Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. I.

Москва, 1836 г., октября 12.

   Спѣшу подѣлиться съ тобой моею радостью. Какъ я счастлива, Боже, какъ счастлива! Вчера у меня была маменька. Я двѣ недѣли въ Москвѣ и никого не видала изъ своихъ, ни съ кѣмъ не говорила отъ души. Маменька-жь... Тутъ все такъ близко съ тобою, такъ полно тобою, вся ея жизнь въ тебѣ, и кто-жь лучше пойметъ меня, оцѣнитъ любовь къ тебѣ? Я была въ сильномъ восторгъ, и она такъ мила, такъ ласкова, съ такимъ участіемъ говорила!...
   Я бы измучилась, еслибъ видѣла въ ней малѣйшую тѣнь недовѣренности ко мнѣ. И она будетъ счастлива, будетъ; остальные годы ея жизни будутъ яснѣе, цвѣтущѣе, нежели самая юность ея; не вѣря въ это, я бы не могла быть вполнѣ счастлива. Тутъ и Машенька Эрнъ {Въ Запискахъ она обыкновенно обозначается буквами М. К., то есть Марья Каспаровна. Она потомъ заграницей вышла замужъ за профессора музыки Рейхеля. Возвращаясь отъ нея, утонула на пароходѣ мать А. И. вмѣстѣ съ его сыномъ, Колей. Марья Каспаровна живетъ сейчасъ съ мужемъ въ Бернѣ и высоко чтитъ память своихъ московскихъ друзей.}, тутъ и одна изъ моихъ Сашъ, все это родныя, одна семья, все любитъ меня, все обожаетъ тебя, всѣхъ сердца открыты, всѣ говорятъ о тебѣ, о возвращеніи, о свиданіи, о будущемъ... нѣтъ, мало и недѣли обыкновенной моей жизни, чтобы заплатить за одинъ такой часъ! И потомъ эта таинственность, часовые, караульные, условные знаки, все это полно преданности, усердія {Окружающіе ее друзья, всѣ ея Саши во время ея задушевной бесѣды съ матерью А. И. тотчасъ предупреждали ее, подавали знаки, если показывалась вдали Марья Степановна или княгиня, всѣ охраняли ее отъ непріятностей.}, и потомъ грозный непріятель, его жестокость, его пронырство, и такъ счастливо все кончилось, ни одинъ косой взглядъ не встрѣтилъ насъ. О, ангелъ мой, какъ вездѣ, во всемъ я счастлива, и все это потому, что вездѣ, во всемъ я ношу съ собою сердце, полное тобою и любовью! О, безъ тебя я-бъ стосковалась и въ раю, другъ мой!
   

13, вторникъ.

   Теперь я нѣсколько отдыхаю, а то всѣ эти дни была измучена. Сестра Саши {Сестра горничной Саши.} въ злой чахоткѣ и сдѣлалась больна при смерти. Она мнѣ много, много служила, да и при томъ же находила большое утѣшеніе въ моихъ посѣщеніяхъ. Ужасно несносно видѣть такое страданіе человѣка, но можно-ль отказать? А потомъ Саша находила единственное убѣжище и отраду плакать о ней со мною. Умирающая, и слезы безпрерывно были у меня въ глазахъ. Теперь ей лучше и мнѣ лучше. Боже мой! Куда ни глянешь, вездѣ страданія и несчастія, или бѣдность, или болѣзнь, или разлука. И какъ ужасно, когда посланъ крестъ душѣ, не имѣющей силъ нести его, не могущей вполнѣ предаться волѣ Его! Какъ сильна тутъ горесть, какъ сильны страданія! Но что не перенесетъ душа, озаренная вѣрою? Мнѣ бы надо было умереть въ разлукѣ съ тобою, но, неся крестъ, изнемогая, я обращаюсь къ Нему, и льется благодать и чаша подкрѣпленья.
   Маменька говорила мнѣ о надеждахъ... нѣтъ, все что-то сомнительно; долго, долго, ангелъ мой, не увижу тебя, но вѣрь, ужь мы такъ близки, такъ близки, терпи, другъ мой, сколько за то блаженства; посмотри, посмотри, сколько свѣта въ будущемъ. Теперь ты знаешь, сколько я тебя люблю, тогда-жь узнаешь еще болѣе; все то, что нельзя выразить словами, для насъ теперь тайна, а въ нашихъ душахъ такъ много невыразимаго земнымъ языкомъ, о, тогда все откроется, весь этотъ тайный міръ блаженства, мы вовсе потонемъ въ не(мъ), вовсе забудемъ землю въ немъ. Въ этомъ мірѣ нѣтъ даже дверей туда, это все одно, и мы нечувствительно переселимся туда! О, Александръ, Александръ!...
   Какъ-то давно я слышала нѣчто непріятное о маменькѣ. Будто она сомнѣвается, жалѣетъ и (прочее) {Т.-е. будто она жалѣетъ, что А. И. полюбилъ Н. А., жалѣетъ, что онъ связалъ съ нею свою судьбу.}, я прямо спросила ее, и все это вздоръ, глупость, ложь, и теперь у меня нѣтъ ни малѣйшей тѣни... Ангелъ мой, другъ мой, обнимаю тебя!
   

16.

   Вчера у насъ былъ прежній мой учитель. Я думаю, ты помнишь его,-- дьяконъ Павелъ Сергѣевичъ {Одинъ изъ многочисленныхъ сыновей священника въ селѣ Красниковѣ, прежнемъ имѣніи княгини Хованской. Павелъ Сергѣевичъ Ключаревъ былъ дьякономъ при церкви Воскресенія Словущихъ въ Москвѣ, на Малой Бронной, гдѣ стоялъ домъ княжны Мещерской, въ которомъ жила кн. Хованская вмѣстѣ съ Н. А. Дьяконъ былъ первымъ учителемъ Н. А. по русскому языку. "Блѣдный, худой, высокій и плѣшивый, дьяконъ былъ одинъ изъ тѣхъ восторженныхъ мечтателей, которыхъ не лечатъ ни лѣта, ни бѣдствія,-- напротивъ, бѣдствія ихъ поддерживаютъ въ мистическомъ созерцаніи. Его вѣра, доходившая до фанатизма, была искренна и не лишена поэтическаго оттѣнка. Между имъ, отцомъ голодной семьи, и сиротою, кормимой чужимъ хлѣбомъ, тотчасъ образовалось взаимное дониманіе".}. Вотъ, Александръ, человѣкъ! Вотъ истинный послѣдователь евангельскаго ученія! Я его безмѣрно уважаю. Вообрази, онъ угнетенъ почти всѣмъ на свѣтѣ и никогда не слыхивала отъ него ни малѣйшаго ропота. Во всѣхъ испытаніяхъ чудное величіе духа и вѣры. Никогда ты не увидишь его печальнымъ. Онъ, смѣючись, говоритъ, что дѣти просятъ хлѣба, а муки вся и негдѣ взять. Многіе, вмѣсто всякаго утѣшенія и вспомоществованія, говорятъ ему: "Какъ ты жалокъ!" {Неразобраны двѣ фразы.}. Онъ какъ будто совершенно умеръ для здѣшняго міра и весь живетъ въ мірѣ духовномъ. И какъ ясны и полны его бесѣды; послѣ нихъ, оглянувшись на себя, сколько увидишь темноты и недостатка {Этотъ дьяконъ имѣлъ громадное вліяніе на Н. А. въ дѣтствѣ. Можетъ быть, въ этомъ вліяніи надо искать и причину ея крайней религіозности. "Дьяконъ далъ ученицѣ въ руки Евангеліе и она долго не выпускала его изъ рукъ. Евангеліе была первая книга, которую она читала и перечитывала..."}!
   Ты дивишься, что я кротко переношу ихъ непріятности {Т.-е. княгини Хованской и ея компаніонки, Марьи Степановны.} и готова имъ многое сдѣлать, многимъ жертвовать, что молюсь о нихъ,-- слабая черта! Христосъ молился о распявшихъ его, а онѣ -- развѣ сдѣлали мнѣ вредъ? Можно ли сердиться, когда въ болѣзни даютъ горькія лѣкарства? Странное ихъ воспитаніе, горькое, сдѣлало мнѣ много пользы, и ты его, мой ангелъ, благословляешь {Въ одномъ изъ писемъ А. И. высказывалъ, что, можетъ быть, благодаря тому, что такъ мало заботились въ домѣ княгини о воспитаніи Н. А., она вышла такая цѣльная, глубокая, богатая оригинальнымъ умомъ и чувствомъ.}. Я еще роптала, когда не понимала этого, а теперь на все то, что они льютъ на меня горькаго, я смотрю, какъ на лѣкарство, которое не только теперь, но и впередъ можетъ предохранить меня отъ многихъ болѣзней. Да, ихъ воспитаніе дало то, чего бы не могли дать милліоны, и сколько-жь я должна имъ быть благодарна, и могу ли жаловаться и роптать? Еслибъ не кн. {Княгиня М. А. Хованская.}, гдѣ бы я была, знала ли бы тебя? Я не договорила, что хотѣла. Надобно дѣлать и находить равное наслажденіе, дѣлавши для друга и недруга, а во мнѣ этого нѣтъ: дѣлаю для нихъ, нахожу удовольствіе, но все не такое, какъ бы я дѣлала для Emilie или Саши, ужь не говорю о тебѣ... до этого надо достигнуть.
   Двѣ недѣли нѣтъ отъ тебя писемъ. Какъ я жду 22 {22 октября -- день рожденія Н. А. Она разсчитывала къ этому дню получить портретъ А. И., писанный для нея Витбергомъ.}, это будетъ почтовый день. О, когда же мы забудемъ почтовые дни, когда они намъ не нужны будутъ? Мнѣ что-то опять иныя минуты бываютъ горьки, очень горьки, только тогда, какъ кругомъ меня люди и нѣтъ никого. И въ самомъ дѣлѣ, мнѣ дѣлается больно смотрѣть, больно слушать, устану говорить и готова лечь въ постель, но тѣ же часы, когда я съ тобою, о, тутъ совсѣмъ другое! Вообрази, ангелъ мой, я могу нѣсколько часовъ пробыть съ тобою, смотрѣть на тебя, слышать твой голосъ и повѣрять тебѣ всѣ изгибы моей души, и такъ живо, такъ живо... ну, кажется, что бы еще? Нѣтъ! сонмъ мечтаній улетаетъ, и предо мною опять тянутся тысячи верстъ; опять сердцу грустно, тошно. А знаешь ли, какъ я привыкла дѣлиться всѣмъ съ тобою?Когда мнѣ нужно что-нибудь сдѣлать, и я въ нерѣшимости, тотчасъ воображаю, какъ бы ты велѣлъ мнѣ сдѣлать, и съ слѣпою довѣренностью исполняю.
   Послушай, Александръ, другъ мой, не огорчайся ты поступкомъ съ Мед. {Съ Полиной Петровной Медвѣдевой.}, не упрекай себя. Знаешь ли, можетъ, само Провидѣніе допустило тебя, ты бы могъ возгордиться твоимъ достоинствомъ, высотою и святостью души, и этотъ врагъ опаснѣе; не правда ли?-- и, можетъ, ты былъ близокъ къ этому; Провидѣніе послало Мед., и ты смирился, ты съ большею горячностью очищаешь твою душу и становишься еще выше, еще совершеннѣе. И я не постигаю, какъ могла я подняться до того, чтобы такъ много пенять тебѣ, мой Александръ! Другъ мой! Если бы ты столько зналъ себя, тогда бы ты не любилъ меня. Прощай, мой прелестный, дивный, единственный!
   

20.

   Скорѣе писать къ тебѣ, жизнь моя,-- мнѣ грустно. Ты знаешь, что для меня Саша Б., и я о ней пять мѣсяцевъ не слышу ни слова; вдругъ мнѣ говорятъ -- отъ нея письма! Вообрази, цѣлый день ждала, ждала такъ, какъ бы ты ждалъ отъ О. {Отъ Николая Платоновича Огарева, который въ это время жилъ изгнанникомъ въ Пензенской губ., въ имѣніи своего отца, Старомъ Актинѣ.}. Наконецъ, посылаю за ними, и что же?-- они потеряны! Какъ это больно мнѣ, ты понимаешь, и тутъ же отослала къ ней пукъ своихъ писемъ; можетъ, и они пропадутъ. Потомъ вдругъ получаю письмо отъ Emilie, тоже не радостное... {Выпущено повтореніе о несчастной любви Эмиліи Михайловны къ H. М. Сатину.}. И ты еще не знаешь, сколько она несчастлива. Можетъ быть, она пойдетъ въ Кіевъ. Вотъ видишь, если бы ты тогда меня не остановилъ, я была бы у тебя и ее бы довела до Кіева, а теперь -- кто ей будетъ спутникомъ? Грустно мнѣ, ужасно грустно: Эмилія несчастна, а мы не можемъ помочь ей.
   Однако-жь скоро, скоро четвергъ! {Въ четвергъ было 22 октября, день рожденія Н. А.}
   

21.

   Сегодня мы были у папеньки. Тамъ твой портретъ,-- вотъ все, что влечетъ меня туда. О, какъ онѣ милы, какъ я ихъ люблю, когда онѣ ведутъ меня въ гости къ твоему портрету! Вѣдь, я пять мѣсяцевъ не видала, ангелъ мой, твой образъ, пять мѣсяцевъ... а скоро онъ безпрерывно будетъ предъ моими глазами. Завтра, навѣрное, отъ тебя письмо, завтра будетъ у меня маменька, завтра я буду писать къ Эмиліи, къ Сашѣ, къ тебѣ... Ахъ, если бы завтра же и такъ долго жданный, такъ много желанный портретъ! Нѣтъ, этого не будетъ: слишкомъ много такъ вдругъ радостнаго; но, все-таки, я скоро получу его... Ахъ, Александръ, отъ одной мысли я уже готова плакать, я внѣ себя. Вообрази, какъ добра маменька: ей все хочется, чтобы онѣ {Т.-е. княгиня и ея компаніонка.} были со мной снисходительнѣе... {Не разобрано нѣсколько словъ.} и, вообрази, она для этого сама будетъ шить ридикюль для М. С.! Впрочемъ, это напрасно: знаютъ ли свиньи толкъ въ бисерѣ?
   Давеча, послѣ всенощной, кн. {Княгиня Марья Алексѣевна Хованская.}, поздравляя меня съ наступающимъ рожденіемъ, замѣтила, что, вѣрно, я предназначена къ высокой цѣли, родившись въ день Казанской Божіей Матери. Какъ не ошиблась! Я за то поцѣловала у нея руку.
   И такъ, прощай, милый другъ мой; скоро и 22, а съ нимъ и твое письмо. Того-то и жду я. Прощай.
   

Октября 10, 1838 г., Вятка.

   Наташа! Прежде нежели ты получишь это письмо, у тебя (ежели отдадутъ) будетъ мой портретъ -- мой подарокъ въ день твоего рожденія. Сходство разительное, тамъ все видно на лицѣ -- и моя душа, и мой характеръ, и моя любовь. Кромѣ Витберга, кто могъ бы это сдѣлать? Витбергъ рисовалъ именно для тебя; ты должна непремѣнно начать какую-нибудь работу именно для него и постарайся, если можно, къ 15 января, и что-нибудь очень изящное,-- посовѣтуйся съ маменькой. Я воображаю твою радость, твои слезы. Я радовался, что черты моего лица выражаютъ столько жизни и восторга, ибо это -- черты избраннаго тобою, таковы онѣ должны быть. Это Александръ Наташеньки.
   Письмо, писанное предъ отъѣздомъ изъ Загорья, я получилъ (отъ 17 сентября) по прошлой почтѣ. Твоя любовь все также орошаетъ душу мою свѣтомъ, блаженствомъ, и ты все также -- одна любовь. Ты пишешь, что я до любви былъ такой же. О нѣтъ, нѣтъ! Если я воспиталъ твою душу своимъ огненнымъ авторитетомъ, ежели прелестная душа твоя приняла, какъ бы изъ симпатіи, одну форму съ моей (ты знаешь ли, что ты очень похожа на меня во многомъ? Возьми слогъ твоихъ писемъ, образъ мыслей), ежели все это вліяніе справедливо, то не забудь, что ты совершенно пересоздала меня. Когда я понялъ, что люблю тебя, у меня явилась религія настоящая, ненависть ко всему порочному, я бросилъ остатки школы,-- словомъ, любовь сдѣлалась основой моего нравственнаго бытія, въ то время, какъ прежде эта основа была самолюбіе. Какое разстояніе! Теперь я не могу уже такъ ядовито смѣяться надъ всѣми. Да, мы помѣнялись: въ твою чистую, свѣтлую душу я бросилъ огонь, и она запылала; въ мою огненную душу ты бросила слово рая, и она стала очищаться, но еще не очистилась. О, какъ гнусенъ я кажусь себѣ иногда, какъ еще доселѣ я не умѣю твердо отказаться отъ всего порочнаго! Можетъ, твое присутствіе сдѣлаетъ очищеніе полнымъ, можетъ... но раскаяніе, угрызеніе совѣсти!-- они написаны черною краской, и ихъ сама любовь не можетъ смыть, это дѣло Бога. Твоя жизнь, пишешь ты, съ 13 лѣтъ выражаетъ одно чувство -- любовь. Это такъ истинно, какъ то, что моя выражаетъ два чувства -- любовь и дружбу. И смотри же -- такъ и быть должно. Твоя жизнь нашла себѣ цѣль, предѣлъ, твоя жизнь выполнила весь земной кругъ, въ моихъ объятіяхъ должно исчезнуть твое отдѣльное существованіе отъ меня, въ моей любви потонуть должны всѣ потребности, всѣ мысли. Словомъ, твоя душа -- часть моей души, она вновь воротилась къ цѣлому и съ тѣмъ вмѣстѣ нѣтъ ей отдѣльности. И такъ, любовь должна была и воспитать, и развить твою душу, любовь -- тебя привести ко мнѣ, любовь приведетъ и къ Богу. Но жизнь моя еще не полна; это не жизнь цѣлаго, а жизнь части. Сверхъ частной жизни на мнѣ лежитъ обязанность жизни всеобщей, универсальной, дѣятельности общей, дѣятельности в(о) благо человѣчества, и мнѣ одного чувства было бы мало. Любовь принадлежитъ мнѣ, т.-е. Александру; дружба, какъ симпатія универсальной жизни, принадлежитъ мнѣ, какъ человѣку. Я безъ тебя -- нравственный уродъ, человѣкъ безъ сердца, Байронъ, презирающій все человѣчество. Ты безъ меня -- начало дивнаго пѣснопѣнія, коего продолженія не существуетъ, разверзтыя уста безъ рѣчи, взоръ, обращенный въ пустоту туманной степи. Разбери это, и ты увидишь перстъ Провидѣнія. Кто, кромѣ меня, осмѣлился бы продолжать эту поэму, кто -- дать рѣчь этимъ устамъ и сказать взору: смотри на меня? Кто? Единственно тотъ... {Выпущено три слова.}, кто, сожигаемый буйными страстямя и помыслами, подъ которыми ломается душа, обратилъ умоляющій взоръ на небо, прося его любви, какъ спасенія, и кому въ огненную печь не побоялась ввергнуть ты, ангелъ, свою жизнь, еще болѣе -- свою вѣчность. Однажды сдѣлавъ это, ты -- я, Александръ и Наташа не составляютъ мы, но одно мое "я", "я" полное, ибо ты совершенно поглощена, тебя нѣтъ болѣе.
   Скажи твоей Сашѣ, чтобъ она и не думала умереть. Я даю ей мое благородное слово, что какъ только это будетъ возможно, я выкуплю ее на волю, и она можетъ всю жизнь служить тебѣ. Служить тебѣ не есть униженіе; если бы ты была барыня, я не посовѣтовалъ бы, но ты ангелъ, и ежели весь родъ человѣческій станетъ передъ тобой на колѣни, онъ не унизится...
   Воображаю, что исторія о портретѣ крайне интересна, напиши всѣ подробности. О, ваше сіятельство, княгиня Марья Алексѣевна! О, напрасно запала дума, что папенька именно обо мнѣ думаетъ! Право, нѣтъ, ему хочется пристроить тебя и тѣмъ заразъ очистить совѣсть отъ попеченій, которыхъ нѣтъ. Я бы, право, давно написалъ ему; онъ любитъ меня, но вотъ бѣда, мы не поймемъ другъ друга, ибо говоримъ разными нарѣчіями, и слова моего языка, (вырвавшись) изъ жизни самого человѣчества, не имѣютъ перевода въ языкѣ формъ, приличій, пользы. Я буду говорить: "Отецъ! это часть моей души, она умретъ безъ меня, я безъ нея уже не сынъ тебѣ и не сынъ земли, мы встрѣтимся и вмѣстѣ пойдемъ на небо, насъ нельзя раздѣлить". А мнѣ въ отвѣтъ скажутъ: "Ты молодъ, это мечты, надобно подождать чина коллежскаго ассесора, ты можешь черезъ женитьбу сдѣлать связи; и все, что ты сказалъ, безуміе". Ну, какъ же намъ понимать другъ друга? А, впрочемъ, увидимъ.
   Ты говоришь, что теперь на зло имъ, вмѣсто всѣхъ жениховъ, которыхъ они выискивали, явился я. Я не женихъ. Я явился, какъ владѣлецъ, за своею собственностью: ты моя уже теперь. Но что же ты воображаешь имъ на зло? Вѣдь, достоинства мои не безусловно хороши, а только въ твоихъ глазахъ. Тысячи отвергли бы мою руку, ежели бы я имѣлъ глупость имъ протянуть ее. И потому въ ихъ глазахъ не велико счастье быть моею, -- напротивъ, они тогда будутъ жалѣть, что ты не пошла за Бирюкова, наприм., который и честный человѣкъ, и служитъ у министра юстиціи, и изъ хорошей фамиліи.
   Очень вспомнилъ я то мѣсто въ Hotre Dame, о которомъ ты пишешь. Такова наша симпатія. Мы рѣшительно останавливаемся на однихъ мысляхъ и чувствахъ. Впрочемъ, въ Эсмеральдѣ любовь земная. Еслибъ ты могла читать Шиллера, тамъ ты нашла бы нашу любовь. Впрочемъ, это только у одного Шиллера. Ты не воображай, что не научишься нѣмецкому языку. Пусть пройдетъ черная година, моя ссылка и твое затворничество, тогда это легко сдѣлать.
   Замѣть, мой ангелъ, что я на портретѣ въ самомъ томъ костюмѣ, въ которомъ былъ 9 апрѣля 1835 г. {То-есть въ день прощанія съ Н. А. въ Крутицахъ.} Этотъ костюмъ для меня священный, ибо этотъ день счастливѣйшій въ моей жизни. Доселѣ эти два-три часа, проведенные тогда съ тобой, какъ память о потерянномъ раѣ, о золотомъ вѣкѣ, утишаютъ всѣ душевныя боли. Ежели я когда-нибудь буду настолько силенъ, я превращу казематъ, гдѣ сидѣлъ въ Крутицахъ, въ часовню. Пусть на томъ мѣстѣ, гдѣ слетѣлъ ангелъ съ неба, возсылаются мольбы Господу.
   Шелковинка приложенная есть мѣрка моей головы {Мѣрка снята для ермолки, которую хотѣла сработать для Александра Ивановича Наталья Александровна.}.
   

12 октября.

   Я тебѣ разскажу сонъ преудивительный, который я принимаю за указаніе и вслѣдствіе котораго буду дѣйствовать. Не принимай сны за ничтожные образы воображенія; вѣра въ нихъ не предразсудокъ; правда, что сны высокіе рѣдко посѣщаютъ человѣка: этому причина наша жизнь. Что можетъ шепнуть душа на ухо человѣка, объѣвшагося за ужиномъ, послѣ цѣлаго дня, проведеннаго въ ничтожности? Но когда душа дѣйствуетъ, когда человѣкъ засыпаетъ съ чистою душой, эти образы не ничто. Слушай. 7 октября отправилъ я твой портретъ, 7 октября получилъ твои письма, читалъ ихъ, перечитывалъ, упивался любовью, тобою, мечталъ и, перечитавъ еще разъ, заснулъ и вижу: я въ Москвѣ, дома, у насъ, только что пріѣхалъ, всѣ рады, но я тороплюсь, я не могу вполнѣ отвѣчать на ихъ привѣтъ, меня влечетъ скорѣе къ тебѣ, и вотъ ужь сумерки, и я пошелъ къ тебѣ съ Матвѣемъ (мой камердинеръ). Идемъ. Улицы тѣ самыя, все какъ надобно, но вдругъ улица оканчивается утесомъ, съ котораго надобно сойти внизъ, а онъ крутой, какъ стѣна, едва есть камни, за которые можно цѣпляться. Я сдѣлалъ шагъ, взглянулъ внизъ, глубоко ужасно, но тамъ свѣтитъ солнце. Мнѣ стало страшно. Я обернулся и сказалъ Матвѣю:"Есть другая дорога, а тутъ страшно" -- "И идя къ ней,-- отвѣчаетъ Матвѣй,-- вы будете дѣлать обходъ и бояться?" Я покраснѣлъ и началъ спускаться, но вскорѣ страхъ опять воротился, и я сѣлъ. "Что, ужели устали?-- сказалъ Матвѣй,-- не хотите ли, я поведу васъ? Вы, вѣдь, идете къ ней". И я снова, краснѣя, пустился въ путь. Далѣе все смутно, и я не помню. И такъ въ обходъ не слѣдуетъ идти. Прямой путь, имъ я и пойду къ тебѣ, моя божественная, мой ангелъ небесный. Можетъ, à propos портрета папенька напишетъ что-нибудь, тогда -- Провидѣніе! ты привело ее ко мнѣ, ты указало ей меня, тебѣ отдамся я!
   

14 октября.

   Прощай, Наташа. Сейчасъ получилъ письмо отъ Тат. Петр. {Татьяна Петровна Пассекъ. Далѣе выпущено нѣсколько строкъ.} Повѣсть идетъ впередъ.
   Статья о Вяткѣ идетъ впередъ.
   Новая повѣсть есть въ головѣ, страшная, ядовитая. Въ будущій разъ напишу планъ. Прощай же, милая...ну, какъ, какъ тебя назвать? Ангелъ, божество, все мало,-- назову Наташа. Прощай!

Твой Александръ.

   Сегодня именины Мед.
   Полина кланяется. Бѣдная Полина, она очень несчастна, угнетена, безъ всякихъ средствъ.
   

18 октября.

   Наташа, что можетъ быть тяжелѣе, горче, какъ несознаніе собственныхъ недостатковъ, пятенъ? Твое послѣднее письмо отъ 29 сентября сначала привело меня въ восторгъ. Наташа, ты велика, ты недосягаемая для человѣка. Нѣтъ, это не увлеченіе говоритъ во мнѣ,-- нѣтъ, я понялъ тебя вполнѣ, ты велика, повторяю. Потомъ я взглянулъ на себя, и будто ты, ангелъ, можешь отдаться (отдалась уже!) человѣку земному, нечистому? Твое величіе меня подавило; я падаю на колѣни предъ тобой, я молюсь тебѣ, но какъ же я стану рядомъ, звѣзда любви? Ну, а какъ солнце выйдетъ на горизонтъ безъ свѣта, кровавымъ пятномъ? Звѣзда будетъ грустно и одиноко свѣтить на выгорѣвшемъ солнцѣ. Наташа, тяжело, ей-Богу, тяжело. Нѣтъ, моя любовь должна все выкупить; любви я тебѣ принесу цѣлое море, цѣлую вселенную. Ею наполнятся лучи солнца. Я ужасно люблю тебя, я такъ сроднился съ этою мыслью любви, что безъ нея уже нѣтъ ничего для меня: ни людей, ни міра, ни Бога, нѣтъ самого меня. Когда я, очищенный твоею любовью, достигну тво(ей) высо(ты), тогда только, тогда мы будемъ равны и тогда останется идти къ Нему и цѣлую вѣчность любить, и цѣлую вѣчность благодарить, что мы даны другъ другу. Моя повѣсть -- это моя жизнь. Она хочетъ стянуть душу ея и опять заключить въ оковы земнаго бытія.
   Эгоизмъ! ангела хочетъ запылить землей и не себя сдѣлать ангеломъ, такъ и я. Ты чистою молитвой летѣла бы въ рай, но на мнѣ остановился твой взоръ, на моей красотѣ конечнаго, и я стягиваю тебя въ удушливую сферу страстей. Наташа, сдѣлай же изъ меня ангела!
   Твоя безусловная любовь заставила тебя поставить на одну доску Егор. Ив. и Мед. Ты развѣ виновата, что онъ не могъ равнодушію видѣть столько славы творца, и ты сказала ему тотчасъ, что не можешь любить его, и осталась чиста. А я? Какая чернота, какое злоупотребленіе твоею изящностью! Я погубилъ ее. Можетъ, при самомъ началѣ я могъ бы остановиться; о, я видѣлъ, что она боялась меня, умоляла взоромъ не открывать покровъ, подъ которымъ она спрятала душу, а я сорвалъ его изъ самолюбія и нашелъ тамъ любовь и слезы, но на любовь отвѣчать, ни слезъ отереть я не могъ. Что же сдѣлать оставалось? оставить ее падать? Самое христіанское дѣло, и когда она пала, подать руку и начать спасать. Наташа, это обстоятельство положило штемпель преступника на мою душу. И что за роль я теперь играю? И какую прелестную, поэтическую душу погубилъ я? И этотъ человѣкъ смѣетъ думать о Наташѣ? Вотъ что утроиваетъ мой крестъ, вотъ что дѣлаетъ мою мечту дикой, мрачной.
   Черезъ четыре дня твое рожденіе. 19 лѣтъ тому назадъ провидѣніе Господа, безъ различія пекущееся о родѣ человѣческомъ и о каждомъ человѣкѣ, предугадывало страданіе, мученіе и паденіе человѣка, рожденнаго пять лѣтъ до того, послало тебя съ вѣстью утѣшенія неба,-- тебя, Наташа,-- вести его на родину, въ которую бы онъ не пришелъ. Господи! я не умѣю молиться, но умѣю выразумѣть твой крестъ, твое указаніе, и такъ, какъ уничиженный христіанинъ проситъ святыхъ молиться за себя, такъ я ее, чистоту безусловную, умоляю передать мою молитву. Прощай!
   Повѣсть ростетъ въ моей мысли. Тутъ будетъ все: философія, поэзія, жизнь, мистицизмъ и на каждой страницѣ ты. Я цѣлыя мѣста выпишу изъ твоихъ писемъ, и потому эта повѣсть будетъ носить надпись: Александръ, Наташа } Герценъ -- У меня отдѣльно уже не можетъ ничего быть. Бѣжимъ, бѣжимъ въ Италію, подъ другое небо! Тамъ выскажу я все то, о чемъ теперь не хочу говорить, и выскажу не словомъ, а природой, взоромъ и поцѣлуемъ.
   

21 октября.

   Получилъ еще записочку отъ тебя и отъ княгини въ папенькиномъ письмѣ. Право, не соберусь съ силами тебѣ отвѣчать въ томъ же тонѣ, трудно тебѣ сказать вы, тебя назвать Наталья Александровна. Лучше не буду писать.
   Твое рожденіе въ день Пресвятой Дѣвы, мое -- въ Благовѣщенье. Я былъ тою вѣстью, которая принесла откровеніе, счастье Дѣвѣ, и ты -- та дѣва, которой должно искупиться бытіе мое. Смотри, какъ то, что соединяетъ, устраиваетъ Провидѣніе со всѣмъ согласно съ главною мыслью: и наши имена, и благословеніе тебя образомъ {Т.-е. что отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, умирая, благословилъ ее образомъ Александра Невскаго.}, и самые дни рожденія.
   

22 октября.

   Ангелъ мой, поздравляю тебя, цѣлую въ твои прелестныя уста, цѣлую еще и еще. Какъ-то тебѣ отдали портретъ? Твой восторгъ, твои слезы и будто ты съумѣла скрыть волненіе? Не можетъ быть. Ну, а ежели его не отдали тебѣ... буду ждать. Всѣ наши пили за твое здоровье. Полина была цѣлый день, она посылаетъ тебѣ и поздравленіе, и поклонъ всею германскою душой. Семейство Витберга тебѣ не чужое: оно родное твоему Александру.
   

28 октября.

   Вчера пріѣхалъ прокуроръ и привезъ отъ тебя письма и привезъ мнѣ извѣстіе, что портретъ тебѣ отдадутъ. Теперь уже отданъ. Папенька пишетъ, что онъ не такъ похожъ, а маменька находитъ большое сходство.
   Я грустенъ, и не отъ внѣшнихъ причинъ, а отъ самого себя. У меня нѣтъ твердости стать на ту высоту, просвѣтленную, чистую, которую указываетъ христіанство, на ту высоту, на которой стоишь ты, дѣва рая. Ежели-бъ я не понималъ этой высоты, тогда меня не терзалъ бы и голосъ глубокій, сходный съ угрызеніемъ совѣсти. Мое существованіе какъ-то колеблется, и, можетъ, пылкость характера увлекаетъ съ края на край. Я какъ медаль, у которой съ одной стороны архангелъ Гавріилъ, а съ другой -- Люциферъ. Я знаю, что я теперь очень глубоко не паду, знаю, что нравственное чувство перевѣситъ страсти, но знаю и то, что это не я, а ты, ты меня сдѣлала нравственнымъ. Не гордость страдаетъ отъ этой мысли,-- нѣтъ, ибо ты и я нераздѣльное, единое,-- а горько то, что я на тебя смотрю, какъ на небо, и понимаю, что не стою тебя, что я хуже. И какая же дерзость тебя низводить собою на землю! Таковъ человѣкъ, Наташа! Богъ, спасая его, посылаетъ Христа, а онъ распинаетъ Его. Но Провидѣніе уже рѣшило. Будь же моею опорой, спаси меня отъ самого меня, тебѣ я отдаю все бытіе мое, управляй имъ. Витбергъ недавно говорилъ: "Вы въ послѣднее время очень перемѣнились, и къ лучшему, но я боюсь, ежели у васъ не будетъ поддержки, вы можете увлечься". Витбергъ не знаетъ, что самъ Господь далъ мнѣ опору и что она не отымется у меня до послѣдняго дыханія. Прощай же.

Твой Александръ.

-----

22 октября, четвергъ, 1836 г. (Москва).

   Александръ!... Нѣтъ, теперь я не могу писать. Ангелъ мой, передо мною твой образъ! Довольно! Теперь не нужно говорить; ты видишь этотъ взоръ, который теперь богаче неба, видишь слезы, которыми любуются ангелы, ты слышишь въ каждомъ біеніи моего сердца пѣснь, молитву, гимнъ? О, ты слышишь, слышишь! Я цѣлую руку Витберга, дарю его слезою,-- это достойная его награда. Отъ прикосновенія къ твоему портрету я свята, небесна, почти равна съ тѣмъ, на кого молюсь всѣмъ существомъ моимъ. Дай наглядѣться на тебя, божество мое. Какъ хорошъ мой Александръ! Какой взглядъ! Что за глаза! Ангелъ мой, какъ не забыть неба, какъ всей вселенной не забыть, глядя на этотъ взоръ? Кто видѣлъ яхонтъ неба Италіи, кто видѣлъ всѣ дивныя небесныя явленія, всѣ красоты природы, тотъ видѣлъ все, но не видалъ этого взора, тотъ еще ничего не видалъ. Скажи же Александру Лаврентьевичу {Витбергу.}, что я цѣлую руку, изобразившую на бумагѣ этотъ взоръ. Что было и какъ -- это все до завтра. Нѣтъ, теперь; чувства мои слишкомъ святы, ихъ нельзя вылить на бумагу, только скажу тебѣ, Александръ, въ жизни моей былъ единственный день: 9 апрѣля -- прощаніе съ тобою; будетъ другой -- свиданіе. Первый -- луна, послѣдній -- солнце, а нынѣшній день между ними -- звѣздочка. И я дивлюсь, какъ за 1,000 верстъ отъ тебя я могу быть въ такомъ восторгъ, какъ можетъ въ этой мрачной, холодной ночи разлуки свѣтить звѣздочка! И какъ же мнѣ не окропить слезой ту руку, которая зажгла эту звѣздочку? Взойдетъ солнце, но она не погаснетъ, она будетъ вѣчно свѣтла и ярка, и, какъ она, вѣчно не погаснетъ память объ Александрѣ Лаврентьевичѣ, она будетъ вѣчно также и свѣтла, и ярка. И такъ до завтра, ангелъ мой хранитель! У меня твой портретъ! твой портретъ!
   

23.

   Не успѣла придти въ себя отъ портрета, получаю твои письма. Распечатала, но не смѣю читать: душа еще переполнена, а тогда я вовсе не буду въ состояніи взять перо въ руки (я всегда, прочитавъ твои письма, нѣсколько часовъ ничего не дѣлаю -- или хожу скоро по комнатѣ, или сижу молча, не замѣчая, что кругомъ меня дѣлается). Хочешь, я тебѣ весь день опишу? Тебѣ не скучно будетъ читать и скучнаго, написаннаго мною. Подняли меня до свѣта, въ 5 часовъ, къ обѣднѣ. Да, надобно сказать тебѣ, что я вовсе не ждала портрета въ этотъ день и по твоимъ словамъ, а ждала маменьку съ письмами и даже во снѣ всю ночь ждала и ждала. Пріѣзжаю отъ обѣдни. Дождь ливмя: не будетъ папенька. А онъ наканунѣ мнѣ говорилъ, если успѣетъ выбраться, пріѣдетъ поздравить меня и съ маменькой. Всѣ спятъ, одна хожу по комнатамъ. Что-то грустно, затуманилась душа, какъ октябрьское небо; погода дурна, стало, папеньки не будетъ, стало, маменьки не будетъ, и потому и писемъ не будетъ. И день этотъ впереди казался мнѣ цѣлымъ октябремъ, а онъ -- твой праздникъ,-- какъ же не грустно? Иду наверхъ, вдругъ въ сѣняхъ меня обнимаетъ, цѣлуетъ, плачетъ, смѣется, произноситъ смѣшанно: "Натаксандръ",-- кто же? Это моя Саша К. {Александра Григорьевна Кліентова, замужемъ -- Лаврова. Она пришла поздравить Наталью Александровну и по случаю ея рожденія сочинила стихи, изъ которыхъ теперь помнитъ только двѣ строчки.
   "Хоть родилась ты не весною,
   Но міръ украшенъ былъ тобою"...}, покинувшая отчаянно больного отца своего (священника), претерпѣвшая за то упреки, брань, а, все-таки, прибѣжавшая видѣть, поздравить меня. Если бы я ея не любила, если бы она не имѣла особенно хорошихъ качествъ, такая любовь тронула бы и каменное сердце (а она, чтобы дать тебѣ полное, совершенное понятіе, кажется, я писала тебѣ, что разъ, хотѣвъ что-то сказать о тебѣ, она не написала всего имени, а А. и кругомъ сіяніе). Я стала веселѣе, да и на небѣ прояснилось. Говорятъ, чтобъ настала хорошая погода и прошелъ дождикъ, надо насчитать 40 плѣшивыхъ, -- все исполнено! Свѣтлѣетъ, свѣтлѣетъ на небѣ! Приходитъ Ег. Ив. съ нотами отъ себя, съ пряникомъ и прекрасною матеріей на платье отъ Льва Алексѣевича {Отъ дяди-сенатора, Льва Алексѣевича Яковлева.}. Все это не до меня касается. Когда же мое, мое отдадутъ мнѣ, письмо моего Саши? Являются незнающія лица. Наконецъ, идемъ обѣдать. Опять небо пасмурно и, кажется, дождикъ. Вдругъ въ третьемъ часу карета надзоръ. "Отказать! сказать: за столомъ!" Входитъ папенька. Ну, признаюсь, никогда я ему не была такъ рада (видно, сердце чувствовало привезенную имъ святыню). Вышли изъ-за стола. Лечу наверхъ; вѣрно, тамъ маменька, письмо. Нѣтъ, никого... Не помню, какъ опять очутилась внизу съ печальнымъ лицомъ. Папенькѣ, видно, жаль меня стало, а прошло почти полчаса, какъ онъ у насъ,-- велѣлъ принести картонъ изъ кареты. Я отгадала, тутъ только хвосты, которые мнѣ купили, вмѣсто палатина, и за которые я цѣлую тебя, душа моя; прелестные, мнѣ же давно такихъ хотѣлось; но это все мало, я хочу болѣе... Вдругъ... вдругъ... Ангелъ мой, не требуй, чтобъ я написала, какъ увидѣла твой портретъ, какъ взяла его, что дѣлала. Я божусь, не помню ничего; только помню, что я, глядѣвши долго, помню, еще въ папенькиныхъ рукахъ, сказала: "И неужели онъ мой?" -- и только потому помню, что эти слова раздаются и теперь въ моихъ ушахъ. Видно, тихо были сказаны, не знаю даже, мной ли, но кому-жь болѣе? Какъ смотрѣла княгиня Марья Алексѣевна и Макашка {Сокращено изъ Макашева, Марья Степановна.}, что говорили, что дѣлали, божусь -- не помню. Я тутъ исчезла, вся превратилась въ восторгъ, даже, казалось, и горница-то вся полна восторгомъ, и свѣтлѣе стала, и лучше, и что даже и кн., и Макаш. въ восторгъ, и весь домъ, и вся Москва, и вся земля! Я цѣловала съ жаромъ папенькину руку, пролетѣла по всѣмъ комнатамъ и, наконецъ, удалилась въ свою келью. Теперь со мной нѣтъ людей, никто не смотритъ, никто не слушаетъ, все далеко, все исчезло, и со мной твой образъ!...
   И съ той минуты, божественный Александръ, твоя Наташа, какъ роза, полуувядшая отъ непогоды, но оздоровленная солнцемъ и росою, какъ соловей, выпущенный изъ клѣтки, которая была обклеена бумагою, и увидавшій впервые свой лѣсъ, свою зорю, какъ звѣздочка, которая была задернута черною тучей, которую прогналъ вѣтеръ, и звѣзда свѣтло, ярко, радостно играетъ на небѣ, да, и все это не полно, не такъ выражаетъ, ты вообрази самъ; сидя съ твоимъ портретомъ въ рукахъ, со взоромъ, потонувшимъ въ твой взоръ, я не могу ужь этого описать. Теперь меня все тянетъ наверхъ, въ тотъ уголокъ, и я каждую свободную минуту бѣгу по лѣстницѣ и прямо къ столику: тамъ онъ, онъ! Даже мнѣ кажется, и весь домъ нашъ, и вся Москва исполнились святостью, радостью, восторгомъ и, право, кажется, всѣ веселѣе смотрятъ оттого, что портретъ Александра Ивановича пріѣхалъ въ Москву. Ахъ, Александръ! и какое сходство, выраженіе!... Какъ хорошъ ты! Какъ хорошъ! Никто не находитъ большого сходства, кромѣ маменьки. А то даже папенька говоритъ: въ глазахъ что-то не твое. Что-то (мудреное), конечно, для всѣхъ и для него, и даже для меня въ твоемъ взорѣ новое. Какъ ты, а я, мой ангелъ, нахожу, что ты смотришь на портретѣ такъ, какъ ты смотрѣлъ на меня 9 апрѣля, держа крѣпко, крѣпко мою руку и спрашивая о голубѣ. Да и костюмъ тотъ же. Какъ онъ мнѣ нравится, какъ идетъ къ тебѣ! Ты никогда не былъ такъ хорошъ, какъ въ немъ.
   Продолженіе дня: пришедши наверхъ, я залилась слезами, цѣловала образъ твой, пала съ нимъ на колѣни, лицо мое было обращено къ небу, но я его не видала, смотрѣла на него, показывала ему твой подарокъ и такъ долго стояла; мнѣ казалось, всѣ силы небесныя, самъ Богъ смотритъ на тебя, дивится своему созданію, дивится другому, могущему изобразить тебя. Торжественныя мгновенія! Не знаю, долго ли бы еще я пробыла въ такомъ состояніи самозабвенія... кто-то вошелъ. Для праздника я хотѣла освѣтить и стѣну свою. Тотчасъ кругомъ лепту (портретъ безъ петли), и часа три надъ изголовьемъ моей постели былъ точно тотъ же Александръ, который года три тому назадъ сидѣлъ въ ногахъ, тотъ же дивный, единственный, божественный. Потомъ я сняла его и уже болѣе никогда не повѣшу, развѣ въ большой праздникъ. Я его всегда могу видѣть, а другіе, кромѣ моихъ, развѣ только чрезъ убѣдительную просьбу. Въ 6 часовъ вечера Е. И. сталъ давать урокъ (въ первый разъ послѣ деревни). Только что сѣла за фортепіано, говорятъ, маменька наверху. Какъ быть? Ничего, забывши все, я побѣжала къ ней, и тутъ мы вмѣстѣ радовались, восхищались. Передъ нею ничего нѣтъ скрытаго у меня. Но письма? Еще не пришли, но я не смѣю роптать, обманувшись въ ожиданіи, ибо столько награждена сверхъ ожиданія. Не долго побыла она у меня, но еще болѣе умножила мое счастье нѣсколькими минутами своего посѣщенія. Такъ добра она, Александръ, такъ ласкова, совершенная мать, а я такъ долго не видала ласкъ матери {"Я не помню,-- пишетъ она въ 1837 г.,-- когда бы я свободно и отъ души произнесла слово "маменька", къ кому бы безпечно, забывая все, склонилась на грудь. Съ осьми лѣтъ чужая всѣмъ, я люблю мою мать... но мы не знаемъ другъ друга". (II т. Записокъ).}. И она же объявила мнѣ, что письма Саши Б. найдены. Еще радость! Урокъ конченъ. Пріѣзжаетъ Левъ Алексѣичъ и С. {Сынъ Льва Алексѣевича, Сергѣй Львовичъ Левицкій, извѣстный петербургскій фотографъ, который приходится А. И. двоюроднымъ братомъ.}, и письма Саши! Не имѣя 5 мѣсяцевъ о ней даже слуху, вдругъ пакетъ цѣлый, ею написанный! Мнѣ душно было въ комнатѣ, тѣсно на землѣ,-- туда, туда хотѣлось мнѣ съ твоимъ портретомъ, туда съ моимъ счастьемъ, съ моимъ восторгомъ; земля недостойна тогда была меня. Ахъ, что я говорю? да когда ты на землѣ? Ангелъ мой, прости, нѣтъ, нѣтъ, не промѣняю я землю на небо, нѣтъ, нѣтъ! Ну, далѣе. Вскорѣ послѣ этого письмо отъ брата Петруши {Отъ Петра Александровича Захарьина, родного младшаго брата Н. А., который жилъ въ Шацкѣ у какого-то купца и ходилъ въ училище. Впослѣдствіи онъ жилъ у Герцена въ Москвѣ, готовился къ поступленію въ университетъ, но увлекся живописью, сталъ учиться рисовать и кончилъ тѣмъ, что сдѣлался извѣстнымъ фотографомъ.}. Еще радость и горе вмѣстѣ. Но не напишу ничего,-- ты не можешь теперь помочь. Жду, какъ уѣдетъ А. П. (?). У меня пакетъ отъ СашиБ. и я не могу его читать, уже 9 часовъ, ахъ, какъ несносно! Уѣхалъ, наконецъ, тутъ ужинать. Вотъ еще пренестерпимое для меня дѣло -- ѣстъ. Душа, все, все существо полно небомъ, святостью, полно тобою, Богомъ, а тутъ ѣшь говядину! Это умереть можно. Но я соврала, сказала, болитъ голова, не хочу ужинать; другое мученье: сиди за столомъ и смотри, какъ люди безъ пощады мучаютъ себя, ѣвши изъ всѣхъ силъ. Полчаса мнѣ показалось вѣчностью. Лечу наверхъ. О, какъ, какъ тамъ хорошо теперь! Долго, долго просидѣла я неподвижно, глядя на твой образъ. Величаетъ душа моя Господа!... Тутъ написала я тебѣ нѣсколько строкъ, болѣе не могла: перо падало изъ рукъ, и онѣ невольно поднимались къ небу, къ Нему. Велѣно свѣчу погасить, но... о, Александръ, смотри, какъ до самой малости, вездѣ, во всемъ мнѣ счастье. Свѣча погашена, слѣдственно, темно, слѣдственно, я не могу видѣть портрета,-- нѣтъ, (ничуть) не бывало. Противъ моего окна цѣлый переулокъ съ фонарями -- и мнѣ еще лучше видно, нежели при свѣчѣ. И вотъ такимъ-то образомъ провела я 22, день моего рожденія, день твоего праздника. Тихо, пріятно закрылись глаза, и всю ночь надо мною порхалъ небесный образъ и навѣвалъ рай своими крыльями. Наступилъ день, а я ужь давно не спала, давно бесѣдовала съ тобою; еще когда свѣтъ чуть брежжилъ для другихъ, а въ моемъ уголкѣ всю ночь и солнце не заходило. Я должна сказать тебѣ, что имъ {Княгинѣ Хованской и ея компаньонкѣ, М. С. Макашевой.} я очень благодарна,-- онѣ такъ хорошо вели себя цѣлый день, какъ нельзя лучше требовать. Взглянувши на твой портретъ въ то время, какъ я этого не видала, онѣ послѣ мнѣ ни слава, какъ будто его и нѣтъ; даже не посмотрѣли въ другой разъ. Благодарна, ей-Богу, благодарна отъ всей души, а то бы я измучилась, видя, какъ онѣ глядятъ на тебя. Что-то будетъ со мною будущаго 22 октября? Что?...
   Теперь прощай {Пропущено два слова.}! Съ правой стороны твой портретъ, съ лѣвой письмо, распечатанное, развернутое, не читанное; какое терпѣніе! Больше не въ силахъ -- прощай до завтра, мой ангелъ! Ахъ, Александръ, Александръ! Еслибъ такъ же похожій портретъ мой былъ у тебя! О, ты еще не знаешь, что значитъ имѣть портретъ! Мнѣ тяжко за тебя. Какъ бы, какъ бы? Но, можетъ быть, и папенька похлопочетъ. Прощай же! Твою руку.
   

24, суббота.

   Знаешь ли, что теперь, моя душа? Взять цвѣтъ зари, цвѣтъ солнца, луны, звѣзд(ъ), неба и тотъ цвѣтъ, котораго еще не видимъ, взять пѣніе соловья, дивную музыку земли, гармонію неба, гимнъ ангеловъ, взять всѣхъ благоухающихъ цвѣтовъ земныхъ и, наконецъ, красотъ рая,-- все это вмѣстѣ, и все еще мало, все это не изобразитъ того, чѣмъ полна душа моя. Со вчерашняго дня я все еще перечитываю твои письма (да я и никогда не перестану ихъ перечитывать), т.-е. ничего не могу дѣлать, кромѣ того, чтобы поперемѣнно читать или портретъ, или письмо. Ну, посмотри же, ради Бога, какъ ты хорошъ! Видалъ ли ты кого-нибудь подобнаго? Я всегда восхищаюсь тобою, теперь же еще похорошѣлъ. Я не любила никогда зеркала, теперь не стану вовсе смотрѣть туда: мнѣ досадно за тебя {Т.-е. что она не красива, что далеко уступаетъ въ красотѣ А. И.}.
   И кто, кто, кромѣ меня, можетъ видѣть сходство? Кто тебя знаетъ? Они тебя всегда видѣли во фракѣ или сюртукѣ, а на портретѣ ты... (забыла, какъ называется). Такъ что-жь тутъ похожаго? Да не сердись же, если я скажу тебѣ еще тысячу разъ, какъ ты хорошъ! Не могу, не могу вытерпѣть, глядя на твои черты, чтобъ не сказать и душой, и словами: вотъ мой Александръ, и какъ онъ хорошъ! Ну, повѣрь мнѣ, никогда Богъ подобнаго не создавалъ. Цѣлую тебя, пріятный сонъ!
   

25, воскресенье.

   Да, непремѣнно я вышью что-нибудь Витбергу. Объ этомъ я думала прежде твоего письма. Но знаю, что-бъ ни вышила, что-бъ для него ни сдѣлала, ничѣмъ достойно не возблагодарю его,-- я вѣчно останусь у него въ долгахъ. Что онъ мнѣ сдѣлалъ, того я никогда ему не могу сдѣлать. Изъ 1,000 верстъ онъ сдѣлалъ 500, изъ темной ночи -- разсвѣтъ, изъ страданій измученнаго сердца -- восторгъ. Но, можетъ, онъ уже награжденъ; онъ чувствуетъ, что онъ сдѣлалъ, и награда въ его душѣ. Удостоюсь ли я когда-нибудь видѣть этого великаго человѣка? Послушай, если онъ не будетъ возвращенъ, то, когда пройдутъ всѣ тучи, ты меня свезешь въ Вятку видѣть Александра Лаврентьевича.
   Я не знаю, что ты хочешь сказать тѣмъ, что ты доселѣ не умѣешь отказаться отъ всего порочнаго? Что было, то все, повѣрь, искупила разлука и если не твои, то мои страданія. А настоящее... не могу постигнуть, что тутъ можетъ быть порочнаго? Ты любишь меня, трудишься для славы, для блага человѣчества,-- что можетъ тутъ замѣшаться нечестнаго {Н. А. не могла понять, а, между тѣмъ, А. И. находился дѣйствительно въ трагическомъ положеніи: Медвѣдева продолжала его любить и не могла понять причины его холодности и равнодушія. Оставалось одно -- разомъ излечить ее, сказавши о своей любви къ Н. А. Александръ Ивановичъ же не говорилъ: онъ боялся убить этимъ извѣстіемъ несчастную женщину. Изъ сожалѣнія къ ней онъ испытывалъ страшныя муки, корилъ себя за нерѣшительность и испытывалъ непрестанно угрызенія совѣсти за прошлое.}? Но не забывай, что мы на землѣ, что мы земные и что только тогда, какъ кончимъ наше странствованіе, скинемъ странническую одежду, явимся на свою родину и облечемся въ ризы нетлѣнія, тогда только земныя потребности умолкнутъ. Былъ ли кто безгрѣшенъ, кромѣ Іисуса? Можетъ ли быть другая Дѣва Марія? И потому ты и меня такъ не величай,-- это слишкомъ. Но и то, скажу тебѣ, ты можешь, можешь, Александръ, безъ моего присутствія быть совершенно чистымъ. Одна мысль быть достойною тебя руководствуетъ мною, одна эта мысль заставляетъ забыть всю землю, себя, и выпить хоть бы цѣлый океанъ болѣзней, гоненія, страданія, пройти сквозь огонь, лишь бы смѣть сказать: я люблю его! онъ мой! Такъ и ты, другъ мой, ангелъ мой, можешь бросить все, чтобъ насъ не дѣлила ни малѣйшая пылинка, чтобъ Наташа, Александръ, Богъ -- было бы все нераздѣльное (сколько то можно на землѣ), все одно изящное, одно святое, одна любовь.
   Да, да, жизнь моя, кто бы, кромѣ тебя, заставилъ меня говорить, смотрѣть, дышать? Кто бы, кто?... Я не на землѣ, я не въ небѣ, моя родина не то и не другое. Я въ тебѣ, въ твоей душѣ, она моя обитель, мой рай, мое будущее, моя вѣчность, все! Раз лучить съ нею меня ничто не можетъ, какъ ангела съ небомъ. Я все вижу сквозь твою душу, говорю, дѣйствую, не выходя изъ нея, и тамъ мнѣ не будетъ другой обители.
   Саша моя воскресла. Она не ходитъ, а летаетъ. Плачетъ сладкими слезами, не уходитъ отъ моихъ колѣнъ, хочетъ жить, боится смерти, считаетъ себя счастливѣйшей изъ смертныхъ. Ты, другъ мой, съ нею вмѣстѣ утѣшилъ и меня. Хотя то у меня всегда было въ головѣ, но не знаю, что-то казалось невѣрнымъ, думала встрѣтятся препятствія, но сказано тобою -- половина свершена. И мнѣ весело, что я не разстанусь съ Сашей, мнѣ бы никогда не нажить подобной фрейлины. Душа ея прекрасно создана, мнѣ же удалось нѣсколько обработать ее {Наталья Александровна много говорила съ ней, читала Евангеліе, вмѣстѣ молилась. Обѣ онѣ вставали рано по утрамъ, когда все въ домѣ еще спало, читали Евангеліе и молились, выходя на дворъ, подъ чистымъ небомъ. Обѣ молились о княгинѣ, о компаньонкѣ, просили Бога раскрыть ихъ души; выдумывали себѣ испытанія, не ѣли цѣлыя недѣли мяса, мечтали о монастырѣ и о жизни за гробомъ.}. Она не понимаетъ и не находитъ другого блаженства на землѣ, какъ стоять предо мною на колѣняхъ. И прежде она вѣрила мнѣ, что, если возможно, не разстанемся, но то же сомнѣніе, страхъ; и отъ воображенія, что мы когда-нибудь будемъ съ нею розно, бывало, обливается слезами, а какъ я сказала, что пишетъ ты, право, безъ чувствъ невозможно было ее видѣть: стоя на колѣняхъ, она слушала слова твои, какъ голосъ неба, и мы обѣ вмѣстѣ плакали. Кто первый замѣтитъ, что я нездорова?-- Саша; кто первый увидитъ, что я грустна?-- Саша. И, словомъ, я для нея весь міръ, всѣ родные, отецъ и мать (которые, впрочемъ, живы), и теперь объ одномъ молится, чтобы не пережить меня. Ея будущность очень меня тревожила; теперь я спокойна, ангелъ мой. Насъ все будетъ окружать необыкновенное, все прекрасное, изящное. Саша проситъ написать тебѣ, что у ногъ твоихъ не за свободу, а за то, что ты хочешь, чтобы она мнѣ служила, за то, что удостоиваешь ее такимъ высокимъ счастьемъ на землѣ.
   

26.

   Ты пишешь о папенькѣ. Да, конечно, ему будетъ больно, что его Шушка {Такъ звалъ А. И. его отецъ, Н. А. Яковлевъ, который любилъ этого сына до обожанія, а Егора Ивановича не любилъ и обижалъ.}, единственный въ свѣтѣ, о которомъ онъ безпрерывно говоритъ, котораго такъ любитъ и губернаторъ и, наконецъ, передъ которымъ во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ всѣ встаютъ (это, мнѣ кажется, чрезвычайно его утѣшаетъ, онъ нѣсколько разъ разсказывалъ), которому предстоитъ блестящая будущность, слава, слѣдственно, и блестящая партія, и вдругъ... да, я увѣрена, что это его очень огорчитъ, но, можетъ, противиться не станетъ изъ любви къ тебѣ, потому что, что касается до Шупіки, то все безподобно. А мнѣ мои скажутъ: грѣхъ, преступленіе, да и что лестнаго?-- не можетъ имѣть подданныхъ, вотъ благодарность за всѣ материнскія благодѣянія; а я надѣялась, скажетъ кн. М. А., имѣть въ тебѣ подпору и подспорье, выдавъ тебя за Воробьева {Воробьевъ, годовой докторъ княгини, некрасивый, лѣтъ 40.}: свой докторъ,-- чего это стоитъ (и за то лишеніе пяти тысячъ и тряпокъ {Княгиня хотѣла дать за Н. А., кромѣ приданаго, 5 тысячъ рублей.}? (И это въ самомъ дѣлѣ у нихъ въ головѣ, но онъ еще настолько имѣетъ ума и души, что, кажется, не дерзнетъ и помыслить). Да что же намъ-то до этого за дѣло? Пусть, что хотятъ говорятъ; насъ ничто не можетъ ни разрознить, ни сблизить. Смѣетъ ли кто хоть взглянуть въ твою душу? А я сижу въ ней глубоко и туда меня не достигнетъ ни ропотъ людей, ни брызги бушующаго океана жизни, какъ бы онъ ни вздымалъ высоко свои горькія волны.
   Да, ты выучишь меня по-нѣмецки. Но и теперь я не покидаю, т.-е. урывками, украдкою. Еслибъ у меня былъ лексиконъ, я бы могла читать и Шиллера. Вообрази, я хотѣла тебѣ дать замѣтить, что ты на портретѣ въ томъ же костюмѣ, въ которомъ былъ 9 апрѣля, а ты то же пишешь {Выпущено повтореніе.}...
   Если бы я прожила сто лѣтъ на землѣ и тогда бы, передъ смертью, въ глазахъ у меня была бы одна картина -- 9 апрѣля. Когда окончится день, все утихнетъ, уснетъ, а я наговорюсь съ тобою, нагляжусь на тебя, тогда и мои глаза станетъ смыкать сонъ: я ѣду въ дрожкахъ по ужасной дорогѣ съ маменькой, плывемъ почти въ Крутицы... Маленькая дверь, выглядываетъ твой Васильевъ {Жандармъ, приставленный къ А. И. въ Крутицахъ.}, входимъ -- темный корридоръ {Чтобы попасть въ комнату Александра Ивановича въ Крутицкихъ казармахъ, надо было пройти нѣсколько шаговъ дворомъ; небольшая дверь вела "въ длинный корридоръ, освѣщенный однимъ фонаремъ; по обѣимъ сторонамъ были небольшія двери"; одна изъ нихъ вела въ крошечную кордегардію, за которой была небольшая комнатка. Въ этой комнаткѣ и помѣщался Александръ Ивановичъ.}, я вся дрожу, сердце рвется изъ груди, не могу идти, держусь за стѣну, маменька ведетъ меня. Пунцовая ермолка изъ двери... какъ Божье слово: иди!-- и я ужь тамъ, подлѣ тебя, рука моя въ твоей рукѣ, твой взоръ, и я понимаю рай, а я ужь не земная, и казематъ -- небо, и ты -- ангелъ!...Настанетъ утро, предъ пробужденіемъ, я уже вижу его, въ просонкахъ открываются глаза, и не сквозь свѣтъ вижу я твой образъ, сквозь тебя весь свѣтъ {Выпущено повтореніе о томъ, что такой любви, какъ ихъ, еще никогда не было.}...
   Во мнѣ нѣтъ никакихъ предразсудковъ; ночнымъ снамъ я вѣрю {Раньше она писала, что не вѣритъ, но послѣ того, какъ А. И. сказалъ, что сны имѣютъ значеніе, ей кажется, что она въ нихъ всегда вѣрила.} и вовсе не считаю это за предразсудокъ. Я помню сонъ, который видѣла лѣтъ 8 назадъ и который моя родная маменька {Мать Натальи Александровны вышла потомъ замужъ за управляющаго княгини Хованской; ее звали Ксенія Ивановна Захарьина.} велѣла записать. Вижу, среди обширнаго поля маленькая хижина. Я тамъ одна, и мнѣ тѣсно въ ней, и что-то страшно. Я была тогда еще ребенокъ. Премаленькое окошечко, долго смотрѣла я въ него, наконецъ, кто-то говоритъ мнѣ: идетъ Спаситель. Гляжу, и точно такой, какъ пишется, Христосъ, и въ сіяніи приближается къ окошку, благословилъ меня и самъ поклонился предо мною. Мнѣ стало весело и хорошо, какъ ребенку. Проснувшись, я всѣмъ разсказала этотъ сонъ и теперь его не могу забыть. Можетъ, очень можетъ быть, что путь твой ко мнѣ и на яву будетъ оканчиваться утесомъ страшнымъ, но не надобно идти въ обходъ.
   

31 октября 1836 г., Москва.

   Нѣтъ, ты не можешь знать, не можешь вообразить, Александръ, что такое имѣть портретъ! И я не могу описать, выразить тебѣ этого. Теперь куда хотѣть мнѣ изъ дому, чего искать, чего желать? Все, все, что только можно имѣть въ разлукѣ съ тобой, я имѣю. Домъ -- храмъ, въ немъ твой образъ, ему я молюсь, ему повѣряю всѣ тайныя думы, слушаю, что онъ говоритъ мнѣ; ну, словомъ, у меня все дома, и я не могу ни слышать, ни видѣть, ни дышать, какъ только вотъ здѣсь, въ (этомъ уголкѣ предъ твоимъ изображеніемъ. Ты знаешь, съ какою радостью, бывало, я ѣхала къ вамъ, теперь меня и туда не тянетъ. Развѣ (тамъ болѣе, чѣмъ здѣсь? Сегодня повезли со двора (въ первый разъ послѣ того, какъ у меня твой портретъ), къ Насакинымъ. Тамъ маменька; я рада ее видѣть: я не жалѣю, что выѣхала. Говорила (болѣе глазами, чѣмъ словами, потому что тутъ была кн. {Княгиня Хованская.}, мнѣ весело, я забыла о портретѣ. Но прошло нѣсколько времени... пора домой!... Нѣтъ, ничѣмъ не могу заплатить Александру Лаврентьевичу! И непріятности-ль какія, мрачныя ли думы тревожатъ душу, все, все врачуетъ животворящій образъ. Въ свободныя минуты я поперемѣнно беру то письма, то портретъ, одно безъ другого какъ-то не полно,-- и тутъ я забываю весь міръ, чуждый мнѣ, забываю даже ихъ, повѣришь ли?-- забываю Сашу {Александру Александровну Боборыкину.}, Эмилію {Эмилію Михайловну Аксбергъ, бывшую гувернантку.}. Да что же дивнаго? Я люблю ихъ, онѣ прелестны, но ими безъ тебя я не могу жить. Моя жизнь, моя душа, я вся -- ты, и потому рѣдки минуты, въ которыя бы я что-нибудь иное думала, любила бы кого, кромѣ тебя. Нѣтъ, нѣтъ, меня нигдѣ, ни въ чемъ нѣтъ, я вся въ тебѣ! Да, много жизни, много блаженства приносятъ письма, портретъ много... но, Господи!
   Ты будешь теперь путешествовать {А. И. было дано порученіе ѣздить по Вятской губерніи для собиранія статистическихъ свѣдѣній.}. Открывается путь... Да благословится начало его! Вдругъ взбунтовалось все въ душѣ, прощай. Ложусь. О, явись хоть во снѣ предо мною, ангелъ мой!
   

3 ноября.

   Ты не можешь вообразить, мой Александръ, какъ изстрадалась я другой день изъ-за Эмиліи. Все опишу тебѣ, и сама же я вино вата... {Выпущено повтореніе о томъ, какъ для Эмиліи Михайловны въ ея положеніи важна дружба Н. А.} Видишь ли. Какъ я получила твой портретъ 22 октября,-- это было наканунѣ почтоваго дня въ Зарайскъ, къ Emilie,-- какъ не сообщить ей мое блаженство? Какъ не подѣлиться восторгомъ? Но ужь поздно, ночь, мнѣ некогда было писать прежде; да я и тебѣ сказала не много тогда, въ такомъ восторгъ была. Проходитъ еще недѣля, писать Emilie невозможно. Вотъ я ей и наброс(а)ла безсвязно нѣсколько словъ, что получила твой портретъ, что онъ разительно похожъ, что лежитъ предо мною на столѣ и только. Получаю отъ нея вчера письмо, гдѣ излилась вся страдальческая, разочарованная, измученная душа ея. Она терзается неизвѣстностью, воображаетъ, что твой портретъ отдали мнѣ по какому-нибудь необыкновенному случаю, пеняетъ мнѣ за разсѣянность, упрекаетъ въ холодности, думаетъ, что я перемѣнилась. Это ужасно!... Вотъ слѣды ошибки въ одномъ человѣкѣ {Намекъ на измѣну H. М. Сатина.}. Мнѣ ли перемѣниться? И перемѣниться къ ней! Вѣдь, она мнѣ самая близкая, родная! Отнять ее у меня значило бы вырвать кусокъ моего сердца {Выпущено повтореніе о той же дружбѣ къ Эмиліи Михайловнѣ.}... Она получитъ отъ меня письмо, которое успокоитъ ее. Но пока еще не получитъ? Вѣришь ли, какъ это меня тревожитъ, я не могла почти спать ночью, и если бы ты не явился мнѣ во снѣ, эту ночь можно бы назвать мучительною. Такъ, мой ангелъ, мы должны никогда,-- если то будетъ можно,-- не покидать Emilie; отнять у нея насъ значило бы вынуть изъ живой сердце.
   

4, среда.

   Нѣтъ, я мало люблю тебя, божественный Александръ! Не такъ должно любить тебя! Въ.тебѣ должно быть все: весь свѣтъ, вся вселенная, въ тебѣ должны потонуть всѣ думы, всѣ чувства, вся душа; при одной мысли о тебѣ должно все исчезнуть, какъ мракъ ночи при восхожденіи солнца. И истинно, что ни есть на свѣтѣ прекраснаго, дивнаго, изящнаго, высокаго, все это въ сравненіи съ тобою -- какъ полночь съ полуднемъ. Я настолько высока, свята, чтобъ могла понять тебя, любить тебя, но еще не настолько, чтобы забыть, покинуть все, всѣхъ, превратить всѣ чувства въ одну любовь. Какъ я еще могу такъ любить Emilie, могу такъ любить Сашу, могу любить многихъ, думать о нихъ, даже жертвовать для нихъ многимъ? Вѣришь ли, я иногда краснѣю отъ этой мысли и, еслибъ ты былъ тутъ готова упасть предъ тобою на колѣни, и послѣ этого долго, долго совершенно погружена въ тебѣ; порваны всѣ нити, связывающія меня съ людьми, я свободна, я вся въ тебѣ, и тогда меня не можетъ вызвать ни смерть друга, ни его воскресеніе, и тогда я могу сказать: я люблю Александра! Но потомъ снова являются образы, слышны голоса, видны нити, связывающія меня со многими, онѣ становятся крѣпче, и я снова ихъ люблю и не могу забыть для тебя. На что же я ихъ такъ люблю, на что ихъ такъ привязала къ себѣ? На что знаю ихъ, замѣчаю, когда люблю тебя, когда ты любишь меня? Эмилія, которая имѣетъ много сестеръ, много чужихъ, которые любятъ ее, какъ сестру, говоритъ, что во всемъ свѣтѣ я у нея одна. Саша, у которой отецъ, семья, говоритъ, что я одна у нея; моя Саша {Саша горничная.} тоже, Саша К. {Александра Григорьевна Кліентова.} тоже и потомъ собственные мои родные... на что я отдалась имъ такъ? Какъ могла удѣлить столько сердца имъ, любивши тебя? какъ? о, ангелъ мой, мой Александръ! Ты заставилъ меня забыть себя, уничтожиться въ тебѣ, заставь же забыть и весь свѣтъ, и друзей. Я не могу ихъ любить и не могу ихъ не любить, хочу, чтобъ все умерло, кромѣ тебя, и готова сама умереть за нихъ. Или это -- эти 1,000 верстъ ярче оттѣняютъ дружбу, крѣпче связываютъ меня съ ними? О, такъ когда же, когда же исчезнутъ онѣ? Тогда-то я совершенно покину тебя, земля, покину васъ, друзья! Тогда-то я уйду въ моего Александра, и нашъ голосъ не достигнетъ до меня, вы не вызовете меня, тогда я не ваша, не ваша!
   Ты получишь, ангелъ мой, снурочекъ моей работы. Къ 23 {23 ноября былъ день именинъ Александра Ивановича.} я бы ничего не успѣла сдѣлать болѣе. Носи его хоть въ карманѣ, онъ очень милъ, мнѣ нравится, а для тебя одно въ немъ достоинство -- цвѣтъ моихъ волосъ. Дай Богъ, чтобъ ты этотъ день встрѣтилъ весело, а впрочемъ, да будетъ Его воля! Я буду праздновать здѣсь, можетъ, и меня будутъ поздравлять, только не многіе. О, какъ будетъ рваться къ тебѣ мое сердце; да я и не знаю, что со мной будетъ!
   Вспоминай меня въ сумерки. Это любимое мое время дня. Тутъ я всегда хожу по комнатѣ и смотрю на твой портретъ. Въ это время онъ такъ похожъ, такъ похожъ... у меня слезы на глазахъ, я прихожу въ восторгъ, мнѣ кажется, что ты тогда слышишь голосъ души моей, видишь меня. Вспоминай же.
   Теперь хлопочемъ съ маменькой, какъ бы сдѣлать что-нибудь Витбергу. Я говорила ей, чтобъ она купила узоръ и велѣла бы папенькѣ подарить мнѣ его съ тѣмъ, чтобъ вышить для тебя, а это будетъ для Александра Лаврентьевича. Прощай, ангелъ мой. Полинѣ жму руку. Тебя крѣпко, крѣпко цѣлую.

Твоя Наташа.

   Отъ Эмиліи къ тебѣ письмо.
   Да, я во многомъ похожа на тебя. Да не можетъ быть иначе. Съ тѣхъ поръ, какъ я понимаю, ты мой идеалъ, совершенство. Я и. Тат. Пет. {Татьяну Петровну Пассекъ, которая бывала въ домѣ кн. Хованской и которая первая открыла, что маленькая кузина,-- какъ она называла Н. А.,-- представляетъ необычайныя способности. Т. П. съ этихъ поръ стала заботиться объ ея развитіи, стала носить ей книги.} любила за то беззвучно, что она подражала тебѣ. Еще прощай, еще тебя цѣлую.

-----

1 ноября 1836 г., Вятка.

   Письма твои отъ 4 и 11 октября получилъ. Нѣтъ, не люди, не толпа затмили мою душу, а я самъ ее затмилъ, и это-то меня терзаетъ, мучитъ. Ты такъ прелестна, такъ чиста, ты утренняя звѣзда, а я туча, облегающая ее, я мракъ, поглощающій свѣтъ звѣзды. Ты все простила мнѣ, ты не хочешь сіять иначе, какъ для меня; но могу ли я все простить себѣ? Emilie пріѣхать сюда -- опять мечта несбыточная -- и зачѣмъ? Ты не знаешь жизнь маленькаго города, вдали. На меня обращено множество глазъ, я здѣсь значительное лицо, любимецъ губернатора, москвичъ и богатый человѣкъ. Пріѣздъ дѣвушки далъ бы поводъ къ толкамъ, которыхъ я не вынесъ бы, да и что скажутъ въ Москвѣ? Нѣтъ, эту мысль въ сторону. Въ нѣсколькихъ послѣднихъ письмахъ папеньки я вижу, что онъ имѣетъ ко мнѣ большую довѣренность, что онъ весьма доволенъ, что я пріобрѣлъ здѣсь репутацію (!) хорошаго чиновника, что обо мнѣ пишутъ въ Петербургъ, что меня представляютъ для описанія губерніи министру и проч. Это хорошо, я очень радъ, это поможетъ намъ болѣе всего. Знаешь ли, что я вскорѣ надолго буду лишенъ писемъ отъ тебя, мой ангелъ, я только жду инструкцій отъ министра внутреннихъ дѣлъ, чтобы ѣхать по губерніи, и это продолжится мѣсяца два. Тысячи двѣ верстъ надо будетъ объѣздить, и я получу уже твои письма по возвращеніи въ Вятку.
   Надежды, о коихъ я писалъ отъ 29 сентября, весьма основательны. Я имѣлъ разныя извѣстія изъ Петербурга. Наша разлука очень долго, кажется, не можетъ продолжаться. Наше свиданіе... О, Боже! неужели оно будетъ при нихъ! Нѣтъ, нѣтъ... это ужасно! Развѣ нельзя? Я пріѣду въ третьемъ часу. Княгиня спитъ, Саша будетъ на караулѣ, ты выйдешь въ залу.
   Только одинъ взглядъ, одинъ поцѣлуй, и тогда я готовъ цѣлый годъ притворяться. По минуту свиданія погубить этикетомъ нельзя, не могу, столько жертвовать людямъ невозможно, они не стоятъ этой минуты. Или я, когда пріѣду, остановлю порывъ и сутки отдалю свиданіе, а на другой день уговорю, чтобъ тебя звали къ намъ обѣдать. У насъ (вольнѣе), лучше, и ты у насъ дома, тамъ ты чужая. Устрой, какъ хочешь, только этой минуты не похищай у Александра.
   Что за глупость пишешь ты о твоемъ лицѣ! Будто я его не знаю, будто оно не есть выраженіе твоей свѣтлой, небесной души, будто оно не такъ же полно любовью, какъ твои письма. "Оно перемѣнилось съ 20 іюля 1834 г.". Да, я знаю, ибо я его видѣлъ. 9 апрѣля 1835 г.-- величайшій день моей жизни. Точно оно перемѣнилось такъ, какъ черты Спасителя преобразились на горѣ Ѳаворѣ въ день Преображенія. "Ты помѣнялась бы со многими лицомъ". Но я, вѣдь, не люблю многихъ тѣхъ, а тебя, только тебя, и развѣ любовь моя чувственна, Наташа? Увѣрь же себя въ своей высотѣ. Ты прелестна, ты все для меня. Твоя Саша Б. думаетъ, что нѣтъ другого Александра. О, какъ она ошибается! Эта смѣсь добродѣтели и пороковъ, этотъ ангелъ и дьяволъ, эта любовь и эгоизмъ, эти обломки разныхъ истинъ, чувствъ, заблужденій, разврата, восторженности, эта медаль, на которой съ одной стороны Христосъ, а съ другой -- Іуда Искаріотскій, называемые Александромъ, какъ далеки они отъ совершенства! Есть много юношей, высокихъ, чистыхъ, которые совсѣмъ (не меркли?). Она найдетъ отзывную пѣснь своему призванію. Ты отдалась бурной жизни моей, и мнѣ жаль тебя. Ты или поведешь меня въ рай, или падешь со мной такъ, какъ пали легіоны ангеловъ, прельщенныхъ красотой Люцифера. Твоя судьба рѣшена. Но ежели она не любила,-- о, пусть сохранитъ ее Богъ отъ изломанной души, которая гложетъ своими зубами свое сердце и упивается своею кровью. Море свѣтло, море обширно, оно зоветъ къ себѣ, прельщаетъ, но пропасть сокрыта подъ зеркальною поверхностью, оно бурей губитъ смѣлый челнъ. А ты говорила, что я знаю свое достоинство,-- правда, знаю, но далеко не увлекаюсь, какъ ты, ибо ты -- одна любовь во мнѣ. Посмотри на Витберга. Его жизнь развивалась какою-то древнею поэмой, нигдѣ ни пятнышка, вездѣ величіе, а я? 24 года -- и нажилъ рубцы на душѣ и тѣлѣ, и нажилъ угрызеніе совѣсти.
   Благодарю за стихи. Мысли хороши, но стихи кое-гдѣ не хороши: больше извольте (madame) обрабатывать. Прощай, моя утренняя звѣзда. Ее называютъ еще Гесперъ -- надежда. Прощай!

Твой Александръ.

   

4 ноября.

   Черная хандра моя улеглась. Страсть дѣятельности снова кипитъ и жжетъ меня. Люди, люди, дайте мнѣ поприще и болѣе ничего не хочу отъ васъ, дайте извѣдать силу, за что же ей понапрасну пропадать въ груди? О, какъ скверна жизнь въ провинціи, какъ здѣсь все сведено на однѣ матеріальныя нужды, на одни матеріальныя удовольствія. Здѣсь нѣтъ умственной дѣятельности, здѣсь нельзя прислушаться, какъ сильная мысль пролетитъ ряды и взволнуетъ души и отзывается. Чортъ знаетъ, откуда опять эта страсть къ дѣятельности! Да, на томъ поприще я сдѣлаюсь добрѣе тебя. Прочь спокойствіе, пиллигримъ! Иди снова въ путь и тамъ, въ Сіонѣ Божіемъ, отряхни прахъ ногъ твоихъ и тамъ среди песковъ Палестины пошли молитву твоей Дѣвѣ пречистой. Трудъ, трудъ, изнеможеніе и... и слова истины!
   А ежели ея не будетъ? Вздоръ! Что же этотъ пламень въ груди, эти мечты, около которыхъ свиваются всѣ элементы души, насмѣшка, что ли? Силенъ былъ ударъ въ мою грудь; я самъ его нанесъ. Вымарай его, вылечи, и я опять юноша. Съ восторгомъ обращаю взоръ на Крутицы. Тамъ я былъ чистъ и благороденъ, тамъ я видѣлъ это 9 апрѣля и достоинъ былъ его; и послѣ этого такъ пасть глубоко отвратительно, послѣ 9 апрѣля!
   Но Господь простилъ Израиля за то, что, имѣя откровеніе, поклонялись змѣѣ въ пустынѣ. И ты простила мнѣ.

Прощай!

   Ты просишь статей. Три появятся въ печати черезъ двѣ недѣли. Прочти со вниманіемъ Третью встрѣчу, во Второй ты найдешь 9 апрѣля. Когда я очень мраченъ, я всякій разъ вижу тебя во снѣ, и потому благословляю эту мрачность. О, Наташа, Наташа!
   

7 ноября 1836 г., Вятка.

   Третьяго дня получилъ я, ангелъ мой, твои письма отъ 12 до 27 октября. Сколько радости, сколько успокоенія принесли мнѣ они! Ты замѣтила грусть и черное моихъ послѣднихъ писемъ. Все отлетѣло, и моя душа тонула въ любви, въ восторгъ. И пуще всего благодарю тебя за полное описаніе 22 октября. Да, этотъ день пусть займетъ мѣсто между 9 апрѣля и тѣмъ будущимъ, неизвѣстнымъ. Прибавь еще тотъ день, когда судорожно и бѣшено я тебѣ писалъ о дружбѣ и о любви, когда, проведя нѣсколько мѣсяцевъ въ чаду, я первый разъ открылъ свою душу послѣ 9 апрѣля и нашелъ въ ней любовь яркую, пламенную,-- любовь, указавшую мнѣ путь на небо, замѣнившую мнѣ нравственность, совѣсть, пересоздавшую меня воспоминаніемъ 9 апрѣля и тѣмъ голосомъ ангела, который проникалъ такъ глубоко въ мою измученную грудь при полученіи писемъ отъ тебя.
   Наташа, ты писала какъ-то давно: "мы не искали другъ друга"; нѣтъ, не искали, но мы и не свершили бы земнаго назначенія, мы увяли бы другъ безъ друга. Я дошелъ бы до холоднаго разочарованія въ людяхъ и сжегъ бы себя, и сжегъ бы все близкое и, можетъ, погибъ бы, лишась вѣры въ (безсмертіе), а ты -- грустными звуками, слезою воротилась бы къ Богу, тамъ у Него отстрадать за земную жизнь. Провидѣніе устроило иначе.
   Другъ мой, сестра моя (оставимъ это прелестное названіе -- что можетъ лучше выразить гармонію души, какъ не братство?), сестра моя! Ты еще не видала людей, твоя жизнь прошла въ затворничествѣ, поэтому ты могла легко идеализировать меня, какъ типъ, сдѣлать изъ меня ангела, ибо я одинъ былъ у тебя передъ глазами. Но не думай, чтобъ я хотѣлъ сказать, что ты ошиблась въ главномъ,-- нѣтъ, ты нашла душу родную, равную своей, въ рубцахъ, но столь же направленную туда, какъ и твоя душа, безъ чистоты, но съ раскаяніемъ живымъ. Вотъ для чего я это говорю: я иначе жилъ, я пережилъ много, я встрѣчалъ многихъ; мнѣ увлечься было мудрено, и потому ты вполнѣ должна вѣрить, что нѣтъ между людьми высшаго совершенства, какъ ты, воспитанная горемъ и любовью;ты развилась дивно, чудесно {Выпущено повтореніе на тему, что Н. А. вполнѣ отвѣчаетъ мечтамъ Шиллера, что А. И. признаетъ ее выше себя.}... Въ тебѣ для меня слито все, что выше меня: религія, красота, вѣра, надежда и любовь!
   Теперь къ твоимъ письмамъ. Прежде всего, память прелестнаго дня 22 октября пусть посвятится отнынѣ не одной тебѣ. Виновникъ твоего восторга имѣетъ на него право. Пусть этотъ день во всю нашу жизнь будетъ днемъ воспоминанія и благодарности Витбергу. Пусть послѣ твоего тоста будетъ его тостъ, пусть середь нашей любви, нашего счастья навернется слеза о великомъ страдальцѣ. Я въ восторгъ отъ твоей мысли, чтобъ я тебя свезъ въ Вятку къ нему. Эта мысль у меня давно; я свято обѣщалъ себѣ, прежде нежели ты писала; вездѣ наша симпатія вѣрна. Дай Богъ, чтобъ онъ не дожилъ до-этого посѣщенія, но, кажется, его страданія не скоро окончатся. Вотъ удѣлъ прекраснаго на землѣ!...
   Да, ежели это испытаніе, ежели это униженіе, посланное мнѣ отъ Бога, чтобъ смирить меня (Мед.), то цѣль достижена: я въ моихъ глазахъ преступникъ, еще хуже -- обманщикъ, и это пятно я скоблю съ сердца, а оно безпрерывно выступаетъ. Всего хуже, что я не имѣлъ твердости сказать ей прямо о тебѣ. 1,000 разъ я былъ готовъ на это и не могъ. Что же за роль теперь моя, -- роль того человѣка, котораго ты называешь совершеннымъ, божественнымъ? Выбора нѣтъ: или убить ее однимъ словомъ, или молчаніемъ и полуобманомъ играть подлую роль, выжидая время. Я рѣшился на послѣднее. Тутъ вполнѣ я наказанъ. Иногда я желалъ бы, чтобъ все это узналъ Витбергъ; онъ на меня смотритъ съ такою любовью, тогда онъ посмотрѣлъ бы съ презрѣніемъ. Пуще казни нѣтъ, это хуже кнута, но тогда я считалъ бы себя вполнѣ наказаннымъ. Ты имѣешь полное право показывать Сашѣ Б. мои письма, но не тѣ, въ которыхъ есть что-либо о Мед.,-- это тайна между мною и тобою, тутъ третьяго не должно быть.
   Бываютъ минуты, за которыя я не взялъ бы всѣхъ благъ міра, которыя хуже тяжкой болѣзни. Тогда обыкновенно я сажусь у себя наверху передъ столомъ и дрожу отъ холода, и лицо мое блѣдно, и я не смѣю въ руки взять твоихъ писемъ, ибо я долженъ страдать. Ежели-бъ я не вызвалъ ее на это чувство, ежели-бъ я не столкнулъ ее своею рукой (я не могу тебѣ сказать всѣхъ подробностей, вѣрь на слово) {Вся эта исторія съ Медвѣдевой подробно разсказана въ Запискахъ.}, тогда было бы дѣло другое. Полина замѣтила во мнѣ эти минуты и много разъ спрашивала, что такое: "Вы должны быть такъ счастливы, такъ счастливы?" Я тѣмъ несчастенъ,-- отвѣчалъ я ей,-- что недостоинъ взора того ангела, который мнѣ отдался, тѣмъ, что я вижу всю ничтожность свою и всю небесность Наташи, тѣмъ, что на моей душѣ лежитъ угрызеніе совѣсти. Давно Витбергъ велѣлъ тебѣ сказать, чтобъ ты свой поцѣлуй перевела на губы съ рукъ, тогда онъ его приметъ. Ежели будешь шить что-либо, постарайся къ 15 январю,-- это день его рожденія. Но, смотри, что-нибудь очень хорошее, достойное его и тебя. А чтобъ не было затрудненій, я напишу папенькѣ объ этомъ.
   Ты забыла, какъ называютъ костюмъ, въ которомъ я на портретѣ, и я расхохотался надъ серьезностью, съ которой три раза въ письмѣ просишь напомнить. БЕШМЕТЪ. Вотъ за то дивными буквами, вродѣ почерка княгини Марьи Алексѣевны. Ты пишешь, что я могу теперь бросить все земное, порочное. Ха, ха, ха, въ томъ-то и дѣло, что могу, что долженъ, а не дѣлаю этого. Тутъ-то и есть это необъятное разстояніе между человѣкомъ Александромъ и ангеломъ Наташей.
   Полина въ восторгъ отъ твоего обѣщанія кольца изъ волосъ. Пришли и мнѣ браслетъ изъ волосъ. Медальонъ твой часто бываетъ у моихъ губъ.

-----

7 ноября 1836 г., Москва.

   Теперь я, мой ангелъ, сестра милосердія. У насъ внизу больные, наверху больные, во флигелѣ больные, и я кому порошокъ, кому микстуру, кому слова два-три, вмѣсто лѣкарства. Письмо твое прислали въ то самое время, какъ кн. {Княгиня Хованская, которая была въ это время нездорова; за ней ходила Н. А.} была чрезвычайно довольна моими попеченіями. Сколько я могла замѣтить, она была симъ очень довольна, заставляла нѣсколько разъ перечитывать и слушала съ чувствомъ, потомъ сказала: "Дай Богъ, чтобъ все это было правда; въ немъ умъ есть, онъ можетъ образумиться". И я увѣрена, что ея мнѣніе легко бы можно было перемѣнить, еслибъ не М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини.}; она много, много вредитъ. Но Богъ съ ней, будто она можетъ быть препоной намъ на пути, по которому насъ ведетъ самъ Господь? Ко мнѣ же твое письмо я читала съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ пишу тебѣ черезъ папеньку {Въ письмахъ, получаемыхъ открыто при всѣхъ, оба они говорили оффиціальнымъ тономъ, на вы, какъ люди, далеко стоящіе другъ отъ друга.}. Вѣдь, это явный обманъ, тяжело, мой ангелъ! Прощай, я подлѣ постели кн., страшно писать. Жду, не принесутъ ли мнѣ письмо отъ тебя; вѣрно, есть.
   Я эти дни сама полу больная, и знаешь ли отчего? Безпрестанно слышу и вижу такія низости, подлости, силъ нѣтъ! Кто бы то ни былъ, но коль скоро онъ унижается, дѣлаетъ что-нибудь недостойное души благородной, конечно, мнѣ грустно, я готова плакать, и, наконецъ, до того измучаюсь, что почти больна. А теперь я столько слышала объ измѣнахъ, о такихъ поступкахъ, что это вообразить нельзя. О, мой ангелъ! о, мой Александръ! За то съ какимъ восторгомъ, съ какою вѣрою прибѣгаю я къ твоему образу, къ твоимъ письмамъ, они тоже образъ твоей души. Какъ я отдыхаю тутъ, какъ забываю все земное и горькое и какъ наполняюсь свѣтомъ, святостью! Тутъ я передъ тобою, какъ лампада передъ Спасителемъ.
   Иногда я думаю: что, еслибъ не было тебя? Я или бы вовсе погибла, утратила бы сердце и душу, или бы меня задушили эти стѣны, убили бы эти глаза, и я давно-бъ, не вынося этого, бѣжала куда-нибудь вдаль, въ пустыню {Н. А. вскорѣ послѣ водворенія въ домѣ княгини Хованской, еще маленькою дѣвочкой, хотѣла бѣжать,-- такъ ей было все противно у чопорной княгини, но ее уговорила и упросила остаться горничная Саша.}. И правда, ну, что меня привязываетъ къ этому свѣту, что? Ей-Богу, ангелъ мой, до сихъ поръ я смотрю, еслибъ не ты, что за пустота, что за глупость, что за чернота! Съ самыхъ юныхъ дней покинуть все это было первою моею мыслью, посвятить себя Богу, думать объ одномъ небѣ,-- вотъ къ чему я готовила свою душу. Но ты, о, я не знаю, какъ и выразить, что такое былъ ты и прежде для меня, тобою я любила ихъ, тобою земля была для меня богатѣе неба и теперь...
   Ну, да когда же, когда же, милый Александръ, ты увидишь самъ все то, чего ни слово, ни перо выразить не могутъ? Пусть мнѣ скажутъ: ты увидишь его, но въ ту же минуту умрешь. Такъ что-жь? Хочу, хочу умереть, лишь бы видѣть еще разъ тебя, божественнаго!

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru