Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. IV.

-----

Москва, 1836 г., апрѣля 3.

   Душа моя, прости, я все огорчаю тебя. Когда я писала послѣднюю записку, мнѣ было ужасно грустно. Послѣ мнѣ досадно, браню себя, но въ то время нѣтъ силъ затаить тоску въ душѣ и не раздѣлить ея съ тобою. И безъ того горька тебѣ разлука, а когда знаешь, что не одинъ страдаешь, тогда она во сто разъ болѣе гнететъ душу. Теперь я жду приближенія осени, какъ воскресенья. Не могу равнодушно представить себѣ минуту нашего свиданія {Были надежды, что А. И. скоро вернется. Объ этомъ передавала Натальѣ Александровнѣ и Луиза Ивановна, мать А. И.}. Но что-жь потомъ?... Что значитъ, ангелъ мой, ты мнѣ написалъ, что разлука наша не кончится Вяткой {Эти слова были сказаны А. И. давно. Но тогда Н. А. не обращала на нихъ вниманія.}? Во мнѣ леденѣетъ вся кровь, когда я воображу, что, можетъ быть, буду провожать тебя въ другой разъ, въ другой разъ прощаться... тогда я прощусь навѣки! Нѣтъ, не снести мнѣ другого разставанья!
   Портретъ твой, ангелъ мой, утѣшаетъ и огорчаетъ меня вмѣстѣ. Есть сходство. По цѣлымъ часамъ смотрю на него, смотрю цѣлою (рѣчью), цѣлымъ небомъ, цѣлою душой; полотно одушевляется, понемногу принимаетъ жизнь, кажется, еще мигъ -- и я услышу твой голосъ, еще поцѣлуй -- и ты обнимаешь меня самъ; съ горестью закрываю портретъ и еще, еще становится грустнѣе. Но, вѣдь, этотъ портретъ не тотъ, который писалъ Витбергъ, потому-то онъ и не одушевленъ, потому и смотритъ на меня такъ холодно, такъ чуждо, будто удивляется моему восторгу, моей любви, моимъ слезамъ. Я рада, что о немъ не знаютъ, на него никто не смотритъ, кромѣ меня.
   

4-е, пятница.

   Сегодня меня возили {На гулянье "Подъ-Новинское".}, была и у папеньки {У И. А. Яковлева.}... онъ много говорилъ о томъ, что мнѣ надо выйти замужъ, и о томъ, какъ должно уважать узы родства.
   Александръ, во мнѣ онъ много находитъ недостатковъ. Другъ мой, какая буря, грозная буря ожидаетъ насъ въ будущемъ! Но что все это для меня? Одинъ твой взглядъ, одно слово -- и весь міръ исчезъ, вся вселенная -- ты! Не страшны мнѣ морали, угрозы,-- страшна твердая родительская воля; когда не суждено намъ соединиться, скорѣе желаю оставить... нѣтъ, нѣтъ, мой ангелъ, нѣтъ, мой Александръ, ничего я не желаю, кромѣ твоей любви, а тамъ -- да свершится что Ему угодно!
   

6-е, воскресенье.

   Вчера меня возили въ Подъ-Новинское. Это -- пестрое море, что-то лѣниво волнуется, что-то уныло шумитъ, все смотритъ сиротливо, но это, можетъ быть, только мнѣ такъ кажется; теперь гдѣ болѣе веселья, шуму и людей, тѣмъ скучнѣе для меня. Другіе не вѣрятъ этому или называютъ это мечтательностью, романтизмомъ, ты простишь мнѣ, Александръ, эту мечтательность. Никогда я не любила веселиться одиноко, а теперь, ангелъ мой, можетъ ли мнѣ быть весело за тысячу верстъ отъ тебя? Грусть нагнало на меня это гулянье. Впрочемъ, мнѣ было веселѣе: одинъ часъ, проведенный съ другомъ, оставляетъ надолго въ душѣ удовольствіе, а я весь вечеръ говорила съ Сашей Б. {Александра Александровна Боборыкина.} о тебѣ. Этотъ разговоръ счистилъ съ души всю пыль, всю тоску гулянья. Я не могу быть другомъ въ половину: она знаетъ все, и я говорю безъ принужденія, и вижу яркое сочувствіе, вижу слезы восторга отъ моего счастья... мнѣ веселы эти часы, тутъ я веселюсь душою; какое блаженство видѣть слезы умиленія въ глазахъ друга, видѣть, какъ онъ счастливъ моимъ счастьемъ! Тутъ кажется, что онъ и любитъ вмѣстѣ со мною. Но эти часы такъ же рѣдки и дороги для меня, какъ часы уединенія: или быть одной, или имѣть подлѣ себя существо, могущее понять меня!
   Александръ, меня зовутъ мечтательницей; ежели я кажусь въ самомъ дѣлѣ такою, то это съ тѣхъ поръ, какъ нѣтъ тебя. Съ начала нашей разлуки мнѣ было тягостно присутствіе каждаго: я хотѣла на свободѣ плакать, предаваться своей горести, на свободѣ провожать тебя мыслями въ твоемъ пути. Это обратилось въ привычку; до сихъ поръ люблю быть одна: тутъ мнѣ не мѣшаютъ бесѣдовать съ тобою. И такъ, я живу воспоминаніями, надеждами и... мечтами. Мечты, мечты... каждая изъ нихъ полна тобою, каждая переплетена твоими мечтами, обвита около тебя... Могу-ль разстаться съ ними, могу-ль не мечтать, не быть мечтательницей?
   Занятія мои не развлекаютъ меня болѣе, какъ прежде, книга не утѣшаетъ, теперь я не могу читать съ жадностью о чувствахъ, о любви... все бѣдно, все ничтожно передъ тѣмъ, что въ душѣ моей. Одно желаніе, одно стремленіе прежнее такъ же пламенно, съ такою же силой волнуетъ грудь мою; оно, кажется, поселилось въ ней съ перваго взгляда, брошеннаго мною на міръ: это -- все обнять, все постигнуть, увидѣть истину лицомъ къ лицу, облетать все поднебесное; это желаніе усиливается съ моею любовью къ тебѣ, безъ нея же оно бы погасло, исчезло. Но я желаю, желаю, стремлюсь, стремлюсь -- и ни шагу впередъ! Всѣ размышленія, всѣ изслѣдованія, всѣ труды разлетаются, какъ ласточки, при мысли: онъ любитъ меня! Чего желать, чего искать, что узнавать мнѣ послѣ этого? Зная, что ты любишь меня, я знаю все; имѣя твое сердце, я имѣю все. Другъ мой, жизнь моя, душа моя, мое все! Когда же, когда же я увижу тебя, услышу твой голосъ, когда сама прочту въ глазахъ твоихъ твою любовь, когда увижу въ нихъ отраженіе любви моей?

Четвергъ.

   Сегодня десятое апрѣля {9 апрѣля 1835 года Н. А. видѣлась съ своимъ братомъ въ Крутицкихъ казармахъ, а 10 онъ уѣхалъ въ Пермь.}!...
   Минулъ годъ! Тяжело и сказать -- годъ разлуки!...
   

4 часа пополудни.

   Священный день, священные часы {Въ четыре часа они видѣлись въ Крутицкихъ казармахъ.} моей жизни! Тутъ я прочла въ одномъ твоемъ взорѣ мою судьбу, мое будущее, мое блаженство; тутъ ты держалъ мою руку, и я невольно вздрагивала, пугалась, когда оставлялъ ее, тутъ ты склонилъ голову на мое плечо, какъ будто для того, чтобъ отдохнуть отъ прошедшаго и собрать силы для будущаго, тутъ мы смотрѣли другъ на друга, и въ этихъ взорахъ сердца наши, безъ вѣдома насъ самихъ, излились до дна; тутъ наши души говорили, любились, любили; тутъ Богъ соединилъ насъ навѣки.
   

Вечеръ.

   Давеча не могла продолжать,-- рука дрожала, сердце билось, настоящее для меня не существовало. Все, все, что въ эти часы прошлаго года было въ душѣ,-- все воскресло и еще ярче, еще сильнѣе горѣло, волновало ее. Все, что тогда еще было для меня почти загадкой, теперь какъ ясное небо обнимало все существо мое, и твой образъ, ангелъ мой, сіялъ солнцемъ въ этомъ небѣ (мнѣ не нужно было смотрѣть на портретъ).
   Страшно было приближеніе этихъ часовъ... будто всходила на высокую гору; наконецъ, достигла, на вершинѣ ея отдохнула, помолилась; спуститься уже было легко. Будемъ ли мы вмѣстѣ этотъ день будущаго года?
   Теперь мнѣ стало легче: минулъ, минулъ черный годъ! Но отчего же теперь медленнѣе пошло время? Минуты превратились въ часы, часы въ цѣлые дни... Дождусь ли я твоего взгляда, твоего слова?
   

11-е, суббота.

   Лишь тотъ, кто съ дѣтства былъ заключенъ въ мрачной темницѣ, не видалъ родныхъ и не зналъ близкихъ сердцу, долго томился, страдалъ душою, потомъ ангеломъ былъ изведенъ, увидѣлъ весь красный Божій свѣтъ, узналъ родныхъ, узналъ блаженство,-- лишь тотъ можетъ постигнуть состояніе души моей. Какъ утѣшаетъ меня маменька и Егор. Ив.! Я писала тебѣ объ его чувствахъ, писала и о томъ, что все кончилось, прошло, но оно не было такъ {Егоръ Ивановичъ, старшій братъ А. И., изъяснился въ любви Натальѣ Александровнѣ и, какъ извѣстно, но встрѣтилъ сочувствія. Н. А., чтобы успокоить А. И., писала, что Е. И. утѣшился въ своемъ горѣ, успокоился и покорился судьбѣ.}. Впослѣдствіи я увидѣла, что онъ сталъ скрытнѣе, но любовь не уменьшалась. О, сколько я перестрадала въ то время! Мнѣ въ милліонъ разъ было бы легче, еслибъ онъ ненавидѣлъ меня. Онъ зналъ, что я люблю тебя, и молчалъ; когда же узналъ это отъ меня самой, сдѣлался болѣнъ и при каждомъ свиданіи ужасно плакалъ; ты можешь вообразить весь ужасъ моего положенія; ничто и никто, кромѣ тебя, не могло бы облегчить мою душу. Наконецъ, вдругъ все перемѣнилось; я не беру на себя этого, -- нѣтъ, само Провидѣніе захотѣло облегчить его страданія. Онъ пишетъ ко мнѣ, что не смѣетъ явиться передъ моими глазами, проситъ, чтобъ я указала ему мѣсто въ отношеніи ко мнѣ, чтобъ я повелѣвала ему къ моему удовольствію, къ моей прихоти, а къ его несчастью и вреду, онъ на все готовъ... Ужасъ, ужасъ! человѣкъ родной, близкій, любимый мною, гибнулъ, страдалъ, и все черезъ меня, и я ничего не могла сдѣлать къ облегченію его участи! Сама страдала, и тебя не было со мною. Но, собравъ нѣсколько нестройныхъ, взбунтованныхъ мыслей, я отвѣтила ему. Предложила ему быть нашимъ братомъ, нашимъ другомъ истиннымъ. Онъ понялъ меня. Первымъ доказательствомъ этого и первымъ основаніемъ дружбы былъ твой портретъ. Онъ подарилъ мнѣ его, и съ тѣхъ поръ ни слова о прошедшемъ, ни одного взгляда, въ которомъ бы ни выражалось чистѣйшей дружбы и братской Любови. Веселъ, доволенъ, счастливъ,-- вотъ что бы я могла сказать, ежели бы не знала прежде его души. Онъ увѣрялъ даже меня, что молится теперь не объ одной обо мнѣ, а о насъ двоихъ, и я вѣрю. Зная, сколько бы это огорчило тебя, мой другъ, я не писала тебѣ объ этомъ, но теперь, когда все кончилось, я должна тебѣ сказать это для того, чтобы ты былъ справедливъ противъ него; видѣлъ бы, сколько онъ достоинъ нашей дружбы и уваженія. Иногда я удивляюсь ему, какая твердость, какая сила души! Я плачу ему дружбой, но чувствую, что эта дружба несовершенна, что она могла бы быть полнѣе, но это не въ моей волѣ. Любовь заняла во мнѣ все и, не изгоняя другихъ чувствъ, не даетъ имъ простора: съ тобою, съ любовью я бы забыла всѣхъ и все на свѣтѣ.
   Прощай, обнимаю тебя и цѣлую много, много разъ.

Твоя Наташа.

-----

1836 года, апрѣля 7. Вятка.

   Мнѣ что-то грустно сегодня, Наташа, и потому пишу къ тебѣ. Тягостна наша разлука. Тщетно истощаю я все, выдумывая занятія и развлеченія, нѣтъ для меня искренняго, душевнаго, полнаго удовольствія безъ тебя. Среди шума вакханалій, среди лицъ ликующихъ вдругъ черная мысль подымается со дна бокала, улыбка останавливается на устахъ, и мрачное чувство разлуки давитъ. Душа вянетъ безъ тебя; ежели во мнѣ еще такъ много дурного,-- это оттого, что нѣтъ тебя со мною: прикосновеніе ангела очищаетъ человѣка. Твои письма разбудили меня, тогда я, забывши себя, или, лучше сказать, искавши средствъ забыть себя, падалъ; твоя любовь можетъ одна поддержать меня выше людей. Ты плакала, читая, что любовь сдѣлалась нравственнымъ началомъ моего бытія; безпрерывно я испытываю справедливость сихъ словъ. Лишь только что-нибудь мелкое, порочное навернется на умъ, какъ вдругъ мысль о твоей любви освѣтитъ душу, и порочное, мелкое исчезаетъ при свѣтѣ ея. О, Наташа, вѣрь, Провидѣніе послало мнѣ тебя. Мои страсти буйныя, что могло бы удерживать ихъ?-- любовь женщины; нѣтъ, я это испыталъ,-- любовь ангела, любовь существа небеснаго. Твоя любовь только можетъ направлять меня.
   

10 апрѣля.

   Вчера {Т.-е. 9 апрѣля; въ этотъ день въ 1835 г. происходило прощанье брата и сестры въ Крутицахъ.}, ангелъ мой, ты думала обо мнѣ цѣлый день, я знаю,-- и я думалъ о тебѣ. Раздѣленные, мы были вмѣстѣ. Великій день, въ который, какъ ты выразилась, сочеталъ насъ Богъ. Девять мѣсяцевъ тюрьмы, годъ ссылки забыты за одно это свиданіе. Вчера же получилъ я отъ тебя двѣ записки, изъ коихъ одной я очень не доволенъ. Что съ тобою, Наташа, откуда этотъ тягостный, горькій звукъ изъ души твоей, въ которой должна быть одна любовь, одна любовь? Это не разлука: ту грусть я понимаю, я самъ, оторванное дерево отъ родины, отъ моего неба, грущу, но тутъ что-то другое. "Только помни, Алекс., что у твоей Наташи, кромѣ любви, ничего нѣтъ". Именно этого и жаждала моя душа;что-жь? къ чему это все сказано?..... или ты, писавши, не думала, или у тебя боль
   на голова, или ты забыла, что пишешь къ Александру? Именно тутъ, въ этихъ строкахъ, я и вижу, что, кромѣ любви, есть еще и предразсудки. Говоря мнѣ: помни и подчеркнувъ это слово, ты какъ будто дѣлаешь условія, на коихъ отдаешься мнѣ. Наташа, ты высока, какъ ангелъ, брось этотъ вздоръ; я знаю тебя, не я выбралъ, Богъ выбралъ тебя мнѣ. Помни и ты, что та, которую я избралъ себѣ, та, которая превзошла уже идеалъ, созданный моею мечтой, должна быть выше существъ простыхъ. Но поцѣлуй любви пусть помиритъ насъ. Я понимаю, что можетъ иногда набѣжать грустная минута на душу, и тогда она издастъ грустные звуки, какъ порванная струна арфы.
   Вотъ что надобно сдѣлать намъ. Во-первыхъ, теперь я почти въ открытой ссорѣ съ княгиней {Съ княгиней Марьей Алексѣевной Хованской, у которой жила Н. А. Хованская всегда не любила А. И. за его прямоту и нелюбовь къ лести; а арестъ еще болѣе разгнѣвалъ ее, съ тѣхъ поръ она иначе не называла его, какъ "несчастный сынъ брата Ивана".}, надобно съ ней поладить, а то какъ же мы будемъ видѣться? Нельзя ли какъ-нибудь, чтобъ она мнѣ написала хоть строчку въ папенькиномъ письмѣ, и тогда я буду къ ней писать, и мы помиримся.
   Ты пишешь мои слова, что любовь испортитъ мою будущность, я теперь другого мнѣнія, и вспомни, что я писалъ прошлый разъ: я всѣми силами хотѣлъ оттолкнуть мысль о любви и потому говорилъ это. Я не искалъ тебя, Провидѣніе указало. Будь же увѣрена въ благѣ намѣреній Его. Будущность нельзя испортить любовью.
   Да кто же смѣетъ выкликать себѣ высокую будущность?-- и тутъ подлежитъ отдаться Провидѣнію.

Твой на вѣки
А. Герценъ.

   Нашей Emilie искренній дружескій поклонъ; все собирался къ ней писать и не успѣлъ, но скоро исправлюсь. Пиши всякій разъ о ней.

Цѣлую тебя -- твой Александръ.

-----

14 апрѣля 1836 г., Москва.

   Жизнь моя, душа моя! Вчера я получила твои письма. Каждое слово льетъ блаженство въ душу, каждое слово даетъ новый міръ чувствъ и мыслей. Боже, Боже мой, знала ли я, предчувствовала ли мое будущее? О, Александръ, Александръ, ангелъ мой!...
   Сейчасъ только отъучилась {А. И. совѣтовалъ своему другу учиться по-нѣмецки, и вотъ уже совѣтъ приводится въ исполненіе.}. Твоя воля для меня священна, твое желаніе -- законъ. Вчера же вечеромъ выучила нѣмецкую азбуку, теперь читала по складамъ. М-me Matthey {Madame Matthey -- бывшая гувернантка дочерей княгини. Находясь безъ мѣста, она обыкновенно пріѣзжала гостить къ кн. Хованской. Вверху, въ мезонинѣ, гдѣ помѣщалась Н. А., была отдѣльная комната и для гостей, которую чаще всего занимала madame Matthey.} у насъ на нѣкоторое время и, пока не будетъ ей мѣста, я буду у нея учиться, а Emilie на-дняхъ ѣдетъ въ деревню. О, чему бы я ни стала учиться, другъ мой, чтобъ понимать всегда тебя! Теперь все у меня отнято: запрещаютъ читать, запрещаютъ писать, быть въ другой комнатѣ, играть на фортепіано,-- словомъ, все, что можетъ принести малѣйшую пользу. Цѣлый день должна быть съ ними, вечеромъ долѣе 10 часовъ не позволяется сидѣть со свѣчой; утромъ встаю рано, но со мною въ одной комнатѣ М. С. {Марья Степановна Макашева -- компаньонка княгини. Ея кровать стояла въ комнатѣ Н. А. и отдѣлялась отъ послѣдней только ширмами.} и (Саша К. {А. Г. Кліентова, дочь священника Кліентова, теперь Лаврова, разсказываетъ, что спала на одномъ диванѣ съ Н. А.: "она на одномъ концѣ, а я на другомъ, такъ что ноги наши сходились вмѣстѣ".} на одномъ диванѣ. Прощай, ѣду къ Насакинымъ {Родственникамъ кн. Хованской.}, мнѣ будутъ предлагать руку Бирюкова {Молодого чиновника.}, объ этомъ предупредила меня маменька {Мать А. И., Луиза Ивановна.}. Вотъ первый шагъ..... Прощай, карета подвезена.
   

Вечеръ.

   Пріѣхала! Все кончилось; я просила маменьку отвѣчать за меня, теперь ужь не касается это болѣе до меня. Нѣсколько минутъ мы были съ ней наединѣ, она мнѣ все сказала, что ты писалъ, и вторично благословляетъ.
   Александръ-Наталья; да, да, дивный смыслъ, и я вѣрю, что не случай, нѣтъ: тутъ перстъ Бога. И я напишу тебѣ мое новое замѣчаніе. Папенька {Отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, одинъ изъ старшихъ братьевъ, родной братъ отца Александра Ивановича; младшіе братья его звали "братцемъ".} передъ кончиной благословлялъ всѣхъ дѣтей, меня одну благословилъ образомъ Александра Невскаго, и тутъ опора, и тутъ воля Его: почему родитель, оставляя насъ сиротами, поручилъ меня одну святому Александру? Такъ, мой ангелъ, все, все съ самаго моего рожденія благословляло меня быть твоею подругой! И ты даешь мнѣ половину всего? Ты дѣлишься со мною? Ты богатъ, Александръ, а что я удѣлю тебѣ? Мнѣ нечего дѣлить, ужь я все отдала тебѣ, все!...
   

15 середа.

   Маменька вчера говорила, что при жизни кн. {Княгини М. А. Хованской.} мы не можемъ соединиться; ея несогласія я не боюсь, лишь бы она не вооружила всѣхъ. Но что, мой другъ, развѣ мы менѣе черезъ это счастливы? Каждое препятствіе есть новый узелъ нашихъ сердецъ. Тебѣ хотѣлось на Кавказъ... Ты пріѣдешь сюда осенью, но, вѣдь, это не надолго? О, ужасно, ужасно, страшно, ангелъ мой, еще впереди нѣсколько лѣтъ разлуки... Оставаться здѣсь... Я помню, что ты говорилъ о Москвѣ, провожать тебя... Нѣтъ, лучше положиться во всемъ на Него. Я теряюсь въ мысляхъ, и душа страдаетъ; гдѣ-жь вѣра, гдѣ молитва? Твоя любовь сроднила меня съ небесами съ тѣхъ поръ, когда моя душа дерзаетъ вопрошать Его; они мнѣ кажутся отвѣтомъ. О, посмотри, мой ангелъ, на эти небеса, когда душа твоя взбунтована,-- посмотри, какъ утихаетъ въ ней бурное волненіе при видѣ этого безмятежнаго океана, какъ все свѣтлѣетъ въ ней яркимъ свѣтомъ звѣздъ, сама бы она заиграла звѣздой на далекомъ, далекомъ, но родномъ ей небѣ, сама бы оттуда своимъ свѣтомъ свѣтила въ душу страдальца земного, радостно бы простилась съ своею кельей, душною кельей, и кто разлучитъ ее съ тобою? Самое небо не манитъ ея, когда надо растаться съ тобою. Земля, земля! О, не завидуй небу; душа моя, не рвись туда,-- твоя душа на землѣ!
   Emilie, Emilie... Несчастная!... Онъ {H. М. Сатинъ.} все отнялъ у нея, онъ отворилъ ей дверь въ міръ свѣтлый и опять захлопнулъ ее, и ей вѣчная тьма, вѣчный мракъ. Какъ она ждетъ смерти! Кто у нея здѣсь? У нея никого не было, кромѣ меня; она хотѣла или похоронить меня {Эмилія Михайловна, разбитая въ собственномъ счастьи, съ недовѣріемъ относилась и къ счастью своего друга, Натальи Александровны. Она часто говорила ей: "Еслибъ я услышала, что ты умерла, я бы съ радостью перекрестилась и поблагодарила бы Бога".}, или дождаться развязки и спокойно умереть,-- впрочемъ, предпочитала первое: "мнѣ жаль отдать тебя кому-нибудь", говорила она; но, вѣдь, ты знаешь, она вѣруетъ въ тебя, и теперь спокойна и желаетъ скорѣе умереть. Нѣтъ, Александръ, онъ {Т.-е. Николай Михайловичъ Сатинъ, товарищъ Александра Ивановича.} не любилъ ея {Выпущено нѣсколько словъ.}. Но зачѣмъ же увѣрять въ любви, зачѣмъ онъ клялся ей? Ты не знаешь всего: они проводили по нѣсколько часовъ одни, онъ говорилъ ей объ ихъ будущей жизни, онъ звалъ ее своей, отдалъ ей самого себя и сказалъ, что ихъ ничто не разлучитъ. Я пришлю тебѣ, ежели можно, его стихи, посвященныя ей. О, другъ мой, зачѣмъ же есть такія сердца, зачѣмъ не всѣ любятъ такъ, какъ мы? Тогда бы не было на землѣ несчастій, тогда бы вся земля была любовь. Я не знаю, что можетъ облегчить ея душу, и, думаю, не долго будутъ длиться ея страданія. Я бы все сдѣлала, чтобъ ее утѣшить. Пришли же мнѣ Легенду и Встрѣчу {Легенда о св. Ѳеодорѣ, написанная въ Крутицахъ и исправленная въ Вяткѣ, и Встрѣча, напечатанныя въ 1881--1882 году въ Русской Мысли, сочиненія А. И.}. Человѣкъ съ высокою душой и маленькимъ характеромъ -- тутъ цѣлое море для повѣсти. Главное, она можетъ принести пользу. Пиши. Сегодня я начну учиться писать нѣмецкія слова. Языкъ этотъ мнѣ кажется чрезвычайно легкимъ. Ахъ, зачѣмъ люди утратили эти 18 лѣтъ моей жизни, ими бы многое купила, и теперь, когда стремленіе во всей силѣ,-- вездѣ преграды! Когда у меня была маменька, говоря объ Огаревѣ, она сказала: "Невѣста его {Т.-е. Марья Львовна Рославлева, на которой женился Огаревъ.} не молода и не хороша, но какъ образована и умна! Нѣмецкую литературу знаетъ лучше его. Онъ страшно ее любитъ". Эти слова навели тѣнь на мою душу, въ нихъ какъ будто излился невольный упрекъ ея... но новыя ласки и увѣренія утѣшили снова.
   Когда же ты, Александръ, ты, мой ангелъ, будешь моимъ учителемъ? Прощай, обнимаю тебя, другъ мой.

Твоя Наташа.

   Ежели есть возможность поправить твой поступокъ, никогда не поздно {Проступокъ, въ которомъ винилъ себя А. И., было его отношеніе къ Медвѣдевой, о которомъ онъ намекалъ въ письмѣ къ Н. А.}. Прости, ужасно спѣшу, всѣ встали, еще цѣлую тебя.
   

23-е апрѣля, Москва.

   Сегодня я была на именинахъ у Егора Ивановича {Е. И., старшій братъ А. И., жилъ вмѣстѣ съ Луизой Ивановной въ нижнемъ этажѣ дома И. А. Яковлева, что у Власія въ Москвѣ.}, пріятно провела время, очень пріятно и очень грустно вмѣстѣ. Я въ первый разъ была въ саду послѣ того, какъ видѣла тебя въ немъ въ послѣдній разъ. Долго ходила по той дорогѣ, по которой, бывало, хаживалъ ты, что-то невольно глаза обращались къ твоимъ окнамъ, искали въ нихъ тебя, мой ангелъ, и въ воображеніи ты являлся, какъ бывало прежде, у открытаго окна, на лѣстницѣ... Ахъ, Саша, Саша, ангелъ, когда-жь ты будешь со мною, другъ мой?... Каждое дерево, каждый кустикъ говорилъ мнѣ о тебѣ; тамъ мнѣ все мило, все родное,-- и какъ все пусто!... Вспоминали съ Emilie о прошедшемъ, и она съ растерзаннымъ сердцемъ, съ утраченными чувствами, похоронивъ всѣ надежды и мечты, и она, воскрешая минувшее, улыбалась, но все что-то было такъ уныло. Одна Маша Корицко(?), рѣзвая, не знакомая ни съ горемъ, ни съ счастьемъ, безпечно веселилась.
   

25-е, суббота.

   Вчера получила твое письмо.
   Александръ, Александръ, другъ мой, прости меня, о, я виновата, очень виновата! Ангелъ, прости меня. Мало того, что эта мысль была у меня въ головѣ, я еще написала ее къ тебѣ, холодная, грустная, мрачная мысль {Вотъ она: "Только помни, Александръ, что у твоей Наташи, кромѣ любви, ничего нѣтъ".}. Александръ, только это не моя мысль, не я создала ее. Тогда, какъ я писала тебѣ это письмо, мнѣ было страшно грустно. Наканунѣ праздника я была больна и душой, и тѣломъ, къ тому же, эту мысль вселили во мнѣ {Ее вселилъ отчасти разговоръ съ Луизой Ивановной о женитьбѣ Н. И. Огарева.}. Хотя бы, кажется, и трудно было вселить ее мнѣ, она у меня была нѣсколько дней въ головѣ, я испугалась ея, не имѣла силъ вдругъ побѣдить ее, изгнать, и написала тебѣ. Она исчезла давно. Ангелъ, можетъ, о, можетъ ли что-нибудь грустное, кромѣ разлуки съ тобою, тяготить мою душу, полную одною, одною любовью?Нѣтъ, хотя насъ дѣлитъ тысяча верстъ, хотя между нами кладутъ тысячу преградъ... неба достигаютъ горы, которыя я должна пройти, чтобы придти къ тебѣ, но кто можетъ положить преграду душѣ? Путь ея свободенъ: и черезъ эти горы, и черезъ ужасныя пропасти она несется, летитъ вольно, быстро къ своему милому; тамъ ея родина, ея небо, ея жизнь, ея душа!
   Какъ ты грустишь, мой Александръ! Нѣтъ, не на одно горе. Онъ слилъ наши души, наши существованія. Розно, далеко другъ отъ друга, мы еще не видали радости въ нашей любви; придетъ же пора, ангелъ мой, вѣрь со мною, придетъ пора, и мы вмѣстѣ, изъ одной чаши будемъ пить одно блаженство. Когда любовь наша дана намъ Имъ, такъ она не будетъ источникомъ горестей: для Него все небесное одинъ свѣтъ, одинъ рай, а любовь наша не небесная ли?
   Боже мой, что со мною было, какъ могла я написать тебѣ такую мрачную мысль? Я вспыхнула вся, читая твое письмо. Забудь это, ангелъ мой: это не мной сказано, тутъ нѣтъ моего; нѣтъ, когда предразсудки, мелочи толпою вокругъ меня, твоя любовь, какъ цѣлительная пелена, обовьетъ все существо мое, и ничто земное не проникнетъ эту священную пелену; одна рука Провидѣнія можетъ снять ее съ меня, но и она не сниметъ; въ ней я и тамъ предстану, въ ней буду ликовать съ ангелами; безъ нея -- я прахъ, безъ нея мнѣ вѣчное изгнаніе, вѣчная тьма. О, Александръ, ты мой создатель, ты мой отецъ! Скажи, что бы было со мною, когда бы ты не любилъ меня, и что бы была я? Тогда бы не было меня, тогда бы было больше только однимъ человѣкомъ.
   По-нѣмецки я читаю, списываю, твержу наизусть. Только это занимаетъ теперь меня, развлекаетъ нѣсколько. Среди горькихъ мыслей, (убитая) разлукой, я не способна внимать ничему, все чуждо мнѣ, все говоритъ мнѣ, что ты далеко, что тебя нѣтъ со мною; и такъ текутъ цѣлые часы, цѣлые дни. Теперь мысль, что ты желаешь, чтобъ я училась, что надо приготовить урокъ, будитъ меня, и я прилежно занимаюсь; твое имя на языкѣ вмѣстѣ со словами Gott, Heiland, Engel... Странно, мой другъ, съ удовольствіемъ учусь, съ удовольствіемъ и перестаю учиться; съ какою быстротой, сбросивъ съ себя нѣмецкія оковы, я лечу къ тебѣ, мой ангелъ, тутъ уже ничто меня не разлучаетъ съ тобой, ничто не тѣснитъ тебя изъ мыслей, и я такъ жадно, съ такимъ наслажденіемъ пью эти минуты и опять съ новымъ желаніемъ принимаюсь за урокъ, и опять съ новою быстротой несусь къ тебѣ.
   Не могу придумать, какимъ бы образомъ сдѣлать, чтобъ тебѣ написала к. {Княгиня Марья Алексѣевна Хованская.}. Этого никогда не будетъ, за это отвѣчаю. Она теперь очень рѣдко бываетъ у папеньки и каждый разъ ссорятся и почти все изъ-за меня; онъ на моей сторонѣ. Нѣтъ, придумай другое, это невозможно. А видѣться намъ,-- знаешь ли, что можетъ быть способомъ?-- нѣмецкій языкъ. М-me Matthey у насъ не будетъ, я буду просить учиться у тебя; вѣрно, папенька будетъ на нашей сторонѣ, и кн. нельзя будетъ отказаться. Я въ восхищеніи отъ одного воображенія. Я буду у тебя учиться!... Ангелъ, ангелъ мой, какое блаженство, какіе часы! Зимніе вечера намъ можно будетъ проводить вмѣстѣ, но... развѣ ты навсегда пріѣдешь сюда? Эта мысль разстроила цѣлый храмъ, созданный изъ счастливыхъ мечтаній. Навсегда-ль, навсегда-ль ты взойдешь, мое солнце, или лишь согрѣешь мою душу и закатишься опять въ синюю даль?...
   

26-е, воскресенье.

   Вчера не могла я писать болѣе. Такъ всегда лишаюсь я всѣхъ способностей при посѣщеніи мрачной мысли о новой разлукѣ,-- все отпадетъ отъ сердца, все туманъ кругомъ, снѣгъ ляжетъ на душу, и одна молитва, одна вѣра можетъ только утѣшить меня въ эти грустныя минуты. Мнѣ ли не вѣрить, мнѣ ли сомнѣваться въ Немъ? Мнѣ ли...
   Знаешь ли, мой другъ, что странно? Когда я была у папеньки, мнѣ казалось, что я дома, что всѣ посторонніе въ гостяхъ у насъ, и такъ сроднилась съ этою мыслью, что, ѣхавши домой, думала, что я ѣду въ гости. Какъ скучно, какъ несносно въ гостяхъ! Когда-жь я поѣду домой, мой ангелъ?
   Ты пишешь: "Что намъ дѣлать съ Emilie?" Она велѣла сказать тебѣ, чтобъ ты забылъ ее, забылъ ея несчастье и не писалъ бы къ ней, потому что "слово"счастье для нея теперь непонятный, пустой звукъ. Она также къ тебѣ не будетъ писать; "чтобы не затуманить его яснаго неба",-- говоритъ она. Твой языкъ теперь ей не понятенъ, въ немъ каждое слово звучитъ любовью, счастьемъ, а это ей такъ же далеко, такъ же незнакомо, какъ занебесье. "ИзбавиБогъ, но ежели, когда онъ научится говорить понятнымъ мнѣ языкомъ, тогда пусть напишетъ, я отвѣчу", -- сказала она мнѣ. Боже мой, Боже мой!... {Выпускается повтореніе сожалѣній объ Эмиліи Михайловнѣ.}. Пиши къ ней, Александръ, я прошу тебя, мой другъ; твои письма, я знаю, приносятъ ей утѣшеніе; на-дняхъ она уѣзжаетъ въ деревню и до декабря мѣсяца. Тогда ужь ты будешь здѣсь, мой ангелъ, со мной.

Твоя вѣчно Наташа.

   Машенька Корицко (?) кланяется тебѣ.
   Я познакомилась также съ Машенькой Эрнъ {Родная сестра Г. К. Эрнъ, вятскаго пріятеля А. И., который хлопоталъ о помѣщеніи Машеньки Эрнъ въ одинъ изъ московскихъ пансіоновъ. И. А. Яковлевъ, въ благодарность за заботы и радушіе, какими награждала его сына въ Вяткѣ семья Эрнъ, помѣстилъ дѣвочку въ пансіонъ и на праздники бралъ ее къ себѣ въ домъ. Впослѣдствіи Машенька Эрнъ, ставши Марьей Каспаровной, жила у молодыхъ Герценовъ, въ 1847 г. вмѣстѣ съ ними поѣхала за границу и тамъ вышла замужъ за Рейхеля. Теперь она живетъ съ мужемъ въ Бернѣ, попрежнему, продолжаетъ близкія, добрыя отношенія съ дѣтьми покойнаго А. И. и теперь, попрежнему, принимаетъ близко къ сердцу все, что касается И. А. и А. И. Это та самая М. К. Рейхель, возвращаясь отъ которой утонули Луиза Ивановна и Коля, мать и сынъ Герцена. Одинъ изъ сыновей М. К. Рейхель вышелъ замѣчательный музыкантъ.}.

-----

27-е, понедѣльникъ.

   Вчера я говорила о тебѣ съ к. {Съ княгиней М. А. Хованской.}. Она сердится, что ты не вспомнишь о ней, даже не припишешь никогда почтенія. "Онъ воображаетъ, что ему никто не нуженъ",-- прибавила она. Я думаю, что можно сдѣлать... впрочемъ, какъ ты думаешь.
   Сегодня мнѣ снилось, будто я плыву по морю, и ни челнока, никакого судна въ виду, и не страшно мнѣ, и я плыву беззаботно... Такъ отдалась я волнамъ твоей любви. Безбрежно, бурно море, а я безъ паруса, безъ весла, безъ челнока плыву по немъ безусловно. Дуетъ ли вѣтеръ, бушуетъ ли непогода,-- не страшно мнѣ: я сроднилась съ моремъ, съ волнами. Его спокойствіе льетъ тихое, святое блаженство въ мою душу, его волненіе небесно, очаровательно. И на волнѣ любви вознестись до неба!
   Вѣдь, ты вѣришь, другъ мой, что та мысль не моя? Вини меня только въ томъ, что я допустила ее посѣтить мою душу, что она могла заставить ее издать грустные звуки. Разлука, разлука, ангелъ мой, всему виною. "Поневолѣ снится страшный сонъ". О, wenn werde ich dich sehen, mein lieber Freund?! {"О, когда же я увижусь съ тобой, мой милый другъ?!"}
   Я бы не желала, чтобъ она {Княгиня Хованская.} была при нашемъ свиданіи. До сихъ поръ мнѣ напоминаютъ о кн. Об. {Къ Хованскимъ въ домъ ѣздилъ старичокъ, князь Петръ Николаевичъ Оболенскій. У него было два сына: Евгеній и Константинъ; о которомъ идетъ рѣчь -- неизвѣстно, можетъ, и о кн. Сергѣѣ Оболенскомъ.}, къ которому я чуть не бросилась на шею, вообразивъ, что это ты. Да, надо тебѣ помириться съ к., а то она говоритъ, что, когда ты возвратишься, она не будетъ позволять намъ быть вмѣстѣ, увѣрившись, что ты непремѣнно долженъ сдѣлаться хуже, живши на волѣ, за глазами. Ахъ, люди, люди, какъ они жалки, мой ангелъ! Какъ можетъ Его созданіе, Его подобіе такъ унизиться, такъ много принять дурного! Но я вѣрую, рано или поздно просвѣтится и ихъ душа: Онъ Святъ; прахъ Ему не доступенъ, Онъ благъ, не погубитъ своего созданія!
   

28-е, вторникъ.

   Ты говоришь, мой другъ, что любовь Emilie не была ли одно увлеченіе? Еслибъ оно и такъ было, легко-ль разстаться съ мечтою, которая была единственною усладой горькой жизни; равнодушно ли видимъ мы, какъ блѣднѣетъ роза, какъ опадаютъ ея листики? Смерть одного цвѣтка между сотнею наводитъ на душу меланхолію, навѣваетъ на нее мысль горькую, унылую, мысль и о нашемъ разрушеніи... а это былъ единственный цвѣтокъ ея души! И онъ поблекъ, и онъ увялъ... умеръ!... Страшно, страшно, о, другъ мой! только ты миришь меня съ людьми, только ты заставляешь меня вѣрить имъ, любить ихъ.
   Ужели онъ не любилъ ее, когда писалъ къ ней изъ Сим. {Изъ Симбирска.}: "А peine arrivé à S. je m'empresse de t'écrire, angélique amie. Jamais je n'etais aussi complètement seul -- qu'ici; jamais je n'avais aussi besoin de savoir qu'il y a une personne dont l'âme harmonise avec la mienne, et qui forme, pour ainsi dire, la seconde moitié de moimême, jamais, te dis-je, plus qu'àpresant; et pourtant je ne suis pas encore certain de posséder cette chère moitié, si indispensable pour que je sois un être complet, pourtant des demi-soupèons me rongent parfois l'âme... et cet étas mixte m'est pénible..." {"Только что пріѣхалъ въ Симбирскъ, спѣшу писать къ тебѣ, чудный другъ мой. Никогда я не чувствовалъ себя такъ вполнѣ одинокимъ, какъ здѣсь; никогда я не чувствовалъ такой потребности сознавать, что есть существо, котораго душа гармонируетъ съ моею душой и которое составляетъ, такъ сказать, другую половину меня самого,-- никогда,-- говорю тебѣ,-- настолько, какъ теперь; а, между тѣмъ, я еще не увѣренъ, что обладаю этою дорогою половиной, такою необходимой для того, чтобы я представлялъ изъ себя законченное существо,-- иногда полусомнѣнія гложатъ мою душу... и это неопредѣленное состояніе для меня мучительно..."}. Ужель это ничто, одно воображеніе, одинъ обманъ, ужели тутъ нѣтъ любви? Когда эти слова чертила одна пылкая мечта -- прощаю, но когда тутъ есть хоть искра любви? Божусь тебѣ, мой ангелъ, не понимаю, вовсе не понимаю. Ничто въ свѣтѣ не заставитъ меня вѣрить, что любовь можетъ такъ скоро, такъ легко гаснуть, говорю тебѣ,-- и ты скажешь, я знаю, ничто въ свѣтѣ. Не вѣрю, чтобъ они могла когда-нибудь погаснуть... {Выпущено нѣсколько словъ.}. Подождемъ.

Прощай, милый мой, единственный!
Обнимаю тебя всею душой
Твоя.

   Стихи О. {Стихи И. П. Огарева: I tempi -- Времена, которые А. И. просилъ переслать къ нему въ Вятку.} посылаю. Прости, что съ тою почтой не послала: ихъ у меня не было. Еще прощай, еще обнимаю тебя, другъ мой, душа моя, еще цѣлую тебя много, много. Спѣшу ужасно.
   -----

27-е апрѣля, 1836 г. Вятка.

   Давно, душа моя, нѣтъ отъ тебя писемъ. Дай Богъ, чтобъ эта почта принесла что-либо, хоть строчку. Наташа, ты, вѣдь, знаешь, какъ радостно получать письма и какъ горько ихъ (ждать). По счастію, моя пустая жизнь кончилась, я опять занимаюсь, хотя не такъ много, какъ прежде, но съ пользою. Не должно удаляться отъ людей и дѣйствительнаго міра; это старинный германскій предразсудокъ. Въ дѣйствительномъ мірѣ есть своя полнота, которая не находится въ жизни кабинетной и которая учитъ многому. Человѣкъ не созданъ для уединенія. Но горе тому, кто тратитъ душу свою на пустоту этого міра, забывая другой, высшій. Разбитый, больной, печальный явился я сюда и потому искалъ въ ложномъ шумѣ утѣшеніе. Это не могло долго продолжаться. Ты ускорила еще мое возвращеніе къ идеальному, и годъ этотъ не совсѣмъ пропалъ въ жизни моей: онъ богатъ опытомъ, чувствами и болѣе всего любовью къ тебѣ, мой ангелъ. Теперь у меня въ головѣ бродитъ планъ весьма важной статьи, можетъ, для развитія которой нужно написать цѣлый романъ, который поглотитъ въ себѣ и ту тему, о которой писалъ тебѣ въ прошломъ письмѣ, и многое изъ моей собственной жизни. Я рѣшительно хочу въ каждомъ сочиненіи моемъ видѣть отдѣльную часть жизни души моей. Пусть ихъ совокупность будетъ іероглифическая біографія моя... {Выпущено нѣсколько словъ.}. Пусть впечатлѣнія, которымъ я подвергался, выражаются отдѣльными повѣстями, гдѣ все вымыселъ, но основа -- истина.
   Теперь меня чрезвычайно занимаетъ религіозная мысль -- паденіе Люцифера, какъ огромная аллегорія, и я дошелъ до весьма важныхъ результатовъ. Но въ сторону это!
   Вотъ и май скоро; годъ, что я здѣсь; но прямой положительной надежды нѣтъ на возвращеніе. Боже мой, какъ гнетутъ насъ люди; они намъ позволили въ продолженіе почти двухъ лѣтъ одно минутное свиданіе, одинъ поцѣлуй, и то прощальный. А какъ мы нужны другъ другу! Хуже всего, что нѣтъ положительной надежды. Никто не хочетъ прямо стать за сосланнаго. О, Наташа! Здѣсь-то узналъ я еще болѣе гнусность обыкновенныхъ людей, ибо здѣсь она во всей наготѣ, даже не прикрыта легкою тканью образованности, и какъ же надобно благодарить судьбу, что и здѣсь я нашелъ душу высокую -- Витберга {Какъ видимъ, А. И. познакомился съ А. Л. Витбергомъ въ Вяткѣ, а не въ Перми, какъ говоритъ И. В. Анненковъ (Идеалисты 30-хъ годовъ, стр. 10).}.
   Но знаешь ли, чему ты чрезвычайно удивишься, что я почти всякій день здѣсь, въ Вяткѣ, (говорю) о тебѣ. Да, почти всякій день, и это для меня какое-то дивное наслажденіе. Но съ кѣмъ?-- спросишь ты. Любовь робка на языкѣ, и потому никогда не являлся ни одинъ звукъ и при Витбергѣ, который какъ будто отталкиваетъ довѣріе сего рода своимъ гранитнымъ характеромъ. Не говорилъ я о ней и съ Медвѣдевой, ибо я знаю, что ей это было бы непріятно, она и такъ довольно несчастна. Но помнишь ли другую Полину {А. И. упоминалъ раньше о двухъ Полинахъ. Одна Полина, должно быть, г-жа Р.-- Медвѣдева, а другая, о которой идетъ рѣчь, m-lle Trompeter. Въ Вяткѣ былъ аптекарь Фердинандъ Рулковіусъ. Онъ ѣздилъ въ Ревель и тамъ женился. У колодой жены въ Ревелѣ была подруга, Полина Trompeter, которая ни за что не захотѣла отпустить пріятельницу одну въ Вятку и изъ дружбы поѣхала вмѣстѣ съ ней въ далекій, холодный край. "Полину, -- пишетъ А. И. въ своихъ "Запискахъ",-- я любилъ, какъ дитя, съ которой мнѣ было легко именно потому, что ни ей не приходило въ голову кокетничать со ивой, ни мнѣ съ ней".}, нѣмочку, о которой я какъ-то писалъ тебѣ? Въ ней тьма поэзіи, и не знаю почему, ей одной я высказалъ всю любовь мою къ тебѣ и съ тѣхъ поръ ты составляешь одинъ предметъ нашихъ разговоровъ. Въ благодарность за сіе я требую, чтобъ ты въ слѣдующей запискѣ написала къ ней хоть строчку, только по-французски. Зови ее просто Pauline. Она заслуживаетъ этого, ибо она отъ души желаетъ, чтобъ твой Александръ скорѣе былъ въ твоихъ объятіяхъ. Напиши непремѣнно какой-нибудь комплиментъ, un rien.
   У тебя новое фортепіано, пишетъ маменька. Занимайся музыкою какъ можно болѣе. Я напишу домой, чтобы тебѣ доставили одинъ Rondoletto Герца, который мнѣ ужасно нравится и который я очень часто заставляю играть.
   

29-е апрѣля.

   И такъ, Огаревъ полюбилъ свою невѣсту за нѣмецкую литературу, пишешь ты, а поелику ты не знаешь ея, слѣдственно, тебя не стоитъ любить. Перестань же писать такой вздоръ, моя милая Наташа, не стыдно ли тебѣ? Твоя душа часто приводитъ меня въ удивленіе своею высотой, своею святостью, а еслибъ ты знала астрономію, то это еще не дало бы тебѣ право на мое удивленіе. Не унижай себя, ты -- ангелъ, ангелъ, ты мнѣ самимъ Богомъ послана; я тебя люблю за твою душу, люблю за твою любовь, которая вся ты, люблю потому, что не могу не любить тебя. Неужели пламенный языкъ моихъ писемъ, эта струя огня, можетъ оставлять хотя тѣнь сомнѣнія, что я обращу малѣйшее вниманіе на внѣшнее что-либо?
   И такъ, пусть же благословеніе твоего отца исполнится, пусть Александръ Невскій -- твой патронъ. Знаешь ли, что и меня онъ благословилъ тѣмъ же образомъ, и онъ со мною здѣсь. О слѣдующей разлукѣ не думай. Довольно мрачнаго и въ настоящемъ. Въ Москвѣ я не останусь, но даю тебѣ клятву при малѣйшей возможности не разлучаться съ тобою. Я уже писалъ, что сбрасываю на твои плечи половину тягостей моей жизни, неси ты ихъ вмѣстѣ съ твоимъ Александромъ.
   Къ концу нынѣшняго мѣсяца, т.-е. мая, рѣшится важный вопросъ: можно ли надѣяться въ 1836 году быть въ Москвѣ? Ежели молитва дѣйствуетъ, то чью же молитву небо можетъ лучше принять, какъ (не) твою?
   Какъ счастлива Витбергова жена въ несчастій! Но вѣрь, вѣрь, будутъ минуты и у насъ, когда рай намъ позавидуетъ. Прощай, некогда болѣе писать. Цѣлую твои руки, тебя, твои глаза. О, приходи скорѣй то время, когда живой поцѣлуй, продолжительный, страстный, сотретъ все мрачное!

Твой, твой Александръ.

   Emilie, говорятъ, сердится на меня за то, что давно я ей не писалъ. Увѣрь же ее, что я ее люблю, какъ сестру, и потому на что же требовать доказательствъ матеріальныхъ -- писемъ? Писать къ тебѣ -- это необходимость, это воздухъ для меня, это жизнь. Но, впрочемъ, я напишу, можетъ, по слѣдующей почтѣ. Впрочемъ, она говоритъ, что я не отвѣчалъ на письмо, а мнѣ кажется я писалъ отвѣтъ.
   Благодарю за нѣмецкій языкъ. Достань себѣ черезъ Ег. Ив. {Черезъ Егора Ивановича Герцена.} методу Жакото учиться языкамъ. Она облегчитъ.

-----

8-е мая 1836 г. Москва.

   Теперь мнѣ грустно, Александръ, со мною много непріятностей. Вчера прощалась съ Emilie; она была мнѣ большимъ утѣшеніемъ въ разлукѣ съ тобою. Съ нею былъ ты единственнымъ предметомъ нашихъ разговоровъ, въ ея истерзанной душѣ отражалось мое счастье, и на мигъ она забывала горе и хоть на мигъ отдыхала отъ собственныхъ страданій. Теперь въ чью душу перелью я избытокъ счастья души моей, кто пойметъ огненный языкъ мой? Ей же онъ былъ внятенъ, очень внятенъ;и тяжко ей въ ея несчастій не имѣть подлѣ себя друга!
   Потомъ мнѣ было такъ пріятно исполнить твое желаніе выучиться по-нѣмецки, имѣя случай. Я твердо рѣшилась достигнуть этого и такъ горячо принялась, что m-me Ma {Madame Matthey -- француженка, бывшая гувернантка дочерей княгини Хованской, старушка лѣтъ 70-ти.} не могла надивиться. Двѣ недѣли прошли для меня какъ два дня; я была довольна собой. Теперь она уѣхала отъ насъ. Вдругъ все кончилось: всѣ средства отняты,-- не большая ли это непріятность? А скоро и мы сами поѣдемъ въ деревню, мнѣ ужасъ, какъ не хочется: тамъ я совершенно связана, даже фортепіано не берутъ туда никогда. Но зачѣмъ же я и тебя заставляю хмуриться? Лучше перестану писать. Да и что все это, когда, ангелъ, любишь меня?
   

3-е, суббота.

   Два дня мнѣ было ужасъ какъ грустно. Все, что тебѣ писала выше, туманило мою душу, но вдругъ твое письмо! Нѣтъ, ни объ Emilie, ни о нѣмец. языкѣ, ни о фортепіано грустила я, а о томъ, что давно не было отъ тебя писемъ, ангелъ мой! Странно сердце человѣка, безпредѣльно, необъятно сердце любящее! Чего недоставало мнѣ за минуту? Полвселенной?! Одну строчку, одно слово твоею рукой! Вотъ и письмо, тутъ много словъ, много строчекъ, цѣлый листъ,-- нѣтъ, все мало! Все, что было, могло уже много перемѣниться, -- а что теперь ты, гдѣ ты, здоровъ ли ты? И рой думъ толпится въ головѣ, думъ ясныхъ и тяжелыхъ, сердцу тѣсно въ груди, взвилась бы ласточкой и понеслась въ милую, родную, дальнюю сторону -- къ тебѣ, къ тебѣ! Пиши, пиши тотчасъ мнѣ, когда узнаешь, что можно надѣяться намъ обнять другъ друга не заочно. О, мчись скорѣе, время! Милый, милый, пріѣзжай! Какъ ждетъ тебя твоя подруга! Мысль свиданія будто солнце льется въ душу... Ахъ, Александръ, ангелъ мой, скажи, можно ли любить болѣе, какъ я люблю тебя? Говорю тебѣ -- я забываю себя; этого мало, я не существую, во мнѣ твоя душа, твое сердце, я вся -- ты, твоя мысль, твоя любовь. Знаешь ли, Александръ, читая въ твоемъ письмѣ о Медвѣдевой, у меня навернулись слезы на глазахъ, сердце сжалось... Несчастная! Она любитъ тебя?... О, другъ мой, спаси, спаси ее, не убивай! Ты не говоришь ей теперь обо мнѣ потому, что ей было бы это непріятно, но легче ли будетъ ея сердцу узнать это послѣ!... Мнѣ жаль ее; ты можешь все, Александръ, тебѣ поручаю ее, спаси ее отъ самого себя. Ты раскаивался прежде, что завлекъ несчастное существо,-- стало, въ любви М. {Въ любви къ нему Медвѣдевой.} не ты виною? Не будь же виною въ ея страданіяхъ, въ несчастій всей ея жизни. Ангелъ мой, будь чистъ всегда; полагаюсь на тебя. Прощай, обнимаю тебя и цѣлую, повторяю: спаси ее, спаси!

-----

Воскресенье, 11-е.

   Давеча я была въ соборѣ. Какое необъятное чувство наполняетъ душу въ этомъ священномъ зданіи! Сколько людей, влекомыхъ вѣрою, протекало въ немъ, сколько душъ врачевалось въ святыхъ стѣнахъ его! Кто, бывши въ Москвѣ, не пришелъ поклониться мощамъ угодниковъ, кто выходилъ изъ дверей его съ ожесточеннымъ сердцемъ?... Невольно переселяешься въ мрачную бездну минувшаго, въ мертвой дали его возстаютъ призраки, будто слышишь еще его тихій, но уже исчезающій шепотъ... могильное дыханіе минувшихъ столѣтій наводитъ на душу тайный трепетъ, но святыня, алтарь, чаша искупленія воззываютъ къ молитвѣ, и душа, разбивъ земную оболочку, звонкимъ, чистымъ гимномъ возносится на небо. Я вышла оттуда, полная благоговѣнія. Я думаю, ты помнишь, какъ мы, сочетанные на небѣ, но еще чужіе на землѣ, были тамъ вмѣстѣ?
   Ты снова проводишь время въ дѣятельности. Получая записки твои прошлаго года, (онѣ) бывало тревожили иногда меня. Пришли же мнѣ, если можешь, твою статью {Должно быть, ту, которая, по словамъ А. И., должна была захватить и романъ.}. Я съ нетерпѣніемъ ее жду. Придетъ ли то время, когда я буду помогать тебѣ,-- хоть очиню перо, хоть перепишу что-нибудь?! Ты не можешь себѣ вообразить, какъ мнѣ странно кажется теперешнее мое положеніе. Столько оковъ, столько униженій, столько повелителей надо мною, тогда какъ я не признаю ничьей власти надъ (собой), кромѣ твоей, и одинъ прахъ, одно ничтожество кругомъ, тогда какъ въ груди столько пространства обнять прекрасное! Но пусть: чѣмъ болѣе перегораетъ золото, тѣмъ чище оно!
   

Вторникъ, рано утромъ.

   Какъ хорошо мнѣ теперь: сосѣдки {Самая ближайшая сосѣдка по помѣщенію была Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини, и затѣмъ кто-нибудь изъ гостей. Чаще всѣхъ гостила Татьяна Ивановна Ключарева, жена священника изъ проданнаго имѣнія княгини, изъ Красникова или Красненькова.} мои уѣхали на день въ деревню; я одна, -- отдыхаю, какъ свободно дышать! Долго, долго я теперь мечтала, ангелъ мой, и все о тебѣ, о тебѣ! Потомъ обратилась къ себѣ, разсматривала состояніе моей души. Какое дивное созданіе человѣкъ, какая святая искра душа его, эта часть самого Бога! Въ жизни моей мало было дней радостныхъ, но я не помню, чтобъ душа моя была въ такомъ состояніи, которое бы я желала замѣнить другимъ. Ни въ какихъ угнетеніяхъ въ ней не исчезало чувство собственнаго достоинства; никакое горе не удаляло ее отъ Бога; всегда во всемъ нераздѣльна (отъ) божественнаго начала своего! Можетъ, ничтожество предметовъ, окружающихъ меня съ самаго рожденія, нелѣпость воспитанія, люди, среди которыхъ я росла, набросили на душу тонкую ткань, подъ которою дышало чувство, смыкались очи душевныя, но которыя не могли потушить небеснаго огня, зажженнаго въ ней Творцомъ, и бывало мнѣ душно, тяжко во мракѣ подъ этою тканью. Знаю, чувствую, что есть міръ другой, есть лучшее, но какъ достигнуть мнѣ до него, какъ увидѣть его? Нѣтъ силъ сдернуть занавѣсъ... но прелестно и это состояніе души! Окруженная мракомъ, она яснѣе видѣла собственный свѣтъ и, чтобы не угасъ онъ, не сходила въ міръ обыкновенный, не тратила чувства на обыкновенное, и жила однимъ стремленіемъ, однимъ порывомъ къ лучшему, трепетно ждала того мгновенія, пока само Провидѣніе изведетъ ее изъ темницы и покажетъ путь. И въ этомъ плѣну были минуты наслажденія, минуты святыя, когда, тѣснимая въ самой себѣ, рвется изъ собственныхъ предѣловъ и сквозь страшныя преграды, достигнувъ неба, сливается съ божествомъ, величіемъ -- съ общею душой!
   Ты всегда былъ единственнымъ жителемъ того міра, о которомъ самая мечта была для меня наслажденіемъ; ты былъ для меня во всемъ единственнымъ. Я чувствовала, что мы не чужіе, но насъ дѣлило многое, многое, и чтобы преодолѣть это многое, потребна была воля самого Провидѣнія. Съ первою запиской твоей изъ Крутицъ вдругъ приподнялось покрывало съ души, и уже потомъ съ каждою строкой рѣдѣлъ туманъ, свѣтъ становился ярче, обширнѣе и тамъ, гдѣ занималась только заря, теперь горитъ пламенное солнце, и горитъ такъ ярко, такъ огромно, какъ въ самомъ небѣ.
   Удивительно, Александръ, даже въ прощаніи съ тобою, въ разлукѣ владѣетъ душою горесть, священная, полная какою-то дивною поэзіей,-- горесть, въ которой душа находитъ отраду, самое наслажденіе! Нѣтъ, не знаетъ тотъ себя, своей души, кто ищетъ утѣшенія во всемъ, кромѣ себя, тотъ истинно жалокъ!
   Но когда-жь, ангелъ мой, мы будемъ съ тобою пить наслажденіе изъ чаши блаженства, а не извлекать его по каплѣ со дна моря горькаго?

"Придетъ пора, и съ той порой..."

   Огаревъ! ты правъ, твоя пора пришла!
   Теперь пора внизъ, позаботиться о хозяйствѣ, о столѣ, т.-е. заступить мѣсто М. О. {Марья Степановна Макашева, компаньонка; она же вела и хозяйство въ домѣ княгини Хованской.}, не ужасно ли это? Я воображаю, это тебя ужасно бы разсердило. Прощай пока, мой свѣтъ, моя жизнь, цѣлую тебя, твоя

Наташа.

   

24-е, понедѣльникъ.

   Какъ ты долго не имѣешь отъ меня писемъ! Мнѣ несносно за тебя, ангелъ мой; я спрашиваю всегда, когда можно послать къ тебѣ или отдаю заранѣе. Е. И. {Егоръ Ивановичъ.} не сказалъ въ этотъ четвергъ, и я не могу (послать), хотя меня это ужасно мучаетъ, а особенно послать на почту мнѣ нельзя.
   Какъ тебѣ тяжело, досадно, грустно; мнѣ не легче, другъ мой; еще больше недѣли ожиданія -- это ужасно! А, можетъ, скоро и совсѣмъ не будешь отъ меня ждать писемъ! Напиши же, когда узнаешь навѣрное, когда возвратишься, и ниши скорѣе. Прощай, ангелъ, пока заочно цѣлую тебя, до свиданія!

Твоя Наташа.

   
   Ноты Герца принесъ Е. И., только не твое Rondoletto. Когда-жь мнѣ заниматься музыкой? Мнѣ запрещаютъ и бранятъ за это, а теперь -- въ деревню; ужасъ, какъ досадно! Во всемъ полагаю(съ) на будущее, теперь живу одною любовью. Еще разъ цѣлую тебя.
   Получилъ ли ты письмо со стихами О.?
   

26-е.

   Ты не можешь вообразить, мой ангелъ, какъ мнѣ тяжко, какъ я мучаюсь, что ты такъ долго не получаешь отъ меня писемъ, я знаю, какъ это несносно, что подумаешь ты?-- какъ досадно тебѣ! Я сама за это сержусь на всѣхъ. Маменька у меня не была, и потому мнѣ эти дни грустно; мнѣ необходимо нужно было ее видѣть: я бы отдохнула. Меня утомили чужое вниманіе и холодное участіе. Въ нихъ капли нѣтъ лѣкарства. Но, можетъ, и я слишкомъ требовательна: ищу твоего взгляда, ищу звука твоего голоса, а возможно ли это?...
   Кажется, нравъ мой перемѣнился. Смотрю на землю, на всю природу, смотрю такъ жадно, такъ внимательно, будто ищу тебя, но вездѣ чужой образъ, безотвѣтный, и мнѣ невольно досадно и тяжко. Съ поспѣшностью нетерпѣливо взоръ обращается къ небу, глубоко впивается въ его синюю даль, ищетъ тебя въ небѣ; тамъ отраднѣе ему, но тамъ нѣтъ тебя, моего ангела, и невольный ропотъ въ душѣ...
   О, когда-жь, когда-жь усталые, утомленные глаза мои найдутъ свою отрадную, надежную пристань -- твой взоръ? Впервые, Александръ, впервые я увижу въ немъ любовь твою, впервые услышу отъ тебя слово любви! Нѣтъ, я выразить не могу тебѣ, что я чувствую, какъ жду тебя, какъ мнѣ весело, какъ грустно, какъ несносны мнѣ люди, какъ я люблю всѣхъ! Теперь я здорова. Прощай, мой ангелъ, другъ мой.

Твоя Наташа.

-----

12 мая 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, Наташа! блеснулъ первый лучъ надежды, маленькій лучъ, едва видный {Лучъ надежды на возвращеніе въ Москву.}. О, Боже, ежели бы онъ былъ не тщетный, ежели бы черезъ мѣсяцъ или два я могъ тебя прижать къ моему сердцу и въ твоихъ объятіяхъ забыть всѣ двухлѣтнія страданія! Моли, моли Бога, Наташа; молитва твоей чистой души, можетъ, будетъ услышана.
   На-дняхъ меня Полина {M-elle Trompeter.} просила написать ей что-нибудь на память, и я написалъ слѣдующее: "Влекомый таинственнымъ пророческимъ голосомъ пилигримъ шелъ въ Іерусалимъ. Тяжка была дорога, силы его изнемогали, онъ страдалъ. Господь сжалился и послалъ ему утѣшителя съ чашею, наполненною небеснымъ питьемъ. Съ восторгомъ принялъ пилигримъ его; но, отдавая ему чашу, сказалъ посланнику неба: "Благославляю нашу встрѣчу, но съ радостію покидаю тебя, ибо я знаю нѣчто выше тебя, святую Дѣву, къ ней иду я, къ ней стремлюсь, ей моя жизнь. Моли Бога, чтобъ скорѣе соединился съ нею!" И эта святая дѣва -- ты, моя, моя Наташа, да, все, все радостно покину я для тебя, для тебя, которая такъ меня любитъ. Ты моя святая, высокая дѣва.
   

13-е мая.

   Я началъ и уже довольно написалъ еще новую статью. Въ ней я описываю мое собственное развитіе, чтобы раскрыть, какъ опытъ привелъ меня къ религіозному воззрѣнію. Между прочимъ, я представилъ тамъ сонъ или, лучше, явленіе, въ которомъ нисходитъ ко мнѣ дѣва, ведущая въ рай, какъ Беатриче Дайте. Этотъ сонъ мнѣ удалось хорошо написать, Витбергъ былъ очень доволенъ, но не зналъ причины. Онъ думаетъ, что я такъ живо представилъ мою мечту и что моя мечта такъ хороша, а я просто описалъ тебя, и не мечта, а ты такъ хороша.
   Кажется, сегодня годъ, что я выѣхалъ изъ Перми. Обыкновенно при такихъ воспоминаніяхъ говорятъ: какъ скоро идетъ время! Ну, я этого не скажу про этотъ годъ,-- нѣтъ, медленно, какъ долгій ядъ, какъ болѣзнь, велъ онъ меня, и я, кажется, ощущалъ шероховатость каждаго дня его 366 дней. Но скажу откровенно: будь ты здѣсь, и я перенесъ бы его, конечно, не безъ грусти, но легко.
   Что-то Ог.? {Огаревъ, Н. П.} женился ли? Никакой вѣсти отъ него, а и онъ мнѣ необходимъ, какъ ты: мы врозь -- разрозненные томы одной поэмы. Хорошая библіотека не удовлетворится одною частью. Ахъ, гдѣ-то будетъ эта хорошая библіотека!
   Сегодня я ждалъ отъ тебя письмо, но не получилъ,-- досадно. Я знаю, что тебѣ самой трудно не писать ко мнѣ долго, знаю, что тебѣ писать ко мнѣ такъ же необходимо, какъ дышать, по досадно. Я такъ счастливъ, получивъ твое письмо, такъ веселъ. Ухожу въ свою комнату, бросаюсь на диванъ и читаю, и перечитываю десять разъ. И сердце такъ бьется, и кровь такъ кипитъ, готовы слезы литься изъ глазъ, и дыханіе дѣлается прерывисто. Это мои счастливѣйшія минуты здѣсь, потомъ цѣлые дни мечтаю о каждой строкѣ. О, сколько блаженства принесла ты мнѣ, и какая высокая душа отдалась мнѣ!
   Да, будутъ минуты, когда мы не позавидуемъ раю, а рай позавидуетъ намъ.
   Твой, твой вѣчно

Александръ.

-----

18-е, Духовъ день, понедѣльникъ (Москва).

   Сегодня былъ у насъ папенька; удивительно, Александръ, будто сердце его предчувствуетъ, что твое существованіе должно соединиться съ моимъ. Каждый разъ, какъ видитъ меня, дѣлаетъ наставленія, какъ приготовляться быть хорошею женой, потомъ, какъ угождать мужу, повиноваться и пр. Но нужно ли все это мнѣ, ангелъ мой?... Мнѣ кажется, твой капризъ, твоя малѣйшая прихоть будетъ моимъ закономъ, исполненіе ихъ -- наслажденіемъ. И существуетъ ли, и можетъ ли существовать въ любви упрямство? Это такъ мелко, такъ ничтожно и такъ далеко (отъ) нашей души. Нѣтъ, никогда ничего темнаго не впадало мнѣ на мысль, да и что, что можетъ помрачить душу, озаренную, потонувшую въ свѣтѣ твоей любви, какъ утренняя звѣзда въ яркомъ морѣ солнечнаго свѣта? Другъ мой, будто я когда-нибудь принуждена буду исполнять твои желанія,-- развѣ твоя и моя воля не все равно, будто есть разница между твоими и моими желаніями?
   Тотъ, кто не любитъ, не вѣдаетъ дивнаго наслажденія служить малѣйшею пользой существу любимому, не только быть необходимою неотдѣльною частью его самого. Когда я желаю чего-нибудь, мечтаю о чемъ, меня не нужно увѣрять, что ты думаешь о томъ же, желаешь того же.
   Но я, можетъ, слишкомъ мала, чтобъ обнять всю обширность твоей высокой мечты; можетъ, грудь моя слишкомъ слаба, чтобы поднять всю тяжесть сокровищъ твоей души, но ты мнѣ далъ жизнь, ты и возростишь меня; ты далъ любовь, ты дашь и силу.
   Сію минуту прощалась съ Сашей Б. {Съ А. А. Боборыкиной.} надолго, надолго, и какъ знать, можетъ, и навсегда... Грустно, Александръ, и чтобъ облегчить душу, пишу къ тебѣ; ты самъ знаешь, Александръ, какъ разставаться съ людьми, въ чьей душѣ есть звонкій намъ отголосокъ, и теперь я уже совершенно одна: ни она, ни Emilie не возвратятся сюда прежде глубокой зимы, а тогда уже, можетъ быть, ты будешь здѣсь со мною... О, ангелъ, Александръ мой, какая мысль! Какъ дивно врачуетъ она душу, какъ Божье слово изгоняетъ грусть и мракъ! (Чья) разлука оставитъ слѣдъ свой въ душѣ моей, когда я надѣюсь, что ты будешь здѣсь, со мною? А прелестное существо эта Саша, я люблю ее. Вихрь свѣта не изломалъ ни одного чувства ея, не обезобразилъ ни одной мысли; напротивъ, стѣсняя ее болѣе и болѣе своими глупостями, заставилъ ее углубиться въ самое себя, надѣть покрывало, которое поднялось впервые при встрѣчѣ со мною, а толпѣ она будетъ вѣчно загадкой (и толпѣ вѣчно недоступна она). Она любитъ меня и не вѣритъ, чтобъ я ее любила, будто любовь требуетъ жертву дружбы (?). Будто не надо никого любить, чтобъ любить тебя? Нѣтъ, всѣхъ, кого я любила, люблю и теперь, и еще больше люблю. Мнѣ не нужно было отнимать ни у кого любви къ тебѣ... Это не заемная, нѣтъ, это особенная любовь, которою бы самое небо пожалѣло дѣлиться.
   

20-е, среда.

   Александръ, на душѣ у меня лежало всегда грустное чувство, тяжелое, какъ камень. Я не писала тебѣ о немъ, потому что ни ты, ни я помочь этому не можемъ, но сегодня я страшно разстроена и молчать не въ силахъ. Что будетъ съ бѣднымъ братомъ моимъ Петрушею {Братъ Натальи Александровны -- Петръ Александровичъ Захарьинъ -- жилъ въ Тамбовской губ. Ему очень хотѣлось учиться, но объ его воспитаніи и образованіи никто не заботился. Онъ впослѣдствіи самовольно ушелъ въ Москву къ Яковлевымъ, гдѣ при помощи Натальи Александровны и А. И. готовился въ университетъ. Но у него объявился талантъ къ живописи, онъ поступилъ въ академію художествъ и сдѣлался потомъ извѣстнымъ фотографомъ.}? У меня отняты были даже средства, возможность имѣть съ нимъ сообщеніе. Мысль о(бъ) его положеніи всегда убивала меня, но я, все-таки, воображала его лучшимъ, нежели оно есть. Живетъ въ Шацкѣ у какого-то купца и ходитъ въ уѣздное училище. Мальчикъ съ способностями, не много моложе меня, и какое поприще предстоитъ ему?Нѣтъ человѣка, отъ котораго бы можно было ждать помощи. Сегодня я получила оттуда письмо, пишетъ, что у нихъ скоро экзамены и что, несмотря на то, что ему всѣ (и кто же эти всѣ?) совѣтуютъ перестать учиться, онъ непремѣнно намѣренъ продолжать; впрочемъ, спрашиваетъ моего совѣта. Откровенно говорю тебѣ, другъ мой, это убиваетъ меня, твоя любовь не можетъ залѣчить эту рану, и я не ищу утѣшенія себѣ, я требую помощи моему брату. Ну, что я могу теперь сдѣлать для него? Написать Алек. Алек. {Алексѣй Александровичъ, старшій братъ Натальи Александровны, извѣстный подъ именемъ "химика". Онъ былъ усыновленъ отцомъ, и ему было отказано все состояніе отца, на немъ же, слѣдовательно, лежала и обязанность позаботиться о воспитаніи многочисленныхъ братьевъ и сестеръ, оставшихся послѣ отца отъ разныхъ одалисокъ, преимущественно крѣпостныхъ.}, ему все равно, ему не больно, что родной братъ его останется мужикомъ или нищимъ, и слова мои не будутъ имѣть ни малѣйшаго успѣха; это странный человѣкъ. За себя никогда у меня не вырывался ему упрекъ, а это невольный ропотъ души за родного брата. Рѣшительно нигдѣ, ни въ комъ нѣтъ надежды. Это страшное чувство, Александръ, оно посѣтило мою душу съ тѣхъ поръ, какъ я стала понимать. Я не таила его отъ тебя, ангелъ мой, а не писала все же потому, что не утѣшенія хочу себѣ, а помощи брату, которой ты не можешь теперь сдѣлать. И зачѣмъ пишу теперь, не знаю, это непріятно тебѣ будетъ... но пусть же все вмѣстѣ -- и радость, и горе!
   Потомъ сестра Катя {Катерина Александровна Захарьина, родная сестра Натальи Александровны, говорятъ, была замѣчательно красива собою. Она впослѣдствіи вышла замужъ за Селина, профессора Кіевскаго университета.}, говорятъ, прекрасная собою, 15 лѣтъ, также живетъ у купца, и теперь они уже чувствуютъ свое положеніе {Т.-е. положеніе незаконныхъ дѣтей.}. О, я знаю, какъ ѣдко, какъ убійственно юной душѣ чувство беззащитности и сиротства! Я сама взросла одна-одинёхонька на чужой полянѣ, и мнѣ знакомы бури и завываніе вѣтровъ и непогоды {Наталья Александровна съ 7 лѣтъ, а не съ 8, какъ говорится въ Запискахъ, была взята на воспитаніе княгиней М. А. Хованской, гдѣ испытала много горькаго, а до тѣхъ поръ жила съ матерью въ домѣ отца, А. А. Яковлева, въ Петербургѣ.}... Впрочемъ, Богъ -- сиротокъ Отецъ. Чѣмъ лучше была моя жизнь ихъ, чѣмъ радостнѣе было сердцу? Можетъ, еще больше испытало оно мученій, еще яснѣе видѣло бездну, до которой былъ одинъ шагъ... но за то какая награда!... Я не отчаиваюсь, что когда-нибудь и я буду имѣть средства быть для нихъ полезной. Тѣмъ болѣе горько мнѣ, что у нихъ никого нѣтъ, кромѣ меня, а что я для нихъ?
   

21-е, четвергъ.

   Ужель, ужель, ангелъ мой, я увижу тебя не одною мечтой, не одною мечтой мы обнимемъ другъ друга?... Когда я прочла: "блеснулъ лучъ надежды"... о, вѣрь, Александръ, мнѣ казалось, что небо отворилось, и я увидѣла тебя тамъ въ сіяніи, и мнѣ недоставало только крыльевъ летѣть къ тебѣ! Ты сказалъ: "молись", и руки невольно поднялись къ небу съ твоимъ письмомъ, и вся душа готова была излиться молитвой; въ эту минуту въ ней не было земного, о, нѣтъ, нѣтъ, земного не было,-- (ты) слился въ ней съ божествомъ, и я не знаю, молила ли я Его о свиданіи съ тобою, или поклонялась тебѣ...
   Это письмо особенное дало мнѣ наслажденіе, въ немъ ничего не было, кромѣ тебя, кромѣ твоей любви, и мнѣ такъ несносно писать къ тебѣ о постороннемъ. И такъ, мой пилигримъ, мой милый странникъ, ни посолъ Божій, ни небесное питье не утолили твоей жажды видѣть твою дѣву. О, вѣрь же, и дѣва твоя не промѣняетъ земного страданія съ тобою на небесное одинокое блаженство. И что мнѣ небо? Душа моя давно не проситъ неба, не ищетъ его, давно не говоритъ о небѣ голубомъ; ея небо не голубое, оно болѣе ясно и болѣе свято, и это-то небо на землѣ, и въ этомъ небѣ ты, ангелъ, и ты-то есть это самое небо!
   Ни пламенное воображеніе, ни самая пылкая юная мечта не могла представить мнѣ такой безпредѣльной, необъятной любви, какъ моя любовь къ тебѣ, мой Александръ! Что будетъ со мною, когда ты пріѣдешь? Какъ сильно и теперь сердце бьется, глаза полны слезъ, но только умоляю тебя, другъ, чтобъ ихъ {Княгини Хованской, ея компаньонки М. С. Макашевой и всѣхъ, изъ-за кого ей такъ тяжело жилось.} не было тутъ, я не хочу ихъ: они отравятъ нашу встрѣчу. Разумѣется, мученіе не пересилитъ радости, но зачѣмъ же ранить эту радость? Пусть она будетъ совершенная, полная; пусть распадутся всѣ оковы, и пусть она будетъ вольная.
   Мы скоро ѣдемъ въ деревню {Въ Загорье, имѣніе княгини Хованской.} и пробудемъ тамъ, можетъ быть, долѣе сентября... Пріѣдешь ли ты туда? Это только 15 верстъ отъ Москвы. Да, ангелъ мой, ты пріѣдешь, ты не можешь быть такъ близко отъ меня и не видаться со мною. И такъ, я теперь ѣду въ Загорье на свиданіе съ тобою! Это ужасно; судьба непремѣнно хочетъ продлить нашу разлуку, но я не сомнѣваюсь, мой ангелъ, что придетъ то время, о которомъ ты пишешь.
   

24-е, воскресенье.

   Ангелъ мой, Александръ! Ты требуешь, чтобъ я написала Полинѣ. Я сама требовала отъ себя этого, но во мнѣ есть что-то, чего я не могу преодолѣть сама. Это ужасно глупо; я увѣрена, что ты разсердишься на меня за это меньше, нежели я, и простишь скорѣе, нежели я прощу себя. Не знавши ея, я люблю ее за то, что ей одной открылъ ты свою душу,-- стало, съ нею одной находишь полную отраду въ разлукѣ. Люблю ее за тебя, за ея душу и желала бы доказать ей это, но -- современемъ. Скажи же мнѣ, другъ мой, разсердила я тебя этимъ? Прости, ангелъ мой, меня, прости, мой Александръ, я не могу еще теперь вдругъ сбросить всѣ глупости, въ которыя облачили меня. Ежели Полина не любитъ, она не пойметъ моихъ чувствъ къ ней, передай ей словами, а когда ты будешь со мною, мы вмѣстѣ будемъ писать къ ней. Теперь еще нѣсколько словъ о несчастной Медвѣдевой {Медвѣдева (г-жа Р.), у которой съ А. И. былъ романъ въ Вяткѣ.}. Ты не можешь вообразить, какъ мнѣ больно ея положеніе. Когда теперь ей "было бы непріятно", современемъ для нея это будетъ убійственно {Т.-е. узнать, что А. И. любитъ Н. А.}. Я говорю это по опыту. Будучи далека отъ любви къ Е. И. какъ нельзя больше, не давая ему ни малѣйшей надежды, отказывая всегда рѣшительно его предложенія, я была съ нимъ близка, какъ съ братомъ, и не говорила о тебѣ, именно думая, что ему бы было это непріятно, а онъ и такъ несчастливъ, но что же теперь изъ этого? Мнѣ раздираетъ душу видъ его, и онъ же говоритъ, что онъ обманутъ, что я убила его, а все въ томъ, что я не сказала ему о тебѣ раньше, хотя онъ уже самъ говоритъ, что зналъ это очень давно. Тѣмъ не менѣе, больно мнѣ, что не виновна въ его несчастій и принесла столько страданія. Спаси ее, другъ мой, и такъ довольно несчастій, довольно мрачнаго окружаютъ любовь нашу. Теперь ни ласки мои, ничто не можетъ утѣшить, развеселить, по крайней мѣрѣ, Е. Иван., и я не знаю, что мнѣ дѣлать. Мнѣ самой все дѣло несносно, не могу видѣть его страданій и не могу помочь. Но ужь будетъ о печальномъ, довольно! Теперь, дай расцѣловать тебя, мой ангелъ, дай обнять тебя, другъ, мое сокровище, забудемъ все мрачное; я боготворю тебя, ангелъ, развеселись. Прощай. Жду къ себѣ маменьку. Я не выхожу изъ своей комнаты: немножко простудилась,-- это такъ, ничего.

-----

21 мая 1838 г. (Вятка).

   Милый другъ мой, Наташа, твои письма отъ 28 апрѣля, наконецъ, я получилъ. Ты, кажется, желаешь, чтобъ я писалъ къ княгинѣ, и по нынѣшней почтѣ пошлю ей просвиру и преглупое письмо.
   О какой второй разлукѣ ты говоришь безпрерывно? Нѣтъ, нѣтъ, мы не должны, мы не можемъ быть еще разъ разлучены на долго! Нѣтъ, я усталъ, изнемогъ отъ того, что нѣтъ со мною моего ангела хранителя... Сегодня ночью я видѣлъ тебя такъ живо, такъ хорошо. Это было у насъ, мы сидѣли вдвоемъ; право, въ тебѣ было что-то болѣе земного -- просвѣтленное, небесное, и ты улыбалась мнѣ; я взялъ твои обѣ руки и устами прильнулъ къ твоимъ устамъ: поцѣлуй долгій, долгій,-- ну, сообрази сама, описать (э)того нельзя. Только сонъ все еще живо предо мною. Гордая мысль вдругъ овладѣла сегодня мною, когда я перечитывалъ письмо твое. Мнѣ казалось, что я достоинъ вполнѣ этой высокой, святой любви, съ которою ты навсегда безусловно отдалась мнѣ, ибо я чувствовалъ въ себѣ силу сдѣлать тебя счастливою, чувствовалъ, что моя пламенная, восторженная душа одна можетъ тебѣ открыть всю сладость жизни и полной симпатіи, думалъ потому, что рядомъ ставилъ съ тобою свою душу -- и ужаснулся своей гордости. Ты и я -- какая необъятная разница! Небо и земля, чистый огонь жертвенника Господня и раздирающій огонь пожара! Наташа, я молюсь на тебя, никогда, клянусь тебѣ, никогда я не могъ бы возвыситься до твоей высоты. Никогда. Я могу быть тверже, сильнѣе тебя, но выше -- никогда!
   Твоя душа -- душа ангела; она не испытала ничего. Благословляю твое странное воспитаніе. Ты развилась сама: чѣмъ менѣе опыта, тѣмъ чище осталась душа, тѣмъ менѣе въ ней земли. А я -- въ 24 года испытавшій все злое и доброе. Моя голая душа вся въ рубцахъ; горькій опытъ положилъ въ мою душу основу жгучей ироніи. Я состарѣлся жизнью... {Выпущено нѣсколько словъ.} и ежели бы въ самую критическую эпоху моей жизни -- 9 апрѣля 1835 г. {День свиданія съ Натальей Александровной въ Крутицкихъ казармахъ.} -- не слетѣла съ неба, откровеніемъ, такъ сказать, любовь, я погибъ бы въ нравственномъ отношеніи. Конечно, я не остался бы, сложа руки, этому залогъ -- жажда славы, но мое моральное (бытіе) исчезло бы, и все носило бы отпечатокъ (чисто) земного. Въ послѣднемъ письмѣ твоемъ лучшее доказательство. Говоря о нихъ {Т.-е. о княгинѣ Хованской и ея приближенныхъ.}, ты не только прощаешь имъ всѣ непріятности, которыхъ ты ежедневно жертва, но еще молилась о нихъ, это ты, я не могу сего сдѣлать.
   

24-е мая.

   Сейчасъ возвратился я съ Великой рѣки и усталъ ужасно. Но слова два скажу съ тобою, ангелъ мой, прежде нежели лягу спать. Торжественность этого національнаго праздника удивительна {"Верстахъ въ 50 отъ Вятки находится мѣсто,-- читаемъ въ Запискахъ, -- на которомъ явилась новгородцамъ чудотворная икона Николая Хлыновскаго. Когда новгородцы поселились въ Хлыновѣ (Вяткѣ), они икону перенесли, но она исчезла и снова явилась на Великой рѣкѣ въ 50 верстахъ отъ Вятки; новгородцы опять перенесли ее, но съ тѣмъ вмѣстѣ дали обѣтъ, если икона останется, ежегодно носить ее торжественнымъ ходомъ на Великую рѣку, кажется, 23 мая. Это главный лѣтній праздникъ губерніи. За сутки отправляется икона на богатомъ досчаникѣ по рѣкѣ, съ нею архіерей и все духовенство въ полномъ облаченіи. Сотни всякаго рода лодокъ, досчаниковъ, комягъ, наполненныхъ крестьянами, вотяками, мѣщанами, пестро двигаются за плывучимъ образомъ. И впереди всѣхъ губернаторская расшива!"}. Я пріѣхалъ туда ночью часа въ два, но толпы народа уже не спали, вездѣ шумъ, крикъ. Тутъ рядъ телѣгъ дѣлаетъ настоящую крѣпость, и за нимъ тысячи мужиковъ, толпы нищихъ и уродовъ, толпы черемисъ, вотяковъ, чувашей съ ихъ странными, пестрыми костюмами, съ ихъ нарѣчіемъ. Разумѣется, я спать не легъ, а бросился въ это море людей. Часовня, гдѣ образъ, стоитъ подъ крутою горой... но нѣтъ, не хочу въ твоемъ письмѣ писать объ этомъ, возьми папенькино письмо черезъ Егор. Иван., тамъ найдешь все это. Къ тебѣ о любви, о любви, которою такъ полна душа моя. Я, какъ ребенокъ, обрадовался, увидѣвъ твоею рукой писанныя нѣмецкія слова. О, ангелъ мой, какъ ты кротко исполняешь мои желанія, какъ совершенно отдала ты мнѣ свою волю! Но долженъ ли я (брать) на себя такъ много, я, земной, вести тебя, чистую, святую? Долженъ, ибо твоя любовь очиститъ меня, ибо и я отдаюсь тебѣ совсѣмъ. Много надеждъ далъ я тебѣ въ прошломъ письмѣ; уже половина ихъ утрачена {Т.-е. утрачена надежда на скорый возвратъ въ Москву, которой такъ полна была Н. А.}: опять разлука увеличилась. Что дѣлать; вся надежда на Бога. Можетъ, это наказаніе мнѣ за то пятно, о которомъ я не говорилъ тебѣ {Такъ онъ называетъ свое увлеченіе въ Вяткѣ г-жей Медвѣдевой (г-жей Р.).}. Но за что же и ты страдаешь отъ разлуки? Страдай, ангелъ мой: страданіе твое искупитъ пятно.
   Наташа! При семъ письмо къ Emilie; доставь ей. Въ выписанномъ тобою мѣстѣ изъ письма С. {H. М. Сатина.} я не вижу того пылкаго чувства, которое ты видишь въ немъ. Его выраженія слишкомъ узорчаты. Такъ ли выражается любовь? Возьми всѣ мои записки, тамъ не найдешь натяжекъ.
   (Прочти) записку къ Emilie, болѣе я не писалъ къ ней, потому что мнѣ жаль терзать ея душу.

Цѣлую тебя.
Александръ.

   26 мая.

-----

Москва 1836 г., іюня 1-го.

   И такъ, я скоро увижу тебя, ангелъ мой Александръ {Еще много дней пройдетъ, прежде чѣмъ дойдетъ до Н. Л. послѣднее письмо Александра Ивановича, изъ котораго она узнаетъ, что надежда на скорое возвращеніе исчезла.}. Скоро искупятся наши страданія, какое блаженство -- въ награду за нихъ! Каждый дорожный, каждый колокольчикъ заставляетъ трепетать мое сердце, и невольно слезы на глазахъ. Но мы ѣдемъ въ деревню, и, стало, я не встрѣчу тебя здѣсь, и наша разлука продлится еще нѣсколькими днями (дольше); потомъ ты пріѣдешь ко мнѣ. О, какъ я счастлива, мой другъ! Сегодня мы ѣздили прощаться. Была у папеньки, я ходила съ маменькой въ саду, можетъ, въ послѣдній разъ, и дай Богъ, чтобъ это былъ послѣдній безъ тебя! Простилась съ твоимъ портретомъ, должна была отдать и тотъ, который былъ у меня {Простилась съ портретомъ, сдѣланнымъ Виборгомъ, и отдать должна была копію съ него, которую ей подарилъ Егоръ Ивановичъ.}. Я увѣрена, что тебя увижу прежде ихъ.
   Александръ, ангелъ мой, тебѣ я отдала себя, одному тебѣ открыта вся душа моя, только передъ тобою изливаются мысли мои безъ покрывала; ты знаешь, долженъ знать меня болѣе, нежели я сама {Выпускается подробное повтореніе о любви Егора Ивановича Герцена къ Натальѣ Александровнѣ.}... Но ты знаешь, скажи, могла ли я съ намѣреніемъ завлекать его, забавляться его страстью, какъ игрушкой, и потомъ равнодушно бросить ее и разбить въ дребезги {Въ чемъ, ей казалось, ее обвиняетъ Егоръ Ивановичъ.}? Могла ли я это сдѣлать? Одна мысль обливаетъ меня холодомъ, одна мысль приводятъ въ ужасъ. Смотри прямо на меня, Александръ, суди меня строго, я въ твоей волѣ, я требую отъ тебя этого. Та, которая избрана тобою и Богомъ, должна быть чище неба, яснѣе солнца, она должна быть святая, и, любя тебя такъ безпредѣльно, я требую отъ (себя) этого болѣе, нежели ты можешь требовать, потому что я люблю тебя болѣе, нежели ты можешь любить себя. Я не вижу, чтобъ это обстоятельство оставило на душѣ моей малѣйшее пятнышко, пылинку; я бы не могла скрыть отъ тебя ихъ, но, можетъ, они скрыты отъ самой меня, смотри ты, Александръ, въ мою душу...
   Нѣтъ, полно! Тяжко! Ангелъ мой! Я любила всю жизнь одного тебя, всю жизнь болѣе всѣхъ на свѣтѣ; пусть знаетъ это весь свѣтъ, чиста душа моя, чиста, какъ небо, свята, какъ твоя любовь. Все, что сдѣлано дурно, сдѣлано потому, что я все слишкомъ принимала къ сердцу, слишкомъ много желала сдѣлать лучше.
   Но мнѣ грустно, страхъ какъ грустно, что столько непріятнаго тебѣ черезъ меня есть и еще можетъ быть. Я все снесу, все вытерплю, лишь бы принять на себя всѣ твои горести и страданія. Съ самаго начала и до сихъ поръ любовь наша окружена самыми мрачными горестями. Боже! пронесутся ли когда эти тучи? Ты говорилъ, что ракета опасна голубю; не опаснѣе ли голубь для ракеты? Но уже существованія ихъ слиты въ одно: имъ одна гибель, одно блаженство!
   

5-е, пятница.

   Какъ безумно я писала тебѣ, ангелъ мой! Это оттого, что, глядя на его страданія {На страданія Егора Ивановича.}, я вообразила, не виновна ли я въ нихъ? Но нѣтъ, нѣтъ, я чувствую, что душа моя чиста, иначе же не была бы такъ ясна и покойна. Все, что я дѣлала и могу сдѣлать -- молиться за погибающаго друга. Твое письмо отъ 21 мая получила. Слишкомъ, слишкомъ много, спаситель мой, придаешь ты мнѣ. Провидѣніе пеклось обо мнѣ, когда всѣ меня покинули. Оно замѣнило мнѣ отца и мать. Оно было моею няней, моимъ учителемъ -- и для кого все это?... Для кого удалило оно всѣхъ и само возростило меня, какъ не для тебя, и что бы была я безъ тебя?
   Никто изъ людей, никто не участвовалъ въ моемъ воспитаніи: Богъ хотѣлъ самъ приготовить меня быть твоею помощницей, и ты единственный, который можетъ составить мое блаженство на землѣ и приготовить къ небесному; одному тебѣ могла я отдаться такъ вполнѣ, -- скажу откровенно, мой другъ, хотя я видѣла въ себѣ бездну недостатковъ, но чувствовала... {Нѣсколько словъ не разобрано.}, и сколько ни было встрѣчъ, никогда (никого) не находила достойнымъ, чтобъ отдать себя... {Нѣсколько словъ не разобрано.}, ты... я долго не вѣрила, что любима тобою... {Нѣсколько словъ не разобрано.}. Ужасно спѣшу. Завтра ѣдемъ въ деревню. Сейчасъ придетъ маменька проститься. Теперь рано утро, всѣ спятъ. Я иду въ садъ... Грустно раставаться съ Москвою; къ счастью, беру и фортепіано. Не (долго) я нарадовалась, безцѣнный другъ мой, еще разлука, разлука! Господи, пошли твердость и терпѣніе! Прощай, мой ангелъ, милый мой Александръ {Нѣсколько фразъ не разобрано.}... Да, дивный сонъ {Какъ цѣловалъ ее во снѣ.}! Сбудется ли онъ когда-нибудь на-яву? Всею душой обнимаю и цѣлую тебя. Твоя Наташа.
   Къ Эмиліи отошлю.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VI, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru