Немирович-Данченко Василий Иванович
Женская обитель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Наши монастыри

Очерки и разсказы

C.-Пeтербургъ.
Изданіе П. П. Сойкина.
1904

   

ЖЕНСКАЯ ОБИТЕЛЬ.

   I. Тихая пристань
   II. У затворницы Меланіи
   III. Въ рисовальной школѣ.-- Мать Эсѳирь.-- Дѣвицы изъ благородныхъ.-- Въ соборѣ и на колокольнѣ
   IV. По кельямъ

I.
Тихая пристань.

   -- Въ монастырь къ намъ желаете?-- обернулся ко мнѣ кучеръ, похлестывая пару сытенькихъ коней, неохотно взбиравшихся въ гору.
   -- Да, обитель посмотрѣть!
   -- Обитель у насъ, господинъ, необыкновенная. Истинное умиленіе!-- разомъ разчувствовался онъ.
   Нужно прибавить, что, несмотря на свою чрезвычайную мордастость, кучеръ мой говорилъ самымъ тонкимъ фальцетомъ.
   -- Почему это?
   -- Эти самыя, которыя, значитъ, монахини, житія ужъ очень благочестиваго... Съ самой затворницы Меланіи ведется это. Господа пріѣзжали -- хвалили. Одно слово -- тишина!
   -- Не бывало грѣха, значитъ?
   -- Какой грѣхъ? Есть одинъ грѣхъ, есть и другой грѣхъ. Грѣхъ грѣху рознь. Случается, повздорятъ старушки. Съ бобылями, что на старой землѣ поселились, свару заведутъ. Это бываетъ, но чтобы женскаго грѣха, соблазну -- ни-ни! Не пообѣдаешь!.. Отъ самой затворницы, отъ Меланіи строгость такая заведена. Настоящіе ангелы, только что въ человѣческомъ видѣ!-- совсѣмъ размякъ кучеръ.
   Этихъ-то ангеловъ повидать и съ ними познакомиться ѣхалъ я на такъ называемую Каменную гору, гдѣ на краю Ельца стоитъ Знаменскій дѣвичій монастырь. Видъ монастыря издали замѣчательно красивъ. По горѣ по песку идетъ террасами громадная каменная лѣстница. Вверху, за стѣнами, видны купола храмовъ. Кругомъ лѣпится по откосамъ жалкая слободка, гдѣ поселились обижающіе монахинь бобыли. По наружному виду ожидаешь отъ обители чего-нибудь грандіознаго: красивыхъ келій въ нѣсколько этажей, окруженныхъ садомъ -- благо сторона кругомъ фруктовая, богатая на всякій плодъ и цвѣтъ, роскошной расписной трапезной, отдѣльнаго дома для настоятельницы, думаешь увидѣть самихъ монахинь на "улицѣ" передъ келіями въ шелковыхъ платьяхъ, хотя и чернаго цвѣта -- и изумляешься, встрѣтивъ совершенно противоположное Ворота монастырской стѣны настежь раскрыты. Лампадка теплится передъ вдѣланнымъ въ стѣну образомъ; намъ на встрѣчу, стоя на полозьяхъ, ѣдетъ крестьянская баба въ полушубкѣ и въ монашескомъ головномъ уборѣ. Бочка за нею совсѣмъ оледенѣла, въ сосулькахъ вся. Мой кучеръ живо сорвалъ шапку.
   -- Матери Апемподистѣ!
   Баба кивнула ему головой.
   -- Монахиня!-- шопотомъ пояснилъ онъ.-- Какъ трудится, какъ трудится! То есть -- до бѣла! Иной мужикъ столько не сробитъ!
   -- Воду возитъ?
   -- На черной работѣ... Барыней была прежде. Своихъ рабовъ имѣла, какъ величалась -- фу-ты, ну-ты! Но только сама пожелала на черную работу чтобы! Господу-Богу старается. Никому другому...
   Громадный и пустынный дворъ. Ни одной живой души на немъ. Точно вымерло все, ни большихъ зданій, ни великолѣпныхъ церквей. Все скромно и убого. Зимнее солнце ярко искрится ма бѣломъ снѣгу. Вдали къ самымъ стѣнамъ прислонились сотни маленькихъ домиковъ. Какой-то микроскопическій городокъ тѣсно сдвинулся. Стѣна къ стѣнѣ -- безъ промежутковъ. Въ крошечныхъ хижинкахъ, кажется, могутъ жить только гномы, а но люди. И живописенъ этотъ полуфантастическій городокъ удивительно. Каждый домъ строили не по общему плану, не на одинъ разъ для всѣхъ утвержденному рисунку, а какъ хотѣлось его хозяйкѣ. То узенькій, въ два этажа, по два, по три окна въ каждомъ, то низенькій и длинный, то съ высокими, острыми, то пологими крышами. И всякая клѣтушка чувствуетъ свою сосѣдку локтемъ. Постарѣвшіе осѣсть, покривиться не могутъ -- рядомъ стоящій крѣпко держитъ ихъ подъ руки. Каждый домикъ въ свою краску росписанъ: голубые, зеленые, красные, сѣрые, бревенчатые, тесомъ обшитые -- но всѣ съ крылечками въ наружу то подъ пестрымъ навѣсомъ, то совсѣмъ простенькій. Между ними нѣсколько побольше и пощеголеватѣе, желѣзомъ крытые съ рядами оконъ, закрывшихъ свои ставни, точно заснувшихъ, низко опустивъ вѣки. Передъ нѣкоторыми полисадники. Голыя вѣтви точно отъ холода вздрагиваютъ на морозѣ. Зеленые и желтые заборы -- сквозили совсѣмъ полузасыпанные снѣгомъ... И -- никого. Кажется, что на кладбище попалъ, только скрипятъ полозья моихъ саней да звонко въ облежавшійся снѣгъ бьютъ копытами усталыя лошади. Ни звука не слышно изъ-за этихъ дверей, оконъ и ставень.
   -- Не дай Богъ -- пожара... Тѣснота какая!
   -- Тутъ пожару не бывать!-- улыбается кучеръ.
   -- Почему -- попадетъ огонь, и кончено?
   -- И огню не попасть. Образованные господа, а этого не понимаютъ. За этимъ, можетъ, сколько ангеловъ приставлены. Ходютъ, смотрютъ. Какому-же тутъ пожару быть? Намъ мірскимъ, отъ пожару -- кишка нужна, а онѣ здѣсь и безъ кишки чудесно обходятся. Ангелы-то почище нашихъ пожарныхъ Иродовъ будутъ. Ангелы-то по скулѣ не дадутъ. Будьте покойны!
   -- А развѣ влетало?
   -- По скулѣ? У нихъ, у фараоновъ, скула первымъ дѣломъ. Сейчасъ ты со всѣмъ усердіемъ, а они, замѣсто того, по скулѣ -- рразъ, и готово, въ свое удовольствіе!
   -- Гдѣ-же монахини сами?
   -- По кельямъ сидятъ, работаютъ. Не какъ иныхъ прочихъ. Шляющихъ тутъ нѣтъ. Вамъ куда теперь, къ матушкѣ игуменьѣ, что-ли?-- И кучеръ -- видимо, богомольный человѣкъ -- держа шапку въ рукахъ, поѣхалъ вдоль крошечныхъ домиковъ.
   Снѣгъ опять заскрипѣлъ подъ полозьями саней.
   Каменная гора, на которой стоитъ монастырь этотъ, чрезвычайно живописна. На югѣ, весной, какъ вскроется ледъ, зажужжитъ рѣка Ельникъ, съ другихъ сторонъ, точно провалъ, темнѣетъ глубоко оврагъ Сухой-лучекъ. Во времена оны здѣсь, на склонахъ, росъ тѣнистый лѣсъ, въ прохладномъ царствѣ котораго -- селились "вольные монахи", поближе къ студеному ключу, бьющему изъ сырыхъ скалъ. "Вольные монахи" были люди, возлюбившіе мати зеленую пустыню и изъ городскаго шума ушедшіе сюда спасаться, не принимая формально иноческаго званія. Такъ шло до 1675 года, когда здѣсь поставили монастырь Курской иконы Божіей Матери. Монахи жили здѣсь въ тѣсныхъ кельяхъ, какъ черви въ орѣхѣ, по картинному выраженію одного елецкаго старожила.
   -- Зато въ тѣ поры монахинямъ было жутко!
   -- А что?
   -- Скитались. Мѣста для нихъ не оказывалось. Гдѣ день, гдѣ ночь. Сами посудите, каково это дамамъ! Но и онѣ нашли себѣ защиту. Ужь очень благочестіемъ своимъ прославился за нихъ и вступился нынѣ въ святыхъ чудотворецъ Митрофанъ. Это какія, другъ ты мой, времена-то были. Три царя Русью правило. Во какъ, и орелъ у насъ трехглавый былъ!
   -- Вотъ тебѣ и на!-- засмѣялся я.
   -- Самъ считай, цари Іоаннъ да Петръ Алексѣевича, да царица Софія. Ну-ко -- прикинь на пальцахъ. Анъ, три и выйдетъ!
   -- Орелъ-то какъ же?
   -- Орла не видалъ самъ такого. Не знаю. Старики сказывали. Св. Митрофанъ сейчасъ къ царямъ: такъ и такъ. Судъ, братъ, тогда правѣе былъ. Сейчасъ всѣхъ иноковъ въ Елецъ, въ мужской монастырь -- онъ и до сихъ у насъ стоитъ, а монахинь съ игуменіей Іулитой на ихъ мѣсто. Молись! Ну, тогда эта самая Елисавета и прославилась!
   -- Какая Елисавета?
   -- Монахиня. Богатая прежде была. Жемчугу одного бочки у нея стояли, золота сколько. Но только она на все наплевала и въ лѣсъ ушла. Мірское богатство, говоритъ, чорту вѣнецъ, пропадай прахомъ. Поставила она себѣ въ лѣсу келію убогую, а лѣсъ былъ дремучій, темень несосвѣтимая. Тутъ къ ней они и повадились!
   -- Кто они?
   -- Бѣглые, которые. Извѣстное дѣло, гдѣ лѣсъ, тамъ и бѣглецы. Солдаты разные, крестьяне. Но только она, Елисавета, была добрая, бродягъ не гоняла и нисколечко ихъ не страшилась. Мнѣ, говоритъ, все равно -- у Бога паспортовъ не показано. Кормила ихъ овощами, хлѣбомъ. Разъ на нее начальство набросилось за это за самое. Но и она тоже ихъ отчехвостила чудесно!
   -- Какъ-же именно?
   -- То-есть, въ лучшемъ видѣ. Вышла это съ Евангеліемъ, развернула да и показываетъ Матѳія 5,42. Что написано? спрашиваетъ. "Просящему у тебя -- дай". Ну, и убирайтсь вы, говоритъ, съ празднымъ вопросомъ своимъ. Такъ ихъ смутила схимница наша, такъ смутила!
   Странное начальство, дѣйствительно, было въ то время! Теперь оно Евангелія-бы не испугалось. Благоденствіе и изобиліе обители продолжалось до 12-го апрѣля 1769 года, когда громадный пожаръ уничтожилъ весь Елецъ, со всѣми его храмами и монастырями. Женскій тоже не уцѣлѣлъ.
   -- И настало тогда уничиженіе наше!-- вздыхаютъ монахи о тѣхъ временахъ.-- Безъ крова, аки звѣри, скитались мы. Безъ храма Божьяго, безъ устава благовиднаго!..
   Преемникъ святителя Тихона Задонскаго (самъ-то святитель -- на покоѣ жилъ) -- Тихонъ Второй переселилъ ихъ въ воронежскій монастырь, но двѣ "боголіобивыя старицы" -- 60-ти лѣтняя Ксенія и 80-лѣтняя Агапія -- отказались отъ этого и остались подъ открытымъ небомъ.
   -- Какь-же это онѣ?
   -- Такъ ихъ Христосъ вооружилъ твердостью -- не покидать возлюбленнаго уединенія своего, ихъ и гнали неподобно, и страшили страхами разными, но онѣ на своемъ стояли! Сгонятъ на сегодня, а завтра онѣ опять назадъ, на погорѣлое мѣсто. Вырыли онѣ потомъ себѣ землянку малую и стали пребывать въ оной, въ родѣ какъ въ погребѣ.
   -- Долго ихъ преслѣдовали такъ?
   -- Пока святитель Тихонъ не послалъ къ нимъ схимника одного съ утѣшеніемъ... Ну, тогда точно оставили въ покоѣ. Не смѣли трогать. Купцы, боголюбивые купцы тогда были, шкурой-то да щетиной не обросли еще, хотѣли помочь схимникамъ, храмъ воздвигнутъ, но и сами еще отъ пожара оправиться не могли. Только хлѣбомъ и помогали. Тутъ съ ними чудо и случилось. Вышла разъ Ксенія изъ-подъ земли помолиться на то самое мѣсто, гдѣ прежде церковь стояла. А ночь темная, темная -- ни эти не видно. На небѣ обложникъ -- всѣ звѣзды попрятались... И давай старица плакать -- плакала-плакала, и вдругъ словно молонья во мракѣ свѣтъ передъ ней. Пала ницъ она и только поднялась опять изъ свѣта, какъ передъ нею всадникъ, осіянный весь. Золотыя латы на немъ... Шеломъ -- точно на образахъ пишутъ. Перепугалась и вострепетала мать Ксенія. А онъ, всадникъ то этотъ, благословилъ ее и говоритъ: буди имя Господне благословенно на мѣстѣ семъ отнынѣ и до вѣка!.. Кто ты?-- спрашиваетъ монахиня... "Я, говоритъ, Іоаннъ-войнъ -- вотъ кто я!"... И точно вдругъ вовсе и не было его. Опять тьма кругомъ. Проступила въ пой и пропала... Тутъ наша обитель и стала вновь исправляться. Сначала Тихонъ Задонскій послалъ сюда дѣвицу Матрену Сонцеву. Пришла Сонцева и видитъ -- дыра въ землѣ дубовыми вѣтвями покрыта. Крикнула -- кто тутъ живой есть? Оттуда и отозвалась она, Ксенія. Одна осталась на семъ мѣстѣ -- Агапія померла уже. Увидѣла Матрена скорбное житье Ксеніи и смутилась. А тутъ еще -- мужички пришли и давай пугать. Они на монастырской землѣ поселились и хотѣли отшельницу совсѣмъ выгнать отсюда. "Мы, говорятъ, тебя, какъ лису изъ норы, коломъ выжжемъ", а она имъ "живъ Богъ -- живъ, душа моя!" Они ей -- "мы твой погребъ этотъ водой зальемъ", а она имъ. "Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази Его",-- Они ей -- "зашибемъ мы тебя, старушка Божья, потому не на своемъ мѣстѣ ты сѣла", а она имъ "не единаго волоса безъ воли Его"!.. Такъ они столковаться и не могли Что ты тутъ подѣлаешь? Испугалась Матрена и домой. А дома болѣть стала, "дотоль болѣла, пока не пришла сюда на каменную гору и не поселилась въ кельѣ".
   -- Какъ въ кельѣ?
   -- Къ тому времени, господинъ милостивый мой, елецкіе нахлѣбники наши опять въ силу входить начали, ну, и поставили тутъ коліи. Одну Ксеніи, а другую Матренѣ съ ея подругой... И сейчасъ же, что пчела, налетѣла на это самое святое мѣсто наша сестра. Все-то обиженныя, всѣ-то убогія, всѣ-то измученныя! Въ иную обитель на даровые хлѣба идутъ, а сюда, другъ ты мой, на нищету, да на работишку непосильную. Потому окромѣ животовъ -- ничего тогда у инокинь здѣшнихъ не было. Да и теперь, правду сказать, мало!.. Потомъ нашъ елецкій гражданинъ Иванъ Шапошниковъ пожертвовалъ 12,000 руб. на монастырь и исходатайствовалъ ему третій классъ у Александра Благословеннаго!
   -- Это что-же за третій классъ?
   -- Монастырь каждый въ своемъ классѣ утверждается. Ну, вотъ, нашъ въ шестомъ стоитъ... Извѣстно, начальство утвердило, значитъ, помогать можно!
   -- Народъ, вѣдь, и самъ здѣсь бѣденъ.
   -- А тогда и еще бѣднѣй были. Сапогъ не носили и чаю не пили, а обителямъ помогали. Потому сказано -- "рука дающаго не оскудѣваетъ" и еще въ посланіи къ коринфянамъ -- "доброхотна бо дателя любитъ Богъ". Какъ ты объ этомъ понимаешь? Намѣстничество орловское обижать стало обитель; но за оную, какъ за овцу сирую, тотъ же св. Тиконъ вступился и отогналъ волковъ. Бывало, только налетитъ какой чиновникъ, потому тишина наша уже очень противна была, съ тишины взять-то нечего, а его сейчасъ же по хвосту. Онъ его подожметъ да и прочь... Анна Ивановна Хлусова 18,000 пожертвовала, сугубая и ипостасная помѣщица была, мы на эти деньги храмъ поставили, но не безъ преткновеній!
   -- И въ этомъ преткновенія были?
   -- Потому какъ деньгами запахло, сейчасъ же и мздоимцы проявились. Одинъ такой и даже, сказываютъ, будто въ генеральскомъ чинѣ, съ форсомъ разлетѣлся было къ намъ, но мать Досиѳея -- инокиня такая была, изъ простыхъ она, этого самаго кочета обернула да собственноручно по тѣлу и наказала, такъ онъ замѣсто форсу и отошелъ въ миромъ. И были мы послѣ сего подвига спокойны и благополучны. Смиренная и кроткая нравомъ мать Глафира скромную трапезу нашу воздвигла, и при умной и бдительной игуменьѣ Паулинѣ и каменная ограда сооружена!.. Вотъ какъ Господь насъ изъ ничего вознесъ!..
   Все это мнѣ сообщили уже потомъ, а пока до келіи игуменьи, по дорогѣ, я не могъ оторваться отъ этихъ маленькихъ домиковъ, словно испуганное стадо, прижавшихся къ каменной стѣнѣ монастыря, одинъ наивнѣе другого -- и всѣ одинаково мертвы, одинаково безжизненны. Напрасно я пристально всматривался въ окна -- за ихъ стеклами не мелькало ни одного лица... Разъ, вдали, показалась черная фигура, но, увидѣвъ насъ, спряталась.
   -- Чего онѣ бѣгаютъ?
   -- Какъ отъ насъ, отъ козловъ, и не бѣгать?-- сокрушался кучеръ, тоже тоненькимъ фальцетомъ.
   -- Да почему же?
   -- Мірскіе мы, отъ насъ псой пахнетъ, опять же -- вы господинъ, а они господскаго мудрованія страсть боятся!..
   -- Развѣ обижали ихъ?
   -- Какъ мудрили еще!.. Она что, она баба пуганая, а тотъ, какъ воронъ, налетитъ и клюнетъ. Обругаетъ и прочь. Ему, подлецу, ничего, а ей обидно, потому она Божья. Бобыли теперь. На монастыря землю сѣли и сидятъ. А замѣсто почету отъ него баловство только. Станетъ бобыль передъ обителью и давай зѣвать... Нешто это хорошо. Такое развѣ это мѣсто? Тутъ, можетъ, сколько наплакано, да намолено. Понять тоже это надо... Господи, Господи, и все то грѣхъ, и все то грѣхъ!
   Чистое крылечко игуменьи. Я постучался къ ней. За дверями послышался шорохъ и замеръ... Я постучалъ еще... Выглянуло въ окно какое-то блѣдное лицо... Молоденькая дѣвушка. Даже странно было видѣть на ней черную шапку монахини.
   -- Вамъ чего?
   -- Мать игуменью...
   -- Вы отъ кого?
   -- Отъ самаго себя...
   Головка спряталась, черезъ минуту ключъ повернулся въ замкѣ, и дверь отворилась.
   Мать Клеопатра -- радушно встрѣтила меня и пригласила въ пріемную. На стѣнахъ -- портреты архіерея. Въ окнахъ герань. Пахнетъ ладономъ. Мебель жесткая -- не очень-то засидишься на ней... Нѣсколько черныхъ монахинь, закутанныя. Только лица, блѣдныя и безкровныя, съ какими-то уже слишкомъ спокойными глазами, видны. Ни любопытства, ни вопроса... Тишина такая, что шорохъ мухи, бьющейся въ стекла, наполняетъ всю комнату...
   -- Къ намъ пожаловали?..-- начала игуменья.
   Я поклонился.
   -- Милости просимъ. Писать будете?.. Сказывали намъ про васъ... Что же, мы рады...
   Та же молоденькая послушница неслышно внесла чай, отдала всѣмъ уставной низкій поклонъ и такъ же беззвучно исчезла въ переднюю... Еще нѣсколько совсѣмъ иконописныхъ монахинь стали въ дверяхъ... Я всмотрѣлся въ нихъ. Эти, видимо, пережили уже жизненныя тревоги. Молчатъ могучіе инстинкты, замерло все, что мучило и волновало когда-то. Въ лицахъ нѣкоторая строгость, движенія истовы, медленны... Только раннія морщины, блѣдность да впалыя груди выдаютъ, что не даромъ досталась имъ эта побѣда надъ собою. Цѣною тяжелой борьбы, безмолвныхъ страданій, никому не переданныхъ разочарованій и утраченныхъ надеждъ. Сукно монашескихъ платій грубо и тяжело, въ покроѣ головныхъ уборовъ -- ни малѣйшаго изящества, все разсчитано на то, чтобы эти и безъ того безкровныя лица сдѣлать еще постнѣе и еще некрасивѣе...
   Я попросилъ позволенія осмотрѣть монастырь.
   -- А, вотъ, мать Варлаама все покажетъ вамъ!
   Вся въ хлопотахъ, видимо, большая работница на обитель, мать Варлаама явилась получить благословеніе сопровождать меня по монастырю.
   -- Мало любопытнаго у насъ. Убого все, тѣсно! Сами увидите!-- напутствовала меня монахиня, прощаясь.
   

II.
У затворницы Меланіи.

   -- Что вамъ прежде всего показать?-- заторопилась мать Варлаама.
   -- Я не знакомъ съ вашимъ монастыремъ. Предоставляю вамъ выбрать!
   -- Не угодно-ли вамъ посѣтить могилу затворницы Меланіи... Большая подвижница была покойная и многими благодѣяніями себя нынче оказываетъ. Къ намъ кто ни пріѣдетъ -- сейчасъ къ ней. Сначала ей поклонится, а потомъ уже монастырь осматривать!
   Вымирающіеся типы нашихъ обитателей заслуживаютъ большаго вниманія. Можетъ быть, нигдѣ не обрисовываются настолько выпукло характеры, какъ здѣсь. Я не мало перевидалъ на своемъ вѣку, но, несомнѣнно, самые крупные люди по внутренней силѣ, неустанной энергіи, упорству въ достиженіи цѣлей -- мнѣ попадались, именно, за стѣнами монастырей. Борьба въ одинокой кельѣ достается не легко, и подъ черной рясою человѣкъ переживаетъ много драмъ, прежде чѣмъ онъ отвердѣетъ въ извѣстную традиціонную форму. Потому-то я съ такимъ любопытствомъ всегда заглядывалъ въ это само въ себя замкнувшееся царство. Въ Соловкахъ, на Валаамѣ и въ Святыхъ горахъ, куда меня ни заносило -- передо мною проходили цѣлые ряды въ высшей степени оригинальныхъ сильныхъ натуръ, для усмиренія и успокоенія которыхъ нужны были строгіе внѣшніе уставы, вѣчный трудъ, наконецъ, затворничество, схима, обѣты молчанія, вериги, бичеваніе, голодъ. Люди стремились побѣдить себя, въ силу раздѣляемаго нами или нѣтъ, но, все-таки, принципа -- раздавить въ себѣ собственное "я", уничтожить его, принести въ жертву идеѣ. Это имъ удавалось, но ранѣе торжества, въ безсонныя ночи и трудные дни, они исходили кровью и слезами.
   Одною изъ такихъ самоотверженныхъ была и подвижница Каменногорской дѣвичьей обители мать Меланія.
   Она очень рано осталась сиротою. Красавица, она чувствовала ненависть къ жизни, которая, напротивъ, должна была бы улыбаться ей. Трудясь у себя дома, она приросла сердцемъ къ идеаламъ аскетизма. На ея рукахъ оставалась маленькая сестренка, нужно было жить въ мірѣ ради нея, а тутъ, какъ нарочно, въ одну изъ самыхъ тяжелыхъ минутъ борьбы, точно откровеніе свыше, ей прозвучало въ церкви:
   -- Иже любишь отца или матерь, паче Мене, несть Меня достоинъ; и иже не пріимешь креста своего и вслѣдъ Мене не грядешь, несть Меня достоинъ.
   Меланія стала думать и плакать, плакать и думать. Время было во второй половинѣ прошлаго вѣка, вовсе не подходящее для проявленій личной воли, да еще у дѣвушки и при старшемъ братѣ. Этотъ послѣдній задумалъ окончательно сломить упорство сестры, выдавъ ее замужъ. Жениха такой красавицѣ пріискать было не трудно. Какъ она не возставала противъ, а ей былъ объявленъ день помолвки. Въ тѣ времена мало любопытствовали, согласна ли невѣста. Въ назначенный день -- Меланія исчезла. Искали, искали ее, нѣтъ нигдѣ. Впослѣдствіи оказалось, что она спряталась у сосѣдей.
   -- Сосѣди противъ брата пошли?
   -- Потому они богобоязненные люди были, поняли, что отроковица убѣгаетъ отъ брака, ибо возлюбила Жениха Небеснаго, а не земнаго!..
   Когда она вернулась -- начались всякія тиранства. Въ темномъ царствѣ тогдашней русской семьи это было дѣло обычное. Но что съ Меланіей не творили, она ни на волосъ не отступила отъ своего намѣренія.
   -- Сколь одного бою было! Жестокое время, слава Богу, что прошло!
   Скоро и бить устали. Опять назначили день для новой помолвки -- невѣста вновь изъ-подъ замка бѣжала. Всячески ее изводили. Но она все свое. Наконецъ, братъ ея понялъ, что дѣло не спроста, что однимъ боемъ тутъ ничего не добьешься, и умѣрилъ свою воинственность. Даже "сердцемъ умилился" и самъ отпустилъ сестру -- но въ томъ, въ чемъ она была. Ни вещей, ни денегъ, не далъ.
   -- Несмотря на это, наша матушка незабвенная проникла къ намъ въ обитель, какъ жаждущій елень на источники водные...
   Дѣла Каменногорскаго монастыря были не блестящи. Густой лѣсъ росъ кругомъ; убогія келейки, изъ него срубленыя, стояли посреди бора. Обстановка, испугавшая-бы всякую другую натуру -- этой пришлась какъ разъ по душѣ. Меланія начала въ монастырѣ трудиться, не складывая рукъ.
   -- И работала какъ!.. Соблюдая въ тайнѣ постоянную молитву и молчаніе устъ.
   Замкнувшись сама въ себя, молодая инокиня проводила цѣлые часы въ лѣсу на молитвѣ. Кудрявыя березы передъ нею золотились изумруднымъ блескомъ, ручьи съ звонкимъ говоромъ сбѣгали внизъ, птицы пѣли -- все звало къ жизни, къ сегодняшнему, именно, счастію, но красавицѣ-монахинѣ во всѣхъ этихъ звукахъ слышалось совершенно другое. Они говорили ей о далекомъ грядущемъ въ ея пониманіи они являлись призывомъ къ подвигу, къ новымъ и еще болѣе труднымъ послушаніямъ. Важный торжественный шумъ лѣсныхъ вершинъ, это царство вѣковыхъ сосенъ -- настраивало ее на благоговѣйный ладъ. Она, наконецъ, захотѣла окончательно умертвитъ плоть свою, стала питаться исключительно водою и хлѣбомъ: недовольствуясь этимъ, послѣ цѣлаго дня самаго утомительнаго труда -- вставала съ полуночи, шла пѣшкомъ верстъ за тридцать въ Задонскъ, выслушать тамъ обѣдню, принять благословеніе отъ святителя Тихона, и также пѣшкомъ возвращалась назадъ въ монастырь. Меланія была безграмотна. Черезъ нѣсколько времени къ ней въ монастырь перешла совсѣмъ и сестра ея Екатерина. Онѣ зажили въ одной кельѣ. Захотѣли обѣ учиться читать, просили на это благословенія у Тихона.
   -- Да что вамъ учиться по книгамъ? Васъ благодать Божія свыше научитъ, и довольны будете!
   Онѣ сократили свои потребности до невозможности. Кувшинъ съ водою и сухари -- вотъ и все, что у нихъ было въ келіи. Бросили всякую мірскую работу, даже рукодѣліемъ перестали заниматься.
   -- Что же онѣ дѣлали?
   -- Плакали.
   -- То есть какъ же это?
   -- Плакали цѣлые дни о грѣхахъ своихъ неутѣшно. Это и называется. Петровымъ исповѣданіемъ!
   При этомъ и обстановку для жизни создали онѣ себѣ необычную. Келью свою по зимамъ не топили вовсе, Часто отворяли окна при этомъ, чтобы еще больше стужи было. Выходить изъ извѣстныхъ рамокъ -- нигдѣ не обходится даромъ: полная самоистязаній и лишеній жизнь Меланіи навлекла и на нее гоненіе.
   Игуменья Олимпіада вообразила, что монахиня ея обители спекулируетъ этимъ добровольнымъ мученичествомъ.
   -- Это ты нарочно дѣлаешь, чтобы тебѣ больше подавали милостыни. Смотри, не собираешь-ли ты тлѣннаго богатства?
   Меланія не оправдывалась, падала на колѣни, просила прощенія и потомъ опять уходила къ себѣ молчать и плакать. Холодъ, голодъ, отдыхъ ночью на голой доскѣ -- все болѣе воодушевляли затворницу. Дошло до того, что малѣйшія уклоненія отъ этого съуженнаго порядка жизни казались чуть не преступленіями. Монахиня Еваргія приноситъ имъ гостинецъ -- свѣжихъ огурцовъ. Сестра Меланія разрѣзала одинъ и хотѣла, было, ѣсть.
   -- Екатерина, что ты дѣлаешь?-- съ ужасомъ указываетъ ей старшая.
   -- Какъ что?
   -- Огурецъ-то, огурецъ! Вѣдь это плотоугодіе, брось!
   -- Прости, матушка сестрица!-- и огурецъ былъ брошенъ.
   Когда Екатерина умерла, то оказалось невозможнымъ снять съ ея тѣла власяницу, узкая и грубая, она приросла къ ней.
   Однимъ изъ подвиговъ монашескихъ считается добровольное юродство. Люди надъ этимъ смѣются -- инокъ молчитъ терпитъ, въ этомъ -- заслуга. Типъ Меланіи, какъ заправской монахини, былъ бы не полонъ безъ юродства, и вотъ, по смерти своей сестры, она облекаетъ себя въ упомянутую переходную къ схимѣ форму. Она притворно сердится, когда ей подаютъ милостыню:
   -- Ты мало даешь, ну, что тутъ? Видѣть нечего!..
   А когда "благодѣтель" уйдетъ -- она милостыню "полагала на дровахъ".
   -- Зачѣмъ?
   -- Съѣдобное уносили птицы, а деньги и вещи брали нищіе, постоянно обшаривавшіе всѣ мѣста вокругъ ея келіи!
   Цѣлыя ночи она стояла на молитвѣ надъ могилою своей сестры. Плакала такъ, что вопли ея слышались за монастырской оградой. Разъ діаконъ Георгій Преображенскій раньше пришелъ къ утрени, чѣмъ слѣдовало, и споткнулся о лежащую ницъ Меланію.
   -- Юродивая! Зачѣмъ ты здѣсь валяешься?-- И онъ ударилъ ее палкой.
   -- Богъ тебя прости!-- кротко, сквозь слезы, взглянула на него монахиня.-- Тебѣ больнѣе будетъ, когда тебя бить станутъ!
   Черезъ нѣсколько дней почтеннаго діакона, возвращающагося ночью домой изъ-за р. Сосны, изловили какіе-то "шатающіе" и вздули его такъ, что онъ зачахъ и умеръ. Меланія терпѣть не могла прислужницъ и "угождательницъ". Когда такія являлись изъ иноческой среды, она старалась довести ихъ капризами до раздраженія и заставить ее бросить. Подарили ей самоваръ, и чай приносилъ молчальницѣ пользу. Вдругъ ей показалось это грѣхомъ. Она унесла самоваръ въ лѣсъ и бросила тамъ. Но скоро вышла радость ея "душевредной". Постъ безъ смиренія невозможенъ, и на Меланію "возстали помыслы", по-просту чай былъ необходимъ для ея истощеннаго организма. Она мучилась, мучилась и, наконецъ, загадала:
   -- Если самоваръ цѣлъ, значитъ, Богу угодно, чтобы я пила чай...
   Самоваръ оказался цѣлъ.
   Постоянное одиночество, вѣчное напряженіе фантазіи, поиски грядущаго града, безсонныя ночи создали вокругъ монахини другой міръ, міръ призраковъ, существовавшихъ посреди самой неприглядной, полной лишеній и самоистязаній дѣйствительности. Въ одну ночь Меланія, долго молившаяся и плакавшая, забылась и сѣла у дверей кельи. Мракъ былъ густой. Ни луны, ни звѣздъ. Деревья во тьмѣ принимали чудовищныя формы. Вдругъ вдали показалось сіяніе. Ближе и ярче. Меланія всматривается... Не успѣла еще сообразить, чтобы это могло быть, какъ ослѣпительная огненная колесница, съ крылатыми конями, опустилась передъ нею.
   -- Приди, о возлюбленная Богомъ...-- воспріими мзду отъ трудовъ двоихъ!-- Смотритъ монахиня -- юноша въ бѣлой одеждѣ передъ нею.
   -- Богъ послалъ меня, ангела своего, возвести тебя вт райскія селенія... Тамъ ждетъ тебя сестра Екатерина!
   Меланія, услышавъ о сестрѣ, обрадовалась, позабыла перекреститься и взошла на колесницу.
   Крылатые кони взвились на недосягаемую высь и понеслись по ней къ великолѣпному бѣлому дому. Но тутъ Меланія перекрестилась, и все исчезло передъ нею, вдали послышался злорадный хохотъ. Она увидала себя на краю моста. Еше шагъ, и монахиня утонула бы въ рѣкѣ, глубокой, протекающей здѣсь далеко внизу, въ темной балкѣ. Рабочіе изъ ближайшей мельницы выскочили на ея крикъ и полумертвую достанили ее въ монастырь. Меланія славилась твоею правдивостію. Она никогда не лгала, да и случай такого рода возвеличить ее не могъ, если-бы мы заподозрили смиренную инокиню въ излишней пылкости воображенія. Во всемъ настоящемъ очеркѣ мы не освѣщаемъ данныхъ изъ разсказовъ нашихъ монахинь Каменногооскаго монастыря. Мы не желали объяснить ихъ ни съ мистической стороны, ни съ точки зрѣнія психіатровъ, наша роль -- роль простого повѣствователя, сообщающаго читателямъ, не мудрствуя лукаво, о своихъ встрѣчахъ и впечатлѣніяхъ. На гранитномъ утесѣ одного изъ острововъ Валаамскихъ, въ уединенную келью молчальника и затворника Іоанна, вмѣстѣ съ бурею, нѣсколько лѣтъ стучались духи, составлявшіе для него дѣйствительность несомнѣнную. Онъ изгонялъ ихъ молитвою и заклинаніями, и потомъ, когда ему от. Дамаскинъ вернулъ право "слова", т. е. приказалъ говорить, онъ въ чрезвычайно поэтической формѣ разсказалъ о своихъ видѣніяхъ.
   Борьба съ помыслами у Меланіи не кончилась этимъ, Она напрасно морила себя на непосильномъ трудѣ -- видѣнія и соблазны вставали кругомъ въ душной атмосферѣ одинокой кельи. Лѣтомъ, въ жаркое время, въ разгоряченномъ воздухѣ скользили призраки смятеннаго ума, которымъ формальная вѣра давала опредѣленное значеніе искушеній. Странный міръ, и исходы изъ странныхъ положеній находитъ странные. Такъ отшельница металась и мучилась до тѣхъ поръ, пока совершенно неожиданно не взошелъ къ ней о. Иларіонъ-затворникъ.
   -- Егдабо не моществую, тогда силенъ семь!..-- привѣтствовалъ онъ ее.
   Меланія зарыдала и "пала ему въ ноги". Оказалось, что и Илларіонъ испытывалъ тогда "гоненіе" и явился въ Елецъ "дать мѣсто гнѣву".
   Въ Ельцѣ тогда славился прозорливой "Христа ради юродивый" Каменевъ. Онъ вскорѣ послѣ тоже пришелъ къ монахинѣ вмѣстѣ съ о. Илларіономъ.
   -- Оставь юродство, сиди въ келіи въ совершенномъ безмолвіи...-- убѣждалъ онъ ее.
   -- Не могу понести сего!-- отговаривалась Меланія.
   О. Илларіонъ присоединился къ Каменеву. Въ концѣ-концовъ, Меланія рѣшилась на послѣдній подвигъ монашескаго поприща -- замкнуться въ добровольное заключеніе навсегда. Стѣны ея кельи были ветхи. Печь зимою никогда не закрывалась, также какъ и труба. Мохъ, забитый между бревнами, осыпался, стужа проникала насквозь, съ наружи все обледенѣло, лампада у образа одна тускло свѣтила затворницѣ. Многіе начали заглядывать къ ней въ окно. Это стекло теперь было ея единственною связью съ міромъ. Она и его заколотила.
   -- Зачѣмъ это?-- спрашивала ее игуменья.
   -- Дабы любопытное око не увидало моей худости!
   По мѣрѣ того, какъ росъ авторитетъ затворницы, ея сила на подругъ по монастырскому заключенію оказываетъ чудесное вліяніе. Живущая до сихъ поръ въ Каменногорской обители монахиня Іулита была тогда молодою, здоровою и красивою дѣвушкою. Обѣты аскетизма въ этомъ возрастѣ дать легко, но выполнить ихъ трудно. Жизнь требуетъ своего неодолимо. Такимъ образомъ и на Іулиту возстала "естественная брань". Но достаточно было дѣвушкѣ прилечь на постель Меланіи, чтобы все отъ нея, какъ рукой, сняло. Такова сила вѣры. Нервы наши въ этомъ отношеніи -- большую власть имѣютъ надъ тѣломъ.
   -- Что ты тутъ дѣлаешь?..-- подошла къ ней Меланія.-- Я сама не могу избавиться отъ скверныхъ мыслей... Чуешь... Молчи!.. Да и молчи!..-- несвязно окончила она. Затворничество для нея оказалось на первыхъ порахъ невыносимо. Она воспользовалась первымъ случаемъ пойти въ городъ. Но ей навстрѣчу попался юродивый Каменевъ.
   -- Ты зачѣмъ?-- началъ онъ кричать на нее.
   -- Надо у благодѣтелей взять кусокъ хлѣба!
   -- Не малодушествуй... пошла, пошла назадъ въ келью... Хлѣбъ самъ придетъ къ тебѣ!
   -- Голодна я...
   -- Не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ. Ищи прежде царствія небеснаго, остальное все приложится тебѣ!
   И Каменевъ силою погналъ ее обратно до самой кельи.
   -- Помни часъ смертный!-- пригрозилъ онъ затворницѣ.
   Каменевъ тоже типъ любопытный. Годомъ изъ дворянъ -- былъ въ провинціальной канцеляріи повытчикомъ, а потомъ вдругъ бросилъ все и сталъ юродствовать до конца дней своихъ. Характера былъ не изъ мелкихъ. Св. Тихонъ Задонскій самъ его называлъ своимъ "врачемъ отъ помысловъ высокоумія".
   Меланія долго послѣ того еще боролась, по, наконецъ, рѣшилась окончательно.
   6-го августа 1839 года пріобщилась и, закрывъ глаза платкомъ, попросила довести ее до келіи. Въ дверяхъ простилась съ монахинями и, затворясь, пробыла въ затворѣ восемнадцать лѣтъ, до своей кончины!.. Восемнадцать лѣтъ жизни въ могилѣ, одной, только со своими призраками.
   У истиннаго монаха должно быть три главныхъ врага, съ которыми онъ непрестанно борется: міръ, плоть и дьяволъ. Эти три врага не оставляли въ покоѣ и затворницу Меланію, когда она окончательно оградилась отъ всего живаго обледенѣвшими стѣнами своей убогой келья. Но тутъ уже она была гораздо сильнѣе вооружена противъ нихъ, прежнихъ слабостей не было, міръ "прелестный" въ ней умеръ навсегда. Ей не такъ трудно оказалось выдержать вѣчное молчаніе грязнаго и холоднаго угла, заброшеннаго въ дикую глушь темнаго лѣса. Ей приносили, случалось, богатыя подаянія -- она никого не оскорбляла отказомъ, брала ихъ, но затѣмъ немедленно, завязавъ деньги въ разныя тряпки, бросала ихъ далеко отъ своей кельи по тропѣ, по которой ходили нищіе. Бѣдныя послушницы (монастырь этотъ не кормитъ никого, всякая живетъ тѣмъ, что у нея есть или что она заработаетъ. Общежитія не заведено), приносившія къ дверямъ ея кельи воду въ ведрахъ, видѣли изъ-за деревьевъ, какъ она, выходя и сливъ воду къ себѣ, выставляла ведра обратно, бросая туда деньги. Сплетничество и пересуды въ монастыряхъ "свирѣпствуютъ" болѣе еще, чѣмъ гдѣ-нибудь въ иной средѣ. Отъ нихъ доставалось часто Меланіи, но, какъ истинная монахиня, она при этомъ радовалась "духомъ". Говорили, что она затворилась потому, что лѣнится ходить въ церковь и не хочетъ работать. Когда какая-либо инокиня, стоя у ея замкнутаго окна, выкрикивала ей такого рода новости, затворница старалась молчать, если же силъ у нея на это не хватало -- то изъ нутри душной кельи слышалось.
   -- Ты еси терпѣніе мое, Господи, Господи упованіе мое отъ юности моея!
   Такого рода недоступность, прежде всего, стала озлоблять инокинь.
   Зависти здѣсь не початой уголъ, и какъ чиновничья душа не прощаетъ другу Станислава на шею, такъ и здѣсь низменные инстинкты не мирятся съ "подвигами" болѣе крупныхъ въ иноческомъ значеніи натуръ.
   Особенная зависть бѣсовская волновала монахиню Ельпидифору, ближе другихъ жившую къ затворницѣ. Какъ-же, въ самомъ дѣлѣ, благодѣтели и поклонники, минуя ея келью, идутъ къ Меланіи? Дошло до того, что она, въ виду ихъ, выскакивала, въ чемъ была, и "неистово" поносила соперницу.
   Измученная молчальница -- едва заснетъ, въ окно ея камнями начинаетъ бросать зловредная Ельпидифора и выкрикивать ругательство одно злѣе другого. Всего пуще гнѣвало ее, что на всѣ эти обиды Меланія не отвѣчала ни слова, и, какъ подобаетъ инокинѣ "по заповѣди Господней", молилась о своей обидчицѣ. Изобрѣтательность Ельпидифоры пошла дальше. Привезли къ ней больную родственницу, все время громко кричавшую и бившуюся. Она на все лѣтнее время устроила ей ложе подъ окнами затворвицы. Когда стало холодно, и больную внесли въ келью, Ельпидифора поймала козу и привязала ее къ тому-же самому мѣсту, но такъ, что бѣдное животное все время блеяло. Это, наконецъ, задѣло Меланію. Она вышла изъ затвора и сломала загородку, освободивъ козу. Того только и ждала монахиня Ельпидифора вмѣстѣ съ другими, караулившими около, съ воплями бросились на старуху и давай ее бить. Уже въ безпамятствѣ швырнули ее въ келью, а сами ужъ чисто по одиночкѣ забѣгали къ игуменьѣ.
   -- Матушка игуменья... Благослови!
   Та благословила.
   -- Что скажете? -- Бѣдная наша Маланьюшка-то, старица Божія...-- И давай сокрушенно вздыхать.
   -- Что такое? Не пойму я васъ!
   -- Маланьюшка-то, боголюбезиля!.. Ахъ, господи, прости, какое искушеніе. Вотъ искушеніе-то, вотъ скорбь!.. Вѣдь помѣшалась она, молитвенница наша. Выскочила, вопитъ и колотится. Вопитъ и колотится... Ахъ, печаль-то какая всѣмъ намъ!
   Собрали совѣтъ, что дѣлать? Рѣшили везти въ домъ умалишенныхъ въ Орелъ.
   -- Тутъ-то она и познала свою немощь и побѣжденіе отъ врага!
   -- Что она дѣлать стала?
   -- У всѣхъ начала прощенія просить!
   -- Да за что-же?
   -- А такъ, по смиренію своему...
   Дьяволъ или, по словамъ моего кучера, "подлецъ" не успокоился. Онъ началъ ее пугать ночными привидѣніями, но и этимъ затворницу удивить нельзя было; тогда онъ сталъ устремляться на нее въ "звѣрскихъ подобіяхъ", бодалъ ее, топталъ погами Часто принималъ личину враждебныхъ ей монахинь и билъ старицу.
   -- Можетъ быть, это онѣ и врывались къ ней?
   -- Да, вѣдь, кто-бы ихъ могъ подвигнуть на это?.. Въ одно время какъ случилось: врагъ демонъ, то-есть, ринулся на затворницу и, исторгнувъ волоса изъ головы ея, многократно ударялъ старуху о земь. На крики ея прибѣжала другая монахиня и застала Меланію едва дышащею.
   Она, впрочемъ, и сама не особенно церемонилась. Чтобы совладать со сномъ, бодрствовать на молитвѣ, затворница привязывала свою голову и за волосы къ стѣнѣ, въ которую были вбиты гвозди Тутъ уже ее постоянно стали посѣщать видѣнія она все время проводила въ состояніи "духовнаго восторга".
   -- Она уже не боялась Бога, а любила его!
   Теперь келья ее не отворялась никому. Родной братъ ея "наконецъ, ощутивъ совѣсть" не задолго до смерти ея пришелъ къ ней. Онъ умолялъ сестру повидаться съ нимъ, но она, преподавъ ему чрезъ окно нѣсколько наставленій, не впустила къ себѣ. Явился архіерей, не пользующійся расположеніемъ затворницы. Вмѣстѣ съ игуменьей онъ стучался къ Меланіи. Они просили, и приказывая ей отворить двери, но Меланія не подала признака жизни.-- Такъ и ушелъ онъ, не солоно хлѣбавши. Генералъ одинъ пріѣхалъ было и съ криками подошелъ къ кельѣ, но затворница отослала его прочь, а какая-то полусумасшедшая монахиня заявила его превосходительству, что такимъ "козламъ смердящимъ" мѣсто не въ монастырѣ, а на "торжищахъ". При чемъ тутъ были "торжища" -- неизвѣстно. Съ этого времени жизнь уже кончается, а начинается житіе,-- легенда. Меланія исцѣляетъ, пророчествуетъ, призрѣваетъ. У священника и діакона, являющихся къ ней со святыми дарами -- свѣчки зажигаются сами собой. О днѣ своей смерти Меланія имѣетъ откровеніе, въ ночь ея кончины задонскія женщины видятъ огненной столбъ надъ каменною горою, достигающій неба. Одержимая бѣсомъ дѣвица Евпраксія -- начинаетъ рыдать, кричать и драть себѣ ногтями лицо и грудь до крови.
   -- Чего ты кричишь?-- унимали ее.
   -- Какъ намъ не кричать, какъ намъ не плакать, то мы ее мучили, теперь она насъ попалила!
   И "изрыгая хулы на блаженную, бѣсноватая убѣжала". Начальство всполошилось. Стали дѣлать дознанія, Чѣмъ болѣе дознавали, тѣмъ болѣе объявлялось исцѣленій. Война полиціи съ чудесами приняла эпическій характеръ. На покойницу -- посылались доносы. Квартальныхъ приставили, чтобы "исцѣленій не было", во одинъ квартальный временно ослѣпъ, а другой самъ сталъ юродствовать; явилась болѣе крупная власть -- но невидимая сила его такъ ударила въ лобъ, что онъ съ той поры такъ и остался тронутъ. Вмѣшался орловскій епископъ Никодимъ и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, взялъ да и запретилъ служить панихиды по Меланіи. А потомъ и самъ явился въ обитель. Народу, желавшему молиться, запретили это, и, разумѣется, отъ этого только выросли до необъятныхъ размѣровъ разсказы о чудесахъ покойницы. Такъ продолжалось довольно долго. Надо сказать правду, послѣдующіе епископы не слѣдовали примѣру о. Никодима. Преосвященный Макарій, Епископъ Орловскій и Сѣвскій, написалъ о ней книгу, и теперь желающимъ поклониться могилѣ затворницы квартальные уже препонъ не полагаютъ, и война полиціи съ загробнымъ міромъ прекратилась.
   

III.
Въ рисовальной школѣ.-- Мать Эсѳирь.-- Дѣвицы изъ благородныхъ.-- Въ соборѣ и на колокольн123;.

   -- Что же васъ, собственно, интересуетъ?-- обратилась ко мнѣ хлопотливая мать Варлаама.
   -- Да, нѣтъ-ли у васъ чего-нибудь особеннаго, ну, хозяйства большого, что-ли?
   -- Хозяйства у насъ нѣтъ!
   -- Какъ же это?
   -- Каждая на себя. У насъ, вѣдь, не общежитіе, а всякая инокиня сама на себя трудится!
   -- А если труда нѣтъ?
   -- Благодѣтели не помогутъ, такъ свои поддержатъ. Монахиня монахиню... Общежитію слѣдовало-бы устроиться, да монастырь нашъ бѣденъ. Подняться не съ чѣмъ. Работы наши въ кельяхъ я вамъ покажу ужо, сами увидите, чѣмъ живутъ наши "матери!"
   Варлаама оказалась потомъ не простою монахинею. Она изъ общества. Кончила курсъ чуть-ли не въ московскомъ Елизаветинскомъ институтѣ, хорошо говоритъ по-французски и по-нѣмецки, интересуется всѣмъ, читаетъ -- но, разумѣется, вся сложилась въ чисто монашескую складку.
   -- И много тутъ еще такихъ, какъ вы?
   -- Изъ благородныхъ есть... Вотъ недавно двѣ дѣвицы изъ института пріѣхали, въ обитель пожелали постричься.
   -- Да вѣдь онѣ жизни еще не знаютъ?-- вырвалось у меня.
   -- И славу Богу, что не знаютъ. Какая жизнь-то бѣдной дѣвушкѣ. Замужъ не выйдешь, куда дѣнешься! А и замужемъ что -- дьяволу работаешь!
   -- Это-же какъ?
   -- Да развѣ честный бракъ нынче. Было да сплыло. Теперь всѣ врозь смотрятъ. Это не Господу служить, а ненависть адову тѣшить! Да, мало, мало нынче изъ образованныхъ идутъ въ монастыри. И Богъ знаетъ, почему это. У насъ тутъ миръ, тишина, спокойствіе!
   -- Не вездѣ!
   -- Да, такого монастыря, какъ нашъ, въ другомъ мѣстѣ-то и не найдешь!-- съ гордостію отвѣтила Варлаама.-- Потому у насъ все по согласу. Единъ пастырь -- едино стадо. Ни противленія, ни смуты нѣтъ. А, прежде всего,-- перешла она на дѣловой тонъ,-- покажу я вамъ нашу живописную школу!
   -- Что?-- было не понялъ я.
   -- Рисовать у насъ дѣвицы учатся, для монастырскаго храма, для часовень... Школу такую мы устроили. Пусть монахини работаютъ. Только бѣдная, бѣдная у насъ школа-то. Сами увидите. Такая-ли скорбная. Съ чего пишемъ, какъ учимся, то -- свѣтскому человѣку смѣшно будетъ. А намъ въ этомъ дѣлѣ подняться тоже не съ чего. Мы только складываемся теперь. Хорошо такой обители, у которой все есть. А тутъ, голова кругомъ пойдетъ. Отъ того урвешь -- сюда пришьешь, а тамъ, смотритъ, отсюда опять урывать надо, да туда пришивать. Ужъ какъ только у матушки нашей игуменьи хватаетъ сообразить все. Прежде купцы помогали, а теперь и въ нихъ вѣры не стало!
   -- Ну?-- Купцы, впрочемъ, здѣсь дѣйствительно безобразные. Вотъ, напримѣръ, разсказъ одного изъ нихъ, переданный мнѣ уже въ городѣ какою-то старою монахиней:
   -- Какъ-бы вы думали, пріѣхалъ разъ одинъ пьяный, пьяный... Развезло всего, ввалился въ храмъ Божій. Мы -- далѣ. Что мы можемъ сдѣлать?.. А онъ подошелъ потомъ къ одной черницѣ да и выпалилъ: ты, говоритъ, кому дура молишься? Черту или Богу? Потому ежели Богу, такъ Бога нѣтъ. Но тутъ мать Агапія наказала его. Плюнула ему въ бороду, дураку, и съ миромъ отошла прочь. Вотъ промежду купцовъ какіе теперь Колумбы оказываются, а вы какъ думали?..
   -- Здравствуй, здравствуй, мать Степанида...-- поклонилась Варлаама шедшей намъ на встрѣчу маленькой старушкѣ, тоже сплошь закутанной въ черное.
   -- Это что у тебя будетъ?
   -- А это господинъ нашу обитель любопытствуетъ... По монастырямъ они все ѣздятъ смотрѣть изъ усердія! Ну, и къ намъ!
   -- Нечего у насъ смотрѣть!-- вздохнула Степанида. Что у насъ есть?..
   -- У настоятельницы были они!
   -- Ну, вотъ, господинъ, только у насъ и есть, что могила Меланіи блаженной да игуменья наша мать Клеопатра. Истинной адамантъ. Словесы ея, слышали?
   -- Да, я говорилъ съ нею!
   -- Ну, вотъ, сподобились... дай вамъ Богъ...
   -- Ангельскаго характера наша мать Клеопатра,-- подтвердила и Варлаама.-- У насъ всѣ къ ней стремятся, какъ пчелы къ меду!..
   Мы вышли на террасу монастыря. Внизу видно было деревянное зданіе въ одинъ этажъ. Недавно выстроено, смолистымъ деревомъ пахнетъ...
   -- Вотъ и школа наша...
   Варлаама вошла и познакомила меня съ институтками, бросившими свѣтъ, невѣдомый имъ. Личики дѣвушекъ уже поблѣднѣли. Ранняя иноческая серьезность легла на нихъ рѣзкими чертами. Глаза смотрѣли сухо, даже враждебно. Еще-бы, я для нихъ представлялся именно частію того міра, который по монашеской логикѣ слѣдуетъ ненавидѣть. Ничѣмъ не обитыя стѣны увѣшаны самодѣльными картинами религіознаго содержанія. Вотъ чудесный ребенокъ, отлично написанный, живые дѣтскіе глазенки такъ и пышутъ веселостью, щеки розовыя, твердыя, должно-быть, какъ яблоко -- и на ней на этой, вѣрно отъявленной маленькой шалуньѣ -- черная скуфья, черное монашеское платье.
   -- Чей это портретъ?
   -- Это Клеопатрушка Головачева, племянница игуменьи нашей. Такой-ли утѣшительный ребенокъ!
   -- Зачѣмъ ее сняли въ монашескомъ костюмѣ?
   -- Она сама захотѣла... Плакала даже!.. А написано хорошо.
   -- Монахиня работала?
   -- Да, наша!..
   Написано, дѣйствительно, хорошо. Ученицы здѣсь оказываются весьма способныя... Безъ всякой предварительной школы пишутъ. Упорствомъ берутъ. Помогаетъ имъ нѣкто Вознесенскій, изъ Ельчанъ, болѣзненный молодой человѣкъ, тоже самоучка, тоже гибнущій въ глуши талантъ, какихъ у насъ много, благо никуда имъ пути нѣтъ изъ родныхъ захолустій. Вотъ громадный образъ Преображенія.. Оканчиваетъ его суровая монахиня. И глазомъ на насъ не повела, точно не ея картину смотрятъ. Взглядъ, пристально устремленный на образъ; кисть также размашисто кладетъ мазки на полотно.
   -- Это мать Епифанія!
   Мать Епифанія наклонилась, куда-то, въ сторону, и покраснѣла... Налѣво что-то фыркнуло... Гляжу -- какая хорошенькая, молоденькая монашенка -- мнѣ она показалась лѣтъ четырнадцати, а вышло -- двадцати съ чѣмъ-то. Чудесный живой цвѣтъ лица, вздернутый носикъ съ тонкими ноздрями, которыя такъ и ходятъ; черныя, полныя огня и веселости глазки. Эта, отъ которой такъ и разитъ жизнью,-- какъ попала сюда?
   -- Мать Эсѳирь!
   Полуребенокъ и уже мать Эсѳирь!
   -- Она дочь директора чугунно-литейнаго завода Холина. Это первый нашъ талантъ. Столько способностей, столько способностей! Не повѣрите вѣдь! Кто не пріѣдетъ -- удивляется. А, вѣдь съ чего работаютъ,-- съ плохихъ гравюръ. Нѣтъ ничего у нихъ. Ни оригиналовъ, ни гипсовъ. Ниву выписать хотѣли для обители, тамъ гравюры очень хорошія бываютъ да и текстъ такой, что каждому понятно. По и на это денегъ нѣтъ!.. Плохи, плохи наши дѣла, теперь бы въ другомъ мѣстѣ, для такого большого таланта, какъ эта самая Эсѳирь, нашлись бы и средства, богатый человѣкъ какой-нибудь послалъ-бы ее въ Петербургъ учиться... А она здѣсь пропадаетъ!
   И дѣйствительно,-- талантъ большой, въ каждомъ мазкѣ видѣнъ. Работаетъ живо, быстро, увѣренно,-- а въ монастырь пришла не умѣла взять карандаша въ руки. Вотъ, если бы эти строки прочелъ кто-нибудь, у кого лишнія средства есть, да помогъ той-же Эсѳири выбиться на широкую дорогу. Не раскаялся бы въ добромъ дѣлѣ. Я убѣжденъ, что черезъ года три изъ нея выработался-бы крупный художникъ. А пока она разрисовываетъ плохія картины съ скверныхъ гравюръ и этимъ, впрочемъ, копіямъ придаетъ жизнь и силу, присущую каждому дарованію.
   -- Одно плохо... тамъ въ академіи ее начнутъ современемъ иконописи учить!
   -- То-есть?-- не понялъ я.
   -- Да, вѣдь, какъ пишутъ-то теперь: купидоны вмѣсто ангеловъ, святую дѣву чуть не въ корсетъ стянутъ. Никакого истиннаго иноческаго благообразія нѣтъ. Это ни образа!
   -- Что же прежніе деревянные святые съ вытянутыми въ плечи руками и ногами и съ глазами въ рамкахъ лучше?-- вступился Вознесенскій.
   -- Лучше. Они духъ питаютъ!,
   -- Во всякомъ случаѣ плохая пища. Иконопись должна даже идти на встрѣчу жизни. Отъ византійскихъ-то идеаловъ пора отказаться!
   Пока мать Варлаама спорила съ учителемъ, доказывая, что никакихъ купидоновъ въ небесахъ не водится, и святыя корсетовъ не носили -- я подошелъ къ окну. Что за чудесный видъ открывался отсюда впереди: на отдѣльюмъ большомъ холмѣ за лощиной весь Елецъ, такъ и вырѣзался на чистомъ фонѣ безоблачнаго свода неба. Вимнее солнце щедро обливаетъ его своимъ веселымъ блескомъ. Монументальные дѣйствительно соборъ и храмы его давятъ городъ своими красивыми и могучими массами.
   -- Какъ хорошо!..-- невольно вырвалось у пеня.
   -- Чего хорошаго7--грустно спрашиваетъ молоденькая дѣвушка вся въ черномъ.
   -- Видъ красивъ, городъ хорошъ!
   -- А грѣха-то, грѣха въ немъ, въ этомъ хорошемъ городѣ... Зла, искушеній, соблазновъ!-- все печальнѣе и печальнѣе шепчетъ она.-- А ненависти, а жадности, а зависти!.. Что ни домъ -- то адъ, что ни окно -- то чья-нибудь душа либо мучается, либо мучитъ!
   Я взглянулъ на нее пристальнѣе. Должно быть, не мало пришлось ей выстрадать. Слѣды пережитаго горя въ каждой чертѣ лица. И голосъ звучитъ такъ, какъ будтобы она плакала чаще, чѣмъ говорила. Вѣрно, дѣйствительно, показалъ ей себя этотъ городъ.
   -- А вы изъ Ельца?..
   Монахиня взглянула на меня, опомнилась, точно до сихъ поръ она говорила не мнѣ, а сама съ собой, и низко, низко поклонившись, все такая же блѣдная, съ своими большими черными глазами, пошла прочь...
   И точно потемнѣлъ этотъ городъ, точно тѣнь легла на него отъ нѣсколькихъ словъ молодой инокини.
   Со всѣхъ сторонъ тутъ жалобы на оскудѣніе монастыря.
   -- Плохо, ахъ, плохо!..-- ноетъ инокиня. И по тону голоса слышно, что это не для "посѣтителей" показное нытье, а дѣйствительное горе.
   -- Что такое?
   -- Силъ нашихъ нѣтъ. Никто работъ не покупаетъ,-- обезденежели всѣ... Я вотъ, кружевница, но только одно скажу, хуже нѣтъ, какъ кружева плести. Городъ отбилъ все. Елецкія кружева теперь въ Питеръ да въ Москву шибко пошли, кажется, на хлѣбъ бы можно заработать -- нѣтъ!.. Теперь я на строчку перешла и питаюсь, а ужъ на одежу родные помогаютъ, на одежу, какая она у насъ то есть грубая -- строчки не хватаетъ!
   -- И всѣ нуждаются?
   -- Не всѣ. У насъ, слава тебѣ, Господи, обитель большая. Всѣхъ то монахинь, знаете, сколько? Четыреста! Есть и богатыя. Коли бы общежитіе было -- всѣ бы сыто жили; ну, а общежитія нѣтъ и живутъ голодно!
   -- Не хотите ли теперь соборъ нашъ посмотрѣть?-- заторопилась мать Варлаама.
   -- Съ удовольствіемъ!
   -- Да вы не съ удовольствіемъ, а съ молитвой!-- поправила она меня.
   Соборъ бѣдный. Большой, но холодно въ немъ, непріятно. Образа все своего рукодѣлія. Нѣкоторые старинные. Я остановился передъ однимъ. Очень ужъ древняго письма.
   -- Это мать Вирсавія купила по сновидѣнію у раскольниковъ. Умерла Вирсавія -- въ монастырскій соборъ поставили!
   На другомъ богатая риза. Выдѣляется она въ числѣ прочихъ бѣдныхъ простенькихъ окладовъ.
   -- А это инокинѣ нашей Тавифѣ было видѣніе -- это самая икона показалась ей,-- ну, она на свой счетъ ризу и заказала. Теперь весь нашъ соборъ убогій и украшаетъ она... Ишь, какъ далеко блеститъ-то!.. Кричитъ -- наша икона-то!
   Къ намъ подходитъ, едва-едва передвигая ноги, старушка, вся въ черномъ. Желтое, измозженное лицо, только глаза горятъ не совсѣмъ обычнымъ блескомъ, рядомъ молоденькая послушница, хорошенькое личико, наивные глаза.
   -- Что, мать Анемподиста... Давно не видала васъ...
   -- Вотъ молодую учу, какъ соблазна бѣжать, какъ міръ побѣдить въ себѣ...
   -- Хорошо дѣлаете, матушка!
   -- Если на пользу ей будетъ... Молчать учу ее... Ты знаешь, что святой Исаакъ Сирскій сказалъ: "Молчаніе есть таинство будущаго вѣка!.." Пойми ты, сколь это прекрасно!..
   Послушница оказалась изъ ливенскихъ мѣщанокъ.
   Большая часть насельницъ монастырскихъ выходитъ изъ двухъ уѣздовъ -- елецкаго и ливенскаго. Онѣ по этому и называютъ обитель своею. Оно и понятно, у каждой здѣсь есть родственницы, близкія, такой ужъ обычай ведется въ крестьянствѣ: если выучится дѣвушка грамотѣ или ежели окажется у ней "дарованіе къ пѣнію", непремѣнно уйдетъ въ обитель, ни за что не останется дома.
   -- Что васъ тянетъ такъ за стѣны, да за затворы?
   -- Ласково у нихъ ужъ очень, а дома-то, ужъ сами знаете, каково. Работаемъ столько-ли, а добраго слова не услышишь, все попреки, да бой этотъ!
   -- А замужъ?
   -- Сейчасъ -- замужъ идти -- двойную тяготу носить! <испорчено>и елецкія дѣвушки разомъ входятъ въ жизь <испорчено>ѣняющія ихъ тишина и ласка здѣсь явленія <испорчено>Подчиняться онѣ привыкли и дома, поэтому <испорчено> монастыря не пугаетъ ихъ. Одна интеллигентная инокинямать Елисавета объяснила мнѣ даже:
   <испорчено>те вы, что это за счастье своей воли не и<испорчено>
   -- <испорчено>на!
   -- <испорчено> что за тебя думаютъ и дѣйствуютъ другіе, <испорчено> свое дѣло, ни за что не отвѣтственна. <испорчено>ъ правильно; такъ распредѣленъ и разграни<испорчено>, что если-бы и можно было скучать,-- нѣк<испорчено> Вы, какъ думаете, своя-то воля вѣдь крестъ! А легко-ли крестъ носить!
   Даже слобода "Бобыли", непрестанно враждующая съ монастыремъ, и та считаетъ за счастье отдать своихъ дѣвицъ сюда. То мужики заводятъ свары съ обителью, то въ ногахъ валяются у игуменьи: возьми дочку въ послушаніе!...
   -- Она-то дома зря болтается. Городъ близко, гляди, свихнется. Купцы-то у насъ, сами знаете, какіе. Ему что? Укусилъ, да и прочь прошелъ, а тутъ строгость! матерей-то соблюдутъ!
   Строгость въ самомъ порядкѣ жизни. Есть въ этой тишинѣ что-то мертвящее, усыпляющее. Ни одного порыва, ни одного сильнаго движенія. Все такъ истово, такъ степенно, такъ размѣренно. Живому человѣку, кажется, смерть бы здѣсь,-- нѣтъ, глядишь, нравится.
   -- У насъ жизнь,-- объяснила мнѣ старая монахиня, мать Смарагда,-- какъ тихая вода въ рѣкѣ. Стоитъ, кажется на глазъ... Анъ, нѣтъ, течетъ -- незамѣтно, а течетъ. Матушкиными молитвами управляется все дѣло, а не нашимъ коварствомъ!-- вспомнила она объ игуменьѣ.
   -- Теперь я вамъ покажу интересную инокиню!-- подвела меня къ колокольнѣ мать Варлаама.
   -- Гдѣ-же она живетъ?
   -- Тутъ вотъ!
   Колоколенка тоненькая. Сквозная вся. Смотрю, ничего не вижу. Мать Варлаама -- подошла къ крошечной дверцѣ, точно въ конуру вела она. Постучались.
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго духа!..
   -- Аминь!-- послышался оттуда крикливый голосъ. Дверь отворилась.
   -- Какъ живешь, мать Серафима? Гостя вотъ веду къ тебѣ!
   -- И гдѣ мнѣ гостей принимать!... Благодѣтели вы наши. Какіе тутъ гости, господа милостивые... Я тутъ, видите, какъ клещъ въ щели... Вотъ моя палата, вотъ она... И весь дворецъ мой тутъ... Сила Господня надъ вами... Пожалуйте, пожалуйте... Эхъ, бѣда -- расходитсято у меня негдѣ. Ноги-то у васъ прыткія -- а тутъ вотъ сталъ и стой!..
   И дѣйствительно, вошелъ я на порогъ -- а больше некуда.
   Конурка шага три въ длину и два въ ширину.
   Окно напротивъ заставлено хлѣбами, деревянною посудой. Стѣны не видать подъ образами. Всю комнату заняла деревянная лавка, игравшая роль кровати. Полушубокъ на ней, крестьянская панева. Сама мать Смарагда совсѣмъ мужичкой одѣта. Громадныя сапоги, сарафанъ, только на головѣ черная скуфья монашеская. Ходить и ей нельзя. Можно стать и лечь. Обернуться трудно. Всю обстановку я разсмотрѣлъ уже потомъ, когда глаза привыкли къ темнотѣ, а сначала -- точно въ погребѣ -- ни зги... Мать Серафима замѣтила мое недоразумѣніе.
   -- Вотъ гдѣ я царю!-- Вотъ гдѣ мое царство и міръ мой!
   -- Тѣсно!
   -- А въ гробѣ еще тѣснѣй будетъ,-- нравоучительно закончила она.-- Въ гробѣ-то -- ахъ, какъ тѣсно... Въ гробѣ-то, другъ, и еще душнѣе, вотъ что. Тутъ благодать. Червь въ норѣ также. А чѣмъ мы-то грѣшные, охъ, грѣшные, чѣмъ мы-то лучше червей. Съ червя не спросится, потому ему не дано, а намъ страшный отвѣть держать на судилище Христовомъ...
   Сыро. На стѣнахъ плѣсень, грибки какіе-то на полу.
   -- "Садъ мой"!-- смѣется Серафима.
   -- Этакъ-то ляжешь, руки сложишь и, глядишь, тѣлу тѣсно, а духу спокойно. Глядишь и думаешь -- въ гробѣ такъ лежать придется. И ни сколько не ужасно это... Погрызешь корочку, помолишься и опять о смертномъ часѣ... Господинъ вы милостивый, благодѣтель нашъ. Домой придете, разскажите -- клеща-де въ щели каменной видѣлъ... Вотъ онъ, клещъ-то!.. Хорошъ?
   Оставивъ ее, я поднялся на колокольню. Что за видъ чудесный. Вся даль за Сосною, словно одно серебряное море, лежитъ подъ стѣною. Снѣговая равнина идетъ безъ пролѣску, безъ рощи. Только поближе весь застроенный холмъ города Ельца съ храмами и купеческими палатами. Внизу мертвые ряды пестренькихъ домовъ каменногорскаго монастыря. Позади слободы разсыпались. Рѣзкій вѣтеръ дуетъ прямо въ лицо... Какъ хорошъ онъ послѣ этой каменной норы, гдѣ задыхался только что!..
   -- Вѣтеръ тутъ ужасенъ бываетъ!..-- пояснила мнѣ мать Варлаама.
   -- А что?
   -- Съ ногъ бьетъ. Надо щиты ставить для защиты звонарокъ нашихъ. Не устоять иначе! А ужъ и колокола у насъ!
   -- Да?
   -- Въ театръ не надобно. Въ институтѣ была, въ оперу ѣздила, но куда же оперѣ!.. Нашему звону всѣ монастыри въ округѣ завидуютъ. Чистый, громкій, истинно металлъ славу Господа свидѣтельствуетъ!
   -- Лѣстница-то плоха!
   -- Что дѣлать. Поправить денегъ нѣтъ. Ждемъ, не явится лк благодѣтель какой, а мы бы за него ужъ какъ помолились. Вы думаете, легко намъ. Цѣлую седьмицу, вотъ, свѣчи горятъ предъ иконами -- а нарядъ только въ праздникъ!..
   Спустились внизъ. Опять мать Серафима ждетъ насъ.
   -- Сподобились съ колокольни нашей поглядѣть?.. Охъ, искушеніе...
   -- Давно-ли вы у себя въ кельѣ этой живете?
   -- Въ щели-то?.. Страхи Господни!.. Восемь лѣтъ... Восемь лѣтъ какъ насѣкомый комаръ!
   Зимою -- холодно. Топить нечѣмъ. Серафима, какъ тотъ же, по ея терминологіи -- насѣкомый комаръ -- бѣдна. Дровъ купить не начто.
   -- Что же вы дѣлаете?
   -- Дрожу.
   -- Да, вѣдь, не выносимо?
   -- А очень тяжело станетъ, я сейчасъ вспоминаю, какъ Христу-то бокъ копьемъ прободали... На крестѣ-то! Ему голубчику еще больнѣе было!.. Ну, прощайте, дай вамъ Богъ въ мірѣ и весело домой вернуться. Вы не изъ духовныхъ будете?
   -- Нѣтъ!
   -- То-то, я вижу, платье краткое и откровенное. Съ показаніемъ ногъ! Къ намъ изъ свѣтскихъ мало кто. Свѣтскому веселиться надобно, а у насъ печаль! Поусердствуйте, поусердствуйте, батюшка. Походите по обителямъ -- многое увидите и научитесь многому. Это пустое вѣрить, что монахъ ни чему не научитъ. Всякое дыханіе научить можетъ. На что грибъ, вотъ у меня бѣлой растетъ. Кажется, сырость одна, а и онъ душеполезенъ. Какъ свѣтъ -- онъ сейчасъ шляпку свою къ свѣту. А свѣтъ -- Богъ!
   

IV.
По кельямъ.

   -- Нечѣмъ похвалиться нашему монастырю -- нечѣмъ!-- сокрушалась мать Варлаама: обходя со мною убогія кухни и пекарни. Запахъ свѣжаго тѣста охватилъ насъ здѣсь. "Изъ образованныхъ"! шепнула мнѣ проводница, указывая на массивную монахиню, управлявшуюся съ квашней.
   -- Что-же, развѣ для нея не нашлось другого дѣла?
   -- Сама пожелала тяжелыхъ послушаній. Какъ простыя, говоритъ, такъ и я. Ну, ее въ просфирную и опредѣлили. Второй годъ работаетъ!
   Хорошенькая рыженькая послушница метнулась вся, кланяясь Варлаамѣ.
   -- Спаси Господи, Настенька, Спаси Господи... Есть кто-нибудь въ ткацкой?
   -- Не знаю, матушка, именно не знаю!
   -- Сбѣгай-ка, Настенька, ножки-то у тебя молодыя!
   Дѣвушка опять метнулась и кинулась на верхъ. Черезъ нѣсколько секундъ вернулась оттуда.
   -- Искушепіе, матушка, искушеніе... По кельямъ, матери ушли, всѣ по кельямъ. Часъ-то такой, отдыхаютъ!
   -- Созови ихъ. Скажи, вотъ гостя привела!-- Настенька поклонилась мнѣ. Ткачихи-монахини сбѣжались быстро, низко сгибаясь передъ Варлаамой и въ чемъ-то, невѣдомо, прося прощенія. Онѣ надъ просфирнею, въ большой просторной залѣ втораго этажа, ткали громадныя ковры на продажу, для келій и для церкви. Всѣ точно были виноваты -- такой ужъ порядокъ въ обители. Хоть и ничего не сдѣлалъ, а просить прощенія надо!
   -- Кто это работаетъ?
   -- Прости, матушка, Іулита начала, а продолжала я!
   -- Хорошо сдѣлано... Гдѣ это она узоръ достала?
   -- Ужъ прости, матушка, сама выдумала. Красовитый узоровъ то?
   Я сталъ спрашивать о производствѣ -- тоже самое.
   -- Прости ужъ -- сами и шерсть красимъ, сами и сталъ дѣлаемъ и прядемъ сами... Ужъ, прости милостиво, все сами!
   -- Вы замѣчаете,-- вмѣшивается мать Варлаама,-- что у насъ въ коврахъ ни голубаго, ни розоваго цвѣтовъ нѣтъ. А знаете-ли почему: нѣтъ свѣдѣній техническихъ. Не знаемъ, чѣмъ шерсть въ эти колера красить!
   -- А остальную краску какъ добываютъ?
   -- Сами... Изъ земли разной, изъ травы.... Цвѣты тоже идутъ на это. Ну, что-жъ, и то слава Богу. Теперь у насъ будутъ ковры и для алтаря, и для трапезы, и къ пріѣзду владыки. А то -- срамъ, изъ кусочковъ до сихъ поръ составляли!
   -- Что получаютъ работницы?
   -- Монахини вѣдь. Кормитъ ихъ и содержитъ обитель, а трудъ -- въ послушаніе. Вотъ и трапеза наша,-- только нѣкому ѣсть въ ней. Общежитія нѣтъ. Вишь, какъ расписана-то!
   Расписана она была, дѣйствительно, интересно. Я привыкъ уже къ такимъ наивнымъ произведеніямъ. Страшный судъ на стѣнѣ. Гдѣ вы его не увидите? Обыкновенно сидитъ прикащикъ и сукно отмѣриваетъ, а его въ это время гіенское пламя жжетъ. Грѣшникъ продолжаетъ работу. Душа не замѣтила, что она ужъ въ горящую пасть змія попала, и танцуетъ себѣ, нюхая какой-то необыкновенный цвѣтокъ... Офицеръ съ саблей вино пьетъ и все въ той-же не подходящей обстановкѣ. Впрочемъ, что-же удивляться. Въ одной изъ сельскихъ церквей Елецкаго уѣзда я еще и не то видѣлъ: постель,-- на постели нѣжные супруги, а кругомъ -- пламя, такъ я вьется. Мужики рады. А то тамъ же -- чортъ солдату брюхо вскрылъ и не переваренный, какъ есть, съ пробкой, штофъ водки, оттуда вытаскиваетъ, а солдатъ, какъ и слѣдуетъ православному воину, знать ничего не хочетъ, вздѣлъ шапку на бекрень и куритъ трубку. Вмѣсто дыма, изъ трубки вьется надпись: отъ сего душе-вредное зло, и т. д. Въ женскомъ монастырѣ живопись получше, въ томъ же родѣ.
   -- Хороша?
   -- Не дурно!-- похвалилъ я.-- Только зачѣмъ-же, вотъ этотъ господинъ ветчину кушаетъ, когда ему уже въ самую пасть змѣй влѣзъ?
   -- Это змій иносказательный, это змій невидимый... Это грѣхъ -- въ видѣ змія! Самоучка писалъ все, но, впрочемъ, сто рублей взялъ!-- вздохнула Варлаама.
   -- И самоучка-то какой, все-бы ему работать. Пріѣдетъ какой-нибудь художникъ въ Елецъ -- онъ сейчасъ къ нему. Даромъ -- въ лакеи. Краски ему третъ, ходить за нимъ, а самъ въ это время учится. Самъ учится!.. Одинъ изъ Петербурга иконописецъ былъ -- удивлялся, Большой, говоритъ въ тебѣ талантъ сидитъ!
   -- Что-же онъ его не взялъ съ собою?
   -- Денегъ просилъ, а у Петрова денегъ не было. Только вотъ на этой картинѣ изобразилъ что-то не подобное. Ишъ, у него въ геену-то кто идетъ -- монахи и митрополиты. Ужъ мы думали, думали, держать-ли ее здѣсь? Какъ-бы не вышло что!.. А то вдругъ звѣря нарисовалъ: верблюдъ, говоритъ, а какой верблюдъ, если у него двѣ головы и шесть ногъ!..
   Что-жъ, впрочемъ, удивляться художнику, если одна изъ спасавшихся здѣсь монахинь, побывавшая въ Іерусалимѣ, въ своемъ наивномъ разсказѣ когда-то еще и не такихъ чудовищъ изображала. Россія, видите-ли, по ея словамъ, отъ Іерусалима отдѣляется громадною пропастью: "и бездна имя ей есть"! Такая пропасть, что моста чрезъ нее построить нельзя: днемъ построютъ, а ночью явится "нѣкто водопламенный" и весь мостъ рушитъ. Ну, такъ роль моста исполняетъ особливый, отъ самаго Бога къ этому дѣлу приставленный, вельбудъ (верблюдъ). Этотъ вельбудъ, кромѣ величины своей (араратскій вельбудъ, матушка, араратскій! Подъ самимъ Ноемъ ходилъ), отличается еще тѣмъ, что онъ при жигалѣ стоитъ. Сядутъ на него паломницы, а "нѣкій мужъ", съ этого края, возметъ жигало съ жаровнею и прямо его его этимъ жигаломъ въ спину. Онъ и перемахнетъ на ту сторону, а тамъ другой "нѣкій мужъ", опять съ жаровни жигало -- туда же. Верблюдъ совершаетъ путешествіе обратно.
   -- У насъ какія есть инокини,-- разъ одна бѣса поймала...-- разсказывала мнѣ впослѣдствіи мать Александра, монахиня одного изъ монастырей этой-же полосы.
   -- Какъ бѣса?
   -- Такъ, идетъ старушка Божья вечеромъ, этакъ часовъ около восьми -- вдругъ -- искушеніе! Кто-то черный съ хвостомъ и рогами -- шасть мимо. Ну, послушница какая испугалась-бы, а монахинѣ бѣса трепетать никогда не слѣдуетъ, потому она, монахиня-то, всѣми молитвами противу него, паршивца, вооружена достаточно. Замѣтила она, что бѣсъ-отъ прямо къ молодой дѣвицѣ одной, Епистиліи, прибѣжалъ. Старушка туда -- не дошла еще до крылечка, а Епистилія уже и летитъ къ ней на встрѣчу. Летитъ -- на ней лица нѣтъ.
   -- Что ты?-- спрашиваетъ.
   -- Матушка Іулита!.. У меня-то бѣсъ проявился...
   -- Какой бѣсъ?
   -- Настоящій, съ хвостомъ. Охъ, Господи, силушки моей нѣтъ... То-то кощей (кошекъ) я все во спяхъ видѣла... Бросился на меня бѣсъ и давай цѣловать!
   -- А, такъ вотъ онъ бѣсъ какой! У тебя крыльцо-то съ наружи запирается?
   -- Какъ-же!
   -- Пойдемъ -- запри. А сама постой, постереги его, чтобы не выскочилъ!
   -- Боюсь я... А какъ онъ меня жупеломъ!
   -- А ты молитвы читай. Да воскреснетъ Богъ!.. Я сейчасъ назадъ...
   Стала послушница у крыльца, а мать Іулита съ двумя инокинями -- дородныя да сильнѣющія онѣ были у насъ, Анастасія и Екатерина. Взяла ихъ -- нарвали онѣ крапивы по угламъ, розогъ взяли. Вербы у насъ,-- а на вербахъ вѣтки мягкія. Приходятъ, сидитъ бѣсъ,-- спрашиваютъ?-- Сидитъ... Ну, и чудесно... Сначала мы ему славу Господню засвидѣтельствуемъ. Входятъ онѣ въ келію -- никого нѣтъ; ищутъ бѣса -- нѣтъ бѣса. По тутъ матушкѣ Іулитѣ страшно стало... Вдругъ самая эта Епистилія, какъ взвизгнетъ. А она это къ кровати подошла, чортъ изъ-подъ нея и поймалъ послушницу за ногу. Сейчасъ Анастасія съ Екатериной -- половыми щетками его оттуда выгнали и поставили его посередь келіи. Оградились крестомъ честнымъ, святой водой на него брызнули -- бѣсъ и затрепеталъ. Что вы, говоритъ, святыя дамы, сдѣлать со мной хотите? Если что неподобное, то лучше помыселъ свой оставьте, потому я губернскій секретарь,-- это въ рогахъ-то и съ хвостомъ. Матушка Іулита, не удостоивъ его отвѣтомъ, сняла съ повстанца псалтирь и давай читать. А монахини съ послушницей стали хлестать его, Анастасія и Екатерина его сѣкутъ въ славу Божію, а Епистилія съ молитвой прямо въ его поганую рожу крапиву тычетъ. Похлестали съ часъ. Сталъ бѣсъ на колѣни и говоритъ: святыя дамы, отпустите меня!-- А въ Бога вѣруешь?-- спрашиваютъ.-- Вѣрую.-- Честныхъ инокинь, слабыхъ да убогихъ соблазнять будешь?-- Никогда!-- Ну, если никогда, тогда же легче будетъ. Сейчасъ его Анастасія за хвостъ и закрутила, а Екатерина, ревнуя о Господѣ, опять его лозой! Визжитъ нечистая сила и чѣмъ громче визжитъ она, тѣмъ громче Іулита псалтирь читаетъ. Потомъ его Екатерина за хвостъ, а Анастасія розгами сѣчь... Сѣкли, сѣкли,-- устали. Опять,-- въ Бога вѣруешь? Вѣрую! Читай "Отче нашъ".-- Прочелъ. Читай Символъ вѣры -- и Символъ прочелъ.-- Отдохнули инокиня -- опять его за хвостъ, опять сѣчь. Такъ до самой полуночи драли бѣса. Но потомъ еще вящщее посрамленіе ему устроили Послали за полиціей и къ исправнику отправили Вотъ у насъ инокини какія!
   Не повезло въ другомъ уѣздномъ монастырѣ и становому приставу.
   Ѣхалъ разъ такой: видитъ, большая корзина со стѣны спущена на веревкѣ. А у обители испортилась стѣна, такъ кирпичъ накладывали въ корзину, а инокини ее притянули кверху. Мужики, складывавшіе кирпичъ, ушли; корзина и висѣла такъ, пустая. Становой-то пакостникъ былъ, думалъ, не послушница-ли какая друга ждетъ. Извѣстная вещь, что бѣсъ непрестанно вокругъ обители ходитъ и все свои подлые ковы строитъ. То тоску возжигаетъ въ инокиняхъ, то злобу, то зависть, а не можетъ,-- такъ онъ, сквернавецъ, озлобленіе плоти и естественную брань въ нихъ возбуждаетъ. Какъ это становому втемяшилось въ голову,-- онъ сейчасъ остановилъ ямщика, сѣлъ въ корзину и кричитъ: "подымай съ Богомъ". Подняли его монахини, и вдругъ, вмѣсто кирпича,-- жгуты на плечахъ и золотыя пуговицы, съ усами. Взвизгнули матери, а онъ имъ поцѣлуй изъ корзинки ручкой дѣлаетъ. Ну, между монахинями тутъ одна оказалась глубокаго ума. Она сейчасъ же распорядилась спустить корзину до половины стѣны. Ни вверхъ становому, ни внизъ... Висѣть надобно,-- больше ничего. Сейчасъ монахини давай его водой поливать. Лили, лили, потомъ домой пошли. А становой виситъ. Виситъ часъ уже. Вернулись крестьяне съ кирпичомъ -- корзинки-то нѣтъ, на верху корзинка со становымъ. Они ему -- слѣзай, ваше благородіе, а онъ имъ,-- какъ я, подлецы этакіе, слѣзу, снимите... А они ему -- никакъ намъ васъ снять не возможно... Изъ села Пупырей народъ сбѣжался, видятъ, становой виситъ. Ничего, гулянье какъ-бы внизу устроилось. Сталъ тутъ кричать становой -- его съ верху опять водой полили. Въ городъ дали знать. Изъ города дамы въ экипажахъ наѣхали,-- любуются тоже. Время было глухое, ни театровъ, ни концертовъ, обрадовались этому. Исправника, наконецъ, подняли. Прискакалъ онъ.
   -- Что вы тамъ дѣлаете?..-- По долгу службы,-- отвѣчаетъ становой -- вижу корзина, я и влѣзъ... Ну, а теперь, что вы дѣлаете?-- Теперь сижу.-- Слѣзайте! А слѣзть не могу, инокини не спускаютъ. Сколько усилій стоило уговаривать ихъ освободить рискнувшее на воздухоплаваніе начальство.
   Обители здѣсь, вообще строгія.
   -- Сейчасъ, я докажу вамъ одну промышленность нашу!-- Настенька, сбѣгай-ка узнать -- мать Митрофанія дома или нѣтъ?
   Та-же рыженькая красавица опрометью бросилась исполнять порученное ей "послушаніе".
   -- Дома, пожалуйте!-- мигомъ вернулась она.
   Мы вошли въ маленькій домикъ. Въ немъ три крохотныхъ комнатки. Пахнетъ ладономъ и еще чѣмъ-то противнымъ ужъ очень.
   -- Что это у тебя?..-- поморщилась Варлаама.
   -- Что?
   -- Пахнетъ какъ?..
   -- Это, матушка, отъ топлива нашего. Совсѣмъ согрѣво не подходящее, мы вѣдь съ кожевень покупаемъ,-- обратилась она ко мнѣ,-- выдѣланную уже кору дубовую -- лузгу. Прежде ее въ ровъ выбрасывали -- никуда она не годилась. Ну, а теперь, какъ лѣсомъ-то всѣ пооскудѣли, и бѣдность пошла -- и лузга въ чести. На дрова-то у меня средствія нѣтъ, гдѣ взять...
   -- Ужъ очень бѣдны мы!-- вздохнула мать Варлаама.
   -- Такъ бѣдны, такъ бѣдны, ужъ чѣмъ только живемъ! Такъ вотъ, вмѣсто дровъ, я вотъ эту щепоть дубовую и покупаю.
   -- Почемъ ныньче?
   -- Ахъ, матушка,-- сокрушенно заныла Митрофанія,-- какъ-бы вы думали? Вѣдь, по девяносто пять копѣекъ съ воза!-- съ ужасомъ всплеснула она руками.-- Охъ, тяжко, тяжко!
   Мокрое сырье это, оказывается, ближайшими кожевенными заводами доставляется въ обитель. Цѣлое лѣто бѣдныя монахини, не имѣющія средствъ на покупку дровъ, заняты сушкою этой лузги. Грабли на плечи и вплоть до заката солнца ворочай эту вонючую массу....
   -- Много на это силы да здоровья уходитъ!
   Мать Митрофанія ничего кромѣ кельи не имѣетъ. Её приходится жить своимъ трудомъ. Прежде она кружева плела, но съ тѣхъ поръ, какъ вольный трудъ отбилъ это производство у монастыря, Митрофаніи пришлось искать другого. Она и нашла. Теперь монахиня дѣлаетъ ризы къ иконамъ изъ фольги и цвѣты изъ шерсти и бумаги для церквей и по частнымъ заказамъ.
   -- Ну, и идетъ дѣло?
   -- На хлѣбъ пока хватаетъ... Богъ, да добрые люди даютъ...
   Мать Митрофанія она изъ самыхъ красивыхъ монахинь, какихъ я когда либо видѣлъ. Высокая, статная, съ родинкой на правой щекѣ, съ полными огня черными глазами. Она дочь купца, который ей не даетъ ничего. Обыкновенная исторія! Уйдетъ человѣкъ отъ деспотизма -- его донимаютъ, предоставляя на произволъ судьбы. Хотѣли замужъ выдать, вѣрно за нелюбимаго человѣка, ну, и предпочла, бѣдная, вѣчное молчаніе своей кельи -- этому сытому и жирному довольству съ безотвязнымъ и противнымъ мужемъ. Слава Богу еще: для русской мѣщанской или купеческой семьи есть хоть это спасеніе отъ тираніи и вѣчнаго гнета. Иначе была-бы одна дорога,-- избранная Катериной Островской -- прямо въ воду!-- Работаетъ Митрофанія -- самыми примитивными орудіями -- ножницами и рукой. Она и льетъ, и золотитъ фольгу.
   -- Все сама, иначе-бы и жить нечѣмъ! Рѣжетъ фольгу для окладовъ и защипываетъ. Ни штамповъ, ни пресса. За то просторъ личному вкусу. Не отъ того-ли ея работы и выходятъ такъ удачны? Я видѣлъ цѣлый рядъ иконъ, отдѣланныхъ такимъ образомъ; выходитъ и красиво, и необыкновенно легко. Она же дѣлаетъ и цвѣты изъ бумаги.
   -- Папиросную бумагу покупаю и крашу сама. Мнѣ и послушаніе такое дано -- убирать фольгой и цвѣтами образа къ праздникамъ... Съ весельемъ и радостію дѣлаю. Сердце лежитъ къ этому!
   Всматриваясь въ нее, слушая интонацію ее голоса, удивленіе мое ростетъ все больше и больше. Молода, здорова, красива, а между тѣмъ, какая установившаяся монахиня. Видимо, никакихъ порываній, никакой "естественной брани", все улеглось и успокоилось. Закостенѣла -- тогда, когда другія только жить начинаютъ, когда страсть въ душѣ кипитъ, огонь по жиламъ льется!.. Съумѣетъ-же человѣкъ такъ себя замкнуть и захолодить, что и весеннее солнце не согрѣетъ его своей благодатною нѣгой. И, вѣдь, довольна, счастлива, ничего иного не хочетъ. Нѣтъ, впрочемъ, хочетъ -- ножницы плохи и тупы стали; нужно-бы новыя купить!.. Да не на что... Еще папиросная бумага для цвѣтовъ толста очень, найти-бы еще потоньше... Слушаемъ и не вѣримъ!..
   -- Я даже не вѣдаю, какъ Господа благодарить... Вѣдь, все сама, матушка, все сама! Ничего не знала прежде -- доходила -- доходила и дошла! Ну, и рада безъ памяти, слава тебѣ, Господи!
   -- Еому вы это дѣлаете теперь?
   -- Благородная дама одна заказала. Очень ей нравится узоръ такой для оклада. И инструмента всего у меня, что ножницы да булавки. Въ монастыряхъ у насъ и способности сказываются. Въ мірѣ -- мужъ, дѣти. Когда мужа нѣтъ -- отецъ хмурый ходитъ... Голова кругомъ!
   -- И работа же у васъ кропотливая.
   -- Господь требуетъ терпѣнія!-- нравоучительно отвѣтила она.
   Смотрю на окна, цвѣты... Герань разбросала свои листья, плющъ подъ потолокъ забрался и раскинулся на немъ... Жасминъ, вотъ, въ углу... Чистота необычайная, Въ слѣдующей темной комнатѣ лампады горятъ предъ образами... Тускло отражаются робкіе огоньки ихъ на вздрагивающей ажурной фольгѣ такихъ же окладовъ. Варлааму, очевидно, любятъ здѣсь. Митрофанія слишкомъ уже ласково въ глаза ей смотритъ. Варлаама, вообще, для обители нужный человѣкъ. Во-первыхъ, работаетъ много, и такую работу, гдѣ грамотность и образованіе нужны. А, во-вторыхъ, натура талантливая, не мало послужившая въ пользу общаго дѣла.
   -- У насъ мать Варлаама -- настоящій министръ!-- говорятъ монахини.
   -- Золотая головка. До чего другому еще способно додумываться надо, а она, глядишь, ужо дошла!-- Ужасно-страненъ этотъ своеобразный мірокъ, всѣ эти молодыя и красивыя дѣвушки, отрѣшившіяся отъ міра, возненавидѣвшія его. Вотъ, напримѣръ, одна, поблѣднѣлая, чахлая, только глубокіе синіе глаза живутъ за все ея бѣдное, больное тѣло.
   -- Вся думка моя въ монастырѣ была,-- объясняетъ она.-- Родители не пускали, женихи все ходили къ намъ!
   -- Ну, и что же?
   -- Бѣгала я отъ нихъ, били меня за это... Противно маѣ казались на мужчину взглянуть. Пять мѣсяцевъ безъ платья подъ замкомъ держали. Сломить хотѣли, а не мнѣ что-то такъ и росло, говорило: "претерпи, претерпѣвый спасется". Наконецъ, тятенька, разъ, взяли да и выгнали меня, коли такъ, говоритъ, ступай, куда хочешь. Я тебя и знать не буду. Я сейчасъ сюда... Съ дѣтства меня обитель манила. Все-то главы церковныя въ глазахъ, благообразное пѣніе слышу... Засну, бывало,-- во снѣ вижу себя монахиней, а кругомъ ладанъ облаками.
   -- Чѣмъ-же вы здѣсь живете?
   -- Работаю... золотомъ шью по бархату. Я рукодѣльница. У насъ безъ работъ не проживешь. Не глядите, что четыреста монахинь -- монастырь убогій. У насъ, какъ бываетъ: явится послушница, живетъ, пока родители помогаютъ, раззорятся родители -- уходи вонъ...
   -- Отчего состоятельныя не помогаютъ?
   -- Не хватитъ у самихъ. Кто побогаче, у тѣхъ погляди-ко, сколько бѣдныхъ живетъ. Вотъ новый изъ хорошаго дуба выстроенъ домъ. Кругомъ запертъ.
   -- Кто живетъ здѣсь?-- спрашиваю у матери Варлаамы.
   -- Монахиня. Изъ благородныхъ она. Сейчасъ я познакомлю васъ... У нея увидите, какъ у насъ золотомъ шьютъ!
   Вошли. Чистота, нѣкоторая роскошь даже. Пахнетъ ладономъ, образа въ серебрѣ и золотѣ. На стѣнахъ -- недурныя картины, разумѣется, содержанія библейскаго. На полу коврики.
   -- Кто это писалъ?
   -- А все таже мать Есфирь, которую вы видѣли въ живописной школѣ нашей!
   Вотъ, напримѣръ, Христосъ, идущій черезъ море. Кисть не умѣлая, техники нѣтъ совсѣмъ, но за то есть то, что никакимъ умѣньемъ не дается: внутренній смыслъ, душа картины. Талантъ поразительный. Даже мать Варлаама засмотрѣлась.
   -- Какъ есть! Яко и море и вѣтры повинуются ему!
   Хозяйки еще не было.
   -- Какъ зовутъ ее?-- спрашиваю.
   -- Г-жа Щербачева -- курская помѣщица. Отецъ ея предводителемъ!
   Пришла она -- милая женщина, забываешь о ея монашескомъ костюмѣ. Несмотря на нѣкоторое богатство, работаетъ тоже, не складывая рукъ. При мнѣ золотомъ шила по голубому бархату -- все для того же убогаго монастырскаго собора. Въ комнату поминутно шмыгали послушницы -- бѣдныя дѣвушки, жившія на ея иждивеніи... Какая разница, вообще, съ мужскими монастырями. Тамъ, какъ-бы ни былъ богатъ инокъ, у него въ кельѣ, если только онъ не настоятель и казначей -- грязи не въ проворотъ, здѣсь -- напротивъ. Куда не заглядывалъ я, къ бѣднымъ и богатымъ, часто видна нищета, но за то все педантически чисто, все прибрано. Что есть, то поставлено съ чисто женскимъ вкусомъ. И постели также. Грубое сукно, грубые коты, грубая скуфья. Холстъ, хоть шей изъ него палатки -- но ни пятнышка, ни одной заплаты...
   -- Ну, что мать, Варлаама,-- обратилась къ ней хозяйка.-- Составили вы планъ?
   -- Послѣ, послѣ!-- покраснѣла моя путеводительница. Сконфузилась, очевидно.
   -- Что-же скрывать-то... дѣло доброе. Вы знаете у насъ мать Варлаама архитекторъ!
   -- Какъ это?
   -- Такъ. Планы составляетъ, чертежи; за постройками наблюдаетъ. Вотъ она какая! Мать Варлаама, все краснѣя, только отмахивалась.
   -- Такъ я... По простотѣ. Искушеніе съ вами, право!
   А простота эта оказалась положительно врожденнымъ талантомъ; послѣ мнѣ показывали постройки, сдѣланныя по ея чертежамъ. Онѣ и легки, и прочны.
   -- Вотъ-бы церковь намъ перестроить зимою!
   -- Денегъ нѣтъ!
   -- Томленіе въ церкви у насъ, томленіе! Монахинь четыреста придутъ, да мірскія тоже, а церковь низенькая. Мірскимъ то голоса наши нравятся. Поютъ у насъ ужъ очень хорошо. Такъ поютъ, такъ поютъ. Только отъ тѣсноты да отъ жары скоро портятся голоса. Ревматизмъ!.. Онъ, горе, горе, скудность наша лютая... Отворятъ двери-то изъ церкви; такъ оттуда клубами бѣлый паръ, что твои облака. Мы, вѣдь, какъ? У насъ концерты Бортняскаго исполняются безъ затрудненія!
   -- Кто же учитъ?
   -- А тоже мать Варлаама. Она изъ института, музыку-то знаетъ, вонъ какъ! Она научно-приготовляетъ пѣвчихъ. Вѣдь и голоса какіе. Иная у себя въ кельи поетъ, а ее въ деревнѣ слышно!
   -- Басы какъ же у васъ?
   -- У насъ есть свои басы!
   -- Какіе?
   -- Монахини. Чего вы смѣетесь? У одной дѣвушки изъ Ливенъ такая октава... А мать Марія? Старуха, шестидесяти пяти лѣтъ. Послушали-бы вы, какъ она басомъ поетъ. Діаконъ одинъ даже разъ изъ-за нея сколько сраму набрался. Взяла она низко, низко что-то -- тотъ и разинулъ ротъ, а ему возглашать слѣдовало. Стоитъ и молчитъ, на мать Марію таращится. Ужъ ему священникъ изъ алтаря крикнулъ. Такъ онъ только тогда опомнился! Вотъ у насъ, какія пѣвчія. Вы какъ-бы полагали? Да вы не смѣйтесь! Пожалуйте къ намъ:: къ обѣднѣ -- услышите сами...-- Пріѣхалъ и услышалъ. Дѣйствительно, діаконъ долженъ былъ озлобиться!..
   Я вынесъ изъ монастыря очень неопредѣленныя впечатлѣнія. Сильные люди, крупные типы -- идутъ на отрицаніе жизни. Вся энергія, всѣ таланты, вся чудовищная воля направлена на то, чтобы заморить въ себѣ человѣка. И вѣрно нужно это, должно быть, идеалы аскетизма свѣтятъ народу, понятны ему, если онъ бѣжитъ сюда искать правды, какой ему не найти въ мірѣ. Эти сотни несчастныхъ дѣвушекъ, бросившихся за эти стѣны и затворы искать свободы и ласки, въ которыхъ имъ отказала семья, эти другія сотни, которыя, напротивъ, принесли сюда свободу и сдали ее, какъ тяжелое изнурительное бремя. Жизнь въ проголодь, вѣчный трудъ ради нѣсколькихъ минутъ экстаза. Тишина и уединеніе въ годы, когда жизнь требуетъ шума и движенія. Есть же въ этомъ смыслъ и сила -- однимъ изображеніемъ праздныхъ монаховъ да разсужденіями о безполезности монастыря -- съ вопросомъ не покончишь. Я видѣлъ много монастырей, и всѣ они имѣли подъ собою почву,-- Соловки, Валаамъ, Святыя горы -- не чужеядными растеніями выросли среди народа и еще вопросъ, кто тому помогъ больше -- пни ему, или онъ имъ. Въ старое время, куда спасался крѣпостной, замученный рабъ, гдѣ онъ находилъ права и достоинства человѣка -- на Ладожскомъ озерѣ или на бѣломъ морѣ, на Валаамѣ или въ Соловкахъ! Куда теперь уходитъ рабочій, и гдѣ его изобрѣтательность, геній, если хотите, развертывается въ полномъ блеска,-- все тамъ-же! Куда дѣваться ливенской или елецкой мѣщанкѣ отъ побоевъ отца, отъ пріятной перспективы драчливаго и пьянаго мужа, куда ей уйти изъ темнаго царства русской средней семьи? Уничтожьте сегодня каменно-горскую обитель и -- завтра станутъ кидаться въ Сосну мѣстныя Катерины. Вѣдь прорубь-то, все-таки, легче жизни подъ вѣчными побоями, въ безвыходномъ страхѣ,-- жизни, гдѣ даже ласка является насиліемъ болѣе крѣпкаго и болѣе могучаго животнаго!.. Кабинетнымъ отрицаніемъ ничего не подѣлаешь въ вопросахъ, которые ставитъ жизнь.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru