Lib.ru/Классика: Немирович-Данченко Василий Иванович. Гиена

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

ГІЕНА.

I.

Она пріѣхала домой, больная, чувствуя неимовѣрное отвращеніе ко всему, что ее окружало, и прежде всего, къ себѣ самой!.. Измученная, она упала въ кресло у туалета и закрыла глаза. Ей не хотѣлось ни стирать румянъ, ни переодѣваться, ничего, ничего... Тишины, покоя, одиночества -- только... Чтобы кругомъ ничто не шелохнулось, не слышалось голосовъ и лишь сердце одно отбивало бы свои секунды. Мужъ, было, сунулся къ ней -- она его выгнала. Эта глупая, толстоносая, хамская рожа, съ хитрыми и трусливыми глазами -- была ей противна теперь. Онъ служилъ ей по-лакейски, то шпіонничая за кулисами, то устраивая оваціи, въ которыхъ зрители участвовали столько же, сколько и въ Вавилонскомъ столпотвореніи, то поднося ей подарки -- вѣчно одни и тѣ же бутафорскіе искусственные цвѣты и серебряный вѣнокъ: старыя ленты для нихъ онъ же гладилъ и подновлялъ... Онъ же задумывалъ и выполнялъ провалы ея соперницамъ, распускалъ о нихъ тысячи отвратительныхъ слуховъ,-- о, онъ былъ ей необходимъ!.. Безъ такой отчаянной мерзости, какую воплощалъ въ себѣ ея мужъ... или, лучше, не мужъ, а пособникъ, она бы не удержалась на сценѣ, не съумѣла бы сама одна такъ долго и успѣшно обманывать все и всѣхъ, не могла бы обвить тончайшею паутиною глупыхъ мушекъ -- опасныхъ ей молодостью, красотою и талантомъ, и погибавшихъ въ этой паутинѣ... Онъ былъ ей дорогъ -- только не теперь, не сейчасъ, не въ эту минуту. Онъ, впрочемъ, самъ отлично понималъ свою роль... Склонивъ голову на бокъ и сдѣлалъ печальное лицо -- онъ выбѣжалъ къ цѣлой толпѣ молодежи, вслѣдъ за его женою, пріѣхавшей изъ театра...

-- Ну, что?.. Что наша несравненная, божественная дива...

-- Мы себѣ всѣ ладони отбили сегодня...

-- Какую овацію устроили!.. Наша ложа-то какъ работала -- всѣ оглядывались даже. Я позади крючника посадилъ. Ужъ очень у него голосъ страшный. Одинъ за сто человѣкъ оралъ... Видать не видно, а на весь театръ гремитъ. Цѣлковый ему въ зубы.

-- Она, господа, такъ васъ благодаритъ... такъ благодаритъ... И извиняется, что выйти не можетъ... Бѣдная!.. Онъ конфиденціально наклонился къ одному юнцу, у котораго на румяномъ и простодушномъ лицѣ до святости наивно сидѣлъ круглый носъ и топорщились толстыя, здоровыя губы...-- Бѣдная, вы знаете!.. Она такъ устала, измучилась... Теперь лежитъ и плачетъ.

-- Плачетъ, чего плачетъ!-- всполошилась молодежь.

-- Ахъ, господа, вамъ не понять, что такое наша сцена!.. Вѣдь она только издали вамъ, непосвященнымъ, кажется храмомъ, а вблизи -- носъ зажмешь, въ комъ живо чувство чести и порядочности... Вѣдь какъ ее, жену мою, обижаютъ всѣ... Какъ противъ нея интригуютъ. Ей покоя не даютъ. Не угодно-ли пѣть -- послѣ истерики...

-- Кто же это?..-- заволновались кругомъ.-- Кто?

-- А, что тутъ говорить... Nomina sunt odiosa. Всѣ, всѣ... Разумѣется, Марковская больше другихъ. И онъ сокрушенно поникъ головой.

-- Марковская!-- изумленно воскликнулъ кто-то:-- такая молодая...

-- Да, вотъ подите...

-- И красивая...-- съ сожалѣніемъ замѣтилъ другой, болѣя сердцемъ за нравившуюся ему артистку.-- Что ей? Не понимаю. Вотъ нельзя было подумать.

-- Вы знаете... Только прошу васъ это между нами... Ее вѣдь купили.

-- Кого? Марковскую?..

-- Да... Пятьдесятъ тысячъ единовременно и по пятнадцати тысячъ въ годъ, и для кого!.. Для купца-то, вѣдь это пустякъ. Купецъ что! а тутъ и власть, и сила! тутъ все. Вотъ вамъ и кумиръ молодежи... А на словахъ -- святые идеалы, служеніе искусству...

-- Скажите, пожалуйста... Мы васъ не выдадимъ?..

-- Для...-- онъ наклонился и шепотомъ назвалъ на ухо ближайшему имя. Потомъ меланхолически вздохнулъ и даже помоталъ головою, соболѣзнуя о паденіи нравовъ.

Юнцы покраснѣли отъ негодованія.

-- Вотъ какъ?.. Ну, хорошо... А мы-то, дураки, слушали ее, рты разинувши.

-- И не понимаю, за что она ненавидитъ такъ мою жену... Что Лелечка сдѣлала ей? Кажется, она не перебиваетъ у нея ея завидной и выгодной карьеры... У нихъ вѣдь дороги разныя. Мою -- не купишь.

Молодежь скоро разошлась... Мужъ съ торжествующимъ лицомъ вбѣжалъ въ спальню къ женѣ и засталъ ее все также безсильно сидящей въ креслѣ, съ опущенными руками, въ состояніи какого-то забытья.

-- Ну, я ей устроилъ... Будетъ довольна!..

-- Что такое?.. Кому это?-- устало подняла она свою голову.

-- Марковской... Ты знаешь... Разомъ меня осѣнило. Такую штучку я придумалъ. Завтра же ее верхи освищутъ, да еще какъ!

-- Ну?

Онъ разсказалъ ей все, захлебываясь восторженно...

-- Уйди теперь... Пожалуйста, уйди. Я хочу остаться одна... Мнѣ нехорошо.

Онъ покорно выскочилъ вонъ и только въ дверяхъ обернулся.

-- Никакихъ приказаній не будетъ?

-- Нѣтъ... нѣтъ... Уйди... уйди прочь. Совсѣмъ.

Она взглянула на зеркало передъ собою... Господи... Вѣдь ей уже сорокъ три стукнуло... На что она похожа стала! Дряхлая, худая, вся въ морщинахъ... Ей недешево досталось ея мѣсто въ труппѣ. Она душу свою за него продала... Въ безцвѣтныхъ глазахъ давно ужъ не бывало даже проблеска искренности. Щеки обвисли, губы, сотри съ нихъ краску, станутъ такъ же сухи и блѣдны, какъ и щеки.

Она дошла до убѣжденія, что артисткѣ такъ и должно поступать, что иначе нельзя сдѣлать карьеру, и когда она видѣла другихъ -- идущихъ своими, честными путями, о! съ какою ненавистью она смотрѣла имъ вслѣдъ, какимъ ядомъ злобы и клеветы отравляла имъ жизнь, на что только ни шла, чтобы бросить имъ на дорогу неодолимое препятствіе и увидѣть ихъ униженными, разбитыми, сраженными тамъ, гдѣ она торжествовала свою, дорого доставшуюся ей, побѣду!..

Вотъ и Марковская такова!

Красивая... Она со злостью думаетъ это... Именно -- все, что нужно женщинѣ, дала той судьба. Яркій талантъ, чудный голосъ, стройную фигуру, такую стройную, художественно законченную, что захоти та сдѣлать некрасивое движеніе -- не могла бы... Это была грація здороваго и изумительно сформированнаго тѣла... А ея глаза -- яркіе, пламенные, нѣжащіе и палящіе, лучистые, ни разу не опускавшіеся передъ взглядомъ соперницы, змѣинымъ, полнымъ ненависти и лицемѣрнаго удивленія... А ея плечи -- розовыя, круглыя, такъ чудно поддерживающія идеальную шею... О, еслибы судьба ей -- старому инвалиду затхлыхъ кулисъ и дырявыхъ декорацій -- дала эту царственную красоту,-- чего бы она ни сдѣлала съ нею!.. Какъ далеко она ушла бы...

Да, ей уже сорокъ три... Сорокъ три!.. При ея-то жизни... Какъ она еще держится на своихъ рахитическихъ ногахъ.

II.

Восемнадцати лѣтъ она выступила на эти подмостки... Неужели уже четверть вѣка этой страшной каторжной работы... Двадцать пять лѣтъ!.. И куда только не забрасывала ее судьба. Гдѣ только лихорадочно, спѣшно не плела она свои сѣти, гдѣ только ею не практиковался самый гнусный, самый отвратительный обманъ... Странно... На нее часто находило! Въ такія минуты, какъ эта, она плакала, каялась, мучилась, терзалась... Неужели у нея вовсе замерло въ душѣ то, чему она когда-то молилась, во что вѣрила и чему такъ быстро, такъ "во время" для карьеры измѣнила?.. Двадцать пять лѣтъ сомнѣній, интригъ, вѣчной боязни за неудачу, краткихъ торжествъ и новыхъ мучительныхъ задачъ... Двадцать пять лѣтъ -- какого-то военнаго положенія, ни одного часа для мира и покоя, ни одного часа увѣренности. Зная хорошо себя -- она не могла признавать честности въ другихъ. Онѣ эти другія, должны быть, по ея мнѣнію, враждебны ей. Попадая-въ какую бы то ни было среду -- она сейчасъ же начинала, не ожидая, какъ та отнесется къ ней, бороться съ нею... Двадцать пять лѣтъ -- вѣчнаго страха, какъ бы не обнаружилась та или другая плутня, какъ бы ее не раскусили, какъ бы обманъ не былъ слишкомъ грубъ... Двадцать пять лѣтъ ненависти къ тѣмъ, передъ кѣмъ она заискивала наружно... Двадцать пять лѣтъ -- въ теченіе которыхъ она неустанно сѣяла несчастіе для другихъ, искренно не понимая, какимъ образомъ можно согласить свои выгоды съ чужими, свою удачу съ успѣхомъ окружавшихъ ее товарищей... Двадцать пять лѣтъ злобы, притворства, безпрестанной, мелочной работы дурно направленнаго ума, суетливой ревности ко всему не своему, болѣзненнаго самолюбія. И что же въ концѣ-концовъ?.. Богата она?-- нѣтъ! Она все тратила на свой дѣланный успѣхъ. Сгони ее завтра со сцены -- ей придется умереть отъ голода. Есть у нея извѣстность, слава? Никакой. Всюду на первыхъ порахъ ее носили на щитѣ, какъ тріумфатора, но, разсмотрѣвъ -- давали ей настоящую цѣну. Любилъ-ли ее кто?-- По крайней мѣрѣ, чувствуетъ-ли она себя счастливой, вспоминая рядъ своихъ шумныхъ успѣховъ?.. Нѣтъ, напротивъ. Она знаетъ, чего стоилъ каждый такой успѣхъ; она знаетъ, чѣмъ она за него заплатила -- и, разумѣется, но они удовлетворятъ ея гордость... Какой же восторгъ ладится со счетомъ, предъявленнымъ къ уплатѣ? Ариѳметика и самоудовлетвореніе истиннаго артиста. Что общаго? Все это было дѣланно, подготовлено... Всегда она отуманивала и обманывала "свою публику". Можно-ли послѣ этого съ бьющимся радостно сердцемъ, съ счастливыми слезами вспоминать ея рукоплесканія!.. Смѣяться надъ такою "публикою" и смѣяться больнымъ смѣхомъ -- да, но не плакать, не цѣнить ее...

Она даже съ отвращеніемъ оглядѣла стѣны своей комнаты, всю эту дешевую показную роскошь, разсчитанную на слишкомъ крикливый блескъ,-- что-жъ, рамка могла заставить забыть дурную, заключенную въ нее картину. Какъ на сценѣ она брала вовсе не талантомъ, не тѣмъ, что слѣдовало ей давать жадно слушавшимъ ее людямъ, а аксессуарами, неожиданностями, эффектами глупыми, но дѣйствующими неотразимо на дурные инстинкты массы,-- такъ и здѣсь свое некрасивое, дряблое тѣло она нарочно окружила пестрою и съ перваго раза ослѣпляющею обстановкой! Здѣсь каждый предметъ кричалъ и точно хваталъ за шиворотъ входящаго -- "обратите-де на меня вниманіе!", такъ что новичку поневолѣ не оставалось никакой возможности замѣчать достоинства или недостатки самой хозяйки... Фонарь, висѣвшій сверху, былъ заключенъ въ слишкомъ розовый шаръ, скрадывавшій блѣдность ея; обои на стѣнахъ, съ ихъ позолотою и крупными цвѣтами, были просто нелѣпы, напоминая "кабинеты" ресторановъ, но въ то же время неотразимо дѣйствуя на чувственность. Мягкій коверъ скрадывалъ шаги, воздухъ до одуренія былъ пропитанъ особенными головокружащими духами "Cuir de Cordova". Въ разныхъ углахъ, но такъ, чтобы всѣ замѣчали при первомъ входѣ въ комнату были какъ-будто небрежно разбросаны серебряные и золоченые вѣнки, цѣнные подарки, корзины искусственныхъ цвѣтовъ, подносившихся ей, вѣнки съ пестрыми, широко брошенными внизъ лентами, концы которыхъ тускло блестѣли на коврѣ; на туалетѣ пламя свѣчей дробилось въ брилліантахъ брошей, серегъ и браслетовъ, искрилось въ нихъ всѣми цвѣтами радуги, горѣло на золотѣ и серебрѣ и нѣжно выдѣляло эмаль и фарфоръ разныхъ бездѣлушекъ и вазочекъ, разбросанныхъ тутъ... Румяна и косметики были далеко запрятаны въ секретныя отдѣленія. На виду же красовались невинная пудра и флаконы съ духами, всѣми этими, въ носъ бьющими brisa de las pampas, Aida, Carmen, Stefanotis, Шипръ и т. д.

На небольшихъ часахъ, висѣвшихъ противъ ея кровати, тихо пробило два...

Она точно проснулась, съ удивленіемъ и ненавистью оглядѣла кругомъ весь этотъ нелѣпый арсеналъ состарѣвшейся артистки и вздохнула. Потомъ взяла гольдкрему и стала смазывать прочь яркія краски слишкомъ рѣзкаго гримма. Еще бы! Ей приходилось подчеркивать его. Иначе какъ было придать блескъ безцвѣтнымъ глазамъ, выразительность деревянному лицу. Природа ей отказала во всемъ!.. Вытеревъ щеки, она покрыла ихъ густымъ слоемъ пудры и только тутъ замѣтила, что не сняла съ себя шиньона...

-- Какъ это глупо... Оттого у меня и мигрень!..

Посмотрѣвъ на себя въ зеркало, она съ неудовольствіемъ отвернулась... Ей доставляло болѣзненное удовольствіе наединѣ съ самой собою дѣлать себѣ настоящую оцѣнку. Такъ люди сжимаютъ больные зубы.

-- Что, если бы меня теперь именно увидѣлъ Тормазовъ... Воображаю, какъ бы сократились его восторги... Для отзывовъ обо мнѣ въ его газетѣ пожалуй, вовсе бы не оказалось восклицательныхъ знаковъ. Дураки!.. И въ эту минуту она ненавидѣла не только тѣхъ, кого она принуждена была обманывать, но и себя самое... О, ея бы не надули. Она бы своими безцвѣтными глазами зорко разсмотрѣла всякую фальшь... но какъ они глупы и легковѣрны... Какъ они всему готовы поддаться, и въ сущности какъ мало нужно, чтобы закружить ихъ до остолбенѣнія въ какомъ-то вихрѣ безсмысленнаго восторга..

III.

Сегодня она никого у себя не принимала, даже мужъ ея, не рѣшаясь безпокоить ее, скрутился калачикомъ на диванѣ и спалъ такъ. Она поэтому вынула изъ шкафа старый, плюшевый пеньюаръ. Въ спальной было жарко, по ей все казалось холодно... Она въ немъ улеглась въ постель и завернулась въ теплое, толстое, стеганое одѣяло... Свѣчи у туалета были потушены. Фонарь горѣлъ слабо -- углы комнаты уходили въ таинственный полумракъ... Она попробовала закрыть глаза, но сонъ разгоняла ея мигрень... Въ первую минуту ей было пріятно вытянуть свои усталыя ноги, потомъ проснулась неугомонная мысль и въ сердцѣ шевельнулось что-то жуткое, тревожное, похожее на ощущеніе близкой бѣды или на не вполнѣ еще сознанное, но уже совершившееся несчастіе. Что-то, отъ чего встревоженно и тяжелѣе дышется, широко раскрываются глаза и трудно бываетъ улежать спокойно...

Ей -- сорокъ три!..

Сколько времени она еще продержится на сценѣ?.. Къ чему ведетъ вся эта звѣриная злоба? Вѣдь большая часть ея товарокъ еще молоды, очень молоды -- и, разумѣется, онѣ видятъ и знаютъ, что почва уходитъ изъ-подъ ногъ старѣющей соперницы. Онѣ знаютъ, что долго еще будутъ блистать и горѣть, хотя бы и мишурнымъ свѣтомъ, когда она даже исчезнетъ изъ самой памяти этихъ такъ восторженно рукоплескавшихъ ей сегодня слушателей... Какъ это ужасно -- послѣ цѣлой жизни среди пышныхъ кулисъ перейти въ "публику", сидѣть въ ложѣ и оттуда ненавидѣть чужіе успѣхи, съ бѣшенствомъ въ сердцѣ и презрительной улыбкой на блѣдныхъ губахъ слышать вызовы, обращенные къ ней!..

Ей вдругъ стало жарко...

Она сбросила съ себя тяжелое одѣяло. Подушка точно тисками охватывала ея голову... На лбу у нея потъ проступилъ. Она скомкала ее такъ, чтобъ она была тверже, и опять легла и вытянулась...

Да -- позади одни могильныя воспоминанія.

Она благополучно спровадила со сцены всѣхъ своихъ сверстницъ. Однѣ давно спятъ въ землѣ подъ никому недорогими крестами затерявшихся въ захолустьяхъ кладбищъ... Спятъ забытыми -- и ничье сердце не шевельнется, если даже память прошлаго и вызоветъ изъ страшной пропасти забвенія тускнѣющее имя. Другія -- не совладѣли съ нею -- если и уцѣлѣли -- бѣжали прочь со сцены и теперь прозябаютъ, гдѣ-то, затонувъ въ массѣ, въ безличномъ "фонѣ", на которомъ не выдѣляется ни одна оригинальная фигура... Этихъ никто и не поминаетъ... Прошли черезъ сцену, блеснули на мигъ и ушли съ ней... Изъ потемокъ выступили, въ потемкахъ и пропали... Эти ей нестрашны! Онѣ слишкомъ много пережили и вынесли отъ нея... "Я думаю, и близко къ театру не ходятъ,-- куда имъ!.." -- а все-таки цѣлыя поколѣнія уходили съ этихъ подмостокъ, а она оставалась... Сбрасывала она куда-то своихъ соперницъ и торжествовала надъ ними легкія побѣды, а теперь -- изъ всѣхъ щелокъ показываются и бодро выступаютъ новыя поколѣнія, новыя соперницы, тогда какъ она уже старѣетъ, гаснетъ, дрябнетъ... Стоило-ли жить такъ?..

Въ самомъ дѣлѣ, именно теперь ей становится жутко, и какъ жутко... Всякій свѣжій звукъ въ голосѣ другой артистки ее пронизываетъ, какъ остріе стали. У нея холодѣетъ сердце отъ удачно спѣтой аріи, хорошо сдѣланной каденціи... И все чаще и чаще "публика" -- этотъ тысячеголовый, безпамятный звѣрь, отличаетъ другихъ, рукоплещетъ ея врагамъ, ея замѣстительницамъ... О, она понимаетъ теперь, съ какимъ чувствомъ старый скряга смотритъ на жадную толпу ненавистной ему родной молодежи... Ему кажется, что она ждетъ не дождется его смерти. Ему въ каждомъ взглядѣ ихъ чудится острый вопросъ, испытующій -- не смотритъ-ли сегодня ихъ дряхлый человѣконенавистникъ хуже, чѣмъ вчера, не положила-ли смерть свою костлявую руку на его ослабѣвшее плечо... Она также искала этого выраженія въ глазахъ окружающихъ ее, стоя въ кулисахъ въ ожиданіи своего выхода, и притворяясь занятою исключительно своею репликой, жадно, подозрительно, чутко прислушиваясь, не скажетъ-ли кто-нибудь ихъ нихъ чего о ней?.. Она ѣздила по концертамъ, хотя они сами по себѣ ее вовсе не интересовали... Она посѣщала ихъ, чтобы съ ревниво бьющимся сердцемъ, и обычною, разъ навсегда застывшею у нея на губахъ, "бутафорскою" улыбкой -- слѣдить за молодыми голосами и отмѣчать въ выступающихъ дебютанткахъ своихъ будущихъ соперницъ... Да, соперницъ... Положимъ, еще два, три года она правдами и неправдами удержитъ свое положеніе, положимъ, что даже до сорока восьми -- она сумѣетъ ихъ сбросить прочь съ дороги. Вѣдь за нею все-таки ея старая, боевая опытность...

Ну, а потомъ, потомъ... Вѣдь эта молодежь лѣзетъ во всѣ щели по мѣрѣ того, какъ она, "счастливая" до сихъ поръ, чувствуетъ себя слабѣе и старѣе, силы этой юной фаланги кажутся ей все значительные и грознѣе, чѣмъ она ихъ себѣ представляла прежде...

Стоило-ли то, чего она добивалась, тѣхъ жертвъ, которыя она приносила сценѣ.

Странно, никогда еще до сихъ поръ ея память не рисовала ей -- перваго дебюта. Онъ такъ далекъ отъ нея, такъ страшно далекъ... Развѣ она -- она, слывущая между товарищами подъ именемъ "гіены" -- и это чистое, свѣтлое созданіе, со страшно бьющимся сердцемъ, со слезами въ глазахъ, со страстнымъ желаніемъ, чтобы земля провалилась подъ нею, лишь бы ей сейчасъ, сію минуту не выступать и не пѣть -- передъ этимъ моремъ головъ, пристальныхъ взглядовъ -- одно и то же... Неужели двадцать пять лѣтъ -- "ангела" съ сердцемъ, открытымъ всему доброму, могли сдѣлать "гіеной"... Въ тѣ, увы, невозвратныя времена -- искусство было для нея дѣйствительно богомъ, которому она не творила кумировъ. И богъ этотъ являлся ей, беззавѣтной поклонницѣ его, въ добрѣ, красотѣ и правдѣ. Она признавала въ искусствѣ эти три божественныя свойства и служила имъ: правдѣ въ творчествѣ, добру въ направленіи, красотѣ въ формѣ... Какъ она возмущалась всякою ложью, какъ негодовала на мало-по-малу обнажавшуюся передъ нею изнанку ея любимаго храма, возмущалась его завистью, ревностью, интригами, гибелью однихъ и преступнымъ торжествомъ другихъ, и какъ презрительно смотрѣла на ходульные, мишурные, разсчитанные пріемы любимцевъ тогдашней публики, ничего общаго не имѣвшіе съ законами красоты!.. Она помнитъ, теперь именно, въ эту ночь -- тѣ безсонныя ночи, когда она до утра рыдала и билась подъ одѣяломъ, мучительно переживая сцены разочарованія, съ болью сознавая, что или надо просто уйти изъ этого призрачнаго міра извратившихся людей и исподличавшихся чувствъ, или добиваться успѣха, борясь общимъ оружіемъ.

Она недолго была идеалисткой.

О, черезъ что пришлось пройти ей! Какъ она тогда каялась, какъ рыдала! Если бы слезы прошлаго могли смыть двадцатипятилѣтнюю накопившуюся грязь настоящаго!.. Она ихъ пролила цѣлыя рѣки... Но рѣки назадъ не текутъ. Онѣ уходятъ прочь, и теперь у нея уже изсякло сердце... Она давно не плакала искренно. Притворно -- сколько угодно...

О, черезъ что пришлось пройти ей! Какою цѣною покупала она каждую строку хвалебную въ листкахъ, къ которымъ въ душѣ не питала никакого уваженія... Какъ эти нахальные, безцеремонные люди обращались съ нею, какъ они хватались за нее руками. Какъ потомъ она должна была трепетать, чтобы эти творящіе въ глазахъ толпы свой судъ жрецы чистаго искусства какъ-нибудь не подглядѣли въ ней ея непривлекательной внѣшности, какъ бы ихъ не отняли у нея болѣе счастливыя соперницы и она не потеряла бы ихъ оскорбительнаго благоволенія.

Къ счастью, тѣ были брезгливѣе ея и не отнимали у нея этого орудія ея славы, ея привлекательности, ея успѣховъ...

А толпа!..

Какое презрѣніе она, двадцатипятилѣтняя раба этой толпы, питала къ ней -- своему царю и повелителю, къ "публикѣ". Какое глубокое презрѣніе обманывающаго -- къ обманутому простаку, къ звѣрю, котораго такъ легко взнуздать, проткнуть ему морду и вести за собою, куда хочешь. Она знала что у этого звѣря есть скверные инстинкты, есть чувственность, есть склонность гипнотизироваться ложнымъ блескомъ, безсмысленными и глупыми эффектами. И она полными горстями швыряла ему эту мишуру, эти реальнокричащія выходки... Она знала, что у этого звѣря нервы -- канаты, что тонкостью, прелестью, вкусомъ не заставишь ихъ задрожать отвѣтными сочувственными струнами... И она била по нимъ молотомъ, тамъ, гдѣ не хватало таланта, брала показомъ... О, она хорошо знала своего звѣря... Она помнитъ, какъ, дѣйствуя на его сластолюбіе -- являлась полуобнаженною въ Маргаритѣ... въ этомъ чудномъ созданіи, въ этомъ соединеніи небеснаго огня съ земною страстью, въ Грехтенъ, которая стала бы Мадонной, если бы не родилась женщиной... Она съ ума сводила эту массу, жадную, зоркую, въ глубоко задуманной поэтомъ и композиторомъ сценѣ сумасшествія. Тѣмъ, кто возмутился бы, она бы отвѣтила: я во всемъ за реализмъ... Но возмутившихся не было... Не хватало голоса -- довольствовались тѣломъ -- и рукоплескали тѣлу. Рукоплескали этой вавилонской блудницѣ.

Развѣ эта масса понимаетъ красоту, выраженіе... Для такого пониманія нуженъ вкусъ. Зато откровенность и рѣзкость ихъ -- оцѣнитъ всякій извозчикъ. И она была нагло откровенна и рѣзка,-- а "публика" называла это драматизмомъ и талантомъ... О, она скоро совладала съ этимъ. Когда сталъ пропадать голосъ, она съумѣла отводить глаза, толпы отъ своихъ недостатковъ. Надо взять верхнюю нотку, которая у нея безобразна -- она вмѣстѣ съ этимъ кинется по сценѣ, швырнетъ что-нибудь -- и всѣ кричатъ: какая изумительная странность исполненія!.. Надо, чтобы рядомъ съ нею ничей иной голосъ не затмилъ ея скрипучихъ горловыхъ колесъ -- чего же лучше. Только-что поющій съ нею готовится показать лучшія свои силы -- она кинется къ нему на шею, порывисто, бѣшено -- и масса въ сумасшедшемъ восторгѣ, и у соперника замерло и оборвалось опасное ей, по сравненіямъ и сопоставленіямъ, мѣсто... Одно за другимъ -- воспоминанія тѣснятся вокругъ ея постели, сдвигаются и своими призраками заслоняютъ отъ нея все, ее окружающее...

Какъ унижалась!.

IV.

Надо было завоевать молодежь... Молодежь восторженна и выражаетъ восторгъ свой крикливо. Ея увлеченіе заразительно и оно порой передается и серьезнымъ людямъ... Чего-жъ проще -- играй на стрункахъ, къ которымъ такъ чутко честное юное сердце, почаще кидай ей выспреннія фразы -- она не разглядитъ въ нихъ лжи... Она, округленная шумихой этихъ фразъ, не угадаетъ въ нихъ недостатка искренности... Этого было мало... Она помнитъ, какъ собирала у себя робкихъ краснѣвшихъ гимназистовъ, какъ умоляла ихъ -- помочь ей, бѣдной, своимъ неиспорченнымъ, молодымъ, тонкимъ чутьемъ, и играла и пѣла передъ ними и нарочно дѣлала промахи, грубые, бьющіе. Тѣ, полные экстаза, поправляли ее, и потомъ, вмѣсто дѣла -- цѣлые дни жили надеждою -- прійти въ театръ, поддержать ее, "свою ученицу", сиживали изъ-за нея въ карцерахъ, вылетали вонъ и ломали всю свою жизнь... "Іоанной д'Аркъ" даже называли ее въ своихъ адресахъ... О, еслибы слышали они, какъ эта Іоанна д'Аркъ, оставаясь вдвоемъ съ мужемъ, съ этимъ глупымъ и въ то же время хитрымъ лакеемъ, смѣялась надъ ихъ святой, довѣрчивой наивностью... Они не бросали бы ей подъ ноги своихъ лучшихъ чувствъ!..

Ракъ сцены, гангрена искусства!.. Фразы на устахъ -- гниль въ душѣ.

Сцена опошлялась отъ одного ея присутствія, искусство дѣлалось фальсификаціей, поддѣлкой, даже не ремесломъ, а какимъ-то подлогомъ... Всѣ принимали и любовались ея фальшивыми бумажками, но она-то -- она знала, чего онѣ стоятъ, и оставаясь наединѣ сама съ собою, ни разу не испытывала того истиннаго и безконечнаго, какъ небо, счастія, которое знакомо всякому истинному таланту, сознавшему, что онъ, наконецъ, совершилъ достойное его, что въ его творчествѣ -- сказался самъ Богъ, что искра, тлѣвшая въ его душѣ, на этотъ разъ вспыхнула могучимъ пожаромъ, и всему человѣчеству въ одинъ мигъ освѣтила всѣ уголки души, заставила его пережить минуты блаженства, когда земля обращается опять въ рай и отъ его вратъ отходитъ прочь грозный ангелъ, опуская внизъ свой огненный мечъ... Да, она ни разу не испытывала того счастья, когда поэтъ, композиторъ, артистъ и художникъ сознаютъ, что если Богъ создалъ человѣка и далъ ему живую душу, то они эту душу подняли на седьмое небо и окрылили ее для полета въ бозконечныя пространства восторга, очищающаго ее отъ земныя скверны...

Послѣ нея -- "публика", ея публика, испытывала только утомленіе...

-- До седьмого пота (вмѣсто неба!) довела!..-- съ удовольствіемъ говорили, расходясь по домамъ, съ "удовольствіемъ" потому, что за такимъ моціономъ слѣдовалъ хорошій, животный сонъ.

Если это не было искусствомъ, то являлось такъ или иначе любопытнымъ, хорошимъ и датологическимъ спортомъ!..

Да стоила-ли вся эта жизнь, вся эта безконечная и сумасшедшая сутолока такихъ жертвъ!... О, сколько она должна была дѣлать уступокъ, какъ часто она чувствовала себя задохнувшеюся въ разливѣ грязныхъ водъ, затопившихъ всю эту, заманчивую издали, юдоль театра... Чего она не дѣлала только, чтобы сбросить съ своего пути болѣе молодыхъ, талантливыхъ и красивыхъ соперницъ. Въ этомъ отношеніи ее считали геніальной и непобѣдимой настолько, что достаточно было ей проникнуть на какую-нибудь сцену, чтобы оттуда само бѣжало, уступая мѣсто безъ борьбы., все, не искусившееся въ закулисныхъ мерзостяхъ, все, еще вѣровавшее въ добро, истину и красоту, все даровитое и обѣщавшее пышный расцвѣтъ... Она знаетъ, хорошо знаетъ, какъ ее ненавидятъ равные и низшіе. Что ей за дѣло, лишь бы тѣ, которые стоятъ вверху, тѣ, что дѣлаютъ хорошую и дурную погоду въ ея мірѣ -- лишь бы они были обмануты и затуманены ею... И она умѣла оболванивать и сбивать съ толку этихъ болтливыхъ индюковъ, случайно выдвинутыхъ на это поприще и ничего въ немъ не понимавшихъ. Тутъ было хорошо все угодничество, звѣриная хитрость, лисья находчивость и увертливость... Она умѣла устраивать такъ, что лучшія роли, и въ лучшихъ пьесахъ доставались ей -- на эти пьесы, разумѣется, съѣзжался весь Олимпъ... Изъ этого она вывела и всѣхъ увѣрила, что Олимпъ ѣздитъ только для нея. Она теперь, тщетно стараясь заснуть, припоминаетъ всѣ эти двадцать пять лѣтъ, все это свое боевое поприще, сдѣлавшее ее ужасомъ для честныхъ людей. Ей теперь, въ виду ожидающей ее старости, въ виду этого разрушенія, которое нежданною ночью уже идетъ на нее -- страшно это прошлое, ужасна она сама... Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, она не создала себѣ ни одного друга?.. Ни одного. Тѣ, которымъ она помогала -- были ея поля ягоды. Они неспособны чувствовать дружбы и благодарности. Они понимали, что премьерша поддерживаетъ ихъ потому, что они бездарны и ей не опасны, что она за нихъ только потому, чтобы иныя силы болѣе высокой пробы и артистическаго достоинства не проникли на тѣ подмостки, гдѣ лицедѣйствовала она... Она и сама не скрывала этого. Она гордилась своимъ вліяніемъ. Нерѣшительнымъ и слабымъ она кидала нагло и откровенно: я здѣсь все -- знайте это... и они знали и подчинялись ей...

И вдругъ эти сорокъ три года и конецъ всему, всему...

Въ самомъ дѣлѣ, ей недолго осталось обманывать, лгать и притворяться... Очень недолго. Вѣдь въ пятьдесятъ лѣтъ не заставить же людей вѣрить, что ей двадцать пять. Никакіе косметики не закрасятъ дряблаго морщинистаго лица...

-- Будь ты проклята!..

Она вздрогнула и приподнялась на своей кровати..

"Будь ты проклята"!.. Неужели это прозвучало въ тишинѣ ея спальни.. Нѣтъ, вѣдь некому... А между тѣмъ, она слышала... Кажется, что воздухъ еще вздрагиваетъ отъ этого глухого, словно издали донесшагося голоса... "Будь ты проклята!" Кто это!.. За что?.. И она попробовала было улыбнуться. Въ самомъ дѣлѣ -- вспомнила. Въ ней самой прозвучало!.. Отозвалось старое... Лѣта десять назадъ ей швырнула это въ лицо та... Поди, отъ нея теперь ничего не осталось въ ея далекой могилѣ. Да -- она была опасна. Красивая, талантливая, вся дышащая жизнью, полная неизъяснимой прелести, яркая... И она не уступала, не отходила трусливо передъ всемогуществомъ подлости. Она была смѣлая и сильная. Она смѣялась, когда соперница устраивала ей провалы, когда мужъ послѣдней бросалъ ей изъ райка на сцену мертвыхъ кошекъ, когда передъ самымъ выходомъ, ей подавали анонимныя письма, полныя такихъ оскорбленій, такихъ намековъ и угрозъ, что другая лежала бы въ истерикѣ и разумѣется, должна была бы отказаться пѣть, отказаться выступить въ тотъ день на эту постылую сцену... "Будь ты проклята!"... Наконецъ, и эта не осилила ее... Наконецъ, и она должна была уйти и, прощаясь, помертвѣвшая, негодующая, кинула ей этотъ послѣдній привѣтъ... Будь ты проклята!.. Тогда гіена только смѣялась -- отчего же теперь такъ больно отзывается это въ душѣ у нея. Отчего теперь волоса на ея головѣ подымаются отъ ужаса и худая, костлявая рука заслоняетъ лицо -- отчего же?.. Чего!.. Вѣдь она не суевѣрна,-- а мертвыя не встаютъ изъ своихъ могилъ.

-- Будь ты проклята!...

Она не разъ слышала это и потомъ... Если и не слышала, то видѣла и чувствовала кругомъ...

Нѣтъ, жарко, душно... Она скинула съ себя пеньюаръ и разметалась на постели... Этотъ мягкій тюфякъ, мягкія подушки душили ее. Отворить бы форточку?.. Но завтра пѣть -- опять, пожалуй, простудишься. Надо, значитъ, терпѣть... Какъ тихо, тихо кругомъ... Въ этой именно тишинѣ рождаются призраки и обступаютъ постели старыхъ, нераскаянныхъ грѣшниковъ. Заглядываютъ имъ въ глаза, кладутъ имъ на сердце свои холодныя, безпощадныя руки...

Гіена встала, вдѣла ноги въ туфли и прошлась по ковру. Ей стало не такъ трудно... Легче дышалось. Только въ вискахъ еще стучало... И голову кружило... Проклятые нервы!... Она подошла къ ящику, вынула оттуда лавро-вишневыхъ капель, налила въ стаканъ съ водой и выпила... Теперь она уже сѣла въ кресло и постаралась хоть въ немъ забыться... Но успокоеніе не приносило съ собою сна. Въ ней замирало все, но только не чувство безсознательной и безпричинной жуткости...

V.

Сорокъ три года!

Почему именно сегодня пришло ей это въ голову?

Не оттого-ли, что Марковская была такъ хороша! Чудно хороша. Съ этимъ должна и она согласиться. И какъ пѣла, какъ пѣла! Вѣдь даетъ же Господь Богъ такой голосъ... Какъ она проглядѣла подобную соперницу во время дебюта. Вѣдь она тогда могла помѣшать, и съ тою контракта не заключили бы. Гіена была еще всемогуща!

Да, сцена, сцена... Она даетъ торжество, успѣхъ, но не счастіе... Никогда нельзя быть спокойной. Вѣчно почва колеблется подъ тобою, и приходится безъ отдыха изобрѣтать все новые и новые пріемы, лишь бы обманывать однихъ и управлять другими... А тутъ еще какъ нарочно нарождаются новые люди -- такіе, какихъ и не бывало при ней. Начинаетъ сказываться нѣчто въ родѣ товарищества, стоятъ другъ за друга, взаимно помогаютъ и уже съ удивленіемъ и презрѣніемъ начинаютъ смотрѣть на такихъ гіенъ, какъ она. Ей ужъ случается слышать упреки въ глаза, слышать отъ тѣхъ, которые еще недавно робко уступали ей мѣсто... Неужели же въ эти потемки пробивается свѣтъ. Неужели сложатся здѣсь иныя отношенія, и люди перестанутъ ѣсть другъ друга. Но вѣдь это для нея смерть. Что же она тогда будетъ дѣлать, какъ она удержится...

Будь еще молода!... дѣло другого рода -- но въ сорокъ три года, съ ея морщинами, съ ея отвратительнымъ голосомъ?...

Или если бы у нея были ужъ друзья...

Друзья... Развѣ она искала ихъ когда-нибудь. Она смѣялась надъ ними. У нея были пособники, сообщники, любовники, и много ихъ было -- по друзей никогда.

Странно... Неужели и ее, какъ старую, ветхую и пыльную кулису, выбросятъ вонъ въ мусоръ -- за ненадобностью.

"Будь ты промята!"

Опять этотъ голосъ!.. На зло времени и разстоянію... Или это изъ затерявшейся въ степяхъ могилы, та несчастная, что умерла на сценѣ, сознавая, что жить на ней она не можетъ... И какъ ей жутко становится, какъ тяжело... Отъ этого голоса что-то подкатывается къ ея горлу, сдавливаетъ его, перехватываетъ дыханіе... Всю пронимаетъ дрожь, тоска, безконечная, такая тоска, что и исхода въ будущемъ нѣтъ и не будетъ...

Старая, дрянная, рваная кулиса... Прочь въ мусоръ, вонъ!... тебѣ здѣсь нѣтъ мѣста больше... Тебя нельзя показать при дневномъ свѣтѣ, что широкими струями ворвался теперь въ это ходульное и исподличавшееся царство декорацій, румянъ, поддѣльной природы и поддѣльныхъ чувствъ! У нея слезы стоятъ въ глазахъ. Неужели гіена плачетъ настоящими, а не сценическими слезами... Да... Она сдерживается... Она знаетъ, что отъ этого старѣетъ, что одна такая ночь убавитъ нѣсколько лѣтъ ея жизни... А ей такъ мало, такъ ужасно мало осталось... Нѣтъ, надо совладать съ собою...

Она машинально наклонилась и взяла старый альбомъ... Случайно раскрылась его первая страница... Дѣтское, совсѣмъ дѣтское лицо, наивные глазки, свѣтлая улыбка... Неужели это она была такою... Да... Шестнадцать лѣтъ ей минуло... Она только еще мечтала о сценѣ, чуя о недосягаемомъ счастьѣ, страстно готовилась къ ней, честно работала... Честно!.. Въ душѣ горѣлъ огонь... Отчего не донесла она его до сихъ поръ. Загасила! А какъ бы легко было ей теперь!

Черезъ два года: передъ дебютомъ. Рѣзче стали черты, энергичнѣе, сильнѣе смотритъ она,-- но также всему доброму, великому и прекрасному открыто ея сердце... О, какъ она негодовала тогда на чужую подлость, съ какимъ безповоротнымъ осужденіемъ встрѣчала все, что нельзя было примѣрить къ ея святымъ идеаламъ!..

Если бы ей такой, какъ она была тогда, разсказали про нее такую, какова она теперь... Боже мой, какъ засверкали бы ея глаза, какъ порывисто задышала бы эта молодая грудь и сколько презрѣнія послышалось бы въ ея искреннемъ голосѣ... Долго-ли она оставалась чистой... Долго-ли...

О, отчего нельзя вернуть прошлаго!...

Она теперь знаетъ, что можно жить иначе... Она бы слезами готова была смыть весь этотъ ужасъ разврата и подлости. О, если бы ей стать опять чистой, молодой, сильной. Если бы какимъ-нибудь чудомъ могла въ душѣ ея загорѣться старая вѣра во все доброе, прекрасное, свѣтлое, во все, чему она противодѣйствовала въ теченіе этихъ двадцати пяти лѣтъ...

Отчего нельзя вернуть прошлаго?

Стать опять любимой, не видѣть этихъ взглядовъ, полныхъ ужаса и ненависти, отъ тѣхъ, кому она можетъ повредить, или рабскихъ или угодливыхъ отъ болѣе трусливыхъ, презрительныхъ отъ независимыхъ, но хорошо понявшихъ ее... Она помнитъ, какъ въ томъ же театрѣ, которому она отдала чистоту души своей, свободная въ дни, когда она не участвовала въ представленіяхъ, приходя въ фойе, она среди равнодушнаго любопытства толпы часто встрѣчала людей, окидывавшихъ ее пренебрежительными осуждающими взглядами. И она понимала, что эти ее знаютъ и отводятъ ей настоящее мѣсто, что этихъ она не обманетъ ничѣмъ!... И ей становилось больно, жутко, и она торопливѣе старалась пройти черезъ залы, чтобы ихъ не видѣть, не встрѣчать... И чѣмъ старѣе она дѣлалась, тѣмъ она беззащитнѣе чувствовала себя передъ этими "свидѣтелями". Именно "свидѣтелями". Свидѣтелями ея нравственнаго паденія, ея душевной мерзости, ея себялюбія и человѣконенавистничества!

Отчего нельзя вернуть прошлаго!

Какой отвратительной она чувствуетъ себя, глядя на эти портреты ея же самой, когда она еще не была "гіеной", когда въ ней жило увлеченіе, любовь, когда она поклонялась искусству. Она понимаетъ, что тѣ, знавшіе ее люди, иначе и не могли смотрѣть на нее, и Боже, чего она не дала бы теперь, чтобы вернуть себѣ прежнюю ясность взгляда, простодушіе сердца, чистоту чести... Какъ гадка она сама себѣ -- въ эти минуты, когда безсонная ночь все тѣснѣе и тѣснѣе сдвигаетъ вокругъ нея свои мрачные призраки, когда тѣни загубленныхъ ею, подымаясь съ далекихъ кладбищъ, сходятся здѣсь и безмолвно смотрятъ на грѣшницу, безмолвно -- но такъ, что она въ въ ихъ глазахъ читаетъ это страшное, знакомое ей -- "будь ты проклята"...

И она чувствуетъ, что проклятіе это тяжкимъ бременемъ лежитъ на ней, что сквозь это бремя ей не пробиться, что съ той минуты, какъ оно ей прозвучало, дорого достающійся успѣхъ уже не дастъ ей успокоенія, тишины, сладости отдыха!.. Переставъ быть человѣкомъ, она сама потеряла вѣру въ людей. Она уже не ждала великодушія, жалости, потому что въ своей душѣ не видѣла такихъ чувствъ. И все чаще и чаще, съ тѣхъ поръ, какъ ей стукнуло сорокъ, она стала испытывать чувство ужаса, глупаго, безсознательнаго ужаса, не передъ опредѣленнымъ чѣмъ-нибудь, а въ видѣ извѣстнаго икса, наступавшаго на нее откуда-то страшною, стихійною, однообразною, заволакивающею мало-по малу всю даль тучею, тучею, въ которой она не могла найти отдѣльно воли, центра, гдѣ она не въ силахъ была разобраться, гдѣ всякій атомъ ей былъ одинаково враждебенъ, куда нельзя было направить удара, потому что не открывалось пункта для него, не оказывалось сердца, ума...

Она закрыла глаза и уши -- и, переживая въ самой себѣ свое прошлое, только повторяла: отчего, отчего нельзя вернуть прошлаго!...

О, теперь она иначе распорядилась бы своею жизнью!.. Она не похоронила бы и не загрязнила свой талантъ всей этой скверной. А альбомъ все попрежнему лежалъ у нея на колѣняхъ, и съ его раскрытыхъ страницъ продолжали смотрѣть ей прямо въ душу чистыя и свѣтлыя очи -- ея самой... Той, которая была когда-то...

Горячіе источники слезъ раскрылись въ ея душѣ... Они обожгли ей глаза и скатились по щекамъ внизъ на эти страницы... А черезъ минуту, уронивъ альбомъ на коверъ и упавъ головою на руки, она ужъ рыдала и билась въ истерическомъ припадкѣ!... Это не была одна изъ тѣхъ истерикъ, которыя она такъ ловко воспроизводила передъ людьми, при свѣтѣ дня!... Тамъ, гдѣ надо было кого-нибудь разжалобить, убѣдить, что ее всѣ преслѣдуютъ, бѣдную, что она беззащитна, унижена и потрясена; нѣтъ! Въ этой истерикѣ -- билась, какъ раненая, ея душа, сердце падало и готово было разорваться отъ нравственной боли, какимъ-то ураганомъ вставали въ ея головѣ воспоминанія, смѣшанныя чувства себялюбія и ужаса къ себѣ самой, эгоизма и отчаянія передъ тѣмъ, чѣмъ она стала...

Если бы кто-нибудь теперь вошелъ къ ней -- онъ не узналъ бы "гіены".

Не успѣла еще секундная стрѣлка сдѣлать своего оборота, какъ она очутилась на коврѣ сама и, впиваясь костлявыми пальцами въ свое морщинистое лицо, вся сводимая судорогами нервнаго припадка, захлебывалась отъ отчаянныхъ рыданій... Сама не зная какъ, на рукахъ, на колѣняхъ она подползла въ тотъ уголъ, гдѣ видѣнъ былъ образъ -- и простерлась передъ нимъ въ смертельномъ страхѣ, сквозь который все-таки откуда-то издали, изъ безконечной дали, свѣтила ей надежда... Сначала она долго кричала и не могла молиться, только потомъ, когда усталое тѣло замерло, когда конвульсіи сбѣжали съ него и сердце точно захолонуло, она задыхаясь и хрипя, стала выкрикивать безпорядочно и порывисто:

-- Господи... Спаси меня... Ты можешь... Ты всесиленъ... Господи, я гибну... Я погибла, Господи... Я мерзка стала -- простри ко мнѣ свою руку... Пошли ангела своего... Верни мнѣ мое прошлое... Дай искупить все, все, что я сдѣлала. Клянусь Тебѣ, я стану лучшей, клянусь -- я не дамъ себѣ больше простора... Не пущу въ свое сердце этого зла... Боже, только помоги, укрѣпи... Спаси, спаси меня...

И точно испуганные ея отчаяніемъ, растроганные раскаяніемъ этой измученной женщины, тихо отходили фантомы загубленныхъ людей, разогнанныхъ соперницъ... Туча, грозившая ей, разсѣивалась, и изъ нея, какъ изъ порѣдѣвшаго тумана, выступили опять углы этой комнаты, теплой и спокойной, ея постель въ глубинѣ... Мигрень, разрѣшившаяся истерикой, проходила... Она уже почувствовала ознобъ -- этотъ послѣдній приступъ нервнаго состоянія, и, вставъ на ноги, шатаясь и боясь упасть, едва добралась до постели и завернулась въ одѣяло... Но и завертываясь, и лежа, она не отводила глазъ отъ старой иконы... и мысленно повторяла обѣты:, стать лучшей, загладить свое прошлое, изгнать демона изъ своего сердца... И мало-по-малу, ей дѣлалось тепло и хорошо... Чувство покоя и сна охватывало ее какой-то мягкой, одуряющей волной, на безкровныхъ, сморщенныхъ губахъ показалась даже счастливая улыбка...

"Да... Съ завтрашняго дня -- начнется новая, новая, лучшая жизнь"!..

И съ этою мыслью глаза ея смежились и грудь ровно и покойно задышала...

VI.

Завтрашній день насталъ. Призраки отошли. Въ окнѣ тускло свѣтило ей зимнее утро... Она проснулась отъ стука въ дверь ея спальни.

-- Кто тамъ?

-- Я, Лелечка... Какія будутъ твои распоряженія на сей день?

Она приподнялась на постели и привела мысли въ порядокъ.

-- Со мною, вѣдь, Марковская поетъ?

-- Да...

-- Пожалуйста возьми крайнюю ложу наверху и пошли ее Степанчикову -- онъ посадитъ туда своихъ. Да пусть стараются... Марковскую надо встрѣтить шиканьемъ,-- растеряется и скверно пѣть будетъ.

-- Я думаю, этого мало!-- озабоченно сдвинулъ брови мужъ.

-- Ну, что же еще по твоему?

-- Знаешь... хорошо бы анонимное, да пооскорбительнѣе письмо. Чтобы ей передъ самымъ выходомъ на сцену подать, ну, она весь свой контёнансъ потеряетъ.. А, можетъ-быть, что и совсѣмъ сомлѣетъ и провалится сегодня... Такъ что тебѣ нечего будетъ бояться въ сценѣ съ ней.

-- Да, это отлично...-- улыбнулась гіена.-- Отлично... Устрой, пожалуйста... Только поискуснѣе...

-- А тебѣ подадимъ этотъ вотъ серебряный вѣнокъ, да изъ старыхъ лентъ -- я двѣ разглажу и къ прежнимъ корзинамъ подвяжу...

-- Это уже твое дѣло.

И она встала спокойная, готовая къ новой борьбѣ по старой программѣ.

Ночь, съ ея ужасами, прошла...

Отъ нея и слѣда не осталось.

Вмѣстѣ съ разсвѣтомъ дня, въ душѣ проснулась звѣриная жадность успѣха и ревность къ чужому таланту...

Гіена -- забыла свои обѣты и опять стала гіеной.

Оставить комментарий Немирович-Данченко Василий Иванович (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 11/11/2025. 47k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Немирович-Данченко Василий Иванович Гиена

ГІЕНА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Немирович-Данченко Василий Иванович
Гиена