Немирович-Данченко Василий Иванович
Ранние всходы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Сказки дѣйствительности

Изд. 2-е дополненное

С.-Петербургъ
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный складъ | Книжный магазинъ
Стремянная, 12 | Невскій, 96

   

РАННІЕ ВСХОДЫ.

I.

   Странное дѣло: не смотря на дружеское "ты",-- до послѣдняго времени мы были не особенно близки. Я хорошо его зналъ и относился къ нему съ большимъ уваженіемъ, какъ къ стойкому человѣку, не поступавшемуся никогда идеалами далекой молодости и лучшими вѣрованіями души... Такіе люди становятся теперь все рѣже и рѣже!.. Ихъ поневолѣ и цѣнишь больше. Но при этомъ въ немъ не было жосткой брезгливости къ слабымъ и робкимъ, напротивъ меня особенно подкупала какая-то свойственная ему ласковая мягкость. Всепрощеніе читалось въ его взглядѣ, слышалось въ звукахъ его голоса. Онъ не былъ похожъ на тѣхъ идоловъ, которые потому только и не спотыкались, что въ груди ихъ по было сердца -- одинъ сплошной камень. Въ немъ никто бы не нашелъ суровости, съ которою къ маленькимъ грѣхамъ своего ближняго относятся необыкновенно счастливые удачники, всю жизнь благодаря прямолинейности своей натуры, пробѣжавшіе точно въ шорахъ, ничего не видя по сторонамъ. У насъ обыкновенно отпразднуетъ несовратившійся съ пути праведныхъ свой двадцатипятилѣтній юбилей и сейчасъ же возмнитъ себя монументомъ и самъ на себя въ зеркало такъ смотритъ и другихъ приглашаетъ понимать его не иначе какъ соединенныхъ Минина и Пожарскаго съ Красной площади. Или вдругъ размякнетъ, разслабнетъ и руки разставитъ, какъ-будто у него одесную и ошую, ассистенты, а самъ онъ безъ нихъ, вродѣ престарѣлаго архіерея на покоѣ, и ходить не можетъ. Какъ у добродѣтельной дамы, такъ и у этихъ безгрѣшныхъ идоловъ не ищи въ сердцѣ любви къ ближнему. Ихъ мораль нѣчто въ родѣ таблицы умноженія: 2X2 никакъ пять не выйдетъ. Для ариѳметики -- прекрасно, но для жизни -- никуда не годится. Мой пріятель Борисъ Ѳедоровичъ Крачковъ былъ изъ другой глины вылѣпленъ. Этотъ дѣйствительно любилъ человѣка, не на однѣхъ вершинахъ только, а и въ самомъ глубокомъ понизьѣ. Добро онъ понималъ иначе и не видѣлъ необходимости ужъ очень задирать носъ только потому, что никогда ему не случалось чужихъ платковъ таскать изъ кармановъ (у насъ вѣдь добрая половина права на уваженіе основывается именно на такомъ благородствѣ). Онъ говорилъ: "моя ласка не нужна тому, кто заживо въ Эпохи готовится. Люби павшаго, помоги ему, не убей въ немъ смятенную и измученную душу своимъ презрѣніемъ -- вотъ задача"... Одного онъ не прибавлялъ къ этому, именно того, что для рѣшенія такой задачи надо, чтобы въ груди билось такое же сердце, какъ у него... Эко диво какое -- выхоленную, вымытую собачку приласкать, у которой шерсть что шелкъ и воспитаніе она при этомъ у старыхъ дѣвъ получила самое филейно-аристократическое... Нѣтъ, ты, проходя ночью, подзови къ себѣ дрожащаго на холоду голоднаго, заброшеннаго, безпріютнаго пса, да не бойся, что у него шерсть клоками выдрана и изъ-подъ нея струпья видны, что лапы у несчастнаго перебиты и вмѣсто ласковаго лая у него какой-то визгъ дикій. Подзови, да пріюти!.. Борисъ Ѳедоровичъ хорошо это понималъ, и именно въ послѣднее время, когда у насъ развелось столько, что хоть прудъ пруди ими, благородныхъ людей, необыкновенно строго относящихся къ слабому и грѣшному человѣчеству, онъ гдѣ могъ старался ихъ показную и мундирную мораль смягчать своею проповѣдью добра и любви. Мало ему это удавалось, надо сказать правду, но потому-ли, что онъ былъ одинъ въ полѣ, или ужъ такое добродѣтельное время пришло, что грѣшнику одна дорога -- въ петлю къ фурманщику и потомъ на живодерню: сказать трудно! Тѣмъ не менѣе Крачковъ не помрачнѣлъ и не извѣрился. Напротивъ, въ его произведеніяхъ не было отчаянія, и онъ вѣрилъ въ побѣду добра и не смущалъ колеблющихся безсильнымъ и жалкимъ нытьемъ.
   Много въ немъ было и бодрости душевной, и когда ему стукнуло пятьдесятъ -- онъ, право, казался моложе тѣхъ, что шли ему на смѣну, положимъ только по праву метрическаго свидѣтельства, а ужъ никакъ не сердечной свѣжести. Мы во время оно, когда оба были моложе, встрѣчались чаще, у насъ даже общія воспоминанія оказывались; но потомъ судьба развела его и меня въ разныя стороны и, только встрѣчая произведенія другъ друга въ журналахъ, мы оба улыбались и говорили про себя: "Живъ, живъ еще курилка"!.. Старость его не смутила. Область четвертаго измѣренія не пугала эту ясную душу.
   "Что-жъ, пора и на покой,-- говорилъ онъ,-- теперь пусть другіе, а мы будемъ въ сырой землѣ спать. Наработались, настоящей-то радости вѣдь не было -- сплошь трудъ одинъ,-- имѣемъ право на чистую отставку"!..
   -- "А знаешь,-- говорилъ онъ какъ-то. Вѣдь -- это отлично, что судьба насъ, стариковъ, прочь убираетъ: идите-де братцы по домамъ, угощенія вамъ больше не будетъ! А то въ самомъ дѣлѣ ишь мы какіе сѣрые да сѣдые, да въ морщинахъ. Да и ранъ у насъ за всю битву житейскую не мало; нѣтъ, нѣтъ, да и дастъ себя почувствовать которая-нибудь. Этакіе рыцари печальной фигуры,-- чего добраго и молодежь напугаемъ. Не захочетъ она по нашей-то дорогѣ идти. Семъ-ка мы, скажемъ, къ казеннымъ пирогамъ присосѣдимся, да теплыхъ хлѣвовъ себѣ поищемъ... Анъ живое слово и изсякнетъ. Нѣтъ, пора, право пора". Смѣшно было даже видѣть, какъ при этомъ юношескимъ огнемъ сверкали его глаза и свѣтлая, свѣтлая улыбка все лицо освѣщала какою-то воскресною зарей.
   Во всю свою жизнь многострадальную, полную величайшихъ лишеній, онъ только разъ далъ себѣ праздникъ. Какой-то юнецъ пригласилъ его ѣхать съ нимъ за границу. Крачковъ схватился за это и я вдругъ его встрѣтилъ въ Неаполѣ -- на праздникѣ Santa Maria del Carmine. Я даже оторопѣлъ, сказать правду. Думаю -- не ошибаюсь-ли. Нѣтъ, онъ самъ и есть, только улыбка у него какая-то "виноватая".
   -- "Что, братъ,-- наконецъ проговорилъ онъ,-- не ожидалъ меня здѣсь встрѣтить, а?... Право и совѣстно"...
   -- "Чего"? спрашиваю.
   -- "Какъ чего?.. На чужой счетъ вѣдь... Какъ бы гувернеромъ и не то что заправскимъ гувернеромъ, а въ родѣ бонны, вотъ что при младенцахъ"!..
   А кругомъ все было такъ свѣтло, ярко, прекрасно! Весь міръ въ это чудное время казался какимъ-то эмалевымъ, такъ были живы и блестящи его краски. Кругомъ воскресала языческая роскошь, съ театральностью далекихъ временъ, когда весь міръ жилъ для одного этого клочка земли. Нельзя было не увлечься красотою группировокъ и участвовавшихъ въ нихъ... Въ лазурномъ заливѣ замерли безчисленныя лодки, великолѣпно убранныя гирляндами цвѣтовъ, какими-то пестрыми и причудливыми флагами, радостно сверкавшими подъ этимъ солнцемъ, какъ крылья яркихъ бабочекъ, запутавшихся въ паутинѣ. Тысячи красавицъ глядѣлись изъ-за бортовъ въ воду. Съ лодокъ доносились къ намъ страстные напѣвы. Разные Антоніо Піетро, Беппо -- импровизировали съ гитарами въ рукахъ пѣсни, которымъ, какъ настоящимъ эфемеридамъ, суждено прожить минуту, но зато въ эту минуту они вдоволь надышатся и чуднымъ воздухомъ, и солнечнымъ тепломъ и такъ налетаются въ голубомъ пространствѣ, что потомъ и умирать не страшно -- пожили! Главная лодка -- вся въ розахъ и лиліяхъ, въ знаменахъ и леитахъ -- тихо выплывала, показывая всѣмъ лучшихъ представительницъ неаполитанской красоты; посрединѣ залива остановилась, облитая свѣтомъ, обвѣянная благоуханіями, затопленная сладкими звуками... Можно было подумать, что весь народъ по старой памяти торжествуетъ праздникъ Венеры. Напрасно было бы во всемъ этомъ искать глубокую Христіанскую идею. Двухъ тысячелѣтій какъ не бывало и передъ вами воочію являлась Великая Греція съ ея культомъ красоты и поклоненіемъ жизни ради самой жизни.
   -- Хорошо... Какъ хорошо!-- повторялъ Борисъ Ѳедоровичъ, лаская все кругомъ своими лучившимися глазами.-- Какъ хорошо! Вотъ счастье жить-то здѣсь... Какое счастье!.. А у насъ... Оттого мы должно быть и злы такъ, и раздражены, и зависть точимъ будто гной изъ раны, и шипимъ по змѣиному, что у насъ настоящаго солнца нѣтъ! А? Зимы-то вѣдь мѣсяцевъ по восьми, туманы такіе, точно тебя ужъ зарыли и камнемъ придавили, чтобы не всталъ какъ-нибудь ненарокомъ...
   И дѣйствительно было хорошо...
   Въ лазури тонули и Искія, и Капри -- полувоздушные, точно сотканные изъ голубыхъ лучей. И Везувій сегодня, какъ торжествующій гладіаторъ, высоко держалъ свой огненный, повитый дымомъ мечъ надъ припавшими къ его ногамъ городками. Все было полно удивительнаго покоя, все вѣяло избыткомъ жизни, полнотою силъ, цѣльностью, здоровьемъ, гармоніей...
   Борисъ Ѳедоровичъ блаженно улыбался, бродя вдоль берега моря.
   Но счастье его было коротко, и онъ опять ушелъ въ обычное сѣренькое дѣло среди тумановъ и зимъ угрюмой родины. Я его упустилъ изъ виду. Жизнь выбрасывала вонъ изъ колеи, обрывками до меня доносились печальныя вѣсти. Общіе знакомые, встрѣчаясь за рубежомъ со мною, передавали, что Борису Ѳедоровичу не везло, что дѣло, которому онъ отдалъ всего себя, пошло-было, да налетѣлъ вихрь, закружилъ и о-земь ударилъ, да такъ, что ему больше не подняться. Казалось бы, кому вредили идеалы любви, добра, всепрощенія, красоты и правды,-- а нѣтъ, точно Крачковъ испанскаго боевого быка голыми руками за рога схватилъ. Вскинулъ его тотъ и растопталъ; хорошо еще, что самъ непоправимый идеалистъ живъ остался и на ноги всталъ даже, только долго ему ни за какое дѣло браться не приходилось. Все изъ рукъ выхватывало и прочь уносило. Привыкшій къ постоянной и упорной дѣятельности, онъ вдругъ оказался не причемъ. Его, всю жизнь не обидѣвшаго никого, любившаго цѣлый міръ, стали бояться.
   -- Ну, его... Съ нимъ еще влетишь!
   Куда? Во что? никто не давалъ себѣ въ этомъ отчета!
   

II.

   Тяжело, привыкнувъ къ дѣлу, вдругъ оказаться безъ него. Точно висишь въ какомъ-то безвоздушномъ пространствѣ, ни вверху, ни внизу, ни по сторонамъ. Пустота,-- а мысль продолжаетъ работать еще быстрѣе, настойчивѣе, ярче. Жизнь кипитъ кругомъ шумными волнами, предъявляются на каждомъ шагу мучительные запросы, чувствуешь себя въ силахъ отвѣтить на нихъ, именно теперь послужить вѣчной правдѣ. Дивныя сравненія цѣлымъ роемъ блещутъ въ головѣ, слагается аргументація такая, на которую, самъ думалъ -- не способенъ. Факты и событія освѣщаются совершенно иначе и пріобрѣтаютъ особенное значеніе. Періоды, какъ нитка жемчуга, одинъ изящнѣе другого, такъ и сыплются изъ-подъ пера. А ты --
   
   Молчи, скрывайся и таи
   И чувства, и мечты свои,
   Пускай въ душевной глубинѣ
   И зрѣютъ, и растутъ они...
   
   Хорошо было это говорить поэту, у котораго они потомъ примутъ чудные образы, воплотятся въ пѣсни и передъ ними, холодѣя отъ восторга, замрутъ люди, а простому работнику, вдругъ почуявшему приливъ силы и энергіи? Нашъ беззлобный товарищъ, оказавшійся такимъ образомъ въ роли Ваньки Каина, какъ-то растерялся на первыхъ порахъ. Да и другіе кругомъ растерялись. Скромный и непритязательный, любившій весь міръ, онъ у нихъ до сихъ поръ за ноль сходилъ, а теперь всѣ подозрительно стали отъ него сторониться. Да, сверхъ того, это отразилось и болѣе грубо на его жизни. Онъ до сихъ поръ не зналъ прямой, будничной, мелкой нищеты, а теперь она стала передъ нимъ лицомъ къ лицу. Прежде ему случалось отказывать себѣ въ покупкѣ книги, въ мѣстѣ въ театрѣ, въ извозчикѣ, а тутъ вдругъ явился вопросъ: "что же я ѣсть буду!.. Куда дѣнусь"? Экономій у него, какъ и у всѣхъ насъ, никакихъ не было, да и не изъ чего ихъ сдѣлать журнальной клячѣ. Связей съ людьми, которые могли бы найти ему какое-нибудь дѣло, тоже. Товарищи,-- но они или присосѣдились къ мутной водѣ и ловили въ ней рыбу, или запропастились гдѣ-то за углами, или, познавъ истинную премудрость, обзавелись окладами и привыкли уже оттопыривать губы и многозначительно помавать бровями. И въ это-то время бѣдняга Крачковъ, встрѣтясь со мною, вдругъ задалъ мнѣ жуткій вопросъ, на который самъ онъ не нашелъ себѣ отвѣта:
   -- Кому я нуженъ?..
   -- Ну, вотъ... Что за глупости!-- попробовалъ было я уклониться.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ -- кому?.. Странное у насъ существованіе... Какъ-будто мы и дѣло дѣлаемъ. Пишемъ сотни, тысячи столбцовъ, кипимъ на медленномъ огнѣ, изводимся, бросаемся въ какія-то битвы, одерживаемъ побѣды, терпимъ пораженія, болѣемъ душой, а потомъ и тѣломъ. Богъ знаетъ, на что дѣлаемся похожи, а на дѣлѣ -- кому все это нужно?..
   -- Какія глупости! Обществу, народу...
   -- Это я все знаю... Только вотъ какую дилемму я тебѣ поставлю. Исчезни завтра сапожники -- всѣ возопіютъ, булочники тоже... А налети такой циклонъ, что насъ всѣхъ смететъ съ лица земли,-- ты думаешь, станетъ вопіять обыватель?.. Станетъ онъ безпокоиться: "Куда дѣвался Крачковъ? Подавайте мнѣ Крачкова!"
   -- Это еще не доказательство, что мы не нужны!
   Но Борисъ Ѳедоровичъ головой покачалъ только и, сунувъ мнѣ руку какъ-то особенно торопливо, распрощался со мной и ушелъ.
   Я смотрѣлъ ему вслѣдъ и только теперь замѣтилъ, что онъ весь былъ какой-то обношенный. Лицо его припомнилъ -- лицо обношенное, стертое... На старенькомъ пальто швы побѣлѣли, полы отрепались... Рука, которую я жалъ, исхудалая, дрожала... Поступь у него стала неровной, неувѣренной, точно и ноги его тоже задавали себѣ вопросъ: кому мы нужны, зачѣмъ мы носимъ это обветшалое и никому не нужное тѣло?.. Я помню, въ тотъ же вечеръ, какъ курьезъ, сталъ разсказывать въ кружкѣ знакомыхъ свою встрѣчу съ Крачковымъ.
   -- Да что же ты думаешь?-- замѣтилъ кто-то.-- Борисъ Ѳедоровичъ неправильно только вопросъ ставитъ. Не то, что мы не нужны, а въ самомъ дѣлѣ, кому мы близки, дороги, такъ, чтобы наше отсутствіе рану въ сердцѣ вызвало; даже не рану -- ну, а просто этакій, знаешь, пробѣлъ въ жизни у обывателя? Ну? И не только мы. Нѣтъ, рядовымъ и претендовать нечего,-- а ты возьми и тѣхъ, кто повиднѣй, тѣхъ, что на вершинахъ стоятъ. Такая-ли наша страна равнинная,-- не знаю, а только пошехонцу и горы -- не горы, и вершины -- не вершины, лишь бы остались тѣ три сосны, въ которыхъ онъ заблудиться можетъ...
   -- За границей...
   -- То за границей: о ней мы не говоримъ сейчасъ. Наша жизнь сложилась иначе. Мы еще здѣсь -- ранніе всходы!.. Зима кругомъ, морозъ трещитъ. Вчера -- обмануло тепломъ какимъ-то. Вѣтеръ что-ли съ юга пахнулъ, снѣжокъ растаялъ на горбинкахъ,-- молодая травка сдуру и выглянула: дай-ко солнышку порадуюсь, не меня-ли оно зоветъ?.. Быглянуть-то выглянула, а вмѣсто солнышка: "съ бѣлыми Борей власами"... Ну, и сгибло все. Ты бы въ самомъ дѣлѣ подумалъ на эту тему. Оттого у насъ и неувѣренность, и чувство больное въ душѣ, и настоящей энергіи нѣтъ. Потому для нея нужно что: знать прежде всего, что ты не одинъ воинъ въ полѣ, что ноги у тебя крѣпкія и стоишь ты на нихъ "на страхъ врагамъ" и что за тебя масса. Чуть что -- она тебя поддержитъ, раздавленнымъ червякомъ на дорогѣ не оставитъ. Это вѣдь въ самомъ дѣлѣ. Ты вглядись въ эту массу -- ей развѣ настоящая печать нужна? Она и курантами довольна, а если еще при этомъ "зрѣлища и увеселенія" и дѣвица Ляканайль прямо съ Монмартра безъ трико.явилась, да ногою въ куплетахъ сморкается, такъ и всѣ духовныя потребности удовлетворены сполна. Утромъ онъ прочтетъ въ курантахъ о томъ, что въ Чили Бальмаседу ухлопали, и скажетъ: слава-те, Господи, у насъ все спокойно!-- еще обругается: и чего-де они, дураки, бунтуютъ!-- вечеромъ художественную законченность у дѣвицы Ляканайлъ найдетъ и особенную поэзію у нея въ спинѣ отыщетъ -- и расчудесное дѣло. Совсѣмъ европейцемъ возмнитъ себя, да еще какимъ, во всѣхъ Европахъ такого нѣтъ!-- а то, пресса, печать, на кой ему чертъ она? Зачѣмъ ему Борисъ Ѳедоровичъ Крачковъ. Если бы онъ еще могъ куплеты распѣвать, ну, дорогой человѣкъ, а то безъ куплета куда же онъ годится? Могу тебя увѣрить, что всякій опереточный Пипцо тверже стоитъ на ногахъ, болѣе спокоенъ за свое "завтра", потому что его "Какъ я люблю гусятъ", да если еще съ подходящими жестами, по нашему безстыдству въ самый разъ! А то -- Крачковъ! Крачковъ это -- фикція, а Пипцо съ гусятами -- дѣйствительность
   Я невольно возмутился. Разумѣется, пріятель ужъ слишкомъ преувеличивалъ.
   Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Судьба закидывала меня въ разные уголки міра. У меня изъ виду пропалъ и Крачковъ съ его сознаніемъ своей непригодности среди этой непонятной русской дѣйствительности, неподдающейся никакимъ точнымъ опредѣленіямъ, идущей куда-то совсѣмъ въ сторону отъ большой міровой дороги другихъ народовъ. Я уже не задавался проклятыми вопросами, заставляющими холодѣть сердце; на время точно пестрымъ экраномъ заслонила ихъ отъ меня чудная картина далекаго юга съ его всемогущимъ солнцемъ и сапфировымъ небомъ. Подавленные въ родныхъ туманахъ инстинкты жизни опять росли въ душѣ и сладкимъ, одуряющимъ ароматомъ охватывали мысль. И точно подстать этой природѣ, не знающей устали въ вѣчныхъ пароксизмахъ творчества, не вѣдающей удержу въ обиліи красокъ, въ прелести образовъ,-- все кругомъ складывалось въ такія плѣнительныя сочетанія труда, добра и свободы, такими могучими волнами подымался чуть не подъ самое небо безграничный океанъ этой жизни, что даже зрѣлище ея давало душѣ сознаніе счастія... До Крачкова ли было съ его маленькими муками, съ его крохотнымъ, кровью исходившимъ сердцемъ, здѣсь, на этомъ праздникѣ торжествующаго свои безкровныя побѣды человѣчества! Какимъ-то освѣжающимъ вихремъ врывались сюда великія движенія мысли, широкіе интересы, за которые люди умирали прежде и ради которыхъ они живутъ теперь,-- точно благодатное дыханіе съ недосягаемой выси, гдѣ сіяли яркими созвѣздіями вѣчные идеалы, неслось въ эти просвѣтлѣвшія долины... Наша склизкая дѣйствительность казалась тамъ сказкой, старою, мрачною сказкой!..
   Когда я вернулся домой -- о Крачковѣ какъ-то всѣ забыли...
   Точно въ воду канулъ. Я перевидался со всѣми старыми пріятелями; правду сказать, мнѣ тоже не пришло въ голову спросить о немъ.. Далеко за полночь шли бесѣды; мы съ сладострастіемъ, понятнымъ только русскому человѣку, копались въ нашихъ воспоминаніяхъ; вереницы живыхъ и мертвыхъ друзей и знакомыхъ обликами, силуэтами проходили передъ нами,-- а Крачкова между ними не было. Дѣйствительно, какъ-будто никогда онъ и не существовалъ... А старыя были воскресали ярко передъ нами. Вы не бывали-ли на кладбищѣ, въ часъ розоваго заката,-- когда мраморъ и камень могильныхъ памятниковъ точно оживаетъ, согрѣвается и блещетъ золотистыми отблесками подъ прощальнымъ лучемъ солнца, когда въ массѣ оживающихъ профилей вдругъ выдвигаются и совсѣмъ позабытые скромные кресты?.. Такъ и воспоминанія... Должно-быть вправду Крачковъ не былъ никому дорогъ, никому не былъ нуженъ, потому что среди этихъ надгробныхъ профилей и силуэтовъ онъ не показывался ни разу...
   Камнемъ на дно!..
   Съ минуту -- надъ нимъ поиграли круги на водѣ -- и потомъ успокоилась поверхность рѣки и побѣжали по ней въ загадочную даль веселыя струйки... Что имъ за дѣло до недвижнаго камня подъ ними?
   

III.

   Иногда (хотя, надо сказать правду, очень рѣдко) сѣверная осень даритъ насъ удивительными днями... Это дѣйствительно улыбка умирающей красавицы, прощальная, печальная, когда смерть уже накладываетъ на прелестное лицо свои синія тѣни, и очи вспыхиваютъ послѣдними отблесками уходящей жизни... Лѣту какъ-будто еще не хочется уступать свое мѣсто холодному дыханію полюса, среди золотыхъ подъ солнцемъ листьевъ и подъ небесами, Богъ вѣсть отчего вдругъ поголубѣвшими, ему хочется жить, и оно охватываетъ васъ такою нѣжною лаской, такимъ чуднымъ тепломъ проникаетъ въ вашу грудь, такимъ поэтическимъ свѣтомъ зачаровываетъ вашъ взглядъ, точно говоритъ: посмотри какъ я прекрасно, какою яркою и чудною радостью я полно, какъ страшно умирать, когда такъ хочется жить, когда всѣ пульсы еще бьются жаждою счастья! А въ ночь вдругъ подымается непрошенный сѣверный вѣтеръ, нежданно-негаданно, Богъ вѣсть откуда, налетаетъ мятель. Утромъ вы, просыпаясь, видите въ окнѣ снѣгъ на дорожкахъ еще необлетѣвшаго сада, грязный и гнилой, какъ разлагающійся трупъ. Неба и клочка не осталось -- низко-низко ползутъ по немъ сѣрыя, грозныя, хмурыя тучи, безпощадно, точно сквозь мелкое сито, просѣивающія какую-то влажную мерзость. И голова начинаетъ болѣть, и душно становится -- и молодымъ невозможнымъ сномъ начинаетъ казаться вчерашняя лазурная дѣйствительность. Въ одинъ изъ чудныхъ осеннихъ дней я вдругъ получилъ письмо отъ Бориса Ѳедоровича. Въ первый моментъ мнѣ даже стыдно стало -- какъ это раньше я не вспомнилъ о Крачковѣ. Мнѣ принесла его бѣдно одѣтая женщина съ оплѣшивѣвшей и однокрылой ласточкой на шляпкѣ. Расхлестанный всевозможными непогодами хвостъ этой ласточки краснорѣчивѣе всего говорилъ о нищетѣ ея обладательницы. На плечахъ у "дамы" (очевидно дамы -- иначе причемъ же была бы ласточка?) болталась какая-то тальма, со шнурками и стеклярусомъ. Но шнурки давно побѣлѣли, а стеклярусъ изломался и выпалъ... Когда я пригласилъ ее войти и присѣсть, я разсмотрѣлъ, что и остальной костюмъ бѣдной женщины соотвѣтствуетъ шнуркамъ и ласточкѣ. Ботинки у нея держались на ногахъ благодаря веревочкамъ, которыми она, воображая, что это незамѣтно, снизу перетянула ихъ, и отъ всей ея фигуры вѣяло на меня какимъ-то безконечнымъ уныніемъ.
   -- Какъ, Крачковъ въ больницѣ?-- воскликнулъ я, пробѣжавъ первыя строки.
   -- Да-съ... въ больницѣ... Уже третій мѣсяцъ...
   -- Какже никто не зналъ объ этомъ?
   -- Онъ никому не жаловался... Горды очень Борисъ Ѳедоровичъ...
   -- Можетъ быть, онъ нуждался все время?
   Она потупилась.
   -- Чай онъ любитъ хорошій пить, по два за фунтъ...-- ни съ того, ни съ сего вырвалось у нея.
   -- Я у него буду сегодня же.
   -- Сегодня не пустятъ уже.
   -- Меня пустятъ.
   -- Развѣ у васъ знакомый докторъ, тогда... А прочихъ -- швейцаръ, грубый такой онъ -- ни за-что. И даже до послѣдней дерзости. Дамъ ругаетъ; если двугривеннаго нѣтъ на чай ему, такъ и пуститъ вслѣдъ словечко... Сгоришь -- потому всѣ слышатъ...
   Все это она не говорила, а какъ-то безпорядочно роняла. То два-три слова скажетъ безъ передышки, а тамъ вдругъ не къ мѣсту пауза. Точно давно ужъ дождь прошелъ, а съ крыши нежданно набирающіяся капли нѣтъ-нѣтъ да и плюхнутся о желѣзо подоконника...
   -- Я непремѣнно, непремѣнно буду у него сегодня.
   Дама точно чего-то испугалась, вдругъ всполохнулась какъ-то, поправила растрепанную ласточку, вскочила, хотѣла видимо руку подать, да не рѣшилась, а я не догадался, и не успѣлъ я еще спросить ее о чемъ-то,-- выскочила въ дверь, споткнулась на порогѣ ея и мелкими, мелкими шажками выбѣжала вонъ... Я перечиталъ письмо еще разъ. Крачковъ писалъ, очевидно, измѣнившимся почеркомъ. Или руки у него ослабѣли, или не хотѣлось ему сообщать намъ о своемъ горѣ... "Плохо мое дѣло, collega. Нѣсколько мѣсяцевъ уже лежу на казенныхъ хлѣбахъ въ ...ой больницѣ. Хотѣлось бы повидать кого-нибудь изъ старыхъ друзей, только всѣ меня забыли. Вѣдь у насъ такъ, какъ въ строю... Выбудешь изъ него, строй сомкнется, и кончено -- о тебѣ никто не вспомнитъ. Если у тебя будетъ минута свободнаго времени -- навѣсти. Хоть на минуту. Знаешь, ужъ очень одному тоскливо: лежишь, лежишь часы за часами, смотришь на бѣлый потолокъ, на тусклую лампу, слышишь какъ около, рядомъ стонутъ и кашляютъ больные -- и ужасъ охватываетъ: неужели и завтра будетъ то же?.. Но дѣлать нечего. Литература для меня всегда была священнодѣйствіемъ, а не ремесломъ. Потому и капиталовъ не нажилъ, значитъ терпи... Вотъ еще: мнѣ ужасно трудно и стыдно просить у тебя, но.., чревоугодникъ я... Еслибы ты мнѣ принесъ чаю, такъ щепотки четыре-пять хорошаго. Очень бы утѣшилъ... Здѣшній ужасенъ. Я думаю, что онъ не китайскій, а рветъ его сторожъ Фалалей подъ окнами нашей мертвецкой, сушитъ, разбавляетъ нюхательнымъ табакомъ и -- пей въ свое удовольствіе... А впрочемъ не ко времени я расшутился! Такъ какъ же, collega, "до свиданія" или "прощай"?.. Нашимъ не разсказывай; они отъ меня и то бѣгали, какъ чертъ отъ ладона. Богъ съ ними. Помнишь то утро на неаполитанской Кіяйѣ?.. А потомъ на Санта-Лючіи?.. До сихъ поръ оно грѣетъ меня даже одною памятью о немъ... Ахъ, есть же счастливые люди... Есть! Впрочемъ, что же я -- скулить начинаю. Не мнѣ одному плохо: есть такіе, которымъ еще хуже... Я вонъ хоть Неаполь повидалъ, а у тѣхъ ни одного просвѣта въ жизни не было... Ну... до "свиданія", не хочу писать "прощай", а впрочемъ, если тебѣ "некогда", то не стѣсняйся".
   У меня отъ этихъ "четырехъ-пяти щепотокъ чаю" невольно слезы навернулись.
   Что ему, бѣднягѣ, стоило написать мнѣ! Я себѣ такъ и представилъ этого пожилого младенца, какъ у него рука дрожала и какъ ему было стыдно, когда онъ выводилъ эту проклятую строчку!..
   Я одѣлся и поѣхалъ къ нему.
   Смеркалось... Оживленіе на улицахъ, этотъ веселый предвечерній гомонъ, эти улыбающіяся лица, торопливые люди, все какъ-то было мнѣ странно послѣ только-что прочитаннаго письма. Въ окнахъ магазиновъ зажигали газъ, ярко горѣвшій на пестрыхъ грудахъ товара, куда-то спѣшили экипажи... Что общаго весь этотъ міръ имѣлъ съ "священнодѣйствіемъ" бѣднаго Бориса Ѳедоровича?..
   Не знаю, почему именно подъ грохотъ моего извозчика мнѣ вспомнились юношескіе стихи Крачкова. Они намъ нравились, такимъ молодымъ и восторженнымъ!.. Мы ихъ даже на музыку положили и пѣли хоромъ:
   
        Надо всѣмъ царитъ великій
   Богъ любви, и тамъ, гдѣ онъ --
   Нѣтъ вражды и злобы дикой,
   Миръ повсюду,-- вотъ законъ!
        Открывай свои объятья --
   Отошелъ желѣзный вѣкъ,
   Всѣ тебѣ -- друзья и братья,
   Всѣмъ ты братъ, о человѣкъ!
        Пусть кругомъ зальется кровью
   Цѣлый міръ,-- въ семьѣ своей
   Станемъ мы хранить съ любовью
   Кроткій свѣточъ лучшихъ дней.
        Близокъ день: очнутся братья,
   Кинутъ мечъ и плугъ возьмутъ.
   Стоны, вопли и проклятья
   Въ гимнахъ радостныхъ замрутъ.
        Человѣчество единой
   Станетъ дружною семьей...
   
   Бѣдный идеалистъ! Грезы о всемірномъ счастьѣ -- и нищета безысходная, миръ въ цѣломъ человѣчествѣ, мечта о любви, всюду уничтожающей вражду и злобу -- и просьба о щепоткѣ чаю и жалкая больница, гдѣ вотъ уже мѣсяцы онъ лежитъ одинъ среди чужихъ людей, никому не дорогой, никому не близкій. Бѣдный, бѣдный идеалистъ!
   

IV.

   Мордастый швейцаръ въ главномъ подъѣздѣ былъ горестно изумленъ моею настойчивостью видѣть пріятеля именно сейчасъ, въ неурочное время. Вообще это "больничное" урочное время. Человѣкъ можетъ-быть черезъ часа два умретъ, а вы ждите назначеннаго дня въ недѣлю, чтобы проститься съ нимъ. Жаль, что доктора и швейцары безсильны приказать за одно ужъ подождать и смерти! Карточку мою, которую я приказалъ передать дежурному доктору, онъ долго вертѣлъ въ рукахъ.
   -- Да вы ее пошлите.
   -- Никакъ нельзя!-- И онъ важно хмурилъ свои олимпійскія брови.
   -- Почему нельзя?
   -- Потому!
   Я вышелъ изъ себя и, перейдя на ты, каюсь -- обругалъ его "дуракомъ!" причемъ тотчасъ же послѣдовала полная перемѣна декорацій. "Если ругается, значитъ имѣетъ право", вѣрно соображалъ больничный Юпитеръ. Молодой врачъ вышелъ самъ и оказался моимъ знакомымъ.
   -- Каковъ у васъ Крачковъ?
   -- Плохъ!
   -- Ну?-- совсѣмъ ужъ глупо переспросилъ я.
   -- Масла въ лампадкѣ нѣтъ, свѣтильня нагорѣла, теперь курится, гаснетъ.
   -- Что-жъ у него, собственно?
   -- Чахотка.
   -- Помилуйте, медикусъ! Да у насъ про Крачковскую грудь говорили, что она на двадцать пять лѣтъ каторжныхъ работъ Богомъ создана.
   -- Мало-ли что. Плохо ѣлъ, холодно было у него въ квартирѣ, жидко одѣвался -- ну вотъ и развивалась мало-по-малу эта пакость. Потомъ у него должно-быть и непріятностей въ жизни оказывалось тоже достаточно. Вотъ что я вамъ скажу -- дай Богъ еще двѣ недѣли ему протянуть. И то истинное чудо Господне...
   -- Въ деревню бы его?
   -- Въ деревню? Развѣ для того, чтобы ваши редакціонные печальники заявили съ подобающею чувствительностью въ некрологахъ: "бѣдный труженикъ -- онъ умеръ безъ медицинской помощи". Здѣсь у насъ есть -- такой "интелигентъ". Его именно изъ деревни привезли. Фельдшеръ его тамъ сулемой окормилъ. А только вотъ что: вы ему, Крачкову, пожалуйста о положеніи его ни слова. Сами знаете, чахоточные, вѣдь, вѣрятъ въ свое выздоровленіе и наканунѣ смерти еще соображаютъ въ какой театръ они послѣ завтра пойдутъ.
   -- Ну ему не до театровъ. Онъ и здоровый-то...
   -- Знаю я... Это я такъ -- уподобленіе. Какъ у васъ называется сія реторическая фигура, а?
   Борисъ Ѳедоровичъ лежалъ въ общей камерѣ... Непривычка-ли въ этой обстановкѣ, только я долго не могъ освоиться съ нею. Было какъ-то жутко, холодно дѣлалось на душѣ. Все въ ней падало, сразу, казалось, меркли всѣ краски жизни. Этотъ рядъ кроватей -- одна въ одну, съ которыхъ изъ-подъ однообразныхъ и жиденькихъ одѣялъ остро и вмѣстѣ безнадежно смотрятъ на васъ осунувшіяся, исхудавшія лица... На нѣкоторыхъ даже вы прочтете досаду. Здоровый и сильный -- вы имъ противны въ эти минуты. У каждаго невольно шевелится въ головѣ: "отчего не я!" На нервныхъ ваше появленіе дѣйствуетъ тоже нехорошо. Вы ихъ выводите изъ неподвижности покоя. Скрипъ вашихъ сапогъ, слишкомъ быстрыя движенія, развязныя манеры раздражаютъ ихъ. Вмѣстѣ съ вами въ этотъ застоявшійся воздухъ больницы врывается вихрь шумной, полной красокъ, звуковъ, свѣту и тѣней жизни. Она до сихъ поръ останавливалась въ этихъ каменныхъ стѣнъ. Вы внесли ее съ собою въ складкахъ вашего платья, въ звукахъ вашего голоса, въ вашихъ жестахъ -- во всемъ, что въ васъ и у васъ. А это раздражаетъ, заставляя ихъ вздыхать о своемъ прошломъ... Одинъ меня издали встрѣтилъ воспаленнымъ взглядомъ -- худой совсѣмъ остовъ, обтянутый пожелтѣвшей кожей съ выдавшимися впередъ, какъ у черепа, челюстями, приподнялся на локтяхъ, еще пристальнѣе всмотрѣлся въ меня.
   -- Не ко мнѣ?.. спросилъ онъ доктора.
   -- Нѣтъ нѣтъ, голубчикъ, не къ вамъ.
   Я оглянулся; онъ меня провожалъ все тѣмъ же воспаленнымъ взглядомъ.
   -- У всѣхъ спрашиваетъ: не къ нему-ли?-- пояснилъ мнѣ докторъ.-- Онъ здѣсь полгода и у него еще ни разу никто не былъ. Сначала онъ все письма писалъ, потомъ бросилъ. Вѣрно всѣми забытъ!
   Какая странная тишина здѣсь! Вы чувствуете, что вся она наполнена печальными грезами, страшными сновидѣніями, мрачными воспоминаніями. Говоръ послышится -- онъ по землѣ стелется, ему отъ нея точно головы не поднять. Каждый самъ по себѣ, каждый переживаетъ самого себя, свое прошлое, копается въ быломъ, въ душѣ своей. Даже сухой характерный кашель не мѣшаетъ этой зловѣщей тишинѣ. Онъ еще болѣе оттѣняетъ, подчеркиваетъ ее, какъ лучъ свѣта, проникшій въ сплошной мракъ, безсильный озарить его,-- дѣлаетъ еще ужаснѣе его тяжкое иго. Сестры милосердія ходятъ -- точно ихъ воздухъ носитъ. Привычка-ли ступать такъ, или на васъ дѣйствуетъ все кругомъ и вамъ это кажется?.. Веселыя, яркія, полныя жизни внѣ этой камеры лица подбираются, мертвѣютъ, складываются въ какія-то иконописныя линіи, разъ люди входятъ сюда хоть на часъ, на полчаса. Мнѣ не случалось здѣсь видѣть дѣтей, но мнѣ кажется, что и на ихъ наивныя личики больница должна бросать свою обезцвѣтывающую тѣнь, какъ синія стекла на все въ комнатѣ накладываютъ что-то траурное, мрачное. Самый яркій свѣтъ солнца, проникая черезъ нихъ, все-таки дѣлаетъ комнату склепомъ, а живое лицо -- призракомъ спиритическаго сеанса.
   Правду сказать, я бы прошелъ мимо Крачкова, не узнавъ его.
   Онъ спалъ.
   Сѣрое одѣяло почти ничѣмъ не отличалось отъ его, тоже казавшагося сѣрымъ, лица. Оно не только исхудало, оно сдѣлалось крошечнымъ. Издали оно теряло свою выпуклость. Точно этотъ узкій профиль вырѣзали изъ бумаги и положили на подушку. Я подошелъ и присѣлъ около на табуретъ, не желая будить больного. Подъ впечатлѣніемъ-ли моего взгляда -- не знаю, но онъ забезпокоился и, не открывая глазъ, вытащилъ изъ-подъ одѣяла руку и бросилъ ее наружу... Костякъ обтянутый кожей. Его длинные, худые, съ узлами въ суставахъ пальцы до сихъ поръ въ моей памяти. Сколько въ нихъ было безсилія! Жилы казались синими шнурками подъ желтоватою, вялою кожей. Тонкая, тонкая шея... Господи! Неужели это тотъ же Крачковъ, котораго я помню молодымъ, сильнымъ, вѣрующимъ въ жизнь? И какъ нарочно во всемъ блескѣ, въ эмалевыхъ краскахъ молодости мнѣ припомнился одинъ вечеръ, когда вмѣстѣ съ нимъ мы вышли съ вокзала Николаевской дороги въ залитыя свѣтомъ улицы Петербурга. Было ясно, холодно и сухо. Звѣзды горѣли ярко, преувеличенно ярко въ темной безднѣ надъ нами; точно въ праздничномъ уборѣ стояли передъ нами дома; иней вѣнчальною фатою одѣлъ голыя деревья. Изъ-за Адмиралтейскаго шпица вырѣзалась луна, и вдругъ ея серебряный свѣтъ все залилъ, наводнилъ кругомъ... Изъ мрака выступило, что хоронилось въ немъ, засіяло, замерцало, и такъ сладко, хорошо и весело сдѣлалось на душѣ. Мы оба съ Крачковымъ были бѣдняками. У насъ едва-ли бы набралось вмѣстѣ нѣсколько рублей, а передъ нами была громадная жизнь въ незнакомомъ городѣ, но намъ казалось, что онъ весь принадлежитъ намъ. Сердце играло и ширилось -- впереди ни одной тучки, все, напротивъ, ослѣпляло невыносимымъ блескомъ. Въ плечахъ была молодая сила; казалось, что ни положи на нихъ -- выдержимъ. Невольно искали мы задачъ потруднѣе. Вѣчные идеалы человѣчества, которымъ хотѣлось послужить и которые нынѣ такъ далеко-далеко таинственными созвѣздіями ушли въ небесную недосягаемую высь, тогда лучились надъ самыми головами. Я помню, съ какимъ восторженнымъ видомъ крикнулъ онъ мнѣ тогда:
   -- Эхъ! посмотри на этихъ, что идутъ мимо насъ. Еслибы они знали, кто мы и что мы, какъ бы они намъ завидовали... Придетъ время, наши имена станутъ для нихъ знаменемъ. Жить безъ славы -- лучше умереть... А у насъ ея будетъ столько, что хоть зажмурься.
   Бѣдная козявка, поднявшаяся было на орлиномъ хвостѣ въ головокружащую высоту.
   Жалкое знамя! Именно жалкое...
   Больной вдругъ раскрылъ глаза, взглянулъ на меня, и что-то въ родѣ улыбки показалось на его лицѣ.
   

V.

   Онъ протянулъ мнѣ свою исхудалую руку -- она у него замѣтно дрожала...
   -- На тебя я разсчитывалъ навѣрняка...-- тихо заговорилъ онъ.-- Хоть не такъ скоро, не думалъ, что сегодня же. Я надѣюсь, ты не воображаешь, что я умираю? Подозрительно взглянулъ на меня, но тотчасъ же успокоился. Я только утромъ передалъ письмо женѣ...
   -- Она ко мнѣ прислала его съ какой-то женщиной.
   -- Нѣтъ... Это она сама.
   Сама!.. Его жена! Меня даже въ потъ бросило, когда я вспомнилъ ея лохмотья, ея связанныя бичевочкою ботинки и шляпку съ растрепанной ласточкой... А лицо, истомленное и отчаяніемъ доведенное до полнаго равнодушія, странную блуждающую улыбку на немъ и голодъ,-- голодъ, смотрѣвшій изъ ея глазъ, выражавшійся во всѣхъ ея чертахъ, въ каждомъ ея движеніи. Мнѣ стало стыдно,. точно я совершилъ какое-нибудь непоправимо подлое дѣло. Въ самомъ дѣлѣ я не далъ ей ничего. Надо было предложить, навязать, заставить взять. Вѣдь она теперь можетъ-быть сидитъ гдѣ-нибудь въ нетопленной каморкѣ... Или еще хуже. Я помню, какъ встрѣтилъ одну свою знакомую, когда-то небезъизвѣстную артистку, дрожавшею на углу Неглиннаго и Кузнецкаго Моста. Было холодно. Она рванулась ко мнѣ: ради Бога... подайте... голодъ... И вдругъ, узнавъ меня, съ дикимъ крикомъ отшатнулась прочь... Что, если и его жена тоже...
   Жена! Какъ это мы всѣ не знали, что Крачковъ женатъ. Не странно-ли въ самомъ дѣлѣ, мы, писатели, какъ-то сталкиваемся другъ съ другомъ только по редакціямъ и если не принадлежимъ къ одному тѣсно сплоченному кружку, то ничего не вѣдаемъ о положеніи своихъ товарищей, о ихъ семьяхъ. Не отсюда-ли беззащитность наша передъ этимъ страшнымъ девятымъ валомъ жизни. Сообща можно бы отстояться, а мы какъ послѣ кораблекрушенія: кто за весло схватился, кто самъ борется съ волною...
   -- А ты развѣ не зналъ, что я женатъ?
   -- Нѣтъ. Ты мнѣ никогда не говорилъ объ этомъ...
   -- Не случалось, значитъ... А вѣдь странно: мы съ тобою на "ты", поди лѣтъ двадцать. Какъ это вышло? ты пожалуйста не вообрази, что она такъ себѣ... красавица была.
   И онъ вдругъ приподнялся на локтѣ.
   -- Красавица была... За мной изъ семьи бѣжала. Отецъ у нея богачомъ считался. Хотѣлъ ее за какого-то важнаго чиновника выдать, у того вѣдь при лысинѣ двѣ звѣзды уже значилось. Очень уже это ея батюшку тѣшило. Ну, а она со мной. Ты бы ее видѣлъ тогда бѣленькая, нѣжная, точеная, изящная. Точно старинная фарфоровая куколка. Да, было! все было... Ну а теперь я...
   Локоть, поддерживавшій его голову, точно самъ разогнулся, и она упала въ подушку.
   -- Ну а теперь... Ты ее... самъ видѣлъ... Что ужь!
   Румянецъ, собравшійся-было въ точку на его скулахъ,-- сбѣжалъ. Лицо Крачкова поблѣднѣло, и онъ заговорилъ глухо.
   -- За нее за одну страшно... Ахъ какъ страшно! Я знаю, что на дняхъ выздоровлю, выйду на выписку. И тогда опять эта ежедневная борьба за каждый кусокъ.
   -- Не понимаю, какъ тебѣ съ твоими знаніями не удалось пристроиться.
   -- Пристроиться! А ты думаешь это легко? Ты меня научи въ самомъ дѣлѣ подлаживаться. А потомъ уже и толкуй о "пристройкѣ" этой. Пристроиться -- легко сказать! Есть у тебя мѣдный лобъ, нахальство, да широкое горло -- ну точно пристроиться легко. Да что въ самомъ дѣлѣ, ну можешь ли ты, беллетристъ, судить объ этомъ. Васъ, беллетристовъ, на русскую литературу всего человѣкъ тринадцать -- чертова дюжина...
   -- Ну, побольше будетъ.
   -- Двадцать, положимъ. Вамъ легко хвостъ трубой держать... На рынкѣ спросъ на васъ,-- нѣтъ, а вотъ ты на мое бы мѣсто сталъ -- старой журнальной клячи. Кому этотъ одеръ нуженъ, особенно по нынѣшнему времени! Кому? Я по могу сегодня писать "за", а завтра "противъ". Беллетристы! Ваше положеніе другое.
   -- Одинъ изъ васъ -- титулованный, къ издателю крохотной газетки романъ продавать поѣхалъ, такъ тотъ его во фракѣ встрѣтилъ, жена -- въ декольте... А потомъ хвастался: "я-де ему такой "финь-шампань" показалъ! это онъ вмѣсто "финь-флеру". Но вотъ съ этакимъ-то издательскимъ мурломъ, что я дѣлать стану? Скажи на милость?
   -- А литературный фондъ...
   -- Три раза мнѣ помогалъ, а потомъ мнѣ и стыдно. Доколѣ же я въ самомъ дѣлѣ, буду у него на шеѣ висѣть. И какія такія мои "полныя права". Просто -- рука не подымается. Пока болѣзнь не пристукнула -- я все думалъ, еще не настоящая нужда. И въ самомъ дѣлѣ не настоящая. Вотъ прочти-ка въ газетѣ. Село Казаки такое есть. Голодъ тамъ. Мужичье со-слѣпу разбѣжались, а бабы и дѣти сидятъ въ избахъ, голосятъ и помираютъ... А то и не голосятъ, а просто мрутъ. Докторъ мнѣ разсказывалъ -- внизу у нихъ деревенскій парень лежитъ. Ты, говоритъ, какъ въ Москву попалъ?-- У насъ ѣсть нечего. Лебеду поѣли, солому съ крышъ стали варить. "Что же у васъ потомъ будутъ дѣлать?" Спрашиваютъ его. Извѣстно что "колѣть!" Вотъ ты и подумай. Это нужда настоящая. Лютая. Моръ!
   -- Ты не удивляйся, что я такъ болтаю. Мѣсяцы молчалъ. Нужда! Мнѣ вонъ захотѣлось чаю -- ты его привезъ. А тамъ вонъ лебеды хотятъ -- да и то неоткуда ее привезти... И некому.
   Онъ на минуту закрылъ глаза. Синія тѣни рѣзче легли на его лицо. Часто, часто задышала грудь. Я бы думалъ, что онъ погрузился въ забытье. Больные часто, ослабѣвъ, уходятъ загодя въ нирвану, тонутъ въ какой-то пропасти. Но скоро по движенію его лица я убѣдился, что онъ не только не спитъ, но напротивъ переживаетъ что-то до-нельзя горькое. Когда онъ вдругъ открылъ глаза -- я даже вздрогнулъ, такъ былъ скорбенъ его взглядъ.
   -- Зачѣмъ мы?
   -- Что?-- несовсѣмъ я понялъ его.
   -- Говорю: кому мы нужны... Кому?
   Я невольно вздрогнулъ, вспомнивъ недавній разговоръ такого же свойства.
   -- Да, кому мы нужны... У меня было много школьныхъ товарищей. Подумай, всѣ они теперь, кто уцѣлѣлъ, отлично устроились. Снегиревъ вонъ дивизіей командуетъ -- подъ нозѣ покоряетъ. Неручевъ -- профессоръ, по двадцати пяти за урокъ лупитъ, а такихъ у него пять, шесть въ день плюсъ университетское жалованье. Флигель -- губернаторствуетъ, на провинціальномъ Олимпѣ Зевса-громовержца. изображаетъ, Клѣтковскій по женскимъ болѣзнямъ пошелъ -- говорятъ, вторую улицу домовъ строитъ, безъ "сотельной бумажки" съ нимъ и разговаривать нельзя. На что ужъ идіотъ былъ у насъ Капитошка Сусликовъ,-- мы его разъ увѣрили, что въ Англіи одинъ хирургъ другія головы приставляетъ желающимъ,-- женился на купецкой дочери, взялъ за ней милліонъ, а теперь въ пяти состоитъ, съ министрами обѣдаетъ, а одинъ репортеръ про него пишетъ: "государственный умъ г. Сусликова". Это у Капитошки -- государственный умъ оказался?! Самые неудачные устроились или по банкамъ, или у казеннаго пирога, и всѣмъ имъ тепло, сытно, у всѣхъ дѣти учатся, жены одѣты-обуты какъ слѣдуетъ. Никому "завтра" не грозитъ. А я... Что же я глупѣе ихъ былъ что-ли? Учился меньше? Напротивъ. Потому и говорю -- не нужны такіе. О себѣ и о своихъ интересахъ я и думать не думалъ. Чѣмъ я виноватъ? Тѣмъ-ли, что на литературу какъ на святыню смотрѣлъ, вѣрою-правдою служилъ печатному слову, всего себя отдавалъ? Вѣдь пойми ты: не чернилами, я -- кровію писалъ. Вѣдь у меня не выстраданной, не искренней, строки нѣтъ. Кипѣлъ, изводился. Помнишь у Додэ сказку о мальчикѣ съ золотымъ мозгомъ. Двадцать пять долгихъ, долгихъ лѣтъ, какъ говорится, на стражѣ какъ часовой стоялъ -- все ради этого общества... Что же оно теперь -- замѣтило, что меня нѣтъ, знаетъ, что я нищъ, что моя бѣдная жена истерзалась и засохла? Что же, если бы общество и узнало это -- было бы ему больно? Шевельнулось-ли бы оно? нѣтъ, куда! Эка невидаль -- литераторъ отъ проголоди умираетъ! Да она, эта проголодь, и болѣзнь-то настоящая литературная!
   -- Ну, знаешь... Ты не въ правѣ говорить такъ. Развѣ ты не чувствовалъ, что между тобою и читателемъ есть связь, что...
   -- Э, батюшка! Не такая мелкая птаха, какъ я, а самъ Щедринъ -- и тотъ этого читателя съ фонаремъ искалъ и никакъ найти не могъ. Русскій читатель? Это та самая ревизская душа и есть, что вѣчно въ безвѣстномъ отсутствіи состоитъ. Очень ему нужно -- читателю! Вотъ случись со мною скандалъ -- это ему будетъ любо. Аппетитъ у него на скандалы. Онъ сейчасъ же прибѣжитъ и окажется на лицо. А когда онъ дѣйствительно нуженъ, кричи ему: читатель -- помоги. Нѣтъ его, читателя-то. Схватишь если его за шиворотъ, такъ и то обидится и заоретъ: "Какой я вамъ читатель, я -- "милостивый государь", вотъ я кто! А то въ минорномъ тонѣ Иваномъ-Нёпомнящимъ объявится. Читателя захотѣлъ! Вотъ на похороны мои онъ пожалуй прибѣжитъ; во-первыхъ, это ему ничего не стоитъ, а во-вторыхъ, онъ все-таки себя покажетъ и другихъ посмотритъ, пожалуй еще о какую-нибудь знаменитость локтемъ потрется! Читатель!.. Нѣтъ у насъ читателя -- у насъ все пассажиры какіе-то!
   Онъ закашлялся и кашлялъ долго, съ натугой, задыхаясь, держась за сердце, точно боялся, чтобы оно не расколотило пустую клѣтку его груди. Блѣдное лицо его налилось послѣднею кровью... Я ему подалъ какое-то питье. Онъ черезъ силу сдѣлать глотокъ и не сразу успокоился. А успокоился, на него страшно смотрѣть стало: совсѣмъ землистыя щеки провалились еще больше, и челюсти еще рѣзче выступили наружу.
   

VI.

   Черезъ нѣсколько минутъ онъ взглянулъ на меня и какъ-то виновато улыбнулся. Потомъ очевидно на него опять нахлынуло раздраженіе, и онъ заговорилъ нервно, прерывающимся кашлемъ голосомъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ всю жизнь былъ честенъ, правому дѣлу служилъ -- чтобы видѣть, какъ жена гаснетъ и самъ... Ты вотъ говоришь, отчего я къ издателю не обратился -- помогъ бы. Прежняго издателя, что азъ-буки-вѣди зналъ, мало становится; нынче издатель больше изъ половыхъ пошелъ. Издатель!.. Очень ему нуженъ я. Конь у него -- пятнадцать лѣтъ вѣрой и правдой служилъ; ослабѣла кляча -- на живодерню ее! Издатель! Развѣ онъ что понимаетъ. Откуда онъ въ издатели попалъ? Векселя настоящаго грамотнаго издателя у него очутились. "Семъ-ко я самъ попробую. Немудрящее дѣло-то. Съ миткалемъ справлялся, а съ этимъ не справиться..." Вотъ они какіе издатели завелись. Одинъ жалкій журналишка издавалъ, да съ сотрудникомъ-фельетонистомъ поссорился. Что-жъ бы ты думалъ, полетѣлъ къ нему? Къ графу Толстому. Мы, говоритъ, ваше сіятельство, за трезвое поведеніе васъ уважаемъ, а нашъ фельетонистъ безъ просыпу пьетъ. Я бы вамъ супротивъ него двѣ копѣйки на строчку набавилъ... И тутъ же накляузничалъ еще: вы, говоритъ, ваше сіятельство, Словкову-то не вѣрьте. Онъ къ вамъ въ эту самую команду... трезвенную... записался, а самъ вчера въ трактирѣ у Егорова чиновника клопштосилъ по мордѣ.. До чего допился!" Вотъ, братъ, какой издатель нынче. Или вѣнскій проходимецъ объявится и давай за Россію распинаться... Я съ ними такъ намучился. Я думаю въ моей нынѣшней болѣзни издатели-то на три четверти виноваты! Послѣдняго я едва-едва научилъ "велосипедъ" произносить, все онъ на "лосопетъ" сбивался. Издатели! Мы вѣдь бѣлые рабы у нихъ, именно "бѣлые рабы". Развѣ имъ мы дороги? Онъ мнѣ пятакъ платитъ, точно милостыню подаетъ. У самого на рожѣ написано: и за что это я имъ, бездѣльникамъ, деньги швыряю. А потомъ, кто у него у издателя, вѣсъ имѣетъ, ты подумай. Непремѣнно бездарность... О, велика сила бездарности въ наше время, какъ велика! Нынче бездарность все! Будь на талантѣ орелъ или рѣшетка, ну тогда издатель понималъ бы, что такое талантъ... Умѣлъ бы его отличить: на одномъ бы прочелъ 20 к., а на другомъ -- 15. А то вѣдь онъ и фамилію подписывать вчера выучился только. Талантъ не станетъ охальничать, бахвалиться. Въ талантѣ цѣломудріе есть. А бездарность сама о себѣ оретъ, товаръ лицомъ показываетъ,-- ну, онъ ее за чистую монету и принимаетъ. А разъ попало въ редакцію нѣсколько бездарностей -- кончено. Они сію минуту священный союзъ плечо къ плечу -- такъ сплотятся, что черезъ нихъ среднему дарованію и не пробиться. Смотришь, бездарность себѣ поросячье розовое тѣло нагуливаетъ, у Дюшара сюртуки шьетъ; на резиновыхъ шинахъ катается и тебя же еще покровительственно по плечу хлопаетъ. Отъ бездарностей намъ жить нечѣмъ стало. Да бездарность ему, издателю нынѣшнему, и удобнѣе. Онъ ей ткнетъ перстомъ: туда де -- маршъ! бездарность и летитъ сломя голову. А намъ вѣдь корявый палецъ не указъ. Ты знаешь, почему нынче дуракъ преуспѣваетъ? Думалъ-ли ты когда объ этомъ?
   -- Нѣтъ, не думалъ.
   -- Жаль! Я тебѣ скажу. Потому дуракъ преуспѣваетъ, что по нынѣшнему времени онъ всѣмъ понятенъ. Поди я поискать денегъ на изданіе, ни за что не найду. Стану я толковать объ идеяхъ, о служеніи общественной иниціативѣ, объ искусствѣ -- ничего не пойметъ Остолопъ Дуроломовичъ! А набѣжитъ на него дуракъ -- и прямо въ жилу: "давай вдвоемъ грабить: Читатель есть такой, что_ плохо лежитъ -- семъ-ко приберемъ его". Смотришь, у дурака деньги, дуракъ заправляетъ дѣломъ, дуракъ тебя въ наймы нанимаетъ... Дуракъ, братъ, по нашему времени такъ понятенъ, лучше не надо.
   -- Ты слишкомъ много говоришь!-- замѣтилъ я. Тебѣ вредно раздражаться.
   И дѣйствительно нѣсколько капель крови показалось у него на губахъ. Онъ какъ-то вскользь посмотрѣлъ на меня и нахмурился. Въ его взглядѣ я уловилъ что-то враждебное. Точно и я ему былъ ненавистенъ въ эту минуту.
   -- Какіе вы всѣ... здоровые... Противно смотрѣть!-- вырвалось у него.
   -- Отдохни, не говори.
   -- Э... Скоро придется такъ долго отдыхать... Впрочемъ, это я такъ... Болѣзнь меня мнительнымъ сдѣлала. Я знаю, что выздоровлю. Еще мѣсяцъ -- два... У меня вѣдь знаешь, не чахотка, нѣтъ... Такъ... Катарръ въ легкихъ. А какая же чахотка, развѣ такіе бываютъ чахоточные?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, разумѣется, не бываютъ, поторопился я подтвердить и вѣрно слишкомъ поторопился, потому что онъ съ подозрительностью опасно больного переспросилъ:
   -- А ты видѣлъ чахоточныхъ?
   -- Какъ же, какъ же!
   -- Ну, какіе же они?
   -- Ничего общаго съ тобою. Ты страшно истощенъ, но это все вернется. Мы тебя на мясной сокъ посадимъ, на хорошее красное вино.
   -- Вотъ, вотъ, знаешь -- и лицо его приняло даже сладострастное выраженіе,-- знаешь, есть такой лафитъ пять рублей бутылка... Точно жизнь пьешь съ нимъ, такъ тепломъ по жиламъ и разливается. Я его разъ какъ-то... Разумѣется, выздоровлю... Иначе гдѣ бы справедливость была!.. И потомъ, еслибы я былъ опасенъ, развѣ я могъ бы столько говорить. Вѣдь, мы съ тобою чуть-ли не цѣлую монографію о современной литературѣ смастерили сегодня. Ты вотъ о бездарностяхъ заикнулся. Ихъ свѣтлый праздникъ -- ничего тутъ не подѣлаешь. Полоса. Знаешь, какъ саранча идетъ, ни солнца, ни неба не видно. Днемъ -- темная ночь... Солдатъ выгонятъ истреблять ее -- милліонами гибнетъ, а на ея мѣсто милліарды. Такъ и объѣстъ все. Кстати объ издателяхъ. Ты знаешь,-- искалъ я работы, прихожу къ одному. Вы, говоритъ, слишкомъ талантливый человѣкъ! Чѣмъ же, это мѣшаетъ?-- спрашиваю.-- "А еще бы. Нынче талантливые люди не нужны. Что такое талантливый человѣкъ? Талантъ пишетъ мало. Въ годъ разъ... А бездарности пишутъ много, очень много, каждый день пишутъ. А потомъ сегодня дашь талантливаго человѣка и завтра его подавай. Публика набалована вѣдь... Да притомъ при талантѣ -- какже всѣ остальные мои сотрудники сойдутъ? нѣтъ лучше я какъ у Мейнингенцевъ. Ничего выдающагося, всѣ на одну стать. Хорошій режиссеръ -- а талантовъ не къ чему! Эхъ! что говорить. Бездарность и въ ножки поклонится, нужнаго человѣка похвалитъ, чтобы онъ ее тоже поддержалъ. Онъ ей носкомъ въ морду, а она: пожалуйте ручку. Юсовскіе нравы. Издательской женѣ -- сейчасъ въ лапку чмокъ и влюбленные глаза при этомъ. Кувалдѣ-то египетской! Потому вѣдь бездарности все равно, она еще вчера пятачкомъ въ навозѣ рылась...
   -- Ну, тебѣ сегодня все въ черныхъ краскахъ...
   -- Мнѣ-то? Нѣтъ ты скажи: литературное произведеніе -- цѣнность?
   -- Разумѣется, цѣнность.
   -- Я не о беллетристахъ, а о насъ грѣшныхъ... Сапогъ -- цѣнность. Захотѣлъ ты его купить, пожалуйте деньги. Никто не скажетъ сапожнику: я стану носить сапогъ и если онъ мнѣ мозолей не натретъ, такъ я тогда и деньги за него заплачу. А статью напишешь? Сидитъ какая-нибудь китайская кукла или воспитанникъ Сморгонской академіи -- и давай ее черкать. А тамъ вдругъ "нѣтъ, знаете, такъ нельзя"...-- А что?-- Да вотъ такой-то или такой-то останется ею недоволенъ. Ну, и цѣлуйся съ нею... Ты знаешь, что мнѣ одинъ изъ такихъ эфіоповъ отвѣтилъ. Вы, говоритъ, Борисъ Ѳедоровичъ, отлично пишете и ять у васъ всегда на мѣстѣ (ему, кантонисту, это вѣдь диво-дивное!), а только нѣтъ у васъ фурору!.. Чего? спрашиваю.-- Фурору!-- Какого фурору?-- А такого. Отъ Бога онъ, фуроръ этотъ, полагается. Ну и дойдешь съ этакими ослицами валаамовыми до того, до чего мы съ женой дошли. За два дня до больницы всю квартиру, всѣ ящики перерыли -- не завалялась-ли гдѣ корочка. Двое сутокъ передъ тѣмъ во рту ничего не было!
   -- Одинъ общій пріятель, вспомнилъ я, ранними всходами насъ назвалъ.
   -- Какъ ты сказалъ?
   -- Ранніе всходы!
   -- Именно, именно! Какъ мѣтко. Не во-время показались, не нужны мы еще. Выскочить выскочили, а насъ морозомъ, ну и пропадаемъ. Можетъ-быть тѣ, которые послѣ насъ явятся, счастливѣе будутъ, а намъ гибель. Тѣмъ солнышко засвѣтитъ, вѣтерокъ съ юга тепломъ обдастъ и встанутъ они пышною нивой, а мы не вовремя, рано! Потому и ранніе всходы. Вотъ что, знаешь. Если выздоровлю -- уйду.
   -- Куда это?
   -- Изъ литературы уйду. Святое она дѣло, но что же: плетью обуха не перешибешь. Уйду -- въ приказчики, что-ли, въ книжный магазинъ. Въ контору,-- я языки знаю. По крайней мѣрѣ женѣ моей не придется веревочками подошву перетягивать, да корочекъ въ кухнѣ подъ столомъ искать, что отъ мышей остались!
   Мой старый пріятель сильно усталъ. Онъ сомкнулъ глаза. И скоро грудь его задышала ровно. Ровно, только слышно было, съ какимъ хриплымъ звукомъ воздухъ вырывался изъ нея. Въ это самое время къ нему подошелъ фельдшеръ въ закапанномъ пиджакѣ и розовомъ галстукѣ.
   -- Господинъ!
   -- Дайте ему спать. Сонъ больному человѣку всего дороже.
   -- Не ваше дѣло. Ваше дѣло молчать, если вы допущены. Вы партикулярный господинъ, а я офиціальный органъ. Если мнѣ приказано черезъ два часа по столовой ложкѣ его безпокоить, такъ онъ хоть помри, а я ему эту ложку обязанъ въ горло пропихнуть-съ. Я свою обязанность знаю и нечего меня учить, да-съ! Господинъ, а господинъ!
   Онъ взялъ его за ногу и встряхнулъ.
   Борисъ Ѳедоровичъ испуганно открылъ глаза.
   -- Что, что?..
   -- Извольте, вашу пропорцію. Не задерживайте. Ишь вашего брата еще сколько: каждый день помираютъ, а все свободной койки нѣтъ.
   -- Экая скотина!-- вырвалось у меня.
   Но офиціальный органъ былъ невозмутимъ; онъ, не вытеревъ ложки, ткнулъ ее съ другимъ лѣкарствомъ въ ротъ сосѣднему больному и съ тѣмъ же гордымъ видомъ прослѣдовалъ далѣе.
   Надо было уходить. Я пообѣщалъ посѣтить пріятеля дня черезъ два и пожалъ ему руку...
   Когда я шелъ по камерѣ къ дверямъ,-- тѣ же пристальные воспаленные взгляды слѣдовали за мною... Я внесъ къ нимъ жизнь -- и ея шумная нежданная волна испугала и всполошила ихъ часа два назадъ. Теперь эту жизнь я уносилъ съ собою -- и на ихъ лицахъ читался ужасъ передъ остающеюся здѣсь пустотою... Дѣйствительность вмѣстѣ со мною изчезала за дверьми; ея мѣсто зловѣще, медлительно, но неотразимо занимали призраки..
   

VII.

   Черезъ нѣсколько дней послѣ того -- я опять поѣхалъ къ пріятелю... Тотъ же докторъ встрѣтилъ меня.
   -- Вы -- Крачкова?
   -- Да, если позволите!
   -- Увы и ахъ. И онъ свиснулъ. Крачковъ-то, сами знаете, Божіей милостью...
   -- Выписался?
   -- Да. Въ область четвертаго измѣренія!.. На Марсъ или на Юпитеръ. Куда ему теперь по спиритическому толкованію слѣдуетъ -- туда и подорожную выдали!
   -- Неужели умеръ?
   -- Утромъ! А его жена сейчасъ, такъ-сказать, "плакала-рыдала, слезы утирала -- шелковымъ своимъ платочкомъ, бѣлымъ рукавочкомъ".
   Я всегда удивлялся способности нашихъ эскулаповъ -- смѣяться по каждому удобному и неудобному поводу. Вѣдь въ сущности это не то, что нѣмецкіе идолы; у нашихъ и чувства, и жадности хоть отбавляй -- и вмѣстѣ смѣшливость какая-то! Не отъ славянской-ли распущенности? Онъ, вѣроятно, замѣтилъ впечатлѣніе производимое на меня и пожалъ плечами.
   -- Съ наше повидаете ихъ -- такъ тоже привыкните. У Шекспира помните могильщики тоже развеселый народъ!..
   -- Такъ то могильщики, а то доктора.
   Онъ засмѣялся еще искреннѣе.
   -- Чему вы?
   -- Да мы,-- наклонился онъ ко мнѣ и шепотомъ проговорилъ на ухо:-- мы, душа моя, могильщикамъ-то сродни приходимся. Хотя они нужнѣе. Безъ насъ люди обходятся -- и нельзя сказать, чтобы ужъ очень было имъ это въ ущербъ, а безъ могильщиковъ -- ни-ни. Это -- общій знаменатель -- развѣ кто утопится, такъ не найдутъ его... Передъ могильщикомъ, какъ передъ закономъ, всѣ равны! Вы, можетъ быть, хотите поклониться "хладному праху" вашего пріятеля.
   -- А это можно?
   -- Отчего? Намъ убытку не будетъ! Было бы на то ваше желаніе -- пожалуйте.
   -- Онъ, думалъ, выздоровѣетъ.
   -- Всѣ они чахоточные такъ-то. Дѣвица тутъ одна у меня лежала. За день до смерти все сокрушалась: прежде, говоритъ, всѣ платья на турнюрахъ были, а нынче "безъ" -- и придется мнѣ перешивать ихъ, потому что я не могу чтобы не по модѣ. Гдѣ-то она теперь модничаетъ? Да и Крачковъ вотъ вчера мнѣ говорилъ: такая идея пришла, такая идея! Романъ напишу. Это ничего что я публицистъ -- я въ молодости стихами баловался, а теперь вотъ романомъ закончу... Дѣйствительно! Только конецъ-то ранѣе первой главы оказался.
   Мы пошли по корридору длинному, длинному и прямому. Казалось именно такой и долженъ былъ вести въ мертвецкую. Тутъ шаги скрадывались -- мы сами ихъ не слышали. Точно и самый звукъ боялся обнаружить себя близъ этихъ "безмолвныхъ свидѣтелей". Невольно становилось жутко: что-то холодное проникало въ сердце. Чудилось, что въ потемкахъ, за нами неотступно слѣдуютъ какіе-то призраки, останавливаются, когда мы останавливаемся, идутъ, когда мы опять двигаемся. Въ одномъ мѣстѣ намъ послышался странный шумъ -- я невольно вздрогнулъ и къ мѣсту приросъ. Докторъ улыбнулся.
   -- Что значитъ, что вы человѣкъ съ воображеніемъ. Это отъ воды. Здѣсь въ стѣнѣ наверхъ вода проведена -- такъ она... А сестры тутъ есть и сидѣлки -- ни за что однѣ не пройдутъ. Говорятъ душа! Должно-быть у нашихъ душъ волапюкъ особенный, точно горло полощутъ. А вѣдь душѣ-то горла не полагается. Какъ это, у Горбунова, кажется, лѣшій изображенъ: одна ноздря, а спины нѣтъ.
   Мы подошли къ дверямъ, стекла которыхъ были забѣлены. Какая-нибудь, сидѣлка, должно-быть, пальцемъ на известкѣ провела крестъ. Надъ дверью въ стѣну была вдѣлана икона.
   -- Святости-то, святости у насъ! и умирать пріятно!..-- не удержался докторъ.-- Чорту-то доступу никуда!-- Куда онъ, подлецъ, не сунется -- анъ смотришь или икона, или крестъ.
   Онъ отворилъ двери и, насвистывая что-то, вошелъ сюда..
   Странное безмолвіе царило тутъ... Именно странное. Не то что звука не было, а какъ-будто бы онъ затаился гдѣ-то въ углу, подъ нарами, забрался подъ бѣлыя холстины, которыми были накрыты три трупа лежавшихъ на голомъ деревѣ.
   -- Сегодня только три... А иногда случается и по семи. Многолюдно бываетъ. Какъ это пишутъ у васъ въ газетахъ: спектакль состоялся при полной залѣ... И по восьми... Вонъ вашъ пріятель въ углу.
   Я подошелъ къ тому, что еще вчера было Борисомъ Ѳедоровичемъ Крачковымъ. Какъ рѣзко, углами, изъ-подъ холста обрисовывается его тѣло... Не хватило должно быть покрывала -- голыя ноги торчатъ изъ-подъ него... Костлявыя, посинѣвшія. У одной подогнуты пальцы, точно ей холодно и она сжалась... Я приподнялъ холстъ съ лица -- какое непривычное выраженіе въ его заострившихся чертахъ... Такъ заострились, что оно стало лисьимъ какимъ-то... Точно онъ подмигивая говоритъ вамъ: "вы считали меня парнемъ-рубахой, а я вотъ какой хитрый! Вы погодите я еще и не то покажу вамъ". И дѣйствительно лѣвый глазъ у него былъ закрытъ, а вѣка праваго слегка приподнялась и изъ-подъ нея пристально въ эту минуту -- я вѣрно стоялъ такъ -- направлялся на меня взглядъ совсѣмъ живой, сознательный даже... Всклоченные на лбу волосы -- капризно легли необыкновенно залихватскимъ кокомъ и даже одинъ високъ былъ франтовски зачесанъ впередъ...
   Докторъ вышелъ. Я остался одинъ, т.-е. нѣтъ не одинъ: со мною вмѣстѣ были три трупа, недвижные, зловѣщіе подъ своими холщевыми покрывалами. Я перешелъ къ сосѣду Бориса Ѳедоровича -- приподнялъ холстину и тотчасъ же ее закрылъ. Это была какая-то каррикатура смерти. Если у ада есть юмористы -- они вѣроятно обработали мертвое, лежавшее передъ мною лицо. Вздернули ему верхнюю губу, заставили улыбаться оскаленный ротъ и какъ-то смяли и безъ того широкій носъ несчастнаго. За то около лежала дѣвушка -- казавшаяся спящей. Я такъ и ожидалъ, что вдругъ всколыхнутся ея длинныя рѣсницы, поднимутся блѣдныя вѣки и на мнѣ остановится голубой взоръ этихъ глазъ, мерещившихся мнѣ и теперь, когда они были полузакрыты. Какъ чисты линіи лба, сколько изящества въ овалѣ этого лица, нѣжной кротости и грустнаго смиренія въ очеркѣ ея губъ!.. Чудные волосы разсыпались кругомъ волнами. Казалось, это хилое тѣло всѣ свои творческія силы тратило на то чтобы пышнѣе и гуще выростить ихъ... Къ чему? Ничья рука не станетъ ласкать ихъ. Имъ суждено также на вѣки схорониться во тьму тѣснаго гроба...
   Я не помню сколько времени оставался здѣсь -- наединѣ съ этими безмолвными свидѣтелями ужаса и великой неправды "жизни". Мнѣ порою казалось, что рѣсницы дѣвушки вздрагиваютъ и она тщетно силится открыть глаза, что мой пріятель Борисъ Ѳедоровичъ -- вотъ вотъ сейчасъ раскашляется, и я услышу въ зловѣщей тишинѣ мертвецкой его надтрестнутый, сухой, какимъ-то шорохомъ пожелтѣвшихъ листьевъ отзывавшійся голосъ... Мимо оконъ пролетали птицы, тѣни отъ нихъ скользили по стѣнѣ. Это было единственное движеніе здѣсь. Оно только и могло быть -- движеніе тѣней въ обители мертвыхъ. Какой-то голубь затрепетался крыльями въ стекла. По небу ползли холодныя сѣрыя тучи, въ которыхъ тонулъ солнечный блескъ слабыми, не утомлявшими взгляда просвѣтами. Уныніе охватывало душу. Вопросъ "за что", самъ поневолѣ гасъ -- не хотѣлось ни о чемъ думать... Даже когда въ странномъ безмолвіи этого мрачнаго уголка послышался, или лучше, почудился чей-то вздохъ -- онъ не пробѣжалъ по моему тѣлу холодомъ безотчетнаго страха не отдался щемящею жуткостью, въ ровно и мѣрно бившемся сердцѣ. Вся жизнь здѣсь принимала сѣрые мертвые тоны!..
   Какая-то сестра милосердія вошла сюда со старушкой. Я тотчасъ замѣтилъ, что голова у послѣдней тряслась, а на лицѣ лежало то равнодушіе эгоизма, которое никогда не разлучается съ людьми, пережившими самихъ себя, перешедшими обычный рубежъ долголѣтія. Именно равнодушіе эгоизма!
   -- Ваша внучка?-- тихо спросила ее сестра, приподымая холстину.
   -- Маничка... Она самая...
   Мнѣ даже страшно стало отъ этой холодности и спокойствія старости: она самая.
   Я думалъ, сейчасъ будутъ слезы; она наклонится и поцѣлуетъ ее. Нѣтъ, только поправила руку у ней, сняла со лба непокорную прядь волосъ и переложила се въ сторону...
   -- Больница хоронить будетъ или пришлете?
   -- Ась?
   -- Спрашиваю больница хоронить будетъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Я уже была у батюшки и у гробовщика... Мы сами похоронимъ, панафидку отслужимъ сейчасъ, а потомъ въ нашу церковь къ Симіонію... Сколько можно будетъ по нашимъ достаткамъ.
   И еще разъ бросивъ спокойный взглядъ на мертвую -- старуха пошла спокойно въ двери мертвецкой. Я пристально слѣдилъ за нею -- не обернется-ли?.. Нѣтъ не обернулась. Только въ корридорѣ уже перекрестилась... Мнѣ еще холоднѣе стало. Потомъ ужо пришла въ голову другая мысль: можетъ-быть, она скоро разсчитывала соединиться съ внучкой. Можетъ-быть она вѣрила, что для нея и вся то разлука не перейдетъ промежутка въ нѣсколько дней!..
   

VIII.

   Крачкову повезло!
   Послѣдняя редакція, въ которой онъ работалъ (годъ тому назадъ) приняла на себя издержки его похоронъ. Издатель, умный малый изъ тѣхъ, что въ литературу забрались прямо изъ кухмистерской, рѣшилъ воспользоваться случаемъ и сдѣлать своей газетѣ рекламу. Заказанъ былъ гробъ на посеребреныхъ лапкахъ, обитый глазетомъ; "какъ въ первыхъ домахъ"! хвастался издатель,-- уложили въ него Бориса Ѳедоровича и даже въ ногахъ помѣстили вѣнокъ, на лентахъ котораго значилось: на одной "незабвенному товарищу, редакція газеты "Сегодня" и на другой: "Одному изъ немногихъ могиканъ честной печати -- оставшіеся". Похваливъ, такимъ образомъ, самихъ себя -- они накрыли Крачкова золотою парчей, поставили его подъ пышный балдахинъ со страусовыми перьями и торжественно черезъ весь городъ повезли на кладбище... Несчастная женщина -- съ растрепанной и безхвостной ласточкой на шляпѣ и въ оборванныхъ ботинкахъ ковыляла позади. Въ ея лицѣ была растерянность, и когда я подошелъ къ ней, у нея невольно вырвались горькія слова: "Живъ еще былъ покойникъ -- я къ нимъ, въ редакцію эту, сколько разъ ходила, думала помогутъ -- не помогли"... "Завтра, мадамъ, зайдите"... Вотъ оно завтра и пришло!.. Я нагналъ издателя и предложилъ ему помочь бѣдной хотя на первыхъ порахъ. Онъ схватилъ меня за руку, необыкновенно благородно прижалъ ее къ своему сердцу и отвѣтилъ только однимъ многообѣщающимъ "неужли-жъ!.." Всю дорогу до кладбища необыкновенно шустрые газетчики раздавали направо и налѣво послѣдній нумеръ "Сегодня" въ траурной каемкѣ съ большимъ некрологомъ почившаго и съ условіями подписки на изданіе, значившимся въ заголовкѣ. Получившіе присоединялись къ шествію, такъ что у кладбища уже образовалась порядочная толпа...
   Послѣднее "и сотвори ему вѣчную память", нѣсколько искреннихъ слезъ изъ поблекшихъ глазъ дамы съ ласточкой, стукъ молотковъ, забивавшихъ гвозди въ деревянную крышу гроба и зіяющая сырая яма, изъ которой въ холодный воздухъ подымался паръ... Опустили гробъ... И вдругъ надъ могилой выдѣлилась чья-то кудлатая голова съ круглыми самоувѣренными глазами на выносъ и необыкновенно наглымъ выраженіемъ плотояднаго рта...
   -- Прости товарищъ!-- загудѣло надъ гробомъ,-- Прости послѣдній идеалистъ! Завиденъ намъ всѣмъ твой высокій подвигъ, вся твоя полная яркаго блеска жизнь. Да будетъ твой примѣръ и намъ всѣмъ путеводною звѣздой. Имя твое не умретъ -- въ памяти благодарнаго общества. Мы всѣ твои друзья, какъ нѣкогда евреи, будемъ кивотомъ завѣта считать твое благородное слово... Пышна, праведна была твоя плодотворная жизнь -- но еще завиднѣе твой конецъ!..
   Какою насмѣшкою звучали надъ бѣднымъ Крачковымъ эти истерическія выкрикиванія!
   -- Кто это говоритъ,-- спросилъ я у сосѣда рядомъ.
   -- Издателевъ братъ.
   -- Писатель тоже?
   -- Нѣтъ. Онъ содержитъ мѣняльную лавку собственно, но все-таки необыкновенно отзывчивъ на все благородное. Прежде онъ жандармскимъ офицеромъ былъ, да женился на богатой -- ну и занялся операціями по процентнымъ бумагамъ: выгодное дѣло, если у кого нѣтъ.
   -- И мертваго не пожалѣли, опакостили!-- Прошепталъ кто-то позади меня.
   Я оглянулся -- второй экземпляръ покойнаго Крачкова, недружелюбно смотрѣлъ на издателева брата. Должно-быть, онъ прочелъ въ моихъ глазахъ то же самое и вдругъ обратился ко мнѣ.
   -- Пойдемъ братъ, помянемъ бѣднаго Борьку, тутъ кабачекъ есть у кладбища.
   -- Пойдемъ. Можетъ еще кто-нибудь найдется.
   -- Ишь, подлецъ, оретъ "завидна была твоя плодотворная жизнь"! И откуда они оголтѣлые набѣгаютъ на нашего брата...
   А самъ издатель въ это время обрабатывалъ свои маленькія дѣла и охаживалъ присутствовавшихъ тутъ же людей "съ именами". Я вскользь слышалъ, что онъ сладко, робко и искательно мяукалъ имъ на ухо, складывая губы сердечкомъ и необыкновенно ласково жмуря глаза.
   -- Знаете... Мы держимся честнаго направленія... вотъ, напримѣръ, покойный Борисъ Ѳедоровичъ. Молодая газета. Ваше имя... Гонораръ какой вамъ угодно...
   Получивъ согласіе, онъ крѣпко жалъ имъ руку, потомъ прижималъ ее къ своему сердцу и бѣжалъ къ слѣдующему...
   Нужно-ли прибавлять, что мѣсяца черезъ два нѣкогда "фарфоровая куколка", а нынѣ дама съ растрепанной ласточкой, нашла себѣ пріютъ въ той же больницѣ. Издатель ее кормилъ "завтра, мадамъ, завтра! неужли же, помилуйте"; и довелъ до того, что она свалилась на панели отъ голода. Когда она умерла -- надъ ней по крайней мѣрѣ никто не кричалъ, что жизнь ея была завидна, а конецъ еще завиднѣй. Въ этомъ отношеніи "фарфоровая куколка" оказалась счастливѣе своего мужа.
   Расходы по похоронамъ Бориса Ѳедоровича, вѣнку и поминанью -- были съ лихвой возвращены издателю.
   Со дня похоронъ въ его газетѣ стали появляться видныя имена, и скоро онъ началъ преуспѣвать и даже его называли нѣкоторые главой какой-то партіи...
   Какой?.. Едва-ли и онъ самъ могъ отвѣтить на это...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru