъ писала ко мнѣ.

-----

7 августа 1855 (Вятка).

   Другъ мой, Наташа! Отнюдь не хотѣлъ тебя испытывать, меня судьба хочетъ всѣмъ испытывать. Впрочемъ, я недавно писалъ къ тебѣ и къ Emilie, но ты еще не могла получить.
   Я нѣсколько воскресъ, нѣсколько сталъ выше обстоятельствъ, но душа моя еще больна, раны закрылись, но горе, ежели кто къ нимъ притронется! Со всякимъ днемъ я болѣе и болѣе разочаровываюсь въ людяхъ. "Ихъ сердце -- камень, ихъ слезы -- вода, люди -- порожденіе крокодиловъ",-- какъ говорилъ Шиллеръ, проведшій всю жизнь въ любви къ людямъ. Еще когда люди просто злы, просто злодѣи, тогда они, по крайней мѣрѣ, имѣютъ свою физіономію. Но обманъ,-- обманъ унижаетъ человѣка до послѣдней степени. Измѣна! Ужасное слово! Но не былъ ли я когда-нибудь измѣнникомъ? Я когда-то любилъ, а теперь не люблю {Намекъ на юношескую привязанность къ Л. В. П., которая въ запискахъ извѣстна подъ именемъ Гаэтаны.}. Но я любилъ откровенно, отъ души, и разлюбилъ откровенно, отъ души. А, впрочемъ, это доселѣ клеймитъ меня, это пятно. За то я здѣсь былъ славно обманутъ. Я все могу перенести, кромѣ обмана; обманутый всегда шутъ, надъ нимъ смѣются. Впрочемъ, за всякую опытность благодарю душевно судьбу, опытъ -- дивная вещь; но да не испытаетъ душа твоя опытовъ, пусть она (будетъ) и свѣтла, и чиста, пусть твоя душа будетъ мѣстомъ отдохновенія моей души. О, какъ я благодарю Бога, что мы братъ и сестра, но нѣтъ, мы болѣе, мы ближе!
   "Что такое дружба?-- спросилъ онъ.-- "Два пальца на одной рукѣ, соединенные, но не одно",-- отвѣчала Эсмеральда.
   "Что такое любовь?"
   "Два существа, соединяющіяся для составленія одного ангела".
   A propos, прочти этотъ романъ: Notre Dame de Paris. Егоръ Ив. {Егоръ Ивановичъ Герценъ -- родной братъ Александра Ивановича. Черезъ него велась переписка влюбленныхъ брата и сестры.} пусть достанетъ.
   Ты пишешь, что я здѣсь веселюсь. N. вретъ. Не завидуй этому веселью.

Ал.

-----

Загорье, 1835, августа 15.

   Нѣтъ, я не могу болѣе вынести этого! Теперь жизнь моя какъ темная, холодная ночь. Александръ, другъ мой, дай мнѣ слово, одно только слово; оно, какъ яркая звѣзда, засіяетъ на этихъ небесахъ, на которыхъ померкла для меня красота съ тѣхъ поръ, какъ ты мнѣ не пишешь {А. И. хотя и писалъ, но И. А. не получала, такъ какъ письмо изъ Вятки доходило до Москвы только черезъ 14 дней.}. Милый братъ, зажги звѣзду на моемъ темномъ небѣ; въ ней вся моя отрада, все утѣшеніе, надъ нею Богъ! Вчера въ пакетѣ Егора Ив. я нашла письмо во мнѣ, надписано: "Наташѣ", точно твоя рука! Я вся затрепетала и такъ крѣпко сжала его, какъ будто нѣсколько сильныхъ хотѣли у меня отнять его, и долго, долго не распечатывала... какъ будто сердце предчувствовало -- это было не отъ тебя... И гдѣ же это время золотое, куда умчалось ты, когда почти каждую недѣлю я получала отъ тебя? Оно умчалось, умчалось далеко! Но пусть такъ, пусть оно не приходитъ, теперь ты свободенъ. Кругомъ меня все такъ мертво, нѣмо; и небо, и люди мнѣ чужды, и эти письма... о, теперь они терзаютъ мнѣ душу! Въ нихъ такъ ярко влита печать минувшаго, счастливаго (времени), давно ужь не читаю я ихъ; какъ возьму въ руки, слезы (градомъ); возьмите отъ меня все за одинъ часъ на Крутицахъ, за одинъ только часъ! Вчера же папенька прислалъ мнѣ платочекъ и пишетъ, что онъ присланъ отъ тебя мнѣ къ именинамъ,-- не знаю, что-то мнѣ не вѣрится... но хочу вѣрить, что онъ отъ тебя, мнѣ пріятнѣе будетъ надѣть его. Спѣшу обнять тебя, я не могу болѣе писать.

Наташа.

   16-е. Завтра ѣдутъ въ Москву,-- вотъ тебѣ еще нѣсколько строкъ. На той недѣлѣ, вовсе неожиданно, я крестила сына у одного крестьянина; хочешь ли, я тебѣ опишу сельскія крестины? 8 числа с.(его) м.(ѣсяца) у насъ на полѣ служили молебенъ, ибо время засѣвать хлѣбъ; тутъ одинъ крестьянинъ проситъ священника окрестить родившагося въ эту же ночь у него сына. Маменька {Здѣсь она маменькой называетъ кн. М. А. Хованскую.} мнѣ позволила быть крестною матерью, священникъ -- крестнымъ отцомъ, и вотъ я съ младенцемъ на рукахъ предъ Всевышнимъ отрекаюсь отъ дьявола и всѣхъ грѣховъ за невиннаго! По окончаніи таинства я понесла моего крестнаго сына къ его матери. Боже мой, какія шумныя веселости столицы замѣнятъ это тихое сладкое удовольствіе? Въ эту минуту я бы не промѣняла цѣлый городъ на одну эту бѣдную хижину. Ты не можешь вообразить, какая радость и какое восхищеніе изображались на лицѣ кумы моей, когда я сѣла подлѣ нея на соломенную постель. Со всѣхъ сторонъ благодаренія и благословенія сыпались на меня градомъ; меня тронули слова старушки. "Барышня, ты -- ангелъ!" -- сказала она мнѣ такъ выразительно, съ такимъ чувствомъ. Ей-Богу, въ этихъ душахъ есть сильная поэзія! Когда я, благословивъ моего крестнаго сына, пошла домой, вся семья вышла меня провожать, съ истиннымъ усердіемъ прося мнѣ у Бога всѣхъ благъ. День этотъ сдѣлалъ на меня пріятное вліяніе. Да, бываютъ дни, коихъ впечатлѣнія остаются надолго въ памяти; разъ въ Москвѣ сижу я подъ окномъ, идетъ еще довольно молодой человѣкъ; выразительное лицо его говорило, что душа была растерзана отчаяніемъ, большіе, черные глаза его были полны слезъ; онъ говорилъ по-нѣмецки -- я не понимала, по-французски и по-русски. Онъ служилъ въ гвардіи и по какому-то случаю лишился всего: одежда его была вся изодрана ужаснѣйшимъ образомъ и онъ просилъ хлѣба; я дала ему хлѣба и рубль (у меня не было больше денегъ).
   -- Боже, и хлѣба, и денегъ!-- сказалъ онъ, горько заплакавъ.
   Я сама едва удержала слезы; съ тѣхъ поръ не видала болѣе незнакомца, но его лицо у меня въ глазахъ и эти слова, произнесенныя съ сильнымъ волненіемъ: "Боже, и хлѣба, и денегъ!" еще отдаются и теперь въ моихъ ушахъ. "Есть думы -- мнѣ не отогнать, есть тѣни -- имъ не исчезать".
   Прощай, Александръ, умоляю, ежели можно, написать мнѣ одно слово. Осенній вѣтеръ бушуетъ, небо пасмурно, какъ печаленъ теперь видъ Загорья! Ну, что же? Въ Москву! Въ Москву! Но и тамъ все печально, и тамъ все нѣмо и пусто для меня! Наташа.
   Безпрестанные дожди и стужа мѣшаютъ бѣднымъ крестьянамъ сѣять хлѣбъ. У насъ ужасный холодъ, пренепріятно теперь жить въ деревнѣ; я думаю, теперь и ты озябъ?
   

Загорье, 1835, августа 26.

   Наконецъ, голосъ родной души раздался въ моей душѣ -- и я воскресла! Этотъ голосъ необходимъ для нея, онъ одинъ только уничтожаетъ въ ней все грустное, одинъ только возвышаетъ ее надъ всѣмъ земнымъ. Душа твоя еще больна; ежели бы люди были добрѣе, радушнѣе, тебѣ бы не такъ горька была разлука, но и ты обманутъ, Александръ! Провидѣніе, можетъ быть, предназначило тебѣ совершить многое, потому и испытуетъ во многомъ. "Оно сперва хочетъ закалить свое оружіе, потомъ употреблять его",-- сказалъ ты самъ. Безъ этой мысли ужасны опыты. Но избави тебя Богъ отъ подобныхъ встрѣчъ, мнѣ больно за тебя. Да, дивная вещь -- любовь! Люби, но чтобъ она была тебя достойна, тогда ты уже не разлюбишь и самъ не будешь обманутъ. Но гдѣ-жь она, гдѣ достойная тебя?
   Утомленный битвой жизни, усталый, разочарованный, ты будешь вознагражденъ, ты встрѣтишься съ нею, и она примиритъ тебя съ землею, ея любовью обновится предъ тобою человѣкъ. О, какъ я люблю всѣхъ тѣхъ, кого ты любишь, каково же я буду любить ту, которая сдѣлаетъ тебя счастливымъ!...
   Нѣтъ, Александръ, нѣтъ, другъ мой, я имѣю понятіе выше о дружбѣ, нежели Эсмеральда; какое слабое сравненіе: "два пальца, на одной рукѣ соединенные"! Святѣйшее чувство! Оно такъ сильно, такъ пламенно въ душѣ моей, что уже любви нѣтъ мѣста въ ней. Смерть не разлучаетъ двухъ существъ, связанныхъ любовью,-- но дружбою?...
   Дружба имѣетъ начало свое въ Немъ. Мы всѣ соединимся съ Нимъ, ежели будемъ этого достойны. О, какъ эта мысль ведетъ меня къ добродѣтели, какимъ умиленіемъ наполняетъ мою душу; тамъ я неразлучна съ Нимъ и... съ тобою!...
   Покамѣстъ прости, другъ; ежели можно будетъ, напишу еще слово. Теперь 7 часовъ утра, наши встаютъ, а у меня нѣтъ особенной комнаты. Сегодня я жду Егор. Иван. Онъ обѣщался достать мнѣ Notre Dame de Paris. Adieu, oh, mon aimable frère {"Прощай, о мой, достойный любви, братъ".}!
   6 часовъ вечера.
   Нѣтъ, нельзя писать, прощай, мой другъ, да сохранить тебя Всевышній!...

Наташа.

   Помнишь ли, два года тому назадъ ты въ этотъ день {26 августа -- день св. Андріана и Наталіи, день именинъ Натальи Александровны.} былъ у насъ и подарилъ мнѣ статью, посвященную тобою сестрѣ Людмилѣ {У Татьяны Петровны Пассекъ была невѣстка (сестра мужа) Людмила, не ей ли?}?

-----

Вятка.

   Другъ мой, Наташа! Ты знаешь причины, по коимъ я сталъ рѣже писать къ тебѣ {Объ этомъ, можетъ быть, говорилось въ письмѣ къ матери, Луизѣ Ивановнѣ.}; ни слова объ этомъ.
   Поздравляю тебя съ твоими именинами; я знаю, что вниманіе и въ дружбѣ утѣшаетъ; я думаю, ты получила и подарокъ, о коемъ я писалъ; я въ твои именины былъ на огромномъ обѣдѣ и пилъ за твое здоровье чистѣйшимъ клико.
   Наконецъ, здѣсь нашелъ я одного человѣка, съ которымъ немного... покороче,-- это для меня необходимость; я часто говорю съ нимъ о тебѣ, мой другъ, даже показываю иногда твои письма. Ты пишешь о скоромъ свиданіи,-- я не думаю, чтобъ оно очень скоро было.
   Въ Легендѣ я прибавляю новый опытъ своей души, тамъ хочу я выразить, какъ самую чистую душу увлекаетъ жизнь пошлая, такая, которую я веду здѣсь. Жизнь та же, которую ведутъ всѣ.
   Часто, другъ мой, беру я твой медальонъ; много мнѣ говоритъ онъ; ты -- чистая сторона моей жизни, ея поэтическая сторона, ибо наша дружба -- поэзія, въ ней даже не участвуетъ мое славолюбіе, которое участвуетъ у меня во всемъ. Это самое святое чувство. О, Наташа, когда же, когда же я опять увижу тебя?
   Ты все пишешь объ уединеніи отъ свѣта... и я опять повторю, что смѣшно бросать запечатанное письмо, не читая его. Впрочемъ, въ семъ отношеніи положеніе дѣвицъ лучше нашего; вы и такъ далеко отъ свѣта, и ежели ваша жизнь такъ же полна, какъ наша, она отстранена отъ жизни собственно,-- ты понимаешь смыслъ, въ которомъ я употребляю это слово.
   Прощай, прощай, посылаю тебѣ братскій поцѣлуй.

Александръ.

-----

1835, сентября 3 (Загорье).

   Александръ! Ты избаловалъ меня своими письмами; вотъ уже скоро три недѣли, какъ я не получаю отъ тебя, мой другъ, и стало и скучно, и грустно. Я повторяю тебѣ, голосъ твой мнѣ необходимъ, но ужь, вѣрно, ты писалъ, да письма долго не приходятъ,-- жду и не дождусь. Одно утѣшеніе -- перечитываю прежнія твои письма. Ахъ, другъ мой, я къ тебѣ съ просьбой: вечеромъ, когда тебѣ не захочется ничего дѣлать, вели кому-нибудь снять съ себя силуэтъ и пришли эту бумажку мнѣ; это можно сдѣлать въ одну минуту, и ты не можешь соскучиться сидѣть безъ движенія. Я вчера цѣлый вечеръ сидѣла недвижно, двадцать разъ снимали съ меня силуэтъ, и никто не могъ сдѣлать похоже, а я хотѣла сдѣлать его послѣ въ миніатюрѣ и послать къ тебѣ.
   Вчера была я въ городѣ, покупала шелкъ и атласъ, а теперь спѣшу начать вышивать тебѣ портфель, потому и прощаюсь съ тобою такъ скоро, мой братъ.

Твоя Наташа.

   

4-е, пятница.

   Еще тебѣ нѣсколько словъ. Глядя на комету, я думала о тебѣ, мой другъ, можетъ быть, и ты въ это же самое время смотрѣлъ на нее, и, можетъ быть, и ты вспомнилъ меня въ эту минуту. Иногда бываютъ минуты, въ которыя мнѣ такъ хорошо и весело, и радостно. Это тѣ минуты, въ которыя ты вспоминаешь меня, мой другъ; я вѣрю этому -- и еще веселѣе и радостнѣе на сердцѣ. А какъ весело работать для тебя! О, другъ мой! мой Александръ!
   Прощай, мнѣ некогда.

Твоя Наташа.

   А пишешь ли ты свой журналъ? Я десять разъ начинала и каждый разъ, написавши нѣсколько страницъ, сожгу его; иное слишкомъ монотонно, холодно, нѣмо и мертво, а другое... что слова съ дѣйствительностью? Не мнѣ...

-----

Вятка, 6 сентября 1835.

   Другъ мой, Наташа! Грустна твоя прошлая записка. Ты давно не получала отъ меня писемъ, но, я думаю, съ тѣхъ поръ получила три. Трудно мнѣ было отказывать тебѣ и себѣ въ этомъ, но я какъ-то окрѣпъ, привыкъ ко всякаго рода лишенію. Какъ давно не читалъ я ни строки отъ О.! Повторяю тебѣ, твои записки на меня имѣютъ дивное дѣйствіе: это струя теплоты на морозѣ, дыханіе ангела на мою больную грудь. Завидую твоей чистотѣ, святости твоей души. Я, впрочемъ, не совсѣмъ падшій, я понялъ то наслажденіе, которое ты испытала на крестинахъ у крестьянина. Люблю я народъ, люблю, несмотря на его невѣжество, на его униженный, подлый характеръ, ибо сквозь всей этой коры проглядываетъ душа дѣтская, простая... что-то доброе. Встрѣча твоя съ солдатомъ нашла еще живѣйшій отголосокъ въ сердцѣ ссыльнаго. Много видѣлъ я теперь несчастныхъ, но одного не могу забыть {Ссыльнаго поляка Цихановича, которому на прощанье А. И. подарилъ въ Перми запонку, а Цихановичъ далъ ему нѣсколько звеньевъ изъ желѣзной цѣпочки.}. (Встрѣча въ Перми {Эти слова вписаны карандашомъ впослѣдствіи. Встрѣча съ Цихановичемъ описана въ статьѣ Встрѣча, которая была напечатана въ Русск. Мысли 1882 г.}). Теперь мнѣ здѣсь немного лучше; во-первыхъ, потому, что я потерялъ послѣднюю надежду скоро возвратиться; во-вторыхъ, потому, что губернаторъ обратилъ вниманіе на меня и употребилъ на дѣло болѣе родное мнѣ: на составленіе статистики здѣшней губерніи. Смѣшной у меня нравъ; я, какъ кокетка: бѣда, ежели на меня не обращаютъ вниманія, я вяну тогда {Выпущено нѣсколько фразъ.}...
   

7 сентября.

   Вчера былъ на бумажной фабрикѣ. Чудное впечатлѣніе сдѣлали на меня машины! Огромныя колеса влекутся съ бѣшенствомъ какою-то невидимою силой, обращая бездну другихъ колесъ съ трескомъ и шумомъ. Я сошелъ внизъ, и одна скользкая, мокрая доска отдѣляла меня отъ этого ада; стоило оступиться, чтобы погибнуть, но я остановился; трескъ, шумъ, обращеніе колесъ,-- все это наполняло меня чѣмъ-то поэтическимъ. Нѣмецъ, водившій меня, сказывалъ, что когда-то солдатъ поскользнулся и упалъ; черезъ секунду колесо облило кровью стѣну и потомъ выбросило его голову.

-----

Загорье, 8 сентября 1835, воскресенье.

   "Пусть душа твоя будетъ мѣстомъ отдохновенія моей души".
   О, какою высокою мыслью, какою благородною гордостью эти слова наполняютъ мою душу! Что мнѣ эти несчастія, эти непріятности, которыя каждую минуту отравляютъ мою жизнь! Съ твоею дружбой, съ вѣрою, съ любовью къ человѣку и съ истиннымъ глубокимъ состраданіемъ къ его слабостямъ я иду твердо и рѣшительно по пути, мнѣ предназначенному. Впереди я не вижу для себя ничего, не вижу цѣли моего существованія, но съ тобою оно мнѣ не тягостно; стремиться къ добродѣтели, сдѣлать душу мою достойной быть мѣстомъ отдохновенія твоей души -- вотъ цѣль моего существованія. Но твоя душа, Александръ, всегда была мѣстомъ отдохновенія моей души; иногда злоба людей перевѣшиваетъ твердость моего духа, силы меня оставляютъ и я склоняюсь подъ ихъ ударами, но одно воспоминаніе, одна мысль о тебѣ даютъ мнѣ новую твердость -- и снова я выше ихъ, снова счастлива и довольна. О, Александръ! твоя дружба въ несчастій -- моя отрада и утѣшеніе, въ счастіи -- подпора и вожатый!
   Вотъ уже три мѣсяца я не видала Москвы, но не желаю и видѣть ея, выключая нѣкоторыхъ живущихъ тамъ. Я люблю деревню, здѣсь менѣе слѣдовъ человѣка, а гдѣ менѣе слѣдовъ его, тамъ менѣе и разрушенія; здѣсь свободнѣе; я много гуляю, иногда далеко одна ухожу отъ дому, и тутъ -- я не одна, всѣ, всѣ вы, друзья мои,, со мною, всѣ такъ близко меня, тутъ я могу свободно говорить съ вами, смотрѣть на васъ, и эти минуты для меня блаженны, но не продолжительны,-- меня тотчасъ позовутъ домой, и опять -- все тѣ же пѣсни. А теперь, какъ у (многихъ), я думаю, стремятся мысли и желанія въ Москву -- центръ веселостей и удовольствій, но ты не думай, чтобъ они плѣняли и меня; нѣтъ, я слишкомъ чужда этихъ шумныхъ обществъ, ничто въ нихъ меня не привлекаетъ, мнѣ кажется, тамъ толпятся люди, которые проводятъ всю жизнь свою ничтожно, полагая главнѣйшею обязанностью не пропустить ни одного бала, но что же, развѣ моя жизнь не ничтожна?...
   Ты провелъ всю жизнь въ занятіяхъ и не можешь вообразить, какъ несносна эта бездѣйственность; она тяготитъ меня, убиваетъ и разливаетъ въ душѣ моей какую-то мрачность, но, видно, такъ суждено!
   Ты перемѣнилъ и прибавилъ многое къ Легендѣ,-- очень бы желала я переписать ее для себя. Ты пишешь, чтобъ я не завидовала твоему веселью,-- нисколько, но желаю отъ всей души, чтобы ты сколько-нибудь забылъ грустную разлуку. Ахъ, не грусти, братъ, когда-нибудь и мы соединимся на пути... а покамѣсть прости, не забывай

Твою Наташу.

   Недавно получила отъ Emilie, она ужасно скучаетъ и груститъ,-- какъ бы я желала ее видѣть!...
   

Сентября 18-го 1835. (Загорье).

   Отъ души благодарю тебя и за поздравленіе, и за подарокъ, другъ мой, братъ! А я еще все собираюсь вышить тебѣ что-нибудь; въ деревнѣ нельзя, а вотъ -- пріѣхавъ въ Москву...
   Наконецъ, у меня мысль занята однимъ; ты не знаешь, Emilie любитъ N., я долго тебѣ не писала объ этомъ, потому что не имѣла на оное согласія; теперь она пишетъ: "ежели ужъ ты писала объ этомъ брату, такъ и я стану писать". Давно онъ ей открылся въ любви, и она сказала ему, что любитъ его; обручились, и онъ писалъ къ ней уже два раза. Она не хотѣла отвѣчать ему на первое письмо, потомъ пишетъ ему, что она его любитъ, принадлежитъ ему и здѣсь, и тамъ, но не идетъ за него, ибо не можетъ его сдѣлать счастливымъ, будучи бѣдна. На что же ему богатство, когда онъ ее любить?... Онъ не бѣденъ самъ; я увѣрена, Александръ, что они бы были счастливы,-- у нея прекрасная душа. Его же ты знаешь. О, какъ бы я желала, чтобъ они соединились!... Половина горя моего убудетъ, когда Emilie будетъ счастлива. Только мнѣ на нее ужасно досадно, зачѣмъ такъ жестоко испытывать его? Я читала его письма; нѣтъ сомнѣнія, что онъ ее любитъ, что она будетъ счастлива. Теперь ея положеніе ужасно, оно раздираетъ мнѣ душу,-- ее сгубила бѣдность, она много перетерпѣла въ своей жизни, много испытала, и въ душѣ ея осталась какая-то мрачность, отпечатокъ ударовъ судьбы. Еще она пишетъ ему, чтобъ онъ выбиралъ себѣ невѣсту. "Кто страстно любитъ, тотъ ревнуетъ", и она почти созналась въ этомъ мнѣ; сестра его писала къ ней, что онъ бываетъ часто на балахъ и веселится тамъ,-- да развѣ, любивши, нельзя находить удовольствіе на балѣ? Пиши къ ней ради Бога, чтобъ она не сумасшествовала. Какъ жаль, что мы съ ней не вмѣстѣ, даже и писать часто не могу. Сейчасъ я окончила письмо къ Сашѣ Боборыкиной {Молоденькая дѣвушка, дочь помѣщика, она была немного старше Натальи Александровны. Ее звали Александрой Александровной.}, ты, кажется, знаешь ея братьевъ. Я ужасно люблю, это прелестное существо; давно мы были знакомы, давно я любила ее въ душѣ, но боялась обмануться; наконецъ, несчастіе насъ свело, она открыла мнѣ свою душу, чуждую вовсе ничтожества свѣта, и съ тѣхъ поръ мы съ нею близкія, родныя сестры. Часто говорю я съ ней о тебѣ, дальній другъ. Она умѣетъ чувствовать, умѣетъ цѣнить все прекрасное, высокое, понимаетъ меня и восхищается тобою. Какое счастье найти между этими холодными, мраморными сердцами модныхъ дѣвицъ -- теплую душу іъ чистѣйшими понятіями! Не любивши свѣтъ, не любивши часто выѣзжать, она бываетъ на балахъ и въ собраніи, ибо на это воля ея отца, но она совершенно не находитъ удовольствія въ шумныхъ обществахъ. У нея есть другая сестра, старше ея... {Пропускъ.}; она вовсе не сходна ни нравомъ, ни душою съ Сашей {Пропускъ.}... Въ Москвѣ мы часто переписываемся, ибо рѣдко видимся, а здѣсь я живу три мѣсяца и не могла ни разу къ ней написать. Дивное вліяніе дѣлаетъ на меня бесѣда съ тѣми, съ кѣмъ у меня есть сочувствіе; кажется, я дышу другимъ воздухомъ, кажется, всѣ люди не такъ дурны, и я сама становлюсь выше.
   Ты часто берешь мой медальонъ, часто и я смотрю на твои волосы {А. И. прислалъ Натальѣ Александровнѣ своихъ волосъ изъ Крутицкихъ казармъ.}; они у меня на шеѣ, на шнурочкѣ. Какъ ты испугалъ тогда меня этимъ подаркомъ! Я вообразила, что ужь въ Москвѣ мнѣ остался только этотъ пучокъ волосъ. Завтра, завтра мы въ Москвѣ! Для меня это все равно, что завтра мы въ лѣсу,-- и пусто, и нѣмо для меня тамъ все. Есть люди, которыхъ люблю {То были Саша Кліентова, Саша горничная, Саша Боборыкина и няня "Костенька", а также мать А. И., Луиза Ивановна, и братъ его, Егоръ Ивановичъ.}, знаю, и они меня любятъ, но все тамъ нѣтъ тебя! Невидимкой прилетѣла бы я къ тебѣ, взглянула бы на тебя, мой несравненный другъ, и опять,-- когда такъ судьбѣ угодно,-- въ толпу, въ среду живыхъ мертвецовъ.
   Душевно поздравляю тебя съ перемѣной должности; по этой части я не понимаю ничего, но радуюсь, ибо знаю, что этого ты желалъ.
   Экипажи вывезены, все суетится, шумитъ... Прощай!... И я иду укладываться... Прощай! Какъ грустно это слово! Лучше до свиданія!

Обнимаю тебя.
Твоя сестра Наташа.

   P. S. А Notre Dame de Paris я не могла достать прочесть, ужасно досадно!

Въ послѣдній разъ
Загорье.

   

Москва, 23 сентября 1835.

   Вотъ уже третій день я въ Москвѣ; мудрено этотъ шумъ и суета послѣ деревни. Подъѣзжая къ Москвѣ, мнѣ видѣнъ сталъ Симоновъ монастырь и Крутицы. Я и безъ того думала всю дорогу о тебѣ, но тутъ проснулось все въ моей душѣ. Крутицы! Зачѣмъ же вы прячетесь за монастыремъ? Зачѣмъ же мнѣ робко говорить: "теперь мы чужіе тебѣ, его уже нѣтъ здѣсь"? Да, его уже нѣтъ здѣсь, онъ далеко-далеко, но вы все мнѣ знакомы, ваши стѣны мнѣ родныя, въ нихъ схоронено много его думъ и мечтаній, онѣ цѣлыхъ 9 мѣсяцевъ были свидѣтелями его терпѣнія, 9 мѣсяцевъ повѣрялъ онъ имъ тайны души своей; онѣ священны для меня. И слова эти не исчезли даромъ, холодный камень далъ имъ отголосокъ; онъ грустно, сиротливо простоналъ: "онъ далеко-далеко!..." И всѣ длинныя, безконечныя казармы повторили: "онъ далеко!" Какъ печаленъ видъ ихъ, онѣ все еще тоскуютъ о тебѣ,-- я разсталась съ ними, какъ родными, и грустно стало, и долго смотрѣла вдаль, ужь онѣ исчезли изъ виду. Въѣхали въ Москву; все та же дѣятельность и все, все попрежнему, но только въ этотъ разъ Москва приняла меня какъ-то холодно, безпривѣтно, и сердце облегчилось лишь на другой день -- пріѣздомъ моей Саши. Я къ ней послала сказать и черезъ нѣсколько часовъ она пріѣхала. Трехмѣсячная разлука сблизила насъ еще болѣе, мы сильнѣе любимъ другъ друга. Она была больна, ужасно перемѣнилась и горе... но, однимъ словомъ, она на меня сдѣлала ужасное впечатлѣніе, мнѣ и теперь грустно, ужасно видѣть близкаго страдальца. Новая непріятность: они наняли домъ очень далеко отъ насъ; нѣтъ надежды видѣться съ нею часто, даже и переписываться.
   Я думаю, ты уже получилъ мое письмо, гдѣ писано объ Эмиліи; я увѣрена, что ты не противъ этого. Напиши къ ней, я прощу тебя объ этомъ. Она пріѣдетъ въ Москву еще только въ декабрѣ.
   Сегодня цѣлое утро у насъ были гости, несносно для меня это положеніе убивать время самымъ глупѣйшимъ образомъ. Но потомъ пришелъ папенька, отъ него я услышала многое о тебѣ и отдохнула, и стала веселѣе. Прощай, теперь 4 часа послѣ обѣда, нельзя болѣе писать.
   

11 часовъ вечера.

   Послушай, другъ мой, зачѣмъ ты такъ рискуешь, на что было подходить такъ близко къ колесу? Самъ же ты пишешь о солдатѣ; о! у меня отъ воображенія волосы дыбомъ становятся; ради Бога, впередъ не рискуй такъ, я на тебя сержусь за это. Когда еще тебѣ вздумается пошалить, поиграть опасностью,-- вспомни меня. О, мой другъ, мой Александръ! Зачѣмъ ты называешь себя падшимъ? Неужели я ослѣплена? Нѣтъ, въ тебѣ все безподобно, ты для меня безподобный.
   О такъ, еще намъ съ тобою долго не видаться; это твое желаніе, ты доволенъ этимъ; но, впрочемъ, страшно сжато сердце при этой мысли. Помнишь ли, разъ ты сидѣлъ у насъ въ залѣ и, склонивъ голову на руку, сказалъ, что будешь когда-нибудь въ Италіи; у меня навернулись слезы отъ того только, что мы когда-нибудь разстанемся, а теперь еще, можетъ, нѣсколько лѣтъ предстоитъ быть розно... Да будетъ Его воля!
   Передъ отъѣздомъ изъ деревни я любовалась чудною картиной: у насъ (сгорѣлъ) овинъ въ 9 часовъ вечера, противъ самыхъ оконъ; я никогда не видала такъ близко пожара. Когда опасность миновала, а овинъ все еще горѣлъ, и черный дымъ столбомъ, и зарево кровавою лентой на небѣ,-- я вышла на дворъ; полная, блѣдная луна ярко свѣтила, а свѣтъ ея сливался съ пламенемъ, съ искрами, съ кровавою полосой, и я не знала, которому свѣту воздать преимущество. Ежели бы былъ маленькій вѣтерокъ, такъ, можетъ быть, ужь Загорья не существовало бы, а жаль, что мы оттуда уѣхали. 4 свадьбы {Крестьянскія деревенскія свадьбы, которыя очень любила Н. А.} вдругъ тамъ будутъ играть; я бы повеселилась.
   Надо лечь спать; не знаю, завтра удастся ли приписать еще. Прощай же, мой безподобный другъ. Прощай, обнимаю тебя, жму твою руку.

Наташа.

   А зачѣмъ у тебя такія засаленные картоны {Должно быть, отъ А. И. пришла какая-нибудь посылка въ картонѣ.}? Не велика бѣда, что записки мои вымараны, а ежели ты положишь въ нихъ что-нибудь лучше, такъ жаль будетъ замарать. А я какъ богата твоими письмами! Съ 1833 года ты писалъ ко мнѣ 51 разъ, слѣдственно 51 разъ думалъ и помнилъ обо мнѣ!
   Прощай! Какая свѣтлая ночь! Какія звѣзды! Что-то ты дѣлаешь теперь, мой другъ? Въ этотъ часъ мы съ тобою никогда не бывали вмѣстѣ. Какъ не хочется оставлять пера, какъ не хочется гасить свѣчу, однако... прости, покойной ночи!...
   

Москва, 24 сентября 1835.

   Сегодня я получила твое письмо отъ 24 іюля, два мѣсяца тому назадъ!... О, другъ мой, мой Александръ! И кто же выдернулъ меня изъ ничтожества, какъ не ты? Кто мнѣ далъ понять высокое, прекрасное, кто поставилъ меня высоко надъ толпою, какъ не ты? И ты, мой другъ, ты, мой ангелъ хранитель, ты же зовешь меня своимъ ангеломъ утѣшителемъ! О, счастливая, счастливая! Но нѣтъ, это слово слишкомъ слабо выражаетъ состояніе души моей; я болѣе, нежели счастлива, я пью небесное блаженство на землѣ. Еще ребенкомъ я любила тебя безъ памяти, боялась тебя и каждое слово твое было мнѣ -- законъ; я прыгала отъ радости, когда ты обращалъ на меня вниманіе и всегда завидовала Тат. Пет. {Татьяна Петровна -- корчевская кузина, вышедшая замужъ за Вадима Пассека -- авторъ извѣстныхъ воспоминаній Изъ дальнихъ лѣтъ.}, всегда спрашивала ее о всемъ твое мнѣніе и твои мысли. Можетъ быть, ты и не думалъ о мнѣ тогда, какъ уже я гордилась тѣмъ, что твоя сестра. Потомъ все болѣе и болѣе любила тебя, все выше и выше становился ты въ душѣ моей и, наконецъ, сталъ самымъ близкимъ, роднымъ ея другомъ, божествомъ. Съ какимъ восторгомъ я принимала каждое доказательство твоей дружбы, съ какимъ нетерпѣніемъ ждала той блаженной минуты, когда бы ты называлъ меня своимъ другомъ! Насталъ ужь часъ, истинно блаженный часъ, святой! Съ твоею дружбой я нашла небо на землѣ. И ты, дивный другъ мой, ты завидуешь чистотѣ души моей -- тобою, твоею дружбой (очищенъ) съ нея прахъ земли, ты мнѣ далъ свободный полетъ туда! Горжусь, горжусь твоею дружбой, горжусь, что смѣю назваться твоею сестрой. И чѣмъ выше, чѣмъ далѣе отъ земли, тѣмъ милѣе мнѣ она, тѣмъ больше люблю человѣка, тѣмъ больнѣе душѣ его паденіе. Чего мнѣ желать болѣе на землѣ, чего желать? У меня все есть; Онъ наградилъ меня щедро. Онъ мнѣ далъ въ удѣлъ половину неба, я богатѣе всѣхъ, счастливѣе всѣхъ, и все мое богатство, все мое счастіе, все небо -- въ тебѣ, мой братъ-другъ!
   Ночь, бьетъ 12 часовъ. Прощай!
   

25-е, середа.

Здравствуй, мой другъ!

   Благовѣстятъ къ заутрени,-- еще темно и ненастливо,-- мнѣ не заспалось оттого, что я еще съ вечера думала увидѣть сегодня твою маменьку и съ нетерпѣніемъ ждала разсвѣта, но дождь идетъ, навѣрное, меня не пустятъ обѣдать ко Льву Алек. {Левъ Алексѣевичъ Яковлевъ.}. Каково это, мой другъ, я не видала ее съ тѣхъ поръ, какъ была у тебя {Въ Крутицкихъ казармахъ.},-- ужасно, ей-Богу, ужасно! Съ какимъ наслажденіемъ я привожу себѣ на память часы, проведенные у васъ въ домѣ! Тогда грозная туча разлуки не помрачала души моей, все было и свѣтло, и тепло. Но зачѣмъ же я не знала будущее? Тогда бы я наглядѣлась на тебя, мой другъ, наговорилась бы съ тобою и не слыхала бы упрека моей души.
   Вчера я была въ городѣ. Въѣзжая въ родимый Кремль, вспомнила тебя -- и онъ что-то показался мнѣ грустнымъ, на немъ давно не было твоего слѣда, онъ груститъ объ Александрѣ... {Выпущено повтореніе.}. Когда люди не слышатъ меня и молчатъ, сами камни становятся краснорѣчивы и даютъ отголосокъ на каждый звукъ моей души, и потому прости мнѣ, ежели я иногда люблю болѣе камень, нежели человѣка. Иногда дерево, былинка говорятъ мнѣ болѣе цѣлой толпы,-- одушевляясь, она (унижаетъ) достоинство людей.
   Я давно знала, что свѣтская жизнь не можетъ наполнить пустоты души твоей; я вовсе не знаю ея, далека ея сплетенъ, но и для меня она не представляетъ ничего.
   Полно же грустить, мой другъ, друзья твои близко тебя, ты не разлученъ съ ними. Мнѣ ужасно больно, что ты не получаешь отъ О.; я знаю, каково это, тутъ уже нѣтъ утѣшенія. Не браню я тебя за твое самозабвеніе, въ этомъ виновны люди; я увѣрена, что въ самомъ самозабвеніи ты не забывалъ своего призванія, увѣрена, мой Александръ, что ты не дашь побѣдить (себя порокомъ), борись съ ними,-- вотъ тебѣ моя рука на помощь.
   Мнѣ непріятно, что ты узналъ о здѣшнихъ непріятностяхъ, а я просила, чтобъ тебѣ не писали о нихъ. Теперь мнѣ, право, лучше, мой другъ; кажется, люди стали добрѣе, а, можетъ быть, и потому, что во мнѣ болѣе самоотверженія.
   

26, четвергъ.

   Сейчасъ ушелъ отъ насъ папенька; онъ былъ вчера на именинахъ у Сережи {Сер. Львовичъ Левицкій, извѣстный фотографъ, сынъ дяди-сенатора.} и сказывалъ, что тамъ обѣдалъ тотъ, который ѣдетъ въ Вятку. Онъ видѣлъ почти всѣхъ твоихъ, онъ разскажетъ тебѣ о всѣхъ, кромѣ меня. Но пусть такъ, я разскажу тебѣ сама о себѣ. Въ деревнѣ я ужасно загорѣла, ибо все гуляла безъ шляпки, немного выросла и подурнѣла,-- то не мое замѣчаніе, а всѣхъ. Папенька много приговаривался къ тому, чтобъ меня отпустили сегодня обѣдать у Л. А. {Левъ Алексѣевичъ Яковлевъ.}, да все было тщетно. Сегодня я была у обѣдни у праздника; тамъ хорошо пѣли,-- пѣніе дѣлаетъ на меня большое вліяніе; какъ жаль, что у меня нѣтъ голоса!
   Прощай, мой другъ, теперь стану писать къ Эмиліи, тутъ же отошлю и твою записку. Костенька пришла ко мнѣ и просить написать тебѣ отъ нея поклонъ; это славная старушка, какое усердіе,-- вообрази, что каждую оказію она относила мои письма къ Егору Ивановичу и приносила отъ него, таясь отъ всѣхъ домашнихъ и будучи въ опасности быть встрѣченной на улицѣ кѣмъ-либо изъ людей, ибо это перенесли бы М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини, которая всѣмъ въ домѣ вертѣла, "каталась, какъ шаръ, по дому съ утра до ночи, кричала, шумѣла, не давала покоя людямъ, жаловалась на нихъ, дѣлала слѣдствія надъ горничными, давала тузы и драла за уши мальчишекъ, сводила счеты, бѣгала на кухню, бѣгала на конюшню, обмахивала мухъ, терла ноги, заставляла принимать лѣкарство".}; впрочемъ, это только одинъ {Одинъ врагъ.}, а прочіе меня любятъ.
   Обнимаю тебя, жму твою руку,-- прощай! Будь веселъ и здоровъ. Дай Богъ, чтобъ ты не обманулся въ томъ человѣкѣ, о которомъ ты мнѣ писалъ; счастливъ онъ, ежели всегда будетъ достоенъ твоей дружбы. Когда будешь на бумажной фабрикѣ, не становись же на ту доску, ради Бога, не шути такъ дерзостно надъ жизнью; не забывай, что у тебя есть сестра

Наташа.

   

Москва, 1835, сентября 9 *).
*) Это письмо, по всему вѣроятію, ошибочно помѣчено 9; оно скорѣе относится къ 29 сентября.

   Сердце мое истерзано, я видѣла еще ужасный опытъ окаменѣнія сердца человѣческаго, не надъ собою только, мой другъ, но это бы было для меня сноснѣе, а видѣть другого страдающимъ и не имѣть средствъ помочь ему,-- о, это ужасно! Чувствовать въ душѣ такое сильное желаніе, такое стремленіе и встрѣчать на каждомъ шагу, каждую минуту препятствія!... О, люди, люди!... О, другъ мой, какъ страшно жить среди такихъ людей! Какъ ужасны картины несчастія ближняго, какъ раздираютъ онѣ мою душу, и ни голосъ мой не достигаетъ до людского сердца, ни я не имѣю возможности пособить! Душа моя такъ смущена, мой другъ, сердце сжато, снѣгомъ занесло меня всю... Одно утѣшеніе, одна отрада, одно убѣжище душѣ моей -- твоя душа, другъ мой; ты согрѣешь, оттаешь мою душу, ты не дашь мнѣ возненавидѣть человѣка,-- о, какъ необходимъ твой голосъ, твои слова! Люди все болѣе и болѣе открываютъ мнѣ всю низость, внушаютъ къ себѣ ненависть, презрѣніе; но, другъ мой, это -- грѣхъ, ужасный грѣхъ, надо любить и жалѣть каждаго, а я боюсь ихъ и удаляюсь съ ужасомъ; о, еслибъ я могла перемѣнить ихъ, дать имъ другое сердце, но я ничто, я ничтожное существо; со всѣмъ желаніемъ, ничего не могу сдѣлать; какъ убиваетъ это чувство собственной ничтожности!
   Ты мнѣ не пишешь другой мѣсяцъ. Пиши; право, мнѣ ужасъ какъ грустно. О, какое утѣшеніе мнѣ твои письма, какъ примиряютъ они меня и съ жизнью, и съ землею, примиряютъ меня съ собою! Ты, мой другъ, твоею дружбой заставилъ меня любить самое себя; я теперь такъ горда, что мнѣ больно вспомнить, кто были моими воспитателями и съ кѣмъ я провела всю жизнь мою; и еще больнѣе, что, можетъ быть, еще долго, долго буду зависѣть отъ нихъ и должна подражать имъ {Воспитателями Н. А. и лицами, окружавшими ея дѣтство, были: княгиня Марья Алексѣевна Хованская и ея компаньонка, Марья Степановна Макашева. "Княгиня была постоянно строга, взыскательна, нетерпѣлива и держала себя слишкомъ далеко отъ сироты"... "Компаньонка сносила ее, какъ капризъ княгини, какъ вещь лишнюю, но которая ей вредить не можетъ; она, особенно при постороннихъ, даже показывала, что покровительствуетъ ребенку и ходатайствуетъ передъ княгиней о ней". Нравственнымъ воспитаніемъ ребенка княгиня занималась сама; "это преподаваніе состояло изъ наружной выправки и изъ привитія цѣлой системы лицемѣрія: княгиня требовала улыбки, когда ребенку было грустно, ласковое слово, когда ему хотѣлось плакать, видъ участія къ предметамъ безразличнымъ, -- словомъ, постоянной лжи".}. Но нѣтъ, прости мнѣ этотъ ропотъ, я сегодня въ грустномъ расположеніи, меня чрезвычайно разстроила грубость сердца человѣка, я страдаю при каждой новой встрѣчѣ его паденія... Да проститъ имъ Богъ, не знаютъ, что дѣлаютъ!
   На-дняхъ была у меня Саша {А. Боборыкина.}; намъ ничего нельзя съ ней говорить, надъ нею и надо мною есть караулъ; когда мы ѣдемъ другъ къ другу, тогда я пишу, беру съ собою письмо и, ежели можно, отдаю ей, и она также во всемъ смыслѣ плѣнница. Хоть и говорить нельзя, молча пріятно быть съ тѣмъ, чья душа родная моей душѣ, онѣ бесѣдуютъ, онѣ понимаютъ другъ друга, и тутъ не нуженъ земной языкъ.
   Получила письмо отъ Emilie; она огорчается, что ты ей не пишешь, но теперь ужь, вѣрно, получила и мое, и твое письмо.
   Уѣзжая изъ деревни, я воображала, что въ Москвѣ найду что-нибудь новаго,-- все какъ было прежде!
   Другъ мой, я тороплюсь писать, сейчасъ только узнала, что есть возможность (послать) письмо.
   Прощай, мой другъ, будь веселъ.

Твоя сестра Наташа.

-----

Вятка, 1 октября 1835.

Другъ Наташа!

   Много получилъ я вчера писемъ, два твои и еще одно -- воскресили опять, какъ и всегда, меня. Это ты уже знаешь,-- буду прямо отвѣчать.
   Ты что-то пишешь въ предпрошлой запискѣ о любви,-- неужели ты думаешь, что я здѣсь влюбленъ? Это смѣшно, тогда бы я просто написалъ тебѣ все.
   Но еще вопросъ, былъ ли я когда-нибудь влюбленъ?
   У меня была потребность любить, неопредѣленное, но сильное чувство, нѣмое и тяжелое. Тогда явилось мнѣ существо несчастное, убитое {Ее звали Л. В. П.; она была сговорена съ другимъ, но тотъ, другой, измѣнилъ. А. И. сталъ ее утѣшать въ печали, и они оба влюбились другъ въ друга; А. И. называлъ ее "своею Гаэтаной"; она была прелестная блондинка.}, и мнѣ казалось, я полюбилъ его. Но душа моя уже не была тогда юною, я тратилъ свою жизнь, свои страсти... {Выпущено два слова.}.
   Ежели-бъ я былъ тогда чистъ, я весь предался бы любви. Тутъ я увидѣлъ, что идеалъ мой не осуществленъ, но я былъ любимъ. Вотъ ужасъ! Я обрадовался, когда меня взяли, думая, что разлука заставитъ забыть ее, но забылъ, что любовь должна была еще сильнѣе сдѣлаться за мои страданія и несчастія.
   ... У меня же съ половины 1834 года не было ни искры любви, было одно раскаяніе. Пріѣхавши въ Пермь, я развернулъ ея записки,-- содрогнулся и, не имѣя духа перечитать, бросилъ ихъ въ огонь, ибо преступленіе -- измѣна съ моей стороны. Но развѣ я виноватъ, что ошибся, принявъ неопредѣленное чувство любви за любовь къ ней! Развѣ я виноватъ, что она такъ далека отъ моего идеала? Ты, сестра, ты ближе, несравненно ближе къ моему идеалу, нежели она. Что же касается обмана, о которомъ я тебѣ писалъ отсюда, тутъ не было любви, меня обманули изъ-за денегъ, но обманули такъ діавольски, что, кромѣ женщины, никто не могъ бы этого сдѣлать. Въ то время, какъ я думалъ своею душой поднять одну падшую душу, я былъ въ дуракахъ, и самолюбіе мое было обижено.
   Я сколько ни ломалъ головы, не могу догадаться, въ кого влюблена Emilie; напиши мнѣ, пожалуйста. Я принимаю въ ней самое искреннѣйшее участіе, ибо и ея душа знала страданія, и душа поэтическая.
   Радъ душевно, что ты нашла друга {Сашу Боборыкину.}. Но время, но опытъ -- единственныя права, чтобъ дружбу признать истинною.
   Что значитъ имѣть друга, это я знаю, что значитъ ошибиться въ человѣкѣ, и это я знаю,-- это кусокъ мяса, отодранный отъ своего сердца, горячій и кровавый.
   Не всегда тотъ, кто дѣлается изъ друга равнодушнымъ человѣкомъ, сначала обманываетъ; нѣтъ, есть люди, въ которыхъ тлѣетъ кое-что благородное, они вспыхиваютъ при созвучіи съ душою пламенной. Но есть ли довольно твердости въ нихъ, чтобъ поставить дружбу выше всего, и скорѣе перенести все, нежели оцарапать, помять дружбу? Обстоятельства, жизнь -- вотъ девизъ, подъ знаменемъ котораго эгоизмъ мертвитъ все... {Пропускъ.} А Огаревъ? Теперь мы совсѣмъ разлучены, но ты права -- развѣ разстояніе дѣлитъ? Это смѣшно.
   Я все еще не совсѣмъ устоялся; знаю это, потому что теряю пропасть времени... {Пропускъ.} куртизирую кое-кому гораздо удачнѣе. Здѣсь мнѣ большой шагъ надъ всѣми кавалерами, кто же не воспользуется такимъ случаемъ? Впрочемъ, шутки въ сторону, здѣсь есть одна премиленькая дама {Медвѣдева, которая упоминается въ запискахъ подъ буквою Р. и про которую говорится, что это "была одна изъ тѣхъ скрытно страстныхъ женскихъ натуръ, которыя встрѣчаются только между блондинками; у нихъ пламенное сердце маскировано кроткими и тихими чертами; онѣ блѣднѣютъ отъ волненія и глаза ихъ не искрятся, а скорѣе тухнутъ, когда чувства выступаютъ изъ береговъ".}, а мужъ ея больной старикъ, она сама здѣсь чужая, и въ ней что-то томное, милое,-- словомъ, довольно имѣетъ качествъ, чтобы быть героиней маленькаго романа въ Вяткѣ,-- романа, коего авторъ честь имѣетъ пребыть, заочно цѣлуя тебя.

Александръ.

   

12 октября 1835, Вятка.

   "Съ 1833 года ты писалъ ко мнѣ 51 разъ, слѣдственно 51 разъ думалъ и помнилъ обо мнѣ". Наташа! Развѣ нужно въ нашей дружбѣ еще дѣлать увѣренія? Развѣ ты думаешь, что я могъ бы только 51 разъ думать о тебѣ?
   На-дняхъ я видѣлъ сонъ ужасный; этотъ сонъ не отъ Бога. Въ Москвѣ мы сидѣли съ тобою у папеньки въ горницѣ, кто-то взошелъ и спросилъ меня: "Это сестра твоя?" Я молчалъ. Папенька сказалъ: "Нѣтъ, не сестра". И что-то въ душѣ моей прокричало прегромко: "нѣтъ, нѣтъ не сестра", и вдругъ я у насъ въ саду одинъ, мѣсяцъ свѣтилъ и какая-то вода шумѣла, волновалась возлѣ; я лежалъ подъ деревомъ и мнѣ было душно отъ тысячи страстей. Вдругъ подходитъ во мнѣ Эрнъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ -- молодой чиновникъ у вятскаго губернатора, уроженецъ Сибири, который боготворилъ А. И.} (здѣшній пріятель мой) и съ хохотомъ говоритъ: "Ну, что твоя высокая дружба, твоя братская любовь? Одинъ обманъ себя и другихъ". Онъ захохоталъ еще, и я проснулся въ какомъ-то бѣшенствѣ. Не размышляй объ этомъ снѣ, онъ ужасенъ, онъ не отъ Бога. Я его забыть не могу, и вообрази, что я доселѣ какъ будто сержусь на Эрна за то, что видѣлъ во снѣ его смѣхъ. Но знаешь ли, что всего ужаснѣе? Эта мысль уже не новая, она явилась мнѣ разъ на иву. И когда же? Въ Крутицахъ, когда ты была у меня, я держалъ твою руку. Эта мысль представилась, я вспыхнулъ въ лицѣ и отдернулъ руку, и проклялъ мысль сію. И вотъ она явилась во снѣ. Забудь это! Я себя назвалъ падшимъ,-- да, я падшій. Зачѣмъ, зачѣмъ ты подошла такъ близко къ моему существованію? Оно увлечетъ въ бездну, въ ту бездну, гдѣ кипятъ страсти и волнуются; тамъ видно небо, но одно отраженное небо. Не сходи въ эту пропасть. Я весь взволнованъ, дай отдохнуть.
   

14 октября.

   Наконецъ, я имѣю вѣсть отъ него, отъ О.,-- какъ грустна эта вѣсть! О, сколько перестрадали мы съ іюля 1834! Но душа его все та же обширная и глубокая. И отъ тебя двѣ записочки.Ты и онъ -- понимаешь ли это раздвоеніе самого меня, въ тебѣ и въ немъ часть моей души. Въ васъ много перемѣнилось отъ прикосновенія со мною, и тѣмъ ближе мы. Вотъ моя рука тебѣ на вѣчную дружбу, на вѣчную симпатію.
   Вотъ что: я нѣсколько сумасшедшій, да тогда, когда одинокій и безъ занятій, безъ мыслей (отдаю) страстямъ мою душу. Я дошелъ до величайшей нелѣпости. Любить, -- можно ли жить съ моею душой, съ моимъ бѣшенствомъ безъ любви? Любить -- стало быть. Но мысль соединить свою жизнь съ жизнью женщины обливаетъ меня холодомъ. Понимаешь ли ты глупость любви, которая не ищетъ полнаго обладанія предметомъ своимъ? Это чортъ знаетъ что! Вотъ тутъ сейчасъ и откроется нелѣпость, до которой я дошелъ: есть среднее чувство между земною любовью и дружбой. Я давно верчусь около этой мысли, но не писалъ ея тебѣ. Зачѣмъ пишу теперь? Зачѣмъ, а я почемъ знаю, зачѣмъ? Ужь написано, и я считаю себя не вправѣ отнять у тебя писанное тебѣ.
   Нѣтъ, не я очистилъ твою душу, это вздоръ; я отворилъ тебѣ дверь въ міръ другой, не въ тотъ, въ которомъ толпа, -- и больше ничего, я былъ привратникъ -- не болѣе. Ты увидѣла, что ты дома въ этомъ мірѣ, въ мірѣ ангеловъ, а я -- падшій -- остался у дверей. Ахъ, это прощаніе въ Крутицахъ! Ты точно тогда ангеломъ слетѣла ю мнѣ.
   Да, вѣришь ли ты этому чувству между любовью и дружбой? Еще болѣе, я сдѣлаю вопросъ страшный. Оттого, что я теперь, въ сію минуту, безумный, иначе онъ не сорвался бы у меня съ языка. Вѣришь ли ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба! Вѣришь ли ты, что чувство, которое я имѣю къ тебѣ, одна дружба! Я не вѣрю.

Твой Александръ.

-----

15 октября.

   Ради Бога, твой силуэтъ, да чтобъ былъ очень похожъ, иначе не хочу. Нѣтъ, когда я смотрѣлъ на комету, я не думалъ о тебѣ, откровенно признаюсь, ибо я ѣхалъ ночью съ вечера почти пьяный, вдругъ комета въ глаза {Пропускъ.} журнала своего я не пишу, мой журналъ былъ бы хуже всякаго угрызенія совѣсти. Силуэтъ здѣсь новому снять. Прощай.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru