Новицкая Вера Сергеевна
Галя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть для юношества.

Вера Новицкая

Галя

Глава I
Радостное известие

   -- Ну-с, вот мой младенец и в полном параде -- спеленат, как следует, лучше и не нужно. Теперь в кипяток, и кипи себе, миленький мой, на доброе здоровье!
   Говоря это, маленькая черноволосая девушка, одетая в розовый холстинковый передник, окутывавший кругом ее тоненькую фигурку, с засученными до локтя рукавами, ловкими смуглыми ручками быстро обматывала что-то, на первый взгляд действительно напоминавшее собой спеленатого ребенка. Вытянув на столе это нечто во всю длину, девушка выравнивала его с боков, приговаривая:
   -- Сейчас, сейчас, миленький, погоди, закипит ванночка, вот и бухнемся прямо в нее.
   -- Да кипит уж, ключом кипит ванна-то ваша, что твой паровик, пары распускает. Милости просим, пожалуйте! С легким паром имеем честь поздравить ваше поросятское сиятельство, -- осклабившись, вторит тону девушки круглая, добродушная, еще молодая кухарка.
   Розовая фигурка быстро направляется к плите и, нагнувшись над длинной жестяной посудиной, в каких обычно варят рыбу, усиленно нюхает клокочущую в ней жидкость.
   -- А всего ли мы положили, Катеринушка? Совсем уксус не чувствуется. Ты точно помнишь, что налила? Вдруг забыла?
   Пушистая черная головка, как венком обвитая густыми вьющимися волосами, поднимается от плиты. Смуглое, розовое, больше обычного разрумянившееся от кухонного жара личико с громадными влажными, словно мокрые вишни, глазами, с маленьким прямым носом, пунцовым ртом и темной родинкой над верхней губой вопрошающе поворачивается в сторону женщины.
   -- Да налила, барышня, ей же Богу, налила. Цельных три ложки! Будьте спокойны, не подгажу, чай не впервой. Всего в плепорцию. То за перечным духом кисли-то уксусной не разнюхать, -- уверяет кухарка.
   Беленькие ноздри снова усиленно работают над кастрюлей. Темная головка с сомнением покачивается несколько раз из стороны в сторону.
   -- Не верь ноздрям, не верь ушам, а верь языку. Ну-ка, Катеринушка, давай ложку, да попробуем. Что-то уксусу твоего я, хоть зарежь, никак не разнюхаю.
   Кухарка, поджав губы, подает ложку.
   -- Твоя правда. Есть. И вку-у-сно же будет! А-а-ах! -- попробовав, успокаивается наконец девушка. -- Ну-с, младенец мой прекрасный, баюшки-баю, -- с этими словами она хватает со стола и бережно опускает в кипящую воду приготовленный ранее сверток.
   -- Вишь, ведь какая сумнительная наша барышня, до всего ей надобно самой дойти, своими рукам все сделать, -- укоряет кухарка.
   -- Ну, не ворчи, не ворчи, Катеринушка: знаешь ведь, лучше пять раз попробовать, чем один раз испортить. И в будний-то день неприятно, а уж чтобы на Пасху не удалась руляда [] эта самая, которую у нас все так страшно любят, -- только этого не хватало!
   -- Да уж, нажевала бы вам барыня голову-то, коли бы не потрафили, это точно, -- согласилась женщина.
   -- Ну, головы моей, авось, не разжевала бы -- твердая! -- улыбнулась девушка. -- А самой неприятно: взялась, так гляди, разиня недобросовестная.
   -- Это вы, что ль, недобросовестная?! Самое слово подходящее! Кабы побольше было таких бессовестных, так на земле бы уже царствие небесное настало... -- философствовала кухарка, старательно обмывая в лоханке большой аппетитный окорок; два других, дожидаясь очереди, лежали на придвинутой к столу табуретке.
   Женщина собиралась далее развивать свою мысль, но рассуждения ее были прерваны каким-то шумом и возней за кухонной дверью, ведущей в коридор и жилые комнаты. Кто-то надавливал на дверную ручку, в то же время отстраняя и уговаривая своего незримого спутника, видимо, тоже стремившегося проникнуть следом. Шла упорная борьба.
   В ее разгар дверь слегка приотворилась, и оттуда показалась голова горничной Дуни -- одной из борющихся сторон. Но победа оказалась не за ней. В ту же секунду что-то большое с силой ринулось в образовавшееся узкое отверстие, и девушка не успела опомниться, как почти въехала в кухню верхом на спине счастливого победителя -- громадного мохнатого сенбернара.
   -- Ловко, Дуняшка! Лихо прискакала, что твой жандарм! -- захохотала кухарка над опешившей от неожиданности горничной.
   Между тем собака, довольная тем, что добилась настойчиво преследуемой ею цели, с радостно поджатыми ушами и умиленной физиономией чуть ли не вскачь через всю громадную кухню кинулась к фигурке в розовом переднике. Но неотразимо пахнущие окорока заставили ее, круто свернув с прямого пути следования, сделать минутную стоянку у соблазнительной табуретки. Голова собаки слегка приподнялась, и темные ноздри быстро-быстро задвигались, вдыхая дивный аромат. Однако длилось это лишь мгновение: весь охваченный радостью встречи, которой он так настойчиво искал, сенбернар бросился прямо к девушке.
   -- Только тебя здесь не хватало! Ты зачем пришел, Осман, а? Нельзя сюда, понимаешь? Нельзя! -- ласковым укором встретила его девушка.
   При хорошо знакомом слове "нельзя" умное животное виновато поджало было уши и заискивающе стало заглядывать в глаза своей собеседнице. Но голос ее был совсем не строгий, лицо улыбалось. И Осман, поняв, что бояться тут совершенно нечего, отбросив покаянный вид, восторженно завилял хвостом, положил свои громадные лапищи на тоненькие плечи девушки, и в одну секунду его проворный розовый язык пробежал по левой щеке, уху и шее приятельницы.
   -- Тише, тише, сумасшедший! Ведь ты меня на плиту опрокинешь, -- слегка отбивалась девушка. -- Ну что, рад? Рад! Рад!.. Вижу, что рад!.. -- обратилась она к собаке, беря двумя руками ее мохнатую голову. -- И я рада, очень-очень рада тебя видеть, только все же лучше бы ты убрался отсюда, право, миленький. Пахнет вкусно? И правда, хорошо пахнет.
   Собака, все еще держа лапы на ее плечах, повела носом в сторону закипающей руляды.
   -- Вкусно, очень? -- поддразнивала девушка приятеля. -- А кушать нельзя. Нет, нет, напрасно ты думаешь, -- разочаровала она собаку, в радостном ожидании мгновенно поднявшую уши при слове "кушать". -- Нельзя! Сколько ни смотри -- нельзя! Хоть ты и очень милый, да, милый, -- повторила девушка.
   Звук еще одного хорошо знакомого слова вызвал новые движения и игры физиономии животного.
   -- Ну и пусти, лапы снимай. Ну же, пусти, Османушка! -- сбросила наконец девушка тяжеловесные объятия своего друга. -- А руляда уже закипела, -- посмотрев, объявила она. -- Теперь восемь часов, значит, ровно в одиннадцать я приду ее вынимать. Только без меня, Катеринушка, не трогай, я сама должна посмотреть.
   -- Да уж сама, сама, известно, все сама. Как же иначе? Не трону, не бойтесь, -- добродушно посмеивается кухарка. -- Ну, а мне-то, как окорока обмою да мочить положу, тады что делать?
   -- Тогда творог для пасхи через решето протри да на ледник вынеси, чтобы завтра с ним никакой возни не было. Еще яички чисто-начисто с содой перемой, чтобы и на это завтра времени не тратить, а только взять да покрасить. Запомнишь? А я пока пойду: хочется сегодня еще хоть немного поработать, ведь на праздниках мне и дохнуть некогда будет, закручусь совсем по дому.
   -- Да уж ваша жисть -- хуже нашей. Лба перекрестить, прости Господи, вам не дадут. Взять хотя бы сегодня: этакий день, такая служба, а вам и в церкву-то не вырваться. Ну добро наша сестра, стой да пекись у плиты, коли больше ничему не образована. А вы-то барышня ученая, а день-деньской как в ступке толчетесь: с кухни в кладовку, с кладовки в погреб, либо на машинке своей швейной стукаете да за полночь крючком сучите, -- тоже жисть называется! Да еще не потрафишь -- да ворчат, да куражутся...
   -- Ну пошла-поехала меня оплакивать! Я не плачу, так она за меня! Небось, и в церкви побываю, и лоб перекрещу, и к Плащанице приложусь. Не завтра, конечно -- завтра и думать нечего, -- а в субботу утром: поеду в город за покупками, вот и заверну. Ну, а теперь побегу. Да, чтобы не забыть, вот этот окорок, что вариться будет, ты, Катеринушка, завтра, как только встанешь, сейчас же из воды вынь, а то перемокнет, а те два, которые в тесте запекать хотим, пускай себе еще полежат, насчет их я уж завтра распоряжусь. Ну, Османчик, пойдем. Пойдем, мой милый старик! Тише же, тише, не скачи так! Ведь ты особа почтенных лет, а все себя как ребенок ведешь. А это, братец мой, уж совсем невежливо, кто же прямо в лицо чихает? Извинись, скорее извинись! Так! Хорошо! -- одобрила девушка, когда собака в знак извинения энергично лизнула ее руку. -- А теперь пойдем.
   Миновав длинный коридор, девушка в сопровождении своего четвероногого приятеля вошла в столовую. Она внимательно, опытным хозяйским глазом оглядела здесь каждый уголок; так же подробно были освидетельствованы и остальные комнаты.
   -- Слава Богу, кажется, все в порядке. Молодец, Дуняша, точно все выполнила. Да, только вот еще лампадки осмотреть, все ли налиты. Надя непременно, как всегда, довезет с Двенадцати Евангелий горящую свечку и сама затеплит ею лампадку.
   Подставив стул, девушка ловко вскочила на него и, убедившись, что лампадка не заправлена, держа ее в руке, легко и бесшумно спрыгнула обратно на пол.
   -- Конечно, забыла!
   Постепенно лампадки перед всеми образами были налиты и, совершенно готовые, ожидали светлого предпраздничного огонька, который озарит темные лики старинных икон.
   -- Ну, теперь-то уж совсем все! Можно и за Тургенева приняться да кое-что подзубрить, пока наши из церкви вернутся. Служба сегодня ведь длинная, едва ли рань ше половины десятого кончится. Так пойдем, Османушка, ко мне. Хочешь? Ну ладно, вижу, вижу, что хочешь, только хвостом так не размахивай, а то опять что-нибудь с этажерки сбросишь.
   Продолжая беседу со своим хотя и бессловесным спутником, но, видимо, прекрасно понимавшим почти каждое слово, малейшую интонацию ее голоса, девушка поднялась по деревянной лестнице в мезонин, где помещалась ее комната.
   Небольшая, очень просто, даже скудно меблированная, она казалась бы пустой, если бы не обилие цветочных вазонов с неприхотливыми, но большими, сплошь покрытыми зеленью кустами и деревьями. Здесь виднелись пышно разросшиеся китайские розы, гигантские герани и бархатистые пеларгонии, раскидистый широкопалый филодендрон со змеящимися воздушными корнями, скромненькие, едва заметные, но наполняющие всю комнату дивным ароматом белоснежные звездочки горшечного жасмина и, наконец, гордость, питомцы и друзья самого раннего детства хозяйки этой горенки -- два великолепных, стройных и высоких темнолистых фикуса.
   Светло-розовые дешевенькие ситцевые занавески в цветочек, такой же, грациозно задрапированный поверх некрашеного дерева туалетный столик. Сверкающее блестящей поверхностью небольшое зеркало, словно подсматривающее из-за спущенных по его бокам розовых полотнищ, с отраженными в нем цветами. Два креслица в таких же накинутых на них чехлах, чистенькая, застланная розовым пикейным одеялом кровать, стоячая этажерка и маленький стол, преобразованный в письменный, доканчивали несложное убранство этой комнатки. Тем не менее, светлая и приветливая, она, казалось, улыбалась навстречу всякому входящему, обдавая его своим розоватым светом, юная и жизнерадостная, как обитающая в ней черноглазая девушка. Изобилие разнородных букетиков всюду, куда только можно было их уместить, приятно ласкало глаз: здесь были незатейливые барвинки, лесные фиалки и красавцы нарциссы, все первенцы светло-зеленой, кокетливой весны, на этот раз ранее обычного раскинувшей свои пестрые ковры.
   Войдя в комнату, Осман грузно улегся на полу, примостив мохнатую голову на вытянутые, словно обутые в белые чулки, передние лапы, девушка же села у письменного стола. Выдвинув средний его ящик, она достала оттуда толстую тетрадь, мелко исписанную красивым разборчивым почерком, и учебник русской словесности Саводника.
   -- Боже, подумать только, что я еще на Тургеневе сижу, когда гимназистки уже весь курс окончили и повторить успели. Надя говорит, что "Дворянское гнездо" после Рождества проходили, а я вот только-только в апреле доучиваю его. Одна надежда на лето. Ах, если бы хоть чуточку больше времени!..
   И девушка вся погрузилась в работу: то внимательно читала и перечитывала важнейшие места, то делала какие-то пометки в кожаной тетради.
   Не более сорока минут прозанималась девушка, когда торопливые шаги по лестнице и быстро распахнувшаяся дверь горенки заставили ее оторваться от книги.
   -- Что, Дуняша, неужели наши уже из церкви возвратились? -- поспешно повернулась она в сторону вошедшей горничной.
   -- Что вы, барышня, откуда им взяться-то в такую рань! Тут дело другое: нарочный телеграмму с городу принес, так вы извольте перво-наперво расписаться, а опосля того человеку за доставку требуется уплатить. Сорок, что ли, копеек, он сказал, -- и горничная подала сложенный по установленному образцу телеграфный бланк.
   -- Получай обратно, готово. А вот полтинник, рассчитайся сама с человеком, а я еще позанимаюсь немножко, -- вручая горничной квитанцию и деньги, промолвила девушка.
   Она было снова прилежно склонилась над книгой, но, выбитая из колеи полученной депешей, нет-нет да невольно мысленно к ней возвращалась.
   -- Интересно все-таки, кто телеграфирует? В чем дело? Вдруг что-нибудь очень срочное и нужно сию же минуту ответить или распорядиться? Не вскрыть ли? Прошлый раз, когда телеграфировала Леля о своем приезде, я не вскрыла -- и получила за это от Марьи Петровны хорошую нахлобучку. Распечатаешь, да невпопад, опять выбранят... Пожалуй, все-таки лучше прочесть. Коли там секрет какой или почему-либо неудачно поспешу да людей рассержу -- ну, извинюсь. Да какие там в телеграммах секреты? Ну, была не была!..
   Поперечная зак лейка разорвалась под тонким пальчиком, и большие черные глаза с интересом устремились на развернутую бумагу. Вдруг они радостно засветились. Горячий румянец возбуждения залил смуглые щечки, и губы, помимо воли, расплылись в счастливую улыбку, обнаружив ряд молочно-белых, миндалевидных зубов. "Еду к вам на несколько дней. Михаил Таларов" -- эти строки и озарили радостью молодое заалевшее личико.
   -- Дядя Миша едет! Господи, какое счастье! Миленький, родненький, дорогой, славный мой дядя Миша! -- громко воскликнула девушка.
   Она бессознательно прижимала к груди грязно-белый листок бумаги.
   -- Хорошо, что я вскрыла! Если даже бранить будут, пускай, теперь все пустяки! Я ни слушать, ни к сердцу принимать не стану. Дядечка, миленький! -- снова, чуть не прыгая, громко, на всю комнату произнесла девушка.
   Через секунду она принялась рассуждать вслух:
   -- Да, приедет, все это прекрасно, но когда?... Не пишет... Ничего не сказано... Значит, выехал, уже в дороге, и сегодня ночным... -- От радости она не договорила своей мысли. -- В таком случае надо сию же минуту приготовить ему комнату, ту, кожаную, которую он так любит. Бегом! Бежим, Османушка, живенько!
   Нечего потягиваться, поднимайся! Дядя Миша едет, понимаешь? Дядя Миша! Ах ты дурень, ровно ничего не смыслишь. Не притворяйся, пожалуйста, и головой из стороны в сторону не верти; хоть вообще-то ты у меня, кажется, все решительно понимаешь, но на сей раз ни-ни, ничегошеньки не соображаешь. Ну, бегом!
   И девушка в сопровождении своего верного адъютанта, перепрыгивая через две-три ступеньки, не боясь нарушить ничьего покоя в пустом доме, с шумом и грохотом понеслась вниз по лестнице.
   Через какой-нибудь час "кожаная" комната, бывший кабинет покойного Таларова, хозяина дома и старшего брата ожидаемого ныне гостя, оказалась неузнаваемой. Каждая вещь переставлялась по нескольку раз, пока не попадала на то именно место, на котором, как помнилось девушке, она стояла в те далекие блаженные времена, когда "дядя Миша" был не гостем, а постоянным, непременным членом этого дома.
   -- Теперь живенько притащить из столовой качалку и поставить вот сюда, в этот угол. В ней дядя Миша всегда читает, а после обеда и ужина курит. Пожалуй, Марья Петровна наворчит, сердиться будет?... -- берет девушку минутное раздумье. -- Ну и пусть ворчит: раз дяде Мише нужно, значит, нужно.
   Через минуту она уже поставила качалку.
   -- Так, сюда ее! Как уютно стало! Что бы еще?... Ах ты Господи, вот безголовая! Ведь так забыть! Ну, совсем из памяти вон: а часы-то с кукушкой, его любимые! Нету в стенке гвоздя? И не надо, сейчас вобью!
   Ожесточенный стук молотка тотчас же огласил весь дом. Крюк упорно не желал влезать, куда ему полагалось, но наконец убедившись, вероятно, что с этой маленькой, но настойчивой ручкой долго не поспоришь, счел за лучшее покориться. Со всеми предосторожностями часы были сняты с занимаемого ими прежде в маленькой гостиной места и водворены на новоселье. Еще через минуту в комнате раздалось несчетное число кукований.
   -- А я таки в целости довезла свой огонек, хоть ветер предательски этак и дул, но я свою свечку уберегла! Мамина та сразу -- хлоп! -- и потухла, Леля свою благоразумно в церкви еще потушила, а моя -- вот она! Теперь лампадки зажигать. Ба-а! Это что за столпотворение?
   Все это, оглянувшись, проговорила вбежавшая в комнату среднего роста толстенькая блондиночка. В шляпе, с зажженной восковой свечкой в руке, она, как была, остановилась у дверей "кожаной" комнаты, вопросительным жестом указывая на целую компанию кресел, столиков и стульев, изгнанных оттуда за ненадобностью и теперь беспорядочно загромождавших вход в нее.
   -- Что это, Галя? Что за возня, что за разгром такой? -- почти одновременно с возгласом девушки раздался раздраженный, недовольный голос полной пожилой шатенки, в сопровождении худенькой, но очень похожей на нее девушки, следом за толстушкой вошедшей в комнату.
   Галя вздрогнула от неожиданности: за стуком молотка и кукованьем кукушки она не расслышала ни шума подъехавшего экипажа, ни шагов вошедших.
   -- Три, четыре, пять шесть... -- на минуту повернув голову в сторону прибывших, снова продолжала считать девушка.
   -- Галя, с тобой говорят! -- еще раздражительнее повторила дама: -- Растолкуй же, что все это значит?
   -- Сейчас, сейчас, -- замахала рукой, стоящая на стуле, тоненькая фигурка: -- Семь, восемь, девять... и еще сорок семь минут. Готово!
   Галя подтянула гири и спрыгнула на пол.
   -- Да объяснишь ты мне все толком наконец или нет! -- волновалась дама.
   -- Дядя Миша... то есть Михаил Николаевич, приезжает, так я поторопилась поскорее все приготовить.
   -- Дядя Миша?... Вот прелесть! -- радостно хлопнула в ладоши толстушка.
   -- Да не кричи ты, ради Бога, над ухом и не шуми так, Надя! Перебиваешь, и я ничего не могу сообразить. Мишель? Михаил Николаевич приезжает? С чего это ты выдумала?
   -- Телеграмма пришла. Я, уж извините, Марья Петровна, вскрыла: прошлый раз вы были недовольны, что я своевременно не распорядилась к приезду Лели, так я распечатала теперь, чтобы в случае чего...
   Но дама больше не слушала Галиных объяснений; ее лицо покраснело от волнения.
   -- Покорно благодарю! Только его и не хватало! По обыкновению, кстати. Перед самыми, видите ли, праздниками! -- негодующе обратилась она к старшей дочери, худощавой девушке.
   -- Да уж, нечего сказать, хороший подарок к празднику, -- недовольно буркнула та. -- Господи, как мне не везет! Только, казалось, все так чудно складывалось, и вдруг нате: милейший дядюшка все праздники испортил! -- сердито, чуть не плача, вторила матери Леля.
   -- Что ж это, он сегодня, что ли, приезжает? Значит, ночным. Там как сказано? Покажи телеграмму, -- обратилась Марья Петровна к Гале.
   -- Тут ничего определенного не написано, -- пояснила та.
   -- Еще лучше! Прелестно! -- прочитав депешу, иронически продолжала хозяйка дома. -- Узнаю его: бестолков и безалаберен по-прежнему. "Еду"! Хорошо сказано! Ждите, мол, великого счастья, -- все больше раздражалась она. -- Но все-таки я не понимаю, из-за чего ты весь дом вверх дном перевернула?
   Ища выхода кипящей в ней злобе к отсутствующему, Марья Петровна постаралась сорвать ее на Гале:
   -- Ну, едет себе, и прекрасно: кровать внести, и делу конец, а содом-то весь из-за чего? И молотки, и топоры, и стуки, и невесть что. К чему этот диван сюда перетащили? А качалка? Всегда стояла в столовой, там, значит, и стоять должна. Как ты смеешь сама без спроса распоряжаться?
   -- Но Михаил Николаевич так любит эту качалку, всегда читает в ней после обеда...
   -- Мало ли кто что любит. А я вот люблю и требую, чтобы она стояла на месте.
   -- Но ведь, когда пасхальный стол раздвинут, ее все равно вынести придется, -- твердым тоном настаивала Галя.
   Но Марья Петровна уже остановила свой придирчивый взор на кукушке.
   -- Этого еще не хватало! Часы перетаскивать, чтобы их испортить! Я положительно не понимаю, как ты смеешь так самовольничать. Сейчас же возьми и повесь обратно!
   -- Это невозможно, Марья Петровна, я вырвала оттуда крюк и на него же перевесила часы сюда, -- без малейшей робости снова запротестовала девушка.
   -- Ну, так чтобы завтра утром было сделано! -- строго заметила Марья Петровна.
   Галя не произнесла ни звука в ответ, но в ее словно застывших черных глазах, в сжатых губах и в крошечной, едва уловимой морщинке, появившейся между темных бровей, во всей полудетской маленькой фигурке девушки для наблюдательного глаза был виден безмолвный, но решительный протест; и внешний вид ее не обманывал.
   "Пусть, пусть сердится, пусть говорит: и диван, и качалка, и кукушка -- все останется на месте. Раз дядя Миша их любит, они у него и будут" -- упорно твердила про себя Галя.
   -- Однако, что же это я? -- спохватилась Таларова, пристально вглядываясь в стрелки злополучных часов с кукушкой. -- Уже без десяти десять, а поезд приходит, кажется, в три четверти двенадцатого. Как-никак, нужно же его встретить, милейшего beau-frère'a, а то неловко. Значит, только-только хватит времени напиться чаю, закусить, и опять в дорогу. Как это все неприятно! А я-то мечтала хорошенько отдохнуть. Так идем скорее к столу. Что же, Галя, будет сегодня наконец самовар или нет!
   "Дорога", предвкушение которой так раздражало Марью Петровну, была, в сущности, не дорогой, а приятной прогулкой по гладко накатанному широкому шоссе, отделявшему ее имение Васильково всего какими-нибудь тремя верстами от города и лишь двумя с половиной от вокзала. Суть здесь, конечно, была не в продолжительности и трудности пути и даже не в утомлении, на которое она жаловалась, а в том, что совершать этот переезд приходилось ради несимпатичного и нежеланного гостя.
   Отношения Таларовой к брату мужа никогда не отличались теплотой и сердечностью. В душе она всегда недолюбливала его. Искренний, порой слишком, по ее мнению, прямой и честный, открыто выражающий свои симпатии и антипатии, ровный в обращении со слабым и сильным, богатым и бедным, он постоянно приводил невестку в негодование своими "бестактностями" и "дикими выходками", как она выражалась. Однако, присутствие старшего Таларова, его нежная, чисто родительская любовь к Мише, ребенком оставшемуся на его попечении, общность интересов, вытекающих из совместной жизни, -- все это сглаживало и внешне делало их взаимные отношения вполне корректными. Но со смертью Петра Николаевича, с исчезновением, так сказать, скрепляющего цемента, обоюдная антипатия стала проявляться ярче.
   Если Марья Петровна не любила Михаила Таларова за его излишнюю прямоту и откровенность, то он, в свою очередь, не прощал невестке того, что считал чопорностью, сухостью и эгоизмом с ее стороны. Своего племянника, Виктора, теперь уже студента, и старшую его сестру Лелю, характером чрезвычайно напоминавших мать, дядя Миша тоже не жаловал; только самая младшая девочка, белокурая толстушка Надя -- живой портрет отца -- пользовалась его искренней любовью. Отсюда понятно, почему такие разнородные возгласы и впечатления вызвало известие о его прибытии.
   Но был в доме еще человек -- не сестра, не племянница и даже вовсе не родственница, -- который с лихорадочным нетерпением, с искренней радостью ждал приезда "дяди Миши". Это была Галя.
   "Дядя Миша" -- с этими двумя короткими словами было связано в воспоминаниях девушки все самое радостное, самое светлое и крупное в ее сереньком детстве.
   "Дядя Миша"... Ярким лучом врывался он в ее маленькую жизнь, надолго оставляя позади себя светлый длинный след. Это был ее покровитель, заступник, добрый гений ее детских лет с того самого дня, как она впервые перешагнула порог Васильковского дома.
   Давно уже не видела его Галя -- почти два года -- и именно за это время обрушились на нее все крупные беды. Все это время особенно часто болит и сжимается ее сердце; настойчиво просит оно ласки, тепла, участия, просит заглянуть в его глубину, обогреть и приголубить его. Одинокое юное сердечко!
   Мудрено ли, что так чутко прислушивается Галя к малейшему отдаленному стуку, что ежеминутно ее глаза поднимаются к циферблату часов, что уже раз двадцать побывала она на крыльце, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в ночную темноту.
   Вот, вот, наконец!.. Стук колес, ближе, ближе... Остановились. Галя уже там, рядом с ней Надя.
   -- Дядечка, дядя, ты тут? Здравствуй! -- звучит веселый голос Нади.
   Но Галя молчит. В присутствии Марьи Петровны она не смеет приветствовать дорогого гостя так, как ей того хотелось бы, да и не смогла бы: слишком большое волнение сжимает ей горло.
   -- Не приехал, -- раздается недовольный краткий возглас Таларовой.
   "Как? Не приехал? Что ж это?" -- думает Галя, и сердце ее сразу падает.
   -- Ну, значит, завтра! Что ж, подождем, -- не унывает Надя.
   "Правда, ведь он завтра может приехать", -- словно вновь воскресает Галя от этой простой, почему-то самой ей не пришедшей в голову мысли.
   "Завтра... Пожалуй, и лучше. По крайней мере, успею все-все приготовить к приезду, все-все припомню и раздобуду", -- уже лежа на кровати в своей розовой светелочке, рассуждает девушка.
   Темно и поздно, но сон бежит от Гали: милые, далекие картинки встают одна за другой в ее памяти.
  

Глава II
Картинки прошлого

   Не всегда Галя жила в Василькове. Совсем ясно она помнит на краю села обширный деревянный дом с синей вывеской и надписью: "Дубровинское народное училище". Там ее отец, худощавый темно-русый человек, с тихим голосом, впалой грудью и большими блестящими глазами, был учителем. Помнит девушка их две большие, чистые, веселые комнаты с множеством цветочных горшков; вечно хлопочущую, день-деньской работающую мать, смуглую и черноглазую, еще молодую красивую женщину. Благодаря ее проворству, изумительной способности ко всему, уменью и стряпать, и шить, кое в чем помочь мужу в школе, присмотреть за садиком и большим огородом, в доме никогда не чувствовалось недостатка, невзирая на более чем скудное жалованье, получаемое отцом. Женщина умудрялась даже в пределах возможного побаловать и принарядить свою единственную ненаглядную дочурку, Галю, порадовать лакомым блюдом и ее, и слабого здоровьем, вечно кашляющего мужа.
   Кое-чему учившаяся в свое время, она когда-то мечтала сдать экзамен на звание учительницы начальных классов, но замужество, хлопоты по дому, хозяйству и возня с маленьким ребенком скоро заставили ее отказаться от этой мысли.
   Помнит Галя широкий двор, на котором гурьба ребятишек-школьников играла зимой в снежки, а весной в городки и бабки, где затевалась такая веселая возня, что ее, глядящую из окна, разбирала зависть.
   Наконец настало время, когда и Галя присоединилась к ребятишкам: вместе с ними она села на школьные скамейки, с ними же резвилась по утрам, до начала занятий, и в перерывах между уроками. Хорошее время, привольное, беззаботное! Но недолго тянулось оно: всего одну зиму поучилась девочка под руководством отца. После Рождества он разнемогся, а с наступлением весны слег, чтобы более не вставать.
   Настасья Дмитриевна осталась вдовой, с восьмилетней дочуркой на руках, без всяких определенных средств существования. Тяжело приходилось бедной женщине: дом, обстановка, сад и огород -- все, что составляло их кров и хлеб, перешло к новому учителю, у нее же кроме кое-какого белья, платья, домашней утвари да двух коров ничего не осталось. Но животные тоже требовали пищи, и пришлось расстаться с ними, чтобы на вырученные деньги кое-как просуществовать до поры до времени.
   Крепко призадумалась женщина: долгая трудовая жизнь лежала впереди, но не труд пугал эту работницу, а мысль о том, где его можно найти -- с ребенком-то на руках.
   Кое-как перебилась она лето, доедая свои последние крохи, когда до нее дошло известие, что в Василькове требуется честная, знающая свое дело экономка.
   Сам Таларов, бывший земский начальник, к тому времени уже умер. Семья состояла из его вдовы, Марьи Петровны, особы средних лет; сына Виктора -- любимца матери, некрасивого, капризного, ленивого и избалованного гимназиста лет четырнадцати; дочери Лели -- хорошенькой высокой шатенки тринадцати лет; ее младшей сестры -- десятилетней толстушки Нади, веселой и добродушной, да брата и душеприказчика покойного хозяина -- Михаила Николаевича, молодого человека лет двадцати четырех, жившего, как и вся семья, безвыездно в Василькове и помогавшего Марье Петровне в ведении дел.
   Выбора у Настасьи Дмитриевны не оставалось; надо было с радостью, как за единственный исход, ухватиться за это место, тем более, что хотя работы, видимо, предстояло много, но жалованье давали приличное и соглашались взять вместе с ребенком. Пришлось проститься со свободой, со своим, хоть маленьким, но собственным углом и из самостоятельной хозяйки перейти на положение почти прислуги. Нелегко далась эта перемена бедной женщине.
   Не сразу уложилась в новые, тесные рамки и выросшая на просторе, привыкшая свободно выражать свои впечатления и вкусы самолюбивая, независимая по характеру Галя. Сначала девочка резко протестовала, отстаивая свое детское равноправие, говоря прямо и открыто все, что возмущало или сердило ее, восхищало и радовало. Но жизнь шла своим чередом: постепенно умная, чуткая девочка сумела найти в ней настоящее место, примириться с ним и не так уже болезненно ощущать шероховатости своего положения.
   Первый же день водворения Гали на новое место ознаменовался шумным событием.
   Обежав и осмотрев всё, интересовавшее ее в доме и на дворе, девочка забралась в прилегавший к веранде большой сад. Она успела уже исследовать значительную его часть, как вдруг остановилась на углу одной аллеи, заинтересованная происходящим там.
   Около старой раскидистой яблони, обильно увешанной красневшими на ней громадными плодами, возился худощавый гимназист лет четырнадцати. Облюбовав два особенно крупных и соблазнительных яблока, манивших его со значительной высоты, мальчик прибегал к различным ухищрениям, чтобы сбить их. Одним из приемов, притом крайне неудачным, было бросание на дерево форменной гимназической фуражки. Как и следовало ожидать, не оправдав возложенных на него надежд, головной убор сверх того еще и сам, зацепившись, повис на одном попутном суку.
   -- Вот глупая! Вот противная! -- громко выбранил гимназист свою, в сущности, ни в чем не повинную фуражку.
   Теперь пришлось, отложив временно мысли о яблоках, заняться извлечением застрявшего предмета. С этой целью мальчик делал нелепые и безуспешные прыжки и скачки, пытался даже вскарабкаться по стволу, но в результате фуражка оставалась на своем прежнем месте, а он, запыхавшийся, побледневший от усталости и злости, -- тоже на своем.
   При последней неудавшейся попытке и неловком скачке гимназиста, завершившихся вдобавок еще и падением, за его спиной раздался звонкий веселый смех. Он сердито повернулся.
   В нескольких шагах он заметил крохотную для своих лет худенькую смуглую девочку, с тонкой длинной шейкой, взъерошенной черной шапкой вьющихся волос и непомерно громадными, по сравнению с личиком, блестящими, словно мокрыми, черными глазами. Заложив руки за спину, она насмешливо смотрела на гимназиста.
   Еще утром, в момент приезда этой особы, он видел ее и теперь тотчас узнал. "Противный галчонок! Вот уж по шерсти кличка!" -- подумал он.
   В эту минуту девочка действительно всей своей внешностью напоминала хохлатенького, недавно вылупившегося из яйца веселого и предприимчивого черного птенчика.
   В свою очередь, и она в не особенно лестных выражениях успела оценить про себя наружность и движения гимназиста.
   "Вот косолапый! Вот неловкий! Опять мимо! А пыхтит! А сопит! Сам желто-серый, глаза как вода. И торчат!.. Вот-вот выскочат. Точно у вареного судака. Ну, прямо судак!"
   "Ну-ну, ну-ну... Давай же! -- мысленно подбадривала она. -- Опять мимо! Да где ему!.. А уши-то? -- девочка снова перешла к критической оценке наружности гимназиста. -- Как у котелка, точь-в-точь: хоть бери двумя руками да и ставь, куда хочешь. Только ставить, пожалуй, никуда не захочется, -- га-а-адкий!" -- окончательно забраковала мальчика Галя.
   -- Та-ак! Шлепнулся! -- громко расхохоталась она, когда тот упал.
   -- Ты чего тут торчишь? -- сердито окликнул ее гимназист.
   -- Смотрю, -- не вынимая рук из-за спины, с достоинством проговорила малышка.
   -- Смо-отрю-у! -- передразнил гимназист. -- Смотришь, да не туда. Гляди вон лучше, тебя сейчас собака съест! -- припугнул он, указывая на главную, ведущую к дому, аллею.
   Галя без малейшей тени испуга повернулась в указанную сторону. Оттуда действительно во весь карьер несся громадный, еще неуклюжий, безгранично веселый, разгулявшийся десятимесячный сенбернар.
   -- Собаченька моя славная! -- лишь только щенок приблизился, радостно потянула к нему руки девочка. -- Здравствуй, здравствуй, миленький! Здравствуй, хорошенький! -- и тоненькие смуглые ручки обвились вокруг мохнатой шеи животного.
   Щенок, видимо, так же, как и Галя, жаждал новых впечатлений и встреч: он по-товарищески лизнул ее в загорелое личико и шею. Таким образом, начало дружбы было положено и запечатлено приятельским поцелуем, тратить же дальше свой досуг на проявление нежных чувств собака, видимо, не имела времени: необходимо было во что бы то ни стало поймать ворону, важно расхаживающую в нескольких шагах от них. И сенбернар с громким лаем со всех ног ринулся в погоню за этой неверной добычей.
   Все это было делом одной минуты. Проводив смеющимися глазами своего нового друга, девочка, не вытерпев, обратилась к гимназисту.
   -- Господи! Да какой же ты несграбный! Влезь и достань, -- посоветовала она.
   -- Влезь, влезь! Легко языком-то влезть! Небось, ты так бы сейчас и влезла? -- насмешливо возразил тот.
   -- А, понятно, влезла бы, большое дело! -- пожала плечами Галя.
   -- Знаешь, -- ухватился за мелькнувшую мысль гимназист, -- давай я тебя подсажу, а ты вскарабкайся и достань.
   -- Ладно, -- согласилась та.
   Как ни мала, ни легка была девочка, тем не менее Виктор не без усилия поднял ее и поднес к дереву.
   -- Стоишь? -- осведомился он.
   -- Стою, -- упираясь ногами в толстую ветку, подтвердила Галя: -- Только держи меня, не выпускай, а то свалюсь, руки-то у меня заняты, -- добавила она.
   -- Держу, но ты не копайся! Ну, чего застряла? -- нетерпеливо торопил гимназист. -- Не можешь, так прямо и говори, а то нахвасталась: "Влезу! Достану!", а сама ни с места. Лгунья противная! Ну, живо давай, а то брошу, и падай себе, -- уже сердито прикрикнул на нее Виктор.
   Между тем Галя, вытянувшись, насколько позволял ее маленький рост, вся красная от напряжения, с величайшим трудом встала на кончики пальцев, дотянулась до заповедной ветки и схватила фуражку в тот самый момент, когда раздался гневный окрик Виктора. Боясь, что он сейчас же приведет в исполнение свою угрозу, девочка кое-как нахлобучила себе на затылок с таким трудом добытую фуражку, затем проворно и ловко, как белка, ухватившись обеими руками за ближайшие ветки, повернулась к нему лицом.
   -- И ты еще смеешь ругаться и кричать? Это за то, что я старалась для тебя? Ну и сиди без шапки! -- решительно заявила Галя, вырываясь из его рук.
   Вскарабкавшись повыше, она спокойно уселась на большом суку, прислонясь спиной к стволу.
   -- Сию же минуту -- слышишь? -- сию минуту отдай мою шапку! -- притопнул на нее Виктор.
   -- Опять кричишь? Не дам! Ты попроси, хорошенько попроси. Иначе не отдам, -- спокойно и твердо проговорил ребенок.
   -- Вот я тебе задам, дрянная девчонка! -- кулаком пригрозил гимназист. -- Отдашь или нет?
   Личико девочки ярко вспыхнуло, глаза потемнели и расширились.
   -- На! -- сердито сверкнула она на обидчика глазенками.
   В то же мгновенье фуражка, с силой подброшенная ею, взлетела и повисла на самой верхушке яблони.
   -- Как ты смеешь! -- снова топнул на нее Виктор.
   -- А ты кричать смеешь? Да? Ну так и я тогда смею. И я смею! Говорила: не кричи, попроси хорошенько.
   Не хотел -- не надо, -- с расстановкой, поучительно твердила девочка.
   -- Что-о? Просить?! Я стану просить у какой-то кухаркиной дочери!.. -- весь позеленев от злости, визжал Виктор. -- Я прикажу, и ты должна слушаться. У-у, противный, уродливый галчонок! -- с ненавистью бросил ей мальчик.
   При слове "кухаркина дочь" вся кровь отхлынула от Галиного лица; глаза сделались громадными, черными-пречерными, без малейшего проблеска.
   -- Не смей, слышишь? Не смей называть мою маму кухаркой! Не смей!!! Моя мама в тысячу раз лучше твоей: твоя мама старая, желтая, а моя -- красавица, умница. Не смей, не смей!
   От охватившего ее волнения Галя поднялась на ноги и при последних словах сердито топнула по ветке, на которой стояла.
   -- Кухарка, кухарка, кухарка!.. -- злобно повторял Виктор. -- А ты воровка: влезла на дерево чужие яблоки воровать. Да, воровать! Сейчас пойду и всем расскажу, а ты сиди там, воровка! Кухарка! Воровка! Кухар...
   Но последний слог не успел вылететь из горла гимназиста: большое, красное яблоко с силой ударило его по лбу.
   -- Вот тебе за кухарку! Вот за воровку! -- приговаривала Галя, запуская в Виктора один за другим три ближайших попавшихся ей под руку крупных плода. -- Судак разварной, судак!
   Девочка вся дрожала, глубоко оскорбленная за свою дорогую маму, возмущенная предательским обвинением и словом "воровка".
   Ошеломленный болью от неожиданного удара, Виктор хныкал и метался из стороны в сторону, не помня себя от злобы. Держась одной рукой за лоб, на котором обозначалось большое красное пятно, обещавшее в ближайшем будущем разрастись в основательных размеров шишку, он в то же время подыскивал, чем бы поразить ненавистного врага. Но тут сильная рука опустилась на его плечо.
   -- Сейчас же прекрати свое безобразие, отвратительный мальчишка! Не стыдно ли, балбес под потолок и так обращается с маленьким ребенком, да еще девочкой. Сию же минуту пошел вон отсюда, убирайся! Да не вздумай матери наплести целую историю. Я, брат, все видел и слышал и тоже расскажу, как все было.
   -- Вы всегда вот так, дядя Миша, вечно все я да я! -- запротестовал было гимназист.
   -- Да, к сожалению, вечно все ты да ты. Сказано, ступай! Потом, коли желаешь, еще побеседуем, а теперь отправляйся.
   Все это проговорил очень высокий широкоплечий молодой человек лет двадцати четырех. Круглое загорелое лицо, окаймленное маленькой темной бородкой, было неправильно, но чрезвычайно приятно. Бесспорно прекрасны были только большие синие глаза: строгие в тот момент, когда он говорил с племянником, они затем сразу как бы преобразились и, ласковые и смеющиеся, обратились в сторону Гали. Улыбнулся и крупный рот; из-под темных усов блеснули белые зубы -- и мгновенно привлекательным стало это молодое лицо, освещенное какой-то внутренней, духовной красотой.
   Тем временем Галя, смущенная появлением незнакомого человека, торопливо спускалась с ветки на ветку, спеша спрыгнуть на землю; она достигла уже нижних сучьев дерева, но подошедший Таларов, подняв ее, удержал у себя на руках.
   -- Ишь ты, храбрый воевода, как врага-то своего отделала, -- весело заговорил он. -- Сразу, долго не думая, прямо за бомбу схватилась!. Ну, и изукрасила же, нечего сказать! Воспоминаний ему, я думаю, недельки этак на полторы хватит, -- рассмеялся молодой человек.
   Девочка совсем было сконфуженная неожиданным появлением незнакомого лица в самый разгар ее ожесточенной расправы, сразу оправилась при звуке его добродушного смеха; всякое смущение соскочило с нее, зато с новой силой выплыла недавно перенесенная обида.
   -- Так ему и надо! Как он смеет так маму называть!
   В пылу вновь охватившего ее негодования Галя, забыв, где она находится, сердито топнула ножонкой.
   -- Тише, тише, меня-то за что бить? А-а? -- осторожно остановил молодой человек расходившуюся было и ударившую его ножку ребенка.
   Но Галя сама уже спохватилась и покраснела от смущения.
   -- Извините, извините... Я не вас хотела... -- оправдываясь, бормотала она.
   -- Не меня хотела, говоришь? -- снова рассмеялся ее собеседник. -- А все того самого? Ну, Бог с ним, не станем лучше больше и вспоминать о нем, а то мне, чего доброго, по доверенности, не один еще тумак получить придется. Давай-ка о тебе поговорим. Прежде всего скажи мне, как тебя зовут.
   -- Галей.
   -- Хорошее имя, -- одобрил он. -- А сколько тебе лет?
   -- Восемь.
   -- Уже? -- удивился ее новый знакомец. -- А отчего же ты такая маленькая?
   -- Не расту-у! -- приподняв бровки и недоумевающе поводя тонкими плечиками, ответил ребенок.
   Господин опять улыбнулся от бессознательного комизма ее движения.
   -- Ты, может быть, уже и читать умеешь? -- продолжал допрашивать он.
   -- И читать, и писать, и считать, и шить. Вот! Все умею, -- оживилась девочка.
   -- Ого! Да ты совсем, как я вижу, ученая. Моей племяннице, Наде, уже почти десять лет, и то она всей этой премудрости еще одолеть не может.
   -- Так, вероятно, она глупая? -- деловым и опять-таки необыкновенно забавным тоном решила Галя.
   -- Глупая?! Едва ли! Этого греха за ней, кажется, не водится, а что ленивая... спорить не стану. Да вот, погоди, я отведу тебя к ней. Ну, а теперь, Галочка, давай познакомимся как следует: ты вот сказала мне, как тебя зовут, а кто я, ты так и не знаешь. Зовут меня дядя Миша, так и ты называй и, если что-нибудь понадобится или тебя снова этот верзила обижать вздумает, приди ко мне и скажи, в обиду тебя не дам. А сейчас пойдем-ка, отведу я тебя к твоей маме, а то одна на первых порах еще заблудишься.
   Доставив ребенка до места назначения, молодой человек ласково погладил смуглые щечки и кудрявую, взъерошенную головенку девочки.
   -- Будь же здорова, Галочка, до свиданья.
   Когда Галя, еще полная пережитого, волнуясь и негодуя, но без малейшей утайки или извращения передала матери все случившееся, бедная Настасья Дмитриевна схватилась за голову.
   -- Бога ты не боишься, Галочка! Этакую кашу заварить! Да неужели же ты так все-все и сказала ему: и про его мать, и про того... про судака? Ну, а ударила сильно или так чуть-чуть только задела? -- озабоченно допытывалась женщина.
   -- Все сказала, -- утешила ее девочка. -- Первых-то два яблока мимо пролетели, зато третье -- бу-бух!! Так и влетело ему прямо в лоб! Шишка-то, верно, гро-омадная вскочила! -- оживившись, хвасталась девочка.
   -- Ах ты Господи, Господи! -- окончательно придавленная добытыми подробностями, вздохнула Настасья Дмитриевна. -- Ну, не ждала, никогда не ждала этого от тебя, Галюша.
   -- Ведь не я же, мамуся, начала; я ему даже помогала. Он должен был спасибо сказать, а он, что он сказал? Как он посмел? Если ему можно, так и мне тоже можно, -- горячо возражала девочка.
   -- Нет, девонька, нет, милая, тебе нельзя того, что можно ему. Он тут хозяин, что вздумает, то и сделает. А мы, чужие, пришлые... Тише воды ниже травы должны быть, всякому стараться угодить, коли больно, обидно -- стерпеть надо. Подумай только, вот рассердится теперь хозяйка и велит нам вон убираться, куда мы пойдем? Куда денемся? Что есть будем? Ведь мы одни с тобой одинешеньки, ни кола, ни двора, ни гроша ломаного за душой. Так-то, девонька моя, надо терпеть. Хоть и тяжело, что же делать? Смолчи, снеси; обидит тебя кто -- ко мне приди, я тебя и приголублю и приласкаю, поплачем вместе, вот и легче станет. И сохрани тебя Господь впредь грубое слово сказать или рукам волю дать. Если хочешь, чтобы мама спокойна была, обещай, что никогда-никогда больше никаких ссор затевать не будешь. Так даешь слово, обещаешь? Я знаю, Галюша коли скажет, то не обманет, она у меня девочка честная, ей верить можно. Ну так как же?
   -- А если он опять?... -- нерешительно начала Галя.
   -- Пусть себе, пускай, а ты не слушай, молчи, рот зажавши, а нет -- уйди, ко мне прибеги. Я тебя прошу, моя крошечка. Так исполнишь?
   -- Хорошо, не буду больше, -- после долгого колебания согласилась наконец девочка, убежденная исключительно взволнованным голосом и расстроенным лицом матери. -- Не буду, никогда больше не буду, ты не бойся, миленькая, не буду, извини, -- и девочка спрятала свое личико в складках платья матери.
   "Боже милосердный, что теперь с нами будет? Что будет? Вдруг откажут от должности?" -- полная страха, тревожно думала бедная женщина.
   Неприятности, несомненно, последовали бы, если бы не вмешательство Михаила Николаевича, который сумел своевременно оказать противодействие наговорам Виктора. Из рассказов гимназиста выходило, конечно, что он -- невинный агнец, пострадавший от изверга -- злой и взбалмошной девчонки.
   Невзирая на все приведенные шурином доводы, в глубине души Марья Петровна все же затаила недоброжелательное чувство к Гале. Она не могла примириться с мыслью, что Виктора -- ее божество, ее ненаглядное сокровище -- кто-нибудь осмелился изукрасить таким пышным рогом изобилия, который две с лишним недели красовался на лбу гимназиста, постепенно принимая все цвета и оттенки радуги.
   Однако об удалении Настасьи Дмитриевны с дочерью из дому никто даже не помышлял: слишком большой клад представляла собой эта женщина, с первых же шагов обнаружившая чрезвычайную деловитость, редкие и всесторонние способности, выдающуюся честность и тактичность. Ради нее снизошли бы, вероятно, и к кое-каким Галиным прегрешениям, но ребенок вовсе не нуждался в этом: умненькая, послушная, в сущности, скромная и уживчивая, она сама говорила за себя.
   Хотя при встречах с ней Виктор не пропускал случая исподтишка ввернуть обидное словцо, как бы невзначай толкнуть, придавить девочку или нахально мазнуть ее пальцем по лицу, что та особенно ненавидела, но, верная данному матери слову, Галя молча сносила все; только тонкие бровки сердито сдвигались, потухал блеск в темных глазах и плотно сжатые -- во избежание соблазна сболтнуть лишнее -- губы беззвучно шептали: "Судак, судак, судак разварной!" Только так, срывая злость, отводила душу девочка.
   Единственным прямым последствием кровопролитного столкновения в день первой встречи Гали с Виктором было запоздавшее знакомство между Галей и Надей.
   Марья Петровна сначала противилась их сближению, боясь, чтобы эта "дикая" девочка, как выражалась она о Гале, не научила грубым манерам, словам и шалостям ее дочь.
   -- Только бы твой милейший Виктор ее не испортил, а за этого ребенка я ручаюсь, -- опять-таки выступил на защиту Гали Михаил Николаевич.
   Марья Петровна попробовала было обидеться, однако знакомство обеих девочек все же состоялось.
   -- Смотри, Галочка, не подведи меня, я за тебя головой поручился, -- напутствовал Таларов ребенка, шедшего на первое продолжительное свидание с его племянницей. -- Надя славная, это не Виктор, вот увидишь, друзьями будете.
   Слова его оправдались, и Галя сделалась постоянной посетительницей дома. Скоро все привыкли к ребенку.
   Марья Петровна, в сущности, женщина незлая, но эгоистичная, больше всего на свете любила свой покой: все, что непосредственно не касалось лично ее и детей, для нее почти не существовало. Не замечала она и Галю, которая решительно ничем не тревожила ее. Леля, как и мать, выказывала полное безразличие к ребенку, снисходя до него, как до чего-то неизмеримо ниже себя -- и по возрасту, и по общественному положению.
   Зато Надя встретила Галю с открытой душой и искренне привязалась к ней. Девочка не была избалована особой любовью матери или сестры. Живая, откровенная и шаловливая, она составляла противоположность малообщительной старшей сестре, которую, как и мать, приводили в негодование шумные шалости, порой взбалмошные выходки и излишняя болтливость ребенка. К тому же Леля была на три с половиной года старше сестры, что служило ей еще лишним поводом слегка насмешливо и покровительственно относиться к Наде. Таким образом, общительная, простосердечная девочка была, в сущности, одинока в семье и всем сердцем рванулась навстречу маленькой сверстнице.
   Теперь она больше не сновала целыми днями из угла в угол с неизменным припевом "скучно", надоедая всем и каждому своим нытьем и бездельем.
   Прекратились вечные ссоры и схватки с "противным Витькой", как честила она нелюбимого брата, дразнившего и изводившего ее; стихли шумные игры и необузданные выходки девочки. Теперь обе подруги или оживленно беседовали о чем-нибудь, или мастерили и сооружали что-то, охваченные живым интересом к новой выдумке Гали. А она, наделенная от природы богатой фантазией, постоянно придумывала какую-нибудь новинку, так захватывающую обеих подруг, что они совершенно уходили в свой собственный, созданный Галей фантастический мирок. Едва оторвавшись от него, чтобы наскоро позавтракать или пообедать, девочки стрелой летели к прерванному путешествию, к выслеживавшим их за углом мнимым разбойникам и добрым волшебницам или иным приключениям, еще не обдуманным ими самими, являвшимся плодом неожиданного полета фантазии, мгновенно осенившей их новой мысли.
   Когда же настала учебная пора, время ежедневных регулярных занятий с Надей, тогда Галя стала желаннейшим и необходимым гостем. Тут уже не только снисходили к ее присутствию, но и искали, просили его, хотя часто и в повелительной по выражению форме. Умненькая, способная, любознательная и, что так редко бывает при этом, чрезвычайно усидчивая, она была неоценимым товарищем для Нади.
   Тоже далеко не глупая, сообразительная и интересующаяся окружающей ее жизнью, Надя, в противоположность подруге, всей душой ненавидела книгу, перо и чернила. Учебные пособия, раскрытые перед ней, тщетно просили внимания: мысли Нади улетали, витали всюду, где угодно, но никак не хотели сосредоточиться на еще пока таких несложных занятиях. Тогда для пользы дела решили привлечь к урокам Галю, чтобы создать таким образом известное соревнование и хотя бы этим растормошить ленивую девочку. Но самолюбие Нади пробудить не удалось.
   -- Галочка, какая ты умная! Как ты все сразу хорошо делаешь, все понимаешь, -- искренне восхищалась подругой бесхитростная девочка.
   -- Постарайся, чтобы у тебя все шло еще лучше, -- подзадоривали ее мать и гувернантка. -- Ведь ты же старше Гали, тебе легче учиться, чем ей.
   -- Ну, где мне с Галочкой тягаться! Она ведь такая умница, такое золотко! -- с восхищением говорила Надя, обнимая приятельницу.
   И все же польза от совместных занятий детей для Нади, несомненно, была. Живой интерес, с которым относилась к ученью Галя, невольно заражал Надю. Пусть ее увлекал не сам урок, но она тянулась за подругой, чтобы не отставать от ее интересов, уметь поддержать "игру в школу", которую особенно любила Галя.
   Затем Гале пришла однажды в голову фантазия вдвоем с Надей прочитать в лицах басню: "Стрекоза и Муравей". Выдумка пришлась по сердцу и Наде. Потом девочки надумали разыгрывать сценки и из Ветхого Завета. Это так увлекло их, что скоро почти все свободное время они проводили в этих изобретенных ими спектаклях.
   Недостаток действующих лиц ничуть не смущал подруг: каждая изображала по нескольку человек, а когда всем лицам приходилось появляться одновременно, отсутствующих пополняли воображением. Сухая книжка приобрела живые образы и увлекала детей.
   Хуже всего дело обстояло с арифметикой, к которой у Нади не было способностей. Но она все-таки тянулась за своей подругой.
   Таким образом, из просто терпимого Галя сделалась весьма желанным явлением в доме Таларовых, где и проводила целые дни. Теперь у нее там было два искренних друга: Надя и дядя Миша, сердечно любившие ее. Девочка в свою очередь отвечала им глубокой привязанностью. Остальные члены семьи не проявляли относительно нее ни ласки, не тепла, впрочем, и Галя не уделяла им ни кусочка своего, хотя редко, но горячо и прочно привязывавшегося сердечка. Несомненно, львиная доля его была отдана "дорогому дяде Мише", этому весельчаку и затейнику.
   Едва завидев его, обе подруги бежали к нему с радостно распростертыми ручонками -- и родная племянница, и эта чужая, маленькая, черненькая девочка, которую он ласкал и любил, пожалуй, больше родной.
   Сиявшее молодым весельем лицо дяди Миши, добрые смеющиеся глаза, всегда готовая шутка или новая забава, затеваемая им к великому восхищению детей, личное оживленное участие, которое он принимал в этой игре, его карманы, наполненные пряниками и карамельками, преимущественно мятными, "холодненькими", и им самим, и девочками особенно облюбованными, -- все это служило неисчерпаемым вечным источником удовольствия и радости для детей.
   Но не за одни только постоянные подарочки, лакомства и развлечения так крепко любила его Галя, а за то, что он всюду умел отстоять ее затертое, придавленное детское самолюбие, поднять ее в глазах окружающих, если вольно или невольно, по равнодушию или отсутствию деликатности они унижали ребенка.
   Он, один он во всем доме каждое утро крепко пожимал руку ее матери, выражал ей и с глазу на глаз, и особенно при посторонних свое глубокое уважение. Он один понимал, каким нелегким было положение этой полуинтеллигентной женщины, низведенной почти на степень прислуги, с ощущениями и внутренним миром которой не находили нужным считаться.
   -- Что за фантазия, Мишель, подавать руку экономке, да еще в присутствии посторонних? -- пеняла ему невестка.
   -- Но почему бы нет, Маша? Ты забываешь, это вдова учителя, не говоря про то, что сама по себе она человек, внушающий глубокое уважение и сочувствие к своей горькой доле.
   Но Марья Петровна презрительно пожала плечами.
   -- Вдова учителя, да еще сельского! Подумаешь -- персона! Наконец, mon cher, уважай ее в кухне и там питай к ней все, что хочешь, но, сделай милость, не при гостях. Ведь это шокирует.
   -- Ну уж, матушка, прости! Меня гораздо больше шокирует твоя холодность и отсутствие внимания к ней, однако я не пытаюсь перевоспитать тебя. Зато и за собой оставляю право поступать, как нахожу лучшим, и менять своего обращения с Настасьей Дмитриевной ни на людях, ни без них не стану. Так, мать моя, и знай, -- твердо отрезал Таларов.
   При словах "мать моя" по лицу Марьи Петровны опять пробежало брезгливое выражение.
   -- Сколько раз я тебя просила, Мишель, не называть меня ни "матушка", ни "мать моя". Это так вульгарно! -- заметила она.
   -- Так как же прикажешь обращаться к тебе? Не madame же тебя называть, в самом деле? Машей нельзя, вульгарно; "матушка" тебя шокирует... А всякие там кривлянья вроде "Мари", "Мими" и тому подобное, уж, извини, не в моем вкусе.
  
   Хорошо помнит Галя свою первую рождественскую елку в Василькове. Помнит громадное дерево, густо увешанное и ярко горящее множеством огней -- первая роскошная елка, виденная ею в жизни. Помнит толпу нарядных гостей, детей и взрослых, целые ряды столиков, заставленных игрушками, книгами и различными безделушками -- подарками, предназначенными для приглашенных. Помнит себя саму, стоящую в дверях столовой и оттуда, через отделяющую ее большую комнату, во все глаза глядящую на пестрое, блестящее, никогда ранее не виданное зрелище.
   Хотя Надя настойчиво звала ее на елку и даже сама прибегала за ней, но Настасья Дмитриевна, поблагодарив за приглашение, тем не менее решила не пускать Галю: деликатная, тактичная женщина находила, что в день, когда в доме столько посторонних и незнакомых, ее девочке там не место. Если бы сама Марья Петровна хоть словечком заикнулась -- тогда другое дело, но одного приглашения Нади, ребенка, ей казалось недостаточным. Девочка лично от себя пригласила, но как взглянут на это старшие? До боли в сердце ей было жаль свою крошку, которая такими жадными глазенками смотрела в большой зал. Для малышки таким горьким и тяжелым лишением было не попасть на праздник, не смешаться с толпой резвящихся детей... Но не может, не может она отпустить дочку!
   И у Гали сжимается сердечко, слезы душат ее.
   "Не позвали, не позвали! Забыли! Все забыли, даже дядя Миша, даже он! Вот дети вынимают из громадных хлопушек бумажные костюмы, наряжаются в них. Вот Надя, вся розовая, вот дядя Миша достал костюм... Сейчас на кого-то наденет... Ищет, кому бы дать, а ее, Галю, забыл, совсем забыл, не любит... Не помнит!"
   Неудержимые, столько времени тщетно подавляемые слезы собираются выкатиться из печальных глаз: брызнули и остановились, светлые и крупные, как дождевые капли, упавшие на пару громадных черных вишен.
   "Что это? Дядя Миша... Идет! Не забыл! Милый, милый дядя Миша!.." Радость перехватывает дыхание.
   -- Куда же ты, Галочка, запропастилась? Я ее ищу, бегаю, и в Надину комнату, и в Лелину, и в кухню. Прямо пятки себе из-за нее оттоптал, а она стоит себе и знать нас не хочет! Я ее жду, подарки ее ждут, кто-то на столе сидит и даже плачет. Да-да, плачет, -- подтверждает он, видя любопытством и восхищением заискрившиеся при слове "подарки" глазенки. -- А она себе тут в прятки со мной играть вздумала, негодная девчонка!
   -- Ну, за это вот тебе наказание: сию минуту одевайся и едем. Да-да, именно едем, потому что пешком не поспеем, слишком долго ты заставила себя ждать. Остальные дети уже танцев требуют!
   Через минуту Галя оказалась в пестрой юбочке, рябенькой кофточке с крылышками и в громадном красном петушьем гребне на голове.
   -- Вот Галочка и петухом стала! Да каким важным, просто прелесть! -- одобрил Михаил Николаевич. -- Ну-с, петушок мой, петушок, золотой гребешок, едем! И на всех парах!
   Не успела восхищенная, преобразившаяся от радостного возбуждения девочка оглянуться, как дядя Миша, подняв ее, посадил себе на правое плечо и вихрем понесся через столовую и гостиную к елке и заповедному столику, где, по его уверению, "кто-то плакал".
   Оказалось, однако, что и ему не всегда можно вполне доверять. На этот раз, например, он прямо-таки налгал: никто решительно не думал плакать, наоборот -- посреди предназначенного для Гали столика сидела большущая белокурая кукла в голубом платье и так улыбалась, что показывала четыре прелестных белых зубка.
   -- Видишь, смеется. Увидела тебя и сразу слезы высохли, как не бывало, -- вывернулся хитрый дядя Миша. -- Но бери ее скорее, а то, чего доброго, опять заревет, -- торопил он.
   -- Это... Это мне?
   Не веря своему счастью, девочка словно окаменела на плече Таларова. Глаза ее горели, как звезды, и вся она в своем красном колпачке казалась очаровательнее самой красивой в мире куклы.
   И вдруг эта большая живая игрушка крепко-крепко обвила ручонками шею Таларова, прижалась своей разгоревшейся смуглой щечкой к его лицу.
   -- Миленький!.. Миленький!.. Спасибо!.. Мерси... Миленький... Дорогой! -- лепетала она отдельные, срывавшиеся с языка слова благодарности.
   -- Чья эта прелестная девочка? -- краем уха слышит возле себя Галя незнакомый голос.
   -- Кто? Эта? Вы находите ее хорошенькой? -- раздается пренебрежительно-удивленный вопрос Марьи Петровны.
   -- То есть она не только хорошенькая, она очаровательная. Эти глазенки, этот ротик, эти кудряшки! Я ее никогда не видела. Кто же она? -- настаивает гостья.
   -- Она в самом деле вам нравится? А по-моему, превульгарное лицо. Впрочем, откуда ей и быть другой? Ведь она из такой среды: это дочь нашей экономки, -- роняет Таларова.
   Было что-то такое обидное, особенное в тоне, которым Марья Петровна произнесла эти слова, что повернувшееся в ее сторону личико Гали сразу точно потухло. Но рядом с ней был он, ее ненаглядный, дорогой дядя Миша. Он понял своим добрым сердцем, что почувствовало это только что беззаботно обнимавшее его, сразу спугнутое маленькое существо.
   -- Да, да, -- поспешил вмешаться он, -- это моя большая приятельница и любимица, Галочка, дочь нашей глубокоуважаемой Настасьи Дмитриевны, так сказать, каменной горы, на которой зиждется все наше благополучие. Золотой человек! Вот и Галочка такая же, а ученая будет! Еще ученее своего папы. Я думаю, прямо в профессора махнет. Учится великолепно. Правда, девочка? -- обратился он к ребенку.
   И опять засветились опечаленные глазки. От теплых слов этого доброго волшебника, точно от прикосновения магической палочки, вновь нахлынуло беззаботное детское веселье, на минуту спугнутое жестким замечанием.
   -- Что это, право, дядя, ты все с Галей да с Галей! Вот с нами, небось, никогда так не носишься! -- недовольная произведенным красотой ребенка впечатлением, укоряла Таларова Леля.
   -- О, если речь идет лишь о том, чтобы "поноситься" с тобой, то пожалуйте, милости просим! Угодно? -- насмешливо подставил он племяннице плечо, с которого спустил на пол девочку.
   Леля сердито и негодующе сверкнула в его сторону глазами, сделав презрительную мину.
   -- Ой, ой, племянница, пощади! Не испепели дотла своим презрением, смилуйся! Может, я сегодня еще пригожусь кому-нибудь. Как ты думаешь, Галочка, пригожусь? А ты, Надя, какого мнения? Ну-с, детвора, polka générale! -- и Михаил Николаевич весело вмешался в пеструю детскую толпу.
  
   Хорошо помнит Галя и другую, сперва грустную, потом по мановению жезла того же доброго волшебника ставшую такой радостной пору своей жизни. Это была та осень, когда после целого лета усиленных занятий Надю решили отвезти в ближайший губернский город, в гимназию, где уже училась Леля.
   Галя ходила как в воду опущенная: с переселением Нади для нее должны были наступить бесцветные серые будни. Мало того, что она теряла любимую подругу, но с ее отъездом неизбежно прекращались всякие занятия и учение. А книги так манили девочку! Насколько они пугали Надю, настолько привлекали Галю.
   -- Противная эта гимназия! -- ворчала Надя. -- Будут всякой гадостью душить, только и делай, что сиди да долби разную ерунду. Одно хорошо: девочек много, уж наиграюсь да нашалюсь на переменках вволю! А может быть, гимназистки там все такие же кислятины, как наша Леля? Тогда я сбегу, в реку, в поле, в лес, куда глаза глядят, но сбегу. Эх, Галочка, вот если бы тебя со мной пустили, это было бы дело другое. Попросись, а? Попроси хорошенько свою маму! -- соблазняла она.
   А у бедной Гали, что называется, кошки на сердце скребли. Гимназия! Да ведь это ее мечта, самая большая, самая заветная. Она бы на все согласилась, лишь бы попасть в гимназию. Но все-таки маму свою она не попросит. Нет, нет! Она знает, как грустит сама мать, что не может отдать туда свою девочку, помнит, сколько раз уже они втихомолку вместе поплакали об этой невозможности. В состоянии ли была бедная женщина из своего скудного жалованья экономки обуть, одеть и заплатить за обучение дочери?
   И вдруг в один памятный, темный уже июльский вечер Михаил Николаевич, как это иногда случалось с ним, зашел посумерничать в их комнату.
   -- Что ж, Галочка, и ты в дорогу? -- неожиданно обратился он к девочке и на недоумевающий ее взгляд пояснил: -- Да, с Надей вместе держать экзамен. С шиком ведь выдержишь, уж за кого-кого, а за тебя я спокоен, поступишь.
   Горячая радость вспыхнула в сердце ребенка, но сейчас же потухла.
   -- И не говорите, Михаил Николаевич, это наше с Галюней больное место, мечта наша, да, сами поймете -- мечта безнадежная, -- вздохнула Настасья Дмитриевна. -- С моих ли достатков? Отказала бы, во всем себе отказала бы, не это мне страшно. Но ведь содержание да учение ее обойдутся раза в полтора дороже, чем я всего жалованья получаю. Уж думала я, гадала -- да что ж? -- на нет и суда нет.
   -- Нет, дорогая моя Настасья Дмитриевна, вопрос этот нужно хорошо обдумать. Гале необходимо учиться. Девочка она способная, кончит курс -- у нее на всю жизнь обеспеченный кусок хлеба. Вы не волнуйтесь, я посоветуюсь кое с кем, переговорю, авось устроим.
   И он действительно все устроил, этот чудесный, милый дядя Миша.
   Когда он завел на эту тему разговор с невесткой, та накинулась на него за новую "дикую" затею.
   -- Помилосердствуй! К чему эта гимназия? Не всем же барышнями делаться, нужны и портнихи, белошвейки. Поучилась немного, и хорошо, и довольно с нее. Зачем выбивать девчонку из колеи? -- запротестовала Таларова.
   -- Вот именно, чтобы не "выбивать" Галю из учительской среды и пустить ее по дороге отца, я и настаиваю на определении девочки в гимназию. Такого даровитого ребенка грех держать под спудом, ее нужно поставить на широкий путь, дать на просторе развиваться ее способностям. Впрочем, пожалуйста не стесняйся; если тебе неприятна совместная жизнь Гали с твоими детьми, девочку можно иначе устроить. Я предложил, имея в виду твой же интерес -- близость Гали к Наде в стенах гимназии и вообще в учебное время; ошибся -- извини.
   -- Да, правда, Надя...
   "Как это я сама не подумала?" -- мелькнуло в эгоистичном мозгу Марьи Петровны.
   -- Впрочем, сделай одолжение, -- спохватилась она: -- пожалуйста. Ведь мешать Галино присутствие никому особенно не может, да и не объест она нас там. Я не ради этого, а принципиально... -- поторопилась согласиться Таларова.
   "Принципиально эгоистична, -- мысленно проговорил Михаил Николаевич, -- однако в данном случае эгоизм кстати". И, довольный, он отправился сообщать своим друзьям радостную весть.
   Таким образом вопрос о содержании ребенка отпадал, взнос же платы за учение Михаил Николаевич брал на себя.
   -- Что вы, что вы, помилуйте, с какой стати вам еще и расход нести? -- запротестовала растроганная до глубины души Настасья Дмитриевна. -- Сто рублей в год я уж соберу, -- уверяла она.
   -- Нет, уж, голубушка, не станем ссориться, будет по-моему. Да вы напрасно стесняетесь: я убежден, что Галя будет прекрасно учиться. Тогда ее освободят от платы, и вы никому решительно не будете обязаны. Ну, Галочка, собирайся в путь-дорожку.
   Яркой, счастливой полосой легли гимназические годы в жизнь Гали. Умненькая, хорошенькая, благонравная и притом необыкновенно маленькая, она сразу обратила на себя всеобщее внимание. Все, что ласкает детское самолюбие: прекрасные отметки, наградные листы, похвалы учителей и учительниц, восхищение и зависть подруг -- все это испытала, всем широко пользовалась Галя. Устраивался ли спектакль, живые картины или литературное утро -- она опять-таки являлась неизменной их участницей. Богато одаренная во всех отношениях девочка с чувством декламировала, прекрасно играла на сцене, а когда она пела, ее чистенький приятный голосок проникал в самую душу, лаская слух мягкими, серебристыми переливами.
   Хорошо помнит Галя свои первые после длинного учебного года каникулы, проведенные в Василькове, встречу с матерью, с дядей Мишей, по которым, как ни хорошо было в ее новом пестром мирке, все же успела стосковаться.
   Милый дядя Миша! Какой он был радостный, веселый, сияющий! Счастье озаряло каждую черточку его крупного, открытого загорелого лица, оно сияло в его больших синих глазах, дрожало в почти не сходившей с уст улыбке.
   Скоро Гале удалось увидеть и источник этого ключом бьющего в нем счастья. В Василькове стала часто появляться стройная хорошенькая девушка с ослепительным цветом лица, белокурыми, слегка рыжеватыми волосами, с точно выточенными чертами лица, мелкими блестящими зубками и совершенно зелеными русалочьими глазами.
   Изящная, как фарфоровая статуэтка, она тем не менее почему-то сразу не понравилась Гале: что-то слегка хищное было в сверкавших во время улыбки острых зубах, что-то холодное и жесткое -- в выражении бесспорно красивых, редкой окраски, глаз. Девочка, конечно, не отдавала себе отчета в том, что именно с первой же минуты не понравилось ей в Мэри, но что-то да отталкивало ее. Потом уже сознательно невзлюбила она девушку за ее обращение с дядей Мишей и за нанесенную ей, Гале, личную обиду.
   А Михаил Николаевич так любил свою невесту, такой глубокой нежностью теплился его взор! Как старался он каждой мелочью угодить ей, предупредить малейшее ее желание. Но нелегкая, видно, это была задача.
   -- Ах, Мишель, ну разве можно надевать такой ужасный галстук! Вы Бог знает на кого в нем похожи. Бегом, марш! И сейчас же снимите, -- следовало хотя и шутливое, но резкое и неуклонное предписание.
   -- Господи, до чего вы неуклюжи, Мишель! Право, медведь, ничуть не грациознее. Это с вашей-то фигурой и ловкостью рисковать играть в теннис!? Ха-ха-ха! Вы обворожительны! Я в эту минуту искренне жалею, что не захватила с собой фотографического аппарата. Отныне более не расстанусь с ним, так как уверена: не позже чем через неделю у меня наберется целый альбом юмористических открыток. Генерал Топтыгин за теннисом, Топтыгин танцует мазурку, Топтыгин подносит букет... Ха-ха-ха! Прелесть!
   Мэри заливалась как бы веселым, но натянутым, злым смешком, а бедный Михаил Николаевич, красный и сконфуженный, с улыбающимся, но растерянным лицом, такой большой и сильный, стоял точно провинившийся мальчуган перед этой маленькой, хорошенькой, но такой резкой и неделикатной девушкой.
   "Противная рыжая злая крыса! Сосулька ледяная!" -- сверкнула в сторону Мэри своими потемневшими глазами присутствовавшая при этой сценке Галя, возмущенная до глубины души. "Как она смеет! Как смеет!" -- негодовала девочка за своего любимца.
   Приезды в Васильково этой девушки были пропащими, вычеркнутыми из жизни Гали днями. Стоило Михаилу Николаевичу, по обыкновению, пошутить с девочками, затеять беготню взапуски или тому подобное, как хорошенький деспот сейчас же накладывал свое вето на начавшуюся забаву.
   -- Что это, право, за занятие, Мишель! Неужели вы думаете приятно созерцать ваши резвые бега? Пощадите мое эстетическое чувство и не устраивайте их в дни моих приездов. И что за охота возиться с этими девчонками? -- не стесняясь, громко отчитывала Мэри Таларова.
   -- Люблю я их очень, уж больно они славные, -- несколько смущенно пояснял Михаил Николаевич. -- А вы, Мэри, разве не любите детворы? Эта Галочка, например, что за милый ребенок! Одна мордашка чего стоит, так и просится на полотно. Разве не правда?
   -- Вот уж не нахожу: худенькая, черная, точно подсмаленная. Не то цыганенок, не то чертенок, скорее последнее. А глаза-то, глаза какие злые, по крайней мере, в те минуты, когда она вскидывает их на меня. В другое время я, по правде говоря, не давала себе труда следить за этой обезьянкой.
   -- Вы, Мэричка, положительно не любите моей любимицы, жаль, -- с грустной ноткой проговорил Михаил Николаевич. -- А я надеялся, что вы ее полюбите, приласкаете.
   -- Что же делать, друг мой, не все надежды сбываются. Ну, может быть, довольно на эту тему? Я о другом поговорить хотела. Вы бы, Мишель, пикник какой-нибудь устроили, кавалькаду, пошумней да повеселей, чтобы народу как можно больше участвовало. А то все вы да я, я да вы, согласитесь, mon cher, что, à la longue, это утопиться или повеситься можно. Вы ведь знаете, для меня люди, общество что вода для рыбы -- это моя стихия, без них я задыхаюсь. Надеюсь, мой дорогой Мишенька-медведь не сердится за это на свою Мэри? Нет? Ну, хороший, ну, милый, скажите? -- золотила пилюлю невеста, стараясь ласково заглянуть в потемневшее было лицо жениха.
   -- Противная! Противная! Злюка! Русалка! -- с ненавистью глядя на нее, шептала Галя. -- Я чертенок? И пусть, пусть чертенок! А ты-то, ты-то что? Злюка!.. Сосулька! Противная, крыса рыжая! Бедный, бедненький, миленький, родной мой дядя Мишенька, зачем, зачем он ее любит! Зачем?!
   Так, скрытая от глаз густым кустарником, повинуясь инстинкту своего любящего сердечка, бессознательно протестовала Галя.
   Между тем тот, по ком болела ее душа, видимо, не задумывался, какова будет вся дальнейшая его жизнь, навсегда связанная с этим себялюбивым и холодным существом. С твердой верой в будущее Таларов быстро шел к намеченной цели -- в августе была назначена свадьба.
   -- Я хочу, чтобы Галя непременно присутствовала на моей свадьбе, -- обратился однажды Михаил Николаевич к Марье Петровне, собиравшейся за покупками в город. -- Поэтому очень просил бы тебя выбрать для нее какой-нибудь хорошей белой материи на платье. Ты будешь покупать Наде, так закажи, пожалуйста, и Гале. Расходы, конечно, полностью мои.
   -- Опять новая выдумка, Мишель? Подумай сам, неловко же тащить в чужой дом чуть не всю свою дворню, -- возмутилась Таларова. -- Лосевы могут обидеться! Кто такая Галя?...
   -- Такая же гимназистка, как и твоя дочь, во-первых, -- перебил ее шурин, -- а во-вторых, это девочка, которую я всей душой люблю. Я во что бы то ни стало хочу, чтобы в самый счастливый день моей жизни светло и радостно было на сердце и у этого милого ребенка, а я знаю, какое громадное удовольствие доставит ей эта поездка. Что же касается Лосевых, не беспокойся, я сам переговорю с ними. Так что исключительно на мою голову падет бестактность и все прочее, что ты еще усмотришь в моем поступке.
   -- Да, сделай милость, пожалуйста, ты не маленький, -- поняв по решительному тону шурина бесполезность спора, сдалась Марья Петровна. -- Пусть себе едет, но к чему эти затеи, это платье? У Гали есть еще довольно чистенькое, бывшее Надино, розовое. Вот пусть его и наденет. Надо же все-таки каждому знать свое место... А то вдруг моя дочь и дочь чуть не судомойки ровненько одеты, как два inséparable'ика. Курам на смех! -- негодовала Таларова.
   -- Ах, вот как? Ну что ж, раз это тебе неприятно, ровно девочки одеты не будут. Я постараюсь, чтобы Галино платье было лучше Надиного, -- и Михаил Николаевич вышел из комнаты.
   Слово свое он сдержал. Как сейчас помнит Галя это чудесное, все прозрачное, швейцарского шитья платьице, о каком она никогда даже и не мечтала, к которому едва смела прикоснуться. Помнит себя, одетую в него, любовавшуюся и не могшую налюбоваться отражением своей фигурки в зеркале. Не на лицо свое, конечно, смотрела девочка -- оно старое, прежнее, -- но это платьице, это восхитительное платьице!
   Михаил Николаевич добился того, чего хотел: в день его свадьбы легко и радостно было на сердце Гали; весело смотрели на его залитое счастьем лицо глазки ребенка. Весело горели церковные люстры; радостно сверкали и переливались в высоком куполе догоравшие вечерние лучи солнца; ясное и чистое, смотрелось в резные окна голубое небо. Казалось, долгие безоблачные и безмятежные годы вещал новобрачным этот тихий, ясный, сверкающий день. Сбылось ли это?
   Помнит Галя другой июньский день, когда в Василькове, правда, всего на короткий срок, снова появился Михаил Николаевич, а она, перешедшая уже в шестой класс пятнадцатилетняя девочка, как и в прежние ребяческие годы, кинулась навстречу своему незабвенному, милому дяде Мише. Так же светло было вокруг, еще ярче сверкало летнее разгоревшееся солнце, весело шумела листва, безоблачным было лазурное небо. Но не озарялось счастьем лицо дяди Миши, не искрились весельем его глаза, не подергивались от сдерживаемого внутреннего смеха крупные губы, -- только печальная, добрая улыбка открывала их. Глаза словно заволокло туманом, сквозь который тщетно пытается пробиться веселый луч; лишь тихо мерцают они, кажется, еще более ласковые, добрые и такие печальные. В этом большом сердце притаилась такая же большая, как само оно, печаль и замкнула, сжала его своими железными тисками.
   Словно и в Галину душу переползает та же невидимая грусть. До боли, до слез жаль ей это молодое, от горя осунувшееся лицо, этот заглохший голос, эту скорбящую больную душу. Галя не знает причины горя, но как бы предугадывает виновницу его, и злобное чувство к фарфоровой куколке с русалочьими глазами зажигается в ней.
   Из болтовни Нади она узнает, что ее предположение правильно, что холодная, бездушная, пустая женщина истерзала это полное любви, преданное ей сердце. Теперь, прискучившись жизнью губернского города, Мэри под предлогом расшатанного балами и выездами здоровья уехала на год за границу, увезя с собой и ребенка, которого страстно любит дядя Миша.
   Недолго пробыл Михаил Николаевич в Василькове. Все время с тревогой и тоской следили за ним глаза девочки. Когда же, бывало, взоры их встречались и дядя Миша тихо, ласково и невыразимо печально улыбался Гале, к горлу ее подступал горячий комок и слезы неудержимо вырывались из глаз. Ясно представляет себе Галя и сейчас его лицо, голос, улыбку, и, как тогда, так и теперь, острая жалость сжимает ее сердце.
   Но скоро горе, настоящее, непоправимое горе обрушилось на саму Галю, выбросив ее из, казалось бы, уже определившейся жизненной колеи.
   Все шло так хорошо, до окончания гимназии оставалось всего полтора учебных года. Галины сочинения читались в классе, ее, как первую ученицу, ожидала золотая медаль, а там дальше -- мечты о курсах, о чем-то безбрежно большом, захватывающем и манящем. И вдруг все точно вихрем смело.
   Незадолго до Рождества Настасья Дмитриевна простудилась и прихворнула: стали побаливать руки и ноги. Когда же Галя вернулась домой на праздничные каникулы, она застала мать уже в постели с жесточайшими приступами острого ревматизма.
   Тяжелое время настало для девушки. Она ухаживала за больной, вместе с тем выполняя все обязанности матери по дому и хозяйству. Толковая, расторопная, вся в мать в этом отношении, да и присмотревшаяся с детства к хозяйству, Галя быстро освоилась. В сомнительных случаях она справлялась у Настасьи Дмитриевны, просила ее совета и указаний. Таким образом, заведенный в доме порядок ничем не нарушался, и все шло как по маслу.
   Пролетели рождественские праздники; Надя давно уже уехала, а о возвращении Гали в гимназию нельзя было еще и помышлять. Состояние Настасьи Дмитриевны все не улучшалось, и вдруг болезнь приняла опасный оборот с роковым исходом: ревматизм пал на сердце -- и еще молодой, полной сил женщины не стало.
   Смерть матери глубоко поразила девушку, лишив ее способности что-либо соображать, что-либо рассчитывать. Когда на другой день после похорон Марья Петровна деловым тоном заговорила с Галей о ее будущем, та точно с облаков свалилась -- так далека она была в ту минуту от всех житейских забот и расчетов.
   -- Я хотела предложить тебе, Галя, если это, конечно, устраивает тебя, остаться у нас в доме вместо покойной матери. К делу ты присмотрелась, значит, если постараешься, сможешь справиться. Жалея тебя, я придумала такой выход, так как, если не мы, то куда же ты денешься? Ведь родных у тебя ни души. Обдумай, конечно, но я советовала бы тебе принять мое предложение, -- с достоинством промолвила Таларова, глубоко уверенная в совершаемом ею благодеянии и ожидая от девушки горячей благодарности за свою доброту.
   Но Галя, ошеломленная, молчала. Только теперь, выслушав Марью Петровну, она поняла всю сложность и безвыходность своего положения. А гимназия? А медаль? А курсы? Все радужное будущее дрогнуло, зашаталось и сейчас, с ее согласием, должно было безвозвратно рухнуть.
   Тяжелая рука будничной жизни и борьбы за кусок насущного хлеба грузно налегла на хрупкие полудетские плечи. Однако в маленьком существе была сильная воля, недюжинный характер и здравый смысл -- единственные друзья, единственная ее опора в это тяжелое время.
   "Дядя Миша!" -- бессознательно пронеслось в душе девочки, пронеслось и замерло, как бесплодный стон. "Если бы он был тут... Если бы знал..."
   Но, увы, его не было. А написать, попросить -- да и чего именно просить? Гале это и в голову не пришло. Впрочем, и додумайся она даже сделать это, ничего бы не вышло: незадолго перед тем Михаил Николаевич, уведомленный об окончательно расстроенном здоровье жены, поехал к ней за границу, и точного его местопребывания никто не знал.
   И осталась Галя одна-одинешенька со своим горем, своими планами и надеждами. К счастью, она была не из тех, у которых в тяжелые минуты опускаются руки, не из тех, что беспомощно склоняют голову, лишь плача да жалуясь. Надо было примириться, встряхнуться, поменьше бередить себя мыслями о грустном настоящем и бодро смотреть вперед в надежде на более светлое и радостное будущее. Природная жизнерадостность характера пришла девушке на помощь.
   Она написала Наде, написала кое-кому из подруг, прося присылать ей законченные тетради с письменными работами, классные заметки и записки. Скоро ее этажерка и стол оказались заваленными всевозможными рукописями, брошюрками и книгами. Галя строго по часам распределила время, посвящая день работе по дому и хозяйству, всяким штопкам и чинкам, раннее же утро и вечер всецело отдавая книгам.
   Приходили письма от подруг -- источник радости и горя: они несли весточку из дорогого мирка, воскрешали милые лица и вместе с тем бередили больное место, лишний раз подчеркивая, как хорошо все то, чего она, Галя, теперь безвозвратно лишена. Потом приезжала Надя; в устах живой, веселой, болтливой девушки еще ярче выплывали все мелочи школьного мирка, с его радостями, горестями, забавами, шалостями и шутками.
   Беззаботно-веселая, добросердечная, но довольно поверхностная Надя, дойдя и до старших классов, не почувствовала ни малейшего влечения к наукам. Она осталась верна и высказанному ею еще до поездки на вступительный экзамен намерению вовсю шалить на переменках. В этом направлении она даже с лихвой выполнила намеченную ею программу: свои выходки девочка не ограничивала переменками, а проделывала их и среди уроков. Впечатлительная, увлекающаяся, но всегда ненадолго, она вечно обожала то подруг, то учителей, то классных дам. За последние же два года нежное сердечко ее учащеннее билось для некоторых знакомых и даже полузнакомых молодых людей.
   Неизменно верной восприемницей всех ее восторгов, мечтаний и волнений была Галя, которой вытряхивались и сердечные дела, и гимназические похождения.
   -- Понимаешь, Галка, -- вся искрясь весельем, повествовала она, -- вот шикарную штучку теоремщику-то нашему, Лебедеву, устроили! И, как ты легко можешь догадаться, не без благосклонного участия вашей покорнейшей слуги, -- взявшись руками за платье, присела Надя. -- Ты ведь знаешь, как на него временами этакие письменно-работные пароксизмы нападают, как зачастит -- хоть из гимназии уходи. Вот одолели его на сей раз алгебраические припадки: два дня дышим, на третий -- задачишка, что твоя перемежающаяся лихорадка. Сама понимаешь... Впрочем, ровно ничего ты в этом не смыслишь, -- перебила себя рассказчица, -- тебе ведь хоть пять работ в день давай, и то как с гуся вода, справишься. А я, как ввяжусь в это дело, так пропала. Влезешь -- все равно что в топь болотную, без благодетельной руки помощи со шпаргалкой и не мечтай выбраться. Уж я, кажется, все предохранительные меры в ход пустила: и руки, и пальцы, и глаза, и зубы, чуть не нос, -- все по очереди перевязывала, чтобы от работы отвертеться. Думаешь, помогло? Как же! Жди! Безвозвратно погибла!
   Надя выразительно развела руками и продолжила: -- Окаянный наш bel homme, что толкует про бином, изволите ли видеть, меня потом в одиночку работу писать заставил. А-а?! Недурно? И ведь возмутительно то, что он проделывает это все с сознанием своей полной безнаказанности. Терпели мы, терпели, наконец выскочили из терпения и решили положить предел подобному злостному произволу. Назначена, понимаешь ли, снова работа после большой перемены. Подожди ж, душечка! Как только звонок прозвонил, мы на сей раз просить себя не заставили и мигом нырнули в класс, прежде чем классюха свой завтрак дожевать успела. Хлоп! -- двери на ключ, а ключ через окошко на улицу, да, понимаешь ли, кому-то, видимо, прямо в голову угодил. Синяка, конечно, не видела -- с третьего этажа не больно разглядишь, -- но, по всей видимости, дело без легкого увечья не обошлось. Смотрим, господин какой-то злобно так воззрился горе, шапку снял и смотрит на наши окна, а сам голову почесывает, не то щупает, не то ищет чего-то там. Ну, уж нашел ли, нет ли, и что именно -- того не знаю. Да, и Христос с ним, не в том дело! Да, так дальше: ключ, значит, тю-тю, а сами мы, что сил давай руками и ногами в коридорную дверь барабанить. Шу-ум! На всю гимназию! Синявка прилетела, мечется, в дверь ломится, но та ни с места, а мы, якобы негодующие, оскорбленные, вопим во все горло: "Откройте! Откройте нас! Что за глупые шутки! Как не стыдно!" И вдруг, как бы спохватившись: "Ах, pardon, Анна Михайловна, это вы, а мы думали -- ученицы. Представьте себе, нас кто-то запер и ни за что не хочет открыть, будьте добры, прикажите". Та в ответ: "Да тише же, ради Бога, тише! Нельзя так шуметь, в других классах уроки. Успокойтесь, я сейчас распоряжусь, потерпите минутку".
   -- Неужели поверила? -- смеясь, осведомилась Галя.
   -- Ну да, поверила, да еще как! Первым делом принялась ветра в поле искать, -- сиречь ключ и виновниц его исчезновения, а это, понимаешь, с таким же результатом могло бы затянуться и на полгода. Наконец додумались послать за слесарем. Пока до него добрались да он соблаговолил явить свои ясные очи, прошло ровнехонько сорок две минуты, ну, а оставшиеся до звонка восемь минуток мы посвятили пыланью благородным негодованием против лишивших нас свободы. Так в этот день "Бинома" стороной и пронесло. А урок в четверти был последним, значит, взятки с нас гладки, ничего не поделаешь.
   Надя едва перевела дух и снова затараторила на больную тему:
   -- Господи, и кто ее, математику эту самую, только выдумал? И зачем она нужна? Положи руку на сердце и отвечай: все равно тебе или нет, равны ли между собой смежные углы? Ведь безразлично? Ведь не станешь ты не спать ночей и, заломив руки, с отчаянием думать:
   "Боже мой, Боже! Неужели же нижний вертикальный угол не равен верхнему? А вдруг он, -- о ужас! -- больше?! А если меньше?!. Ты замрешь от ужаса, да? Ведь нет же! И я -- нет, и мама -- нет, и Леля, и Дуняша, и даже Осман -- никто не дрогнет, потому что решительно всем от этого ни тепло, ни холодно. Или треугольники... Впрочем, это зло еще не велико, с ними у нас даже веселенький курьезец вышел, -- расхохоталась Надя при одном воспоминании. -- Ты, Галка, Катю Ломову помнишь?
   -- Помню.
   -- Ну, так она, надо тебе сказать, неравнодушна к Лебедеву, к Льву-то нашему Александровичу. Вот вызвал он ее к доске какие-то треугольники не то накладывать друг на друга, не то прикладывать. Катерина, как ни в чем не бывало, понадписывала "Л. Е. В." на уголках обоих и начинает: "Наложим треугольник Л. Е. В. большое на треугольник л. е. в. маленькое" -- и пошла-поехала. Всем смешно, а она ничего. Когда же дошла до четырехугольников, Катька еще букву А прикинула, и получился целый Лева... Ну, и Бог с ним, с Левой, все это вздор, -- замахав руками, снова оборвала свой рассказ Надя, -- самая суть начинается теперь. Наставь ушки на макушку и внимай, слушай и не дохни. Ты Олю Телегину не забыла, надеюсь? -- в виде вступления осведомилась девушка. -- Такая хорошенькая шатенка?
   -- С двумя косами? -- спросила Галя.
   -- Она самая, -- подтвердила болтушка. -- Так вот, у этой самой Оли есть и брат, кадет, и кузен, оба в одном и том же корпусе учатся, а по воскресеньям к Телегиным в отпуск ходят. Там бывала и я. Вдруг, понимаешь ли, того... ну, одним словом, я и Ване Телегину, и Пете Дмитриеву, обоим понравилась, но Ване больше. Такой себе, понимаешь, шатенчик, глаза тоже шатеновые, веселый, ловкий, а танцует -- как Аполлон...
   -- Ты твердо убеждена, что Аполлон танцевал, да притом хорошо? -- вопросом перебила ее Галя.
   -- А кто его знает! Надо полагать, что не газеты ж он читал! Отплясывал, вероятно, со своими музами там на Олимпе.
   -- Ты хочешь сказать, на Парнасе? -- поправила Галя.
   -- Ну, на Парнасе, пусть, отстань только и не перебивай. Да, так танцевал, говорю, божественно, -- с того же места, где остановилась, продолжала Надя. -- Сам стройный, волосы вьющиеся, поэтические и усики такие малюсенькие. Идут ему! То есть, в сущности, они еще пока не совсем пришли, так, приблизительно, на полдороге, но когда окончательно придут... Воображаю, что это будет! Петя -- тот похуже, но зато у него на погонах нашивки, это значит, кадет из первосортных. На Пасху, понимаешь ли, ежегодно устраивается корпусный праздник и бал. Ах, этот бал! Я забыть его не могу. Танцева-а-ала я а-ах! До сих пор постичь не могу, каким чудом подметки уцелели. Танцую все с Ваней, все с Ваней. Петя ходит мрачный, как погреб, и зловеще на нас поглядывает. Наконец перед самой мазуркой разлетается ко мне: "Позвольте вас просить". -- "Мерси, танцую". -- "А с кем, смею спросить?" -- "С месье Телегиным". -- "Ах, опять с ним! Прекрасно-с! Как вам будет угодно. Прощайте ж, Надежда Петровна, будьте счастливы и не поминайте лихом. Прощайте навсегда".
   Надя округлила глаза и галопом понеслась дальше:
   -- Я, понимаешь ли, и рта разинуть не успела, чтобы спросить или сказать ему что-нибудь, как он уж умчался. Веришь ли, это была такая прелесть, такой восторг, что я даже и передать не сумею! -- при одном приятном воспоминании захлебнулась она. -- Никогда, никогда в жизни еще ничего такого со мной не случалось. Можешь себе представить: он прямешенько отправился в лазарет и там отравился. Ну разве не прелесть? Сама скажи!
   -- Какой ужас! -- почти одновременно с восхищенным возгласом Нади сорвалось с уст Гали; но, увлеченная собственным повествованием, девушка, видимо, не расслышала замечания подруги.
   -- А потом, представь себе, явился в зал весь бледный, выражение лица такое томное, и -- веришь ли? -- танцевать стал! Вот геройство! Разве нет? Ты подумай, как он страдал при этом, только закружился в вальсе и вдруг...
   -- Господи, неужели тут же и умер? -- со страхом и состраданием осведомилась Галя.
   -- Умер? Кто, Петя? Вздор какой! И не подумал! Что это тебе в голову пришло хоронить его?
   -- Как, что в голову пришло? Ты же говоришь, он отравился, -- не поняла Галя.
   -- Да он и отравился, только не совсем. Побежал это он с отчаяния, понимаешь ли, в лазарет -- и хвать, пока фельдшера не было, бутылочку с атропином, что кадетам иногда в глаза пускают. А атропин-то этот -- яд страшенный. Петя, недолго думая, хлоп все до дна! Но, оказалось, он впопыхах вместо атропина рвотных капель глотнул, да весь пузырек сразу. Сперва будто и ничего. Вот он и решил, пока силы его не покинули, пойти в зал, взором проститься со мной и умереть у моих ног... Разве не поэтично? Но как только завальсировал, капли начали действовать. Тут он, понятно, со всех ног вон из зала. Вот когда я испугалась! Господи, думаю, умирать побежал... И ведь все я, все из-за меня! Жалко мне его! Так жалко, что, кажется, на всем земном шаре нет второго такого милого-премилого человека. Боже, думаю, пусть только не умирает, пусть придет, а я весь вечер с ним танцевать буду, ни шагу ни с кем другим не сделаю, ни слова никому не скажу! И вдруг смотрю -- идет! О, счастье! Я так и побежала ему навстречу. Только танцевать много не пришлось -- все больше сидели, даже говорили мало. Да и беседа была с большими перерывами: побледнеет, бедненький, а сам все-таки на меня смотрит. Затем вдруг: "Рardon" -- едва выговорит и исчезнет.
   -- Ну, а потом что? -- спросила Галя.
   -- Как что? Все, что полагается. Как я ни жалела и ни сочувствовала ему, но не можешь же ты предполагать, чтобы я в эти минуты ходила разделять с ним его страдания? -- удивилась Надя.
   -- Да нет, -- смеясь, запротестовала подруга, -- я спрашиваю, что потом было, то есть чем кончилась вся эта история?
   -- Да она ничем еще не кончилась, а все идет да идет, а сколько за собой ведет всего! Вот слушай только, что дальше было, -- торопилась выложить Надя все остальное. -- Само собой разумеется, что с тех пор, как я убедилась, какой Петя герой, что жизнью даже был готов пожертвовать для меня, мы с ним душа в душу, а Ваня Телегин на втором плане. Завидно ему, весь зеленый от зависти ходит. А мне весело-о-о! Чудо! Понял он, конечно, что меня покорило Петино геройство, и решил тоже лицом в грязь не ударить. И давай случая искать. А тут как раз весна, травка, прогулки компанией. Прошло так недельки полторы. Как-то вечерком проходим мы мимо домика. Смотрю, в садике чудесные нарциссы, первые, понимаешь ли, в этом году. "Ах, какая прелесть!" -- говорю и подхожу к самому забору. Но я едва приблизилась и открыла рот, вдруг как подскочат к решетке два громаднейших злющих дога! Как зарыча-ат! А там, из глубины двора, им на подмогу еще страшенная мохнатая дворняга несется. -- "Вы так любите нарциссы?" -- под аккомпанемент собачьего хора осведомляется Ваня. "Ужасно!" -- отвечаю я. -- "Хотите я их достану?" -- "Что вы! Из чужого сада, и потом эти страшенные псы", -- протестую я.
   "Вы, кажется, думаете, что я боюсь собак? Хорош был бы военный! -- молодцевато выпрямился он. -- Я жалею, что это всего собаки, а не какие-нибудь разъяренные хищники, тогда бы я мог доказать вам..." -- но доказывать ему пришлось уже по ту сторону забора...
   Галя внимательно слушала подругу, та тем временем продолжала рассказ:
   -- Едва перепрыгнул Ваня забор, как псы залились пуще прежнего, совсем рассвирепели. Между тем мой Иван храбро под самым носом у собачищ общипал почти все нарциссы. Мне в ту секунду, как живая, представилась шиллеровская "Перчатка" и неустрашимый рыцарь, выхватывающий ее из-под разверстых пастей львов и тигров... Разве не похоже? Точь-в-точь! Осталось всего три-четыре каких-нибудь цветка, когда противные псы больше не стерпели: один схватил Ваню за куртку, другой -- за штаны... А тут еще какая-то толстенная бабища, вроде кухарки, вообразила, видно, что собаки просто между собой грызутся, да как плюхнет из окошка ушат с водой!.. Ваня как стоял, чуть не на четвереньках, так его с ног до головы и окатили. Он живо на забор, да не тут-то было: как взмахнул в воздухе ногами, так доги от злости свету не взвидели: один вцепился ему в пятку сапога, другой немножко повыше. Ну, думаю, совсем они его разденут, так и рвали все и рвали с него! Просто ужас!
   -- Да, вторая часть баллады не совсем такая, как у Шиллера, -- от души хохоча, заметила Галя.
   -- Так что же, что не такая? -- обиделась Надя. -- Теперь же не Средние века... Я вообще не понимаю, что ты тут нашла смешного? Человек хотел принести в жертву свою жизнь...
   -- Но ограничился казенной пяткой и бахромой на казенных пьедесталах... -- опять не сдержалась Галя.
   -- И вовсе не на казенных! Коли не знаешь, нечего и болтать. Вот именно, что брюки свои собственные, и сколько ему за них неприятностей от отца было!.. И не в том суть: разве он знал, что одни брюки разорвут?
   Ведь его могли всего в клочья насмерть изодрать... Да что с тобой толковать! Ты ровно ничего в подобных вещах не смыслишь, -- рассердилась Надя.
   Тем не менее в ближайший же свой приезд девушка первым делом поспешила вытряхнуть все той же Гале весь свежий запас привезенных новостей и секретов.
   Из ее болтовни Галя узнала, как глубоко несчастен Михаил Николаевич со своей женой, пустой светской женщиной, холодной и эгоистичной, помешанной на туалетах, балах и выездах; как мало она подходила домоседу Таларову, любящему семейный очаг, мечтавшему о тихом счастье в мирном уголке. Сперва она прикрывалась лишь вымышленными болезнями, чтобы под предлогом лечения вырваться из скучной для нее обстановки и вволю повеселиться за границей, в конце же концов дотанцевалась-таки до того, что хватила жесточайший плеврит, перешедший в чахотку. Приблизительно за год до того, как начинается наш рассказ, Михаил Николаевич был вызван телеграммой, возвещавшей об опасном состоянии здоровья Мэри. Он немедленно отправился к ней и быстро возвратился, схоронив жену и привезя на родину свою крошку дочь.
   Все это Галя знала лишь со слов подруги, самого же дядю Мишу она не видела с памятного июньского дня, когда он приехал такой грустный, со скорбным выражением добрых глаз, как бы надломленный тоской, надрывая своим видом сердце Гали. И теперь, как живой, стоит в памяти девушки этот образ. И вот наконец он едет, добрый, ласковый дядя Миша. Завтра он будет тут!
  

Глава III
Под звон Пасхального Благовеста

   Почти всю эту ночь Галя провела без сна, тем не менее поднялась на следующее утро бодрее и веселее, чем когда-либо. Дело так и кипело в ее проворных умелых руках, а было его по самое горло, так как наступила Страстная пятница.
   Розовый передник беспрестанно мелькал то здесь, то там и нет-нет да заворачивал в "кожаную" комнату, чтобы удостовериться, все ли там в идеальном порядке. Кукушка и качалка, невзирая на вчерашнее распоряжение Марьи Петровны, конечно, были в ней оставлены: во-первых, Галя ни минуты не собиралась приводить это приказание в исполнение, во-вторых, и сама Таларова забыла про него; в сущности, ей было совершенно безразлично, где стояли означенные вещи -- все сказанное накануне вытекало просто из желания сорвать на ком-либо или на чем-либо свое неудовольствие по поводу неприятной для нее телеграммы.
   Между тем девушка успела за ночь подробно припомнить все привычки и вкусы Михаила Николаевича, в результате чего на утро к часам и качалке прибавился еще красный шелковый абажур, у кровати ковер с собаками, несколько диванных подушек и пускающий мыльные пузыри бронзовый мальчуган, служащий ночником, а также для зажигания папирос, -- все вещи, любимые дядей Мишей, раньше постоянно окружавшие его.
   При поездке в город за покупками были раздобыты мятные леденцы и миндальные пряники, которые во времена оные нет-нет да, бывало, и вынырнут на свет Божий из глубоких карманов Таларова. Кроме того, Галя решила испечь еще домашние пряники, обычно особенно ей удававшиеся, и мазурек из цельных орешков в шоколаде, которые, как сейчас она помнит, так аппетитно хрустели на больших белых зубах Михаила Николаевича. Все это было сочинено и выполнено экспромтом, сверх установленной и так уже очень обширной программы, поэтому своим появлением вызвало недоумение Марьи Петровны.
   -- Что тебе вздумалось напечь всего этого? Я, кажется, не заказывала? -- спросила она.
   -- Неужели нет? -- притворно удивилась девушка. -- А я так ясно помню, как вы мне говорили. И потом, в прошлом году вы были очень недовольны, когда ореховый мазурек не удался, так уж на этот раз я особенно над ним постаралась, -- кривит душой Галя.
   Памятуя вчерашний шум из-за кукушки и качалки, она боится его повторения и благоразумно умалчивает об истинной побудительной причине появления на свет этих двух "сверхштатных" снедей. Карамель и прянички, купленные Галей на ее личные деньги, тоже до поры до времени содержатся в стороне от ненужных взоров.
   За хлопотами и возней быстро мелькает день, не давая времени томительному чувству ожидания. Настает вечер.
   Как и накануне, Марья Петровна, проклиная свою судьбу за то, что ей приходится снова "тащиться" на этот "противный вокзал", да при том -- "кто его знает? -- пожалуй, и на сей раз напрасно", все же пускается в путь.
   Столовый стол заставлен всевозможными холодными блюдами и закусками. Пузатенький никелевый самовар приветливо и радушно поет свою несложную веселую песенку.
   Вот снова раздается с таким нетерпением ожидаемый стук экипажа и, как накануне, слышится сердитый возглас Марьи Петровны.
   -- Конечно, опять нет! Разве может этот господин хоть раз в жизни явиться, когда его ждут? Теперь не хватает только, чтобы он пожаловал завтра. Ведь от этого сумасброда всего можно ожидать, -- негодует Таларова.
   Но Галю известие, что дяди Миши еще нет, почему-то не огорчает так, как накануне: то, что возмущает и пугает Марью Петровну, девушке кажется необычайно заманчивым и привлекательным.
   "Правда! Если бы завтра! В самую Пасхальную ночь! Вот бы хорошо! Вот самая лучшая встреча Светлого праздника, которую только можно придумать".
   Мысль эта чрезвычайно улыбается Гале. И ей так страстно хочется верить, что оно непременно случится, что она даже делает по этому поводу соответствующие распоряжения.
   -- Катеринушка, ради Бога, не вздумай без меня куличи в формы класть. Пусть еще в миске немного подойдут, а минут через двадцать я прибегу их делать.
   И действительно, по прошествии указанного промежутка времени проворные руки девушки уже месили и раскатывали ярко-желтое от примеси шафрана рыхлое тесто, испещренное точно выглядывающими из него крупными изюминами.
   Ранее всех прочих внимание было уделено небольшому, но затейливому куличику; на сооружение его было затрачено немало стараний и чисто ваятельского искусства. В довершение всего, на верхушку были водворены крупные и, поскольку позволял материал, изящные "X. В.", после них запятая и, наконец: "Д. М.", за которыми следовал уже восклицательный знак. Посадив его, Галя рассмеялась:
   -- Знаки препинания по всем правилам Смирновского: "Христос Воскресе" -- запятая, "дядя Миша" -- восклицательный знак.
   Мало-помалу из кухни в столовую проследовала целая компания индюков и индюшек, ветчины и поросят, всё однокашников, и если не собутыльников, то сокорытников, при жизни связанных между собой узами дружбы, пожалуй, даже и родства. Были тут и случайные пришельцы -- глухари и рябчики, примостившиеся рядом со своими новыми посмертными знакомыми.
   Во всем доме стоял соблазнительный запах запеченных в тесте окороков, жареных поросят и свежих сдобных булок. Смешиваясь со внесенными в комнаты цветущими гиацинтами, левкоями и резедой, этот запах пропитывал комнаты атмосферой обильного пасхального стола -- предвестницей надвигающегося праздника.
   Вот вынут из печки последний кулич; вылезла из сковывавших ее тисков и высится стройной белой пирамидкой аппетитная пасха, распространяя вокруг себя нежный запах ванили; рядом встала и шоколадная брюнетка -- ее сестра. Но принарядиться они еще не успели: ни зелени, ни цветов на них не видно. Время между тем позднее; Галя торопится с их убранством; работа эта, конечно, нетрудная, но кропотливая; нужно поспеть прибрать эти громадные столы и самой переодеться к возвращению Таларовых от заутрени.
   Как ни любит Галя эту торжественную Пасхальную службу, как ни привыкла с детства никогда не пропускать ее, как ни велико для нее это лишение, но сама мысль поехать сегодня со всеми в церковь даже не мелькает в голове девушки: слишком втянулась она в свою лямку, слишком развита была в ней добросовестность к возложенному на нее делу, да и слишком привыкла она за последние почти два года подавлять свои желания и стремления. Ей отправиться к заутрене? А дом? А стол? А кофе, который всегда пьют по возвращении? И помышлять нечего!
   Однако Галя вдруг о чем-то призадумывается: не о возможности своей личной поездки, конечно. Нет, другая мысль завладевает ею.
   "А кто же сегодня поедет встречать дядю Мишу? Марья Петровна? Или, может быть, сама хозяйка отправится в церковь, а на вокзал пошлет кого-нибудь из дочерей? Как же тогда с лошадьми и экипажем?... Надо узнать".
   Галя отправляется к Таларовой навести нужную справку.
   -- Марья Петровна, я пришла спросить, к какому времени сегодня кофе приготовить: как обычно, то есть после окончания обедни, или раньше?
   -- Почему же раньше? Конечно, как всегда.
   -- Значит, вы с вокзала домой не заедете? Сразу вернетесь обратно в церковь? -- недоумевает Галя.
   -- С какого вокзала? Да я вовсе не намереваюсь туда ехать. Что тебе за дикая мысль пришла. Тут Светлая заутреня, люди в храме праздник встречают, а я вдруг на станцию поеду. И не собираюсь. Наконец, я убеждена, что у Михаила Николаевича хватит такта и деликатности не вваливаться в дом в такое неурочное время. Как он ни чудит, но, думаю, и он сообразит. А приедет -- что ж? -- сядет на извозчика и доберется; три версты не Бог знает что за путешествие.
   -- Как, значит, совсем никто не поедет его встречать? И лошадей даже не пошлют? -- невольно срывается у Гали.
   -- Да что ты, в самом деле, наивничаешь! -- уже раздражаясь, отвечает Таларова. -- Точно маленькая. Во-первых, где эти "лошади"? Тебе великолепно известно, что в нашем личном распоряжении всего три: пара пойдет под нашу коляску, что же останется?
   -- Может быть, вы позволите третью хоть в одиночную бричку запрячь и отправить с Иваном на станцию?... -- начала было Галя, но Марья Петровна, окончательно рассердившись, перебила ее:
   -- А Иван-то что ж, не человек, по-твоему? Думаю, и ему хочется по-божески праздник с семьей в церкви встретить, а не на козлах трястись. Не маленький, слава Богу, Михаил Николаевич, доедет. Да, наконец, с чего ты взяла, что он явится именно сегодня? Я решительно не допускаю подобной мысли, так как, повторяю, даже его не считаю способным на такую дикую выходку.
   Галя не ответила больше ни слова, хотя в голове ее толпился целый рой готовых возражений; она была возмущена, огорчена до слез.
   "Неделикатно", "неприлично", "дико" приехать на праздник к своим? В семью покойного любимого брата? Одинокому, прибитому горем человеку захотелось встретить праздник в кругу близких родственников, и поэтому тут негодуют! Этим возмущаются! Бедный, бедный, милый дядя Миша!
   Спугнуто радостное, приподнятое настроение девушки; сердце сжимает боль от острой обиды, от невнимания, нанесенного дорогому ей человеку.
   Машинально уставляет Галя при помощи горничной длинные столы, машинально прикрепляет к их краям гирлянды зеленой дерезы, красиво спускающиеся по белоснежной скатерти, обкладывает веточками брусники мясные блюда, наряжает яркими цветами куличи. Так же машинально отвечает девушка на вопросы Дуняши, отдает то или иное приказание. Мысли ее в это время заняты исключительно дядей Мишей; он властно и всецело завладел ими.
   Вот промелькнули нарядные, все в белом, фигуры Марьи Петровны, Лели и Нади, затем раздался стук отъехавшей коляски.
   Галя все возится у пасхальных столов; все наряднее мало-помалу становятся они: такие веселенькие стоят они в своих весенних уборах, пестрея цветами и зеленью, а среди нее на всем протяжении белой скатерти словно в зеленых гнездышках разложены затейливо раскрашенные разноцветные яйца -- оригинальное, очень удачное изобретение самой Гали. Фруктовые ножички и апельсины в громадной, тоже зеленой, вазе довершают убранство стола. Вот и все!
   Внимательным опытным глазом окидывает девушка приготовленное ею; кажется, ничто не забыто.
   -- Минуточку посидеть. Ой как устала! -- говорит себе Галя, опускаясь на ближайший стул.
   Непрерывное топтанье по дому и утомление последних дней, в особенности же сегодняшнего, дает себя чувствовать. Приподнятое душевное настроение поддерживало бодрость тела, но упало оно, и вместе с ним изменили силы.
   "Бедный, бедный дядя Миша! -- снова возвращается мысль Гали к завладевшему ею животрепещущему вопросу. -- Такой хороший и такой несчастный, одинокий. Совсем, совсем один!.."
   И образ Таларова, виденный Галей в последний раз и так поразивший ее своей грустью, снова встает перед ней.
   "А если он действительно сегодня приедет?... В эту великую ночь, в ту самую минуту, когда раздастся пение "Христос Воскресе"?... Ведь как раз без пяти двенадцать подойдет поезд. Выйдет из вагона... И никого... Ни одной родной души... Как больно станет ему! Каким особенно одиноким и чужим почувствует он себя!.. Бедный!.. Бедный!.."
   Слезы жалости душат девушку. Слишком хорошо знакомо ей самой это холодное чувство одиночества, потому так глубоко умеет она почувствовать его за другого. В это время за спиной ее раздается кукованье стенной кукушки.
   Половина двенадцатого. Девушка быстро поворачивает голову в сторону часов.
   "Неужели только? Господи, вот счастье, ведь можно успеть, еще двадцать пять минут впереди. Через сад, огород и прямо по полотну -- это же рукой подать! Только вот переодеться еще надо... А, пустяки, не нужно!.. Разве в этом дело? Важно встретить, показать, что ждали, рады, любят. Важно, чтобы ему не тоскливо, не одиноко было в эту первую, великую минуту. Правда, встречу его только я... Но все-таки не совсем одиноким он окажется, может быть, не так больно сожмется его душа. Скорее! Скорее! Сниму фартук, накину шарф на голову и бегом".
   Девушка кинулась вверх по лестнице в свою горенку и через секунду чуть не кубарем скатилась обратно. Исчез громадный передник; под ним оказалось совсем простенькое красное ситцевое, в белую крапинку, платье, с большим, такого же цвета гладким воротником, чуть-чуть открытым у шеи. Поверх слегка разметавшихся черных волос накинут пунцовый же шелковый шарфик. О недавнем утомлении не было и помину: личико разгорелось, глаза блестели оживлением. Легкая и радостная, девушка бегом бросилась к двери веранды.
   -- Нет, миленький, нельзя, никак невозможно! Понимаешь, нельзя! -- усовещивает Галя метнувшегося было за ней Османа. -- Я пойду гулять, а Осман дома! -- подчеркивая голосом последние два слова, объясняет она собаке; уши сенбернара радостно приподнявшиеся при слове "гулять", сразу грустно опустились при ненавистном "нельзя". -- Ну, пусти!
   Отстранив собаку, Галя осторожно выскальзывает в дверь балкона, оставляя по ту сторону печально свесившего уши Османа. Через минуту тяжелая лапа нетерпеливо бьет по двери; за первым ударом следует второй и третий, но, к счастью Гали, усилия пса остаются тщетными. Да она и не слышит их больше. Девушка бежит по аллее, прорезающей длинный сад.
   Теплая ласковая ночь дохнула ей в лицо. Поторопившаяся со своим прилетом весна, юная, сияющая и нарядная, прихотливо разукрасила розоватыми перламутровыми чашечками распростертые ветви яблонь, убрала белоснежными хлопьями черемуху, легким кружевом обвила круглые, шарообразные шапки вишневых деревьев. И стояли они, воздушные, словно гигантские одуванчики, готовые, казалось, от первого сердитого напора ветра развеять свои ароматные цветочные брызги и как снежинками убелить ими золотой песок дорожек и свежую молодую травку. Но не было порывов ветра, не чувствовалось даже ни малейшего дуновения. Тихо и безмолвно было в цветущем зеленом царстве. Притаившись, оно серебрилось в мягких лучах месяца; вытянувшись во весь рост и подняв свои нарядные макушки, засматривало оно в затканный блестящими звездами бархатистый синий полог, необъятно высоко раскинувшийся над землей.
   Как ни спешила Галя, как быстро ни бежала, как ни занята была целью своей ночной прогулки, тем не менее, обаяние этого чудесного вечера не могло не подействовать на нее: восхищенным взором оглянулась она вокруг.
   Девушка страшно торопится. Бегом пробежала она всю бесконечную, как на сей раз казалось ей, аллею, отворила калитку и очутилась на лугу.
   Слева, на пригорке, возвышалась большая, освещенная изнутри белая церковь. В эту минуту из открытых настежь дверей храма волной хлынула пестрая праздничная толпа с зажженными свечами в руках. Предводительствуемая священником и всем причтом в светлых парчовых ризах, с колеблющимися высокими хоругвями, освещенная тысячью движущихся огоньков, живая лента людей, извилистая и волнующаяся, живописно огибала стены храма, и оттуда сквозь узорчатые резные окна Божьего дома лились потоки яркого праздничного света. Ширилась, росла, расплывалась толпа, и уже большим белым островом кажется высокий храм среди захлестнувшего его моря людей.
   "Боже мой, уже крестный ход! Значит, я опоздаю, непременно опоздаю!" -- с отчаянием думает Галя, все ускоряя свой бег.
   Девушка запыхалась. Она чувствует, что две большие роговые шпильки, главный оплот и опора ее прически, вывалились из волос. Тяжелые косы, венком положенные вокруг головы, все менее плотно прилегают к ней. Галя тщетно силится придержать их рукой; единственное, что удается ей, это спасти последний, парный с потерянным ранее, гребень. Еще несколько шагов, и толстые, непокорные косы окончательно соскользнули с головы, зазмеились по плечам и скатились чуть не до самых колен девушки.
   -- Та-ак! -- на бегу проговорила она. -- Только этого недоставало! Хороша же я явлюсь на станцию!
   Совсем запыхавшаяся, она вскарабкивается наконец на насыпь. Здесь дорога легче, под ногами нет предательских кочек, почва твердая, убитая. Кроме того, как хорошо отсюда все видно!
   Слава Богу, поезда еще нет! Не видно вдали и паровозных огней, однако это отнюдь не значит, что не следует торопиться: одна-две минуты, блеснут фонари, и поезд мигом домчится на станцию прежде, чем Галя успеет доплестись до нее. Успела! Какое счастье!
   На платформе ни души: ни носильщиков, ни гуляющей или встречающей публики, ни собирающихся в дорогу пассажиров. В эту великую ночь всякий старается быть в родном уголке, окруженный дорогими, близкими.
   "И хорошо! -- мысленно одобряет царящую на станции пустоту Галя. -- По крайней мере, никто не увидит, какая я ужасная".
   Уцелевшим боковым гребешком она наспех приглаживает спереди волосы. Косы, до половины распустившиеся, с красиво завивающимися, рассыпчатыми концами, остаются висеть вдоль спины.
   Галя напряженно всматривается в окаймленную железом бесконечно длинную ленту, по которой, гладко скользя и несясь стрелой, вот теперь, каждую минуту, может примчаться к ней такая большая радость.
   Вдруг дрогнула ночная тишина. Будто радостный ветерок всколыхнул синий небесный полог и рванулись навстречу друг к другу сияющие звезды, когда раздался первый благовестный удар. Вслед за ним запели, переливаясь, большие и малые колокола, и их чистые голоса слились в торжествующем пасхальном хоре.
   Глубокое умиление охватило Галю: среди этой совсем особенной обстановки, тишины и одиночества, при которых все чувствуется и воспринимается сильнее и глубже, этот чудесный величественный звон зачаровывал ее.
   "Христос Воскрес! Христос Воскрес!" -- звенело в ее сердце. "Христос Воскресе, дядя Миша! Приезжай же, приезжай! Скорее, скорее!" -- пела и молила душа ее.
   Почти в тот же миг далеко-далеко, на самом краю извилистой железной ленты показались три громадных горящих глаза. Все ближе подвигается огнедышащий великан; все ярче сияют, все настойчивее прорезают ночной сумрак его сверкающие пламенные очи; смотрит, напряженно смотрит он перед собой. Вот уже доносится стук его колес; странно смешивается он с пасхальными перезвонами. Гале кажется, что и колеса звучат как-то по-иному, весело, празднично; не так тяжело дышит и сам паровоз. Легко, бодро мчится он, торопясь добежать до назначенного пункта, чтобы, замолкнув, прислушаться к льющемуся воскресному благовесту, насладиться им, не заглушенным больше громыханием собственных тяжелых колес.
   Вот он совсем близко!.. Можно уже различить окраску вагонов... Галино сердце то, притаившись, как бы останавливается, то с новой силой рвется из груди.
   "Господи, сделай, чтобы дядя Миша приехал! Господи, сделай! Сделай!" -- молит она.
   Плавно, медленно подкатила и сразу будто замерла громадная машина. Сердце Гали бьет тревогу. "Что это? -- никого..."
   Ни одна душа не показывается из пустующих вагонов. Наконец вылезает кондуктор с большим жестяным чайником в руках... Вот он христосуется с жандармским унтер-офицером, единственным нарушителем безлюдья платформы. И все...
   "Что же это?" -- разочарованно думает Галя. Ей хочется плакать; она чувствует, что после пережитого ею громадного духовного подъема, после напряженного, тщетного ожидания вот-вот хлынут слезы, неудержимые, обильные. К горлу подступает какой-то теплый комок.
   И вдруг слегка увлажненные уже глаза девушки разгораются, как звезды... На площадке одного из вагонов вырисовывается крупная мужская фигура. Пусть она стоит спиной к Гале, пусть она не видит ни единой черты, ни даже самого контура лица, ей достаточно одного движения, одного шага, чтобы узнать слишком памятного, дорогого человека.
   -- Дядя Миша! -- непроизвольно вырывается радостное восклицание из груди девушки.
   Ей все равно, прилично это или нет, да, впрочем, ведь вокруг и нет никого. Она не может осилить своей громадной радости.
   Фигура уже спустилась на платформу и быстро поворачивается на звук раздавшегося голоса. При виде сияющей, взволнованной тоненькой фигурки в ярко пунцовом платье, бегущей ему навстречу, все лицо господина озаряется хорошей светлой улыбкой; лучистые глаза мягко теплятся.
   А приутихшие на мгновение, словно передохнувшие колокола снова запели свой ликующий гимн...
   -- Христос Воскресе, дядя Миша! -- уже прямо перед приезжим раздается взволнованный, звенящий радостью девичий голосок.
   -- Воистину Воскресе, Галочка! -- отвечает Таларов, христосуясь с девушкой.
   -- Поздравляю вас, дядя Миша, со Светлым праздником, желаю всего светлого, хорошего-хорошего, -- звенят дальше прочувствованные слова.
   -- Спасибо, детка, и тебе тоже всего-всего благого, что только доступно на земле, -- тепло звучит в ответ. -- Твое же пожелание уже исполняется: не успел я выгрузиться из вагона, как вдруг мне сразу преподносят такой неожиданный, радостный сюрприз -- вот это самое славненькое красное яичко. Ведь знаешь, говорят, особенно дорого оно в Светлое Христово воскресенье. Спасибо тебе, моя крошка, спасибо, родная, что встретила, а то трясся бы я до Василькова один под звуки великого радостного благовеста, и, чего доброго, еще взгрустнулось бы мне, грешнику, под его святую песню.
   В звуке его мягкого голоса прорвалась тоскливая, тщетно подавляемая нотка, сейчас же уловленная и отраженная чутким сердцем девушки.
   -- А вы знаете, почему так вышло, что одна я встретила вас? -- торопливо начала объяснять Галя, предполагая, что отсутствие на станции всех Таларовых обидело и причинило боль Михаилу Николаевичу. -- Ведь и вчера, и третьего дня Марья Петровна сама ездила вас встречать, собиралась и сегодня. Надя тоже непременно хотела, и Леля, -- потупляя глаза, плетет ради его утешения Галя. -- Но потом стали толковать и обсуждать и решили, что вы ни в каком случае не приедете сегодня, что вас кто-нибудь задержал и в канун праздника ни за что не выпустит. Тогда они поехали в церковь, а я рано справилась, была совершенно свободна, ну, думаю, попробую, авось, на мое счастье... И как раз -- есть! И они все... Надя будет так рада, -- поспешно поправилась Галя.
   -- Воображаю! -- добродушно ухмыльнулся Таларов. -- Особенно Маша и Леля. Виктора, на его счастье, кажется, нет? -- осведомился Михаил Николаевич. -- А Марья Петровна, говоришь, даже дважды ездила мне навстречу? Ого! Могу себе представить, в каком она была чудесном расположении духа! То-то, верно, воркотни да пиленья в доме было! -- снова рассмеялся он, хорошо знакомый с нравом и обычаями своей невестки.
   -- Что вы, дядя Миша! Нисколько! Ничего подобного! Наоборот, все так рады... А что сегодня не встретили, что только одна я... Так просто... Невозможно им было, ну, невозможно. И потом, я же говорю, все убеждены, что вы приедете завтра, завтра все снова собирались встречать вас, а сегодня... Так уж... Неудачно вышло, что одна я...
   Но Таларов перебил Галю:
   -- Да ты никак утешать меня пытаешься в мнимой неудаче? -- опять засмеялся он. -- Уж это совсем зря: будь уверена, моя девочка, что самая приятная встреча была для меня именно та, которая получилась. Мне так отрадно было видеть, что моя славная Галочка еще помнит, не совсем забыла своего старого друга...
   Теперь уж Галя с негодованием перебила его:
   -- Не совсем забыла?!. Дядя Миша, и вам не стыдно!.. Господи, я так ждала, так ждала! Мне казалось, я не смогу дождаться. А когда меня вдруг осенила мысль встретить вас, -- вот я летела! За восемнадцать минут пешком сюда добежала, а-а? Чуть было в кухонном переднике не выскочила, едва сообразила, что его снять надо. Зато и вид же у меня -- ужасающий! Воображаю! Красная, взъерошенная, растрепанная. Ведь гребень и шпильки я по дороге все до последней посеяла, завтра пойду посмотреть, может, выросло уже штук двенадцать, -- смеясь, ввернула она. -- Откровенно скажите, очень я неприлично выгляжу? -- допытывалась Галя и вдруг спохватилась: -- А-ай! Ведь ехать-то нам через город придется, а я без шляпы. Как же быть? Вот так шту-ука!
   Михаил Николаевич между тем ласковым взором оглядывал ее. С разметавшимися великолепными волосами, с мелкими чертами правильного смуглого личика, залитого ярким румянцем, с громадными, поражавшими каждого своей редкой красотой глазами, разгоревшимися теперь как звезды, в пунцовом, так шедшем ей, платье Галя была красива, как картинка.
   -- Ужасный вид, прямо-таки неприличный, как ты говоришь, -- серьезным голосом, но со светящимися весельем глазами, подтвердил Таларов. -- Вид до того ужасный, что мне даже совестно показаться в городе с тобой, да еще, о ужас, без шля-япы, -- комически протянул он. -- А по сему случаю, не лучше ли нам вернуться тем же путем, которым ты сюда пришла, конечно, если ты не слишком устала. Что ты на это скажешь, Галочка? А вещи пусть до утра на станции полежат. Согласна?
   Предложение с радостью было принято, хотя в глубине души Галя немного трусила, опасаясь опоздать к возвращению Таларовых от заутрени. Однако все обошлось благополучно, и они с Михаилом Николаевичем успели прийти своевременно.
   Осман устроил столь восторженную, шумную встречу своему бывшему хозяину и воспитателю, что в порыве радости свернул с пасхального стола стоявший на самом уголке его горшочек резеды. Но и эта катастрофа не имела особых последствий: когда коляска подвезла Марью Петровну с обеими дочерьми, черепки и землю успели подобрать с пола; кофе был засыпан, сварен и уже готовый стоял в сторонке.
   -- Ах, Мишель, вот никак не ждала сегодня! -- остановившись в дверях, проговорила Таларова, под кислой улыбкой едва скрывая свое неприятное удивление. -- Ну, Христос Воскресе! -- холодно облобызалась она с гостем.
   -- Видишь, мамочка, я говорила, пусти меня на вокзал, а ты ни за что не хотела встречать сегодня дядю Мишу, -- воскликнула Надя, радостно целуя приезжего.
   -- Что значит "не хотела?" Опять ты, Надя, по обыкновению, вздор болтаешь, -- сердито окрикнула ее мать. -- Не "не хотела", а просто убеждена была, что дядя не приедет сегодня. Очень извиняюсь. Уж прости, Мишель, что обстоятельства так неудачно сложились и ты очутился на станции совсем один, -- снова обратилась Таларова к шурину.
   -- Помилуй, матушка, что за извинения и что за церемонии. Я ничуть не в претензии, да и вышло вовсе не так уж плохо: меня, спасибо ей, встретила Галя и, как видишь, в целости и невредимости доставила пред твои очи.
   -- Ах, вот как? Галя? Что ж ты не предупредила меня о своем намерении? -- холодно повернулась к ней Таларова.
   -- Да я, Марья Петровна, и сама не предполагала, а потом вдруг решила в самую последнюю минуту, -- оправдывалась смущенная девушка.
   -- Но, надеюсь, кофе и все прочее готово? Ничего ждать не придется? -- тем же тоном осведомилась хозяйка.
   -- О, да, давно готово, -- успокоила ее Галя.
   -- Вот и прекрасно! Хорошо, что ты Михаила Николаевича догадалась встретить, -- стараясь быть любезнее, намного мягче добавила она. -- А теперь пора и разговеться. Галя, принеси-ка, там на столе, в прихожей, кулич, пасха, яйца, -- все освященное, что мы привезли с собой из церкви. И пойдемте к столу, -- заключила Марья Петровна.
  

Глава IV
Родные души

   На следующее утро все, кроме Гали и Михаила Николаевича, поднялись в самом скверном расположении духа. Даже всегда беспечальная Надя и та находилась в удрученном состоянии; впрочем, у нее на это имелись особые, с ее точки зрения крайне уважительные причины.
   Девушка вошла в комнату подруги с кислым, недовольным выражением, так портившим ее неправильное лицо, привлекательное лишь своей подвижностью, свежестью, веселыми голубыми глазами да пышными белокурыми волосами, красиво обрамлявшими его.
   -- Представь себе, какое безобразие! -- чуть не плача, начала она. -- Вот в это новое белое платье, которое мне сшили всего каких-нибудь три месяца назад, я в него уже больше не влезаю. Те-есно! Дохнуть не могу! Стянулась, что сил было, даже в висках стучит, а какой толк? Тумба тумбой! Да ведь коли дело дальше так пойдет, я через год в наши подъездные ворота не пролезу, пропихивать придется. Это ужасно!
   Искренне опечаленная, но бессознательно забавная в своем горе, толстушка показала на свою действительно порядком округлившуюся фигуру.
   -- Скажи, очень безобразно? Правда? -- допрашивала она Галю.
   -- Да нисколько. Фигура как фигура, полненькая, так что ж? По-моему, это даже очень мило и идет тебе. Я, по крайней мере, никак не могу вообразить тебя худенькой. Ты бы от этого только потеряла. Ты нравишься мне именно такой, какова есть, -- утешала ее подруга.
   -- Так это тебе, -- запротестовала та, -- ты ведь всегда и во всем видишь одно хорошее, тебя послушать, так я чуть не красавица.
   -- Красавица не красавица, а премиленькая, только, извини меня, конечно, не с таким надутым выражением, как сейчас, а с тем, другим, -- прелесть!
   -- Очаровательная! -- иронически протянула Надя, видно, в самых мрачных красках глядевшая в этот день на мир Божий. -- Прелесть! Лицо как блин, нос картошкой, глаза еще туда-сюда, но как у рака на лоб вылезли, фигура -- что твоя мостильная трамбовка, волосы...
   Надя запнулась, ища сравнения, но вся несвойственная ей наносная злость уже выдохлась в этом потоке насмешливых слов в адрес собственной наружности, и обычные добродушие и веселость вынырнули из-под вороха нагроможденных слов.
   -- Галочка, скажи, ведь я все-таки ничего себе? А? Могу понравиться? Да? Ну, отвечай же, говори скорее!.. -- с прояснившимся уже, всегдашним, милым, привлекательным выражением лица тормошила она подругу. -- Ой, но как же давит! -- снова на мгновение поморщилась Надя, неудачным движением возвращенная к больному вопросу.
   -- Однако, знаешь, и настроеньице у нас сегодня в доме! -- через секунду принялась болтать она. -- То есть, что ни на есть самое антипасхальное. Видела маму? А Лелю? Точно тучи: мама -- грозовая, а Лелька -- дождевая, вот-вот закапает. Да она уже и пробовала сегодня реветь со злости. Обратила внимание?
   -- Видела, -- подтвердила Галя, -- но с чего, собственно, она так злится? Неужели все из-за бедного дяди Миши?
   -- Ну понятно. Ты ведь всего-то еще не знаешь, где тут, так сказать, собака зарыта. Дело в том, что в церкви на заутрене к нам подошел Ланской и пригласил сегодня на вечер. Бал этот устраивается экспромтом в честь приезда их сына, -- вот теперь мы к собаке и подошли, -- в скобках ввернула болтушка. -- Так вот, эта самая собака... Я хотела сказать, их возлюбленный сын, он живет в Петрограде, и, когда моя дражайшая сестрица гостила там зимой, они несколько раз встречались. Говорят, она ему очень понравилась ("говорят", надо понимать, сказала сама Леля), ну, а что он ее очаровал, это, во-первых, опять-таки сама Лелька скрыть не в силах, а во-вторых, и я могу подтвердить. Так вот сегодня, значит, вечер, а завтра -- пикник в лесу. А тут вдруг дядя Миша, как снег на голову! Согласись, обидно!
   -- Как, Надя, и ты недовольна? От тебя-то уж я никак этого не ожидала, -- с упреком перебила ее Галя.
   -- Нет, Галка, ты таки все-таки от большого ума глупой иногда бываешь. Ну как не понять? Чего, кажется, проще? Дяде-то я всегда очень рада, он такой милый, но... Но... Почему бы ему не приехать денька через три? Всего три денечка обождать! А теперь -- подумай только! -- не придется ни на вечере, ни на пикнике побывать. Впрочем, тебе про это толковать -- все равно что глухому обедню слушать: ничего ты в этих делах не смыслишь. Ну, бегу, все-таки чаю с куличом выпить надо, пирогов попробовать тоже... О-о-ой как тесно!.. А на столе столько вкусных вещей. Вот не везет! Так что же, идешь поить меня, Галка?
   -- Иду, иду, моя несчастненькая, -- засмеялась та и последовала за подругой.
   Надя говорила правду: плохое настроение Таларовых, матери и дочери, действительно было вызвано несвоевременным, по их соображениям, приездом Михаила Николаевича, мешавшего выполнить предначертанную ими праздничную программу. Между тем этот бал и пикник, устраиваемые предводителем дворянства, сулили столько радужных надежд.
   Леле стукнуло уже двадцать два года. Высокая худощавая шатенка, с хорошеньким личиком и стройной фигурой, кокетливая и бойкая, много танцующая на вечерах и окруженная молодежью, тем не менее, до сих пор не нашла человека, который пожелал бы навсегда связать с ней свою жизнь. Слишком высоко задиралась эта хорошенькая головка, точно снисходя до остальных.
   Что-то сухое и неприятное было в выражении глаз и особенно в улыбке, безусловно портящей ее лицо. За привлекательной внешностью чувствовалась себялюбивая, холодная натура; в разговоре то и дело прорывалась резкая, нетерпеливая, иногда злая нотка.
   Такова и на самом деле была Леля. Девушка занята была исключительно только собой; тщательно охраняя свою личность от всего, что, как ей казалось, унижало ее достоинство, она, ничуть не стесняясь, больно и обидно задевала колкими шутками и неделикатными намеками самолюбие других. Тщеславие девушки сильно страдало от того, что подруги уже успели выйти замуж, она же, с ее точки зрения, несомненно самая красивая и интересная из них, все еще была девицей, и впереди не предвиделось ничего определенного. И вот теперь, когда судьба улыбнулась ей, прислав в их края молодого Ланского, на которого, казалось, она произвела в Петрограде сильное впечатление, вдруг, как снег на голову, нагрянул этот незваный гость. При одной мысли отказаться от всего ради приезда этого "несносного, противного дяди Миши", девушка задыхалась от злости.
   Как ни мало была расположена к шурину Марья Петровна, она все же признавала необходимым считаться с ним как с нужным человеком. Бросить его в первый день Пасхи в доме одного, приехавшего, как к тому же выяснилось, всего на двое суток, было бы более чем негостеприимно. Таларова именно в это утро дала себе слово, насколько это окажется в ее силах, быть любезной и предупредительной с братом покойного мужа. Причина этого решения непосредственно вытекала из короткого, но крайне неприятного письмеца, полученного ею из Петрограда от сына. Оно же являлось и вторым, еще неведомым Наде источником окончательно омрачившегося настроения Марьи Петровны.
   Виктор уже четвертый год числился студентом столичного университета, но проводил время, кажется, везде и всюду, за исключением именно этого учреждения. Праздная, шумная жизнь так поглотила юношу, что он никак не удосуживался заглянуть вовнутрь этого здания: когда он возвращался часов в шесть-семь утра с приятельской пирушки, было как будто слишком рано; а когда, выспавшись и подкрепившись плотным завтраком и доброй бутылочкой вина, он подумывал завернуть скуки ради до обеда на какую-нибудь лекцию, оказывалось четыре или половина пятого -- час, когда, если память не изменяла Виктору, студенты расходились уже по домам.
   Подобная жизнь неизбежно влекла за собой расходы, а министру финансов Виктора -- Марье Петровне -- приходилось выбиваться из сил, чтобы найти источник для покрытия непомерных трат сына. Делами последние годы она заведовала сама, и ее благосостояние пришло в сильный упадок. Вот тут-то и мог пригодиться Михаил Николаевич, человек богатый и щедрый по натуре, никогда никому не отказывавший в помощи и поддержке. Конечно, не откажет он и ей, жене брата, да еще в такое время, когда сам нуждается в ее услуге.
   Михаила Николаевича привело в Васильково личное дело к Марье Петровне: он просил на месяц, который пробудет в неотложных деловых разъездах, приютить его дочурку с няней, потом же, по возвращении, он предполагал и сам погостить здесь и отдохнуть до осени.
   Руководимая личным интересом, Таларова на сей раз с полной готовностью пошла навстречу желанию шурина, невзирая на то, что присутствие в доме ребенка и сопряженные с ним шум и суета далеко не улыбались ей.
   Скверное настроение все сильней завладевало Марьей Петровной. Но ему не очень-то можно было предаваться, так как с одиннадцати часов стали появляться многочисленные поздравители. Приходилось улыбаться и вести приятные разговоры, когда на душе, что называется, скребли кошки.
   Девицы тоже рассыпались в любезностях и радушии перед гостями. Это был единственный день в году, когда Леля брала на себя хозяйские обязанности, потчуя всем заранее нарезанным и наставленным Галей, любезно накладывая большие порции на заблаговременно приготовленные тарелки и блюдечки.
   Надя же преимущественно угощала приятными разговорами, шутками, веселой неумолкаемой болтовней. Хозяйственные наклонности были в ней так мало развиты, что даже среди всесторонне предусмотренной сервировки она умудрялась перепутывать тарелки, то накладывая ветчину и поросенка на хрустальные блюдечки, то собираясь водрузить кусок торта на плоскую обеденную тарелку. К этому необходимо добавить, что лишь в исключительно счастливых случаях сладкий пирог достигал места своего назначения, большею же частью он спрыгивал на полпути с ножа, которым вместо серебряной лопаточки орудовала Надя, и небрежно раскидывался на белоснежной парадной скатерти, к скрытому негодованию сестры и матери и новому источнику смеха виновницы учиненного беспорядка.
   -- Петр Михайлович, еще кусочек поросенка! Пожалуйста! Ну, что это, право! Вы решительно ничего не кушаете, -- с обиженной миной укоряла Леля отказывавшегося гостя. -- Нет? Ну в таком случае кусочек пасхи. Ведь я сама ее делала собственноручно, рассчитывая на то, что вы непременно-непременно отведаете. Как, опять отказ?! Нет-нет, и слушать не хочу, это было бы слишком обидно для меня: я так стара-а-алась, -- кокетливо тянет она. -- Ну, то-то же, наконец! Вот, право, несговорчивый! -- торжествует она победу. -- А теперь рюмочку вина; уж от этого никогда никто на Пасху не отказывается. Надя, передай Петру Михайловичу рюмку для мадеры. Ах, да не ту! -- ласковым укором по адресу сестры восклицает она. -- Это же ликерная. Нет, моя сестрица в хозяйственном отношении положительно неисправима. Надюша, я краснею за тебя, -- со снисходительностью старшей любящей сестры роняет она.
   Насколько мрачно настроенной чувствовала себя Марья Петровна, настолько легко и отрадно было в этот день на душе у Михаила Николаевича. Когда он ночью вошел в приготовленную для него комнату, со всех сторон на него глянули любимые им вещи, все милые, старые знакомые. Заботливая рука, хорошо осведомленная о его привычках и вкусах, все предусмотрела, все предугадала. Не была забыта ни одна мелочь: кажется, спроси его самого, он сразу так подробно не вспомнил бы, к чему привык и что любил. Когда же на маленьком столике, придвинутом к качалке, рядом со спичками, набитыми вручную папиросами, пепельницей и последним номером журнала он увидел жестяную коробочку с мятной карамелью, а на тарелочке -- гору узеньких темно-коричневых пряничков, испещренных белыми миндалинами, Таларов умилился чуть не до слез. Конечно, не невестка позаботилась об этом, и кто был автором этих внешних знаков сердечного внимания, ни на секунду не представляло для него тайны. "Милый, славный ребенок! Сколько деликатности, сколько чуткости в этих мелочах!.." -- подумал он.
   Покойная жена не баловала бедного "дядю Мишу" подобной предупредительностью. Он так привык вечно думать о других и так мало был приучен, чтобы сообразовались с его вкусами, считались с его желаниями и привычками. И чем-то теплым и светлым повеяло в эту зазнобленную душу, пригрело это одинокое сердце.
   Уклонившись от присутствия на приеме визитеров, Михаил Николаевич пошел бродить по любимому им с детства большому Васильковскому саду. К нему присоединилась Галя, сравнительно свободная в этот день от обычных хлопот. В тени раскидистой старой груши, цветущей и ароматной, они сели на скамеечку.
   С истинным интересом и глубоким сочувствием Таларов расспрашивал девушку о последних двух годах ее жизни, в течение которых они не виделись, о болезни и смерти матери, о Галиных теперешних планах и намерениях.
   -- Эх, Галочка, и не стыдно было не известить меня, когда стряслось это страшное горе? Почему ты мне не написала? Вопрос так просто разрешился бы: не было бы этих двух вырванных из жизни, потерянных лет. Я бы все устроил! Ведь, в сущности, при добром желании, разве трудно было уладить дело и дать тебе доучиться? Да где же там! Не удосужились подумать, не дали себе труда позаботиться! -- с явным упреком по адресу Марьи Петровны иронически произнес Таларов. -- И что тебе стоило черкнуть словечко? -- снова попенял он девушке.
   -- Знаете, на одну секунду у меня мелькнуло в уме: "дядя Миша"... Не то чтобы я надумала что-нибудь определенное, нет. Просто по привычке с детства видеть в вас источник радостей и конец всем огорчениям, -- пояснила Галя. -- Но в этот раз мысль мелькнула и оборвалась. Написать? Во-первых, это не пришло мне в голову, а во-вторых, даже и додумайся я до этого, все равно никто не знал вашего адреса. Да и до меня ли вам было? Слишком велико было ваше личное горе, -- сочувственно глядя на него, добавила девушка.
   -- Да, отрицать не стану, время пришлось пережить нелегкое. Но значит ли это, что человек имеет право замуроваться и закрыть глаза на чужое страдание и беды? Это эгоизм! Простить себе не могу, что сам не написал, не справился о тебе! Но, Боже, кто мог ожидать!.. Ну, а теперь, ты говоришь, что решила держать экзамен при округе? -- немного помолчав, возвратился Таларов к прерванной теме. -- В том, что ты одолеешь всю эту премудрость, я не сомневаюсь, но где ты найдешь время и силы? Вероятно, и ты, как бедная покойная Настасья Дмитриевна, день-деньской топчешься из угла в угол? -- спросил он.
   -- День -- конечно, -- подтвердила девушка. -- А вечер? С половины десятого я уже почти всегда свободна, тогда и сажусь заниматься.
   -- А до каких же пор?
   -- Да приблизительно до часу, до половины второго. Разве иной раз уж очень во вкус войду, так сижу до двух. Но это в экстренных случаях, потому что на следующее утро никак глаз не откроешь, точно пудовые гири к векам привешены, -- смеясь пояснила Галя.
   -- Но когда же ты спишь? Ведь невозможно ограничить отдых какими-нибудь четырьмя часами в сутки, притом еще изо дня в день? Ты же заболеешь от переутомления! -- волновался Михаил Николаевич.
   -- Я? Заболею? -- рассмеялась Галя. -- Да никогда! Я к этому совершенно неспособна. Здоровье ведь у меня железное, а нервы стальные, все, как видите, материал прочный, -- шутила она. -- Верите ли, дядя Миша, за всю жизнь ни разу не хворала, разве там насморк какой схватишь, так ведь это же не болезнь: почихаешь-почихаешь, и делу конец. А что не досплю немного, так ничего со мной от таких пустяков не приключится, даже и голова не заболит, -- уверяла девушка.
   -- Славу Богу, -- порадовался Таларов, -- но все это до поры до времени. Подорвать силы немудрено, а потом не наверстаешь, -- убеждал он.
   -- Полно, дядечка, не пророчьте всяких страхов! -- взмолилась Галя. -- Да ведь и не век же так продолжаться будет, еще каких-нибудь несколько месяцев, а потом получу, Бог даст, заветную бумажку, диплом этот самый, а тогда...
   -- А тогда? -- осведомился Михаил Николаевич.
   -- Тогда все хорошо. Я у цели. Моя сокровеннейшая мечта быть учительницей. Милая детвора, люблю ее! Такие они доверчивые, беззащитные, это меня всегда трогает и умиляет. Ну как обидеть такого малыша? Ведь рука не поднимется, язык не повернется. Вот туда, к ним. Побыть народной учительницей, потом...
   на курсы, хорошенько подучиться самой, а тогда дела найдется много, хорошего, светлого, -- вслух мечтала девушка. -- Видите, дядя Миша, какие у меня широкие замыслы? Какая я жадная и сколько хочу выпросить у жизни. Вы думали, я скромненькая, а я -- вот какая! -- весело закончила Галя.
   А "дядя Миша" ласковым взглядом следил за своей грезившей, казалось, наяву собеседницей, поражаясь и восхищаясь той жаждой света, знания, тем избытком сил, которых не придавили будничные дрязги, возня с кастрюлями, булками, штопкой чулок -- вся та бесцветная, притупляющая ум работа, которой почти два года была завалена девушка.
   Быть может, долго еще продолжалась бы эта интересная для обоих беседа, если бы их не позвали к столу.
   С визитерами уже было покончено. Бульон, неизменно подававшийся у Таларовых на первый день Пасхи, был готов, и собирались пообедать своей семьей. Однако прежде чем это намерение успели привести в исполнение, в комнате появилось двое запоздалых посетителей: долговязый кавалерист с непомерно длинными шпорами и чрезвычайно хитрым пробором -- сын соседнего помещика, барон Липпе, и худосочный, тщедушный правовед с моноклем и лысинкой, гигантскими шагами надвигавшейся на его голову. Этот последний был товарищем барончика и приехал вместе с ним провести праздники у его родителей.
   Лихо щелкнув -- один шпорами, другой, за отсутствием таковых, одними лишь каблуками, -- оба приятеля приложились к ручке хозяйки, затем обворожительно изогнувшись, приветствовали ее дочерей.
   -- Позвольте вас познакомить с моим beau-frère'ом, -- указала Таларова рукой в сторону Михаила Николаевича. -- Мишель, с тобой желают познакомиться, -- уже непосредственно к нему обратилась она.
   После этого приглашения был отвешен еще один почтительный поклон, последний сделанный юношами.
   Михаил Николаевич пристально смотрел на невестку и, встретившись с ней глазами, выразительно перевел взгляд на Галю, хлопотавшую около суповой миски. Умышленно или нет, но Марья Петровна не поняла намека шурина. Невольно следя за взором Таларова, оба юноши тоже воззрились в сторону Гали: правовед, вскинул нелепо сидящее в его подслеповатом глазу стеклышко, принялся бесцеремоннейшим образом разглядывать девушку, в то же время не считая нужным раскланяться с ней.
   -- Красивая девчонка, черт возьми! -- подтолкнув локтем приятеля, тоже нахально уставившегося на Галю, прошептал он.
   -- Прошу к столу, -- предлагала между тем Марья Петровна, обращаясь к гостям, но Михаил Николаевич, вспыхнув и переменившись в лице, перебил ее.
   Его строгий взгляд остановился на лице правоведа настолько красноречиво, что бойкий юнец растерялся. От смущения он бессознательно сдернул монокль с правого глаза и неизвестно зачем водворил его в левый.
   -- Виноват, молодой человек, -- внушительно прозвучал голос Таларова, -- вы, кажется, еще не со всеми познакомились? Моя belle-sœur по рассеянности не представила вас мадемуазель Волгиной, так я позволю себе исправить ее оплошность. Галя, молодые люди желают с тобой раскланяться.
   Приятели, красные, как раки, преувеличенно низко расшаркивались перед не менее их смущенной девушкой, которую ни сама хозяйка, ни ее чопорные гости не избаловали подобной учтивостью.
   Вспыхнула и Марья Петровна, возмущенная "скандальной" выходкой шурина. Презрительно повела плечами Леля. Только Надя, обратившая внимание исключительно на внешнюю, комичную сторону происшедшего, едва сдерживалась от душившего ее безумного хохота.
   "Дал же ему дядя Миша! У бедного ребенка даже шерсть на лысине дыбом поднялась, он со страху собственные глаза перепутал: монокль с правого глаза в левый ткнул", -- издевалась она в душе над правоведом.
   -- Не могу ли я вам предложить чашку бульона? Это так полезно после всякого пасхального сухоедения, -- любезно угощала между тем Марья Петровна. -- Прошу покорно к столу.
   -- Mille mercies! Но право, vous savez, в такой день как-то совсем есть не хочется, -- отнекивался кавалерист.
   При этом молодой человек бросал дружелюбный взгляд на бутылку лафита высокой марки, красноречиво доказывающий, что сей сын Марса отдает предпочтение жидкостям не столько горячим, зато, быть может, более горячительным.
   -- Tous mes remerciements, -- галантно брякнул он под столом шпорами по адресу Лели, пододвигавшей ему чашку. -- И потом эта страшная жара, которая возбуждает исключительно жажду, -- мямлил молодой фат.
   -- В таком случае, рюмочку вина, -- догадалась Марья Петровна.
   -- Это с величайшим удовольствием. Merci bien, -- поторопился согласиться воин, точно опасаясь, как бы хозяйка не изменила своего благого намерения.
   -- А вы позволите, граф? -- минуя суповой вопрос, с бутылкой в руке обратилась Леля к правоведу, постепенно принимавшему свою обычную, дарованную ему природой землисто-зеленоватую окраску.
   -- Если вы так любезны, попрошу стаканчик, -- с не меньшей поспешностью, чем его товарищ, благосклонно согласился он.
   -- Вы, надеюсь, будете сегодня у Ланского на вечере? Я льщу себя надеждой иметь le grand honneur протанцевать с вами, -- основательно промочив горло, справлялся у Лели кавалерист.
   -- Право не знаю... Это вопрос еще открытый. Вернее, что нет... -- со сжатым сердцем, но милой улыбкой ответила девушка.
   -- Как? Вы не будете? Но это невозможно!
   -- Это недопустимо! -- возопил юнец. -- Ce serait une soirée manquée! Cжальтесь, сжальтесь, Ольга Петровна, и вы, Надежда Петровна. Avez pitié de nous tous! Если вы не приедете, это лишит вечер его лучшего украшения.
   -- Вот именно, c'est le mot, -- его лучшего украшения, -- подтянул правовед, пропущенным стаканчиком вина окончательно вернувший себе утраченный было дар слова: -- Ради Бога! De grâce! -- в растяжку фатовато лепетал он. -- Мы умоляем...
   В ответ Леля улыбалась, но в душе готова была расплакаться. Вся эта ничего не значащая светская болтовня подливала, что называется, лишь масла в огонь. У девушки "с похвал вскружилась голова, от радости в зобу дыханье сперло". Она уже видела себя царицей бала и всех у своих дивных ног; прелесть того, чего она должна была лишиться, особенно заманчиво и ярко выступала перед ней. От этого потеря казалась еще тяжелее и ощутимее.
   Насыпав еще с три короба тому подобных ничего не значащих светских фраз, оба молодых фата наконец удалились.
   -- А на какой вечер так усиленно приглашали вас эти прекрасные юноши? -- полюбопытствовал после их ухода Михаил Николаевич.
   -- А это, видишь ли, к Ланскому, нашему новому предводителю дворянства. Там устраиваются очаровательные вечеринки, молодежь всегда страшно веселится, общество избранное... Леля обожает бывать там, -- воспользовавшись случаем, сразу выложила Марья Петровна все, входившее в ее планы.
   -- В таком случае, не понимаю, почему наши девицы так отнекивались и безжалостно разрывали сердца этих жаждущих их общества кавалеров. Я думал, там скучища смертная, так они оставляют себе путь к отступлению, а при таких условиях... Я в полном недоумении, из-за чего же колебания? -- удивился Таларов. -- Платьев, что ли, нет подходящих?
   -- Есть, есть, дядечка, да еще какие шикарные! -- не утерпев, выскочила Надя. -- Только чтобы надеть их, стоит поехать, уж не говоря про то, что кормят та-ам!.. Пальчики оближешь! Да и попрыгать невредно.
   -- Ну? -- снова удивился Таларов.
   -- Вот тебе и ну... А дальше и ни с места, -- пояснила Надя, если это могло быть сочтено за объяснение.
   -- Ах, милый Мишель, между тем все это более чем ясно. Как тебе не пришла в голову простейшая мысль, что мы никогда не позволим себе бросить тебя, нашего гостя, одного на целый вечер, да еще в первый день Пасхи. Ты, видимо, крайне нелестного мнения о нашем гостеприимстве, mon ami, -- сочла нужным вмешаться в болтовню дочери Марья Петровна.
   -- Так причина зла, оказывается, таилась во мне, и на сей раз я, как и всякий гость не в пору, явился в благодарной роли "татарина?" -- воскликнул Михаил Николаевич. -- Ну, матушка, чистосердечно каюсь: поистине и в ум не пришло, чтобы из-за меня стали стесняться. Ради Бога, безо всякого располагайте мной по своему усмотрению!
   -- Значит, и ты не прочь отправиться с нами? Ланские, конечно, очень обрадовались бы, -- слегка испуганная перспективой совместной поездки, осведомилась Марья Петровна.
   -- Нет, нет! Что ты! Господь с тобой! Оставь медведя в его берлоге! Но вы-то непременно поезжайте и веселитесь себе на здоровье, -- успокоил ее шурин.
   -- Но как же ты совсем один?... -- сдавалась Марья Петровна.
   -- А вы все едете?
   -- Да... То есть звали всех... -- опять замялась Таларова.
   -- Ага, значит, Галя тоже?
   -- Галя?... Нет... Она, конечно, нет, -- в душе возмущенная "бестактностью" вопроса Михаила Николаевича, не сразу ответила Марья Петровна.
   -- А почему, собственно? -- не унимался тот: -- Не хочет, что ли? Отчего ты не едешь, Галочка? -- обратился Таларов непосредственно к девушке.
   Невестка его, покраснев, как пион, нервно теребила платок и нетерпеливо поводила плечами, прикидывая, как бы удобнее выразиться. Но ее выручила сама Галя.
   -- Что вы, что вы, дядя Миша! Господь с вами!.. Я никогда никуда не езжу. Я и незнакома, и некогда мне. Да и что я там делать буду?
   Девушка тоже вся порозовела от смущения; схватив со стола пустые бутылки из-под вина, она поспешно вышла из столовой.
   -- Ты, Мишель, положительно, неисправим; все тот же enfant terrible, вечно ставящий меня в затруднительное положение, -- с кислой насильственной улыбкой обратилась к Таларову невестка, едва за дверью скрылась фигура Гали.
   -- Ты куда, собственно метишь? -- не понимая намека, поднял на нее глаза шурин.
   -- Он еще спрашивает! -- еще кислее скривила рот Марья Петровна. -- Я насчет Гали. Сегодня ты упрекнул меня в ее присутствии за то, что я не представила ей графа Тилле и его товарища. Теперь спрашиваешь, поедет ли она с нами на бал. Mon ami, не могу же я тебе при ней объяснять, что экономкам гостей не представляют и на званые вечера их с собой не возят. Ты все тот же неисправимый младенец, -- прикрывая раздражение шутливой формой, укоряла Марья Петровна.
   -- А-а! Ты вот насчет чего, -- поняв, проговорил Таларов. -- Да, ты права: в этом отношении я неисправим. Тебе угодно видеть во что бы то ни стало в Гале исключительно экономку лишь на том основании, что несчастный случай вынудил ее взяться за это дело. Для меня же она прежде всего глубоко интеллигентная, образованная девушка, которую во мнении порядочного человека не может, конечно, унизить то, что она двадцать раз в день бегает из кухни в кладовую и обратно. В ней, уж извини меня, я вижу такую же гимназистку, как и твои дочери.
   -- Недоучившуюся даже! -- презрительно перебила его Марья Петровна.
   -- Во всяком случае, не по своей вине, -- подчеркнул Таларов.
   -- Ты на что, собственно, намекаешь? -- насторожилась Марья Петровна.
   -- Ни на что я не намекаю и выражу свою мысль совершенно прямо. Прошлого касаться не буду, скажу лишь о настоящем. У этой девушки клад в голове, а имеет ли она хоть минутку свободную, чтобы разобраться в нем? Ведь в доме она делает все! Единственное, кажется, от чего она освобождена, это от мытья полов. Ну, скажи на милость, разве нельзя снять с нее кое-что и дать ей возможность позаниматься? Разве не может Леля хоть немного помочь ей по хозяйству?
   -- Ах, дядя, с какой стати! Это так скучно! -- негодующе запротестовала племянница.
   -- Скучно? А Гале весело?
   -- Но ведь это ее долг, ее обязанность! -- наставительно отрезала Леля.
   -- Обязанность? Пусть. Ну, а твоя, скажи мне, в чем именно состоит? Каков твой долг?
   -- Мой?... -- не зная, что ответить, смутилась Леля. -- Свой я уже выполнила: я училась, закончила гимназию... -- нашлась она наконец.
   -- А она курса не кончила, значит, с нее можно семь шкур драть?! Правильно, племянница! Ну, а ты, Надя, долг свой все еще выполняешь, учишься, так с тебя, следовательно, тоже взятки гладки, правда? -- обратился Таларов к Наде.
   Она как раз собиралась шмыгнуть в дверь, так как едва могла усидеть на месте с тех пор, как вопрос о поездке на вечер решен был в положительную сторону.
   -- Нет, дядечка, это не то, я всегда с удовольствием готова Гале помочь, она такая милая, такая душка. Я бы с радостью, но на что я годна? Один раз как-то пробовала даже за нее вареники сделать: они с Катериной обе чем-то страшно заняты были, я и предложила свои услуги. Чтобы не мешать им, я расположилась на столовом столе, Галя показала мне, что и как делать, и я принялась за работу. Бедные вареники! Тискала я их, несчастных, тискала, пока края им позагибала; только один угол придавлю, смотрю -- другой рот разинуть успел. Жарко мне стало! Трудилась поистине в поте лица, а руки, известно, всегда ведь у меня как утюги горячие. Вареники не вынесли их тропического прикосновения и позасыхали, от сухости даже полопались. Сделалась на них шкурка точно флюс, который йодом смазали. Что тут делать?! Вдруг меня осеняет гениальная мысль. Я в спальню, взяла пульверизатор, налила воды и ну брызгать! Вареники-то помокрели, но зато на весь дом запахло персидской сиренью. Впопыхах-то я не сообразила, что в бутылочке раньше духи были. Словом, по высочайшему повелению вся моя фабрикация прямым маршем в помойное ведро проследовала. Вот вам и помощь!.. Только прибавила Гале работы, потому что вареники делать ей все равно пришлось, да сверх того необходимо было еще и на меня поворчать. А теперь лечу завиваться. Галя!.. Галочка!.. Идем завива-а-аться, -- уже гудела Надя на весь коридор.
   -- И мне пора, -- поднялась Леля, опасаясь новых неприятных разговоров с дядей, и тоже скрылась.
   -- Теперь отвечу тебе и я, Мишель, -- оставшись с глазу на глаз с шурином, заговорила Марья Петровна. -- Зачем же бедной Леле возиться с ненавистным ей хозяйством, когда на это взят специальный человек? Леля молода, ей хочется повеселиться...
   -- А Галя не молода? Ей не хочется повеселиться? -- негодующе перебил Таларов.
   -- Ах, mon cher, это громадная разница: она за свой труд всесторонне обеспечена, как сыр в масле у нас катается. И, наконец, согласись, смешно делать все самим, платя деньги экономке. Я нахожу, что Галя и так слишком многим нам обязана. Сам рассуди, куда бы она девалась, если бы не я? Очутилась бы на улице! Ни кола, ни двора, ни родных. Я оказала ей величайшее благодеяние, приютив ее...
   -- Ну, понятно, теперь она должна всю жизнь за тебя Богу молиться, -- со злобной иронией промолвил Михаил Николаевич.
   Но Таларова, увлеченная собственной речью, не разобрав настоящего оттенка его фразы, истолковала ее как сочувствие своим словам.
   -- И ты не поверишь, Мишель, -- продолжала она, -- до чего Галя, entre nous soit dit, черства и суха. А уж требовательна и горда, так положительно не по чину! Можешь себе представить: я ей подарила Лелино платье, совсем хорошее, розовое вечернее платье. Леля, конечно, не могла больше его носить, потому что решительно все несколько раз уже видели ее в нем. Для Гали же, tu comprends, это находка. Другая бы обрадовалась, а эта деревяшка очень вежливо поблагодарила, но -- веришь ли? -- сколько ни было у нас вечеринок, ни разу его не надела. Смотришь, нарядилась в какую-нибудь дешевку -- белый пике или что-нибудь пунцовое, самое вульгарное, сама купит себе и сошьет, а этот чудный розовый шелк -- ни за что не надела. Но лучше всего финал, он возмутил меня донельзя: она подарила платье Дуне! Как тебе нравится эта принцесса крови?! С тех пор -- кончено: все Лелино и Надино отдаю другим.
   Марья Петровна глубоко негодовала, а Таларов с восхищением слушал, что самолюбивую натуру девушки не сломило ее грустное подневольное положение: простенький ситчик, но свой, сшитый собственными руками, она предпочитала шелковым обноскам с чужого плеча, жертвуемым к тому же с соответствующими назиданиями и восхвалениями даримой тряпке. Гордое сердечко!
   -- Ну, однако, пойду и я понемногу приводить в порядок свой туалет. Галя, а ты тем временем предложи что-нибудь Михаилу Николаевичу, -- обратилась Таларова к входящей девушке. -- Так ты, Мишель, категорически не едешь? -- еще раз любезно поинтересовалась она. -- Жаль! Право, очень досадно. И что ты целый вечер будешь делать один-одинешенек? Ведь в доме, кроме прислуги, ни души, -- уверенная в получении отрицательного ответа, храбро убеждала Марья Петровна.
   -- Как ни души? А Галя? -- удивился он.
   -- Да, конечно, Галя... -- замялась невестка. -- Но все-таки мне так совестно, ты будешь скучать...
   -- О, насчет этого, пожалуйста, не стесняйся. Ты как, Галочка, согласна забавлять меня? Слово даешь? Ну, смотри, а то сбегу сейчас к этим самым Донским, Ланским, как их там зовут? -- смеясь, обратился он к девушке.
   -- Постараюсь как-нибудь, дядя Миша, -- весело ответила та.
   -- Только сначала зайди на минутку ко мне, поможешь мне локоны поправить, -- бросила девушке Таларова.
   "Минутка" длилась, однако, добрых три четверти часа. Едва успела Галя прийти в столовую и налить Михаилу Николаевичу из подоспевшего самовара стакан чая, как на весь дом раздался зычный вопль Надиного голоса:
   -- Галочка, Галка! Куда ты запропастилась? Наконец-то! Ищу-ищу, нигде нет, -- облегченно вздохнула при виде подруги Надя, кубарем влетая в комнату в наскоро запахнутом халатике.
   -- Дядечка, извиняюсь за свой туалет, но очень срочно и важно, -- комически присела она перед Таларовым. -- Слушай, Галка, опять беда: дырища в левом чулке -- страсть! Утром уже была небольшая, ну, думаю, под бронзовыми туфлями, да еще дома -- сойдет. А она и расползись во всю пятку! Теперь, если начать танцевать -- позор на весь город! Кабы чулки розовые были -- полбеды; под цвет пятки бы подошли, но у меня голубые! Хоть синькой пятку мажь, право! Ну-ну-ну, не умирай и не падай в обморок, шучу, конечно, а посему, ради Бога, не теряй сознания, так как нужна ты мне до зарезу. "Опора дней моих суровых, Галюша милая моя! Зашей дыру в чулках мне новых, но не сниму с ноги их я", -- пропела девушка. -- Ну, Галушка, давай живо: нитки, иголку и шей прямо на мне! Снимать и долго, и скучно.
   -- Ведь это же невозможно, -- смеясь, протестует Галя.
   -- Вздор! Очень даже возможно! Я всю зиму по четвергам перед уроком танцев так штопала. Прочие шесть дней, когда я в башмаке, постороннему глазу ничего незаметно, ну, а мой собственный и не такие виды видывал. А на седьмой день туфли наденешь -- так пятка во всю дырищу и зияет. Долго не думая, два-три стежка через верх -- и все в исправности. И почему эти несчастные пятки вечно у меня выскакивают? Добро бы у Лельки, она такая костлявая, что вся колется, но у меня-то, при моей упитанности, почему? Ну, так живенько, Галочка! Идем! Ты сядешь, я положу тебе ногу на колени, и дело в шляпе, -- суетилась девушка.
   -- Надя, неужели тебе не совестно из-за этого беспокоить Галю? Зашей сама, а еще проще, перемени чулки. Надеюсь, у тебя не одна пара? -- вмешался Таларов.
   -- Вот именно, что голубых всего одна! И потом переодевать их так скучно. А Галочка вмиг мою пятку заклеит; она такая молодец, и сердиться не будет. Не будешь, Галка? А? Ну, сама рассуди, что взять-то с меня, коли я уж такая никчемная уродилась? -- ластилась к подруге Надя.
   -- Иди скорее, Галя, надо Леле подол платья подшить, по полу тянется, и все кружево изорвется, -- позвала девушку вошедшая Таларова, уже причесанная, но еще в капоте. -- Только прежде налей мне чашку чая, выпью, тогда уже пойду окончательно одеваться. Да иголку с ниткой захвати, -- добавила она.
   -- Помилосердствуй! -- взмолился присутствовавший при всем разговоре Михаил Николаевич. -- Неужели же Галя в такой праздник шить будет? Можно же было заранее все осмотреть, -- негодовал он.
   -- Дядя Миша, ведь это же одна секунда. Стоит ли говорить из-за таких пустяков? -- вспыхнув легким румянцем, умиротворяюще бросила девушка, торопливо проскальзывая в дверь.
   -- Воля твоя, это невозможно! -- обратился Таларов к невестке. -- Одна с рваной пяткой, другая -- с подолом... В такой праздник бедную девушку всякой чинкой заваливать!
   -- Так уж и "заваливать!" -- повторила Марья Петровна. -- Полно, зачем преувеличивать, мой друг? И потом, в сущности, это не более как предрассудок: не все ли равно, наливать ли чай, завивать ли волосы, шить ли? -- пожала плечами Таларова.
   -- Да я именно на том и настаиваю, что нужно же хоть раз в год дать человеку полный отдых. Наконец, позови горничную, ведь это ее прямая обязанность! -- горячился Михаил Николаевич.
   -- Вот удачно придумал! -- усмехнулась Марья Петровна. -- Да разве та сумеет сделать, как Галя? Но, право, Мишель, ты напрасно волнуешься, ничего девчонке не станется. Она любит все это и очень охотно исполняет. А ты только внушаешь ей совершенно ненужные мысли. Но, однако, пора приводить себя в окончательный парад. Au plaisir, mon ami!
   Наконец все сборы и сопряженная с ними возня были закончены. Обе девицы, нарядные и чрезвычайно довольные собственным видом, в сопровождении шикарно разодетой матери сели в коляску и уехали. Тогда среди наступившей тишины Михаил Николаевич и Галя возобновили свою задушевную беседу, прерванную в саду.
   -- Слушай, Галочка, -- между прочим обратился к девушке Таларов, -- ведь у меня есть к тебе большая просьба. На месяц, который я вынужден буду провести в поездке, я привезу в Васильково свою дочурку. Марья Петровна уже дала свое согласие. В сущности, этот план имеет много отрицательных сторон, которые смущали меня, зато есть в нем и одна громадная положительная, взявшая перевес над всеми моими колебаниями: это мысль о тебе, сознание, что ты приголубишь, пригреешь мою бедную сиротку, -- голос Михаила Николаевича дрогнул на этом слове. -- Ведь Марья Петровна, я прекрасно знаю, детей не любит. Не имеет она оснований делать исключения и для моей девочки, согласилась взять -- и за то спасибо. На ее ласку я не рассчитываю. Правда, есть при Асе прекрасная няня, но все же она не свой, не родной человек. Вот я и подумал о тебе: Галочка приголубит, Галочка не даст в обиду дяди Мишину дочурку. Правда, родная?
   -- Дядя Миша! Вы еще спрашиваете! Если бы вы только знали, как я безгранично счастлива хоть чем-нибудь отслужить, чем-нибудь отблагодарить вас...
   -- Да за что же? За что, моя девочка? -- растроганно спросил Таларов.
   -- За все, за все!.. И за прежнее... И за сегодня... И за все, за все!.. -- и прежде чем Михаил Николаевич успел опомниться, Галя в порыве горячей благодарности нагнулась и поцеловала его руку.
  

Глава V
Надины похождения. -- Желанный гость

   Был май. Давно уже отцвели фруктовые деревья, давно их нежные лепестки ветер разметал. Ярче, разнообразнее запестрели луга. Зазвенели свою веселую майскую песнь полевые колокольчики, и разлилась, понеслась она, подгоняемая воздушными волнами, и вторили ей в своей лесной тиши белоснежные ландыши, крошки-любимцы лучезарного мая. Пышными кружевными гроздями свешивалась душистая сирень, белея и лиловея среди упругих матовых листьев. Щебетали и перекликивались веселые птицы, то озабоченно снуя, то отдыхая после трудового дня. Но едва догорала последняя розовая полоска вечерней зари, вместе с ней притихали они. Певуньи замолкали, словно боясь своим щебетаньем заглушить серебристую трель, которая вот-вот раздастся из густого темного орешника и польется вечно новая, чарующая песнь царя этих прозрачных ночей -- соловья.
   Среди пышно зеленеющих аллей и убранных цветами клумб старого Васильковского сада вот уже две недели мелькает белокурая девочка лет пяти. С пушистыми, цвета спелого колоса волосиками, с дивным, унаследованным от матери, цветом лица, с большими ярко-синими глазами, одетая в легкое голубое платьице, маленькая Ася и сама производила впечатление большого голубого цветка.
   -- Василечек ты мой ненаглядный! Незабудочка моя милая! -- ласково прижимая к себе ребенка, то и дело восклицала Галя.
   С первого же дня приезда Аси между черненькой девушкой и белокурой малышкой сразу установились взаимная симпатия и дружба. Своей привлекательной внешностью, всегдашней веселостью, подвижностью и ласковостью Галя сразу завладела сердцем ребенка. Про нее саму и говорить нечего: она еще заочно полюбила это маленькое незнакомое существо, близкое ее сердцу своей сиротливостью, одним тем, что она дочурка дорогого дяди Миши. Когда же на девушку глянули синие васильки-глазки, такие же темные и ласковые, как у отца, когда тоненькие ручки нежно обвились вокруг ее шеи, сердце Гали безвозвратно было отдано маленькой Асе.
   Еще одна забота прибавилась у Гали. Правда, она не входила в круг ее обязанностей -- за ребенком был надежный досмотр в лице няни, славной преданной женщины, -- но это была забота-отрада для самой девушки, в ее существование вплелось нечто новое, завладевшее и мыслями, и чувствами, и досугом.
   Между тем притихший было Васильковский дом постепенно оживал.
   Приехал из Петрограда Виктор, уже несколько лет не заглядывавший в родное пепелище, загнанный сюда теперь лишь сильно запутавшимися денежными делами. Ожидалось и прибытие Нади, худо ли, хорошо ли, но все же сдавшей свои выпускные экзамены. Вместе с ней должна была вернуться и Леля, якобы отвозившая сестру после пасхальных каникул, но на самом же деле решившая использовать месяц пребывания в губернском городе на шитье платьев, костюмов и заказ шляп, которыми можно щегольнуть в настоящем летнем сезоне. Сидеть все это время в Василькове не представлялось девушке заманчивым, так как из интересных соседей никого еще не было.
   Молодой Ланской, пробыв всего два первых дня праздника в имении родных, уехал, не успев даже нанести визита Таларовым. Это доброе намерение отложено было до его возвращения из Петрограда, куда он поехал сдавать государственный экзамен, к которому серьезно готовился всю зиму. Судя по сияющему виду Лели и нескончаемым воспоминаниям о вечере в первый день Пасхи, молодой человек, видимо, оправдал возложенные на него надежды. Его с нетерпением ожидали снова, планируя к тому времени целую серию различных увеселений. Лето сулило много хорошего.
   Постепенно все начали съезжаться. Радостная и сияющая Надя чуть не на ходу выпорхнула из коляски, едва та въехала во двор.
   -- Ур-ра-а-а! Поздравляйте. Все поздравляйте и целуйте! И ты, и ты тоже, Осман, -- обратилась она к скачущей вокруг нее собаке. -- Но только по очереди. Погоди же, погоди, сумасшедший! Говорю, по очереди: сперва мама, потом Галя, потом ты, потом Витя... То есть... А, впрочем, правильно, -- болтала девушка, отбиваясь от радостно приветствовавшей ее собаки и стараясь обнять мать и подругу.
   -- Крепче! Крепче! Avec plus d'entrain! Et embrassez votre dame vis-à-vis! -- продирижировала Надя. -- Жиденько, совсем жиденько. Такие поцелуи годны только после переходных экзаменов, а для окончившей... Нет... Вы, верно, забыли, что это за прелесть!.. У-у-ух, доложу вам!.. Пора человеколюбивым обществам и союзам защиты детей от жестокого обращения прекратить это избиение младенцев. Шестнадцать экзаменов, представляете? Шестнадцать! Ведь, не снимая башмаков, не хватит даже пальцев, чтобы сосчитать все. Шестнадцать, и ни на едином думать не смей проваливаться, потому как переэкзаменовок не полагается. Два -- так два, значит, два года и сиди. Нет, вы только обратите внимание, до чего я исхудала, целая ладонь за пояс лезет! Тут и до чахотки недалеко. Загубить драгоценную, юную жизнь свою из-за науки?? Не-е-ет!! Ни-ни-ни! Это самоубийство, а самоубийство есть преступление, а посему дабы не стать преступницей и не пылать в геенне огненной, клянусь у порога сего отчего крова ранее, чем переступить его...
   Надя на секунду приостановилась и, торжественно подняв руку, закончила:
   -- Клянусь сей деревянной дверью и нечищенной медной ручкой ее, что за все лето не открою ни одной книги, не прочитаю, за исключением объявлений, ни одной газеты! А теперь, -- придавила она большим пальцем пуговку белого звонка с надписью "Bitte zu drücken": -- Bitte zu drücken und herein! ["Пожалуйста, нажмите"... Пожалуйста, нажмите и входите! (нем.)]
   И девушка с комичной торжественностью переступила порог.
   -- Как легко теперь у меня на душе! Точно полтораста пудов с плеч долой... Да, но легко... Не только на душе... Там... Внутри, где-то... тоже очень уж что-то легонько... Кабы еще закусить хорошенечко, тем более, что при моем страшном истощении меня необходимо питать. А насчет наук, которые якобы юношей питают, так доложу я вам, это чистейшие враки, допотопные предрассудки и больше ничего: последние силы только тянет и аппетит возбужда-а-ет!! Страх! Ой-ой!.. Скорее есть!.. Еще минута, и истомленное тощее тело, похолодев, упадет к вашим бесчувственным ногам, -- трагически вымолвила она. -- Галка, дашь ли ты мне наконец поесть или нет? Неужели твое сердце не лопается на части, глядя на мой заморенный облик? -- дурачится толстушка, розовая и пышущая здоровьем, поврежденным экзаменами лишь в ее воображении.
   -- Ну-с Виктор, будь галантным кавалером и, за отсутствием других девиц, разоблачай царицу сего майского дня, согбенную под гнетом науки и всех последствий ее, премудрую сестру твою Надежду, -- обратилась Надя к брату, вытягивая за спину по направлению к нему руки, обтянутые в серые рукава дорожного костюма. -- Ну, знаешь, братец, ловкость не из придворных! Да постой-ка, постой! Покажись!.. Э...э...э... Викторино мио! Что ж это шевелюра-то у тебя такая ажурная стала? Положим, прозрачные ткани в этом году в моде, но все ж таки...
   -- Ах, отстань, пожалуйста! Начинается! -- сердито отстранился Виктор, задетый за больное словами сестры.
   -- Бе-е-дненький мальчик! -- не унимаясь, жалостливо тянула Надя. -- Не досмотрели ребеночка, в короткую кроватку бай-бай положили. Головка терлась-терлась, ну и протерлась, -- с напускной комической нежностью гладила девушка рукой поредевшую макушку брата. -- Не плачь, деточка, не плачь, родненький. Вот, как мама мне рубликов сто подарит за одоление мною министерской программы, я тебе первым долгом этого "Джон Кравен-Берлей" подарю. И ты при его благосклонном внимании сразу станешь плешивеньким, гладеньким, как колено. Уж лысеть так лысеть, чтобы стиль соблюден был! Slyle chauve absolu!.. [Стиль абсолютной лысины -- фр.] -- не унимаясь, изводит брата Надя.
   -- Убирайся! Лучше есть иди! -- сердито оттолкнул Виктор руку сестры.
   -- О, брат, ты мудр как голубь и кроток как змея! Слушаюсь и с удовольствием убираюсь, притом прямо в столовую, -- почтительно присела сестра.
   -- Батюшки! Вкусности-то какие! -- отщипывая ото всего по порядочному кусочку и по очереди суя их в рот, восхищалась Надя, большая любительница покушать. -- Узнаю творчество Галки. Вот это я понимаю, прием, соответствующий моему высокому сану! А теперь приналяжем основательно, -- усаживаясь за стол, промолвила девушка. -- Но что сей сон означает? Мы только вдвоем? А Леля? Вот удивительный экземпляр! Неужели она есть не хочет? Леля, иди кушать! -- позвала она.
   -- Полагаю, с дороги сначала помыться и переодеться нужно, а потом уж за стол садиться, -- поучительно заметила старшая сестра.
   -- Еще бы! Ванну принять, три душа, вымыть голову, выстирать белье и заштопать чулки! -- насмешливо воскликнула Надя. -- Видно, матушка, что ты уже пять лет как гимназию окончила да сытой белоручкой стала, а наш брат, изголодавшийся чернорабочий...
   Конца фразы не последовало, так как домашняя сдобная булочка вплотную закрыла то отверстие, из которого надлежало вылететь заглушенным словам.
   -- Впрочем, оно и лучше, что мы с тобой вдвоем, -- проглотив содержимое своего рта, утешилась Надя. -- Мама, конечно, там со своим "первым сортом", Лелей и Витей, а мы с тобой второсортные... Слушай-ка, -- бросив взгляд в соседнюю комнату, снова сама себя перебила девушка. -- Что это за младенец? Да какой милый! -- обратилась она к собеседнице, указывая на мелькнувшую фигуру Аси.
   -- Как чей? Дяди Мишин. Разве ты забыла, что он должен был привезти к нам дочку?
   -- Напрочь забыла! И теперь лишний раз прихожу к заключению, что между моей головой и решетом сходство поразительное: все, понимаешь ли, насквозь, и все без остатка. Бегу знакомиться!
   Через минуту Надя уже возвратилась к чайному столу, ведя за руку ребенка, которого сейчас же усадила к себе на колени.
   -- Там мы с тобой только поцеловались, а здесь, во-первых, возьмем два вкусных сухарика, в каждую лапку по одному. Так! Во-вторых, еще раз поцелуемся. Готово! И, в-третьих, хорошенько познакомимся. Я твоя тетя, тетя Надя, понимаешь? То есть я тебе, собственно, не совсем тетя, а только твой папа мне дядей приходится, ну да это все равно! Я уже старенькая, а ты маленькая, вот и зови меня "тетей", тетей Надей, и люби! Будешь любить?
   -- Буду, только ее больше, -- бесцеремонно показала девочка пальчиком в сторону Гали.
   -- Больше? Ее больше? А-а-а, вот ты как! Ну, так и уходи к ней!
   Надя, не то шутя, не то на самом деле немножко задетая откровенностью ребенка, подняла его и посадила на колени к Гале.
   -- С нами крестная сила! Никак и этот карапуз уже книжки читает! -- с притворным ужасом воззрилась Надя на пеструю обложку с нарисованной на ней Красной Шапочкой.
   -- Уж и читает?! В пять-то лет! -- улыбнулась Галя. -- Картинки смотрит, а читаю ей я.
   -- Слава Богу! А я было насмерть испугалась, думала, воспитание на сверхпередовых началах. Вот посмотришь, с этой наукой до того скоро дойдет, что едва ребенок родится да затянет "А-а-а-а!.." -- сейчас этим воспользуются да звуковой метод в ход пустят! Чуть детеныш заакает, мамка, рада стараться, большущее красное "А" ему и подсунет. Так, детынька, это "А"! Хороший мальчик! Другой раз, чуть защебечет младенец, ему под самый нос зеленое "Б" подпихнут... Смотришь, к десяти месяцам ребенок уже и грамотный. Вот страсти-то будут! К двум годам у них при виде книги будут судороги делаться, по крайней мере у моих непременно сделались бы! Я вот к десяти годам еле-еле грамоту одолела! И то у меня по всему телу мурашки от книг бегать начинают, а тогда... О, ужас! Да, кстати, -- охваченная мелькнувшим воспоминанием, болтушка перескочила на новую тему. -- Ты знаешь, как я домашним образом последний экзамен отпраздновала? Говорю "домашним", потому что было и общественное чествование в трактирчике, но -- не падай, пожалуйста, в обморок! -- без права крепких напитков.
   -- Надя, что ты за вздор болтаешь? -- хохотала Галя.
   -- Не вздор, правда. Но, подожди, все по порядку. Начнем с более скромного -- с домашнего пиршества. Собрала я все свои книжицы-душегубицы, ну, думаю, голубушки, постойте! Семь лет вы меня допекали, молодость мою заели, теперь и я вас подпеку, один-единственный разочек всего, но как есть дотла! Сложила я их с просветами посредине, две -- так, две -- так, чтобы пустые квадратики в промежутках образовались, видела, как в кондитерских вафли или плитки шоколада складывают? Насовала между ними ваты и побрызгала одеколоном -- мое последнее им напутственное благословение перед торжественным аутодафе. Спичка в руке, собираюсь чиркать, вдруг тетка входит...
   -- Сумасшедшая! Да ведь ты же могла весь дом сжечь! -- смеясь, воскликнула Галя.
   -- Представь себе, вот и тетя Катя точно как ты сказала. "Сумасшедшая, -- кричит, -- ты же пожар сделаешь!" -- и, кажется, собиралась чуть ли не в обморок хлопнуться. Потом сообразила, верно, что не стоит рисковать, ведь пока она будет распростерта аки хладный труп, я, чего доброго, свой костер разложу. Однако на сей раз любезная тетушка перемудрила и упустила удобный случай грохнуться, потому я хоть немножко и сумасшедшая, но все же не до такой степени, чтобы сознательно дом спалить. Просто пожар этот самый мне в голову не пришел, слишком я была увлечена своей кровавой или, вернее, огненной местью. Но как только тетка завопила, я мигом в себя пришла. Во-первых, действительно, близехонько занавеска, во-вторых, я тут же сообразила и другое. "Глупая ты, глупая! -- сказала я себе. -- Ведь это все Гале пригодится. Вот книжищам и искупление: тебя, бедную, мучили, а Галю порадуют". Решено и подписано: сложила всех помилованных в кипу, завернула в бумагу, чтобы их противных названий не видеть, да полностью все и привезла.
   -- Вот спасибо, Надя, большое спасибо! Некоторые мне даже очень пригодятся. Таким образом, мне остается радоваться, что волею судьбы, на сей раз воплотившейся в Екатерину Петровну, расстроилось твое первое празднование, -- весело проговорила Галя.
   -- Узнаю свою милейшую сестрицу в сем блестящем, хотя и неудавшемся замысле, -- сказал вошедший в столовую незадолго перед тем Виктор. Почти следом за ним появились мать и Леля, не слышавшие, однако, всей сути Надиного рассказа.
   -- О, тебе по окончании университета, если паче чаяния такой день когда-нибудь грянет, без сомнения, к подобному способу прибегать не придется, -- быстро повернулась в сторону брата девушка. -- Иду на какое угодно пари, что ни лекций, ни учебников у тебя и в заводе не имеется. К чему загромождать дом ненужным хламом, да еще и деньги на него зря изводить, когда пристроить их можно куда приятнее? Тоже узнаю своего практичного и дальновидного братца, -- отрезала Надя.
   -- Надя! Надя! Нельзя ли без колкостей? Только что встретились, и уже началось, -- сейчас же вступилась мать за своего любимца.
   -- А он зачем? -- протестует Надя.
   -- Он -- старший брат...
   -- А я -- младшая сестра, меньшим полагается уступать, -- уже миролюбиво и весело перебила девушка.
   Шутить она всегда любила, а продолжительные ссоры не в ее характере. Тем более что сегодня она настроена миролюбивее, чем когда-либо. Полная пестрых впечатлений, накопившихся за последний месяц, Надя нынче словоохотливее обыкновенного -- ее речь льется рекой, чему нисколько не мешают плотно набитые всякими вкусностями румяные щеки и улыбающийся рот девушки.
   -- Галочка, дай, пожалуйста, еще чашку чая, затем, господа, внемлите правдивой повести моих выпускных торжеств. Только, Леля, тебе, может быть, лучше уйти? Боюсь, с тобой дурно сделается: сильное потрясение, да еще натощак, того гляди родимчик хватит. Ведь в те блаженные времена, когда ты кончала курс, ни одной гимназистке даже во сне не смели грезиться подобные страсти, иначе сия дева моментально была бы исключена из позоримых ею стен благородного заведения... Ну а мы, грешные... Мамочка, не делай заранее страшных глаз, -- перебила Надя собственную речь. -- Все приготовились? Ну, крепче держитесь за стулья и слушайте.
   Надя откашлялась и начала:
   -- В один прекрасный день заявляет нам начальство, что в этом году выпускной акт будет не в нашей гимназии, а в большущем-пребольшущем здании нового реального училища -- общий для всех учебных заведений. Распорядились так потому, что у нашего попечителя не то руки, не то ноги болят. Одним словом, ему трудно ходить, вот он и решил одним махом выпустить всех нас на волю. Являться приказано ровно к одиннадцати часам. Довольны гимназистки страх как, потому что у каждой хоть пара знакомых реалистов да имеется. В назначенный день примчались мы, доверчивые младенцы, ровнехонько в десять часов. Передники белюсенькие -- как снег! Головные сооружения настолько тщательные, что большинство девиц из-за них даже чаю напиться не успело. И невзирая на обильные возлияния благовонных масел и духов, не заглушенный ими, все же несется аромат паленого поросенка! Это уж от превеликого усердия -- так старательно накаливали щипцы для завивки, что целые пряди повыжигали, в том числе и ваша покорная слуга. Видите?
   Надя отделила от общей массы своих волос пучок коротких и более темных, чем остальные, вихром поставила его над самой серединой лба и продолжила:
   -- Чаю я, понятно, тоже не пила. Кстати, Галочка, плесни еще одну лоханочку в пополнение прежнего недочета, -- подставила рассказчица свою чашку. -- Входим. От нашего брата, гимназисток, уже черным-черно или, вернее, белым-бело, всюду передники мелькают. Зато реалистов хоть шаром покати -- ни единого. Что за притча! Но притча скоро выяснилась: их, изволите ли видеть, уже накануне распустили. Каково?! Спрашивается, из-за чего же бесплодно загублено столько девичьих кудрей?... Раз предательство. Второе: уже половина двенадцатого, а о начальстве ни слуху ни духу. Есть хочется! Подумайте, при моем-то общем истощении и переутомлении да столь продолжительный магометанский пост!
   Рассказчица выразительно указала на свою якобы исхудавшую талию.
   -- Алчу и жажду не я одна -- почти все. Наша компания: я, Катя Маслова и Оля Веретенникова -- прямо-таки изнывали от голоду, что называется, животики подвело. По счастью, припоминаю, что как я бежала в реальное училище, тут же на самом углу бросилась мне в глаза надпись: "Московские жареные пирожки", прямо как у Филиппова. Память у меня на вывески прямо удивительная, особенно на съедобные, единственная, впрочем, уделенная мне природой. Бежим, говорю, это ж дело одной секунды, и быстро, и вкусно, и прилично. Разве не правда? Ведь не только гимназисткам, но даже и институткам не предосудительно питаться филипповскими произведениями. Шляпы на головы -- катимся вниз по лестнице, потом по тротуару и наконец ныряем с трех ступенек в подвальчик, на родину жареных пирожков. Влетели и замерли... На кондитерскую ничуть не похоже: два длиннющих стола, поставленных углом, и на них батареи бутылок...
   Надя довольно оглядела присутствующих.
   -- Лелька, не падай в обморок!.. Виктор, тащи скорее нашатырь! Галка, не смейся, ты компрометируешь меня в глазах племянницы. Ася, ты бы пошла с няней погулять, там солнышко, цветочки... Не хочешь? Ну, что ж! Тогда поучайся, живи моим опытом. Мать, остановись! Не пускай в ход своей карающей десницы: дочь твоя не пала так низко, как ты подозреваешь, -- ко всем по очереди обратилась болтушка. -- Ну, будет уж зря томить вас, успокою сразу. Так там выстроились полчища бутылок, но, по счастью, наполнены они были самой благонамеренной влагой -- квасом и кислыми щами; благодаря им репутация наша омыта и материнское сердце может биться ровно. Так возвращаюсь к столам: под сенью тех самых бутылок приютились селедки, колбаса с чесноком, кильки и громадные ватрушки с брусничным вареньем.
   "Вам, барышни-с, чего угодно пожелать-с?" -- насмешливо и любезно осклабившись, осведомляется из-за прилавка субъект с прической à la полотер и такой же обмундировкой.
   Наконец одной из нас удается оторвать от гортани плотно прилипший к ней язык, и она изрекает:
   "Нам... жареных пирожков".
   "С чем изволите приказать-с: с луком, с грибами, с яблоками, с морковью-с? Выбор хоть куда!"
   "С яблоками", -- наконец авторитетно разрубаю я этот Гордеев узел...
   -- Гордиев, Гордиев, -- возмущенно поправляет Леля.
   -- Ну, отстань, Гордиев, -- соглашается Надя. -- Вмиг в толстых пальцах приказчика один за другим, так-таки нагишом, безо всяких оберток, появляются пирожки. Ухватив за верхний конец, джентльмен любезно преподносит их каждой из нас... Мы переглядываемся; нас душит неудержимый смех. Минутное колебание, но голод одерживает верх над всеми соображениями, и зубы впиваются в тесто... Менее чем в одну сотую секунды можно убедиться, что ни с Филипповым, ни с Москвой эти пироги ничего общего не имеют. Если бы в нашем распоряжении имелась еще хоть одна двадцатая мгновения, мы бы сообразили выплюнуть эту гадость и, отерев губы от сала, бежать без оглядки. Но неожиданное новое происшествие окончательно отшибает у нас всякую смекалку: отворяется дверь и вваливаются два извозчика...
   -- Надя, ведь это же верх неприличия!.. -- в ужасе перебивает Таларова младшую дочь.
   -- Мамочка, даю тебе честное слово, что я не назначала им там свидания: встреча вышла совершенно неожиданная и потому особенно потрясающая, -- с комичной серьезностью уверяет Надя.
   "Наше вам с кисточкой!.. -- приветствуют прибывшие человека за стойкой. -- А ну-кась, милейший, нам бы парочку щец опрокинуть. Жа-арища-то, сме-е-рть!" -- возглашают они. Затем оба возницы комфортабельно рассаживаются у столика и по-барски откидываются на спинку стула. Мы же, многострадальные, стоя жуем свое изысканное лакомство, едва смея двинуться, с выскочившими от страха наружу глазами, окончательно лишившись способности что-либо соображать. Вдруг последний удар: снова распахивается гостеприимная дверь, на сей раз впуская... трубочиста. Видимо, и ему голод ни теткой, ни дядькой не доводится, почему и примчался он сюда во всем своем мрачном величии, со всеми причитающимися ему доспехами: метлой, ведром, веревками и прочей амуницией, словом, как выскочил из трубы, так и понесся в ресторан "Beau Monde". Пирожки замирают в наших челюстях. Мы опять красноречиво переглядываемся.
   "Та-ак! Теперь и их трое, и нас трое, хоть танцуй!" -- не выдерживает Катюшка.
   Мы все невольно фыркаем, но тут же соображаем, что смех может еще больше осложнить наше положение.
   "Сколько с нас?" -- придя в себя, осведомляется Маслова.
   Я все еще не могу прийти в себя и в то же время с вожделением поглядываю на пенящуюся в извозчичьих стаканах влагу.
   "Девять копеечек-с. Прикажете получить-с?"
   "Да, и сдачи не надо", -- важно роняет Катя, бросая на прилавок гривенник.
   После этого к нам возвращается обычная подвижность: мы пулей вылетаем на улицу и успокаиваемся лишь в верхнем коридоре реального училища. Не опоздали! Начальства еще нет. Боже, что-то неописуемо ужасное застряло внутри нас, и надолго! Ух! И по сей час не могу вспомнить об этом пиршестве. А все же маху-то мы тогда дали: надо было и нам "щец" этих самых или кваску "опрокинуть" -- все равно срам прияли, так, может быть, хоть так страшно не мутило бы. В следующий раз умнее будем! -- заключила рассказчица.
   -- Поистине только с Надей и может приключиться подобное происшествие. Придет же в голову... -- поучительно начала Леля, единственная не нашедшая в рассказе сестры ничего забавного, но Надя, перебив, продолжила за нее недоговоренную фразу.
   -- ...не знавши броду, сунуться в воду?... Конечно!.. Возмутительно! Следовало войти, сделать реверанс и почтительно осведомиться: "Месье приказчик, скажите, пожалуйста, у вас пирожки для извозчиков или для девиц из общества? Ах, вы говорите для извозчиков? В таком случае, mille mercies, мы их есть не можем. Pardon за беспокойство. Au plaisir! Потом присесть еще раз и, потупив глазки, удалиться. Что ж делать, матушка, не додумались, -- насмешливо обернулась Надя к сестре. -- А я все-таки рада, что так вышло: есть хоть чем выпуск помянуть. И тебе, Витенька, назидательно; бери пример с девиц: за три персоны вместе с "начайными" деньгами уплачено по счету всего десять копеек! И дешево, и весело, и мамашу из-за финансовых подкреплений беспокоить не требуется, -- проехалась-таки девушка в адрес брата.
   -- Надя, опять шпильки? -- остановила ее Марья Петровна.
   -- Молчу, молчу, мамочка. Это только так, в скобках, а что в скобках, то всегда можно выпустить или не читать.
  
   Вернувшись в Васильково, Леля стала особенно тщательно заниматься своим туалетом. Заботливость эта еще усилилась с тех пор, как стало известно, что молодой Ланской прибыл в имение отца. Костюмы, один другого светлее и наряднее, сменяли друг друга, дабы ежечасно поджидаемый желанный гость не застал прелестную молодую хозяйку в каком-нибудь домашнем, затрапезном платьишке.
   Действительно, не прошло и недели с возвращения сестер, как в Васильково явился Ланской. Приехал он, как и полагается первый раз, с официальным визитом, но его приняли необычайно радушно и попросту, по-деревенски, задержали на весь день.
   Гале пришлось встретиться с гостем уже перед самым обедом, так как до того времени, занятая хозяйственными делами, она не показывалась, да и вообще, будучи даже свободной, не имела обыкновения без надобности или зова появляться к посетителям.
   Против молодого Ланского у нее почему-то заочно сложилось предубеждение: невзирая на восторженные похвалы, постоянно расточаемые Лелей и Марьей Петровной в его адрес, или, вернее, именно вследствие них, девушка представляла себе Ланского фатоватым пшютиком, светским, самоуверенным и пустым -- какие обычно и приходились по вкусу Леле, считавшей подобных субъектов образцами шика и воспитанности.
   Но молодой человек совершенно не подходил под тип, созданный предубежденной девушкой. Высокий, стройный и действительно очень элегантный шатен, с милыми карими глазами, подстриженной маленькой бородкой, тонкими породистыми чертами лица, очень изящно одетый, он простотой, непринужденностью и приветливостью обращения сразу располагал к себе.
   В сравнении с ним много терял длинный сухощавый Виктор: с полинявшим лицом и поредевшей шевелюрой, в вычурно модном жилете и галстуке, он старался фатовством и пестротой костюма восполнить отсутствие прирожденного шика и изящества.
   На поклон Гали, сделанный ею при входе в комнату, Ланской ответил почтительным поклоном и тотчас же оглянулся по сторонам, очевидно, ожидая быть представленным. Так как замечание, сделанное Михаилом Николаевичем по этому поводу на первый день Пасхи, было сочтено Марьей Петровной за одну из "диких" выходок шурина, Галю по-прежнему ни с кем не знакомили. Таким образом, тщетно осмотревшись вокруг, молодой человек сам направился к девушке.
   -- Позвольте представиться -- Ланской, -- снова почтительно кланяясь, проговорил он.
   Галя вспыхнула от смущения и неожиданности, но все же протянула ему руку. Она никак не ожидала подобного внимания от этого франтика. Леля с матерью удивленно переглянулись, слегка пожав плечами.
   Между тем Ланской продолжал стоять возле Гали, с приветливой полуулыбкой глядя на нее.
   -- Скажите, пожалуйста, не встречались ли мы с вами где-нибудь раньше? Ваше лицо мне кажется удивительно знакомым, -- спросил он.
   Галя вскинула на него свои огромные глаза.
   -- Кажется, нет. Я, по крайней мере, никогда не видела вас. У меня прекрасная память на лица, но я совершенно не помню вас, -- возразила девушка.
   -- Что за странность! Вы прекрасно запоминаете лица и решительно отказываетесь признать знакомым мое. Я же до неприличия забывчив в этом отношении, а ваше лицо так и запечатлелось в моей памяти, притом не похожее на вас, а определенно ваше, со всеми его особенностями, -- настаивал Ланской, ласково глядя на зардевшуюся девушку, особенно привлекательную в эту минуту.
   В том самом красном платьице, в котором она в пасхальную ночь встречала Таларова, с короной уложенными косами, перевязанными пунцовыми бантами, необыкновенно шедшими ей, со скромным выражением юного личика, Галя была прелестна; самый пристрастный судья не мог бы отказать ей в этом.
   -- Да, да, видел, -- продолжал между тем Ланской. -- И великолепно помню, что случилось это в какой-то совершенно особенной, незаурядной обстановке.
   -- Уж не устроила ли ты, голубушка, скандальчика на базаре, слишком усердно торгуясь с какой-нибудь бабенкой? -- шутливым тоном, улыбаясь, ввернула Леля, раздраженная вниманием, которое гость уделял Гале.
   Но улыбка вышла недобрая, и в голосе задрожала злая нотка.
   -- Ах, Леля, toujours caustique! -- засмеялась Марья Петровна, в душе довольная выходкой дочери. -- Вы знаете, она у нас такая забавная, -- уже к гостю обратилась Таларова.
   При словах Лели кровь прихлынула к щекам Гали и тотчас же отлила от них, оживленное личико сразу потухло. "Дядя Миша!" -- где-то в глубине этого обиженного сердечка раздался призывный тихий вопль.
   Серьезным стало вдруг и лицо Ланского; он не находил забавной выходку Лели, хотя Марья Петровна и взывала к его одобрению.
   -- В самом деле? -- очень вежливо, но более чем сдержанно, без малейшей улыбки ответил он на последнюю фразу Таларовой.
   -- Однако, милейший Борис Владимирович, милости просим к столу. Вот сюда, поближе, пожалуйста! -- усаживала хозяйка гостя. -- Ну, Галя, наливай же суп, -- с легкой ноткой раздражения обратилась она к девушке.
   Галю охватывает чувство холода, одиночества и полной беззащитности, слишком давно и хорошо ей знакомое. "Ах, дядя Миша, дядя Миша!" -- опять тоскливо проносится в ее голове. Но, выдержанная и с виду спокойная, она как всегда наблюдает, чтобы все было своевременно убрано, подано, отдавая вполголоса, а иногда и одним лишь жестом соответствующие распоряжения Дуняше.
   Кругом идет веселая болтовня. Не только словоохотливая Надя, но и молчаливая и кислая в домашнем кругу Леля теперь игрива, любезна и мила.
   Одна Галя не слышит, не слушает их болтовни. Сегодняшняя злая выходка Лели больно задела Галю. Девушка сознает, что ей особенно больно именно оттого, что ее унизили в присутствии этого приветливого доброго человека, так просто и радушно захотевшего выказать ей маленькое внимание; слишком мало избалована она сочувствием, потому так дорого его ценит.
   Галя не видела лица Ланского после шутки Лели, но представила себе, что на нем тоже появилась сдерживаемая из вежливости улыбка, и от этого ей стало еще тяжелее.
   -- Позвольте предложить вам еще трубочку с кремом. Дуня, да подайте же, -- стараясь, во что бы то ни стало быть обворожительной, угощала Ланского Леля. -- Впрочем, я стесняюсь настаивать: они сегодня какие-то неудачные. Видно, наша старшая кулинарная командирша зачиталась каким-нибудь Пинкертоном, а про трубочки и забыла. Вот они не то не допеклись, не то переварились, кто их там знает? Ведь я полнейший профан в кухонном деле, -- с кокетливой ужимкой говорила Леля. -- А что, Галка, права я: Пинкертон виноват? -- бросила она Гале.
   Вторично побледнели щеки девушки от новой умышленно нанесенной и рассчитанной обиды. Старшая кухарка! Конечно, что же кроме Пинкертона ей читать? "Дядя Миша! Дядя Миша!" -- в третий раз за этот день плачет и зовет ее сердце.
   -- Можно подумать, что Галя в самом деле Пинкертонов читает, -- вступилась за подругу Надя. -- И потом, хотя, кажется, неприлично свое добро перед гостем хвалить, но я нахожу, что трубочки обворожительные, я даже пальчики облиз... Впрочем, это опять, кажется, что-то неприличное, -- уловив строгий взгляд сестры и матери, смешалась она.
   -- В таком случае, винюсь, причастен к этой неприличности и я, так как только что собирался сделать то же самое, -- весело улыбаясь Наде через стол, подхватил Ланской. -- Трубочки -- просто мечта. В ту минуту, как раздался беспощадный приговор Ольги Петровны, я как раз хотел сказать, что подобные трубочки мне приходилось есть только из рук идеальнейшей в мире хозяйки -- моей матери. Так что, если это ваше произведение, вы можете гордиться им, -- уже непосредственно к Гале обратился Ланской, и так ласково, так участливо взглянули на нее добрые карие глаза, что, встретившись с ними взором, девушка почувствовала, будто не так тяжело у нее на душе.
   -- Pardon, имя этой барышни? -- нагнулся он к Виктору.
   -- Галя, -- ответил тот.
   -- Прелестное имя, мое самое любимое, но я все же просил бы продолжения к нему -- отчества, так как, само собой разумеется, никогда не позволю себе ограничиться этой одной половинкой, -- продолжил расспросы Борис Владимирович.
   -- Отчество? Да я, право, и не знаю. Зовут ее всегда и все просто Галей, она даже, кажется, и не привыкла к своему отчеству, -- ответил Виктор.
   -- Что ж делать? Тогда придется привыкать к "мадемуазель"... Ну а фамилию-то ее вы знаете?
   -- Волгина.
   -- Придется привыкать мадемуазель Волгиной к своему полному титулу, -- снова ласково и участливо взглянул в сторону Гали Ланской.
   -- А правда, Галочка, как тебя по отчеству? Вот потеха, полвека вместе прожили, а как отца твоего звали, не знаем, -- спохватилась Надя. -- Впрочем, знаю: ты Павловна. Да? Галина Павловна Волгина? Верно?
   -- Верно, -- подтвердила Галя.
   -- Ну, так вот, Галина Павловна, я передам своей матери, что в ее искусстве у нее явилась опасная соперница, -- снова улыбнулся Гале молодой человек.
   -- Неужели ваша матушка действительно хорошая хозяйка? Кто бы мог думать! Такая grande dame, -- удивилась Таларова.
   -- Только по виду, многоуважаемая Марья Петровна! В душе же она человек совсем простой, не светский, любит свой дом, семью, хозяйство и страшно высоко ценит эти качества в молодых девушках. Она находит, что чрезвычайно женственно и мило быть хорошей хозяйкой, подобная девушка ее идеал, -- пояснил Ланской.
   -- Но не ваш? -- кокетливо вскинула на него глазки Леля.
   -- Мы с матерью во многом очень сходны, -- деликатно ответил он. -- Но я, pardon, снова возвращаюсь к мучающей меня загадке. Сейчас, Галина Павловна, произнесли вашу фамилию -- Волгина. Не только внешность, но и фамилия определенно мне знакомы. Господи, где же я видел вас?
   -- Ну, на досуге дома подумаете, Борис Владимирович, а теперь не уходите в прошлое, будем жить настоящим. Сейчас на веранду подадут десерт, а потом, если угодно, можно сыграть партию в теннис, -- предложила Леля.
   Настроение ее все больше и больше портилось, и она тщетно старалась замаскировать его напускной веселостью и шутливостью.
   -- Мадемуазель Волгина приходится вам родственницей? -- в тот же вечер осведомился у Виктора Ланской.
   -- Бог с вами, mon cher! -- с негодованием отверг тот. -- Она просто дочь нашей покойной экономки, pas plus que ça [не более того... -- фр.], как говорится: "аристократ от помойной кадушки". Ха-ха-ха! -- и Виктор засмеялся собственной остроте.
   -- Чрезвычайно интеллигентный вид у этой девушки, -- заметил Борис Владимирович.
   -- Vous trouvez? Просто смазливая рожица, и больше ничего, -- снизошел Виктор.
   -- Скажите, она получила какое-нибудь образование? -- интересовался Ланской.
   -- Хлебнула немножко гимназической премудрости, конечно, младших классов; азбуки нахваталась, mais pour cette sorte de gens этого более чем достаточно... N'est-ce pas? [...но для этой породы людей... Не так ли? -- фр.] А вот уж и Надя ждет нас со своей ракеткой, -- указал он на приближающуюся сестру.
   Вечером между матерью и дочерью шло продолжительное совещание.
   -- Не понимаю, что это Борису Владимировичу вздумалось заняться Галей, -- недоумевала Леля. -- Такой, казалось бы, аристократ, образованный, воспитанный, и вдруг пришла фантазия тратить время на какие-то там разговоры с ней. И потом это представление ей. Понимаю, дядя Миша, тот чудак известный, но этот? Неужели же она действительно могла ему понравиться?
   -- Полно, Леля, что за вздор! Даже слушать противно. Просто Борис Владимирович настоящий аристократ, ну, а у людей этого круга принцип -- никого не обойти, не обидеть. Видит, жалкая девчонка, ну по доброте перекинулся двумя-тремя словами, протянул руку. Тут и говорить не о чем! -- успокаивала Марья Петровна взволнованную дочь.
  

Глава VI
Новый друг. -- "Николай В."

   Была послеобеденная пора, около шести часов вечера. В Васильковском доме царили тишина и безлюдье. Марья Петровна с обеими дочерьми уехала в город за покупками. Виктор, по заведенному им порядку, отсутствовал. Маленькая Ася отправилась с няней на птичник смотреть недавно вылупившихся индюшат, оттуда собиралась добраться и до скотного двора, чтобы познакомиться с вороным жеребеночком и желтой телочкой с белой мордой, на днях появившимися на свет.
   Уже неделю слышала о них девочка, но как назло сперва шел дождь, затем было сыро, и ребенка не выпускали из дома. Наконец сегодня все обстояло благополучно и заманчивая прогулка была предпринята.
   В саду, в нескольких шагах от обвитой зеленью веранды, уставленной горшками цветущих растений, под тенистой раскидистой старушкой липой прямо на траве, опершись на локти, лежала Галя, окруженная книгами и тетрадями. Почти рядом с ней примостился, вытянув морду на передние лапы, Осман, ее неизменный друг и спутник.
   Девушка воспользовалась полной тишиной и одиночеством, чтобы немного позаниматься на досуге. Она расположилась у самого дома, чтобы быть начеку и по первому же зову или надобности успеть явиться.
   Перед ней лежала толстая раскрытая тетрадь, испещренная сложными алгебраическими уравнениями. Но, судя по быстроте, с какой скользил по страницам карандаш, девушка легко и быстро справлялась с ними. Ее голова была склонена над вычислениями. Длинные косы, на сей раз спущенные свободно по спине, свесившись с правого плеча, змеились по зеленой траве. Галя изредка встряхивала головой, чтобы водворить их на должное место, и снова углублялась в работу.
   "Готово! Верно! Ну, слава Богу, одолела! Не так уж и страшно, а то Надя совсем было запугала меня. Теперь возьмемся за Белинского", -- и, открыв большую черную книгу, девушка с интересом принялась за ее чтение.
   Прошло некоторое время, как вдруг что-то заставило Галю обернуться.
   Оттого ли, что мелькнула и легла на ее книгу тень, оттого ли, что, насторожив уши, поднял голову Осман, или просто так, безотчетно, но девушка повернулась в сторону веранды. Оттуда спускался Ланской.
   Легкий румянец смущения и радости залил лицо Гали: несомненно, из всех людей, могущих в данную минуту очутиться за ее спиной, самым приятным для нее был именно Борис Владимирович.
   -- Вы? Каким образом? -- поспешно вскакивая с травы и идя навстречу гостю, осведомилась девушка.
   -- Но я, кажется, помешал вам? -- здороваясь с ней, осведомился Ланской. -- Вы были так захвачены своей работой, что если бы не сей господин, -- указал он на собаку, -- видимо, обеспокоенный моим несвоевременным появлением, я мог бы уйти незамеченным. Ради Бога, простите мое бесцеремонное вторжение. Это вышло как-то само собой. Подъезжаю к крыльцу -- ни души, вхожу -- то же самое, притом все настежь. В недоумении переминаюсь некоторое время с ноги на ногу. Наконец отваживаюсь углубиться в недра дома в поисках живой души, которой мог бы объяснить, что был и прошу передать отсутствующим мое почтение. Вы и оказались первой обретенной мной душой, которую я невольно спугнул и вырвал из всецело поглотившего ее мира. Еще раз извиняюсь.
   -- И совершенно напрасно, вы ни чуточки не помешали мне. Жаль только, что дома нет никого из наших, хотя все должны уже скоро вернуться. Они за покупками в город поехали, -- пояснила Галя.
   -- В таком случае, может, вы разрешите мне подождать немножко? При условии, что я действительно не стесню вас.
   -- О, пожалуйста, очень рада! -- искренне воскликнула девушка.
   -- Чем, собственно, вы занимались, когда я появился? -- поинтересовался Ланской.
   -- Уравнения решала, а потом читала.
   -- Можно полюбопытствовать, что именно?
   -- Пинкертона, -- сделав серьезное лицо, проговорила девушка.
   Борис Владимирович посмотрел в ее помимо воли смеющиеся глаза и отрицательно покачал головой.
   -- Уклонение от истины, -- категорически объявил он.
   -- Почему же вы не верите? -- весело спросила Галя.
   Он снова внимательно посмотрел на нее.
   -- Да так, очень уж вам не к лицу его читать. Не только сегодня, но и в прошлый раз я не поверил этому.
   -- Ну, за это спасибо, -- с просиявшим лицом поблагодарила девушка и просто добавила: -- Я читала Белинского.
   -- Вот это другое дело, более правдоподобное. Вы его любите?
   -- Очень! Он такой светлый, чистый! -- восторженно пояснила Галя. -- Как хорошо разбирает Пушкина.
   -- А самого Пушкина любите?
   -- Да, конечно: красиво, звучно, легко, так и льется. Только не он мой любимец -- глубины мало. Вот Лермонтов, Апухтин... Они, по-моему, по душе родные братья, правда? Сколько силы, сколько чувства, сколько мысли! Каждая строчка за душу берет.
   Все лицо Гали преобразилось, девушка ожила. Как редко приходилось ей говорить на эти захватывающие ее темы. Продумает, прочувствует и затаит в себе.
   Поделиться же с живым человеком, вслух высказать пережитое нельзя, а ведь это такое наслаждение.
   -- Вот видите, как глубоко я был прав, не поверив в вашего Пинкертона, -- улыбнулся Ланской.
   -- А Никитин? -- продолжала увлеченная Галя. -- Глубоко, музыкально и берет за сердце своею тихой грустью. И светло так! Некоторые его стихотворения я с детства знаю. Например, -- помните? -- "Лесник и его внук"...
   -- Постойте, постойте, -- перебил Ланской, пристально всматриваясь в лицо девушки. -- "Лесник и его внук"... Господи, почему это так знакомо?... То есть не само стихотворение, его я, конечно, знаю, а что-то в связи с ним...
   Вдруг будто какое-то воспоминание осенило его.
   -- Скажите, пожалуйста, вы в гимназии учились?
   -- Да.
   -- В Николаевской, в В.?
   -- Да, да, -- снова подтвердила девушка.
   -- Теперь я все понял! Знаю, и почему так страшно знакомо мне ваше лицо. Конечно, я был прав, когда утверждал, что однажды видел уже вас, именно вас, а не похожую, ведь такие лица не забываются, -- невольно вырвалось у него.
   -- Теперь уж и я, кажется, догадываюсь, где это могло быть, -- вся вспыхнув от слетевших с его языка слов, воскликнула Галя. -- Это было пять лет тому назад? Да? -- спросила она.
   -- Да, лет пять, совершенно верно, вы угадали! Случилось это на Масленой [61], на литературно-музыкальном вечере, устроенном в Николаевской женской гимназии. На эстраде появилась махонькая девочка, вся укутанная великолепными черными волосами, с блестящими оживлением огромными глазами, и так прочувствованно, с такими выразительными интонациями и переходами передала разговор старика деда с внуком, что заворожила весь зал, а в том числе и одного длинного восьмиклассника-гимназиста. У него и до настоящего времени, как живая, стоит перед глазами эта девочка, звенит ее голосок. Впрочем, в данную-то минуту она, немножечко подросшая, и на самом деле стоит перед, хотя, по счастью, больше не выросшим, но тоже ровно на пять лет постаревшим гимназистом.
   Оба весело засмеялись.
   -- Оттого и фамилия ваша мне знакома. "Волгина... Волгина..." -- в тот вечер только это и слышно было в зале, героиня дня, -- опять засмеялся он.
   -- Да, чудесное светлое время! Гимназия!.. Господи, сколько в ней осталось радостей! Именно осталось там, в дорогих ее стенах. Там они и умерли, мои по крайней мере...
   Что-то теплое и скорбное дрогнуло в голосе девушки. Ланской с горячим участием взглянул на нее.
   -- Извините за нескромный вопрос: вы курса не закончили?
   -- В том-то и горе! -- грустно подтвердила Галя. -- За полтора года до окончания судьба вырвала меня оттуда.
   И, сама не замечая как, подкупленная искренним участием голоса и выражением его добрых глаз, первый раз в жизни с кем-либо, кроме Михаила Николаевича, заговорила Галя о смерти матери и об изменившихся вследствие этого условиях своей жизни. Ни одного упрека, ни одного недоброго слова по адресу Таларовых не сорвалось с уст девушки; да она и не винила их. Галя видела раньше жизнь матери и, заняв ее место, считала вполне естественным и все сопряженные с ним тяготы. Что ж? Не судьба! Надо бодро нести свою ношу, стараться выбиться на другой, ровный, светлый путь и тогда вздохнуть спокойно и облегченно.
   -- Галина Павловна, -- начал глубоко взволнованный Ланской, -- разрешите мне, чем смогу, всегда прийти вам на помощь. Книги и всякие нужные источники я в любую минуту могу предоставить в ваше распоряжение: у меня и своих много, да и у отца библиотека приличная. И если в прохождении курса встретятся какие-нибудь затруднения, понадобится что-нибудь выяснить, я по мере своих сил всегда к вашим услугам.
   -- Спасибо, большое вам спасибо, Борис Владимирович! Вы такой добрый, такой славный! -- задушевно начала Галя, но вдруг оборвала сама себя; светлое выражение ее лица сразу слетело, заменившись тревожным.
   -- Кажется, подъехали? Неужели наши? Господи, а я и забыла про ужин! Хорошо, если Катерина сама догадалась. Извините, побегу! -- и девушка опрометью кинулась в кухню.
   Ланской более умеренным шагом последовал за ней, навстречу хозяевам.
   -- Куда ты летишь, как сумасшедшая? И почему ты такая красная? -- остановила Галю Таларова.
   -- Жарко, -- ответила та.
   -- Стол не накрыт. Самовар, конечно, тоже не готов? Не понимаю, что ты все это время делала? -- повысив тон, отчитывала Марья Петровна девушку.
   -- Я с Борисом Владимировичем разговаривала. Он уже давно вас ожидает, -- объяснила Галя.
   Спокойная и уверенная в том, что ни окриков, ни резких замечаний сейчас больше не будет, так как в соседней комнате уже раздавались шаги гостя, девушка торопливо направилась в кухню.
   -- Ах, какой приятный сюрприз! Леля, Надя! Вы и не подозреваете, кто у нас. Посмотрите только. Борис Владимирович, как это мило! Как это любезно с вашей стороны вспомнить о нас! А мы почему-то вчера вас поджидали, а сегодня, que voulez-vous, ни малейшего предчувствия. Ну, здравствуйте же, здравствуйте, mon ami, -- рассыпалась в приветствиях дорогому гостю Таларова. -- Mais je ne peux pas me consoler, что все так неудачно сложилось. Ведь вы, говорят, уже давно ожидаете нас: воображаю, как вы соскучились, un ennui mortel, [...что поделаешь... друг мой... я положительно не могу утешиться... скука смертная... -- фр.] -- сокрушалась хозяйка.
   -- Вы напрасно беспокоитесь, Марья Петровна, я, напротив, очень даже приятно провел время: мы разговаривали с Галиной Павловной, которая была настолько любезна, что ради меня прекратила даже свои занятия, -- запротестовал Ланской.
   -- Ну, разве вы сознаетесь, вы, такой деликатный, что провели полтора длиннейших и скучнейших часа в нашем доме? Mais cela s'entend. О чем могли вы говорить с Галей? Воображаю, какое вам, бедненькому, это доставило удовольствие, mon pauvre [Это само собой разумеется... бедный мой... -- фр.] Борис Владимирович.
   -- Я принужден настаивать на том, что вы заблуждаетесь, добрейшая Марья Петровна, я действительно очень приятно провел время. Мадемуазель Волгина такая развитая, такая симпатичная девушка...
   -- Боже, до чего вы добры и снисходительны, это поразительно! Мы с дочерью уже в прошлый раз заметили в вас эту черту, -- перебила его Таларова.
   -- Я снисходителен? Вы находите? А вот моя мать постоянно упрекает меня за чересчур большую требовательность к людям, -- возразил Ланской.
   -- Это доказывает только, что ваша maman еще добрее и снисходительнее вас, -- любезно настаивала хозяйка.
   -- Однако лучше пройдем на веранду, там восхитительный воздух. Туда же я прикажу и чай подать.
   По счастью, и самовар, и ужин появились на столе своевременно, благодаря распорядительности Дуняши и Катерины, в противном случае, не миновать бы Гале грозы в этот первый день, когда после отъезда дяди Миши у нее на душе было теплее и светлее от так редко выпадавшего на ее долю участия.
   -- Послушай, Галка, мне необходимо сообщить тебе что-то страшно-страшно важное и интересное! Устраивай скорее кормление зверей, пои всех чаем и кончен бал, -- перехватила на ходу подругу Надя.
   -- Хорошо, хорошо, только теперь, ради Бога, не задерживай меня, -- взмолилась та.
   За ужином и чаем Наде положительно не сиделось.
   -- А что он уже второй стакан пьет? -- кося глаза в сторону Ланского, осведомлялась она у Гали.
   -- Тш-ш-ш... -- остановила ее та и затем шепотом подтвердила: -- Да, второй.
   -- Надеюсь, третьего не захочет?
   -- Тш-ш-ш... -- опять зашикала Галя, едва сдерживая улыбку.
   -- И мама второй? -- не унималась Надя.
   -- И мама.
   -- Ну, тогда уже скоро, -- замурлыкала неугомонная девушка и продекламировала вполголоса:
  
        Близок, близок час свиданья,
        Тебя, мой друг, увижу я,
        Давно восторгом ожиданья
        Уже трепещет грудь моя...
  
   -- Теперь уже можно: Леля закатила глазки и повела Бориса Владимировича в сад. Значит, дело часа на два затянется, пока у моей сестрицы от усердия судороги в глазах не сделаются. Так идем. Они налево, мы направо, -- тащила она Галю в направлении густой ореховой аллеи, тянувшейся вдоль самого забора.
   -- Слушай, Галка, слушай и от радости прыгай вместе со мной: сегодня, сейчас, понимаешь ли, там в городе, я видела его, е-го! Чувствуешь? Чувствуешь ты, что это значит? "ЕГО", с большой, наигромаднейшей буквы! Ты, конечно, понимаешь -- кого?
   -- Право, Надечка, так сразу не знаю, не могу сообразить, у тебя их столько...
   -- Не сорок же! -- негодует Надя. -- Как? Ты так долго думаешь? И это мой лучший друг называется? Галка, две секунды на размышление. Ну-у! -- торопит Надя.
   -- А-а, знаю! Вероятно, тот, который однажды с опасностью для жизни доставал для тебя из чужого сада нарциссы, -- догадывается Галя.
   -- Что-о-о? -- грозно накинулась на нее Надя. -- Какой-то воришка, лазающий по чужим заборам, потрепанный собаками и, в довершение всего, окаченный из помойного ведра?!.. И это, по-твоему, мой ОН?!. -- возмущается толстушка.
   -- В таком случае, это, наверное, тот кадет, что так неудачно пытался лишить себя жизни ради тебя? -- вопрошающе смотрит Галя на подругу.
   -- Еще лучше! -- захлебывается от негодования Надя. -- Ты прямо оскорбляешь меня! Какой-то мальчишка, молокосос, наглотавшийся рвотных капель, да еще с такими блестящими последствиями -- это, видите ли, мой избранник! -- кипит она. -- Галка, еще минута, и если не назовешь того, настоящего, ты мне больше не друг! -- трагикомически возглашает она. -- Я помогу тебе, -- видя недоумевающее лицо подруги, идет ей навстречу Надя. -- Церковь, всенощная, обморок...
   -- Первый раз в жизни слышу! Такого ты мне никогда не рассказывала, -- решительно заявляет Галя.
   -- Как? Не говорила? Не может быть! Значит, я забыла!
   -- Видишь, ты забыла, а я должна помнить даже то, чего не знала. Вот она, твоя справедливость! -- смеется Галя.
   -- Ладно, ладно, молчи. Без упреков; тут не до них. Да, так произошло это еще прошлой зимой, на Масленицу. Теперь все понятно: на Пасху в том году я домой не приезжала, а до лета, конечно, могла забыть. Оттого, значит, ничего тебе и не говорила. Зато теперь помню все, все, все! Слушай! Началось дело тогда, когда нас, гимназисток, стали водить в Успенский собор. Мы -- чуть влево, а правее нас стояла Первая мужская гимназия. Я в своем ряду была крайняя правая, а на мужской половине крайним левым, то есть моим ближайшим соседом, оказался такой высокий гимназист. Глаза, понимаешь ли, голубые, волосы тоже...
   -- Вот даже как! Голубокудрый! Это совсем ново и в декадентском вкусе, -- рассмеялась Галя.
   -- Ничего тут смешного нет, только зря перебиваешь меня. Я хотела сказать: волосы светлые, вьющиеся! -- продолжала Надя. -- Сам милый, прелесть! А главное, все время с меня глаз не спускает. Так мы молча и созерцали друг друга. Только однажды смотрю -- у него из руки кусочек розовой бумажки выглядывает, а сам на меня выразительно смотрит. Я так и вспыхнула. Ясно, мне записочка. Это-то ясно, но как ее получить? Вдруг гениальная мысль: я хватаюсь за голову и бледнею -- хотела, по крайней мере, но, кажется, на самом деле покраснела больше обыкновенного и -- бац! -- шлепаюсь в обморок. Он меня подхватывает. Есть! Розовая записка плотно зажата в моей хладной, безжизненной руке. Переполох! Классюха бежит, но я уже, как ты понимаешь, оправилась. Потом вышли мы на улицу, читаю:
  
        "В вас все поэзия, все диво,
        Все выше мира и страстей,
        В вас все прекрасно и красиво,
        Вы -- идеал души моей.
   Николай В."
  
   Надя расширила от восторга глаза и продолжила:
   -- Разве не прелесть? С той минуты он так и засел в моей памяти: закрою глаза и вижу его, такого милого, красивого. Но вот беда в чем: ведь только с закрытыми глазами я его с тех пор и видела, а с открытыми -- никогда, потому что нас ни с того ни с сего (а, может быть, и за мой обморок) взяли да и перестали в собор водить... И вдруг сегодня... Едем мы, понимаешь ли, в экипаже мимо того домика, что -- помнишь? -- в прошлом году строить начали, тут при повороте на Варваринскую. Ну, так домик тот уже готов, а в окошке сидит очаровательный старичок: беленький, седенький, головка босенькая, глаза голубые, сам розовый...
   -- Господи, неужели это Николай В. так скоро состарился, бедняга? -- с комическим ужасом восклицает Галя.
   -- Глупости! Конечно, нет! Не мешай, пожалуйста! -- останавливает ее Надя. -- Так слушай: миленький, я тебе говорю, просто очаровательный! Если бы ты увидела, и ты бы влюбилась...
   -- Ах, так ты, значит, в него?... -- снова осведомляется слушательница.
   -- Нет... то есть да, и в него тоже. Да не перебивай же, ради Бога! -- вопит рассказчица. -- Самое интересное настало: смотрю, сидит старичок, а за его спиной стоит во весь рост он, мой Николай. Я так ахнула, что и мама, и Леля как на сумасшедшую на меня взглянули. Даже Василий с козел обернулся: "Чего изволите?" -- говорит. Это он -- Николай! Две капли воды! Только вместо гимназической блузы белый китель, вот единственное...
   -- Но допускаешь же ты все-таки возможность, что за полтора года, во-первых, он мог хоть раз переодеться, а во-вторых, окончить гимназию, -- надоумила ее Галя.
   -- А ведь правда, мог студенческий китель надеть! Ну, так это он, он и он! А вдруг -- нет? Завтра же под благовидным предлогом мчусь в город и еще раз хорошенько посмотрю. Галка, вдруг мы с ним встретимся? Вот бы прелесть была! Хотя... немножко совестно... Теперь я ни о чем больше думать не в состоянии, одно в уме и день и ночь. Видишь, я даже стихотворно настроена, а со мной, как тебе известно, этот грех не часто случается... Однако надо все-таки идти, а то от мамы нахлобучка будет, что гостя бросила. Эх, кабы того гостя мне заполучить, уж не бросила бы, а этот не для нас. Идешь со мной? -- на ходу обратилась Надя к подруге.
   -- Нет, я тут еще посижу, мне ведь нахлобучки не будет за то, что я Бориса Владимировича не занимаю, а вечер такой дивный. Посмотри, как хорошо.
   -- Ну, это, матушка моя, ты знаешь, не по моей части: деревья как деревья, небо как небо, -- все в порядке, а что солнце спать улеглось и не смолит вовсю, за то ему спасибо...
   Надя помчалась в направлении веранды и разбитого перед ней цветника, а Галя села в образованную кустами орешника нишу и, полной грудью вдыхая свежий вечерний воздух, залюбовалась окружавшей картиной дремы природы.
   Догорали последние лучи. Легкая дымка окутывала кусты и деревья. Проскальзывая сквозь просветы листвы, она темным флером обматывала их вершины и обвивалась вокруг сильных стволов. Одни лишь молочно-белые стволы берез выделялись на фоне ночи, да крупными снежными хлопьями серебрились разбросанные по кустам цветы жасмина. И вдруг из темной купы дерев, всколыхнув ночную тишь, полилась нежная трель соловья. Пропел серенький чародей свою милую песенку и смолк. Но едва замерла его последняя нотка, как из густого орешника зазвенела другая песнь: сильный молодой голос затянул простую, несложную мелодию, но сколько чувства, сколько души было в звуках этого напева! Ширились, крепли мягкие бархатистые звуки, они наполнили весь темный дремлющий сад, взвились вверх и понеслись к звездному небу, чистые, полные грусти и призыва:
  
        Запад гаснет в дали бледно-розовой,
        Звезды небо усеяли чистое,
        Соловей свищет в роще березовой,
        И травою запахло душистою.
        Знаю, что тебе в думушку вкралося, --
        Твое сердце болит безотрадное,
        В нем не светит звезда ни единая, --
        Плачь свободно, моя ненаглядная,
        Пока песня звучит соловьиная,
        Соловьиная песня унылая,
        Что, как жалоба, катится слезная, --
        Плачь, душа моя, плачь, моя милая,
        Тебя небо лишь слушает звездное[*].
  
   [*] -- Стихи известного русского поэта и драматурга А. К. Толстого (1817-1875).
  
   Казалось, что трепетное молодое сердце действительно плакало и дрожало, что рвались из него наружу невыплаканные одинокие слезы. Вот они наконец хлынули, и оборвалась, замерла песня...
   Галя пела, зараженная песнью смолкшего соловья, пела уверенная, что "только небо лишь слушает звездное" ее импровизированную мелодию... Кругом была такая тишина, не доносилось ни одного человеческого голоса. Девушка пела, как птица, вся отдавшись звукам собственной песни, вкладывая в нее всю душу, переливая в широкий простор темной ночи накопившиеся в молодой груди чувства.
   Ей и в голову не приходило, что при первых же звуках ее пения Ланской, которого она считала уехавшим, весь насторожился.
   -- Что за чудесный голос и что за своеобразная, простая, но прелестная мелодия! -- воскликнул он. -- Первый раз слышу ее, да и самые слова будто незнакомые.
   -- Это Галя импровизирует по обыкновению. Она ведь никогда не поет готовых романсов, а возьмет какое-нибудь стихотворение и фразирует его по-своему, -- пояснила Надя. -- Некоторые у нее чудесно выходят, например, Кольцова: "Что, дремучий лес, призадумался..." Уж я не Бог знает какая музыкантша, а и меня за душу берет... Вообще, Галка моя молодчина, что и говорить, -- искренне воскликнула девушка.
   -- Да ведь это же настоящий творческий талант, -- восхитился Ланской, -- и при этом голосе...
   -- Полно, полно, Борис Владимирович, не создавайте себе издали иллюзий, а то вблизи придется разочароваться. Просто вас так восторженно настраивает ночь, соловьиное пение и, по обыкновению, дело довершают ваша доброта и чрезмерная снисходительность, как правильно подметила мама! Однако перейдем к другому, а то я опять забуду. Скажите, Борис Владимирович, а что если нам поставить спектакль? Ведь недурно было бы? -- предложила Леля.
   -- Великолепная идея, Ольга Петровна. Всецело присоединяюсь, -- согласился Ланской.
   -- На сей раз умно придумано! -- одобрила и Надя.
   -- А что играть? -- осведомился молодой человек.
   -- Я уж и это обсудила, и, кажется, удачно: сыграем "Сорванца"-- чудесная вещица, и все роли прелестные.
   Леля действительно уже всесторонне взвесила этот интересовавший ее вопрос и остановилась на названной пьесе, предполагая заглавную роль сыграть самой, а молодого человека Боби, по пьесе влюбленного в нее, предоставить, конечно, Ланскому.
   -- И в самом деле выбор великолепный. У нас как раз на все роли найдутся прекрасные исполнители. Так решено?
   -- Решено, -- одновременно подтвердили обе сестры.
   -- Отлично. В таком случае завтра же даю телеграмму в Москву Рассохину, и дней через пять роли и пьеса будут в наших руках. А пока честь имею кланяться. Извиняюсь, что злоупотребил гостеприимством и до такого позднего часа задержал вас. Мое почтение, -- и, раскланявшись со всеми, Ланской направился через сад к ожидавшему его у подъезда экипажу.
   -- Au plaisir!
   -- Не забывайте нас! -- неслись ему вслед прощальные приветствия.
  

Глава VII
Приятный сюрприз. -- Лелино разочарование

   -- Опять ничего! -- мрачная, как туча, войдя в Галину комнатку, безнадежно опустилась на стул Надя.
   Она только что вернулась из города, куда под различными предлогами ездила уже третий раз, руководимая на самом деле исключительно целью завернуть на Варваринскую улицу и проехать мимо окон заветного новенького домика.
   -- Это наконец возмутительно! -- негодовала она. -- Третьего дня видела какую-то старушенцию, читающую у окна газету. Правда, бабуся была премиленькая, чистенькая такая, что, будь при ней то же живое приложение, что было прошлый раз при старичке, она бы, вероятно, страшно мне понравилась. Но именно приложения-то никакого и не было, только одна она... -- с гримасой протянула Надя. -- Вчера ничего, ну решительно ничего! Ни одного старца, а сегодня... Право, точно насмешка: белая спина, половина белокурого затылка и одно ухо, проходящие по комнате. А? Мило?!
   -- Слушай, Надя, если тебя сокрушает, что ухо было всего одно, то ручаюсь тебе чем хочешь, что с другой, невидимой стороны было к нему парное -- второе, -- смеется Галя.
   В противовес подруге у нее настроение великолепное, так как незадолго перед тем было получено известие, что через два дня приезжает Михаил Николаевич.
   -- Глупо, Галка! -- сердито огрызается Надя. -- Разве в ушах дело? Есть второе -- прекрасно, а что в них толку? Какие ж в ушах бывают особые приметы? Уши как уши: больше торчат или меньше -- не все ли равно? Разве что нарвешься на такие, как у нашего Виктора, но это уже несчастный случай: не досмотрела нянька, плохо пеленала, вот они на свободе как лопухи придорожные и разрослись. Тебе смешно, тебе почему-то все смешно сегодня, а я так зла, так зла!.. Ну как узнать? Скажи, как узнать? -- наступает на нее Надя.
   -- Только ждать случая. Не в дом же врываться и обитателей осматривать, согласись, -- смеется Галя.
   -- А я вот и мечтаю, чтобы как-нибудь в дом проникнуть, только, конечно, не ворваться, а прокрасться под каким-нибудь благовидным предлогом и, само собой разумеется, так, чтобы меня не видели и не узнали, -- строит планы Надя.
   -- Кроме шапки-невидимки предложить боле ничего не могу, -- шутит Галя.
   -- Опять смеется!.. Нет, это невыносимо! Смотри, Галка, я таки поколочу тебя сегодня. Ну, придумывай же что-нибудь. Почему ж ты не думаешь? Думай, ради Бога!
   -- Ни-ни. Ничего! -- указывая на голову, делает отрицательный жест Галя.
   -- Нашла! Нашла! -- вдруг торжествующе подпрыгивает от радости Надя. -- Слушай, Галка, давай наберем огурцов, оденемся деревенскими бабами и пойдем туда продавать!
   -- А огурцы где возьмем? Еще не выросли, -- расхолаживает ее подруга.
   -- Нет, ты сегодня невозможная! Ну не выросли, так и не надо! Не в огурцах счастье! Грибов, картошки, ягод -- чего-нибудь да достанем. Дело в идее. А-а? Не хорошо разве? Не умно? Галочка, милая, золотко, сокровище, пойдем завтра же утром! Умоляю! Прошу! На коленях заклинаю! -- и толстушка грохнулась на пол к ногам подруги.
   -- Надя, ведь это же безумие! Не можем же мы переодетые идти пешком в город.
   -- Придумаем, все придумаем, только согласись, милая, хорошая! Пожалуйста!
   Просьбы Нади, собственное хорошее настроение и молодость брали свое: постепенно и Галю стала увлекать оригинальная выдумка подруги. Наконец все было обстоятельно обдумано и решено.
   На следующее утро, когда Галя поедет в город за покупками, с ней отправится и Надя. Кухаркиной племяннице Груше приказано отправиться на рассвете в лес и набрать два кувшина земляники. Ей же поручено снабдить барышень соответствующими костюмами -- конечно, все под величайшим секретом и за привлекательное вознаграждение. Ехать девушки должны в своих обычных платьях; лошадь с кучером, подвезя подруг к домику старушки Дарьи, давнишней знакомой Таларовых, вынянчившей в свое время Виктора, будет поджидать их у Гостиного двора. Переодеться полагалось у Дарьи и, справив дело, ради которого затевалась вся эта сложная махинация, снова вернуться к женщине, принять там привычный вид и тогда направиться к ожидающей их лошади. Все это и было исполнено в точности, согласно составленной программе.
   Веселые и возбужденные, подруги встали раньше обычного, хотя вообще поднять Надю с постели было делом далеко не легким.
   Вот подана бричка; под ее сиденьем припрятаны глиняные кувшины с чудесной лесной земляникой, завернутые в пестрые ситцевые юбки, кофты, передники и головные платки. Промелькнул лесок; экипаж повернул на шоссе и остановился у домика старушки. После обычных приветствий девушки, не теряя дорогого времени, приступают к переодеванию. При виде превращения барышень в деревенских девчонок Дарья недоумевает:
   -- Это что ж за машкерада за такая?
   -- А, видишь ли, мы тут с одними знакомыми поспорили, об заклад, понимаешь ли, побились, -- выдумывает Надя, -- что мы к ним придем в гости, а они нас не узнают и в дом не впустят. Вот и хотим попробовать, потому что уж очень заклад хороший -- по десять фунтов конфет каждой. Страх как хочется выиграть! Коли только удастся, так на радостях тебе два фунта кофейку принесем, -- благоразумно заканчивает посулой свою импровизацию девушка.
   -- Ну-ну, -- одобрительно кивает головой старуха. -- Отчего же малость и не позабавиться: известно, дело-то ваше молодое. А важнецкие из вас деревенские девчонки вышли, ей-Богу! Особливо ты-то, Надюша, хоть куда. Да и подружка твоя недурна, только будто малость суховата, да больно великатна. Ну да за подлетыша, годков эдак двенадцати, сойдет, -- утешала Дарья.
   Плотная и розовая Надя была очень видной крестьяночкой. Галя же, в пестром сарафане, розовой кофте и желтеньком в лиловые цветочки ситцевом платке на голове, казалась действительно совершенной девчоночкой, но необыкновенно хорошенькой.
   Платья слишком широкие и длинные, подоткнутые у пояса, мало смущали подруг, зато ноги являлись источником горя для обеих: непривычные к ходьбе босиком, девушки чуть не плакали от боли при каждом шаге, который приходилось делать по двору. Таким образом с этой, не предусмотренной ими стороны являлось серьезное неожиданное препятствие, грозившее разрушить весь замысел.
   -- Я не могу, -- возвращаясь в дом, чуть не плача, заявила Надя, -- я пойду в туфлях.
   -- На французских-то каблуках? -- напомнила Галя.
   -- Оборвать их, что ли? -- подумала вслух Надя.
   -- И што ты, родная, обувь-то энтакую шикозную портить! -- взмолилась старуха. -- Обождите-ка малую толику, я вам лапотки раздобуду, а в них вам совсем сподручно ступать-то будет. Эй, Катька, живо, принеси из сарая лапотки! -- приказала Дарья внучке.
   -- Вот спасибо тебе, милая, -- сразу повеселела Надя, когда лапти были надеты. -- Теперь хоть сто верст отмахаем. А себе за то гостинца хорошего жди. Ну, Галя, идем!
   Вихрем неслись девушки, подгоняемые весельем и страхом, сразу охватившим их, лишь только они очутились на модной улице. Было ли в их внешности действительно что-то особенное, привлекавшее всеобщее внимание, или им просто так казалось, но Надя то и дело восклицала:
   -- Видишь? Видишь, как этот человек смотрит на нас? Он что-то подозревает! Галя, а городовой-то, городовой! И он глядит. Вдруг остановит? В полицию потащит? Господи, какой тогда скандал! Галя, я так боюсь! Смотри, кажется Головин пошел и с ним мадам Андреева, -- через минуту снова дергала она подругу. -- Нет, впрочем, к счастью, не он, -- успокаивалась Надя, чтобы сейчас же задрожать от другой мерещившейся ей опасности.
   -- Почем земляника? -- раздался в это время голос за их спиной.
   Надя, растерявшись от неожиданности возгласа и непредвиденности самого случая, могущего, как ей показалось, лишить их ягод, нужных для совершенно иной цели, метнулась было в сторону, готовая бежать от опасности, но Галя своей находчивостью спасла положение.
   -- Заказанные, не продаются, -- спокойно, едва повернув голову в сторону вопрошавшей, проронила она, а затем обратилась к подруге: -- Возьми себя в руки, а то мы, чего доброго, на самом деле в участке окажемся. Ты сейчас так шарахнулась в сторону и вообще так дико озираешься кругом, точно украла что-нибудь. Непременно так подумают. Ну, держись, подходим. Ради Бога, не наскандаль. Тут ведь, кажется?
   -- Тут, тут, -- подтвердила Надя. -- Ох, как сердце бьется. Он или не он? Галка, говори скорее: он?
   -- Он, он! Только замолчи, пожалуйста. Окна настежь -- великолепно: прямо к подоконникам подойдем; я буду предлагать, а ты гляди во все глаза, -- распределяла роли Галя.
   -- Земляники лесной не угодно ли, земляни-и-ики! -- уже под самой стеной бревенчатого домика раздался ее звучный, мелодичный голосок.
   Девушки остановились у одного из окон. Комната оказалась столовой. На обеденном столе кипел самовар. Около него, как раз напротив окон, сидел седой старичок, слева, на председательском месте, хлопотала над посудой пожилая дама. Правее нее, спиной к улице, расположился молодой человек в студенческой тужурке.
   При возгласе девушки хозяйка повернула голову в ее сторону.
   -- А хорошая ли у тебя земляника, милая? Зрелая? -- спросила она.
   -- Зрелюсенькая. Ягодка в ягодку, только чичас в лесу насбиранная. Да вы извольте, господа хорошие, сами поглядеть, какова ягодка, -- бойко, не поведя бровью, предлагала Галя.
   Барыня поднялась с места; следом за ней двинулся и молодой человек.
   -- О-он! -- сдавленным голосом прошипела Надя и, точно увидев привидение, в ужасе шарахнулась в сторону, повернувшись к подошедшим покупателям спиной.
   -- Да, ягода хорошая. А сколько хочешь? -- осведомилась дама.
   -- Двадцать копеек, как отдать, -- во избежание лишних переговоров назначила Галя действительно очень низкую цену.
   -- Хочешь тридцать за оба кувшина? -- предложила барыня.
   -- Ну, ладно, берите, что ль, -- согласилась девушка.
   -- Коля, дай из буфета блюдо, чтобы высыпать ягоды, -- обратилась дама к студенту. -- Что это подруга твоя, никак плачет? -- осведомилась она у Гали, указывая рукой на вздрагивавшую от сдерживаемого смеха спину Нади.
   -- Вот извольте, -- передала Галя кувшин студенту. -- Не, чаво ей плакать-то? -- обратилась она затем к спрашивающей. -- Застудилась малость, так насморк у ее здоровенный, вот она цельный день все носом-то и шморгает, да знай передником его трет, -- удачно вывернулась девушка. -- Сморкайся же! -- шепнула она Наде, беря из ее рук второй кувшин.
   Та, довольная найденным выходом из положения, радостно затрубила носом. В соединении с фырканьем получился довольно странный звук, который девушка покрыла усиленным, но не особенно натуральным кашлем.
   -- Спасибочки вам! Счастливенько оставаться! -- получив между тем деньги, благодарила Галя своих покупателей.
   -- Ну, Сонюха, идем, што ль! -- окликнула она подругу.
   Теперь роль Гали была окончена, и, едва отойдя от дома, обе девушки, не в силах более сдерживаться, весело расхохотались.
   -- Ну и молодец ты, Галка! Право, хоть на императорскую сцену! "Только чичас насбирана", "счастливенько оставаться", -- хохоча, подражала ей Надя. -- Стой! Стой! Смотри, -- указала она на прибитую к парадным дверям медную дощечку, не замеченную ими раньше: -- "Андрей Михайлович Власов". Вот тебе и В.
   Следовательно, они изволят называться Николаем Андреевичем Власовым. Вот он кто, таинственный Николай В.! -- торжествовала Надя. -- Однако бежим, а то, того гляди, нарвемся на кого-нибудь или сцапают нас, -- заторопилась она.
   Не останавливаясь больше, быстрым шагом, насколько позволяло приличие и опасение быть принятыми за воровок, неслись подруги к Дарьиному домику.
   Переодевшись и справив в городе все нужные покупки, девушки еще раз завернули к старушке, чтобы вручить обещанный гостинец: два фунта кофе, сахар и огромный кусок вкусной коврижки.
   -- Галка, какое счастье, что это он! Теперь еще одна мечта -- встретиться. Тогда все прелестно, великолепно, чудно-пречудно будет!
  
   Ясно лазурное небо; лишь едва приметной белой рябью пробегают по нему воздушные облачка, словно легкие перламутровые раковины, выброшенные на поверхность синей глади. Яркое золотое солнце снопами льет свои горячие лучи, и они согревают холодные темные недра земли. Крепнет и зреет трудовая нива, уже желтеет озимая рожь под ласковой, жизнерадостной улыбкой солнца. Окаймленное, точно рамкой, темно-зеленой межой, слегка зыблется янтарное хлебное море, из его глубины пристально и зорко глядят кругом синие васильки-глазки, защищенные от ветра высокими колосьями. Чутко прислушиваются они, не раздастся ли шум шагов человека, не протянется ли его праздная преступная рука к отягощенной верхушке зреющего колоса. Тогда, словно, встрепенувшись, призывно и моляще склоняют они перед человеком свои яркие головки: кокетливо заглядывают в глаза, манят приветливой улыбкой, нежным медовым ароматом привлекают к себе внимание. И когда наконец голубые головки беспомощно никнут одна за другой в сорвавшей их руке, они умирают с облегченным, радостным вздохом, счастливые сознанием того, что ценой своего красивого, но бесполезного существования сохранили драгоценную жизнь кормильцев-колосьев.
   На краю поля, без шляпы и зонтика, вся залитая солнцем сидела Галя. Они с Асей успели уже совершить хорошую прогулку и теперь на обратном пути сделали маленький привал. Впрочем, сидела только Галя, да в нескольких шагах от нее, изнемогая от летнего зноя и не по сезону жаркой одежды, сопя и пыхтя, развалился ее четвероногий телохранитель Осман.
   Асе же не сиделось. Невзирая на целый сноп сваленных на колени девушки васильков, чудесных пунцовых маков и крупных полевых ромашек, девочка в увлечении все рвала и рвала свои любимые синие цветочки, и розовое платьице ее мелькало среди ржи.
   Тем временем из проворных рук Гали вышло уже два красивых больших букета, и пальцы ее торопливо сплетали гирлянду из васильков.
   Так хорошо, так светло было на сердце девушки в последние дни, так соответствовал этот сверкающий цветущий день ее личному настроению, так стремилась куда-то вширь и ввысь ее молодая душа, что, вырвавшись наконец в веселой звонкой песне, она разлилась по позолоченному полю, высоко взвилась к сияющему ласковому небу. И рассыпались, и задрожали, как серебристые колокольчики, мелодичные звуки:
  
        Колокольчики мои,
        Цветики степные,
        Что глядите на меня,
        Темно-голубые?
        И о чем звените вы
        В день веселый мая,
        Средь некошеной травы
        Головой качая?
        Конь несет меня стрелой
        Во поле открытом.
        Он вас топчет под собой,
        Бьет своим копытом.
        Колокольчики мои,
        Цветики степные,
        Не кляните вы меня,
        Темно-голубые!
        Я бы рад вас не топтать,
        Рад промчаться мимо,
        Но уздой не удержать
        Бег неукротимый.
        Колокольчики мои,
        Цветики степные,
   Не кляните вы меня,
        Темно-голубые! [*]
  
   [*] -- Стихи А. К. Толстого.
  
   Девушка закончила свою музыкальную импровизацию и позвала малышку:
   -- Асюта, довольно цветочки собирать, их уже и так много. Поди лучше скоренько сюда, я сплела тебе веночек. Ну, неси свою головку, я тебе его надену!
   Девчушка тотчас же весело прибежала на зов, зажав в каждой ручонке по пучку плачевного вида васильков.
   -- Зачем же ты их, бедненьких, так придавила, что они и дохнуть не могут? Видишь, какие скучные стали и головки свесили. А хвостики-то какие коротенькие! Их и не вплетешь. Глупыш ты мой драгоценный, зачем же ты нарвала таких коротышек? -- тормоша ребенка, допрашивала девушка. -- Ну, сядь передо мной, как лист перед травой, а я тебе венок на головку надену. Так! Видишь, как красиво: теперь и тут васильки, и тут, -- Галя поочередно указала на цветы и на глазки ребенка. -- И сама ты вся целиком мой малюсенький синий василек, -- поцеловала она в обе щеки действительно очаровательную малышку.
   -- Теперь, тетя Галя, я тебе головку уберу. Хорошо? -- просила Ася.
   -- Ну, украшай, -- согласилась девушка.
   -- И волосики можно распустить?
   -- Распустить? А не вырвешь половину? Не станет после этого твоя тетя совсем лысенькой?
   -- Нет, я тихонько, совсем осторожненько, -- уверял ребенок.
   -- Ну, распускай.
   Через минуту целая мантия пушистых шелковистых прядей, блестя на солнце, рассыпалась по спине и плечам девушки.
   -- Какие миленькие, мяконькие! -- гладила их Ася, любовно прижимаясь к ним личиком. -- Теперь, тетя Галя, дай мне веночек и цветов, много-много -- все! -- потребовала девчушка.
   -- Да ты, кажется, целый цветник собираешься устраивать на моей голове? -- засмеялась девушка.
   -- Тише, тише, не двигайся, тихонько сиди, а то все упадет, -- просила малышка.
   Надев на черные волосы Гали гирлянду из красиво чередующихся маков, ромашек и васильков, ребенок принялся втыкать отдельные цветы в густые распущенные пряди. Скоро шелковистая черная мантия запестрела эффектно выделяющимися на ней белыми звездами ромашек, огненными чашечками и синими зубчиками маков и васильков.
   -- Вот красиво! -- отойдя на два шага, чтобы лучше видеть свое произведение, всплеснула ручонками девочка: -- Пре-е-лесть! А теперь личико покажи: только не ворочайся, а то все рассыплется.
   Ася стала перед Галей, свесив набок головку.
   -- Вот я хорошо сделала! -- сама себя похвалила малышка. -- Ты теперь совсем похожа на добрых волшебниц, что в сказках приходят, -- закончила она.
   -- Да разве ж волшебницы бывают такие черные? -- запротестовала Галя. -- Они всегда беленькие, волосики у них светлые, как у тебя, глазки голубые, личико совсем прозрачное! И разве все это похоже на меня?
   -- А черненьких совсем не бывает? И глазки, чтобы черненькие, как у тебя? -- допытывался ребенок.
   -- Нет, никогда! Такие черные только чертики бывают, -- наклонясь к самому личику девочки, рассмеялась Галя.
   -- Неправда, неправда! Чертики совсем не такие. Неправда. Вот и дядя смеется. Неправда! -- в знак несогласия весело замотала головой Ася.
   -- Какой дя...? -- начала, но, быстро повернувшись, не договорила Галя. -- Как? Опять вы? И опять так неожиданно, -- увидев Ланского, смущенно воскликнула девушка, поднимаясь с земли и бессознательно берясь рукой за расплетенные косы.
   От порывистого движения целая волна волос скользнула с плеча на грудь девушки; пестрый дождь цветов посыпался с ее головы. Среди этого залитого солнцем поля, в пунцовом платье, с озаренным радостью и смущением лицом, с влажными, точно росой окропленными глазами, с венком на голове, вся усыпанная цветами, Галя казалась воплощением лучезарного летнего утра, живой, яркой сказкой благоухающих зеленых лугов.
   Нельзя было не залюбоваться чудесной группой, которую представляли собой эта полная жизни девушка в своем фантастичном убранстве и рядом с ней воздушная фигурка белокурой девочки в венке из васильков, синеющих на светлом золоте распущенных волос.
   Ланской, никем не замеченный, стоял здесь уже несколько минут и был не в силах отвести от них глаз, даже когда девушка повернулась в его сторону. Галя заметила устремленный на нее взгляд и покраснела еще сильнее.
   -- Господи, кто мог думать, что вы окажетесь здесь? А я в таком виде... Это все Ася... -- смущенно оправдывалась она.
   Еще раз основательно встряхнув головой, девушка торопливо разделила волосы пополам и принялась быстро заплетать их в две косы.
   -- Извините, что я при вас вынуждена совершать свой туалет, но я сейчас, сию минуту... Вот и все! -- облегченно вздохнула она и с веселой улыбкой забросила за спину тяжелые косы. -- Теперь садитесь и расскажите нам, откуда вы так неожиданно нагрянули, -- пригласила Галя Ланского.
   -- Но, может быть, мы бы все-таки поздоровались с вами? -- мягко улыбнулся он.
   -- Ах, в самом деле! -- спохватилась она. -- Когда вы так меня напугали... -- оправдывалась девушка, подавая руку пришедшему. -- Ну, теперь объясняйтесь.
   -- Да, видите ли, задумал я сегодня пробраться в Васильково посредством пешего хождения. Благополучно миновал шоссе и свернул вот в этот самый лесочек, который, как вам известно гораздо точнее, чем мне, привел бы меня прямо к намеченной цели. Только смотрю, что-то на поле алеет. Приглядываюсь: для мака, пожалуй, велико, для взрослого человека слишком мало... И вдруг озаряет меня мысль: не Галина ли это Павловна только? Я -- сюда, и, как видите, предположение оказалось небезосновательным.
   Галя опять покраснела.
   -- Так вы успели подметить мою слабость к пунцовому цвету? Впрочем, это нетрудно, я издали как маяк пылаю. И пристрастие это у меня с детства, даже куклу свою всегда оборачивала в какие-нибудь красные тряпки. Только хвастаться тут, кажется, нечем, потому что, говорят, это признак крайне низкого умственного развития, -- засмеялась она.
   -- Почему? -- удивился Ланской. -- Я бы сказал наоборот. Заметьте, индюки, коровы, гуси и прочие существа, как известно, умом не блещущие, ненавидят, даже боятся этого цвета, так что...
   -- Так что я, которая не только не пугаюсь, но даже благоволю к нему, стою значительно выше их? -- перебила его девушка. -- Вы положительно льстите мне, Борис Владимирович! -- звонко смеясь, поддразнивала она его.
   -- Виноват, -- запротестовал Ланской, -- известно также, что издревле существовали цари и художники слова и кисти: первые носили, вторые воспевали и изображали пурпурные тоги. Почему бы вам не примкнуть к этой категории? Ну, а по пути прихватите с собой и меня, так как я тоже большой поклонник красного цвета: он согревает, ласкает глаз, рассеивает мрачные мысли.
   -- Вот я и задалась целью разгонять людскую меланхолию, -- смеялась Галя.
   -- И, конечно, блестяще будете преуспевать на этом поприще, -- улыбаясь, вымолвил в ответ собеседник.
   На самом же деле, помимо любви к красному цвету, Галя почти не расставалась в последнее время со своим пунцовым платьицем еще и из чисто суеверного чувства: в нем была она, когда после двух дней тщетного ожидания дождалась приезда своего дорогого дяди Миши; оно же было на ней, когда она впервые уловила искру сочувствия, увидела дружескую поддержку со стороны этого, еще незнакомого, заочно антипатичного ей, а на самом деле такого доброго и деликатного человека. Каким памятным был этот день для нее, привыкшей встречать лишь пренебрежение и полное отсутствие интереса к тому, чем томится, от чего сжимается ее сердце! С тех пор каждое утро, со скрытой надеждой на еще что-то новое, хорошее, радостное, тянется рука девушки за платьем-талисманом.
   -- Значит, вы по независящим от вас обстоятельствам так до самого Василькова и не добрались? -- спросила Галя.
   -- Нет, как видите, не попал. Но это не лишает меня возможности сообщить вам последние новости касательно происходящего там.
   -- А именно? -- полюбопытствовала Галя.
   -- В настоящее время у вас гости. Я самолично видел, как они туда повернули.
   -- Гости?... -- неприятно удивленная, повторила Галя.
   Ланской от души рассмеялся.
   -- Скажите, Галина Павловна, при известии о гостях у вас всегда бывает такой сокрушенный вид? Это надо принять к сведению, -- шутливо заметил он.
   Галя сконфузилась.
   -- Что вы, Бог с вами! Нисколько... -- отнекивается она. -- Я просто соображаю, кто это может быть. Мужчины или дамы? Или то и другое вместе? -- осведомилась она.
   -- Мужчины, -- во множественном числе, если считать кучера, без возницы же всего один, но зато крупный. Судя по чемоданам и ремням, окружавшим этого субъекта, а также по тому, что он свернул прямо с вокзального шоссе, куда только что прибыл пятичасовой поезд, ехал этот гость со станции, -- пояснил Ланской.
   -- Со станции? -- так и подпрыгнула Галя. -- Такой высокий, с русой бородой? -- вся оживилась она.
   -- Высокий и широкоплечий это наверно; кажется -- даже тоже почти наверно, -- есть борода, а вот русая ли она? Во всяком случае, не очень черная, это я могу сказать с уверенностью, -- подтвердил ее собеседник.
   -- Господи! Да ведь это же дядя Миша! А нас дома нет! -- вслед за радостно вырвавшимся возгласом девушки сейчас же раздался второй, сокрушенный. -- Но ведь он писал, что приедет послезавтра... -- вслух рассуждала она. -- Ну да тем лучше! Тем лучше!.. Асюта, детка моя, слышишь? Папа, папуся твой приехал! -- весело тормошила она обрадованного ребенка, в то время как у нее самой все лицо так и сияло.
   -- Вы, верно, очень любите этого человека? -- спросил Ланской.
   -- Дядю Мишу-то? Еще бы! Разве можно его не любить?! Я уверена, что он и вам страшно понравится, и вы ему тоже; вот увидите, -- пророчила Галя. -- А теперь бежим. Вы, конечно, с нами? Ася, давай ручку! Скоренько-скоренько бежим! -- и девушка побежала сама, умеряя шаг лишь настолько, чтобы за ней могли поспевать маленькие ножки в розовых чулках.
   -- Позвольте мне облегчить ваш бег. Вот так! Таким образом дело значительно упростится и ускорится, -- проговорил Ланской, беря Асю на руки.
   -- Теперь быстротой темпа не стесняйтесь, Галина Павловна, я от вас не отстану!
   Оба весело направились к усадьбе.
   Недоумевающий и встревоженный столь необычным способом передвижения своих друзей, Осман, пометавшись из стороны в сторону, не зная, что предпринять в таком экстренном случае, счел за благо с громким лаем последовать за бегущей компанией.
   Вот они уже в саду, на дорожке, ведущей к самой веранде. Вот радостно тянутся туда ручонки Аси, и она, спущенная Борисом Владимировичем на землю, рядом с Галей бежит к ступенькам балкона. Навстречу им с него спускается рослая фигура Таларова, с помолодевшим, сияющим лицом, с таким, каким прежде, в дни детства, привыкла его видеть Галя и какого почти не видела с тех пор.
   -- Папуся!..
   -- Дядя Миша! -- срывается одновременно с уст ребенка и молодой девушки.
   Галя не видит косых взглядов, возмущенно вздернувшихся плеч Марьи Петровны, злобной гримасы Лели, вызванных ее появлением в сопровождении молодого человека, несущего на своих плечах Асю. Да если бы даже она и заметила их неудовольствие, не все ли ей теперь равно? Она теперь не одна: около нее ее добрый гений и вечный заступник, ее милый, дорогой дядя Миша.
   -- Мишель, позволь же, однако, познакомить тебя, -- нетерпеливым, хотя и сдерживаемым тоном прерывает радостную встречу Таларова. -- Ты так увлечен свиданием с Асей, что не замечаешь ни меня, ни нашего милого Бориса Владимировича, который желает быть тебе представленным.
   -- И знакомство с которым я, вдобавок, должен начать с выражения своей искренней признательности за столь быструю и комфортабельную доставку сюда моей дочери, -- весело подхватил Михаил Николаевич. -- Мерси, и очень приятно познакомиться, -- с приветливой улыбкой он сердечно протянул руку молодому человеку.
   Тот в свою очередь с удовольствием пожал ее; видимо, произведенное впечатление было обоюдно благоприятным.
   Возвращенная к действительной жизни раздраженным видом и голосом Марьи Петровны, Галя направилась уже к двери, чтобы распорядиться насчет ужина, когда Таларова, будучи не в силах подавить недоброжелательного чувства к девушке, усилившегося за последнее время, сорвала-таки на ней злость:
   -- Может быть, ты хоть сегодня позаботишься, чтобы мы были сыты, и не заставишь нас снова голодать?
   Галя вспыхнула и в первую минуту была готова возразить против этого несправедливого, ничем не заслуженного упрека, явно вызванного желанием лишний раз унизить ее, но почти в тот же миг она отказалась от своего намерения. "Пусть! Пускай! Ни дядя Миша, ни Борис Владимирович не поверят, а упреки слушать не впервой. Пусть!.." -- и девушка, не проронив ни слова, вошла в дом.
   Неприятное впечатление от этой маленькой сценки было лишь мимолетным и бесследно растворилось в радостном чувстве, наполнявшем ее сердце.
   С настоящим увлечением принялась Галя на этот раз за приготовления к ужину. Из мешка был вынут самый свежий творог; на леднике поспешно сбивались густые желтые сливки, чтобы смешанными с крупной душистой земляникой, любимой ягодой Михаила Николаевича, появиться на вечернем столе. В духовке, тоненько нарезанные и обсыпанные сахаром и корицей, подрумянивались домашние сухарики. Редкая, кончающая уже свое существование спаржа и молоденькая, едва-едва доспевающая цветная капуста -- все самое лучшее было извлечено из парников и опущено в кипяченую воду, не говоря о ветчине, горячих мясных блюдах и разнообразных закусках, которые, кроме того, должны были появиться в этот день к ужину.
   Все удалось как нельзя лучше. К положенному часу вокруг обильно заставленного всякими яствами стола собрались и гости, и хозяева.
   -- А что, Борис Владимирович, я еще не успела спросить вас, вы исполнили мою просьбу? -- обратилась Леля к Ланскому.
   -- Какую, собственно? -- осведомился тот.
   -- Как! Вы забыли? -- кокетливо упрекнула девушка.
   -- Едва ли это могло со мной случиться, -- любезно возразил он. -- Я просто не сразу догадался, о чем, собственно, идет речь. Вы хотели спросить относительно "Сорванца"?...
   -- Вот именно, о нем, -- подтвердила Леля.
   -- В таком случае, ваше желание было исполнено немедленно: в тот же вечер я написал Рассохину и не далее как сегодня получил повестку о прибытии пьесы и ролей.
   -- Вот это мило! Вот это любезно с вашей стороны! Не знаю, как и благодарить вас! -- вся просияла Леля. -- Значит, есть надежда на скорое получение этого литературного багажа?
   -- И весьма близкая: завтра утром я съезжу в город, и все будет в моих руках.
   -- Прелестно! Нет, вы, право, такой милый! -- все больше и больше умилялась девушка.
   -- Тут, как я слышу, спектакль затевается? -- осведомился Михаил Николаевич. -- Благое дело, всей душой приветствую. Самое, по-моему, интеллигентное развлечение, да и пьеса хороша, роли одна другой лучше.
   -- Вы, оказывается, знакомы с этой комедией и одобряете выбор? -- обратился к нему Ланской.
   -- Знаком, даже и очень: сам в ней когда-то играл, -- подтвердил Таларов.
   -- Вот это прекрасно! -- обрадовался молодой человек. -- Во-первых, вы, надеюсь, не откажетесь дать нам ценные указания, во-вторых, может быть, и сами согласитесь принять участие?
   -- Отчего же, пожалуй. Тряхнем стариной! -- без колебаний согласился Михаил Николаевич. -- А как вы думаете распределить роли? -- заинтересовался он.
   -- Женские, по-моему, расходятся великолепно, они точно созданы для наших исполнительниц, -- начал Ланской.
   При этих словах Леля радостно вспыхнула, предвкушая будущий триумф.
   -- Мне кажется, но это, конечно, только мое личное мнение, может быть, ошибочное, -- деликатно оговорившись, продолжал он, -- что роли нужно распределить следующим образом: Ольга Петровна при ее фигуре, выдержанных манерах и общей полной корректности всего своего облика, будет прекраснейшей старшей дочерью-ученой. Она, несомненно, была бы очень хороша и в роли княгини -- матери Боби, но для этого она слишком молода. Из Надежды Петровны выйдет чудесная средняя дочь -- хозяйка. На сцене, только на сцене! -- молодой человек, улыбаясь, успокоил всплеснувшую было от ужаса руками Надю. -- Что же касается младшей сестры, то есть самого Сорванца, то нам придется поклониться Галине Павловне, так как я сильно подозреваю, что, когда Крылов писал свою комедию, он имел в виду именно ее, -- наклоняя голову в сторону сидящей в конце стола Гали, закончил Ланской.
   Впечатление от слов Бориса Владимировича получилось самое неожиданное, сильное, и далеко не все присутствующие реагировали одинаково.
   -- Чудесно! Прекраснейшее распределение! Двумя руками подписываюсь под ним, -- весело одобрил Михаил Николаевич, довольный, что Ланской не забыл его любимицу.
   Щеки Гали радостно вспыхнули. О таком счастье она никогда и не мечтала. Участвовать в спектакле!.. Ей, которая обожала и сцену, и декламацию. В редкие досуги, запершись в своей келейке, она громко читала стихи и прозу, находя в этом громадное наслаждение.
   -- Мне? Играть? Что вы! Да разве это возможно?! -- невольно громко сорвалось у нее.
   -- О, Галка сыграет! Галка все что угодно изобразит! -- убежденно воскликнула Надя. Незаметно подтолкнув локтем подругу, она подмигнула ей, намекая на разыгранную сцену у бревенчатого домика.
   Леля при первых же словах Ланского относительно того, что из нее выйдет прекрасная дочь-ученая, недоумевающе взглянула на говорящего. Когда же в связи со словом "Сорванец" произнесено было имя Гали, она побледнела от столь неожиданной и острой обиды, губы ее нервно дернулись и на глазах выступили слезы злости.
   Мало того что эту чуть ли не горничную приглашают участвовать в спектакле -- возможность, ни на минуту даже не мелькавшая в мыслях Лели, -- ей еще отдают главную роль! Девушка задыхалась от негодования.
   Марья Петровна, вся вытянувшись, сидела с видом оскорбленной королевы. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу и в то же время стараясь говорить как можно спокойнее, она произнесла:
   -- Меня крайне поражает, Борис Владимирович, та уверенность, с которой вы говорите, что Галя прекрасно исполнит заглавную роль пьесы. На чем, собственно, основано ваше убеждение? Или, может быть, она на жизненной сцене успела доказать вам свои драматические способности? -- язвительно подчеркнула Таларова последнюю фразу.
   Теперь уже побледнела Галя. Вспыхнуло лицо Михаила Николаевича. Дрогнули тонкие брови Ланского, и что-то особенное, холодное, но почти неуловимое пробежало по его всегда приветливому лицу.
   -- Моя уверенность не так бессознательна, как могла показаться вам, многоуважаемая Марья Петровна, -- почтительно начал он. -- Вы, может быть, изволите помнить, как при первой встрече с Галиной Павловной я утверждал, что уже видел ее где-то и, вдобавок, при какой-то особенной обстановке? Память, оказывается, не изменила мне. Я действительно видел ее несколько лет назад на гимназическом литературном вечере, где она выступила с таким успехом, что поголовно все присутствующие признали в ней крупный талант.
   -- Талант? Rien que ça? -- стараясь добродушно улыбнуться, повторила Таларова. -- Oh, on est si indulgent pour les enfants, а вы, мой друг, снова повторяю -- и ко всем вообще. Но, согласитесь, большая разница прочитать какую-нибудь басенку или сыграть на сцене большую роль, при условии, что требования предъявляются уже не как к ребенку, а как к взрослому, искусство же замерло на той же точке... Convenez, mon ami [И только-то?... О, люди так снисходительны к детям... Согласитесь, мой друг... -- фр.]... -- злой усмешкой закончила свою фразу Таларова.
   Мгновение помолчав, она продолжила:
   -- Но допустим, допустим даже, что талант налицо и своим исполнением Галя затмит покойную Комиссаржевскую. Во всяком случае, я, уже как хозяйка дома, имею возражения. Теперь такое горячее время: варка варенья, маринады, консервы... Галя не может бросить свои прямые обязанности! Если она день и ночь будет учить такую большую роль и без конца ездить на репетиции, мы окажемся на пище святого Антония! Лично меня это не устраивает, -- по-прежнему с улыбочкой закончила Таларова.
   -- Это Галя-то при ее феноменальной памяти будет зубрить день и ночь?! -- негодуя воскликнула Надя.
   -- Ma chère, я твоего мнения не спрашиваю, -- мягким голосом, но сердитым взглядом остановила ее мать. -- А по-моему, -- обратилась она уже к Ланскому, -- пусть Надя играет сестру-хозяйку, согласна, у нее выйдет хорошо. А Сорванца я поручила бы Леле. Я еще зимой слышала, как она читала всю эту пьесу вслух, и именно эта роль ей особенно удавалась...
   -- В таком случае, -- перебил невестку Михаил Николаевич, -- я попрошу дать мне сыграть Боби, худенького, изящного девятнадцатилетнего маменькиного сынка, которого кормят чуть не с ложечки и без малого за ручку гулять водят. Мы с Лелей тогда оба будем на своих местах, ансамбль получится полный! Кстати, они и сцены-то все больше вместе ведут.
   Леля опять вспыхнула, зато Марья Петровна, в душе все сильней и сильней раздражаясь, говорила все тише и спокойнее.
   -- Ошибаешься, Мишель, я не тебе предназначала эту роль, -- холодно отчеканивая слоги, снова начала она. -- Я нахожу, что великолепнейшим, изящным Боби вышел бы наш милый Борис Владимирович.
   -- Я? Боби? -- с искренним ужасом воскликнул Ланской. -- Сжальтесь, многоуважаемая Марья Петровна. Я пригоден исключительно на роли старичков, преимущественно с комическим оттенком. Да и стар я для Боби, на него нужен совершеннейший юнец. Мы вот с Михаилом Николаевичем старцев изобразим: один -- отца, другой -- генерала. А на роль Боби, если позволите, я вам предоставлю прекраснейшего исполнителя, своего приятеля Николая Андреевича Власова...
   -- Власова!? -- сорвалось и замерло в устах Нади, ожесточенно впившейся пальцами в руку своей соседки, Гали. -- Ты слышишь?... -- захлебнулась она от радости.
   -- Кто это -- Власов? -- заинтересовалась между тем Марья Петровна. -- Незнакомая фамилия.
   -- Это еще новички в городе, -- пояснил Ланской. -- Старик Власов, бывший товарищ отца, выслужил пенсию, выстроил себе домик и совсем недавно поселился здесь с женой на покое. В настоящее время у них гостит их единственный сын, Николай, которого я и планирую для роли Боби. Что касается княгини, то на эту роль у меня тоже есть одна милейшая особа, мадам Логинова... Таким образом, остается незамещенной одна лишь Малашка, крестьянская девушка. Все же остальные роли, если вы, конечно, согласитесь на нашу с Михаилом Николаевичем покорнейшую просьбу и разрешите Галине Павловне играть, распределены, -- склонился перед Таларовой Ланской.
   -- Ну, полно, Маша, не упрямься, доставь ты и нам, и Гале раз в жизни удовольствие. Не пропадет твое варенье и соленье, досмотрит кухарка, да и Галя же никуда не денется. Наконец мы с Борисом Владимировичем беремся за нее ягоды почистить, чтобы работа не застаивалась. Согласны? Да? -- весело обратился Михаил Николаевич к Ланскому, который все больше и больше ему нравился.
   -- С величайшим удовольствием! -- искренне подтвердил тот.
   -- Ну, так кланяйтесь, и я тоже. Маша, бьем челом: не расстраивай спектакля! Честью просим, нет -- взбунтуемся: откажемся играть, и кончено, -- добродушно грозит Таларов. -- Не будет Гали, не будет и нас.
   -- Мишель, ты, право, ставишь меня в неловкое положение. Борис Владимирович, у меня язык не поворачивается отказать в просьбе вам, всегда такому милому, но... Ну, так пусть же будут, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Чтобы Галя играла такую громадную роль, требующую ее постоянного присутствия на репетициях, -- а они, конечно, будут в городском клубе, как и сам спектакль, -- я не могу согласиться, impossible. Но если вам не хватает исполнительницы на махонькую роль какой-то там Малашки, -- с презрением подчеркнула она, -- что ж, пусть играет. Думаю, свои несколько слов она и с одной репетиции скажет. Vous voyes, какой я покладистый человек, -- закончила Таларова.
   Своим согласием она чувствовала себя до некоторой степени удовлетворенной: Малашка -- пусть, это не Сорванец. Дуняшки, Малашки, Матрешки -- это как раз для Гали. Ни на какие дальнейшие уступки Марья Петровна не пошла.
   Зато на своем настоял и Михаил Николаевич: после продолжительных обсуждений роль Сорванца была наконец вручена Наде, которая под собой ног не чувствовала от радости: ведь играть ей почти все время придется с "ним", таинственным полузнакомцем.
   Роль, которой добивалась Леля, теперь, после замены Боби-Ланского Боби-Власовым, потеряла для нее свою заманчивую прелесть, и девушка примирилась с ролью ученой девицы. Тем более что Сорванец достался сестре, а не этой "противной зазнавшейся выскочке", как она мысленно называла Галю.
   -- Слушай, Мишель, -- на следующее утро за чаем обратилась Марья Петровна к шурину. -- Мне, право, очень неприятно, что, едва ты успел приехать, я уже вынуждена коснуться несколько щекотливой темы. Речь идет о Гале. Извини, но мне кажется не совсем приличным твое обращение с ней. Как-никак взрослая девушка, совершенно посторонняя, без роду без племени, служащая в моем доме, и вдруг это "дядя Миша", и твой разговор с ней на "ты"... Когда она была ребенком, и то меня коробила подобная фамильярность с ее стороны: всякая дворовая девчонка смеет вдруг моего шурина "дядей" величать. Теперь же это хоть кого может шокировать. И она так бестактно, неделикатно злоупотребляет твоей добротой! Вчера, например, ваша встреча, этот дикий ее выкрик "дядя Миша!" в присутствии постороннего. Прямо из рук вон что такое! Зазналась девчонка, а ты, по присущей тебе мягкости, не даешь ей отпора. И потом это "ты" в твоих устах, в устах человека не родного, не близкого, извини, но тоже шокирует. Я бы очень и очень просила тебя, Мишель, изменить свое обращение с ней, особенно при посторонних.
   -- Весьма сожалею, моя милая, но это одна из тех просьб, в которых я буду вынужден тебе отказать. Своего обращения с Галей я не переменю. Ради чего, скажи мне, я причиню боль этой бедной одинокой девушке? Для чего отстраню от себя, отниму у нее то, что ей дорого? Ведь в том, как она меня называет, в этом "дядя Миша" для нее заключается известный отрадный самообман: его создал себе одинокий ребенок. Еще более одинокая девушка, лишившаяся со смертью матери последней родной души на земле, крепко держится за свою иллюзию, хочет верить, временами даже верит, что она не всем чужая, что есть и у нее близкий человек, "дядя Миша"! Сколько отрады в этих двух словах, сколько сладости в этом мираже! Это может понять только тот, кто сам испытал и выстрадал свое одиночество. Мое "ты", я уверен, ценно для нее потому, что дополняет ее иллюзию. И чтобы я вдруг отнял единственную отраду у этой милой, преданной, горемычной сиротки! Я, который искренне привязан к ней, которую люблю как родную, люблю за ее душу, понятную и действительно родную мне. Спрашивается, для чего? Порядочный человек поймет то доброе чувство, которое может, как родных, связать и посторонних людей. Если же это не понравится каким-нибудь исковерканным пшютикам, погасившим в душе своей Божью искру и здравый смысл, или пустым светским дамочкам и девицам, -- пусть извинят: мне поздно и не к лицу менять свои взгляды, -- горячо проговорил Таларов. -- И потом, -- слегка успокоившись, добавил он, -- я бы покорно просил тебя не посвящать Галю в то, что ты только что сказала мне. Это была бы совершенно ненужная жестокость, лишний удар по ее чуткому самолюбию, которое вообще слишком мало щадят, да ни к чему и не повело бы, -- заключил он.
   -- Это ее-то самолюбие унижают! -- негодующе вспыхнула Марья Петровна. -- Извини, мой друг, эту нищую девчонку безмерно возвышают. Еще раз прости, но тактично ли было с твоей стороны предлагать и настаивать на ее участии в спектакле? -- открыла наболевшее место Таларова.
   -- Ты забываешь, что не я поднял этот вопрос: выразил и поддерживал свою просьбу Ланской, я только присоединился. Если бы начал я, это, конечно, было бы признано одной из моих "диких" выходок, доказательством моей невоспитанности и сумасбродства. Между тем Ланской, перед авторитетом которого вы все, насколько я заметил, преклоняетесь, аристократ, предводительский сын, сам пригласил "дворовую девчонку", как ты сейчас выразилась. Убежден, что Бориса Владимировича ни мое обращение с Галей на "ты", ни ее "дядя Миша" не шокирует. Как видишь, дело тут не в происхождении, а в душе, в чуткости человека.
   Лучше прекратим этот разговор. А за чай благодарю, -- закончил Таларов, поднимаясь с места и оставляя Марью Петровну одну в самом скверном расположении духа.
   -- Ах, дяди Миши нет? -- через несколько минут после ухода Таларова воскликнула Галя, появляясь в дверях столовой с крынкой в руках. -- А я хотела спросить, не выпьет ли он парного молока...
   -- Кого хотела спросить? -- останавливая пристальный, сердитый взгляд на лице девушки, строго вымолвила Марья Петровна.
   Галя поняла намек и ярко вспыхнула. Она всегда инстинктивно избегала называть так Таларова в присутствии его невестки, на этот же раз эти ненужные слова непроизвольно сорвались с ее языка!
   -- Я хотела спросить, не пожелает ли Михаил Николаевич парного молока? -- оправившись, твердо выговорила девушка.
   -- Ах, Михаил Николаевич... -- подчеркнула Марья Петровна. -- А то я не поняла, о ком ты говоришь. Спроси его самого, он только что вышел на веранду.
   -- Не угодно ли вам молока, Михаил Николаевич? -- отыскав Таларова, через несколько минут спросила Галя.
   -- Михаил Николаевич? Что так почтительно и холодно? -- улыбнулся было он, но по выражению лица и по голосу девушки тотчас же понял, что та чем-то расстроена.
   "Верно, сказала-таки ей эта ведьма", -- догадался он, мысленно давая невестке столь нелестное прозвище.
   -- Что ж это, однако, Галочка? С нынешнего утра ты не хочешь больше признавать меня дядей? Так я тебе чужой? Дана чистая отставка, без мундира и пенсии? За что же? А-а? -- допытывался Михаил Николаевич, желая шуткой развлечь огорченную девушку и вместе с тем удостовериться в своем предположении.
   -- Дядя Миша, как вы можете так говорить! -- воскликнула Галя, поднимая на него полные слез глаза.
   Она никогда не плакала, и эти влажные глаза доказывали Таларову, как ей тяжело.
   -- Не сердитесь, дядя Миша, но больше я не буду так называть вас... Не могу...
   На последнем слове девушка проглотила душившие ее слезы, что послужило Михаилу Николаевичу лучшим доказательством справедливости его предположения относительно невестки. Убедился он также в том, насколько правильно понимал душу Гали, как верно предсказывал ту боль, что вызвала бы в ее сердце одна только внешняя перемена их отношений, и бесконечная жалость к этому преданному, обиженному существу наполнила его душу.
   -- Слушай, моя девочка, -- ласково и серьезно заговорил он. -- Если почему-либо ты считаешь для себя более удобным называть меня на людях Михаилом Николаевичем, зови. Но, помни: только на людях! С глазу же на глаз мне было бы очень больно услышать от тебя эту кличку -- ты меня другим избаловала. Сама же ты, знай это раз навсегда, везде, на людях и без них, была, есть и будешь моей славной, дорогой, хорошей Галочкой! Ну, а теперь давай сюда молоко, да побольше, -- весело заключил он.
  

Глава VIII
Знакомство с таинственным незнакомцем

   -- Галка, Галка! Душонок, крысенок ты мой миленький! Забилась тут в своей келье и ничего-то решительно не знаешь. Ведь приехал! Приехал!.. Он приехал! Сидит в зеленой беседке! Понимаешь ли, душа ты бесчувственная? И как все дивно вышло: вошел, посмотрел и сразу узнал. Понимаешь? Сразу! А мне стыдно... Покраснела я... Одним словом -- восторг!.. Не забыл, не посмел забыть. Помнит, помнит!!..
   Как ураган влетев в Галину комнату, Надя еще почти на пороге выбухнула все свои важные новости, хлопая в ладоши и, без всякой видимой надобности, хватаясь за встречные предметы.
   -- Идем, идем со мной! Бежим! -- торопила она. -- Я хочу, чтобы ты сию же минуту познакомилась с ним! Только чур, Николашу моего не отбивать! Довольно, что ты Лельку до бешенства довела, она не сегодня-завтра кусаться начнет, либо, того гляди, у нее со злости, что ты Ланскому нравишься, двенадцатиперстная кишка перевернется. Я же при моей хрупкой комплекции с горя прямо в чахотку впаду, -- уверяла Надя.
   -- Глупости какие! -- смутившись, воскликнула Галя.
   -- Да уж не глупости, ви-и-ижу! Ну, ладно, идем, идем, и про уговор помни.
   Девушки побежали в сад, к зеленой беседке, где сидели Леля, Ланской и, согласно данному им обещанию, привезенный им Боби -- Власов.
   -- Николай Андреевич, позвольте познакомить с моим другом, Галиной Павловной Волгиной, в просторечивом, домашнем обиходе величаемой мной Галочкой или Галкой, смотря по заслугам. Прошу любить да жаловать, -- на сей раз Надя сама озаботилась представлением Гале незнакомого лица.
   -- Очень приятно, -- промолвил Власов обычную фразу, но, подняв глаза, с удивлением остановился. -- Как мне знакомо ваше лицо! -- невольно воскликнул он.
   -- Как, и вам? -- со злым смешком спросила Леля. -- Это поразительно! Всякий новый человек при виде Гали говорит, что где-то уже встречал ее. Знаешь, моя милая, -- обратилась она уже к Гале, -- это не особенно лестная характеристика твоей наружности: физиономия, которых, очевидно, дают двенадцать на дюжину, -- насмешливо закончила она, довольная в своем мелочном самолюбии тем, что, как ей казалось, так метко и кстати задела эту "противную выскочку", иначе Леля мысленно не называла в последнее время девушку.
   Но эффекта Лелина фраза не произвела ни малейшего: сама Галя даже не взглянула в сторону говорившей. Власов недоумевающе на секунду обернулся на эти слова, но, видимо, не понял их ехидного значения. В глазах Ланского, как это уже однажды случилось при сходных обстоятельствах, промелькнуло что-то неуловимое, вряд ли послужившее Леле на пользу.
   -- Нет, я положительно где-то видел вас, -- настаивал между тем Николай Андреевич.
   -- И я вас как будто тоже, -- с серьезным лицом убежденно подтвердила Галя, которой в душе было очень смешно.
   -- Но где же, где? -- допытывался тот.
   -- Вот и я никак не вспомню, -- невозмутимо поддакивала Галя. -- И как будто даже недавно. Не правда ли? -- едва сдерживая улыбку, добавила она.
   -- Галка! Галка! -- испуганно зашептала Надя, дергая подругу за платье.
   -- Может быть, я вас видел там же, где и Надежду Петровну? -- осведомлялся дальше ее собеседник.
   -- Где и Надю?... То есть... Где именно?... Что вы хотите сказать?... -- в словах Власова Гале почудился намек на их с Надей недавнее совместное маскарадное странствование с земляникой.
   -- То есть в Успенском соборе, полагал я, -- пояснил он свою мысль.
   -- Ах, там! -- облегченно вздохнула девушка. -- Нет, едва ли. В мои времена нас водили не туда, а в церковь женского монастыря...
   -- Послушай, Галя, -- недовольно перебила Леля, -- неужели ты думаешь, кому-нибудь интересно знать, куда тебя водили на богомолье? Николай Андреевич, может быть, мы признаем эту глубокую тему на сей раз исчерпанной? -- кокетливо добавила она. -- Поговорим лучше, будущий месье Боби, о спектакле.
   -- И заодно покурим. Ведь разрешается? -- вежливо осведомился Ланской.
   -- Пожалуйста, конечно, -- подтвердила Леля.
   -- Не угодно ли? -- прежде чем закурить самому, протянул Борис Владимирович Власову папиросу и зажженную спичку.
   -- Мерси, не употребляю, -- отказался тот.
   -- Разве? -- удивился Ланской.
   -- Никогда, с тех самых пор, как эта предательская турецкая травка бросила однажды меня, неопытного новичка, в жестокие объятия Нептуньи, -- с трагикомическим вздохом отрицательно замотал головой юноша.
   -- Это что за Нептунья такая? -- спросила, смеясь, Надя.
   -- Не имели случая познакомиться с ней? И благо вам. Правда, в учебниках истории упоминается лишь супруг ее -- владетель вод морских Нептун. В настоящее время он, правда, как-то сошел уже со сцены, перейдя в область мифологии, тогда как супруга его, Нептунья, коварная, жестокая повелительница и единодержавная властительница морской болезни, хотя и не помеченная в рядах древних божеств, и поныне терзает несчастные жертвы свои. И ка-ак терзает! -- тяжело вздохнул он.
   Все громко рассмеялись.
   -- Властительница морской болезни -- это хорошо сказано, -- одобрил Ланской.
   -- Нептунья! Вот так имя! Прелесть! Я в восторге! -- захлебнулась даже Надя от избытка восхищенья перед остроумием своего рыцаря. -- Да Боби и нельзя курить.
   -- Да, а вот моя мамаша не запрещала мне курить, как Бобина своему сыну, и достигла блестящих результатов. Когда первый раз она своим тонким обонянием расчувствовала, что я курнул потихонечку, в тот же день она коварно сказала мне:
   "Я удивляюсь, Коля, взрослый человек (мне было этак лет четырнадцать) и до сих пор не куришь? Пора начинать. Над тобой товарищи смеяться будут".
   "Нет, -- возражаю я с апломбом, -- я уже курю".
   "Да разве значит курить, если сжигать какие-нибудь несчастные пять-шесть штук в день! Это десятилетние ребятишки выкуривают. Я тебе советую: приучись, а то тебя на смех подымут. Я убеждена, что ты и трех папирос подряд не одолеешь".
   "Ну, вот! Большая, подумаешь, хитрость", -- обиделся я.
   "Никогда не поверю, чтобы одолел".
   "Хотите, докажу?"
   "Хочу, и скажу даже больше: если справишься, я подарю тебе, как взрослому человеку, золотые часы".
   Тут ли не постараться? Я и приналег. А мама еще подзадоривает:
   "Нет, Николай, ты затянись; иначе это не куренье, а пускание дыма в воздух".
   -- Я и затянулся... Миг, другой, третий... И я очутился в беспощадных объятиях коварной Нептуньи. С тех пор ни-ни, не терплю даже комнат, где сильно накурено, -- закончил он.
   -- Но ваша мамаша преостроумно поступила: ни споров, ни тщетных доказательств о вреде табака, скоро и радикально, -- одобрила Леля.
   Весело начавшийся разговор перешел в оживленную болтовню. Ее, не умолкая, поддерживали Николай Андреевич и Надя, в сущности, очень сходные и по характеру, живому и беззаботному, и по отсутствию у обоих влечения к серьезным книгам и науке.
   -- Правда, ведь какая гадость эта география? -- довольная тем, что нашла единомышленника, изливала перед ним свои антипатии Надя.
   -- И притом совершенно бесплодная трата времени на ее изучение, -- вторил Власов. -- На что она? Расписание поездов имеется, путеводители существуют, и, клянусь рогами Мефистофеля, даже на самой захолустной станции ни один кассир не выдаст вам билетов прямого сообщения в Ялту через Архангельск, -- смеясь убеждает он слушателей: -- Прошу протестовать, если говорю неверно, -- предлагает он.
   -- Верно, конечно, верно! -- радостно подтверждает Надя. -- Господи, какое счастье, что хоть вы не такой умный... -- непосредственно срывается с ее языка эта своеобразная похвала.
   -- Надя!
   -- Надя!!! -- одновременно раздались возгласы Лели и Гали.
   -- Кланяюсь и благодарю, -- в ту же минуту расшаркивается и Власов.
   -- Что "Надя, Надя"? Я не сказала ничего плохого. А вы, правильно, кланяйтесь, кланяйтесь! -- обратилась она к Николаю Андреевичу. -- Потому что в моих устах это комплимент, и большой. Я вовсе не хотела сказать, что вы глупый, сохрани Бог, или неумный, то есть не ученый, -- пояснила она. -- Если бы вы только знали, до чего я ненавижу и боюсь ученых!.. Так и ждешь, что тебе либо из истории страшенный вопрос какой-нибудь закатят, либо и того хуже: "Госпожа Таларова, потрудитесь решить это уравнение с двумя неизвестными". А по-моему, там не два, а все неизвестное! "Какие два способа вам знакомы? Способ подстановки и способ приведения..." -- подсказывает мне, бывало, наш Бином. А у меня свой вечный прием: либо способ приведения к беспорядку, либо способ приведения к двойке... Так они безвыходно и торчали в моей журнальной графе.
   -- Ты бы хоть не хвасталась, Надя, -- укоряет ее сестра, в то время как остальные смеются.
   -- Да что же, матушка, все равно, шила в мешке не утаишь. Зато наша Галка, бывало, знай себе строчит да строчит. Сверху донизу доску испещрит, так что у всех в глазах рябить начинает, а у меня даже мурашки по всему телу беготню устроят. С вами в подобных случаях то же творится? -- обращается девушка к своему единомышленнику.
   -- Вроде того, -- соглашается он.
   -- Ну, а скажите, совсем-совсем откровенно, как на духу, -- дальше пытает Надя Власова, -- кроме Нептуна, и то больше по протекции его владетельной супруги и, главным образом, из практики, помните ли вы еще хоть что-нибудь из истории? Положа руку на сердце? -- добродушно осведомляется она.
   -- Все-таки кое-что помню, ведь я как-никак юрист, следовательно, с древностью хоть отдаленно, но знаком должен быть, -- поясняет Власов.
   -- И что, что юрист? Большая штука! Ничего это не доказывает, -- опровергает Надя. -- Может быть, вы с удовольствием в юнкера бы перекочевали, но... но... Вот скажите, вы бы хотели быть офицером?
   -- Да я-то, собственно, в душе имею влечение к военной службе, но отец мой, к сожалению, чувствует призвание иметь сына-студента, -- откровенно и весело сознается он.
   -- Ага! Значит, я права! -- торжествует Надя.
  
   На следующий же день после знакомства с Боби в городской клуб собрались все остальные исполнители; была произведена считка, а вскоре и первая репетиция. Участники ретиво принялись за дело, и спектакль двигался на всех парах.
   Галя, конечно, давно уже знала свою небольшую роль, но Марья Петровна, верная данному слову, не соглашалась отпускать ее на первые репетиции. За Малашку читал обычно суфлер или кто-либо другой, притом даже не весь текст, а лишь реплики, последние слова, на которые отвечала Надя, главным образом параллельно с ней ведущая сцены. Роль казалась такой незначительной, отсутствие Гали не было заметно. Сильно ощущали его только Ланской и Михаил Николаевич: во-первых, общество этой девушки доставляло им большое удовольствие, во-вторых, оба были глубоко возмущены капризом Таларовой, из личного мелкого и злобного чувства лишавшей Галю приятного развлечения, которыми так бедна была бесцветная трудовая жизнь этой юной даровитой девушки.
   За исключением данного пункта, волновавшего Михаила Николаевича и порождавшего в кануны репетиций неприятные разговоры с невесткой, настроение у него было самое хорошее. Здесь, в деревне, он ожил, помолодел душой, окруженный трогательными заботами, вниманием и приветливостью, счастливый цветущим видом своей заметно поправившейся дочурки, довольный горячей взаимной привязанностью между ней и Галей.
   У Гали тоже светло и легко было на душе после двух долгих лет одиночества, равнодушия, отсутствия малейшей искры внимания, забот и тревог о себе, теперь, когда был тут ее дорогой "дядя Миша", ежеминутно стоящий на страже ее интересов, ограждающий ее от крупных и мелких, теперь лишь исподтишка сыплющихся на нее злобных нападок Марьи Петровны и Лели, от вечных уколов и ударов ее самолюбию. Когда рядом был и другой преданный человек, безмолвно, лишь взглядом или голосом выражающий ей свое глубокое сочувствие, когда, заглядывая ей в лицо своими милыми, синими, чисто Таларовскими глазками, вечно ластилась к ней славная крошка, -- легко, полной грудью дышалось девушке; жизнь казалась светлой, радостной, и мелкие повседневные уколы и дрязги лишь скользили поверх, не задевая ее души.
   Что касается Нади, то она в это время была в полном смысле слова на седьмом небе. Леля между тем настойчиво, хотя, кажется, не особенно успешно, старалась завоевать симпатию Ланского, сама же Марья Петровна была в сквернейшем настроении.
   По приезде в Васильково Виктор очень скоро и тут начал вести свой излюбленный образ жизни, после обеда сейчас же исчезал, возвращаясь домой лишь под утро, иногда по три-четыре дня не показываясь вовсе. Вечера, ночи, иногда и целые сутки просиживал он за карточными столами, где велась крупная игра. Все просьбы и уговоры матери, даже присутствие дяди, откровенно высказываемых мнений которого он таки побаивался, -- ничто не могло отвратить его от пагубного пристрастия.
   Счастье не благоприятствовало Виктору, и в один далеко не прекрасный для Таларовой день сынок объявил ей, что проиграл на честное слово крупную сумму, которую надо уплатить в три дня.
   Марья Петровна заметалась в поисках денег. С величайшим трудом ей удалось раздобыть и вручить их сыну, как вдруг он преподнес ей еще сюрприз -- требование трехсот рублей на покрытие нового проигрыша.
   Марья Петровна была в отчаянии: все ее денежные источники иссякли, не оставалось другого выхода, как обратиться с просьбой к Михаилу Николаевичу. Между тем это было весьма неприятно, так как она не отдала ему еще взятого на Пасху.
   Несколько дней она все собиралась приступить к щекотливому разговору, но никак не могла решиться.
   -- Скажи-ка мне, Галочка, есть ли у тебя все нужное для спектакля? -- заботливо осведомился Михаил Николаевич у Гали.
   -- О, дядя Миша, там же ничего особенного не требуется. Малашка ведь не Бог весть какая франтиха. Я уже законтрактовала себе полную обмундировку у нашей птичницы Глаши: все новенькое, чистенькое, так что смело можно надевать, -- успокоила его Галя.
   -- Допустим, -- согласился он. -- Ну а для вечера? Ведь после спектакля устраивается ужин для участвующих и танцы для всех присутствующих. Публики, конечно, соберется много, в том числе весь здешний beau monde. Туалеты, значит, будут хорошие, и я хочу, чтобы моя Галочка была одета не хуже других. Что ты думаешь надеть в этот вечер?
   -- У меня есть новенькое белое пикейное платье, вы даже видели его: то, что я надевала на Пасху, -- пояснила Галя. -- Вот в него и наряжусь.
   -- Ага! -- промычал в ответ Михаил Николаевич, не добавив больше ни слова.
   На следующее утро он побывал в городе и вернулся с узким длинным свертком.
   -- Удачно куплено? Как, по-твоему? -- с этим вопросом Таларов обратился к невестке, развернув перед ней кусок воздушной, шелковистой материи цвета нежного розового лепестка.
   Школа мод, которую Михаила Николаевича заставила пройти покойная жена, сказалась теперь на выборе этой ткани.
   -- Прелестно! -- невольно сорвался возглас Марьи Петровны. -- Но, что это, Мишель? Ты -- и дамские наряды?! Я не узнаю тебя, -- весело и заискивающе заговорила она, решив, что это подарок дяди обеим племянницам.
   -- Что ж, матушка, как видишь, приходится иногда. Ну, искренне рад, если удачно, боялся, что ты забракуешь мой выбор.
   -- Помилуй, это просто восторг! Charmant! -- все больше оживлялась Таларова.
   -- Теперь скажи-ка мне, пожалуйста, где у вас тут в городе приличная портниха? -- осведомился он.
   -- Мы всегда у прекрасной шьем, будь спокоен, -- уверяла невестка.
   -- Не сомневаюсь, потому именно тебя и спрашиваю. Так вот, растолкуй мне точно, где она живет, ее имя и фамилию, потому что Галя, которая сама себе все шьет, знать этого, конечно, не может.
   -- Да и на что ей? -- удивилась Марья Петровна.
   -- Как на что? Ведь не Надя же, которая в четыре раза толще, и не Леля, которая вдвое длиннее, будут примерять вместо нее? -- в свою очередь удивился Таларов.
   -- Так платье это для Гали? -- упавшим тоном, без тени недавнего оживления, спросила невестка.
   -- Ну конечно.
   Марья Петровна сердито ерзала на стуле. "Сумасшедший, прямо сумасшедший! Эта Галя у него положительно idée fixe! Этакое платье девчонке!" -- негодовала она. "Впрочем, -- взвесив что-то, Таларова через мгновение пришла к новому заключению, -- пожалуй, даже и кстати; уж теперь-то, если я попрошу денег, у него язык не повернется отказать мне: кто бросает их на чужих, не имеет нравственного права обходить своих", -- мысленно рассуждала она.
   -- Ах, mon cher, опять приходится журить тебя, -- шутливо уже вслух начала она. -- Ну к чему бедной девушке такое платье? Помилуй! Какие деньги выброшены! Ах, эти деньги, деньги! Сколько их отсутствие причиняет горя и забот. J'en sais quelque chose! [Это мне слишком хорошо знакомо -- фр.] -- тяжело вздохнула она. -- Да, друг мой, кстати, -- помолчав, заискивающе начала Марья Петровна, -- я как раз хотела попросить тебя об одной вещи: не можешь ли ты дать мне взаймы триста рублей?
   -- Опять Виктор проигрался? -- ребром поставил вопрос Михаил Николаевич. -- Да не отпирайся, пожалуйста, весь город это знает. Поведение твоего сынка -- всеобщая притча во языцех, -- прямо отрезал он.
   -- Ведь со всяким, mon chere, может случиться несчастье. Бедному мальчику не повезло. Он в отчаянии. Вот я и прошу тебя -- выручи. Я мать, пойми, что же мне теперь делать? -- взмолилась Мария Петровна.
   -- Что делать? Да все то же, что я рекомендовал, когда твоему милейшему чадушке было еще лет четырнадцать: завести электрическую дральную машину и пороть его по средам и субботам. Со своей стороны обещаю всевозможное содействие: готов субсидировать тебя на приобретение этого драгоценного орудия и предложить свои услуги для приведения его в действие в назначенные дни. Денег же для твоего Виктора, прости, матушка, не имею, -- решительно заявил он.
   -- Ах, Мишель, будь добр! Мы так рассчитывали на тебя... -- начала Таларова, но шурин перебил ее.
   -- Напрасно он рассчитывал! А скажи, пожалуйста, не будь меня, ведь обошлись бы? Да? Вот и считайте, что меня нет, что я не существую, -- отрезал он.
   -- Знаешь, Мишель, -- сразу меняя приниженный тон на приподнятый, заговорила невестка. -- Даже обидно: на чужих, Бог знает на кого, деньги швыряют, а для меня, для родного племянника, говорят "нет", -- упрекнула она.
   -- Ты, матушка, не поняла меня, -- остановил ее Таларов. -- Я не говорил, что не имею денег, я сказал, что их нет у меня для Виктора. Я считаю преступным проигрывать в вечер по нескольку сот рублей, которыми можно спасти от нищеты, прокормить в течение года целую семью или обучить нескольких рвущихся к свету и знанию, задавленных нищетой ребятишек, доставить отраду и утешение труженикам, хоть временно озарив их беспросветную жизнь, вызвав счастливую улыбку на их грустных лицах, -- на все это деньги у меня найдутся всегда! С наслаждением отдам последнее, отдам даже в ущерб самому себе, но содействовать тому, что нахожу преступным, -- извини, отказываюсь.
   Для Гали же, чтобы доставить удовольствие добросовестной, честной труженице в ее безрадостном существовании, -- да, на это у меня всегда будут средства, -- горячо закончил Михаил Николаевич.
   -- Извини меня и ты, -- холодно заговорила невестка. -- Я молчала, но теперь тоже выскажусь. Это же неприлично: ты, мужчина, даришь платье взрослой девушке, -- негодующе отчеканила она каждое слово.
   -- В чем же дело? Пожалуйста, я переуступлю его тебе -- подари ты, женщина. Так просто! Угодно? -- насмешливо предложил Таларов.
   -- Странные вещи говоришь, -- пожала плечами Марья Петровна. -- Ты видишь, что мне на своих детей не хватает, стану я еще наряжать всяких приживалок.
   -- В таком случае, раз не можешь или не хочешь сама, не стесняй, по крайней мере, других. Да, наконец, ведь я, собственно, не собираюсь ни в столичных, ни в провинциальных газетах публиковать о приобретении мной розовой материи для Гали. Значит, если промолчишь и ты, то и волки будут сыты, и овцы целы, -- закончил он.
  

Глава IX
Спектакль. -- Неожиданная тревога

   Между тем приближался день, назначенный для спектакля. Несмотря на то, что за исключением генеральной прошли уже все репетиции, Таларова до сих пор ни на одну из них не отпустила Галю. Женщина по-своему, мелочно и неблаговидно, мстила шурину за отказ в деньгах, а Гале -- за полученное ею розовое платье.
   Казалось, Марья Петровна вот-вот уже даст свое согласие на поездку девушки в город, как вдруг, в самую последнюю минуту, выдумывалось что-нибудь, якобы экстренное, неотложное, требующее непременного присутствия Гали, и Таларова налагала свое категорическое вето на ее отлучку из дому.
   -- Помилуй, матушка, ты нам спектакль портишь. Какой же может быть ансамбль, если одно из действующих лиц отсутствует на всех репетициях? Да и каково будет Гале играть совершенно без подготовки? -- негодовал Михаил Николаевич.
   -- Не беспокойся, скажет свои два слова, а перепутает -- ничего, пьеса от этого не потеряет, -- презрительно проронила Марья Петровна.
   -- Знай же, матушка, предупреждаю и слово сдержу: если Гали не будет даже на генеральной репетиции, я от участия отказываюсь, так как ни всех исполнителей в целом, ни Галю в частности срамить не желаю. Так и запомни, -- твердо заявил Таларов.
   Угроза подействовала на невестку: в спектакле были слишком заинтересованы ее дочери; замена Михаила Николаевича и Гали другими лицами, помимо того что сама по себе явилась бы маленьким скандальчиком, была, кроме того, и немыслима, так как охотниц на всеми забракованную роль Малашки не нашлось бы.
   Таким образом, замысел Таларовой не пустить Галю на генеральную репетицию и заставить ее провалиться на следующий день был предугадан и предотвращен словами Михаила Николаевича.
   Первоначально решили устроить последнюю репетицию в костюмах, с гримом и публикой, но так как в предположенный день гример оказался неожиданно отозванным из города по личному важному делу, пришлось ее сделать подобной предыдущим. "В своем виде", -- как выразилась Надя.
   Галя твердо выучила роль, но поскольку не была ни на одной сыгровке, она не знала мест и не могла точно приноровиться к моменту выхода, вследствие чего с ее стороны вышли некоторые оплошности: то она оказалась спиной к входящему и не смогла, как полагалось, попасться ему навстречу; то поспешила с выходом, не дав Наде приблизиться к указанному в пьесе месту.
   Первая же неудача выбила девушку из колеи. Она скорее вяло рапортовала, чем играла свою роль, больше занятая запоминанием выходов и распределением на сцене предметов.
   -- Борис Владимирович, что же это ваш пресловутый "талант" с его "великолепной" дикцией точно псалтырь над покойником читает, -- язвила Леля. -- И эту прелесть нам сулили в Сорванцы! О, ужас!.. Леденею при мысли о том, с каким величайшим скандалом мы провалили бы пьесу. Да она ступить по сцене не умеет! -- злорадствовала Леля.
   -- Ольга Петровна, не забудьте, Галина Павловна играет без единой репетиции, -- оправдывал девушку Ланской, в глубине души сам недоумевая, что сталось с Галей.
   -- Чем кумушек считать трудиться, скажи-ка мне лучше, матушка, после которой репетиции ты сама-то научилась ступать по сцене, не показывать зрителям исключительно спину и не садиться именно на то место, где полагается стоять блюду с земляникой?! -- не выдержав, вмешался Таларов.
   -- Ах, дядя, так ведь то я, ничтожество. А она -- талант, уже в двенадцать лет признанный всей губернией, -- иронически заметила племянница.
   Но Михаил Николаевич даже не дослушал ее фразы; он направился к показавшейся из-за кулис Гале и стал давать ей соответствующие указания.
   -- Галочка, смотри же, не забудь: выходи справа, а то опять со мной столкнешься, а когда "генерал" появится -- беги влево, иначе на "княгиню" налетишь. Все запомнила?
   -- Все теперь отлично знаю и завтра, Бог даст, не осрамлю вас, как сегодня. Первый раз так трудно сообразить, пока не знаешь даже, куда голову повернуть и с которой стороны чьего выхода ждать, -- говорила она.
   Девушка еще долго осматривала сцену, бормоча что-то про себя, указывая пальцем то туда, то сюда, и временами утвердительно наклоняя голову. "Теперь подробно все заметила, завтра не должна, кажется, ни одного шагу ни перейти, ни не дойти", -- утешила Галя саму себя и сразу повеселела.
  
   На следующее утро участникам спектакля не спалось; все поднялись спозаранку, возбужденные, в каком-то приподнятом, праздничном настроении.
   Лелино новое платье, специально предназначенное для сцены, было уже давно готово, но Галя и Надя своих не получили. Задержка эта была более чем достаточным поводом, чтобы Надя начала суетиться с восьми часов утра, опасаясь, что туалеты опоздают к вечеру. Но в одиннадцать портниха, верная своему слову, привезла Надино светло-сиреневое платье, отделанное белым кружевом, и Галино розовое, подаренное Михаилом Николаевичем.
   Обе девушки были в восторге от своих нарядов, действительно на редкость удачных. Особенно радовалась Галя, так мало избалованная в этом отношении. Настроение еще улучшилось.
   Только бедной Асе этот оживленный для других день казался грустным: все, решительно все уезжали из дома, притом уже в пять часов, чтобы успеть загримироваться, причесаться и одеться, -- все вещи копотливые, особенно грим, и требующие много времени. Таким образом, девчушка оставалась в доме одна, только с няней и кухаркой, чего с ней еще ни разу не случалось в Василькове. Обычно, когда Таларовы ехали в гости, с Асей оставалась ее милая "тетя Галя", и в большом опустевшем доме им вдвоем всегда бывало еще веселее, чем в другие дни. Но теперь уезжала и Галя.
   Девочка с утра была вялая и кисленькая. Когда же отъезжающие стали усаживаться в поданный к крыльцу экипаж, ребенок, вышедший с няней провожать их, громко расплакался. Напрасно утешали ее и Галя, и Михаил Николаевич -- девочка продолжала плакать сильнее и сильнее. Даже когда коляска отъехала от дома на некоторое расстояние, до сидящих в ней все еще доносился капризный крик обычно послушной и благонравной Аси.
   "Бедненькая моя! Как она горько плачет!" -- думала Галя, и печаль ребенка омрачала ее собственное светлое настроение.
   Зала собрания постепенно наполняется публикой. Билеты с утра все распроданы: горожане соскучились по давно не устраивавшимся любительским спектаклям и охотно идут посмотреть на знакомых и полузнакомых исполнителей. Замечается много учащейся молодежи: студентов, гимназистов, юнкеров, наехавших на летние каникулы к родителям из разных городов.
   Музыка давно играет. Вот раздается один, другой, наконец, третий звонок, и занавес взвивается.
   Добросовестно разученная, пьеса идет гладко. Леля, холодная и бездушная в жизни, холодно и несколько натянуто ведет свою роль; впрочем, это дела не портит, так как соответствует изображаемому типу.
   Надя -- сорванец в жизни, для сцены оказывается немного тяжеловатой и громоздкой. Слишком живая в домашнем обиходе, здесь она чувствует себя связанной непривычной обстановкой.
   "Сама себе мешаю", -- определила она потом свое ощущение. Благодаря этому роль Любы, живой и кокетливой, требующей тонкой игры, сценического опыта или, за отсутствием их, настоящего таланта, Надя ведет вяло: у нее недостает мимики в лице и выразительности в дикции, отчего яркие места кажутся бесцветными.
   Ее партнер Боби недурен, но публика чувствует, что во все время пребывания на сцене ноги и руки являются для него совершенно лишними принадлежностями: они стесняют бедного юношу и кажутся ему истинным орудием пытки.
   Хорош старый молодящийся генерал -- Ланской. Прекрасен добродушный, бесхарактерный, находящийся под влиянием дочерей отец -- Таларов. В общем, все на своих местах.
   Первое действие проходит если не блестяще, то во всяком случае гладенько, под одобрительные аплодисменты публики. После очень продолжительного антракта, присущего всегда спектаклям любителей, не умеющих приноровиться и точно рассчитать время, занавес наконец взвивается снова.
   Почти в середине действия в глубине кулис, изображающих садовую декорацию, вырисовывается пестрая маленькая фигурка в живописном крестьянском костюме. Крадучись, озираясь по сторонам и заглядывая за каждый кустик, за всякое встречное деревцо, на цыпочках Малашка пробирается к авансцене. Заметив в ее левом переднем углу Сорванца -- Надю и генерала -- Ланского, она с боязливым жестом прячется за ближайший куст, но через секунду из-за него снова показывается фигурка насторожившей ухо девушки.
   Ее ярко-голубое платье подпоясано красным в крупные букеты передником; красная, испещренная нелепыми цветами шерстяная косыночка небрежно накинута на плечи. Желтый в мелкую коричневую крапинку платочек надет на черные, как смоль, пушистые волосы; на затылке, поверх спущенных длинных кос, он завязан узлом, кончики которого комично и грациозно торчат по обе стороны склоненной набок головки. Огромные черные глаза, плутоватые и оживленные, отороченные темными, чуть загнутыми кверху ресницами, выделяются на цветущем молодом личике. Они то чуть-чуть прищурятся, то сразу широко раскроются, снова сверкая своим влажным блеском.
   Ни одного слова не проронила еще Галя, между тем все взоры были прикованы к ней. С благосклонной улыбкой смотрели зрители на прелестное личико, на богатую игру ее физиономии.
   -- Барышня, а барышня! Подте-ка сюды! -- как бы улучив удобный момент, громким сценическим шепотом окликнула наконец Малашка Сорванца, призывно кивая головой и энергично маня ее пальцем.
   Единодушный смех покрыл эту первую сказанную Галей фразу. Прекрасно провела она весь дальнейший разговор с Надей; неподражаема была и в следующей сцене, когда, подговоренная Сорванцом, притворно причитала по якобы придавленному бревном отцу.
   -- Эээ!.. ээ!.. ээ!.. -- потягивая носом и утирая кулаками глаза, совсем по-деревенски выла она.
   -- При-и-шибло маво тя-атеньку-у!.. При-и-шибло ма-аво-о родненька-аго-о!.. -- на весь театр несся ее плач под дружный и громкий смех публики.
   Но вдруг замолкнув и перестав реветь, Малашка поднимает к Сорванцу свое плутоватое, оживленное личико:
   -- Реветь, што ль, еще? -- весело осведомляется она и, по приказанию своей любимой барышни, затягивает новые вопли и причитания.
   Так бесподобен вышел у Гали этот переход, так богата была ее мимика, что, когда посреди действия Малашка якобы идет навестить мнимобольного отца и удаляется со сцены, гром восторженных аплодисментов грянул ей вслед. Когда же по окончании второго акта упал занавес, вызовам и неистовым рукоплесканиям в адрес Малашки не было конца.
   Радушными хлопками приветствовали за кулисами появление Гали ее собратья-любители: Таларов, Ланской, Власов и Надя, искренне восхищенные ее чудесным исполнением.
   "Удивительно! Понравилась?!. -- недоумевала Леля. -- До чего публика малоинтеллигентна: грубые вопли деревенской девчонки, яркие тряпки -- и успех обеспечен. Даже ведь и роли нет -- один только пестрый костюм и -- готово, впечатление произведено, -- негодовала она. -- Хорошо, что ее дурацкая комедия кончена, в третьем действии Малашки, кажется, больше нет".
   -- Вот талант!
   -- Вот играет!
   -- Ай да Малашка!
   -- А хорошенькая какая, восторг! -- во время антракта слышалось со всех сторон.
   -- Кто это такая?
   -- Да ей на сцену, на императорскую сцену! -- все прибавлялись новые восхищенные возгласы.
   В третьем действии Малашка действительно больше не появлялась на подмостках, но Галя все еще была в своем пестром живописном костюме, так удивительно шедшем ей.
   -- Погоди, Галочка, не раздевайся: могут по окончании пьесы вызвать всех исполнителей, и если ты появишься в другом платье, то разрушишь публике иллюзию, -- предупредил ее Михаил Николаевич.
   И он не ошибся. Едва спустился занавес, как раздались аплодисменты. Кланялись все участвовавшие в последнем действии, но публика не удовлетворилась этим.
   -- Всех! Всех! Всех! -- гудела она.
   -- Пожалуйте! Идите скорее, Галина Павловна, требуют всех, -- беря девушку за руку, вывел ее на сцену Ланской.
   Едва в дверях появилась Галя, как притихшие было аплодисменты грянули с новой силой.
   -- Браво-о-о! Браво-о-о, Малаша, браво-о-о! -- неслись восторженные голоса.
   Молодежь, столпившись у рампы, чуть не на сцену высовывала свои хлопающие ладони, чтобы исполнительница видела, кому именно они принадлежат.
   -- Позвольте... Позвольте... -- раздалось в это время среди теснившейся публики.
   По залу пробирались два студента, высоко подняв руки с четырьмя букетами живых цветов.
   -- Pardon!.. Извините!.. Позвольте!.. -- около самой рампы еще раз повторили они.
   Затем белокурый студент ловко вскочил на сцену и, поклонившись, по очереди преподнес по букету: Княгине, Сорванцу и его двум сестрам по сцене. Все четыре, польщенные и сияющие, благодарно раскланивались направо и налево.
   Одна только Малашка стояла с пустыми руками, по-прежнему держась за уголки своего пестрого передника. Растерянная, опечаленная, она была глубоко задета в своем самолюбии тем, что публично обошли, выказали пренебрежение ей, бедной, не принадлежащей к их кругу девушке. Еще острее стало это чувство, когда она встретила насмешливый, злорадный взгляд Лели, кажется, более довольной ее унижением, чем лично ей оказанным вниманием.
   В публике пробежало не то замешательство, не то удивление. Взволнованные, растерянно осматривались по сторонам и студенты, передавшие на сцену букеты.
   Как раз в эту минуту по зрительному залу раздалось какое-то странное тарахтенье, и через секунду в проходе среди расступавшейся толпы показался еще один, совсем юный черненький студентик. Он быстро бежал, катя за собой небольшую некрашеного дерева тележку, до верха заваленную грудой великолепных живых цветов.
   Достигнув рампы, он приподнял тележку, которую подхватили стоявшие уже на сцене его товарищи. Черненький юноша вспрыгнул на подмостки, подвез тележку за приделанную к ней с этой целью палку прямо к Гале и, низко раскланявшись, громко, отчетливо произнес, указывая на повозочку:
   -- Просим в ней Малашу навестить папашу.
   Веселый смех и аплодисменты встретили эту остроумную выдумку молодежи.
   Сконфуженную, но счастливую, сразу просиявшую Галю усадили среди цветов и трижды прокатили по сцене, затем ловко, на руках спустив тележку, триумфально под звуки музыки несколько раз провезли смеющуюся девушку по залу, среди аплодисментов и криков "браво" окончательно развеселившихся, восхищенных зрителей.
   Неожиданный успех Гали превзошел все самые смелые надежды ее доброжелателей и доставил несколько неприятных минут Марье Петровне и Леле, искренне ненавидевшим ее в этот вечер.
   -- Как много значит для сцены комический элемент и пестрота наряда, -- пыталась расхолодить Таларова выражавших свои восторги по поводу Галиной игры. -- Жизнь так скучна и однообразна, такая серенькая и бесцветная, что мы всегда особенно доброжелательно и снисходительно относимся к чему-нибудь смешному, пусть даже и нелепому, но пестренькому. Ведь что такое, в сущности, Малашка? Тут и роли, собственно говоря, нет, mais c'est grotesque, et ça amuse, comme nous voyons [но это нелепо, и потому забавляет, как мы видим... -- фр.], -- натянуто-снисходительно роняет Таларова.
   -- Помилуйте, разве в пестроте и комизме здесь дело? Ведь это талант! Как вы правильно заметили, роль крайне ничтожна, но именно в том-то и искусство, чтобы из ничего не только создать тип, но еще и выделить его из всей пьесы, -- возражают ей.
   -- Полно, просто роль была удачно подобрана, и девица чувствовала себя в своей тарелке, -- не сдается Марья Петровна.
   -- Я бы сказал как раз обратное, -- горячо протестует студентик, прикативший тележку. -- Такая изящная, миниатюрная, хрупкая девушка с мягкими манерами, воплощенная, так сказать, грация, вот, посмотрите сами, -- указал на входящую в зал Галю, уже переодетую в легкое розовое платье, ее приверженец, -- и вдруг играть простую деревенскую девушку... На это способен только талант, выдающийся талант! Pardon, -- сам себя перебил юнец, услышав звуки вальса, и полетел в сторону бывшей Малашки, намереваясь пригласить ее.
   -- Никогда, то есть положительно никогда еще вы не казались мне такой знакомой, как в желтеньком платочке и косыночке на плечах, -- настаивал между тем Власов, обращаясь к Гале, которая вместе с Лелей, Надей и Ланским спускалась со ступенек сцены. -- Вот уже сейчас, в бальном платье, вы больше не та, не моя таинственная незнакомая знакомка, а в платочке... -- не подыскав соответствующего выражения, неопределенным жестом руки закончил молодой человек.
   -- Слышишь, Галя, Николай Андреевич находит, что Малашкой ты гораздо больше похожа сама на себя, а как переоделась, он уж тебя и узнавать перестал, -- ухватилась Леля за возможность хоть чем-нибудь досадить Гале, веселой и счастливой в этот вечер, а потому особенно ненавистной ей.
   -- Я, конечно, не могу себе представить, какое сходство воскресает в голове нашего милого Боби при взгляде на желтенький платочек Малашки, но знаю определенно, что в эту минуту Галина Павловна в своем воздушном розовом туалете дает полную иллюзию легкого облачка, заалевшего от ярких лучей утренней зари. Вот-вот, кажется, начнет оно отделяться от земли и поплывет, поплывет выше, выше...
   Восторженно прозвучали слова Ланского, вызванные отчасти желанием сгладить впечатление от злой выходки Лели, но вместе с тем выражая то, что он искренне думал, глядя на очаровательную в своем новом платьице Галю.
   -- По счастью, у нас над головами потолок, который не пустит наше облачко лететь до положенного предела, следовательно, остается сосредоточить внимание лишь на том, чтобы окна и двери были плотно закрыты. Этим и займемся. Я беру под свое бдительное око левую, а ты -- правую половину здания, -- перебивая Ланского, в тон ему продолжал Власов.
   -- Галина Павловна, pardon за нескромный вопрос, -- обратился он уже к девушке. -- У вас есть в платье карман?
   -- Нет, а что? -- спросила Галя.
   -- Еще раз, pardon: а два медных пятака у вас найдутся? -- дальше допрашивал Власов.
   -- Дома -- пожалуй, а при себе нет, не так богата, -- засмеялась девушка. -- А для чего, собственно, понадобилась вам эта справка о моем имущественном обеспечении? -- в свою очередь полюбопытствовала она.
   -- Прежде чем ответить, позвольте, ввиду экстренности случая, сначала ссудить вас названными предметами, -- вытащив из жилетного кармана две медных пятикопеечных монеты, Власов протянул их недоумевающей Гале. -- Наконец, еще один, третий, последний, но зато и самый наинескромнейший изо всех предыдущих вопросов, -- продолжал юноша. -- Вам кушак не очень тесен?
   -- Не-ет...
   -- Но и не слишком широк?...
   -- Одним словом, впору. Но зачем это вам? -- смеясь комическому виду и нелепым вопросам Николая Андреевича, по-прежнему все еще ничего не понимая, осведомилась Галя.
   -- В таком случае, попрошу засунуть эти монеты за пояс, тогда, по крайней мере, мы вздохнем хоть относительно спокойнее от сознания, что, притянутое к центру Земли парой увесистых русских медяков, наше розовое облачко не вспорхнет и не умчится в надзвездные сферы, -- пояснил наконец юноша свою мысль, встреченную одобрительным, веселым смехом.
   -- Обопрись на мою руку, товарищ, тогда ни один вихрь тебе не страшен, так как уж я-то прочно притянута центром Земли! -- комично вздохнув, предложила Надя подруге.
   Как раз в это время перед Галей появился черненький студентик и, расшаркавшись, умчал розовое облачко в вихре вальса.
   -- И пятаки не помогли! Улетела! -- трагически развел руками Власов.
   Галя почти не садилась, переходя, что называется, с рук на руки. Оживление было всеобщее. Даже Михаил Николаевич, никогда не танцующий, зараженный искренним весельем молодежи, дал втянуть себя в шумный водоворот снующих пар.
   -- Галина Павловна, да присядьте вы на одну секунду, дайте хоть двумя словами перекинуться с вами, а то вы прямо неуловимы сегодня, -- взмолился Борис Владимирович, давно уже следовавший за девушкой и тщетно искавший возможности побыть с ней хоть немного.
   -- И в самом деле, присядем, -- охотно согласилась Галя. -- Совсем я нынче завертелась. А хорошо! Правда, хорошо, Борис Владимирович? -- спрашивала девушка, поворачивая к Ланскому свое юное, искрящееся весельем личико.
   -- Чудесно, удивительно хорошо! -- не отрываясь глядя на нее, ответил тот, и на сердце у него было как-то удивительно светло и радостно.
   В это самое время, лавируя между танцующими парами, пробрался в их сторону и остановился перед Галей один из клубных лакеев.
   -- Осмелюсь спросить, это вы изволите быть васильковская барышня Галина Павловна? -- обратился он к удивленной девушке.
   -- Я. А что?
   -- Там, изволите ли видеть, человек из Василькова приехавши, так желают повидать вас.
   -- Сию минуту, -- несколько встревоженная неожиданностью, поднялась Галя.
   -- Разрешите мне, по крайней мере, проводить вас, -- вызвался Ланской, и оба направились к передней.
   Там, переминаясь с ноги на ногу, стоял садовник Матвей.
   -- В чем дело, Матвей? Что от меня нужно? Случилось что-нибудь дома? -- торопливо осведомилась Галя.
   -- Не так чтобы случилось, да вам домой требовается. Наказала мне нянька: ты, Матвей, подбеги в город-то, в клуб, где нонича приставление идет. И скажи ты, говорит, барышне, Галине Павловне, да не переври смотри, беспременно ей, и одной чтоб, значится, ей, и скажи так: просила вас, мол, няня не беспокоить себя понапрасну, потому в доме все слава Богу, али чтоб сейчас ворочалась с города, потому как у дитенка -- горячка, говорит, большая сделалась. Али, смотри, Матвей, скажи, чтоб не сумлевалась и не беспокоила себя, потому все, слава те Христе, хорошо... -- и садовник замолчал, более или менее точно выполнив возложенное на него, в сущности, непосильное поручение.
   -- Боже мой, Ася больна! Недаром она, бедненькая, сегодня плакала и капризничала, что так редко с ней случается, -- воскликнула Галя.
   От недавнего оживления не осталось и следа: одну только острую тревогу выражало сразу замершее личико, эти большие испуганные глаза.
   -- Я сейчас, Матвей, сию минуту, только оденусь, подожди меня, -- поспешно обратилась она к садовнику. -- Да, но как устроить, чтобы никто не знал, главное, чтобы Михаил Николаевич ничего не подозревал и не волновался? -- спохватилась Галя. -- Он сегодня такой веселый, так разошелся. Это редко с ним случается, жаль огорчить, взволновать его, тем более, что все, может, и пустяки... -- дрогнувшим голосом промолвила девушка, обращаясь к Ланскому. -- Слушайте, Борис Владимирович, голубчик, что я попрошу вас, ведь вы исполните, да?
   -- Конечно, Галина Павловна.
   -- Ну, вот, спасибо. Так, пожалуйста, никому ни звука, что за мной приезжали. Если же спохватятся, начнут допытываться, тогда, нечего делать, скажите, что я уехала, только, Боже сохрани, не объясняйте причины: уехала, а почему, мол, не знаю. Зачем лишние тревоги бедному Михаилу Николаевичу? Вдруг все окажется пустяками. Я захвачу с собой доктора, он посмотрит, а тогда, если, не дай Господи, что-нибудь серьезное, тогда успеет узнать: ведь плохие вести всегда достаточно рано приходят. Пусть же хоть два-три часа лишних проведет спокойно -- ему, бедному, так весело сегодня.
   Трогательная забота звучала в словах, в голосе девушки. Бережно охраняя светлые часы дорогого человека, она ни секунды не думала о том, как необычайно хорошо и весело было здесь ей самой. Она покидала этот яркий праздничный зал без малейшей тени сожаления -- чтобы спешить к постели больного ребенка. Мало того, всякое веселье, самый зал этот мгновенно перестали существовать для нее; одна мысль наполняла все ее существо: "Что с Асей? Что с бедной крошкой?"
   Отклонив предложение Ланского проводить ее, девушка, поспешно набросив легкое пальто, вместе с поджидавшим ее Матвеем быстро пошла к стоявшей у подъезда бричке.
   Выйдя из клуба, Галя прежде всего направилась к дому, в котором жил их постоянный врач. С величайшими затруднениями, лишь после продолжительных препирательств с заспанной горничной, ей удалось-таки добиться, чтобы та согласилась разбудить своего барина в столь неурочное время. Не прошло и часу, как девушка вместе с доктором стояла у кроватки Аси.
   Он подробно расспросил няню, на что жаловалась девочка. Старушка пояснила, что ребенок с утра все немного капризничал, плохо кушал и после отъезда господ так раскричался, что она едва-едва успокоила его. Потом девочка притихла, все повторяла, что болит головка, и просила пить. Когда же ее вечером уложили в кроватку, она ни на минутку не заснула, сделалась горячая-горячая, все размахивала ручками, что-то нескладное говорила, такое, что и не поймешь. Тогда няня перепугалась и послала за барышней.
   Асе поставили термометр. Ртуть начала быстро подниматься и остановилась на тридцати девяти и семи десятых. Жар был очень сильный. Доктор внимательно выслушал и выстукал пациентку. Галя, еле живая от страха, стояла молча, тяжело дыша и не спуская встревоженных глаз с лица доктора.
   -- Что-нибудь очень опасное? -- боязливо спросила она, когда осмотр закончился.
   -- Мне кажется, нет, -- успокоил ее Покровский. -- Судя по тому, как быстро и будто бы беспричинно поднялась температура, я предполагаю инфлюэнцу. Болезнь эта, предательская для изнуренного старика, в большинстве случаев легко и без вредных последствий переносится нетронутым организмом ребенка. Сильный жар тоже не представляет опасности, так как у детей температура вообще чрезвычайно быстро повышается. Тут я кое-что пропишу. Заставляйте принимать аккуратно, ставьте компресс на голову, и, даст Бог, через несколько дней малышка наша будет в полном порядке. Затем не тревожьтесь и ложитесь. После лекарства, которое я назначил, больная тоже, вероятно, успокоится и заснет. Да она, кажется, уже спит, -- закончил доктор, указывая на Асю.
   Пожав руку Гале и обещав заглянуть на следующий день, он тихонько, на цыпочках вышел из комнаты.
   Острая тревога, в первую минуту охватившая девушку при виде горячего, мечущегося в кроватке ребенка, немного улеглась от успокоительных слов доктора, однако все же послушаться его совета и пойти спать -- эта мысль ни на секунду не пришла ей в голову.
   Отправив человека с рецептом в город и отпустив на покой измученную няню, Галя, в ожидании возвращения посланного, села у постели девочки, тревожно вглядываясь в ее бледное личико. Здесь, в полуосвещенной печальной комнате, эта нарядная женская фигурка в воздушном розовом платье казалась алой утренней зорькой, сквозь тьму холодной ночи украдкой прорвавшейся к изголовью больного ребенка, чтобы принести свет и радость маленькому страждущему существу. Видимо, чем-то подобным и представлялась она возбужденному воображению Аси.
   Полуоткрыв свои лихорадочно блестевшие синие глазки, девочка остановила их на розовом силуэте. Она не узнала Галю:
   -- Добрая волшебница... Черненькая... И розовые крылышки... Пришла... А тетя... Галя говорила... Не бывает... И василечки... Много... Много...
   Отяжелелый язык малышки с трудом выговаривал слова; настоящее, видимо, перемешивалось с ранее полученными впечатлениями и дополнялось болезненной фантазией. Ася снова сомкнула веки и не то заснула, не то впала в безмолвное забытье.
   Впечатление какого-то сказочного видения среди окружающего ее полумрака произвела Галя и на Таларова, когда вскоре после отъезда доктора он, встревоженный, вошел в комнату дочери.
   Исчезновение девушки из клуба почти тотчас же было замечено, одним из первых спохватившихся был сам Михаил Николаевич. Тщетно проискав Галю по всем большим и маленьким гостиным, он не на шутку встревожился, не зная, что предположить. Таларов блуждал по всему помещению клуба, надеясь встретить кого-нибудь, быть может, случайно осведомленного в интересующем его вопросе, как вдруг натолкнулся на Бориса Владимировича. С ним он и поделился своим удивлением и беспокойством.
   Помня желание Гали не тревожить Михаила Николаевича, Ланской в то же время сознавал, что дальнейшая неизвестность приведет к результату, как раз обратному, поэтому решил в дозволенных ему пределах сказать кое-что Таларову.
   -- Вы, Михаил Николаевич, не волнуйтесь. Я недавно видел Галину Павловну. Она говорила, что очень устала и у нее немного болит голова, поэтому она решила отправиться домой отдохнуть. Она не хотела никого беспокоить и поехала одна, поручив мне, если вы спросите, объяснить вам, в чем дело. Я предлагал проводить ее, но тут случайно оказался какой-то ваш васильковский служащий, с ним вместе она и поехала.
   Невзирая на гладенькое и вполне правдоподобное объяснение, данное молодым человеком, тревога, бессознательно вкравшаяся в сердце Таларова, не только не ослабела, а, наоборот, как будто усилилась. Уныло побродил он еще некоторое время по ярко освещенному собранию, посмотрел на кружащиеся пары, но прежнее желание присоединиться к ним пропало -- радостное настроение было спугнуто.
   "Верно, ей очень плохо, если невзирая на веселье, на весь свой сегодняшний успех, на кавалеров, разобравших заранее все танцы, она так сразу исчезла, -- рассуждал Таларов. -- И с кем это она поехала? А вдруг по дороге сделался обморок и теперь ей очень дурно, а дома никого, ни малейшей помощи?! И о чем только я тут еще философствую? -- спохватившись, мысленно выбранил он себя. -- Надо не предположения строить, а сейчас же ехать".
   Не теряя ни минуты, он направился к передней. Приказав лакею, чтобы, когда госпожа Таларова с дочерьми будет собираться домой, ей доложили о его отъезде, Михаил Николаевич нанял первого попавшегося извозчика и погнал его что было духу.
   При виде входящего в комнату Таларова Галя поспешно поднялась ему навстречу.
   -- Дядя Миша, ради Бога, не волнуйтесь. Покровский уже был и сказал, что все пустяки: это небольшая инфлюэнца, для детей вовсе неопасно, и через несколько дней наша Ася будет совсем здорова.
   -- Ася? Так это Ася больна? -- поспешно наклоняясь над кроваткой ребенка, спросил Михаил Николаевич. -- И какая горячая!.. -- заметил он, дотронувшись до головки малышки.
   -- Не волнуйтесь, миленький, родной, не волнуйтесь! Покровский сказал, что у детей всегда бывает большой жар, но это пустяки. Он прописал лекарство, Асюта примет, и все пройдет, -- уговаривала Галя.
   -- Так вот в чем дело, а Борис Владимирович передал мне, что тебе нездоровится и ты потому уехала, -- вымолвил Таларов.
   -- Я нарочно просила не говорить вам правды, чтобы вы напрасно не волновались. Видите, и не стоило, все хорошо, -- пояснила Галя.
   -- Конечно, слава Богу, но если ты думала успокоить меня сообщением, что тебе дурно, то глубоко ошиблась, Галочка, -- теплым голосом упрекнул Михаил Николаевич девушку.
   -- Дядя Миша, ведь я не поручала сказать именно это. Милый Борис Владимирович, оберегая мой секрет, от себя немножко перестарался. Я только просила не говорить вам, что за мной приезжали из Василькова и что Ася больна. Вдруг, думаю, так, пустяки какие-нибудь, просто няня перетрусила. Вы сегодня были такой веселый, такое у вас было чудесное настроение, глаза так и сияли, давно-давно я вас таким не видела, и вдруг встревожить, напугать, да еще, может быть, зря? Ведь это было бы жестоко, прямо преступно, -- горячо воскликнула девушка. -- Вот я и просила молчать, а сама мигом собралась, завернула к Покровскому, вместе с ним помчалась домой, и видите, как все прекрасно вышло. Только зачем вы все-таки переволновались! И было из-за чего?... Что со мной станется? Ведь я же такая здоровая! -- упрекнула Галя.
   Таларов умиленным ласковым взглядом смотрел на эту милую девушку, с такой трогательной заботливостью и предусмотрительностью оберегавшую не только покой, но и даже его веселье. А сама она разве не веселилась? Ведь это было первое в ее жизни торжество, первый выезд, первый успех. И она, не задумываясь, все бросила и по первому зову полетела к кроватке его ребенка, не обмолвившись ни словом, чтобы хоть на один лишний час отсрочить его волнение, самой принять первый удар и постараться обезвредить его.
   Нет, не только казалась в эту минуту, но и на самом деле была его доброй волшебницей эта маленькая розовая девушка, стоящая на страже его радости, покоя и благополучия.
  

Глава X
Тяжелые дни. -- Галина жертва

   Несмотря на утешительные предсказания доктора Покровского болезнь Аси затянулась на продолжительное время. Целых четырнадцать дней температура упорно держалась на сорока градусах несмотря на различные жаропонижающие и потогонные средства. Ребенок то метался в тяжелом лихорадочном бреду, то, изнеможенный, обессиленный, неподвижно лежал в полном забытьи, без грез и сновидений, будучи не в состоянии шевельнуться.
   Наконец на пятнадцатый день температура сразу упала до тридцати семи с половиной.
   -- Слава Богу, кризис! -- облегченно вздохнули все.
   Теперь девочка в полном сознании тихо лежала в своей кроватке, не металась и не рвалась, но по-прежнему отказывалась от всякой пищи, даже от молока.
   Непродолжительна была радость от кажущегося перелома болезни и ожидаемого за ним начала выздоровления. Как прежде ртуть термометра казалась прикипевшей к сорока, так теперь она точно застыла на тридцати семи с половиной, не повышаясь и не понижаясь ни на одну десятую.
   Прошло еще двенадцать томительных дней. Доктор Покровский уже не один навещал ребенка, а с двумя своими местными коллегами. Все трое придерживались того мнения, что это не более чем инфлюэнца, и недоумевали от странного течения болезни.
   Между тем мелкая, как будто незначительная лихорадка вконец истощала больную -- и сама по себе, и в силу сопровождавшего ее отвращения ребенка ко всякой еде.
   Наконец температура сделала еще скачок и упала до тридцати шести.
   -- Ну, слава Богу, с жаром дело покончено. Теперь, как неизбежная реакция, чрезмерное понижение температуры и слабость. Зато появится аппетит и силы быстро начнут восстанавливаться, -- видимо, успокоенный сам, бодро говорил Покровский.
   Но и в третий раз его радужные посулы не оправдались. Правда, лихорадка миновала, жар безвозвратно исчез, но аппетита не было. Больно было смотреть, какой невыносимой пыткой становилась для ребенка всякая ложечка супа, которую его заставляли проглатывать, какие жалобные слезы лились по прозрачным щечкам девочки, когда ей подносили тарелку, какие тщетные, добросовестные усилия делало это исстрадавшееся существо, чтобы исполнить горячую, настойчивую просьбу своей милой тети Гали.
   -- Асюта, если ты меня любишь, если любишь папу, скушай, деточка, а то я буду плакать, так плакать...
   И непритворные слезы отчаяния действительно дрожали в срывающемся голосе никогда не плачущей девушки, теперь охваченной ужасом за участь этого час от часу тающего ребенка, за его слабеющее сердечко, за грозно понижающуюся температуру. Жалость и боль надрывали ее душу при виде дрожи отвращения перед едой, которого даже во имя любви не могло, физически не в силах было преодолеть это бедное угасающее создание. Приходилось прибегать к искусственному питанию, но и оно не приводило ни к какому положительному результату.
   Неотлучно, бессменно проводили Таларов и Галя все время у постели ребенка. За эти долгие недели девушка почти не спала. Сперва, когда высокая температура ежечасно грозила унести это крошечное существо, девушка ни на один шаг не отступала от постельки, точно боясь, что смерть, подкараулив ее кратковременное отсутствие, воспользуется им для своей коварной, безжалостной цели.
   Как ни странно, но нервно настроенному Таларову и самому суеверно казалось, что, уйди Галя, вместе с ней отлетит добрый гений-хранитель его малышки, а сам он, один, бессилен отвратить от дочери злые силы. Когда же настал кажущийся период улучшения и девочка пришла в себя, то она сама уже требовала неотступного присутствия тети Гали и папы и дремала спокойно, лишь держа их руки в своей худенькой прозрачной ладошке.
   -- Галя, я прошу тебя, пойди и отдохни немного: Ася спит, наконец, я же здесь, -- обращался Михаил Николаевич к девушке, вглядываясь в похудевшее и побледневшее ее лицо.
   -- Да я, дядя Миша, совершенно не устала, -- возражала она.
   -- Галя, я прошу, я умоляю тебя. Ведь и ты сляжешь, твои силы не выдержат. Пожалей меня! Я ежесекундно дрожу за Асю, а в последние дни у меня сердце разрывается на части, глядя на тебя. Ради меня! Ради моего покоя! Я прошу, -- молил Таларов.
   Тогда Галя безропотно поднималась и среди глубокой ночной тишины со свечой в руках направлялась в свою комнату. Там, вытянувшись на постели, она добросовестно силилась заснуть. Приятно было раскинуться на мягком тюфяке. Девушке казалось, что она падает в какую-то темную бездну, и все мысли, тревоги и страхи таяли, уплывали куда-то. Но не проходило и получаса, как в слегка освеженный мозг роем налетали опасения и надежды -- все, что составляло смысл ее жизни в последнее тяжелое время. Девушка вскакивала, испуганная, что за время ее бесконечно долгого, как ей казалось, отсутствия случилось что-то ужасное, непоправимое. С холодеющим сердцем, с дрожащими коленями, чуть не бегом она бежала и замирала на пороге комнаты больной, боясь, переступив его, потерять последнюю надежду...
   Тусклый серый свет лениво вплывает в оконные рамы и расползается по углам, бросая тоскливый отблеск на окружающие предметы.
   Тихо в комнате больной. У самой кроватки ее сидит Таларов, держа в своей руке исхудалую ручонку дочери.
   Галя стоит у окна, опершись о косяк, и смотрит на пасмурный, унылый день.
   Плачет высокое, печальное небо, льются обильно накопившиеся его слезы. Они падают на серую землю, которая, полная жалости, спешит осушить, впитать их в сочувственно скорбящую грудь и хоть тем облегчить горе своего высокого ласкового друга, теперь омраченного неведомой кручиной.
   Сдержанными тяжелыми слезами плачет старая липа. Она привыкла таить свое горе про себя, в родной сени; разве что, не осилив глубокой тоски, вздохнет, и, сорвавшись, упадут тогда две-три непрошенные предательские слезинки.
   Хмурится темный дуб-великан, мрачно чело его. Но ни одна слеза не выкатится из-под густо нависших бровей, ни одна не прорвется сквозь прочный щит. Лишь глухой стон зазвучит порой и, подавленный, замрет: никому не выдаст он, какая горькая дума таится под густой шапкой молодецких кудрей.
   Не тая тоски, откровенно плачет старая белая береза. Ветер разметал ее зеленые косы, и они раскачиваются, и бегут с них, нагоняя друг друга и падая на зеленую мураву, прозрачные, чистые слезы.
   Плачут-заливаются прибрежные остролистые ивы, струей роняя обильно катящиеся слезы в молчаливое и таинственное лоно задумчивого темного пруда. Плачет обездоленная засохшая слива, ее жалобные одинокие слезы льются по обнаженному худому остову.
   Безутешно рыдает вечно дрожащая осина и думается ей, что обильными потоками слез она сможет смыть издревле запечатленное несмываемое свое клеймо.
   Жалобно плачут и гнутся беззащитные веточки розовых кустов. Всхлипывая, они градом рассыпают вокруг свои брызги-слезинки, и сколько их, еще невыплаканных, дрожит на нежных зеленых листьях, в розовых ароматных чашечках цветов.
   Опечаленные, смотрят, пригорюнившись, большие анютины глазки: они растерялись при виде плачущих лип, березок и жизнерадостных. ярких роз; озираются вокруг, и крупные алмазные слезинки застыли в их широко открытых очах. Они ждут радостной улыбки солнца, чтобы, весело засмеявшись, ответно блеснуть ему своими бриллиантовыми каплями и его ласковым горячим поцелуем осушить недавние следы своей печали. Но напрасно ждут они: плотно занавесилось солнце серой пеленой, оно прячет свои золотые стрелы;
   ни улыбки, ни привета не шлет оно: беспросветно хмурое нависшее небо.
   Беспросветно и на душе стоящей около окна девушки: и из ее глаз вот-вот готовы хлынуть слезы: горькие слезы отчаяния и жаркие слезы мольбы Господу, кто один властен облегчить ее горе.
   Асе сегодня особенно плохо. Девочка так слаба, что пульс ее едва уловим, дыхание лишь чуть-чуть приподнимает худенькую грудку.
   В эту ночь ни Галя, ни Михаил Николаевич ни на секунду не смыкали глаз. Была составлена срочная телеграмма в губернский город на имя местного светила медицинского мира и на рассвете отправлена ему, с просьбой выехать первым отходящим поездом. Последний слабый проблеск надежды был связан с именем этого человека, творившего, как говорили, чудеса. Но ожидать прибытия профессора можно было не ранее часов семи вечера. Томительно, безжалостно ползло время, не предвиделось, казалось, конца этому тусклому унылому дню...
   Наконец раздался звук подъезжающего экипажа. Едва заслышав его, Таларов торопливо поднялся с кресла и поспешными бесшумными шагами направился навстречу профессору.
   Галя, вытянувшись во весь рост, с пристально устремленными на образ молящими глазами, застыла среди комнаты. Безмолвно творила она на груди своей несчетное число крестных знамений; чем слышнее становились приближающиеся шаги и сдерживаемый голос Михаила Николаевича, торопящегося поставить в известность профессора о ходе болезни ребенка, тем быстрей, чаще и нервнее делалось движение руки девушки.
   Вот, наконец, тот человек, который сейчас вольет широкий поток светлой радости в их существование или потушит последний теплящийся еще в сердце огонек надежды.
   В комнату входит худощавый седой старик, со строгими тонкими чертами лица. Он издали отвечает на поклон Гали и, не теряя ни секунды, подходит к кроватке ребенка. Тщательно, подробно производит он осмотр.
   Гале кажется, что еще немного, еще две-три минуты этой пытки неизвестностью, и сердце ее разорвется на части. Она впивается взглядом в лицо доктора, но его выражение строго и непроницаемо; ни одна черточка не выдает мыслей и впечатлений этого выдержанного человека.
   Осмотр окончен. Сейчас раздастся страшный приговор: жизнь или смерть.
   -- Очень серьезно, -- как тяжелый удар молота, упало жесткое слово среди напряженной тишины. -- Дорога каждая минута, пока сердце еще не отказалось работать. Я сделаю подкожное впрыскивание, но, если этот раствор окажется бессильным...
   Профессор, оборвав фразу, в знак своей дальнейшей беспомощности развел руками.
   Но вдруг, при взгляде на помертвевшие лица этого сильного молодого мужчины, точно согнувшегося и постаревшего в одну секунду, и этой юной девушки, казавшейся воплощением самой скорби, добрая и ласковая улыбка осветила строгие черты старика. Он теплым и растроганным голосом добавил:
   -- Тогда остается еще один крайний выход, но... Не нужно пока думать о нем. Будем больше верить в... Милосердие Божие, -- на секунду запнувшись, вымолвил профессор; в торжество науки, очевидно, не столь тверда на сей раз была его личная вера. -- А теперь приступим.
   Истребовав и получив все необходимое, доктор достал из бокового кармана футляр со стеклянным шприцем и ампулку с какой-то жидкостью. Несколько кратких приготовлений, и содержимое цилиндрика постепенно исчезло под бледной, прозрачной кожей больной. Девочка чуть вздрогнула от минутной боли укола и снова неподвижно застыла с закрытыми глазами в прежнем положении.
   -- Часов через пять-шесть результат выяснится, а пока будем терпеливо ждать и... надеяться, -- снова ласково улыбнулся профессор.
   Ему предложили поужинать и выпить чаю, затем отвели в предназначенную для ночлега комнату, снабдив газетами и журналами.
   И снова поползли томительные бесконечные часы ожидания. Аккуратно, добросовестно раздавался в положенное время размеренный часовой бой, загадочный и страшный заключенной в нем тайной: приближал к смерти или возвращал к жизни истекший промежуток неподвижно распростертое крохотное детское тельце?...
   Было уже за полночь. Профессор только что возвратился из комнаты больной после нового освидетельствования ее пульса и сердца и в раздумье опустился в кресло. Вдруг раздался легкий стук в дверь.
   -- Войдите, -- проговорил старик.
   На пороге показалась Галя. Ни кровинки не было в ее лице; из широко открытых глаз глядела смертельная тоска. Девушка быстро подошла к сидевшему.
   -- Скажите, профессор, ведь... Все кончено, да? Надежды нет? Вы только для утешения сказали, что через час-два лекарство может подействовать? И хорошо, пусть он, бедный, надеется, но ведь это неправда? Раз улучшения нет до сих пор, то его и не последует? Я угадала? Да? -- глядя прямо в лицо профессора, с дрожью в голосе допрашивала Галя.
   -- Вы молчите, значит, я права? -- снова допытывалась она.
   -- Боюсь, что да, -- тихо проронил профессор.
   -- Я это чувствовала, я почти не надеялась. Хотела и не могла. Но вы упомянули еще о другом средстве, вы сказали, что совсем в крайности... Ведь вы испробуете, вы примените его? Вы же сделаете? Правда?... -- молила девушка, едва произнося слова от душившего ее волнения.
   -- Я имел в виду вливание живой крови в организм больной, -- пояснил профессор, -- но это доставит малышке только бесплодные лишние муки... Сердце так слабо, оно не выдержит напора свежей крови. С вероятностью в девяносто девять процентов последует немедленный смертельный исход, -- возразил старик.
   -- Но ведь есть еще этот один, сотый! Подумайте, целый процент! -- как утопающий за соломинку, хваталась Галя за эту маленькую сотую долю надежды, разросшуюся до неимоверно больших пределов и сиявшую ей как спасительный маяк в бурю. -- Профессор, ради всего святого, ради всего дорогого, умоляю вас, испробуйте! Ведь тут хоть один процент, один, да есть.
   А иначе безвыходны все сто... -- сорвавшимся голосом закончила девушка.
   -- Да, с этой стороны вы, конечно, правы, дитя мое, и я готов согласиться, но ведь одного моего желания мало: где же тот безусловно здоровый субъект, который согласится пожертвовать частью своей крови? -- спросил старик.
   -- Ах, если дело только в этом! -- со вздохом облегчения вырвалось у Гали, и что-то вроде бледного луча осветило ее личико. -- У меня ее так много, этой крови! И я всегда здорова, никогда в жизни еще не болела. Ради Бога!.. Ради Бога, возьмите ее скорее, скорее! Я так боюсь!.. Ведь дорога каждая минута... Секунда даже!.. Ведь вы согласны? Да? Вы сказали. Ну, так скорее, ради Христа, скорее! -- дрожа от нетерпения, торопила Галя.
   Но профессор осторожно взял девушку за руку и ласково посмотрел в ее матово-бледное исхудавшее лицо:
   -- Милая моя девочка, взять у вас кровь? -- заговорил он. -- Да я готов вам самой добавить ее сей же час! Ведь вы истощены до крайности, только нервы да сила воли еще держат вас на ногах. Это ж безумие: рисковать погубить одну и даже не спасти другую...
   Но Галя перебила его.
   -- Я умоляю, я заклинаю вас всем для вас святым, исполните мою просьбу! Вы не знаете, вы не можете себе представить, что составляет для отца этот ребенок! В нем его все, у него больше ничего нет. Это его солнце, его воздух, его жизнь! Он не переживет, не вынесет ее смерти! И вы не знаете, что за человек он сам. Профессор, вы тоже отец, у вас тоже есть дети, вы не можете не понять, не почувствовать всем сердцем, всей душой не почувствовать, что испытывает, как страдает этот отец! -- со сложенными на груди руками, молила Галя.
   -- Да, это я слишком хорошо могу понять, -- задумчиво подтвердил старик. -- Но ведь и у вас есть отец, мать, может быть, братья и сестры.
   -- Никого у меня нет, -- перебила его девушка, -- я одна на свете, лишняя и никому не нужная. Ничья жизнь не разобьется, ничье счастье безвозвратно не разрушится, если умру я. Я чужая всем. Кроме этой крошки и ее отца меня никто не любит, я никому не нужна. Ну а если и их не станет, ни его, ни ее, тогда и мне жить незачем! -- с силой вырвалось у нее. -- Профессор, ради Христа, ради ваших собственных детей, спасите, спасите этого ребенка!
   И, не зная, как просить, каким еще образом умолить этого человека, она, не отдавая себе отчета в том, что делает, опустилась перед ним на колени и припала губами к его худой старческой руке.
   Профессор был растроган до глубины души. Что-то теплое и влажное, подступив к глазам, сдавило ему горло. Безмолвно взяв обеими руками голову Гали, он пристально смотрел в это еще совсем детское худенькое личико, в эти ввалившиеся от бессонных ночей, тоски и тревоги потухшие затуманенные глаза. И на мгновение ожили перед ним былые светлые юношеские мечты, вера в правду, в добро, в бескорыстную любовь, в жажду жертвы и подвига. Все, придавленное годами, жизненной борьбой, обманами, разочарованиями, неблагодарностью и черствостью людской, -- все воскресло, засияло в тайнике этой усталой души; казалось, далекие радужные грезы на миг воплотились в образе этого великодушного и самоотверженного юного существа. И старик понял ту великую сладость жертвы, которая, каков бы ни был ее результат, одна будет утешением для этого полуребенка.
   -- Во всяком случае, я прежде должен осмотреть вас и выслушать ваше сердце, -- проговорил наконец профессор.
   -- О, оно здорово, совершенно здорово! -- быстро поднялась с колен девушка.
   -- Далеко не так прочно, как вы думаете, -- выстукав ее, вымолвил он. -- Я не ошибся: малокровие, и сильное. Правда, органических недочетов никаких, хотя нервная система...
   Но Галя с умоляющим взором перебила его:
   -- Профессор, я поправлюсь, вот увидите! Скоро поправлюсь, сейчас же, как только станет лучше ей, этой несчастной крошке. У меня столько сил! Я всегда все могу. Ради Бога! Ведь вы же согласились уже, не словом, но там, в душе. Я почувствовала... Ради Бога! -- боясь отказа, молила девушка.
   -- Хорошо, я согласен, -- произнес наконец старик.
   -- Ну, так скорее же, скорее! И потом, профессор, еще просьба, очень важная, -- вдруг спохватилась Галя: -- Вы не скажете отцу ребенка, что именно будет и что я принимаю участие. Не говорите! Ради Бога, а то он может не согласиться!.. Просто скажите, что есть еще одно последнее средство и вы хотите его применить, но не говорите, не говорите, какое именно. Лишь бы спасти ребенка, а как -- не все ли равно? Пожалуйста! Пожалуйста! Ведь время так дорого...
   Профессор, видимо, снова колебался, но такое глубокое страдание было в лице девушки, так отчетливо звучала еще в ушах старика ее фраза: "тогда и мне жить незачем", что нерешительность его была наконец сломлена.
   -- Хорошо, -- еще раз произнес он и направился к комнате больной.
   Таларов встретил его безмолвным взглядом.
   -- Неужели все безвозвратно кончено? -- не дождавшись ответа на свой молчаливый вопрос, обратился Михаил Николаевич к вошедшему.
   -- Отчаиваться рано, -- мягко ответил старик, -- я еще не теряю надежду. У нас в запасе имеется еще одно, не скрою, крайнее средство. Но если сердце выдержит, ребенок спасен. Вы ведь доверяете мне, правда? -- неожиданно обратился он к Таларову.
   -- Безусловно, профессор, -- не колеблясь, ответил тот.
   -- Верите, что, что бы я ни предпринял, руководить мною будет убеждение, что я иду по единственному пути, на котором мерцает еще хоть искра надежды?... Если же она потухнет... -- на то воля Провидения. Так доверяете ли мне слепо, даете ли право действовать по своему усмотрению, не требуя пока никаких пояснений и толкований? -- настаивал старик.
   -- Конечно, без сомнения, даю, -- вторично подтвердил Таларов.
   -- Ну, вот и спасибо. Теперь немедленно пошлите за каким-нибудь врачом и за всеми средствами, что я напишу: дорого каждое мгновение.
   Не прошло и двух часов, как прибыл Покровский, привезший все перечисленное профессором в записке.
   -- Попрошу всех выйти на некоторое время из комнаты, -- обратился старик к присутствующим. -- Впрочем, барышню я ненадолго задержу, она может оказаться нам полезной, -- как бы вскользь оговорился этот добряк.
   Несколько минут неизбежных спешных приготовлений... Галя лежит на кушетке, придвинутой к кроватке больной. Ребенок по-прежнему неподвижен; грудку едва заметно приподнимает слабое дыхание. Покровский берет Асю за руку и, с трудом нащупав почти замерший пульс, задерживает ее в своей.
   В руках профессора блеснула сталь тонкого острого ланцета, и вдруг из вскрытой артерии Гали быстро заструилась по вставленной в нее трубочке алая, горячая кровь, вливаясь через противоположный конец в открытую артерию ребенка.
   Одно мгновение -- и лицо малышки страшно исказилось: неестественно расширились глаза, рот открылся, и девочка, точно рыба, лишенная воды, задыхаясь и синея, заметалась по подушке. Все шире и шире раскрывался рот, тщетно ловя струю воздуха; судорожно сжимались маленькие ручки; синие тени резче обозначались на подергивающемся личике. Еще секунда -- и ребенок задохнется окончательно.
   Вдруг глубокий вздох вырвался из измученной груди девочки, затем плавно и спокойно опустилась она, чтобы подняться вновь равномерным свободным дыханием. Синие тени исчезли, с каждой последующей секундой менее мертвенным, менее восковым и прозрачным становилось это бледное личико.
   Горячая струя живой новой крови, пробравшись к сердцу и чуть было навек не остановив его, затем, живительная и благотворная, потекла по всем жилам, поднимая гаснущие силы, пробуждая к жизни все истощенное маленькое существо.
   -- Спасена! -- после напряженного общего молчания бодро и весело прозвучал голос профессора. -- А теперь займемся нашей новой больной, -- и он принялся торопливо накладывать повязку на руку Гали, устремив внимательный взгляд на ее лицо.
   По мере того как заметно оживал ребенок, лицо девушки становилось все бледнее и прозрачнее. Голова у нее кружилась; общая слабость сковывала тело; открытые глаза застилала темная пелена. -- "Спасена!" -- откуда-то издалека долетело и радостно отдалось в душе громкое, счастливое восклицание старика; затем она уж больше ничего не слышала и лишилась чувств.
   Между тем в соседней комнате, чутко прислушиваясь к малейшему долетавшему шороху и боясь собственным движением заглушить его, напряженно ж дал Таларов. Когда раздалось веселое восклицание профессора, когда Михаил Николаевич не столько услышал, сколько сердцем угадал это великое: "Спасена!" -- не рассуждая больше, движимый лишь неодолимым желанием скорее воочию убедиться, самому увидеть свое счастье, он быстро вошел в комнату дочери и приблизился к ее кроватке.
   Да, слух не обманул его: синие глазки ребенка, широко открытые, глядели ему навстречу. Огромная светлая радость охватила душу измученного отца, и в эту первую блаженную минуту взгляд его бессознательно искал ту, которая столько выстрадала вместе с ним, которая с ним же должна была разделить это первое светлое мгновение.
   Но что это?! При входе в комнату внимание Михаила Николаевича было всецело приковано к ребенку, и он не заметил лежащей на кушетке Гали, заслоненной от него фигурами доктора и профессора, хлопотавших над ней.
   -- Ради Бога, что с ней? -- снова охваченный острой тревогой, теперь уже за другое близкое существо, воскликнул Таларов.
   -- Ничего опасного, глубокий обморок, но она уже приходит в себя и, Бог даст, все будет хорошо. Вы ведь и не знаете: эта маленькая девушка сейчас в буквальном значении этого слова ценой собственной крови спасла вашего ребенка, -- пояснил профессор ошеломленному Таларову.
  

Глава XI
Выздоровление. -- Заря новой жизни

   Тем временем жизнь Марьи Петровны и ее детей, независимо от тревог и страхов, переживаемых Таларовым и Галей у постели больного ребенка, шла своей обычной чередой. Правда, не было шумных и многолюдных приемов, да они и вообще крайне редко устраивались в Василькове, молодежь же продолжала наезжать запросто. Теперь завсегдатаями сделались Ланской и Власов, пропускавшие редкий день, чтобы не завернуть к Таларовым.
   И Надя, и Леля были в самом радужном настроении. Впрочем, болезнь Аси, тревоги Михаила Николаевича и Гали, безусловно, трогали и горячо волновали Надю: она всей душой желала выздоровления бедной крошке, жалела дядю и подругу, по нескольку раз в день наведывалась туда и потом подолгу подробно и сокрушенно беседовала на тяжелую тему с Борисом Владимировичем и Власовым. Но беззаботный веселый характер и прелесть личного молодого чувства, зародившегося между ней и Николаем Андреевичем, брали верх над соболезнованием и грустью о чужом горе.
   Холодную, эгоистичную Лелю не могли глубоко трогать печаль нелюбимого дяди и болезнь его более чем безразличного ей ребенка. Конечно, когда смерть, притаившись, распростерла над домом свои мрачные крылья, грозя ежеминутно унести намеченную ею жертву, притихла и девушка: даже вчуже слишком подавляет каждого своим жутким величием близость этой страшной гостьи. Весь дом был охвачен этим чувством в гнетущие дни неизвестности и ежеминутного страха рокового исхода в ожидании приезда профессора и результата произведенного им опыта. Но страшный призрак отлетел. Чуть притихшая жизнь вошла снова в свою колею.
   Отсутствие Гали, ее тревоги и, наконец, ее болезнь мало огорчали Лелю. Наоборот, в глубине души она даже радовалась, что лично для нее обстоятельства складывались столь удачно. Симпатия Ланского к Гале, так откровенно проявленная в день спектакля, была острым ножом для сердца Лели, полного зависти и недоброжелательства к девушке как за сценический успех, так и за постоянные лестные отзывы о ней Ланского.
   Но вот Галя исчезла, заперлась в двух угловых комнатах, появляясь лишь случайно, мимоходом. Между тем Борис Владимирович ежедневно заворачивал в Васильково и подолгу, иногда до позднего вечера охотно гостил там. Леля в восторге: теперь его частые визиты она вправе объяснить исключительно тем удовольствием, которое доставляет ему ее общество.
   Себялюбивая и тщеславная девушка не замечает, как внимательно прислушивается Ланской, не раздадутся ли легкие, торопливые шаги, направляющиеся к ним из левой половины дома; как пристально, не отрываясь, во время прогулок по саду следят его глаза за окнами угловой комнаты, где лежит больная; как торопливо на полуслове он обрывает начатую фразу, лишь только редким счастливым случаем появится в комнате Галя; как дружески жмет он протянутую ему руку; с какой заботливой тревогой всматривается в похудевшие черты лица девушки, в ее потухшие большие глаза; да и сам он как будто похудел слегка, и в его карих глазах нет обычной улыбки; только губы одни улыбаются, а глаза хранят свою затаенную думу.
   Леля по-своему, в самой лестной для себя форме объясняет задумчивость, порой даже рассеянность своего собеседника, и начавшие было исчезать радостные надежды с новой силой воскресают в ее душе.
   Целую неделю пролежала Галя, ослабленная обилием потерянной крови, но благодаря своевременно принятым мерам и различным укрепляющим средствам, предписанным профессором, ее здоровье довольно скоро начало восстанавливаться. Быстро поправлялась и Ася, и наконец они, одна за другой, появились в общей столовой и в саду.
   Первый выход девушки был светлым, памятным для нее днем -- такой теплый и сердечный прием она встретила со стороны всех присутствующих. Даже Марья Петровна, даже Леля, если в душе по-прежнему не питали к ней особой симпатии, все же не могли не отдать должного самоотверженному поступку девушки и хотя бы из простого чувства приличия встретили ее приветливой улыбкой и благосклонными словами.
   Зато Надя столь бурно приняла и так энергично начала душить в объятиях своего "воскресшего", как она выражалась, друга, что вмешался Власов.
   -- Согласно статье 5285637, тома 469, -- повелительно поднял он руку над головой Нади, -- гласящей о мерах, принимаемых к охранению общественной безопасности, я, как будущее доверенное лицо благородной Фемиды, считаю своим долгом пресечь могущее быть совершенным преступление и допросить могущую совершить его в припадке восторженного невоздержания девицу Надежду Таларову, признает ли она себя способной возвратить из своих пылких объятий в целости и безо всякого членовредительства гибнущую в них от удушения и перелома шести левых ребер девицу Галину Волгину? Предлагаю обдумать, согласно статье 4584982, и ответить в трезвом уме и здравой памяти, в противном случае означенная девица будет привлечена к уголовной ответственности за неисполнение личного требования за  7439564 господина будущего министра Фемиды, Николая Власова. Подсудимая, слово за вами, -- торжественно закончил он.
   Непосредственно затем, точно по мановению волшебства, на груди Гали появилась висящая на шнурочке записка с начертанным на ней крупными буквами: "Хрупкое. Обращаться с осторожностью".
   На стене же красовался анонс: "За повреждение, в целом или в части, хрупких предметов, снабженных предупредительными надписями, виновные будут преданы смертной казни через утопление в ложке воды без замены денежным штрафом. Охранительное бюро транспортирования хрупких кладей".
   Вывешенные на груди Гали и на стене плакаты были встречены общим одобрительным смехом. Однако они ничуть не воспрепятствовали Наде еще раз с не меньшим азартом стиснуть подругу и посредством собственных рук удостовериться в ее прочности.
   -- Господи, какая же ты тонюсенькая! Еще потоньшела! Право, нужно к тебе палку подвязать, как к душистому горошку и пионам, а то еще и впрямь переломишься, а мы тут отвечай за тебя! -- громко воскликнула Надя, затем понижая тон: -- Вот, право, счастливая, а я-то, я-то!.. И с горя, и с радости все толстею да толстею! -- и наконец совсем шепотком: -- Хорошо, что у моего Николаши руки длинные, а то, пожалуй, не смог бы и обнять меня. Ты знаешь, ведь мы со вчерашнего вечера жених и невеста. Чудно-о! Хорошо-о-о все! А-ах! -- и в заключение Надя громким поцелуем запечатлела свой восторг на Галиной щеке.
   Безмолвно, но со светящимся радостью взором, со счастливой улыбкой, крепким сердечным рукопожатием приветствовал Ланской появление девушки. У него появилось ощущение, что вместе с ней ворвался светлый ликующий луч, который озарил и комнату, и дом, и сад, которые в последнее время казались ему такими мрачными и безжизненными.
   На Галю действительно весело было смотреть: она вся сияла, вся искрилась от охватившего ее внутреннего довольства бытия, от нахлынувших свежих, молодых сил, и душевных и телесных, от жажды жизни, счастья, веры в то, что оно будет -- есть уже там, в глубине ее сердца и оттуда светит ей, озаряет все кругом, льет радостные лучи на дорогие лица, в их ласковые глаза, согревает их сердца; оттого так приветливо все на нее смотрят, оттого столько тепла в их словах и голосе. И до самой сокровенной глубины ее прогрета душа девушки, и не может она разобрать: их ли тепло нежит ее душу, собственное ли ее сердце переполнено горячей любовью и потому такими ласковыми и добрыми кажутся ей все. Не все ли равно, когда на сердце так безоблачно, ясно, так дивно хорошо!
   И снова, точно звезды, сияют своим влажным блеском глаза Гали, расцветают горячим румянцем ее щеки, а душа жаждет простора, света и звуков. И снова льются они из груди, снова перекладывает она в песни слова любимых поэтов:
  
        Нам жизнь дана, чтобы любить,
        Любить без меры, без предела,
        И всем страдальцам посвятить
        Свой разум, кровь свою и тело.
        Нам жизнь дана, чтоб утешать
        Униженных и оскорбленных,
        И согревать, и насыщать
        Увечных, слабых и бездомных.
        Нам жизнь дана, чтоб до конца
        Бороться с тьмой, бороться с ложью
        И сеять в братские сердца
        Одну святую правду Божью.
        А правда в том, чтобы любить,
        Любить без меры, без предела,
        И всем страдальцам посвятить
        Свой разум, кровь свою и тело.
  
   Рассыпаются мягкие серебряные звуки, льются из самого сердца девушки; она поет свои любимые стихи, не задумываясь, не сознавая, что сама в точности выполнила призывный завет любви, заключенный в этих словах.
   Целый день раздается голосок девушки, то весело болтающей, то смеющейся, и мелькает среди зелени сада ее любимое красное платьице-талисман.
   По настоянию Михаила Николаевича до полного выздоровления Гали с нее были полностью сняты всякие хозяйственные заботы.
   Молодость берет свое: почти два месяца затворничества и напряженного сидения сменяются потребностью движения и простора. Красная фигурка мелькает то по зеленым аллеям сада, то, точно крупный пунцовый мак, алеет на берегу переливающегося на солнце озера. Рядом выделяется светлое платьице белокурой девчурки, движется мохнатая шуба верного друга Османа, тоже стремящегося наверстать пережитое им тяжелое время одиночества. Иногда длинные прогулки совершаются целой компанией.
   Теперь на них неизбежно присутствует и Галя; единственный недовольный, протестующий голос, который мог бы раздаться, -- голос Лели, потонул бы в дружном, настойчивом приглашении Нади, Ланского, Власова и самого Таларова. И опять веселая болтовня, опять часто беспричинный, но искренний звонкий смех -- спутник ранней юности, ищущего выхода молодого веселья.
   Счастливое светлое чувство охватило Таларова в ту памятную ночь, когда маленькая Ася была возвращена к жизни. Теперь к прежней привязанности и любви к Гале, которыми всегда было полно его сердце, присоединилось глубокое умиление перед совершенным ею поступком.
   Мало того что она, не задумываясь, принесла свою жертву, но с какой деликатностью сумела удержать его в неведении своего замысла, с какой заботливостью устранила от него тяжелую нравственную борьбу между желанием спасти родного ребенка и внутренним голосом, запрещающим принять эту опасную жертву от дорогой девушки; какой бережной рукой отвела душевные муки, равно сильные и неизбежные, прими или откажись он от самоотверженного предложения. Все отвратила от него эта чудная девушка, предоставив ему считаться лишь с благоприятным исходом совершившегося факта.
   Таларов сознавал свой неоплатный долг перед Галей, чувствовал, что никогда не в силах будет по заслугам, как хотел бы, отблагодарить ее. Счастье этой девушки теперь стало для него целью жизни. Он всесторонне обдумывал этот сложный вопрос и не знал, как подойти к нему, с какой стороны начать действовать, чтобы вырвать Галю из ее настоящего незавидного положения и поставить в новые, лучшие условия.
   Искренне, всей душой он радовался блаженному настроению, охватившему девушку. Таларов ласково смотрел на ее сияющие глаза, на улыбку, не сходившую с порозовевшего лица, прислушивался к находчивым шуткам и веселой болтовне ее с Ланским, Власовым и Надей, к взрывам молодого смеха, вызванного часто не остротой самого слова, не комичностью создавшегося положения, а избытком накопившегося юного веселья.
   Он радовался за Галю, и вместе с тем одинокая грусть заползала в его сердце. Чем веселее становилась Галя, чем беззаботнее резвилась с молодежью, тем, казалось ему, дальше она уходила от него. Между тем он так привык к ней за долгое время Асиной болезни, за время тревог, надежд, отчаяния и неожиданного счастья, вместе пережитых ими, что близость Гали, ее присутствие стали для него необходимостью. Там, у постели ребенка, у них создался общий мирок, в котором они жили вместе; правда, грустным и печальным он был. Но вот сверкнул в нем яркий луч, озарил громадной радостью, засиял, заискрился теперь этот милый счастливый мирок, засверкал и рассыпался: Таларов остался в одиночестве на светлых его обломках, а Галя, принеся на алтаре этого мирка свою жертву, вышла из его стен и слилась с большим общим миром. И искренняя благородная радость за девушку, и эгоистическая личная печаль одиночества бок о бок уживаются в сердце этого человека.
   Тем временем Галины каникулы кончились и начались будни. Девушка сама вернулась к исполнению своих обязанностей, невзирая на настойчивые просьбы Михаила Николаевича, Ланского и даже Нади, уговаривавших ее отдохнуть еще и набраться побольше сил. Галя осталась непреклонна: не дожидаясь намека со стороны Марьи Петровны, она принялась за хозяйство, и была права.
   Хотя Таларова ни одним словом не заикнулась по этому поводу, но в душе и в беседе с Лелей она уже давно возмущалась "ничегонеделанием" Гали. Конечно, не столько беспокоили ее, как хозяйку, те или иные упущения, могущие произойти в отсутствие надежного глаза, сколько не нравилось постоянное участие Гали в играх и прогулках, самое присутствие ее среди молодежи. Ее, свободную, не было ни основания, ни возможности устранить от их общества, тогда как, исполняя свои обязанности, девушка бывала настолько занята, что естественным путем оказывалась прикованной к другому месту.
   -- Все еще "отдыхает" и "поправляется", -- несколько раз, язвительно подчеркивая эти два слова, говорила Таларова старшей дочери. -- Здорова, как никогда! Бегает, passez-moi le mot, как почтовая лошадь, аппетит завиднейший, но "оправиться", видите ли, все еще не может! Еще бы -- девчонка чувствует за собой надежные плечи! Мишель и прежде как разъяренная тигрица кидался на защиту этой мнимо угнетенной, а теперь и не заикнись, как слышу: "неблагодарность", "высокая жертва", "спасительница"! -- уже раздражаясь, передразнивала Таларова шурина.
   -- Cela ne lui a pas coШté cher [Это обошлось ей недорого... -- фр.], зато теперь она героиня, -- вторила Леля. -- Руку немножко поцарапали, ни боли, ни страданий, недельку полежала, все на цыпочках ходили, дышать в третьей комнате не смели, пичкали ее самыми дорогими винами... Встала веселехонька, живехонька -- и всеобщее поклонение! Вот уж действительно, если везет, так везет! И ведь не разубедишь никого, что никакой тут жертвы, собственно, нет, -- видимо, уже тщетно постаравшись в этом направлении, негодовала Леля.
   Галя почувствовала скрытое неудовольствие Таларовой, и прежде чем та успела каким-либо намеком дать ей это понять, самолюбивая девушка принялась за свои обычные занятия.
   Между тем в Василькове затевался вечер. Ввиду того, что одиннадцатое и двадцать второе июля, именины самой Марьи Петровны и Лели, из-за болезни Аси прошли тихо, решено было отпраздновать вместо них седьмое августа, день рождения Лели.
   Сама она в последнее время, что называется, ног под собой не чувствовала от радости и с особенным оживлением и тщательностью готовилась к предстоящему вечеру.
   Дело в том, что незадолго до этого молодой Ланской в разговоре с ней как-то проговорился, что это лето останется ему памятным навсегда и будет иметь решающее значение для всей его жизни, что не сегодня-завтра совершится нечто, к чему он стремится и вместе с тем перед чем робеет.
   С той минуты сладко забилось сердце девушки; точно крылья выросли за ее спиной; вместе с Ланским она ждала наступления знаменательного момента, рвалась к нему, но не робела, как Борис Владимирович, а всеми силами была готова поторопить его приближение.
   Под величайшим секретом Леля сообщила матери о словах Ланского и о сопряженных с ними своих собственных радужных надеждах. Обе были уверены, что молодой человек приурочит свое объяснение ко дню рождения Лели.
   Для виновницы будущего торжества было заказано шикарное бальное платье. Никогда еще, кажется, ни мать, ни дочь столь продолжительно не совещались с портнихой, никогда не были так часты их визиты к ней. Делали свеженький туалет и для Нади, но далеко не столь дорогой и эффектный.
   О Гале и на сей раз позаботился Михаил Николаевич, невзирая на протесты и доказательства девушки, что ее розовое платье прекрасно может быть надето вторично. На самом деле Галя немного кривила душой и говорила это лишь с целью удержать Таларова от ненужной, по ее мнению, траты денег. А на розовое платье, с которым было связано такое тяжелое воспоминание -- внезапно разразившаяся болезнь Аси, -- она и смотреть не могла. Кажется, никакие силы в мире не заставили бы девушку надеть его снова: насколько она верила в приносимое ее красненьким платьем счастье, настолько же суеверно ждала новой беды от розового. Галя решила ничего не говорить заранее и нарядиться в свое белое пикейное. Но Михаил Николаевич, отлучившийся по срочным делам в губернский город, вернувшись оттуда, вручил Гале отрез светло-желтого дивного цвета крепдешина и продолговатый футляр.
   На белом бархате лежали три нитки крупных незабудок с бирюзовыми лепестками. В середине они были перехвачены колечком, с которого свешивался довольно большой овальный медальон, покрытый целой сеткой таких же бирюзовых цветочков; сквозь нее просвечивало матовое золото крышки. Внутри был помещен миниатюрный портрет Аси, выгравированы число и месяц ее возвращения к жизни. Пара таких же сережек-незабудок дополняла подарок. Галя пришла в восторг как от вида, так и от скрытого смысла вещицы, ее первого в жизни золотого украшения.
   Наконец наступило седьмое августа.
   Возни и хлопот у Гали было множество; целый день она бегала из одного места в другое, наводя порядок и отдавая различные распоряжения. Правда, ужин был заказан клубному повару, который в сопровождении двух лакеев должен был явиться в Васильково в положенное время. Таким образом, эта забота с Гали была снята, но оставался еще чай, десерт, всякие лимонады, оршады, убранство комнат, заготовка цветов для стола и танцующих и масса тому подобных мелочей.
   Едва справившись со всей подготовительной к вечеру работой, девушка отправилась причесывать саму Таларову, затем Надю и Лелю. Прическа последней, как вообще все ее сборы в этот день, потребовала массу времени, и угодить ей оказалось труднее, чем когда-либо. Наконец голова ее приведена в желанный вид, и Галя помогает ей одеться.
   Леля довольным взглядом окидывает свое отражение в зеркале. Она действительно очень эффектна в ярко-розовом шелке, поверх которого накинута блестящая золотая сетка. Два-три букета живых роз в различных местах подхватывают тюник; такие же цветы и в волосах девушки.
   "Золотая рыбка!" -- сама себе говорит Леля и весело улыбается.
   Ей очень нравится это название, главное же -- приятно подумать, что решительно у всех оно само собой напросится на язык, и Ланской, всегда такой меткий в своих сравнениях, непременно встретит этими словами ее появление. Она уже видит его милую улыбку, восхищенный взгляд, обращенный на нее, и уже сияет от предвкушения близкого торжества и счастья.
   "Сегодня он поймает свою золотую рыбку", -- радостно думает девушка.
   Надя очень мила в нежно-голубом платье с пунцовыми розами на груди и в пышных белокурых волосах.
   -- Галка, а ты угадала значение цветов моего сегодняшнего туалета? -- пытает она подругу. -- Побожусь, что нет, где тебе! Голубое, понимаешь ли, это вечная несокрушимая верность, а красные розы -- горячая пылкая любовь. Разве не умно? Не чудесно? Это, матушка, тебе не геометрия, тут я живо все соображу, еще и тебе пятьдесят очков вперед дам, да и Николаша мой не промах. Ну, а вся я вообще, как, ничего? -- жаждет Надя Галиного одобрения. -- Только правду, Галка, правду! Я не слишком тумбовата в этом туалете? -- беспокоится она.
   -- Нисколько! -- искренне утешает ее подруга. -- Платье сидит чудесно, и замечательно тебе к лицу. Если бы "Николай В." не был покорён заблаговременно, то сегодня неминуемо пал бы к твоим ногам, -- весело закончила Галя. -- Ну, а теперь бегу и я одеваться, хоть и недолго мне, а все ж... -- и она поспешила в свою келейку.
   Не прошло и получаса, как, заслышав стук подъехавшего экипажа, девушка, уже совершенно готовая, торопливо спустилась обратно.
   Вслед за первыми прибывшими появились другие, начался общий съезд: залы и гостиные постепенно наполнялись народом. Раньше других собралась преимущественно молодежь. Многие девицы с вожделением поглядывали в сторону военного оркестра, но желанных мотивов не раздавалось, и танцы не начинались. Хозяйка дома и новорожденная были несколько смущены отсутствием Ланского, с которым Леля рассчитывала открыть бал; из-за этого и происходила задержка в танцах. Чтобы занять гостей хоть чем-нибудь, любезные хозяева то и дело направляли в их сторону лакеев с подносами, заставленными фруктами, печеньями, конфетами и тортами.
   На сей раз по убедительной просьбе матери явился и Виктор. Слегка посвященный в ожидаемое событие, он счел нужным быть очень любезным и, снисходя к усиленным просьбам нескольких хорошеньких барышень, взялся даже дирижировать танцами.
   Настроение Лели между тем все омрачалось: "золотая рыбка" давно искрилась своей чешуйкой, если не на солнце, то в ярком свете зажженных люстр и канделябров, а рыбак не только не забросил еще своего невода, но почему-то не появлялся и сам. "Не случилось ли чего-нибудь? Не захворал ли он?" -- тревожно мелькало в голове девушки, и она рассеянно отвечала на задаваемые ей вопросы.
   Вдруг лицо ее просияло. Теперь оно выражало не просто радость, а, видимо, что-то особенное, нежданное, превосходившее пределы ее смелых надежд.
   Рядом со статной фигурой Ланского стояла высокая нестарая дама, выделявшаяся элегантной простотой своего туалета.
   "Он с матерью! Она приехала! Она, почти никогда и нигде не бывающая! Это неспроста. Значит, сегодня! Сегодня..." -- торжествующе пронеслось в мозгу Лели. В ту же минуту девушка уже почтительно приседала перед дамой.
   Высокая, полная, но еще очень стройная, с такими же, как у сына, ясными карими глазами, ярко выделявшимися на свежем лице, окаймленном совершенно серебряными, красиво причесанными волосами, эта женщина производила самое благоприятное впечатление своей внешностью. Когда она любезно поздравляла новорожденную, выражая при этом самые лучшие пожелания, приветливая улыбка приоткрыла губы светской барыни, показав ряд крупных белых зубов.
   -- Татьяна Борисовна, какой приятный сюрприз! Вы, такая домоседка! Это так мило, так любезно с вашей стороны. Je suis touchée jusqu'au fond de mon coeur [Я тронута до глубины души... -- фр.], -- радушно приветствовала ее просиявшая хозяйка, подоспевшая одновременно с Лелей и, как и та, в благоприятном для себя смысле истолковавшая появление столь редкой посетительницы. -- Милости просим, вот сюда, -- гостеприимно усаживала гостью Таларова, пока ее старшая дочь занимала молодого Ланского.
   -- А мы все недоумевали, Борис Владимирович, почему вас так долго нет. Я так беспокоилась, что и танцев начинать не хотелось. Все вас поджидали! Зато вдруг такой сюрприз, -- щебетала Леля, с кокетливой миной заглядывая в глаза Ланского.
   И девушка видела, что эти глаза сияли, что молодое лицо улыбалось, что весь он был в радостном, приподнятом настроении.
   -- Так идем, Борис Владимирович, и, я думаю, можно уже приступить к танцам, -- снова заговорила девушка, намереваясь увлечь Ланского за собой.
   Но тут раздался голос Татьяны Борисовны:
   -- Смотри, Боря, не забудь исполнить моей просьбы, -- смеясь взором, обратилась она к сыну.
   -- О, можете быть совершенно спокойны, maman, -- так же ответил он. -- Уже иду. Pardon, я только исполню поручение моей матери, а затем буду к вашим услугам, -- учтиво склонился перед Лелей молодой человек и поспешно направился в столовую.
   Видимо, в исполнении возложенного на него поручения встретились какие-то препятствия, так как обратно он появился только минут через пятнадцать, показавшихся Леле, в нетерпеливом ожидании стоявшей на том же месте, часами. Молодежь рвалась в бой, и Виктор несколько раз осведомлялся, нельзя ли начинать танцы.
   -- Погоди же! Вот, право, не хочет понять! -- на брате сорвала досаду девушка. -- Вернется в зал Ланской, тогда мы с ним и начнем.
   Наконец в дверях столовой показалась давно ожидаемая фигура. Но что это?! Леля вся так и выпрямилась.
   Борис Владимирович, под руку с Галей, горячо беседуя о чем-то, неторопливым шагом двигается по залу.
   -- А-а-а! Галочка! Вот так так! Вот так превращение! -- раздается по пути их следования одобрительный возглас Нади.
   Завертевшись среди молодежи, она еще не видела занятую разливанием чая Галю в ее новом наряде.
   -- Рекомендую, господа! Небывалая метаморфоза, чудо двадцатого столетия: галочка, при помощи кине-грамо-сине-ауто-бромо-форо-скопа обратившаяся в канарейку, и притом весьма удачную. Ну, скажите сами: не прелесть моя канарейка?! Точно прямо с Сандвичевых остр... впрочем, нет, оттуда сандвичи привозят, -- поправилась болтушка. -- Ну, одним словом, со своих канарейских островов прилетела к нам, -- восхищенно глядя на подругу, говорила Надя, обращаясь к окружавшей их молодежи. -- Однако дальновидна наша канареечка так же, как была и в блаженные дни своего галочьего существования. Извольте посмотреть: не порожняком в дальний путь-дороженьку пустилась, рябинкой запаслась, дабы нашлось что поклевать при надобности, -- добавила она, указывая на голову девушки.
   Галя была в светло-желтеньком, действительно канареечного цвета крепдешиновом платье, совершенно простеньком, безо всякой отделки: плиссированная в мелкую складку мягкая материя красиво падала вокруг тонкого стана, перехваченная около пояса лишь лентой. Пучок крупной красной рябины был приколот к левому плечу девушки, а другой, такой же, красовался с правой стороны пушистой головки, точно коралловая гроздь ярко выделяясь на темных волосах. На открытой шее красовалось ожерелье из незабудок, в маленьких розовых ушах было ввинчено по такому же голубому цветочку. Именно канареечкой, скромной лесной певичкой, окруженной нарядными колибри, блестящими райскими птичками и пестрыми попугайчиками, казалась Галя в своем простеньком наряде, с оригинальным убранством из красной рябины.
   Ее милое оживленное личико привлекало к себе искренне восхищенные взгляды. Еще издали остановился на нем и ласковый, приветливый взор Татьяны Борисовны.
   -- Maman, вот позвольте вам представить Галину Павловну Волгину, с которой вы хотели познакомиться, -- прямо перед матерью остановился Ланской, недалеко от неприятно пораженных Марьи Петровны и Лели.
   Галя низко присела перед Ланской, но та поднялась ей навстречу и с тепло засветившимися добрыми глазами крепко обняла девушку.
   -- Ну, наконец-то я вижу вас, -- просто и весело начала она.
   Стоя рядом с Галей и держа ее за обе руки, Ланская все с тем же ласковым выражением лица смотрела в смущенное, обрадованное лицо девушки.
   -- Я столько слышала, что мне кажется, давно уже знаю вас, -- продолжала Татьяна Борисовна, -- а вот увидеть все не удавалось. Между тем мне очень хотелось этого, -- она еще раз поцеловала Галю.
   Ни тени светской любезности не было теперь в лице Ланской; глядя на ее светящиеся глаза, на открытое выражение и безыскусную улыбку этой женщины, Галя сразу почувствовала, поняла, как прав был ее сын, говоря: "О, моя мать только на вид grande-dame, в сущности же она совсем-совсем простой человек". Эти слова Борис Владимирович произнес еще при первом визите к Таларовой.
   Наконец раздались запоздалые звуки вальса.
   -- Ну, теперь не буду задерживать вас, побеседуем потом, когда вы устанете, а теперь с Богом, на свежие силы... Кстати, и кавалер тут же, -- указывая на сына, добавила Татьяна Борисовна и, пожав руку девушке, села на свое прежнее место.
   Ланской поклонился Гале, и красивая молодая пара первой поплыла под мелодичные звуки вальса по еще пустому залу.
   Леля, чуть не плача, стояла, как окаменевшая, оскорбленная до глубины души всем произошедшим. Ее положение грозило стать смешным и привлечь всеобщее внимание, если бы не находчивость Виктора. Он, будучи дирижером, громко крикнул:
   -- Valse! Engagez vos dames! Et valse générale! [Вальс! Приглашайте дам! Первый вальс! -- фр.]
   Подлетев к сестре, он быстро пригласил ее, и они понеслись по залу почти одновременно с опередившей их первой парой. К ним постепенно присоединились остальные, и скоро весь зал представлял собой одну сплошную веселую, шумную, беззаботно кружащуюся массу.
   В дверях приютились наблюдающие, но не принимающие в танцах активного участия мужчины. Среди них выделяется крупная, благообразная фигура Михаила Николаевича.
   Сегодня веселье молодежи не заражает его так, как в тот вечер, после любительского спектакля. Он лишь в качестве зрителя следит за мелькающими оживленными лицами, за более или менее грациозно выполняемыми сложными па современных танцев.
   Галя постоянно покидает зал, вызванная какой-нибудь хозяйственной необходимостью, новым срочным распоряжением или нетерпеливо посланная самой Таларовой с тем или иным незначительным поручением. Девушка, вероятно, не вернулась бы обратно к танцующим, если бы не молодежь, следующая за ней и настойчивыми приглашениями чуть не силой увлекавшая ее обратно. Чаще всех, лишь только она исчезала из среды танцующих, на ее розыски отправлялся Борис Владимирович, и его уговоры всякий раз имели желаемый результат.
   -- Дядя Миша, отчего вы не танцуете сегодня? -- неизменно уговаривала Галя, всякий раз проходя мимо, но Таларов в шутливой форме, улыбаясь, отнекивался под различными предлогами, а в глубине веселого голоса, смеющегося выражения лица чуткому слуху девушки мерещилась какая-то затаенная грустная нотка. Но ей не давали времени задумываться.
   Вечер очень оживлен: один танец сменяет другой; музыка гремит, почти не умолкая. В зале, несмотря на открытые окна, ощущается сильная духота.
   -- Галина Павловна, не пройдемся ли мы немного по саду. Ночь такая теплая, ласковая, такая особенная ночь! -- слегка взволнованным голосом приглашает девушку Ланской.
   Они выходят на веранду и спускаются в цветник.
   Вдоль темных аллей живописно тянутся разноцветные фонарики, сказочным кажется старый сад в этом необычайном убранстве, чужим, незнакомым и таинственным. Причудливо изменили свои очертания кусты и деревья. Извилистыми кажутся ровные, под шнурок подведенные дорожки от врезающихся в их темные контуры светлых пятен, бросаемых пестрыми зажженными фонариками. Дом, феерично иллюминованный снаружи яркими, разнообразными шкаликами и лампиончиками, затопленный изнутри массой света, с кружащимися в нем парами, несущимися сквозь растворенные окна звуками музыки, пронизывающей окрестное безмолвие, выделяется из окружающего мрака ночи веселым сказочным замком.
   И на фоне этой живописной, необычной обстановки идущая с ним рядом по аллее молодая девушка в светло-желтом платье, озаренная колеблющимися розовыми, голубыми и красными полосами перемежающегося света, представляется Ланскому маленькой золотой феей, вышедшей на обзор своего волшебного царства. Ему кажется, что он наяву переживает нарядную, красивую сказку. И под влиянием всей этой необычайной обстановки робость, все время сдерживавшая готовое сорваться с языка слово, покидает его, и взволнованный голос раздается около Гали:
   -- Галина Павловна, я уж давно хочу поговорить с вами, да все не могу: боюсь, что не смогу, не сумею и сейчас передать всего, что творится во мне. Сколько я пережил за это время! С первой нашей встречи я уже думал о вас, минутами чувствовал заодно с вами, болел за каждый укол, наносимый вашему чуткому самолюбию, за каждую грубую, вздорную выходку, которую позволяли себе люди, так неизмеримо ниже вас стоящие. Как я страдал за вас! Как мучился своим бессилием! А те ужасные семь недель, что я почти не видел вас, и потом, когда я узнал, что так просто, без слов и рисовки, не задумываясь, вы сделали... Боже мой, сколько нового нахлынуло на душу, сколько в ней накопилось! Хотелось прийти к вам, все-все излить, все сказать, но где, когда найти вас? Да я и не смел. У меня была только одна отрада -- беседы с матерью. Я постоянно говорил ей о вас, рассказал все, все вас касающееся, ваше прошлое, настоящее и... мечты о будущем. Вы видели ее сегодня, видели, с какими открытыми объятиями она вас встретила. Так же давно уже открыто для вас и ее сердце; так же широко распахнет она перед вами и двери своего дома, если... вы захотите войти в него. О себе я не говорю, я не могу говорить, не могу подыскать слов. Одно скажу: все, что во мне есть лучшего, мои самые высокие стремления и помыслы -- все принадлежит вам. Галина Павловна, если в вашем сердце есть хоть искра ответного чувства, если вы согласны, позвольте мне теперь же вырвать вас из обстановки, от которой я ежечасно так страшно страдаю за вас. Я уже говорил: как дорогую, горячо любимую дочь, с распростертыми объятиями вас примет моя мать, а я... Да разве нужно еще говорить обо мне? Ведь вы же сами знаете, чувствуете -- ведь чувствуете, да? -- что творится в моем сердце.
   И Галя действительно чувствовала, сколько неподдельного тепла, сколько искренней привязанности и преданности звучало в потоком льющихся словах Бориса Владимировича. Теплом и отрадой проникали они в ее сердце, точно ласкали и баюкали ее душу среди этой сказочной теплой ночи. Девушка слушала захватывающие своей искренностью признания, и отрадное сознание, что она, до сих пор одинокая, никому, в сущности, ненужная, ценна, дорога, необходима кому-то, -- от этого сознания дороже, ценнее казалась самая жизнь. И под влиянием горячей благодарности, глубокой симпатии, всегда внушаемой ей этим человеком, желания, в свою очередь, порадовать его чем-нибудь хорошим, девушка искренне воскликнула:
   -- А я? Разве я не всей душой расположена к вам? Разве не вижу, не ценю, не понимаю вашего отношения ко мне? О, спасибо, спасибо, мой милый, родной, хороший Борис Владимирович! -- и Галя протянула ему обе руки.
   В ту же минуту стук закрываемой рамы заставил девушку повернуть голову.
   В освещенном изнутри окне "кожаной" комнаты, невдалеке от которой, увлеченные разговором, они остановились, выделялась фигура Михаила Николаевича. От смешанного ли света, падающего из сада на его лицо, или по другой причине, но оно казалось очень бледным -- будто скорбные тени легли на него.
   При виде этого у Гали сжалось сердце. Мгновенно всплыла в ее памяти уже виденная глазом и уловленная ухом печаль, почудившаяся ей сквозь сегодняшние улыбки и шутки Таларова.
   -- Так вы согласны? Да? Согласны? -- держа протянутые руки, радостно спрашивал между тем Ланской.
   Но Галя всем сердцем, всеми помыслами была уже там, в "кожаной" комнате, где мелькнуло грустное милое лицо; туда мгновенно рванулась ее душа.
   -- Согласна? Как, согласна?... -- уже теряя нить предыдущего разговора, спросила она, но вдруг, спохватившись воскликнула: -- Не будем, не будем говорить об этом! Не надо! Пожалуйста! Я прошу, я очень прошу! И потом мне необходимо уйти сейчас. Я боюсь, не случилось ли чего-нибудь опять с Асей. Не сердитесь, милый, дорогой Борис Владимирович! Не сердитесь! Мне было бы так больно огорчить вас!.. Не сердитесь? Нет? И за то, что я уйду, не сердитесь? Я не выдумываю, честное слово, нет! Мне вдруг так страшно сделалось за Асю. Ну, дайте руку! Хорошо, от души. Вот так!
   И крепко-крепко пожав руку ошеломленного и глубоко опечаленного Ланского, девушка торопливо направилась к дому.
   Галя не лгала. Внезапный страх обуял ее при виде расстроенного лица Таларова. По аналогии с прошлым разом, ее охватило суеверное предчувствие, что и этот вечер так же печально закончится, как предыдущий. Она стремилась скорее туда, в "кожаную" комнату, чтобы узнать, что случилось, а чувство, что случилось нечто тревожное, перешло уже в уверенность.
   Едва завидев появление девушки, навстречу ей направилась Марья Петровна с выражением лица, хотя и сдерживаемым присутствием посторонних, однако ничего доброго не предвещающим:
   -- Где ты пропадаешь целый вечер? -- едва они очутились вдвоем, начала она. -- Ты забываешься! Место экономки при буфете и самоваре, а не в танцевальном зале. Ты злоупотребляешь нашей добротой, но теперь довольно! Если я терпела небрежность в исполнении твоих обязанностей, то подобного поведения не потерплю. Что это за прогулки ночью с молодым человеком? Порядочные девушки так себя не ведут. Чтобы завтра же ноги твоей не было в моем доме! А теперь убирайся и не смей мне больше попадаться на глаза!.. Твою работу закончит горничная и, конечно, гораздо успешнее и добросовестнее. Поняла? Ну и марш!
   Вся красная, с дрожащей нижней губой, Таларова вышла из буфетной, оставив там оторопевшую от неожиданности и окончательно растерявшуюся от ее слов девушку.
   Галя схватилась за голову, как бы собирая разрозненные мысли; но вдруг вся только что произошедшая сцена точно уплыла от нее куда-то далеко. В мозгу ясно воскресло то, о чем она думала, куда направлялась, когда нежданное нападение оборвало течение ее мысли.
   "Да, дядя Миша, Ася..." Девушка поспешила в "кожаную" комнату и вошла в неплотно закрытую дверь.
   Таларов ходил по комнате быстрыми нервными шагами, погруженный в свои мысли. Галя не ошиблась: теперь, наедине с самим собой, он не старался скрыть настоящего выражения лица, оно казалось осунувшимся, бледным и чрезвычайно грустным.
   В момент появления девушки он был повернут к двери спиной. Дойдя до конца комнаты, Михаил Николаевич повернулся, и теперь на Галю смотрели, еще не видя ее, затуманенные скорбные глаза. Девушка так и рванулась ему навстречу. Сомнения не было: что-то случилось.
   -- Дядя Миша, что с вами? Ася заболела? -- полная тревоги, осведомилась она.
   Но Таларов уже успел взять себя в руки: лицо улыбалось, голос звучал бодро, лишь одни глаза выдавали душевное страдание.
   -- Слава Богу, совсем здорова! -- стараясь говорить весело, начал он. -- С чего это тебе вдруг вздумалось, Галочка, грезить всякими несчастьями? Вечер такой оживленный, удачный, кругом музыка, смех, а она, поди ж ты, страхов каких-то напридумывала! -- шутливо укорял ее Таларов.
   Но шутка его не рассеяла тревоги, не вызвала ни тени улыбки на лице девушки. Вдруг взгляд Гали упал на кипы аккуратно сложенных книг, на несколько пакетов, завернутых в бумагу и перевязанных веревками, на появившийся в углу, за турецким диваном, дорожный чемодан.
   -- Дядя Миша, что это значит? Вы собираетесь уезжать? -- совершенно упавшим голосом, вся побледнев, спросила девушка.
   -- Да ничего это, Галочка, особенного не значит. Значит только, что так нам хорошо живется в Василькове, что мы и счет времени потеряли, а ведь на дворе август, надо же и восвояси возвращаться, не зиму же здесь зимовать, -- тем же искусственно приподнятым шутливым тоном продолжал Михаил Николаевич.
   Но у Гали все плотнее, все болезненнее сжималось сердце.
   -- Так вдруг? Сразу? Еще вчера вы не собирались, ничего, по крайней мере, не говорили... Нет, что-то все же случилось. Вы телеграмму получили? Или письмо какое-нибудь? -- допытывалась девушка.
   -- Н... нет... то есть... да, получил, очень важное, вот и надо ехать. Асю я покамест здесь оставлю, приищу ей прежде интеллигентную бонну. Девочка подрастает, нельзя же ей с простой няней быть... Найду, все приготовлю, ведь сама знаешь: скоро сказка сказывается, говорят, да не скоро дело делается. Но все-таки почему мы с тобой именно теперь затеяли этот разговор, когда там, в зале, так бравурно гремит музыка? Иди, Галочка, скорее, твои кавалеры, наверное, с ног сбились, ищут тебя, а она вон куда забралась, -- снова бодро улыбнулся он, однако и на этот раз не вызвал ответной улыбки на лице девушки. -- Ах, хороша эта мазурка! Ноги так сами собой ходить начинают, -- еще с большим оживлением продолжал Таларов, смущенный сосредоточенным видом Гали. -- А что, Галочка, не тряхнуть ли мне стариной? Давай пройдемся тур-другой по залу, -- протягивая девушке руку и отбивая ногой такт, предложил он; но та как будто и не слышала его слов.
   -- Дядя Миша, у меня к вам есть большая-пребольшая просьба, -- так серьезно, с такой мольбой прозвучал в ответ голос Гали, что вся напускная веселость сразу сбежала с лица Таларова и сердце тоскливо сжалось, точно от предчувствия надвигающегося на него удара.
   -- Говори, Галочка: ты же знаешь, я всегда и все сделаю, если только это в моей власти, -- тоже совершенно серьезно ответил он.
   -- Вы вот сейчас говорили, что будете искать для Аси бонну. Дядя Миша, возьмите меня. Возьмите!.. -- горячей мольбой прозвучал голос девушки.
   -- Тебя? -- пораженный и сбитый с толку, воскликнул Таларов. -- Опять жертва? Новая? Нет! Никогда! Ни за что я на нее не соглашусь!..
   -- Жертва?... -- в свою очередь с удивлением подняла на него глаза девушка. -- Не жертва это -- просьба, горячая, большая, такая важная для меня. Дядя Миша, я сдам экзамен и аттестат получу, ведь у меня курс пройден, моих знаний пока хватит для Аси, ведь она еще маленькая. А потом вы подыщете более подходящую, более образованную... Но хоть теперь, хоть пока... -- молила девушка.
   -- Я уже сказал, что больше жертв от тебя не приму! -- сильно взволнованный, но все же твердо повторил Михаил Николаевич.
   -- Жертва? Боже, опять это слово!.. Да не жертва, -- милости для себя прошу: приютите, ведь я остаюсь на улице. Марья Петровна сейчас выгнала меня, -- пояснила Галя.
   -- Ты на улице?!.. Она посмела?! У нее повернулся язык! Да за что же, за что? -- захлебнулся от негодования Таларов.
   -- За мое неприличное поведение.
   -- Ах, да, это! -- легкая тень прошла по его лицу. -- Но все-таки не понимаю, -- снова довольно твердо заговорил Михаил Николаевич. -- Ведь... -- он замялся. -- Ведь, если не ошибаюсь, Ланской сделал тебе сегодня предложение? Прости, я был невольным свидетелем этого, -- как бы извиняясь, добавил он.
   -- Да, но я отказала ему.
   -- Ты? Отказала Ланскому? Ведь это же безумие! Почему же? Кто же добровольно разбивает собственное счастье? Да, счастье, потому что Борис Владимирович такой человек, который может его дать. Я наблюдал, изучал его. Он порядочный и честный в полном смысле этого слова, и молод, и хорош собой, и образован.
   Я видел, как встретила тебя сегодня его мать, из этого нетрудно заключить, что и она любит тебя, готова стать тебе матерью и с радостью принять в свою семью. Так в чем же дело? Не симпатичен тебе Борис Владимирович? Но ведь этого же быть не может!
   Таларов очень волновался, его слова звучали убедительностью и какой-то тревогой.
   -- Да, вы правы, дядя Миша: Борис Владимирович не может не быть симпатичен, он такой хороший, такой добрый, чуткий. Я глубоко благодарна ему за все и искренне люблю его...
   -- Ну, вот видишь, конечно! Он любит тебя, ты любишь его, так в чем же дело? -- торопливо настаивал он на ответе.
   -- Да, правда, люблю, но не настолько, чтобы принести для него жертву, -- пояснила Галя.
   -- Жертву? -- теперь удивился уже Таларов.
   -- Да, жертву, -- кивнула девушка. -- Сегодня, когда Борис Владимирович заговорил со мной, когда ждал моего ответа, я вдруг увидела вас в окне. В ту же минуту я ясно сознала, почувствовала, что, соглашаясь на его предложение, я должна буду потерять вас, уйти в другую семью, стать вам совсем чужой... Вам, на которого я с раннего детства привыкла смотреть как на самого близкого, самого родного, самого дорогого мне человека! Вам, которому я всем обязана, о котором я постоянно думаю, одна мысль об отъезде которого страшит меня, особенно теперь, после этого лета, проведенного вместе, после тех долгих, грустных, но дорогих недель, пережитых у Асиной кроватки, после того, как я всем сердцем приросла к вам, к этой милой крошке, к вашим тревогам, вашим радостям, вашей жизни...
   И вдруг добровольно отказаться, потерять вас, стать вам чужой?!. Нет, такой жертвы я не в силах принести Борису Владимировичу!
   -- Полно, моя девочка, полно, моя крошка, -- растроганный, все более и более волнуясь, начал Таларов. -- Тебя просто страшит перемена условий жизни, ты именно "приросла", как говоришь, к здешней обстановке, но переход совершится, и ты будешь счастлива...
   -- Никогда!.. Никогда!.. -- убежденно воскликнула Галя. -- Сегодня, в самый важный момент нашего объяснения мне достаточно было увидеть ваше расстроенное лицо, чтобы в то же мгновение вся моя душа рванулась к вам. Я уже ничего не слышала, не слушала даже... Я была здесь, с вами! Мое сердце уже болело от вашей еще неизвестной мне боли, и весь предыдущий разговор, и все остальное мигом слетело с меня и рассыпалось брызгами. Нет, неправда! Неправда! Не жертва это! Милости прошу: возьмите, возьмите меня с собой! -- страстно воскликнула Галя. -- Дядя Миша, вы молчите, -- снова начала она. -- Вы не согласны? Вы боитесь поручить мне вашу Асю? Значит, вы не доверяете мне как прежде, не любите меня больше?... -- скорбью звучал упавший голос.
   -- Не люблю? -- Таларов грустно усмехнулся. -- Если бы я был молод, как Ланской, и не помят жизнью, я бы знал, как поступить! Я бы сказал: "Моя дорогая Галочка, ненаглядная моя девочка, будь матерью моей одинокой сиротке, протяни мне свою руку, и дружно, душа в душу, пройдем с тобой дорогу жизни. Но теперь -- связать юную жизнь со своей, уже надломленной? Это эгоизм, это еще жертва!
   -- Не жертва, а счастье, -- горячо перебила Галя. -- Громадное, светлое, недосягаемое счастье! Даже во сне я о нем не мечтала. И как светла, как легка будет эта дорога. Как отрадно будет идти по ней! -- восторженно воскликнула девушка.
   -- Ты не боишься? -- глядя на нее счастливыми глазами, со сразу помолодевшим, преобразившимся лицом, спросил Таларов.
   -- Чего? Счастья? -- со звучащей в голосе глубокой уверенностью вопросом же ответила Галя.
   Взявшись за руки, счастливые и взволнованные, они стояли, как бы стараясь этим тесным рукопожатием еще прочнее закрепить и так уже навсегда крепко связанные свои жизни.
   А там, совсем близко, раздавались мелодичные звуки оркестра, они сливались с чириканьем ранних пичужек и с тихим шелестом росистой изумрудной листвы, которую ласкал легкий предрассветный ветерок. Нежно алело пробужденное первой улыбкой солнца разгоравшееся небо, и молодой зарождавшийся день приветливо заглядывал в распахнутые окна комнаты, где тоже занималась светлая заря новой жизни.
  

-----------------------------------------------------------------------

   Первое издание: Галя. Повесть для юношества /[соч.] В. Новицкой; с 12 рис. худож. П.С. Захарова. -- Петроград: А.Ф. Девриен, 1914. -- 244 с., 1 л. фронт. (ил.), 11 л. ил.; 23 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru