Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль 1893 г., кн. XI.

14 сентября 1836 г.; Загорье.

   Вчера поздно, уже ложась въ постель, я получила твое письмо отъ 25 августа. Александръ! земной языкъ не можетъ изобразить небесной радости, блаженства неземного, которыя льютъ въ душу мою каждое слово, каждая черта твоей руки! Но тебѣ недостаточно бы было видѣть меня, когда я читаю, передъ тобой отверзты душа я сердце. Еще никогда никто не видалъ, какъ я распечатываю твои письма; эти часы я не дѣлю ни съ кѣмъ: никто недостоинъ быть участникомъ въ нихъ. Я дѣлюсь ими съ однимъ Богомъ. Прочитавъ, я долго не могу обратиться опять къ пустой дѣйствительной жизни, взору тяжко встрѣчать предметы, напоминающіе о людяхъ и ихъ ничтожности. Онъ ищетъ лазури неба, лучей солнца, даже голосъ человѣческій мнѣ непріятенъ: въ немъ звуки земные, а душа полна пѣсни рая, гармоніи неба. Тогда мнѣ не нуженъ никто. Ему ввѣряю любовь мою, съ Нимъ дѣлю радость и блаженство мое и только съ Нимъ дѣлюсь тобою. Давно, Александръ, со взглядомъ на письмо твое ужь я поднимаюсь, свѣтлѣю... и потомъ съ каждымъ словомъ свѣтъ увеличивается, съ каждымъ словомъ я выше и выше, наконецъ, все измѣняется, самый воздухъ, окружающій меня, наполняется какою-то святостью, какимъ-то небеснымъ ароматовъ. Тутъ въ благоговѣйномъ восторгъ я повергаюсь на землю и молитва-ль, или любовь, или одинъ восторгъ несется къ Богу -- не знаю, но знаю, что Онъ внимаетъ, отвѣтствуетъ мнѣ небомъ, отвѣтствуетъ тобою!
   И такъ, вся жизнь твоя представляетъ два чувства -- дружбу и любовь. Мною и Огаревымъ полна душа твоя. Два раза ты былъ на краю пропасти и спасенъ два раза. Еще до любви ты извѣдалъ горе и восторгъ, ты переплылъ цѣлое море дружбы и знакамъ и съ его бурею, и съ нѣжнымъ колыханіемъ водъ его,-- ты испилъ въ немъ до одной капли. И когда брошенъ судьбою на сухую землю, когда жесткій песокъ и колючіе терніи окружали тебя, воспоминаніе моря облегчало душу, но не исцѣляло, не спасало тебя, и море было далеко, далеко! Тутъ рука Его погрузила тебя въ море море любви. Это море безграничномъ немъ дна нѣтъ и береговъ не видно, и земли не видно, оно сливается съ небесами, и тонкой черты не видно, раздѣляющей ихъ, и песокъ, и терніи остались, такимъ образомъ, далеко, далеко, тамъ, на землѣ! Но, ангелъ мой, ты и до меня былъ то, что есть, и до меня ты видѣлъ небо на землѣ (письмо твое въ Красномъ {Красное или Красниково -- прежняя деревня княгини Хованской, продавши которую она купила Загорье,-- туда писалъ А. И. своей двоюродной сестрѣ.}), а я, 14 лѣтъ въ первый разъ открывъ глаза, въ первый разъ взоръ свой на весь міръ, увидѣла во всемъ мірѣ одного тебя, и тутъ что-то непостижимое обняло все существо мое, и тобою наполнялась вся вселенная. Но ты отъ меня былъ и далеко, и высоко. До этого никакое чувство, никакая мысль не волновала такъ сильно мою душу, ничто не занимало, не наполняло ея. Тутъ-то я стала выше толпы, выше многаго, тутъ душа моя начинала быть тѣмъ, что она теперь. Потомъ я встрѣтилась съ Emilie, потомъ съ Сашей Б., но ужь прежде нихъ я была согрѣта, прежде нихъ была полна непостижимымъ, и дружба къ нимъ не было чувство начальное,-- нѣтъ, это были лучи восходящаго солнца. Но я сама узнала это только 20 іюля 1834 года, тогда, когда узнала, что ты для меня. Остальное ты все знаешь самъ. И такъ, видишь ли, мой ангелъ, вся жизнь моя представляетъ одно чувство -- любовь. Тобою начала я жить, тобою образовалась душа моя, тобою узнала я все изящное, все святое; ты отворилъ мнѣ небо, ты далъ познать Бога. Съ 14 лѣтъ я жила, дышала тобою, съ 14 лѣтъ ты жизнь моя, душа моя. Эти люди потушили бы во мнѣ божественную искру, убили бы въ моей груди все благородное при самомъ зарожденіи, но ты свѣтилъ мнѣ, и мракъ не могъ объять меня; на тебя положила я мою надежду, мое спасеніе и твердо вѣрила, что рано или поздно твоя рука изметъ меня изъ пропасти, что ты откроешь мнѣ міръ иной, что въ тебѣ найду я этотъ міръ, міръ рая, міръ любви. И всѣ-то эти сны, лелѣя душу мою три года, наконецъ, сбылись на яву! И послѣ этого не благословлять мнѣ Провидѣніе, послѣ этого мнѣ не молиться на тебя?... Можетъ, (у) иного цѣлая жизнь не полна такого блаженства, которымъ полно каждое мгновеніе моей жизни!
   Странно, мой ангелъ, что заставляетъ папеньку хлопотать такъ о моемъ замужствѣ? Съ послѣднею оказіей писалъ еще кн., что "играть свадьбы -- дѣло христіанское" и что "пора въ Москву, а тамъ устроитъ меня, съ ея согласія и разрѣшенія". Не понимаю. Ну, что, ежели въ самомъ дѣлѣ онъ настоитъ на томъ, чтобы познакомить жениха моего съ кн. и если онъ ей понравится? Разумѣется, страшнаго ничего тутъ нѣтъ, никто не можетъ велѣть мнѣ идти замужъ, да только то, что мое непослушаніе можетъ разсердить его и удвоить несогласіе на наше соединеніе; не замѣчаетъ ли онъ, не догадывается ли? Или не вложилъ ли ему Богъ мысль о тебѣ... и... Мы скоро поѣдемъ, кажется, въ Москву, и тутъ начнется эта драма. Я все подробно буду писать тебѣ, а до тѣхъ поръ ты не безпокойся ни о чемъ и не дѣлай никакихъ (подвиговъ). Можетъ, все пустяки. О, мой ангелъ, кто, кто ужь не выбиралъ мнѣ жениховъ и какихъ! Бывало, сердце кровью обольется, теперь же пусть въ отмщеніе ихъ сердце кровью обольется. Ты не думалъ о невѣстѣ. Я готовила посвятить себя уединенію, срздать въ душѣ храмъ одной дружбѣ къ тебѣ, а другіе приготовляли мнѣ жизнь пошлую, безцвѣтную, беззвучную, а Отецъ небесный устроивалъ все иначе. И какой бы смертный могъ вообразить, предугадать и обѣщать столько блаженства? Ихнее счастье -- это земля, перемѣшанная съ золотомъ; гдѣ сильнѣе запахъ денегъ, тамъ тверже основано ихъ счастье, а наше счастье -- это цѣлое небо, и мы въ немъ непостижимы имъ? какъ звѣзды...
   Однако же, можетъ, тебѣ нужно это знать, мнѣ кажется, кн. и М. С. {Княгиня и Марья Степановна Макашева.} (хотя, можетъ быть, у папеньки и въ головѣ нѣтъ) думаютъ на тебя; я заключаю изъ того, что съ тѣхъ поръ, какъ папенька писалъ, онѣ стали со мною хуже, безпрерывно бранятъ тебя и маменьку, даже и папеньку. Да, къ тому же, при этомъ разговорѣ я всегда краснѣю, и это придаетъ имъ охоты продолжать его. Жалкіе люди! Они думаютъ прибавить этимъ повиновеніе(мъ)... да что такое они думаютъ? Пусть все, что хотятъ: звѣздамъ не слышенъ шумъ ихъ, грязь не долетитъ до насъ; какъ ни бросаютъ они ее высоко, она упадетъ на ихъ же головы. И сверхъ того, можетъ, одно наше сіяніе будетъ освѣщать путь ихъ въ глухую, темную, холодную ночь. О, Александръ, Александръ! Пусть меркнетъ все кругомъ насъ,-- свѣтъ разгонитъ весь мракъ, всѣ тучи. Ангелъ мой, ангелъ! Ты только вообрази, какъ пройдетъ этотъ годъ! Лети же, лети скорѣе, время!
   

17, четвергъ.

   Ты пеняешь, что я не присылаю тебѣ стиховъ моего сочиненія. Еслибъ они были, то, безъ сомнѣнія, я присылала бы ихъ тебѣ, но вотъ уже два года, какъ я не пишу стиховъ. "Какъ!-- скажешь ты,-- эти-то два года самые свѣтлые, самые полные изъ твоей жизни, два года рая на землѣ, полные любовью, мною, ты не находишь, что писать? И когда въ тебѣ столько поэзіи, ты не хочешь излить ее стихами?" Не то, ангелъ мой, нѣтъ. Выходя изъ дѣтства, я промѣняла игрушки на стихи, потомъ, когда душа моя стала развиваться, передъ нею открылась снѣжная поляна и пронзительный холодъ повѣялъ съ нея, но поэзія меня отогрѣвала, стихи цвѣтами выростали на этой полянѣ {Въ началѣ нынѣшняго столѣтія, въ особенности со времени появленія стиховъ Пушкина, всѣ принялись писать стихи, не только мужчины, но и дамы.}, "теперь, ангелъ мой, теперь, когда любовь твоя, какъ небесный сводъ, покрываетъ душу мою, окропляетъ ее божественною росой, теперь душа моя цвѣтетъ, какъ цвѣтокъ рая, и нужны-ль стихи, чтобы донесть къ тебѣ ароматъ ея? Нѣтъ! Райскій цвѣтокъ, не облекаясь въ слово (оно бы и не вмѣстило его), льетъ въ душу твою и ароматъ рая, и музыку рая. Ты говоришь: "у тебя столько чувства", сколько же надобно, чтобы вполнѣ выразить его?...Нѣтъ, каждую минуту земной языкъ становится для меня бѣднѣе, недостаточнѣе.
   
   Могутъ ли звуки земные
   Рай душевный выражать?
   Тайны любви святыя
   Словами можно-ль облекать?...
   
   Но ты хочешь стиховъ, и я буду писать. Пусть въ блѣдныя выраженія земного языка изольются переливы огня небеснаго. И {Не разобрано слово.}... небесные ли будутъ звуки пѣсни любви небесной?
   Notre Dame de Paris я получила. Еще и еще цѣлую тебя за этотъ подарокъ. Вообрази, онѣ {Княгиня и компаньонка.} заставили меня читать, и обѣ! Сначала смотрѣли ее, вертѣли на всѣ стороны (какъ мартышка очки въ баснѣ Крылова); имъ казалось, что и отъ переплета пахнетъ вольнодумствомъ! Какъ бы позабавила тебя эта сцена! Досадно то, что мнѣ еще не удается порядочно прочесть ее. Но уже Эсмеральда мнѣ знакома, и я въ восторгъ отъ нея. Эсмеральда, Эсмеральда! Помнишь ли слова ея на вопросъ (Gringoire'а) о дружбѣ и любви? Помнишь ли, что они растворили мнѣ двери души твоей, двери нашего неба, рая?
   Emilie отошлю твое письмо. Ты велишь прочесть ей мое? Вѣдь, она въ деревнѣ и долго не пріѣдетъ, послать къ ней я не могу,-- такъ я спишу для нея. О, какъ счастлива должна считать себя Emilie, имѣя тебя другомъ,-- она, которую шалость твоя приводила, бывало, въ восхищеніе, и какъ же мнѣ было не любить ее? Паша дружба твердая, вѣчная. Это послѣднее письмо изъ Загорья. Завтра отправляются. Скоро и я увижу мою Москву, милую, родную Москву: въ ней пришла я на землю и въ ней вознеслась на небо.
   Прощай, прощай же, жизнь моя!

Твоя Наташа.

   Полинѣ salut d'amitié.
   

19 сентября, Загорье 1).

   1) Это письмо писано Н. А. по приказанію отца Александра Ивановича и вложено въ его конвертъ.
   Любезнѣйшій Александръ Ивановичъ! Никогда не сомнѣвалась я въ вашей дружбѣ, но присланныя вами книги и память о моихъ именинахъ были новымъ доказательствомъ оной и принесли мнѣ новое величайшее удовольствіе. Все лѣто я провела пріятно. Теперь мы собираемся въ Москву. Дай Богъ, чтобъ и вы возвратились скорѣе туда, гдѣ ждутъ васъ съ нетерпѣніемъ родные, друзья и всею душой любящая сестра

Наташа.

-----

21 сентября 1836 г., Загорье.

   Вчера посылали въ Москву, и я ждала отъ тебя, моя душа. Ужь поздно, не ѣдутъ! Головная болъ превозмогла нетерпѣніе. Я легла прежде всѣхъ и уснула. Сегодня чѣмъ свѣтъ открываю глаза, подлѣ меня твое письмо! Да, да, Александръ, пусть буду я эта звѣздочка яркая, звѣзда восточная, Венера, Любовь! А ты, ты -- это море свѣта, огня, любви, ты будь это солнце!
   Въ Москвѣ у меня одно окошко, и оно на востокъ. Когда купили этотъ домъ {Домъ на Поварской, гдѣ жила Н. А. у кн. Ховапокой, былъ купленъ въ 1831 году, онъ стоялъ на углу Поварской и Трубнаго переулка.}, мнѣ было 14 лѣтъ, и изъ этого окна я въ первый разъ увидѣла утро. Дивное вліяніе сдѣлала на меня эта звѣзда чистая, игривая, такая далекая отъ земли и такая привѣтливая, и это солнце, и свѣтъ его, и его лучи. Въ первый разъ съ восторгомъ, съ упоеніемъ смотрѣла я, какъ свѣтъ ея блѣднѣлъ въ его лучахъ, какъ гасла она, купаясь въ его сіяніи, какъ тихо, тихо погружалась въ цего и потомъ какъ вовсе исчезла въ солнцѣ! "Еслибъ душа моя была такъ чиста, свѣтла, такъ высока и такъ привѣтна, еслибъ такое же солнце, такой же океанъ свѣта и любви... гаснуть въ его сіяніи, потонуть въ немъ, а безъ солнца я не хочу быть звѣздочкой, но и солнце не можетъ быть безъ звѣздочки"... Вотъ мысли, занявшія тогда мою душу, и съ тѣхъ поръ рѣдко просыпала я восхожденіе солнца, и какъ будто бы въ небесныхъ явленіяхъ я читала мое будущее (и восхищалась имъ), и почти каждое утро встрѣчала мою звѣздочку, и съ каждымъ днемъ, глядя на нее, становилась свѣтлѣе, ярче, ближе въ ней. Черезъ полтора года послѣ этого ты говорилъ о своихъ чувствахъ при этой картинѣ (вечеръ 6 января 1834 г. у Насакиныхъ {За Насакиныхъ была замужемъ одна изъ дочерей княгини Хованской. Въ этотъ день Н. А. вмѣстѣ съ Эмиліей Михайловной была у Насакиныхъ въ гостяхъ. Тамъ же былъ и А. И. и очень много говорилъ съ обѣими молодыми дѣвушками.}) и тутъ вскорѣ востокъ мой заалѣлъ, и душа блѣднѣла въ твоихъ лучахъ, и купалась въ твоемъ сіяніи, и теперь она потонула въ тебѣ, какъ та звѣздочка потонула въ солнцѣ! Скажи, ангелъ мой, не похожи ли на эти свѣтила мы съ тобою? Какъ ихъ Творецъ создалъ вмѣстѣ, въ одинъ день, какъ они не могутъ свѣтить одинъ безъ другого, такъ и наши существованія, наши души сходны, сближены, слиты въ одно. Какъ эти свѣтила погаснутъ вмѣстѣ, такъ и души паши вмѣстѣ покинутъ землю, и какъ вѣчность не имѣетъ конца, такъ и имъ не будетъ разлуки. И что намъ земля, люди, тысяча верстъ, смерть, когда мы вѣчно вмѣстѣ, вѣчно одна душа, одна любовь, одинъ ангелъ? Вѣчно, вѣчно! О, божество мое, мой Александръ! вѣришь ли, иныя минуты я готова летѣть на небо, не видавшись съ тобою на землѣ! Не въ душной кельѣ, не въ земныхъ оковахъ встрѣтить тебя, а чистымъ, небеснымъ ангеломъ и тамъ у Бога уготовить жилище тебѣ! О, Александръ, Александръ!... Знаешь ли ты, какъ хорошо твое имя? Знаешь ли, сколько блаженства въ немъ, сколько рая?... Когда темнѣетъ кругомъ меня, когда разлука мрачною стѣной поднимается, ростетъ изъ земли, съ какою вѣрой, съ какимъ блаженствомъ произношу я Александръ -- и тамъ, гдѣ мракъ, сіянье, гдѣ горькія слезы, тамъ слезы восторга! О, если бы люди меня понимали, еслибъ я, желая объяснить имъ вдругъ все святое, все небесное, все изящное, все божественное, весь рай, могла бы сказать имъ только Александръ, и они бы этимъ именемъ постигли все!... О, Боже! Да, вмѣсто молитвы, я готова говорить предъ Нимъ только: "Александръ! Александръ!" Какъ яснѣе могу я выразить Ему мою благодарность и какъ чѣмъ я могу полнѣе излить предъ Богомъ мою душу, какъ не сказать Ему: "Александръ"? Въ этомъ имени изливается вся душа моя, радость, восторгъ и молитвы, и все, все.
   

23 сентября 1836 г. (Загорье).

   Слава, слава! Прежде я не понимала, что такое слава, прежде равнодушно произносила это слово, оно мнѣ было чуждо. И какъ могла я ждать себѣ славы, и на что мнѣ было искать ее? Теперь же... у меня есть Александръ! Онъ мой спаситель, мой ангелъ хранитель; онъ далъ мнѣ блаженство, далъ рай, въ немъ моя жизнь, моя душа; имъ красенъ міръ, имъ люблю вселенную, ему бы отдала ее, передъ нимъ поставила бы всѣхъ на колѣни поклоняться, молиться ему! О, тутъ... видѣть съ какою холодностью смотрятъ на портретъ его, какъ равнодушно произносятъ его имя,-- о, я готова плакать тогда, какъ ребенокъ! Нѣтъ, нѣтъ! Твой образъ долженъ сохраниться на землѣ, пока она будетъ существовать; имя твое должно звучать до тѣхъ поръ, пока голосъ человѣческій будетъ слышенъ; должно, чтобъ при воспоминаніи о тебѣ грудь старца расцвѣтала юностью, чтобъ юныя души, согрѣтыя тобой, какъ солнцемъ, украшали міръ дивными произведеніями. Нѣтъ, Алексадръ, я не хочу безъ того, чтобы въ каждомъ взорѣ не видать слезы умиленія и восторга при твоемъ имени, чтобы въ каждомъ существѣ не встрѣтить поклонника твоего, чтобы во всѣхъ сердцахъ не найти пламени, возженнаго тобою {И дѣйствительно, H. А. внушала всѣмъ своимъ подругамъ (Эмилія Михайловнѣ Айсбергъ, А. А. Боборыкиной, А. Г. Кліентовой, Сашѣ-горничной и т. д.) родъ обожанія, благоговѣнія къ А. И.; она съ восторгомъ разсказывала имъ о немъ. "Глаза оживлены, сколько краснорѣчія; мы ее слушали ее слезами",-- говоритъ А. Г. Кліентова.}! И тогда... выслушай, ангелъ...тогда, какъ ты будешь во всемъ блескѣ, когда души, согрѣтыя тобою, расцвѣтутъ, и твое сіяніе освятитъ дивные плоды цѣлаго сада, тогда, тогда... О, Александръ! тогда въ послѣднее услышать отъ тебя слово любви, прочесть ее во взорѣ твоемъ, испить въ поцѣлуѣ твоемъ и... потонуть въ тебѣ, какъ Венера въ солнцѣ!... Тогда мнѣ тѣсно будетъ на землѣ.
   Да, душа моя нашла въ тебѣ все, чего искала она не на землѣ. Ты именно тотъ. Идеалъ мой блѣденъ передъ тобою, это (одна) тѣнь твоя. И я бы никого на свѣтѣ не могла любить, никого бы не могла сдѣлать счастливымъ,-- да, рѣшительно никого. Развѣ могла бы я кому отдать такъ свою душу, какъ тебѣ? Развѣ бы нашла въ другомъ столько?
   Да, мой ангелъ, меня зовутъ мечтательницей, меня жалѣютъ! Правда, что теперь меня ничто не занимаетъ...погребъ, кухня...Я буду ѣсть хлѣбъ и воду, чтобы только не слыхать о нихъ. Чего у меня много или вовсе нѣтъ, мнѣ все равно; да, для меня также все равно -- день или ночь, лѣто или зима, лишь бы дали мнѣ свободу быть одной. А тогда, мой ангелъ, тогда...о, повѣрь мнѣ, и въ самой бездѣлицѣ, въ самой мелочи откроется цѣлый міръ пріятнѣйшихъ заботъ и повѣрь, они не помѣшаютъ высокому, идеальному. И ты не думай, чтобы твоя Наташа не умѣла быть хозяйкой (только совсѣмъ въ другомъ родѣ, нежели М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка кн. Хованской.}). Нѣтъ, я не ангелъ!
   Вотъ опять спустилась на землю, но небо мое со мной, во мнѣ! Будто нѣтъ поэзіи, будто нѣтъ высоты въ безпредѣльномъ желаніи угодить тому, кѣмъ для меня все дышетъ въ полвселенной, безпрерывно нести ему рай и блаженство, освѣщать всю жизнь его душу и до малѣйшей бездѣлицы близкой къ нему исполнить изящнаго?... Кто не любитъ, тотъ не пойметъ этого чувства, не увидитъ въ нѣмъ бездны радостей и счастья. Какъ много ты утѣшилъ меня, ангелъ мой, подаривъ мою работу Александру Лаврентьевичу {Александру Лаврентьевичу Витбергу А. И. подарить портфель, вышитый Натальей Александровной.}! Вѣроятно, онъ сбережетъ твой подарокъ до конца жизни и всю жизнь будетъ напоминать и меня человѣку великому. Не прощаю тебѣ, что ты сначала испугался этой мысли. Не даромъ столько удовольствія неизъяснимаго находила я, вышивая этотъ портфель, его ожидала участь великая, я въ восхищеніи! За это вышлю тебѣ еще. Но знаешь ли горе? Кн. {Княгиня Хованская.} у меня взяла на ридикюль гирлянду, которую я начала для тебя! Мнѣ хочется вышить тебѣ ермолку {Въ тѣ времена всѣ носили ермолки; А. И. въ Крутицахъ носилъ ермолку краснаго цвѣта.}; утѣшь меня, смѣр(яй) свою голову и напиши мнѣ, сколько вершковъ. Знаю, тебѣ это большая коммиссія: легче написать цѣлую статью, и, вѣрно, забудешь и не напишешь, но утѣшь же меня, Александръ, я въ горѣ. Авось ли не отниметъ ермолку или я отдамъ ее ей съ тѣмъ, чтобы она носила ее!
   Витбергу не нравится начатая повѣсть {Повѣсть о томъ, какъ студентъ медикъ влюбляется въ трупъ.}, а мнѣ кажется только, она нѣсколько мрачна. Впрочемъ, я боюсь сказать тебѣ рѣшительно: гдѣ ты, тамъ для меня все совершенно, превосходно, изящно, и потому, можетъ быть, думая нѣсколько дней о твоей повѣсти, я не нашла въ ней даже того, что бы могло не нравиться Витбергу, и мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы ты окончилъ ее. "Онъ сжегъ тѣло, пепелъ въ урнѣ, и это все, что есть у него на свѣтѣ. Онъ любитъ этотъ пепелъ, не можетъ жить безъ него". Какъ тутъ хорошо! Эта любовь къ праху! Но можно-ль любить тѣло, не знавши души? Впрочемъ, нѣтъ, нѣтъ! Еслибъ я тебя не знала никогда и увидѣла бы твой портретъ, неужели не посвятила бы я, не посвятила всей жизни на то, чтобы найти тебя? Неужели бы у меня было другое сокровище, кромѣ твоего портрета, другое чувство, кромѣ любви къ твоему образу? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ нравится, окончи эту повѣсть, ежели не отсовѣтуетъ тебѣ Витбергъ.
   Послушай, Александръ; меня терзаетъ, наводитъ ужасъ на меня мысль, что есть существо, которому сказать обо мнѣ все равно, что дать рюмку яда {Такъ писалъ ей А. И. насчетъ Полины Петровны Медвѣдевой.}... я содрогаюсь. Это облако, это туманъ. Предпочитать раю то, что нанесетъ, можетъ быть, смерть несчастной? Скажи, нѣтъ ли средства, нельзя ли какъ, чтобы мы познакомились съ нею, чтобы она полюбила меня (о себѣ я не говорю, я уже люблю ее много за ея несчастье, за любовь къ тебѣ, за ея страданія), чтобы она нашла во мнѣ друга, повѣрила свою душу, и тогда ей, можетъ быть, легче будетъ перенести, можетъ быть, она не будетъ такъ несчастна тогда. Есть ей лучше? Ты писалъ, что она больна. Я сравниваю ее съ собою, и ты можешь вообразить, легко ли мнѣ.
   

25, пятница.

   Мед. {П. П. Медвѣдева (г-жа Р. Записокъ), полюбившая А. И.} не идетъ у меня изъ головы. Непремѣнно, непремѣнно нужно, чтобы прежде, нежели она узнаетъ, что ты любишь меня, чтобъ она видѣла меня, прежде не говори ей, ради Бога. Не правда ли, мой Александръ, мы не можемъ быть счастливы совершенно, то-есть спокойно наслаждаться счастьемъ прежде, нежели Мед. не будетъ спокойна? Это главное, о чемъ ты долженъ стараться. Согласіе нашихъ это ничего передъ этимъ {То-есть согласіе родныхъ насчетъ брака А. И. съ И. А., въ которомъ они оба сомнѣвались.}: тамъ одинъ капризъ, тутъ истинное чувство. Вотъ два существа, которымъ Провидѣніе нанесло удары мною: Ег. Ив. и Мед.;теперь и впередъ должно стараться облегчить ихъ участь, но для перваго я не могу ничего, а Мед., мнѣ кажется, я могла-бъ утѣшить,-- кажется! Или еслибъ она уѣхала... но развѣ это можетъ ослабить, уменьшить любовь? Мнѣ грустно, Александръ! но какъ и что бы ни было, я люблю тебя, боготворю. Мнѣ бы сладка была и смерть отъ руки твоей. Этотъ годъ смоетъ твой поступокъ. Мед. выздоровѣетъ тѣломъ и душою, и тогда мы не позавидуемъ раю, а рай позавидуетъ намъ. Другъ мой, милый мой Александръ, будь веселъ и покоенъ для твоей Наташи, для будущаго.
   

27, воскресенье.

   Скажу съ тобою хоть слово, ангелъ мой, сжато сердце. Экипажи готовы, отправляемся въ Москву. Но что найду я тамъ? Кто встрѣтитъ меня? Пуста, мертва и холодна для меня Москва; она чужая мнѣ. О, если бы также собиралась въ путь, путь далекій, туда, гдѣ средь стужи и снѣговъ цвѣтетъ моя весна, гдѣ средь мрака и тумана горитъ мое солнце, туда, туда... гдѣ мой Александръ, гдѣ мой ангелъ! Жизнь моя, душа моя, мой Александръ,-- болѣе ни слова... Ангелъ мой, цѣлую тебя, цѣлую.
   Какое мрачное впечатлѣніе сдѣлала на меня участь Эсмеральды! Столько любви, столько высоты и поэзіи, и награда -- одинъ позоръ! А Клодъ Фролло? Я отдыхала нѣсколько дней, прочитавъ его: впечатлѣніе такъ сильно и теперь содрогаюсь при вспоминаніи -- horrible, horrible! Тутъ много страшнаго, мой ангелъ; я никогда ничего подобнаго не читала.
   Я думаю, ты получилъ черезъ папеньку записку мою. Онъ самъ велѣлъ мнѣ написать. Какъ это непріятно обманывать и притворяться, хотя необходимость, но я краснѣла, писавши ее, унизилась въ собственныхъ глазахъ, и мнѣ такъ казалось трудно и мудрено написать тебѣ, какъ будто въ первый разъ. Можетъ, и тебѣ непріятно, такъ ты прости меня, ангелъ мой,-- необходимость, необходимость! И ты будешь отвѣчать на нее. На что же мы должны обманывать?
   

Сентября 29, Москва.

   Третій день въ Москвѣ... Много встрѣчъ, свиданій, но все это холодъ, все чужое, все утомляетъ меня ужасно, и ни минуты свободы! Я утомилась, отдохну съ тобою, ангелъ мой. 4 мѣсяца я привыкла видѣть однообразное движеніе, слышать одинаковые звуки (т.-е. не слыхать и не видать), не дѣйствовать, не быть участницей въ ихъ кругѣ, а теперь необходимо и слушать, и смотрѣть, и дѣйствовать. Это совершенно ужасно! Люди, утопая, уничтожаясь сами въ пустомъ шумѣ, въ пустой дѣятельности, исторгаютъ и меня изъ стройнаго свѣтлаго міра и безжалостно обрываютъ мои мечты. Все такъ страшно, дико, я чего-то робѣю, что-то страшно мнѣ, прибѣгаю къ тебѣ, спаситель мой, источникъ жизни, блаженства и любви! Съ какою жадностью взялась я за перо!... О, Александръ, Александръ, ангелъ мой, на что-жь такъ пусто, такъ темно вокругъ меня, на что такъ холодно? {Выпущено повтореніе объ ея чувствѣ при въѣздѣ въ Москву и при видѣ Крутицкихъ казармъ.}... Съ неудовольствіемъ собиралась я къ Насакинымъ, но вдругъ пришла мысль послать къ маменькѣ, что я буду тамъ, и назначить у нихъ rendez-vous. Она очень недовольна тобою и велѣла повторить, чтобъ ты никакъ не открывалъ имъ теперь, что она совершенно противъ этого. И справедливо: это не поможетъ, но еще болѣе повредитъ, вооружить ихъ. Я долго сама размышляла и находила истинно-невозможнымъ и рѣшительно безполезнымъ, но вдругъ среди этихъ темныхъ размышленій, гдѣ такъ много и людей, и ихъ злобы, блеснула мысль ѣхать къ тебѣ съ маменькой. Встрепенулось сердце при этой мечтѣ. Что мнѣ люди, что ихъ сужденія, ихъ злобы, ихъ угрозы? Я бы поѣхала къ тебѣ, я бы забыла весь свѣтъ, но если узнаютъ, не пустятъ. Не могу спокойно вообразить, что нынѣшнюю зиму маменька къ тебѣ поѣдетъ, а я нѣтъ {То были однѣ мечты: Луиза Ивановна не ѣздила въ Вятку.}. Ангелъ мой, Александръ, жизнь моя, на что же ты такъ далеко отъ меня? Не даль, не версты раздѣляютъ, а люди. Но ты обѣщалъ мнѣ быть твердымъ, я обѣщала тебѣ быть твердой,-- исполнимъ же нашъ обѣтъ!
   Свиданіе съ маменькой отогрѣло меня, мы долго были однѣ, много говорили о тебѣ, и чего же мнѣ болѣе желать въ разлукѣ съ тобою? Но сколько бы я ни говорила о тебѣ, съ кѣмъ бы ни говорила, никогда не нахожу такого полнаго, святого наслажденія, какъ остаюсь одна съ тобою! Все не такъ говорятъ о тебѣ, какъ бы мнѣ хотѣлось, обыкновеннымъ голосомъ, обыкновенными словами... Не того, не того ищетъ, жаждетъ моя душа! Прощай, ужь за полночь, надо ложиться. Ангелъ мой, цѣлую тебя.
   

30.

   Ахъ, еслибъ я поѣхала къ тебѣ! Когда маменька сказала мнѣ, что она зимою поѣдетъ, мнѣ невозможно, я заплакала, какъ ребенокъ, и склонила голову къ ней на плечо, но вижу сама, что невозможно,-- знаешь ли, что будетъ, если узнаютъ? Кн. {Княгиня Хованская.}, опомнившись, запретъ меня, и я не буду даже имѣть возможности получать твоихъ писемъ, не только писать. И сегодня, что мнѣ досталось за то, что я съ маменькой была въ другой комнатѣ! Боже! до какой степени низки, жалки эти люди! Но ты не повѣришь, ангелъ мой, съ какимъ терпѣніемъ, удовольствіемъ я все переношу. Любить такъ, такъ, такъ быть любимой и видѣть, какъ далеки люди понять насъ, какъ они бросаютъ вверхъ грязь и сани ею покрываются,-- переносить за то, что мы свѣтлы, высоки -- это наслажденіе!
   Да вотъ еще замѣчаніе. Еще можно было бы рѣшиться открыть имъ, еслибъ маменька была не противъ этого и еслибъ мы переписывались черезъ почту прямо, а то, согласись самъ, положеніе Е. И. {Княгини Хованской и ея компаніонки, Марьи Степановны Макашевой.} пренепріятное. Господи! Господи! Ты далъ мнѣ его, онъ спасъ, воскресилъ меня, онъ далъ мнѣ жизнь, душу, все,-- не отнимай же, Боже, жизни моей, не отнимай рая души моей!
   Ну, прощай, ангелъ мой, я страхъ какъ тороплюсь. Не ужасно ли и это: ничего не дѣлать и не имѣть минуты посвятить тебѣ? Но, вѣдь, ты любишь меня, божество мое! Прощай, всѣмъ сердцемъ, всею душою обнимаю тебя и цѣлую, цѣлую.

Твоя Наташа.

   Сейчасъ былъ папенька. Мы оставались долго одни. Приказываетъ повиноваться, слушаться кн. и М. С. {Егоръ Ивановичъ служилъ посредникомъ при перепискѣ.}. Я всегда при немъ ужасно робка. Не безпокойся о томъ, что я тебѣ писала: это одни предположенія, пустяки {Насчетъ жениха, котораго ей хотѣлъ сватать И. А. Яковлевъ, отецъ А. И.}. Еще прощай, еще цѣлую.
   Ахъ, Полинѣ {Полина Тромистеръ, подруга жены вятскаго аптекаря Рульковіуса.}, Полинѣ не забудь кланяться, не обыкновеннымъ поклономъ, а поклономъ души, понимающей все прекрасное и изящное.

-----

1836 сентября 21, Вятка.

   Другъ мой, вотъ нѣсколько уже дней меня томитъ и мучитъ злобный демонъ. Онъ сталъ было рѣже посѣщать мою душу, но возвратился опять со своимъ ядовитымъ дыханіемъ. Люди,-- ты еще не знаешь, что это за отвратительное чудовище люди,-- о, не знай ихъ! пусть твоя душа всю жизнь знаетъ одного Бога и того человѣка, котораго Онъ тебѣ далъ, не знай толпы съ ея низкими страстями. Ты знаешь, какъ отъ дыханія тускнѣетъ свѣтлое зеркало, такъ и чистая душа тускнѣетъ отъ дыханія толпы. Я смотрю на нихъ и думаю, да въ самомъ ли дѣлѣ они существуютъ, или только призраки уродливые, каррикатуры? Всякій, кто станетъ выше толпы, тотъ врагъ ея, того толпа побьетъ камнями, тотъ попадаетъ въ очарованный кругъ, изъ котораго выйти не можетъ, ломаетъ свою душу, влечетъ въ гибель съ собою все, близко подходящее къ нему, и толпа хохочетъ, апплодируетъ и мечетъ грязь ему въ лицо. Одна связь съ небомъ -- любовь. Человѣкъ -- падшій ангелъ, Люциферъ, ему одна дорога къ небу, къ земному раю, это любовь, самоуничтоженіе двухъ въ одну душу, это то, что мнѣ раскрыла ты, ангелъ, ты, достойная примирить человѣчество съ Богомъ. И притомъ еще я, очищенный твоею любовью, когда взгляну на себя, сколько во мнѣ эгоизма! Эгоизмъ -- это проказа, это чума душъ человѣческихъ, остатокъ паденія, прямое наслѣдство Люцифера. Наташа, Наташа, твое присутствіе мнѣ необходимо, я избитъ судьбою, избитъ людьми, вся душа въ рубцахъ, все сердце въ крови, ты одна можешь уврачевать, одинъ взглядъ -- и кончено, я забуду людямъ обиды, которыми они осыпаютъ насъ ежедневно. Можетъ, судьба и возвратитъ меня спустя годъ.
   Твоихъ писемъ съ Макаровымъ {Кажется, прокуроръ, который ѣхалъ изъ Москвы въ Вятку.} я еще не получалъ, ибо онъ не пріѣзжалъ, а на-дняхъ будетъ; жду ихъ, какъ узникъ вѣсти о свободѣ.
   Въ прошедшихъ твоихъ письмахъ было написано, -- ты писала {Не разобрано два слова.}, что для Emilie кажется ужасно положеніе наше, когда я возвращусь, ежели оно останется то же, а тебѣ не кажется оно ужасно. Да, я увѣренъ въ этомъ, я знаю твою душу, она выше земной любви, а любовь небесная, святая не требуетъ никакихъ условій внѣшнихъ. Знаешь ли ты, что я доселѣ не могу думать, не отвернувшись отъ мысли о бракѣ? Ты моя жена! Что за униженіе, моя святая, мой идеалъ, моя небесная, существо, слитое со мною симпатіей неба, этотъ ангелъ -- моя жена! Да, въ этихъ словахъ насмѣшка. Ты будто для меня женщина, будто моя любовь, твоя любовь имѣетъ какую-нибудь земную цѣль! О, Боже, я преступникомъ считалъ бы себя, я былъ бы недостоинъ твоей любви, ежели-бъ думалъ иначе; тѣснѣе мы другъ другу принадлежать не можемъ, ибо наши души слились, ты живешь во мнѣ, ты -- я. Но ты будешь моей, и я этого отнюдь не принимаю за особое счастье, это -- жертва гражданскому обществу, это -- оффиціальное признаніе, что ты моя -- болѣе ничего. Упиваться твоимъ взглядомъ, перелить всю душу, не говоря ни слова, однимъ пожатіемъ руки, поцѣлуй, которымъ я передамъ тебѣ душу и выпью твою, чего же болѣе? Отчего же Emilie съ ея душою такъ поверхностно поняла любовь, она -- побившая!... Повѣсть я началъ и написалъ IV главы. Тамъ являются двѣ женщины на сцену. Елена, которой я придалъ характеръ Медв., это женщина земная, это любовь матеріальная, доведенная до поэзіи, но до поэзіи земной, и княжна, которой я нѣсколькими чертами далъ твой божественный характеръ, гдѣ уже и слѣда нѣтъ земли, гдѣ одно небо, и небо яхонтовое, небо Италіи. Но все это набросокъ. Впрочемъ, ты тамъ найдешь толпу выраженій изъ нашихъ писемъ. Прощай покамѣстъ, буду ждать писемъ; мнѣ крайняя нужда въ нихъ, чтобъ забыть людей.
   

23 сентября.

   Макарова нѣтъ, и я грустенъ и утомленъ {Макаровъ долженъ былъ привезти письма изъ Москвы.}, ничего болѣе теперь не напишу, прощай, мое другое "я", нѣтъ, не другое "я", а то же самое. Мы врозь не составляемъ "я", а только вмѣстѣ. Прощай, свѣтъ моей жизни!
   Ежели ты не читала Мечты и жизнь Полевого, то попроси, чтобы Егоръ Ив. досталъ ихъ тебѣ. Тамъ три повѣсти: Блаженство безумія, Эмма и живописецъ, и всѣ три хороши, очень хороши. Цѣлую твою руку.

Александръ.

   
   Ангелъ... ангелъ! Нѣтъ, я не могу выразить, какъ бы я назвалъ тебя; все то, что выражается въ звукахъ музыки; все то, что видишь при захожденіи солнца, при взглядѣ на луну,-- все то сплавь въ одно, и все это едва выразитъ тебя. Наташа, нѣтъ, нѣтъ, это слишкомъ, земля недостойна чувства, какъ твоя любовь.
   Я никогда не плачу, но я плакалъ, читая твои послѣднія письма, и это были слезы восторга; о, какъ счастливъ я былъ этими слезами! Посмотри на меня, вотъ твой Александръ, со слезами на глазахъ, прижимаетъ твою руку къ своему сердцу, которое бьется такъ сильно, сильно любовью къ тебѣ. Я былъ раздраженъ людьми (какъ писалъ къ тебѣ въ прошлой запискѣ) и вдругъ два письма (одно отъ 26 августа, другое отъ 3 сентября), и все исчезло, и я плакалъ отъ восторга, и это лучшая моя молитва Богу, моя благодарность Промыслу за то, что онъ далъ мнѣ потерянный рай. Что былъ бы я безъ тебя? Я гордъ, самолюбивъ, страсти мои дики, я погибъ бы въ борьбѣ съ людьми или сдѣлался бы эгоистомъ; дружба не могла бы измѣнить меня, а ты явилась и повела, куда же?-- въ царство небесное. О, Паташа! Не много буквъ въ этомъ словѣ, но въ немъ все, въ этомъ восклицаніи; твое имя замѣняетъ мнѣ весь языкъ человѣческій, помни его, ты поняла его, поняла, ты знаешь, что значитъ это слово Александръ. Милый другъ мой, я сойду съ ума отъ счастья; всякій день я сливаюсь болѣе и болѣе съ тобою. Что, ежели бы мы могли составить одного человѣка? Нѣтъ, это скверно, я хочу пить свѣтъ изъ очей моей Наташи; этотъ свѣтъ... {Не разобрано два слова.} оттуда.
   Когда Данте терялся въ обыкновенной жизни, ему явился Виргилій и рядомъ бѣдствій повелъ его въ чистилище; тамъ слетѣла Беатриче и повела его въ рай. Вотъ моя исторія, вотъ Огаревъ и ты.
   Знаешь ли ты, что опять есть надежды, и надежды большія? Егоръ Ив. можетъ разсказать тебѣ. Можетъ, гораздо менѣе году остается до свиданія. О портретѣ буду хлопотать; вѣроятно, Витбергъ не откажется, но совѣстно просить его, но будь увѣрена, что ежели есть возможность, мой портретъ еще лучше того, который у папеньки, будетъ у тебя, потому не хлопочи о дурномъ портретѣ. Во кто же напишетъ твой портретъ? Этого я Лижунову (?) {Художникъ, который, должно быть, по желанію Луизы Ивановны, срисовалъ для H. А. портретъ А. И. съ портрета, сдѣланнаго Витбергомъ.} не довѣрилъ бы, высокъ долженъ быть душою человѣкъ, который дерзнетъ на бумагѣ изобразить твои божественныя черты, это могъ бы сдѣлать Рафаэль, понявшій мечтою Мадонну.
   Ты рада, что я болѣе сижу дома. Однако-жь, не воображай, что въ самомъ дѣлѣ я не выхожу никуда; цѣлое утро въ канцеляріи, обѣдаю почти черезъ день у губернатора, а тамъ иногда и вечеръ гдѣ-нибудь, но только по необходимости. Когда я прочелъ твои письма, я не могъ сидѣть дома, все кипѣло, я опять былъ юноша, горѣлъ жизнью, поскорѣе одѣлся и пошелъ гулять. На все смотрѣлъ я сильнѣе, повторяя въ памяти всѣ выраженія твои, и, наконецъ, отправился къ Полинѣ подѣлиться счастьемъ. Трудно удержать въ груди восторгъ. И знаешь ли, что болѣе всего привело меня въ восторгъ въ твоихъ письмахъ? Это то мѣсто, гдѣ ты говоришь, что, можетъ, иногда середь людей я задумаюсь, и не велишь сказывать, а велишь тебя спросить о причинѣ. Послушай, въ этихъ нѣсколькихъ словахъ твоихъ для меня вся ты съ этою совершенною преданностью и этимъ самоуничтоженіемъ во мнѣ.
   Водо {Октавій Тобіевичъ Водо -- сослуживецъ Егора Ивановича, чиновникъ. Слухъ шелъ, что И. А. Яковлевъ намѣренъ былъ сватать его Н. А.} тебѣ въ женихи, ха, ха, ха!... Un home comme il faut c'est à dire, comme il n'en faut jamais {"Человѣкъ, какъ слѣдуетъ, т.-е. какъ никогда не слѣдуетъ".}, это умора! И неужели онъ смѣетъ думать? Да онъ послѣ этого дуракъ. Смѣлъ ли когда-нибудь червякъ просить Бога, чтобъ Онъ ему далъ въ подруги лучшее свое твореніе, своего любимаго ангела, мою Наташу? Нѣтъ, не вѣрю, это на него выдумали: такой гигантской мысли не заронится въ голову столоначальника и титулярнаго совѣтника Октавія Тобіевича Водо.
   Еще разъ о Мед. Наташа, Бога ради, не старайся заглушить голосъ совѣсти во мнѣ. Мой поступокъ черенъ. Она страдаетъ,-- это ужасно! И гдѣ-жь справедливость? Богъ даетъ мнѣ ангела за то, что я погубилъ женщину. Чѣмъ это все кончится -- не знаю, но предчувствіе не въ добру. Ахъ, по крайней мѣрѣ, хоть бы она или я уѣхали отсюда! И я,-- всѣ шутки въ сторону,-- былъ не доволенъ твоимъ выраженіемъ: "ты можешь въ ея глазахъ загладить твой поступокъ". Или ты это не думавши писала, или я дивлюсь, какъ такой вздоръ взошелъ тебѣ въ голову. Она любитъ въ самомъ дѣлѣ, и, слѣдственно, одна любовь можетъ принести ей облегченіе, а не оправданіе. Любовь земная сильна, она тѣмъ болѣе жжетъ, что у ней нѣтъ другого міра, куда удалиться отъ зла земли. Ты, мой ангелъ, говоришь, что любила бы всякую, мечтавшую обо мнѣ; она терзается, зачѣмъ я такъ близокъ съ Полиной. Впрочемъ, я все дѣлаю, я намекалъ даже на тебя, я говорилъ, что она должна забыть меня для дѣтей своихъ {У П. П. Медвѣдевой было трое дѣтей: двѣ дѣвочки и сынъ.}, но доселѣ что-то все это не очень успѣшно.
   И такъ, Саша и Костя мои агенты {Горничная, подруга Натальи Александровны, и няня Костенька, тетка горничной Саши, помогали Н. А. въ перепискѣ съ А. И.: Костенька носила ея письма къ Егору Ивановичу, а отъ него приносила письма А. И.}; благодарю ихъ теперь словами, а въ послѣдствіи -- дѣломъ. Я какъ будто предчувствовалъ это, написавъ имъ поклонъ.
   Emilie не вѣритъ вполнѣ моей любви; я понимаю, какое она имѣетъ право на сомнѣніе, и не сержусь. Но скажи твоему другу Сашѣ Б. {Александрѣ Александровнѣ Боборыкиной.}, что мы поняли другъ друга, что она должна быть высока, будучи другомъ тебѣ и пламенно вѣря въ любовь нашу. Мнѣ хочется ее видѣть: я люблю сильныя души. Найдетъ ли она любовь на землѣ? Безъ любви жизнь дѣвушки безсмысленна, это солнце безъ свѣта, неконченный аккордъ въ музыкѣ. Благодарю тебя за то, что ты поправила мою ошибку и отстранила Мар. Ст. {Марью Степановну, компаньонку княгини.} отъ насъ. Я душевно смѣялся, какъ она читала записку за французскіе стихи и какъ она ненавидитъ меня изъ патріотизма. Ну, покамѣстъ довольно. Иду спать. Прощай, можетъ, въ одно время во снѣ ты увидишь меня, а я тебя, тогда наши души вмѣстѣ сливаются, цѣлуются... Ахъ, иногда какъ бы хотѣлось продлить сонъ! Прощай, вѣроятно, ты давно покоишься, ангелъ мой,-- уже второй часъ. Зачѣмъ не на груди твоего Александра, зачѣмъ?
   Ты доселѣ восхищаешься Легендой {Легендой о св. Ѳеодорѣ.}. Мысль ея хороша, но выполненіе дурно, несмотря на всѣ поправки; ее еще надобно передѣлать {Изъ этого видно, какъ много трудился А. И. надъ своими произведеніями, какъ требовательно относился къ себѣ, по скольку разъ передѣлывалъ написанное и, все-таки, оставался недоволенъ.}. "Германскій путешественникъ" сразу написалъ лучше {Но и его, какъ извѣстно, А. И. не пустилъ въ такомъ видѣ въ печать: онъ снова его передѣлалъ и вставилъ, какъ эпизодъ, въ Записки одного молодого человѣка.}. Не знаю, что-то съ новою повѣстью будетъ; нѣкоторыя мѣста хороши.
   Ты спрашиваешь о твоемъ кольцѣ; я, можетъ, тебѣ писалъ, что я его уронилъ въ щель на станціи въ Нижегородской губерніи. Мнѣ его смерть жаль до сихъ поръ, но, вѣроятно, судьба хотѣла, чтобъ не это кольцо было твоимъ знакомъ на моей рукѣ, оно было подарено до 9-го апрѣля {До послѣдняго свиданія, бывшаго въ Крутицкихъ казармахъ.}. Тебѣ кольца я не пошлю до тѣхъ поръ, пока они не узнаютъ.
   

29 сентября.

   Рѣшено, у тебя будетъ превосходный портретъ. Я хотѣлъ его доставить къ твоему рожденью {Къ 22 октября, день Казанской Божіей Матери.}, но это врядъ возможно ли, ибо сегодня только Алекс. Лавр. {Александра Лаврентьевича Витберга.} я упросилъ, а тяжелая почта ходить 14 дней.
   Я писалъ маменькѣ, чтобъ тебѣ доставили бѣлый палатинъ {Палатинъ -- коротенькая тальма, съ длинными, прямыми полками напереди -- тогда былъ въ большой модѣ.}; мнѣ они очень нравятся; не знаю, будетъ ли исполнено. Прощай, мой ангелъ. Ты права, что смерти бояться нечего: тамъ-то и начнется жизнь настоящая, тамъ ты можешь быть изящнѣе; здѣсь ты достигла верхъ земнаго изящества. Прощай, цѣлую тебя много и много.

Твой и за гробомъ
Александръ.

   Преуморительная записка въ папенькиномъ письмѣ, ха, ха, ха {Записка Н. А. отъ 19 сентября.}! Помилуйте-съ, Наталья Александровна, не стоитъ благодарности.

-----

4 октября 1836 г., Москва.

   Что, ангелъ мой, что затмило твою душу? Люди -- толпа, забудь ихъ, забудь. Ужель они имѣютъ столько силы, чтобъ мучить, томить тебя? Я чувствую, ты болѣнъ. Но эта любовь, эта душа, все существо, полное одной любви въ тебѣ, созданное для одного тебя, ужели оставляютъ въ твоемъ сердцѣ мѣсто земной скорби? Отвернись отъ нихъ, посмотри сюда, въ эту душу, здѣсь твое небо, и оно ясно и чисто, здѣсь блаженство твое, и оно велико, безпредѣльно, и все это твое, твое! Отдохни на этой груди, гдѣ только Богъ и ты. О, еслибъ ты зналъ, какъ больно мнѣ такое состояніе твоей души! Лучше-бъ я сама вынесла жестокую болѣзнь, лучше-бъ... До завтра, ангелъ мой, прости! Въ тяжкую минуту давеча получила твое письмо и еще тяжелѣ стало.
   

5, понедѣльникъ.

   Вчерашній день былъ тягостенъ. Но ты скажешь: "могутъ ли у тебя быть тяжелые дни?" Могутъ, ангелъ мой, и вотъ почему. Когда отъ тебя долго нѣтъ писемъ, я больна, и единственное лѣкарство и отрада -- уединеніе. Я одна -- и все земное исчезаетъ, ты и я одно божество, одинъ ангелъ, и любовь, какъ небо, обнимаетъ насъ со всѣхъ сторонъ, тогда не надо ни портрета, ни писемъ, безъ нихъ мы такъ ясны, такъ близки, такъ глубоко въ тебѣ. Непродолжительны минуты этого божественнаго восторга, минуты не здѣшней жизни (и я бы не могла послѣ нихъ жить на землѣ, душа не возвратилась бы уже въ мрачную темницу, не облеклась бы въ тяжкія оковы), но онѣ оставляютъ въ душѣ надолго свѣтъ, и земная боль долго не доступна ей. Не получая отъ тебя писемъ отъ 6 сентября, я утомилась и искала минуты отдыха, жаждала капли отрады и, вмѣсто того, вообрази, кругомъ меня люди, говорятъ мнѣ, смотрятъ на меня... мученье! О, еслибъ тутъ былъ твой портретъ, или хоть бы черта твоей руки, я-бъ потонула въ ней и ничей голосъ, ничей взоръ не досталъ бы меня въ ней; но у меня ничего не было и мнѣ было больно и слушать, и смотрѣть, и день былъ тяжелъ. Но вдругъ твое письмо!... Мое присутствіе заставитъ тебя забыть людей и ихъ обиды, уврачуетъ больную душу твою... Зачѣмъ же, другъ мой, ты отнялъ у меня мысль идти къ тебѣ? Что тутъ невозможнаго? Давно бы я была на половинѣ дороги, а теперь Богъ вѣдаетъ, когда увидимся: я знаю навѣрное, что не поѣду съ маменькой. И какъ рвется къ тебѣ душа, и какъ тяжко!... Но послушай, ты знаешь самъ, что мы будемъ вмѣстѣ (и скоро, можетъ быть), что ничто на свѣтѣ воспрепятствовать этому не можетъ, что ты любишь такъ, какъ ни одинъ смертный не былъ и не можетъ быть любимъ, что во мракѣ будущаго сіяетъ звѣзда славы... оставь же, другъ мой, ропотъ твой, тебѣ уже многое дано, ввѣрься же Провидѣнію. О, сейчасъ бы, сію минуту летѣла, бѣжала бы къ тебѣ! Я бы заградила своею душой этихъ чудовищъ, утолила бы жажду твоей души питьемъ небеснымъ, сама бы излилась выше любовью, но еще рано это блаженство, еще мы не совершенны, и потому неси крестъ мой, Александръ! Ну, посмотри, какъ радостно сіяетъ мое лицо подъ этимъ бременемъ, и тяжесть его не перевѣшиваетъ вѣры моей (души), твою душу что же можетъ колебать? Обиды? Я уже сказала тебѣ, это грязь, они бросаютъ въ тебя ее, но ты высоко, грязь не достаетъ тебя и падаетъ на нихъ же. И какъ же мнѣ не быть счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ? Ни люди, ни ихъ злоба мнѣ не знакомы, я боюсь понять толпу съ ея ничтожествомъ, меня ужасаетъ малѣйшее пятно въ существѣ, созданномъ по образу и подобію Его, мнѣ становится тяжело: будто оно пятнаетъ самоё меня, и одно спасеніе -- бѣгу къ тебѣ, бросаюсь въ волны твоей любви и долго боюсь обратиться на нихъ. Потому-то я и люблю такъ быть одна; тутъ ужь пылинки нѣтъ. О, какъ хорошо тогда!
   

6, вторникъ.

   Другъ мой, не вини Эмилію. Она боится за меня твоего возвращенія, и это не означаетъ, что она поверхностно поняла любовь, но это (значитъ, что) она извѣдала до дна людей, ихъ злобу и несчастье. Развѣ намъ легко будетъ въ минуту свиданія остановиться въ 10 шагахъ другъ отъ друга? Два года стремившись безпрерывно другъ къ другу, не замѣчая ни колючихъ терній, ни острыхъ камней, которыми они покрыли насъ, кровь льетъ, мы истерзаны, но до того-ль? Вѣдь, мы идемъ другъ къ другу, и чѣмъ больше ранъ, чѣмъ сильнѣе страданіе, тѣмъ ближе мы, и за то мы любимъ наши раны, наше мученье, и вдругъ... Боже! Александръ! Перенесу ли я, чтобы, увидѣвъ тебя, остановиться? Если перенесу, это будетъ новый опытъ душевной силы, но ты скажешь: "на что-жь остановиться?" -- и я скажу: "на что, на что?" Если бы люди могли только умножить раны, прибавить мученья, но, ангелъ мой, вѣдь, они могутъ опять насъ разлучить, и это не будетъ разлука двухъ, они въ другой разъ разорвутъ одно сердце! Эмилія права! Но мнѣ прости эту мысль, Александръ! Въ ней не видно неба... но она уже, повѣрь, исчезла. Нѣтъ, нѣтъ, никто не можетъ противиться намъ, устрашить насъ, ничто не можетъ заставить меня остановиться, когда увижу тебя: тогда все будетъ забыто, все исчезнетъ, если не превратится въ одинъ гимнъ, въ одну гармонію, въ одинъ аккордъ!
   Свѣча гаснетъ, цѣлую тебя и ложусь. Прощай.
   

7.

   Говорятъ, сегодня оказія, хоть одно слово, ангелъ мой! Вотъ что пришло мнѣ въ голову. Я не поѣду къ тебѣ, это вѣрно; еслибъ можно было, чтобы Эмилія навѣстила тебя съ маменькой! Она правый глазъ мой. Напиши мнѣ на это свою мысль. Обнимаю, цѣлую тебя, Александръ мой, мой ангелъ, моя жизнь, душа моя! Спѣшу, прощай.

Твоя Наташа.

-----

10 октября, Москва.

   Душа моя такъ полна, такъ полна... божусь тебѣ, ангелъ мой, нѣтъ словъ! Получила твое письмо отъ 29 сентября. Нѣтъ, Александръ, не могу выразить ничего... когда ты плачешь отъ восторга, получая мои письма, вообрази-жь меня, и къ тому надежда и портретъ!... Вдругъ такъ много блаженства; другая бы не выпила. Но я уже боюсь вѣрить обѣщаніямъ, мы такъ ужасно были обмануты, но душа опять полна тѣмъ трепетнымъ ожиданіемъ, волненіемъ, которое не можетъ замѣнить никакое спокойствіе души. Можетъ, эта надежда мнимая, но уже для меня все перемѣнилось, все посвѣтлѣло, все наполнилось ожиданія... ахъ! когда же, когда же, когда же?... Александръ, неужели кто-нибудь достоинъ будетъ быть при нашемъ свиданіи? Когда ни при комъ не распечатываю твоихъ писемъ, никто недостоинъ въ это время быть со мною, а тогда, тогда!... О, ангелъ мой, мнѣ кажется, обнявшись въ первый разъ, не только души наши будутъ высоко отъ земли, но и тѣло наше поднимется на воздухъ. И въ какомъ восторгъ я отъ портрета и отъ того, что онъ будетъ писанъ Витбергомъ! Я имѣю къ нему безпредѣльное уваженіе. О, Александръ, какъ я счастлива и сколько благодарна Александру Лаврентьевичу! Теперь скорѣе просить прощеніе за выраженіе, что ты можешь загладить свой поступокъ въ глазахъ Мед. Какая глупость! Какая нелѣпость! Не могу сама понять ничего въ этихъ словахъ, на что это похоже; даже не помню, какъ я это писала, ужь, конечно, не думала этого, выбрось это и забудь, ради Бога; вѣрно, писавши это, я слышала голосъ М. С. {Марьи Степановны Макашевой.} и шаги кн. Какъ досадно, я ужасно сердита на себя! Оправданія любви! Другъ мой, забудь, забудь, прошу тебя; нѣтъ, я вовсе такъ не думаю!
   Завтра оказія, хочется писать къ тебѣ, а тутъ нельзя, силъ нѣтъ! И я еще не опомнюсь отъ восторга; рука дрожитъ. Прощай пока, мое небо, мой рай!
   Мнѣ столько же хочется, чтобы у тебя былъ мой портретъ, сколько хотѣлось имѣть твой, но здѣсь нѣтъ друго(го) Витберга; желаніе невозможное, но какъ бы хорошо, если бы онъ снялъ первый портретъ съ меня! Къ Лижунову (?) я не имѣю большой довѣренности. Впрочемъ, тебѣ надо попенять, за что ты воображаешь такъ много о моемъ лицѣ. Я совсѣмъ не хороша (не обижайся, я говорю (безпристрастно) и сверхъ того очень перемѣнилась послѣ 20 іюля 1834 г., и иногда это меня ужасно сердитъ не за себя, но я бы желала, чтобы твоя Наташа во всемъ была совершенство и красота, и есть многія лица, съ которыми бы я помѣнялась.
   Получено письмо, ты бѣжишь къ Полинѣ дѣлить радость, со мною же никого нѣтъ, и я ищу тогда небо и дѣлюсь съ Богомъ, и повѣришь ли, въ состояніи цѣлый день пробыть на землѣ, не помня и не думая о ней, и, если бы со мной была Саша {А. А. Боборыкина.} или Эмилія, я бы не могла сказать имъ ни слова, но увѣрена, что отъ одного взгляда на меня, отъ одного прикосновенія ко мнѣ въ ту минуту все существо ихъ просвѣтлѣло бы и исполнилось бы благоговѣнія; такъ очищаютъ, такъ освящаютъ меня твои письма. Для Эмиліи кончено все, она отжила на землѣ, а Саша... съ ея душою... но она говоритъ мнѣ часто: "Увѣряю тебя, Наташа, что я никогда не буду любима и любить не могу; вѣдь, на землѣ нѣтъ другого Александра!" И она права! И равно у нея два чувства: любовь къ отцу и дружба ко мнѣ.
   Всѣ эти дни я ждала къ себѣ маменьку, а теперь еще съ большимъ нетерпѣніемъ: она разскажетъ мнѣ о надеждѣ {О надеждѣ на переводъ А. И. въ Москву.}. Ахъ, если она совершится, если скоро, скоро... да ужь ничего не скажу. Нѣтъ, каково это?У меня будетъ образъ Александра! Да, Александра, лучшаго созданія Божьяго, единственнаго моего спасителя, моего ангела,-- ну, словомъ, Александра! Я его не повѣшу на стѣну, чтобы всякій видѣлъ,-- о, нѣтъ, это будетъ награжденіемъ добродѣтели, а сама я... о, Александръ! вообрази все самъ...
   Да, можетъ быть, я похожа на Дантову Беатриче, но на тебя, мой ангелъ, божусь моею любовью, никто не можетъ быть похожимъ, подобнаго никогда Творецъ вселенной не создавалъ, не создавалъ! И знаю, что ты знаешь это самъ, но я не могу вытерпѣть, мое первѣйшее наслажденіе говорить съ тобою о тебѣ, да я бы ни съ кѣмъ ни о чемъ другомъ не говорила, еслибы всѣ были достойны этого. Иногда я совершенно ребенокъ, хожу по комнатамъ и вспоминаю, какъ ты бывалъ у насъ, гдѣ сидѣлъ, что говорилъ, все, все, и смѣюсь одна, и готова громко говорить одна, все это разсказываю въ милліонный разъ Эмиліи и потомъ сравниваю тогда съ теперь и плачу, и смѣюсь, и не знаю что!
   

10.

   Я и не хочу, другъ мой, чтобъ ты заперся въ четырехъ стѣнахъ: это невозможно. Ахъ, радуюсь тому, что не будешь искать разсѣянія среди людей! Служба -- это необходимость, быть съ Полиной -- высшая необходимость: я знаю, какъ тяжело не имѣть подлѣ себя существа, которому бы можно перелить горе иль восторгъ. Какъ я люблю Полину, какъ бы желала видѣть ее!
   Я слышала, Водо и не думаетъ обо мнѣ. Онъ меня не знаетъ, а папенька и Левъ Ал. {Левъ Алексѣевичъ Яковлевъ, сенаторъ, дядя.} въ восхищеніи отъ него и отъ воображенія, чтобъ онъ за меня сватался, но и этого никогда не было, онъ ищетъ много денегъ. Смѣшные люди! Превесело смотрѣть, какъ они хлопочатъ, суетятся, стараются, и все изъ-за денегъ, и все секретно отъ меня! Я воображаю, ангелъ мой, какое будетъ ихъ удивленіе.
   Бѣлые палатины мнѣ самой очень нравятся, но я никуда не ѣзжу, и напрасно, ежели выполнятъ твое повелѣніе, а портретъ, я думаю, поспѣетъ къ 22 {22 октября -- рожденье Натальи Александровны.}. Ангелъ мой, въ какомъ я буду восхищеніи! Только прикажи же, чтобъ непремѣнно его отдали мнѣ, а то папенька скажетъ опять, что мнѣ не надо сантиментальничать. Мнѣ кажется, онъ меня не любитъ; я боюсь его ужасно.
   Полевого мнѣ обѣщали достать. Да когда же я дождусь хоть одной изъ твоихъ статей?
   И я, Александръ, сойду съ ума отъ счастья... о, это ужасно, нѣтъ, нѣтъ! Что же, будемъ оба сумасшедшіе? Костенька {Костенька, нянюшка, Наталья Константиновна.} безъ памяти любитъ тебя и меня, и для нея мы бы были совершенство, если бы не думали лишнихъ пустяковъ. Въ вашемъ домѣ все это извѣстно и, вѣроятно, въ другомъ видѣ {То-есть, что А. И. и Н. А. любятъ другъ друга.}; начинается маленькая перестрѣлка, а тамъ и громъ пушекъ раздастся. Пусть ихъ пусть ихъ, на здоровье!
   О какъ мы счастливы, Александръ!... Потомъ
   
   Кто не знакомъ съ восторгомъ дивнымъ,
   Съ священнымъ трепетомъ души,
   Кто звукамъ тайнымъ и призывнымъ
   Внималъ съ холодностью въ тиши,
   Кто на небесное призванье
   Въ груди отвѣта не слыхалъ
   И кто въ божественныхъ мечтаньяхъ
   Свой идеалъ не создавалъ,
   Тому я душу не открою:
   Онъ не пойметъ любви святой,
   Не подѣлюсь съ его душою
   Твоей,-- какъ небомъ -- (я) съ землей!
   Ему останется все тайной
   Непостижимою во мнѣ
   (Какъ тотъ край ясный, но и дальній),
   Какъ все въ подзвѣздной сторонѣ.
   Тому-жь, кто санъ звѣздою ясной
   Въ душѣ родной ему сіялъ,
   Кто все постигъ душой прекрасной
   (Любовью волны обвивалъ),
   Безъ словъ, лишь взглядъ одинъ я подарю,
   Онъ въ немъ прочтетъ тебя,-- любовь,
   И душѣ больной блаженство вновь
   Я этимъ взоромъ отворю.
   
   Ни разу мнѣ не удавалось заняться порядочно; скучно такъ жить, но я буду писать. Вотъ еще обращикъ:
   
   Какъ дивно все Его творенье,
   Какъ все изящностью (манитъ),
   Когда душа въ самозабвеньи
   Въ надзвѣздный міръ къ Нему парить,
   Когда всю землю забываешь,
   Нечистоту, коварство злыхъ,
   Въ объятьяхъ неба отдыхаешь
   И видишь ангеловъ святыхъ.
   Какъ полны святостью мгновенья,
   Когда живешь на небесахъ,
   И какъ высоко наслажденье --
   Душѣ у Бога быть въ гостяхъ!
   Но ты открылъ своей любовью
   Другое небо, другой рай,
   Ты поглотилъ твоей душою
   Во мнѣ то небо и тотъ край.
   За облака меня не манить,
   Тамъ нѣтъ тебя -- и пусто все,
   Душа на небо ужь не взглянетъ,--
   Въ тебѣ блаженство все ея
   (Тамъ гармонія!). Но не слыхать
   Музыки тамъ твоихъ рѣчей,
   Тамъ ярко солнце! Но не видать
   Тамъ Александровыхъ очей!
   И тамъ была бы сиротою
   Твоя Наташа безъ тебя.
   Когда же ангелъ мой со мною --
   Богаче всей вселенной я!
   
   Ужасно спѣшу, прощай, мой свѣтъ, мой ангелъ! Не хороши эти стихи, но обѣщаю тебѣ лучше, когда будетъ побольше времени. И эти я вчера писала отъ 11 до 12, слушая безпрерывное повтореніе: "пора спать" {Эти слова ей твердила каждый день Марья Степановна Макашева.}.
   Обнимаю тебя, милый другъ мой. Ахъ, Александръ, какъ весело называть тебя другомъ, ангеломъ, божествомъ!

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

подрезал авто дтп
Рейтинг@Mail.ru