Немирович-Данченко Василий Иванович
В жилом музее

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Воспоминания о поездках в Толедо). 1885-1886 гг.

   

ВЪ ЖИЛОМЪ МУЗЕѢ.

(Воспоминанія о поѣздкахъ въ Толедо). 1885--1886 гг.

La poesia es arbol
Que Uena el mundo;
Su flor inutil la deshoja el tiempo
Y eternos sus poyechos frutos!...
Blamada Gas-у-Ortie.

I.
Villasequilla и ея богачи.-- Придорожная фонда.-- Странствующій Эдипъ.-- Маріанели и пѣсня о разбойникѣ Кабрерѣ.-- Культъ бандитовъ.-- Прелести жандармскаго режима.-- Нищіе.-- Смерть въ горшкѣ съ оливковымъ масломъ.

   Если бы нарочно задаться мыслью поставить по одному пути такіе города, которые ярче и рельефнѣе всего выразили бы характеръ двухъ народовъ, владѣвшихъ Испаніей, готовъ и мавровъ, то лучше Толедо Кордовы нельзя было бы и прибрать. Мрачный, романтическій характеръ одного, съ суровымъ величіемъ его памятниковъ, и свѣтлая, улыбающаяся идиллія другаго производятъ сильнѣйшее впечатлѣніе на путешественника. Какъ будто намѣренно они отдѣлены другъ отъ друга запустѣніемъ Ламанчи и Сіеррой-Мореной, обезлюдѣвшими городами, жалкими и нищими деревушками, не поражающими ничѣмъ путешественника, чтобы ему можно было лучше разобраться въ характерныхъ чертахъ и выпуклинахъ обоихъ. Я въ Толедо былъ четыре раза въ теченіе одного года; въ Кордовѣ мнѣ пришлось прожить двѣ недѣли и, обращаясь къ своимъ воспоминаніямъ объ этомъ времени, я вижу, что никакой другой кастильскій или андалузскій пунктъ не запечатлѣлся въ моей памяти узкими рѣзкими и опредѣленными контурами. Тишина и пустыня окружаютъ Толедо. Желѣзныя дороги и телеграфъ почти не измѣнили его. Они не внесли ничего новаго въ его старыя улицы и нахмурившіеся дворцы и соборы. Тѣнь Филиппа II, еще покрывающая до сихъ поръ Новую Кастилію, оканчивается здѣсь, захватывая въ свою мрачную область и "гордый городъ на горѣ", какъ называютъ Толедо лѣтописцы. Кажется, что его дома чернѣютъ еще отъ дыма инквизиціоннымъ костровъ; чудится, что по узкимъ улицамъ въ ихъ вѣчномъ сумракѣ движутся зловѣщія процессіи св. братства -- и, увы, далекою, безконечно далекою представляется та веселая пора, когда здѣсь громко звучали "трубы фанфары" и благородные рыпари съѣзжались на пышные турниры со всѣхъ концовъ феодальной. Европы. Съ тѣхъ поръ коронованный палачъ, Филиппъ II, сынъ сумасшедшаго маніака Карла V, задумавшаго обмануть небо такъ же, какъ онъ обманулъ вселенную, съумѣлъ закоптить дымомъ аутодафе и геральдическихъ львовъ Толедо... Съ другой стороны, и Кордова мало поддалась вліянію нашего времени. Оно обошло ее стороною, оставивъ арабское гнѣздо умирать спокойно подъ вѣчною лаской андалузскаго солнца, среди пышной природы, точно розами покрывающей гробъ, гдѣ лежитъ эта, когда-то легендарная мавританская красавица. Послѣ Толедо и Кордовы ясно, кто долженъ былъ побѣдить -- суровый готъ или изнѣженный мавръ, и, въ то же время, понятно, что и первый не долженъ былъ и не могъ создать ничего въ замѣнъ разрушеннаго имъ міра.
   Самою интересной изъ моихъ поѣздокъ въ Толедо была вторая, весенняя. Даже сухая, какъ змѣиная кожа, Новая Кастилія на этотъ разъ измѣнила себѣ. Когда я выѣхалъ изъ Viliasequilla, хвастающейся тѣмъ, что между ея жителями нѣтъ "дармоѣдовъ" и что тутъ именно "трудивыйся ястъ", зеленыя поля, разстилавшіяся за нею, изумили меня. Я понялъ, въ чемъ заключается источникъ ея благосостоянія, и повѣрилъ разсказамъ мѣстнаго падре, по которымъ сто тысячъ песетъ считаются обыкновенными состояніемъ въ этомъ мѣстечкѣ, гдѣ и полумилліономъ не особенно удивишь любого хозяина. Это немного не похоже на кастильцевъ, но въ оправданіе вильясеквильцевъ разсказываютъ, что во времена оны всѣ они были очень храбрые люди и особенно охотно ходили воевать съ маврами. Жены и дочери конквистадоровъ должны были сторожить плѣнныхъ арабовъ и тѣхъ мирныхъ, которые оставались на мѣстѣ, послѣ того какъ потокъ завоеванія двинулся далѣе за Сіерру-Морену. Но женщины вообще сострадательны къ несчастнымъ и возвращавшіеся герои находили свои семьи пріумноженными новыми членами, какъ всякій хорошо помѣщенный капиталъ возросшимъ отъ процентовъ. Мавры были отличные хлѣбопашцы и садоводы. Арабская кровь мало-по-малу привязала мѣстное населеніе къ землѣ. Viliasequilla поэтому не дала переселенцевъ въ Америку, и примѣры Кортеса и Пизарро здѣсь не увлекли никого. "Наше зерно желто, какъ и заморское золото",-- сложилась въ то время пословица, и когда вся остальная Кастилія съ Леономъ и Арагономъ бѣднѣли, пустѣли и безлюдѣло, Viliasequilla росла, богатѣла, являясь здѣсь однимъ изъ немногихъ оазисовъ. Въ данномъ случаѣ благоразумные санчо-папсы на практической почвѣ побѣдили романтическихъ донъ-кихотовъ. Арабы сверхъ этого оставили здѣсь замѣтные слѣды своего вліянія. Вильясеквильскія дѣвушки, по мѣстному обычаю, не показываются на площади въ часы рыночнаго торга.
   На этотъ разъ я ѣхалъ не по желѣзной дорогѣ, а верхомъ. Путь уже я зналъ и въ проводникѣ не нуждался. Воздухъ былъ такъ чистъ и прозраченъ, дали раскидывались въ такую неоглядную ширь, солнце такъ щедро обливало золотыми лучами нѣжную, улыбающуюся зелень, что невольно становилось весело на душѣ. Лошадь я долженъ былъ оставить въ "Fonda de las iglesias", верстахъ въ десяти, гдѣ въ замѣнъ мнѣ предстояло получить новую уже до самаго Толедо, и когда эта "фонда" показалась, наконецъ, одинокая, выросшая какъ грибъ на дорогѣ, съ своею плоскою крышей, бѣлыми стѣнами и наружными бѣлыми же ступенями до самой кровли, мнѣ стало жаль такъ скоро прощаться съ этими полями.
   Очевидно, въ семьѣ хозяина этой "фонды" арабская кровь была не при чемъ. Самъ "senor-caballero" дремалъ на приступкѣ своего дома, напоминая выкатившуюся изъ дверей громадную тыкву. Я съ уваженіемъ отношусь къ памяти животнаго, изъ шкуры котораго выкроенъ былъ поясъ, сдерживавшій это неописуемое чрево. Толстякъ, услышавъ, какъ копыта моего коня скребли плотно убитую землю, попробовалъ было открыть глаза, но еще слаще зажмурилъ ихъ и зачмокалъ губами. Снилось ли ему что-нибудь особенно вкусное, не знаю, но я едва совладалъ съ соблазномъ привязать поводъ лошади къ его шеѣ. Его жена своею толщиной вполнѣ заслуживала такого мужа. Узнавъ, что я собираюсь завтракать, она вооружилась противнемъ и стала производить театральный громъ на спинѣ своего супруга. Это оказалось единственнымъ средствомъ вернуть его изъ блаженной нирваны къ сознанію. Когда онъ открылъ глаза и всталъ, наконецъ, я вспомнилъ своего пріятеля хохла, воспитывавшаго свиней въ деревянныхъ клѣткахъ, гдѣ онѣ только жирѣли, но шевелиться не могли.
   -- Извините, сеньоръ, онъ немного толстъ,-- оправдывалась хозяйка, очевидно, считая себя чѣмъ-то вродѣ стройной газели.-- Онъ немного толстъ, но это не помѣшаетъ ему угостить васъ отличнымъ вальдепеньясомъ.
   Чудовище, обрѣтшее, наконецъ, способность двигаться, провалилось въ какой-то люкъ и столь же внезапно, точно неимовѣрно распухшая въ аду статуя командора, вновь выдвинулось изъ-подъ пола съ бутылкою въ рукахъ. Сеньоръ Хименесъ (его звали этимъ поэтическимъ именемъ) лукаво подмигнулъ мнѣ и, замѣтивъ, что его жена поставила только одинъ стаканъ, покатился съ проворствомъ, меня изумившимъ, къ стѣнѣ, снялъ съ полки другой и чокнулся со мною.
   -- Brindo para usted! (Пью за вашу милость!)
   -- I уо tan bien! (И я тоже).
   Я всегда былъ убѣжденъ, что вальдепеньясъ связываетъ языкъ узломъ, но этотъ дѣлалъ узелъ мертвымъ, по-матросски. Въ самомъ дѣлѣ, хотя испанскій "увѣнчанный" поэтъ Хосе Сорилья и называетъ въ одномъ изъ своихъ стиховъ вальдепеньясъ "алою кровью Ламанчи", я, все-таки, нахожу эту кровь ужасно кислой и терпкой. Она еще кислѣе лицъ здѣшнихъ благородныхъ гидальго. Это отличныя чернила. Тѣмъ не менѣе, сеньоръ Хименесъ пилъ эти чернила съ такимъ видомъ, точно невидимый Ганимедъ ему подливалъ въ стаканъ вмѣсто "ламанчской крови" настоящій нектаръ,-- и пилъ, и причмокивалъ, и подмигивалъ, въ то самое время, какъ его жена окутывала насъ цѣлыми облаками удушливаго газа aceite (плохо очищеннаго оливковаго масла). Сама она окончательно исчезала въ этихъ облакахъ, что вовсе не дѣлало ее похожею на Юнону. Атмосфера придорожнаго Олимпа, очевидно, мнѣ, какъ простому смертному, была не по носу и я выбрался опять на воздухъ. Подымался вѣтерокъ, освѣжая застоявшійся жаръ. Издали подходила цѣлая семья крестьянъ, направляясь къ этой же фондѣ. Первымъ порывомъ вѣтра раздуло платье одной изъ дѣвушекъ.
   -- Duenas dias!-- покраснѣвъ, привѣтствовала меня она, подходя къ придорожной хижинѣ.
   Мѣстный обычай позволяетъ заговаривать въ дорогѣ съ незнакомыми.
   -- Cual es su gracia de usled, si usted gusta? (Какъ зовутъ васъ? Слово въ слово: какъ зовутъ вашу милость, если вашей милости угодно?)
   -- Маріанелла,-- тихо отвѣтила она, краснѣя еще больше.
   Я вернулся съ ними въ фонду и точно судьба хотѣла "довести мое благополучіе до предѣловъ возможнаго,-- въ нее съ другой стороны вошли живописнѣйшіе нищіе, обращавшіе на себя вниманіе даже здѣсь, по сосѣдству Ламанчи -- страны по преимуществу живописныхъ нищихъ. Старикъ-слѣпецъ опирался на плечо мальчика, лицо котораго, какъ мнѣ показалось, я гдѣ-то видѣлъ. Достаточно было одной минуты, чтобы убѣдиться, что онъ сбѣжалъ съ полотна одной изъ мурильевскихъ картинъ, гдѣ геніальный андалузецъ изобразилъ Христа и Іоанна Крестителя дѣтьми. Теперь передо мною была дѣйствительно кудрявая головка младенца Іоанна. Оба они драпировались въ лохмотья, гдѣ прорѣхъ да дыръ было, разумѣется, больше, чѣмъ озеръ въ Финляндіи. Но надо было видѣть, какъ лежали эти лохмотья, какими складками падали они внизъ, какъ, если хотите даже, благородна была фигура старика нищаго! Черезъ нѣсколько лѣтъ въ Миланѣ, увидавъ такихъ на аквареляхъ Перего, я спросилъ у художника, гдѣ онъ писалъ ихъ.
   -- Разумѣется, въ Кастиліи и Ламанчѣ. Гдѣ же найдешь въ другомъ мѣстѣ подобную благодарную натуру!
   Это былъ скитающійся Эдипъ, изгнанный дочерями Лиръ, но уже никакъ не Пачеко Маграсъ (свинина) -- имя, какимъ его встрѣтилъ хозяинъ фонды. Что "свинина" не была его псевдонимомъ, скрывавшимъ какое-нибудь павшее величіе, доказалъ мнѣ самъ Пачеко, подтвердившій, что:
   -- И отецъ мой, и дѣдъ, и прадѣдъ,-- всѣ были Маграсы! Эта фамилія извѣстна во всей Ламанчѣ, и мои предки имѣли гербъ, и были "конквистадорами". Меня знаютъ даже на паперти толедскаго собора. Спросите тамъ у любаго нищаго,-- и при этомъ онъ принялъ видъ скромнаго, но знающаго себѣ цѣну достоинства.
   Я почтительно поздравилъ его съ этимъ, радуясь, что не ошибся, и передо мною дѣйствительно былъ одинъ изъ "королей въ изгнаніи". Впрочемъ, "Маграсъ" -- чѣмъ не имя тамъ, гдѣ существуютъ герцоги de la Serda (la serda -- свинья)? Все зависитъ отъ геральдики -- значитъ, она и завтра, это вкусное, но несправедливо пренебрегаемое и оклеветанное баснописцами, и Моисеемъ, и Магометомъ, животное, займетъ мѣсто гордаго единорога и щита соединенныхъ королевствъ Англіи и Шотландіи! Появленіе старика внесло оживленіе въ придорожную фонду. Хименесъ (откуда у него еще разъ прыть взялась!) притащилъ гитару и всунулъ ее въ руки слѣпцу, одновременно съ тѣмъ, какъ я вставилъ ему въ губы "puros" (сигару).
   -- Пускай онъ намъ поиграетъ, пока она жарить рыбку!-- мигнулъ хозяинъ на неудавшуюся Юнону въ облакахъ. И надо было слышать, съ какимъ сладострастіемъ и вмѣстѣ мечтательностью было сказано это: "рыбку жаритъ". Гоголевскій Петръ Петровичъ Пѣтухъ не произнесъ бы этого выразительнѣе...
   Я никогда не могъ и не могу равнодушно слышать ритурнели испанскихъ пѣсенъ. Въ ней есть что-то, подготовляющее къ чему-то и таиственному, и сладкому... Она прямо въ сердце стучится... Отъ ея звуковъ со дна души подымается что-то мягкое и грустное, что-то неотразимо зовущее далеко, далеко... Куда?-- вы не знаете сами, только передъ вами раздвигаются стѣны, падаютъ ограды и во всѣ стороны ложатся неоглядные горизонты. Чувствуешь, что эту пѣсню мавръ принесъ съ собою изъ сожженной солнцемъ Африки, гдѣ передъ нимъ въ необозримомъ просторѣ скользили и сіяли волшебные призраки и миражи, по которымъ послѣ долго плакалась смятенная душа... Эти пѣсни и рыдаютъ, и смѣются, въ одно и то же время; онѣ и грозятъ, и обманываютъ яркою сказкой, и ласкаютъ, и мучатъ... Въ нихъ есть все, что понадобится человѣку въ томъ состояніи духа, въ какомъ онъ ее слушаетъ. Я былъ знакомъ съ лучшими пѣвцами Испаніи и съ ея талантливѣйшими пѣвицами. Я слушалъ ихъ въ народныхъ кабачкахъ вродѣ "Сильверіо", "Фео Малагеньо" и другихъ, и въ горахъ, гдѣ надъ бездною голубаго пара плавали серебряныя вершины, и въ гостиныхъ исполняемыми прелестными андалузскими "тоrenas", и всегда онѣ дѣйствовали на меня одинаково неотразимо. Разумѣется, она покажется смѣшной, когда какая-нибудь звѣриная харя, сладко скосивъ глаза и изо рта изобразивъ челюсть адову, начнетъ козломъ выдѣлывать различныя модуляціи; но, вѣдь, изъ прекраснаго такъ легко сдѣлать комическое. Пачеко Маграсъ, свинина тожь, надо отдать ему справедливость, не пѣлъ, онъ только бренчалъ на струнахъ гитары, которыя подъ его узловатыми и корявыми пальцами вдругъ заплакали и зажаловались, словно одушевленныя.
   -- Жаль, нѣтъ пѣсни!-- только что хотѣлъ было сказать я, и не успѣлъ.
   Въ темномъ углу фонды точно родился гармоничный стонъ... Еще и еще. Словно Богъ вѣсть изъ какой дали послышалась тихая, тихая пѣсня... Она и вздрагивала, точно сердце у пѣвицы истекало кровью, вздрагивала отъ невыносимой боли, и вдругъ, когда вы вовсе не ждали этого, раскидывала мощныя крылья и уносилась въ какой-то слѣпящій блескъ... Вслушайтесь въ нее, въ эту пѣсню далекаго юга, кто бы вы ни были, а вамъ покажется, что это именно о васъ поетъ она, что изъ вашего сердца несется невольный свѣтъ, ея то радостныя, какъ майскія птички, то грустныя, какъ безотчетная сумеречная печаль, звуки...
   -- Кто это поетъ?-- спросилъ я у хозяина.
   Но онъ уже блаженно опустилъ вѣки и вздрагивалъ отъ восторга. За его женою и другими совсѣмъ не видать было пѣвицы, какъ вдругъ какой-то дюжій парень, именно такой, про котораго арагонцы говорятъ: "его ковалъ кузнецъ Хось при помощи чорта", завопилъ въ экстазѣ:
   -- Mia alma (моя душа), Marianella... Цвѣтокъ моего сердца!
   Я пробрался туда и наткнулся прямо на Маріанеллу. Она сидѣла въ углу, но теперь въ этомъ вдохновенномъ лицѣ, въ этихъ широко-раскрывшихся глазахъ, полныхъ свѣта и жизни, никто бы не угадалъ недавняго смятенія и застѣнчивости. Дѣвушка совсѣмъ преобразилась подъ вліяніемъ своей собственной пѣсни. Ея грудь волновалась, казалось, еще мгновеніе, и сама пѣвица унесется вслѣдъ за своимъ чудеснымъ голосомъ далеко, далеко.
   -- Muy bien... Adelante... Que nina!-- слышалось кругомъ.
   Всѣ стали въ тактъ ея пѣсни хлопать въ ладоши, а мальчикъ съ головою Іоанна Крестителя вдругъ вытащилъ (откуда?-- его лохмотья не давали возможности предполагать у нихъ существованія кармана) кастаньеты, и въ придорожномъ кабачкѣ началась такая чудесная tertulia, какихъ до тѣхъ поръ я въ Мадридѣ не видалъ. Еще нѣсколько минутъ, и къ Маріанеллѣ присоединился парень, скованный кузнецомъ въ сотрудничествѣ чорта. Надо отдать справедливость нечистому: если это онъ сообщилъ своему созданію такой чудесный баритонъ, то остается пожалѣть, что наши оперные пѣвцы рядились всѣ правильно и въ ихъ генеалогіи не участвовали силы адовы. Парень, впрочемъ, не сантиментальничалъ.. Очевидно, въ немъ жили героическіе инстинкты и въ недалекомъ будущемъ онъ обѣщалъ изъ себя великолѣпнаго bandido. Все, что онъ ни пѣлъ, прославляло рыцарей, и будь это въ Россіи, я бы сказалъ -- "большой дороги", въ Испаніи же надо сказать -- "рыцарей горъ". И всюду эти рыцари благополучно избивали королевскихъ карабинеровъ, показывая имъ небо съ овчинку. Одну изъ нихъ я прошу позволить привести здѣсь въ моей посильной передачѣ. Она относится къ той эпохѣ, когда христиносы, бандиты и революціонеры поперемѣнно боролись съ господствующимъ строемъ жизни и, въ концѣ-концовъ, такъ перемѣшались между собою, что разобраться въ нихъ не удавалось ни одному судьѣ, будь онъ хоть Соломономъ.
   
   Я -- разбойникъ, говорятъ,
   Но внимаю я безъ гнѣва,
   Какъ попы сулятъ мнѣ адъ
   И гарроту *) -- королева!...
   
   Самъ я царствую! Въ горахъ
   Все моей покорно власти:
   Кручи, скалы въ небесахъ,
   Безднъ зіяющія пасти.
   
   "Внѣ закона" признанъ я,
   И съ утеса, будто съ трона,
   У себя я васъ, друзья,
   Объявляю "внѣ закона".
   
   Въ мѣстѣ съ тучей грозовой
   Прихожу я къ вамъ въ долины --
   И бѣгутъ передо мной
   Слуги вѣрные Христины.
   
   Не угодно-ль вамъ ко мнѣ
   На мои стремнины въ гости:
   Въ черной пропасти на днѣ
   Кто отыщетъ ваши кости?
   
   Говорятъ, я въ городахъ
   Какъ гроза могучъ и страшенъ,
   Но не строю я въ горахъ
   Ни темницъ, ни сѣрыхъ башенъ.
   
   Всякій воленъ, кто со мной
   Связанъ дружбой иль любовью,
   И престолъ не залитъ мой
   Ни слезой, ни чистой кровью **).
   
   Здѣсь свободнѣй дышетъ грудь,
   Жарче пламя поцѣлуя.
   Говорятъ, когда-нибудь,
   На гарроту попаду я!
   
   Эко, чѣмъ нашли смутить
   Горныхъ высей властелина!
   Развѣ вѣчно будетъ жить
   "Божьей милостью" Христина?
   
   Въ самой смерти равенъ я
   Королевѣ и герою.
   Ружья на плечи!... Друзья,
   Всѣ ли въ сборѣ вы?... За мною!
   
   Передъ битвой -- страха нѣтъ,
   А веселью -- гдѣ же мѣра?
   И звучитъ мнѣ пѣсня вслѣдъ,
   Въ честь разбойника Кабрера!
   *) Garrota -- способъ казни. На осужденнаго надѣваютъ желѣзный ошейникъ, палачъ позади поворачиваетъ винтъ и преступникъ задушенъ.
   **) Престолъ королевы Христины и ея отца Фернанда VII назывался кровавымъ.
   
   Когда парень окончилъ и на его лицѣ улеглось возбужденіе, а кровь отлила у него отъ глазъ, я спросилъ его:
   -- Вы не можете ли, сеньоръ, объяснить мнѣ, кто былъ Кабреръ?
   -- А вы не знаете, caballero?
   -- Иначе бы я васъ не опрашивалъ.
   -- Значитъ, вы пріѣхали очень издалека,-- переходилъ онъ отъ изумленія къ изумленію.-- Ваши милости,-- оглянулъ онъ присутствующихъ,-- этотъ сеньоръ на знаетъ ничего про нашего Кабрера. Но Кабреръ былъ изъ этихъ самыхъ мѣстъ. Онъ прославилъ насъ. Съ тѣхъ поръ, какъ стоить молитвами Мадонны Испанія, не было такого героя!
   -- Гдѣ онъ разбойничалъ?
   -- То-есть онъ воевалъ съ королевой Христиной и богатыми людьми. Мы всѣ недурно владѣемъ навахами (ножами), но онъ за сорокъ шаговъ ногъ попасть имъ въ глазъ ребенку... Э, ему не разъ приходилось убѣждаться, что у нашихъ "господъ" кровь вовсе не голубая, а такая же алая, какъ и у всѣхъ. Вы слышали, какъ онъ разъ принималъ у себя самоё королеву?
   -- Нѣтъ, не слыхалъ.
   -- Христинѣ натолковали столько про Кабрера, что ей захотѣлось посмотрѣть на него самого. Вотъ она и послала ему сказать, что пріѣдетъ къ нему въ гости въ Сіерра-Морену, гдѣ онъ "работалъ" тогда. Онъ, разумѣется, обѣщался ее принять такъ же, какъ онъ принялъ бы самоё Мадонну, если бы Пресвятая сошла для него съ небесъ. Только онъ просилъ Христину не брать никого съ собою -- оказать ему довѣріе: ни свиты, ни стражи. Иначе онъ сочтетъ это за обиду. Ну, а у Христины, знаете, душа была кастильская. Ей бы не понадобилось занимать храбрости у тупоголовыхъ басковъ... Она сейчасъ же собралась, доѣхала со свитою до горы и видитъ -- на утесахъ стоятъ великолѣпно одѣтые бандиты, всѣ въ бархатѣ и золотѣ. Она оставила свиту и пошла къ нимъ. Только одинъ между ними былъ въ черномъ атласѣ, и все вооруженіе на немъ было черное. Онъ отдѣлился отъ своихъ, подошелъ къ королевѣ и преклонилъ передъ нею колѣно.
   -- Вы сеньоръ Кабреръ?-- спросила она.
   -- Я.
   Она милостиво протянула ему руку и онъ поцѣловалъ ее. Потомъ онъ повелъ ее къ себѣ въ горы. У него были уже приготовлены для нея золотыя носилки съ бархатными, шитыми жемчугомъ, занавѣсями. Королева сѣла. Бандиты кричали ей "vive!" и стрѣляли изъ ружей. На каждыхъ двухстахъ шагахъ ждала ее такая же партія, такъ что она, наконецъ, удостоила удивиться и спросила:
   -- Сеньоръ кавальеро, сколько же у васъ "войска"?
   -- Сколько я захочу, ваше величество.
   -- То-есть какъ это?
   -- Такъ. Если мнѣ понадобится, всѣ, у кого душа не въ карманѣ, станутъ подъ мое знамя.
   -- А развѣ у васъ, сеньоръ, есть и знамя?
   -- Оно надъ вашимъ величествомъ теперь.
   Королева подняла голову: дѣйствительно, надъ ея носилками молодой горецъ изъ Альгамасильи несъ хоругвь, на которой былъ изображенъ серебряный Георгій Побѣдоносецъ на золотомъ полѣ.
   -- Между нашими войсками одно различіе, ваше величество,-- продолжалъ Кабреръ:-- ваши войска вамъ стоятъ очень дорого, а мои мнѣ ничего.
   -- Я пошлю къ вамъ своихъ министровъ поучиться,-- засмѣялась королева.
   -- Они не вернутся къ вамъ.
   -- Почему?
   -- Потому что я ихъ повѣшу.
   -- Развѣ они заслуживаютъ этого?
   -- Да.
   И тутъ, знаете, королева въ первый разъ услышала правду обо всѣй, кто ее окружалъ. Кабреръ разсказывалъ ей въ продолженіе всей дороги о дѣлахъ ея министровъ, генераловъ, свитскихъ, и Христина приходила въ ужасъ и, наконецъ, воскликнула:
   -- Но вы ничего дурнаго не можете сказать о герцогѣ Салданья?
   -- Это именно величайшій злодѣй, тотъ, котораго я берегъ къ концу.
   И Кабреръ повелительнымъ голосомъ приказалъ своимъ отойти. Кода онъ съ королевой остался одинъ, то, опять преклонивъ колѣно, спросилъ ее:
   -- Знаете ли, ваше величество, мое настоящее имя?
   -- Кабреръ. Вы изъ Арагона?
   -- Неправда. Я -- гидальго изъ Ламанчи (вѣроятно, послѣ Донъ-Кхота всѣ гидальго изъ Ламанчи!). Мое имя Пересъ де-Фуэнте и-Арада.
   -- Какъ, сынъ генерала, служившаго вѣрою и правдою моему отцу?
   И разсказываютъ, что королева отъ удивленія даже приподнялась на носилкахъ.
   -- Да, ваше величество, сынъ преданнѣйшаго изъ слугъ Фердинанда VII. Но у моего отца, кромѣ меня, была еще дочь, подобная ангелу, и даже лучше его. Она воспитывалась въ монастырѣ Санта Клара. Я помню ее прелестною дѣвушкой.
   -- Гдѣ она теперь?
   -- Спросите у герцога Салданья.
   -- Что онъ сдѣлалъ съ нею?
   -- Онъ похитилъ ее, силою обезчестилъ и потомъ выбросилъ какъ послѣднюю распутную женщину на улицу, а когда я явился къ нему со шпагой въ рукахъ требовать отчета, какъ дворянинъ у дворянина, онъ приказалъ лакеямъ выгнать меня палками отъ него... и меня выгнали...
   -- Я отомщу за васъ.
   -- Ради Пречистой, королева, позвольте мнѣ самому отомстить за себя... Мой часъ придетъ!... Прошу у васъ королевскаго слова, что никто и даже герцогъ не узнаетъ моего настоящаго имени.
   -- Хорошо. Но что сталось съ вашею сестрой?
   -- Въ нашемъ роду не переживаютъ позора. Она должна была умереть!... Нашъ домъ построенъ въ Альгамасильѣ на скалѣ... Когда я вернулся и разсказалъ ей, какъ меня принялъ герцогъ, она сама потребовала, чтобы я убилъ ее... Я отказался и она поступила, какъ и должна была поступить. Она бросилась со скалы внизъ...
   Королева заплакала.
   Кабреръ приказалъ свитѣ опять собраться вокругъ и они проводили королеву до громадной пещеры, гдѣ не видно было камня подъ тончайшими шелками и богатѣйшимъ бархатомъ. Тысячи факеловъ горѣли въ ней. Тончайшія блюда подавали ея величеству; винъ такихъ она, пожалуй, и у себя не всегда пивала, потому что Кабреръ отнялъ ихъ у кордуанскаго архіепископа монсеньора Луиса, а святые отцы, вы знаете, понимаютъ толкъ въ этомъ... Вечеромъ, когда королева спускалась внизъ, только стемнѣло, какъ всѣ горы кругомъ загорѣлись, на утесахъ и вершинахъ запылали костры, за скалами появились десятки людей съ факелами. Казалось, все было залито заревомъ до самой долины, гдѣ Христину ждала ея свита. Кабреръ провожалъ ее до ея кареты, и когда королева садилась въ нее, то, давъ ему опять поцѣловать свою руку, сказала:
   -- Когда вы кончите то, что хотѣли сдѣлать, и пожелаете успокоиться, вамъ стоитъ только написать мнѣ въ Мадридъ. Можете явиться и сами...
   Такъ вотъ онъ каковъ былъ, нашъ Кабреръ!
   -- Что же, онъ вернулся?
   -- Нѣтъ.
   -- Чѣмъ же онъ кончилъ?
   -- Сначала онъ, какъ настоящій кастилецъ, отомстилъ врагу...
   -- Герцогу Салданьи?
   -- Да. У него была дочь и она ѣхала въ имѣніе подъ Кордовой за надежнымъ карауломъ. Но что значили королевскіе карабинеры въ сравненіи съ молодцами Кабрера! Разумѣется, отъ нихъ не осталось и хвоста... Кабреръ взялъ дѣвушку и заперъ ее въ свою пещеру. Въ отчаяніи отецъ послалъ къ нему вести переговоры, предлагая богатый выкупъ. Но Кабреръ отвѣтилъ, что онъ не привыкъ вести дѣло съ лакеями и слугами. Тогда старый герцогъ взялъ у него охранный листъ и пріѣхалъ къ нему самъ.
   -- Узнаешь ли ты меня, герцогъ?-- спросилъ у него Кабреръ.
   Салданья затрепеталъ (и парень даже показалъ, какъ тотъ затрепеталъ).
   -- Какъ, ты де-Фуэнте-и-Арада?
   -- Да... я!
   -- Ну, значитъ, дочь моя теперь погибла!... Ты ее обезчестилъ такъ же, какъ я твою сестру?
   Парень выпучилъ глаза, наслаждаясь общимъ впечатлѣніемъ, и, выдержавъ паузу, вдругъ вскрикнулъ:
   -- Но разбойникъ оказался честнѣе герцога. Кабреіъ, знаете, вскочилъ какъ "ужаленный левъ" и, открывъ занавѣсъ въ другое отдѣленіе пещеры, показалъ герцогу его дочь.
   -- Спроси у нея самъ, тронулъ ли я хоть волосокъ съ ея головы? Развѣ дочери виноваты въ преступленіяхъ ихъ отцовъ?
   -- И чего же ты хочешь?-- спросилъ его Салданья.
   И тогда (парень сталъ въ величественную позу) Кабреръ сказалъ ему:
   -- Когда-то, герцогъ, ты не хотѣлъ драться съ простымъ дворяниномъ Арада, теперь ты дашь удовлетвореніе разбойнику Кабреру... Выбирай секундантовъ изъ моихъ людей...
   Фараоново чудовище пыхтѣло, Маріонелла вся такъ и впилась въ повѣствователя, очевидно, воплощавшаго въ своей особѣ для нея и Кабрера, я всѣхъ прочихъ героевъ испанскихъ народныхъ легендъ; даже слѣпой Эдипъ въ лохмотьяхъ волновался и грозно стучалъ посохомъ въ землю, а младенецъ съ головой Іоанна Крестителя сверкалъ глазами, какъ молодой орленокъ, попавшійся въ тенета.
   -- Герцогъ дрался съ бандитомъ и Кабреръ убилъ его...
   И, окончивъ такъ эпически-просто свой разсказъ, парень выпилъ стаканъ ламанчскихъ чернилъ и опять забренчалъ пѣсню на гитарѣ. Но меня не такъ-то легко стало удовлетворить. Если я не люблю доискиваться до сути, до начала всѣхъ вещей, то конецъ ихъ меня весьма интересуетъ.
   -- И Кабреръ послѣ того, навѣрное, поѣхалъ въ Мадридъ, королева его помиловала и онъ сдѣлался мирнымъ гражданиномъ, не такъ ли?
   -- Нѣтъ, сеньоръ, не такъ... Можетъ быть, онъ и сдѣлалъ бы это, потому что всякій въ старости становится глупъ, но... ты не стучи посохомъ, Пачеко, я вовсе не тебя имѣлъ въ виду, но... его зарѣзали...
   -- Свои?
   -- Больше, чѣмъ свои!... Маріанелла лучше, чѣмъ кто-нибудь, знаетъ это... Ея бабка. Онъ жилъ съ нею въ горахъ, какъ съ женою, и даже лучше, чѣмъ съ женою (очевидно, послѣднее было прибавлено для успокоенія застѣнчивой дѣвушки), но на него нашла блажь. Наслышалась о немъ дочка Villasequilla'скаго алкада и бѣжала къ нему... Ну, тутъ Кабрера смутилъ нечистый духъ... Розина,-- ее такъ звали, не дочку, а бабку... Она, знаете, красавица, вѣдь, была (и парень изъ своей рожи постарался, скосивъ глаза, изобразить, какая именно она была красавица) и приревновала. Кабреръ крутой былъ и хотѣлъ съ нею разстаться, тутъ она и показала ему свою подвязку.
   -- Что?
   -- Свою подвязку. Наши женщины въ тѣ времена за подвязками этакія тонкія навахи носили, на такіе случаи, когда надо доказать было, что въ ихъ груди бьется не заячье сердце. Ну, Розина прикончила его, а потомъ и себя въ это мѣсто (ткнулъ онъ перстомъ въ грудь). Такъ что они оба умерли, какъ надо умереть всѣмъ хорошимъ людямъ.
   -- Почему же надо?
   -- А то какъ? Не радоваться же ей тому, что ея мѣсто занято другою?
   Очевидно, вмѣстѣ съ культомъ "бандитизма" въ окрестностяхъ Толедо одинаково царитъ и культъ ревности.
   -- Спросите у Маріанеллы, какъ она думаетъ объ этомъ.
   Но Маріанеллу нечего было и спрашивать, достаточно было посмотрѣть въ эту минуту ей въ глаза, чтобы не усомниться: она бы не отступила отъ доблестнаго примѣра своей героической бабки Розины, да, вѣроятно, и у нея, какъ и у той, за подвязкой "на всякій случай" спрятана тонкая наваха.
   Культъ бандитизма живетъ въ населеніи преимущественно центральныхъ провинцій Испаніи, несмотря на то, что правительство всѣхъ оттѣнковъ поступаетъ здѣсь съ разбойниками, вовсе не справляясь съ народными симпатіями и легендами. Карабинеры (по нашему жандармы), пользуясь тайною инструкціей изъ Мадрида, не доводятъ дѣло до суда. Поймавъ бандита, они пристрѣливаютъ его по пути и потомъ доносятъ о печальной необходимости, заставившей ихъ совершить это "въ предупрежденіе побѣга". Создалась даже великолѣпная фраза: "преступникъ намѣревался бѣжать". Это уничтожило или пока пріостановило развитіе большедорожнаго рыцарства, но за то дало здѣшнимъ карабинерамъ такое страшное полномочіе, какимъ они не преминули, разумѣется, злоупотреблять. "Намѣреніе бѣжать" оказывалось и у совершенно невинныхъ людей, состоявшихъ въ личныхъ враждебныхъ отношеніяхъ съ карабинерами.
   Ужасы разбойничества смѣнились здѣсь ужасами карабинерныхъ командъ, нелегальныя злодѣйства -- административными. Вотъ и все. Произволъ солдафонства начинаетъ и въ населеніи уже вызывать весьма, съ точки зрѣнія общественнаго порядка, нежелательныя явленія. Кое-гдѣ находятъ жандармовъ убитыми, въ Альбарасинѣ, близъ Теруэля, цѣлая команда этихъ безцеремонныхъ заплечныхъ мастеровъ была перебита, причемъ общество даже и не шелохнулось. Его симпатіи были значительно поколеблены. Все это, разумѣется, разрѣшится крупнымъ народнымъ волненіемъ. Я не могу забыть, съ какимъ ужасомъ въ Толедо каноникъ Пабло де-Асада разсказывалъ мнѣ: "Ѣду я, знаете, изъ Сепульведа въ Ріаса и вижу, что двое карабинеровъ ведутъ молодаго красавца, съ котораго хоть картину рисуй. Остановились, подошли они ко мнѣ подъ благословеніе, далъ я его и говорю арестованному: "Смотри, сынъ мой (mi fijo), не надѣлай глупостей, самъ, вѣдь, понимаешь, времена пыльче строгія..." Онъ весело улыбается. Я невольно зубамъ его позавидовалъ,-- бѣлые, крѣпкіе, кажется, дуросъ (монету въ пять франковъ) перегрызть ими легко можетъ. "Зачѣмъ мнѣ дѣлать глупости, отче?-- отвѣчаетъ.-- Меня взяли по какому-то недоразумѣнію. Меня въ Сепульведѣ всякая собака знаетъ. И до суда дѣло не дойдетъ!" И дѣйствительно не дошло!... Въ Ріаса я не нашелъ кого мнѣ надо было и, не отдыхая, вернулся въ Сепульведу. Не сдѣлавъ еще десяти километровъ, задумался о чемъ-то, какъ вдругъ конь мой какъ шарахнется въ сторону. Едва я усидѣлъ въ сѣдлѣ. Смотрю, поперекъ дороги въ травѣ лежитъ, раскинувъ руки и глядя недвижными глазами прямо въ небо, мой красавецъ... Я остановился, сошелъ съ лошади... До сихъ поръ не могу вспомнить спокойно... Зубы, которымъ я позавидовалъ!... Эта подлая сволочь сдѣлала ему одинъ выстрѣлъ въ ротъ, а другой въ високъ. Ротъ полонъ крови... Потомъ въ Сепульведѣ я собралъ справки, и оказалось, что парень-то, вѣдь, вовсе не виноватъ былъ... Его бы освободили, но "онъ намѣревался бѣжать".
   Испанцы очень обижаются, когда европейцы называютъ ихъ дикарями.
   -- Какіе же мы дикари!-- возразилъ разъ профессоръ Авила.-- Наша цивилизація древнѣе вашей.
   Споръ шелъ съ французомъ.
   -- Гдѣ же, кромѣ дикарей, возможны такіе ужасы?
   -- Вы говорите о жандармскомъ произволѣ?
   -- Да.
   Авила, несмотря на свой страстный патріотизмъ, поневолѣ долженъ былъ замолчать.
   Я выше сказалъ, что культъ бандитизма живетъ въ центральныхъ испанскихъ провинціяхъ. Въ Каталоніи его нѣтъ вовсе,-- тамъ слишкомъ далеко подвинулось народное образованіе и очень разумно устроились отношенія между капитализмомъ и рабочею силой. Каталонецъ свободенъ, Грамотенъ и уменъ. Онъ если недоволенъ своимъ положеніемъ, то и нужды не знаетъ. Сверхъ того, его мысль занята высшими интересами. Его не манитъ на вольный промыселъ въ горы, и кастильской жандармеріи здѣсь нечего дѣлать. Здѣсь разбойничество власти не разъѣдаетъ населенія и не возбуждаетъ въ немъ дурныхъ инстинктовъ... На югѣ, въ Андалузіи, разбойничьи легенды даже мало-по-малу гаснутъ. Тамъ ихъ заслонилъ героизмъ контрабандистовъ, ведущихъ правильную войну съ таможней. Контрабандисты -- люди по-своему честные и случалось, что банкиры Гибралтара и Малаги, не довѣрявшіе правительственной почтѣ крупныхъ суммъ,-охотно ввѣряли передачу ихъ контрабандистамъ. Еще не было случая, чтобы эти молодцы обманули такое довѣріе. Контрабандистъ, все-таки, выше любаго разбойника въ Сіеррѣ, какимъ бы ореоломъ ни окружало послѣдняго невѣжественное крестьянство. Съ контрабандистомъ можно жить, ѣздить, не боясь ни за свой кошелекъ, ни за свою жизнь. Здѣсь есть даже цѣлые города, существующіе этою "борьбой съ правительственною таможней". Такова, напримѣръ, красивая Ронда, да хотя бы и тотъ же Алхедирей, гдѣ даже консулы не прочь отъ выгоднаго "рукомесла".
   Старый Эдипъ, или, если хотите, Лиръ, былъ не единственнымъ обращикомъ въ своемъ родѣ. Чѣмъ ближе подвигался я къ Толедо, тѣмъ чаще и ободраннѣе попадались мнѣ нищіе. И какіе нищіе! Вотъ бы сюда жанристамъ! Воображеніе безсильно создать что-либо подобное. Цѣлые дни сидятъ они по дорогѣ подъ солнцемъ, здѣшнимъ солнцемъ, выжидая дилижанса или всадника... И надо слышать, какими надорванными голосами одни, съ такимъ отчаяніемъ другіе, съ такимъ бѣшенствомъ третьи вымогаютъ себѣ жалкую "limosnita"... Я помню, какъ впослѣдствіи въ Темблекѣ я не могъ пробраться сквозь толпу этихъ "caballeros", протягивавшихъ ко мнѣ исковерканныя, искалѣченныя руки. Только нищіе Бургоса могутъ сравниться съ ламанческими и толедскими. Нѣкоторые изъ послѣдняхъ являются въ видѣ какихъ-то пауковъ. Они и прыгаютъ по землѣ какъ тарантулы, отлично владѣя своими изломанными и искривленными руками и ногами; другіе передвигаются на колесахъ, третьи ползаютъ.
   Между этими нищими есть потомки дѣйствительно знатныхъ родовъ. Я видѣлъ лохмотья, пестрые, какъ карта Австріи по національностямъ, но съ вышитымъ на нихъ крестомъ Калатравы, право на который передается отъ отца къ старшему сыну. Не могу не привести здѣсь отрывка изъ стихотворенія молодаго толедскаго поэта Эстебанеса Касадо, отлично рисующаго именно такого нищаго:
   
   Нашъ родъ былъ знатенъ и великъ,
   Но онъ угасъ среди страданій,
   И даже бѣдный мой языкъ
   Не перечтетъ именъ и званій,
   Какія вправѣ я носить!..
   Мой предокъ спорилъ съ королями;
   Самъ Карлъ *) не могъ его затмить
   Полями, вѣнками, дворцами!...
   Въ "дѣянія страны родной"
   Вписавъ страницы золотыя,
   Нашъ родъ небесною грозой
   Прошелъ столѣтія былыя!...
   Нашъ мечъ извѣдалъ буйный пылъ!
   Въ ненастье, въ бури и туманы
   Не разъ съ высокихъ мачтъ смирялъ
   Нашъ флагъ моря и океаны...
   Но, знать, на насъ разгнѣванъ Богъ!--
   Мой прадѣдъ былъ еще героемъ,
   А я лежу у вашихъ ногъ,
   Покрытъ проказою и гноемъ.
   Я нищимъ у дороги росъ,
   Забывъ о родѣ знаменитомъ,
   Я -- какъ въ грязи бездомный песъ,
   Какъ гадъ, раздавленный копытомъ!...
   *) Предполагается Карлъ V-й.
   
   Спасаясь отъ этихъ "рыцарей прорѣхи", какъ ихъ здѣсь называютъ, я чуть было не утонулъ въ... оливковомъ маслѣ. Не удивляйтесь, въ Испаніи это вовсе не такъ трудно, какъ кажется. Дѣло въ томъ, что въ Ламанчѣ и прилегающихъ къ ней округахъ Новой Кастиліи какъ вино, такъ и масло держатъ въ громадныхъ, врываемыхъ въ землю, глиняныхъ кувшинахъ -- "tinajas". Эти тинахи часто достигаютъ сажени полторы въ глубину и, попавъ туда, уже не выплывешь, потому что тамъ и рукъ раскинуть негдѣ. Меня удержалъ отъ паденія именно одинъ изъ такихъ потомковъ славнаго рода, тотчасъ же протянувшій ко мнѣ свой старый, развалившійся грибъ-сомбреро за милостыней.
   Эти "тинахи" очень характерны. Испанцы въ нихъ даже берутъ ванны. Вы помните разсказъ Теофиля Готье. Хотя съ тѣхъ поръ прошло болѣе полувѣка, но въ этомъ отношеніи кастильскіе нравы въ деревняхъ не измѣнились. Знаменитому французскому писателю привелось въ Гренадѣ пойти въ городскія бани съ отдѣльными номерами. Патіо подъ густыми сѣтями виноградныхъ лозъ былъ половъ тѣни и прохлады. Огромный бассейнъ прозрачной воды такъ и манилъ къ себѣ. Теофиль Готье потребовалъ ванну и... его подвели къ tinajones (такъ называются самые большіе tinajas). Они были вкопаны въ землю и только ихъ устья торчали наружу. "Ранѣе чѣмъ забраться въ эти горшки,-- говоритъ Готье,-- мы велѣли покрыть ихъ простынями, что показалось совершенно непонятнымъ банщику. Мы повторили наше требованіе, онъ пожалъ плечами и съ презрѣніемъ проговорилъ сквозь зубы: англичане!" Теофиль Готье и его спутники влѣзли, наконецъ, въ эти горшки, причемъ только "головы наши торчали, какъ у перепелокъ въ соусѣ рагу". Гренада и Андалузія въ этомъ отношеніи исправились и едва ли не англичане передѣлали ихъ, но Кастиліи Старая и Новая и Ламанча живутъ еще заднимъ умомъ. Между прочимъ, благодаря тинахѣ, былъ уничтоженъ одинъ изъ злѣйшихъ бандитовъ, Мигуэль. Онъ забрался въ пустой громадный кувшинъ, въ которомъ могло помѣщаться болѣе трехъ тысячъ ведеръ вина. Сообщника, обязавшагося помочь ему выбраться оттуда, захватили и отправили въ Толедо. Самъ Мигуэль никакъ выбраться не могъ и, выдержавъ сутки въ такомъ кувшинѣ, началъ кричать. Но тинаха была вкопана далеко отъ всякаго жилья въ землю, принадлежавшую канонику. Виноградъ еще не дозрѣлъ и въ поля никто не навѣдывался. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда вино было выжато, его слили въ этотъ чудовищный кувшинъ и наверхъ всплылъ трупъ умершаго отъ голода Мигуэля. Что такіе тинахоны здѣсь встрѣчаются, достаточно свидѣтельства Давильера: "Въ музеѣ севрской мануфактуры,-- говоритъ онъ,-- находится тинаха, доставленная изъ Испаши барономъ Тейлоромъ. Она четыре аршина въ вышину, болѣе четырехъ аршинъ въ объемѣ и можетъ вмѣстить 1,447 куб. футовъ, т.-е. 3,350 ведеръ".
   Избавившись отъ безвременной кончины въ оливковомъ маслѣ, гдѣ въ видѣ консерва я бы могъ пролежать до сего дня, я немедленно выѣхалъ изъ Темблека. Какъ тогда, такъ и теперь, я направлялся въ гордый городъ на горѣ, въ столицу готскихъ королей и впослѣдствіи императорскую резиденцію Карла V. Еще издали я отыскивалъ вдали царственные утесы этого августѣйшаго Толедо, который испанскіе поэты называютъ "монументальнымъ", гдѣ дома за недостаткомъ мѣста выростали въ башни, а улицы по ихъ тѣснотѣ похожи на червивые ходы въ деревѣ. Но онъ еще не появлялся. Я ѣхалъ вдоль Тахо, прислушиваясь къ легендамъ и былямъ, которыя на непонятномъ языкѣ разсказывала мнѣ эта рѣка. Мнѣ только одно было ясно: Тахо не забыла ни готовъ, ни мавровъ и, жалуясь на запустѣніе сегодняшняго дня, плачется о томъ, что такъ быстро прошли счастливые годы далекаго прошлаго, оставивъ свои слѣды только въ камнѣ и бронзѣ толедскихъ сооруженій. И вмѣстѣ съ Кампо-Амаромъ
   
   Мнѣ самому рыдать хотѣлось
   Надъ тѣмъ, чему людская память
   Могилою глубокой стала,
   Что кроетъ пыль столѣтій цѣлыхъ --
   Какъ манускриптъ давно забытый,
   На полкахъ съѣденный червями
   Въ монастырѣ глухомъ, безлюдномъ
   И заколоченномъ на вѣки,--
   Чтобы нескромный взглядъ пришельца
   Не помѣшалъ ему спокойно
   На "мѣстѣ святѣ" разрушаться...
   

II.
Толедо.-- Мостъ Алькантара и Пуэрта дель-Соль.-- Императоръ Карлъ V и пѣвцы Закодавера.-- Призракъ готскаго короля.-- Херомита и суровый Санхецъ (Филиппъ II).

   Въ дивномъ просторѣ, ярко залитомъ солнцемъ и опушенномъ первою весеннею зеленью плющей, выросъ передо мною казавшійся громаднымъ утесъ, именно казавшійся, отъ плоскостей, охватившихъ его отовсюду. Тахо здѣсь ласково обѣгаетъ его кругомъ, словно цѣлуя своими тихими струями каменныя ступни этого необыкновенно цѣльнаго и стройнаго великана... Вверху, точно изъ скалы, выросли такія же каменныя, какъ она, и такія же стройныя и гигантскія башни, колокольни, стѣны... Пока это какой-то кастильскій или, еще лучше, готскій кремль, съ такимъ гигантскимъ "альк аваромъ" наверху, что кажется, онъ все давитъ собою. Весь онъ состоитъ точно изъ соборовъ, крѣпостей и дворцовъ, стремящихся перерости другъ друга. Не знаешь, гдѣ кончается скала и гдѣ начинаются они. Весь этотъ гордый городъ является точно неудержимымъ порывомъ утеса къ небу. На темно-голубомъ фонѣ его такъ рѣзко, такъ опредѣленно рисуются всѣ эти чудные, гордые, великолѣпные силуэты. Готскій городъ необыкновенно закоулоченъ; это одна профиль, одна цѣльная масса камня, изъ которой будто одною рукой и одною мыслью изсѣченъ царственный памятникъ величаваго прошлаго Испаніи. Онъ все ростетъ и ростегъ, выше въ небо уходятъ его башни, ниже въ бездну падаютъ отвѣсы дикаго утеса, очерченнаго, по крайней мѣрѣ, какъ видишь отсюда, такими правильными геометрическими линіями. Вотъ кое-гдѣ показались кровли домовъ; онѣ выдвигаются изъ-за зубчатыхъ стѣнъ и башенъ, изъ-за высокихъ колоколенъ, но они, эти дома, сами похожи на башни. Мѣстами монастыри выдѣляются изъ общаго цѣлаго и каждый отдѣльно могъ бы служить громадною и грозною крѣпостью. Что-то захватываетъ тебя, торопишься, даешь шпоры коню, досадуешь на это пространство, которое еще отдѣляетъ тебя отъ того вонъ смѣлаго каменнаго моста, переброшеннаго черезъ пропасть, гдѣ медленно катится въ черной глубинѣ Тахо. Еще издали убѣждаешься уже, насколько правы тѣ, которые говорили, что для изученія всѣхъ памятниковъ этого города мало одного года. Въ самомъ дѣлѣ, за этими мрачными стѣнами -- цѣлая путаница, цѣлый хаосъ, паутина улицъ и площадей, гдѣ никакой планъ не поможетъ, гдѣ не только на первыхъ порахъ, но и во второй мѣсяцъ моего пребыванія въ Толедо я терялъ дорогу и оказывался въ безпомощномъ положеніи; въ сумерки здѣсь царитъ мракъ, въ яркій день -- стоятъ глубокія сумерки. Дворцы и дворцами, башни за башнями своими фасадами, углами выдвигаются одня за другими, открывая вдали новыя перспективы, а надъ ними вверху громоздятся новые силуэты, одинъ уродливѣе другаго, одни изящнѣе и великолѣпнѣе своихъ сосѣдей. Улицы бѣгутъ вверхъ ступенями, откосами, изломами, падаютъ внизъ, иной разъ кажется, что и не удержишься на нихъ. Голова кружится, когда смотришь. Дома ласточкиными гнѣздами прилѣпились направо и налѣво, во всю свою жизнь (а она у самаго молодаго изъ нихъ измѣряется вѣками) не выходя изъ-подъ тѣни мистически-задумчивыхъ соборовъ и легендарныхъ башенъ. Проходишь мимо нихъ, на первыхъ порахъ не замѣчая вовсе ни арабскихъ арокъ, ни чудесныхъ барельефовъ, ни готскихъ воротъ, ни рыцарскихъ щитовъ и гербовъ, ни колоннъ, вставленныхъ въ стѣны и несомнѣнно украшавшихъ нѣкогда римскіе храмы. Не видишь узорчатыхъ балконовъ, изумительныхъ желѣзныхъ рѣшетокъ и украшеній, коронъ на стѣнахъ, зубцовъ надъ ними, оконъ, изъ которыхъ каждое остановило бы на себѣ вниманіе художника. Увлеченный, подавленный впечатлѣніемъ цѣлаго, пропускаешь мимо глазъ уцѣлѣвшія арабески, геральдическихъ животныхъ, гирлянды изваянныхъ изъ камня цвѣтовъ, символовъ, девизовъ, переплетающихся въ самыя невообразимыя сочетанія... Только потомъ, когда нѣсколько обживешься въ этомъ городѣ, детали его выступаютъ мало-по-малу и влюбленный взглядъ начинаетъ слѣдить за ними, отмѣчая, какъ здѣсь слились красиво и стройно въ одно цѣлое строгій, суровый и нѣсколько мрачный геній готовъ съ нѣжнымъ, яснымъ, улыбающимся геніемъ арабскихъ зодчихъ. Только сегодняшній день не внесъ ничего новаго въ этотъ величавый пантеонъ прошлаго Испаніи -- и слава Богу! Этотъ пантеонъ, по крайней мѣрѣ, остался въ сторонѣ отъ мѣщанства нашего рѣка, отъ его дешеваго олеографическаго блеска, отъ его показной ремесленной и штампованной роскоши. Здѣсь все оригинально, все само говоритъ за себя, все является воплощеніемъ своеобразной мысли и фантазіи. Тутъ нѣтъ условныхъ рамокъ и марокъ... Тутъ стройка не отдавалась огуломъ съ подряда. Послѣ сегодняшнихъ городовъ съ ихъ дешевыми удобствами, еще пахнущихъ лакомъ и краской, невольно артистическое чувство отдыхаетъ въ такихъ, какъ это гордое гнѣздо на горѣ, какъ это Толедо. Новые города сливаются въ одно сѣрое цѣлое. Какъ только что выпущенную въ обращеніе монету, ихъ не отличишь одного отъ другаго. Толедо, на зло годамъ и разстоянію, на зло тысячамъ послѣ того воспринятыхъ впечатлѣній, словно въявь стоитъ передо мною вѣковѣчною каменною легендой, высѣченною азъ гранита и отлитою изъ бронзы, переданною гранитными строками, эпическою поэмой, гдѣ не знаешь чему изумляться: простотѣ ли замысла, красотѣ ли исполненія, величію ли этихъ образовъ, ставшихъ памятниками, несокрушимыми памятниками творчества иной эпохи...
   Какимъ таинственнымъ кажется этотъ городъ изъ своего далека! Какими каменными фонтанами представлялись мнѣ его дворцы и башни, по мѣрѣ того, какъ конь, повинуясь торопливой рукѣ, все быстрѣе и быстрѣе подвигается къ цѣли!... На скалѣ и около -- все пустынно, сухо... Ни былинки, ни деревца. Весенняя зелень отступила назадъ, здѣсь былъ только одинъ камень... Снизу не понимаешь, какъ дорога подымается на эту высоту. Кажется, что туда надо царапаться. Обрости этотъ утесъ зеленью, строгость его очертаній и общій характеръ величія потеряли бы много. Отдѣльно отъ скалы, на которой построенъ Толедо,-- другая. Между ними плачетъ Тахо. Съ первой на вторую дерзко переброшенъ грандіозный каменный мостъ, на обоихъ концахъ котораго арабы поставили свои величавыя и изящныя башни. Вы проѣзжаете подъ ихъ поэтическою аркой. Онѣ придаютъ еще болѣе строгости профилю этого города. У моста д'Алькантара я долженъ былъ сдать своего коня. Нѣсколько часовъ въ пути такъ меня разбили, что мнѣ не хотѣлось идти пѣшкомъ и я помѣстился въ дилижансъ. Отдѣльныхъ экипажей въ Толедо нѣтъ. Только что пришелъ поѣздъ и дилижансъ сталъ полонъ, что не помѣшало кондуктору втолкнуть меня туда и захлопнуть за мною дверцы. Лошади рванули -- и я упалъ въ объятія какому-то благополучному падре. Это никого не удивило. Потѣсниться нельзя было. И я, памятуя испанскіе обычаи, преспокойно усѣлся на колѣни къ святому отцу, такимъ образомъ указанному мнѣ самою судьбой. И хорошо сдѣлалъ! Колѣни были мягки и жирны -- тотъ же диванъ. За мною вслѣдъ, когда лошади пріостановились, втолкнули какую-то даму -- воплощеніе насморка во образѣ женщины. Она очутилась въ объятіяхъ офицера съ столь воинственнымъ видомъ, какой у насъ имѣютъ только телеграфисты и интенданты. Лошади опять рванули и мы дружески висками и затылками начали пробовать крѣпость таковыхъ же висковъ и затылковъ у своихъ сосѣдей и визави. Вокругъ дилижанса праздные толедскіе мальчуганы устроили какой-то танецъ дикихъ, несмотря на то, что мулы, неистово дребезжа бубенчиками, колокольцами и погремушками, неслись въ гору такъ стремительно, точно за ними гналась цѣлая волчья стая. Чѣмъ круче была дорога по скалѣ, тѣмъ неистовѣе кидались по ней мулы. Всюду впереди старыя башни, выступы дворцовъ, соборы, церкви, колокольни, монастыри, какое-то марево, такъ и кажется, набежитъ облачко и отъ этого миража останется только одинъ поблѣднѣвшій воздухъ. Стѣны, зубчатыя, точно скомканныя, въ складкахъ какихъ-то, падаютъ внизъ, лѣзутъ вверхъ, отходятъ въ сторону и вновь тѣснятъ надвигающіеся на нихъ мрачные средневѣковые дома; кое-гдѣ стѣны точно треснули, и тамъ эти дома будто просыпались внизъ и съ ужасомъ держатся надъ отвѣсами по карнизамъ и выступамъ утеса. Мостъ д'Алькантара передъ нами во всей своей монументальной красотѣ, точно характерный заголовокъ къ этому геральдическому городу... Тѣнь башенъ моста легла далеко. Онѣ такъ надмѣнно рисуются въ высотѣ безоблачнаго неба, точно и оно нисколько не поражаетъ ихъ своею недосягаемою высью. За мостомъ вся художественно-цѣльная масса Толедо подъ солнцемъ теперь. Какъ рѣзки тѣни отъ него, какъ ярки его блики! Эта масса древняго города давитъ васъ. Кажется, сейчасъ она надвинется, какъ туча, и все, цѣлый міръ затопитъ собою.
   На арабскія башни моста Карлъ V прибилъ щиты съ своими гербами. Своего рода плагіатъ, въ которомъ вѣнчанный маніакъ провинился не разъ, ухитрился даже къ подковообразнымъ воротамъ Туниса прибить своего растопыреннаго орла. Еще тамъ это было понятно: онъ завоевалъ Тунисъ, онъ вошелъ въ него побѣдителемъ; но Толедо, вѣдь, и не думалъ никогда объявить войну своему императору. Правда, разъ онъ возсталъ противъ него и заперся, но Карлъ V своихъ орловъ прибилъ къ его стѣнамъ ранѣе этого эпическаго подвига Хосе Подилла съ его женою... Причемъ же тутъ эта подпись на чужомъ произведеніи,-- подпись человѣка, никогда не создававшаго ничего подобнаго, потому что весь порывъ его воображенія уходилъ не на творчество, а на разрушеніе? Какъ оскорбительны эти кастильскіе гербы на дивныхъ обращикахъ арабскаго зодчества! Точно казенныя печати на мурильевской картинѣ, продаваемой съ аукціона. Меня бы не такъ удивила подпись Аракчеева подъ Египетскими ночами Пушкина!
   По мосту нашъ дилижансъ несся съ быстротою, приводившею меня въ отчаяніе. Мы промелькнули подъ одною башней. Налѣво на мгновеніе сверкнула масса бѣлой пѣны, направо раскрылась пасть, гдѣ пропадаетъ Тахо... Крики загаловъ, издали торжествующій ревъ мальчишекъ, грохотъ воды и новая башня, пропустившая насъ подъ своею смѣлою аркой... Городъ подъ нами. Колоссальный альказаръ и соборъ стоятъ надъ нимъ точно на какомъ-то чудовищномъ пьедесталѣ. Стремительное движеніе нашего ковчега вдругъ было остановлено на самомъ интересномъ мѣстѣ. Одно изъ колесъ его не рѣшилось перенести разлуки съ мостомъ и отлетѣло. Я упалъ на даму-насморкъ, благополучный падре на меня, какой-то юркій испанецъ оказался подъ моими ногами, чьи-то руки охватывали мою шею и прижимали ее такъ къ достаточно соблазнительному бюсту, точно онъ былъ утопающимъ, а я соломенкою. Когда мнѣ, наконецъ, удалось вынырнуть изъ хлябей грузнаго тѣла падре, я выбрался наружу... Отсюда далеко видны были всѣ окрестности съ извивами Тахо, съ розовымъ налетомъ цвѣтовъ на персиковомъ и миндальномъ деревьяхъ. Вдали мягко рисовались нѣжно освѣщенные пологіе скаты горъ, точно плававшихъ въ лиловомъ туманѣ. Зеленая равнина отливала изумруднымъ блескомъ. Влизи у Толедо она золотилась, безплодная и сухая.
   Около дилижанса было нѣчто вродѣ консерваторіи во время класса пѣнія. Поочереди и неистово орали: загалъ, погонщикъ, кучеръ, кондукторъ. Плакала смятая дама No 1, кричала обладательница соблазнительнаго бюста и ругался, какъ извощикъ, тучный падре, обнаруживая при этомъ знакомство съ столь отборными выраженіями, что даже московскій пьяный сапожникъ разинулъ бы ротъ отъ изумленія. Остальные испанскіе гидальго остались вѣрны своей flema castillane. Они завернулись въ капы, надвинули на носы сомбреро и только сосали свои "пуросъ", безучастно глядя и на волновавшихся дамъ, и на негодующаго попа, и на чудный городъ съ его красивыми окрестностями.
   Къ довершенію очарованія, съ той стороны моста прибѣжали мальчишки, но падре скоро справился съ ними. Онъ захватилъ штуки три въ свои отеческія объятія, попробовалъ, крѣпко ли ростутъ у нихъ волосы и уши, и, убѣдясь, что природа выростила ихъ довольно исправно, выбросилъ шалуновъ на дорогу... Пока поднимали омнибусъ и ставили опять колесо, я подвинулся впередъ.
   Что за ласточкины гнѣзда въ этомъ городѣ, только каждое оказывается дворцомъ, замкомъ или церковью. Какъ они лѣпятся на этихъ отвѣсахъ? Одни внизу, другіе подъ ними. Крыша перваго -- основаніе для втораго, а тамъ третьи, четвертые, -- цѣлыя лѣстницы кровель, фасадовъ, длинныя галлереи между ними, арки подковами, какая-то хитрая и тонкая, какъ паутина, сѣть балконовъ еще невиданнаго мною рисунка. Съ балконовъ, точно крылья бабочекъ, виситъ и колышется пропасть пестрыхъ тряпокъ... Вотъ одна галлерея повисла надъ балкономъ... Надъ этою галлереей -- башня вся въ аркадахъ. Рядомъ -- точно разсѣченная ножомъ -- улица... Ужь именно "въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ"...
   Загалъ подбѣжалъ ко мнѣ. Оказывается, залюбовавшійся видомъ Толедо, я не слышалъ его зова: все было готово, непокорное колесо водворено на мѣсто, мальчишки стояли въ сторонѣ, съ почтительнымъ изумленіемъ глядя, какъ падре застрялъ въ дверцахъ экипажа. Голова его была тамъ, но поясница дѣлала тщетныя усилія послѣдовать за нею. Загалъ кинулся, уперся своею кудлатою башкой въ нее и могучимъ усиліемъ своего мускулистаго тѣла вдвинулъ святого отца на его мѣсто... Я сѣлъ тоже.
   Опять защелкали кнуты, задребезжали бубенцы, заскрипѣлъ дилижансъ, затрещали колеса, застукались наши головы. Опять грохотъ воды внизу, блескъ солнца вверху, волна благоуханій по вѣтру, и мы оказываемся передъ Пуэрта дель-Соль. Если мостъ д'Алькантара -- заголовокъ къ Толедо, то "Puerta del Soi" -- его иниціалъ, выдержанный въ стилѣ и обнаруживающій великаго художника въ своемъ авторѣ. Поэтъ Гомесъ называлъ эти ворота "стражемъ Толедо"... Въ этой каменной массѣ Филиппъ II ухитрился, не щадя ея царственнаго величія и красоты, устроить инквизиціонныя темницы. Мало ему было тѣхъ, что дали и безъ того суровому Толедо имя "грознаго". У готскихъ королей не было такихъ вкусовъ, и они не являлись палачами даже для соисканія преміи царства небеснаго. За "Пуэрта дель-Соль" -- площадь, гдѣ воздвигались костры аутодафе, иногда, впрочемъ, это дѣлали внѣ города, передъ воротами столицы, "ins grüne". Я посѣщалъ потомъ кельи этой Пуэрта дель-Соль. Ихъ немного, но онѣ ужасны. Съ разрѣшенія сторожа, я записалъ на стѣнѣ первыя пришедшія мнѣ въ голову строки. Прошу позволенія привести ихъ здѣсь. Онѣ передаютъ впечатлѣніе, охватившее меня въ этой монументальной темницѣ.
   
   Была пора: вчинялось дѣло:
   Во мракѣ тюремъ, предъ судомъ,
   Палачъ терзалъ живое тѣло
   По строгимъ правиламъ, умѣло,
   Бичомъ, желѣзомъ и огнемъ...
   
   На площадяхъ толпа глядѣли,
   Подъ небеса клубился дымъ...
   Свой гимнъ кругомъ монахи пѣли,
   Въ "святомъ" огнѣ жиды горѣли
   И мавры корчились надъ нимъ...
   
   Упорно свѣтъ боролся съ тьмою
   И побѣдилъ. Его заря
   Блеститъ надъ грѣшною землею:
   Больныхъ не жгутъ передъ толпою
   И не клянутъ у алтаря...
   
   Но все же сдѣлано немного.
   Стоятъ темницы, міръ въ крови...
   И люди тщетно ищутъ Бога,
   Не зная, гдѣ лежитъ дороги
   Къ свободѣ, правдѣ и любви!...
   
   Воображаю хотя бы эту черную келью, багровый свѣтъ факеловъ въ ней, дымъ ихъ, уходящій клубами подъ тяжелый каменный сводъ, эту колонну съ прикованною къ ней жертвой... черные силуэты инквизиторовъ, спокойные и торжественные въ сознаніи своего божественнаго права, когда передъ ними въ адскихъ мученіяхъ корчилось живое тѣло и отчаянные стоны наполняли зловѣщее безмолвіе темницы... Нѣтъ, чѣмъ дальше отъ этихъ воспоминаній, тѣмъ лучше!
   Башни моста д'Алькантара принадлежатъ безраздѣльно арабамъ, но самый мостъ съ его дерзкою аркой, висящею надъ пропастью р. Тахо, создали готы. Выстроенный арабами въ 387 г. Гиджры (997 по P. X.), онъ вслѣдствіе землетрясенія рухнулъ. Это былъ тоже удивительный обращикъ арабскаго генія. Арки его оказывались еще смѣлѣе. Алафъ-Бенъ-Могамедъ-Кандъ по праву гордился имъ и нуженъ былъ катаклизмъ, чтобы его уничтожить. Въ 1258 г. Альфонсъ Астрономъ или Мудрый (EI Sabio), сынъ Фердинанда и Беатриксы, выстроилъ его вновь, оставивъ за нимъ старое арабское имя al cantara = мостъ. Арабъ, соорудившій Puerta del Sol, остался неизвѣстнымъ, но готы не могли, все-таки, не внести своего мрачнаго характера въ это созданіе. Точно тѣнь бросили они на это сокровище арабскаго генія, отдѣланное съ ювелирною тщательностью. Подъ аркою воротъ вы увидите изображеніе того, какъ готскій король "оказалъ милость своему подданному, старшему альгуазилу Гонзалесу". Милость заключалась въ томъ, что альгуазила за оскорбленіе двухъ дамъ и по ихъ жалобѣ обезглавили на этой самой площади подъ Пуэрта дель-Соль. Какъ императоръ Карлъ V ставилъ свои щиты на башняхъ д'Алькантара, которые онъ не строилъ и не бралъ боемъ, такъ и толедскій соборъ прибилъ свой гербъ къ башнѣ "Пуэрта дель-Соль". Надъ изящною мавританскою аркой этихъ воротъ вьются галлерейки тоненькихъ колоннъ, развѣтвляющихся въ арки, и все это вызолочено въ теченіе вѣковъ солнечными лучами. Издали кажется вся эта прелесть вычеканенною изъ настоящаго золота, покрывшагося отъ времени матомъ.
   Толедо стоитъ своего иниціала.
   Когда я въѣхалъ въ его улицы, мнѣ показалось, что я въ какомъ-то новомъ мірѣ, ничего общаго не имѣющемъ со всѣмъ тѣмъ, что я до сихъ поръ видѣлъ въ жизни. Самое неистовое воображеніе творца оперныхъ декорацій не придумало бы подобнаго романтическаго города, такихъ средневѣковыхъ улицъ, угрюмыхъ и въ самой мрачности своей величавыхъ и прекрасныхъ домовъ, разнообразныхъ зданій, такихъ замыкающихся узкими площадями узкихъ улицъ. Справа и слѣва сплошными стѣнами шли фасады дворцовъ, изъ которыхъ точно никогда и не выѣзжала готская знать. Не въ этомъ ли жилъ русокудрый король Леоговильдъ, не постучаться ли сюда, не здѣсь ли благополучно пребываетъ могущественный Вамба?... А вонъ въ томъ старомъ гнѣздѣ? Не изъ той ли башни смотрѣлъ на свѣтъ король, легендарный женолюбецъ Родрихъ? Такъ и казалось, что изъ-за угла выѣдутъ закованные въ желѣзо люди, покажутся солдаты Альфонса X или вдругъ на площадь изъ-подъ тяжелой старой арки романской, выстроенной еще готами, важный и торжественный выйдетъ Сидъ Кампеадоръ, этотъ Баярдъ Испаніи. И какіе дома открывали мнѣ свои фасады! Очевидно, каждый долженъ былъ служить крѣпостью. Массивныя стѣны, часто окна подъ самымъ карнизомъ крыши, вся же остальная лицевая часть является слѣпою, если не считать громадныхъ желѣзныхъ воротъ съ вбитыми въ нихъ medio-naranjas (полуапельсинъ, полушаріе стальное или желѣзное, нарочно приготовляемое для этой цѣли). Это были жилища великановъ. Когда одни такія ворота открылись около, мнѣ показалось, что за ними въ пустынный сумракъ двора видна какая-то таинственная пещера, въ которой намѣчивались гигантскія колонны. Старые гербы и щиты мрачно смотрѣли съ высокихъ стѣнъ, надъ воротами и окнами. Гдѣ теперь фамиліи, съ такою гордостью когда то носившія эти гербы? Только имена ихъ остались въ лѣтописяхъ Испаніи. Потомки, смѣшавшись съ индійскими расами, живутъ въ южиноамериканскихъ республикахъ, даже не вѣдая о томъ, какія блистательныя дѣянія были совершены ихъ предками, какими кровавыми строками они вписали ихъ въ хроники Старой и Новой Кастиліи. Именно, что называется, черезъ сотни лѣтъ прошли красною строкой. Какой нибудь безграмотный, босоногій гаучо, быть можетъ, является единственнымъ по родовому праву наслѣдникомъ этихъ заколоченныхъ дворцовъ, этихъ грозныхъ башенъ. И какая толпа кишмя кишитъ на здѣшнихъ улицахъ! Ее надо видѣть самому, чтобы понять, какъ физіономія города и характеръ его отражаются на лицахъ жителей. Можно подумать, что всѣ они принадлежать къ какому-нибудь чудовищному страшному заговору, что немедля пробьетъ часъ его и они должны ринуться на смерть и уничтоженіе всего сущаго. А эти черныя улицы, гдѣ балконы противуположныхъ домовъ смыкаются надъ вашею головой, гдѣ всюду -- и на балконахъ, и на окнахъ, и на стѣнахъ -- желѣзо, желѣзо и желѣзо, точно они вплоть закованы въ кандалы и томятся во мракѣ безвыходнаго плѣна? Ночью изъ нихъ не выберешься. Толедо живетъ еще въ періодѣ среднихъ вѣковъ. Здѣсь ложатся спать рано; я часа три до разсвѣта блуждалъ по его улицамъ изъ одной въ другую, щель за щелью, направо и налѣво, впередъ и назадъ -- куда идти, спросить не у кого. Дома высоки. Улица такъ узка, что, прислонясь спиной къ одному дому, не видишь крыши противуположнаго. Я уже хотѣмъ было крикнуть, какъ, признаюсь, совершенно случайно (моя способность оріентироваться уже была не причемъ) выбрался на Зокодаверъ. Въ этомъ городѣ готовъ даже пахнетъ желѣзомъ. Вы слышите его повсюду. Именно желѣзное гнѣздо желѣзныхъ людей, какъ называетъ его историкъ Мендоза. Художнику здѣсь за то пожива. Посмотрите, напримѣръ, на фасадъ этого громаднаго дворца: наружу только три окна -- одно въ углу подъ крышей, другое чуть не вровень съ землей, а третье вкось надъ воротами. Кому вздумалось такъ пробить ихъ? А красиво, не говоря уже о рѣшоткахъ, которыми обвиты эти окна и ихъ балконы. А вотъ на фасадѣ дома рядомъ одно окно, громадное, съ хорошія крѣпостныя ворота. За то рѣзьба кругомъ -- верхъ совершенства; у этого окна столько мраморныхъ цвѣтовъ, листьевъ, геральдическихъ звѣрей, такія символическія изображенія, что въ нихъ запутается самый свѣдущій археологъ.
   А площадь "Зокодаверъ"? Ею недаромъ хвалится "Imperial Ciudad" -- императорскій городъ, какъ самъ себя называетъ Толедо. Какъ ее ни перекрещивали испанцы въ "placa Major", въ "placa Constitution", она, все-таки, хранитъ свое старое, данное маврами, имя -- Зоко, по-арабски рынокъ. Подобные "Зоко" я видѣлъ въ Танхерѣ, Тетуанѣ, Матадорѣ. Такой остался и здѣсь. Она васъ разомъ переноситъ за нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ, по крайней мѣрѣ, въ царствованіе Филиппа II. Ее окружили пестрые дома; даже странно видѣть такіе въ мрачномъ Толедо. Красные, желтые, зеленые фасады подъ этимъ солнцемъ кажутся эмальированными. Особенно когда сюда входишь послѣ чернаго мрака узкихъ переулковъ. Вверху, надъ площадью виситъ громада перестроеннаго Карломъ V "алькасара". Впрочемъ, висѣла, когда я здѣсь былъ, и уже не виситъ теперь. Эта твердыня была уничтожена три года тому назадъ пожаромъ. Такое веселое впечатлѣніе шумный и пестрый "Зокодаверъ" производить послѣ скитанія по мрачнымъ щелямъ Толедо, что я невольно сталъ хохотать, кричать и смѣяться вмѣстѣ съ толпою, наполнявшею его. Казалось, весь городъ высыпалъ сюда на какой-то праздникъ,-- не оттого ли такъ пусто было на его улицахъ? Впрочемъ, когда я здѣсь пожилъ, то убѣдился, что Зокодаверъ всегда кипитъ жизнью. Тѣмъ сильнѣе задумчивое Толедо, погруженное въ воспоминаніе о далекомъ прошломъ, о своихъ героическихъ быляхъ, поражаетъ васъ безмолвіемъ и неподвижностью... Пестрые дома обведены еще болѣе пестрыми галлереями, цѣлыми паутинами причудливыхъ балконовъ. Въ этихъ паутинахъ запутались и бьются сотни дѣтей и женщинъ; они кричатъ, поютъ, смѣются, переговариваются съ тѣми, которые толпятся внизу. Прежде съ этихъ же галлерей толпа смотрѣла на два зрѣлища: одно доставляло ей городское управленіе -- это былъ бой быковъ; другимъ ее угощали соединенныя ревностныя усилія христіаннѣйшаго короля и "святаго судилища", т.-е. инквизиціи. Именно здѣсь на Зокодаверѣ, гдѣ сегодня такъ весело свѣтитъ солнце, такъ хорошо себя чувствуешь,-- жгли несчастныхъ, имѣвшихъ неосторожность усомниться въ католическомъ формализмѣ или родившихся арабами и евреями и желавшихъ умереть въ вѣрѣ отцовъ своихъ.
   Да, именно здѣсь, на Зокодаверѣ, былъ сожженъ благородный Алонсо Фу это, самое имя котораго (Фу это -- огонь) явилось для него зловѣщимъ пророчествомъ. Тутъ же земнымъ пламенемъ очищали грѣховную душу фра-Эстебаноса, имѣвшаго дерзость, несмотря на свое монашеское платье, усомниться въ правѣ однихъ людей подавать чорту на жаркое другихъ. Тутъ герцогъ Манрике д'Оссуна крикнулъ Филиппу II, при видѣ прекрасной Элеоноры Ортисъ, которую вели на костеръ:
   -- Ты ли, король, далъ жизнь этому божественному созданію, чтобы отнимать ее?
   Д'Оссуну нельзя было сжечь,-- онъ-самъ, если возможно, былъ болѣе католикъ, чѣмъ король. Но его можно было убить изъ-за угла, и герцога черезъ день нашли на одной изъ толедскихъ улицъ распростертымъ на ея плитахъ и бездыханнымъ, съ ножомъ между лопатками. Сюда же переноситъ мѣсто дѣйствія популярнѣйшая между испанскими цыганами легенда о легкомысліи того же Филиппа II. Положимъ, въ данномъ случаѣ цыгане взяли грѣхъ на душу. Я не могу себѣ представить этого рыжаго, веснущатаго испанскаго Ирода съ влажными руками и холодною душой -- увлекшимся прелестью уличной пѣвицы... Но, говорятъ, гласъ народа -- гласъ Божій... Предваряю читателей только, что подъ именемъ короля Санхесъ толедскіе гитаны подразумѣвали именно мрачнаго узника Эскоріала Филиппа II.
   Какъ извѣстно, желая доставить удовольствіе жителямъ благороднѣйшаго (muy noble) и вѣрнѣйшаго (muy fedel) императорскаго города Толедо, Филиппъ второй въ извѣстные дни приказывалъ привозить сюда самый отборный ассортиментъ живаго товара для костровъ. Вѣроятно, въ одинъ изъ такихъ праздниковъ и случилось что-либо подавшее поводъ цыганамъ найти въ адской, злобной натурѣ вѣнценоснаго палача отблескъ человѣческой слабости:
   
   Былъ и мраченъ, и суровъ
   Донъ-Санхесъ во время оно.
   Онъ на казнь еретиковъ
   Цѣлый день смотрѣлъ съ балкона.
   
   Будто рѣдкіе плоды,
   Вина тонкія,-- заранѣ
   Припасалися жиды,
   Колдуны и мусульмане.
   
   И въ назначенные дни,
   Взявъ попарно свѣчи въ руки,
   Шли процессіей они
   На торжественныя муки.
   
   Разодѣта и пестра,
   Свита пышная дивилась,
   Глядя, какъ въ огнѣ костра
   Жертва связанная билась.
   
   Сатанѣ на завтракъ разъ
   Шла гитана молодая,
   Красотою чудныхъ глазъ
   Проповѣдниковъ смущая.
   
   Не найдешь такихъ царицъ!
   Съ нею рая бы не надо!
   Передъ нею палъ бы ницъ
   Инквизиторъ Торквемадо.
   
   И король былъ изумленъ...
   Сдѣлавъ крестное знаменье,
   Прошепталъ сквозь зубы онъ:
   "Боже, что за наважденье!"
   
   -- Какъ тебя, малютка, звать?--
   -- "Херомита".--
                       -- "Гдѣ родилась?" --
   -- "Я не знаю: рано мать
   Умереть поторопилась".--
   
   -- "Какъ росла ты, гдѣ жила?" --
   И ему гитана смѣло:
   -- "Травкой въ полѣ я росла
   И жила -- гдѣ солнце грѣло!"
   
   На устахъ гитаны смѣхъ,
   Смотритъ прямо безъ боязни...
   -- "За какой великій грѣхъ
   Предана ты лютой казни?"
   
   -- "Говорилъ про то монахъ,
   Я его не понимала;
   Я всю жизнь у насъ въ горахъ
   Только пѣла да плясала.
   
   "Въ зимній холодъ, въ лѣтній жаръ,
   Незнакомая съ страданьемъ,
   Я жила подъ звонъ гитаръ
   И питалась подаяньемъ".
   
   -- "Ну, а въ ересяхъ какихъ
   Ты замѣчена донынѣ?"
   -- "Ересь?... Право, словъ такихъ
   Не слыхать у насъ въ пустынѣ"...
   
   -- "Но тебя сожгутъ живой,
   Это, вѣдь, мученья ада!..." --
   "Что-жь такое, смѣхъ какой!
   Умирать, вѣдь, тоже надо?..."
   
   Въ изумленьи замерла
   Свита, будто бы нѣмая.
   А гитана весела,
   Словно птичка въ утро мая.
   
   Пораженъ король:
   -- "Постой! Ты Христа душою чтила?"
   -- "Я?... Христа?... Онъ кто такой?" --
   У него она спросила" *).
   
   -- "Сынъ Мадонны, Божій Сынъ"...
   Головой она качаетъ:
   -- "Нѣтъ, спроси-ка Альбасинъ **),
   Тамъ никто его не знаетъ.
   
   "Можетъ быть, въ Севильѣ есть
   Человѣкъ такой -- въ Тріанѣ ***),
   Проживаютъ, ваша честь,
   Тамъ мудреные цыгане.
   
   "Промышляютъ ворожбой
   И разсказываютъ сказки,
   А у насъ народъ простой,
   Наше дѣло -- только пляски".
   
   -- "Въ церкви та была-ль когда?" --
   Отовсюду закричали.
   -- "Госпожи и господа
   Насъ туда, вѣдь, не пускали!"
   
   Ропотъ слышится кругомъ.
   Говоритъ король:
                       -- "Не стану
   Я теперь казнить огнемъ
   Эту бѣдную гитану.
   
   "Дѣло въ томъ, что сатанѣ
   (Онъ отецъ цыганъ, извѣстно)
   Получить ее въ огнѣ,
   Право, будетъ слишкомъ лестно!
   
   "Нѣтъ! Иначе поступить
   Мы должны -- Христу въ угоду,
   Вѣдь, ее въ огонь пустить --
   Все равно, что рыбу въ воду!
   
   "Еретичку во дворецъ
   Помѣстимъ мы очень строго.
   Фра-Луисъ, святой отецъ,
   Съ ней потрудится для Бога!
   
   "Онъ ее научитъ пусть
   Всѣмъ молитвамъ безъ изъятій,
   Чтобы знала наизусть
   Какъ любой изъ нашихъ братій,
   
   "И тогда мы возведемъ
   Ей костеръ, костровъ всѣхъ краше,
   И сожжемъ ее на немъ
   Въ прославленье чести нашей!
   
   "Въ эти дни я повелю
   Всенародное моленье",--
   И гитану къ королю
   Повели на исправленье.
   
   Только странно, съ той поры
   Хоть святая Германдада
   На гарроту и костры
   И гнала исчадій ада,
   
   Хоть народъ со всѣхъ сторонъ
   Какъ на праздникъ собирался,
   Но король на свой балконъ
   Никогда не появлялся.
   
   Во дворцѣ за то порой
   Пляска слышалась ипѣвье,--
   Тамъ свершалъ отецъ святой
   Херомиты исправленье.
   
   И, въ угоду, небесамъ,
   Донъ-Санхесъ, король жестокій,
   Пляшетъ, сказывали, самъ
   Съ Херомитой черноокой...
   *) По свидѣтельству даже такихъ авторитетныхъ писателей, какъ Мендоза и Кальве, до сихъ поръ многіе изъ испанскихъ цыганъ не знаютъ Спасителя, считаясь христіанами. Католическіе монахи умѣли ихъ жечь, но не только не учили ихъ истинамъ христіанской религіи, а даже не позволяли имъ ходитъ въ церковь.
   **) Гора за Гренадою со множествомъ пещеръ, гдѣ живутъ гитано. О Богѣ они знали только потому, что милостыню просятъ "por Dios"...
   ***) Тріана -- севильскій кварталъ.
   
   Толедо, какъ и Гренада, богатъ легендами. Каждый старый домъ, всякая полуразрушенная башня являются мѣстомъ дѣйствія тѣхъ или другихъ историческихъ лицъ, но, не ограничиваясь "дѣйствительностью", вымыселъ присвоилъ такимъ уголкамъ, какъ эта площадь, дому св. Братства, Альказару, Баньосъ де ла Кава, соборной колокольнѣ, бывшей синагогѣ, каждому, каждой, непремѣнно свое привидѣніе. На площади Зокодавера, таимъ образомъ, въ минуты, когда Испаніи грозитъ что-нибудь извнѣ, является грозный призракъ готскаго короля Вамба. Надо сказать правду, что легендарный герой, очевидно, обладаетъ романтическими вкусами. Для своихъ прогулокъ по Зокодаверу онъ выбираетъ непремѣнно лунную ночь. Дока кругомъ безмолвно стоятъ, облитые серебрянымъ свѣтомъ мѣсяца. Черный мракъ царитъ въ узкихъ трещинахъ, разбѣгающихся отсюда во всѣ стороны. Только кровли, башни и колокольни подымаются точно кованные ш серебра, да колоссальная твердыня Альказара виситъ въ небесахъ вся ни свѣту... Готскій король почему-то не любитъ полночи. Вѣроятно, онъ на желаетъ, чтобы его смѣшивали съ нечистыми духами. Въ два часа въ какой-нибудь изъ черныхъ улицъ слышится стукъ оружія, будто толпа воиновъ идетъ къ Зокодаверу, стуча о каменныя плиты древками копій. Мечи сталкиваются и звонятъ, доносится топотъ тысячи ногъ. Наконецъ, на ярко-освѣщенную площадь показывается призракъ короля Вамбы. Золотой обручъ горитъ на его головѣ, изумрудныя и рубиновыя подвѣски падаютъ съ этого обруча на уши, бѣлокурые волосы вьются на могучія плечи. На стальной кольчугѣ огнемъ горитъ золотой левъ, такой же сіяетъ и на черномъ вороненомъ щитѣ. Вамба грозно смотритъ передъ собою. Рать его безмолвно слѣдуетъ за нимъ. Медленно подвигаются они до середины Зокодавера, и тамъ дружина окружаетъ своего короля. Нѣсколько кинутъ они точно совѣщаются между собою, но, попрежнему, словъ не слышно, только бряцаніе мечей да стукъ копій наполняютъ мистическую тишину ночи. Потомъ воины на щитахъ поднимаютъ готскаго короля, и онъ, высоко держа свой мечь, указываетъ имъ туда, откуда на Испанію идетъ опасность. Замѣчательно, что Вамбу изъ его могилы не подымаютъ внутреннія смуты королевства, какой бы ужасный оборотъ онѣ ни принимали. Онъ оставался даже спокойнымъ во время возстанія карлистовъ. Послѣдній разъ Вамба являлся на этой площади, передъ нашествіемъ французовъ на Испанію. Съ тѣхъ поръ готскій король уже не страдаетъ безсонницей. Толедскіе политики, когда обострился вопросъ о Каролинскихъ островахъ съ Германіей, ожидали неминучей войны и по ночамъ выходили на Зокодаверъ: не увидятъ ли короля Вамбу съ его дружиною. Но готскій король оказался гораздо дальновиднѣе и проницательнѣе ихъ, хотя за тысячелѣтіе, что онъ пролежалъ въ землѣ, и долженъ бы поотстать отъ разумѣнія текущихъ дѣлъ. Нѣмцы уступили, и толедскіе политики съ тѣхъ поръ опять спокойны. Имъ не зачѣмъ дежурить въ лунныя ночи на Зокодаверѣ.
   

III.
Первыя впечатлѣнія въ Толедо.-- Крѣпость, тюрьма или городъ,-- Толедскія патіо.-- Въ гостяхъ у поэта.-- Толедскіе художники.-- Гостиница въ инквизиціонной тюрьмѣ.-- Почему мавры калифата называли Толедо "Золотымъ копытомъ"?

   Насколько мрачны улицы и наружные фасады домовъ въ Толедо, настолько свѣтлы и изящны ихъ patio. Вы уже знаете, что въ испанскихъ я, главнымъ образомъ, андалузскихъ домахъ patio называются внутренніе дворики. Я даже былъ пораженъ на первыхъ порахъ. Черная разбойничья улица, угрюмый фасадъ стараго, слѣпаго снаружи дома. Вверху только кое-гдѣ два-три окна, да и тѣ похожи на бойницы. Какой-то выступъ вродѣ башенки. Отлично оттуда обстрѣливать эту щель вдоль... Я бы хотѣлъ сказать "поперекъ", но "поперека" въ такихъ трещинахъ не полагается. Это именно и было жилье поэта, археолога и знатока толедскихъ былинъ и легендъ, Гомеса, къ которому мнѣ дали письмо изъ Мадрида. Я остановился передъ воротами, которыя сдѣлали бы честь любой крѣпости. Точно броня современнаго фрегата. Сверхъ этого, въ нихъ были вбиты полуапельсины (medio-narunja) и раковины, именно такія, какія изображаются на плащѣ с. Яго Компостельскаго... И полуапельсины, и раковины -- изъ желѣза, и, притомъ, такой старины, что у собирателей коллекцій, что называется, разгораются на нихъ глаза. Я сначала искалъ звонка, но его не оказалось. Прохожій, мрачно завернувшійся въ кану и, въ качествѣ истаго толеданца, надвинувшій сомбреро на носъ, такъ, что отъ всего образа и подобія Божьяго только одинъ этотъ носъ и было видѣнъ, ощутилъ состраданіе и подошелъ ко мнѣ.
   -- Чего вы ищете, сеньоръ-кавальеро?
   -- Звонка.
   -- У насъ нѣтъ звонковъ. Вонъ ударьте этою ручкой.
   Въ воротахъ сверху висѣлъ молотокъ, въ видѣ какого-то геральдическаго звѣря, съ оскаленными зубами и крокодильими лапами.
   -- Позвольте я за васъ...
   И "сеньоръ-кавальеро" началъ изо всей силы стучать имъ о желѣзную доску, оказавшуюся подъ геральдическимъ звѣремъ. Громоподобный трескъ раздался съ одного конца всей этой щели до другаго. Очевидно, "кавалеру" эта музыка доставляла большое удовольствіе, онъ вошелъ въ ражъ и застучалъ съ неистовствомъ, съ увлеченіемъ; онъ продолжалъ даже стучать тогда, когда одна изъ бойницъ подъ крышей отворилась снизу вверхъ и оттуда выглянулъ растрепанный старикъ.
   -- Сеньоръ, сеньоръ! Насъ уже услышали!...-- останавливалъ я напрасно кавалера. Наконецъ, я долженъ былъ дотронуться до его плеча. Онъ точно проснулся.
   -- Благодарю васъ... Насъ услышали, сейчасъ отворятъ ворота. Благодарю васъ.
   -- Не за что. Это такъ пріятно, знаете.
   Но моя увѣренность въ томъ, что сейчасъ отворятъ ворота, оказалась нѣсколько преждевременной. Голова старика вверху замѣнилась головою старухи, столь же растрепанной. Я разсмотрѣлъ только, что ея острый носъ ючетъ во что бы то ни стало клюнуть такой же острый подбородокъ.
   -- Что нужно сеньору?-- визгливо крикнула она сверху.
   Я хотѣлъ было отвѣтить, но остановился въ недоумѣніи. Гдѣ я видѣлъ эту пасть, это хищное лицо?
   -- Что нужно сеньору?-- еще настоятельнѣе и грознѣе потребовала она отъ меня "страшнаго" отвѣта.
   -- Ба!... Разумѣется. Вотъ она, эта старуха. Ее сдѣлали по образцу молотка, висящаго на воротахъ. Тотъ же оскалъ, та же хищная рожа и, вѣроятно, такія же крокодильи лапы.
   -- Вѣдь, вы же стучали?-- уже съ отчаяніемъ надсаждалась она въ небесахъ.-- Вѣдь, это вы стучали?
   -- Простите, сеньора!...-- наконецъ, опомнился я.-- Стучалъ я дѣйствительно. Не здѣсь ли живетъ сеньоръ Эмиліо Гомесъ?
   -- Гомесъ? Это мой сынъ. А вамъ какое дѣло до Гомеса?
   "Крѣпко живутъ толедскіе поэты!" -- сообразилъ я.
   -- У меня письмо къ нему.
   -- Отъ кого?
   Богопротивная старуха, очевидно, готовилась учинить мнѣ допросъ по всей формѣ. Понявъ, что для нея "поэты" не имѣютъ никакого значенія, вмѣсто всякихъ объясненій, отвѣтилъ кратко и выразительно:
   -- Отъ его превосходительства министра Нуньеса де-Арсе.
   Я думаю, поэтъ Нуньесъ де-Арсе самъ забылъ, что онъ былъ министромъ, тѣмъ не менѣе, онъ былъ имъ когда-то, хотя и не долго, что мнѣ и дало право именно такъ его назвать. Старуха была поражена.
   -- Письмо отъ министра?-- заорала она на всю улицу, желая, чтобы всѣ сосѣдки ее слышали.
   -- Да, вотъ оно, это письмо!
   -- Отъ его превосходительства, министра, къ моему сыну, Эмилію Гомесу?-- безпощадно ставила она точки на і.
   Благодаря моей находчивости, черезъ нѣсколько минутъ за крѣпостными воротами этого дома послышался какой-то грохотъ. Грохотъ перешелъ въ гулъ, прокатившійся по самымъ воротамъ, замокъ въ нихъ отворился съ шумомъ, подобнымъ выстрѣлу, потомъ неистово завизжалъ отодвигаемый засовъ... Въ воротахъ была калитка. Но отворить ее человѣку, снабженному письмомъ отъ министра, болѣе чѣмъ странно, и посему я простоялъ еще двѣ-три минуты лишнихъ, пока челюсть адова не разверзлась передо мною. Въ ней мнѣ показалось что-то невообразимо темное, мрачное, какая-то пещера, что ли. Справа стоялъ растрепанный старикъ, слѣва -- растрепанная старуха; оба они кланялись столь торжественно, что, будь я гордъ, я бы вообразилъ себя, по меньшей мѣрѣ, министерскимъ курьеромъ, являющимся съ приказомъ о награжденіи Эмилія Гомеса Станиславомъ III-й степени за благонамѣренное направленіе его литературной дѣятельности.,
   Пещера оказалась промежуткомъ между этими воротами и такими же внутри. Пространство между ними выстлано острыми каменьями. По обычаю; (испанская формула вѣжливости), старикъ сообщилъ мнѣ, что этотъ домъ принадлежитъ мнѣ, что онъ самъ и его жена находятся въ моемъ полному распоряженіи. Я пришелъ бы въ ужасъ отъ послѣдняго, если бы не зналъ, что это только слова.
   Вторыя ворота отворились столь же торжественно. И... но позвольте...
   Случалось ли вамъ видѣть какой-нибудь скверный сонъ: адъ, бездну, море тумана, вы летите въ какой-то мракъ... и вдругъ просыпаетесь и голубое утро смѣется вамъ въ открытое окно, и солнце ласково свѣтить въ вашу комнату, и какая-то пичужка, уцѣпившись за вѣтку сирени въ саду, заливается во все свое маленькое горлышко такою пѣсенкой, что у васъ сразу становится необыкновенно ясно и свѣтло на душѣ? То же случилось и со мною, когда раскрылись вторыя ворота этого "сеазама".
   Солнце, цвѣты и зелень... Я даже зажмурился. Вмѣсто тюрьмы, какую я ожидалъ видѣть, судя по наружному фасаду, или, по крайней мѣрѣ, вмѣсто каземата крѣпости -- нѣчто феерическое, яркое, свѣтлое, улыбающееся. Говоръ воды,-- оказалось, посреди выстланнаго шашками чернымъ и бѣлымъ мраморомъ двора бьетъ прелестный фонтанъ. Кругомъ розы, лиліи, магноліи, олеандры, жасмины, гарденіи. Въ patio тройнымъ рядомъ мавританскихъ аркадъ выходятъ три этажа дома. Бѣлыя мраморныя колонны, бѣлые мраморные своды... Изъ этого патіо не хотѣлось никуда. Тонкій ароматъ цвѣтовъ наполнялъ воздухъ... Эмиліо Гомесъ засталъ меня совершенно восхищеннымъ. Еще бы! я былъ въ положеніи сказочнаго царевича, въ горбатой, хромой и беззубой старухѣ нашедшаго прелестную дѣвушку. Только для моего случая не надо было пускать въ ходъ никакихъ чаръ и заклинаній. Оказалось достаточно нѣсколькихъ строкъ отъ эксъ-министра.
   -- Неужели у васъ много такихъ дворцовъ?-- спросилъ я у молодаго поэта.
   -- О, мой еще одинъ изъ самыхъ бѣдныхъ,-- скромно улыбался онъ.
   Потомъ я убѣдился, что Толедо на всѣхъ этихъ узкихъ и мрачныхъ улицахъ обманываетъ путника угрюмыми фасадами своихъ домовъ. Войдите внутрь и, вмѣсто каземата, вы встрѣтите маленькій рай. А самыя улицы! Я могу сравнить ихъ только съ ложами высохшихъ горныхъ потоковъ. Это болѣе чѣмъ вѣрно. Но мученіе ходить по нимъ всегда вознаграждается удовольствіемъ попасть въ одинъ изъ такихъ двориковъ и отдохнуть тамъ подъ мечтательный говоръ воды, въ прохладѣ и задумчивой тѣни мраморныхъ арокъ. Даже madame Гомесъ здѣсь не показалась мнѣ такою вѣдьмой, хотя и ея сынъ отзывался о ней:
   -- Знаете, мама производитъ всегда довольно непріятное впечатлѣніе, но это на первыхъ порахъ. Потомъ вы убѣдитесь, что она добрая женщина.
   Я, впрочемъ, убѣдился въ этомъ тотчасъ же, когда увидалъ, съ какою гордостью она любуется своимъ сыномъ, какъ ревниво относится ко всему, что онъ написалъ. Надо было слышать ея голосъ, когда она говорила о немъ, когда читала наизусть его стихи. Но, увы, конецъ испортилъ все дѣло. Только что я было разсантиментальничался на тему о материнской любви, какъ она вдругъ поразила меня истинно-материнскою глупостью:
   -- Знаете, Сервантесъ, говорятъ, хорошо писалъ и этотъ, какъ его, французъ?... Ахъ, да, Александръ Дюма, тоже, но мой сынъ лучше ихъ всѣхъ, и даже я не сравню съ нимъ проповѣди нашего капеллана фра-Мигуэля... Вы его слышали уже?
   Эта путаница авторитетовъ такъ ошеломила меня, что я совершенно растерялся. Правду сказать, и я, и ея сынъ почувствовали себя свободнѣе, когда она ушла.
   Благодаря Эмилію Гомесу, оказавшемуся очень милымъ малымъ, я познакомился съ фалангою молодыхъ толедскихъ живописцевъ. Суровая зловѣщая наружность этого города не совсѣмъ мирится съ условіями, необходимыми для художественнаго творчества. Но въ этомъ отношеніи вся Кастилія одинакова, а, между тѣмъ, за послѣднее время ни одна страна въ мірѣ не поражаетъ такимъ обиліемъ молодыхъ силъ въ искусствѣ, какъ она. Большіе таланты и большія идеи -- вотъ ихъ характеристика. Видимо, здѣшнихъ художниковъ волнуютъ глубокія мысли, которыми живетъ человѣчество, захватываютъ его гуманитарныя стремленія. Каждый изъ нихъ является не только поклонникомъ красоты въ природѣ, но и добра въ человѣчествѣ. Мстительная кисть испанскаго живописца, задавшагося цѣлью написать страничку изъ мрачнаго прошлаго своей страны, преображается въ пламенный мечъ, безпощадно разящій католическій деспотизмъ и насилія аскетизма. Посмотрите, напримѣръ, картину толедскаго живописца, обращавшую на себя такое вниманіе впослѣдствіи въ залахъ парижской выставки,-- на этого блѣднаго Филиппа II, угрюмая фигура котораго до сихъ поръ и изъ-за гроба заститъ Испаніи выходы къ свѣту. Вечеръ. Сумракъ мрачною синевой легъ на холодныя окрестности Эскоріала. Въ немъ чувствуется ледяное и мертвящее дыханіе Гвадарамы. Въ скалѣ выбито сѣдалище -- знаменитое "la Silla de Felippe II". Зловѣщій, какъ эта наступающая ночь, Филиппъ II тамъ уже. У него въ рукахъ приговоръ; судьи около. Почтительное молчаніе кругомъ. Внизу дрожатъ отъ стужи носильщики королевскихъ креселъ. Туманъ густѣетъ, холодно. Холодно всѣмъ, только не этому блѣдному призраку. У него въ душѣ еще большій холодъ, и горе тому, чье имя значится на роковомъ пергаментѣ. Король не умѣлъ прощать и, во всякомъ случаѣ, не среди дикой и суровой окрестности Эскоріала могла придти въ голову и запасть въ сердце трогательная мысль о помилованіи. Если для подобныхъ картинъ улицы и темничные фасады Толедо могли дать настроеніе и краски, то что могло вдохновить Хименеса Аранда написать здѣсь своего Христа?... И онъ написалъ Его именно тутъ и даже болѣе -- въ самомъ дворцѣ, гдѣ когда-то помѣщался страшный трибуналъ инквизиціи. "Христъ" Аранды великолѣпенъ. Облака и туманъ заволокли Голгоѳу -- въ одномъ только мѣстѣ прорвались они -- и въ этомъ просвѣтѣ -- Распятый. Ничего кругомъ. Точно крестъ остановился среди безконечности и хаоса...
   Я сказалъ, что Хименесъ Аранда писалъ своего Христа въ бывшемъ дворцѣ инквизиціи. Странная судьба постигла этотъ дворецъ! Я никакъ не ожидалъ, подходя сюда, что за этимъ сумрачнымъ фасадомъ, за этими камнями, отъ которыхъ до сихъ поръ, кажется, пахнетъ кровью, гдѣ сквозь трещины должны сочиться слезы безчисленныхъ замученныхъ жертвъ, теперь не тюрьма... "Posada de la Hermandad"... Трактиръ св. Братства,-- не великолѣпно ли это? Громадныя крѣпостныя ворота его заключены между двумя колоннами коринѳскаго стиля. Колоссальная готическая арка надъ ними и въ ней, единственное на весь домъ снаружи, чудовищное и зловѣщее окно, закованное въ толстѣйшую желѣзную рѣшотку. Кругомъ щиты съ гербами. Надо сказать правду, св. Германдада сначала не была тѣмъ отвратительнымъ учрежденіемъ, въ какой выработалась она впослѣдствіи: Фердинандъ Католическій создалъ ее для освобожденія испанскихъ дорогъ отъ разбойничества. И здѣсь, на пустынной Толедской улицѣ, за желѣзными засовами, сидѣли сначала просто "рыцари ножа и петли". Потомъ "Германдада" оставила въ покоѣ разбойниковъ, даже больше -- вступила съ ними въ тѣснѣйшій союзъ и сама усвоила ихъ пріемы. За это она сразу стала "святою"и уже боролась противъ свободы человѣческой мысли, преслѣдуя все выдающееся въ своей странѣ... Не знаю, какъ другіе, а я бы предпочелъ переночевать на улицѣ, но ни за что не остановился бы въ этой гостиницѣ "св. Братства". Все время до утра мнѣ бы снились узники инквизиціоннаго трибунала, красные, замаскированные палачи, черные длиннополые судьи и орудія невѣроятныхъ пытокъ... Я видѣлъ на пути изъ Перми въ Екатеринбургъ арестантскую партію: это было еще въ то время, когда желѣзная дорога только строилась. Несчастные остановились на привалъ и слѣдовавшая за мужемъ-каторжникомъ жена подала ему ребенка. Дитя весело, заливаясь хохотомъ, стало играть кандалами отца... Представьте себѣ веселую пирушку здѣсь, въ этой "Posada de la Hermandad". Не то же ли было бы самое? А эти суровыя лица инквизиторовъ, на которыхъ ни одинъ заключенный не могъ прочитать для себя надежды! Посмотрите на бурбарановскихъ монаховъ; онъ обезсмертилъ ихъ фанатически горящіе глаза, судорогу безкровныхъ губъ, желтизну впалыхъ щекъ. О, эти не знали пощады! Они дѣйствовали именемъ Бога,-- а развѣ Богъ ошибается? Самозванные толкователи Его, они самое небо дѣлали сообщникомъ своихъ преступленій. Въ дряхлой, оставленной церкви Толедо, подъ старинными истершимися плитами, лежатъ эти церемоніймейстеры аутодафе... Я навѣстилъ ихъ. Даже именъ нельзя было разобрать на камняхъ. Исторія и народъ были, такимъ образомъ, великодушны: первая ихъ забыла, второй стеръ ихъ ногами. А, между прочимъ, гг. толедскіе инквизиторы отличались даже остроуміемъ. Жидовъ они, напримѣръ, зашивали въ свиную шкуру и бросали въ Тахо, мавровъ сжигали на кострѣ привязанными къ тѣмъ же животнымъ, оболочка которыхъ служила послѣднимъ пристанищемъ для несчастнаго Израиля. Что можетъ бытъ ужаснѣе этой мерзости?
   Мнѣ хотѣлось отдохнуть отъ мрачнаго зрѣлища черныхъ улицъ и угрюмыхъ снаружи дворцовъ. А тутъ еще зловѣщій фасадъ св. Братства встрѣтился по пути! Наканунѣ мнѣ привелось прочесть Подлинное описаніе праздника, устроеннаго въ Толедо великимъ инквизиторомъ Пересомъ Альтамура. Невѣдомый, но чрезвычайно добросовѣстный авторъ, подробно перечисливъ всѣхъ сорокъ шесть еретиковъ, которые были торжественно сожжены на Зокодаверѣ во время этого пира, разсказалъ біографію ихъ, причемъ самымъ виновнымъ оказался именно Альваресъ Лазарихо, усомнившійся въ томъ, чтобы пророкъ Іона могъ три дня и три ночи провести съ полнымъ комфортомъ во чревѣ китовѣ. Его бы побичевали и, пожалуй, выпустили, потому что онъ раскаялся и, притомъ, прошлое его не внушало къ нему недовѣрія; но бѣдняга привыкъ выпить, и съ радости, что дѣло его принимаетъ хорошій оборотъ, вмѣстѣ съ своимъ сторожемъ опорожнилъ бутылочку-двѣ какого-то предательскаго вина. Оно развязало языки обоимъ. Стали говорить о Ветхомъ Завѣтѣ и Библіи. На свое горе, Альваресъ Лазарихо начитался ея и усомнился въ святости Лота. Тюремщикъ, принадлежавшій къ какому-то монашескому ордену, взбѣсился... На другой день Альваресъ Лазарихо уже корчился въ камерѣ пытокъ, а черезъ двѣ недѣли его вели на аутодафе, какъ нераскаяннаго "еретика и богохульца".
   Отыскивая мѣста, гдѣ бы прошлое не выдвигало такихъ ужасныхъ воспоминаній, я выбрался на какую-то площадь съ башней. Дверь въ нее была отворена. За дверью въ сумракѣ домѣчивались довольно смутно ступени лѣстницы. Я крикнулъ,-- никто мнѣ не отозвался. Оставалось заключить одно: башня пуста, оставлена и ходи по ней всякій, кому угодно. Такъ я и сдѣлалъ. Лѣстница шла спиралью,-- я взбирался, взбирался. Кое-гдѣ пообвалились ступени, въ другихъ мѣстахъ онѣ стерлись. Изрѣдка сумракъ озарялся изъ узкихъ бойницъ, въ которыя виднѣлись уже внизу тѣ же мрачныя улицы, тѣ же строгіе силуэты средневѣковыхъ домовъ. Черезъ нѣсколько минутъ предо мною оказался выходъ на кровлю башни. Съ ея зубцовъ при моемъ появленія сорвался какой-то ястребъ и въ углу что-то подозрительно зашуршало въ кучѣ щебня и мусора. Я подошелъ къ краю... Что за картина раскидывалась кругомъ!... Небо синее, синее, такое; какимъ я его видѣлъ впослѣдствіи въ Африкѣ, и подъ нимъ стройный силуэтъ этого готскаго "гордаго города на горѣ", "матери испанскихъ городовъ", "благороднѣйшаго, законнѣйшаго, императорскаго", какъ значится въ его гербѣ {Muy nohle, muy bale imperial ciudad de Toledo.}. Онъ весь на плоскости утеса, который внизу подковою огибаетъ Тахо... Только глядя отсюда на эту подкову красивой рѣки, я понялъ, почему арабскіе поэты называли Толедо "Золотымъ копытомъ".
   Но если бы я зналъ, что ждетъ меня, едва ли я увлекся бы восточными сравненіями Бенъ-Омара. Вспомнивъ, что я обѣщалъ Гомесу идти съ съ нимъ на оружейную фабрику и что мнѣ остается только нѣсколько минутъ на то, чтобы добраться до него, я поспѣшно спустился съ башни и попалъ въ какой-то мракъ. Ощупью ищу дверь, всюду сплошная стѣна.! Спотыкаюсь, встаю, опять продолжаю поиски... Наконецъ, рука нащупала желѣзо -- ворота... Толкаюсь -- они заперты... Стучу и чувствую, что стука моего по этой толщѣ никто не услышитъ. Нагибаюсь найти камень, чтобъ имъ заколотить въ эту западню -- камня нѣтъ... Кричу опять. Гдѣ-то -- не то вверху, не то глубоко внизу -- какое-то глухое отзвучіе... И опять тишина. Что мнѣ оставалось дѣлать?
   Взойти на башню и заорать оттуда?
   Немного смѣшно, но, вѣдь, не оставаться же здѣсь въ этомъ мракѣ?
   И я опять поспѣшно полѣзъ по полуразрушившейся лѣстницѣ.
   

IV.
На башнѣ.-- Странички изъ прошлаго.-- Гарсіа де ла Вега.-- Толедскіе художники.-- Визиготы.-- Романтическія были.-- Почему окрестности Толедо безплодны.

   Надо признаться, положеніе мое было не изъ пріятныхъ. Средневѣковая, какое средневѣковая -- готская площадь. Старѣе тѣхъ домовъ, которые выдвинули на нее свои мрачные фасады, я и не видалъ. Въ ихъ рѣдкихъ окнахъ красовались такія рѣшотки, точно за ними берегли величайшихъ злодѣевъ. Пустыня совершенная. Когда я направился сюда, то на улицѣ я не видѣлъ ни одного прохожаго. Теперь сверху, съ башни, я встрѣчалъ только черные дома, черныя щели улицъ между ними и темно-голубое неба вверху, казалось, съ сожалѣніемъ смотрѣвшее на этотъ безлюдный городъ. Тишина ненарушимая.
   Слава Богу, на площади показывается кто-то,-- идетъ благополучный падре. Я закричалъ. Патеръ остановился въ остолбенѣніи. Неужели разверзлась твердь и ему, скромному служителю церкви, явится во всей славѣ одинъ изъ ея небожителей?... Я трепеталъ, какъ бы онъ не испугался и не юркнулъ назадъ въ темную щель, откуда, какъ черный тараканъ, онъ выползъ на эту площадь. Нѣтъ, слава Богу. Остолбенѣніе проходитъ, онъ озирается... Такъ задираетъ голову, что солнце ему прямо въ глаза бьетъ, жмурится. Я кричу опять... О, счастье! Онъ меня видитъ и почему-то обѣ руки подымаетъ кверху; я тоже простираю къ нему свои.
   -- Кто вы?-- слышится мнѣ, наконецъ, жирный басокъ новаго донъ-Базиліо.
   -- Путешественникъ!
   -- Но какъ вы попали сюда?
   -- Двери внизу были отворены, я и влѣзъ.
   -- Но развѣ во всякую отворенную дверь можно входить?... Врата геенны отверсты каждому,-- что же, вы и въ нихъ отправитесь? Вы знаете, пути грѣховные такъ легки и удобны, но...
   Нравоученіе было прекрасно, хотя немного неумѣстно. Тѣмъ не менѣе, надо было покорно слушать.
   Патеръ, наконецъ, успокоился, подошелъ къ воротамъ стараго дома и неистово застучалъ молоткомъ. Я съ радостно бьющимся сердцемъ слышалъ, какъ они отворились и какъ изъ-за нихъ показалась на улицу какая-то разбойничья харя. Священникъ заговорилъ съ нею, указывая на меня. Право, я думаю, что въ эту минуту было бы довольно неблагородно смѣяться надо иною, хотя я и походилъ на ворону. Но эти господа смѣялись. Очевидно, зрѣлище было таково, что даже кастильская вѣжливость не выдержала испытанія. Особенно хохотала разбойничья рожа. Скоро въ воротахъ показались еще трое праздныхъ джентльменовъ, не безъ удовольствія смотрѣвшихъ на меня. Когда, наконецъ, дверь въ башню была отворена внизу, меня ждало человѣкъ двадцать... Точно рыба на наживку собралась.
   -- Вотъ что значитъ иностранцу бродить по городу безъ гида!-- нравоучительно проговорилъ одинъ изъ нихъ.
   -- А вы, вѣрно, гидъ?
   -- Къ услугамъ вашей милости!
   Казавшееся мнѣ сверху разбойничьимъ, лицо обладателя ключа внизу представилось мнѣ, напротивъ, очень милымъ и любезнымъ. Когда я извинялся, владѣлецъ башни очень искренно засмѣялся и предложилъ мнѣ посмотрѣть его домъ, гдѣ всякихъ остатковъ старины собрано довольно много. Я отрекомендовался, онъ тоже. "Гарсіа де ла Вега" -- эта фамилія не была мнѣ незнакома.
   -- Не съ авторомъ ли Исторіи Толедо я имѣю честь видѣться?
   Онъ покраснѣлъ, но, разумѣется, ему было пріятно, что его знаютъ и внѣ массивныхъ стѣнъ его роднаго города. Патеръ, очевидно, былъ одержимъ страстью къ нравоученіямъ, потому что онъ сейчасъ же произнесъ, похлопывая меня по плечу:
   -- Вотъ видите, стезя человѣческая нежданно приводитъ и грѣшниковъ ко спасенію.
   Затѣмъ не менѣе претенціознымъ тономъ онъ заключилъ:
   -- Донъ-Гарсіа угоститъ насъ шоколадомъ, разумѣется.
   Мы отправились къ моему новому знакомцу, съ которымъ впослѣдствіи у насъ завязались самыя пріятельскія отношенія. Гарсіа де ла Вега -- велики знатокъ всего Толедо. У него только одинъ недостатокъ: цѣлымъ міромъ ой интересуется лишь настолько, насколько это имѣетъ отношеніе къ Толедо. Вселенная можетъ провалиться въ тартарары, лишь бы "Золотое копыто" готскаго города стояло незыблемо въ своей серебряной подковѣ. Императоръ Карлъ V не былъ бы великъ, если бы онъ не царствовалъ въ Толедо.
   Спасеніе міра можетъ придти только изъ Кастиліи. Даже ея безлюдье и запустѣлость, по мнѣнію Гарсіа, представляютъ въ этомъ отношеніи одно изъ лучшихъ условій. Палестина была такъ же выжжена, а тамъ родился Богочеловѣкъ; каменистыя пустыни Аравіи дали Магомета. Нигдѣ видите ли, умъ человѣческій не дѣйствуетъ такъ вкупѣ и влюбѣ съ его воображеніемъ, какъ на спаленныхъ солнцемъ мѣстностяхъ. А Кастилія именно такое плато, къ которому весь остальной Пиренейскій полуостровъ подходитъ ступенями. На этомъ пьедесталѣ и мѣсто истинному величію. Гарсіа не смущаютъ нынѣшній упадокъ и мертвенность Кастиліи. Она сдѣлала столько въ прошломъ, что для новаго нужны вѣка внутреннѣй творческой подготовки.
   А дѣйствительно ужасна эта Кастилія.
   Плато ея безплодны и дики. Они такъ подняты надъ уровнемъ моря, что въ этомъ отношеніи Испанія является самою "высоко-поставленною" страной въ Европѣ. Даже Швейцарія и Шотландія не сравняются съ нея въ этомъ отношеніи (я говорю не о горныхъ вершинахъ). Мадридъ стоитъ выше Лангра, а надъ нимъ еще подымаются холодныя скалы Гуадарамы. Отъ береговъ внутрь страны надо подыматься все время, пока доберешься до этой выпуклины. Поэтому тутъ такъ рѣдки рѣки и такъ глубоко хоронятся онѣ въ свои трещины, а положеніе земли настолько увеличиваетъ силу испаряемости, что Кастилія еще болѣе является безплодною. Рядомъ съ рѣдкими прекрасными полями раскидываются печальныя "parameras" -- обширныя равнины безъ обитателей. Кастильцы при этомъ не только не заботились объ облѣсеніи края, но, какъ я имѣлъ случай говорить, старались уничтожить послѣднія деревца, подымавшіяся на лысинахъ ихъ родины. Нынѣшній кастильскій земледѣлецъ боится дерева: дерево -- это птица, говоритъ онъ, а птица, видите ли, должна уничтожать хлѣбъ съ полей, выклевывать сѣмена, которыя бросаютъ въ землю. Въ старое время лѣса кастильскихъ плоскогорій были уничтожены во время войнъ готовъ съ маврами.
   Только въ теченіе двухъ или трехъ мѣсяцевъ въ году эти пустыни покрываются верескомъ, дрокомъ и множествомъ другихъ сильно пахнущихъ дикихъ растеній. Своими коврами зелени онѣ на минуту дѣлаютъ болѣе привлекательными кастильскія плато, но проходитъ эта минута, и опять пустыня, спаленная солнцемъ, точно змѣиная кожа, тянется передъ вами, доводя до отчаянія. Безплодныя вершины не привлекаютъ къ себѣ облаковъ, такъ что и съ этой стороны влага не приходитъ на помощь жаждущей землѣ. Скопившіяся въ другихъ мѣстахъ дождевыя массы, если вѣтеръ ихъ переброситъ на Старую и Новую Кастиліи, разрѣшаются потоками влаги, и она скользитъ по этимъ голымъ вершинамъ, плато и скатамъ, не задерживаясь и не останавливаясь нигдѣ. Именно какъ съ гуся вода! Образуются отъ нея не питательные для страны рѣки и ручьи, а бурные потоки, вырывающіе для себя щели и рытвины все глубже и глубже, но гдѣ черезъ нѣсколько дней нѣтъ уже ни капли воды. Нельзя поэтому строить мостовъ,-- ихъ снесетъ; нельзя учредить навигаціи, потому что сегодняшнее русло завтра смѣнится другимъ, а послѣ-завтра явится сухимъ, точно какими-то катаклизмами обезображеннымъ ложемъ, съ навороченными на нихъ скалами, съ трещинами, разбѣгающимися во всѣ стороны. По всему этому голому простору, надъ которымъ игомъ лежитъ сухая и жгучая лѣтомъ и леденящая зимою атмосфера, если и подуетъ вѣтеръ, то это или galleto -- неукротимый и разрушительный, сѣверо-восточный, сметывающій все на пути своемъ и нигдѣ, по характеру мѣстности, не встрѣчающій себѣ препятствій, или же solano, до самаго Бургоса доносящій знойное, изсушающее, мертвящее дыханіе Африки, перебрасывающій воздухъ Сахары въ Кастилію,-- солано, когда здѣсь больше всего случается убійствъ, когда нервы возбуждены до крайности, когда смерть царитъ не только, въ атмосферѣ, но и въ крови, и въ мысли человѣка...
   Воды изрѣдка уходятъ въ глубину. Плодородность нѣкоторыхъ частей Кастиліи, несмотря на всѣ неблагопріятныя условія, объясняется тѣмъ, то вода хотя не вездѣ, но, все-таки скопляется подъ змѣиною кожей поверхностнаго слоя. Корни растеній жадно проростаютъ до него, чтобы спастись самимъ и спасти стебли отъ сухости насыщеннаго африканскимъ зноемъ воздуха. Тѣмъ не менѣе, изъ этихъ низинъ въ лѣтніе мѣсяцы тонкорунныя стада должны уходить въ горы, потому что на равнинахъ и плато солнце сжигаетъ и заставляетъ разсыпаться прахомъ послѣднюю былинку. Посреди именно такого унынія и стоитъ на своемъ гранитномъ "копыѣ" Толедо, въ подковѣ "обведеннаго стѣнами утесовъ" Тахо.
   Ко всѣмъ этимъ прелестямъ прибавьте нестерпимый блескъ солнца, слѣпящіе отсвѣты его на скалахъ, на золотыхъ пескахъ "paramera", на змѣиной кожѣ выжженныхъ полей... Только красные откосы у рѣкъ, точно облитые кровью, даютъ отдохнуть зрѣнію. Не оттого ли такая масса слѣпыхъ здѣсь? Я уже не говорю о нищихъ. Въ деревняхъ и городахъ встрѣчается очень много ихъ среди достаточнаго населенія. Кастильское солнце не шутитъ. Только одно мѣсто здѣсь является оазисомъ, это -- Ara Jovis (алтарь Юпитера) древнихъ,-- Аранхуэсъ, весь закутавшійся въ ревнивую тѣнь своихъ платановъ. Вѣроятно, здѣсь именно и можно только пѣть:
   
   Fleuve du Tage,
   Je fuis tes bords heureux.
   
   По всему остальному теченію этой рѣки счастливыхъ береговъ что-то вовсе не приходится видѣть. По крайней мѣрѣ, подъ Толедо рѣка, точно змѣя, спряталась въ щель и тамъ шипитъ и гремитъ, стараясь совладать "съ каменными переборами своего дна.
   Для Гарсіа де ла Вега нѣтъ, какъ я уже говорилъ, города выше Толедо. Еще бы! здѣсь даже мусульманское владычество не могло стереть величавыхъ остатковъ готскаго царства. Освобожденный Альфонсомъ VI въ 1085 г., Толедо тотчасъ же забылъ эпоху владычества кордуанскихъ калифовъ и вернулся къ суровымъ преданіямъ готскаго режима. Поэтому люди романтическаго направленія и антикваріи, любители bric-a-brac'а, старыхъ вещей, скульптуръ, отрываемыхъ изъ-подъ земли, старыхъ стѣнъ и узкихъ улицъ, полуразвалившихся башенъ влюбляются въ эту готскую твердыню и даже остаются здѣсь, случайно попавъ сюда, цѣлые годы. Одинъ изъ такихъ, Систо-Рамонъ-Парро, составилъ краткое описаніе Толедо и всѣхъ его достопримѣчательностей въ двухъ томахъ, заключающихъ около 1,550 страницъ. Въ предисловіи къ этому Toledo en la memo авторъ извиняется, что книга его еще далеко не полна, и обѣщаетъ въ слѣдующихъ работахъ восполнить ея пробѣлы.
   Гарсіа де ла Вега въ патіо своего дома подъ благоуханными апельсинными деревьями разсказывалъ намъ столько легендъ и преданій изъ прошлаго Толедо, что намъ подъ конецъ стало казаться, будто въ каменныхъ массахъ "матери испанскихъ городовъ" заключенъ цѣлый міръ. Часто яркая лунная йочь заставала насъ въ оживленной бесѣдѣ. Въ серебряномъ свѣтѣ рѣзче ложились тѣни подъ аркадами, ярче выступали мраморныя колонны, громче плакалъ и жаловался фонтанъ, сильнѣе нахли цвѣты. Въ эти счастливыя минуты все далекое прошлое становилось прозрачно, какъ эта ночь, и мы ясно видѣли передъ собою героевъ и властителей этого "гордаго города на горѣ". Гарсіа де ла Вега, самъ готъ по происхожденію, не могъ равнодушно слушать, когда ему доказывали, что мавры внесли цивилизацію въ эти рыцарскія полудикія области Испаніи. Ему ссылались на авторитеты Конде и Мадоза, но Вега только зажималъ уши, не желая даже слышать эти "еретическія" имена. По его словамъ, мавры ворвались сюда на готовое дикарями и, только усвоивъ все, что застали здѣсь, могли развить далѣе тотъ золотой вѣкъ науки и искусства, слѣды котораго всюду замѣтны въ Испаніи. Воспользовавшись этимъ, скажу и я нѣсколько словъ о далекомъ прошломъ этой страны, именно потому, что она связана съ исторіей Толедо.
   Задолго до Рождества Христова Пиренейскій полуостровъ, населенный иберійцами, кельтами и кельто-иберійцами, являлся золотымъ дномъ для смѣлыхъ финикійскихъ, греческихъ и карфагенскихъ мореплавателей-купцовъ, которые здѣсь по берегамъ основали множество колоній. Испанія того времени была богата золотомъ, серебромъ, желѣзомъ. Взамѣнъ этого сюда доставляли восточныя произведенія, такъ что все Средиземное поморье и тогда уже отличалось роскошью своихъ жителей. Воды его не были пустынны. Тысячи судовъ красовались своими пестрыми парусами на его чистой лазури. Аристотель разсказываетъ, что какіе-то финикіане въ Тартассусѣ (Тарифа въ настоящее время) накупили столько серебра, что суда ихъ оказались недостаточными, чтобы поднять его. Тогда они бросили желѣзные якоря и замѣнили ихъ серебряными.
   Кадиксъ, Малага, Кордуа, Картеха (близъ Гибралтара) тогда уже были для далекой Финикіи тѣмъ, чѣмъ великая Греція и Сицилія стали впослѣдствіи для Эллады. Греки и Финикеяне осѣли въ Каталоніи и Валенсіи. Выступивъ на міровую сцену, карѳагеняне захватили всю Андалузію (Бетику) и впервые, вмѣсто пріемовъ мирнаго подчиненія себѣ туземцевъ, стали практиковать систему вооруженныхъ захватовъ. За 225 лѣтъ до P. X. они уже забрали здѣсь почти все подъ свою властную и, надо сказать, тяжелую руку. Въ этомъ отношеніи Амилькаръ (отецъ Аннибала) и Аздрубалъ дѣйствовали такъ безпощадно, что коренное населеніе страны, поднимаясь массами, убѣгало въ горы. Еще нѣсколько лѣтъ и оно, соединясь съ греческими колоніями, послало ходоковъ вымаливать помощи у единственнаго соперника Карѳагена -- у Рима. Всемірная пьевра, какою являлся уже этотъ семихолмный городъ, обрадовалась и съ иберійцами, кельтами и греками заключила тѣснѣйшій союзъ. Во главѣ его сталъ злополучный Сагунтъ. Аннибалъ съ полуторастотысячнымъ войскомъ пошелъ на него. Передавать исторію этой осады нечего,-- ее знаютъ всѣ. Еще на школьной скамьѣ намъ разсказывали, какъ защитники Сагунта отчаянно дрались и умирали на его стѣнахъ и у стѣнъ. А когда не стало надежды, жены и дѣти ихъ бросались добровольно въ пламя, обратившее цвѣтущій городъ въ пепелъ. Въ Мурвіедро (miri-veteres или murosviejos), къ сѣверу отъ Валенсіи, вы увидите еще стѣны Сагунта, каждый камень котораго былъ обрызганъ благороднѣйшею кровью ея защитниковъ. Городъ былъ взятъ, и передъ Аннибаловъ (219 г. до P. X.) открылась безпрепятственная дорога черезъ Пиренеи. Римляне явились слишкомъ поздно: союзная Испанія лежала въ крови и руинахъ. Въ ней не оставалось живаго мѣста. Сципіонъ Африканскій, тѣмъ не менѣе, былъ встрѣченъ какъ избавитель. Уцѣлѣвшіе иберійцы и греки ревностно служили въ его легіонахъ, и карѳагеняне скоро были выброшены вонъ. Кельто-иберійцы, лузитане праздновали это событіе какъ новую эру своего благополучія, но Риму чужды были сантиментальныя наклонности. Разъ наложивъ свою желѣзную руку на полуостровъ, онъ такъ могуче сжалъ ее, что населеніе чуть не задохнулось отъ этихъ дружескихъ тисковъ. Начались возстанія противъ недавнихъ союзниковъ,-- возстанія, отъ которыхъ рѣки крови пролились вновь по несчастіюй странѣ. Это казалось впослѣдствіи уже неизбѣжнымъ закономъ. Римъ смѣнился маврами, мавры -- Филиппомъ II,-- короче, во всю свою долгую политическую жизнь Испанія была осуждена на мучительную борьбу. Битвы не прекращались въ ней съ тѣхъ поръ, какъ она себя помнитъ, и на мрачныхъ фасадахъ Толедо я читалъ исторію этого края лучше, чѣмъ на пыльныхъ страницахъ ея полузабытыхъ хроникъ. Какъ впослѣдствіи готы дали Сида Бампеадора, такъ въ тѣ далекія времена лузитанскій пастухъ Виріатъ выдѣлился изъ среды возставшаго населенія и повелъ его къ побѣдамъ надъ несокрушимыми римлянами. Побѣды эти были несчетны. Въ 149--140 годахъ онъ билъ римскіе легіоны всюду, гдѣ встрѣчалъ ихъ. Имя его стало Риму грозно почти также, какъ имена Аннибала и Митридата. Даже своимъ характеромъ, простотою, соединенною съ хитростью, преданностью землѣ родной и высокими гражданскими добродѣтелями Виріатъ напоминаетъ Сида. Римъ не могъ побѣдить его въ открытомъ полѣ, и то, чего впослѣдствіи гнушались мавры, къ чему не хотѣли они прибѣгнуть, сдѣлалъ Римъ. Лузитанія была бы освобождена, но римляне подкупили убійцъ и Виріата задушили въ его хижинѣ. Всѣ, въ комъ еще жила доблесть Виріата, кто желалъ лучше умереть свободнымъ, чѣмъ жить рабомъ, собрались въ Нуманціи. Примѣръ сагунтцевъ вдохновилъ ихъ. Когда въ 133 году Сципіонъ-Эмиліанъ взялъ этотъ городъ, они сожгли его и сами погибли въ пламени. Отцы убивали своихъ дѣтей, мужья -- женъ, братья -- сестеръ и потомъ бросались въ огонь. Близъ Соріи когда-то стояла руина со слѣдами пожарища. Теперь тамъ остаются груды камня -- и только. Еще недавно какой-то крестьянинъ, роясь въ землѣ около, нашелъ великолѣпное золотое ожерелье, доказывающее, на какой высокой степени стояло въ древней Нуманціи ювелирное дѣло. Ожерелье было украшено медальонами, которымъ цѣны не было. Онъ продалъ, по невѣжеству, свою находку мѣстному капеллану за 160 реаловъ (40 фран.), а этотъ, но еще большему невѣжеству, показавъ колье археологамъ, не дождался, чтобы они его купили, а перетопилъ его на золото.
   -- Зачѣмъ вы сдѣлали это?-- съ отчаяніемъ спрашивали у него.
   -- Какже? Бѣсовскаго дѣла вещь, а огонь съ молитвою -- все очищаютъ? Римлянамъ, взявшимъ Нуманцію, достались разрушенныя стѣны, догоравшіе костры и мертвецы. Сагунтъ и Нуманція! Если бы у Испанія было только два такихъ имени, она и тогда могла бы требовать себѣ одно изъ первыхъ мѣстъ въ исторіи берьбы противъ насилія. Впослѣдствіи, черезъ девятнадцать столѣтій, она доказала, что духъ ея сыновъ не погасъ, что онъ живетъ еще, и Сарагосса явилась тѣмъ же Сагунтомъ. И еще ранѣе города возстававшихъ коммунероссовъ воскрешали героическую быль Нуманціи. Защитники были тѣ же. Только вмѣсто Сцишона-Эмиліака и Аннибала на нихъ наступали Карлъ V и Филиппъ II, а впослѣдствіи полщища Палафокса и маршала Ланна. Пятьсотъ лѣтъ Испанія была римской. Только горы не признавали Рима. Тамъ еще какъ девизъ звучали имена "Сагунтъ и Нуманція". Римляне пособничали. Перксина убилъ Серторія, Цезарь боролся съ сыномъ Помпея, одни римскіе города въ Иберіи дрались съ другими. Земля все жаднѣе и жаднѣе пила кровь, но не дѣлалась отъ этого плодороднѣе и счастливѣе. Только при императорахъ страна вздохнула. Въ Астуріи, Кантабріи и Наварѣ еще держались горные орлы, знать не хотѣвшіе римскаго орла. Все остальное подчинилось Риму. Потемки, въ которыхъ жила страна, мало-помалу отходили назадъ подъ напоромъ потоковъ свѣта, хлынувшихъ сюда отовсюду. Проводились дороги; черезъ рѣки, текущія въ глубокихъ трещинахъ, перебрасывались мосты (теперь ихъ меньше, чѣмъ было тогда), строились гигантскіе акведуки, выростали римскія колоніи, заселялись беега, множился флотъ. Напрасно "неудавшійся Виріатъ", Каракота, хотѣлъ поднять населеніе противъ римлянъ: блага цивилизаціи слишкомъ оказывались очевидными, и населеніе жадно стало посѣщать римскія школы. Культура вѣрнѣе оружія завоевываетъ страну: чего не могли сдѣлать римскіе легіоны, легко исполнили римскіе учителя. И вотъ Испанія, въ благодарность Риму за его науку и искусства, даетъ Траяна, Марка Аврелія, Адріана. Понятно, что они не забывали въ Капитоліи своей солнечной родины. Тысячи новыхъ мостовъ и памятниковъ воздвигаются въ странѣ. Мостъ д'Алькантара, арка Toppe-дель-Барка, циркъ Италики, башня Геркулеса въ Кордуѣ, акведуки въ Сеговіи, Тарагонѣ, стѣны, храмы, театры, бани, дворцы покрываютъ всю Испанію.
   Антонинъ объявляетъ испанцевъ гражданами Рима, полноправными въ немъ и единственными господами своей страны, и тотчасъ же оказывается достаточнымъ на весь Пиренейскій полуостровъ оставить три легіона, да и тѣ впослѣдствіи не знали, что имъ здѣсь дѣлать. Трагикъ Сенека, риторъ Квинтиліанъ, поэты Луканъ и Марціанъ, ученый Колумела были испанцами. Рядомъ съ архитектурою и другими искусствами, на удивительную высоту, по свидѣтельству Плинія-натуралиста, подымались здѣсь земледѣліе и скотоводство, разработка металловъ, торговля.
   -- И послѣ того говорите, что мавры внесли къ намъ цивилизацію,-- негодуя восклицалъ Гарсіа де ла Вега.-- Они явились сюда дикарями и у насъ научились всему. И до нихъ у насъ существовали земледѣліе, орошеніе полей, садоводство. Прочтите десятую книгу Колумелы и...
   -- Почему же потомъ готскія провинціи оказались необработанными и земледѣліе послѣ мавровъ упало?
   -- Потому что въ вѣчныхъ войнахъ за свою страну мы перестали работать, потому что единственное ремесло воина-конквистадора (завоевателя) считалось честнымъ.
   Визиготы, въ V вѣкѣ наводнившіе Испанію и принявшіе христіанство, сохранили, какъ величайшую святыню, цивилизацію Рима. Едва ли какое другое племя дало столько мучениковъ, проповѣдниковъ, христіанскихъ ученыхъ {Аббатъ Годаръ.}. Епископъ Фруктюозъ въ Тарагонѣ, св. Евгеній и св. Леокадія -- въ Толедо, свв. Юстъ и Пастеръ -- въ Алкала де-Хенаресѣ (Complutum), св. Винсентъ съ братьями и сестрами -- въ. Авилѣ (Abula), Евретріусъ и Каледоніусъ -- въ Калатравѣ (Oretum), Элена и Сентола -- въ Бургосѣ (Вга vum Burgi), Манселлусъ съ семьей -- въ Леонѣ (Legio Seplimagemina), Mapфа -- въ Асторгѣ (Asturica Augusta), Марина и Эвфемія -- въ Оренсе (Aquae Origines) и безъ числа -- въ Брагѣ (Вгассега Augysta), Лиссабонѣ, Меридѣ (Emerita Augusa), Кордуѣ (Corduba), Кадиксѣ, Малагѣ, Киронѣ, Барселонѣ, Леридѣ, Севильѣ (Hispalis), Сарагоссѣ. Тысячами надо считать мучениковъ въ этой странѣ, никогда ничего не дѣлавшей въ половину. Она и въ христіанство внесла страстное и безконечное увлеченіе.
   Визиготы, пришедшіе въ Западную Европу съ береговъ Вистулы отъ 410--450 гг., владѣли областью, простиравшеюся отъ Луары до Эбро. Кловисо въ 507 году отбросилъ ихъ къ Пиренеямъ и они поэтому наводнили всю Испанію своими отважными дружинами. Захвативъ полуострову они избрали Толедо столицею,-- Толедо, и до тѣхъ поръ значительнѣйшій городъ Иберіи и едва ли не самый старинный. По крайней мѣрѣ, онъ имѣетъ одно изъ неизбѣжныхъ качествъ старыхъ городовъ, т.-е. считаетъ свою родословную восходящею въ самыя нѣдра того "мрака временъ", о которомъ можно и не будучи поэтомъ врать сколько угодно. По разсчету ихъ оказывается, что ихъ городъ существовалъ уже тогда, когда Адамъ съ женою были прогнаны изъ рая; по крайней мѣрѣ, сынъ Каина, Тубалъ, поселившійся здѣсь, уже нашелъ на золотомъ копытѣ надъ серебряною подковой Тахо "старый, обнесенный стѣнами", городъ. Менѣе честолюбивые историки толедскіе приписываютъ основаніе своего отечественнаго гнѣзда Геркулесу. Евреи, пользовавшіеся въ силу обстоятельствъ, о которыхъ я разскажу ниже, правомъ безпрепятственно жить здѣсь въ то время, когда изъ остальной Испаніи они были изгоняемы, увѣряли, что гостепріимный городъ этотъ построили ихъ предки послѣ вавилонскаго плѣна. Въ числѣ первыхъ правителей здѣсь находились извлеченные на подержаніе изъ того же мрака временъ: Геріонъ жестокій, Какусъ, Геркулесъ Великій, Озирисовъ сынъ Атласъ и проч., и проч., и проч. Аббатъ дю Вейранъ, осмѣивая претензіи толедскихъ патріотовъ, увѣряетъ, что первымъ ихъ царемъ былъ Адамъ, и солнце послѣ своего сотворенія взошло именно надъ Толедо. Такимъ образомъ, Толедо оказывается престоломъ и средоточіемъ вселенной, что мой пріятель Гарсіа де ла Вега считаетъ только простою справедливостью, отданною, наконецъ, монументальному готскому городу.
   Визиготы, избравшіе Толедо столицей, были не такъ дики, какъ другія германскія племена, еще поклонявшіяся идоламъ. Визиготы исповѣдываи христіанство и принадлежали къ сектѣ Арія. Ихъ епископъ Улфилисъ перевелъ Библію на готскій языкъ, отъ котораго не осталось въ современной Испаніи ни одного памятника. Готы имѣли уже писанные законы, хотя ихъ первые короли (еще аріанцы), Эрикъ и Аларихъ II, уже отказались отъ прежнихъ и усвоили римскіе (впослѣдствіи они вошли цѣликомъ въ кодексъ Толедо). Когда король Хиндасвиндъ, дворецъ котораго въ Толедо еще показываютъ въ одной старой улицѣ (лучше, впрочемъ, мѣсто дворца,-- не думаю, чтобы онъ могъ быть въ 652 году выстроенъ такимъ образомъ), замѣнилъ римскіе законы своимъ "Fuero Juzgo" (Forum Judicum), то это уложеніе все оказалось основаннымъ на указахъ императорскихъ и на началахъ христіанства, чѣмъ не могутъ похвалиться другіе средневѣковые "варварскіе" кодексы. Св. Леандръ Севильскій въ 589 г. обратилъ изъ аріанства въ католицизмъ готскаго короля Рекареда I и вслѣдъ за своимъ повелителемъ все Толедо отказалось отъ "первоначальной ереси", хотя еще недавно, въ 585 г., король Леовигильдъ казнилъ своего сына за то же самое. Этого христіанскаго мученика именовали "Эрменегильдомъ" и, по легендѣ толедскаго собора, онъ разъ показался въ числѣ молящихся въ одеждѣ простаго странника, всходилъ на каѳедру, говорилъ оттуда проповѣдь, указалъ мѣсто, гдѣ его убили, занимаемое нынѣ серединою собора, и, объявивъ свое имя, исчезъ: "разсѣялся въ воздухѣ, какъ бы его никогда и не бывало",-- говоритъ преданіе. По толедскимъ законамъ, наказанія за преступленія были одинаковы для всѣхъ, какъ для завоевателей, такъ и для завоеванныхъ. Та же мудрость и справедливость, которая проникаетъ все, уже проявлена была въ Равеннѣ Теодориномъ Великимъ, и здѣсь сказывается въ дѣяніяхъ первыхъ правителей этого племени, болѣе счастливаго, чѣмъ готы, завоевавшіе Италію. Въ Толедо можно было даже епископа призвать къ суду. Судебныхъ поединковъ не признавалось, требовались свидѣтельскія показанія, пытокъ не было,-- ихъ уже впослѣдствіи при христіанскихъ короляхъ Карлѣ V и Филиппѣ II практиковали инквизиціонные трибуналы. Если тяжущіеся были недовольны судьями, они обращались къ епископамъ, и тѣ или вмѣстѣ съ судьями, или отдѣльно пересматривали приговоры. Бѣдныхъ и невольниковъ защищали передъ судомъ государственные чиновники. Никто не имѣлъ ни надъ военноплѣннымъ, ни надъ рабомъ права жизни и смерти. Честь невольницы строго охранялась закономъ. Владѣлецъ пользовался только трудомъ своихъ рабовъ. Преступленія ихъ карались государственными судами. Визиготскіе законы въ Толедо не брали никогда въ разсчетъ убытка, причиненнаго преступленіемъ, а карали моральное зло. Это было большимъ шагомъ впередъ послѣ того, какъ во всей остальной Европѣ виновные могли откупаться сообразно стоимости причиненнаго ими вреда. Женщины въ наслѣдствахъ пользовались равными правами съ мужчинами. Ихъ имущественные интересы охранялись такъ же, какъ и ихъ братьевъ, мужей. Власть матери равнялась отцовской. Во всемъ сказывалась мудрость толедскихъ законодателей, что дало право воскликнуть Мадозу, обращаясь къ остальнымъ провинціямъ: "Мы, толедяне, были людьми даже тогда, когда вы бродили во образѣ звѣриномъ. Справедливость Августинъ Великій называлъ орломъ, и этотъ орелъ свилъ свое гнѣздо уже въ VI вѣкѣ на скалахъ Толедо. Если потомъ онѣ и обагрились кровью, если за желѣзными засовами и рѣшетками тюремъ раздавались стоны пытаемыхъ, лились слезы неправедно заключенныхъ, то это вы внесли къ намъ... Филиппъ II ушелъ изъ Толедо потому, что здѣсь бы онъ не могъ оставаться тѣмъ антихристомъ, котораго едва ли превзойдетъ апокалипсическій!"
   Чтобы никто не могъ отговариваться невѣдѣніемъ закона, съ одной стороны, и, съ другой, чтобы каждый бѣднякъ твердо зналъ свои права и обязанности, ни одинъ экземпляръ "Fuero" не могъ быть проданъ въ странѣ дороже пятнадцати копѣекъ по нашему счету. Всякій, кого уличали въ противномъ, подвергался ста ударамъ бича, будь онъ покупщикъ или продавецъ, все равно. Дѣйствіе этого кодекса продолжалось до XIII вѣка, когда Альфонсъ X замѣнилъ его своими "Partidas".
   -- Такимъ образомъ, вы видите,-- воскликнулъ Гарсіа де ла Вёга, -- что и по отношенію къ законодательству мавры ничему не могли научить готовъ нашего славнаго Толедо!
   При визиготахъ Толедо сталъ центромъ просвѣщенія и права. Здѣсь собирались совѣты изъ епископовъ и представителей народа, бывшіе зерномъ, изъ котораго впослѣдствіи выросли кортесы и генеральные штаты королевства. На одномъ изъ этихъ совѣтовъ въ 633 году, то-есть за 1260 лѣтъ до нашего времени, было заключено: "Невѣжество, мать всяческихъ заблужденій, должно быть изгоняемо распространеніемъ знаній. Сему обязаны содѣйствовать всѣ священники Господа Бога"! Тотчасъ же было поставлено первымъ условіемъ существованія каждаго монастыря имѣть школу и собирать коллекціи манускриптовъ. Даже св. Исидоръ Севильскій, отвращавшій подчиненное ему духовенство отъ занятій языческою литературой, настаивалъ на устройствѣ библіотекъ и отмѣчалъ въ письмахъ ту жадность, съ которой въ Испаніи того времени собирали сокровища ума человѣческаго. Эти библіотеки были открыты для всѣхъ. Короли Сизебутъ, Рессевинтъ сами писали книги. Королевскія книгохранилища считались народнымъ достояніемъ. Визиготскіе властители въ Толедо собирали рукописи съ такою страстностью, что про одного изъ нихъ разсказываютъ, будто онъ "рожденъ быть учителемъ, а не вождемъ народа". Толедо назывался въ тѣ времена "Аѳинами" Пиренейскаго полуострова. Жаждавшая знанія готская молодежь стремилась сюда со всѣхъ концовъ его и на этой самой площади, гдѣ я такъ неудачно забрался въ полуразвалившуюся башню, находилась открытая арена для ежедневныхъ бесѣдъ, споровъ и чтеній по разнымъ научнымъ, нравственнымъ и литературнымъ вопросамъ. Короли на свой счетъ выкупали грамотныхъ рабовъ и возвращали имъ свободу. Литература поэтому росла у визитовъ не по днямъ, а по часамъ. Разумѣется, это была письменность на добрыя двѣ трети экклезіастическая или духовно-нравственная вообще, но для того времени и за это слава Богу! Когда впослѣдствіи св. Донатъ, тогда еще простой монахъ, привезъ съ собою изъ Африки цѣлый грузъ рукописей, готскій король встрѣтилъ его съ царственными почестями, помѣстилъ его въ собственномъ дворцѣ въ Толедо и оказывалъ ему величайшее уваженіе. Самое появленіе этихъ рукописей приказано было считать народнымъ праздникомъ, причемъ были прощены всѣ королевскіе долги, помилованы преступники, бѣднякамъ въ теченіе недѣли раздавались щедрыя милостыни. Когда у короля Рессевинта пропалъ одинъ цѣнный манускриптъ, онъ считалъ это наказаніемъ Божескимъ и публично передъ народомъ каялся въ своихъ грѣхахъ. Визиготы гордились цѣлою литературой, къ величайшему сожалѣнію историковъ, утраченною во время войнъ съ маврами. Современники съ восторгомъ встрѣчали появленіе такихъ манускриптовъ, какъ Хроники епископа Іоанна, Исторія Испаніи подъ владычествомъ визиготовъ Максима, епископа Сарагоссы, описаніе военныхъ подвиговъ короля Вамбы толедскаго епископа Юліана. Самый этотъ Вамба, завоеватель и солдатъ по натурѣ, почти всю жизнь проведшій на боевомъ полѣ, настолько освоившійся съ нимъ, что, не желая знать пышнаго дворца своего, онъ спалъ зимою и лѣтомъ на его дворѣ, бросая на землю звѣриную шкуру, короче: Суровый Вамба легендъ, когда его посѣтилъ простой монахъ, написавшій Наставленіе какъ учить народъ, былъ столь обрадованъ, что служилъ ему за столомъ, точно монахъ былъ королемъ, а онъ, Вамба, его слугою. Даже Леовигильдъ-аріанецъ, неистово преслѣдовавшій католицизмъ, несмотря на свою ненависть, рѣшительно отказывался казнить виновныхъ, отличавшихся ученостью.
   "Я не хочу снимать голову, заключающую въ себѣ міръ знанія," -- говорилъ онъ.
   Леовигильдъ ограничивался изгнаніемъ ихъ изъ страны. Когда судъ присудилъ одного изъ такихъ ученыхъ монаховъ къ обезглавленію, то Леовигильдъ далъ ему возможность бѣжать. Считая самъ себя преступникомъ, онъ явился передъ судьями и приказалъ судить себя, короля, по существующимъ законамъ. Визиготъ св. Исидоръ, оставившій послѣ себя болѣе двадцати книгъ знаменитыхъ Этимологій, и св. Ильдефонсо, когда они пріѣхали въ Толедо, получили дворцы въ Награду за ихъ просвѣтительную дѣятельность. Вамба, одержавшій множество побѣдъ, гордился не ими, а тѣмъ, что въ его царствованіе было открыто болѣе стапятидесяти новыхъ школъ для народа. Вмѣстѣ съ этимъ толедскіе властители считали своею обязанностью поощрять и искусства. Скульптура тогда еще была въ младенчествѣ, но ваятель пользовался правомъ "обѣдать вмѣстѣ съ королемъ и получать отъ него платье", а архитекторъ, воздвигшій церковь св. Леокадіи въ Толедо, королевскимъ указомъ былъ признанъ "равнымъ королю". Арабы, занявшіе Толедо, не могли воздержаться отъ изумленія при видѣ его цитадели, дворцовъ, храмовъ. Мулей-Ибрагимъ, одинъ изъ раннихъ писателей ихъ, признавалъ, что на первыхъ порахъ они только учились у визиготовъ Толедо.
   Таковы были эти закованные въ гранитъ и желѣзо "Готскія Аѳины". Проходя по ихъ узкимъ, болѣе похожихъ на "ложа высохшихъ потоковъ" улицамъ, я не разъ уносился мыслью болѣе чѣмъ за тысячу лѣтъ передъ этимъ и рисовалъ себѣ ту кипучую, ключомъ бившую жизнь... Вѣроятно, мало измѣнился самый планъ города. На мѣсто старыхъ дворцовъ и церквей выстроены новые, и только. До сихъ поръ подъ плитами собора попоются кости величайшихъ королей его, Вамбы и Рессевинта, и если какимъ-либо чудомъ они бы воскресли, едва ли имъ пришлось бы заблудиться въ ихъ лабиринтахъ... Самое безлюдье современнаго Толедо заставляло сильнѣе работать мое воображеніе. Гранитные фасады говорили о далекомъ прошломъ и почти ничто не намекало на сегодняшній день. Чудилось, что, повернувъ въ ту улицу, я наткнусь на одного изъ вельможъ Вамбы, одѣтаго въ пурпуръ, или на его солдатъ съ распущенными но плечамъ волосами, открытыми загорѣлыми лицами и длинными бородами. На ихъ латы наброшены звѣриныя шкуры, когти пантеры или медвѣдя точно впились въ ихъ плечи, широкіе мечи висятъ съ боку и то же самое яркое, щедрое, благоволящее солнце весело играетъ на остріяхъ ихъ копей и на стали ихъ шлемовъ... Старыя были казались дѣйствительностью въ этомъ романтическомъ городѣ. Толедо монастырей, башенъ и дворцовъ изъ всѣхъ испанскихъ городовъ былъ единственнымъ, гдѣ воскресала вся эта славная и поэтическая готская быль...
   Толедо и послѣ мавровъ одно время былъ Кастильскими Аѳинами. Вмѣстѣ съ Севильей и Саламанкой, онъ считался въ 16-мъ столѣтіи свѣточемъ королевства... Объ этомъ мы разскажемъ въ своемъ мѣстѣ. Теперь, чтобы покончить съ просвѣтительнымъ направленіемъ визиготскихъ королей, не можемъ не привести одну народную легенду. Она рисуетъ, до какой степени они дорожили знаніемъ и какъ народъ понималъ это даже въ своихъ вымыслахъ.
   Мавры уже прочно сидѣли на "Золотомъ копытѣ".
   Разъ ночью дочь правителя толедскаго проснулась отъ страннаго ощущенія. Ей показалось, что ея плеча коснулась чья-то холодная, какъ ледъ, рука. Она стремительно поднялась. Луна ярко сіяла въ окна ея комнаты. Въ саду роптали фонтаны, слышался легкій шорохъ деревьевъ, по вѣтру доносилось тонкое благоуханіе розъ и жасминовъ.
   -- Кто здѣсь?-- спросила, она и отшатнулась въ ужасѣ.
   Надъ ея изголовьемъ стоялъ, весь закованный въ броню, воинъ съ золотымъ львомъ на груди. Золотой левъ былъ и на его щитѣ. Рыжеватые волосы, вившіеся отъ природы кольцами, падали на его плечи. Голову охватывалъ золотой обручъ съ подвѣсками изъ драгоцѣнныхъ камней. Лицо его было страшно блѣдно. Можно было бы подумать, что это мертвецъ, еслк бы не такимъ яркимъ пламенемъ сверкали его глаза.
   -- Кто ты, чего тебѣ надо?
   -- Не бойся меня!... Я не своею волей пришелъ и не для того, чтобы сдѣлать тебѣ вредъ... Твой отецъ получилъ отъ калифа кордуанскаго повелѣніе прислать къ нему тѣ старыя рукописи, что лежатъ въ церкви св. Леокадіи.
   -- Такой церкви нѣтъ...
   -- Есть! Вы обратили ее въ мечеть, но это только призракъ, какъ призракъ все ваше владычество въ Испаніи. Я знаю, ты сама любишь науку и знаніе,-- ты должна спасти эти книги. Въ Кордовѣ ихъ сожгутъ {Легенда лгала на мавровъ. Они никогда не жгли книгъ въ Испаніи.}. Это принесетъ тебѣ счастье и взамѣнъ я открою тебѣ, гдѣ лежать мои сокровища.
   -- Но еще разъ -- кто ты?
   -- На землѣ я былъ визиготскимъ королемъ Рессевинтомъ. Прахъ мой покоится подъ тѣми плитами, на которыхъ молится твой отецъ... Слѣдуй за мной.
   Дрожа отъ ужаса, мавританка поднялась и пошла за призракомъ Рессевинта. По камнямъ улицы не было слышно шума отъ его шаговъ. Дѣвушка скользила за нимъ, едва держась на ногахъ. Когда она пріостанавливалась, видѣніе оглядывалось на нее и она невольно шла за нимъ. Луна ярко сіяла. Къ крайнему своему ужасу, мавританка замѣтила, во-первыхъ, что тѣло Рессевинта не бросаетъ тѣни и потомъ, что церковь св. Леокадіи, обращенная въ мечеть, вся освѣщена огнями безчисленныхъ свѣчей и лампадъ... Ея двери раскрылись, и въ осіянномъ просторѣ храма она увидѣла "массу молящихся. По пути не было ни одного мавра. Воины со львами на груди, женщины въ старинныхъ готскихъ платьяхъ, монахи, какіе-то люди въ пурпурѣ, съ подстриженными на лбу волосами... Рессевинтъ протянулъ руку и они разступились передъ нимъ и дочерью толедскаго правителя. Вдали у алтаря въ сизыхъ клубахъ ѳиміама молился епископъ, христіанскій епископъ въ бѣлой сутанѣ, слушая литургію. Невидимые голоса пѣли не внизу, а вверху, подъ куполомъ церкви. Въ воздухѣ носились чьи-то серебристыя крылья... Впереди стояла дѣвушка ослѣпительной красоты; передъ нею Рессевинтъ преклонилъ колѣно и поцѣловалъ бѣлую полу ея хитона.
   -- Св. Леокадія,-- сказалъ мусульманинъ-призракъ.-- Поклонись ей, это принесетъ тебѣ счастье!
   Дочь правителя Толедо исполнила совѣтъ и св. Леокадія положила ей на голову руку.
   Потомъ Рессевинтъ повелъ ее куда-то сквозь маленькія двери въ стѣнѣ. Тутъ была келья, гдѣ при свѣтѣ лампы сидѣлъ старикъ монахъ.
   -- Св. Ильдефонсо! вотъ та, которая должна спасти наше сокровище! Монахъ всталъ, снялъ съ амбразуры окна, за которымъ свѣтила луна, громадную связку рукописей и вручилъ ее дѣвушкѣ. Та подумала, что не подыметъ ее, но когда св. Ильдефонсо положилъ ихъ на руки мусульманкѣ, онѣ оказались легче пуха. Она опять прошла черезъ полную народомъ церковь и со своею драгоцѣнною ношей вернулась домой.
   Утромъ она проснулась. Ярко свѣтило солнце, громко пѣли птицы, весело журчала вода въ басейнѣ и, попрежнему, сонно разсказывала струя фонтана свою однообразную сказку розамъ и жасминамъ пышнаго сада.
   "Какой сонъ я видѣла сегодня!" -- улыбнулась она, вспоминая видѣнное ночью.
   Но въ эту минуту къ ней вошли служившія ей дѣвушки. На лицахъ ихъ была тревога.
   -- Что случилось?
   -- Весь городъ въ волненіи. Изъ главной нашей мечети пропали хранившіяся тамъ для отсылки въ Кордову, къ калифу, христіанскія книги.
   Она поблѣднѣла.
   Когда, одѣвшись, она подошла къ одному изъ своихъ шкафовъ, связка рукописей была тамъ. Она не знала, что дѣлать съ ними. Ей хотѣлось разсказать обо всемъ отцу, но она не смѣла сдѣлать этого. Что-то могучее остановило ее. Въ слѣдующую ночь она услышала странный шумъ и проснулась. Уголъ, гдѣ былъ ея шкафъ, ярко сіялъ. Когда она поднялась, оказалось, что отъ спасенныхъ ею манускриптовъ исходитъ нестерпимый глазамъ блескъ.
   Тотъ же визиготскій король подошелъ къ ней, указалъ ей ваять эти драгоцѣнныя книги и направилъ ее въ садъ къ глубокому колодцу. Въ немъ давно не было воды. Питавшіе его источники высохли.
   -- Брось туда!
   Она бросила свою ношу, вернулась назадъ и заснула опять. Нѣсколько разъ ей чудился какой-то шумъ въ ея комнатѣ, но она не могла раскрыть глазъ. Только утромъ проснулась она и, отъ удивленія, не могла шевельнуться. На коврахъ пола, на низенькихъ арабскихъ столикахъ лежали неисчислимыя сокровища -- старинныя запястья, какихъ она и не видывала, пояса, сверкавшіе драгоцѣнными камнями, груды золота и серебра, оружіе въ оправѣ, сіявшее жемчугами и рубинами...
   Это были сокровища визиготскихъ королей.
   Слухъ объ этомъ прошелъ по всему Толедо. Отецъ дѣвушки не смѣлъ скрыть всего случившагося и калифъ Кордовы приказалъ ему явиться вмѣ стѣ съ дочерью. Красота ея такъ поразила повелителя, что онъ взялъ ее къ себѣ женою. Она до конца жизни была счастлива, любима и могущественна. Въ ней христіане находили защитницу своихъ правъ, и она же добилась того, что калифъ разрѣшилъ ихъ священникамъ молиться въ Церкви св. Леокадіи. Разъ, когда она заболѣла и уже готовилась къ смерти, ночью во снѣ явилась ей дѣвушка въ бѣломъ, которую она видѣла тогда во храмѣ, и также положила ей руку на голову, какъ и въ первый разъ. Жена калифа была исцѣлена и затѣмъ жила еще долго, молясь Богу христіанъ, столько разъ совершившему для нея чудо...
   Несмотря на несообразность легенды, сколько разъ я рисовалъ себѣ эту дочь арабскаго вождя слѣдующею за призракомъ готскаго короля по мрачнымъ улицамъ Толедо. Проходя по нимъ въ серебряныя лунныя ночи, такъ хотѣлось чудеснаго. Вѣрилось въ воскресеніе поэтическихъ былей и среди этого безлюдья рисовалась иная жизнь, такъ мало общаго имѣвшая съ сегодняшнею дѣйствительностью. И какая тишина стояла кругомъ! Изрѣдка только въ глубинѣ темной улицы звенѣла гитара и за желѣзное рѣшоткой окна рисовался блѣдный силуэтъ красавицы, прислушивавшейся къ шепоту влюбленнаго новіо... И опять безлюдье, и опять ни звука. Минуты бѣгутъ за минутами... Бьетъ два часа ночи... Откуда-то далеко слышится грустный напѣвъ сорено (ночнаго сторожа):
   
   Два часа... Ясно...
   Ave Maria Purissima...
   
   Но "обязательный" пѣвецъ уходитъ, голосъ его замираетъ за башнями и колокольнями, и вновь среди безмолвія подымаются изъ-подъ могильныхъ плитъ и поросшихъ гераніумомъ руинъ величавые призраки...
   А луна все ярче и ярче. Небо прозрачнѣе. Чернѣе тѣни домовъ, пока передъ вами не подымается царственный силуэтъ августѣйшаго собора обѣихъ Кастилій. Толедская базилика, вся облитая сіяніемъ, стоитъ въ этомъ ореолѣ, на рубежѣ великаго прошлаго и загадочнаго будущаго, уходя дрочь отъ земли своею дивною колокольней...
   

V.
Толедскій соборъ -- одно изъ чудесъ Испаніи.

   Опять по узкимъ улицамъ, обставленнымъ то мрачными готскими дворцами, то пестрыми домами, на облинявшихъ фасадахъ которыхъ кое-гдѣ мерещатся пятна старыхъ фресокъ, мимо крѣпостныхъ воротъ и арокъ, являющихся изящнѣйшими обращиками того, что испанцы называютъ "herradura" -- подкова, мимо барельефовъ, геральдическихъ изображеній всевозможныхъ небывалыхъ цвѣтовъ и животныхъ, мимо мраморныхъ порталовъ, колоннъ, ни съ того, ни съ сего вмазанныхъ нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ въ стѣны, мимо старинныхъ гербовъ угасшихъ фамилій, мимо изящныхъ построекъ, помнящихъ времена калифовъ и до сихъ поръ еще носящихъ свою израсцовую облицовку,-- мы идемъ къ одному изъ "чудесъ Испаніи". Какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, каждый городъ здѣсь непремѣнно долженъ обладать "чудомъ". Такіе есть въ Леонѣ, Бургосѣ, Саламанкѣ, Вальядолидѣ, Сеговіи, Пласенсіи,-- короче, вездѣ, и надо сознаться, что претензіи кастильцевъ основываются въ этомъ отношеніи на дѣйствительно великолѣпныхъ сооруженіяхъ ихъ предковъ. Толедскій соборъ является, какъ и бургосскій, какою-то эпопеей, созданною изъ мрамора и гранита. Трудно себѣ представить что-нибудь величественнѣе. Кастильскій духъ весь ушелъ въ этотъ камнемъ и металломъ выраженный порывъ отъ земли къ небу. Кажется, еще одно мгновеніе и онъ бы достигъ своей цѣли, но, обезсилѣвъ, остановился послѣднею затерявшеюся въ недосягаемой вышинѣ иглою готической колокольни... Еще первоначальные властители Пиренейскаго полуострова жили на землѣ и для земли, но войны съ маврами, носившія характеръ священной борьбы за вѣру, сообщили кастильскому духу именно это страстное стремленіе къ небесамъ, это вѣчное исканіе Бога надъ міромъ, а не въ мірѣ, Бога вокругъ себя, а не въ себѣ, какъ будто вся Испанія каменными руками своихъ соборовъ, гигантскими, какъ эти базилики, старается въ лазури неба нащупать и найти то, къ чему такъ страстно и неудержимо неслись столько столѣтій мысль и чувство этого великаго народа. Толедскій соборъ выдвинулъ именно одну изъ такихъ рукъ въ высоту, и она на вѣки вѣчные кажется обращенною гнѣвнымъ божествомъ въ камень, надъ этимъ мрачнымъ городомъ. И самый соборъ снаружи суровъ, какъ городъ. Нѣтъ свѣтлыхъ мраморовъ, нѣтъ барельефовъ, нѣтъ статуй и кружевъ, изваянныхъ изъ камня. Это -- героическая поэма, написанная рѣзкими и широкими штрихами. Къ сожалѣнію, какъ и во всѣхъ средневѣковыхъ городахъ, дома, точно дѣти, такъ и жмутся къ его царственнымъ стѣнамъ. Трудно найти пунктъ, откуда бы его можно было охватить въ цѣломъ, гдѣ бы онъ весь выдвинулся передъ вами своимъ строгимъ профилемъ. Мы долго ходили кругомъ. Въ одномъ мѣстѣ меня поразила изящнѣйшая розетка, но ее точно лишаемъ полузакрылъ какой-то блинъ старыхъ часовъ, сѣрыхъ и грубыхъ; по другой сторонѣ, вмѣсто стѣнъ собора, мы видѣли прилѣпившіеся къ нимъ, какъ гнѣзда къ башнѣ, дома съ ихъ желѣзными балконами и спущенными маркизами; казалось, они спятъ, закрывъ свои вѣки. Наконецъ, въ одномъ мѣстѣ площадка немного раздвинулась и передъ нами точно разомъ выросъ этотъ подавляющій своими размѣрами силуэтъ. Именно стремленіе, неудержимый порывъ снизу вверхъ!... Внизу голый и грубый камень, такой же голый и грубый, какъ скала, изъ которой онъ выросъ, только вверху начинается дивная рѣзьба розетокъ, колоннады галлерей и ихъ изящныя арки, высокіе своды, на которыхъ покоются куполы и выступы грандіозныхъ каменныхъ "порывовъ къ небесамъ", стройныя, величественныя окна съ мраморными переборами и кружевами, готическія стрѣлки неосилѣвшей пространства человѣческой мысли. Иной разъ мнѣ казалось, что никакое другое сооруженіе не рисуетъ такъ ярко несчастной и загадочной судьбы человѣка, одареннаго безконечнымъ умомъ и прикованнаго къ землѣ, сознающаго вѣчность только для того, чтобы понять, какъ кратокъ предѣлъ его жизни, это мучительное исканіе крыльевъ, которыя бы унесли его прочь изъ тѣснаго и замкнутаго міра...
   А колокольня собора съ ея безчисленными этажами, вытягивающимися въ высоту! Изъ каждаго, какъ изъ тростниковаго колѣна, ростетъ слѣдующій, и все это строго, сурово, величаво опять до высоты, гдѣ уже въ лазури небесъ начинаетъ работать неистовая и неудержимая фантазія строителя. Тамъ тонутъ въ синевѣ колонны, сквозятъ готическія окна... Смотришь, и кажется, что вмѣстѣ съ этою гигантскою мачтой несешься... куда?-- куда-то въ вѣчность, въ безпредѣльность, въ осіянный просторъ.
   Потомъ уже внизу замѣчаешь глубокія арки порталовъ, защищенныя желѣзными рѣшотками съ безчисленными нишами въ своихъ стѣнахъ. Въ нишахъ, каменные святые стоятъ, молитвенно сложивъ руки и вперивъ незрячіе глаза въ тьму, густящуюся подъ сводами...
   Это достойный памятникъ готскому величію!... Хочется видѣть самому, какъ изъ этихъ вратъ выйдетъ Рессевинтъ въ свой золотой повязкѣ на главѣ,-- повязкѣ, съ которой падаютъ внизъ усыпанныя драгоцѣнными каменьями подвѣски, или св. Евгеній, основатель этого собора и первый готскій спискомъ Толедо. Когда мавры захватили Толедо, они не тронули его величественной базилики, но обратили ее въ мечеть, впослѣдствіи даже разрѣшивъ въ извѣстные часы христіанамъ, оставшимся въ городѣ, исполнять въ ней свои службы. Всякій разъ, когда мусульмане хотѣли вполнѣ завладѣть ею, калифу во снѣ являлись святые покровители собора, и, повинуясь загробнымъ велѣніемъ, завоеватели-мавры оставляли за готами ихъ права. 374 года продолжалось это, причемъ поперемѣнно съ высоты его колокольни кричали муэззины о томъ, что "нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его", и благовѣствовали христіанскіе колокола о новыхъ внесенныхъ въ міръ завѣтахъ любви и всепрощенія, когда Толедо былъ, наконецъ, взятъ кастильцами,-- взятъ благодаря великодушію калифа... Али-Май-Мунъ пріютилъ у себя изгнаннаго донъ-Алонсо,-- это случалось часто. Испанцы то воевали съ маврами, то заключали съ ними союзы противъ другихъ королевствъ полуострова, мусульманскихъ или готскихъ, безразлично. Халифы давали пристанище бѣглецамъ, короли ли они, или простые рыцари -- все равно. Такимъ образомъ, жилъ у Али-Май-Муна донъ-Алонсо, скучая и не зная, куда дѣвать свою жажду дѣятельности. Отнявшій у него тронъ донъ-Санчо умеръ. Узнавъ это, донъ-Алонсо призадумался: какъ бы ему уйти изъ Толедо, который изъ прибѣжища дѣлался тюрьмою, а онъ изъ гостя становился заложникомъ? Халифъ позвалъ его, какъ всегда, играть въ шахматы. Алонсо все время молчалъ и былъ мраченъ. Калифъ, знавшій уже о смерти Санчо, лукаво улыбался. Наконецъ, проигравъ своему гостю три раза подрядъ, онъ весело приказалъ ему:
   -- Уходи, уходи, уходи!...
   Въ этомъ отношеніи калифы были рыцарями. Али-Май-Мунъ, какъ истинно-великодушная натура, хотѣлъ прикрыть для Алонсо горечь одолженія внѣшнею грубостью формы, въ которой оно было ему оказано.
   Алонсо не заставилъ себя повторять этого. Онъ покинулъ дворецъ, перебросилъ черезъ стѣны все, что у него было, кинулся въ Замору, завладѣлъ скипетромъ, собралъ войска и... пошелъ съ нимъ на гостепріимный Толедо и на великодушнаго Али-Май-Муна. Захваченный врасплохъ, послѣдній былъ разбитъ. Алонсо VI это было сдѣлать тѣмъ легче, что онъ гостемъ Али-Май-Муна отлично высмотрѣлъ все слабыя стороны Толедо. Въ капитуляцію, заключенную имъ съ маврами, было внесено, что мечеть (т.-е. старый: готскій соборъ) сохраняется за арабами. Такъ шло первое время. Алонсо по дѣламъ королевства пришлось поѣхать куда-то. Епископъ Бернардо, не выносившій мысли, что христіанская базилика находится въ рукахъ у невѣрныхъ, убѣдилъ королеву донью-Констанцію помочь ему завладѣть соборомъ. Та согласилась. Были собраны воины. Ночью они бросились на мечеть, уничтожили въ ней списки Корана и все, что принадлежало арабамъ. Утромъ у алтарей уже шли службы, на колокольнѣ гудѣли колокола, такъ что мусульмане на первыхъ порахъ растерялись и не звали, что имъ дѣлать. Только черезъ три дня дни очнулись. Кастильскій гарнизонъ здѣсь былъ очень силенъ. Совладѣть съ нимъ нечего было и думать. Они поэтому собрали ходоковъ и послали съ ними жалобу королю. Алонсо VI былъ взбѣшенъ. Преимущества вѣроломства онъ оставлялъ себѣ, съ другими же вовсе не хотѣлъ дѣлиться этимъ правомъ. Онъ немедленно прервалъ свою поѣздку по королевству и вернулся съ цѣлью жестоко покарать королеву (которую, кстати, онъ терпѣть не могъ) и архіепископа (властолюбіе и предпріимчивость Бернардо ему были не по душѣ). У воротъ города его встрѣтили депутаціи отъ духовенства и дворянства, умоляя помиловать Констанцію и Бернардо. Король ничего не хотѣлъ слышать. Онъ уже приказалъ приготовить темницы для обоихъ, когда арабы сообразили, что за эту временную побѣду христіане имъ жестоко отомстятъ потомъ. Одинъ ихъ "альфаки" (докторъ правъ) посовѣтовалъ оставить дѣло и присоединиться къ ходатаямъ о прощеніи виновныхъ. Сверхъ этого, онъ внушилъ имъ мысль заявить о томъ, что они сами добровольно передаютъ мечеть побѣдителямъ на вѣчныя времена. Такимъ образомъ, все устроилось къ общему удовольствію и благодарное духовенство въ главномъ придѣлѣ собора поставило статую умнаго "альфаки". Впослѣдствіи старая готская базилика была разрушена св. Фердинандомъ. Онъ не выносилъ мысли, что когда-то на ея плитахъ мусульмане молились своему Богу и его пророку. Въ 1227 году, поэтому, онъ заложилъ новую, строившуюся потомъ два съ половиною вѣка. Толедскому собору при этомъ выпало на долю великое счастье. Въ теченіе первыхъ 50 лѣтъ онъ воздвигался по плану и подъ исключительнымъ наблюденіемъ одного и того же архитектора Педро Переса, поэтому и вышелъ такимъ выдержаннымъ, цѣльнымъ, стройнымъ. Чистѣйшій готическій стиль базилики снаружи не нарушается ни одною деталью. Все строго соотвѣтствуетъ общему замыслу. Восемь громадныхъ дверей исчезаютъ въ красотѣ и величіи всего сооруженія. По главному фасаду трое вратъ: "del infierno" (адовы), "perdon" (прощенія), "el jucio" (суда). Нужно самому ихъ видѣть! Кажущійся снаружи совершенно обнаженнымъ, здѣсь въ этихъ порталахъ соборъ представляетъ подъ прекрасными готическими арками массу ангеловъ, святыхъ, сценъ изъ св. писанія, мраморныхъ кружевъ, гирляндъ, арабесокъ изъ каменныхъ веревокъ (одно изъ любимыхъ украшеній испанскихъ соборовъ), виноградныхъ лозъ, переплетающихся неизобразимыми сѣтями, барельефовъ, колоннъ, связывающихся вверху въ ключахъ сводовъ, нишь, изъ сумрака которыхъ чуть-чутьмерещутсяновыя изображенія... Положительно мысль теряется передъ этимъ. А "Puerta de los leones"! Это опять чудо искусства и исполненія. Отвяжитесь скорѣе отъ безобразнѣйшихъ нищихъ у входа въ нихъ, швырните имъ что-нибудь и входите сюда... Впереди на шести колоннахъ львы, держащіе въ лапахъ гербы собора, за желѣзною рѣшеткою величавыя врата, въ готическихъ аркахъ которыхъ видна величавая глубь августѣйшей базилики Толедо. Снизу вверхъ вдоль этой арки идутъ статуи, благословляющія васъ, когда вы стоите подъ ними, мраморныя кружева, кажется, заколеблются, когда дунетъ вѣтерокъ,-- такъ они легки, тонки, красивы. Вверху въ развѣтвленіяхъ тонкихъ колоннокъ -- медальоны и барельефы. Если бы все каменное населеніе этого собора ожило вдругъ, его одного хватило бы съ избыткомъ, чтобы наполнить цѣлый городъ. Кажется, воображеніе человѣческое никогда не придумывало столько всевозможныхъ фантастическихъ звѣрей, которые здѣсь торчатъ во всѣхъ направленіяхъ. И, тѣмъ не менѣе, общее такъ давитъ эти детали, сливаетъ ихъ, уничтожаетъ своими колоссальными размѣрами, что вы ихъ не видите вовсе. Стоя снаружи, вы замѣчаете только его профиль, его голыя стѣны... Ни одинъ изъ испанскихъ соборовъ до тѣхъ поръ не производилъ на меня такого впечатлѣнія!
   Даже досадно становилось, когда, благодаря величію общаго, я сначала проходилъ мимо удивительныхъ его подробностей. Такъ, напримѣръ, только въ пятое посѣщеніе я замѣтилъ надъ однимъ изъ порталовъ кроткую мадонну, наклонившуюся надъ входившими въ соборъ. Надо видѣть, какъ она изваяна. Кажется, камень теплится и живетъ. Чувствуешь бьющееся сердце подъ этимъ мраморомъ. Недаромъ я засталъ однажды передъ статуей толпу поселянокъ, пѣвшую ей, стоя на колѣнахъ, гимнъ:
   
   Virgen de consolacion
   Consoladora del triste
   Consuela mi corazon.
   (Утѣшительная дѣво,
   Утѣшительница скорбныхъ,
   Утѣшь мое сердце!).
   
   И дѣва, склоняясь надъ ними, казалось, внимала имъ и понимала слова этой молитвы.
   Строгость наружнаго фасада совсѣмъ не соотвѣтствуетъ внутреннему содержанію собора. Тутъ что ни шагъ, то новая деталь, новое очарованіе. Соборъ, когда войдешь въ него, весь точно покрытъ чешуей барельефовъ, картинами, лѣпными украшеніями, памятниками и деревянною рѣзьбой, щитами съ миѳическими изображеніями, позолотою и чисто-золотымъ литьемъ, серебрянными листами и гирляндами. Подобной пышности ни прежде, ни послѣ я не видалъ. Есть художники, которыхъ можно оцѣнить и понять только здѣсь. Таковъ, напримѣръ, Доминго Теотокопули, ученикъ Тиціана, скоро освободившійся изъ-подъ могучаго вліянія своего геніальнаго учителя. Онъ жилъ и работалъ съ 1577 г. въ Толедо, главнымъ образомъ, посвящая свое время его собору. Тутъ подъ этимъ преувеличеннымъ солнцемъ, гдѣ такъ ярки его лучи, такъ чисто и нѣжно небо и такъ мрачны и зловѣщи улицы самаго города, понятны рѣзкіе тоны и крайнія противуположности, неожиданные переходы его картинъ. Въ нихъ нѣтъ ничего обыденнаго, будничнаго. Страсть, умиленіе, вѣра, ненависть, радость,-- все въ остромъ пароксизмѣ, въ вершинѣ своего выраженія. Нѣкоторые находятъ воображеніе автора болѣзненнымъ,-- не знаю; думаю, что, по самому свойству своего таланта, Теотокопули не могъ улавливать промежуточныхъ тѣней, переходныхъ моментовъ и ему было доступно только послѣднее рѣзкое проявленіе того или другаго чувства. Отсюда у него такъ часто бѣлый и черный цвѣта смѣняются одинъ другимъ, оттого его святые -- дѣйствительные трупы, выходящіе изъ могилъ, и только въ ихъ пламенныхъ глазахъ сосредоточена страшная сила религіознаго экстаза. Посмотрите Раздѣлъ туники Спасителя, Святое семейство, Богородицу у креста Распятаго -- и васъ поразитъ замѣчательный творческій дальтонизмъ этого художника.
   Теотокопули испанцы не хотѣли уступить Греціи, гдѣ онъ родился, или Италіи, гдѣ онъ работалъ сначала. Поэтому они дали ему имя Грено и подъ этимъ только его и знаютъ. Самъ Грено былъ такъ же страненъ, рѣзокъ и оригиналенъ въ своей частной жизни, какъ и въ своихъ картинахъ, являлся такою же выдѣляющеюся фигурой, какія онъ любилъ рисовать. Онъ не считалъ, наприм., сообразнымъ съ достоинствомъ художника продавать свои картины и поэтому закладывалъ ихъ, включая въ условіе право выкупить по собственному желанію. Онъ никогда не отказывалъ обращающимся къ нему за помощью, но требовалъ одного, чтобы они считали это долгомъ (хотя безъ отдачи) и не смѣли благодарить его. Одного гидальго, которому онъ далъ кошелекъ золота, Грено сбросилъ съ лѣстницы, переломавъ ему ребра, за то, что тотъ наклонился въ порывѣ благодарности поцѣловать ему руку. Женщину, которую онъ страстно любилъ, онъ выгналъ на улицу и во всю жизнь не хотѣлъ съ нею примириться потому, что она для него и его именемъ получила съ монаховъ Санта Клары задатокъ за работу. Его закащики могли принимать его условія или отказываться отъ нихъ прямо и рѣзко, но разговаривать онъ имъ не позволялъ, говоря:
   -- Здѣсь не лавка и я не торговецъ. Идите вонъ!
   Жилъ онъ не по средствамъ.
   Рука его, какъ и сердце, была всегда раскрыта. Онъ велъ жизнь истиннаго "кавальеро", и когда герцогъ де ла Санхесъ укорялъ его въ этомъ, Грено ему отвѣтилъ:
   -- Я трачу то, что мнѣ послано Господомъ Богомъ; мои деньги не облиты слезами и потомъ, какъ деньги вашей свѣтлости.
   Когда одинъ гордый дворянинъ отказался отъ его вызова, Теотокопули избилъ его палкою на улицѣ. Онъ не подавалъ никогда руки тѣмъ, кто былъ, по общественному положенію, выше его, и когда король пожелалъ осмотрѣть его мастерскую, Грено отвѣчалъ рѣшительно:
   -- Скажите, что я съ друзьями и намъ некогда.
   -- Но это король...
   -- Онъ король на улицѣ, но не у меня въ домѣ. Здѣсь нѣтъ другаго короля, кромѣ Бога и меня.
   Когда соборный капитулъ заспорилъ относительно его картины Св. Францискъ, онъ схватилъ ножъ и разсѣкъ ее пополамъ. Онъ не позволялъ при себѣ ни хвалить, ни бранить своихъ произведеній. Работалъ онъ такъ много, что современники распустили слухъ, будто онъ только подписываетъ фамилію подъ чужими произведеніями. Теотокопули возмутился и публично въ теченіе недѣли написалъ три большихъ картины. Необузданный, не знавшій предѣла своимъ желаніямъ, онъ переходилъ отъ нищеты къ богатству и отъ богатства къ крайней нищетѣ. Умирая, Теотокопули оставилъ 218 начатыхъ работъ.
   Соборъ Толедо считается базиликою всей Испаніи. Внутри онъ раздѣленъ на пять большихъ кораблей. Между ними 83 колоссальныхъ столба, изъ которыхъ каждый представляетъ собою соединеніе 16 стремящихся въ высоту колоннъ, раскидывающихся тамъ во всѣ стороны, образуя множество величественныхъ сводовъ. Соборъ внутри занимаетъ 379 футовъ въ длину и пятьдесятъ въ ширину. Высота его въ центральномъ кораблѣ равняется 150 футамъ. Кругомъ множество богатѣйшихъ капеллъ, на которыя пошла значительная часть золота, доставленнаго въ Испанію изъ Америки. Въ сумракѣ ихъ хранятся величайшія сокровища искусства и толедане вправѣ говорить, что одинъ ихъ соборъ представляетъ цѣнность любого королевства средней руки. 750 оконъ едва-едва оказываются достаточными, чтобы освѣтить внутренность толедскаго собора, причемъ каждое изъ оконъ является въ своемъ родѣ chef d'eauvr'омъ по подбору цвѣтовъ и рисункамъ на нихъ. Когда я вошелъ сюда, безконечное разнообразіе въ окраскѣ лучей, ихъ мистическій свѣтъ, лившійся въ сумракъ стараго собора, ихъ соединеніе и безконечная игра въ пунктахъ встрѣчи, ихъ отраженіе на мраморахъ, золотѣ и серебрѣ, на статуяхъ и барельефахъ, на красныхъ сутанахъ мальчиковъ, прислуживавшихъ въ церкви, на алмазахъ и яхонтахъ окладовъ -- производили удивительное впечатлѣніе, точно я былъ въ какомъ-то фантастическомъ, заколдованномъ царствѣ. Тутъ ничто не говорило о сегодняшней мѣщанской дѣйствительности, о нашихъ узенькихъ рамкахъ и дешевой ремесленной роскоши XIX вѣка. Малѣйшая деталь, каждая точка храма была сама по себѣ величайшею драгоцѣнностью. Это цѣлый міръ, который, дѣйствительно, могъ задушить такой народъ, какъ испанцевъ, и такую страну, какъ Испанія. Я началъ уже тогда понимать, что въ блескѣ и призрачномъ великолѣпіи такихъ именно соборовъ околдованные люди на нѣсколько сотъ лѣтъ могли отстать отъ могучаго движенія, охватившаго Европу, и самая до тѣхъ поръ сильная нація въ ней обратилась въ слабѣйшую.
   Къ одному изъ нищихъ, "состоящихъ при соборѣ", при мнѣ подошелъ какой-те англичанинъ. Что между ними произошло, я не знаю, только англичанинъ обидѣлся и обозвалъ перваго "оборвышомъ".
   Нужно было видѣть, съ какимъ достоинствомъ этотъ завернулся въ изодранную паутину своего плаща и какъ онъ выставилъ руку впередъ.
   -- Я богаче тебя!... Да, богаче тебя въ своихъ лохмотьяхъ!-- гордо произнесъ соборный попрошайка.
   -- Какъ это?-- улыбнулся "инглезъ".
   -- Да такъ. Что у тебя есть? Я милліонеръ въ сравненіи съ тобою, ибо мнѣ принадлежитъ этотъ соборъ. Онъ мой. Ты слышишь, мой...
   -- Почему?
   -- Потому что я толедецъ! Соборъ нашъ, значитъ, и мы... А что ты, жалкій человѣкъ, можешь поставить рядомъ съ этимъ? Если вы издали пріѣзжаете сюда любоваться нашимъ Толедо, то, значитъ, у васъ нѣтъ ничего подобнаго. Вѣдь, не ѣздимъ же мы къ вамъ.
   Англичанина, очевидно, тѣшилъ гнѣвъ оборвыша.
   -- Если это твой соборъ, продай его и закажи себѣ штаны.
   -- Продать? Это только вы, англичане, продаете Бога!
   Надо было слышать, съ какимъ негодованіемъ произнесъ это нищій. Точно онъ выросъ на преданіяхъ старой сцены благородныхъ отцовъ. Да, впрочемъ, гдѣ театральнымъ благороднымъ отцамъ до этого жеста, до этого величія! Можно было подумать, что царственный соборъ и на "своего нищаго" бросилъ въ эту минуту свой отсвѣтъ.
   -- Я нищій собора,-- объяснялъ онъ мнѣ потомъ.-- Я нищій собора, я выросъ здѣсь, я ребенкомъ ночевывалъ въ немъ, на его плитахъ -- и умру на нихъ. У какого же царя во всей вселенной есть такой дворецъ? А этотъ "несчастный" вообразилъ, что онъ выше меня и сильнѣе, и богаче!
   Войдите вы въ Capilla Major. Она одна цѣлый соборъ. Я думаю, что только могущественнѣйшая имперія, располагавшая богатствами цѣлаго міра, могла создать что-либо подобное. Эта "Капиллья Майоръ" занимаетъ только пространство между четырьмя союзами описанныхъ выше колоннъ. Ея "ретабло" вырѣзано изъ лиственничнаго дерева и состоитъ изъ пяти этажей, переполненныхъ статуями и украшеніями неописуемаго богатства. Всѣ эти балдахины надъ статуями святыхъ, гирлянды, ожерелья, крылья ангеловъ, ниши -- въ общемъ сливаются во что-то до такой степени чудесное, фантастическое, что сознаніе дѣйствительности утрачивается, является вѣра въ невозможное. Хаисъ описалъ это retablo на 420 страницахъ,-- работа добросовѣстная, но она никакого понятія не даетъ о царственномъ характерѣ цѣлаго. Я, сидя на одной изъ скамеекъ около, наблюдалъ за приходившими сюда путешественниками. Разсѣянность, веселость,-- все это сбѣгало у нихъ съ лица и смѣнялось у однихъ благоговѣніемъ, у другихъ -- растерянностью. Даже клыкастыя и красныя англичанки переставали стрекотать. Ихъ сорочья болтливость замирала передъ таинственною тишиной гигантскаго собора. По обѣимъ сторонамъ этого алтаря этажами -- могилы погребенныхъ здѣсь королей. Тутъ и Санчо II, и инфантъ донъ-Педро, и Альфонсъ VII, и сынъ Хайме-завоевателя. Съ общимъ тономъ всего этого сливается каждая, громадная сама по себѣ, конная статуя этихъ властителей Испаніи до Карла V, сковавшаго изъ разрозненныхъ королевствъ могучую имперію. Нужна была вся звѣриная злоба, весь фанатизмъ маньяка-тюремщика Филиппа II, этой трихины, разъѣзшей могучій организмъ дарованной ему Богомъ страны, чтобы довести ее -- цвѣтущую, счастливую и сильную -- до такого униженія, нищеты и упадка, въ какихъ она является нынѣ. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы понять это, не надо далеко выходить изъ Толедо, считавшаго когда-то 350,000 жителей, а теперь едва-едва насчитывающаго 18,000 душъ.
   И какъ изваяны эти памятники! Посмотрите на побѣдителя при los Navas de Tolosa Альфонса VIII и на пастуха, проведшаго христіанскую рать черезъ таинственныя и гибельныя ущелья Сіерры Морены... Сколько въ этомъ простоты и дѣйствительной силы! Вотъ и нашъ знакомецъ арабскій докторъ -- "альфаки", которому капитулъ обязанъ мудрою передачей этого собора кастильцамъ. Тутъ все заслуживаетъ удивленія и восторга включительно до рѣшотки, надъ которой точно паритъ въ воздухѣ колоссальное Распятіе. И опять то же ощущеніе цѣльности, общности. Все складывается въ гигантскія черты, каждая отдѣльно крупная вещь въ общемъ кажется только тѣмъ, чѣмъ является черточка въ гравюрѣ, мазокъ кисти въ картинѣ.
   А хоры, а ихъ "силлерія"! Даже такіе знатоки, какъ Теофилъ Готье, Эдгаръ Кинэ, Шредеръ, де-Латуръ, Давилье, Амичисъ, Борроу, Стэнли, Стюартъ, Этнёръ не находили словъ для выраженія своего восторга передъ ними. Сѣдалища изъ дерева въ три ряда составляютъ силлерію. Каждое -- чудо искусства, памятникъ страшнаго вложеннаго въ него труда, вкуса, фантазіи, если хотите, даже генія, потому что какъ Берругатъ, такъ и Филиппъ Бургундскій были, дѣйствительно, геніальными скульпторами "дерева". Готическое искусство въ этомъ отношеніи остановилось на силлеріи толедскаго собора, какъ на предѣлѣ доступнаго. Дальше нельзя было идти, дальше оставалось дать только языкъ и движеніе фигурамъ, въ которыя художники вложили свою душу. Это цѣлый міръ всевозможныхъ изображеній, то дѣйствительныхъ, то полуфантастическихъ, то совершенно сказочныхъ. Ваятелямъ была предоставлена полная свобода брать содержаніе ихъ откуда они хотятъ и они вышли далеко за предѣлы религіозной идеи. Здѣсь и жизнь, и исторія, и сцены любви, и каррикатура, и арабески, и хаосъ перепутанныхъ образовъ, и люди, и цвѣты, и животныя, и ангелы, и созданія средневѣковой демонологіи, кошмаръ и рай,-- все перепуталось. Позади, въ нишахъ, колоссальныя фигуры святыхъ, королей, рыцарей, народныхъ богатырей. Это какой-то пантеонъ Испаніи во всѣхъ отношеніяхъ. Прослѣдите за деревянными барельефами, изображающими исторію завоеванія Гренады. Камень подъ рѣзцомъ не принимаетъ такихъ живыхъ формъ, какъ это дерево. Колонны зеленаго мрамора въ силлеріи не нарушаютъ общаго тона ея. Здѣсь же гигантскіе бронзовые пюпитры съ огромными служебниками, разрисованными такими миніатюрами, что каждая изъ нихъ стоитъ Богъ знаетъ какихъ суммъ. Два органа, равняющіеся каждый маленькой церкви, наполняютъ этотъ чудовищный просторъ своими величавыми звуками.
   Нищій у воротъ собора былъ правъ, называя англичанина бѣднякомъ въ сравненіи съ собою.
   Въ толедской базиликѣ можно изучить всю исторію живописи и ваянія за послѣднія 600 лѣтъ. Тутъ и колоссальный св. Христофоръ съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ,-- такой колоссальный, что капитулъ собора, несмотря на грубость рисунка, оставилъ его,-- ибо это самое громадное изображеніе въ мірѣ. Тутъ же картины величайшихъ художниковъ католическаго міра. Тутъ и выставка людскаго тщеславія и гордости. Вотъ, напримѣръ, въ сводѣ храма надгробная плита. Ей не мѣсто тамъ, вверху, совсѣмъ не мѣсто. Разспросите гидовъ, и они вамъ разскажутъ на этотъ разъ совершенно правдиво объ одномъ толедскомъ богачѣ, оставившемъ собору громадное состояніе съ условіемъ, чтобы тѣло его было замуровано въ сводѣ собора. "Я не хочу,-- изобразилъ этотъ благородный гидальго въ своемъ завѣщаніи,-- чтобы воякая сволочь попирала ногами мой животъ!" Почему онъ оскорблялся именно за животъ, а не за лицо, грудь? Не потому ли, что вся жизнь его была посвящена именно этому мамону? Такъ и почиваетъ кавальеро теперь въ потолкѣ надъ головами молящихся.
   Но одна изъ замѣчательнѣйшихъ подробностей толедской базилики -- это капелла, гдѣ совершается католическая служба по старому обряду, какъ она совершалась въ первые вѣка христіанства готами. Когда мавры заняли Толедо, то въ числѣ условій капитуляціи готы выпросили себѣ право сохранить для себя шесть церквей, иначе они хотѣли оставить Толедо совсѣмъ. Мавры никогда не притѣсняли побѣжденныхъ,-- напротивъ, они жили въ отличныхъ отношеніяхъ съ ними, не давая имъ особенно чувствовать тяжести ихъ положенія. Они отвели для христіанскаго богослуженія церкзи, какихъ пожелали и какія указали готы. Четыреста лѣтъ, такимъ образомъ, вѣра сохранялась въ завоеванномъ городѣ, причемъ толедане получили названіе "мозарабовъ", т.-е. живущихъ среди арабовъ. Въ это время на Пиренейскомъ полуостровѣ готическій обрядъ измѣнился, но у толедскихъ "мозарабовъ" онъ сохранился въ первоначальной чистотѣ. Папскій легатъ Рикардо, воспользовавшись завоеваніемъ Альфонса VI, потребовалъ уничтоженія мозарабскаго богослуженія. Жена короля, все та же неистовая, благожелавшая прелатамъ, донья-Констанса, предпочитавшая римскій обрядъ, тоже присоединилась къ легату. Альфонсъ VI въ свою очередь склоненъ былъ считать "мозарабовъ" чуть не еретиками. Толедо, возмущенное насиліемъ надъ его исконными обрядами, готовилось возстать какъ одинъ человѣкъ. Тогда король, испуганный оборотомъ дѣлъ, предложилъ городу Божій судъ, т.-е. рѣшить поединкомъ, чей обрядъ болѣе угоденъ Господу, мозарабскій или римскій.
   -- Пусть само небо укажетъ, на какомъ языкѣ ему пріятнѣе молитва: на готскомъ или латинскомъ.
   Мозарабы такъ были увѣрены въ своей правотѣ, что съ восторгомъ приняли это предложеніе. Своимъ бойцомъ они избрали Руиса де ла Матанса, мѣстомъ дѣйствія вегу (поле) около Толедо. Руисъ приготовился къ бою постомъ и молитвой. Исторія не сохранила имя его противника, представителя римскаго обряда. Результатъ битвы былъ именно тотъ, котораго ожидали мозарабы. Руисъ.вышелъ побѣдителемъ и старый готскій обрядъ восторжествовалъ. Но Рикардо былъ въ этомъ отношеніи истиннымъ сыномъ папскаго Рима. Въ тотъ самый моментъ, когда толедане плакали отъ радости и служили благодарственные молебны, Рикардо явился къ королю съ доньей-Констансой и убѣдилъ его, что поединокъ ничего не значитъ, что его величество долженъ уничтожить ересь въ самомъ ея корнѣ. Король поддался и предложилъ мозарабамъ новое испытаніе. Еще болѣе утвердившіеся въ своей правотѣ, они приняли его не колеблясь. Назначены были общій постъ и молитва. По окончаніи поста на Зокодаверѣ воздвигли громадный костеръ, "залитый масломъ, смолою и другими легко-воспламеняющимися жидкостями". Всю площадь и дома заняла блестящая толпа. Въ городѣ не осталось живой души, все сошлось сюда. Никогда до тѣхъ поръ Толедо не видѣлъ такихъ роскошныхъ костюмовъ. "Королевская ложа сіяла, какъ солнце, прелаты, кардиналы, епископы явились въ невиданномъ великолѣпіи. На другой сторонѣ набожная и скромно одѣтая масса мозарабовъ хранила благоговѣйное молчаніе". Въ одинъ и тотъ же моментъ подожгли костеръ мозарабъ Педро д'Альтамура и одинъ изъ сановниковъ римской церкви. "Пламя поднялось къ небесамъ, какъ бы давая тѣмъ самымъ знать, что Господь принимаетъ вызовъ",-- говоритъ мозарабскій лѣтописецъ. Въ огонь, разгорѣвшійся съ ужасающею быстротой, бросили одновременно два требника -- римскій и мозарабскій. Рѣшено было: если небу угодно мозарабское служеніе, то его требникъ не сгоритъ и въ огнѣ. Вся площадь покрылась колѣнопреклоненными людьми. Въ эту минуту одинаково молились обѣ партіи и "Господь свершилъ предъ своими рабами чудо несказанное". Латинскій служебникъ, затлѣвшійся по краямъ, былъ выброшенъ сильнымъ порывомъ пламени вонъ изъ жертвенной купины, такъ что листы его разсѣялись во всѣ стороны, а мозарабскій сіялъ, посреди пламени, невредимый, въ томъ самомъ видѣ, какъ его бросили туда".
   Король, королева и прелаты были смущены и "скрѣпя сердце" должны были признать чудо. Обрядъ мозарабскій и старый готскій требникъ сохранились въ Толедо. Сначала мозарабамъ было разрѣшено служить въ соборѣ, послѣ римско-католической литургіи, свою два раза въ недѣлю; но съ теченіемъ времени, когда мозарабы слились съ кастильцами воедино этотъ обрядъ сталъ забываться и исчезать. Онъ бы такимъ образомъ уничтожился въ самой памяти толедскаго населенія, тѣмъ болѣе, что оно перестало понимать языкъ, на которомъ онъ написанъ. Дону Франсиску Хименесу, толедскому архіепископу, обязанъ готскій городъ сохраненіемъ мозарабской службы. Онъ въ соборѣ устроилъ отдѣльную капеллу для нея, приказалъ перевести и напечатать на разговорномъ языкѣ требникъ, до сихъ поръ сохранявшійся въ готическомъ письмѣ, назначилъ спеціальныхъ священниковъ для совершенія службы и первый годы послѣ того неизмѣнно самъ присутствовалъ на ней.
   Различіе мозарабскаго обряда отъ католическаго, въ сущности, не важное: "Отче нашъ" и "Вѣрую" читались до выноса даровъ, благословеніе совершалось иначе и просфора дѣлилась на девять частей, которыя священникъ укладывалъ на дискосѣ крестомъ, посвящая каждую часть событію изъ жизни Спасителя. Собственно это ничто иное, какъ первоначальный грегоріанскій обрядъ, хранящійся на Востокѣ, у армянъ и грегоріанцевъ.
   Въ капеллѣ мозарабской величайшаго вниманія заслуживаютъ старинныя готскія фрески, изображающія битвы христіанъ съ маврами, и мозаики, присланныя изъ Рима. Всюду старые гербы Толедо,-- пять звѣздъ на серебряномъ полѣ и посреди съ высоты купола виситъ кардинальская шляпа Франсиска Хименеса, прозваннаго Сиснеросомъ.
   Мозарабская капелла, хотя и выстроенная впослѣдствіи, часто является мѣстомъ, которое избираютъ "призраки" для того, чтобы пугать однихъ и давать шпоры фантазіи другихъ. Трудно перечислить, чего только о ней ни разсказываютъ въ Толедо. Я думаю, на всемъ Рейнѣ съ его замками нѣтъ столькихъ легендъ, сколько ихъ относится къ этой части толедской базилики. Слышали ли вы, напримѣръ, о дочери мавра? Она является прямо изъ стѣны... Между молящимися вдругъ оказывается блѣдная, какъ мраморъ, красавица съ опущенными рѣсницами, въ платьѣ, о которомъ мы имѣемъ понятіе лишь по рисункамъ художниковъ, изображающихъ намъ старый мавританскій бытъ. Она проходитъ отъ одной стороны до другой, отъ стѣны до стѣны. Посрединѣ она останавливается, простираетъ руки къ алтарю и опять идетъ дальше. Она исчезаетъ въ стѣнѣ такъ же, какъ и выходитъ изъ нея. Одинъ разъ смѣльчакъ остановилъ ее, но она подняла на него глаза съ выраженіемъ такой нечеловѣческой тоски, такой страстной муки что онъ до конца жизни не могъ оправиться и умеръ, бредя ею. Въ другой разъ какой-то "галлего" (выходецъ изъ Галиціи) схватилъ ее за бѣлый край ея накидки, но тотчасъ же отдернулъ руку: она у него вся почернѣла и оставалась всегда такою. Кромѣ дочери мавра, здѣсь оказывается черный рыцарь. Онъ является тоже вдругъ, но въ то время, какъ дочь мавра выходитъ изъ стѣны, черный рыцарь внезапно оказывается стоящимъ у входа въ "капиллью", съ опущеннымъ мечомъ въ рукахъ, но съ поднятымъ забраломъ. Глаза его слѣдятъ за первымъ видѣніемъ съ выраженіемъ непримиримой ненависти; когда въ противуположной стѣнѣ исчезаетъ дочь мавра, черный рыцарь проваливается сквозь плиты и подъ ними слышенъ гулъ... Есть и еще легенда. Иногда въ темныя ночи мозарабская капелла вдругъ освѣщается яркимъ огнемъ. Никто не смѣетъ подступиться къ ней, но разъ заснувшій въ самомъ соборѣ сторожъ видѣлъ чудо: сами собою зажглись лампады, послышалось какое-то странное пѣніе и въ придѣлѣ вдругъ оказалась толпа народа, совсѣмъ не похожаго на нынѣшнихъ посѣтителей собора. Впереди стояло нѣсколько человѣкъ въ пурпурѣ, въ золотыхъ обручахъ съ подвѣсками на головѣ; подвѣски сверкали рубинами и яхонтами. Мой пріятель Гарсіа де ла Вега увѣрялъ, что это короли Рессевинтъ, Вамба и другіе. Разъ черная птица прилетѣла и уцѣпилась когтями за шляпу Сиснероса, висящую въ капеллѣ. Только плохо выбрала моментъ! Въ это время священникъ возносилъ дары и черная птица камнемъ ударилась о полъ, обернулась въ какого-то ящера и поползла, дыша огнемъ, вонъ изъ капеллы. Одинъ изъ служителей схватилъ съ алтаря крестъ и швырнулъ имъ въ этого оборотня, тогда въ церкви послышался. совершенно человѣческій крикъ, полный нестерпимой муки, огонь охватилъ животное и оно въ немъ исчезло... Разсказываютъ, что въ соборѣ часто показываются фантомы на стѣнахъ... Какія-то движущіяся тѣни... Головы можно отличить еще, но все остальное сливается и тонетъ въ сумракѣ. Дѣти видятъ въ цвѣтныхъ лучахъ, падающихъ изъ окна вглубь собора, чьи-то крылья, радужныя, сквозныя... Разъ одинъ ребенокъ протянулъ руки къ нимъ и на него упало перо, сіявшее, какъ звѣзда, но скоро исчезнувшее, какъ исчезаетъ облачко, разсѣявшись въ воздухѣ.
   На первый разъ съ меня было довольно.
   Я рѣшился на другой день опять вернуться въ соборъ. Теперь же слѣдовало разобраться съ своими впечатлѣніями, придти въ себя. Такое сооруженіе нельзя осматривать въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Оно слишкомъ громадно.
   Солнце ярко сіяло на улицахъ.
   Я быстро прошелъ къ гостиницѣ, гдѣ остановился. Тамъ обѣдали. Запахъ деревяннаго масла, на которомъ здѣсь жарятъ все, тучей стоялъ въ корридорахъ и comedor'ѣ (столовой). Мнѣ едва удалось отыскать себѣ мѣстечко. Сразу пришлось отъ величаваго прошлаго опуститься въ суетливое и мелочное настоящее. Кастеляръ только что произнесъ свою рѣчь въ Мадридѣ, газеты доставили ее въ извлеченіи и страстный споръ загорѣлся по этому поводу.
   И какою чудною, прекрасною казалась оставшаяся тамъ, за тѣми величавыми стѣнами базилики, благоговѣйная тишина ея капеллъ, прохлада алтарей, сумракъ далей, въ которомъ скрещивались тысячи лучей изъ цвѣтныхъ оконъ, шепотъ молитвы закутанной во все черное толеданки, распростершейся передъ Мадонной и весь міръ забывшей въ страстномъ порывѣ... Какою поэзіей далекой старины, наивною, вѣрующею, вѣяло отъ всѣхъ этихъ легендъ, какой сладкій туманъ заволакивалъ сердце и мысль, въ какой просторъ уносилась вторая и какъ ширилось первое, точно заключая цѣлый міръ въ своихъ раздвинувшихся стѣнахъ!
   Я уже нетерпѣливо ждалъ завтрашняго дня. Меня неотразимо манила къ себѣ мистическая, таинственная тишина мерцавшихъ въ смутномъ сумракѣ придѣловъ.
   

VI.
Еще соборъ.-- Евреи въ Толедо.-- Монастырь Санъ Хуанъ de los Reyes.-- Упраздненныя обители.

   Нищій толедскаго собора чуть не за своего сталъ считать меня. На другой день, когда я подходилъ къ нему, стоящій у входа Puerta del Leone старикъ Пако заволновался и издали замахалъ мнѣ костылемъ.
   -- Что такое?
   -- Какъ же это можно?-- негодовалъ онъ,-- Развѣ такъ дѣлаютъ?
   -- Ничего не понимаю.
   -- Второй часъ уже, какъ кардиналъ здѣсь... Изъ самаго Рима пріѣхалъ... Меня благословилъ тоже!... И съ нимъ всѣ наши прелаты тамъ въ церкви.
   -- Да мнѣ-то что до этого?
   -- Какъ что? Развѣ я вчера не видалъ, что вы все въ книжку записываете?
   Я вошелъ въ прохладу и сумракъ собора. Опять безчисленныя молчаливыя мраморныя капеллы -- въ бронѣ своихъ барельефовъ, въ каменномъ кружевѣ тончайшихъ изваяній,-- капеллы, гдѣ, распростершись на своихъ холодныхъ пьедесталахъ, цѣлые вѣка недвижно лежатъ, сложившіе на груди мраморныя руки, прелаты, рыцари, короли, богатыри Старой Кастиліи, со щитами и львами внизу, съ гербами и мечами... Поневолѣ пришли на память строки, когда-то занесенныя въ мою памятную книжку:
   
   Изваянья на стѣнѣ,
   Феодалъ въ своей бронѣ,
   Шишаки, мечи, тіары,
   И корону, и шеломъ
   Одинаково кругомъ
   Обвѣваютъ смерти чары.
   
   Гербъ на мраморѣ колоннъ
   Старымъ стягомъ заслоненъ,
   И порою, полны лѣни,
   По забытымъ знаменамъ,
   По капелламъ и стѣнамъ
   Пробѣгаютъ чьи-то тѣни...
   
   Не воскресли-ль мертвецы?
   И шеломы, и вѣнцы
   Будто перьями колышутъ,
   И въ могильной тишинѣ
   Чьи-то вздохи слышны мнѣ:
   Груди каменныя дышутъ!
   
   Въ строгомъ сумракѣ придѣловъ даже деревянныя, красками расписанныя статуи не оскорбляютъ вашего взгляда. Идешь мимо -- и чѣмъ дальше, тѣмъ все сильнѣе и сильнѣе поддаешься благоговѣйному чувству. Такъ что даже вчуже дѣлается обидно, когда до тебя доносится веселый смѣхъ. Невольно всматриваюсь: откуда это? Ба! Совсѣмъ типъ во вкусѣ Рабле. Жирный благополучный каноникъ, у котораго, кажется, отъ природы глаза щурятся на каждый шелестящій мимо него подолъ. Тройной подбородокъ на груди лежитъ, руки, какъ у ребенка, толстыя, точно перевязанныя ниточками, поглаживаютъ животъ, которому позавидовалъ бы и Фальстафъ. На всю эту роскошь старой базилики онъ смотритъ съ лукавою полуулыбкой. Очевидно, то, что для всѣхъ является источникомъ глубокихъ впечатлѣній, для него только средство къ жизни -- и ничего больше. Служба, канцелярія! Для донъ-Базиліо нѣтъ здѣсь ни царственнаго величія, ни легендъ, ни призраковъ. Ему все равно!... Поневолѣ я вслѣдъ ему повторилъ испанскую поговорку:
   
   Se los gitanos son bastizados y cazados,
   Se los sacristanos odien la missa,
   Se los sacerdotes son religiosos!...*)
   *) Если бы цыгане крестились и вѣнчались,
   Если бы пономари слушали обѣдню,
   А священники были религіозны!
   
   Мы идемъ мимо сакристіи, своды которой расписаны Лукою Джіордано, мимо "custodia", осыпанной брилліантами, громадной, какой я до сихъ поръ не видывалъ даже въ испанскихъ соборахъ. Она вся изъ чистаго серебра и золота, вѣситъ около 13 пудовъ. Въ ней 268 статуэтокъ изъ того же драгоцѣннаго матеріала. Надъ ней, по заказу кардинала Хименеса (Сиснеросъ), девять лѣтъ работалъ Энрико де-Арфэ. Цѣлая коллегія ювелировъ продолжала потомъ работу 89 лѣтъ. Кустодія состоитъ изъ массы частей; для того, чтобы сложить ее, надо дѣйствовать по особой книгѣ, написанной тѣмъ же де-Арфэ, съ указаніемъ употребленія и очереди 80,000 винтовъ, связывающихъ ее. Въ кустодіи, какъ въ футлярѣ, другая, уже изъ чистаго золота. Она вычеканена изъ перваго металла, добытаго Христофоромъ Колумбомъ за океаномъ. Дороже алмазовъ въ ней -- удивительныя эмали и медальоны съ рисунками, составляющими чудо искусства. А платье Богородицы! На нее пошло 256 унцій мелкаго жемчуга, 85,000 крупныхъ жемчужинъ, болѣе 20,000 брилліантовъ, рубиновъ, аметистовъ. Здѣсь цифры краснорѣчивѣе описанія. Одежда младенца Іисуса, вѣнецъ его и браслеты, надѣваемые въ процессіяхъ на статую Божіей Матери, стоятъ около трехъ милліоновъ рублей! Во время большихъ церковныхъ праздниковъ, когда всѣ эти сокровища выносятся и подъ яркимъ солнцемъ слѣдуютъ по Зокодаверу, улицамъ города и вдоль его стѣнъ, тогда, по словамъ моего пріятеля, нищаго Пако, солнце затмѣвается отъ зависти.
   И на каждомъ шагу новая легенда.
   Sagrario! Остановитесь тутъ... Въ день, когда мавры нежданно-негаданно вошли въ Толедо, во всѣхъ его храмахъ шла служба, а здѣсь передъ образомъ Спасителя только что зажгли свѣчу... Арабы ворвались въ соборъ, свѣча и икона вдругъ исчезли въ стѣнѣ... Прошло около четырехъ вѣковъ, христіане отпали у мавровъ базилику и городъ, и въ первую же христіанскую службу, когда священникъ вознесъ дары, вдругъ разверзлась стѣна и изъ нея показалась чудесная икона и все также горящая передъ нею свѣча. Не напоминаетъ ли вамъ это преданіе легенду св. Софіи въ Константинополѣ? Тамъ стѣна разверзлась и замкнулась за священникомъ съ дарами и, по словамъ повѣрья, въ день, когда впервые опять раздастся чтеніе Евангелія въ стѣнѣ нынѣшней мечети, священникъ выйдетъ изъ этой стѣны и пріобщитъ чудесно сохранившимися вмѣстѣ съ нимъ дарами побѣдителя невѣрныхъ.
   Трудно описывать сокровища толедской базилики. Въ драгоцѣнной мраморной залѣ El ochavo (ochao -- осьмиугольный) около ста восьмидесяти серебряныхъ и золотыхъ ковчеговъ съ мощами, причемъ особенною массивностью отличаются раки св. Евгенія, и Леокадіи. Чтобы немного отдохнуть отъ этихъ грудъ брилліантовъ, горъ золота, жемчуга, чудныхъ картинъ и скульптуръ, мы уходимъ въ "соро"...
   Вотъ онъ, этотъ кардиналъ, полюбоваться на котораго такъ тревожно торопилъ меня Пако!... Пышная свита прелатовъ кругомъ, длинные хвосты канониковъ. Всѣ они преклонили колѣна передъ однимъ изъ сѣдалищъ, отдѣланнымъ съ особенною пышностью. Они касаются его пальцемъ и потомъ цѣлуютъ этотъ палецъ.
   -- Что тамъ такое?
   Каноникъ, котораго я спросилъ, съ негодованіемъ оглядѣлъ меня.
   -- Да вы, сеньоръ-кавальеро, откуда?
   -- Не съ луны, но, во всякомъ случаѣ, издали.
   -- Неужели же вы не слыхали ничего о касультѣ (casulta)?
   -- Нѣтъ.
   Онъ воздѣлъ руки кверху.
   -- Видите ли, давно это было, еще до мавровъ. Въ старой базиликѣ, стоявшей тутъ, правилъ службу архіепископъ, нынѣ во святыхъ отецъ нашъ Ильдефонсо. Онъ долгое время трудился надъ книгою De virginitate sanctae Mariae. Можно сказать, что сочиненіе это было написано пламеннымъ крыломъ серафима. Никогда еще духъ человѣческій не возносился на такую высоту религіознаго восторга. Каждая строчка его объемлетъ душу благоговѣйнымъ порывомъ. Вѣрующіе глазами видятъ образы, которые св. Ильдефонсо изобразилъ вдохновеннымъ словомъ; Пречистая Матерь Божія хотѣла показать, какъ Ей угодно было это произведеніе, и вотъ въ одну изъ мессъ, совершавшихся его авторомъ, Она вдругъ сошла съ небесъ, сѣла на архіепископское мѣсто и когда онъ преклонился передъ Нею, Она надѣла на него "casulta" -- ризу. При этомъ Св. Дѣва сказала, что риза принадлежитъ Ея Божественному Сыну. Когда арабы взяли Толедо, касульта была перенесена въ Астурію и теперь находится въ Овіедо, въ соборѣ этого города.
   -- Хотите поклониться этому мѣсту?-- спросилъ онъ у меня.
   -- Кто же его занимаетъ теперь?
   -- Кто смѣетъ занять? Если какой-нибудь святотатецъ пробовалъ садиться, его изгоняли ангелы. Разъ какой-то нечестивецъ засмѣялся, проходя мимо, и его поразила молнія.
   Надъ этимъ мѣстомъ, надъ камнемъ, куда Мадонна вступила, вдѣланнымъ теперь въ стѣну, существуетъ надпись:
   
             Cuando la Reina del cielo
   Paso los pies en el suelo
             En esta piedro los puso.
   
   Т.-е.:
   
             Когда Царица неба
   Ступила ногою на землю,
             На этотъ именно камень ступила.
   
   Отъ капеллы къ капеллѣ, отъ одного чуда къ другому я проходилъ, ошеломленный неисчислимыми ихъ сокровищами, пока передо мною не оказалась antesala капитула толедской базилики. Не въ Альгамбрѣ ли я? Тысячи пестрыхъ арабесокъ разбѣгались во всѣ стороны, нѣжна взглядъ прелестью рисунка и необыкновеннымъ изяществомъ въ подборѣ цвѣтовъ. Сіяющій золотомъ и бирюзой потолокъ переносилъ въ царство сказокъ Тысяча и одной ночи. Зала самая тоже заслуживаетъ подробнаго обозрѣнія. Григорій Пардо нѣсколько лѣтъ потратилъ на ея отдѣлку. Вырѣзанные изъ орѣховаго дерева арабески, гирлянды, листья, амуры, сатиры, цвѣты являются верхомъ совершенства. Вы можете разсматривать ихъ въ лупу и -- все равно -- впечатлѣніе тонкости работы не будетъ нарушено. Въ этой залѣ собирался и собирается весь капитулъ собора, сотносящій изъ богатѣйшихъ людей Испаніи. Руисъ Мендоса говоритъ, что стоявшіе во главѣ этого капитула толедскіе архіепископы, въ то же самое время, примасы Испаніи и великіе канцлеры обѣихъ Кастилій, получали ежегодно не менѣе 200,000 золотыхъ дукатовъ. Самый соборъ имѣлъ 150 beneficiados, состоявшихъ изъ 14 dignidades (главныхъ сановниковъ), 40 canigos, 50 racioneros (пребендаріевъ), 50 capellanes de coro (хоровыхъ капеллановъ) и 4 estravagantes (сверхштатныхъ). Въ числѣ канониковъ числились обязательно испанскіе короли, и такъ какъ они не занимали назначеннаго имъ мѣста на хорахъ, то должны были вносить въ соборъ по 2,000 мараведисовъ ежегодно въ видѣ штрафа.
   Когда я вышелъ изъ собора на улицу, мнѣ казалось, что въ шумъ и суету сегодняшняго дня я попалъ разомъ изъ какого-то иного, ничего общаго съ этимъ не имѣющаго міра. Теперь нужно было осмотрѣть колокольню и знаменитыя фрески Байо.
   На одной изъ фресокъ, у дверей колокольни "злодѣи жиды" похищаютъ дитя передъ этими самыми дверями, на другой -- оно уже на крестѣ съ пробитою грудью. Убійца держитъ у себя въ рукахъ его маленькое сердечко.
   Фреска воспроизводитъ басню, которая повторяется здѣсь всѣми. Въ свое время ради нея не мало было сожжено на кострахъ, замучено за рѣшотками св. Германдады неповиннаго народа. Невѣжественная масса въ этихъ внѣшнихъ остаткахъ стараго суевѣрія видитъ непоколебимое доказательство ихъ неоспоримой дѣйствительности. Что съ этимъ сдѣлаешь? Не уничтожать же наслѣдія среднихъ вѣковъ и не обезличивать ихъ часто странные памятники! Легенда разсказана въ Centinela contra Judios (Стражъ противъ іудеевъ). Приводимъ ее здѣсь, какъ характерное произведеніе средневѣковаго вымысла, съ которымъ невѣжественная масса и теперь не разсталась. Она относитъ событіе къ 1491 году, когда въ Толедо "торжественно и свято" праздновался великій "актъ вѣры", т.-е., попросту, на Зокодаверѣ жгли несчастныхъ жертвъ инквизиціоннаго трибунала. Нѣсколько евреевъ изъ Темблека, Ла-Гуардіи и Квинтанара присутствовали при этомъ, хоронясь въ толпахъ. Когда костры погасли, они въ подавленномъ состояніи духа шли по улицѣ. Участь эта грозила каждому изъ нихъ. Болѣе впечатлительный квинтанарскій еврей, наконецъ, проговорилъ:
   -- Я знаю, чѣмъ ихъ всѣхъ вывести изъ себя. Я отомщу за нашихъ братій и Моисеевъ законъ будетъ торжествовать еще разъ надъ Распятьемъ.
   Они стали совѣтоваться. Злоба смѣнила недавній ужасъ. Собравшись еще разъ въ Темблекѣ, рѣшили похитить младенца, "уста котораго еще не знали лжи, а сердце злобы". Предпріятіе это долженъ былъ выполнить Хуанъ Праніо, "лукавѣйшій изъ когда-либо подвергавшихся обрѣзанію". Онъ пріѣхалъ въ Толедо и, переодѣтый нищимъ, стоялъ долго именно у этихъ вратъ въ соборную колокольню. Подъ вечеръ къ нему подбѣжалъ прехорошенькій ребенокъ. Еврею удалось заманить его къ себѣ. Пока еще не сѣло солнце, онъ переправился черезъ Тахо и къ утру былъ уже со своею жертвой дома, въ Ла-Гуардіи.
   -- Откуда это у тебя ребенокъ?-- спросили его встрѣтившіеся.
   -- Мой сынъ. Я отдавалъ его кормилицѣ въ деревню.
   На Страстной недѣлѣ всѣ евреи, участвовавшіе въ этомъ заговорѣ, собрались въ гротъ около. снова открыто было совѣщаніе, что дѣлать. Рѣшили повторить сцены мученичества и смерти Спасителя. Ребенку надѣли на шею веревку и повели его въ синедріонъ. Игравшіе роль первосвященниковъ Каіафы и Анны выслушали свидѣтелей, повторившихъ показанія, тысячу четыреста шестьдесятъ лѣтъ передъ этимъ сдѣланныя передъ настоящими судьями. Затѣмъ ребенка стали заушать и бить, плевали ему въ лицо и богохульствовали, "какъ бы это былъ дѣйствительно Спаситель".
   Темблекскій еврей Фернандо де Рибейра игралъ роль Понтія Пилата. Онъ въ точности исполнилъ все, что надо было. Также въ уничиженномъ видѣ показалъ ребенка неистовствовавшей толпѣ, приказалъ бдѣть ему на голову терновый вѣнецъ и изрекъ приговоръ.
   "Нино" -- такъ звали ребенка -- былъ мучимъ опять и, наконецъ, распятъ и пронзенъ ударомъ копья.
   Въ это самое мгновеніе давно уже слѣпая мать Нино вдругъ прозрѣла.
   Они вырвали сердце у Нино и, подкупивъ новообращеннаго изъ евреевъ христіанина Хуана Гомеса украсть для нихъ освященные дары, отправили ихъ съ нимъ къ евреямъ Заморы. Дары, заложенные въ молитвенникъ, были вмѣстѣ съ сердцемъ ребенка завернуты въ холстъ. Добравшись до Авилы, Гомесъ, желая отвлечь подозрѣніе отъ себя, пошелъ въ соборъ и, развернувъ этотъ молитвенникъ, притворился углубившимся въ него. Кромѣ него, тутъ были другіе богомольцы, изумившіеся сіянію, исходившему отъ страницъ этой раскрытой книги. "Онѣ блестѣли, какъ солнце, и только одинъ Гомесъ вх ослѣпленіи своемъ не видѣлъ этого". Всѣ приняли его за святаго, и когда онъ пошелъ въ "posada", гдѣ остановился, послѣдовали за нимъ. Въ Авилѣ, какъ и вездѣ въ Кастиліи, было судилище св. Братства. Члены его немедленно узнали о чудѣ и о гостиницѣ, гдѣ находится новоявленный угодникъ Божій. Но если толпа вѣрила въ чудеса, то инквизиторы никакъ не могли допустить, чтобы они совершались безъ ихъ предварительнаго одобренія. Въ средніе вѣка и на проявленія божественной силы непремѣнно налагалась предварительная цензура. Посему Хуана Гомеса немедленно доставили въ трибуналъ. Его допросили. Видъ темнаго подземелья, факеловъ, зловѣще сверкавшихъ въ углу, красная фигура палача смутили новообращеннаго. Онъ спутался въ отвѣтѣ; его немедленно заключили въ одну изъ самыхъ страшныхъ тюремъ Авилы, города, пользовавшагося въ этомъ отношеніи высокою репутаціей. При Гомесѣ нашли письма, выдавшія его съ головою, и вскорѣ въ Толедо былъ совершенъ инквизиціонный актъ вѣры: на кострахъ было сожжено около пятидесяти участвовавшихъ въ этихъ новыхъ страстяхъ Господнихъ евреевъ.
   Послѣ этого событія, выдуманнаго, какъ надо полагать, инквизиторами, захватившими при этомъ громадныя суммы толедскихъ жидовъ, противъ и безъ того загнаннаго племени началась такая травля, что терпѣливые и смиренные кастильскіе іудеи должны были скрываться и бѣжать изъ страны, и народныя пословицы здѣсь обогатились новою: "берегись спрятавшагося въ капюшонъ инока, голоднаго солдата и гонимаго жида".
   Положеніе евреевъ въ Испаніи было всегда ужасно. И всего смѣшнѣе, когда историки, желающіе оправдать своихъ предковъ въ ужасахъ, которые тѣ продѣлывали надъ Израилемъ, приводятъ его ненависть къ христіанамъ. Странное требованіе! Я схвачу васъ за горло, стану душить и при этомъ еще буду требовать нѣжнѣйшей любви ко мнѣ. Евреи, поэтому, не считая себя никогда испанцами, всюду, гдѣ только могли, содѣйствовали арабскому завоеванію. Такъ, Толедо считался и былъ неприступнымъ городомъ. Маврамъ никогда бы не удалось его взять, но жившіе тамъ евреи воспользовались праздникомъ Вербнаго воскресенья и отворили непріятелю ворота, когда всѣ готы были въ церквахъ. Толедскіе евреи еще съумѣли поставить себя, благодаря нѣкоторой находчивости, въ нѣсколько лучшее положеніе. Они заявили публично, что когда Христа предали суду синедріона, то совѣтъ священниковъ подъ главенствомъ Каіафы послалъ одного изъ своей среды къ толедскимъ евреямъ спросить у нихъ совѣта: предать его смерти или освободить. Толедская синагога собралась по этому случаю и постановила торжественно, что Христосъ Іисусъ долженъ быть избавленъ отъ всякаго преслѣдованія. Слѣдовательно, кровь Его не падаетъ на толедскихъ евреевъ. Синагога ссылалась на то, что "отвѣтъ ея по этому поводу, въ оригиналѣ съ латинскимъ переводомъ, хранится въ архивахъ Ватикана". Наивные ученые Толедо, разобравъ это, нашли, что мѣстный Израиль неповиненъ въ смерти Спасителя. Почему имъ разрѣшено было готскими королями строить себѣ синагогу, гдѣ они и молились безпрепятственно до тѣхъ поръ, когда кастильцы вновь не завладѣли древнимъ готскимъ городомъ.
   Къ толедскимъ евреямъ мѣстные короли и правители обращались только тогда, когда имъ самимъ приходилось жутко. Деньги были у Израиля, и чтобы добыть ихъ, признавались хорошими всякія средства. Такъ, Петръ жестокій, называвшій своего "казнохранителя", мудраго Самуила Леви, "другомъ", бывавшій у него не разъ въ домѣ, узналъ какъ-то, что его "другъ" ликвидировалъ значительныя суммы.
   Онъ немедленно посѣтилъ "друга", обласкалъ его и какъ бы вскользь просилъ, гдѣ онъ хранитъ свои деньги.
   -- Ты знаешь, христіане ненавидятъ жидовъ. И я очень боюсь, чтобы, они не сдѣлали тебѣ вреда.
   Самуилъ Леви успокоилъ короля.
   -- Я храню ихъ въ такихъ подвалахъ, что народу никогда не добрать ея до моихъ сундуковъ.
   -- Однако, толпа въ неистовствѣ своемъ можетъ разнести твой домъ.
   -- Да, но входъ у меня устроенъ въ мои подвалы изъ выстроенной мною, съ королевскаго соизволенія вашего, синагоги.
   -- Слава Богу!-- значительно произнесъ Петръ жестокій и, прощаясь, "поцѣловалъ своего добраго Самуила Леви".
   Въ ту же ночь, по королевскому повеленію, Леви былъ взятъ изъ своего дома, запертъ въ тюрьму, безъ объясненія причинъ этого насилія. На другой день его пытали, при королѣ, причемъ послѣдній допрашивалъ, гдѣ именно въ синагогѣ находится входъ въ казнохранилище этого еврея. Когда послѣдній указалъ мѣсто, то деньги и сокровища его были взяты въ королевскую казну, а Самуилъ Леви казненъ на Зокодаверѣ за злоупотребленія при взысканіи податей въ Толедо, отданныхъ ему на откупъ. "И,-- оканчиваетъ лѣтописецъ,-- вѣрные толедане весьма хвалили короля и славили его справедливость".
   Одному изъ безчисленныхъ Альфонсовъ, правившихъ королевствомъ изъ Толедо, понравилась еврейка, дочь богача Моисея. Онъ безъ всякой церемоніи приказалъ ее привести къ себѣ во дворецъ. Жидовку схватили и привели къ королю. Ея родные собрались и поднесли ему подарокъ. Онъ его принялъ благосклонно, но заявилъ, что не можетъ отпустить дѣвушку, ибо она уже "раздѣлила его ложе" и теперь находится въ темницѣ.
   Евреи, раздирая на себѣ платья, съ отчаяніемъ вопрошали: "за что же?"
   И Альфонсъ резонно удовлетворилъ ихъ любопытству. Дьяволъ, видите ли, избралъ "прекрасную еврейку" своимъ орудіемъ для того, чтобы ввести короля въ грѣхъ. Такъ какъ дьявола никакой судъ въ мірѣ вызвать и покарать не можетъ, то рѣшено наказать его -- въ "орудіи" его.
   Отецъ ея заплакалъ и обнималъ колѣна Альфонса, умоляя возвратить ему дочь.
   -- О чемъ ты, глупый еврей?... Пойми, что, благодаря этому, Господь простить ей прегрѣшенія ея и то, что она была еврейка... Съ костра она прямо попадетъ въ рай. Надо быть такимъ слѣпымъ жидомъ, какъ ты, чтобы не понимать этого и не радоваться.
   Маріамъ окрестили въ темницѣ. По малому размышленію, Альфонсъ рѣшилъ избавить ее отъ смерти въ огнѣ и несчастную удавили въ кельѣ, куда она была посажена. Тѣло ея -- и то не было выдано роднымъ. Оно не могло находиться въ рукахъ невѣрныхъ, не потому, что она приняла христіанство, а потому, что "его касалась королевская рука". За то похоронили Маріамъ съ величайшею пышностью и даже самъ король плакалъ на ея могилѣ.
   И эти странные люди -- жиды смѣли еще быть недовольными королевскою милостью!...
   Желая чѣмъ-нибудь облегчить свое положеніе, они начали принимать христіанство, но между новообращенными и христіанами -- "viejos y rancios" {Старыми и протухлыми,-- такъ они себя называли сами.} -- разомъ образовалась пропасть. Положеніе ихъ не улучшилось вовсе, и они, все-таки, должны были оставлять страну своихъ отцовъ, дѣлая изъ имени Isabel (Изабелла католическая), изгнавшей евреевъ вообще изъ Испаніи въ 1492 году, библейскую Іезавель.
   Главными врагами евреевъ въ Толедо и авторами всѣхъ легендъ о нихъ были монахи здѣшнихъ монастырей.
   Странно, что народъ, и до Сервантеса смѣявшійся надъ ними, ненавидѣвшій ихъ, все-таки, вѣрилъ имъ, слѣдуя въ этомъ отношеніи ихъ указаніямъ.
   "Монахъ помнитъ то, чего никогда не было, и забываетъ дѣйствительно случившееся",-- говоритъ пословица.
   Другая: "Не бери хорошаго монаха -- въ друзья, плохого -- въ враги".
   Третья: "Остерегайся быка спереди, мула сзади и монаха со всѣхъ сторонъ".
   Четвертая: "Если монахъ тебѣ сказалъ: теперь день, и ты дѣйствительно видишь солнце въ небѣ, не вѣрь солнцу".
   Пятая: "Когда монахъ предлагаетъ тебѣ вкусное блюдо, заставь его сначала самого попробовать".
   Понятно отсюда, какой восторгъ въ Толедо вызвало уничтоженіе монастырей. Народъ праздновалъ это событіе, причемъ къ свободномыслящимъ присоединялись и невѣжественные крестьяне. Теперь, безмолвные и молчаливые, угрюмо стоятъ на толедскихъ улицахъ эти оставленныя обители въ некрушимыхъ стѣнахъ своихъ и только мы, неугомонные путешественники, нарушаемъ могильную тишину ихъ и покой... А надо сказать, что святые отцы умѣли строиться на чужой счетъ и ихъ монастыри до сихъ поръ являются грандіозными памятниками, свидѣтельствуя, какая страшная властъ принадлежала нѣкогда ихъ нынѣ благополучно изгнаннымъ хозяевамъ. Чтобы создать такія обители, страна вся должна была обнищать, развалиться и погибнуть, народу ея оставаться въ вѣчномъ мракѣ, обрекая лучшихъ людей своихъ на мученичество.
   Да, эти монастыри были дѣйствительно прекрасны.
   Проходя по ихъ пустыннымъ заламъ, проросшимъ травою дворомъ, садомъ, за которымъ теперь уже некому ходить, кельямъ, гдѣ уже около пятидесяти лѣтъ не слышно человѣческаго голоса, я невольно рисовалъ себѣ ту жизнь, когда отсюда шло безпощадное управленіе страной, задушившее ее и въ заключеніе вызвавшее уничтоженіе самого монастыря. Какая поучительная идея заключена въ этихъ руинахъ недавняго могущества! Какой урокъ для безжалостной тираніи, сначала мертвящей все кругомъ, а потомъ умирающей въ свою очередь на пустомъ мѣстѣ! А какихъ только твердынь ни настроили эти повелители недавняго прошлаго! Въ изумленіи проходишь мимо ихъ сооруженій! Они разсчитаны на тысячелѣтія, -- на то, чтобы, какъ и пирамиды фараоновъ, пережить своихъ властителей и оставаться, на ужасъ слѣдующимъ поколѣніямъ, памятниками необузданной гордости и уроками для цѣлыхъ народовъ. Эти колоссальныя двери, массивныя стѣны, гордыя башни, мраморные полы, изящныя арки, чудовищныя колонны, это золото на плафонахъ, лазурь и киноварь на стѣнахъ, картины великихъ мастеровъ, служившихъ неправдѣ, статуи, передъ которыми когда-то плакали и молились, а теперь стоитъ рыжій англичанинъ съ путеводителемъ въ рукахъ и повѣряетъ, все ли здѣсь налицо!... Стоило.убивать тысячами и умирать самому для столь вожделѣннаго конца! Вотъ, напримѣръ, сохранившійся лучше другихъ Санъ Хуанъ королей (S.-Juan de los Reyes). Посмотрите, какъ гордо до сихъ поръ онъ возвышается среди охраняющаго его безлюдья, какъ могуче готическія стрѣлки его поднялись надъ руинами, какъ эта каменная масса давитъ, страшно давитъ, все окружающее. Твердыня недавняго прошлаго, она издали, словно туча, надвигается на васъ, когда вы подходите къ ней... Фердинандъ и Изабелла Католическая разбили на голову своихъ же братій португальцевъ подъ Торо. Надо было чѣмъ-нибудь увѣковѣчить эту побѣду, тѣмъ болѣе, что они предполагали участіе неба въ этой рѣзнѣ. Сверхъ того, они хотѣли, чтобы останки ихъ почивали въ Толедо, а старые, существовавшіе уже храмы казались недостаточно пышными для этого. Прахъ ихъ, все-таки, не попалъ сюда, а служитъ источникомъ прекраснаго дохода для сторожей королевской капеллы въ Гренадѣ. Тѣ даже подъ шумокъ торгуютъ кусочками Фердинанда и Изабеллы. Одинъ наивный соотечественникъ купилъ такой кусочекъ и носилъ его въ медальонѣ, соединяя, впрочемъ, Фердинанда и Изабеллу въ одно лицо... Спрашивается, что ему Гекуба?... Начавъ постройку монастыря, королевская чета поразила Толедо своею щедростью. Особенно пышные подарки были сдѣланы ею по окончательномъ изгнаніи мавровъ изъ предѣловъ всего Пиренейскаго полуострова. Въ память этого чудной базиликѣ обители были дарованы цѣпи, на которыхъ мавры держали нѣкогда христіанскихъ плѣнныхъ въ Альмеріи и Малагѣ. Изабелла (Іезавель -- по толкованію евреевъ) хотѣла окончить всѣ работы до пріѣзда своего супруга. Архитекторомъ былъ избранъ Хуанъ Гуасъ, по указанію Божьему. Легенда говоритъ, что Изабелла не знала, кого избрать строителемъ. Монахи ей совѣтовали своихъ, придворные -- тоже. Въ это время какой то сумасшедшій нищій, проходя подъ окнами ея дворца, крикнулъ:
   -- Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію, Хуанъ Гуасъ удивитъ Кастилію!
   -- Кто такой Хуанъ Гуасъ?-- спросила королева у окружающихъ. Никто такого не зналъ.
   Въ эту ночь королева видѣла во снѣ, что какой-то высокій и рослый кастилецъ въ ея глазахъ возводитъ нѣчто чудесное изъ гранита и мрамора. Утромъ, проѣзжая черезъ Зокодаверъ, она вдругъ остановилась, пораженная. Въ толпѣ, восторженно привѣтствовавшей ее, былъ дубликатъ видѣннаго ею во снѣ кастильца.
   -- Какъ зовутъ васъ?-- обратилась она къ нему.
   -- Хуанъ Гуасъ.
   -- Кто вы такой?
   -- Архитекторъ къ услугамъ вашего величества.
   Гипноза тогда еще открыто не было, благочестивая королева Изабелла сочла это за указаніе свыше и постройка была поручена Гуасу. Подъ его начало отдали 122 мастера-каменотеса съ цѣлою арміей рабочихъ. Тѣмъ не менѣе, монастырь былъ законченъ только черезъ 58 лѣтъ послѣ ея смерти. Филиппъ II поторопился, завершилъ его кое-какъ на-скоро и, какъ все, на что онъ ни накладывалъ свою блѣдную, веснусчатую руку, главный фасадъ оказался обезличеннымъ и не соотвѣтствующимъ красотѣ остальнаго.
   Солнце жгло сильно, когда мы по старымъ улицамъ подходили къ этому памятнику славнаго прошлаго Кастиліи. Весь въ тонкой рѣзьбѣ своей, манилъ насъ прохладой и тѣнью главный входъ. Рѣзная мраморная арка его была необыкновенно красива: листы и арабески бѣжали по ней снизу вверхъ, гдѣ мраморные ангелы держали въ рукахъ такой же убрусъ съ ликомъ Спасителя. По сторонамъ изящныя колонны, изъ темныхъ нишъ смотрятъ на насъ громадныя статуи святыхъ. Тишина кругомъ... Мы постучались, вышелъ подслѣповатый старикъ, недружелюбно посмотрѣлъ на насъ, причемъ въ его глазахъ такъ и читалось: "опять принесло чертей!" Впрочемъ, дуросъ мигомъ смягчилъ этого цербера и онъ даже показалъ намъ камень, гдѣ разъ явился ангелъ съ пламеннымъ мечомъ, именно потому, что наканунѣ евреи сговорились обокрасть церковь. Чего не знали его сторожа, знало небо и послало сюда хранителя.
   -- Что же евреи?
   -- Они, подлецы, увидали ангела издали и не рѣшились подойти.
   -- Ну, а христіане не видѣли?
   -- Нѣтъ, не видѣли.
   -- Какъ же это ангелъ явился жидамъ, а католиковъ не удостоилъ?
   -- Вѣдь, вотъ подите, какой хитрый народъ эти жиды!-- съ негодованіемъ проговорилъ сторожъ, которому, очевидно, только сейчасъ пришло въ голову, что и тутъ Израиль обогналъ благороднаго кастильца.
   -- Ну, а вы видѣли ангеловъ?
   -- Мнѣ нельзя ихъ не видѣть!-- гордо проговорилъ онъ,-- Я состою при этомъ дѣлѣ!... Я даже видѣлъ разъ, какъ эти вотъ статуи нашихъ благочестивыхъ королей ожили въ лунную ночь...
   И онъ указалъ на нихъ.
   Статуи были прекрасны, но статуи въ Испаніи есть вездѣ. Особенность Сань Хуанъ де лосъ Рейесъ не въ нихъ. Мы вошли внутрь и были поражены видомъ разрушенія, царившаго среди этого великолѣпія.
   Какъ хорошъ этотъ старый храмъ съ его полуготическою, полуарабскою отдѣлкой внутреннихъ стѣнъ, залъ, трапезной, двора, корридоровъ! Какъ прекрасны эти колонны съ силуэтами святыхъ, королей и кастильскихъ героевъ! Какъ живъ и тепелъ этотъ желтоватый цвѣтъ, который мраморъ принимаетъ отъ времени всюду, гдѣ нѣтъ дождей!... А громадная галлерея, по которой короли шли въ церковь; ея колоссальныя двойныя готическія окна остаются въ памяти съ волнами свѣта, льющагося въ нихъ на каменныя стѣны и мраморные полы. Пышная зелень со двора пробивается сквозь нихъ въ корридоръ и ласково колышется вамъ на встрѣчу, струя по вѣтру свѣжесть и благоуханіе отъ распустившихся на нихъ цвѣтовъ. Высоко-высоко надъ головой скрещиваются своды. Шаги звучатъ гулко... Галлереи эти обходятъ дворъ монастыря кругомъ, пустынны и безмолвны, какъ всѣ здѣсь, какъ сама церковь, печальная въ своемъ сиротствѣ и одиночествѣ. Грустно съ ея стѣнъ глядятъ девизы и гербы, короны и щиты Кастиліи и Аррагона, орлы, когда-то полміра державшіе въ своихъ цѣпкихъ когтяхъ. Широко лучи и тѣни ложатся на плиты невѣдомыхъ могилъ, на дивную рѣзьбу хоровъ, на деревянныя статуи, между которыми есть одна Алонсо Кано чудо въ своемъ родѣ... Меня давитъ безмолвіе этого пышнаго храма, разрушаемаго временемъ и людьми безъ всякаго сожалѣнія. Вѣдь, не невѣжественный же кустодъ можетъ сохранить всѣ эти дива, у него и средствъ нѣтъ на это! Да англичане-путешественники ужь слишкомъ щедро оплачиваютъ всякое святотатственное расхищеніе сокровищъ обители...
   И весь этотъ монастырь таковъ.
   Давно уже ни "Ave Maria", ни "Gloria in excelsis" не звучали торжественно и благоговѣйно подъ его сводами. Я входилъ въ ячейки кельи и тамъ все было покрыто пылью, на которой даже мыши не оставили слѣдовъ. Именно мертвый храмъ, мертвая обитель... Къ разрушенію Санъ Хуанъ де лосъ Рейесъ приложили руку и французы. Въ мистической тишинѣ его, на этихъ обведенныхъ величавыми галлереями дворахъ они во время оккупаціи Толедо устроили... конюшню. Грубая солдатчина тѣшилась, ломала великолѣпнѣйшія мраморныя кружева, головки и руки на барельефахъ, ювелирную отдѣлку стѣнъ и колоннъ, раскалывала памятники надъ могилами прелатовъ и героевъ старой Испаніи... Подъ этими царственными сводами раскладывались костры, на которые пошло не мало превосходныхъ сѣдалищъ монастыря, его деревянныхъ статуй. Огонь костровъ коптилъ своды, заставлялъ трескаться стѣны... Весь дворъ покрытъ осколками разбитыхъ французами скульптуръ, колоннъ, капителей... И, все-таки, посреди этого уничтоженія гордо и пышно поднимаются несравненныя готическія арки, поразительныя изяществомъ и совершенствомъ своихъ формъ. Какъ смѣло и граціозно возносятся къ небесамъ эти тонкія колонки, обвитыя изумительно вырѣзанными листьями, цвѣтами, птицами, ящерицами, со статуями на высотѣ! Не понимаешь, какъ онѣ держатся подъ этимъ пышнымъ уборомъ, которымъ ихъ покрылъ искусный ваятель... Нѣжно и ласково прижимаются къ этимъ колонкамъ каприфоліи и плющи. Точно легкими листами своими, прикасаясь, хотятъ залечить раны, нанесенныя остаткамъ пышной старины руками невѣжественныхъ или глупыхъ людей. Должно быть, испанцы дѣйствительно богаты такими памятниками прошлаго. Иначе я ничѣмъ не могу объяснить ихъ небрежность по отношенію къ нимъ. Надо видѣть, какъ Италія, наприм., хранитъ свои руины: какъ реликвіи, съ благоговѣніемъ вѣрующаго, съ страстною нѣжностью археолога, съ знаніемъ и искусствомъ художника и ученаго. Когда мы вышли отсюда и оглянулись назадъ на строгій профиль оставленнаго монастыря, такъ цѣльно и рѣзко выдѣлявшійся на темной синевѣ неба, намъ казалось, что мы только что были въ склепѣ, гдѣ схоронены трупы когда-то могучихъ властелиновъ,-- когда-то, но ныньче позабытыхъ міромъ...
   Да, дѣйствительно, глубокая идея лежитъ въ этихъ разваливающихся памятникахъ стараго міра... И въ этихъ творческихъ громадахъ заключена та же истина непрочности всего, что стоило столькихъ слезъ и крови подневольному человѣчеству. Сѣрые и бѣдные дома толедскихъ предмѣстій кругомъ. Слѣпые. Нѣтъ оконъ на улицу. Безмолвіе и мерзость запустѣнія и на этихъ площадяхъ, гдѣ нѣтъ живой души... Два-три деревца безлистые, но въ цвѣтахъ. Внизу жалуется и плачетъ Тахо въ своихъ крутыхъ обрывахъ. Даль вся въ нѣжныхъ, неуловимыхъ оттѣнкахъ,-- такихъ нѣжныхъ, такихъ воздушныхъ, что, кажется, нѣтъ кисти, которая передала бы ихъ полотну...
   

VII.
Синагоги.-- Santa Maria la Blanca.-- Transite.-- Дворецъ и сокровища евреевъ.-- Готскія руины и готскіе короли.-- La Cava.-- Оказанія о Родриго.-- Садъ въ Толедо.-- Мостъ Санъ-Мартино.-- Галіана и ея дворецъ.-- Карлъ Великій и его борьба съ великаномъ.-- Визагра.

   Сегодня какое-то особенное нашествіе нищихъ на Толедо. Куда ни сувешься, вездѣ тотъ же крикъ:
   -- Una limosina, caballero, рог Cristo crucifîcado!... (Милостыню, но имя Христа распятаго!).
   На этотъ разъ мы пробирались въ старые еврейскіе кварталы Толедо. Что это за печальное зрѣлище! Какіе ужасные дома, какіе даже по здѣшнему узкія улицы! Когда живущіе тутъ пользуются солнцемъ? Если бы оно остановилось надъ самою этою трещиной и уронило свои лучи прямо на нее, то, все-таки, ихъ бы не пропустили выступы крышъ, арки, переброшенныя черезъ улицы, балконы. До мостовой, не измѣнявшейся со времени знаменитаго Самуила Леви, они бы никогда не дошли. Это дѣйствительно въ полномъ смыслѣ слова ложе высохшаго горнаго потока... Кое-гдѣ улица выбѣгаетъ за городскія стѣны, и тамъ опять показывается внизу Тахо со своими капризными излучинами.
   -- Я нарочно васъ повелъ этою улицей,-- говорилъ Гарсіа де ла Вега.
   -- Почему?
   -- Всмотритесь въ жалкія гнѣзда по сторонамъ. Можете ли вы думать, что въ нихъ жили когда-то милліонеры, разумѣется, милліонеры по тому времени?
   -- Скорѣе это кварталъ нищихъ.
   -- Вотъ именно. Наружность обманчива. И какъ имъ было не богатѣть?-- точно про себя разсуждалъ Гарсіа.-- Вы знаете, что по закону они имѣли право брать по 33 % въ мѣсяцъ, и преслѣдовалось только требованіе еще высшаго. Сами короли, какъ, наприм., Петръ жестокій, исправно платили ихъ.
   -- До тѣхъ поръ, пока не возвращали назадъ всего съ еще болѣе крупнымъ излишкомъ!-- замѣтилъ я.
   Даже такіе мудрые правители, какъ Санчо, доставляли иногда невинныя развлеченія своимъ подданнымъ. Они открывали имъ двери еврейскихъ кварталовъ и разрѣшали "столько-то часовъ" грабить несчастныхъсъ условіемъ, чтобы жизнь и честь ихъ при этомъ были пощажены, если, разумѣется, они "не окажутъ сопротивленія". Понятно, что евреи съ печалью вспоминали о счастливыхъ дняхъ арабскаго владычества, когда всѣ школы и даже университеты Кордовы, Толедо и Гранады были въ ихъ рукахъ и отовсюду тысячи юношей спѣшили въ гостепріимныя аудиторіи слушать знаменитыхъ медиковъ и философовъ, ни мало не заботясь о семитическомъ происхожденіи сихъ послѣднихъ.
   Талмудисты, поэты, астрономы, врачи и мыслители во множествѣ жили на тѣхъ самыхъ улицахъ, гдѣ потомъ христіанскіе короли травили ихъ, какъ дикихъ звѣрей. Понятно, что такіе свѣтильники ума, какъ Мошъ-бенъ-Маймунъ, Рабби-Іонасъ-бепъ-Іанахъ, Абрамъ-бенъ-Мееръ, Абу-Гесра, Раби Іехуда Моска, Соломонъ-бенъ-Абраимъ, Бенъ-Адхеретъ, Рабби Іуда бенъ-Леви и поэтъ и философъ Габирахъ, не могли уже жить и работать при кастильцахъ. Между выходцами изъ Испаніи, въ другихъ, болѣе гостепріимныхъ странахъ, являлись еще знаменитые поэты, философы, медики, но тутъ имъ не было мѣста. Испанскій еврей, вдохновенный де Коста, живи онъ въ Толедо, а не въ Голландіи, былъ бы посаженъ въ одну изъ инквизиціонныхъ тюремъ и удавленъ въ ней или сожженъ на Зокодоверѣ. Принявъ христіанство по убѣжденію, онъ не забылъ своихъ братьевъ. Его Израэлъ и Моелилъ являются пламенною лѣтописью страданій еврейскаго народа. Среди 160,000 семей, которыя, въ силу указа Фернанда и Изабеллъ, должны были навсегда оставить землю, гдѣ онѣ выросли и гдѣ были похоронены ихъ предки, оказывалась масса ученыхъ, врачей, писателей, архитекторовъ, полезныхъ ремесленниковъ; ихъ не могли замѣнить крѣпколобые конквистадоры, умѣвшіе только драться, да прибивать свои глупые гербы къ чуднымъ мавританскимъ постройкамъ. Евреи собрали по тому времени безпримѣрныя суммы и предложили ихъ королю за отмѣну его повеленія. Но рядомъ съ королемъ былъ инквизиторъ.
   Фернандъ было поколебался.
   -- Развѣ ты, какъ Іуда, хочешь вновь продать Христа за деньги?-- негодуя, обратился къ нему тотъ съ церковнаго амвона.
   Это рѣшило участь Израиля въ Испаніи. Въ Толедо опустѣли цѣлые кварталы. Прочтите History of the Jews in Spain, Линдо, и вы узнаете, во сколько самой Испаніи обошлось королевское повелѣніе 30 марта 1492 г.
   Эту печальную страницу испанской исторіи я вспомнилъ, когда мы добрались, наконецъ, до бывшей синагоги, а потомъ церкви Santa-Maria la Blanca. Какъ граціозна она, какъ изящны ея тридцать двѣ осмиугольныя колонны, на которыхъ опираются мавританскія арки изумительной красоты! Какой благородной простоты полны линіи сводовъ, размѣры, силуэты алтарей вокругъ!... Какъ очаровательны здѣсь перспективы колоннадъ и арокъ, въ которыхъ теряется взглядъ, гдѣ что ни шагъ, то новая прелесть! Какимъ-то волшебнымъ дворцомъ кажется старая синагога съ своими мраморными кружевами, съ чудными садами, раскинувшимися внѣ ея. Когда-то она вся горѣла серебромъ и золотомъ. Тысячи арабесокъ разбѣгались во всѣ стороны по ея стѣнамъ, представляя изумительное сочетаніе цвѣтовъ. Мраморы пола служили какъ будто зеркаломъ всему этому фантастическому сооруженію. Но, разумѣется, католическіе монахи, и именно кастильскіе, въ руки которыхъ она попала, сочли ее прелесть за истинное навожденіе дьявола. Позолота потолковъ была уничтожена, арабески стѣнъ -- верхъ мавританскаго искусства -- обиты, колонны выбѣлены... Жалко и грустно теперь видѣть эту мерзость запустѣнія! Кардиналъ Силиссо придѣлалъ къ синагогѣ монастырь, въ которомъ должны были найти убѣжище кающіяся грѣшницы аристократическихъ фамилій. Но таковыхъ въ Испаніи не оказалось. Ея аристократки только грѣшили, предоставляя каяться простолюдинкамъ. Такъ чудныя патіо кругомъ заросли и одичали. Мраморныя кружева замѣнены пышною зеленью, которая тысячами мелкой листвы забирается во всѣ промежутки, гдѣ прежде симѣло небо. Меланхолическое колыханіе кипарисовъ, блескъ плотныхъ и яркихъ листьевъ магнолій, бѣлый цвѣтъ туберозъ, благоуханный привѣтъ гарденій до сихъ поръ памятны мнѣ, хотя уже прошло нѣсколько лѣтъ, какъ я бродилъ среди этой задумчивой тишины и грустнаго разрушенія.
   Я понимаю, что мавры и евреи изъ Марокко часто пробираются сюда и просятъ, какъ милости, чтобы имъ позволили помолиться въ ихъ старыхъ мечетяхъ и синагогахъ. Золотые ключи отворяютъ всякія двери... И по цѣлымъ часамъ сидятъ потомки изгнанныхъ строителей этихъ чудесъ у ихъ восьмиугольныхъ колоннъ,-- сидятъ, безмолвно и недвижно вперивъ глаза въ ихъ величественныя перспективы, и только слезы катятся по ихъ смуглымъ лицамъ. Въ блескѣ и ослѣпительной яркости красокъ встаетъ передъ ними утраченный край былаго, и случалось, что кустоды поднимали потомъ мертвыми этихъ убитыхъ горемъ паломниковъ далекой Африки.
   Странна исторія этой синагоги, гдѣ даже Гарсіа де ла Вега не нашелся что сказать въ защиту кастильскихъ разрушителей. Въ девятомъ вѣкѣ выстроили ее арабы, по заказу евреевъ, въ томъ стилѣ, который до сихъ поръ здѣсь носитъ названіе estilo del Califato. Еврейскіе лѣтописцы идутъ дальше. Они говорятъ, что она была сооружена еврейскими рабочими и евреемъ архитекторомъ до Р. Х., что при жизни Спасителя она уже существовала. Сами мавры считали синагогу однимъ изъ лучшихъ обращиковъ въ этомъ родѣ. Въ пятнадцатомъ вѣкѣ толедане, подвигнутые знаменитымъ монахомъ и проповѣдникомъ Винсентомъ Ферреръ, упрямымъ каталонцемъ и фанатикомъ, бросились во едину изъ субботъ на синагогу, прогнали оттуда евреевъ, немедленно освятили ее и наскоро возвели алтарь... Я уже говорилъ, что потомъ здѣсь было помѣщено Refugio de la Penitencia. Въ концѣ прошлаго столѣтія тѣ же кастильцы уже христіанскую церковь обратили въ... военный цейхгаузъ.
   Къ счастію, въ двадцатыхъ годахъ текущаго столѣтія въ Толедо, въ этомъ "жиломъ музеѣ болѣе чѣмъ двадцати двухъ вѣковъ", основалась "комиссія историческихъ монументовъ". Первымъ ея распоряженіемъ было изгнаніе невѣжественныхъ солдафоновъ отсюда и съ тѣхъ поръ, если синагога и не обезпечена отъ медлительнаго разрушенія, то хоть осквернять ее уже больше не будутъ разные бравые бурбоны, ухитрившіеся недавно сжечь одно изъ чудесъ Толедо -- его альказаръ, откуда, къ сожалѣнію, ихъ не удалось выгнать никакимъ коммиссіямъ.
   Въ саду синагоги сторожъ подалъ мнѣ вѣтвь, осыпанную красными цвѣтами.
   -- Что это?
   -- Мы называемъ кровью прекрасной еврейки.
   Гарсіа сейчасъ же поторопился объяснить мнѣ, въ чемъ дѣло: король Альфонсъ VIII (не смѣшивайте съ другимъ Альфонсомъ, о которомъ я. разсказывалъ въ прошлой главѣ) влюбился, какъ его предшественникъ-тезка, въ одну изъ евреекъ Толедо. Какъ ни было возмущено этимъ дворянство страны и дворъ, онъ продолжалъ семь мѣсяцевъ жить съ нею.
   Гранды рѣшили положить конецъ "королевской забавѣ". Одинъ изъ нихъ явился къ Альфонсу и, объявивъ ему объ удивительномъ вепрѣ, показавшемся близъ принадлежавшаго первому замка, пригласилъ его величество на охоту. Альфонсъ, страстный немвродъ, съ радостью поѣхалъ и увлекся этимъ на нѣсколько дней. Въ теченіе ихъ гранды завлекли его любовницу въ "пристанище для кающихся грѣшницъ" т.-е. въ Санта-Марія Бланка, и тамъ во дворѣ убили ее, такъ что кровь несчастной просочилась въ землю патіо. Вернувшись, Альфонсъ VIII хотѣлъ приказать уже обезглавить виновниковъ убійства, когда "явился ангелъ и удержалъ его руку, готовую подписать указъ о казни". На мѣстѣ, гдѣ пролилась кровь еврейки, по словамъ легенды, выросъ кустъ съ красными цвѣтами, и одинъ такой цвѣтокъ хранится у меня теперь.
   -- Теперь пойдемте посмотрѣть другую синагогу,-- предложилъ мнѣ Гарсіа.
   -- Какую?
   -- Ту, которая была выстроена злополучнымъ Самуиломъ Леви.
   Nuestra senora del Transite, или просто "Benito", не далеко. Обѣ онѣ съ S-ta-Maria la Bianca находились въ самомъ центрѣ "Juderia" или "еврейства", какъ презрительно именовали этотъ кварталъ толедане. Transite была послѣдняя синагога, остававшаяся у евреевъ. Королю почему-то приглянулся домъ, занимавшійся рыцарями ордена Калатравы (впослѣдствіи монастырь Санта-Фе). Онъ захотѣлъ пріобрѣсти его и предложилъ въ обмѣнъ за него эту синагогу, т.-е. именно то, что ему вовсе не принадлежало. Орденъ согласился и жидовъ выгнали, а синагогу обратили въ церковь. Орденъ Калатравы, очевидно, къ этому времени нѣсколько поумѣрилъ свое высокомѣріе, хотя согласіе его было обусловлено тайными вождѣленіями отыскать еврейскія сокровища, зарытыя въ кавернахъ подъ синагогою. Иначе эти рыцари не перешли бы сюда.
   "Benito" сохранилась лучше, чѣмъ la Blanca, и то потому, что въ ней поселился столяръ и открылъ свою мастерскую. Это небольшой корабль, ко всѣмъ сторонамъ котораго идетъ галлерея изъ шестидесяти чудныхъ арокъ, чистаго арабскаго стиля, за которыми во время службы становились еврейки. По стѣнамъ выполнены замѣчательно изящно еврейскими буквами надписи, прославляющія строителя синагоги Самуила Леви и раввина Меира, при которомъ она воздвигнута.
   Лучше всего, что рыцари ордена Калатравы страшно дорожили этою надписью, воображая, что она представляетъ текстъ изъ Библіи, народъ же въ Толедо пошелъ еще дальше. Такъ какъ преданія объ еврейскихъ сокровищахъ, опущенныхъ въ каверны толедскаго утеса, живутъ въ его средѣ, то сложилось повѣрье, что въ Transite или Benito на стѣнѣ существуютъ невѣдомыя писмена какого-то "волшебнаго" языка. Тотъ, кто разберетъ ихъ, станетъ обладателемъ безчисленныхъ кладовъ, ибо передъ нимъ разступятся нѣдра земныя, заканчиваетъ монахъ Бартоломео свой разсказъ по этому предмету.
   Чтобы совершенно покончить съ воспоминаніями о Самуилѣ Леви, мы посѣтили руины дворца маркизовъ де-Вильена. Печальное запустѣніе этихъ развалинъ производитъ неотразимое впечатлѣніе... Груды камней, въ которыхъ живутъ ящерицы и змѣи. Казнивъ своего министра финансовъ, донъ-Педро жестокій его чудный дворецъ подарилъ маркизамъ Вильена. Въ двухъ или трехъ мѣстахъ остались основанія арокъ, да единственная колонна, тонкая и изящная, подымалась при мнѣ изъ безформенной массы щебня, кирпича и гранита, сквозь которыя пробился и широкими листами раскинулся гераніумъ... Разсказываютъ, что когда король, отправивъ Самуила бенъ-Леви на тотъ свѣтъ, посѣтилъ его домъ, то на стѣнахъ увидалъ надпись:
   "Да будетъ благословенъ донъ-Педро, милостивый и благодушный король нашъ!..."
   Донъ-Педро вздохнулъ и проговорилъ:
   -- Надо признаться, что у этого жида было прекрасное сердце.
   И тутъ же велѣлъ о немъ, хотя онъ и былъ, по его мнѣнію, "хуже язычника", отслужить десять паннихидъ.
   Въ Толедо нельзя отдѣлаться отъ прошлаго, прежде всего, потому, что по всюду захватываетъ васъ въ свои каменныя объятія. Оно выдвигается передъ вами на улицахъ, площадяхъ, въ церквахъ, дворцахъ, музеяхъ, оно заслоняетъ вамъ все. Сегодняшняго дня нѣтъ. Онъ и не будетъ потому, что сегодняшній день идетъ мимо этой скалы, ему нѣтъ до нея дѣла. За Тахо -- XIX в.-- перейдите рѣку черезъ мостъ д'Алькантара или черезъ такой же св. Мартина, и вы прямо уходите въ туманное царство далекаго прошлаго. Времена Альфонсовъ, Санчо стоятъ въявь передъ вами, и они еще кажутся сравнительно новыми, потому что изъ-за ихъ плечъ на васъ смотрятъ Леощигильдъ Рессевиндъ, Вамба и другіе готскіе короли, дворцы которыхъ стоятъ среди руинъ. Въ темныхъ и узкихъ улицахъ хоронится сумрачная жизнь того времени; у васъ дома, въ комнатѣ, занятой вами, она смотритъ на васъ со стѣнъ, съ потолковъ; профилями своихъ колоннъ, портиковъ, карнизовъ, желѣзными воротами, башнями становится у васъ на дорогѣ.
   Какъ-то я возвращался назадъ въ Толедо черезъ противуположный Алькантарскому мостъ Санъ-Мартино, тоже защищенный башнями, мрачно и гордо возносящійся надъ пропастью, въ которой шумитъ и бѣсится Тахо. Начиналась та предвечерняя пора, когда дневной зной спадаетъ и золотистые оттѣнки уже ложатся на колокольни и соборы, отражаются на ихъ окнахъ, точно сіяніемъ охватываютъ кровли и башни старыхъ дворцовъ. Я оглянулся на Сіерра ди Толедо и Гуадалуно, совершенно тонувшія въ наводненіи огнистаго блеска.
   -- Какъ хорошо!-- вырвалось у меня.
   -- Гдѣ? тамъ?-- презрительно взглянулъ туда Гарсіа.
   Для него не существовало ничего внѣ Толедо.
   -- Вездѣ?
   -- Здѣсь, на мосту?... Вы знаете, на какомъ мѣстѣ мы стоимъ съ вами?
   -- Опять легенда?|
   -- Нѣтъ, не легенда, а, историческій фактъ. Альфонсъ VI ушелъ изъ Толедо съ дружиною воевать мавровъ, а они обошли его и, предоставивъ кордуанскому халифу отбояриваться отъ короля какъ знаетъ, сами обрушились на Толедо. Могли бы даже взять его, но остававшейся здѣсь королевѣ пришла въ голову блестящая мысль. Она вышла къ мосту и вызвала военачальника мавровъ.
   -- Давно ли храбрые рыцари стали воевать съ беззащитными женщинами?-- спросила она.-- Я осталась одна тутъ въ этихъ старыхъ башняхъ. Короля, мужа моего, нѣтъ и вы выбираете это время, чтобы напасть на меня. Какая великая честь будетъ, если скажутъ, что вы побѣдили женщину!
   И мавры устыдились и отступили, не желая воевать съ женщиною.
   Строгій профиль этого моста, весь черный, стоялъ на золотомъ фонѣ заката, когда мы добрались до Толедо.
   Входъ въ Толедо отсюда такъ же великолѣпенъ, какъ и съ моста д'Алькантара. Мостъ Санъ-Мартино смѣлѣе еще переброшенъ черезъ Тахо, его готическія арки выше и величественнѣе. Столбы, на которыхъ онѣ опираются, покрыты мхомъ столѣтій, пронесшихся мимо этихъ твердынь. При выходѣ съ моста -- небольшой темный мавританскій сводъ, при входѣ съ него въ городъ -- могучая башня, связанная стѣнами съ укрѣпленіями Толедо. За нею защищенныя ворота и уже надъ ними стоятъ въ пустынномъ величіи своемъ церковь и монастырь Санъ-Хуанъ де лосъ-Рейссъ (святой Іоаннъ королей). Нужно видѣть всѣ эти каменныя громады, чтобы оцѣнить красоту ихъ. Тутъ ужь мѣсто легендамъ о готахъ. Здѣсь они живутъ съ своими героями и королями въ памяти народа. Эти стѣны, сходящія по отвѣсамъ къ самой водѣ, поставлены ими, эти башни отъ Тахо, подымающіеся на скалу -- ихъ. Онѣ когда-то стояли на стражѣ готскаго города, мавры почти ихъ не тронули и только кое-гдѣ чуть-чуть украсили зубцами и арками. Такими именно стѣнами вы спускаетесь къ "banos de la Cava". Передъ вами четыреугольная башня -- готская; вы видите это по кладкѣ, по всему. Въ стѣну ея вдѣлана доска съ надписью готическими буквами.
   -- Здѣсь погибло царство готовъ!-- патетически воскликнулъ Гарсіа.
   -- Не тутъ ли именно купалась "прекрасная Флоринда"?
   -- Вотъ!
   И онъ даже ткнулъ пальцемъ по направленію къ Тахо, туда, гдѣ эта шаловливая дочь графа Юліана должна была погружаться въ воду, точно мой пріятель еще вчера вмѣстѣ съ королемъ Родриго смотрѣлъ изъ окна этой башни на Тахо и полоскавшихся въ немъ дѣвушекъ.
   Вы помните этотъ эпизодъ? Если нѣтъ, позвольте мнѣ передать его вамъ.
   Эта четыреугольная башня была частью дворца легкомысленнаго Родриго. Къ тому вотъ окну, что и теперь чернѣетъ, на ея старой мхомъ поросшей стѣнѣ былъ прикрѣпленъ желѣзный балконъ, теперь уже рухнувшій въ воды шумящей внизу рѣки. Король, забывшій завѣтъ своего предка Вамбы: "властелинъ, прежде всего, долженъ бояться двухъ вещей въ мірѣ: лести окружающихъ и красоты женскаго тѣла",-- имѣлъ очень дурную привычку прятаться за занавѣску окна и оттуда любоваться купающимися толедскими дѣвицами. Тутъ у берега была чаща миртовъ и жасминовъ. Онѣ въ ней раздѣвались и бросались въ холодныя воды Тахо. Разъ въ жаркій полдень молодымъ шалуньямъ вздумалось выйти изъ воды и помѣряться, чья ножка меньше. Одна изъ нихъ выхватила изъ своего платья желтую шелковую ленту и начала прикидывать ее ко всѣмъ; самая очаровательная нога оказалась у Флоринды. Стали осматривать руки, и руки у нея, по словамъ романсеро, могли бы "ослѣпить любаго христіанина". Зашелъ споръ о станѣ, и станъ графини Флоринды былъ признанъ самымъ тонкимъ. Родриго совершенно забылъ все на свѣтѣ. Онъ съ тѣхъ поръ спалъ и видѣлъ дочь графа Юліана.
   Разъ онъ засталъ ее въ своемъ дворцѣ, наклонился къ ней и на ухо прошепталъ ей:
   -- Ты знаешь ли, я умираю отъ любви къ тебѣ!...
   Дѣло кончилось, какъ и слѣдовало ему кончиться, когда дѣйствующими лицами являются короли и фрейлины, но упрямый готъ Юліанъ никакъ не хотѣлъ понять "этой чести". Онъ былъ правителемъ Андалузіи, "сеньоромъ" Тарифы и комендантомъ Сеуты. Вырвавъ изъ своей головы и бороды "множество бѣлыхъ волосъ" (по словамъ романсеро), Юліанъ призвалъ бывшаго у него въ услуженіи стараго мавра, приказалъ ему написать по-арабски письмо къ халифу, которымъ онъ предавалъ ему Испанію, потомъ вонзилъ свой ножъ въ горло мавру.
   Родриго потерялъ битву и королевство. Ему оставалось только умереть. Но смерть точно бѣжала отъ несчастнаго короля. Онъ отправился къ отшельнику, слава котораго гремѣла среди готовъ. Небо открыло ему, кто его посѣтитель и что онъ долженъ съ нимъ сдѣлать. Онъ заперъ короля въ гробъ, вмѣстѣ съ виперою, и заложилъ камнемъ пещеру, въ которой онъ стоялъ. Три дня Родриго провелъ въ гробу. Утромъ на четвертый отшельникъ вошелъ къ нему.
   -- Боже, смилуйся надо мною!-- послышался ему голосъ несчастнаго короля.-- Випера меня пожираетъ!
   Впрочемъ, и до своей встрѣчи съ прекрасною Флориндой, по изслѣдованію современныхъ историковъ, никогда въ дѣйствительности не существовавшей, Родриго долженъ былъ знать о томъ, что его ждетъ.
   Въ церкви св. Хинеса, стоящей на самомъ высокомъ мѣстѣ въ Толедо, есть входъ въ черную подземную жилу. Она, извиваясь, проходитъ черезъ самыя нѣдра этого утеса и за три версты отъ города вдругъ впадаетъ въ громадную пещеру. Нѣкогда на мѣстѣ церкви стоялъ дворецъ Тубалъ-Каина, отъ котораго, кстати сказать, готскіе короли, а потомъ и испанскіе, вели свое происхожденіе. Дворецъ былъ возстановленъ и расширенъ Геркулесомъ, тоже значущимся въ этой замѣчательной родословной. Тутъ же Геркулесъ построилъ и заколдовалъ башню. По повѣрію готовъ, Геркулесъ былъ великій чародѣй и могущественный кабалистъ. На башню было имъ положено заклятіе, заключавшееся въ томъ, что Иберійскій край до тѣхъ поръ будетъ стоять спокойно, пока никто изъ смертныхъ не проникнетъ въ ея заповѣдныя двери. но какъ только это случится, тотчасъ же дикіе и свирѣпые варвары наполнятъ полуостровъ. Твердо вѣруя въ это, готскіе короли назначали стражу, которая охраняла входъ въ башню. Сверхъ того, каждый изъ нихъ увеличивалъ число дверей въ нее, засововъ и замковъ. Такъ что, въ концѣ-концовъ, дѣйствительно, какъ въ русской сказкѣ, тайна этой башни хранилась за двѣнадцатью замками. Это продолжалось до Родриго. Очевидно, король этотъ былъ весьма легкомысленъ и совалъ свой носъ туда, куда не слѣдовало. Воображая, что въ башнѣ Геркулеса хранятся невѣсть какія сокровища (а въ деньгахъ онъ нуждался такъ, что даже нѣкоторое время корона его была въ залогѣ у толедскихъ евреевъ), онъ собралъ нѣсколько людей посмѣлѣе и во главѣ ихъ направился къ скалѣ, гдѣ стояла башня. Надъ входомъ въ нее чернѣла высѣченная въ камнѣ надпись греческими буквами: "Король, который отворитъ этотъ входъ и проникнетъ въ подземелье, увидитъ добро и зло". Родриго приказалъ отбить засовы, сломать замки и поднять тяжелую плиту надъ входомъ. Наиболѣе смѣлые рыцари, взявъ факелы, спустились въ тьму открывшагося подземелья, но тотчасъ же выбѣжали оттуда съ ужасомъ, трепещущіе, блѣдные, какъ привидѣнія. Имъ всѣмъ тамъ представился ужасный призракъ и вѣтеръ загасилъ ихъ факелы, такъ что они едва нашли путь оттуда.
   Родриго приказалъ вновь зажечь факелы и держать щиты передъ ними такъ, чтобы вѣтеръ не могъ потушить огня. Король сталъ впереди и маленькій отрядъ двинулся въ отверстіе заколдованной башни. Подъ нею оказалось громадное четыреугольное подземелье, богато украшенное лѣпною работой и рѣзьбой. При колеблющемся пламени факеловъ то выступали на свѣтъ, то снова исчезали изваянныя изъ чернаго камня головы какихъ-то невѣдомыхъ звѣрей, изрѣдка выдѣлялись изъ мрака кабалистическіе знаки и надписи. Посреди стояла на небольшой черной колоннѣ бронзовая статуя "ужаснаго вида". У нея въ рукѣ было множество оружія, которымъ она неистово потрясала, била въ плиты пола, что производило страшный шумъ и гнало волны холоднаго воздуха на вошедшихъ. Родриго, "храбрый какъ готъ, рѣшительный какъ христіанинъ, вѣрующій въ Бога и не поддающійся языческимъ очарованіямъ", подошелъ прямо къ чудесному "истукану".
   -- Я прошу позволенія осмотрѣть все, что здѣсь находится. Впрочемъ, если ты мнѣ его не дашь, я постараюсь обойтись безъ него!
   Бронзовый воинъ въ знакъ согласія пересталъ поражать землю "множествомъ оружія". Рыцари бросились обыскивать залу и скоро нашли большой ящикъ, покрытый странною тканью. На ней было золотомъ по черному изображено:
   "Открывшій меня увидитъ чудо".
   Рыцари живо разостлали мантіи и приготовили карманы, чтобы наполнить ихъ сокровищами. Подняли крышку и изъ ящика вспыхнуло пламя, а въ углахъ подземелья послышались громкіе стоны, будто весь народъ заплакалъ и началъ жаловаться на что-то. Потомъ съ потолка закапала кровь. Рыцари кинулись въ ужасѣ къ выходу, но Родриго повелительно остановилъ ихъ. Въ хранилищѣ было свернутое въ трубочку полотно. Онъ вынулъ его и развернулъ. На немъ были изображены арабскіе отряды, пѣшіе и конные, съ чалмами на головахъ, съ щитами и стрѣлами. Внизу шла длинная надпись, говорившая:
   "Тотъ, кто взойдетъ сюда, откроетъ ящикъ и взглянетъ на меня, потеряетъ Испанію и будетъ побѣжденъ изображеннымъ здѣсь народомъ".
   Родриго почувствовалъ, словно чьи-то желѣзныя руки хватаютъ его за сердце. Но не слѣдовало поддаваться отчаянію при другихъ. Онъ принудилъ себя засмѣяться.
   -- Должно же быть здѣсь,-- крикнулъ онъ рыцарямъ,-- что-нибудь еще есть, кромѣ этой глупой мазни.
   И вдругъ ему открылись новыя надписи на стѣнахъ.
   По лѣвую сторону отъ статуи:
   "Злополучный король! ты на свое горе вошелъ сюда".
   По правую:
   "Чуждое племя лишитъ тебя власти и твой народъ потерпитъ жестокую кару".
   Позади:
   "Я призываю арабовъ".
   Впереди:
   "Я исполняю свою обязанность".
   Къ ту же ночь, когда король и рыцари его вернулись, полные тяжкихъ предчувствій, страшная буря разразилась надъ Толедо. Молніи падали на готскій дворецъ и старая башня Геркулеса рухнула вдругъ съ такихъ шумомъ, что, казалось, распалась самая скала, на которой построенъ городъ. Испанія вскорѣ была завоевана и царство готовъ погибло.
   "И все это,-- говоритъ Готье,-- случилось только потому, что Родриго неосторожно полюбовался ножками Флоринды и сходилъ въ погребъ!"
   Толедане до сихъ поръ съ суевѣрнымъ страхомъ разсказываютъ о подземельяхъ Геркулеса. La Cueva de Hercules, начинающаяся узкими трещинами подъ руинами храма св. Хинеса, мало изслѣдована, благодаря именно этому ужасу. Нѣсколько французовъ попробовали было спуститься туда, но ихъ чуть не закидали камнями испанцы. Когда они пожаловались алькаду, тотъ вполнѣ резонно замѣтилъ имъ:
   -- Разъ уже Испанія поплатилась за одного дурака, но тотъ хоть король былъ, а вы хотите, чтобы еще изъ-за васъ посыпались напасти на вашу благословенную страну.
   Къ готскимъ руинамъ принадлежитъ здѣсь и дворецъ инфанты Галіаны. Издали, когда мы подходили къ нему по пустыннымъ полямъ (точно въ великомъ гнѣвѣ своемъ ихъ испепелило небо,-- до того они были сухи и безъплодны), на темно-синемъ чудномъ небѣ вдругъ обрисовалась высокая арка подковою и двѣ могучія башни по обѣ ея стороны. Кругомъ лежатъ развалины несомнѣнно готскаго происхожденія, хотя народное преданіе приписываетъ постройку этого замка какому-то халифу Галафре, о которомъ исторія ничего не вѣдетъ. Только и извѣстно, что дворецъ этотъ былъ построенъ для его дочери, "инфанты Галіаны". Онъ разбилъ для нея кругомъ сады и парки, провелъ въ нихъ воды безчисленныхъ ручьевъ и тамъ день и ночь журчали струи ихъ, падая въ бронзовыя и мраморныя раковины водоемовъ. Въ цѣлой Испаніи, какъ о величайшемъ чудѣ, говорили о великолѣпіи замка, очарованіи его садовъ, причемъ прибавляли, что красота Галіаны затмѣваетъ все, что съ нею не могли бы сравниться даже ангелы. Халифъ берегъ ее, "какъ зѣницу ока". Для ея забавы онъ вырылъ въ садахъ ея прудъ, воды котораго подымались, опускались и исчезали вмѣстѣ съ луною; на шпиляхъ башенъ стояли вылитыя изъ серебра статуи, указывавшія золотыми копьями, откуда подуетъ вѣтеръ и придетъ гроза; въ украшенныхъ драгоцѣнными камнями клѣткахъ пѣли пицы, какихъ до тѣхъ поръ свѣтъ не видѣлъ, и незримыя арфы звенѣли въ воздухѣ, пропитанномъ ароматами Востока. Халифъ подарилъ Галіанѣ чудное зеркало, гдѣ она видѣла, что дѣлается въ Толедо. Будучи сострадательна отъ пркроды, всякій разъ, когда замѣчала въ немъ чью-нибудь бѣду, она немедленно приходила на помощь къ несчастнымъ. Соухи о красотѣ Галіаны разнеслись далеко. Дошли они, такимъ образомъ, до великана Брадаманте сына короля Гуадалахары. Брадаманте славился тѣмъ, что вырывалъ хвосты у коней, останавливая ихъ на всемъ скаку, сбросилъ какъ-то съ Монсенара скалу, которую ангелы поставили на его дорогѣ, когда онъ ѣхалъ на злое дѣло. Брадаманте явился во дворецъ Галіаны и, оставшись побѣдителемъ на турнирѣ, потребовалъ ея руки, грозя въ противномъ случаѣ уничтожить отца ея Галафре, его халифатъ и стереть съ лица земли Толедо. Общій ужасъ распространился по городу. Галафре плакалъ, прекрасная Галіана готовилась умертвить себя, какъ вдругъ у входа въ замокъ послышались веселые звуки роговъ и явился молодой рыцарь, при видѣ котораго сердце инфанты сразу забилось... Онъ тоже влюбился въ нее... Но Галафре объявилъ ему о требованіи Брадаманте. Рыцарь попросилъ назначить турниръ. Великанъ былъ сброшенъ съ лошади и убитъ рыцаремъ. Когда потребовалось объявить свое имя, онъ назвался сыномъ Пепина. Впослѣдствіи исторія дала ему имя Карла Великаго. Галіана приняла католицизмъ и онъ на ней женился, и увезъ съ собою.
   Прекрасная легенда, къ сожалѣнію только,-- Карлъ Великій никогда не переходилъ по ту сторону Пиренеевъ...
   Къ остальнымъ готскимъ древностямъ относится также "Puerta del Oambron" -- созданіе славнаго Вамбы, Almaguera и Visagra -- главныя ворота города. Визагра находится на томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда стоялъ дворецъ Вамбы и Рессевинда. Когда арабы захотѣли перестроить эти ворота, то оба короля ночью приходили изъ своихъ могилъ и разрушали ихъ работу. Мавры не знали, что имъ дѣлать. Нашелся еврей, посовѣтовавшій имъ приказать служить паннихиды надъ склепами обоихъ готскихъ повелителей, хотя надъ ними и стояла уже мусульманская мескита. Мавры послушались и Визагра была достроена въ мѣсяцъ. Какъ изящна ея восточная арка и какою поэзіей дышетъ она! Кастильцы догадались ее замуровать, находя, что чѣмъ меньше арабскихъ воспоминаній въ этомъ готскомъ городѣ, тѣмъ лучше. Карлъ V, желая затмить арабскихъ строителей, построилъ около вторыя ворота Визагры... Мавританскія башни Визагры еще цѣлы. Онѣ печально смотрятъ на сожженныя солнцемъ окрестности Толедо. Какъ часто въ тѣни ихъ я отыскивалъ здѣсь остатковъ римскаго цирка, едва домѣчивающагося среди этой пустыни... Потомъ невольно взглядъ мой переходилъ къ старой базиликѣ около... Римляне, да, мавры, кастильцы,-- все это точно въ грозовой тучѣ проносилось надъ этою скалой Толедо, проносилось, исчезало, только въ камняхъ оставляя слѣды своего существованія.. И черезъ всю эту двухтысячелѣтнюю эпопею борьбы, разрушенія, созиданія и смерти, побѣдъ и пораженій, торжествъ и бѣдствій черною ниткой проходитъ только одна глубокая и вѣчная идея: идея бренности всего, идея смерти, единственно неотразимой, единственно неизмѣнной повелительницы міра... Она одна не исчезаетъ, она одна остается. И даже когда ничего не останется, великое ничто будетъ ея обителью... "Только смерть вѣчна",-- говоритъ арабская надпись на одной изъ башенъ Визагры.
   

VII.
Пляска въ церкви.-- Толедская гордость.-- Taller del Moro.-- Четыре толедскихъ алькасара.-- Санта-Круцъ и дворецъ дона Діего.-- Ermita de la Luz.-- Смерть въ Испаніи.

   Какъ-то прохожу я мимо собора, вдругъ слышу звуки фанфаръ, пѣсня и какой-то оглушительный шумъ, врывающійся порою въ ихъ мелодію.
   -- Что такое?-- спрашиваю у проходящаго мимо.
   -- Э!... молятся,-- недовольно отвѣчаетъ онъ.
   -- Какъ это молятся?
   -- Подите и посмотрите сами.
   Я не безъ любопытства подходилъ къ шумѣвшей толпѣ. Она направлялась въ двери собора. Въ серединѣ ея плясали неистово двое крестьянъ. Обоимъ было лѣтъ по семидесяти, но они выкидывали такія колѣнца и съ столь серьезнымъ видомъ, шедшіе за ними, тоже сѣдые, односельчане такъ важно пѣли и били въ литавры, что я окончательно развелъ руками.
   -- Что они дѣлаютъ?-- опять спросилъ у сосѣда.
   -- Молятся.
   -- То-есть... танцуютъ?
   -- Да это все равно. Они пляшутъ во славу Божію. И Давидъ плясалъ.
   Я думалъ, что пляшущіе крестьяне остановятся хоть у паперти. Нѣтъ!
   У Puerta del Perdon они еще неистовѣе начали подпрыгивать, перекидываться съ ноги на ногу, взмахивать руками. Пѣсни звучали громче. Я вслушивался, вслушивался и, наконецъ, сообразилъ, что старики поющіе благодарятъ за что-то Мадонну, а пляшущіе славятъ ее ногами.
   -- Радуемся тебѣ, Пречистая!-- поютъ позади.
   Плясуны сейчасъ же па.
   -- Простри на насъ десницу Твою.
   Другое еще неожиданнѣе.
   Съ пѣсней и пляской они вошли въ соборъ и продолжали тамъ и то, и другое.
   Правду сказать, встрѣчая до тѣхъ поръ изображенія этого въ рисункахъ и картинахъ испанскихъ художниковъ, я не совсѣмъ вѣрилъ имъ. Теперь поневолѣ пришлось въ этомъ убѣдиться. собственными глазами. Впослѣдствіи въ Севильѣ мнѣ случалось наблюдать болѣе поразительную сцену, когда цѣлая масса андалузскихъ мужиковъ принялась отплясывать подъ царственными сводами тамошней базилики. Въ это время многіе пѣли, импровизируя въ порывѣ религіознаго восторга данные стихи въ честь Мадонны.
   Когда въ слѣдующіе разы я пріѣзжалъ въ Толедо, мнѣ приходилось скрываться и бѣгать отъ своего пріятеля Гарсіа де ла Вега. Это была какая-то митральеза легендъ. Онъ начиненъ ими до такой степени, что не можетъ открыть рта безъ того, чтобы оттуда не вылетѣло какого-нибудь болѣе или менѣе сказочнаго преданія. Это начинало надоѣдать вмѣстѣ съ его толедскимъ патріотизмомъ.
   -- Не вы ли написали Тысячу и одну ночь?-- спросилъ я его разъ.
   -- Нѣтъ, но она была написана, разумѣется, въ Толедо.
   Я поднялъ руки кверху.
   -- И Библія, и Евангеліе, и Дантовъ адъ, и Потерянный рай Мильтона, и трагедіи Шекспира, и Фаустъ Гёте -- все, все въ Толедо!-- расхохотался бывшій со мною сеньоръ Морайта (не смѣшивайте съ знаменитымъ въ Испаніи профессоромъ).
   -- Нѣтъ, но что касается Тысячи и одной ночи, то именно здѣсь халифу Альмансоръ-бею-Маммуну впервые разсказала ихъ дочь кордуанскаго визиря. Объ этомъ свидѣтельствуютъ наши хроники. Я вамъ скажу даже, гдѣ это было: въ гаремѣ, который называется Taller del Moro. По этому случаю я знаю одну маленькую легенду.
   Но при словѣ "легенда" я и Морайта въ ужасѣ разбѣжались въ разныя стороны и изъ угловъ противуположныхъ улицъ начали наблюдать, что дѣлалъ Гарсіа. Онъ совершенно спокойно остановилъ проходившаго мимо офицера и спросилъ его:
   -- Слышали ли вы что-нибудь о Taller del Moro?
   -- Ничего...
   -- Это чудесный арабскій дворецъ, въ которомъ впослѣдствіи тесали камни и приготовляли лѣпныя украшенія для толедскаго собора.
   Онъ нарочно говорилъ громко, точно опуская удочку съ наживкою въ воду. Сначала, дѣйствительно, похожій на ерша, Морайта не выдержалъ и выступилъ изъ-за своей засады, потомъ и мнѣ пришлось сдѣлать то же самое.
   Въ Taller del Moro теперь три залы, одна другой лучше. Изумительно исполненныя изъ гипса арабески еще хранятъ свою позолоту, кипарисовые и кедровые плафоны -- чудо арабской роскоши. Все это, разумѣется, запущено до послѣдней степени. Кастильскіе Неуважай-Корыто нисколько не цѣнили остатковъ арабской старины. Въ одномъ мѣстѣ даже послѣдующіе владѣльцы выломали часть великолѣпнѣйшихъ арабесокъ для того, чтобы лучше было приладить къ стѣнѣ кухонный шкафъ! Въ Taller del Moro есть арабская арка, отдѣланная съ ювелирною прелестью. Ее недавно хотѣли разбить, чтобы вставить сюда обыкновенные четыреугольныя двери. Въ началѣ II вѣка, въ царствованіе Аль-Хакема, халифа Кордовы и Толедо, въ то время, какъ его войска были заняты войной съ испанцами и французами, губернаторъ Толедо узналъ, что знатнѣйшія фамиліи города задумали обширный заговоръ. Онъ далъ разразиться первымъ его вспышкамъ, а потомъ, разобщивъ мятежниковъ и уничтоживъ ихъ, назначилъ у себя въ этомъ дворцѣ роскошный пиръ, названный имъ "пиромъ примиренія". Были приглашены всѣ наиболѣе важныя лица въ городѣ заговорщики. Они явились и по мѣрѣ того, какъ ихъ вводили по одиночкѣ къ губернатору, палачъ, бывшій при немъ, обезглавливалъ ихъ -- и правыхъ, и виноватыхъ... На слѣдующее утро на зубцахъ дворца красовались четыреста головъ. Аль-Хакемъ, похвалившій своего намѣстника за распорядительность, въ то же время, упрекнулъ его за излишнюю жестокость.
   -- Изъ этихъ четырехсотъ человѣкъ было виновныхъ только 120?
   -- Да, халифъ, но у меня тогда 280 зубцовъ дворца оставались бы пустыми.
   Потомъ онъ объяснилъ, что населеніе города до того склонно къ мятежамъ, что иначе онъ не могъ поступить. Источникъ недовольства -- среди знатныхъ и именитыхъ людей. Бѣдняки работаютъ и исполняютъ свои обязанности. Поэтому-то онъ и счелъ необходимымъ однимъ ударомъ покончить со всѣмъ, что угрожало здѣсь власти халифа.
   Коммиссія историческихъ зданій Толедо хотѣла спасти это зданіе, но у нея не хватило средствъ.
   Можетъ быть, теперь она достигла своей цѣли. Жаль было видѣть, какъ въ пышныхъ залахъ рабочіе тешутъ камень и, не жалѣя окружающей ихъ роскоши, уничтожаютъ послѣдніе ея остатки. Кое-гдѣ ползучій гераніумъ пробивается въ щели, скважины стѣнъ и раскидываетъ свои широкіе листья, точно хочетъ покрыть ими чудесныя "asulejos" -- изразцы мавританской обливки. Какъ "Taller del Moro", такъ и другой дворецъ -- "Casa de Mesa" -- являются одними изъ многихъ обращиковъ того, что испанцы называютъ estilo Mudejar. По сокрушеніи арабскаго владычества здѣсь и даже послѣ поголовнаго изгнанія мусульманъ, въ странѣ остались "каменщики и лѣповщики" мавры, необходимые конквистадорамъ-испанцамъ для постройки ихъ дворцовъ, прелатамъ -- для поддержки старыхъ соборовъ, королямъ -- для сохраненія арабскихъ алькасаровъ. Этихъ рабочихъ мавры называли "alarifes", и христіанъ -- "mudejaras". Разумѣется, всѣ свои работы эти "аларифе" и "мудехары" производили въ знакомомъ имъ чисто-мавританскомъ стилѣ. Конквистадоры употребляли ихъ тоже въ качествѣ архитекторовъ, почему съ перваго же вѣка послѣ завоеванія всѣ постройки здѣсь дѣлались въ estilo mudejar. Даже старинныя готскія и римскія сооруженія поправлялись этими арабами, сообщавшими ихъ стѣнамъ и прямымъ линіямъ свои детали.
   Изъ "Taller del Moro" мы пошли къ альказару Карла V по узкихъ улицамъ, надъ которыми выдвинулись вверху галлереи старыхъ домовъ. Съ одной намъ бросали цвѣты. Я былъ изумленъ. Неужели слѣдовало приписать моей особѣ эту любезность? Я поднялъ голову, отыскивая, кто это сдѣлалъ. Хорошенькое личико мелькнуло за рѣшоткою окна...
   -- Однако,-- проговорилъ я, не замѣтивъ, что Гарсіа покраснѣлъ.
   -- Это ничего... Это Анина...
   -- Какая Анина?
   -- Моя невѣста... Шалитъ...
   Второй дождь цвѣтовъ посыпался оттуда на наши головы.
   -- Не разскажете ли вы намъ легенду по этому поводу?-- улыбнулся Морайта.
   -- Да, какже. Знаете, въ царствованіе халифа Маймуна...
   Но мы съ такимъ ужасомъ зажали себѣ уши, что онъ сконфузился, а вверху раздался серебристый смѣхъ.
   -- Гарсіа, вы не войдете ко мнѣ?-- послышалось оттуда.
   -- Это голосъ прекрасной Галіаны, умаляющей васъ спасти ее отъ страшнаго Брадаманте!-- смѣялся Морайта.
   -- Или дочь халифа проситъ готскаго короля Гарсіа...
   Но голосъ сверху не далъ намъ окончить.
   -- Вы можете и вашихъ друзей показать мнѣ съ сестрой.
   Гарсіа просіялъ.
   Мы вошли. Насъ встрѣтила пожилая дама, очень сконфуженная, повидимому.
   -- Извините, пожалуйста. Мои дочки -- такія шалуньи! Безъ отца росли, некому было строжить ихъ! Анина, Мерседесъ... ступайте сюда! Сами же затѣяли!...
   Прехорошенькія толеданки показались въ дверяхъ, напустивъ на себя такую важность и скромность, что даже холодно намъ стало! Одни глаза ихъ противорѣчили этому. Они и смѣялись, и горѣли.
   -- Знаете, amigo, что я скажу вамъ?-- обратился я въ Гарсіа.
   -- Что?
   -- Это лучшая ваша легенда.
   Онъ улыбнулся.
   -- Анина, спросите у сеньора, что онъ говоритъ?
   -- Что, что такое?...-- и она подсѣла ко мнѣ, обдавая меня такими взорами, что у бѣднаго "эстранхеро" кружилась голова.
   -- Я сказалъ ему, вашему новіо, что изъ всѣхъ извѣстныхъ ему легендъ самая лучшая та, о которой онъ ничего не говорилъ, а прямо показалъ ее намъ...
   Она засмѣялась.
   -- А какъ вамъ нравится вотъ эта легенда?-- и она толкнула впередъ вспыхнувшую, какъ зарево, Мерседесъ.
   -- Я, къ сожалѣнію, не умѣю говорить стихами...
   -- Зачѣмъ это?
   -- Развѣ о такой красотѣ можно отзываться простою прозой?
   Обѣ остались довольны нашими дешевыми любезностями. Послѣ мнѣ на Аламедѣ, во время прогулки, Анина даже высказала это.
   -- Знаете, наши толедане -- слишкомъ важный народъ и совсѣмъ не умѣютъ занимать дѣвушекъ... Что бы вамъ остаться съ вашимъ другомъ въ Толедо! Вотъ было бы весело...
   -- Смотрѣть, какъ вы выходите за этихъ "важныхъ" людей замужъ?
   -- Не всѣ, не всѣ! Хотите, я васъ познакомлю, у нея еще нѣтъ новіо...
   И не успѣлъ я еще рта разинуть, какъ она крикнула:
   -- Мануэла, Мануэла!
   Къ намъ подбѣжалъ миніатюрный, но такой проворный чертенокъ, какого я до тѣхъ поръ и не видывалъ. Хотѣлось држе перекреститься отъ навожденія этихъ глазъ. Сначала, кромѣ нихъ, пылающихъ и громадныхъ, я ничего не замѣтилъ въ ея маленькомъ личикѣ и только потомъ мнѣ удалось разсмотрѣть алый ротъ и чудесный нервный носикъ съ вздрагивавшими ноздрями.
   -- Мануэла! вотъ эти кавальеро увѣряютъ, будто бы въ Толедо нѣтъ ни одной хорошенькой дѣвушки. Какъ ты думаешь, вѣжливо это съ ихъ стороны или нѣтъ?
   Мануэла засмѣялась. Я вспомнилъ сравненіе такого же смѣха, сдѣланное А. Толстымъ:
   
   Точно сыплется жемчугъ
   На серебряное блюдо...
   
   Дѣйствительно, дробный, красивый смѣхъ... Онъ далъ ей возможность щегольнуть такими зубами, что я совершенно теряюсь подыскать для нихъ сравненіе.
   -- Я этого не говорилъ никогда... Я вообще не имѣю привычки повторять чужое мнѣніе.
   -- Чье же это мнѣніе?-- спросила Анина.
   -- Моего друга Гарсіа.
   Невѣста его вспыхнула и такъ заработала вѣеромъ, что я бы не хотѣлъ въ эту минуту быть на мѣстѣ своего пріятеля. Онъ, по обыкновенію, погруженный въ созерцаніе великаго прошлаго Толедо, даже не слышалъ, что я говорилъ.
   -- Вы сказали это?-- сверкая глазами, обратилась къ нему Анина.
   -- Еще бы!-- съ увѣренностью подтвердилъ точно проснувшійся Гарсіа. Онъ, несчастный, даже не знаетъ, о чемъ идетъ рѣчь.
   -- Очень вамъ благодарна!
   -- Не стоитъ... Я всегда готовъ!-- продолжалъ онъ погружаться въ бездну.
   Заваривъ эту кашу, я заговорилъ съ Мануэлой и отошелъ въ сторону.
   -- Однако, вы злы!-- встрѣтила меня, черезъ минуту, помирившаяся нинья {Nina -- дѣвочка, дитя, такъ называютъ дѣвушекъ.}.
   -- А что?
   -- Мы чуть не поссорились съ Гарсіа.
   -- Онъ вамъ, вѣроятно, разсказалъ по этому поводу одну изъ своихъ легендъ?
   -- Ну, нѣтъ. Я ему не позволяю...
   -- То-то онъ и отводитъ душу, встрѣчаясь съ нами!...
   Въ толедскомъ обществѣ царствуетъ тонъ искренности и безцеремонности. Я говорю о семьяхъ. Здѣсь люди совсѣмъ не тѣ, какими они являются на улицахъ и на площадяхъ. Надутые индюки, которыхъ я описывалъ выше, въ присутствіи своихъ женщинъ вдругъ дѣлаются очень милыми людьми, далеко не въ такой степени обязательными, какъ въ другихъ городахъ Испаніи, но любезность тѣхъ нѣсколько даже стѣсняетъ васъ. Я помню, какъ въ Барселонѣ мнѣ пришлось бѣжать отъ моихъ друзей, потому что всякій разъ, какъ только я хотѣлъ платить за что-нибудь, лакеи, кондуктора, прикащики рѣшительно отвѣчали мнѣ:
   -- Раgadо! (заплачено).
   Оказывалось, что приходившій со мною знакомый дѣлалъ незамѣтный знакъ, и вещь записывалась за нимъ. Въ Толедо васъ никто не поставитъ въ такое глупое положеніе,-- тамъ вамъ иной разъ и дороги не покажутъ толкомъ; но если вы встрѣтите кого-нибудь въ семьѣ -- дѣло иного рода. Вы быстро дѣлаетесь своимъ человѣкомъ, только не распускайтесь, не слишкомъ будьте ласковы и держите голову выше.
   Я только что хотѣлъ распроститься съ новыми своими знакомыми, какъ Мануэла проговорила что-то своей матери и та подошла ко мнѣ съ Морайта.
   -- Сеньоры ничего не дѣлаютъ завтра вечеромъ?
   -- А là disposition de uste! (къ вашимъ услугамъ),-- отвѣтили мы оба.
   -- Тогда, если вамъ не скучно будетъ раздѣлить общество такихъ молодыхъ дѣвчонокъ (ñiñas), какъ Мануэла и Мерседесъ съ Аниною, вы не откажите сдѣлать намъ честь посѣтить насъ? Обѣщаю, что будутъ много пѣть и танцовать...
   Всѣ эти любезности относились, разумѣется, не ко мнѣ. Морайта былъ холостъ -- это разъ, богатъ -- два и ухитрился уже сдѣлаться депутатомъ въ кортесахъ -- три. Такая партія кружила голову всякой испанской мамашѣ. Мануэла, шутившая со мною, обдавала его такими краснорѣчивыми взглядами, что мнѣ вчужѣ становилось жарко.
   Простившись съ ними, я и Гарсіа отправились осматривать толедскій алькасаръ. Когда-то ихъ было здѣсь четыре. При мнѣ оставался только одинъ, а теперь нѣтъ и этого. Толедскіе алькасары славились своею красотой по всей Испаніи. Сеговійскій былъ выстроенъ по ихъ образу и подобію. Два изъ нихъ принадлежали арабамъ, одинъ былъ ими передѣланъ изъ преторіи готскихъ королей и, наконецъ, четвертый выстроенъ для себя императоромъ Карломъ V въ 1551 году.
   -- Вы знаете, какъ прежде называлась эта улица?-- спросилъ меня Гарсіа.
   -- Опять какая-нибудь легенда?
   -- Нѣтъ, на этотъ разъ только фактъ. Это былъ "Покаянный путь", иначе "Торжество осла". Здѣсь во времена оны возили публично, раздѣтыми, на ослахъ, преступниковъ.
   Я вспомнилъ описаніе подобныхъ процессій у Франсиско де-Кеведо Вильегасъ.
   Оселъ въ испанской уголовщинѣ игралъ выдающуюся роль. На немъ возили приговоренныхъ къ бичеванію, "оперенію", висѣлицѣ. Преступника въ первомъ случаѣ раздѣвали до пояса. Впереди шествія слѣдовалъ альгвазилъ, быстро или медленно, зависѣло оттого, сколько ему заплачено родными наказуемаго. За альгвазиломъ шелъ "публичный крикунъ". Его дѣломъ было каждую минуту два раза во все горло объявлять имя преступника, совершенное имъ дѣяніе и наказаніе, къ которому онъ присужденъ. За осломъ было мѣсто палача, вооруженнаго бичомъ изъ кожи. Судъ не опредѣлялъ количества ударовъ. Это зависѣло отъ соглашенія между жертвою и палачомъ. Палачъ долженъ былъ пѣть и въ тактъ пѣнію бить преступника по плечамъ и спинѣ. Бѣдняку давался старый оселъ, шедшій нога за ногу, останавливавшійся отдыхать; палачъ цѣлъ "сегедильи" съ быстрымъ темпомъ, такъ что удары какъ дождь сыпались на несчастнаго. Послѣднему дорого обходилось эта "allegro vivace". За дукатъ, дна, три, четыре давался оселъ моложе и быстрѣе, кнутъ болѣе тонкій и пѣсня пѣлась уже "andantino", "andante", "largo".
   Къ "оперенію" присуждались женщины и мужчины, обвинявшіеся въ колдовствѣ и дурномъ поведеніи. Виновныхъ также раздѣвали до пояса, обмазывали медомъ и вываливали въ пухѣ и перьяхъ. Весь остальной церемоніалъ -- какъ и въ первомъ случаѣ, включая и музыкальныя упражненія палача.
   На висѣлицу возили такимъ же образомъ.
   Только сжигаемые живьемъ освобождались отъ этого вокальнаго массажа.
   "Покаянный путь", по которому мы шли теперь, шире другихъ толедскихъ улицъ. Алькасаръ былъ передъ нами. Но добраться до него казалось не такъ легко.
   Онъ точно висѣлъ въ небесахъ надъ Толедо. Выше этой громады не было ничего, разстилалась только лазурь безконечная, да рѣяли орды. Площадь св. Магдалины, на которой сооружены его твердыни, самый высокій пунктъ Толедо. Но видѣть его еще не значило быть близко къ нему. Онъ то показывался, то опять уходилъ куда-то, по мѣрѣ того, какъ мы подымались къ нему по старымъ и узкимъ улицамъ, почтительно уступая дорогу осламъ, пробиравшійся по нимъ, и даже перелѣзали черезъ тѣхъ длинноухихъ философовъ, которые, совершенно загородивъ путь, задумывались о тайнахъ бытія. Наконецъ, передъ нами раскинулась самая площадь алькасара, но и тутъ еще до нея дойти сразу было невозможно. Въ самомъ устьѣ улицы стояли два осла, нагруженные громадными "тинахамчи" съ водою. Погонщики дубасили ословъ, но тѣ, вѣроятно, разсуждая, что маленькая непріятность не можетъ помѣшать большому удовольствію, стояли лобъ въ лобъ, безмолвно повѣряя другъ другу свои думы. Развести ихъ не было никакой возможности до тѣхъ поръ, пока мнѣ не пришла въ голову блестящая мысль. Въ улицу выходило окно булочной. Я взялъ два хлѣба: одинъ поручилъ Гарсіа, а другой оставилъ у себя. Мы съ двухъ разныхъ сторонъ предложили задумчивымъ осламъ это угощеніе и они немедленно разошлись вполнѣ благополучно. Еще одно доказательство, что мѣры кротосьи достигаютъ скорѣе своей цѣли и что "политика сердца" гораздо лучше "утвержденія власти на строгости и непреклонности". Колоссальный четыреугольникъ алькасара Карла V производилъ сильное впечатляй Онъ бросаетъ свою тѣнь почти на весь городъ и вмѣстѣ съ соборомъ составляетъ два величайшія сооруженія Толедо. Прежде на его мѣстѣ стояли послѣдовательно римская крѣпость, готскій замокъ и арабскій дворецъ. Карлъ V приказалъ снести послѣдній и построить этотъ колоссъ, опиравшійся внутри на тридцать двѣ, поистинѣ, чудовищныя аркады. Посреди патіо -- одинъ изъ лучшихъ памятниковъ въ Испаніи. Бронзовый Карлъ повергъ на землю африканца. Выраженіе лицъ побѣдителя и побѣжденнаго прекрасны. Видимое дѣло, авторъ вложилъ въ это всю силу своего таланта, и таланта далеко не дюжиннаго. Какое величіе въ первомъ и какимъ ужасомъ охваченъ второй! Жестъ императора полонъ силы и могущества, его продолженіемъ могло быть только полное уничтоженіе врага, и во взглядѣ распростершагося на землѣ мавра видно уже отраженіе смерти. Тутъ бронза говоритъ вамъ. Откуда ни смотрите на эти двѣ фигуры, все равно, вы отовсюду понимаете, что выражаетъ та и другая. Мнѣ понравилось, что ваятель не увлекся обычнымъ презрѣніемъ кастильцевъ въ арабу. Его мавръ тоже могучъ, въ его лицѣ нѣтъ скотства, какъ это любили изображать старые здѣшніе ваятели. Побѣда надъ такимъ врагомъ еще болѣе возвышаетъ вождя. Надписи со всѣхъ сторонъ памятника, золотомъ по черному, изображаютъ подлинныя слова Карла V:
   "Или лягу трупомъ въ Африкѣ, или войду побѣдителемъ въ Тунисъ".
   "Если я упаду съ конемъ и знаменемъ, поставьте на ноги коня, знамя я подыму самъ!"
   Когда я посѣщалъ алькасаръ Карла V, тамъ помѣщалась военная школа. Передъ тѣмъ такая же была въ сеговійскомъ алькасарѣ и, какъ я говорилъ уже въ своихъ Очеркахъ Испаніи, солдафоны нашли возможнымъ сжечь это чудо архитектуры среднихъ вѣковъ. Невольныя опасенія шевелились въ душѣ и за алькасаръ Карла V -- и, увы! они исполнились. Два года тому назадъ телеграммы сообщили во всѣ концы свѣта, что и это диво творчества XVI столѣтія погибло въ огнѣ. Солдафоны толедскіе оказались достойными своихъ сеговійскихъ товарищей... Положительно Испанія недостойна владѣть такими великолѣпными памятниками славнаго прошлаго. Когда я записывалъ эти строки, телеграфъ принесъ извѣстіе, что величайшее сокровище, оставленное маврами въ наслѣдства испанцамъ, альхамбра Гранады погибла также въ огнѣ. Тутъ уже не неосторожность, а поджогъ... Право, Испанія -- слишкомъ большая барыня, оставляющая свои двери настежъ. Еще двадцать-тридцать лѣтъ -- и всѣ дивные памятники ея прошлаго останутся въ воспоминаніяхъ, да на страницахъ "путевыхъ очерковъ".
   Мы поднимались наверхъ по гигантской лѣстницѣ. Каменное великолѣпіе этихъ стѣнъ, безконечность лилій, широта размѣровъ соотвѣтствовали духу автора этого алькасара. Карлу пятому, которому казался тѣсенъ цѣлый міръ, нельзя было жить въ иномъ дворцѣ. Тутъ на всемъ лежитъ отпечатокъ его мысли и характера. Ни одной улыбающейся арабской детали. Никакихъ арабскихъ мелочей. Все просто, все громадно, все уходило въ страшную высоту, гдѣ едва замѣчались величаво смыкавшіеся своды. Эти лѣстницы безконечны, перспективамъ нѣтъ конца. Залы холодны, но поражаютъ благородствомъ своего характера, своихъ пропорцій... Ничего лишняго... Это именно дворецъ такого императора, какимъ былъ Карлъ V; еще одна черточка -- и онъ сталъ бы чудовищною тюрьмой. На границѣ между тѣмъ и другимъ и остановился алькасаръ Толедо. Этому дворцу, впрочемъ, не разъ приходилось гибнуть отъ огня и, замѣтьте, всегда истребляла его неистовствовавшая солдатчина. Сначала сожгли его португальцы въ 1710 году. Карлъ III возстановилъ его и помѣстилъ въ немъ фабрику шелковыхъ матерій, гдѣ занималось 700 работниковъ; въ началѣ нынѣшняго столѣтія солдаты маршала Сульта опять предали его пламени. Въ третій разъ сами испанцы уничтожили одно изъ величайшихъ чудесъ своихъ. Я представляю себѣ толедскую ночь, черную и непроглядную, эту едва намѣчивающуюся въ ней скалу съ средневѣковымъ готскимъ городомъ и на ея вершинѣ, весь охваченный пламенемъ, колоссъ между дворцами,-- алькасаръ императора Карла. Какъ пламя должно было рваться въ его громадныя окна, какими чудовищными взрывами носилось надъ его кровлей, какъ въ торжествующей стихіи огня стояли, черныя и величавыя, его четыреугольныя башни и какіе багровые отблески бросалъ умирающій дворецъ на эти древнія улицы внизъ, на эти площади -- съ домами, изъ которыхъ младшему насчитывается два-три вѣка; какимъ зловѣщимъ ореоломъ охватывалъ онъ весь Толедо съ его соборами, замками, руинами, мостами и безднами, гдѣ течетъ романтическій Тахо!
   И сколько тайнъ было заключено въ каменныхъ массахъ алькасара!
   Мнѣ до сихъ поръ чудится эта прелестная женщина съ распущенными волнами бѣлокурыхъ волосъ, которую грубо тащили по гранитнымъ плитамъ алькасара палачи Карла V. Донья Инесъ Армихо одна не хотѣла подчиниться холодному честолюбцу, которому вселенная казалась только пьедесталомъ. И ея отвѣтъ передъ казнью! Карлъ V хотѣлъ ее помиловать. Ему противно было проливать кровь женщины.
   -- Я хочу смерти, потому что жизнь теперь становится позорной!... Для Испаніи нѣтъ убѣжища въ цѣломъ мірѣ отъ твоего деспотизма!
   Не видите ли вы въ этомъ отвѣтѣ отблеска героическаго духа старыхъ готовъ Толедо? Другая, не менѣе замѣчательная героиня -- жена Хуана Падилла, достойная мужа, нашедшаго въ своей великой душѣ достаточно силы, чтобы во имя чести, правды и совѣсти возстать противъ полубога, у ногъ котораго лежалъ, умирая, цѣлый міръ... Карлъ V заставилъ его сподвижниковъ задохнуться въ морѣ пролитой имъ крови. Онъ шелъ на возставшихъ грозною стихіей, не знавшею преградъ. Хуанъ погибъ подъ топоромъ палача. Но мстительницей за него и продолжателемъ его дѣла явилась Маріа Падилла. Тѣ же уцѣлѣвшіе коммунеросы изъ 20,000 толедскихъ оружейниковъ, послѣдовавшихъ за ея мужемъ, стали и вокругъ нея стѣною.
   На предложенное ей помилованіе императора, опять не желавшаго имѣть дѣла съ женщинами, она отвѣтила презрительнымъ отказомъ.
   -- Я не боюсь смерти; меня въ небесахъ ждетъ мужъ!...
   Она заперлась въ Толедо и съ жалкою горстью своихъ выдерживала долгую осаду войскъ могущественнаго изъ повелителей земныхъ. Выбитая отсюда, она затворилась въ алькасарѣ, еще не перестроенномъ Карломъ V.
   -- Чего нужно этой сумасшедшей?-- спросилъ императоръ.-- Я далъ ей жизнь...
   Изгнанная, наконецъ, изъ послѣдняго своего убѣжища, оскорбленная его палачами, она ушла въ Португалію. Властелинъ двухъ міровъ, когда его спросили, чего въ мірѣ онъ боится, отвѣчалъ:
   -- Ничего!... Нѣтъ Бога... Впрочемъ, Бога я люблю...
   Вдругъ образъ этой рѣшительной женщины мелькнулъ въ его памяти и онъ, улыбаясь, проговорилъ:
   -- Нѣтъ, я дѣйствительно боюсь такихъ женщинъ, какъ Маріа Падилла. Гдѣ она теперь?
   -- Умерла въ Опорто.
   -- Ну, такъ теперь я могу сказать смѣло, что не боюсь ничего въ мірѣ!
   При жизни своего мужа жена его любила носить свое дѣвическое имя Маріа Пачеко. Но когда голова Хуана Падилла покатилась по холоднымъ плитамъ Зокодавера и палачъ стеръ его благородную кровь съ острія своего топора, она стала называть себя Падилла.
   -- Свѣтъ увидитъ, что Падилла не умеръ и живетъ во мнѣ!-- говорила она послѣднимъ коммунеросамъ Кастиліи, собравшимся вокругъ нея только для того, чтобы благородно умереть.
   Ландскнехты Карла V подъ Вильяларомъ убивали не мятежниковъ, а защитниковъ старыхъ фуэрсовъ Испаніи. Вмѣстѣ съ Хуаномъ Падилла уходило изъ міра все, что было способнаго, честнаго и великодушнаго въ этой странѣ.
   Примѣръ его вдохновилъ даже тѣхъ, отъ кого никто не ожидалъ взрыва настоящаго патріотизма.
   Получивъ извѣстіе о побѣдѣ подъ Вильяларомъ, Карлъ V воскликнулъ:
   -- Наконецъ-то измѣна раздавлена!
   -- Нѣтъ, она восторжествовала!-- послышалось изъ группы окружавшихъ его придворныхъ.
   -- Какъ?
   -- Такъ. Единственный измѣнникъ во всемъ совершившемся -- вы, государь... Вы посягнули на то, что должны были защищать...
   Графу д'Ормону не пришлось продолжать далѣе. Черезъ три дня его привели въ маленькую церковь помолиться въ послѣдній разъ. Онъ склонилъ колѣна передъ пышною, разряженною статуей Мадонны.
   -- О, Пречистая, уготовь мнѣ мѣсто, гдѣ находится теперь великая душа Хуана Падилла!
   -- Императоръ желаетъ знать, каешься ли ты?-- спросилъ его духовникъ.
   -- Скажите ему, что я его прощаю за свою смерть, но родина не простить ему своей утраченной свободы... Исторія осудитъ Карла V и сорветъ съ него вѣнецъ величія. Онъ принадлежитъ не торжествующимъ, а побѣжденнымъ.
   Графа д'Ормона отвели въ подземелье. Его не хотѣли казнить публично.
   -- Я уже вижу мракъ смерти!-- воскликнулъ онъ, входя въ потемки этой залы, гдѣ только свѣтили факелы.-- Я уже вижу мракъ смерти! Скажите императору, что я умираю счастливѣе его!
   И голова юноши покатилась по плотно убитой землѣ этого погреба. Тутъ же вырыли яму и зарыли его.
   Филиппъ II пошелъ дальше. Онъ не справлялся о томъ, кается ли осужденный. Онъ набожно говорилъ въ этихъ случаяхъ:
   -- Богъ всевѣдущъ,-- слѣдовательно. Онъ разберетъ!... А до меня эти не касается.
   Рядомъ, въ древнемъ нѣкогда альказарѣ, потомъ монастырѣ "Санта-Крусъ", такая же военная школа. Мы застали на ея изящномъ патіо ученіе. Необыкновенно суровый капитанище муштровалъ новичковъ столь свирѣпо, что у тѣхъ тряслись поджилки. Командиръ оралъ на нихъ, бѣсился и выходилъ изъ себя. Какого-то придурковатаго галисійца (всѣ галисійцы въ Испаніи считаются дураками) онъ обѣщалъ сгноить въ карцерѣ и даже разстрѣлять, а потомъ выбросить собакамъ. Взирая на объемистый животъ его и короткую шею, я не безъ любопытства ждалъ появленія "Кондратія Ивановича". Капитанъ все свирѣпѣлъ и свирѣпѣлъ, что не смущало только единственное существо на этомъ дворѣ -- маленькую, лѣтъ трехъ, глазастую, кудрявую и пухлую дочку командира. Она съ игрушечнымъ ружьемъ стала на лѣвомъ флангѣ вмѣстѣ съ солдатами и пресерьезно исполняла команду. Въ пароксизмѣ оранія капитанъ взглядывалъ на нее и отблескъ улыбки пробѣгалъ по его лицу. Изъ сего послѣдняго я заключилъ, что карцеръ сегодня будетъ пустовать, и привелись разстрѣлять солдата, его никто бы не разстрѣлялъ, такъ что собакамъ не досталось бы тѣло бѣднаго галисійскаго остолопа, пугливо таращившагося на толстяка. Мимо вольнаго подражанія алькасару Карла V, "Casa de Ayntamiento" (городской думы), мы пришли къ Palacio don Diego, гдѣ когда-то Энрико Транстамаро собиралъ заговорщиковъ противъ отца своего донъ-Педро. Теперь этотъ тоже нѣкогда алькасаръ принадлежалъ какой-то обѣднѣвшей семьѣ и, разумѣется, его ждетъ участь, которая постигла и дворецъ маркизовъ Вильена, подареннаго Петромъ жестокимъ этому роду послѣ казни Самуила Леви. Дворецъ донъ-Діего также рухнетъ и двѣ-три арки, да уцѣлѣвліія колонны будутъ указывать позднѣйшимъ путешественникамъ мѣсто, гдѣ нѣкогда стоялъ онъ. Я готовъ еще разъ повторить, что Испанія не стоитъ своихъ памятниковъ...
   Когда мы возвращались домой, издали донеслись звуки военной музыки. Арія изъ Корневильскихъ колоколовъ здѣсь, въ этомъ готскомъ городѣ, между двумя рядами средневѣковыхъ мрачныхъ домовъ, въ тиши этихъ грозныхъ башенъ, на узкихъ улицахъ, которымъ больше къ лицу безмолвіе, закутанныя по самый носъ, таинственныя фигуры, крадущіяся вдоль по стѣнкамъ... Музыка подходила къ намъ... Дѣйствительно, мы не ослышались: это Корневильскіе колокола...
   -- Опять похороны!-- недовольно проворчалъ Гарсіа.
   -- Гдѣ?
   -- Да слышите музыку?
   -- Какъ... Корневильскіе колокола и -- похороны? Что вы мистифируете насъ?
   -- Разумѣется! Что тутъ удивительнаго, умеръ ребенокъ...
   И въ самомъ дѣлѣ, изъ черной, какъ совѣсть грѣшника, улицы на площадь выдвигался громадный крестъ; его несъ здоровый малый, въ бѣлой церковной сутанѣ, за нимъ слѣдовали такіе же съ музыкою во главѣ, исполнявшею веселые опереточные мотивы.
   -- А гдѣ же священники?
   -- Священники? Они никогда здѣсь не провожаютъ до могилы.
   -- Простите меня, но при чемъ же тутъ музыка?
   -- Еще бы! Всѣ должны радоваться... Вѣдь, если умеръ ребенокъ, значитъ, однимъ лишнимъ ангеломъ больше на небѣ. И первая -- семья его выигрываетъ отъ этого. У нея тамъ является хранитель и ходатай... Если хоронятъ дитя, у всѣхъ на лицѣ должна быть улыбка; никто несмѣетъ носить траура...
   Гробикъ несли открытымъ. Посреди розъ и лилій колыхалось, вправо и влѣво, пухлое, наивное личико словно заснувшаго ребенка.
   Взрослыхъ хоронятъ иначе. Тотъ же крестъ впереди, но кругомъ молчаливая толпа. Гробъ несутъ на рукахъ. Женщины должны оставаться дома. Священники провожаютъ только до перваго угла улицы, гдѣ и даютъ останкамъ свое послѣднее благословеніе. Схороненнаго скоро забываютъ всѣ и поэтому на испанскихъ кладбищахъ вы никогда и никого не встрѣтите. Здѣсь не приходятъ плакать надъ могилами!
   За то гробовщики обыкновенно помѣщаются на лучшихъ улицахъ, посреди magasins de luxe. Окна, лавки, даже тротуары передъ лавкою заняты выставкою гробовъ, непремѣнно пестрыхъ цвѣтовъ, роскошныхъ, которые подъ солнцемъ могли бы привести въ восторгъ колориста. Рядомъ помѣщается выставка гитаръ, блещетъ яркими камнями ювелиръ... Поучительное сосѣдство!... Часто гробовщикъ соединяетъ съ своимъ ремесломъ другое. Такъ, въ Толедо я видѣлъ пышную выставку гробовъ и подъ ними на стѣнѣ надпись: "Здѣсь же можно заказывать брачный столъ", а на одной изъ улицъ Зокодавера, надъ магазиномъ гробовщика, большими золотыми буквами, надпись: "Коптятъ окорока и приготовляютъ колбасы". Хорошимъ аппетитомъ надо обладать, чтобы эти вкусныя вещи заказывать здѣсь!
   Священники не провожаютъ трупъ до могилы, за то остаются цѣлые дни и ночи при умирающемъ. Если онъ принадлежалъ къ какому-нибудь братству, то вокругъ его ложа нѣсколько такихъ молятся вмѣстѣ съ нимъ. Испанецъ, умираетъ удивительно. Нигдѣ такъ не оказывается flema castillana, какъ здѣсь. Ни жалобы, ни малодушія, ни порывовъ тоски... Такъ должно было случиться, о чемъ же еще толковать?... Кругомъ всѣ на колѣняхъ, у всѣхъ на устахъ слова молитвы, которую и онъ повторяетъ вслухъ, если у него хватитъ силы. Во время казни, въ то время, какъ желѣзное кольцо надѣто на шею преступника и палачъ готовится повернуть позади роковой винтъ, зрители и виновникъ торжества одинаково читаютъ "Credo", часто къ этому присоединяется и палачъ. Братства уже ждутъ. Какъ только осужденный задушенъ, имъ принадлежитъ его тѣло. Они завертываютъ его въ саванъ, кладутъ въ гробъ и несутъ въ церковь... Умершій погребается такъ же, какъ и всѣ. Тѣ же похоронныя почести оказываются ему. Въ старыхъ городахъ Испаніи, какъ, напримѣръ, въ Толедо, въ моментъ, когда казнимый испускаетъ духъ, въ ближайшей церкви ударяютъ въ колоколъ. Тотчасъ же священники, ожидающіе этого момента у алтарей разныхъ храмовъ, подымаютъ св. дары и начинаютъ о немъ паннихиды, послѣ чего преступникъ считается вполнѣ примиреннымъ съ обществомъ. За его гробомъ слѣдуютъ его родные и друзья, и хоронитъ его братство также какъ и другихъ, не дѣлая никакой разницы. О гарротѣ въ Испаніи намъ придется говорить впослѣдствіи. Надо сознаться, что всякая смертная казнь отвратительна, но кастильское національное задушеніе ужаснѣе другихъ казней.
   

IX.
Кабачокъ "веселаго монаха".-- Милагра и ея пѣсни.-- Утро на Тахо.

   Вечеръ этого дня у насъ былъ свободенъ. Завтра насъ ждала Мануэла, сегодня -- принадлежало намъ.
   -- Куда намъ дѣваться?-- обратился ко мнѣ Морайта.-- Въ Атенеумъ!
   -- Благодарю покорно. Слушать рефератъ сеньора Кристоболя Алаиса о романахъ Дюма-отца... Я ужь лучше прямо въ Ноевъ ковчегъ залѣзу.
   -- Куда же?
   -- Пойдемъ въ кабакъ!
   -- Что?
   -- Въ кабакъ... и еще знаете какой?-- въ "пристанище святыхъ отцовъ". Нужно было знать, куда я предлагалъ идти моему, пріятелю, завсегдатаю самыхъ чопорныхъ гостиныхъ Мадрида, чтобы понять его ужасъ. Кабачокъ "святыхъ отцовъ" или, какъ его иначе называли, "веселаго монаха", пользовался въ этомъ отношеніи установившеюся репутаціей. У него была даже своя исторія. Когда въ 1835 году монастыри были уничтожены въ Испаніи, то множество иноковъ оказались выкинутыми на произволъ судьбы. Люди, привыкшіе къ безмятежному порядку обители, къ праздности, очутились на улицѣ, предоставленные самимъ себѣ. Ни родныхъ, ни друзей у большинства не было; часть ушла въ деревни, часть перемерла на первыхъ же порахъ отъ голоду, а остальные опустилась и примкнули къ уличному нищенству. Впервые въ кабакахъ, гдѣ ютились по ночамъ воры, попрошайки, оборвыши, показались оригиналы Зурбарака, Моралеса, Грено, Гойи и другихъ испанскихъ художниковъ. За мостомъ въ то время былъ очень скверный притонъ, хозяинъ котораго,-- отъявленный клерикалъ,-- особенно привѣтливо относился къ монахамъ и кормилъ ихъ въ долгъ. Кабачекъ тогда же назвали кабачкомъ "веселаго монаха", и это имя считается за нимъ до сихъ поръ, когда уже давно на испанскихъ улицахъ не видать exclaustrado, какъ окрестили этихъ несчастныхъ, выброшенныхъ изъ упраздненныхъ монастырей. Мы съ Морайта условились идти туда. Ему удалось подавить въ себѣ брезгливость мадридскаго гидальго, привыкшаго проводить вечера въ королевской оперѣ, у разныхъ герцогинь и въ palacio real... Мы, на всякій случай, положили въ карманъ револьверы, оставили деньги дома и взяли съ собой только по сорока песетъ (peseta = l франку) мелочью, затѣмъ надѣли на себя самые скверные плащи, какіе у насъ оказались, и по узкимъ улицамъ, гдѣ каждую секунду намъ казалось, что противуположныя стѣны сдвинутся и расплющатъ насъ, вышли на Зокодаверъ, оттуда черезъ Пуэрта дель Соль на мостъ д'Алькасара. Пройдя его, мы спустились по головоломной тропинкѣ къ Тахо, зловѣще шумѣвшему въ потемкахъ. Въ то время, какъ заходящее солнце горѣло прощальными отсвѣтами на башняхъ собора и на стѣнахъ алькасара, до насъ его лучи уже не доходили. Дорога скверная, но сбиться съ нея нельзя было. Она оказывалась единственною. Сойдя къ рѣкѣ, мы долго шли вдоль нея, то и дѣло натыкаясь на какія-то руины, по которымъ дикая поросль разбросала свои цѣпкія вѣтви и сочные листья. Нѣсколько разъ намъ встрѣчались широкорожіе молодцы, очевидно, направлявшіеся туда же, куда и мы, и довольно подозрительно на насъ посматривавшіе. Другіе и смотрѣть не могли,-- очевидно, это были жертвы tabardillo, особеннаго, свойственнаго Кастиліямъ и Ламанчѣ, солнечнаго удара, который иногда убиваетъ человѣка или отнимаетъ у него зрѣніе.
   -- Hermano! {Такъ обращаются здѣсь къ нищимъ: hermano -- братъ.},-- обращался я къ нимъ,-- далеко ли еще "пристанище веселаго монаха"?
   -- Будетъ минуть двадцать хорошаго шага.
   Но эти двадцать минутъ проходили, а никакого пристанища не оказывалось. Опять попадались молодцы, точно выхваченные изъ Rinconete y mortadillo Сервантеса, необыкновенно вѣжливые, но съ такими глазами откровеннаго направленія, что я невольно ощупывалъ въ карманѣ револьверъ. Вѣжливость въ нравахъ испанцевъ настолько, что въ горахъ Сіерра-Морены разбойники приглашаютъ васъ не иначе очистить ваши карманы, какъ:
   -- Рог amor de Dios! Сеньоры кавальеро, окажите милость вашему покорнѣйшему слугѣ.
   Можно ли отказать такимъ милымъ людямъ, тѣмъ болѣе, что они наравляютъ вамъ въ грудь свои trabucos -- ружья съ раструбами у дула? Даже встрѣчаясь другъ съ другомъ, они обмѣниваются вполнѣ рыцарский фразами:
   -- Es, vuesa merced, para ventura ladron?
   (Не разбойникъ ли тоже,ваша милость, на всякій случай?)
   Другой отвѣчалъ ему столь же галантерейно:
   -- Si! Рага servir а Dios, y a la buen gente !
   (Да, чтобы послужить Богу и добрымъ людямъ...)
   Толедскіе нищіе, сверхъ того, хвалятся, что они говорятъ самымъ лучшимъ языкомъ въ Испаніи. И они правы. Самая фраза, манера произносить, изысканность выраженій,-- все это доказываетъ, что Толедо недаромъ съ 15 вѣка считается законодателемъ чистаго casüllana (кастильскаго языка). Во времена Сервантеса толедское нарѣчіе признавали самымъ правильнымъ. Въ XIII в. уже оно было объявлено оффиціальнымъ и Альфонсъ Мудрый издалъ указъ: "въ спорахъ о значеніи словъ принимать тѣ, которыя они имѣютъ въ Толедо".
   Скоро насъ окружилъ такой мракъ, что мы думали уже зажечь фонари (маленькіе, безъ которыхъ нельзя шагу ступить въ Толедо), какъ вдругъ вдали засіялъ какой-то громадный зѣвъ и мы, подойдя, увидѣли отворенными двери венты... Снаружи даже можно было полюбоваться, какъ пылаетъ печь въ глубинѣ большой комнаты, какъ на ея огнистомъ фонѣ выдѣляются деревянные столбы, подпирающіе кровлю... Мы пріостановились у входа; трудно себѣ представить картину живописнѣе той, которая была передъ нами. Багровые отсвѣты пламени отражались на десяткѣ характерныхъ лицъ, въ большинствѣ уродливыхъ: кривыхъ, слѣпыхъ, безносыхъ, съ продранными ртами, но не банальныхъ, не обыкновенныхъ. Нищіе и разные "Ринконеты" и "Кортадильо" сидѣли за столами. Кто бренчалъ на гитарѣ, кто пѣлъ, кто спорилъ, а кто, опустивъ лохматую голову на руки, задумался о чемъ-то. Тутъ же были и женщины въ такихъ же лохмотьяхъ, съ рѣзкими, истощенными лицами, часто хранившими слѣды бывшей красоты. Мы только что хотѣли переступить черезъ порогъ, какъ передъ нами остановилась какая-то громадина. Будь у него въ рукахъ ослиная челюсть, я бы не усомнился, что это Самсонъ. Теперь его можно было принять за кого угодно -- за Тубалъ-Каина, основателя Толедо, но никакъ не за хозяина этого кабака.
   -- Que quiera, uste? (что угодно вамъ?) -- подозрительно обратился онъ ко мнѣ.
   -- Бутылку добраго вина.
   -- No tengo el honor de conocer à uste! (не имѣю чести знать вашей милости!)
   А самъ ни съ мѣста.
   -- Видите ли,-- обратился я къ Морайта,-- мы съ вами, очевидно, недостаточно представительны, чтобы войти въ это прекрасное общество... Я иностранецъ, я пришелъ издали,-- сталъ объяснять я.-- Я осмотрѣлъ въ Толедо всѣ его достопримѣчательности: соборъ, Алькасаръ, Пуэрта дель Соль, но еще не видалъ "пристаница веселаго монаха", безъ чего знакомство мое съ Толедо не можетъ быть полнымъ.
   Хозяинъ, очевидно, былъ польщенъ и отодвинулся отъ дверей. Но насъ немедленно атаковалъ какой-то молодчинище въ широкихъ штанахъ и... ботфортахъ. Онъ заговорилъ съ Морайта задирающимъ тономъ, причемъ окружавшіе насъ бездѣльники улыбались и подталкивали другъ друга кистями. Морайта ужь было сталъ теряться, какъ вдругъ я строго обратился къ этому странному субъекту:
   -- Какое вы право имѣете носить ботфорты?
   -- Я?-- изумился онъ.-- Какъ какое право?
   -- Да такъ... Извѣстно вамъ или нѣтъ,-- что королевскимъ указомъ Филиппа II (да поджарятъ его черти въ аду на обѣ корки!) въ 1623 году или запрещены ботфорты и широкіе штаны?
   -- Какъ запрещены?-- растерялся тотъ.
   -- Такъ, формально.
   -- Почему?
   Кругомъ начинался смѣхъ. Въ Испаніи даже такая публика любитъ и понимаетъ шутку.
   -- Потому, что Донъ-Карлосъ пряталъ въ нихъ пистолеты, наводившіе ужасъ на его отца.
   -- Донъ-Карлосъ?... Да я самъ игралъ Донъ-Карлоса!-- вдругъ гордо проговорилъ нашъ собесѣдникъ.
   -- Вы, значитъ, актеръ?
   -- Да, пока состоящій не у дѣлъ... Я и костюмомъ этимъ завладѣлъ у прогорѣвшаго и надувшаго насъ импрессаріо. Иначе намъ не въ чемъ было бы и выбраться.
   -- Да? Тогда, товарищъ, позвольте пожать вашу руку. Рекомендуюсь: маркизъ Поза.
   -- Вы тоже актеръ?
   -- Да, потому что мы всѣ актеры на жизненной аренѣ... Memos hecho dо lо que hemos podido!... Мы дѣлаемъ все, что можемъ... И потому позвольте предложить вамъ оказать намъ честь выпить съ нами стаканъ манцаниллы.
   Очевидно, нашъ train понравился публикѣ "веселаго монаха", потому что со всѣхъ сторонъ послышалось:
   -- Es un hombre de bien (это порядочный человѣкъ).
   -- Es una persona honrada (почтенная особа).
   -- Y de buena familia (и хорошей фамиліи).
   -- Sientese, uste! (Садитесь!) -- принесъ намъ хозяинъ табуретъ.-- Dа, uste, bien hai? (Хорошо ли вамъ здѣсь?)
   Такимъ образомъ, я почувствовалъ себя, какъ дома. Только Морайту коробило.
   -- Знаете,-- шепнулъ онъ мнѣ,-- я всего себя, вернувшись, обсыплю персидскимъ порошкомъ!... По мнѣ уже теперь скачетъ столько блохъ, сколько у Лопе де Вега считается пьесъ... И кусаются же!
   -- Счастіе, что съ нами нѣтъ Гарсіа, а то онъ сейчасъ бы разсказалъ легенду, какъ випера кусала короля Родриго.
   -- Донъ Родриго, по крайней мѣрѣ, предварительно пошалилъ съ прелестною Флориндой!
   -- А развѣ Мануэла не такъ же прелестна?
   Когда мы сразу потребовали двадцать бутылокъ вина и предложили распить ихъ всей честной компаніи, кругомъ послышался уже взрывъ восторга.
   -- Сейчасъ видно настоящаго гидальго!-- орали нищіе.
   -- Хорошаго товарища и въ грязи отыщешь!
   Только одинъ -- продувная шельма -- вдругъ отвелъ въ сторону Морайта.
   -- Я знаю, чего вамъ надо!-- подмигнулъ онъ ему.-- Я понимаю сеньора. Есть разная такая работа, какой сеньоры гнушаются, но хорошо платятъ за нее. Такъ на этотъ случай прошу помнить мое имя -- Пако Вуисъ. Это я самый... Иначе, -- нѣсколько застѣнчиво продолжалъ онъ, опуская внизъ невинные глаза, -- иначе меня знаютъ подъ именемъ Relojero (часовщика), но я способенъ и на всякую другую работу.
   Морайта въ изысканныхъ выраженіяхъ поблагодарилъ его и, садясь ко мнѣ, шепнулъ:
   -- Однако, скажу я вамъ, попали мы въ хорошую шайку.
   Во мнѣ, разумѣется, сразу узнали иностранца и потому перестали меня опасаться. Когда на другой день я разсказывалъ объ этомъ знакомымъ, тѣ приходили въ ужасъ.
   -- Да знаете ли вы, что тамъ случаются и убійства?
   -- Какія?
   -- Недавно одного переодѣтаго полицейскаго ухлопали. Онъ вошелъ такъ же, какъ и вы, и сѣлъ. На грѣхъ, его узнали. И вдругъ одинъ всталъ и кричитъ ему:
   -- На olvidado usted de serrar la puerta! (вы забыли запереть дверь).
   Тотъ обернулся и въ это время получилъ ударъ ножомъ между лопатокъ.
   Я могу похвалиться, что почтенная аудиторія сразу почувствовала ко мнѣ довѣріе. Слѣдуетъ прибавить, что и я давно не проводилъ времени веселѣе. Оригинальный сбродъ, пылающая печь, калѣки... Будь кругомъ не вента, а лѣсъ и скалы, можно было бы подумать, что вдругъ передъ нами воскресла одна изъ сценъ, переданныхъ на полотно Сальваторомъ Розою. Между нищими оказались прекрасные гитаристы, а "Донъ-Карлосъ" въ запрещенныхъ штанахъ и ботфортахъ прекрасно пѣлъ андалузскія пѣсни. Вотъ одна изъ нихъ, которую я записалъ и перевелъ:
   
   
   На дорогѣ пыль столбомъ...
   Пѣсни, крики... "Тише, черти,
   Кто, скажите, подъ ножомъ
   Не боится лютой смерти?"
   
   И выходитъ вдругъ одна:
   Очи словно пламя мечутъ;
   Обожгутъ, такъ доктора
   Никакіе не излечутъ...
   
   -- "Смерть гитанѣ ни почемъ,--
   Всѣ умремъ мы поневолѣ.
   Отъ болѣзни-ль, подъ ножомъ,
   Господа, не все равно ли?"
   
   -- "Если такъ, моей женой
   Собирайся тотчасъ въ горы".
   -- "Пусть! Но самъ ты кто такой?"
   -- "Я? Луисъ -- гроза Алоры!"
   
   -- "Ты Луисъ?... А гдѣ же та,
   Что съ тобой пошла недавно?"
   -- "Надъ стремниной у креста,--
   Ей въ могилѣ спится славно...
   
   Соледадъ была юна
   И прекрасна... Кто-жь виною,
   Что недвижно спитъ она
   Подъ доскою гробовою?...
   
   Этотъ ножъ, да ночь,-- не могъ
   Я стерпѣть ея укора..."
   -- "Донъ Луисъ, насъ слышитъ Богъ,
   Я сестра ея, Аурора!..."
   
   И она, быстрѣй чѣмъ глазъ,
   Въ сердце ножъ ему вонзила...
   -- "Соледадъ! Взгляни на насъ,--
   За тебя я отомстила!...
   
   Спи-жь спокойно!" А кругомъ
   Пѣсни, крики, звонъ гитары,
   По дорогѣ пыль столбомъ,
   И въ пыли той пляшутъ пары!...
   
   Нужно отдать справедливость эксъ-актеру, онъ такъ пѣлъ, что одинъ нищій, забывъ, что онъ безногій, самъ заплясалъ въ этой разбойничьей вентѣ. Еще не успѣлъ пѣвецъ окончить, какъ въ дверяхъ показалась худенькая, тоненькая, гибкая, какъ змѣя, дѣвушка съ бубномъ въ рукахъ. Она не была хороша собою, но, Господи, какъ у нея горѣли глаза! Какіе дивные волосы космами падали назадъ!
   -- А, нинья!-- закричали ей кругомъ.
   -- Иди сюда, моя птичка!
   -- Милагра! Мы тебя ждали, ждали...
   Дико и застѣнчиво улыбаясь, она подошла къ столу, кивнула дружески актеру и подставила лобъ безногому отвратительному нищему.
   -- Какъ дѣла, отецъ?
   -- Англичане -- собаки!-- отвѣчалъ онъ.
   Она поняла.
   -- Ну, отъ нихъ какая пожива! У нихъ бѣдный человѣкъ хоть на глазахъ умирай!... Имъ все равно.
   -- А ты какъ?
   -- Пять реаловъ собрала!-- и она подбросила бубномъ горсточку мѣди. Потомъ обернулась, увидала насъ и еще больше вытаращила свои глаза.
   -- Кто это?
   -- Эстранхеро, но, повидимому, гидальго и хорошей фамиліи!-- рекомендовали насъ эти господа.
   Она уставилась на меня.
   -- Отчего у него такая борода? Deseo сопосегіе (хочу съ нимъ познакомиться).
   И мы немедленно сдѣлались пріятелями.
   Милагра оказалась цыганкой изъ Севильи. Это, впрочемъ, ясно было и безъ ея объясненій. У кастильянокъ прелестные глаза, но они мерцаютъ, а не горятъ такимъ безумнымъ огнемъ. Въ самомъ дѣлѣ, "безумнымъ". Иного опредѣленія я и не приберу. Такъ они должны сверкать у сумасшедшихъ, и то въ пароксизмахъ. Лицо ея было такъ выразительно, что, мнѣ кажется, она не могла бы скрыть ничего, что творится въ ея маленькомъ сердчишкѣ. Въ ея чертахъ каждое движеніе души отражалось ранѣе, чѣмъ она сама сознавала его. И какая прелестная, молящая улыбка!... Вы забывали, что у нея почти черное лицо, тонкія, какъ плети, руки. Она съ наивностью ребенка, или звѣреныша, пощупала мою бороду.
   -- Я думала, что привязана!-- разочарованно проговорила она.-- У испанцевъ такъ не ростетъ... У васъ точно два хвоста. Если вы иностранецъ, эстранхеро, отчего же вы говорите по-испански... положимъ, скверно?
   -- Я учился.
   -- Нинья!-- позвалъ ее отецъ.-- Ты бы спѣла что-нибудь... Кавальеро слышалъ только что пѣсню дона Персико,-- кивнулъ онъ на актера въ запрещенныхъ ботфортахъ,-- и записалъ себѣ въ книжку... Вернется домой и разскажетъ, какъ у насъ поютъ.
   -- Ave Maria Pnriasima! Мнѣ страшно. Я боюсь тѣхъ, что записываютъ въ книжку!-- А у самой смѣхъ такъ и скользитъ по губамъ.-- Они записываютъ, а потомъ, смотришь, всѣ читаютъ про тебя!...
   -- А развѣ вамъ случалось встрѣчать такихъ?
   -- Какже. Я пѣла прежде въ "Cafe del Tormento". Ну, одинъ франсесъ вертѣлся все около и тоже записывалъ въ книжку. Мѣсяца не прошло, какъ къ намъ въ кафе начали шляться и инглесы, и франсесы, и еще какіе тамъ есть народы?-- разные, говорятъ,-- придутъ и спрашиваютъ, гдѣ тутъ гитана Милагра? Всѣ подруги надо мною смѣяться стали.
   И она ударила въ бубенъ.
   -- Ну, ну, нинья...
   Отецъ ея тронулъ струны гитары и онѣ заплакали о чемъ-то, чего никто не знаетъ, но чего каждому жаль. Точно изъ какой-то безконечной дали донеслось тихое рыданіе и смолкло. Забилось сердце... Мнѣ чудилось, что со струнъ этихъ каплютъ слезы. Тише и тише струны. Теперь уже едва-едва вздрагиваютъ и шепотомъ жалуются... Чу, что это за странный звукъ? Точно чья-то душа всполохнулась и отозвалась этимъ струнамъ. Еще и еще. Неужели это Милагра? И не узнать ея! Глаза стали большіе-большіе... Теперь уже они не мечутъ пламени, они сплошь подернуты скорбью и мукой. Какая тоска въ ея голосѣ!... Такая тоска, что люди умираютъ отъ нея. И смуглое, темное лицо поблѣднѣло... Она, раскачиваясь, схватилась руками за волосы, точно вырвать ихъ хочетъ... Хоть рисуй съ нея "отчаяніе" въ эту минуту. Оборвался ея голосъ и опять заплакали струны гитары:
   
   Донъ Рамонъ въ высокой башнѣ --
   Вровень съ тучами сидитъ...
   Вмѣстѣ съ нимъ оруженосецъ
   Бросилъ лютню и молчитъ.
   
   -- "Что съ тобой, товарищъ смѣлый?
   Слезы въ пѣсняхъ и въ струнахъ,--
   Или женщиною сталъ ты
   Въ этихъ каменныхъ стѣнахъ?"...
   
   -- "Нѣтъ, король, еще ни разу,--
   Всей душой тебя любя,--
   Я не плакалъ въ злой неволѣ
   За тебя и за себя!
   
   Но теперь!... Въ бойницу ночью
   Билась пташка,-- я не спалъ,--
   Всталъ съ камней къ залетной гостьѣ
   И до утра ей внималъ...
   
   Пѣла пташка: "Ты въ неволѣ,
   И погибъ твой отчій домъ,
   Изабель сестра у мавра --
   Истомилась подъ замкомъ.
   
   Долго въ клѣткѣ золоченой
   Я была заключена,--
   Изабель мнѣ дверь открыла
   И сказала мнѣ она:
   
   "Мой король въ высокой башнѣ,
   Въ зломъ плѣну томится онъ...
   Вмѣстѣ съ нимъ оруженосецъ --
   Милый братъ мой заточенъ...
   
   Полети къ нему скорѣе,
   Разбуди его и спой:
   Ненавистному халифу
   Завтра буду я женой...
   
   Но проклятый мусульманинъ
   Не узнаетъ ласкъ моихъ!
   У него не даромъ съ боку
   Сабля въ ножнахъ золотыхъ...
   
   Ночь придетъ, онъ постучится...
   Дверь сама я отворю,
   Подведу его къ постелѣ,
   Сладко съ нимъ заговорю...
   
   И лишь только саблю сниметъ,
   Я возьму ее и знай --
   Ляжетъ онъ холоднымъ трупомъ,
   На постель -- на самый край!...
   
   Милый братъ, боюсь я пытки
   И веревки палачей, --
   Помолись же ты за душу
   Изабель -- сестры своей..."
   
   О, король мой повелитель,
   Знаю я, теперь она,
   Изабель, невѣрныхъ мавровъ
   Поруганью предана...
   
   Кровь течетъ изъ ранъ безсчетныхъ,
   Нѣжныхъ устъ чуть слышенъ стонъ,
   Оттого такъ плачутъ струны,
   Плачетъ пѣсня!..." -- шепчетъ онъ.
   
   И король поникнулъ, блѣдный,
   Гнѣвъ въ очахъ его горитъ...
   -- "Мигуэль,-- къ оруженосцу
   Онъ склонившись говоритъ:--
   Есть на свѣтѣ слаще дружбы,
   И любви прекраснѣй есть,
   Выше власти, это-чувство,--
   Это -- счастье, это -- месть!
   
   О, клянусь, когда судьбою,
   Мнѣ свобода суждена,
   Мигуэль, сторицей будетъ
   Изабель отомщена...
   
   Мертвецы въ гробахъ почтутся
   Всѣхъ счастливѣй въ томъ краю,--
   Я спалю его пожаромъ,
   Землю кровью напою...
   
   Нѣтъ тѣхъ мукъ еще, какія
   Я придумаю теперь"...
   Вдругъ король остановился...
   Чу, скрипитъ въ темницу дверь...
   
   Входятъ мавры... Мрачны лица,
   Дышатъ злобой, гордый взглядъ.
   Подошли, остановились.
   -- "Кто король здѣсь?" -- говорятъ.
   
   Понялъ все оруженосецъ.
   Шепчетъ тихо: "О позволь
   Умереть мнѣ, повелитель!...
   Что вамъ надо? Я -- король!"
   
   И его уводятъ мавры
   Вонъ, оружіемъ звеня.
   -- "Отомсти же, повелитель,
   За сестру и за меня!..."
   
   Какою мрачною силой и злобой дышала вторая половина этой пѣсни! Я понимаю, что съ такими люди шли умирать и избивать!...
   Скоро и изящный мадридскій денди Морайта совсѣмъ забылъ неудобства обстановки, въ какую попалъ онъ. Забылъ, когда Милагра подъ звонъ нѣсколькихъ гитаръ начала плясать на столѣ, за которымъ мы всѣ сидѣли... Истинно-стальные мускулы подъ бархатною кожей. Я еще не видѣлъ до тѣхъ поръ такой гибкости и силы, и граціи. Впослѣдствіи въ Андалузіи мнѣ уже не приводилось удивляться имъ. Это все, что дано бѣднымъ гитано!... Какъ мнѣ жаль было въ прошломъ году, въ Петербургѣ, видѣть якобы испанцевъ, появившихся передъ публикою Семейнаго сада! Одна "Аврора" только напоминала Андалузію, остальное скорѣе отзываюсь парижскимъ Батиньолемъ. Да, испанскую пѣсню и испанскую пляску слушать и видѣть надо на мѣстѣ. Хорошая пѣвица и плясунья не уѣдетъ изъ своей страны. Особенно гитана, которая въ простотѣ души своей считаетъ, что за границей Испаніи какой-то провалъ, тьма, въ которой копошутся всѣ эти странные люди: trances, ingles, alemanos и тому подобныя чудовища... Одна, напримѣръ, въ Севильѣ, въ Тріанѣ, долго ходила вокругъ художника англичанина Роджерса Стюарта и, наконецъ, страшно краснѣя и конфузясь, заговорила:
   -- Вы, кавальеро, не обидитесь на мой вопросъ?
   -- Нѣтъ, разумѣется...
   -- Вы, меня простите... Но у разныхъ народовъ разные обычаи, и какъ обычаями отличаются они одинъ отъ другого, такъ и еще другія есть у нихъ особенности. Это я не выдумала, знаете... Это мнѣ говорили у насъ въ Тріанѣ.
   -- Ничего не понимаю...
   -- Видите, разсказываютъ, что у англичанъ и у французовъ есть... только они его хорошо прячутъ, но есть непремѣнно у каждаго.
   -- Что такое?
   -- Хвостъ!-- наконецъ, рѣшилась высказаться она. Бѣдная совсѣмъ сгорѣла, когда мы разразились гомерическимъ хохотомъ...
   Позвольте здѣсь привести еще одну пѣсенку Милагры:
   
   Свѣтитъ солнце на толедскихъ башняхъ
   Алымъ блескомъ въ тихій часъ заката...
   А внизу клубится сумракъ ночи,
   Только ждетъ, когда оно погаснетъ,
   Чтобъ окутать все своимъ покровомъ...
   
   На устахъ моихъ улыбка блещетъ,
   Солнца лучъ въ очахъ сіяетъ ярко...
   Но въ душѣ уже таится горе...
   Только ждетъ, чтобъ пѣсню я отпѣла,
   И окутаетъ покровомъ чернымъ...
   
   Надъ Толедо завтра солнце встанетъ,
   Загорятъ дворцы его и башни,
   И слѣдовъ не станется отъ мрака!...
   Только мнѣ не засіяетъ въ очи,--
   Злое горе сердце мнѣ разбило --
   Въ эту ночь я тихо умираю...
   
   Дѣйствительно плакать мнѣ хотѣлось!
   -- Теперь я понимаю!-- вдругъ вырвалось у Морайта.
   -- Что?-- точно проснулся я.
   -- У меня былъ другъ въ Мадридѣ, молодой, богатый, красивый... Графъ Торрихосъ... Можетъ быть, вы слышали о немъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ онъ... Свой человѣкъ во дворцѣ, считался уже женихомъ маркизы дель Авиліо... и встрѣтилъ такую вотъ черномазую гитану, бросилъ. все и исчезъ куда-то съ нею. У насъ въ Мадридѣ всѣ рѣшили, что онъ съ ума сошелъ. А я теперь думаю, что онъ умнѣе насъ всѣхъ былъ!
   Изъ кабачка "веселаго монаха" мы вышли подъ утро. Новые пріятели провожали меня до самаго моста черезъ Тахо, а одинъ расчувствовавшійся на прощаніе даже сказалъ мнѣ:
   -- Вы вотъ что: смѣло ходите и днемъ, и ночью по всему Толедо... Хоть милліонъ носите съ собою, будьте увѣрены, васъ никто не тронетъ...
   На башняхъ Толедо уже сіяло солнце. Дворцы и всѣ колокольни были освѣщены розовымъ блескомъ ясно рождавшагося утра. Мнѣ припомнилась грустная пѣсня гитаны:
   
   Только мнѣ не засіяетъ въ очи,--
   Злое горе сердце мнѣ разбило --
   Въ эту ночь я тихо умираю...
   
   И сердце защемило...
   Точно она, эта гибкая и смуглая Милагра, про самое себя пѣла этк тоскливыя строки...
   

X.
Толедская шпага.-- Фабрики оружія.-- Толедскія навахи.-- Толедо на парижской выставкѣ.-- Ermita de la Luz.-- Въ башняхъ Пуэрта дель Соль.-- Тертулія.-- Лунная ночь.-- Прощанье съ Толедо.

   Но Милагра не умерла.
   На другой день послѣ нашей встрѣчи, не успѣлъ я выйти на улицу, какъ встрѣтилъ ее.
   -- Куда вы?
   Она улыбнулась мнѣ словно другу.
   -- Къ отцу. Несу ему завтракать.
   -- А онъ гдѣ?
   -- Развѣ вы его не видали? Его весь Толедо знаетъ!-- съ гордостью проговорила она.-- Весь Толедо. Онъ вотъ уже сорокъ лѣтъ стоитъ у Puerta del Leone въ соборѣ. Онъ признанный соборный нищій. Какъ же. Папа принадлежитъ собору. Онъ даже ѣсть ходитъ въ соборъ,-- сядетъ тамъ на лавочку, знаете подъ большимъ Христофоромъ, и ѣстъ. И всѣ каноники, проходя мимо, здороваются съ нимъ.
   Я пошелъ на этотъ разъ по улицамъ, которыхъ еще не видѣлъ. Старый Толедо выросталъ передо мною. На узорчатыхъ балконахъ чудились мнѣ поэтическія героини Кальдерона, Лопе де-Вега, де-Рохаса и Тирсо де-Молина. По крайней мѣрѣ, въ этихъ уголкахъ мало что измѣнилось съ тѣхъ поръ. Небо сегодня было удивительное. Синее-синее, но, въ то же время, прозрачное,-- такое прозрачное, что я понимаю, именно здѣсь возбужденному глазу св. Фернандо должны были чудиться въ немъ сквозныя и легкія, какъ серебряный паръ, крылья ангеловъ. Потомъ только въ Африкѣ да въ Андалузіи я видѣлъ эту чистую лазурь. Опять мимо потянулись древніе фасады домовъ, помнящихъ готовъ и украшенныхъ арабами. Кое-гдѣ выступали фрески, блестѣла позолота,-- остатки роскоши, создававшейся здѣсь на счетъ ограбленной Кортесомъ и Пизарро Америки. Весь этотъ городъ, такимъ образомъ, являлся передо мною какимъ-то изумительно яркимъ хаосомъ. И Аравія, и Африка, и готы, и римляне, и таинственное Перу, и кастильскіе конквистадоры воскресали передо мною на этихъ улицахъ, гдѣ, кажется, до сихъ поръ Коранъ борется съ Евангеліемъ. Вотъ, напримѣръ, домъ: въ его нишѣ кротко склонилась Мадонна, а по бокамъ еще держутся каменные тюрбаны и полустертая видна арабская вязь священнаго текста Магомета. И опять это небо! Точно я перенесся въ Тунисъ или въ Дамаскъ. Даже христіанскіе храмы не нарушаютъ впечатлѣнія, потому что здѣсь они похожи на мечети. Въ самомъ дѣлѣ, вонъ католическая церковь, но вы вдругъ замѣчаете удивительную рѣзьбу ея оконъ и самыя окна -- та же мавританская подкова... Рядомъ вставки: лѣпныя изъ гипса арабески, причемъ ни одна не сходится съ другою. Всюду безконечное разнообразіе рисунковъ. Сколько надо было воображенія для этого! Въ одной изъ такихъ церквей -- боковой придѣлъ маленькій и мрачный. Я бы принялъ его за застѣнокъ феодальнаго замка. Сюда еще со временъ готовъ доставляли осужденныхъ молиться передъ казнью. Они проводили послѣднюю ночь въ капеллѣ, залитой огнемъ лампадъ и свѣчей, передъ разряженною въ шелкъ и брилліанты деревянною статуей Мадонны. А тамъ опять старыя стѣны и старыя башни... Наконецъ, добрался я до Пуэрта дель Соль.
   -- Вы были наверху?-- догналъ меня какой-то необыкновенно юркій джентльменъ.
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, разумѣется, вздумали обойтись безъ гида и нечего не видали!
   -- Чортъ бы тебя побралъ!-- вырвалось у него по-русски.
   Если бы передо мной оказался вдругъ халифъ Аль-Маммунъ или при поворотѣ въ переулокъ бросилась мнѣ на шею прекрасная Галіана или моя записная книжка обратилась вдругъ въ голубя съ масличною вѣтвью во рту, я бы изумился меньше.
   -- Вы русскій?
   -- Виноватъ... да... нѣтъ...-- смѣшался онъ.
   Я расхохотался.
   -- За что же вы это меня къ чорту послали?
   -- Помилуйте, никакой работы нѣтъ.
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?
   -- Видите, служу путешественникамъ и умираю съ голоду...
   Оказалось, что гидъ -- еврей изъ Бреста. Бѣдняга добрался по пути въ южную Америку до Толедо и здѣсь застрялъ.
   -- Куда же вы стремились?
   -- Въ Бразилію. Тамъ, мнѣ говорили, всякому даютъ домъ, землю, орудія для ея обработки, деньги... я бы тамъ отлично устроился... Еще до Толедо доѣхалъ, а тутъ и стопъ. Ни денегъ, ни платья, ничего не стало. Я даже, знаете, христіанство принялъ. Думалъ, здѣшніе каноники (они, вѣдь, богаты!) помогутъ мнѣ. Какъ бы не такъ! Окрестить -- окрестили, даже въ газетахъ хвалили очень, а потомъ и прочь отошли!
   Мы взошли въ одну изъ башенъ Пуэрта дель Соль. Ей-ей, я бы не изумился, если бы на мнѣ вдругъ оказались латы. Здѣсь все жило тремя или четырья вѣками назадъ... Узкія бойницы, массивные своды. Толстыя колонны. Мистическая тишина. Чуть намѣчаются вдали остатки старыхъ укрѣпленій. Они связаны съ этою башней... Вотъ провалы,-- отодвинь доску "убліетки" подъ ногами... Здѣсь, случалось, осажденные лили кипятокъ и смолу на нападающихъ, давили ихъ камнями. Вотъ уголъ "Чернаго рыцаря". Онъ является иногда сторожамъ ночью, недвижный и грозный. Издали имъ кажется, не свой ли кто? Подходятъ, и съ ужасомъ бѣгутъ назадъ отъ его негодующаго взгляда... Отсюда я опять вижу Тахо. Прорываясь сквозь трещины утесовъ подъ Толедо, дальше онъ струится медленно и кротко по пологимъ равнинамъ Кастиліи. Здѣсь это не величественный и широкій Тахо Камоэнса, вдохновившій великому португальскому поэту пламенныя, проникнутыя любовью къ родинѣ строфы... Весна теперь и берега его улыбаются зеленью, нѣжною и ласковою, такъ что, глядя сверху на эту идиллію, помѣстившуюся бокъ-о-бокъ съ романтическою балладой Толедо, я невольно повторялъ строки любимѣйшаго изъ испанскихъ современныхъ поэтовъ Сорилья:
   
   О una Sonrisa aunque leve
   No aspiro а mas laurel ni a mas hasaña
   Que а una sonrisa de mi dulce España...
   
   Дѣйствительно, славному изгнаннику выше славы и лавровъ должна была казаться кроткая и мягкая улыбка его родины.
   -- Куда теперь прикажете?-- суетился гидъ около.-- Не хотите ли посмотрѣть фабрики шпагъ, ножей?
   -- Нѣтъ! Это мнѣ покажетъ человѣкъ, лучше васъ знающій Толедо.
   -- Развѣ есть такой?-- изумился онъ.
   -- Къ сожалѣнію, да!
   -- Ну, такъ я васъ сведу въ лавку "антикита" (древностей).
   -- Что это?
   -- Антикита. Всѣ ходятъ и многіе покупаютъ!
   Надо же было взглянуть и на это.
   Мы отправились. Представьте мое изумленіе, когда собирателемъ арабскихъ рѣдкостей и толедской старины оказался, просто-на-просто, сапожникъ! Впереди на прилавкахъ у него ботинки, и скверные. Они имѣютъ такой видъ, точно сняты съ ногъ Альфонса VI, Санчо, Альтамура и друихъ историческихъ толедскихъ героевъ. Позади цѣлые вороха "mediolaranjas" (полуапельсиновъ -- желѣзныхъ, которыми украшались двери снаружи). Онъ самъ объяснилъ намъ:
   -- Это я поснималъ съ церквей.
   -- Какъ? Развѣ разрѣшается?
   -- У кого же было спрашиваться? У насъ просто!
   Дѣйствительно просто. Кучи asulejos'овъ, изразцовыхъ плитъ арабскаго роизводства, эмаль которыхъ до сихъ поръ ярка и жива, краски нѣжны и подобраны съ такимъ чисто-восточнымъ вкусомъ. Куски деревянной рѣзьбы, тоже вышедшей изъ мавританской мастерской. Вонъ четыреугольникъ съ какого-то плафона. Кипарисъ и кедръ въ красивыхъ и изящныхъ сочетаніяхъ. Когда я первый разъ на нѣсколько часовъ заѣзжалъ въ Толедо, въ подобную же лавку я попалъ съ двумя соотечественниками, гг. Розеномъ и Кудрявскимъ, которые оказались страстными охотниками до древностей и накупили не мало этой "вѣтоши", какъ называетъ ее Морайта. Потомъ въ слѣдующія посѣщенія Толедо я и самъ, по просьбѣ своихъ друзей, дѣлалъ то же, и могу увѣрить, что толедскіе сапожники шьютъ отвратительную обувь, но цѣну всѣмъ этимъ "медіонаранхамъ" знаютъ отлично. Спрашиваю, что стоитъ желѣзная раковина въ ладонь величиною, которую испанскіе паломники носили на плащахъ, а рыцари, монастыри, церкви и общественныя учрежденія прибивали къ дверямъ во множествѣ. Ей красная цѣна два реала.
   -- Два дуро {Два дуро = 10 песетамъ или 40 реаламъ. Песета = франку.}!-- спокойно отвѣчаетъ сапожникъ.
   -- И платятъ вамъ?-- интересуюсь я.
   -- Я съ васъ еще спросилъ дешевле. Вы вонъ ныньче по-испански ужь заговорили. Съ англичанина я бы и четырехъ не взялъ.
   -- Да за что же?
   -- "Антикита", вотъ за что.
   -- Да, вѣдь, и камень, на которомъ построенъ Толедо -- антикита.
   -- А вы думаете, мы его не продаемъ, этого камня?
   Я былъ пораженъ его спокойствіемъ и безпрекословно вынулъ два дуро.
   А вонъ въ углу,-- совсѣмъ тараканъ въ щели,-- потомокъ мавровъ торгуетъ древнимъ оружіемъ. Могу увѣрить собирателей коллекцій, что у этого мрачнаго "гидальго", какимъ онъ себя считаетъ, собраны въ пыли и ржавчинѣ истинныя драгоцѣнности. У него есть сабли съ арабскими письменами, ножи съ девизами изъ Корана и ручками тѣхъ временъ, когда мастера Кордовы и Севильи, обтачивая ихъ, придавали имъ самыя фантастическія формы. Не мало кастильской крови пролилось этими кинжалами, на которыхъ потемнѣли инкрустаціи, выцвѣли камни и пожелтѣлъ жемчугъ.
   -- Гдѣ вы это собрали?
   -- Когда еще мой дѣдъ былъ молодъ. Онъ ѣздилъ и рылся въ поляхъ, окружающихъ Ласъ Навасъ ли Толоза. Тамъ, вѣдь, былъ рѣшительный бой между кастильцами и арабами. Послѣ него судьба халифатовъ была уже рѣшена...
   И старикъ прочелъ мнѣ цѣлую лекцію объ этой героической битвѣ. Очевидно, здѣсь, въ Толедо, не одинъ Гарсіа, а всѣ они знаютъ свою старину, гордятся ею и охотно посвящаютъ пришельца въ ея поэтическія тайны и загадки. Когда я прицѣнился къ этимъ полусъѣденнымъ ржавчиною ножамъ, саблямъ и кинжаламъ, то оказалось, что они не по моему карману. Дрях лый продавецъ, надо отдать ему справедливость, еще лучше отечественной старины зналъ ариѳметику и любилъ считать крупными цифрами. За исковерканный ножъ, на которомъ были выбиты иниціалы халифа Абдаллаха, онъ спросилъ съ меня ни больше, ни меньше какъ... 5,000 песетъ
   Совѣтую за то послѣдующимъ посѣтителямъ остерегаться "приличныхъ" лавокъ, гдѣ исключительно продаются толедскія лезвія и старинныя вещи. Брестскій еврей просвѣтилъ меня въ этомъ отношеніи.
   -- Вы знаете, я могъ бы обмануть васъ и подѣлиться съ ними, но вы соотечественникъ и поэтому я скажу вамъ правду. На большихъ улицахъ подъ видомъ толедскихъ ножей продаются англійскія и нѣмецкія поддѣлки. Ихъ цѣлыми транспортами доставляютъ сюда для этого.
   Нельзя было не повѣрить. Потомъ я встрѣтился съ французскимъ путешественникомъ Гекторомъ Франкомъ, который разсказалъ мнѣ, какъ онъ привезъ съ собою въ Парижъ цѣлую коллекцію такихъ берлинскихъ поддѣлокъ. Что же? Турецкія фески дѣлаются теперь въ Тріестѣ, валенсіанскіе вѣера -- въ Парижѣ, брусскіе шелка -- въ Миланѣ, тунисское шитье -- въ Марсели, хересъ и мадера въ Гамбургѣ, настоящее французское шампанское въ Данцигѣ... Отчего же и толедскимъ ножамъ не являться изъ Берлина?!
   Пора было идти за Гарсіа.
   Гарсіа ждалъ меня. Когда я постучался къ нему, онъ вышелъ совсѣмъ готовый.
   -- Вы помните, что сегодня вечеромъ мы у Мануэлы?-- озабоченно спросилъ онъ меня.
   -- Да. А что?
   -- Такъ. Я боялся, что вы забудете...
   -- Я тутъ не при чемъ.
   -- Какъ?
   -- Мануэлѣ, вѣдь, Морайта нуженъ.
   -- Да, разумѣется, бѣдной дѣвушкѣ хочется замужъ... Вѣдь, ей уже восемнадцать лѣтъ... Еще годъ -- кто на ней женится?
   -- Въ девятнадцать?
   -- О, въ Толедо рано выходятъ. Анина торопится, ей восемнадцатый и она жалуется, что засидѣлась въ невѣстахъ. Мерседесъ, ея сестрѣ, пятнадцатый годъ и она черезъ три мѣсяца, какъ пойдетъ шестнадцатый, выйдетъ за моего друга... Мы женимся вмѣстѣ.
   -- А если кто засидится дольше девятнадцати?
   -- Ну, на такой развѣ вдовецъ женится!...
   -- Это во всей Испаніи такъ?
   -- Нѣтъ, особенность Толедо. Вы знаете нашу пѣсню:
   
   Вино чѣмъ старше, тѣмъ пьянѣе,
   И нужно пить, его умѣя,
   А женщину -- наоборотъ:
   Старуху можно пить, какъ воду,
   Но въ голову дѣвица бьетъ,
   Какъ хересъ въ жаркую погоду...
   
   -- Желалъ бы я видѣть, какъ это пьютъ старухъ. Впрочемъ, у насъ есть пословица: "изъ пѣсни слова не выкинешь".
   -- У насъ тоже, только мы, кастильцы, говоримъ: "измѣни въ пѣснѣ слово, она вся какъ цвѣтокъ поблекнетъ".
   Разговаривая такимъ образомъ, мы выбрались за городъ къ роскошной аллеѣ, которая ведетъ къ оружейной фабрикѣ, находящейся въ разстояніи одного километра отъ Толедо, на правомъ берегу Тахо, на самомъ краю прелестной равнины Vega baja. Своимъ существованіемъ это учрежденіе обязано Карлу III. Оно приводится въ движеніе водою. Рѣка здѣсь дѣлаетъ крутой поворотъ и воды ея бѣгутъ стремительно по сильно наклонному дну. Во времена оны, въ счастливыя эпохи, когда Толедо считался первымъ въ Испаніи, всѣ мастерскія холоднаго оружія помѣщались въ самомъ городѣ. Цѣлыя улицы были заняты ими, причемъ рабочіе жили тѣсносплоченными общинами въ одномъ кварталѣ, куда уже не совались другіе. Ихъ было столько, что когда Хозе Падилла кликнулъ кличъ, на защиту старыхъ "вольностей" выступили подъ его знамена изъ одного Толедо 10,000 коммунеросовъ-оружейниковъ. Главная изъ этихъ улицъ такъ и называлась, да и теперь называется "оружейной", Galle de las Armas. Вся эта постройка точно изъ крѣпостей, каждый домъ замокъ. Хозяева оружейныхъ мастерскихъ обносились высокими стѣнами, ставили башни, точно они жили въ опасности, хотя это была, такъ сказать, профессіональная страсть ко всему напоминающему войну, бой, осады и защиту. Жермонъ де-Лавинь, впрочемъ, объясняетъ это тѣмъ, что каждый изъ нихъ считалъ себя исключительно обладателемъ секрета, какимъ образомъ выдѣлывать лучшіе клинки, пріобрѣвшіе себѣ всемірную славу подъ именемъ толедскихъ. Когда Толедо началъ производство ножей -- неизвѣстно; но уже при римлянахъ здѣшніе мечи славились, а при готахъ они считались лучшими въ мирѣ. Существуетъ даже надпись временъ Вамбы на одномъ изъ здѣшнихъ дворцовъ, гласящая:
   "Мое сердце твердо, какъ мой клинокъ, а мой клинокъ лучшій въ мірѣ, потому что его закалили въ Толедо".
   Мадозъ объясняетъ возникновеніе оружейнаго производства здѣсь тѣмъ, что толедане во всѣ времена были великіе головорѣзы. Дѣйствительно, трудно прибрать иную причину. Естественныя условія края вовсе не дѣлаютъ это ремесло неизбѣжнымъ. Здѣсь ни желѣза, ни топлива -- все надо доставать со стороны и издалека... Тѣмъ не менѣе, оружейное дѣло въ Толедо пользовалось всевозможными покровительствами. Муниципалитетъ освобождалъ не разъ оружейниковъ отъ всякихъ городскихъ сборовъ, въ XVI вѣкѣ онъ даже объявилъ дѣло это благороднѣйшимъ (may nobl), король хозяевамъ оружейныхъ мастерскихъ даровалъ права дворянства; желѣзо и сталь, дерево для копій, стрѣлъ и аллебардъ кортесы объявили "вольными", т.-е. оружейныя фабрики могли ихъ выписывать сколько хотѣли, не платя весьма высокихъ здѣсь и въ то время таможенныхъ пошлинъ. Нѣсколько падать это производство начало послѣ Филиппа II. Огнестрѣльное оружіе вытѣсняло холодное. Окончательный ударъ нанесли толеданскимъ оружейникамъ французскія моды. Короткая шпага парижскаго образца въ XVIII вѣкѣ замѣнила толедскіе кинжалы и длинныя шпаги съ широкой чашкой. Мастерскія стали закрываться одна за другою, рабочіе разбѣгались, много ихъ переселилось въ Америку. Производство казалось погибшимъ, когда Карлъ III пришелъ къ нему на помощь. Онъ вызвалъ изъ Валенсіи знаменитаго оружейника Луиса Каликсто, выстроилъ ему заводъ (тамъ же, гдѣ онъ и теперь стоитъ), и дѣло очень поднялось. Теперь этотъ заводъ находится въ казенномъ управленіи и во главѣ его стоить артиллерійскій полковникъ. Въ настоящее время онъ занятъ приспособленіемъ испанскаго желѣза для выдѣлки оружія. До сихъ поръ ни одинъ опытъ и этомъ родѣ не удавался, но не потому, чтобы выгодно дѣлать заказы заграницей. Испанская сталь въ самомъ дѣлѣ плоха, и всѣ знаменитыя кастильскія шпаги сдѣланы изъ чужой, ввозной. Даже здѣшнія и кордуанскія кольчуги, которыя нѣкогда покупались, пожалуй, за двойной вѣсъ зелота, и тѣ сдѣланы изъ иностранной стали. Толедо и Испанія давали только свое искусство, геній, какъ выражается Maдозъ. Вся испанская армія вооружена шпагами именно отсюда. Въ продажу онѣ почти не идутъ. Ихъ можно купить только при посѣщеніи самой фабрики.
   Нужно сказать, что я до сихъ поръ нигдѣ не видѣлъ такихъ удивительныхъ клинковъ. Ихъ качество -- выше всякихъ сравненій. Въ этой отношеніи толедскія лезвія и до сихъ поръ остаются первыми въ мірѣ. Всѣ эти Золингены, Дамаски, Златоусты должны передъ ними отступить на вторую линію. Нѣмцы присылали сюда своихъ рабочихъ. Изучивъ языкъ, они нанимались на фабрику, проводили здѣсь по нѣскольку лѣтъ и, благополучно возвратясь домой, не могли улучшить своего отечественнаго производства ни на іоту.
   Какъ средневѣковые, такъ и всѣ современные поэты посвятили толедскимъ шпагамъ тысячи, по меньшей мѣрѣ, стиховъ, гдѣ звучно и ярко прославлялись ихъ необыкновенныя качества. Одинъ говоритъ, что достаточно имѣть ее съ боку, чтобы чувствовать въ груди сердце льва; по другому -- толедская шпага въ хорошей рукѣ могла смирить цѣлый міръ; третій въ своемъ паѳосѣ доходитъ до того, что они сдѣланы изъ костей земнаго шара (предполагая у таковаго существованіе скелета); четвертый доказываетъ, что она не можетъ принадлежать къ міру неорганическому потому, что толедской шпагѣ Господь Богъ далъ душу. Если бы мы хотѣли перечислять всѣ эти сравненія, не хватило бы цѣлой книги. Одинъ Педро де-Венеда въ прошломъ столѣтіи напечаталъ цѣлый томъ стиховъ, посвященныхъ толедскому клинку...
   Какую изъ этихъ шпагъ я ни бралъ во время посѣщенія фабрики, она гнулась, какъ китовый усъ, и была холодна, какъ ни одна сталь, которую я когда-либо видѣлъ. Цѣны на нихъ высокія. Есть цѣлая литература девизовъ, травленныхъ красками по стали. Классическихъ собственно не много. Остальные созданы потомъ и только вошли въ моду. Самымъ старымъ и благороднымъ считается слѣдующій:
   
   "No me saques sin razon, ni me entres sin honor".
   (He вынимай меня безъ повода, не опускай безъ чести).
   Есть и другіе, не менѣе популярные:
   "Пронизываю сердце, какъ молнія воздухъ".
   "Я не оставляю времени для молитвы".
   "Призови Бога -- и умирай".
   "Я всегда найду врага".
   "Любуйся мною, пока я въ ножнахъ,-- бѣги, когда я открыта".
   "Холодна, какъ ледъ, жгу, какъ пламя".
   У торговцевъ "антикитэ",-- не тѣхъ, которые въ хорошихъ магазинахъ и на видныхъ улицахъ торгуютъ берлинскими поддѣлками,-- въ Толедо не мало старинныхъ шпагъ. Но онѣ чрезвычайно дороги, во-первыхъ, и не изъ лучшихъ -- во-вторыхъ.
   -- Гдѣ же ихъ добыть?-- съ негодованіемъ спрашивалъ меня пріятель.
   -- Вы знаете, гдѣ лучшая астраханская икра?
   -- Гдѣ? Въ Астрахани, разумѣется!
   -- Неправда, въ Москвѣ.
   То же самое и съ толедскими кинжалами, шпагами, эспадронами, рапирами, стилетами, ножами. Ищите ихъ всюду, только не въ Толедо. Въ этомъ отношеніи Теофиль Готье совѣтуетъ: кордуанскую кожу, малинскія кружева, остендскія устрицы, страсбургскіе пироги и толедскія шпаги покупать не иначе, какъ въ Парижѣ.
   Есть толедскія шпаги, которыя передаются изъ рода въ родъ вмѣстѣ съ другими фамильными драгоцѣнностями и реликвіями. У Оливареса я видѣлъ широкую и большую шпагу съ громадною чашкой. Вся она покрыта девизами и надписями, изъ которыхъ одна чрезвычайно характерна:

"Ни королю, ни Богу, а совѣсти!"

   Это была шпага его прадѣда, казненнаго Филиппомъ II. На шпагѣ у герцога Фернанда Нуньеса надпись совсѣмъ въ другомъ родѣ:

"Душу -- Богу, жизнь -- королю, сердце -- возлюбленной".

   Что это производство должно было развиться въ Испаніи, ясно изъ обычая, общаго всѣмъ здѣсь въ тѣ времена,-- носить оружіе. Двѣнадцатилѣтніе мальчишки носили уже кинжалы, дѣвушки имѣли ихъ за подвязками своихъ чулокъ. Францискъ I, замѣтивъ въ Мадридѣ чуть не дѣтей уже вооруженныхъ, воскликнулъ:
   -- О благодатный край! Здѣсь изъ утробы матери выходятъ вооруженными!
   Кромѣ шпагъ, Толедо славится великолѣпною чеканкой золотомъ по стали. Ювелирныя издѣлія здѣшнихъ мастеровъ въ этомъ отношеніи -- верхъ совершенства. Нужно самому видѣть эти запонки, брошки, браслеты, всмотрѣться въ эту тонкую и прелестную работу, въ эти узоры, точно исполненные комаринымъ жаломъ. Мавры оставили имъ въ наслѣдство свой восточный рисунокъ. Эти драгоцѣнности изъ стали, по моему мнѣнію, несравненны. Онѣ дѣлаются въ видѣ ножей, кинжаловъ, сабель, ятагановъ. Ювелиры находятъ обращики для украшеній въ Альхамбрѣ. Есть въ Гранадѣ даже спеціалистъ восточной арабески -- Діего Фернандесъ Кастро, доставляющій имъ узоры. Я въ одномъ такомъ магазинѣ былъ приведенъ въ восхищеніе необычайною нѣжностью и художественностью исполненія. Въ этомъ отношеніи, впрочемъ, не я одинъ: на парижской выставкѣ прошлаго года цѣлый міръ изумлялся толедскимъ ювелирамъ; продававшіяся сначала по божескимъ цѣнамъ, издѣлія ихъ подъ конецъ стали доступны только банкирскимъ да финансовымъ дѣльцамъ.
   День, когда я посѣтилъ оружейную фабрику, былъ послѣднимъ моего пребыванія въ Толедо. Вечеромъ мнѣ слѣдовало уложиться и пойти на tertulia къ Мануэлѣ, а на другой уѣзжать. Я оставлялъ совсѣмъ сѣверъ Испаніи и ея спаленный солнцемъ центръ. Мнѣ оставались Андалузія и Валенсія, и я зналъ, что едва ли когда еще разъ меня судьба закинетъ въ этотъ старый готскій городъ, гдѣ еще живутъ преданія глубокой древности, гдѣ стоятъ до сихъ поръ дома, видавшіе въ своихъ стѣнахъ готскихъ королей и арабскихъ халифовъ. Трудно выразить, съ какою грустью я проходилъ по этимъ мрачнымъ и узкимъ улицамъ, прощаясь съ ихъ оригинальными дворцами, зубчатыми стѣнами, башнями, церквами, напоминающими и мечеть, и синагогу! Что дѣлать? Такова судьба нашего брата-путешественника. Еще счастливы тѣ, что по-полицеймейстерски летятъ стремглавъ по странѣ, наблюдая ее изъ окна вагона и торопясь словно брантмейстеры на пожаръ. Я дѣлаю это иначе. Я живу подолгу и опять возвращаюсь на старое мѣсто, и только что къ нему приростетъ сердце, какъ ужь наступаетъ день, когда вѣчному жиду слышится роковое: иди, иди, иди!...
   Я за этотъ день нѣсколько усталъ, а Мануэла съ матерью жили далеко. Хозяинъ отеля предложилъ мнѣ коня. Я съ радостью согласился. Не успѣлъ я переодѣться, какъ слуга пришелъ мнѣ сказать, что лошадь у подъѣзда. Выхожу -- ба, старый знакомый, другъ моего дѣтства!
   -- Россинантъ, ты ли это? Что ты дѣлалъ за эти 350 лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ твой благородный "рыцарь печальной фигуры" умеръ, примирившись съ церковью и своею домоправительницей? Впрочемъ, что же я спрашиваю, ты ли? За эти три вѣка только бока твои втянулись еще больше, а рѣзче выступили ребра.
   Должно быть, и Россинантъ узналъ меня, потому что взмахнулъ головой, точно хотѣлъ сказать:
   -- Эхъ, братъ, что ужь и говорить, скверно живется на свѣтѣ нашему брату, послѣднимъ рыцарямъ.
   Погруженный въ эти печальныя размышленія, онъ такъ задумчиво прокрался по узкимъ улицамъ Толедо, что наступила ночь, а мы еще плутали по немъ.
   -- Отчего вы такъ поздно?-- спросила меня разгорѣвшаяся и счастливая Мануэла.
   Еще бы не счастливая! Рядомъ съ нею былъ Морайта, а у него на лицѣ я замѣтилъ такое блаженно-телячье выраженіе, что заранѣе уже готовъ былъ поздравить красавицу толеданку съ успѣхомъ.
   -- Не успѣлъ по двумъ причинамъ.
   -- По какимъ?
   -- Во-первыхъ, встрѣтилъ стараго друга, съ которымъ медленно и задумчиво мы плелись по толеданскимъ улицамъ, вспоминая, какъ и слѣдуетъ, долго не видѣвшимся друзьямъ, доброе старое время.
   -- Кто этотъ другъ? Отчего вы не привели его?
   -- Увы, сеньорита, свѣтъ несправедливъ къ нему: хотя въ его отощавшемъ тѣлѣ имѣется благороднѣйшее сердце, но едва ли вы откроете у дверь своей гостиной.
   -- Да кто же это?
   -- Россинантъ!
   Общій хохотъ встрѣтилъ имя друга моего дѣтства. Мнѣ даже стало больно за него. Въ самомъ дѣлѣ, на школьной скамьѣ у меня были два такихъ существа: это -- Россинантъ и Пятница.
   -- А какая же вторая причина?
   -- Я укладывался.
   -- Развѣ вы ѣдете?
   -- Увы, завтра! Поэтому позвольте, сеньорита, уже теперь, загодя, поздравить васъ... и (шепотомъ, чтобы онъ не слышалъ) моего друга Мойрату.
   Мануэла вспыхнула. Въ ея глазахъ смущеніе смѣнилось радостью, радость лукавствомъ.
   Какъ весело и задушевно прошелъ этотъ вечеръ! Морайта своими выпученными глазами, казалось, на всѣхъ видѣлъ отраженіе своего личнаго счастья.
   -- Вы объяснились?-- подошелъ я къ нему.
   Онъ блаженно кивнулъ головой.
   -- Когда же вы это успѣли?
   -- О, у насъ въ Испаніи не ждутъ! Мы народъ непосредственный. Я, ужь, утромъ заѣзжалъ сюда. Меня оставили обѣдать. Послѣ обѣда, знаете, мы были съ ней вдвоемъ... Мнѣ и пришло въ голову. Все равно, ухаживай цѣлые годы, счастье -- лоттерея!
   -- Mes felicitations! Желаю вамъ счастливаго номера!
   Угощали... водою, за то вода была холодная и чистая, какъ алмазъ. На испанскихъ tertulias не подаютъ ничего. Впрочемъ, на столѣ здѣсь красовалось нѣсколько апельсиновъ, но до нихъ никто не дотрогивался. Я было протянулъ руку, какъ меня съ ужасомъ остановилъ сосѣдъ.
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Хочу съѣсть апельсинъ.
   -- Ночью?!
   -- Такъ что же?
   -- Вы не знаете нашей пословицы относительно апельсиновъ:
   
   Рог la manaña -- oro,
   Рог la media-dia -- plata,
   Y por la noche mata!...
   
   (Утромъ -- золото, въ полдень -- серебро, ночью -- смерть!)
   -- У насъ есть другая!-- засмѣялся я.
   -- Какая?
   -- Что русскому здорово, то нѣмцу смерть.
   И съ спокойною совѣстью я уничтожилъ половину убійственныхъ апельсиновъ.
   Въ испанскомъ и именно толедскомъ обществѣ есть одна характерная черта. Оно до знакомства кажется такимъ чопорнымъ, надутымъ. Я уже говорилъ объ этомъ выше. Но это именно до. Войдите въ семью -- и кончено. Вы сразу свой. Васъ уже не называютъ сеньоръ, monsieur. Вы просто Хозе, Басиліо, Педро или какимъ тамъ именемъ надѣлитъ васъ академическій календарь. Сами вы можете называть хозяйку дома Мерседесъ, Мануэла, Анина,-- это никого не удивитъ. Самая искренняя сердечность проникаетъ всѣ отношенія. Вы чувствуете себя легко и хорошо,-- та къ легко и хорошо, точно въ самомъ дѣлѣ кругомъ родные и близкіе люди. Эта дружеская короткость никогда не переходитъ въ противную русскую распущенность. Всѣ одинаково деликатны другъ съ другомъ, никто не позволитъ себѣ разговора, почему бы то ни было непріятнаго кому-либо изъ приглашенныхъ. На этомъ вечерѣ, напримѣръ, почти всѣ были друзья Сагасты, Кастеляра и Сорильи. Помню, бранили во всѣ корки врага ихъ Кановаса дель Кастильо. Въ это время пріѣзжаетъ запоздавшій еще больше меня одинъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ, личный другъ Кановаса. Никто не измѣнилъ разговора, только вмѣсто того, чтобы говорить о ненавистномъ министрѣ, какъ политикѣ, стали трактовать его какъ писателя, а въ этомъ отношеніи Кановасъ дель Кастильо безупреченъ. Это истинные джентльмены, уважающіе въ другихъ себя самихъ. Оттого-то такъ мало знаютъ Испанію тѣ, кто катается да рыщетъ по ней сѣрымъ волкомъ и только на улицахъ видитъ закутанныя и мрачныя заговорщичьи фигуры прохожихъ.
   Подъ довольно разбитое фортепіано начались пляски. Пока шли вальсы и кадрили, было не интересно, но вдругъ толпа обступила Мануэлу и Мерседесъ.
   -- Что такое?
   -- Просятъ ихъ протанцовать "alzo, che ta har visto".
   -- Что это?
   -- Есть такая у насъ пляска. Сами увидите. Только Мануэла, кажется, не хочетъ.
   Я подошелъ къ ней вмѣстѣ съ другими.
   -- Позвольте и мнѣ присоединиться. Я, по крайней мѣрѣ, унесу съ собою на далекій сѣверъ однимъ счастливымъ воспоминаніемъ больше.
   Мануэла еще колебалась, но Мерседесъ вдругъ вспыхнула и, раздражительно топнувъ ногою, крикнула:
   -- Ну, Мануэлита, сама видишь -- пристаютъ!...
   Откуда взялись гитары. Морайта ѣлъ глазами Мануэлиту. Пока гитары исполняли довольно длинную ритурнель, обѣ дѣвушки сидѣли поблѣднѣвшія, сдерживая сильно бившіяся сердца, и смятенныя общимъ вниманіемъ, обращеннымъ на нихъ. Но вдругъ какой-то рокотъ пробѣжалъ по струнамъ,-- пробѣжалъ и смѣнился вздохомъ, и за нимъ, точно отдавъ волю накопившейся страсти, долго сдерживаемому желанію, струны запѣли. Да, именно струны пѣли, и такъ пѣли, что стало жарко. Какимъ-то сладкимъ, опьяняющимъ туманомъ обносило и кружило голову.
   Мануэла поднялась, Мерседесъ тоже.
   Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ эти двѣ удивительно одна къ другой подобранныя дѣвушки легче пуху носились по залѣ, вились одна около другой, заглядывали другъ дружкѣ въ глаза, улыбались съ такою зовущею нѣгой, вздрагивали, точно все тѣло ихъ охватывало что-то неотразимо могучее.
   -- Да, только въ Испаніи такъ пляшутъ!-- проговорилъ рядомъ со мною Гарсіа.
   -- На этотъ разъ я съ вами совершенно согласенъ.
   -- Знаете,-- обрадовался онъ,-- существуетъ легенда...
   Но тутъ я разомъ поднялся и перешелъ къ Морайтѣ. Для того въ эту минуту не было ни легендъ, ни дѣйствительности. Онъ весь былъ во взглядѣ своихъ влюбленныхъ глазъ.
   Когда Мерседесъ и Мануэла окончили, онъ точно проснулся, только что замѣтилъ меня и проговорилъ съ улыбкой:
   -- Мнѣ, кажется, достался счастливый номеръ!
   Но около уже былъ Гарсіа, обиженный моимъ невниманіемъ, и, чтобы да комъ-нибудь сорвать свою досаду, замѣтилъ своему пріятелю:
   -- Ты забылъ, кажется, что
   
             Cura, mula y mujer
   Si no te lo hecho, te lo ha de hacer.
   
   (Монахъ, мулъ, женщина сыграютъ съ тобою скверную штуку, если уже не сыграли).
   -- Это ты что-жъ, по поводу своей женитьбы?-- отпарировалъ Морайта.
   Гарсіа похлопалъ глазами.
   -- У тебя,-- добивалъ его Морайта, -- память на пословицу, какъ у Санчо Панса... Только зачѣмъ же выдавать свои опасенія?
   Это было послѣднимъ моимъ впечатлѣніемъ въ Толедо.
   На другой день утромъ чуть свѣтъ къ гостиницѣ, гдѣ я жилъ, подъѣхалъ "гремучій" дилижансъ, запряженный мулами. Если бы я даже спалъ, меня разбудили бы удары ихъ копытъ о камни мостовой, трескъ колесъ, переборы бубенчиковъ, крики майораля и щелканіе кнутомъ загала, раздававшееся подъ моимъ окномъ подобно пистолетному выстрѣлу. Живо снесли мой чемоданъ внизъ, я сѣлъ и мы полетѣли мимо готскихъ и арабскихъ дворцовъ, церквей, синагогъ, мечетей, стѣнъ и башенъ, монументальныхъ мостовъ, таинственныхъ площадей, величавыхъ памятниковъ, царственныхъ колоколенъ. Подъ нами мелькнулъ и спрятался въ свои тѣснины Тахо, грозно развернули свои крылья черные орлы Карла V на мавританскихъ аркахъ, и когда я черезъ минуты двѣ оглянулся, на яркомъ заревѣ восхода, весь черный, мрачный, но поразительно грандіозный, всталъ вдругъ этотъ городъ съ своимъ чудовищнымъ алкасаронъ на высотѣ воздушной, съ маревомъ августѣйшей базилики и со всѣми этими палаццо и башнями, точно выросшими изъ скалы... Цѣльный, художественно законченный, выстроенный римлянами, раздвинутый готами, украшенный маврами, поглотившій милліарды перуанскаго золота, отразившій на себѣ ослѣпительный геній далекаго Востока, онъ показался мнѣ какою-то дивною, каменными строками разсказанною легендой... Онъ весь въ прошломъ, но въ какомъ прошломъ! Это -- гнѣздо богатырей. И въ то время, какъ въ Мадридѣ люди говорятъ, а памятники молчатъ, Толедо нескончаемо сказываетъ вамъ устами своихъ монументовъ о далекихъ героическихъ эпохахъ, о христіанскомъ мистицизмѣ, о фанатизмѣ и мрачномъ отчужденіи отъ міра, которые были бы страшны, если бы арабское воображеніе не покрыло ихъ своими причудливыми цвѣтами и яркими арабесками... Алые отсвѣты восхода уже разлились по всему небу... Теперь черный городъ розовѣлъ подъ ними, точно рождавшійся день одѣвалъ его въ порфиръ и пурпуръ... И именно въ эту минуту одно сравненіе пришло мнѣ въ голову и разомъ дало этому городу и опредѣленіе и имя... Мавзолей! Дѣйствительно, мавзолей, великолѣпный, геніальный, достойный того покойника, который лежитъ подъ нимъ,-- достойный задушенной Филиппомъ и отпѣтой хорами св. Германдады -- Испаніи... Такъ вотъ почему все здѣсь такъ говоритъ о прошломъ, и только о прошломъ! Тоска щемила... Хотѣлось плакать передъ этою великою могилой народа, который имѣлъ все, чтобы быть первымъ въ мірѣ, и, задушивъ въ огнѣ своихъ костровъ и въ тьмѣ безконечныхъ темницъ свободу мысли и права совѣсти, сталъ послѣднимъ изъ послѣднихъ... Черезъ два года послѣ того я былъ въ миланскомъ соборѣ. Громадные хоры, великолѣпные пѣвцы и органы подъ его высокими сводами исполняли de Profundis. Я его слушалъ, уходя въ самого себя... И вдругъ мнѣ почудился на рубиновомъ небѣ этотъ черный мавзолей безвременно угасшаго народа.
   Неужели онъ не воскреснетъ?
   Какъ будто въ отвѣтъ, священникъ, сидѣвшій рядомъ со мной, проговорилъ, вздыхая:
   -- Beati qui moriuntur in Domino!

Bac. Немировичъ-Данченко.

"Русская Мысль", кн.X--XII, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru