Немецкая_литература
Лесная кольдунья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Разсказъ изъ эпохи Тридцатилѣтней войны.
    Текст издания: журнал "Юный Читатель", No 3, 1904.

   

Лѣсная колдунья.

Разсказъ изъ эпохи Тридцатилѣтней войны.

   На землю частыми и крупными хлопьями падалъ снѣгъ; онъ шелъ, не переставая, почти весь день. Съ наступленіемъ сумерекъ вѣтеръ еще усилился, казалось, конца не будетъ метели, вихремъ крутившей снѣгъ вокругъ хижинъ деревушки и заметавшей всѣ дороги и тропинки. Въ глухомъ сосновомъ лѣсу, неподалеку отъ опушки котораго, прижавшись другъ къ дружкѣ, сплотились тѣсной кучей жалкія хижины, буря свистѣла и ревѣла. Вѣтви трещали, деревья гнулись и скрипѣли, а когда вьюга на минуту утихала какъ бы для того, чтобы перевести духъ, изъ глубины лѣса доносился унылый вой волка.-- Это было двадцать четвертаго декабря, въ годъ тысяча шестьсотъ сорокъ восьмой, послѣдній годъ Тридцатилѣтней войны {Такъ называлась война, происходившая въ Германіи между протестантами и католиками и длившаяся отъ 1618 до 1648 года. Въ этой войнѣ принимала участіе Швеція, явившаяся на помощь протестантамъ.}.
   Магистръ Фридеманъ Лейтенбахеръ, священникъ въ Валльроде, весь день проработалъ надъ своею рождественскою проповѣдью, не подымая головы, забывъ объ ѣдѣ и питьѣ; жизнь на землѣ была въ то время такъ тяжела, такъ полна горечи, что лишь забывая о ней, можно было ее переносить. Но священникъ въ Валльроде не могъ о ней забыть: никогда еще не приходилось ему писать такой рождественской проповѣди, какъ на этотъ разъ. Валльродскій священникъ не былъ еще старъ, но того, что ему пришлось пережить за послѣднія тридцать лѣтъ, хватило бы на нѣсколько жизней. Столько ужасовъ и такого опустошенія міръ не видалъ съ тѣхъ поръ, какъ древняя римская имперія пала подъ напоромъ пришлыхъ народовъ. Двѣ трети населенія были уничтожены разрушительной Тридцатилѣтней войной.
   Его преподобіе Фридманъ Лейтенбахеръ, пасторъ селенія Валльроде, могъ кое-что поразсказать объ этомъ. На кистяхъ его рукъ еще ясно были замѣтны кроваво-красные рубцы отъ веревокъ и ремней; они остались съ того времени, когда разбойничья шайка генерала Пфуля, похвалявшагося тѣмъ, что онъ одинъ сжегъ восемьсотъ деревень, привязавъ его къ лошадямъ, поволокла въ лѣсъ. Словами не передать всего, что въ то время пришлось перенести ему и его бѣдной паствѣ.
   Снѣгъ все шелъ такими же частыми и крупными хлопьями; казалось, что конца ему не будетъ. Наступившіе часомъ раньше обыкновеннаго сумерки заставили магистра отложить перо. Онъ поднялъ голову, бросилъ взглядъ въ окно и вокругъ себя, и ему показалось, что тяжелый, густой мракъ неслышно вползаетъ къ нему въ душу, застилаетъ его мозгъ.
   На столѣ передъ нимъ лежали листы грубой писчей бумаги, которую ему приходилось такъ бережливо тратить въ этомъ глухомъ заброшенномъ уголкѣ; тутъ же лежали и немногія книги, уцѣлѣвшія отъ ярости дикихъ, охваченныхъ злобной жаждой разрушенія, бродячихъ шаекъ; вотъ и старая истрепанная библія, которую ему удалось спасти въ 1639 году во время третьяго пожара его дома; ея переплетъ и пожелтѣвшіе края листовъ носили ясные слѣды огня. Эти жалкіе свидѣтели его духовной жизни по своему внѣшнему виду какъ нельзя болѣе соотвѣтствовали всей убогой обстановкѣ его комнаты.
   Но священникъ не замѣчалъ всего унынія и безотрадности окружавшей его обстановки; онъ выросъ въ горѣ и нуждѣ и привыкъ къ нимъ. Одинъ только разъ за всю свою жизнь, въ школьные годы въ Виттенбергѣ, онъ могъ вздохнуть свободнѣе, но этотъ единственный солнечный лучъ такъ быстро промелькнулъ, что теперь онъ казался ему далекимъ, далекимъ смутнымъ сномъ. Здѣсь, среди нужды и горя, пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ давно погибъ бы, раздѣляя участь своего народа, если бы не Эльза изъ лѣсной хижины.
   Онъ подошелъ къ низенькому окошку и въ полумракѣ наступающаго вечера сталъ разсматривать красные рубцы на кистяхъ своихъ рукъ. Глубокая грусть наполняла его душу; онъ думалъ о томъ, что нѣмецкій народъ, связанный, избитый, окровавленный, какъ и онъ, былъ поруганъ, растоптанъ, раздавленъ. Громъ Господень раздался въ вышинѣ. Его могучій голосъ прокатился по землѣ изъ конца въ конецъ, и отъ конца до конца земли лежатъ мертвыя человѣческія тѣла, и никто о нихъ не пожалѣетъ, никто ихъ не подниметъ, не похоронитъ. Но еще больше, чѣмъ ихъ судьбу, оплакивалъ священникъ въ эту ночь судьбу Эльзы, дѣвушки изъ лѣсной хижины, дѣвушки, которой приходится теперь разстаться съ лѣсомъ, разстаться съ жизнью. И въ эту рождественскую ноль онъ заговорилъ словами пророка:
   "Изнурилъ Онъ плоть мою и кожу мою, сокрушилъ Онъ кости мои.
   Огородилъ Онъ меня и обложилъ горенью и тяготою.
   Опустилъ Онъ меня во тьму, какъ умершихъ на вѣки.
   Окружилъ Онъ меня оградою, чтобы я не вышелъ, отяготилъ оковы мои."
   Онъ глубоко и тяжело вздохнулъ; сквозь вьюгу и мракъ за окномъ замерцали два или три деревенскихъ огонька, но онъ зналъ, сколько невѣжества и животной тупости, сколько преступленій и горя свили себѣ гнѣздо тамъ, у этихъ тусклыхъ огоньковъ, и душа его отвернулась отъ нихъ и, полная тоски, билась и трепетала въ окружающемъ ее мракѣ, не находя выхода; а ночь становилась все темнѣе, вьюга все неистовѣе.
   Большая бѣлая кошка поднялась со своего мѣста у очага, медленно перешла черезъ комнату и, мяукая, стала тереться о ноги своего господина; служанка Мартина заглянула въ комнату и спросила, не нужно ли зажечь лампу; но пасторъ отрицательно покачалъ головой. Мартина тихонько затворила за собою дверь; священникъ попрежнему смотрѣлъ въ темноту и продолжалъ думать о дѣвушкѣ изъ лѣсной хижины, и душа его больнѣе прежняго билась въ охватившихъ ее тискахъ.
   Онъ думалъ о дѣвушкѣ изъ хижины подъ высокой елью и о томъ лѣтнемъ солнечномъ днѣ, когда магистръ Конрадъ впервые появился въ лѣсу со своей шестилѣтней дѣвочкой на рукахъ. Онъ вспоминалъ ея голосъ, звонко разносившійся по лѣсу, онъ вспоминалъ, какъ она пѣла свои пѣсни, плетя вѣнки въ глухой чащѣ лѣса; онъ вспоминалъ о томъ, какъ его прихожане стали смотрѣть на прекрасную дѣвушку, какъ на колдунью, какъ они избѣгали ея при встрѣчахъ, съ глазу на глазъ, какъ они осыпали ее насмѣшками, оскорбленіями, какъ преслѣдовали ее, когда, гуляя цѣлой гурьбой, сталкивались съ нею въ глухомъ бору; онъ вспомнилъ день св. Іоанна Крестителя и громко застоналъ, ломая руки.
   Это была странная, необыкновенная исторія.
   Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, двадцать четвертаго сентября тысяча шестьсотъ тридцать шестого года Баннье {Баннье -- шведскій генералъ.} въ жестокой битвѣ подъ Виттштокомъ побѣдилъ саксонскія и императорскія войска и сталъ властелиномъ Германіи.
   Но народъ со страхомъ и трепетомъ говорилъ о годахъ его владычества, о годахъ "шведскаго господства", и изъ столѣтія въ столѣтіе переходитъ, полное несказаннаго ужаса, воспоминаніе о невыразимыхъ бѣдствіяхъ, связанное съ этими словами.
   Во время шведскаго господства появилась въ Вилльроде Эльза со своимъ отцомъ.
   Дѣти, въ концѣ сентября собиравшія въ лѣсу топливо, однажды, вернувшись домой, стали разсказывать, что подъ высокой елью появилась какая-то необыкновенная, странная повозка, запряженныя чернымъ конемъ и охраняемая вооруженнымъ, страшнымъ съ виду, человѣкомъ и четырьмя собаками, огромными и свирѣпыми, какъ волки. Они разсказали также, что подъ высокой елью разложенъ огонь, а у огня сидитъ маленькая миловидная дѣвочка и страшный человѣкъ варитъ ей похлебку.
   Тогда нѣкоторые изъ крестьянъ отправились въ лѣсъ, чтобы самимъ взглянуть на невиданное зрѣлище, и, вернувшись, подтвердили слова дѣтей: да, все такъ и было, огонь горѣлъ подъ высокой елью, и четыре собаки сидѣли вокругъ него, а маленькая дѣвочка, положивъ головку на спину одной изъ нихъ, спала; черный конь пасся въ кустахъ, а чужой человѣкъ срубалъ вѣтви и сколачивалъ хижину на ночь.
   Тогда и молодой священникъ Лейтенбахеръ пошелъ въ лѣсъ; онъ нашелъ все въ такомъ видѣ, какъ ему разсказали; только онъ не смотрѣлъ на чужестранцевъ робко издали, какъ остальные, а подошелъ къ нимъ и пожелалъ угрюмому бородатому незнакомцу добраго дня. Онъ собирался спросить его, почему тотъ выбралъ себѣ мѣсто для ночлега въ непріютной лѣсной глуши и почему не спустился въ деревню, къ пасторскому дому, гдѣ бы онъ могъ воспользоваться всѣмъ, что можно было еще предложить ему въ эти тяжелыя времена. Но чужестранецъ ни слова не отвѣтилъ на его привѣтствіе; онъ молча продолжалъ работать, не подымая головы, съ которой свѣшивались длинные, спутанные волосы, совершенно закрывая ему лицо. Только черный конь бросилъ взглядъ на пастора, да три свирѣпыя собаки приподнялись съ земли и сердито заворчали, оскаливая зубы и показывая кроваво-красные языки. Четвертая, на косматой спинѣ которой покоилась головка спящаго ребенка, продолжала лежать, не двигаясь, но и она заворчала и оскалила зубы. Пасторъ стоялъ въ нерѣшимости, не зная, что сказать и что сдѣлать; онъ смотрѣлъ, какъ подъ ловкими пальцами чужестранца быстро складывалась изъ вѣтвей и сучьевъ хижина; онъ смотрѣлъ на двухколесную повозку и на потухающій костеръ подъ высокою елью, но чаще всего глаза его останавливались на спящемъ ребенкѣ. Въ эту минуту красноватый лучъ вечерняго солнца, выглянувъ изъ за ствола вѣкового дуба, упалъ на личико дѣвочки; она раскрыла глаза, потянулась и подняла головку; въ то-же время огромный волкодавъ, туловище котораго служило ей изголовьемъ, вскочилъ и съ громкимъ лаемъ бросился на пастора.
   Ребенокъ, слегка испуганный, вскрикнулъ:
   -- Маршалькъ! Марпіалькъ! назадъ! ступай прочь!
   Маршалькъ послушно снялъ свои переднія лапы съ груди священника и отошелъ къ своимъ тремъ свирѣпымъ товарищамъ; дѣвочка же встала, улыбаясь, подошла къ пастору Фридеману Лейтенбахеру и сказала:
   -- Добрый вечеръ! Онъ тебя очень испугалъ, этотъ глупый Маршалькъ? Не сердись на него, пожалуйста.
   Она хотѣла еще что-то прибавить, и валльродскій пасторъ хотѣлъ ей отвѣчать; но въ эту минуту бородатый незнакомецъ приблизился со своимъ топоромъ. взявъ ребенка за руку, онъ сталъ съ угрожающимъ видомъ передъ пасторомъ и, отстраняя его топорищемъ, указалъ на лѣсъ, какъ бы желая сказать: ступай своею дорогой, я ничего общаго не хочу съ тобой имѣть. Ступай туда, откуда ты пришелъ, и предупреди своихъ односельчанъ, чтобы они не становились намъ поперекъ дороги.
   Глаза у этого человѣка сверкали еще гораздо свирѣпѣе, нежели у разгнѣванной собаки въ ту минуту, когда она стала передъ Фридеманомъ на заднія лапы; пасторъ хотѣлъ что-то сказать, но чужестранецъ съ такимъ угрожающимъ жестомъ поднялъ свой блестящій топоръ, что онъ испуганно отступилъ, чтобы уклониться отъ удара.
   Ребенокъ закричалъ и закрылъ глаза обѣими руками. Видя, что его добрыя намѣренія такъ плохо поняты, пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ молча повернулся и отправился черезъ лѣсъ домой. Своимъ прихожанамъ онъ сказалъ, чтобы они оставили въ покоѣ чужеземца и не вмѣшивались въ его дѣла; въ эти тяжкія времена все такъ перепуталось въ умахъ и сердцахъ людей, что каждому человѣку достаточно трудно справиться съ самимъ собою; поэтому лучше стараться сохранять миръ и не становиться своему ближнему поперекъ дороги.
   Прихожане качали головами, но они должны были повиноваться своему пастырю, да и страхъ передъ четырьмя свирѣпыми собаками и ружьемъ дикаго чужеземца нѣсколько удерживалъ ихъ; къ тому же они думали, что онъ какъ явился, такъ и уйдетъ со всѣмъ своимъ скарбомъ, потому что не можетъ же онъ жить подъ высокой елью въ лѣсу.
   Но когда на слѣдующій день нѣсколько любопытныхъ снова пробрались къ высокой ели, они не нашли никакой перемѣны; до нихъ издали еще донесся лай собакъ и трескъ ружейнаго выстрѣла, а изъ кустовъ вышелъ таинственный незнакомецъ съ убитой козулей за плечами; ребенка они не видали. Послѣ того въ теченіи двухъ недѣль шли дожди и никто изъ крестьянъ не ходилъ въ лѣсъ. Но въ началѣ третьей недѣли чужестранецъ съ ружьемъ за плечомъ, въ сопровожденіи одной изъ собакъ, спустился въ деревню и усѣлся передъ сгорѣвшимъ приходскимъ правленіемъ на грудѣ обгорѣлыхъ балокъ. Не прошло и четверти часа, какъ вокругъ него собралась толпа зрителей, оставаясь, однако, на почтительномъ разстояніи. Одинъ изъ мальчугановъ побѣжалъ къ пастору и, задыхаясь отъ волненія и быстраго бѣга, сообщилъ ему о необыкновенномъ событіи: человѣкъ изъ хижины подъ елью явился и сидитъ, точно нѣмой и глухой, на площади передъ приходскимъ правленіемъ. Удивленный пасторъ отложилъ свою работу и отправился на площадь.
   Увидя священника, чужестранецъ быстро всталъ, пошелъ къ нему на встрѣчу, слегка приподнялъ свою войлочную шляпу и, пожелавъ ему вѣжливо добраго дня, заговорилъ но латыни:
   -- Господинъ, я пришелъ тебѣ сказать, что жалѣю о томъ, что произошло въ день нашей встрѣчи. Это не я говорилъ тогда, а тяжкое время, въ которое мы живемъ, и моя собственная горькая судьба; прости меня. Я не обманщикъ и не предатель, не бродяга и не чернокнижникъ, не дармоѣдъ и не лѣнтяй. Я сынъ твоего народа и, какъ отечество наше, нахожусь въ бѣдствіи. Я явился издалека и хочу у васъ поселиться; я хочу выстроить въ лѣсу хижину для моего ребенка -- помоги мнѣ сдѣлать это и я отплачу въ свою очередь троимъ поселянамъ.
   Молодой пасторъ въ изумленіи поднялъ руки; такой рѣчи онъ не ожидалъ услышать. Она показала ему, что передъ нимъ стоитъ человѣкъ, неизмѣримо выше этихъ жалкихъ- бѣдняковъ, среди которыхъ ему приходилось проводить до сихъ поръ свою жизнь. Пораженный и обрадованный, пасторъ Фридеманъ забылъ отвѣчать на обращенныя къ нему слова; онъ пришелъ въ себя, лишь когда пришелецъ съ явнымъ нетерпѣніемъ взглянулъ на него. Тогда только онъ отвѣтилъ ему тоже по латыни: его очень радуетъ появленіе въ ихъ деревнѣ такого человѣка и его намѣреніе остаться у нихъ въ лѣсу; но вмѣстѣ съ тѣмъ это намѣреніе и удивляетъ его. Приближается зима, и она въ этихъ краяхъ сурова и продолжительна; было бы жестоко и немилосердно подвергать маленькое, слабое дитя всѣмъ опасностямъ и трудностямъ жизни въ дикой лѣсной чащѣ. Деревня, говорилъ пасторъ, бѣдна, она тяжко пострадала во время этой ужасной, безконечной войны, но все-таки она можетъ служить лучшей защитой и лучшимъ пріютомъ, нежели глухой лѣсъ; не одна хижина пустуетъ въ деревнѣ, пусть пришелецъ выберетъ себѣ любую, а онъ -- Фридеманъ Лейтенбахеръ -- всегда готовъ помочь ему словомъ и дѣломъ во всемъ, что въ его власти.
   На эту рѣчь чужестранецъ только покачалъ головой; онъ отвѣтилъ, что очень благодаренъ за предложеніе, но рѣшеніе его непоколебимо; состояніе духа его не таково, чтобы селиться среди людей, а его дитя должно, да и можетъ остаться съ нимъ въ лѣсу.
   Во время этого разговора валльродскіе крестьяне стояли въ недоумѣніи. Взгляды ихъ переходили съ пастора на чужестранца и обратно; они въ смущеніи почесывали затылки и, подталкивая другъ друга, все тѣснѣе обступали обоихъ. Но когда священникъ объяснилъ имъ, чего желаетъ чужестранецъ, въ толпѣ поднялся ропотъ, который мало по малу перешелъ въ громкіе крики.
   Одни говорили, что чужому господину надо помочь, такъ какъ онъ предлагаетъ деньги и требуетъ немногаго; другіе полагали, что дѣло, можетъ быть, не совсѣмъ чисто и что тутъ что-то не ладно. Они были полны самыхъ разнообразныхъ и странныхъ опасеній и сомнѣній; они никому больше не вѣрили, ни сосѣду, ни родственнику, да и самая вѣра въ Господа Бога была въ нихъ поколеблена этой длительной, злополучной войной. Они разражались проклятіями, вспоминая о перенесенныхъ страданіяхъ и настоящихъ бѣдствіяхъ, и, къ сожалѣнію, они имѣли для этого столько основаній, что никто не могъ имъ и поставить этого въ вину.
   Богъ знаетъ, говорили они, какія новыя несчастія предвѣщаетъ имъ появленіе этого страннаго человѣка и его странныхъ спутниковъ. Свѣтъ точно подмѣнили, столько въ немъ теперь обмана, коварства, злобы и крови, что нужно смотрѣть въ оба, чтобы не накликать на себя новыхъ бѣдъ.
   Они долго спорили, входя все въ большій и большій азартъ, пока примирительныя слова пастора не заставили ихъ замолчать. Въ концѣ концовъ, было рѣшено предложить чужестранцу назвать свое имя, званіе и прежнее мѣстожительство и объявить, чѣмъ онъ можетъ вознаградить жителей селенія Валльроде за ихъ помощь и доброе отношеніе къ нему.
   Въ отвѣтъ на это чужестранецъ сказалъ крестьянамъ, что зовутъ его магистромъ Конрадомъ; больше имъ незачѣмъ знать и больше онъ имъ ничего не скажетъ; что же касается втораго пункта, то пусть они скажутъ, чего они требуютъ отъ него за право поселиться въ лѣсу.
   Съ этими словами онъ опустилъ руку въ кожанную сумку, висѣвшую у него за поясомъ, и, вытащивъ изъ нея четыре золотыя монеты, показалъ ихъ собранію. Крестьяне снова стали совѣщаться, сдвинувъ головы. Осторожные, трусы и крикуны остались въ меньшинствѣ; было рѣшено оказать магистру Конраду помощь, который онъ проситъ и предоставить ему жить мирно въ лѣсу подъ высокой елью, покуда онъ самъ будетъ хранить миръ.
   Въ знакъ заключенія договора пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ и чужестранецъ ударили по рукамъ. Изъ старыхъ бревенъ и досокъ, изъ дерна и камней была сооружена хижина -- унылое и неуютное жилище, даже покуда оно было еще ново. Магистръ Конрадъ со своимъ ребенкомъ поселился въ хижинѣ подъ елью, и четыре огромныя собаки оберегали ее. Для лошади былъ устроенъ навѣсъ между деревьями.
   Прошло двѣнадцать долгихъ, безпокойныхъ, мучительныхъ лѣтъ. Мы знаемъ уже, сколько страданій обрушилось за это время на всѣхъ жителей селенія Валльроде и валльродскаго священника. Но хижину подъ елью, въ которой жилъ магистръ Конрадъ со своею дочерью, судьба ревниво оберегала всѣ эти годы. Не разъ въ этотъ глухой, заброшенный уголокъ земли проникали фуріи войны, принося съ собою смерть и опустошенія, но хижина подъ елью оставалось пощаженной. Единственными врагами ея были время и непогоды; жители деревни не рѣшались уничтожить ее, хотя такое желаніе являлось у нихъ не разъ.
   Въ эту рождественскую ночь, оглядываясь на прошлое, священникъ съ радостью и болью въ сердцѣ вспоминалъ о томъ, какъ измѣнилась его жизнь съ той ужасной мрачной осени послѣ кровавой битвы подъ Виттштокомъ, сколько нитей протянулось съ тѣхъ поръ между его хижиной и хижиной подъ елью.
   Онъ жилъ въ пустынѣ и не подозрѣвалъ о томъ, что существуютъ на свѣтѣ цвѣты и что земля создана для того, чтобы поить и растить ихъ и носить на себѣ ихъ красоту, какъ лучшее свое украшеніе. Но вотъ волшебная рука изъ чужой далекой стороны перенесла въ эту пустыню зеленую вѣточку и посадила ее въ черную, унылую землю, а пасторъ Фридеманъ стоялъ и глядѣлъ въ изумленіи на это чудо и не понималъ значенія его. Но каждый новый день приносилъ зеленой вѣточкѣ новую жизнь и силу и каждый новый день способствовалъ тому, чтобы это чудо въ пустынѣ росло и крѣпло. Ни разу зимняя вьюга не причинила вреда нѣжной вѣточкѣ; ни разу буря, съ яростью бушевавшая въ лѣсу и вырывавшая съ корнями изъ земли самые высокіе дубы и ели, не тронула гибкой вѣтки; она росла въ тиши и не знала, что есть другой міръ за предѣлами лѣса и чтобъ немъ творится.
   Сквозь верхушки высокихъ деревьевъ солнце, также ничего не знавшее о великой борьбѣ за вѣру и о гибели имперіи, кротко улыбаясь, смотрѣло на землю; и когда опять пришла весна, чудо совершилось, за ночь тонкая лоза превратилась въ розовый кустъ, весь усѣянный нераспустившимися еще почками, ожидающими лѣта...
   Магистръ Конрадъ устроился въ своей хижинѣ довольно своеобразно. Повозка, на которой онъ привезъ свое добро въ лѣсъ, казалось, была, дѣйствительно, волшебной повозкой. На ней находилось гораздо больше вещей, чѣмъ можно было предположить съ перваго взгляда: домашняя утварь, пестрые ковры, книги и инструменты странной формы, какіе-то стеклянные сосуды, очевидно, не предназначавшіеся для хозяйственнаго употребленія -- все это, весьма тщательно упакованное, умѣщалось на ней. Какъ только валльродскіе крестьяне кончили свою работу въ лѣсу подъ елью и хижина была совершенно готова, пришелецъ сталъ устраиваться въ ней. При этомъ онъ тщетно старался избавиться отъ любопытныхъ глазъ жителей деревни; не малую помощь оказывали ему въ этомъ отношеніи его огромные псы; но и того немногаго, что крестьянамъ удалось пронюхать объ устройствѣ его жилища, было достаточно, чтобы вызвать въ ихъ воображеніи самыя невѣроятныя фантастическія представленія. Къ этому прибавилась еще страсть къ преувеличеніямъ, и среди тѣхъ, которые сами ничего не видали и знали кое-что только по разсказамъ, какъ и среди тѣхъ, которымъ благодаря случаю или особой любезности магистра Конрада удалось заглянуть внутрь его жилища, стали ходить темные, подозрительные слухи. Изо дня въ день, изъ недѣли въ недѣлю, изъ года въ годъ слухи эти получали все болѣе чудовищные размѣры и окраску и все прочнѣе сказали себѣ гнѣздо вокругъ темныхъ очаговъ Валльродскаго селенія. Скоро во всей деревнѣ не оставалось никого, какъ среди стариковъ, такъ и среди молодыхъ, -- исключая пастора, -- кто бы не раскаивался въ томъ, что нѣкогда способствовалъ сооруженію лѣсной хижины; скоро не оставалось никого, кто бы съ радостью не предложилъ свою помощь, чтобы срыть ее съ лица земли.
   Мѣсто въ лѣсу близъ высокой ели считалось нечистымъ; что это значило въ то время, когда Тридцатилѣтняя война подходила къ концу, пусть представитъ себѣ каждый, кому извѣстно, какое значеніе это слово имѣетъ еще и теперь въ устахъ и сердцахъ народа. Увы! никто въ селеніи Валльроде, кромѣ пастора Фридемона Лейтепбахера, не могъ знать, что существуютъ тысячи причинъ, заставляющихъ человѣка искать одиночества, чтобы унести туда то, что уцѣлѣло въ немъ отъ лучшихъ временъ. Общее мнѣніе въ деревнѣ гласило, что чужестранецъ только для того живетъ такой уединенной жизнью въ глуши лѣса, чтобы творить тамъ чудовищныя, ужасныя вещи, страшащіяся дневного свѣта.
   Въ концѣ концовъ, когда всѣ четыре пса, съ года мы потерявшіе и зрѣніе, и силу, издохли, единственная защита для магистра Конрада и его прелестной дочери заключалась только въ томъ суевѣрномъ страхѣ, который внушала валльродскимъ крестьянамъ ихъ уединенная, таинственная жизнь въ хижинѣ подъ елью. Этотъ страхъ представлялъ для нихъ болѣе надежную защиту, нежели увѣщанія, угрозы и просьбы, съ которыми пасторъ Лейтенбахеръ обращался къ своимъ бѣднымъ, грубымъ, невѣжественнымъ прихожанамъ.
   Каждый ребенокъ въ деревнѣ зналъ, что самъ пасторъ больше всѣхъ находится подъ властью чаръ чужестранцевъ; они околдовали его, это было ясно какъ Божій день.
   И въ самомъ дѣлѣ, пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ былъ подъ властью чаръ и очень сильныхъ чаръ! По мѣрѣ того, какъ его прихожане все съ большимъ страхомъ и отвращеніемъ отворачивались отъ обитателей лѣсной хижины, его самого все сильнѣе влекло къ нимъ.
   Вопреки своему времени валльродскій пасторъ жилъ въ постоянномъ общеніи съ природой. Лѣсъ былъ его единственнымъ убѣжищемъ отъ горя и невзгодъ, которыхъ такъ много было въ его жизни и въ жизни окружающихъ; и если онъ не былъ достаточно ученъ, чтобы каждое растеніе, каждую живую тварь въ лѣсу и въ полѣ съумѣть опредѣлить и назвать ихъ латинскимъ или греческимъ именемъ, то это не мѣшало ему любить природу и искать въ ней отклика для каждаго своего настроенія. Передъ нимъ проходили одно за другимъ всѣ времена года -- со своими туманами и дождями, и снѣгами, и солнечными сіяніемъ, и лунными ночами. Въ яркій солнечный день онъ любилъ отдыхать въ травѣ на склонѣ горы, и взоры его отрывались отъ черныхъ буквъ лежавшаго передъ нимъ Нового Завѣта и проникали въ таинственную глубь лѣса, гдѣ легкій вѣтерокъ, пробѣгая по верхушкамъ елей, будилъ въ нихъ тихія мелодіи. Ему былъ знакомъ каждый уголокъ во всей окрестности, онъ зналъ каждый утесъ и каждый камешокъ, каждый ручеекъ и самый маленькій прудъ, въ прозрачно темныхъ струяхъ котораго отражались деревья лѣса; и онъ приходилъ къ нимъ, какъ къ близкимъ и друзьямъ, во всякомъ настроеніи, въ минуту грусти и въ минуту веселости. Онъ приносилъ въ лѣсъ свою душу и отдавалъ ему ее всю.
   Но когда человѣкъ отдаетъ свою душу, живому-ли существу, художественному-ли произведенію, или какому нибудь великому дѣлу на благо ближнихъ, онъ долженъ въ свою очередь получать душу взамѣнъ, иначе то, что является величайшимъ благословеніемъ, будетъ для него лишъ источникомъ горечи и несчастія. Лѣсъ былъ полонъ красоты, величія, торжественности, но въ немъ не было души, которую онъ могъ бы дать человѣку, и Фридеманъ Лейтенбахеръ чувствовалъ себя въ немъ одинокимъ.
   Много лѣтъ уже Фридеманъ Лейтенбахеръ не рѣшался будить своимъ голосомъ эхо въ лѣсу; онъ боялся голоса лѣса, какъ бы смѣявшагося надъ его одиночествомъ. Онъ часто съ ужасомъ отскакивалъ отъ своего отраженія въ струяхъ ручья или въ темныхъ таинственныхъ водахъ лѣсного озера; подчасъ онъ испуганно вздрагивалъ, когда поднявшійся внезапно вѣтеръ пробѣгалъ надъ его головой, шелестя вѣтвями деревьевъ. Въ самый разгаръ жаркаго лѣта на залитомъ солнцемъ лугу валльродскаго пастора иногда охватывала холодная дрожь; ароматъ, который полуденное іюльское солнце извлекало изъ сосенъ и елей, наполнялъ его душу внезапнымъ страхомъ и такой тоской, что онъ бѣжалъ отъ него и останавливался лишь въ открытомъ полѣ, тяжело переводя духъ и сжимая руками голову.
   Да, у лѣса не было души, и въ этомъ отношеніи жалкая, полуживотная жизнь, ютившаяся вокругъ его пустого, полуразрушеннаго жилища, давала ему все таки больше, чѣмъ могла дать природа. Но когда съ весны тысяча шестьсотъ тридцать седьмого года въ лѣсу появилось существо, давшее ему душу, то жизнь валльродскаго пастора стала полна чудесъ и невѣдомыхъ дотолѣ чаръ.
   Всю осень и зиму тридцать шестого года магистръ Конрадъ недовѣрчиво и рѣзко уклонялся отъ какихъ бы то ни было сношеній съ пасторомъ, и Фридеманъ Лейтенбахеръ сталъ избѣгать мѣстности близъ высокой ели и выбирать для своихъ прогулокъ другія мѣста. Но въ концѣ весны тридцать седьмого года, однажды вечеромъ, когда солнце уже было близко къ закату, передъ нимъ вдругъ появился чужестранецъ. Въ первый разъ онъ поклонился вѣжливо, хотя и со своимъ обычнымъ угрюмымъ видомъ, и спросилъ, не знаетъ-ли пасторъ и не можетъ ли указать ему мѣсто, гдѣ ростетъ въ большомъ количествѣ Иванова трава. Ему пришлось повторить свой вопросъ, потому что пасторъ былъ такъ пораженъ внезапнымъ появленіемъ чужестранца изъ за куста и обращенной къ нему рѣчью, что вначалѣ даже не разобралъ смысла его словъ. Онъ, конечно, зналъ въ своемъ лѣсу каждый уголокъ, въ тѣни-ли, на солнцѣ-ли, подъ камнемъ утеса или на берегу ручья, гдѣ росли полезныя, цѣлебныя, ароматныя или ядовитыя травы. Онъ зналъ и Иванову траву и повелъ магистра на то мѣсто, гдѣ она росла, и сталъ помогать ему собирать ее. При этомъ они невольно разговорились Пасторъ узналъ, что маленькая дѣвочка больна съ самой зимы, бывшей въ этомъ году особенно холодной и суровой, и, несмотря на наступленіе весны и теплые дни, все не можетъ поправиться. Чужестранецъ же убѣдился, что пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ -- человѣкъ, съ которомъ можно обо всемъ поговорить и обо всемъ посовѣтоваться. Сами того не замѣчая, они подошли къ хижинѣ подъ елью, и магистру Конраду ничего не оставалось, какъ пригласить пастора войти въ хижину, которую онъ самъ помогъ соорудить, и взглянуть на больную дѣвочку. Въ первый разъ пасторъ очутился въ жилищѣ, обстановка и обитатели котораго внушали такой ужасъ жителямъ селенія Валльроде. Онъ увидалъ книги и немногочисленные математическіе и физическіе инструменты и увидалъ маленькую, больную Эльзу, устремившую на него съ постели, большіе темносиніе, лихорадочно блестѣвшіе глаза. Узнавъ его, дѣвочка улыбнулась и дружески кивнула ему головкой. Книги и инструменты имѣли для валльродскаго пастора большую притягательную силу, какъ старые, долго не видѣнные друзья изъ прежнихъ, давно минувшихъ временъ; видъ ихъ возбудилъ бы въ немъ большую радость и большую грусть, еслибы еще сильнѣе этихъ милыхъ его сердцу предметовъ не притягивали его глаза ребенка. Этотъ мужчина, служитель слова Божія, ученый, человѣкъ, столько перестрадавшій и сколько видѣвшій на своемъ вѣку, не могъ противостоять очарованію, исходившему изъ этихъ темныхъ дѣтскихъ глазъ.-- Съ этого часа, Фридеманъ Лейтенбахеръ былъ тѣсно связанъ съ хижиной магистра Конрада; съ этого часа у огромнаго лѣса оказалась душа, и пастору больше не приходилось бѣжать изъ него въ страхѣ передъ своимъ одиночествомъ.
   Еще долго послѣ того, какъ дѣвочка довѣрчиво и привѣтливо начала относиться къ пастору, магистръ Конрадъ оставался по прежнему замкнутъ и мраченъ; лишь мало по малу, по мѣрѣ того, какъ они сближа*лись на почвѣ науки, онъ сталъ давать возможность пастору заглянуть поглубже въ исторію своей жизни. Судьба въ тѣ времена разсыпала несчастія щедрой рукой, и не было такихъ ул"асовъ и такого горя, выпадавшихъ на долю человѣка, которыхъ не могли бы превзойти еще болѣе ужасныя бѣдствія. Своего имени магистръ никогда не называлъ; но въ теченіи всѣхъ этихъ лѣтъ онъ нерѣдко разсказывалъ о разныхъ событіяхъ изъ пережитаго, и сердце замирало въ груди отъ этихъ разсказовъ.
   Онъ былъ учителемъ при церковномъ училищѣ въ злосчастномъ городѣ Магдебургѣ, и десятаго мая тысяча шестьсотъ тридцать перваго года вмѣстѣ съ его домомъ сгорѣли и жена его и двое старшихъ дѣтей. Самого его съ младшимъ ребенкомъ судьба забросила въ соборъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ несчастныхъ, которымъ послѣ трехъ дней смертельнаго страха генералъ императорской арміи Іоганнъ фонъ Тилли даровалъ единственное, чего онъ у нихъ еще не отобралъ -- жизнь. Оставшіеся въ живыхъ жители огромнаго разрушеннаго города обратились съ посланіемъ ко всѣмъ городамъ, селамъ и деревнямъ, лежавшимъ ниже по рѣкѣ до самого Гамбурга; они умоляли ихъ не оставлять въ добычу лѣснымъ и полевымъ звѣрямъ шесть тысячъ труповъ ихъ согражданъ и родственниковъ, которыхъ непріятель сбросилъвъ Эльбу, чтобы очистить улицы, а дать имъ христіанское погребеніе тамъ, гдѣ рѣка выброситъ ихъ на берегъ.
   Четыре года прожилъ магистръ среди развалинъ города. Послѣ перваго тупого оцѣпенѣнія послѣдовалъ взрывъ богохульственнаго отчаянія, а за нимъ неисцѣлимая, разрушающая тѣло и душу, съ каждымъ днемъ усиливающаяся меланхолія. Новая жизнь, скудно пробивавшаяся вокругъ него на сожженныхъ огнемъ, пропитанныхъ кровью развалинахъ старой, была для него лишена всякаго смысла; носившіеся передъ нимъ призраки тридцати тысячъ умерщвленныхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей превращали эту печальную, жалкую дѣйствительность во что-то призрачное, неживое; тѣни погибшаго города застилали солнечный свѣтъ надъ новыми жилищами, медленно выроставшими изъ прокопченныхъ дымомъ стѣнъ и обуглившихся балокъ. Чума ютилась тутъ же, среди развалинъ; все новые и новые вихри войны налетали одинъ за другимъ; они свободно проникали во всѣ оставшіяся отъ прежнихъ набѣговъ бреши и бурно врывались въ городъ, сквозь разрушенныя ворота. Тщетно ученый пытался снова возобновить свою учительскую дѣятельность; не находя вокругъ себя ничего, кромѣ развалинъ, магистръ Конрадъ четыре года спустя послѣ разрушенія города покинулъ его. И вотъ онъ пришелъ въ этотъ лѣсъ, чтобы укрыться отъ людей, отъ ужасовъ жизни и спасти свое дитя отъ преступленій и грѣховъ своего времени.-- Мы разсказали уже, какъ жители селенія Валльроде и ихъ пасторъ помогли ему выстроить хижину въ лѣсу подъ елью и какъ онъ началъ тамъ свою новую отшельническую жизнь...

-----

   Неужели не будетъ конца этой снѣжной вьюгѣ? Все неистовѣе бушевала буря, все злѣе и громче раздавался свистъ и ревъ вѣтра, все плотнѣе и гуще тяжелая бѣлая пелена ложилась на лѣсъ и поля. И среди этого шума, и рева, и смятенія природы въ ушахъ пастора Фридемана Лейтенбахера звучала пѣснь, которую пѣла Эльза изъ лѣсной хижины, дитя, котораго здѣсь, въ глуши огромнаго лѣса, не коснулись грѣхи и ужасы міра! Эльза изъ лѣсной хижины, чистый, невинный цвѣтокъ въ пустынѣ жизни -- Эльза изъ лѣсной хижины, душа огромнаго лѣса! Пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ закрылъ лицо обѣими руками и горько зарыдалъ: эта зимняя ночь, вѣдь, кончится, должна кончиться когда нибудь; но той ночи, которая надвигается теперь на его жизнь -- той ночи никогда конца не будетъ, пока онъ самъ будетъ бродить среди живыхъ.
   Ребенкомъ Эльза изъ лѣсной хижины сидѣла рядомъ съ нимъ и играла у его ногъ, въ то время какъ онъ велъ съ ея угрюмымъ отцомъ серьезные разговоры о жизни и ея бѣдствіяхъ. Въ своемъ одиночествѣ онъ настолько сохранилъ въ себѣ молодости, что, играя съ нею, и самъ становился ребенкомъ, и каждый, звукъ, звучавшій въ ея дѣтскомъ сердцѣ, находилъ откликъ въ его груди. Точно во снѣ онъ всякій разъ возвращался отъ нея въ свое пустынное жилище, къ своимъ жалкимъ, тупымъ, измученнымъ, ожесточенныхъ прихожанамъ. Съ какой радостью онъ сидѣлъ бывала съ ребенкомъ у пруда въ темной глубинѣ лѣса; какъ это не походило на прежніе годы, когда онъ бѣжалъ отъ пруда изъ страха передъ собственнымъ отраженіемъ въ водѣ. Смѣющееся дѣтское личко въ водѣ не имѣло въ себѣ ничего страшнаго. Рядомъ съ Эльзой пасторъ не испытывалъ больше холодной дрожи и ужаса передъ сокровенными тайнами природы; Эльза изъ лѣсной хижины лучше его понимала языкъ звѣрей, вѣтра, солнечныхъ лучей, и пастору гораздо больше приходилось учиться у этого ребенка, нежели ребенку у него.
   И мѣрѣ того, какъ душа ребенка росла и развивалась отъ весны до весны, душѣ пастора Фридемана все больше и больше открывались невѣдомыя дотолѣ радости жизни. Онъ какъ бы росъ вмѣстѣ съ съ Эльзой и теперь, вопреки своимъ годамъ, былъ такъ же молодъ, какъ и она. Но какъ ужасно, какъ невыразимо больно въ эту бурную, зимнюю ночь думать о томъ, что всѣмъ этимъ радостямъ жизни приходится теперь навѣки сказать прости.
   Вчера еще Эльза изъ лѣсной хижины олицетворяла собою все сіяніе весны, всю радость жизни, а сегодня...
   Вчера, вчера! кто измѣритъ всю глубину отчаянія, заключающагося въ одномъ маленькомъ словѣ? Это жадная бездна, рождающая таинственное "завтра", которое страшитъ насъ тысячами таящихся въ немъ ужасовъ, пока мрачная пропасть, поглощающая все, чѣмъ мы живемъ, не увлечетъ и насъ въ свою бездонную глубину.
   Сегодня пасторъ селенія Валльроде писалъ рождественскую проповѣдь для своего прихода, для людей, убившихъ Эльзу изъ лѣсной хижины.
   Вотъ какъ это произошло.
   На пятой недѣлѣ послѣ Троицына дня, въ тысяча шестьсотъ сорокъ восьмомъ году, въ день Іоанна Крестителя, пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ хотѣлъ въ своей маленькой полуразоренной церкви дать прихожанамъ св. причастіе; наканунѣ магистръ Конрадъ сказалъ ему въ лѣсу, что спустится со своей дочерью въ деревню, чтобы тоже причаститься св. Таинъ. Эльза на эти слова отца кивнула головкой и сказала, улыбаясь:
   -- Да, господинъ пасторъ, мы спустимся къ вамъ изъ лѣса, а потомъ вы пойдете къ намъ. Завтра день моего рожденія, вы должны отпраздновать его вмѣстѣ съ нами. Вы должны мнѣ принести букетъ цвѣтовъ и поздравленіе въ стихахъ.
   Пасторъ тоже улыбнулся, сказавъ, что постарается по дорогѣ въ лѣсъ нарвать цвѣтовъ для букета и придумать стихи для поздравленія.
   Когда взошла луна, онъ простился съ обитателями лѣсной хижины; обернувшись на поворотѣ дороги, онъ въ послѣдній разъ увидалъ стройную фигуру молодой дѣвушки, стоявшей рядомъ со своей ручной козулей и облитой бѣлымъ сіяніемъ мѣсяца. Послѣдній соловей этого лѣта пропѣлъ свою послѣднюю пѣсню и смолкъ, когда пасторъ вышелъ изъ лѣса; надъ вершинами горъ, лежавшихъ по другую сторону деревни, собиралась отдаленная гроза, молніи ярко сверкали, но грома еще не было слышно. Всю ночь тяжелыя, мучительныя сновидѣнія мучили пастора, а когда онъ, весь въ поту, приходилъ въ себя отъ ужаснаго кошмара, ему слышался непрерывный шумъ дождя по обветшалой кровлѣ его жилища и стукъ капель объ стекла оконъ. Но это былъ обманъ чувствъ; только легкій вѣтеръ, поднявшійся послѣ полуночи, шелестилъ верхушками деревьевъ, и утреннее солнце освѣтило безоблачное небо, предвѣщавшее прекрасный лѣтній день.
   Небольшой церковный колоколъ давно уже унесли со собою враги, и жители селенія Валльроде не созывались на молитву колокольнымъ звономъ. Изъ пасторскаго дома отправлялся ребенокъ, переходя изъ хижины въ хижину и сообщая прихожанамъ, что пасторъ будитъ служить въ церкви.
   Съ восходомъ солнца магистръ Конрадъ и Эльза покинули свою хижину подъ елью, не дожидаясь зова. Утро было полно невыразимой прелести; птички весело шевелились въ кустахъ и деревьяхъ и, подымаясь высоко въ воздухъ, оглашали лѣсъ торжествующимъ пѣніемъ; каждый ключъ, каждый ручеекъ какъ-то особенно радостно и шаловливо журчалъ въ это утро.
   Ручная козуля провожала черезъ лѣсъ свою прекрасную госпожу, то весело прыгая вокругъ нея, то мягко ластясь къ ней; а старый магистръ со своей почтенной сѣдой бородой и длиннымъ посохомъ походилъ на добраго волшебника, спасшаго королевскую дочь отъ злыхъ чаръ и провожающаго ее черезъ лѣсъ.
   До самаго конца лѣса козуля радостно слѣдовала за своей госпожей; но когда послѣдній веселый прыжокъ вдругъ вывелъ ее изъ-за послѣднихъ деревьевъ на яркій солнечный свѣтъ, она остановилась, точно въ внезапномъ испугѣ. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она стояла и глядѣла на разбросанныя внизу хижины селенія,-- потомъ безпокойно задвигалась на мѣстѣ, не давая молодой дѣвушкѣ итти дальше и покинуть зеленую сѣнь лѣса. Движенія ея, несмотря на всѣ ласки и уговоры, становились все прерывистѣе и безпокойнѣе, такъ что, въ концѣ концовъ, магистру Конраду пришлось почти силой отогнать ее.
   Еще не доходя до деревни, отецъ и дочь встрѣтили нѣсколько поселянъ; но никто изъ встрѣчныхъ не отвѣчалъ на ихъ поклоны и привѣтствія; боязливо и недовѣрчиво отворачиваясь отъ обитателей лѣсной хижины, они уходили прочь. Ихъ взгляды и поведеніе могли служить краснорѣчивымъ предостереженіемъ, но наши путники не обратили на это никакого вниманія и медленно продолжали подвигаться впередъ, погруженные каждый въ свои собственныя размышленія.
   У дороги въ церковь сидѣла древняя старушка; она тоже пользовалась дурной славой на селѣ; говорили, что она знается съ нечистой силой, но вмѣстѣ съ тѣмъ ея такъ боялись, что никто не рѣшался тронуть ее. Когда молодая дѣвушка поравнялась съ ней, старуха подняла голову, махнула высохшей рукой и хриплымъ голосомъ сказала:
   -- Берегись, берегись, дѣвушка! Береги свою молодую жизнь, красавица! Твоя тѣнь идетъ передъ тобою, не упади на свою тѣнь! Кто упадетъ -- упадетъ на свою тѣнь, и не всѣмъ суждено снова встать.
   И старуха снова уронила голову на колѣни.
   На кладбищѣ передъ церковью жители селенія Валльроде ждали священника. Старики болтали, молодежь дурачилась, хохотала и дразнила другъ друга, дѣти играли въ прятки и бѣгали между могилами. Но какъ только показался магистръ Конрадъ съ Эльзой, игры и разговоры сразу прекратились; послѣ минутной, гробовой тишины въ толпѣ поднялось такое волненіе, что молодая дѣвушка прижалась къ отцу, а старикъ невольно сжалъ рукою свой посохъ.
   -- Колдунья! колдунья! старый колдунъ!-- послышалось въ толпѣ сначала тихо, потомъ все громче и громче.-- Чего имъ здѣсь надо? зачѣмъ они вылѣзли изъ своей норы? пускай остаются тамъ, гдѣ были до сихъ поръ! пусть не смѣютъ показываться на селѣ! Бейте ихъ,-- гоните ихъ,-- выкурите ихъ отсюда!
   Въ эту минуту на кладбищѣ показался пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ; но тѣ-же подозрительные взгляды обратились и на него и возбужденная толпа стала требовать, чтобы онъ запретилъ этимъ людямъ переступать порогъ кладбища и церкви. Только благодаря вліянію своего священнаго сана, черной пастырской одежды и поднятой въ рукѣ библіи пастору Лейтенбахеру удалось принудить своихъ прихожанъ къ повиновенію и заставить очистить передъ магистромъ Конрадомъ и его дочерью проходъ къ двери дома Божьяго. Но когда онъ взялъ дѣвушку за руку, чтобы помочь ей подняться по полуразрушеннымъ ступенямъ, за спиной его сжались кулаки и раздался крикъ негодованія, какъ если бы небо готовилось обрушиться на землю.
   Вслѣдъ за нимъ устремилась въ церковь и большая часть толпы, наполняя ее ропотомъ и глухимъ шумомъ.
   Зеленыя вѣтки пробивались сквозь обуглившіяся стропила кровли, черезъ лишенныя стеколъ окна, сквозь щели стѣнъ. Вмѣстѣ съ зеленью, солнечнымъ свѣтомъ и воздухомъ церковь наполнилась и жужжаніемъ, щебетаньемъ, порханіемъ птицъ и насѣкомыхъ.
   Пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ не видѣлъ лицъ своихъ прихожанъ. Ему казалось, что онъ находится въ лѣсу, въ самой глубинѣ залитаго солнцемъ, полнаго жизни, одухотвореннаго лѣса и что передъ нимъ только Эльза изъ лѣсной хижины, къ которой онъ обращается. Такъ онъ началъ свою проповѣдь въ этотъ день, не подозрѣвая, что происходитъ въ это время за дверями церкви.
   А то что творилось тамъ, не обѣщало ничего хорошаго. Какая-то молодая женщина подскочила къ свѣже насыпанной могилѣ, схватила нѣсколько пригоршней земли и усыпала ею порогъ церкви. Дикій съ виду парень лѣтъ двадцати побѣжалъ къ липѣ, стоявшей передъ развалинами зданія приходскаго правленія; на этой липѣ въ сорокъ четвертомъ году кирасиры Гацфельда повѣсили валльродскаго старшину; парень отломилъ отъ нея засохшую вѣтку. Задыхаясь отъ быстраго бѣга, онъ вернулся съ вѣткой къ церкви и бросилъ ее на порогъ ризницы. Теперь колдунъ и колдунья были пойманы въ церкви: покуда земля отъ свѣже насыпанной могилы и вѣтка отъ дерева, на которомъ висѣлъ повѣшенный, лежатъ на обоихъ порогахъ, ни одна нечистая нога не переступитъ черезъ нихъ.
   Оставшіеся на кладбищѣ крестьяне въ сильномъ возбужденіи стали ждать, что произойдетъ теперь, когда однѣ чары колдовства разрушены и уничтожены другими. Подъ палящими лучами лѣтняго солнца они сидѣли и стояли между могилами и на могилахъ, не сводя жадныхъ взоровъ съ обѣихъ дверей и больше напоминая своимъ видомъ злобныхъ, злорадныхъ, коварныхъ духовъ, нежели людей.
   Богослуженіе кончилось. Съ глухимъ шумомъ толпа высыпала изъ церкви; ее встрѣтили оставшіеся на кладбищѣ сообщеніемъ о томъ, что они сдѣлали, чтобы поймать колдуна и колдунью. Крикъ звѣрской ярости и торжества былъ отвѣтомъ на это; толпа окружила обѣ двери церкви.
   Дикіе крики толпы донеслись и до тѣхъ, кто оставался въ церкви. Пасторъ подошелъ къ магистру Конраду и его дочери и попросилъ ихъ подождать, пока невѣжественная толпа разойдется по домамъ и освободитъ путь. Онъ не подозрѣвалъ, насколько это замедленіе увеличиваетъ угрожающую имъ опасность. Темныя подозрѣнія нетерпѣливо ожидающей толпы превратились теперь въ увѣренность; никто больше не сомнѣвался, что чужеземцы были во власти дьявола и не было никого, кто бы съ радостью не принесъ головню, полѣно или связку хвороста на костеръ, сложенный для нихъ.
   -- Попались! попались! они не могутъ выйти! Колдунья! колдунья! колдунья! не выпустимъ ихъ! Попались! попались!
   Изъ устъ въ уста переходилъ этотъ крикъ; съ каждой минутой онъ становился все громче, движенія становились все неистовѣе и возбужденнѣе. Изъ заборовъ и изгородей стали вытаскивать доски, подбирать съ земли камни; изъ ближайшихъ хижинъ приносили топоры, цѣпы и вилы.
   -- Попались, попались! Колдунья! колдунъ! колдунья! Они не могутъ выйти оттуда, тащите ихъ сюда, бейте ихъ, бросьте ихъ въ огонь обоихъ, и колдуна, и колдунью!
   -- Они не уходятъ; пойдемте, они не посмѣютъ тронуть насъ,-- сказалъ магистръ Конрадъ. Эльза кивнула головой и прошептала:
   -- Господь сохранитъ насъ теперь, какъ и до сихъ поръ. Пойдемъ!
   Невыразимый страхъ охватилъ священника; отецъ и дочь, между тѣмъ, повернулись къ двери и онъ только успѣлъ нагнать ихъ, чтобы защитить своимъ присутствіемъ.
   Эльза показалась на порогѣ между отцомъ и священникомъ, но ее встрѣтили такіе дикіе крики, что все мужество мгновенно оставило ее. Кровь отлила отъ ея щекъ и бурной волной тревожно прихлынула къ сердцу. Она заплакала и судорожно ухватилась за руку отца. Сквозь туманъ, заволакивавшій ея сознаніе, до ушей ея смутно доносился отвратительный вой и страшныя слова:
   -- Колдунья! колдунья! колдунья! Бейте ее! бейте ее на смерть!
   Съ поднятыми руками священникъ выступилъ впередъ въ своемъ священническомъ одѣяніи; онъ требовалъ отъ толпы, чтобы она успокоилась, онъ кричалъ, что хочетъ говорить, просилъ, чтобы его выслушали.
   Но его прихожане, всецѣло во власти дикихъ инстинктовъ того дикаго времени, не слушали его; въ безумномъ изступленіи они, казалось, забыли обо всемъ; всѣ узы, связывавшія ихъ съ небомъ и землею, исчезли. Голосъ священника безсильно затерялся среди этого шума, крика, воплей о мщеніи, и требованій крови.
   -- Бейте ихъ! бейте ихъ! Тащите ихъ съ порога церкви, гоните ихъ съ кладбища -- бросьте ихъ въ прудъ! бейте ихъ! Колдунья, колдунья! Бейте ее на смерть!
   Палки, камни, комья земли, кости мертвецовъ, вырытыя изъ земли лопатой могильщика, все, что было подъ рукой, полетѣло въ магистра Конрада, его дочь и валльродскаго пастора. Тяжелый, острый камень попалъ въ грудь дѣвушки. Испустивъ слабый крикъ, Эльза зашаталась и безъ чувствъ упала на руки отца; нѣсколько капель алой крови показалось на ея губахъ. При видѣ упавшей дѣвушки, въ толпѣ поднялось неистовое ликованіе. Священникъ же, увидя кровь на устахъ Эльзы, испустилъ крикъ, исходившій, казалось, не изъ человѣческой груди. Имъ овладѣло въ эту минуту почти такое же бѣшенство, какъ и его прихожанами; онъ не помнилъ себя; тысячи отвратительныхъ образовъ носились передъ его глазами; всѣ рубцы, всѣ, казалось, давно зажившія раны его души вдругъ открылись и горѣли и жгли адскимъ огнемъ; безуміе охватило и его. Однимъ прыжкомъ онъ соскочилъ со ступеней церкви, могучей рукой схватилъ убійцу Эльзы, швырнулъ его на землю и, выхвативъ изъ рукъ стоявшаго ближе всѣхъ человѣка заступъ, кинулся на оцѣпенѣвшую на мгновеніе отъ страха и неожиданности толпу. Въ смятеніи и замѣшательствѣ, гонимая ужасомъ, толпа бросилась бѣжать, не разбирая дороги, черезъ могилы; въ одну минуту кладбище опустѣло. Лишь въ открытомъ полѣ жители села Валльроде остановились, едва переводя духъ, и устремили еще полные страха взгляды на ворота кладбища.
   Придя въ себя, весь дрожа, пасторъ бросилъ на землю заступъ и опустился на колѣни рядомъ съ отцомъ у тѣла раненой дѣвушки.
   Блѣдная и неподвижная, съ закрытыми глазами, но съ мирнымъ выраженіемъ лица, Эльза изъ лѣсной хижины лежала на ступеняхъ церкви, въ объятіяхъ отца. Пташки, которыхъ раньше спугнулъ весь этотъ шумъ на кладбищѣ, теперь вернулись на свое мѣсто, порхали съ вѣтки на вѣтку, щебеча, вытягивали свои шейки и съ любопытствомъ глядѣли внизъ на неподвижную, печальную группу. Магистръ Конрадъ и священникъ снесли все еще лежавшую безъ сознанія дѣвушку въ пасторскій домъ; тамъ она пролежала весь день, не узнавая никого. Лишь подъ вечеръ она пришла въ себя, глубоко вздохнула и обвела кругомъ вопросительнымъ взглядомъ. Мало но малу воспоминаніе о происшедшемъ стало возвращаться къ ней, и когда событія этого дня встали передъ ней во всемъ своемъ ужасѣ, дрожь охватила ее и она снова закрыла глаза. Когда на землю спустилась вечерняя прохлада, магистръ Конрадъ и пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ отнесли раненую дѣвушку, по ея желанію, обратно въ лѣсъ. Ихъ души были полны горя и печали. Багровые лучи вечерняго солнца провожали ихъ, и сквозь алое сіяніе, обливавшее лицо дѣвушки, не видно было блѣдности, покрывавшей его. Когда мужчины со своей легкой ношей достигли первыхъ деревьевъ большого лѣса, надъ боромъ поднялась луна; козуля стояла и ждала свою госпожу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Опустилъ Онъ меня во тьму, какъ умершихъ на вѣки",-- повторилъ пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ въ Валльроде, подошелъ къ столу и поставилъ три креста подъ своею проповѣдью. Мартина снова появилась и молча поставила на столъ лампу; она принесла также небольшой круглый хлѣбъ и вмѣстѣ съ ножемъ положила его рядомъ съ проповѣдью; бѣлая кошка сидѣла на стулѣ пастора и переводила свои сверкающіе зеленые глаза съ лампы на хлѣбъ. Въ эту минуту раздался стукъ въ окно; пасторъ Фридеманъ вздрогнулъ, точно его коснулась рука смерти. Послѣ минутнаго колебанія онъ подошелъ къ окну, чтобы открыть его. Вѣтеръ вырвалъ у него изъ рукъ оконную раму;' съ воемъ вьюга ворвалась въ комнату и внесла съ собою облако снѣжной пыли; лампа потухла; листы проповѣди, подхваченые вѣтромъ, разлетѣлись по угламъ; испуганная кошка однимъ прыжкомъ очутилась за печкой и забилась въ Дальній уголъ.
   -- Кто здѣсь? что вамъ надо въ такой поздній часъ?-- крикнулъ священникъ.
   Двѣ высохшія руки ухватились за косякъ окна и старый дребезжащій голосъ прохрипѣлъ:
   -- Дайте мнѣ кусокъ хлѣба за вѣсть, которую я вамъ принесла: Эльза изъ лѣсной хижины умираетъ.
   Валльродскій пасторъ не произнесъ ни слова; онъ тяжело упалъ на колѣни и тоже ухватился обѣими руками за оконный косякъ. Голосъ за окномъ продолжалъ:
   -- Прекрасная Эльза умираетъ, а я не могу умереть; Дайте мнѣ кусокъ хлѣба. Волкъ свернулъ съ пути моего, падавшій сукъ не попалъ въ меня, снѣгомъ не засыпало меня въ глухомъ лѣсу. Я такъ стара, такъ стара,-- а прекрасная молодая Эльза умираетъ. Дайте мнѣ кусокъ хлѣба!
   Пасторъ поднялся съ колѣнъ; онъ машинально по шарилъ рукой въ темнотѣ и протянулъ хлѣбъ и ножъ призрачному существу, стоявшему за окномъ и съ завистью говорившему о томъ, что молодая, прекрасная Эльза умираетъ.
   -- Да вознаградитъ тебя Господь и всѣ силы небесныя!-- прохрипѣлъ голосъ. Въ эту минуту новый порывъ вѣтра поднялъ такой вихрь снѣга предъ окномъ, что огоньки въ хижинахъ напротивъ пасторскаго дома совершенно исчезли. Казалось, что буря, которая принесла старуху, такъ же внезапно и унесла ее.
   Тщетно пасторъ звалъ ее; звукъ его голоса терялся среди свиста и рева бури. Никто не отвѣчалъ, и одну минуту пастору казалось, что голосъ, прохрипѣвшій ему въ окно вѣсть о томъ, что Эльза изъ лѣсной хижины умираетъ, былъ нечеловѣческій голосъ. Нѣтъ, это не былъ голосъ старухи, которая въ день Іоанна Крестителя сидѣла у дороги. Нѣтъ, это злой духъ примчался на крыльяхъ бури и прокричалъ ему въ ухо страшную вѣсть; человѣческій голосъ не могъ вызвать такого ужаснаго, леденящаго душу, страха, не могъ повергнуть его въ такую бездну отчаянія.
   Эльза, молодая, прекрасная Эльза умираетъ! Эльза умираетъ! Эльза умираетъ!-- Священникъ схватился обѣими руками за голову.-- Неужели это была правда? неужели насталъ часъ, который долженъ былъ настать? Тотъ часъ, который съ самаго дня Іоанна Крестителя приближался медленно, грозно, неумолимо?
   -- Она умираетъ -- Эльза изъ лѣсной хижины умираетъ!-- вырвалось стономъ изъ груди пастора. Онъ нащупалъ рукою дверь и, шатаясь, вышелъ.
   Въ сѣняхъ стояла Мартина съ лампой въ рукахъ.
   -- Ради Христа, ваше преподобіе, что случилось? Что вы хотите дѣлать? Ваше преподобіе, неужели вы хотите выйти въ такую погоду?
   Пасторъ Фридеманъ, казалось, и не замѣтилъ вѣрной старой служанки; онъ прошелъ мимо и вышелъ на улицу. Вьюга бушевала, ноги его тонули въ глубокомъ снѣгу; закрывъ лицо плащемъ, онъ пошелъ черезъ деревню, на встрѣчу вѣтру и метели, по направленію къ лѣсу. Все слабѣе и слабѣе доносился до него лай дворовыхъ псовъ. Онъ былъ одинъ среди бурной ночи со своими бурными мыслями.
   Въ открытомъ полѣ между селомъ и лѣсомъ вѣтеръ смелъ весь снѣгъ, обнаживъ промерзшую, черную землю. Страшно было итти здѣсь. Вѣтеръ съ такой силой захватывалъ дыханіе, что, казалось, грудь не выдержитъ и разорвется; онъ съ яростью рвалъ волосы и складки плаща путника, какъ-бы силясь повалить его на землю, потомъ, дыша гнѣвомъ и злобою, со свистомъ и шипѣніемъ, устремлялся на село и гналъ впереди себя облака бѣлой пыли.
   Добравшись до опушки лѣса, пасторъ былъ готовъ броситься на землю, только чтобы дать передохнуть своей задыхающейся груди. Въ горахъ грохотало, точно отъ отдаленнаго шума битвы; казалось, что со всѣхъ концовъ земли доносятся сюда вздохи и стоны, скрежетъ и трескъ.
   У опушки лѣса, гдѣ ручная козуля, радостно прыгая и ластясь, встрѣтила свою окровавленную госпожу, снѣгъ достигалъ высоты человѣческаго роста. Въ самомъ лѣсу бурѣ не было такого раздолья, какъ въ полѣ; мѣстами, въ густой чащѣ лѣса воздухъ былъ такъ тихъ, точно за высокою стѣной, и только ревъ и завываніе вверху надъ головой, да стонъ и скрипъ деревьевъ напоминали о бурѣ, которая съ неудержимой яростью, пробѣгая съ вершины на вершину, стремилась изъ лѣса на равнину,
   Только чудомъ валльродскій пасторъ не заблудился въ засыпанномъ снѣгомъ лѣсу, и страннымъ образомъ въ его потрясенномъ мозгу теперь всплывали лишь свѣтлыя воспоминанія о радостныхъ дняхъ и часахъ послѣднихъ одиннадцати лѣтъ. Вотъ на этомъ мѣстѣ, гдѣ онъ по грудь увязъ въ снѣгу, онъ вспомнилъ, что здѣсь маленькая Эльза, плетя вѣнокъ изъ желтыхъ стебельковъ желтоголова, учила его старинной дѣтской пѣсенкѣ о добромъ герцогѣ Буко изъ Гальберштадта. Вотъ тутъ при видѣ огромнаго дуба, въ теченіе тысячи лѣтъ противостоявшаго всѣмъ бурямъ и непогодамъ и теперь вырваннаго съ корнемъ, онъ думалъ о томъ, какъ Эльза изъ лѣсной хижины стояла у этого дуба, прислушиваясь къ отдаленному грохоту, доносившемуся изъ долины, гдѣ шведы сражались съ императорскими войсками. У входа въ черную пещеру, въ которой валльродскіе крестьяне въ тысяча шестьсотъ тридцать девятомъ году укрылись отъ непріятеля, стоялъ волкъ; но онъ не тронулъ блуждающаго путника, какъ не тронулъ и старой помѣшанной Юстины; съ жалобнымъ воемъ онъ скрылся въ глубинѣ пещеры.
   Когда священникъ добрался, наконецъ, до той части лѣса, гдѣ стояла высокая ель, свистъ и ревъ въ верхушкахъ деревьевъ внезапно прекратились. Снѣгъ пересталъ падать на землю, изъ-за стволовъ деревьевъ блеснулъ огонекъ изъ хижини магистра Конрада. Послѣ невѣроятнаго хаоса, бушевавшаго между небомъ и землей, вдругъ стало тихо. И въ этой внезапно наступившей тишинѣ ночной путникъ впервые почувствовалъ, какого нечеловѣческаго напряженія стоило ему добраться сюда. Кровь стучала ему въ голову, руки дрожали, колѣни подкашивались, и ему пришлось ухватиться за свѣсившуюся вѣтку дерева, чтобы не упасть. Дыханіе тяжело вырывалось изъ его груди, его воспаленные отъ вѣтра глаза горѣли; снѣжная мгла вокругъ него точно ожила во мракѣ ночи и его разстроенное воображеніе населило ее тысячами ужасныхъ образовъ. Невыразимый страхъ сдавливалъ ему грудь, онъ хотѣлъ закричать, но ни одинъ звукъ не выходилъ изъ его горла. Ему казалось, что онъ все еще борется противъ бури и опасностей пути, чтобы достигнуть спокойно свѣтящагося изъ окна хижины огонька; и казалось ему, что огонекъ этотъ уходитъ отъ него все дальше и дальше; и казалось ему, что обезсиленный, истощенный, объятый смертельною тревогой, онъ вѣчно будетъ бѣжать за нимъ и никогда его не достигнетъ.
   Но это состояніе полузабытья длилось недолго, оно прошло такъ-же внезапно, какъ внезапно прошла буря.
   -- Эльза изъ лѣсной хижины умираетъ! Эльзы изъ лѣсной хижины ужъ нѣтъ!-- проговорилъ валльродскій пасторъ и двинулся снова по направленію къ хижинѣ магистра Конрада.
   Здѣсь, подъ деревьями, снѣгъ лежалъ не высоко, толщиной не болѣе фута, но вокругъ самой хижины вѣтромъ нанесло громадные сугробы снѣга. Священнику стоило неимовѣрнаго труда проложить себѣ путь къ маленькому, низкому окошечку; наконецъ ему удалось пробраться къ нему. И вотъ онъ стоялъ подъ окномъ, устремивъ напряженный взглядъ въ глубь хижины, но стекла окна такъ обледенѣли, что онъ ничего не могъ разглядѣть, кромѣ какихъ-то неопредѣленныхъ тѣней. Ему пришлось снова начать свою утомительную работу, чтобы добраться до двери хижины.
   Онъ постучалъ въ дверь, никто не откликнулся ему. Онъ снова постучалъ, и тогда послышались тяжелые шаги магистра.
   -- Кто тамъ? Здѣсь внутри смерть -- жизнь покинула этотъ домъ.
   -- Отвори, отецъ,-- проговорилъ валльродскій священникъ.
   Магистръ Конрадъ отодвинулъ засовъ, и Фридеманъ Лейтенбахеръ вошелъ въ хижину; магистръ молча отвернулся, и священникъ увидалъ трупъ Эльзы изъ лѣсной хижины.
   Она лежала на постели, точно спящая; отецъ скрестилъ ей руки на груди; она, казалось, улыбалась, и никакое выраженіе земного счастія и земной радости не могло сравниться съ глубокимъ спокойствіемъ, разлитымъ на ея блѣдномъ лицѣ.
   Ручная козуля стояла у кровати, положивъ на одѣяло свою стройную шею и красивую голову; бѣлая лѣсная голубка, выпавшая изъ гнѣзда два года тому назадъ и поднятая Эльзой, сидѣла у изголовья и смотрѣла на свою блѣдную госпожу.
   -- Въ пять часовъ, когда поднялась буря, ея не стало, сказалъ отецъ.-- Я не думалъ, что это будетъ такъ скоро; но она ушла безъ страданій, она не дожила до этой бури -- теперь все копчено.
   -- Все кончено!-- повторилъ священникъ; онъ преклонилъ колѣни у постели умершей. Магистръ Конрадъ поставилъ на скамью лампу, которой онъ до сихъ поръ освѣщалъ голову дочери, и остановился неподвижно въ тѣни, въ ногахъ кровати.
   Не подымая головы, пасторъ сказалъ черезъ нѣсколько минутъ.
   -- Разскажите мнѣ объ ея послѣднихъ минутахъ, отецъ, когда я вчера вечеромъ прощался съ нею, она сказала, что будетъ жить, что какой-то внутренній голосъ говоритъ ей это.
   Отецъ наклонилъ голову.
   -- Она жива, -- голосъ, который она слышала, не обманываетъ. Она жива; мы же умерли и никогда больше не увидимъ ея.
   Дрожь пробѣжала по членамъ проповѣдника; магистръ Конрадъ продолжалъ:
   -- Прошедшую ночь она очень страдала; я держалъ ея руку въ своей и не отходилъ отъ нея до утра Когда настало утро, она заснула и спала часа три; потомъ она проснулась и радостно улыбалась мнѣ; о мученіяхъ она забыла. Она заботилась о своей козулѣ и голубкѣ и смотрѣла, какъ онѣ ѣли у ея постели. Но я видѣлъ, что она слабѣе, чѣмъ когда бы то ни было; она не хотѣла ни ѣсть, ни пить и голосъ ея былъ, точно дуновеніе вѣтерка. Она говорила о святомъ праздникѣ и безпокоилась о проповѣди, которую вы, Фридеманъ, должны сказать прихожанамъ на Рождествѣ. "Пусть онъ не думаетъ обо мнѣ, сказала она,-- любовь къ Господу выше всего -- пусть онъ забудетъ прошлое. Мы были такъ счастливы, такъ счастливы у нихъ въ лѣсу, а когда они стали бросать въ насъ камнями и попали въ меня, они не вѣдали, что творили. Пусть онъ изъ-за меня не сердится больше на этихъ темныхъ людей, пр одолжала она, я навѣрное буду чувствовать въ своемъ сердцѣ, если онъ завтра будетъ сурово говорить съ ними". Въ полдень пришла старая Юстина, сдружившаяся съ ней со дня Іоанна Крестителя; она пришла погрѣться у нашего очага и осталась до наступленія сумерекъ.Такъ какъ въ положеніи больной не было замѣтно ухудшенія, то душа моя стала успокоиваться. Я сидѣлъ у окна, передо мною лежала открытая книга; песочные часы показывали четыре часа пополудни. Вдругъ Юстина вскрикнула, поднявъ обѣ руки кверху. Я вскочилъ и посмотрѣлъ на дочь.
   -- "Смерть! страшная смерть"! кричала старуха въ припадкѣ безумія; она выскочила изъ хижины и бросилась въ лѣсъ, точно за ней гнались тысячи злыхъ духовъ. А смерть уже витала надъ головой моей дочери; она коварно подкралась, и я ея не замѣтилъ. Эльза лежала съ открытыми глазами и глядѣла на меня, какъ никогда раньше не глядѣла; она не шевелилась, не говорила больше; но она узнавала меня и взглядомъ хотѣла меня утѣшить. Около пяти часовъ ея не стало. Напрасно я скрылъ ее въ глуши лѣса -- увы, нѣтъ на свѣтѣ спасенія отъ свѣта -- она умерла, и великая буря подняла свой голосъ въ лѣсу, но она ея не слыхала.-- Она въ безопасности; но горе, горе намъ!
   Теперь только проповѣдникъ селенія Валльроде поднялъ голову; онъ положилъ руку на холодныя руки умершей и воскликнулъ:
   -- Да, горе намъ! Свершилось -- воля Божія свершилась. Онъ отвернулся отъ земли, Онъ оттолкнулъ отъ себя народы земные и уничтожилъ насъ -- нѣтъ больше въ мірѣ надежды и свѣта, и никогда больше не будетъ ихъ. Мы старались уйти отъ Его могучей десницы и, словно тати ночные, укрыться отъ Его ока съ нашими сокровищами, послѣдними сокровищами земли. Но Онъ нашелъ насъ, дохнулъ на насъ и уничтожилъ насъ бичемъ своего гнѣва; Онъ насмѣялся надъ нами и взялъ, что принадлежало Ему. Кто станетъ еще обороняться? Это безполезно и не стоитъ труда! Пусть же потокъ грѣха и позора стремится неудержимо -- кто станетъ воздвигать плотины и ставить преграды волѣ Господа? Сіяніе Господа исчезло для насъ съ земли -- послѣдній лучъ свѣта погасъ для насъ.
   Фридеманъ Лейтенбахеръ поднялся съ колѣнъ, долгимъ взглядомъ онъ посмотрѣлъ еще разъ на мертвую Эльзу и вышелъ изъ хижины. Магистръ Конрадъ не пытался удержать его; онъ не спросилъ его, куда онъ идетъ.
   Вѣтеръ снова шумѣлъ въ деревьяхъ, но не съ такой силой, какъ раньше. Фридеманъ Лейтенбахеръ кружилъ около хижины подъ елью, ломалъ руки и повторялъ одно имя:
   -- Эльза! Эльза!
   Никто не отвѣчалъ ему; даже лѣсное эхо молчало, заглушенное снѣгомъ. Ночь теперь была такъ же темная, какъ и та другая, ужасная ночь, наступленіе которой такъ мрачно предсказалъ проповѣдникъ, охваченный страстнымъ горестнымъ чувствомъ. Свѣтъ въ хижинѣ внезапно исчезъ; можетъ быть, лампа погасла или магистръ Конрадъ переставилъ ее на другое мѣсто.-- Пасторъ Фридеманъ Лейтенбахеръ углубился въ чащу лѣса.
   Онъ шелъ и не зналъ куда идетъ.
   Душой его овладѣла безконечная тревога, гнавшая его по снѣжнымъ сугробамъ и обнаженнымъ равнинамъ, вверхъ и внизъ, все дальше и дальше. Онъ падалъ и снова поднимался; онъ разорвалъ на себѣ одежду, расцарапалъ кожу на рукахъ и лицѣ объ колючія вѣтви кустарниковъ; онъ снова упалъ на землю и проговорилъ:
   "Опустилъ онъ меня во тьму, какъ умершихъ навѣки".
   Холодъ становился все рѣзче и нестерпимѣе; одинъ еще разъ несчастному удалось подняться и пуститься снова въ путь. Самъ того не зная, онъ подымался все выше и выше въ горы, къ той вершинѣ, съ которой открывался самый далекій видъ на окрестности и откуда онъ показывалъ Эльзѣ изъ лѣсной хижины города и села, рѣки и ручьи -- весь далекій міръ. До него донесся отдаленный звонъ колокола; онъ провелъ рукой по лицу и сказалъ себѣ, что уже полночь.
   Онъ стоялъ, весь дрожа подъ порывами рѣзкаго ледяного вѣтра; онъ приставилъ руку къ уху, какъ бы прислушиваясь, не услышитъ ли еще какого-нибудь звука. Онъ простоялъ такъ долгое время, затѣмъ покачалъ головою; ноги у него подкосились и онъ упалъ.
   Голова его лежала на утесѣ, тѣло его вытянулось во всю длину, его руки съ кровавокрасными рубцами у кистей скрестились на груди -- Фридеману Лейтенбахеру, служителю слова Божія въ селеніи Валльроде, казалось теперь, что онъ лежитъ въ гробу и что тяжелая крышка опустилась надъ нимъ; но пока онъ раздумывалъ о томъ, какъ это могло случиться, что онъ еще въ состояніи чувствовать себя и мыслить, онъ уснулъ. Во снѣ онъ отошелъ изъ этого міра горя и страданій и перешелъ въ другой міръ, вслѣдъ за Эльзой изъ лѣсной хижины.
   Раны его исцѣлись, цѣпи его порвались, стѣны его тюрьмы распались, ворота стояли открытыми. Эльза изъ лѣсной хижины принесла проповѣднику Фридеману Лейтенбахеру счастье еще тогда, когда маленькимъ хорошенькимъ ребенкомъ отецъ принесъ ее на рукахъ въ лѣсъ, чтобы укрыть отъ ужасовъ жизни; Эльза изъ лѣсной хижины не унесла съ собою счастье Фридемана Лейтенбахера, когда горе и преступленія земли разыскали ее въ глуши лѣса и разбили ей сердце -- Эльза изъ лѣсной хижины увлекла за собою душу проповѣдника изъ этого міра горя и бѣдствія туда, гдѣ царитъ вѣчный покой. На ихъ долю выпало самое лучшее, что судьба могла подарить людямъ въ ту рождественскую ночь, въ годъ тысяча шестьсотъ сорокъ восьмой.
   Магистръ Конрадъ похоронилъ свое дитя въ самой глухой чащѣ лѣса, вдали отъ людей; тѣло-же священника крестьяне послѣ долгихъ поисковъ нашли на второй день Рождества; они принесли его изъ лѣса въ село и опустили въ землю у самой церкви.
   Магистръ Конрадъ прожилъ еще всю зиму въ хижинѣ подъ елью ради бѣдной козули и лѣсной голубки; весною же, когда животныя не нуждались больше въ немъ и всѣмъ, наконецъ, стало извѣстно, что миръ заключенъ въ Оснабрюкѣ, онъ ушелъ неизвѣстно куда.
   На томъ мѣстѣ, гдѣ когда-то стояло селеніе Валльроде, теперь видны лишь ничтожныя развалины; не пересказать, не пересчитать всего, что погибло во время этой междоусобной войны, продолжавшейся тридцать лѣтъ.

-----

   Два съ половиною вѣка прошло послѣ описанныхъ въ этомъ разсказѣ событій. Теменъ былъ тогда простой народъ и полонъ суевѣрій, и ужасная война между католиками и протестантами, раздиравшая въ продолженіе тридцати лѣтъ всѣ государства Германіи, внесла еще больше мрака въ жизнь людей, еще большее одичаніе въ ихъ нравы. Многое изъ того, что происходило въ то время, кажется намъ теперь невѣроятнымъ. Но пройдутъ вѣка,-- и всѣ ужасы войны, всѣ ненужныя же, стокости ея отойдутъ въ область преданій, и человѣчество будетъ вспоминать о нихъ, какъ о тяжеломъ снѣ, который не повторится никогда.

Перев. съ нѣмецкаго А. Острогорской.

"Юный Читатель", No 3, 1904

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru