Немирович-Данченко Василий Иванович
Негаданно

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

НЕГАДАННО.

I.

   Если бы его спросили, онъ никакъ не могъ бы объяснить, что съ нимъ случилось. День прошелъ, какъ всегда. Утромъ онъ былъ въ редакціи,-- тамъ искательно смотрѣли ему въ глаза. Еще бы! Онъ -- сила. Для большинства онъ -- недосягаемый идеалъ: сдѣлалъ себѣ крупное имя, зарабатываетъ столько, что, не отказывая себѣ ни въ чемъ, отложилъ на черный день не мало и можетъ смѣло смотрѣть въ глаза будущему. Издатель крѣпко жметъ ему руку, сознавая хорошо, что безъ него газета потеряла бы значительную долю своего обаянія. Проходя потомъ по улицѣ, Сладецкій встрѣтилъ одного изъ тѣхъ юпитеровъ (миѳологія XIX вѣка допускаетъ ихъ во множественномъ числѣ), которые, добровольно отказавшись отъ дара слова, только помаваютъ бровями да оттопыриваютъ нижнюю губу. Юпитеръ при видѣ его вдругъ расцвѣлъ, сдѣлалъ "комплиментарное" движеніе перстами, даже хотѣлъ воздушный поцѣлуй послать, но ограничился благосклоннымъ мычаніемъ. На углу, у Шапиро, Сладецкій, какъ и всегда, различилъ толпу передъ своимъ портретомъ. Нѣкоторые его узнали, обернулись вслѣдъ ему и проговорили: "вотъ идетъ Сладецкій". Въ этомъ шопотѣ, въ тонѣ его, онъ уловилъ уваженіе. Это его пріятно взволновало и онъ вообще нашелъ жизнь прекрасной; вспомнилъ, что ему только-что минуло сорокъ, что впереди по крайней мѣрѣ двадцать лѣтъ такого же успѣха, что онъ здоровъ, красивъ... Женщины его любятъ и, къ довершенію счастія, онъ ухитрился не жениться -- и теперь свободенъ, какъ вѣтеръ, и, разумѣется, ни за что не продастъ свою свободу. И не къ чему! Захоти -- выборъ громадный. Литературная извѣстность помогла ему. Слова "тотъ самый", "тотъ который" для женщинъ имѣютъ значеніе, и ему еще ни разу не приходилось вдовствовать. Товарищи? но съ этой стороны ему нечего и желать лучшаго! Его любятъ. Онъ никогда не былъ мелоченъ, щадилъ ихъ самолюбіе, подчасъ даже ссужалъ ихъ. Дѣла свои онъ велъ очень осторожно. Онъ ухитрился поставить себя такъ, что не имѣлъ литературныхъ враговъ. Не жертвуя своею независимостью, онъ умѣлъ быть пріятнымъ въ разныхъ лагеряхъ. Онъ никогда не добивался того, чтобы его считали своимъ. Его цѣнили, и очень высоко,-- этого ему было довольно. Онъ вездѣ оказывался дорогимъ гостемъ. Даже въ "своей" газетѣ -- онъ говорилъ отъ себя и за себя. Его не смѣшивали съ ея общимъ тономъ и направленіемъ. Если бы онъ предложилъ услуги противоположной -- ему бы осталось только продиктовать свои условія. Этотъ поступокъ не показался бы ренегатствомъ и никого бы не удивилъ. Ни въ одномъ литературномъ и житейскомъ скандалѣ имя его не было замѣшано, и потому онъ самъ себя и другіе его считали безусловно чистымъ. Короче, Сладецкому досталось на долю полное благополучіе. Поэтому и нервы у него были здоровы. Самъ онъ иногда говорилъ, смѣясь: "моими нервами можно барки къ мостамъ привязывать". Обѣдалъ онъ сегодня у очень милыхъ людей, гдѣ тоже слышалъ пропасть пріятныхъ для себя вещей. Его послѣдній очеркъ имѣлъ большой успѣхъ. Хвалили его языкъ, говоря, что нынче уже никто такимъ не пишетъ, удивлялись мыслямъ и искренно увлекались яркими образами, которыми онъ облекъ ихъ. Вечеромъ въ театрѣ его появленіе было тоже замѣчено; за кулисами онъ былъ свой. Домой онъ ѣхалъ нѣсколько усталый, но покойный. Звѣзды сверкали ярко, снѣгъ хрустѣлъ подъ полозьями саней, здоровый воздухъ освѣжающимъ дыханіемъ вѣялъ ему въ лицо.
   И вдругъ у себя въ кабинетѣ, ни съ того, ни съ сего, онъ почувствовалъ точно что-то оборвалось въ немъ. Началась какая-то душевная изжога, точно онъ сдѣлалъ нѣчто скверное или его ожидала какая-то непріятность. Разомъ не стало равновѣсія. Онъ хотѣлъ-было лечь и заснуть, но понялъ, что сегодня это будетъ ему не такъ-то легко... Зажегъ лампу въ кабинетѣ, сѣлъ читать, но строки переплетались у него въ глазахъ, спутывались узлами и вовсе пропадали съ книгой, въ которой онѣ были напечатаны, со столомъ и стѣнами его кабинета. Онъ вспомнилъ, что у него лежитъ недоконченная рукопись,-- взялъ себя въ руки, сосредоточился на ея содержаніи, хотѣлъ продолжать ее, и съ первыхъ же словъ убѣдился, что и сердце, и мозгъ измѣняютъ ему въ эту ночь, какъ только что измѣнили глаза. "Что это такое?" -- удивленно спросилъ онъ вслухъ и вздрогнулъ отъ звуковъ собственнаго голоса, такъ странно раздался онъ въ его кабинетѣ. Точно кто-то посторонній былъ здѣсь. Онъ прошелъ въ ванную, подставилъ голову подъ кранъ. Холодная вода охватила ее леденящими струями. Въ первое мгновеніе у него даже заломило въ вискахъ, но потомъ мало-по-малу стало проясняться. Онъ завернулъ кранъ и вытерся на сухо. Голова была теперь свѣжа, только въ сердцѣ что-то слегка ныло, какое-то отраженное страданіе,-- такое, какое остается нѣсколько времени послѣ вырваннаго зуба. Сладецкій опять сталъ припоминать, что съ нимъ такое случилось. Единственно болѣзненно подѣйствовавшее на него сегодня -- было одно, собственно говоря, пустое обстоятельство, до такой степени пустое, что онъ съ трудомъ вернулъ его въ свое сознаніе. Но разъ вернулъ -- оно уже его не оставляло. Было это въ театрѣ. Шла трескучая пьеса и необыкновенно благородный герой выпалилъ въ публику фразой: "Мы всѣ измѣняемъ идеаламъ честной молодости, мы всѣ подлецы". Сладецкій сначала вздрогнулъ, потомъ засмѣялся. Ужъ очень глупо вышло это у пучеглазаго актера, у котораго, судя по его морщинистому крашеному лицу, никакой молодости не было -- ни честной, ни безчестной, а съ пеленокъ продолжалась одна собачья старость... Потомъ Сладецкій вспомнилъ автора пьесы -- искательнаго, необыкновенно медоточиваго, именно такого, который пролѣзетъ всюду безъ мыла. И Сладецкому стало еще смѣшнѣе. Онъ тогда не замѣтилъ, что вмѣстѣ съ этимъ смѣхомъ, презрительнымъ, если хотите, какая-то горечь осѣла у него въ душѣ, сознаніе, сначала слабое, чего-то лишняго, посторонняго, запавшаго въ его мысли, нѣчто въ родѣ соринки въ глазу. И почему это "мы всѣ подлецы?" Ужъ говорилъ бы авторъ только за свой счетъ,-- проносилось у него въ головѣ, когда въ антрактѣ онъ отправился за кулисы... Теперь, сидя у стола въ своемъ кабинетѣ, Сладецкій припомнилъ, что актеръ, одержимый собачьей старостью, именно смотрѣлъ на него въ эту минуту. Именно на него. Разумѣется, случайно. По всей вѣроятности, его выпученные глаза и не видѣли Сладецкаго и къ послѣднему, во всякомъ случаѣ, эта глупая фраза относиться не можетъ... А тѣмъ не менѣе -- что-то щемитъ и ноетъ... Есть утомленіе и нѣтъ сна -- именно душевная изжога!..
   Онъ прошелся изъ угла въ уголъ. Мягкій коверъ скрадывалъ шумъ его шаговъ. Слышалось только легкое шипѣніе керосина въ лампѣ, да тиканье часовъ у постели. Когда онъ отходилъ отъ огня, тѣнь его росла и занимала цѣлую стѣну, точно передъ нимъ поднималось что-то загадочное, таинственное и грозное. Онъ чувствовалъ даже смутный страхъ передъ чѣмъ-то, чего самъ еще не понималъ, и въ то же время въ его головѣ гвоздилась все та же "глупая", какъ онъ окрестилъ ее, фраза: "мы всѣ подлецы!.."
   Онъ подошелъ къ окну и отвернулъ гардины. Тусклая улица, колеблющееся пламя газовыхъ фонарей -- должно быть подымался вѣтеръ -- и слѣпыя черныя окна противоположнаго дома. На мостовой -- никого. Тротуары пусты. Впрочемъ, нѣтъ,-- вонъ бѣжитъ какая-то облѣзлая (или она ему кажется такою) собака... Бездомная... То останавливается и нюхаетъ воздухъ, то опять носомъ въ землю -- и дальше... Вотъ и ея нѣтъ... Теперь передъ нимъ ничего живого... И тихо, такъ тихо, что ему хочется крикнуть...
   -- Мы всѣ измѣняемъ идеаламъ честной молодости, мы всѣ -- подлецы!..-- самъ не замѣчая, вслухъ, проговорилъ онъ и вздрогнулъ.
   Даже невозможную интонацію глупаго актера передалъ и голосъ прозвучалъ такъ же визгливо, какъ у послѣдняго.
   

II.

   Онъ взглянулъ на часы,-- было уже два. Тѣмъ не менѣе, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше взбудораживались его нервы,-- "его нервы!" -- и сонъ казался все невозможнѣе. Онъ прилегъ на кушетку съ тщетною надеждою успокоиться; но тутъ кровь ударила ему въ голову, въ вискахъ застучало, заболѣло темя и сухой жаръ охватилъ глаза. Ему стало еще хуже. Если бы не было такъ поздно! Въ самомъ дѣлѣ, еще никогда онъ не ощущалъ такого страстнаго желанія видѣть людей, слышать ихъ голоса, уйти отъ этой тишины, тяжкимъ бременемъ лежавшей на его душѣ; отъ тишины, въ которой вставали нѣмые и неподкупные свидѣтели,-- чего? Пока онъ самъ не зналъ, только смутно чувствовалъ, что эта, со сцены визгливо помянутая "юность" предъявляетъ ему какіе-то счеты. Въ смятеніи онъ пока не могъ разобраться съ ними,-- постигалъ только одно, что они неоплатны, что отнынѣ уже не будетъ мѣста завидному равновѣсію его, спокойствію и бодрости, что его жизнь должна раздвоиться и какъ всѣ, которыхъ онъ наблюдалъ, и ему, Сладецкому, придется хоронить въ своей душѣ вѣчный упрекъ, вѣчное недовольство самимъ собою. Да въ чемъ же онъ виноватъ? Развѣ онъ не сдѣлалъ всего, что могъ сдѣлать, что было въ его силахъ, въ предѣлахъ его возможности? Развѣ онъ-то, онъ, измѣнилъ "идеаламъ честной юности?" Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь отсюда всѣ упреки; она, эта честная юность, пользуясь тишиною ночи, выдвигаетъ изъ своего далека безмолвныхъ свидѣтелей. Она вмѣстѣ съ тѣмъ размазаннымъ комедіантомъ крикнула ему сегодня со сцены: "мы всѣ -- подлецы!" И онъ вздрогнулъ, вздрогнулъ, какъ виноватый, вздрогнулъ, какъ нечаянно застигнутый обличителемъ. Кто бы ни былъ этотъ обличитель -- все равно: "бездарный артистъ" или "ловкачъ-драматургъ" -- все равно. Вѣдь и дуракъ можетъ выпустить пулю, которая случайно попадетъ въ самое сердце.
   Да развѣ онъ могъ сдѣлать больше того, что сдѣлала? Онъ помнилъ всю свою жизнь,-- она передъ нимъ ясна. Какъ сквозь чистое стекло онъ ее видитъ теперь позади. Точно длинный пройденный путь снизу вверхъ. Съ вершины -- онъ весь тутъ налицо со всѣми своими изгибами, неровностями. Узенькая тропа; сначала чуть ее замѣтно, потомъ все шире и шире. Подъ солнцемъ и въ тѣни, кремнистый и песчаный -- вотъ онъ. Шестнадцатилѣтнимъ юношей онъ вышелъ на него и не сходилъ на другіе больше. И онъ "измѣнилъ", онъ, не увлекавшійся ни жадностью, ни честолюбіемъ, не переходившій на болѣе торные и широкіе? И онъ измѣнилъ! А внутри что-то на зло ему вскипаетъ, удушливымъ паромъ поднимается, окутывая его мысли, и со всѣхъ сторонъ шепчетъ ему: "Да, да измѣнилъ, какъ измѣнили другіе!"
   -- Другіе -- да, другіе измѣнили... Но я, я -- въ чемъ и когда? Вѣдь никто и никогда не упрекнулъ меня въ этомъ. Развѣ я похожъ на тѣхъ, чьи имена стали нарицательными въ литературѣ? Развѣ я похожъ?
   Онъ взволнованно прошелся еще разъ по комнатѣ и совершенно случайно остановился у стѣны, завѣшанной фотографіями и рисунками. Безсознательно уставился въ одинъ изъ нихъ и сначала даже не сообразилъ, что на немъ такое. Мысли работали въ совершенно иномъ направленіи, не до того было. Только минуту спустя, точно изъ тумана выдѣлилось передъ нимъ молодое лицо, съ яркими, полными восторженнаго выраженія глазами. И лицо такое худое, некрасивое, но отъ него оторваться нельзя,-- что-то тянетъ къ нему. Искренность -- въ каждой чертѣ. У этого слова не расходятся съ дѣломъ. Этотъ смѣло пойдетъ за правду всюду, куда только ни поведетъ его судьба. Пусть даже то, что считаетъ онъ правдою, будетъ иллюзіей,-- не въ первый разъ благородные мученики несли за нее свои головы... Да!.. И въ невыразимомъ смятеніи, Сладецкій нѣсколько разъ вслухъ уже повторилъ: "неужели это былъ я... неужели!.." О, съ тѣхъ поръ онъ выигралъ наружно! Оправился, раздобрѣлъ, только погасли глаза, да сердце покрылось золою, какъ остывающій костеръ... Онъ не знаетъ тѣхъ холодныхъ дней, той нужды окаянной, которая тогда мучила его. О, онъ ее помнитъ! Сколько разъ ему случалось разсказывать о ней, разсказывать съ гордостью и внутреннимъ сознаніемъ счастія, какъ говоритъ выслужившійся изъ солдатъ генералъ о своемъ рекрутствѣ и тяжелой школѣ, которую ему пришлось пройти. Онъ помнитъ и никогда не забудетъ этого, какъ ему случалось не ѣсть по цѣлымъ суткамъ и, прійдя къ знакомымъ, застать ихъ за обѣдомъ. Его приглашали радушно принять участіе; но голодному пролетарію казалось, что всѣ, всѣ догадываются объ его голодѣ, что всѣ на его лицѣ видятъ отраженіе этой муки. И отказывался, хотя желудокъ его рвало на куски, хоть его тошнило при видѣ смѣнявшихся за столомъ блюдъ. Теперь онъ самъ спрашиваетъ: "не накормите-ли вы меня?"... Еще бы этому лицу не быть худымъ, этимъ чертамъ не казаться некрасивыми! Еще бы! Зато онъ не продавалъ себя! О, ни за какой гонораръ! Онъ помнитъ, какъ издатель маленькой газетки залучилъ его къ себѣ и поручилъ написать какой-то фельетонъ. Съ какимъ негодованіемъ онъ, Сладецкій, швырнулъ тому въ лицо его "поганыя" деньги, когда понялъ смыслъ того, что требовалось этому мерзавцу. Швырнулъ -- и остался на улицѣ, ночевалъ въ ночлежномъ домѣ, ходилъ въ опоркахъ, но не продалъ себя, не сталъ насиловать своей мысли, не послужилъ ему. И долго было такъ, долго! Его не считали одинаково пріятнымъ вездѣ, потому что онъ ненавидѣлъ зло и самъ умѣлъ быть ему ненавистенъ. Онъ тогда еще не придумалъ фразы, что журналъ и газета -- лавочки и ему все равно, въ какой продаютъ его товаръ, лишь бы онъ былъ только за его бандеролью. Онъ тогда стоялъ подъ знаменемъ и ему дорого было это знамя. Онъ любилъ тѣхъ, надъ которыми вѣяло оно, и онъ на это знамя смотрѣлъ, какъ израильтяне на мѣдный змій, воздвигнутый для нихъ Моисеемъ. Онъ ихъ любилъ -- и съ непримиримою ненавистью смотрѣлъ на все остальное... на всѣхъ, кто былъ противъ!.. Правъ-ли онъ былъ или нѣтъ? Онъ еще но разобрался со своимъ смятеніемъ въ эту безсонную ночь, но понималъ, что только если онъ теперь и "правъ", то все-таки ему болѣзненно, скорбно, мучительно приходится завидовать тому худому, голодному отрепышу, у котораго такимъ яркимъ восторгомъ сіяли молодые глаза. О, тотъ загнанный волченокъ не опустилъ бы своего взгляда передъ нимъ, тотъ заносчивый юноша пожалуй тоже бы, какъ и этотъ глупый актеръ, со сцены крикнулъ бы ему: "ты подлецъ!" Былъ-ли бы онъ правъ въ этомъ осужденіи? Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ. Онъ не былъ бы правъ, но онъ имѣлъ бы право сказать это, въ силу своей святой честности, въ силу своей святой преданности дѣлу! Во всякомъ случаѣ онъ былъ бы правѣе нынѣшняго Сладецкаго, сотни разъ осуждавшаго "ближнихъ своихъ" и въ то же время причастнаго къ ихъ грѣхамъ... Въ самомъ дѣлѣ, недавно разразился скандалъ въ писательскомъ мірѣ, и онъ вмѣстѣ съ другими счелъ себя обязаннымъ вознегодовать на него, вмѣстѣ съ другими! Одинъ бы не пошелъ на это! Какой-то жалкій голодный репортеришка взялъ нѣсколько рублей съ антрепренера лѣтняго кабака и расхвалилъ его опереточный лупанаръ. И сегодня еще въ театрѣ онъ весьма краснорѣчиво громилъ порчу литературныхъ нравовъ, забывъ, что онъ самъ сидитъ на даровомъ креслѣ, что еще нѣсколько дней назадъ онъ участвовалъ на обѣдѣ, данномъ импрессаріо пишущему люду. Взять деньги, взятка,-- дѣло подлое, разумѣется. Ну, а развѣ не то же самое пользоваться даромъ тѣмъ, за что платятся деньги?.. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ онъ, честный, безукоризненный Сладецкій, въ этомъ отношеніи выше тѣхъ "запятнанныхъ" людей? Въ размѣрѣ суммы и въ самомъ видѣ ея -- и только! Краска ударила ему въ лицо, онъ прошелся по кабинету опять и, не зная, что дѣлалъ, остановился у письменнаго стола. На немъ лежалъ запечатанный конвертъ. Сладецкій нервно вскрылъ его,-- оттуда вывалился какой-то красный билетъ и листокъ почтовой бумаги. Правленіе одной желѣзной дороги, по которой на-дняхъ ему надо было ѣхать, увѣдомляло "многоуважаемаго г. Сладецкаго, что оно, съ особеннымъ удовольствіемъ исполняя его просьбу, препровождаетъ ему годовой билетъ на право безплатнаго пользованія мѣстомъ перваго класса".
   -- А это развѣ не взятка!-- вспыхнулъ Сладецкій. Какъ же я смѣлъ громить тѣхъ, которые сдѣлали то же самое, только откровеннѣе, т.-е. получили прямо деньги!.. Тотъ Сладецкій -- Сладецкій двадцать, пятнадцать лѣтъ назадъ -- могъ и осуждать ихъ, и подлецами называть, а нынѣшній, сегодняшній, развѣ не то же самое, что и они?..
   И онъ сталъ перебирать въ памяти, сколько разъ онъ первый подымалъ камень и въ качествѣ безгрѣшнаго человѣка швырялъ его въ несчастныхъ мытарей, такихъ загнанныхъ, жалкихъ... Теперь, въ эту безсонную ночь, послѣднее уваженіе исчезало въ немъ къ самому себѣ и къ своему дѣлу. Въ самыхъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ развѣ онъ не спрашивалъ себя постоянно, какъ это примутъ тѣ или другіе, не покажется-ли это слишкомъ сильнымъ лицу, котораго вниманіемъ онъ дорожилъ, не оскорбится ли имъ другое, имѣющее возможность въ свою очередь сдѣлать ему, Сладецкому, непріятность. И такъ вездѣ оглядка, всюду -- осторожничанье и расклапиванье направо и налѣво! Не слишкомъ-ли многимъ онъ пожертвовалъ за право быть сытымъ, спокойнымъ? Стоитъ ли эта овчинка такой выдѣлки? И вѣдь большинство кругомъ -- одного съ нимъ поля ягоды. Всѣ они также берутъ видимостью, показомъ, а что у нихъ на душѣ?.. Онъ теперь хорошо понимаетъ -- что! Этотъ огневой взглядъ худого и измореннаго Сладсцкаго, двадцать лѣтъ назадъ, раскрылъ ему многое въ этомъ отношеніи. Очень многое!
   "Почему же я долженъ быть лучше другихъ?..-- самооправданіемъ мелькнуло въ его головѣ. Вотъ NN, тотъ, благодаря печати, сдѣлалъ и дѣлаетъ крупную служебную карьеру, и никто не считаетъ этого безчестнымъ, хоть онъ и подноситъ въ видѣ взятки тѣмъ или другимъ лицамъ "пріятныя статьи". ZZ, на веревочкѣ у купца бѣгаетъ; XX, финансовому міру служитъ и тоже въ качествѣ курочки по зернышку клюетъ... Да развѣ это оправданіе? Что бы сказалъ тотъ Сладецкій, если бы ему привели такіе резоны? О, онъ знаетъ, что бы отвѣтилъ тотъ:
   -- Быль молодцу не укоръ. Покайся и будь другимъ. Никто не дѣлаетъ большей чести природѣ человѣческой, какъ воскрешеніе живой души, но не смѣй оправдываться такъ. Такъ оправдываясь, такъ поступая, ты -- то же, что и обличаемые тобою, или нѣтъ -- ты неизмѣримо хуже ихъ потому, что они чувствуютъ свою скверну, а ты носишь голову высоко и считаешь себя пророкомъ и свѣтильникомъ. Для тѣхъ еще не все потеряно: сознаніе грѣха -- источникъ покаянія, а покаяніе первый шагъ къ нравственному воскрешенію человѣка... А ты вѣдь самъ обличаешь чужой грѣхъ... Чего же ты стоишь послѣ этого?
   Мучительно долго шла эта ночь.
   Онъ пробовалъ ложиться, но сонъ бѣжалъ отъ него. Подушки точно горячими тисками охватывали его голову, одѣяло давило его. Тѣло горѣло въ сухомъ жару, а когда онъ сбрасывалъ съ себя покрывало, Сладецкому казалось, что у него начинается лихорадочный ознобъ. Ему хотѣлось уйти на улицу, но надо было для этого будить прислугу, швейцара... Онъ открывалъ гардины,-- безмолвіе и покой почти все также царили за его окнами. Фонари тускло горѣли въ туманѣ. Разсвѣтъ былъ еще далекъ,-- его не было и въ душѣ у Сладецкаго. Онъ, наконецъ, присѣлъ къ столу и открылъ одинъ изъ нижнихъ ящиковъ. Тутъ у него Богъ вѣсть для чего хранились старые нумера журналовъ и газетъ съ цѣлымъ ворохомъ его "молодыхъ" статей, которыхъ онъ не признавалъ вовсе своими. Онѣ не вошли въ его книги и имъ, казалось, суждено было вѣчно почивать во мракѣ забвенія. Эта безсонная ночь вывела ихъ изъ долгаго мрака. Сладецкому хотѣлось провѣрить себя... Онъ нервно, порывисто, обрывая нѣкоторые листки, опуская другіе, пробѣгалъ строки, написанныя имъ когда-то, и вдругъ, на зло годамъ, разстоянію, уронилъ голову на руки и разрыдался какъ ребенокъ, какъ женщина. Нѣтъ, дѣти и женщины такъ не плачутъ: ихъ слезы дешевы, у нихъ сама природа устроила глаза на мокромъ мѣстѣ. А у Сладецкаго каждая слеза насквозь прожигала сердце! Онъ сознавалъ, что съ каждымъ мгновеніемъ онъ старѣетъ и теряетъ вѣру въ себя и въ свое дѣло, что послѣ этихъ слезъ прежнее будетъ для него невозможнымъ. Или уйти, или сдѣлаться инымъ!..
   Да... Вотъ онѣ -- эти строки. Какъ неловка, неуклюжа форма его старыхъ статей, какъ плохъ языкъ... но какъ все это ярко, жизненно! Изъ-подъ пера, какъ изъ-подъ молотка, искры брызжутъ. Жгутъ онѣ и уносятъ чужую душу въ какой-то волшебный міръ, гдѣ свобода, правда, любовь, красота горятъ яркимъ созвѣздіемъ. Онъ понимаетъ, что отъ этихъ строкъ должны были биться сердца, глаза плакать. Теперь, обрабатывая свои произведенія, отдѣлывая каждую фразу какъ ювелиръ, онъ вызываетъ удивленіе, но не ту восторженную, страстную жажду подвига, какого подвига?-- ни онъ, ни его читатели не знали, только душа рвалась вонъ и стремилась къ вѣчнымъ зорямъ, къ источникамъ негаснущаго свѣта, въ тотъ чудный міръ, гдѣ дѣйствительностью являются идеалы, а наша житейская дѣйствительность кажется какою-то безобразною сказкой...
   Да, ему, нынѣшнему Сладецкому, не написать и одной такой строки. Живоносные ключи изсякли въ его сердцѣ. Риторъ смѣнилъ пророка, и огнедышащее слово послѣдняго осталось въ той пустынѣ, гдѣ когда-то нищій и загнанный онъ питался акридами, обличая грѣхъ торжествующій и обѣляя душу живую въ грѣхѣ сознаваемомъ и исповѣдуемомъ!..
   Онъ со странною поспѣшностью рылся въ недавнихъ своихъ, казавшихся ему лучшими, произведеніяхъ... Ему хотѣлось отыскать въ нихъ хоть проблески прежняго свѣта... Но, увы! Они измѣнились, какъ и онъ. Они выиграли наружно, стали красивыми, спокойными, приличными, но въ нихъ погасъ тотъ огонь, что сіялъ когда-то въ глазахъ этого худого и голоднаго заморыша...
   А сквозь раскрытыя гардины оконъ, ночь все больше и больше хмурясь, тускло смотрѣла на этого бившагося въ мучительномъ смятеніи жалкаго человѣка. Ей было непонятно страданіе его души. Она -- эта ночь -- всегда была мракомъ и мракъ для нея былъ жизнью, а этотъ добровольно ушелъ отъ свѣта, самъ выбралъ себѣ тьму и теперь горько рыдалъ о первомъ, зная, что ночь умретъ, а душѣ его уже не воскреснуть въ прежнемъ лучезарномъ блескѣ молодости!
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru