Немирович-Данченко Василий Иванович
Бледные руки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

БЛѢДНЫЯ РУКИ.

   Знакомый швейцарскій психіатръ пригласилъ меня посмотрѣть его сумасшедшій домъ. Меня долго водили по камерамъ и отдѣльнымъ комнатамъ. Все было чисто, форменно, обыкновенно. Я уже хотѣлъ откланяться, когда, точно вспомнивъ что-то, докторъ остановился около однѣхъ дверей и прошепталъ мнѣ: "Я васъ познакомлю съ однимъ изъ вашихъ соотечественниковъ. Онъ къ сожалѣнію, неизлѣчимъ. Не опасайтесь,-- онъ тихъ и спокоенъ". Мы вошли. На встрѣчу намъ поднялся молодой еще человѣкъ, сидѣвшій у окна за книгою. Блѣдный, съ смятенными глазами, онъ привѣтливо поздоровался съ психіатромъ. Мы разговорились о какихъ-то пустякахъ... Больной говорилъ совершенно здраво, только порою отмахивался и странно наклонялъ голову,-- точно ему что-то застило меня видѣть. Когда я прощался, онъ вдругъ улыбнулся.
   -- Вотъ представьте, считаютъ меня ненормальнымъ.
   Я счелъ себя обязаннымъ сочувственно засмѣяться.
   -- Я ненормаленъ! Вы видите здѣсь что-нибудь?..
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, вотъ. А я вижу -- потому что это только для меня... Для меня одного... Блѣдныя руки... Вотъ одна плаваетъ вверху.. Опускается... Хочетъ вашего лба коснуться... Нѣтъ, сжала пальцы и заслонила васъ отъ меня... Вотъ другая, видите, лежитъ на книгѣ...
   Мы вышли. Я обѣдалъ у доктора.
   -- Я вамъ покажу рукопись моего паціента.
   -- Котораго?
   -- А вотъ того, что все блѣдныя руки видитъ... Скажите мнѣ, о чемъ онъ тутъ написалъ.
   Нѣсколько ея страницъ показались мнѣ интересными.
   Я попросилъ позволенія прочесть ихъ. Вонъ онѣ, съ эпиграфомъ, который впослѣдствіи, судя по свѣжести чернилъ, былъ вписанъ бѣднымъ помѣшаннымъ.
   
             Люби, пока любить ты можешь,
             Иль часъ ударитъ роковой
             И станешь съ позднимъ сожалѣньемъ
             Ты надъ могилой дорогой...
                                 Изъ Фрейлихграта, пер.
              ;                                       А. Н. Плещеева.
   
   Хорошо здѣсь -- уходить не хочется съ террасы. Сквозь зеленыя сѣти винограда на ея бѣлый мраморъ падаютъ расплавленнымъ золотомъ солнечные лучи. Все бы смотрѣлъ отсюда на снѣговыя вершины. Какъ величаво плаваютъ онѣ надъ бездною голубого пара! Какъ мягко онѣ очерчены, какъ царственно носятъ на своихъ утесахъ словно затканныя серебромъ мантіи! И это небо милое, нѣжное, кроткое! Сколько въ немъ ласки -- я бы сказалъ: примиренія, если бы такое для меня существовало! Мирятся только живые,-- за гробомъ нѣтъ прощенья. О эти были! Чѣмъ дальше, тѣмъ онѣ ярче встаютъ передо мною, особенно по ночамъ: забудешься, заснешь -- и точно кто тебя въ бокъ толкнетъ. Подымешься, уставившись во тьму недоумѣвающими глазами и сердце начинаетъ щемить. Болитъ душа и изъ мрака мало-по-малу, легкіе, какъ стрекозиное крыло, выступаютъ безмолвные свидѣтели прошлаго...
   Сегодня -- ни облачка. Вся эта необъятная синева глядитъ и не наглядиться въ сквозную глубь озера. Рыбачьи лодки уже раскинули бѣлыя крылья. Именно крылья! По два паруса острыхъ на каждой и въ разныя стороны разбросаны. Точно птица несется надъ самою водою, высматривая въ ея чуть движущемся стеклѣ свою добычу. Высоко у самаго берега зелеными стѣнами поднялись пирамидальные тополи. Тамъ уже шумитъ толпа -- смѣло, беззавѣтно шумитъ, веселая и задорная. Точно ни у кого изъ нихъ позади не осталось упрека и ни передъ кѣмъ и никогда изъ далекихъ могилъ не подымаются блѣдные призраки. Счастливые люди -- именно счастливые! Начинаю думать, что счастье въ томъ, чтобы совсѣмъ не было прошлаго. Радостное или печальное, оно одинаково мучительно. Первое всегда кажется такъ кратко, жалѣешь о немъ, не ждешь, чтобы оно повторилось; второе...
   Опять эти блѣдныя руки! Неужели мнѣ никуда не уйти отъ васъ, неужели всегда и вездѣ вы будете мелькать передо мною, одинаково -- въ туманахъ далекаго сѣвера и въ этомъ прозрачномъ воздухѣ праздничнаго юга. Вы мнѣ днемъ застите свѣтъ, ночью мерцаете передо мной фосфорическимъ свѣтомъ, тонкія, исхудавшія, вздрагивающія, какъ вздрагивали когда-то тѣ... Отъ васъ нѣтъ спасенія. Зажмуришься и чудится, что вы, холодныя и безжалостныя, прижимаетесь къ моимъ глазамъ. Голова кружится, сердце щемитъ. И небо, и серебряныя вершины горъ, и тихое озеро проваливаются въ какую-то бездну и пустота кругомъ, въ которой однѣ вы мелькаете, носитесь, распадаясь на тысячи такихъ же блѣдныхъ рукъ... И вѣдь я знаю, что васъ нѣтъ въ дѣйствительности, но я васъ вижу, слышу вашъ шорохъ въ воздухѣ, чувствую ваше прикосновеніе къ моимъ волосамъ, къ лицу. Сколько разъ я убѣждалъ себя, что глупо поддаваться этой развинченности. Жизнь -- моя и живешь только разъ. Весь міръ передо мною: бери его со всѣми его радостями, прелестью, наслажденіями, и вдругъ между нимъ, неотразимымъ, манящимъ, и мною -- выступаютъ медленно эти блѣдныя, блѣдныя руки. И уже -- ничего кромѣ нихъ. Онѣ однѣ... Онѣ задерживаютъ біеніе моего пульса, тяжкимъ бременемъ ложатся мнѣ на темя, убиваютъ мысль раньше, чѣмъ она опредѣлилась, радость, прежде чѣмъ она одуряющимъ паромъ подымется и охватитъ сознаніе. И нѣтъ для нихъ преграды. Это невозможно, но это такъ. Я чувствую, что онѣ проникаютъ ко мнѣ въ грудь, физически проникаютъ. Какъ? Развѣ я могу объяснить -- но только онѣ схватываютъ мое сердце тонкими, худыми пальцами и медленно -- медленно сжимаютъ его, такъ сжимаютъ, что оно сначала трепещется и полыхается, какъ захваченная птичка, а потомъ замретъ и въ глазахъ темно, и я валюсь, гдѣ стою...
   Блѣдныя руки! Но онѣ не всегда были такими...
   Я помню ихъ прежде... И вся она была иною. На ея лицѣ нѣжно проступалъ румянецъ, глаза довѣрчиво, радостно и ясно смотрѣли на весь міръ. Улыбнется она -- и всѣ кругомъ улыбаются! Вмѣстѣ съ нею -- лучъ врывался въ потемки. Свѣтло, хорошо становилось кругомъ. Думалось о счастьѣ, точно оно есть, будто оно не огонекъ въ степи? Дразнитъ и манитъ усталаго путника. Идетъ онъ на него, изъ силъ выбиваясь, кажется, близко уже -- и вдругъ погасъ и тьма кругомъ и вверху ни единой звѣзды. А внизу изъ-подъ ногъ запропала куда-то тропинка. Счастье! Старая колдунья, смѣющаяся надъ тѣмъ, кто ей вѣритъ.
   Счастье!.. Она, бѣдная, вѣрила въ него и вмѣстѣ съ нею повѣрилъ я. И вѣдь какъ-будто было! На мгновенье сверкнуло, ослѣпило -- и прочь ушло. Неужели такъ со всѣми? Должно быть. Я не видалъ счастливыхъ людей. Гдѣ они? Спрашивалъ другихъ, начинали мы сообща повѣрять и то же оказывалось -- нѣтъ его, вовсе нѣтъ!.. Вѣдь не въ сытомъ же брюхѣ и не въ купонахъ искать его. И все-таки дразнитъ, даже въ прошломъ дразнитъ. Начинаешь думать -- особенно теперь, когда и поправить нельзя -- и вдругъ оно кажется возможнымъ. Тогда надо было удержаться и не сказать того-то, уступить въ томъ-то, подчинить свою волю желанію любимаго человѣка и все бы обошлось и не случилось бы, что случилось. Да! Если бы въ человѣкѣ не сидѣла глубоко звѣриная злоба. И какъ это глупо, въ сущности! Кто знаетъ -- откуда мы пришли, куда мы уходимъ. Изъ потемокъ въ потемки. Есть клочекъ, освѣщенный солнцемъ -- такъ мы норовимъ и это свѣтлое мгновеніе мрачной вѣчности испортить. А тамъ, смотришь, одного уже нѣтъ, а другой, вспоминая, мучится и казнится. Выпросилъ бы прощеніе, слезами бы вымолилъ опять ясную улыбку на любимыя уста -- по поздно! Не у могилы допросишься этого. Могила молчитъ, изъ нея ничего не скажется. Смерть одного дѣлаетъ даже мгновенную въ прошломъ злобу другого вѣчнымъ адомъ для него. Каждое подлое слово -- гнѣвное, жестокое, сорвавшееся съ поблѣднѣвшихъ губъ, приходитъ на память и сердце жжетъ и знаешь, что уже не вернуть его назадъ, не изгладить. Каждую слезу, пролитую ею, на счетъ себѣ ставишь и мятешься и видишь, какъ ты былъ жалокъ, скверенъ -- но поправить уже нельзя. Смерть унесла отъ тебя любимаго человѣка... Тѣмъ, кто умираетъ, хорошо. А вотъ тому, кто жить остается! Уѣдетъ отъ тебя другъ въ далекій путь на цѣлые годы -- и знаешь, что пока вы оба здѣсь на землѣ, есть надежда встрѣтиться и всѣ старыя недоразумѣнія покончить, а тутъ никогда... никогда... никогда!
   Да страшное дѣло смерть -- для тѣхъ, кто остается и долженъ жить.
   Блѣдныя руки -- съ тѣхъ поръ, какъ она умерла, онѣ неразлучны со мною... Она ихъ оставила мнѣ!..
   Неужели я былъ убійцей? Неужели я согналъ румянецъ съ этихъ щекъ, заставилъ опуститься головку, такъ ласково глядѣвшую на меня своими ясными глазками? Тысячу разъ я говорилъ себѣ, что я не былъ виноватъ. Жестокія слова помимо нашей воли какимъ-то вихремъ врываются въ душу. Скажешь -- и опомнишься и сердце болитъ, а вихрь все круче подхватываетъ, и злишься на себя и еще пуще оскорбляешь. И опомнишься тогда только, когда эти блѣдныя руки подымутся и словно защитить отъ удара хотятъ смятенное, скорбное личико... Къ ногамъ бы упасть, молить, чтобы забыла -- нѣтъ, дикій стыдъ становится между вами и вы расходитесь, не высказавшись... Она такъ и остается, поднявъ къ лицу руки. Плачетъ или ей ни на что глядѣть не хочется? О, этого жеста мнѣ никогда не забыть, никогда! Съ тѣхъ поръ, какъ она въ первый разъ подняла ихъ и заслонилась ими отъ меня, точно я могъ ее ударить! Ударить! О нѣтъ, разумѣется... Мы не извозчики, мы не деремся! Только теперь мнѣ кажется, что у извозчиковъ это лучше. Наше "слово" больнѣе, обиднѣе. Оно въ сердце западаетъ, его не забудешь. Оно въ безсонную ночь свидѣтелемъ встаетъ передъ тобою, ходитъ рядомъ -- призракомъ и въ глаза тебѣ заглядываетъ. О, это слово'. Слово въ чахотку вгоняетъ, слово гласитъ вѣру въ жизнь, любовь дѣлаетъ каторгою, оставляетъ въ сердцѣ раны, которыя закроются только тогда, когда оно перестанетъ биться.
   Какъ я могъ на ней срывать все, что меня мучило и оскорбляло извнѣ? Развѣ она была виновата въ моихъ неудачахъ? Разстроенные нервы? Что мы за слякоть такая, если у самой могилы не даемъ любимому человѣку покоя, не щадимъ его. Больной вѣкъ, говорятъ,-- больные люди! Хороша болѣзнь: отъ этихъ больныхъ нервовъ вѣдь не схватишь себя зубами за палецъ и не прокусишь его, а безсознательно обрываешь свою злобу на близкомъ и потому вдвое за тебя страдающемъ созданіи. И вѣдь что глупо, непонятно: и любишь, и жалѣешь при этомъ, и въ силу жалости еще больше чувствуешь свою скверну, свою вину и скорѣе катишься внизъ, бѣсишься и еще больнѣе оскорбляешь именно того, кого жалѣешь.
   А какъ ей жить хотѣлось! Какъ она любила это солнце, это небо, эти волны благоуханій, струящійся по вѣтру, говоръ ключа, что, затаившись въ лѣсной лощинкѣ, невидимый, булькаетъ, всхлипываетъ, лепечетъ свою вѣчную сказку. Какъ она, бѣдная, хваталась за каждую надежду, за каждую минуту, когда ей казалось, что больная грудь ея легче дышетъ. Какъ страстно молилась она, чтобы судьба не отнимала у нея этихъ красокъ и звуковъ, этого свѣта теплаго и нѣжнаго, этой бездонной лазури... И такъ часто при нашихъ размолвкахъ она поднимала свои блѣдныя руки и заслонялась, чтобы не видѣть меня! О, я не забуду этого никогда-никогда, какъ не забуду ужаса смерти, впервые отразившагося на ея лицѣ.
   Именно ужаса смерти.
   Когда это было? Тогда ли, когда на ея платкѣ показалось первое кровавое пятно? Или когда мимо насъ несли въ церковь трупъ молодой дѣвушки въ открытомъ гробѣ? Она вся была окружена розами, и мать, идя за нею въ тоскѣ и смятеніи, только и повторяла: "она такъ любила розы, она такъ любила розы".
   -- Такъ любила... А теперь и не слышитъ ихъ и не чувствуетъ.-- И моя Ольга вздрогнула...-- Ты знаешь,-- вся поблѣднѣвъ, обратилась она ко мнѣ,-- порою я думаю, что мое сердце бьется въ груди, какъ въ пустомъ, совсѣмъ пустомъ ящикѣ.
   И какъ молилъ ея взглядъ, чтобы я убѣдилъ ее, насколько ошибочны ея опасенія. Какъ молилъ! Она пошла за гробомъ въ церковь и къ общему изумленію остановилась у самаго изголовья мертвой и долго смотрѣла ей въ лицо. Такъ долго, точно она читала въ немъ что-то отъ насъ скрытое и ясное ей одной, читала медленно выступавшія въ потемнѣвшихъ и осунувшихся чертахъ страшныя тайны смерти...
   Съ тѣхъ поръ она стала задумываться, и я въ глазахъ ея замѣтилъ "ужасъ смерти".
   Синею тѣнью онъ легъ на ея щеки, широко поднялъ ея вѣки и взглядъ изъ-подъ нихъ фиксировалъ куда-то далеко-далеко. Куда -- не знаю. Но она упорно смотрѣла черезъ людей и черезъ стѣны въ какую-то мистическую глубину. Часто, послѣ этого, я видѣлъ на ея лицѣ странное недоумѣніе. Оно стало еще прекраснѣе -- ея лицо. На немъ теплился прощальный отблескъ навсегда уходящей жизни, но это недоумѣніе и этотъ ужасъ были ужъ съ нимъ неразлучны...
   -- Что ты видишь передъ собою?
   Она очнется, точно проснувшись, оглянется съ удивленіемъ...
   -- Почему ты спрашиваешь?..
   -- Такъ... У тебя былъ странный видъ, точно ты высматривала что-то, чего появленіе боялась проглядѣть...
   -- Да... да... Это правда... Случается вѣдь совсѣмъ нежданно.
   И опять замкнется въ молчаніе.
   -- Ты сегодня совсѣмъ здоровой смотришь, видимо поправляешься.
   То же недоумѣніе на ея лицѣ и вдругъ радость, волненіе... Отъ волненія кашель -- и за кашлемъ вновь ужасъ, ужасъ и ужасъ... А то схватится вдругъ ночью: "Не отдавай меня ей, не отдавай... Защити меня. Она тутъ, тутъ, у изголовья стоитъ".
   И такъ же, какъ отъ меня прежде, заслонитъ отъ нея лицо блѣдными исхудалыми руками. И видишь, какъ межъ ея пальцами струятся крупныя слезы...
   Она стала бояться пустого пространства.
   Садилась всегда въ уголъ, а если случайно очутится посреди комнаты -- оглядывается поминутно, не стоитъ ли кто за ея спиною. Кровать приказала вдвинуть въ уголъ плотно къ стѣнамъ.
   -- Чего это ты?
   Если дѣло бывало днемъ -- слабо улыбнется какою-то жалкою, извиняющеюся улыбкой.
   -- Я ее боюсь... Я не жила вѣдь еще, за что-жъ... за что?...
   И она начинала всхлипывать, какъ ребенокъ, наивно и горько въ одно и то же время.
   А потемки надвигались, и все синѣе тѣнь ложилась на ея лицо. Все пристальнѣе и упорнѣе взглядъ ея уходилъ въ таинственную даль. Блекли губы, острѣе становились черты, и сама она дѣлалась все меньше. "Въ землю росла", какъ говоритъ народъ... Весь румянецъ въ точку собрался на скулахъ; грудь слишкомъ велика стала для ея сердца. Оно, какъ птичка въ большой клѣткѣ, торпыхалось испуганно и смятенно. Разъ я ночью проснулся отъ какого-то страннаго ощущенія -- точно меня кто-то толкнулъ. Поднялъ голову -- смотрю, она подошла ко мнѣ, наклонилась и пристально-пристально смотритъ на меня.
   -- Что ты?.. Не спишь?..
   -- Нѣтъ.
   -- Что ты дѣлаешь?
   -- Хочу насмотрѣться -- пока еще время. Уйду... вѣка пройдутъ -- десятки, сотни вѣковъ, а я ужъ не увижу...
   -- Какіе ты пустяки говоришь. Какіе вѣка?..
   Она слабо улыбнулась тою же просящею прощенія улыбкой.
   -- Увѣряютъ, что человѣкъ проходитъ тысячи воплощеній. Я не хочу на Марсъ, не хочу на Сиріусъ... Я всегда боялась высоты, у меня на балконѣ голова кружится... А тутъ бездна какая-то, куда я должна упасть и летѣть, летѣть въ нее!..
   Я ей подалъ воды: думалъ -- бредитъ...
   -- Ты думаешь я съ ума сошла?.. Нѣтъ! Я землю люблю, нашу землю. Эту вотъ самую, ея солнце, ея ночи съ луною... Тебя... И вѣдь знаю -- простимся и никогда, никогда больше не увидимся. Вѣчность! Какое, страшное слово... Ты въ одну сторону, я -- въ другую. Вѣчность!.. Какъ двѣ линіи одного и того же угла, чѣмъ дальше, тѣмъ между нами больше разстоянія будетъ!.. Прощай!
   И она разрыдалась, падая головою въ подушку, на которой уже были красныя пятна горломъ хлынувшей крови.
   -- Да, я землю люблю!-- заговорила она опять кому-то ей одной видимому въ пространство.-- Землю -- не отнимай ея у меня, я не хочу твоей вѣчности...
   Потомъ, черезъ нѣсколько дней я проснулся -- ея не было.
   Наша комната выходила на балконъ, ночь стояла бѣлая, матовая, лунная... Свѣтъ точно мерцалъ на водѣ, на лѣсныхъ вершинахъ, на кипарисахъ и магноліяхъ сада... Сильно пахло цвѣтами... Въ окно я различилъ какой-то блѣдный призракъ. Это стояла она, не отрывая жаднаго взгляда отъ этихъ уходившихъ въ сіяніе мѣсяца далей...
   -- Ольга -- простудишься.
   -- Не мѣшай... Это такъ хорошо... Скоро вѣдь все равно ничего не увижу... Природа всегда ровна -- ее любишь и она никогда за любовь не платитъ тебѣ оскорбленіемъ.
   И вотъ тогда-то именно мнѣ стало страшно за каждое неосторожное, грубое, обидное, ей сказанное слово... Вѣдь его не вернешь. Оно уже застряло въ ея сердцѣ вѣчно растравляющей его занозой...
   -- Къ чему я жила... И все-таки какъ жизнь хороша, какъ жить, жить хочется!
   Этими словами она простилась съ міромъ.
   "Зачѣмъ я жила"... Зачѣмъ живемъ мы всѣ, жалкія загадки таинственной судьбы... Зачѣмъ подымается плѣсень на сыромъ камнѣ, лишаи на старомъ деревѣ?.. Въ природѣ нѣтъ этого "зачѣмъ", какъ нѣтъ пространства, какъ нѣтъ времени...
   Я схоронилъ ее далеко, далеко отъ тумановъ и холодовъ негостепріимной родины.
   Она такъ любила солнце; солнце и теперь грѣетъ и ласкаетъ ея могилу.
   Вверху, надъ Ментоною, есть уголокъ весь въ миртахъ и кипарисахъ. Далеко внизу зыблется и мерцаетъ нѣжная лазурь Средиземнаго моря. Движеніе и покой въ одно и то же время. Красота и сила. Позади изорванныя, горячія отъ зноя, расщелившіяся, дикія и причудливыя, уносятся голыя скалы въ глубокое синее небо. Точно земля въ горячечномъ пароксизмѣ рванулась къ нему и, не осиливъ пространства, окаменѣла въ этомъ порывѣ. Прохлада и потемки въ ущельяхъ и лощинахъ, гдѣ теряются бѣлыя ленты пустынныхъ дорогъ. Тамъ сосредоточилось все творчество этого чуднаго уголка, чтобы одѣть подножія горъ сказочною роскошью садовъ... Повѣетъ вѣтромъ оттуда и задыхаешься отъ ихъ аромата... Кажется, что земля раскрытыми устами лучшихъ цвѣтовъ своихъ безмолвно молится этому безмятежному, благоговѣйною тишиною вѣющему на нее небу...
   Я посѣтилъ недавно эту могилу.
   Въ цѣломъ мірѣ только одному моему сердцу говоритъ единственное слово "Ольга", вырѣзанное на ея мраморѣ. Вѣтеръ тихо шепталъ мнѣ что-то; меланхолически колыхались тонкія вершины кипарисовъ; на поверхности не замѣтными складками струившагося далеко внизу моря солнце зажигало цѣлые пожары... Большой пароходъ казался тамъ точкою... Лѣниво, счастливые, купались въ теплой влагѣ лиловые берега Ривьеры...
   Я упалъ на нагрѣтый мраморъ плиты!.. Рыдая, я бился на немъ и молилъ прощенія у той, что, сложивъ на груди свои исхудалыя руки, лежала подъ нимъ... Ящерицы разбѣгались отъ меня, прилетѣла откуда-то птичка и защебетала въ кипарисѣ надо мною; снизу донеслась слабымъ отголоскомъ пѣсня... Но -- могила молчала. Никакой внутренній голосъ не сказалъ мнѣ слово утѣшенія. И когда я поднялся и сѣлъ на скамью, около,-- въ знойномъ, полномъ свѣта воздухѣ замелькало передо мною легкое, какъ сухой листъ несущійся по вѣтру, скорбное лицо, полузаслоненное блѣдными руками.
   Я понялъ одно... Все простится, все забудется, только не "жестокое слово", что терзало и мучило любившаго тебя и вѣрившаго въ твою любовь человѣка. И съ той поры не было ни одного дня, ни одной ночи, чтобы эти блѣдныя руки не мелькали передо мной. И чѣмъ дальше -- тѣмъ хуже... Прежде я ихъ видѣлъ. Теперь я чувствую ихъ прикосновеніе... Онѣ со мною... Онѣ сжимаютъ мнѣ горло, давятъ грудь. Онѣ вдругъ закрываютъ мнѣ глаза, когда я иду,-- и я падаю на дорогѣ. Онѣ изъ пространства гонятся за мною, летятъ вслѣдъ, нагоняютъ и рѣютъ вокругъ моей головы... Знакомые бѣгутъ отъ меня. Ихъ пугаетъ мой смятенный взглядъ и полное ужаса лицо... И какъ они глупы, эти друзья!.. Я говорю одному:-- Видите вы эти блѣдныя руки? Теперь онѣ мнѣ застятъ васъ!
   А онъ качаетъ головою:
   -- Вамъ бы полѣчиться... Мертвые не встаютъ изъ могилъ!
   Дуракъ! А если эта могила въ моей собственной груди, если я всюду ношу ее съ собою?.. Если я вижу и чувствую эти блѣдныя руки!.. Вездѣ и всегда -- днемъ и ночью...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru