Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина*).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. III.

16 января 1836 г. Москва.

   Когда ты сказалъ мнѣ, Александръ, что отдалъ мнѣ самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Другъ мой, я была счастлива тѣмъ, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродѣтельнѣе отъ желанія быть ближе къ твоему идеалу; казалось, до него мнѣ, какъ до звѣзды небесной, высоко. Я жила однимъ тобою, дышала твоею дружбой, и весь міръ былъ красенъ мнѣ однимъ тобою. Я чувствовала, что я сестра тебѣ, и благодарила за это Бога; искала -- чего желать мнѣ,-- клянусь, не находила, такъ душа моя была полна, такъ довольно ей было твоей дружбы. Но Богъ хотѣлъ открыть мнѣ другое небо, хотѣлъ показать, что душа можетъ переносить больше счастія, что нѣтъ границъ блаженству любящимъ Его, что любовь выше дружбы... О, мой Александръ, тебѣ знакомъ этотъ рай души, ты слыхалъ пѣснь его, ты самъ пѣвалъ ее, а мнѣ въ первый разъ освѣщаетъ душу его свѣтъ, я -- благоговѣю, молюсь, люблю.
   Другъ мой, Александръ, я бы желала сдѣлаться совершеннымъ ангеломъ, чтобы быть совершенно достойной тебя, желала бы, чтобы въ груди, на которую ты склонишь твою голову, вмѣщалось цѣлое небо, въ которомъ бы тебѣ не доставало ничего, а она богата одною любовью, однимъ тобою. И съ этою любовью -- сколько вѣры въ тебя, и можно ли любить безъ вѣры? Нѣтъ, мой другъ, нѣтъ, мой ангелъ, твой идеалъ далеко, ищи его тамъ, тамъ, ближе къ Богу, а здѣсь, на землѣ, нѣтъ его. Ты можешь быть идеаломъ многихъ, а быть твоимъ... Мнѣ часто бываетъ грустно, когда я обращаюсь на себя и вижу всю ничтожность свою предъ тобою, мой несравненный Александръ; грудь моя слишкомъ тѣсна, чтобы заключить въ себѣ все, чего бы ты желалъ; можетъ, и душа моя слишкомъ далека твоей души, чтобы слиться съ нею въ одно? Нѣтъ, мой ангелъ, несравненный, неподражаемый, а мнѣ -- ты много найдешь подобныхъ; не склоняй головы твоей на слабую грудь, которая не въ силахъ снести столько прекраснаго, столько святаго. Грустно стало мнѣ... Прощай.
   

17-е.

   Ты простишь мнѣ эту грустную мысль, мой другъ. Разлука, даль,-- все это смущаетъ иногда мою душу и наводитъ на нее облако. Ежели я далека твоего идеала, далека очень * то любовь моя къ тебѣ сдѣлаетъ меня близкою къ нему; я чувствую, что уже я перемѣнилась во многомъ, чувствую, что я стала лучше... и нѣтъ, прекрасна должна быть душа, умѣвшая понять тебя и любить ѣебя!
   Я еще не видала твоего портрета. Ахъ, мой другъ, когда я услышала, что онъ уже здѣсь, заплакала отъ радости, отъ одного воображенія, что увижу твой портретъ (только портретъ!). Ахъ, зачѣмъ я такъ далеко отъ тебя, зачѣмъ я не могу смотрѣть на тебя, слышать твой голосъ, предупреждать твои желанія, отгадывать твои мысли, радоваться, глядя на тебя, плакать вмѣстѣ съ тобою, отдать жизнь мою за одну минуту твоей жизни?!...
   Съ какимъ восторгомъ я иду въ храмъ Божій, съ какимъ восторгомъ молюсь; мнѣ есть о комъ просить, мнѣ есть о комъ молиться. И какъ люблю я всѣхъ и какъ хочу, чтобы всѣ меня любили; любите, любите сестру, друга Александра, любите ту, на чьей груди онъ склонитъ голову!
   Сегодня маменька именинница,-- поздравляю тебя, мой другъ! Какъ бы желала я провести этотъ день съ нею, но это невозможно. Ежели бы я видѣлась съ нею чаще, разлука съ тобою не была бы для меня такъ ужасна, но и этого я лишена {Ей запрещала княгиня Хованская видаться съ Луизой Ивановной.}. Пусть меня угнетаетъ все на свѣтѣ, пусть длится эта горькая разлука, ежели такъ угодно Богу, но я не сомнѣваюсь, я вѣрую, что придетъ пора, настанутъ дни, когда я буду съ тобою, и тогда одна смерть оторветъ меня отъ моего друга.
   Можетъ, ты назовешь меня мечтательницей, но, другъ мой, скажи, могу ли я разстаться съ мечтами, съ мыслями, съ которыми ты неразлученъ?... Часто, когда люди не толпятся вокругъ меня, передо мною исчезаетъ все земное, все житейское, одинъ ты, съ кѣмъ я не разстаюсь ни на минуту, остаешься со мною. Прекрасны эти мгновенія! Въ нихъ мы такъ близки съ Богомъ, все такъ полно нашею любовью; въ эти мгновенія, кажется, самое небо завидуетъ намъ, самъ Богъ благословляетъ нашу любовь; вся вселенная воспѣваетъ любовь, будто все -- любовь. Свѣтла жизнь моя, Александръ, еще свѣтлѣе моя душа. Когда буду съ тобою, тогда этотъ свѣтъ потонетъ въ тебѣ, какъ звѣзда въ сіяніи солнца.
   А Emilie несчастная! {Выпущено нѣсколько словъ.}...
   Прощай, жизнь моя, мой Александръ, ты давно не имѣешь отъ меня писемъ и, вѣрно, грустишь,-- вѣрно потому, что мнѣ ужасно грустно самой; безъ твоихъ писемъ, какъ безъ воздуха, я не могу жить. Новое горе: ежели у меня будетъ твой портретъ и мнѣ не позволятъ имѣть его у себя и не позволятъ взять съ собою въ деревню, это ужасно, -- чтобъ на него смотрѣлъ всякій холодными глазами! Прощай еще.

Вся твоя Наташа.

-----

22 янв. 1836 г. Вятка.

   Наташа! Сколько перестрадала моя душа въ нѣсколько дней, ты не можешь себѣ вообразить. Получивъ съ Эрномъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ ѣздилъ въ Москву, гдѣ видѣлся съ Н. А.} твои записки, я разомъ воспрянулъ и поднялся, мнѣ сдѣлалось легче дышать, свѣтлѣе смотрѣть,-- словомъ, я обновился, и тутъ, среди самыхъ восторженныхъ мечтаній, когда всѣ чувства, какъ воздухъ на горѣ, тѣснятъ своею чистотой, я узналъ, что умеръ Медвѣдевъ, о женѣ котораго я тебѣ писалъ {Г-жа Медвѣдева, названная въ Запискахъ г-жею Р., любила А. И., и онъ на нѣкоторое время тоже увлекся ею, но потомъ эта любовь быстро остыла у него, Медвѣдева же, на свое горе, продолжала любить.}; мы съ Витбергомъ бросились туда. Horrible! Онъ ничего не оставилъ, кромѣ своего трупа. Бѣдность со всѣмъ ужасомъ своимъ. Она лежала въ обморокѣ. Мы остались тутъ, распоряжались, хлопотали, и вообрази себѣ, что ея обморокъ продолжался два дня съ половиной. Вотъ слѣды общественнаго устройства и того высокаго развитія, до котораго воображаютъ люди, что достигли. Она лежала одна, ни одной дамы, ни одной руки, протянутой на помощь. Въ эту минуту такъ ярко выразился эгоизмъ людей со всею холодною гнусностью своей, что я ненавидѣлъ всѣхъ. Наконецъ, я кое-какъ стыдомъ и укоризнами заставилъ нѣкоторыхъ пріѣхать. Витбергъ не отходилъ двѣ ночи отъ несчастной. Теперь она въ чувствахъ. Но что вперед(и)?-- мрачная, сырая галлерея несчастій! Она не знала всю жизнь слова-счастье; прекрасная собою, образованная, она была брошена отцомъ въ объятія игрока; онъ все проигралъ. Это цвѣтокъ, который сорванъ былъ не для того, чтобъ украшать юную грудь, а для того, чтобы завянуть на могилѣ. И трое дѣтей -- не ужасно ли? Я писалъ Егору Ивановичу о займѣ для меня 1,000 рублей. Я хочу ихъ доставить ей. Только не говори объ этомъ, ибо я не писалъ, на что мнѣ деньги, пусть думаютъ, что на вздоръ. И никому не говори,-- это тайна. И не ужасно ли принимать благотворенія ей, одаренной душою высокой и благородной? Нѣтъ, въ тиши, въ туманѣ домашней жизни есть несчастія ужаснѣе Крутицъ и цѣпей. Тѣ только громко, а эти тихо, незамѣтно, червемъ точатъ сердце и отравляютъ на вѣки жизнь.
   И были люди, которые хохотали надъ ея несчастіемъ и надъ моимъ состраданіемъ. Это не люди. Были другіе, которые сказали, что она притворяется; эти сами притворяются людьми,-- они дикіе звѣри.
   За то съ какимъ удовольствіемъ смотрѣлъ я на Витберга, на этого высокаго человѣка, еще на Эрна и на m-lle Trompeter {Фамилія одной изъ вышеупомянутыхъ Полинъ, молоденькой дѣвушки, съ которой А. И. былъ очень друженъ.}, которые тутъ, забывая и домъ, и сонъ, и пищу, хлопотали обо всемъ! Въ душѣ ихъ награда, и тамъ, можетъ быть, будетъ награда. Но не здѣсь,-- здѣсь насмѣшка имъ будетъ. Но, вѣдь, и я умѣю насмѣхаться, и ядъ въ моей ироніи.
   Прощай, мой ангелъ; среди всѣхъ этихъ мрачныхъ минутъ твой прелестный образъ утѣшалъ меня, память о тебѣ возобновляла мои силы.

Твой Александръ.

-----

29-е января 1836 г. Москва.

   Научи меня, ангелъ мой, молиться, научи благодарить Того, Кто въ чашу моей жизни влилъ столько блаженства, столько небеснаго, кто такъ рано далъ мнѣ вполнѣ насладиться счастьемъ. Когда я хочу принесть ему благодареніе, тлѣнность исчезаетъ, я готова предъ лицомъ самого Бога вылить всю душу молитвой. Но этого мало, и жизни моей не станетъ довольно возблагодарить Его; ты научилъ познать Его, научи, научи благодарить Его, ангелъ мой!
   Напрасно ты боялся, другъ мой, чтобъ меня не отняли у тебя. Когда я встрѣтила тебя, душа моя сказала: вотъ онъ! И я не видала никого, кромѣ тебя, и любила одного тебя. Я не знала, что люблю тебя, думала, что это дружба, и предпочитала ее всему на свѣтѣ и не желала узнать любви, и никѣмъ не желала быть любимой, кромѣ тобою. Вѣрь, Александръ, я бы была довольно счастлива, ежели бы умерла и сестрою твоей, да, довольно, а теперь я слишкомъ счастлива! Тебѣ этого недовольно, ты слишкомъ великъ и пространенъ самъ, чтобъ ограничиться такимъ маленькимъ счастьемъ, въ обширной груди твоей и за нимъ будутъ кипѣть волны другихъ желаній, другихъ красотъ и цѣлей. Богъ создалъ тебя не для одной любви, путь твой широкъ, но труденъ, и потомъ каждое препятствіе, остановка и неудача заставятъ тебя забыть маленькое счастье, которымъ ты обладаешь, заставятъ тебя отвернуться отъ твоей Наташи. А я, мой другъ, мнѣ нечего желать, мы нечего искать, мнѣ некуда стремиться; путь мой, желанія, вѣдь счастье, жизнь и весь міръ -- все въ тебѣ!
   Тебѣ душно на землѣ, тѣсно на морѣ, а я, я потонула, исчезла, какъ пылинка, въ душѣ твоей; и мудрено-ль, когда дуй твоя обширнѣе моря и земли? И неужели, другъ мой, я могу сказать: "j'ai pour ami, pour époux, pour serviteur, pour maître d homme, dont l'âme est aussi vaste qu'une mer sans bornes, aus féconde en douceur, que le ciel... un dieu enfin!..." {"Я имѣю другомъ, мужемъ, слугою, господиномъ -- человѣка, котораго душа такъ обширна, какъ безбрежное море, такъ обильна кротостью, какъ небо... однимъ словомъ -- имѣю бога"...}. Да, я могу, я должна говорить это. И ты, другъ мой, говори: "Наташа, ты любишь меня", говори мнѣ это, ангелъ мой, въ этихъ словахъ счастье, ибо я сама и любовь моя созданы тобою.
   Я видѣла твой портретъ {Первый портретъ А. И., рисованный Витбергомь. Теперь этотъ портретъ находится у А. А. Герцена, старшаго сына А. И. извѣстнаго профессора Луганскаго университета.}. Ты можешь вообразить, что это: минута была для меня, но зачѣмъ тутъ были люди? Они мнѣ не дали насмотрѣться на тебя, наговориться съ тобою. О, въ эту минуту я бы расцѣловала ту руку, которая изобразила такъ похоже твое лицо и его выраженіе! А если бы видѣла его, на колѣняхъ упросила бы списать для меня.
   ... "Я тебя люблю, насколько душа моя можетъ любить", а на сколько же душа твоя можетъ любить? Какой океанъ блаженства! Знаешь ли, я иногда не вѣрю своему счастью,-- такъ велико, такъ дивно оно. Тотъ ли это Александръ, передъ которымъ я преклонялась душою, тотъ ли, чьи слова были мнѣ заповѣдью, тотъ ли кого я боготворила?... И прошедшія надежды и мечты, которыми я жила, но которыя мнѣ казались несбыточны, снова возстаютъ толпами въ душѣ и волнуютъ ее, но вдругъ я обращаюсь къ настоящему,-- воскресаю всѣмъ существомъ, и облако сомнѣнія (исчезаетъ), и ясно вижу ясное небо.
   Давно я слышала о Полинахъ, но, тебя, я не писала тебѣ, зачѣмъ же ты пишешь мнѣ? Не прощаю и Emilie, что она писала тебѣ, но она слишкомъ занята своимъ несчастьемъ, потонула въ немъ и духомъ, и душою. Я не послала тебѣ ея письма, въ которомъ она пишетъ тебѣ о словахъ: "онъ можетъ быть счастливъ въ тѣсности семейнаго круга, а мнѣ нуженъ просторъ" {Слова, сказанныя А. И. про H. М. Сатина въ письмѣ въ Н. А.}. Она вовсе не такъ поняла ихъ, я объясняла ей, увѣряла и уговорила не писать этого, но изъ твоего письма вижу, что она писала. Истерзанная душа ея во всемъ находитъ для себя новыя мученія. Легче разстаться душѣ съ тѣломъ, нежели душѣ съ душой, а она, кажется, разлучена съ нимъ навѣки.
   

1-го февраля, пятница.

   Вчера я получила твое письмо отъ 22 янв. и не могла безъ слезъ читать его. Нѣтъ, никогда человѣкъ съ душой не можетъ быть совершенно счастливъ. Я -- чего недостаетъ мнѣ? чего не дано мнѣ Богомъ и, кромѣ разлуки (хотя это и ужасное несчастіе), есть ли у меня несчастье?... Нѣтъ, кромѣ ея, на душѣ нѣтъ тусклаго пятна, нѣтъ крошки горькой. А несчастья ближнихъ, а ихъ страданія?!... Развѣ ихъ не мое? Я несчастна ихъ несчастьемъ, я страдаю ихъ страданіями, мнѣ больна ихъ болью и, притомъ, невозможность помочь!... {Выпущено нѣсколько строкъ.}.
   Прочтя твое письмо, я живо представила себѣ несчастную {То-есть Полину Петровну Медвѣдеву.} и бѣдствія ея, мнѣ стало тяжело, мой другъ, я плакала, я молилась за нее, и тутъ только отдохнула моя душа; мнѣ казалось, Отецъ нашъ услышалъ мое моленье и облегчилъ ея горе, и, въ то же время, засіяла мысль о вѣчности. Тутъ я съ радостью смотрю за раны, на страданія и муки тлѣннаго, ибо оно искупляетъ нетлѣнное. Да подкрѣпитъ васъ Богъ, несчастные, да озаритъ Онъ ваши души мыслью о будущемъ блаженствѣ, которое ожидаетъ васъ тамъ, за вашу жизнь-страданіе -- здѣсь!
   Дай мнѣ обнять тебя, дай еще преклонить предъ тобою голову вою, посланникъ неба! Ты такъ величественъ, такъ свѣтлъ въ твоихъ добродѣтеляхъ! Я думаю, что уже не могу любить тебя болѣе, и съ каждою минутой люблю болѣе и болѣе. Александръ! будь всегда такимъ. Мед. у меня (изъ) головы не выходитъ; облегчи, сколько можешь, ея участь; тяжело ей будетъ получать воспомоществованіе,-- ежели можно, пусть она не знаетъ теперь, что это ты.
   Я презираю богатство; ничего нѣтъ гаже для меня, какъ это золото, вымученное у земли руками преступниковъ (для новыхъ преступленій), а иногда завидую богатымъ; нѣтъ, у нихъ ничего нѣтъ завиднаго; иногда желаю богатства, хотѣла я сказать, желанія денегъ, денегъ, и не для того, чтобы залить золотомъ свое сердце такъ, чтобы до него не проникали ни слезы, ни вопли несчастныхъ. Сердце кровью обливается, когда въ нѣсколькихъ шагахъ богачъ тонетъ въ золотѣ, не замѣчая, что душа его становится монетой, за которую онъ ни здѣсь, ни тамъ не купитъ ничего, кромѣ мученій, и близъ его бѣднякъ безъ куска хлѣба, у котораго несчастія убили и надежду на будущее, и мысль о вѣчной жизни. Снялъ бы съ сердца ихъ эту золотую корку, сквозь которую и слово Евангелія не проникаетъ, тогда бы они, помня о Лазарѣ, не сказали бы холодно бѣдняку: "Богъ дастъ!"
   Прощай, мой другъ, подвизайся въ добродѣтели, да исчезнутъ всѣ преграды на пути твоемъ!

Твоя Наташа.

   Утѣшай Мед.; пусть ихъ (смѣются) надъ тобою {Далѣе выпущено письмо Н. А. къ Эм. Михайловнѣ Аксбергъ.}.
   

3-го февраля 1836 г. Москва.

   Ты очень утѣшилъ твоимъ письмомъ Emilie. Она вѣритъ въ тебя. Теперь ея единственная отрада -- наша дружба. Зачѣмъ ты ей пишешь вы? Это слишкомъ церемонно; она обижается этимъ. Александра я люблю ее ужасно, она сестра мнѣ, не чуждайся ея, будь и ты ей братомъ... Она много поддерживала меня, когда еще душа моя была слишкомъ слаба выносить всѣ пытки, весь холодъ, окружающій меня. Люблю, люблю ужасно ее, хотя между нами большая разница. Сердце ея изранено, истерзано; это скелетъ, на которомъ еще осталось немного тѣла; и сколько разнообразнаго въ ея душѣ: разрушенные храмы, могилы, кресты, вѣнцы, развалины... а между этимъ кое-гдѣ горитъ огонекъ, и вьется дымъ, и курится кровь -- страшно! А я -- у меня и въ сердцѣ, и въ душѣ, и въ прошедшею и въ настоящемъ, и въ будущемъ -- все ты, тобою и въ тебѣ!
   Прощай, мой Александръ, некогда писать: я только хотѣла исполнить желаніе Emilie -- попенять тебѣ за вы. Обнимаю тебя другъ мой, прощай, пиши мнѣ, а мед., (какъ) всѣ несчастные, близка моему сердцу.

Твоя Наташа.

   Третьяго дня подъ Новинскимъ былъ пожаръ; искры и головешки летѣли на нашъ домъ, Я все время держала ящикъ съ твоими письмами: мнѣ нечего было больше спасать! Сгорѣлъ лучшій балаганъ.

-----

(Вятка).

   Наташа! Наконецъ, я нашелъ чувство, занявшее все не наполненное въ моей душѣ. Наконецъ, всякое стремленіе, всякое темное чувство, всякій порывъ получили значеніе и цѣль -- любовь къ тебѣ. Вотъ высокая идея изящнаго, наполнившаго грудь мою. Странно, что я прежде не понималъ этой связи нашихъ душъ. Наше свиданіе въ Крутицахъ много сказало. Безумная радость, трепетъ при полученіи твоихъ записокъ говорили много, но я вполнѣ не могъ опредѣлить, любовь ли это. Помнишь записку, въ которой я писалъ, что не вѣрю нашей дружбѣ? {Письмо изъ Вятки отъ 14 октября 1835 г.}. Тогда въ эту минуту я былъ въ какомъ-то восторженномъ состояніи: все кипѣло,-- бушевало во мнѣ и внутренній голосъ только прокричалъ: "ты любишь Съ тѣхъ поръ существо мое просвѣтлѣло, согрѣлось, блаженство разлилось въ сердцѣ. До этого я имѣлъ какую-то поверхностную возможность заниматься хорошенькимъ личикомъ, быть полувлюбленнымъ, по крайней мѣрѣ, несовсѣмъ равнодушнымъ. Когда же раздался тотъ сильный голосъ, съ тѣхъ поръ всѣ эти земныя дѣвы -- всѣ пали передъ небеснымъ образомъ ангела. Истинно страшно; вѣдь, я любилъ тебя до этого, но, не давъ себѣ отчета, я увлекался страстями, и отъ этого-то ярче и прокричалъ голосъ. Нигдѣ не встрѣчалъ я того, что искала душа, вездѣ минутное увлеченіе, даже шалость, а послѣ -- пустота и потребность высшаго. Вдругъ все наполнилось! О, Natalie, не словами, нѣтъ, взглядомъ, поцѣлуемъ я тебѣ передамъ все небо, которое ты мнѣ подарила!
   

4-го февраля.

   Еще маленькая записка отъ тебя, еще слово любви. Я богатъ, богатъ!
   Тебѣ, кажется, не хотятъ послать портретъ {А. И. прислалъ отцу, А. И. Яковлеву, свой портретъ, рисованный Витберголъ, и просилъ, чтобы съ него дали копію Н. А., а отецъ не захотѣлъ давать книги.}. Странно! Въ послѣднее время, то-есть во время моего несчастія, я сблизился съ п. {Съ "папенькой", И. А. Яковлевымъ.} нѣсколько. Я видѣлъ несомнѣнныя доказательства его любви, вниманія, вижу ихъ и теперь. Но доселѣ п. меня совсѣмъ не знаетъ; это любовь къ сыну, каковъ бы онъ ни былъ, а не любовь къ Александру. Отказъ послать тебѣ портретъ, и, притомъ, весьма жесткій, удивилъ меня. Ну, что, ежели я ему напишу, что люблю тебя? Что фраза въ письмѣ п.: "ей надобно идти замужъ, а не сантиментальничать",-- въ переводѣ значитъ: "тебѣ надобно умереть и перестать любить".
   На душѣ моей лежитъ еще одна исповѣдь тебѣ; давно собираюсь ее высказать: я очищаюсь, высказывая тебѣ свои пороки; ты моя связь съ небомъ, но не могу еще высказать ее. Опять земное. Нѣтъ силъ оторваться,.стать выше всего, стать рядомъ съ тобою. Ну, какъ же мнѣ не завидовать тебѣ? Ну, какъ же всему роду человѣческому не завидовать мнѣ, которому принадлежишь ты?

Прощай. Александръ.

   Кажется, все высказалъ, а черезъ четверть часа опять хочется писать тебѣ.

-----

7 февраля 1836 г. Москва.

   Другъ мой, ангелъ мой, какъ я счастлива, какъ я люблю тебя! Милліонъ разъ перечитываю твои письма, наизусть ихъ затвердила, и все мнѣ въ нихъ какъ будто ново. Тебя любить -- неизмѣримое блаженство, а быть любимой тобою?... Ангелъ мой, гдѣ взять мнѣ столько чистоты, столько святости, чтобы совершенно быть достойной тебя? Что дѣлать мнѣ, что думать, чего желать, о чемъ молиться? Я слишкомъ мала, чтобъ вообразить то счастье, котораго бы тебѣ было довольно; научи меня, скажи мнѣ, и я все выпрошу у Него; теперь Онъ услышитъ меня, теперь и доступнѣе къ Нему. Александръ! любовью къ тебѣ я стала ближе къ Нему, ближе къ ангеламъ, ближе къ той странѣ, гдѣ мы будемъ съ тобою вѣчно. Да, Онъ слышитъ мою молитву, Онъ видитъ каждое желаніе моей души, Онъ любитъ меня, Александръ! Да, Онъ любитъ меня, иначе я бы не была любима тобою!
   Вчера нѣсколько часовъ я говорила о тебѣ съ Emilie. Кажется, моя любовь, не затуманенная ни малѣйшимъ сомнѣніемъ, мои надежды, моя вѣра заставили ее забыть все темное, весь мракъ, которымъ она окружала себя, прояснили ея душу,-- словомъ, заставили ее любить по-моему. Нѣтъ, нѣтъ никто не можетъ любить такъ, какъ я! По крайней мѣрѣ, она стала любить попрежнему. Мы вспоминали прошедшее, переносились въ будущее, и какъ ярко, какъ свѣтло, какъ небесно рисовалось оно намъ! Ахъ, если сбудутся всѣ мечты наши! Наконецъ, мы поспорили: я говорю, что я съ тобою буду счастливѣе, нежели она съ Николаемъ {Съ H. М. Сатинымъ.}; она утверждала противное, я не хотѣла уступить, и споръ нашъ долго продолжался, и вообрази, мой ангелъ, я побѣдила! "Emilie простительно спорить -- скажешь ты,-- а не стыдно ли мѣрить свое счастье тебѣ, Наташа, тебѣ?" Да, я виновата, другъ мой, прости меня, мой ангелъ; да, я не могу, я не должна сравнивать себя съ другими, съ другими мѣрить мое счастье! Свѣтъ солнца и (свѣчки) имѣютъ ли что сходное между собою, нужно ли ихъ сравнивать?
   Весело, очень весело намъ было. Наконецъ, говоря долго, призвавъ всѣ мечты, всю силу воображенія, давъ всему образъ и жизнь, мы замолчали... и за этотъ часъ я бы отдала нѣсколько рей, за это молчаніе говорила бы цѣлый день. Прощай мой ангелъ, цѣлую тебя; меня зовутъ.

-----

12 февраля 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, Наташа, я тону, тону совершенно въ этомъ морѣ любви; свѣтлы, прозрачны его волны, глубоко оно и обширно. Наташа! Богъ послалъ тебя мнѣ, Онъ зналъ, что душа моя будетъ страдать отъ людей, Онъ зналъ, что обстоятельства будутъ терзать меня, и Ему стало жаль, и Онъ послалъ тебя. Все уврачевалось, все; больше еще: за временныя несчастья Онъ послалъ мнѣ блаженство на цѣлую жизнь. Другъ мой, слаба моя грудь, она хотѣла бы раздаться, чтобъ сильнѣй любить тебя.
   Я зналъ почти, что ты мнѣ напишешь; но въ какомъ я былъ состояніи, когда читалъ твои послѣднія записки! Я дрожалъ, я испугался всего счастья своего, я не могъ перевести духъ. Понимаю, очень понимаю твои чувства при взглядѣ на мой портретъ. Жаль, что ты не была одна. Какъ же ему и быть не похожимъ? Витбергъ смотрѣлъ не на одно лицо, онъ смотрѣлъ и на душу, онъ знаетъ ее, и потому мой портретъ оживленъ.
   Но на что же ты, Наташа, въ своихъ письмахъ такъ хвалишь меня? Это тяжело читать; увѣряю тебя, что только въ твоей небесной, божественной душѣ отразился я такимъ совершеннымъ. Во многихъ мѣстахъ запятнана душа моя, во многихъ мѣстахъ испорченъ, сломанъ характеръ. Люби меня такъ, какъ я есть, люби меня съ недостатками, Наташа, и объ этой-то любви говори мнѣ. Развѣ можетъ быть похвала болѣе понятнѣе моему сердцу, какъ твоя любовь? Но не придавай мнѣ болѣе, нежели сколько есть въ душѣ моей, чтобы послѣ съ горестью не увидѣть недочета. Горько смотрѣть художнику на свое произведеніе, когда оно не вполнѣ выразило его идеалъ. Но что произведеніе для художника? Одна мысль, одна фантазія -- и другія мысли уже толпятся въ головѣ. А любить такъ, какъ ты любишь меня, можно разъ. Страшно тутъ видѣть невыполненнымъ идеалъ, страшно, ибо на него потрачена не одна мысль, а вся душа, вся жизнь. Наташа, смотри прямо на твоего Александра, не придавай ему ничего, брось идеалы, въ которыхъ ты видѣла часть меня и часть неба, находящагося въ твоей высокой душѣ. На что они тебѣ? Возьми меня земнаго, люби меня, я отдаю тебѣ себя, но болѣе не могу сдѣлать. Да, я хотѣлъ бы быть ангеломъ, чтобъ увеличить этотъ даръ, но я человѣкъ и далеко несовершенный. Самыя эти огненныя страсти, которыя такъ жгутъ мою грудь, такъ направляютъ ее къ изящному и великому, часто, часто влекутъ меня въ пороки и... послѣ я раскаиваюсь, но не имѣю силъ прямо стать противъ нихъ. Теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь въ тебѣ. Такъ слетала къ Данту его Беатриче изъ рая въ видѣ ангела, чтобъ вывести его изъ обители скорби безконечной туда, въ обитель радости.
   О, Наташа, ты такой же ангелъ! Нѣтъ, исчезли всѣ мои идеалы, всѣ они блѣдны передъ тобою: каждое слово твоего письма заключаетъ блаженство. Чѣмъ, чѣмъ, о, Боже, я заслужу передъ Тобою это счастье? Чѣмъ, какими несчастіями заплатить могу тамъ за то, что былъ наверху блаженства еще здѣсь?

Прощай. Твой Александръ.

   Отъ Emilie получилъ письмо, благодарю ее и буду непремѣнно писать, но не теперь.

-----

15-го февраля, суббота, 1836 г. Москва.

   Не знаю, мой другъ, почему тебѣ (пеняютъ), что ты ко мнѣ рѣдко пишешь. Я ни слова не говорила объ этомъ ни маменькѣ, ни Егору Ив., и увѣрена, что когда есть возможность, ты не пропускаешь, ибо ты знаешь, что для меня твои письма, знаешь, что твои слова также, и еще болѣе, необходимы для меня (чѣмъ воздухъ). Теперь, я думаю, ты уже получилъ и наши письма съ Emilie. Ежели бы можно было, я бы ничего болѣе не дѣлала, какъ говорила бы съ тобою, хоть черезъ бумагу, но нѣтъ ни времени, ни мѣста и на это. Да мнѣ кажется, ежели бы и было, то я никогда бы не могла выразить того, что чувствую, какъ люблю тебя. И зачѣмъ говорить? Земной языкъ недостаточенъ для того, чтобы перелить душѣ ощущенія другой души; ты знаешь все безъ словъ, твоя душа понимала мою душу, отвѣчала ей и тогда, когда еще я молчала. Другъ мой, ангелъ мой, не думай, чтобъ когда-нибудь малѣйшее сомнѣніе о тебѣ вселилось въ моемъ сердцѣ, скорѣе усомнюсь въ своемъ существованіи.
   Вчера я получила письмо отъ Саши Б. {Александра Александровна Боборыкина.}. Между прочимъ, она пишетъ: "тогда бы мы переселились со всѣми, кого любишь и кого я люблю, въ южные края". Сколько блаженства въ этой мысли! Она не выходитъ у меня изъ головы; даже, проснувшись ночью, я воображала, что я съ тобою тамъ, гдѣ родина музыки и молитвы, гдѣ вся страна -- гимнъ Богу и пѣснь любви. Хоть бы одно изъ моихъ мечтаній сбылось! Другъ мой, прекрасна жизнь, когда она отдана человѣку, котораго боготворишь; съ каждымъ часомъ я люблю ее болѣе. Теперь меня ужасаетъ мысль о смерти; не страшно было мнѣ умереть прежде, а теперь -- хотя со мною и не умретъ моя любовь, но уже на землѣ не останется человѣка, который бы любилъ тебя столько, истинно не останется,-- избави Богъ! Нѣтъ, у меня столько вѣры, я не сомнѣваюсь, что я буду съ тобою, мой ангелъ.
   На-дняхъ я играла прелестную роль. Пріѣхалъ изъ Петербурга одинъ Ивановъ {Это, должно быть, былъ одинъ изъ пріѣзжихъ жениховъ, одна изъ тѣхъ "выгодныхъ партій", о которой хлопотала для Н. А. кн. Хованская. Родные усердно заботились, чтобы Н. А. выдать замужъ, и теперь при помощи брата Н. А., Алексѣя Александровича, прозваннаго^ "химикомъ", вздумали ей сватать пріѣзжаго изъ Петербурга Иванова.}, о которомъ мнѣ говорила сестра Орлова {Орловъ, Михаилъ Ѳедоровичъ, одинъ изъ основателей союза "Благоденствіе", ѣзжалъ въ домъ Яковлевыхъ; не его ли сестра?} и которому было говорено обо мнѣ. Всѣ спали послѣ обѣда; я должна была выйти одна. Это меня ужасно смѣшило, хотя я сначала и не знала, что онъ былъ тотъ самый. Ты не повѣришь, какъ мнѣ всѣ эти глупости надоѣли. По чѣмъ я далѣе отъ нихъ, тѣмъ ближе съ тобою, другъ мой, кажется, съ каждою (минутой) возростаетъ мое достоинство, каждая. отталкиваетъ меня далѣе отъ земли, слѣдственно все ближе и ближе въ тебѣ, мой Александръ.
   Сейчасъ надо отсылать письмо; спѣшу ужасно, и некогда было послать къ Emilie. Она, навѣрное, написала бы къ тебѣ. Она мнѣ сказывала, что послала тебѣ мою записку, которая еще была писана тогда, какъ ты написалъ мнѣ въ первый разъ, что отдалъ мнѣ себя; и что же въ ней удивительнаго? Это одна капля изъ того моря любви, которое наполняетъ мою душу. Да что я все говорю тебѣ о себѣ, тогда какъ ты у меня безпрестанно и въ душѣ, и въ глазахъ? Прощай же, другъ мой, успѣваю только обнять тебя.

Твоя Наташа.

-----

22-е февраля, суббота, 1836 г. Москва.

   Другъ мой, ангелъ мой, одно слово, одно только слово, потому что некогда, а хочу непремѣнно писать тебѣ сегодня,-- я пріобщалась. Ты можешь вообразить, какъ чиста теперь душа моя, какъ я небесна, какъ люблю тебя! Никогда не говѣла я съ такимъ благоговѣніемъ, не исповѣдалась съ такимъ раскаяніемъ и никогда не чувствовала себя такъ достойною сообщиться съ Христомъ. Какъ я чиста теперь, мой ангелъ! Вотъ теперь я чувствую, что я достойна тебя, Александръ, другъ мой! Ты не хочешь, чтобъ я хвалила тебя, ну, что-жь ты хочешь? Вѣдь, ты знаешь, я люблю тебя, обожаю, боготворю, и эта любовь возвышаетъ меня, я чувствую сама, мнѣ другіе говорятъ это. Я стала добрѣе, лучше, и это именно ты, ты, ангелъ, твоя любовь сдѣлала меня такой! Теперь не могу видѣть бѣднаго, несчастнаго; сердце обольется кровью, я заплачу о томъ, что не имѣю средствъ помочь, и тотчасъ ты предо мною, и я ищу утѣшенія въ твоихъ глазахъ, и удѣляю своего счастья несчастному, и, кажется, ему легче, кажется, участь его уже облегчилась отъ того, что ты тутъ. Развѣ я придаю тебѣ слишкомъ много?... Полно, Александръ, полно, другъ мой, не говори мнѣ этого: неужели въ тебѣ мало и еще надо дополнять воображеніемъ твое достоинство? О, нѣтъ, мой Александръ, мнѣ порукой въ томъ моя любовь, ибо я никого такъ не могла любить, какъ люблю тебя. Отнять у меня эту любовь -- значить отнять всю чистоту, всю святость, все прекрасное, все возвышенное, и что же послѣ я останусь?... Прощай, устала ужасно; кругомъ меня говорятъ, кричатъ.

Прощай, обнимаю тебя.

   Хотѣла одно только слово -- какое длинное слово! Сейчасъ была у меня Эмилія,-- все такъ же мила, хороша, прелестна, а Николай {H. М. Сатинъ.} ея... Писалъ ли ты къ нему? Ухъ, страшно!
   "Теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь къ тебѣ". Я все читаю съ восторгомъ въ твоихъ письмахъ, а тутъ слезы градомъ полились отъ умиленія, я невольно упала на колѣни передъ Тѣмъ, Кто соединилъ жизнь мою, маленькую пылинку, съ твоею жизнью -- бурнымъ и обширнымъ моремъ. Тутъ болѣе даже, нежели любовь, тутъ само небо, самъ Богъ! Изъ этого чувства мы извлекаемъ все, черезъ него мы можемъ достигнуть всего, имъ можемъ купить не только земное счастье, но и блаженство небесное, вѣчное. Любя тебя, я рвусь изъ ничтожества къ великому, къ изящному; любя тебя, люблю всѣхъ ближнихъ, всю вселенную. И ты, Александръ мой, и ты, любя твою Наташу, можешь стать противъ всѣхъ искушеній, можешь направить порывы пламенной души твоей къ одному высокому и изящному. Можно ли, чтобы ты увлекался въ пороки? Нѣтъ, между ними и тобою -- я! Ты прежде наступишь на меня, отнимешь у меня жизнь, поставишь ногу на грудь мою, чтобы перешагнуть къ пороку, и тогда только, когда меня не будетъ, когда я буду подъ ногами твоими... нѣтъ, нѣтъ, этого никогда не будетъ, ангелъ мой; рука Бога ведетъ тебя, и Онъ не оставитъ тебя, не покинетъ: я молю Его объ этомъ, молю, чтобы въ душѣ твоей не померкло небесное начало ея, чтобъ утвердилъ тебя въ добродѣтели, чтобъ соединилъ насъ съ тобою совершенно достойными назвать небеснаго Отца отцомъ нашимъ и мы -- дѣтьми Его!... О, другъ мой, сколько счастливъ можетъ быть человѣкъ! Какъ Онъ любитъ насъ, какъ научаетъ быть добродѣтельными! Вознесемъ же души наши къ Нему, обнимемъ добродѣтель и съ нею пойдемъ по той лѣстницѣ, которая ведетъ на небо! Прощай, цѣлую тебя. Нельзя больше писать. Давеча была у меня Саша Б. Вотъ еще прелестнѣйшее созданіе; кажется, ничто въ свѣтѣ никогда не можетъ разорвать нашей дружбы.
   

24-е, понедѣльникъ.

   Да, огромно наше счастье съ тобою, Александръ, мнѣ бы тяжело было нести его, ежели-бъ я знала, что ты не раздѣляешь его со мною; можетъ бы, я умалилась, упала бы подъ его тяжестью, а теперь у меня крѣпкая подпора, вожатый, другъ; теперь мнѣ не страшна огромность счастья и несчастья, я не боюсь этихъ великановъ: ты больше ихъ, и я такъ близко тебя! Я воображаю, мой другъ, когда мы будемъ вмѣстѣ... о, мы тогда будемъ совершенны, тогда мы будемъ жить только втроемъ съ добродѣтелью, тогда у меня будутъ средства быть полезной несчастнымъ и тогда, тогда-то ты только увидишь, сколько я люблю тебя, узнаешь, что ты для меня! А, можетъ быть, ты ожидаешь отъ меня болѣе, нежели я могу сдѣлать? Ну, что же? Ты научишь меня, Александръ, ты можешь изъ меня все сдѣлать, потому что до меня никто не касался, кромѣ тебя, на мнѣ ничьего вліянія не видно, кромѣ твоего {Выпущено нѣсколько словъ.}, и потому, какъ велико оно будетъ въ твоей душѣ, также отразится и въ моей, умалится оно въ твоей -- можетъ померкнуть и моя душа. Потому-то, другъ мой единственный, ты долженъ собрать твои силы, твою любовь, чтобъ противустать вліяніямъ, которыя могутъ помрачить твою душу и меня. Но ты, мой ангелъ, ты, мой Александръ, ужели нужна тебѣ я, чтобъ стоять твердо на высотѣ и не поколебаться? Да удержитъ, да укрѣпитъ тебя десница Всевышняго!
   Будто я могу обмануться въ тебѣ, мой другъ, будто я могу вообразить тебя болѣе, нежели какъ ты есть. Нѣтъ, Александръ; можетъ, еще я не могу постигнуть всего твоего величія, а уже люблю такъ тебя. Ты дашь мнѣ узнать всего себя, дашь любить, нежели я могу, еще болѣе, ты поднимешь меня такъ же высоко, какъ ты высокъ самъ, и тогда въ насъ будетъ одно изящное, одно небесное. Обнимаю тебя, другъ мой.

Твоя Наташа.

-----

28-го февраля. Вятка.

   Да, Наташа, въ Италію, въ Италію! Надобно отдохнуть отъ сѣверной природы и отъ сѣверныхъ людей! И мы узнаемъ до дна блаженство, ежели ты будешь со мною тамъ. Это не мечта, невозможнаго тутъ нѣтъ. Мы должны соединиться, мы будемъ соединены,-- и такъ, что же мудренаго, что вмѣстѣ будемъ въ Италіи? Твоя любовь мало-по-малу пересоздаетъ меня; чистый ангелъ, пожертвовавшій собою для меня, могъ одинъ это сдѣлать. Я сталъ спокойнѣе смотрѣть на будущее, я подавляю въ себѣ эту судорожную потребность дѣятельности, которая, происходя изъ началъ высокихъ, была худо направлена. Человѣкъ не долженъ забѣгать Провидѣнію, не долженъ натягивать себѣ поприще. Ежели онъ избранный, Провидѣніе не потеряетъ его, лишь бы онъ самъ не погубилъ врученныхъ талантовъ. Ежели же не избранный, то его задавитъ огромность предположенія безъ силъ исполнить. Провидѣніе дало мнѣ огромный залогъ,-- оно мнѣ дало тебя. Искали ли мы другъ друга? Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, оно случилось само собою,-- и хорошъ таковъ путь Провидѣнія. Сознать свою силу и ждать его призыва.
   Меня очень безпокоитъ петербургскій посѣтитель {Т.-е. молодой человѣкъ Ивановъ.}, потому что эти безотвязчивые люди, которыми ты окружена, замучатъ тебя выгодною партіей. Будь тверда и, ежели нужно, скажи имъ прямо, что ты любишь меня, что ты любима и что перемѣнить ни они, никто не можетъ. Въ такомъ случаѣ и я буду писать; разумѣется, дождавшись на это отъ тебя разрѣшенія. Бѣды нѣтъ, пусть они знаютъ, одно злое должно искать мрака, а наша любовь такъ чиста, такъ высока. Впрочемъ, я не думаю, чтобъ это нашло сильное противодѣйствіе. Я много надѣюсь на каменную твердость мою, много надѣюсь и на любовь ко мнѣ. Сначала удивятся, потомъ скажутъ, что это предвидѣли, потомъ морали, потомъ устанутъ -- и побѣда наша. На первый случай можно сказать маменькѣ, но это трудно для тебя. Тутъ есть средство -- Emilie. Однакожь, замѣть, все это надобно сдѣлать въ крайности. Ты не хотѣла, чтобъ холодные глаза смотрѣли на мой портретъ, тѣмъ болѣе, зачѣмъ холодными разсужденіями обнаруживать огненное, пламенное чувство нашей любви? Бѣдная Natalie! Меня терзаютъ впередъ непріятности, которыя ты получишь. Пиши мнѣ о нихъ подробно. Это легче, иначе мое воображеніе построитъ чудеса. Я улыбнулся, читая о твоемъ спорѣ съ Emilie о счастьи. Оно похоже на споръ, что лучше -- роза или лилія, ткь будто въ созданіяхъ Бога есть лучшее, какъ будто то и другое не изящно. Богъ никому не отдалъ на аренду счастья. Всякая душа, хорошо созданная, пусть раскроетъ себя любви чистой, изящному, и она узнаетъ блаженство,-- можетъ, иначе, сообразнѣе (для) себя, но узнаетъ его. Но и этотъ споръ мнѣ нравится, тутъ есть что-то дѣтское, что-то такое наивное. Какъ ты мила, моя Наташа. во всѣхъ изгибахъ твоей прелестной души!
   

2-го марта.

   Грустно мнѣ что-то это время. Моя любовь къ тебѣ безпрерывно влечетъ меня въ Москву. Тягостна наша разлука. Боже мой, когда же напечатлѣю поцѣлуй любви на твоихъ устахъ? Первый поцѣлуй для тебя. Тогда только я отряхну съ себя всю землю, всю пыль, тогда тобою я буду существомъ чистымъ. Мрачныя мысли бродятъ у меня въ головѣ всю недѣлю. Вчера пришло мнѣ въ голову, что будетъ со мною, ежели ты умрешь? Безуміе или самоубійство. Нѣтъ, рѣшительно не могу жить безъ тебя, лучше возвращу Богу жизнь, нежели томиться безъ тебя здѣсь. Прощай.
   

4-го марта.

   Прощай, мой ангелъ, вчера я выздоровѣлъ отъ моей грусти. Прощай, цѣлую тебя.

Твой Александра.

-----

29-го февраля 1836 г. Москва.

   Вѣрю, ты не любилъ меня тогда, какъ писалъ изъ Крутицъ на мою мысль о монастырѣ. "А развѣ ты сомнѣваешься, что встрѣтишь человѣка, который тебя будетъ любить, котораго ты будешь любить? О, съ какою радостью я возьму его руку и твою! Онъ счастливъ будетъ: у тебя прелестная душа". Да, я увѣрена, что ты и не думалъ тогда обо мнѣ, а я тутъ же сказала: да неужели я буду кого-нибудь любить болѣе тебя, неужели на свѣтѣ есть существо, которому я пожертвую дружбою моей къ тебѣ? "Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ голосъ души моей, ты создана любить его одного!"
   И такъ, мой ангелъ, другъ мой, ты одинъ жилъ въ душѣ моей, одному тебѣ поклонялась я всю жизнь мою. О, какъ я счастлива, какъ благодарю Бога, что могу отдать тебѣ и сердце, и душу, созданныя для одного тебя и полныя однимъ тобою! Еще задолго, задолго говорила мнѣ Emilie, что это не дружба, а любовь, но я не смѣла вѣрить, не смѣла сказать тебѣ и спросить своего сердца. И потому такъ часто приходила мнѣ мысль (объ удаленіи) отъ свѣта; сколько разъ писала я къ Emilie, что мы бы стали жить съ ней вдвоемъ, далеко отъ всѣхъ, отъ всѣхъ, кромѣ несчастныхъ, поклонялись бы всю жизнь одному тебѣ, для одного бы тебя была храмомъ душа моя, и каждое біеніе сердца, каждое очищеніе души были обѣтомъ не принадлежать другому. Повѣришь ли, другъ мой, когда ты писалъ, что не вѣришь дружбѣ, я и тогда была далека, слишкомъ далека отъ того, чтобы думать, что я любима тобою, а во мнѣ уже было все -- любовь (тогда я называла это дружбою и точно была въ томъ увѣрена). Не знаю, какимъ образомъ я перешла отъ дружбы къ любви и не нахожу разницы между прежнимъ чувствомъ и теперешнимъ; стало -- все было любовь! На Крутицахъ, только на Крутицахъ, блеснула эта молнія въ душѣ моей и опять также мгновенно исчезла, какъ исчезаетъ молнія на небѣ. Когда ты спросилъ меня: "и такъ, участь голубя не пугаетъ тебя?" -- пожалъ мою руку, посмотрѣлъ на меня, въ эту минуту Богъ рѣшилъ судьбу мою, Онъ сошелъ самъ и соединилъ насъ. О, въ эту минуту съ нами былъ самъ Богъ! А помнишь, когда ты склонилъ голову на плечо мое, тутъ мнѣ слышался голосъ неба: "познай твое высокое предназначеніе, ты создана для него, люби его и служи ему". И я твоя, Александръ!
   Да, кажется, мнѣ не хотѣли дать твоего портрета, но я просила маменьку. На-дняхъ, когда былъ у меня Ег. Ив., она заѣхала за нимъ, я накинула на себя салопъ, выбѣжала на крыльцо, и вотъ ужь въ сѣняхъ, и вотъ съ маменькой. Небо было такъ ясно, столько звѣздъ горѣло на немъ и такія яркія; также свѣтло и въ душѣ моей горѣли мысли и чувства; я обнимала ее, цѣловала руки, хотѣла назвать маменькой. Но и, пришедши домой, мнѣ все слышались ея слова: "Я отдала списать для тебя его портретъ, скоро будетъ готовъ". Больше ничего не помню: или мы не говорили ничего болѣе, или отъ восторга я не слышала, что она говорила мнѣ, и не чувствовала, что говорила сама. Знаетъ ли она, мой ангелъ, что ты любишь меня? Вѣдь, у меня нѣтъ мысли тайной отъ тебя, зачѣмъ и эту скрывать? Мнѣ что-то тяжело, другъ мой, когда я подлѣ нея и не смѣю назвать матерью, не смѣю высказывать всего о тебѣ; тутъ является мрачная мысль, необходимость чуждаться родныхъ душою, но я готова все вынести и еще больше этого, ежели это нужно.
   Ты напишешь папенькѣ о нашей любви... Мнѣ не страшно за себя; и что можетъ быть страшнаго послѣ разлуки съ тобой? Но ежели же, мой другъ, подвергнешь себя гнѣву его, непріятностямъ, которыя въ такомъ случаѣ посыпятся на тебя со всѣхъ сторонъ? О, нѣтъ, нѣтъ, я опять повторяю мысль мою, которую ты назвалъ нѣкогда холодною: лучше я исчезну, нежели принесу тебѣ собою малѣйшую непріятность, тебѣ; но опять, развѣ можетъ быть пріятность, пріятность тебѣ безъ меня? Я (пред)оставляю совершенно твоей волѣ все, что касается до насъ. Пусть бушуютъ вѣтры, воетъ буря, пусть громъ гремитъ, пусть мрачно небо,-- въ моей душѣ всегда свѣтло и ясно, когда ясно въ твоихъ взорахъ, свѣтло въ твоей душѣ.
   Ты поѣдешь на Кавказъ... какъ мнѣ грустно стало, когда я прочла это {Должно быть, было писано въ письмѣ къ роднымъ предположеніе о кавказской поѣздкѣ.}! Меня не будетъ съ тобою!
   О, другъ мой, милый другъ, ангелъ мой, Александръ, прости мнѣ, твердость моя тутъ колеблется, такъ далеко... опасности... меня нѣтъ съ тобою... о, грустно, грустно! Не пеняй за эту слабость; ты знаешь, во мнѣ довольно и силы, и твердости, знаешь, фугъ мой, что онѣ впервые поколебались при разлукѣ съ тобою; не брани же за эти слезы, я рѣдко-рѣдко плачу. О, да сохранитъ тебя Всевышній! Я не смѣю роптать на Провидѣніе за разлуку, не хочу быть преградой на пути твоемъ; пусть ты выполнишь твое предназначеніе; ты долженъ пройти всѣ пути, которые Онъ указалъ тебѣ, и уже потомъ -- отдохновеніе, счастье и любовь! Но почему же я не могу быть спутницею твоей, дѣлить твои труды, помогать тебѣ? Да, я еще не могу, видно, выполнить всѣхъ требованій твоихъ, и Провидѣніе знаетъ это, и потому я еще далеко отъ тебя, и потому мы не вмѣстѣ. Но когда Онъ вполнѣ образуетъ меня? Долго время испытанія, но пусть оно еще будетъ долго-долго, лишь бы я сдѣлалась совершенно достойной дѣлить судьбу твою, быть твоею спутницей. О, я бы многое вынесла для того, чтобъ усовершенствоваться! Ты такъ высоко обо мнѣ думаешь, такъ много придаешь мнѣ, вѣдь, ты не жилъ со мною, ангелъ мой, почему такъ твердо увѣренъ въ моихъ достоинствахъ? Богъ соединилъ насъ; въ тебѣ Онъ послалъ мнѣ все, но ты, ты, Александръ о, я знаю тебя, потому-то такъ и трепещу при мысли, что ты мой что ты любишь меня! Но да будетъ Его воля; когда уже Онъ соединитъ тебя со мною, Онъ и дастъ мнѣ все, чтобы быть достойно! тебя. Нѣтъ, не ѣзди на Кавказъ безъ меня, ангелъ мой, подожди еще, будетъ время... и тогда въ пѣсняхъ твоихъ не будетъ звучать тайный голосъ тоски о разлукѣ со мною, тогда мы вмѣстѣ, я и ты разскажемъ ей {Здѣсь, должно быть, рѣчь идетъ о матери А. И., Луизѣ Ивановнѣ, которой Н. А. такъ хочется разсказать о своемъ блаженствѣ.} наше блаженство, и наши рѣчи заставятъ трепе тать ея сердце, заставятъ ее любить и молиться вмѣстѣ съ нами.
   

1-го марта.

   Александръ, Александръ, другъ мой, ангелъ мой! съ каждымъ днемъ новое счастье, съ каждымъ днемъ новое блаженство! Знаешь ли, ангелъ мой, маменька благословляетъ насъ, она называетъ меня дочерью, она счастлива...
   О, Александръ, какъ мы счастливы! (Давеча) была у меня Emilie отъ маменьки; она ей говорила {Эмилія Михайловна разсказала Луизѣ Ивановнѣ о любви А. И. къ Н. А и объ ихъ перепискѣ.}. О, другъ мой, Александръ, молись... Когда я увижу ее, когда сама услышу отъ нея? О, какъ Онъ любитъ насъ!
   Другъ мой, на душѣ твоей тайна? Почему же ты не скажешь мнѣ ея, ангелъ мой. Что-нибудь страшное?-- я не испугаюсь; важное?-- не знаю, не могу отгадать. Что останавливаетъ тебя открыть мнѣ ее? Ты называешь ее порокомъ; ежели можно сказать мнѣ такъ это не порокъ. И ты скажешь, не правда ли, мой другъ? Да откроешь, потому что я увѣрена, что на душѣ твоей нѣтъ порока нѣтъ тайны отъ меня и не можетъ быть. Ты говоришь: какъ же и завидовать всѣмъ тебѣ въ томъ, что я принадлежу тебѣ? О, нѣтъ что завиднаго тутъ! Пусть завидуютъ тебѣ самому, пусть стараются достигнуть до тебя и пусть придутъ ко мнѣ поучиться любить и находить блаженство на землѣ. А несчастная Emilie... о, зачѣмъ это облако на нашемъ небѣ? Я содрогаюсь отъ ея страданій; кажется, всей дружбы нашей не довольно, чтобъ утѣшить ее. Но вѣдь, Онъ посылаетъ бѣдствія, Онъ же пошлетъ и твердость снести ихъ.
   О. {Н. П. Огаревъ дѣйствительно, какъ увидимъ, женился въ 1836 г., а не въ 1838 г., какъ говоритъ П. Анненковъ въ статьѣ: Идеалисты тридцатыхъ годовъ.} женится... онъ женится... какъ бы желала я знать ту, которая узнала его; но онъ ли женится, или его женятъ? Мы счастливѣе, счастливѣе съ тобой, ангелъ мой, всѣхъ счастливѣе!
   Прощай же, другъ мой, обнимаю тебя, мой Александръ, цѣлую тебя, ангелъ мой, прости!

Твоя Наташа.

   

(Москва) 3-е марта.

   Сколько разъ съ новымъ наслажденіемъ перечитывала я эти слова: "теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь къ тебѣ". О, Александръ, другъ мой, какъ ты любишь меня!
   Не даромъ, бывало, прежде меня томила какая-то потребность, которую могло пополнить лишь цѣлое небо, но ты, ты... ангелъ, сокровище мое, развѣ въ тебѣ не цѣлое небо, не весь рай?
   Съ какимъ нетерпѣніемъ жду я видѣть маменьку? Зачѣмъ тебя не будетъ тутъ? {Т.-е. въ то время, когда мать А. И. въ первый разъ встрѣтитъ ее, какъ невѣсту сына.} Отовсюду льется намъ счастье, кажется, и въ воздухѣ счастье, и отъ всѣхъ людей вѣетъ счастьемъ. Но нѣтъ, признаюсь, иногда горько смотрѣть на эти мертвыя лица {Т.-е. лица старухъ, окружавшихъ ее въ домѣ княгини Хованской. Здѣсь не было для нея "ни одного теплаго слова, ни одного нѣжнаго взгляда, ни одной ласки; возлѣ, около -- постороннія морщины, пожелтѣлыя щеки, существа потухающія, хилыя".}, особенно когда все волнуется, кипитъ и горитъ въ душѣ; я бы желала во взорахъ каждаго видѣть участіе, слезу, которая бы была залогомъ родства душъ, чтобы всѣ радовались со мною, всѣ бы молились, но этотъ холодъ, это безотвѣтное пожатіе руки... Впрочемъ, что-жь до нихъ, не въ тебѣ ли весь міръ для меня, всѣ люди? Тобою я ихъ люблю, тобою я имъ родная и они мнѣ братья. Въ тебѣ все мое родство, вся радость, въ тебѣ моя молитва и все святое. Неужели еще намъ долго, долго не видаться? О, какъ я боялась всегда спросить тебя объ этомъ, но, ангелъ мой, вѣдь, наша судьба въ рукахъ у Бога, не огорчайся и ты. Еще обнимаю тебя всею душой.
   Еще нѣсколько словъ. Горько, горько, говорю я, видѣть равнодушіе въ людяхъ, ибо съ тѣхъ поръ, какъ я люблю тебя, я сама неравнодушна ни къ одному существу; всѣ, всѣ стали близки моему сердцу. Хотѣла бы, чтобъ и они {Т.-е. обитатели дома княгини Хованской и сама кн. Хованская.} сблизились со мною, но они не понимаютъ меня, жаль... за то какое наслажденіе быть съ Emilie, какъ отражается въ ея глазахъ мое счастье, какъ звонко эхо въ ея душѣ! Еще Саша Бобор. О, желала бы я, чтобы ты узналъ ее, она ужасно любитъ меня: я ея единственный другъ, и сколько въ ней роднаго, и какъ она счастлива моимъ счастьемъ! Да, истинно, я не знаю, кто-бъ имѣлъ столько богатства на землѣ, богатства небеснаго, какъ я... Меня все отрываютъ. Опять прощай. 5 часовъ вечера.
   

10-й часъ.

   Сейчасъ смотрѣла въ открытую форточку,-- какъ хорошо тамъ! Я люблю небо, когда и мрачно оно. Вездѣ, гдѣ (только) я ни была съ тобою, и на Крутицахъ, и въ Вяткѣ, и на Кавказѣ, спасала тебя, умирала за тебя, молилась съ тобою на горахъ, слушала говоръ морскихъ волнъ... долго, долго мечтала, но вдругъ вздумала, что сказалъ бы ты, еслибъ видѣлъ меня на сыромъ воздухѣ? Тотчасъ закрыла форточку и простилась съ моими плѣнительными мечтами. Береги и ты себя, ангелъ мой, Александръ, береги,-- когда не жаль тебѣ себя, вспомни меня.
   Ты проводишь цѣлые часы въ думахъ обо мнѣ, и эти думы -- молитвы, гимны Богу? У меня нѣтъ минуты, въ которую бы я не была вся въ думахъ о тебѣ,-- стало, вся жизнь моя -- молитва, вся жизнь -- гимнъ Богу.
   Еще цѣлую тебя, ангелъ мой, прости.
   Что Медвѣдева? Напиши мнѣ о ней.
   

1836 г., марта 6.

   Витбергъ, счастливая Витбергъ! Я не знаю ея, но когда услышала, что она ѣдетъ къ мужу, въ Вятку, невольно навернулись слезы. Ангелъ мой, другъ мой, Александръ, когда же, когда же настанетъ для насъ та блаженная минута? Я воображаю ихъ свиданіе... свиданіе наше... Прощай, другъ мой, пока обнимаю тебя душевно (за) 1,000 верстъ! Некогда, еще прости, еще цѣлую тебя.

Твоя Наташа.

-----

Марта 14-го 1836 г.

   Какое пасмурное небо, также пасмурно и въ душѣ моей. Двѣ недѣли отъ тебя нѣтъ писемъ. Увѣрена, что ты здоровъ, помнишь меня, любишь, но что-то тяжело на сердцѣ, грустно. Скоро годъ, какъ мы разстались, годъ тому дню, который для меня полонъ былъ блаженства и страданія, въ который я впервые постигла вполнѣ и радость, и горе. Какъ тихо идетъ время съ тѣхъ поръ, какъ ты уѣхалъ! Нѣтъ, какъ я ни утѣшаю себя воспоминаніями, надеждами, мечтами, все горько, все тяжко. Я тебѣ писала объ одномъ радостномъ, свѣтломъ души моей, чтобъ не огорчать болѣе тебя, ангелъ мой; и безъ того теперешняя жизнь твоя не ясна, но нѣтъ, тяжело грустить въ одиночествѣ... что-жь, когда не суждено радоваться, такъ хоть погорюемъ вмѣстѣ! Не знаю сама, но такъ померкло въ душѣ, какъ будто ты уѣхалъ еще далѣе. Получивъ послѣднее письмо, я ждала еще недѣлю съ нетерпѣніемъ -- нѣтъ! Ждала и другую, но это уже было тревожное ожиданіе; приходитъ четвергъ -- нѣтъ писемъ. Все померкло. Оттого, я думаю, мнѣ такъ грустно, но это всегда: я неутѣшна до тѣхъ поръ, пока не получу твоего письма, и только тутъ просвѣтлѣетъ душа моя. О, въ это мгновеніе, кажется, все небо на землѣ; нѣтъ, не кажется, а въ самомъ дѣлѣ земля становится тогда небомъ, и все такъ весело, радостно кругомъ: всѣ тѣни исчезаютъ, отъ всѣхъ вѣетъ на меня счастьемъ и любовью. Но потомъ проходятъ дни, и я опять жду писемъ, и опять все грустно, и все такъ мрачно...
   

Утро 16-го понедѣльникъ.

   На этомъ словѣ меня разлучили съ тобою, и до сихъ поръ не было минуты возможной взяться за перо. Вчера прозвучало въ ушахъ моихъ это сильное, животворное слово: получили! -- прозвучало оно въ душѣ, но это только для того, чтобъ еще болѣе возмутить ее: письма получили, а ко мнѣ нѣтъ... Ангелъ ты мой, другъ ной, грустно, грустно, и какъ все вокругъ меня нѣмо и безпривѣтно!
   

Послѣ обѣда.

   Сейчасъ отъ тебя письмо. О, еслибъ ты видѣлъ меня теперь, ангелъ мой! Все перемѣнилось. Какъ громко стучитъ сердце: ему тѣсно въ груди, оно рвется вонъ, просится въ Вятку, въ Вятку, а душа слилась съ Божествомъ; теперь она -- чистая, теплая молитва. О, Александръ, Александръ, Богъ соединилъ меня съ тобою, а любовь твоя сблизила меня съ Богомъ!
   Тебя безпокоитъ петербургскій {Женихъ, Ивановъ, та выгодная партія, которую ей навязывали родные при участіи жившаго въ Петербургѣ брата "химика", Алексѣя Александровича.}; полно, мой другъ. Я пеняю тебѣ, что писала тебѣ объ этомъ. Онъ давно уѣхалъ и никому не пришло въ голову, зачѣмъ онъ былъ. Я его видѣла два раза, не знаю его, но... тутъ-то я вполнѣ увидѣла, что такое сестра "чужая" {Такъ Наталья Александровна называетъ себя по отношенію къ ней брата Алексѣя Александровича. Онъ и она были отъ одного отца, но отъ разныхъ матерей, и хотя оба незаконные, но Алексѣй Александровичъ усыновленъ отцомъ, отчего ему и досталось все состояніе послѣ отца, Александра Алексѣевича Яковлева. Объ Алексѣѣ Александровичѣ носились странные слухи, говорили, что онъ былъ ненавистникъ женщинъ, нелюдимъ, ни съ кѣмъ не знался, вѣчно сидѣлъ одинъ, занимаясь химіей или микроскопомъ, страшно любилъ читать, не разставался съ книгой даже за обѣдомъ. Подъ его вліяніемъ А. И. сталъ заниматься естественными науками и поступилъ на естественно-математическій факультетъ.}. Не безпокойся, ангелъ мой. Но что-жь, ежели(бы) и стали принуждая меня выйти за кого замужъ? Я не боюсь этого нисколько; напротивъ, пусть тогда увидятъ, что я слушалась и угождала имъ не изъ страха и низости, а изъ сожалѣнія къ нимъ и къ ихъ невѣжеству, но угождала въ случаяхъ, гдѣ не было души и чувства, а тогда, тогда они увидятъ, кто я, и испугаются прежней своей власти. Я знакома съ грозою, другъ мой, теперь меня уже не устрашатъ ни громъ, ни молнія. Каждый ударъ, каждый раскатъ будетъ намъ свадебною пѣснью. О, чего бы я ни перенесла, мой Александръ! Но во всякомъ случаѣ жертва была бы не велика: ты мой защитникъ, твоя любовь мой щитъ, и что можетъ побѣдить меня?
   Ты пишешь сказать маменькѣ только въ крайнемъ случаѣ. Она знаетъ; но я не могу надивиться, какимъ образомъ; Emilie говоритъ, что она не сказывала. Маменька сама начала, и вотъ какимъ образомъ. Говорили о Бирюковѣ {Молодой человѣкъ, съ виду похожій на купца, служившій въ министерствѣ юстиціи. Его сватали Натальѣ Алесандровнѣ Насакины, родственники кн. Хованской.}. Emilie говоритъ: хорошо бы это было, еслибъ ихъ соединить. Маменька посмотрѣла на нее съ удивленіемъ и сказала: "а Сашенька?" Изъ этого восклицанія можно было все прочесть въ мысляхъ ея. Потомъ уже Emilie говорила съ ней откровенно. Тутъ маменька сказала, что она благословляетъ насъ, довольна твоимъ выборомъ, счастлива нашимъ счастьемъ Но я ея еще не видала. Она очень пеняла Emilie, зачѣмъ она писала тебѣ о Бирюковѣ: "На что возмущать его счастье?" -- сказала она ей. Ты, я думаю, тоже безпокоишься о томъ, что писала тебѣ Emilie Я пеняла ей за это. Но послушай, Александръ, когда я радостно и твердо ожидаю испытанія и того поприща, на которомъ я явлюсь побѣдительницей, тѣмъ болѣе ты долженъ смотрѣть на все это равно душно и съ презрѣніемъ. Но зачѣмъ же такія ничтожныя орудія употребляютъ для испытанія моей твердости и мужества? Впрочемъ нужны ли тебѣ еще доказательства?
   Теперь въ душу мою залѣзла тяжелая дума. Ты ѣдешь на Кавказъ... Сердце замираетъ {Выпущено повтореніе о Кавказѣ.}... Напиши мнѣ навѣрное, поѣдешь или нѣтъ? И такъ, мы поѣдемъ въ Италію? Это не мечта? О, сколько намъ счастья впереди! Да, я бы не желала оставаться съ тобою здѣсь. Куда-бъ-нибудь, далеко-далеко, чтобы не слыхать холодныхъ разсужденій, выдуманныхъ анекдотовъ и всѣхъ нелѣпостей, которыми Москва въ мигъ наполняется при появленіи чего-нибудь необыкновеннаго и высокаго, чтобы не встрѣчать любопытныхъ взоровъ, которые спрашиваютъ и не требуютъ отвѣта. О, это ужасно, несносно! Нѣтъ, мы непремѣнно уѣдемъ отсюда, чтобы на свободѣ подышать счастьемъ и любовью. Нѣтъ ничего непріятнѣе для меня, какъ обратить на себя вниманіе людей. Одни, сами съ собою поживемъ, а тамъ, а тамъ, что Богъ дастъ, то и будетъ.
   Какая неограниченная любовь -- лишить себя жизни по смерти моей! О, Александръ, какъ я любима! Кто измѣритъ обширность моего блаженства? Какой великанъ несчастья не исчезнетъ передъ его огромностью? Но только это ужасно: можетъ ли самоубійство соединить насъ тамъ? Нѣтъ, ангелъ мой, смерть скоситъ насъ вмѣстѣ своею косой. Какая ужасная мысль -- умереть послѣ тебя или прежде {Выпущено повтореніе мысли о смерти.}!...
   Скоро день твоего рожденія {День рожденія А. И. 25 марта, въ праздникъ Благовѣщенія.}, поздравляю! А въ подарокъ посылаю мой поцѣлуй.
   Прощай, обнимаю тебя, мой Саша.

Твоя вся Наташа.

   Наташа "Герценъ" -- чудо, прелесть!
   Спѣшу ужасно: я еще много бы написала.
   Помнишь ли, ты говорилъ Emilie, что (желалъ) бы носить мнѣ записки того, кого я буду любить? Думалъ ли ты тогда, что ты самъ будешь писать ихъ?

-----

26-го марта 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, моя святая! Я удрученъ счастьемъ, всею душой упиваюсь этимъ блаженствомъ, этою любовью,-- всею душой, и душа моя не можетъ помѣстить всего рая твоей любви. Въ самый день моего рожденія получилъ я твое письмо съ m-me Witherg {Жена художника Александра Лаврентьевича Витбергъ, пріѣхавшая къ мужу въ Вятку.}. Я пилъ каждую строку, я переливалъ въ свою душу весь этотъ небесный огонь, вырывавшійся въ каждой строкѣ. Наташа, Наташа, о, ты права: тамъ я сидѣлъ въ цѣпяхъ, тамъ сочеталъ насъ самъ Богъ. Съ тѣхъ поръ рѣшена твоя судьба. Ты говоришь, что я не любилъ тебя тогда, когда говорилъ, что сожму руку твоему избранному. Ты права и нѣтъ. Я любилъ тебя прежде Крутицъ, но не давалъ отчета въ своемъ чувствѣ, еще болѣе -- хотѣлъ уничтожить въ себѣ всякую любовь: боялся погубить тебя, связавъ съ моимъ бурнымъ существомъ твою жизнь. И писалъ тѣ строки, именно отталкивая отъ себя и отъ тебя мысль любви. Но наше прощаніе рѣшило все, и какъ смѣть человѣку холодно располагать судьбою своей тогда, когда есть Провидѣніе? Я помню тотъ взглядъ, которымъ я смотрѣлъ въ твою душу, когда спрашивалъ объ участи голубя. И этотъ взглядъ, воротившись назадъ въ мою грудь, привезъ съ собою вѣсть съ неба, вѣсть рая -- твою любовь. Ангелъ, ангелъ! Какъ намъ быть съ Emilie? Мнѣ раздираетъ душу ея ужасное положеніе. Увѣрь ее, что я никакого письма отъ N. S. {H. М. Сатина.} не получалъ. Ей-Богу, не получалъ,-- съ чего она взяла это? И увѣрена ли она въ томъ, что онъ не любитъ ея? Впрочемъ, онъ вѣтренъ, я знаю, но винить его не смѣю. Страшно человѣческое сердце. Потребность любви въ сердцѣ благородномъ такъ сильна, что всякое сочувствіе, всякую симпатію принимаетъ за любовь и самъ вдается въ обманъ. Я испыталъ это {Намекъ на свою юношескую симпатію къ Л. В. П. и на свою ошибку по отношенію въ Медвѣдевой.}. Но любовь въ самомъ дѣлѣ,-- о, это другое! тутъ не можетъ быть перемѣны: это -- самая жизнь, самое начало жизни,-- ты знаешь ее, Natalie!
   Сейчасъ мнѣ что пришло въ голову: Natalie значитъ родина. Родина! Не высокъ ли смыслъ этого слова, соединенный съ словомъ Александръ -- мужественная защита? И все это, увѣряю тебя, не случай. Случая нѣтъ, вездѣ перстъ Его. Это іероглифъ съ высокимъ смысломъ.
   Маменька знаетъ,-- надобно было знать, это хорошо. Впрочемъ, нашему соединенію никто не можетъ препятствовать. Онъ соединитъ насъ. Тейерь мучаютъ тебя Бирюковымъ. Пора, видно, имъ сказать. Я напишу къ маменькѣ, хотя и трудно мнѣ это, но напишу.
   Одно обстоятельство есть только, которое можетъ сдѣлать намъ тьму непріятностей, -- это законъ о родствѣ {Наталья Александровна и Александръ Ивановичъ -- незаконныя дѣти двухъ родныхъ братьевъ: Александра Алексѣевича и Ивана Алексѣевича Яковлевыхъ. По крови они приходятся другъ другу двоюроднымъ братомъ и сестрой, а по закону -- они чужіе.}, который, казалось бы, и миновалъ насъ, но тамъ есть одно поясненіе, которое ежели они узнаютъ, то могутъ повредить, но не долго. Я объ этомъ и думать не хочу. Ты хочешь дѣлить со мною всѣ трудности моего пути. Дѣли ихъ; я тебѣ дарю половину своихъ несчастій, неси ихъ: я горжусь моими несчастіями, ни съ кѣмъ ихъ не хочу дѣлить; съ тобою все дѣлю... Нѣтъ, Наташа, словъ нѣтъ сказать тебѣ все, что хочу,-- ты понимаешь.
   Ты спрашиваешь, что такое тяготитъ мою душу? Отъ тебя скрывать это тяжко, но тяжело и сказать. Люди, люди, эта дрянь {Пропущено два слова.}... увлекла меня въ одинъ скверный поступокъ {Намекъ на подзадориванье со стороны знакомыхъ поухаживать за пріѣзжей Медвѣдевой, красивою, молодою женщиной, у которой былъ старый мужъ и трое дѣтей. Извѣстно, что А. И. началъ шуткой, а затѣмъ и самъ увлекся, и увлекъ молодую женщину. Въ настоящее время мужъ померъ, оставивши ее безъ всякихъ средствъ. }, и я его сдѣлалъ. Его оправдаютъ большая часть людей, но... но онъ пороченъ въ смыслѣ нравственномъ: я шалилъ вещью, которою шалить нельзя, не должно, и силою своего характера сдѣлалъ болѣе глупостей, нежели сдѣлалъ бы другой. Яснѣе скажу послѣ, теперь не могу.
   На Кавказъ я не ѣду, слѣдственно, можешь успокоиться. А признаюсь, мнѣ хотѣлось туда: Вятка скучна, но благословляю судьбу, бросившую меня сюда. Встрѣча съ Витбергомъ выкупаетъ половину непріятностей разлуки {"Близость съ Витбергомъ,-- говорилъ А. И.,-- была мнѣ большимъ облегченіемъ въ Вяткѣ. Серьезная ясность и нѣкоторая торжественность въ манерахъ придавали ему что-то духовное. Онъ былъ очень чистыхъ нравовъ и вообще скорѣе склонялся къ аскетизму, чѣмъ къ наслажденіямъ, но его строгость ничего не отнимала отъ роскоши и богатства его артистической натуры".}:
   
   ... весь художникъ онъ,
   Онъ все окинулъ быстрымъ окомъ
   
   На полѣ вымысла широкомъ,
   какъ сказалъ Огаревъ въ одномъ изъ своихъ мечтаній.
   Медвѣдева живетъ теперь съ нами, то-есть съ семействомъ Витберга {Послѣ смерти мужа Тюфяевъ сталъ преслѣдовать Медвѣдеву оскорбительными предложеніями. Чтобы спасти ее отъ дальнѣйшихъ непріятностей, Витбергъ перевезъ ее къ себѣ вмѣстѣ съ ея троими дѣтьми: двумя дѣвочками -- Софьей и Людмилой, и сыномъ -- Николаемъ. А. И. въ это время жилъ въ одномъ домѣ съ Витбергомъ.}, и у насъ довольно весело. Прощай.
   Пиши всегда о полученіи моихъ писемъ.

-----

28-го марта.

   "Счастливая Витбергъ", писала ты, да, конечно, счастливая! Имѣть мужемъ великаго человѣка и быть такъ нѣжно любимой! Вчера онъ вспомнилъ всѣ ужаснѣйшія гоненія и несчастія, коими тѣснятъ его, заплакалъ и, обнимая жену, сказалъ мнѣ: "Не женитесь, Ал. Ив., чтобы не сдѣлать несчастн(ымъ) такого существа,-- и, помолчавъ:-- а ежели женитесь, то выбирайте такого ангела, какъ она!" Она заплакала и бросилась ему на шею. Сцена эта была торжественна. Я стоялъ, молча, опершись на столъ, грудь подымалась, и душа рвалась къ тебѣ. Нѣтъ, не случай свелъ меня съ этимъ человѣкомъ! А сколько разныхъ встрѣчъ я видѣлъ теперь, скитаясь изгнаннымъ! Нѣкоторыя я опишу. Одна уже готова {Это встрѣча съ полякомъ Цихановичемъ въ Перми. Она была помѣщена въ Русской Мысли 1882 г., кн. XII.}, и я тебѣ пришлю ее. Легенду я исправилъ {Легенда о св. Ѳеодорѣ въ исправленномъ видѣ напечатана въ Русской Мысли 1881 года, кн. XII. Какъ часто, много и усердно исправлялъ свои работы А. И., можно видѣть на его первыхъ, раннихъ трудахъ.}, но не совсѣмъ: скучно отдѣлывать слогъ.
   Наташа! Попробуй немного заняться нѣмецкимъ языкомъ. Emilie тебѣ будетъ помогать. Мнѣ хочется тебѣ открыть это море поэзіи германской литературы. Хочу познакомить тебя съ тѣмъ Шиллеромъ, о которомъ Огаревъ сказалъ:
   
   Съ слезою чистой, какъ роса,
   Глядитъ на небо голубое,
   Родныя ищетъ небеса...
   
   A propos, я уже нѣсколько разъ писалъ, чтобы мнѣ прислали стихи Огарева: 'I tempi {Времена. А. И. писалъ объ ихъ присылкѣ въ письмахъ къ роднымъ.}, которые были у тебя или у Emilie. Онъ женится странно, но я боюсь судить прежде полученія отъ него письма. Можетъ, это увлеченіе минутное, тогда бѣда или горе.
   

29-го марта.

   Христосъ Воскресе! ангелъ мой, и дивись, Наташа, дивись, я видѣлъ сегодня во снѣ и, кажется, въ первый разъ, что поцѣловалъ тебя,-- мы похристосовались заочно сномъ. И какой дивный сонъ! Я трепеталъ весь, когда мои губы коснулись твоихъ; грудь хотѣла разорваться, и на этомъ я проснулся.
   Бывало, въ этотъ праздникъ я пріѣзжалъ къ вамъ, и ты являлась между тѣми, (кѣмъ) набитъ вашъ домъ,-- дорого бы далъ и ныньче провести его съ тобою. Прощай.
   Я въ мундирѣ со шпагою ѣду къ губернатору {Тюфяеву.}.
   

1-го апрѣля.

   Новая мысль для повѣсти. Человѣкъ, одаренный высокою душой и маленькимъ характеромъ,-- человѣкъ, который въ минуту размышленія отряхиваетъ прахъ земли и въ слѣдующую затѣмъ платитъ дань всѣмъ предразсудкамъ, оттого, что слабый характеръ согнутъ, подавленъ толпою, не можетъ выработаться изъ мелочей {А. И. такъ былъ за это время недоволенъ собой, невыдержанностью своего характера, а, главное, своимъ поступкомъ съ Медвѣдевой, что рѣшилъ изобразить себя въ романѣ подъ видомъ человѣка, "одареннаго высокою душой и маленькимъ характеромъ".}.
   Ежели вздумаю писать, то стоитъ только придѣлать рамку къ этой мысли. Нравится ли тебѣ мысль эта? А статья моя -- Встрѣча {Это та же Встрѣча съ полякомъ.} готова и, впередъ знаю, тебѣ весьма понравится. Прощай, пиши, когда только возможно, обо всемъ и всего болѣе о твоихъ чувствахъ, о твоей душѣ.

Цѣлую тебя.

-----

Утро, 27-го марта 1836 г. Москва.

   Какъ пріятно, какъ весело провела я день твоего рожденія, Александръ! Я его истинно праздновала. Еще наканунѣ мнѣ нездоровилось, а въ Благовѣщеніе лежала въ постели. Сначала грустно мнѣ было. Я собиралась къ заутрени, не могла быть у обѣдни. Іотомъ все уврачевалось: маменька узнала о моей болѣзни и пришла навѣстить меня. Ты знаешь, какъ я желала видѣть ее, какъ желала слышать отъ нея самой то, что говорила мнѣ Emilie {Т.-е. что мать А И., Луиза Ивановна, не противъ брака сына съ нею.},-- все исполнилось! Я была въ восторгъ отъ ея вниманія и попеченія: мнѣ легче стало. Нельзя было говорить намъ много, но мнѣ кажется, въ одномъ словѣ ея я прочла всю душу и сама однимъ словомъ высказала все. Много навѣщаютъ меня, не всѣхъ бы желала видѣть, ко безъ горькаго не видать и сладкаго. И вчера она была у меня, аду ее и сегодня. Теперь я совсѣмъ здорова, только еще не схожу внизъ.
   Да, мнѣ стало легче, когда увидѣла маменьку, и совсѣмъ не чувствовала болѣзни, когда услышала, что есть надежда на твое возвращеніе къ осени. Ахъ, Александръ, мой ангелъ, за что, за что Творцу такъ много, такъ обильно награждать меня? Истинно много неразгаданнаго въ судьбѣ моей. къ тому-ль росла я, такъ ли готовили меня, чтобъ быть подругою твоей? Видно, самъ Богъ лелѣялъ меня, самъ Онъ готовилъ меня тебѣ! Потомъ ты былъ моимъ преобразователемъ, ты далъ мнѣ новую душу (утончилъ) все существо мое,-- я -- твое созданье, Александръ! И ты одинъ лишь поймешь меня, ты одинъ постигнешь, какъ благоговѣю я при мысли, что я любима тобою. Нѣтъ, никто, никто изъ обладающихъ драгоцѣннѣйшими сокровищами здѣшняго міра не насладится малѣйшею частью того блаженства, въ которомъ я тону, какъ въ волнахъ глубокаго моря.
   Будь спокоенъ, ангелъ мой: всѣ тѣни, всѣ призраки жениховъ исчезли. Теперь меня ничто не тревожитъ. А скоро ли пройдетъ это лѣто? Emilie очень часто бываетъ у меня. Что у нея плановъ, распредѣленій! Онѣ съ маменькой дѣлятъ намъ комнаты, выбираютъ себѣ, и конца нѣтъ разсужденіямъ, а я себѣ ничего не могу вообразить. Быть съ тобою -- вотъ весь планъ, вся цѣль! Остальное не мое.
   Сама маменька уговорила Насакина {Насакинъ, зять княгини Хованской. Его уговорили ничего не говорить княгинѣ Хованской о женихѣ, котораго она хотѣла сватать Н. А.} не говорить ничего о Бирюковѣ.

Прощай.

   

Христосъ воскресъ!

   Христосъ воскресъ, мой Александръ!-- сказала я, открывъ глаза, и нѣтъ отвѣта... Ты слышалъ, мой ангелъ, ты сказалъ: "воистину воскресъ, моя Наташа!"
   Какая даль, какая даль, Боже мой, когда-жь мы вмѣстѣ встрѣтимъ Свѣтлое Воскресенье?
   Вчера была у меня маменька. Мы долго были однѣ.
   Она говорила мнѣ много, много; она боится тебя за меня {Т.-е. она безпокоится за сына, подойдетъ ли къ нему сдѣланной выборъ невѣсты.}. Успокой ее, мой другъ. Другимъ можно бояться, Александръ, вѣдь, другіе смотрятъ на насъ обоихъ безпристрастно. Тебѣ-ль, тебѣ-ль, мой Александръ, было избрать себѣ невѣстою меня? Меня, горькую сироту, угнетенную людьми, лишенную ими даже необходимаго образованія?... Не брани меня за эти слова! Ты знаешь меня только по письмамъ. Что мудраго, что О. {Н. П. Огаревъ.} любитъ Рославлеву {У Анненкова въ Идеалистахъ 30-хъ годовъ Марья Львовна Рославлева, племянница пензенскаго губернатора Панчулидзева, почему-то называется не Рославлевой, а Милославской.}? Она отбитъ его: не хороша, за то какія глубокія познанія, какая блестящая образованность замѣняютъ въ ней лѣта и красоту!... Она всегда его пойметъ, онъ на все найдетъ въ ней отвѣтъ. Совсѣмъ не то твоя Наташа, слишкомъ бѣдно было ея приготовленіе. Но, Александръ, другъ мой, ангелъ мой, любимъ ли такъ О., какъ ты любимъ, отдана ли ему такъ и вся жизнь, и вся душа?...
   Твоя, твоя Наташа, на вѣкъ твоя; ея любовь перевѣситъ весь умъ, всю образованность и ученость, одна ея любовь будетъ для тебя всѣмъ на свѣтѣ. О, милый мой, и во всей простотѣ я поняла тебя! Что же нужно мнѣ еще учить, что нужно узнавать еще? Понявши тебя, мой ангелъ, что остается мнѣ загадкой? Нѣтъ, нѣтъ, пусть боятся другіе, а я люблю, люблю тебя: ты мой, я твоя.
   Только помни, Александръ, что у твоей Наташи, кромѣ любви, нѣтъ ничего. Помни, это тебѣ говорю я. Прощай, ѣду къ обѣднѣ.
   

30-е, понедѣльникъ.

   Грустно, грустно провела я вчерашній день {Первый день Святой.}. Никогда такъ не чувствую я своего одиночества, какъ въ то время, когда люди толпятся, шумятъ кругомъ меня. Одинъ человѣкъ былъ по душѣ. Ахъ, Александръ, съ какою радостью я встрѣтила его! Много перемѣнилось въ душѣ при его видѣ: это -- Василій Васильевичъ {Василіемъ Васильевичемъ звали младшаго Пассека, а также учителя Александра Ивановича по закону Божію, священника Боголѣпова, который очень любилъ своего ученика и даже навѣщалъ его въ Крутицахъ. По всему вѣроятію, рѣчь въ письмѣ идетъ о послѣднемъ.}, и мнѣ удалось съ нимъ говорить не много, и это немногое было о тебѣ. Прежде него и остальное время все было ужасно грустно: я воображала, каково тебѣ! Мнѣ то ужасно, что ты такъ огорчаешься разлукою; мой другъ, мнѣ страшно, что съ немногими минутами радости принесу тебѣ много горя, страшно, что собою могу отвлечь тебя, можетъ быть, отъ многаго. Не попустому были сказаны эти слова: "любовь испортитъ мою будущность, а моя будущность не мнѣ принадлежитъ" {Такъ когда-то говорилъ А. И.}. Но опять я думаю: на все Его воля.
   На-дняхъ читала я романъ: страшно... Нѣтъ нигдѣ такой чистой, такой свѣтлой любви, какъ наша любовь, Александръ. Какъ ужасна слѣпая любовь! Въ какія низости, въ какіе пороки увлекаетъ она! Нѣтъ, не такова любовь наша. Та создана сердцемъ, исполненнымъ пороками и страстями, та губитъ самого создателя; наша -- создана самимъ Богомъ: она обновляетъ, святитъ душу, очищаетъ землю, сближаетъ съ Богомъ. Ахъ, Александръ, неужели это сбудется когда-нибудь, что мы одни съ тобою далеко отъ роднаго сѣвера и родныхъ сѣверныхъ... Мечты, мечты! Чѣмъ онѣ прекраснѣе, величественнѣе, тѣмъ менѣе сбываются. А я думаю, бы было со мною, ежели бы этого не совершилось? Я бы умерла.
   Другія называютъ нашу любовь мечтою. Нѣтъ, нѣтъ, это не мечта; можетъ ли мечта такъ обнять всю душу, такъ пересоздать все существо? Когда эта любовь мечта, такъ какой же мѣры должна быть любовь истинная? Прощай, мой ангелъ; пока я не увижу тебя, я не могу совершенно быть спокойна. Прощай, цѣлую тебя.

Твоя Наташа.

   

31-е, вторникъ.

   Сейчасъ Егоръ Ивановичъ принесъ твой портретъ {Снимокъ, заказанный Луизой Ивановной съ портрета, рисованнаго Витбергомъ; принесъ Егоръ Ивановичъ Герценъ, старшій братъ А. И.}. Хоть и не очень похожъ, но все такъ взволновалось, все перевернулось въ душѣ. Прощай -- грустно.

Обнимаю тебя.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru