Новицкая Вера Сергеевна
Наташа Славина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть для юношества.
    Оригинальные иллюстрации В. Н. Курдюмова.

Вера Сергеевна Новицкая

Наташа Славина

Повесть для юношества

0x01 graphic

.........................
Любовь и скорбь -- одно и то же,
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.

Глава I

   Молодой врач Дмитрий Андреевич Сольский только что проводил последнего больного, когда прислуга подала ему письмо. Едва доктор бросил мимолетный взгляд на конверт, как все лицо его преобразилось и большие карие глаза засветились теплым светом.
   -- От тети Вари! Наконец-то! -- тихо и радостно проговорил он, направляясь к мягкому креслу, придвинутому к самому окну, чтобы прочитать там дорогие строки.
   Еще на ходу разорвал он конверт и торопливо развернул листок. При взгляде на несколько неровных, дрожащей, неразборчивой рукой написанных строк, жизнерадостное и ясное выражение лица Дмитрия Андреевича словно потускнело. Тревожный влажный взор впился в белый листок.

"Дорогой Дима!

   Я собрала свои последние уходящие силы, чтобы проститься с тобой... да, родной мой, проститься... Я умираю, едва ли доживу даже до той минуты, когда ты будешь читать эти строки. Прощай, милый! Моя последняя к тебе просьба: приюти Наташу, она еще не у пристани, даже не доучилась. Только тебе могу я ее доверить, только ты сбережешь и поддержишь ее. В тебя я верю, ты не предашь. Целую и благословляю тебя и Катю. Храни вас Бог...

Твоя тетя Варя".

   Чуть ниже на той же странице стояла краткая приписка другим, четким, круглым почерком:
   
   "Дима, Дима, уж мамы нет, нет моей чудной, дорогой мамы! Сегодня в 6 часов утра она ушла от нас. В среду похороны. Писать не в силах. Если можешь, приезжай.

Твоя Наташа".

   Словно разбитый, надломленный, машинально опустился Дмитрий Андреевич в кресло. Что-то большое, тяжелое подступало к горлу, острая боль и горячая волна бесконечной любви и нежности наполняли его сердце.

0x01 graphic

   "Тетя Варя, милая, светлая, родная!.."
   Тетя Варя!.. С этим именем связаны первые светлые впечатления его жизни, первые сознательные воспоминания о материнской заботливости, ласке и любви. Только после встречи с этой женщиной жизнь его приняла ясные, определенные очертания. До того ему мерещатся темный сад, большой низкий пустынный дом, бледная и молчаливая женская фигура, изредка проводящая тонкой худой рукой по его стриженой головенке, крошечная сестренка, вечно плачущая и хватающаяся за юбку ворчуньи-няньки. Смутно рисуется мрачная большая комната и долгие месяцы лежащая там на кровати бледная женщина -- его мать. Потом она лежит уже среди неуютного, почти пустого зала на белом длинном столе. Кругом дым, странный запах, какие-то люди что-то поют и наконец приподнимают и куда-то несут маму. Няня что-то причитает, как будто ворчит. Через некоторое время -- другие люди, какой-то господин с цепью на груди. Из дома всё выносят, полная пустота кругом. Наконец нянька, причитая и говоря что-то непонятное, уводит их с сестренкой из старого дома, уводит совсем.
   Вот небольшая избушка, несколько грядок возле нее и нянин муж, лохматый мужик с большой шишкой на голове. Теперь они живут у няни. Но однажды приходит в их хатенку высокий барин с большими черными усами и с красным околышком на фуражке. И няня, и муж ее низко кланяются ему, много так говорят, и всё про них, про него с Катюшей, всё на них показывают. Потом собирают их вещи. Няня берет Катю на руки, барин берет за руку его, Диму, они садятся в коляску, затем на машину. Куда-то приехали: кругом шум, стук, большие дома, столько людей, столько колясок. Вот красивый дом, высокая лестница. Поднимаются. Они в прихожей. Навстречу им идет молоденькая, стройная белокурая женщина. Она обнимает детей, ласково проводит своими маленькими ладонями по их щечкам, тепло и задушевно звучит ее голос. О, как хорошо, как отчетливо помнит он и этот дом, и эту лестницу, по которой столько раз, всегда с радостью в сердце, взбирался, и эту чудную тоненькую женщину, этот незабвенный, в душу проникающий голос, эти милые ласковые ручки -- руки тети Вари!.. Какую громадную любовь, заботу и утешение всегда находил он у этой маленькой женщины с той самой минуты, как господин с черными усами и в красной фуражке ввел его под ее кровлю, и потом в течение всей дальнейшей жизни, вплоть до настоящего момента.
   Михаил Васильевич Славин, родной брат мужа тети Вари, Владимира Васильевича Славина, был назначен предводителем дворянства в те края, где года за два перед этим скончался небольшой помещик Сольский. В запутанном, заложенном, обремененном массой долгов именьице покойного остались на произвол судьбы больная жена его и двое крошек-детей, без родни и друзей, без всяких средств к существованию. Когда затем умерла вскоре и вдова, кредиторы забрали всё, что можно было унести, остался нетронутым лишь сырой и мрачный покривившийся дом. Дети оказались бы в полном смысле слова бездомными, холодными и голодными, если бы не ворчливая, неласковая на вид, в сущности же добрейшей души няня Анисья, которая приютила сирот у себя.
   Случайно увидевший детей и заинтересовавшийся их историей предводитель дворянства принял малюток под свое покровительство: с тех пор дальнейшая судьба их была обеспечена. Шестилетнего Диму приютила тогда еще бездетная, только что вышедшая замуж Варвара Михайловна Славина, а его двухлетнюю сестренку Катюшу взяла на воспитание гостившая у Варвары Михайловны подруга Анна Васильевна Гарина, прельстившись миловидностью ребенка. Через две недели Гарина увезла Катю на юг, где жила сама, и брат с сестрой были разлучены. С этого времени семья "тети Вари" стала Диминой семьей, ее жизнь и интересы -- его интересами.
   Четыре счастливых, безмятежных года прожил Дима в доме Славиных. Затем наступило первое горе -- разлука с близкими, ставшими родными людьми: ребенка, как круглого сироту, приняли на казенный счет в закрытое учебное заведение.
   Тетя Варя сама подготовила мальчика, сама усидчиво и терпеливо занималась с ним, несмотря на то что через два года после его появления у нее родилась дочурка Наташа, в которой она души не чаяла. Но у тети Вари хватило тепла и заботы на обоих. Она даже сама отвезла Диму в училище, чтобы хоть этим смягчить тяжесть разлуки.
   Быстро неслись года. Мальчик постепенно превращался в юношу. Но не стушевывалось, не слабело его чувство к приютившей его семье, наоборот, оно тоже росло и крепло.
   Теперь, когда он, по обыкновению, приезжал на праздники и каникулы, уже не одна только тетя Варя с радостью и нетерпением ждала его: заслышав знакомый звонок, в прихожую, вся запыхавшись, с заалевшими щечками, влетала маленькая девочка с пышными светло-золотистыми волосиками, с лучистыми серыми глазами, ясными и ласковыми, как глаза тети Вари. С радостным криком и блестящим взором бросалась девчурка на шею приехавшего и горячо обнимала своего "милого, ненаглядного, золотого Димочку".
   Счастливые, веселые дни протекали в этом доме, где всегда царило довольство и душевное, и материальное, где во всем была полная чаша.
   Но горе из-за угла подкарауливает счастливых людей. Идеально честного, а потому и доверчивого Славина втянули в рискованное предприятие, результатом чего стали продажа с молотка дома и полное разорение. Говорят, беда никогда не приходит одна: Владимир Васильевич был потрясен этой тяжелой неудачей, а больше всего -- тем обстоятельством, что на него, безупречно чистого, самого разоренного и обманутого, будто падала тень за участие в этом, как потом только узнал он, несколько темном деле. Многочисленные прежде знакомые и приятели стали редеть, искреннего участия и поддержки негде было искать. Все вместе взятое так повлияло на впечатлительную натуру Славина, что здоровье его пошатнулось, и через полгода его не стало.
   Варвара Михайловна осталась с незначительной пенсией, без всяких посторонних доходов, с десятилетним ребенком на руках. Дима в это время только что поступил на первый курс медицинского факультета.
   Однако маленькая хрупкая на вид женщина оказалась наделена сильной волей и духом: она не опустила рук, не дала отчаянию завладеть собой. У нее была дочь, она должна была поставить ее на ноги, у нее был сын, пусть не родной, но он дорог ей как родной, он тоже еще не у пристани, и ему еще необходима поддержка. Ее голова раньше времени засеребрилась сединой, целыми днями она склонялась над столбцами цифр в управлении железной дороги, а потом, вечером и сильно за полночь, можно было увидеть ее работающей над сложными переводами и корректурами.
   Средств, слава Богу, хватало, Наташа ни в чем не терпела лишений, мать позволяла себе роскошь даже баловать ее. Дима мог не переутомляться: ему нужно было зарабатывать лишь столько, чтобы прокормить себя. Плату же в университет, как ни протестовал он, как ни умолял не тратить своих трудов еще и на него, все же, настояв на своем, вносила тетя Варя. Да, средств хватало, но не хватило, видно, силы. Острое воспаление почек, перешедшее в хроническое, надломило бедную женщину, но она крепилась, бодро шла намеченной тропой.
   Дима мечтал скорее окончить университет и прийти на помощь тете Варе. Мечта осуществилась: он -- доктор. И вообще как будто повезло: ему удалось получить место младшего врача больницы в городе, в 40 верстах от которого находилось его крохотное разоренное имение, уцелевшее и не пошедшее с молотка лишь благодаря заботам покойного Владимира Васильевича. Теперь Дима сам займется приведением в порядок хозяйства и дел, теперь он поможет тете Варе. Но, к великому огорчению, Варвара Михайловна наотрез отказалась от помощи: "Нет, родной, не возьму. Пока я жива, нам с Наташей хватит. Коли лишняя копейка заведется, припрячь, когда-нибудь увидишь, как пригодится. Да тебе теперь надо и домом обзавестись, и сестра приедет к тебе, а нам, пока я жива, хватит. Только бы мне Бог дал Наташу на ноги поставить".
   В жизни Кати за некоторое время перед тем тоже произошла перемена: Гарина, взявшая на воспитание девочку, хотя и любила ее, но портила своей неразумной привязанностью. Она наряжала ее как куклу, постоянно возила по гостям, где в глаза восхищались красотой ребенка, устраивала вечера и детские спектакли, во время которых тоже сыпались восторженные отзывы о грации и якобы сценическом таланте Кати. Благодаря такому образу жизни бойкая и находчивая в обществе, тогда уже 14-летняя девочка в классной комнате в присутствии учителей оказалась полной невеждой. Как раз в это время случилось непредвиденное -- смерть еще молодой и здоровой Гариной. Девочку пришлось поместить в институт, где она давно уже числилась кандидаткой, но куда, не желая с ней расставаться, все медлила с ее определением Гарина, родственники же поспешили отделаться от вовсе не симпатичной им воспитанницы покойной...
   Кое-как протянув институтскую лямку около четырех лет, за месяц до переводных экзаменов в старший, выпускной класс девочка написала отчаянное письмо брату, только что получившему место врача в Н. Она умоляла забрать ее "из этого ужасного института", где к ней "так страшно придираются", где у нее "крупные неприятности". Тщетно старался Дмитрий убедить ее окончить курс, потерпеть еще год -- Катя заупрямилась и настояла на своем, грозя в противном случае "все равно не учиться". Таким образом, за два года до того, как начинается этот рассказ, Катя приехала и поселилась в Н.
   И теперь, как и в бытность свою в университете, Дмитрий Андреевич постоянно писал тете Варе длинные и подробные письма. В ответ на них все чаще и чаще приходили конверты, подписанные еще не твердым, но красивым, ровным почерком: писала подраставшая Наташа. Ее радостные, доверчивые и ласковые строки почти всегда заканчивались словами: "Мама крепко целует тебя и Катю, сама не пишет: всё, бедная, нехорошо чувствует себя, устает очень". Затем следовал неизменный вопрос: "Когда же мы наконец увидимся? Я так соскучилась по тебе. Ведь столько времени!.."
   В своих ставших редкими письмах тетя Варя тоже звала его, но о своем нездоровье не заикалась, говорила лишь, что очень занята. И вдруг теперь, сейчас -- это ужасное письмо!
   Последние два года Дмитрий Андреевич только и мечтал вырваться туда, в родной памятный город, где столько дорогих воспоминаний, где остались два безмерно милых существа. Ведь четыре года, четыре бесконечно долгих года не видал он их! Будучи еще студентом, он последние два лета ездил на практику, а здесь столько работы, столько дела, живого, захватывающего, особенно в последние месяцы и сейчас, когда он готовился к поездке за границу для подготовки к защите диссертации на доктора медицины. Время так быстро неслось. О, если б он знал! Но можно ли было предположить хоть на одну минуту?.. Бедная, милая тетя Варя!.. Как она всегда мечтала: "Только бы Наташу на ноги поставить!.."
   Дмитрий поднял глаза и с глубокой нежностью и благоговением остановил их на висящем над его письменным столом большом портрете Варвары Михайловны -- контуры его довольно ясно вырисовывались в наступавших сумерках.
   -- Спи спокойно, родная, пусть не болит больше твое изнемогшее от любви и забот сердце, пусть не тоскует и не страдает твоя душа по Наташе: я буду жить для нее, буду беречь ее, как сберегла бы ты сама, -- почти громко произнес он.
   Звук собственного голоса вернул его к действительности.
   "В среду похороны, -- припомнилась ему приписка Наташи. -- В среду... Но ведь уже сегодня среда... уже и похоронили... Значит, никогда, никогда не увижу я ее больше, никогда не услышу ее голоса, не увижу ее чудной кроткой улыбки!.. Ни-ко-гда!.. Сколько ужасного в этом слове!.."
   Опять росло в груди и подступало к горлу что-то большое, горячее, безысходное, и, не осилив его, не желая даже бороться с охватившим его чувством, Дмитрий Андреевич тяжело и горько зарыдал.
   Вдруг мысль о Наташе, о которой он как-то еще не успел подумать, посетила его.
   "Наташа, Натуся, моя крошка, моя бедная маленькая девочка, а тебе-то, тебе как тяжело, должно быть!.. "Если можешь -- приезжай..." -- припомнилось ему. -- Поехать, конечно, сейчас, сию минуту. Когда поезд?" Вдруг вся неумолимая действительность жизни встала перед ним.
   "Нельзя ехать, ведь старшего врача нет, все на моих руках. Больница переполнена: опасно, почти смертельно больных пять человек. Бросить немыслимо, бесчеловечно, да и не пустят. А Наташа же как? Бедная махонькая Наташа, совсем одинокая крошка!.."
   Огромная жалость охватывает его сердце. Перед ним предстает маленькая хрупкая девочка в коротеньком черном платье, с длинными светло-золотыми волосами, одна-одинешенька среди знакомой ему уютной крохотной квартирки.
   "Как же быть? Боже, как быть?.. Пусть Катя за ней съездит, сегодня же, первым поездом. Конечно!.. И как это сразу не пришло мне в голову? -- облегченно вздыхает он. -- Надо пойти сказать".
   Миновав гостиную и столовую, он вошел в комнату, где, растянувшись на кушетке, полулежала красивая высокая девушка. Она держала в руках тетрадку, по которой вполголоса что-то читала.
   -- В чем дело? -- видимо недовольная тем, что ее потревожили, спросила Катя при появлении брата.
   -- Я только что узнал очень тяжелую вещь, которая до глубины души поразила меня, -- начал Дмитрий Андреевич.
   При этих словах что-то тревожное мелькнуло в красивых карих глазах девушки, легкая краска залила матовое лицо и взор вопросительно и беспокойно остановился на говорившем.
   -- Тетя Варя умерла, -- дрогнувшим голосом закончил он.
   -- Ах, тетя Варя, -- словно успокоенная этим печальным известием, уронила Катя. -- От чего же она умерла? -- уже совершенно ровным голосом спросила девушка.
   -- Не знаю, подробностей пока никаких. Я получил только от тети Вари письмо, вот, возьми, прочитай сама, -- протянул он ей конверт.
   -- Так Наташа переедет к нам? -- окончив чтение, спросила Катя.
   -- Ну конечно!
   -- Но ведь это же страшно стеснительно, -- возразила девушка. -- В доме вдруг появится чужой человек!
   -- Чем же, Катя? Да, наконец, если бы и так, это наша обязанность, это великое для нас счастье сделать в память о тете Варе хоть сотую часть того, что сама она делала для нас. "В доме появится чужой человек..." Господь с тобой, да разве Наташа чужая? Наташа для меня дорогая, любимая сестра, как тетя Варя была мне по духу родной матерью. Ведь всем, всей своей теперешней жизнью мы обязаны только ей.
   -- Только не мы, а ты. Я лично вовсе не считаю себя облагодетельствованной этой семьей, для меня обе они чужие, которые к тому же никогда и не любили меня.
   -- Катя, мне больно слушать тебя. Я не могу, не хочу верить, что ты говоришь серьезно, очевидно, ты сегодня в настроении протеста, как это иногда случается с тобой. Брось, милая, ведь я пришел поделиться с тобой большим горем, пришел просить твоей помощи и содействия.
   -- Да в чем же? -- пожала она плечами. -- Ведь я не стесняю тебя, ты можешь делать, как тебе хочется.
   -- К сожалению, не могу. Мне страстно, до боли в сердце хочется сейчас же, сию минуту сесть в первый отходящий поезд и поехать за Наташей. Подумай, как ей, бедной, тяжело! Теперь она одна-одинешенька вернулась с похорон в опустевшую квартиру. Как болит ее бедное сердечко! А между тем, ты знаешь, я связан по рукам и ногам, я не могу отлучиться. Вот я и пришел просить тебя, Катюша, чтобы вместо меня съездила за ней ты. Сейчас всего лишь начало девятого, поезд отходит в половине первого, а сборы невелики -- ведь в тот же день обратно.
   -- Ты, Дима, с ума сошел! -- сердито вскинула она глазами. -- Ты же прекрасно знаешь, что у нас завтра репетиция, предпоследняя, самая важная! Разве ж я могу уехать?
   -- Как репетиция? -- в свою очередь переспросил пораженный Дмитрий Андреевич. -- Да разве ты все-таки хочешь, сможешь участвовать, когда у нас такое горе?
   -- Какой ты странный! Не могу же я заставить всех участников спектакля оплакивать неведомую им твою тетю Варю и своим отказом расстроить все дело.
   -- Но как же Наташа?
   -- Пусть едет одна. А нет, так пусть подождет пять-шесть дней -- тогда, пожалуй, я смогу за ней отправиться.
   -- Пусть едет одна! -- с негодованием повторил брат. -- Ребенка, махонькую девочку заставить одну сделать такое путешествие!
   -- Ты совершенно забываешь, что твоей "махонькой девочке" шестнадцать лет, -- насмешливо поправила Катя. -- Но, если этот ребенок, который всего на четыре года моложе меня, так беспомощен, -- пусть сидит и ждет старших.
   Глубоко возмущенный, не проронив больше ни звука, Дмитрий Андреевич вышел из комнаты.
   "Как же быть? Конечно, ждать нельзя... Что ж, пусть едет одна... Неужели же ей действительно шестнадцать лет? А ведь правда: мне двадцать пять, она на восемь с половиной лет моложе, -- первого ноября ей исполнилось шестнадцать".
   А в памяти его упорно восставала фигурка маленькой девочки, еще совсем ребенка, с по-детски ясными смеющимися глазами, с полуоткрытым ротиком и вздернутой верхней губой. Ведь целых четыре, даже четыре с половиной года не видал он Наташу.
   "Хоть бы теперь скорее увидать, утешить, приголубить бедняжку. Надо сию же минуту телеграфировать: пусть не теряет времени, скорее двигается в путь".
   Быстро схватив перо, он написал:
   
   "Выезжай немедленно. Приехать сам не могу, прикован к больнице. Ждем с горячим нетерпением. Сердечно скорбим о нашей общей незаменимой утрате.

Дима".

   Среди ночи получена была ответная телеграмма:
   
   "Приеду завтра в 6 часов вечера.

Наташа".

Глава II

   Лишь только раздался звонок, возвещающий о выходе поезда с ближайшей станции, как из дверей зала первого класса, ведущих на платформу, показался высокий стройный молодой человек, одетый в летнее пальто. Яркое, уже начинающее настойчиво пригревать майское солнце освещало его дышащее энергией, жизнерадостное, открытое лицо. Румяная, позолоченная легким загаром кожа, добрые карие глаза, довольно крупные, но мягко очерченные губы и нос, маленькая каштановая бородка, тоже с чуть золотистым отливом, и такие же красивые пушистые усы -- все это сразу внушало симпатию и доверие, притягивало и останавливало доброжелательный взгляд на этом молодом лице. Господин нетерпеливо ходил по платформе, поминутно останавливаясь и взглядывая вдоль полотна дороги в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Всякий раз после этого рука его опускалась в карман жилетки, и он продолжительно, видимо, недовольный, всматривался в часы...
   Вот наконец раздается свист приближающегося локомотива, и поезд, развеваясь разноцветной лентой, подкатывает к станции.
   Господин внимательно осматривает всех пассажиров, стараясь разглядеть между ними знакомую фигуру.
   "Неужели не узнаю? Не может этого быть!" -- сам себе протестует он, и в ту же минуту глаза его падают на небольшую, одетую в черное тоненькую женскую фигурку, стоящую на ступеньке. Легкий ветерок развевает ее длинную креповую вуаль, из-под которой виднеется свесившаяся на сторону светлая белокурая коса. Большие печальные глаза, окруженные легкими черными тенями, пристально и озабоченно всматриваются в незнакомые лица.

0x01 graphic

   -- Наташа! -- еще издали доносится до нее хорошо знакомый милый голос.
   Девушка еще не видит того, кто говорит, но взгляд ее загорается, словно в душе зажегся яркий луч и осветил изнутри за секунду перед тем печальные, усталые глаза. Бледное личико заливает нежный румянец, губы открываются в счастливую улыбку, и радостное "Дима!" вырывается из груди. Она увидела, она в ту же секунду узнала его. Вот он, вот он протягивает к ней руки, а она, с глубоко прочувствованным вторичным возгласом "Дима! Милый!", охватив своими маленькими тоненькими ручками шею Дмитрия, прижимается головой к его груди. И нахлынувшая громадная радость, и глубокое, еще с полной силой щемящее горе, и сладостное сознание близости человека, в груди которого таится полное сочувствие ее радости и горю, -- все напряжение последних тяжелых дней требует выхода и выливается в облегчающем глубоком рыдании. Но это длится одно лишь мгновение. Усилием воли девушка сдерживает себя, только два-три глубоких вздоха еще поднимают ее грудь. Кругом толкотня, возня. Волей-неволей приходится позаботиться о своих вещах, достать носильщику багажную квитанцию, запастись извозчиком.
   -- Наташа, милая, как я счастлив, что ты приехала, -- заговорил Дмитрий Андреевич, лишь только они очутились в дрожках. -- Ты не поверишь, как больно мне было, что я не смог сам поехать за тобой, сам привезти тебя, еще раз посмотреть каждый уголочек в милой квартире, где всегда отдыхала душа, где все было устроено ее заботливой, хлопотливой рукой, рукой нашей мамы. Да, Наташа, и мне она была матерью в полном высоком значении этого слова. Теперь у меня одна цель: чтобы жизнь твоя была светлой и радостной. Натуся, тебе хорошо будет у нас, я верю в это. Мое отношение ты знаешь. Анисьюшка, старушка няня моя, о которой ты давно слыхала, уже два года как живет у нас в доме. Когда я после назначения сюда ездил в свое именьице, то нашел ее там овдовевшей и сильно бедствующей. Конечно, забрал и привез с собой. Это преданный, добрый человек, который души во мне не чает, она уже всем сердцем заочно полюбила и тебя. Сегодня старуха с ног сбилась, устраивая тебе комнату, -- все ей недостаточно хорошо казалось. Она и булок, и пирогов напекла, чтобы тебя с дороги накормить, -- улыбаясь, закончил Дмитрий Андреевич.
   Наташа с мягким выражением в глазах глядела на ласковое оживившееся лицо Димы и с удовольствием прислушивалась к знакомому милому голосу, который давно не слышала.
   -- Катя -- тоже добрая девушка, очень добрая, -- несколько менее уверенно продолжал Дмитрий Андреевич, -- только у нее есть странности: она не особенно общительна, нервна, поэтому бывает не всегда ровна в общении. Ты на нее не обижайся, она не виновата, ее не совсем правильно воспитывала покойная Анна Васильевна, потом институт, жизнь вдали от семьи... Но, право, она добрая, и я уверен, что полюбит тебя, то есть, я хотел сказать, любит тебя, только замкнутая она очень. Полюби же и ты ее, Наташа, пожалей ее, ведь она, в сущности, очень одинока.
   -- О, Дима! Об этом меня просить не стоит! Я давно уже люблю, всей душой люблю и няню Анисью, и Катю! Ведь она сестра твоя, разве могу я не любить ее! -- просто закончила девушка.
   -- Вот мы сейчас и приедем. Видишь, там, налево, зеленый домик с красной крышей в саду? Это и есть наш домик. От центра города далеконько, но больница близко и сад прекрасный, а ведь ты знаешь, я без зелени жить не могу. Вот и приехали. Стой, извозчик! Приветливо глянул навстречу Наташе своими отворенными настежь окнами новенький светлый домик, окруженный словно снегом усыпанными деревьями в их воздушных весенних нарядах. Лучи солнца пробивались сквозь разноцветные стекла крыльца и окрашивали дорожки причудливыми фиолетовыми, красными и синими полосами.
   Едва открылась дверь в дом, как оттуда потянуло запахом свежих булок и еще чем-то нежным и душистым. Лишь только Наташа переступила порог прихожей, как навстречу ей показалась полная бодрая женщина лет пятидесяти с хлебом-солью в руках.
   -- Добро пожаловать, матушка-барышня, -- низко кланяясь по русскому обычаю, проговорила она. -- Не побрезгуйте нашими хлебом-солью, -- и она, протянув Наташе блюдо, нагнулась и поцеловала ее руку. Наташа, тронутая и слегка сконфуженная, неловко сунула блюдо на первый попавшийся стул и тогда уже со свободными руками подошла к старушке.
   -- Спасибо, нянюшка, спасибо, милая. Правду Дима говорил, что вы очень-очень добрая, -- сказала она, обнимая Анисью. -- Дайте же мне вас хорошенько поблагодарить и крепко поцеловать. Ну, и вы меня поцелуйте. Только не так, -- отдернула девушка руку, к которой женщина опять нагнулась. -- Вы в лицо меня поцелуйте. Вот так. И полюбите меня, нянечка! Мне так нужно, чтобы меня полюбили, -- дрогнувшим голосом докончила она.
   -- Да что ты, матушка, да как можно, чтобы не полюбить, что это ты несуразное говоришь, -- отбросив всякий этикет, глубоко растроганная, промолвила женщина. -- Да нешто могу я тебя не любить, сиротку горемычную, да и Митенька, поди, души в тебе не чает, а нешто он плохое полюбит? -- И, подняв уголок передника, женщина стала тереть покрасневшие влажные глаза.
   -- Здравствуй, Наташа, -- раздался в это время голос, и из дверей столовой появилась стройная фигура Кати.
   -- Катя, милая, дорогая! -- с искренним, горячим порывом бросилась к ней девушка и крепко обняла ее. -- Господи, да как же ты выросла, как страшно еще похорошела! Просто царицей смотришь! -- восторженно воскликнула Наташа, пораженная действительно красивой внешностью девушки. -- И какая ты нарядная! А как я любить тебя буду! -- тепло и задушевно закончила она.
   Катя, польщенная искренним восхищением приезжей, с несколько снисходительной улыбкой поцеловала ее в щеку.
   -- Раздевайся же скорей да сама нам покажи, что сталось с тобой за эти четыре года! Когда я тебя в последний раз видела, ты была еще горькой девчонкой и страшно-страшно белобрысой.
   -- О, белобрысой я, к сожалению, и теперь осталась, -- улыбаясь, проговорила Наташа.
   Она сняла свое свободное пальто-сак и положила на подзеркальный столик свою черную с длинной вуалью шляпу, совершенно закрывавшую верхнюю часть лица. Теперь, в своем полудлинном, почти гладеньком, плотно охватывающем ее хрупкую фигурку черном платье, с двумя волнистыми, тяжелыми, почти до колен спускающимися, совершенно светлыми, цвета спелого колоса косами, она производила впечатление девочки-подростка. Она осталась почти совсем такою, как накануне и сегодня весь день рисовало ее себе воображение Дмитрия. То же круглое личико, та же фарфоровая белизна открытого лба, тот же маленький неправильный, слегка вздернутый носик, та же слишком короткая верхняя губа, из-под которой виднеются белые, крупные, как миндаль, зубы. Те же серые, большие, добрые глаза, обрамленные каймой темных пушистых ресниц, только под ними легли легкие черные тени, отчего они кажутся больше и вдумчивее, да тихая скорбь светится в самой их глубине. Не хватает еще того яркого, цветущего румянца, которым горело прежде все лицо девочки, ее маленькие уши: теперь чуть заметная бледно-розовая краска была разлита на нежных щеках девушки.
   -- Совсем, совсем та же! -- радостно восклицает Дмитрий. -- Та же славная маленькая Наташа. Только вытянулась немного да косы сильно выросли. И ты говоришь: "К сожалению, осталась такой же белобрысой!" Да я еще никогда в жизни не видал таких волос, ведь это редкость!
   -- Да, говорят, -- совершенно равнодушно подтвердила Наташа. -- Вот и в гимназии все девочки мне это повторяли. Раз даже парикмахер, который причесывал нас для живых картин, восхитился и сказал мне, вот как и ты: "Я еще никогда в жизни не встречал таких волос, при таком цвете -- такая длина и густота. Да знаете ли, барышня, что у вас сокровище на голове: кому не надо, и тот всегда двести рублей за ваши волосы даст". Потом меня всё дразнили девочки, что если я сама по себе хоть полтинник стою, то, во всяком случае, цена мне свыше двухсот рублей. -- При этих словах девушка улыбнулась, но грустная дымка по-прежнему заволакивала ее глаза. -- Вот у мамочки волосы были действительно красота, пепельные, мягкие, что, бывало, смотришь не насмотришься, а мои -- чуть не альбиноска какая-то.
   -- Кушать пожалуйте, суп остынет! Чай и так в дороге барышня-то заморилась, вон бледненькая какая! Чем бы прямо к столу, ан тут разговоры разговаривают: всё одно за полчаса всего не выговорите, да слава те Господи, и торопиться некуда, не завтра в обратный путь собирается, наша ведь теперь, никуда не подевается, -- по обыкновению ворчливым тоном заявила Анисья. -- Пожалуйте.
   После обеда Наташу отвели в ее комнату -- бывший кабинет, который добрая Анисья совместно с Дмитрием позаботились снабдить всем, по их мнению, необходимым и приятным для будущей жилицы. Окна были уставлены горшками с цветами, на обоих столах красовались громадные букеты ландышей, распространявших свой нежный аромат. Дмитрий Андреевич самолично раздобыл и поставил их в прелестные стеклянные вазочки, специально с этой целью им приобретенные в то же утро.
   -- Как чудно пахнет! И как уютно! -- воскликнула Наташа, входя. -- Но, Дима, ведь я лишила тебя кабинета? А ты как же будешь?
   -- Ничуть не лишила, пожалуйста, не беспокойся, я себя не забыл и тоже прекрасно устроился. Кроме того, я надеюсь, что если мне понадобится позаниматься, то ты позволишь мне прийти сюда?
   -- Еще бы!.. Дима, да как ты можешь задавать подобный вопрос!
   -- Могу на том основании, что сам себе я его давно уже задал и ответил на него утвердительно. Лучшее доказательство -- мои письменный стол и книжный шкап, которые в полной неприкосновенности оставлены здесь. Как видишь, я действительно позаботился о себе и распорядился очень недурно.
   Наташа вошла в глубину комнаты и остановилась у письменного стола, над которым висел громадный портрет покойной Варвары Михайловны, снятый три года назад и поражавший своим сходством. Безмолвно стояла девушка и, не спуская глаз, смотрела на дорогое изображение. Тихие слезы струились по ее тонким щекам, она не вытирала их, вероятно, не замечала даже. Дмитрий Андреевич тоже молча стоял за ее спиной и тоже глядел на портрет.
   -- Как живая... -- едва слышно выговорила наконец девушка. -- Такая она была. А как изменилась за последний год!.. -- Голос ее оборвался.
   Дмитрий Андреевич ласково взял девушку за руку и повел к дивану.
   -- Сядь, Наточка, и расскажи о ней всё-всё. Или, может, тебе слишком тяжело?
   -- Нет, я так рада поговорить о ней с тобой, именно с тобой, -- ты ведь так любил ее.
   -- От чего же она умерла? Так неожиданно!
   -- Неожиданно для нас, да. Но ведь она скрывала, она давно безнадежно была больна и знала это: у нее был рак. Как изменилась она за последний год -- верно, сильно страдала. Когда я ее спрашивала, что с ней, отчего она худеет, отчего лицо ее так страшно пожелтело (а ведь ты помнишь, какая она была всегда розовая раньше), она только смеялась и говорила: "Я открою тебе секрет, Ната: просто я стара становлюсь, вот и начала морщиться и желтеть. А ты думала, твоя мама все цвести да молодеть будет? Ну, и устаю еще немножко". И я, глупая, верила!.. Я просила ее только меньше работать, отдохнуть, позволить лучше мне давать хоть один урок. И слышать не хотела: "Ни-ни, я не хочу, говорит, чтобы тебя что-нибудь отвлекало от ученья, могло бы помешать тебе и дальше идти на золотую медаль. Я хочу гордиться своей медалисткой. Кончишь -- другое дело, работай тогда, а пока не позволю".
   -- Ну, и что же? -- дрожащим голосом спросил Дмитрий. -- Хоть исполнилась ее мечта, дожила ли она до своего счастья?
   -- Да, чуть-чуть: за два дня до ее смерти я сдала последний экзамен и принесла последнюю пятерку.
   Оба замолкли, не в силах больше говорить.
   -- Но что за пытка были эти экзамены! -- снова через некоторое время заговорила Наташа. -- Особенно последние два, когда она уже слегла. Как она страдала!.. Как скрывала и опасность, и страдания!.. Я не знала, но я смутно, бессознательно чувствовала что-то. Ведь и прежде она прихварывала, но в этот раз что-то большое, темное, страшное точно навалилось мне на душу. Мама смеялась над моей тревогой, уверяла, будто непременно случится что-нибудь очень хорошее, потому что сны и предчувствия, доказывала она, всегда сбываются наоборот. Ласкала меня, успокаивала, говоря, что это просто нервы разгулялись от усиленных занятий. А я и заниматься почти не могла: это страшное и темное что-то все время стояло за моей спиной, я даже иногда поворачивалась, чтобы убедиться, есть ли действительно кто-нибудь. Если бы не мамина мечта о медали, я бы бросила книги. А она старалась шутить, все подбадривала, только на следующий день по окончании моего последнего экзамена уже вечером заговорила со мной, осторожно, потихоньку стала подготовлять... Боже, что делалось со мной!.. -- голос девушки оборвался. -- Тогда же она передала письмо к тебе... Как она любила тебя!.. Как верила в тебя!.. Сколько говорила о тебе... о многом вообще... говорила о любви, завещала любить, жить во имя любви, так как только в ней, твердо верила она, можно почерпнуть силы всё перенести, всё перетерпеть. Да сама она только силойсвоей любви и жила, когда все другие силы уже покинули ее... -- Наташа перевела дух. -- На следующий день страдания уже были так велики, что она несколько раз теряла сознание. К вечеру она причастилась, а еще на следующий день умерла... умерла как святая...
   Оба сидели молча, и горячие слезы катились по их щекам.
   -- Она верила в меня, говоришь ты? -- промолвил Дмитрий Андреевич, когда, наконец, несколько улеглось душевное волнение. -- Я не обману ее доверия и сберегу то, что было для нее самым дорогим. Теперь ты -- самое дорогое и для меня, моя бедная девочка. Твое счастье будет моей целью, смыслом моей жизни. Наташа доверчиво прижалась головой к его плечу.
   -- Верю, Дима, я тоже крепко верю в тебя. Здесь мне будет хорошо, я не сомневаюсь. Ведь как меня там удерживали, как уговаривали остаться! Знаешь кто? Начальница нашей гимназии, Ольга Васильевна Тихомирова. Славная она такая. Она маму знала и очень любила. Я и училась у нее даром, так как ведь это ее собственная гимназия. Она предлагала мне жить у нее, посещать восьмой класс, обещая, как только я кончу, сейчас же дать какое-нибудь место. Может быть, нехорошо, что я отказалась? Но меня так потянуло сюда. Да и мамочка была бы спокойна, только зная, что я тут.
   Далеко за полночь проговорили они, и никто не мешал им: Катя, верная себе, была на репетиции, а Анисья, отчаявшись дозваться их в столовую, принесла им на подносе, заваленном крендельками, булочками и сухариками, чай в кабинет. Убедившись через некоторое время, что все осталось нетронутым, она ушла, недовольно шмыгая носом, и в сердцах хлопнула кухонной дверью, ей же жалуясь, что барин "Бога не боится, до этакой поры ребенка без сна держит да голодом морит".

Глава III

   Прошло три недели со дня приезда Наташи. За это время она как будто немного встряхнулась, воспрянула и телом, и душой после налетевшей на нее жизненной бури. Не то чтобы горе ее стало меньше, нет, случиться этого не могло: потеря такой матери, как Варвара Михайловна, была слишком велика, слишком незаменима, отсутствие ее должно было остаться ощутимым навсегда, особенно для такой глубокой, привязанной натуры, какова была Наташа. Только проявление этой печали стало менее острым: теперь девушка больше не рыдала часами в непоборимой тоске, особенно по ночам, когда тишина и мрак давали полный простор мыслям и воспоминаниям и она плакала, пока не засыпала от переутомления. На следующее утро, бледная, с тоской в больших покрасневших обведенных синевой глазах, она вставала слабая и разбитая, но теперь этого не было.
   Весна, сияющая, душистая, властно покоряла природу. Под ее животворным дыханием все пробуждалось от продолжительной зимней дремы, стремилось вверх, рвалось к жизни, все было переполнено притоком нахлынувших свежих сил, все наслаждалось, пело и расцветало. Словно окутанные прозрачными, нежными облаками, сквозь которые просеивались торжествующие лучи снова разгоревшегося вешнего солнца, стояли ряды вишен в нежных венчальных уборах, со своими совершенно круглыми, будто с умыслом искусной рукой остриженными верхушками. Стаи пчел с распущенными янтарными крылышками, переливаясь на солнце, казались тонкой золотой сеткой, наброшенной поверх пушистой белоснежной шапки деревьев. Яблони и груши протягивали свои разукрашенные перламутрово-бледными, чуть розоватыми цветами ветви, словно в дружеском пожатии стремились поделиться между собой охватившим их счастьем жизни. Что-то мягкое, живительное, умиротворяющее царило в воздухе, доносилось с легким дуновением ветерка, веяло от ясной синевы безоблачного, ласкового неба, помимо воли просилось в душу, освещало и пригревало ее.
   Наташа невольно поддалась очарованию природы. Ее, жительницу большого города, где весна проходит бледно и незаметно в сдавленных со всех сторон каменными громадами жалких скверах со скудной посеревшей травой, с потускневшими от пыли, едва успевшими развернуться листиками, -- ее очаровала эта ликующая, жизнерадостная природа. Молодость брала свое. Ослабленный организм бессознательно тянулся к теплу и свету. Горячее солнце, теплая ласка и заботливость окружающих делали свое дело. Острые проявления горя стихли, ровнее и безболезненнее билось сердце, словно расправляясь от навалившегося на него гнета. Девушка начинала дышать полной грудью.
   В сущности, привольно и уютно жилось Наташе в ее новой семье. Анисью сразу подкупили искренность и простота девушки, ее горе и болезненный вид. Она с ворчливой заботливостью по-своему опекала Наташу и, видя корень зла в недостатке, по ее мнению, питания, приготовляла специально для девушки такое количество всяких яств, что если бы та вздумала уничтожить лишь половину предназначенной ей порции, то, вероятно, жестоко расплатилась бы за подобное усердие.
   Катя не выражала ни особой нежности, ни заботы о девушке, но Наташа, предупрежденная Дмитрием с первого же дня приезда о ее замкнутости и необщительности, считала такую манеру держать себя в порядке вещей. Более того: чрезвычайно искренняя и порывистая, с детства не привыкшая и не хотевшая ничего таить в душе, подчас Наташа сама упрекала себя за свою, как она выражалась, "глупую болтливость". Она видела в необщительности Кати проявление сильной воли, глубокой натуры, железного характера. Вообще, красивая, самоуверенная, светская девушка, какова была Катя, с детства привыкшая к восхищению, бойкая, кокетливая, несколько сверху вниз смотрящая на всех, всегда необыкновенно элегантно и изящно одетая, распространяющая вокруг себя аромат каких-то тонких духов, она представлялась Наташе, мысленно наделившей ее к тому же еще и всеми духовными качествами, образцом женского изящества и умения держать себя. Наташа слегка преклонялась перед ней, чувствуя, как думалось ей, превосходство Кати над собой. Насмешливо-покровительственный тон, снисходительные улыбочки, которыми та ее зачастую награждала, ничуть не охлаждали, а скорее способствовали горячей восторженной привязанности Наташи к девушке.
   Что касается Дмитрия Андреевича, то все его мысли были направлены на одно: чем возможно смягчить, ободрить, пригреть эту нежную, любящую душу, потрясенную таким громадным неожиданным горем. Сколько чуткости и деликатности проявлял он, с какой почти материнской бережностью умел коснуться именно того, что должно было целительно отзываться в ней. И душа Наташи стала постепенно отходить, оживать, расправлять свои духовные крылышки, и жизнь манила, звала, увлекала. Дмитрий умел развернуть те стороны ее, на которые должно было откликнуться сердце девушки, воспитанной в идеалах любви, на примере постоянного забвения себя ради других.
   Дмитрий Андреевич сделался врачом по убеждению, по истинному призванию. Его мягкая, чуткая, почти женственная натура с малых лет болела при виде чужого мучения. Картина страдания, упорно не поддающегося лечению, вид смерти вызывали у него всегда одну и ту же мысль: "Неужели, неужели ничего нельзя сделать?" Первая смерть, которую он сознательно воспринял в своей душе, была смерть Матроса, лохматой черной собаки, неизменного друга и спутника всех его летних похождений. Диме было тогда девять лет. От какой таинственной причины околела собака, так и не выяснилось: она промучилась в невероятных страданиях трое суток, и, несмотря на все усилия ветеринара, ее не стало. Мальчик не отходил все время от своего друга, его едва можно было уговорить проглотить хоть несколько ложек супа и поспать. Бледный, с глубоким страданием в глазах, он по сто раз в день повторял: "Тетя Варя, что делать? Надо, надо что-нибудь сделать!" И когда несчастное животное испустило уже последний, едва слышный жалобный вой, когда мальчик через некоторое время понял всю безжалостность совершившегося, он с рыданием и мольбой повторял все то же: "Надо, надо же что-нибудь сделать! Нельзя же так! Как же Матрос?"
   С детства запавшая мысль росла, разворачивалась, крепла. Грустные картины страдания и смерти жизнь щедрой рукой выдвигала на каждом шагу. Детское "надо же что-нибудь сделать!" перешло в сознание, что надо работать много, упорно, что, очевидно, не все средства испробованы, не все известно. В природе все так мудро, так совершенно. Благое Провидение, снабдившее ее разрушительными средствами, не могло не наделить ее в той же мере источниками оживляющих сил, возможностью восстановить нарушенное равновесие. Конечно, смерть неизбежна, но пусть она приходит потому, что организм догорел, догорел и потух, пусть это будет смерть-сон, безболезненный, не страшный, а наступающий естественно, тихий и желанный отдых. Но страданий -- страданий быть не должно. Не должен также в корне подтачиваться и преждевременно таять молодой, полный духовных сил и жажды жизни организм. Такая смерть особенно сильно поражала Дмитрия Андреевича. Вот почему по окончании университета темой для диссертации на доктора медицины он избрал чахотку и борьбу с ней. Туберкулез -- самый жестокий, почти неодолимый бич, особенно беспощадный к молодым, часто едва успевшим стать на порог жизни существам. Десятки тысяч немилосердно подкашивает страшный недуг.
   Дмитрий Андреевич не торопился с представлением своей работы. Теоретических знаний на основании целой массы всех доступных ему и русских, и иностранных ученых источников у него было достаточно, но такой труд казался ему мертвым и сухим: хотелось самому воочию познакомиться, увидеть настоящее живое дело, настоящих живых еще людей, ознакомиться со всем, что может сохранить или хотя бы продлить и облегчить страдальческое существование этих приговоренных. И вот теперь его мечта, его заветное желание -- на пути к осуществлению: он получил одиннадцатимесячный отпуск и через две недели едет за границу, сперва -- в Берлин, в клинику знаменитого ученого-работника, потом -- в альпийские горные санатории. Сколько проектов толпится в его голове, сколько захватывающих надежд в будущем!
   Наташа слушала с горящими глазами, вся до глубины души проникнутая его вдохновением. Как все это хорошо! Какую можно найти в жизни широкую, светлую дорогу! Вместе уже мечтают они: и она хочет со временем избрать тот же путь, конечно, не сейчас, сперва надо много поработать для поступления на курсы, да и по годам ее не примут еще, но тем лучше, она присмотрится, она по возвращении Димы будет помогать ему. И девочка чувствует, точно в душе что-то растет, приподнимает ее.
   Вечерами были их лучшие часы, их лучшие беседы, так как днем вечно кипящая, всегда живая и срочная работа Дмитрия Андреевича почти всецело поглощала его.
   В сырую, дождливую погоду они примащивались на широком кожаном диване в уютном кабинете, где просиживали долго в полусвете лениво надвигавшихся неторопливых июньских сумерек.
   Когда же, наконец, вечерняя серая дымка, сначала легкая и прозрачная, настойчивее смотрела в окна, плотнее и гуще обнимая все кругом, так что предметы начинали терять свои очертания, няня Анисья вносила высокую лампу с большим красным абажуром, -- тогда комната наполнялась теплым мягким светом и становилась особенно уютной, точно другой, новой, немного фантастической.

0x01 graphic

   В ясные же, теплые вечера они проводили на большой веранде, выходившей в сад, гуляли по аллее, обсаженной вишнями и грушами, любовались кустами сирени всевозможных оттенков, что уже пестрела плотно сжатыми почками и сулила богатое цветение. Вдоль аллеи, справа и слева, располагались угловые скамеечки, обращенные к веранде. Они были укрыты кустами крупной, исключительно белой сирени и походили на уютные, укромные беседки. О чем тут только не говорили Наташа с Дмитрием Андреевичем! Особенно часто возвращались они к своему общему милому прошлому.
   Достаточно было незначительной фразы, даже случайного сочетания слов, как вдруг целая картинка вырисовывалась в памяти.
   Однажды, держа в руках карамель, Наташа вдруг обратилась к Дмитрию Андреевичу:
   -- А помнишь историю с барбарисовыми леденцами на даче около Нарвы? Нет? Разве? Это было накануне твоего отъезда в институт, твой противный институт. Вот я его ненавидела! Ты был еще мальчуган лет четырнадцати-пятнадцати. Помнишь, мы пошли к Эмилии Карловне в гости, еще в беседке чай пили? Как сейчас вижу, подавали такие большие желтые сливы и леденцы барбарисовые, твои любимые. Конечно, еще и другие вещи были, но остальное теперь уже не помню. Вот после чаю стали мы домой собираться, вышли уже за калитку, и Эмилия Карловна с нами -- провожать нас пошла. Вдруг мама заметила, что зонтик в беседке забыла, и послала меня за ним. Прихожу, а на столе все нетронуто, как стояло, так и стоит. Слив-то три-четыре штуки осталось, а леденцов много, думаю, около трех четвертей фунта. Как я увидала леденцы, сейчас о тебе и подумала: "Димины любимые". Ужасно мне захотелось их забрать. И хочется, и страшно: ну как я возьму чужое? Сердце стучит, жарко так, помню, сделалось. Нет, грешно. Потом, как вдруг вспомнила, что ты на следующее утро уезжаешь, так мне тебя жалко стало. Тут я подошла и давай полными горстями леденцы в сумочку запрятывать. Помнишь, я всегда через плечо носила такую красную сумочку для носового платка, потому что без нее он все полы раньше протирал, пока доходил до моего носа. Еще ты же меня дразнил всегда:
   
   Идет кот на ногах,
   Уж он в красных сапогах,
   С саблей звонкой при бедре,
   С красной сумкой на плече.
   
   Помнишь? Ну вот, сколько было конфет -- все туда запихала, и так ее растопырило, что язычок этот самый, на котором застежка с пуговкой была, открылся и сумка моя рот разинула. Что же? Рукой прикрыла, бегу-у, страшно! Слышу, за мной кто-то тоже бежит-топает, а повернуться боюсь. Набралась храбрости, оглянулась -- никого: это у меня сердце, очевидно, так громко стучало. Прихожу ни жива ни мертва, стыдно, страшно! Глаз поднять не смею, руку опустить боюсь, держу-усь за сумку свою знаменитую. Стала Эмилия Карловна со мной прощаться, как-то повернулась я неловко, кошель мой раскрылся, а оттуда два леденца -- на землю. Господи! Я чуть не умерла и вдруг -- о ужас! -- смотрю: Эмилия Карловна с удивлением таким глядит прямо на эти конфеты. Ничего, конечно, не сказала, но я готова была свозь землю провалиться. Помнишь, потом мы не успели еще и полдороги отойти, я плакать начала? Мама сперва испугалась, а потом решила, что я вспомнила о твоем отъезде и потому реву, ласкает меня, а мне стыдно, так стыдно! А когда Богу пришлось молиться, легши в постель! Это было самое тяжелое. Я не смела смотреть на икону, мне казалось, что со мной сейчас что-нибудь ужасное случится, что Бог меня непременно накажет! Почему-то мне мерещилась жена Лота, и я все щупала, мягкая я или нет, потому что если столбом стану делаться, то прежде всего потвердею вся. А леденцы целую ночь под моей подушкой пролежали, ведь я только на следующее утро отдала их тебе.
   -- Помню, помню, теперь и я припоминаю эти леденцы. Только я не подозревал, что они раздобыты ценой такого страшного преступления и стольких душевных мук, -- засмеялся Дмитрий Андреевич.
   -- Еще бы ты знал! Разве я могла сказать? Ты был такой идеально честный. Однако и я, кажется, в жизни больше никогда ничего не воровала. Впрочем, неправда, -- сама себя перебила Наташа. -- Был еще один случай, и опять-таки ради тебя. Видишь, ты положительно ужасное влияние имел на мою душу, я тебя боюсь: еще и теперь начну что-нибудь таскать ради тебя! -- уже весело смеясь, закончила Наташа.
   -- Да, это чрезвычайно опасно, и я тоже боюсь, -- тем же тоном ответил ей Дмитрий Андреевич. -- Ну, а второе твое благотворительное преступление? Я не додумался еще, о чем ты говоришь.
   -- Второе было очень похоже на первое, совершенное в тот же год, но уже в день твоего отъезда после Рождества. Помню, пекли яблочный пирог, один нам на стол подали, другой тебе в дорогу завернули. В кухне осталось восемь больших таких антоновок, их принесли и вместе с мешком в столовой между буфетом и стулом поставили. Долго я около этих яблок вертелась, как кошка вокруг сала. Войдет кто-нибудь -- я, как ни в чем не бывало, в другой угол комнаты иду. Взять -- не взять? Наконец набралась храбрости, взялась за мешок -- да в твою комнату, да все яблоки в чемодан между твоими вещами и распихала. Сама рада: вот Диме сюрприз будет! А в сердце что-то щемит, и самой мне как-то неловко-неловко. "Украла... украла!" -- шепчет мне какой-то голос. Но ведь не для себя, для Димы!.. И опять что-то радостно так задрожало во мне. Конечно, самое простое было попросить маму, она бы с радостью дала эти яблоки, но мне почему-то это в голову не пришло, а пришло бы -- я бы все-таки сама взяла. Помню, у меня было какое-то совершенно особое чувство, желание самой что-нибудь сделать для тебя, что-нибудь в виде жертвы принести. Как я теперь понимаю, в глубине души я даже немножко гордилась: украла, да, но для Димы...
   Вообще ты не можешь себе представить, как я любила, а кажется, еще больше того жалела тебя! Я столько раз слышала, что вас там, в вашем институте, отвратительно кормят, и, когда ты приезжал на каникулы, похудевший, бледный, "заморенный", как я была убеждена, мне плакать хотелось: так тебя жаль было. Ну, естественно, когда ты уезжал, мне думалось: сколько бы тебе с собой всякой снеди ни давали, все равно мало. Вообще мне казалось, что тебе всего не хватает, хотелось все-все тебе отдать.
   А о яблоках через три дня спохватились, -- переменив тон, продолжала Наташа, -- и никак не могли понять, куда они девались. Помню, мама еще смеялась и говорила: "Нет, положительно это что-то сверхъестественное, необъяснимое", -- а я уходила в соседнюю комнату, садилась на пол в уголок с игрушками и низко-низко наклонялась над своей куклой. Я бы могла объяснить, что это было далеко не сверхъестественное, но никому не приходило в голову думать, что я тут сколько-нибудь замешана.
   -- Ах ты, дорогой мой, маленький воришка! -- с ласковой улыбкой проговорил Дмитрий, пожимая ее тонкую руку. Он, не отрывая глаз, смотрел на разгоревшееся, ставшее совсем детским лицо, на оживленные лучистые глаза Наташи.
   -- А что ты думаешь? -- смеясь, отвечала девушка. -- Пожалуй, задатки жулика были: видишь, как ловко свои делишки обделывала, и не подозревал никто. Впрочем, нет, сама же себя в тюрьму и пристроила бы: ты думаешь, я долго молчала? Сейчас же маме и про леденцы, и про яблоки выложила. Вот не могу ничего скрывать! Мне так гадко становится, точно внутри мешает что-то большое, неудобное, тяжелое. Когда я кого люблю, я должна все ему сказать! Если не договорю чего -- мне уже кажется, я обманываю, и от моей неискренности больно тем, кто меня любит. Как тяжело, должно быть, лгать, скрывать! А ведь многие скрывают. Или это у меня такая неглубокая душа, что в ней и спрятать ничего нельзя?
   -- Конечно, конечно, мелкая, ничтожная, я еще прибавлю, черствая и эгоистичная натура, думающая только о собственном удовольствии, -- ласково глядя на девушку, проговорил Дмитрий Андреевич. -- Кроме того, строптивая и упрямая, по крайне мере прежде так было, да и сейчас незаметно, чтобы дело на улучшение пошло. Я не голословен, могу доказать и даже показать. Кое-что и я помню.
   С этими словами Дмитрий Андреевич достал кошелек и вынул из его среднего отделения маленький предмет, тщательно завернутый в шелковую бумажку.
   -- Вот и вещественное доказательство невыносимого деспотизма твоего характера. Узнаешь ты эту штучку?
   Он показал ей тоненькое золотое колечко с довольно большим аметистом.
   -- Оно еще живо, мое кольцо, подарок дяди Миши! -- воскликнула Наташа.
   -- Оно самое. То кольцо, которым так восхищалась ты, получив которое, прыгала от радости и говорила, что теперь это будет твоя "самая-самая любимая вещь". Случилось это двадцать четвертого декабря, когда, по обыкновению, зажигали елку. Это было последнее Рождество, что мы проводили вместе. Уже перейдя на третий курс, как ты знаешь, я силой обстоятельств был лишен возможности приехать к вам. Итак, двадцать четвертого декабря одна моя знакомая прыгала от восторга, целовала полученное колечко, а девятого января, накануне моего отъезда, та же особа больше не прыгала и целовала уже не колечко, а меня, умоляя взять его. Я протестовал всеми силами, доказывал, что это неделикатно относительно дяди, что я не могу взять, не хочу лишать ее любимой вещи и наотрез отказался. Но тут две маленьких ручки крепче прежнего обвились кругом моей шеи, и ко мне приблизилось все мокрое от слез розовое личико с глубоко огорченными большими глазами. "Дима, ты возьмешь, ты не захочешь так огорчить меня... Так страшно сделать мне больно. Ведь оно нравилось тебе, и это моя любимая вещь, понимаешь, лю-би-ма-я! Неужели ты захочешь так обидеть меня, что откажешься от моей любимой вещи? Разве ты не любишь мою любимую вещь?
   Значит, и меня ты мало любишь..." Но эту последнюю фразу я скорее отгадал, чем услышал, потому что знакомая моя заплакала так горько, ее тоненькие плечики вздрагивали так жалобно, что мне больно было смотреть на нее. Маленький возмутительный деспот добился своего: я должен был уступить. В ту же минуту заплаканные глазки с еще блестящими на них росинками слез заискрились яркими лучами, и с радостным "Дима! Милый! Спасибо!" те же ручки, закапанные слезами, в третий раз обвились вокруг моей шеи. Возмутительнейший образец эгоизма! -- растроганным голосом закончил Дмитрий Андреевич, охваченный воспоминанием.
   -- Как ты все хорошо, все верно помнишь! -- счастливым голосом заговорила Наташа. -- Я тоже это хорошо помню, как вчера. Ты вот шутишь, смеясь называешь это эгоизмом, а твои растроганные глаза говорят другое. Но ведь, в сущности, прав именно ты, а не твои глаза. Ведь совсем-то, в сущности, это и был эгоизм. В ту минуту я прислушивалась только к тому, что происходило в моем собственном сердце, а вовсе не справлялась с твоим желанием. Мне ужасно хотелось, чтобы у тебя было что-нибудь мое любимое, как будто кусочек меня самой, и, когда ты стал отказываться, я помню, мне страшно даже сделалось: казалось, что без этого кольца и ты станешь совсем один, и я одна. Я тогда, конечно, не отдавала себе отчета, да и теперь, хотя и понимаю, но, видишь, словами выразить не могу: просто мне хотелось, чтобы ты всегда обо мне думал, не забывал меня. Чисто эгоистическое побуждение.
   -- Ну, и твой эгоизм, как и полагается всякому черному побуждению, был наказан: я никогда не думал и совершенно успел забыть тебя. Мало того: сперва колечко висело у меня на цепочке от часов, потому что надеть его на палец мог бы разве только цыпленок, но так как всякий, разговаривая со мной, почему-то считал своим долгом хвататься за него руками, то я, чтобы избежать неприятных воспоминаний, против моей воли возбуждаемых другими, запрятал его в глубину своего кошелька от докучливых, неделикатных глаз. Видишь, как ты жестоко, но справедливо наказана, моя эгоисточка! Смотри же, всю жизнь оставайся ею, оставайся той "мелкой", "неглубокой" натурой, не умеющей таить в своих недрах ложь и обман.

Глава IV

   Не всегда, однако, так тихо и уединенно проходили вечера в доме Сольских. Иногда заглядывал кто-нибудь из товарищей Димы или подруг Кати. Чаще других навещал их искренний приятель Дмитрия Андреевича Павел Николаевич Страхов и сестра его, Анна Николаевна, Анюта.
   Страхов был преподаватель русского языка в местной мужской гимназии, большой идеалист, пожалуй, даже мечтатель, страстный поклонник поэзии, сам прекраснейший декламатор. Сестра его -- недурненькая, приветливая, славная девушка, отзывчивая и живая, без всякой тени рисовки или жеманства.
   И брат, и сестра пользовались искренним расположением Дмитрия Андреевича. В числе других частых посетителей был бесцветный и невзрачный юноша Колосов, застенчивый, молчаливый, вечно красневший, тайно и безнадежно вздыхающий по Кате.
   Наконец, третий -- Петр Афанасьевич Жлобин, еще совсем молодой, но, как выражалась про него Анисья, "молью поеденный", -- действительно, на макушке виднелась порядочная лысина, и спереди ему тоже, что называется, "Бог чела прибавил". "Пожалуйте, -- ворчливо докладывала Анисья Кате, с величайшим презрением кивая головой в сторону передней. -- Пришла эта... ну как его?.. фитюлька-то ваша".
   Он был маленький, юркий, какой-то весь лоснящийся и красный. Его воротники вечно подпирали подбородок, непомерно длинные ступни в кричащих желтых сапогах, казалось, появлялись в комнате прежде владельца, а пиджаки, смокинги и жилетки странного кроя придавали ему карикатурный вид. Яркий галстук украшала огромная булавка, многочисленные брелоки звенели на нем, словно бубенчики, и постоянно менялись перстни на мизинце. Ко всему прочему он с неизвестной целью всегда носил на носу монокль, хотя обладал превосходным зрением -- субъекты, подобные Жлобину, считают эту деталь признаком высшего шика.
   Увидав где-то Катю и пленившись ее красотой, он нанес визит Дмитрию Андреевичу, сумел войти в их дом, как входил во все дома, где были хорошенькие девушки, и открыто записался в ее поклонники. Впрочем, с появлением Наташи симпатии его раздвоились, и, несомненно, бо льшая их часть перешла на долю последней.
   -- Очаровательна, обворожительна ваша протеже, любезнейший Дмитрий Андреевич. Ундина, то есть положительно Ундина... или нет, Лорелея! Это мягкое золото на голове! Оча-ро-ва-тель-но!.. Вы, mon cher, не в претензии, что я так откровенно выражаю свой восторг?
   -- Пожалуйста, -- холодно отозвался Дмитрий Андреевич.
   -- А только знаете, что я нахожу, друг мой? -- разошелся Жлобин, довольно нахально рассматривая Наташу в свой монокль. -- Как ни прекрасны эти волоса, но, мне думается, к типу вашей кузины несравненно больше подошла бы стриженая головка, это было бы так пикантно. Не правда ли? А ведь пикантность -- это главное.
   -- Не согласен, -- уже раздраженно и несколько возвысив голос, возразил Дмитрий Андреевич. -- Самое прелестное в женщине -- это женственность, а следовательно, и самым лучшим ее украшением, как присущим только женщине, являются длинные волосы. Женщина стриженая -- это нечто противоестественное, оскорбляющее глаз. Но, мне кажется, не довольно ли вообще на эту тему?
   -- Отсталость, страшная отсталость, mon cher! -- не обратив внимания на последнюю фразу, заболтал снова Жлобин и, сделав шаг по направлению к девушке, сидевшей невдалеке от них и повернувшей голову в их сторону при возражении Димы, очаровательно засеменил перед ней ножками. -- Ваш покровитель -- страшно отсталый, ужаснейший ретроград, не правда ли, мадемуазель Наташа?
   -- Ее зовут Наталья Владимировна, -- значительно отчеканил Дмитрий Андреевич.
   -- Pardon! Да, так вот, я хотел сказать, что ваш покровитель -- страшно отсталый: в наш прогрессивный век он совершенно отвергает равноправие женщин, протестует даже против стриженых головок. Ха-ха-ха!.. -- очень довольный собственной остротой, сам жезасмеялся он. -- Но не верьте ему, мадемуазель Наташа -- pardon! -- Наталья Владимировна, он совершеннейший профан в этом отношении, как, впрочем, и подобает ученому. Положитесь на мою опытность: когда вы захотите увидеть у своих ножек всю мужскую половину рода человеческого, вы пожертвуете вашими косами. При вашем типе стриженая, вьющаяся головка -- это мечта, это греза поэта, это...
   -- Что будет с мужской половиной человечества, когда Наташа острижется, не знаю, но пока что отдельные представители этой половины и так не прочь рыцарски склонить перед ней колени, -- иронически проговорила Катя, несколько раздраженная вниманием, оказанным Наташе.
   -- Помилуйте, вы знаете, ведь я такой поклонник всего прекрасного...
   -- Тем лучше, -- перебил его Дмитрий Андреевич, видимо, крайне недовольный происходящим. -- Раз вы так преклоняетесь перед всем прекрасным, то, конечно, любите и поэзию, а мы вот как раз собираемся заняться ею.
   -- С удовольствием! Avec plaisir! Поэзия -- это так возвышает, точно, знаете... э... э... э... возносишься туда э... э... э... в лазурную высь... -- залепетал Жлобин.
   -- Вот и вознесемся, -- холодно проговорил Дмитрий Андреевич, взяв Наташу за руку. -- Что ж, может, сегодня и ты наконец прочтешь нам что-нибудь? Пойдем поближе к лампе.
   Чтение и декламация стихов служили любимым времяпрепровождением, когда собирался этот маленький кружок. Анюта Страхова читала просто и искренне, как просто и естественно было вообще каждое ее слово, вся ее манера держать себя. Дмитрий Андреевич читал тепло и задушевно, драматические нотки дрожали в его глубоком грудном голосе. Особенно хорошо удавались ему стихотворения Апухтина. Первой вещью, которую в присутствии Наташи декламировал он, было:
   
   Я ее победил, роковую любовь...
   Я убил ее, злую змею,
   Что без жалости, жадно пила мою кровь,
   Что измучила душу мою.
   Я свободен, спокоен опять...
   Но не радостен этот покой...
   
   Какая безысходная тоска слышалась в его голосе! А потом, дальше:
   
   Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
   Если имя твое невзначай назовут --
   Мое сердце, как прежде, дрожит...
   
   Какой глубокой нежностью звучали эти слова!
   Сильное впечатление произвела на Наташу эта декламация.
   -- Как хорошо! Боже, как хорошо! Какой ты, Дима, счастливый, что можешь так читать, -- восторженно, с влажными от охватившего ее чувства глазами говорила она.
   Однако сама декламировать Наташа не решалась. Раз только, приподнятая, зараженная общим примером, начала она читать "Мать" Надсона, но, едва произнесла несколько строк, как голос ее стал дрожать сильней и сильней, полным аккордом зазвенели в душе еще больные струны, и она разрыдалась.

0x01 graphic

   Не принимал активного участия в декламации только Колосов: он довольно внимательно выслушивал все читавшееся вообще, когда же очередь доходила до Кати, он превращался весь в зрение и слух и, не отрывая глаз, глядел в рот своему кумиру. Катя читала слишком театрально, с неестественными повышениями и понижениями голоса, холодно и без чувства. Среди простой, задушевной манеры чтения остальных ее напыщенная декламация звучала диссонансом. Но Катя этого не замечала, слишком уверенная в своем сценическом таланте, слишком влюбленная в самое себя. Часто также пела она. Довольно чистый, даже сильный голос терял и не производил должного впечатления все по той же причине: не было чувства, не было тепла, ни одной горячей задушевной нотки. Лучше всего удавались цыганские романсы. Тут, в свою очередь, весь в зрение и в слух обращался Жлобин.
   -- Очаровательно! Обворожительно!.. Ma parole! Талант! Настоящий талант! На сцену, только на сцену!.. Вас ждет будущность великой актрисы... На сцену, Катерина Андреевна, прямо на сцену!.. Первая корзина цветов -- от меня...
   Но Дмитрий Андреевич, который вообще недолюбливал цыганские романсы, особенно же не любил, когда их пела его сестра, умел всегда прекратить коробящие его излияния Жлобина и заменить цыганские романсы чем-либо иным, к неудовольствию Кати и ее приверженца.
   Самым, несомненно, удачным литературным номером вечера являлась декламация самого Страхова: читал он художественно и глубоко прочувствованно. После таких вечеров все расходились в светлом настроении, под впечатлением от всего прослушанного, отчасти даже пережитого.
   -- Какой славный этот Страхов, -- часто говаривал Дмитрий Андреевич. -- А сестра его что за чудная девушка! Что за кристальная душа! Надо так знать их, как я знаю, чтобы вполне оценить. Вот бы, Наташа, с кем тебе сойтись, кто мог бы быть для тебя настоящим другом. Золото она, а не девушка! -- тепло заканчивал он.
   Но, невзирая на похвалы Дмитрия, Наташу почему-то не тянуло к Анюте, она не чувствовала к ней ни малейшего влечения. Мало того, в ее добром и снисходительном ко всем сердце зарождалось желание откопать что-нибудь нелестное, несимпатичное в этой, в сущности, действительно хорошей девушке, но она не делилась этим с Дмитрием Андреевичем и лишь кратко отвечала ему:
   -- У меня же есть друзья: ты и Катя, мне больше не надо.
   Анисья была тоже большой поклонницей обоих Страховых. Его чтение трогало даже ее. Часто, подперевшись локтем, становилась она у косяка двери и растроганно шмыгала носом, поднося к глазам уголок синего полосатого передника.
   -- Вот чувствительно читает! -- изливалась она однажды перед Наташей. -- Да все такое мудреное, что и не удумаешь. А хорошо-о! Это челове-ек, как есть мужчина, и из себя особистый такой, и обращение, значится, понимает, деликатный такой, не карапузится, как та, прости Господи, фитюлька. Уж сколько разов я себе думала: вот, барышня, жених! Вам бы за его выйти, а Митеньке бы евоную сестру засватать. Славная и она девушка, добрая, не вертопрашная какая-нибудь. Я уж намеднись и Митеньке сказывала.
   Наташа не промолвила ни слова, но с этой минуты определенно почувствовала, что не любит Анюту.

Глава V

   Незаметно летело время. Настал канун отъезда Дмитрия Андреевича за границу. Последние дни он окончательно захлопотался: надо было привести в порядок все по службе, сделать необходимые прощальные визиты, распорядиться и в хозяйственном отношении. Ему хотелось все предусмотреть, чтобы никаких беспокойств, затруднений не оказалось после его отъезда у "бедных девочек", как выражался он.
   Он побывал лично в гимназии, подал прошение о принятии Наташи в восьмой, педагогический класс, приобрел подробную программу, купил все необходимые учебники и руководства. Решено было, что Наташа изберет себе специальностью французский язык, которым она с детства прекрасно владела. Вместе с тем, чтобы хоть медленно приближаться и сознавать, что нечто делается для осуществления заветной цели -- поступления на медицинские курсы, -- будет изучать и латынь. Для облегчения Наташиной работы Дмитрий Андреевич познакомил ее с основами грамматики и наиболее легким, логичным и осмысленным приемом при переводе с латинского на русский.
   -- Ну, вот я и окончил все. Сейчас идут последние часы, и никто и ничто не оторвет меня от вас, мои дорогие, -- радостно проговорил возвратившийся после своих деловых встреч Дмитрий Андреевич. -- Голоден, как волк. Вы, бедные, верно, тоже проголодались, дожидаясь меня, да и Анисья, конечно, сердится.
   Все трое направились в столовую. Был теплый летний полдень. Катя, необыкновенно нарядная, в легком бледно-розовом платье, почти сплошь прорезанном широкими кремовыми прошивками, с открытой шеей и короткими пышными рукавами, была замечательно красива. Розовый батист отбрасывал нежную тень и придавал какой-то теплый, мягкий отлив ее матовой коже.
   -- Посмотри, Дима, какая Катя сегодня прелестная! -- восторженно воскликнула Наташа, некоторое время с восхищением глядевшая на девушку. -- Особенная какая-то, правда? А платье -- точно розовое облако. Вот умеет же одеваться!
   -- Да, в этом Катюше отказать нельзя, -- окидывая сестру доброжелательным взглядом, подтвердил Дмитрий Андреевич. -- Просто особый талант. Что значит вкус -- из ничего создать нечто прелестное. Еще с большими затратами одеться легче, но ведь моя бедная сестренка не может особенно раскутиться на те более чем скромные финансы, которыми я снабжаю ее. Как она все дешево покупает, какая практичная, это просто преклоняться надо!
   Густо покраснела, вся вспыхнула девушка от похвалы брата, яркая пунцовая краска залила ее лицо, уши, даже мраморно-белую за минуту пред тем шею.
   Сердитой рукой двинутая тарелка стукнулась о свою соседку, с которой от сотрясения соскочил лежавший на ней нож. Подобрав его, та же гневная рука хлопнула дверью, и Анисья, ворча себе под нос, скрылась в кухне:
   -- Экономия... еще бы!.. То правда была!.. Мотовка бесстыжая! Одних прошивок, что накрутила на себя, чай, поди, аршинов сорок закатила. Жалеет она братнины труды, как же, держи карман шире!..
   -- Чего же краснеть, Катюша, правду ведь говорю, -- продолжал между тем Дмитрий Андреевич. -- Что верно, то верно. Вот, кстати, я теперь уже тебя попрошу. С Наташей двадцать раз говорил, да толку никакого. Ты, Катюша, пожалуйста, и ее туалет возьми под свою опеку. Посмотри, лето, жара, а она в черном шерстяном платье ходит. Ей необходимо что-нибудь легкое, белое, что ли. Белое -- тоже траур... А иначе она спечется на солнце. Ты сумеешь все это устроить практично и хорошо.
   Едва успевшие побледнеть щеки девушки снова вспыхнули.
   -- Право, не знаю, смогу ли я, теперь все становится так дорого...
   Дмитрий Андреевич с удивлением поднял на сестру глаза. Какая-то тень пробежала в них, и щеки его, в свою очередь, покрылись легким румянцем. Он, видимо, собирался что-то возразить, но Наташа, уже несколько раз во время слов Дмитрия Андреевича открывавшая рот, чтобы протестовать, не расслышав даже замечания Кати, быстро заговорила:
   -- Дима, Дима, ведь я уже просила! Я говорила, что мне ничего не нужно, я в трауре и не хочу быть нарядной, не хочу!.. -- звенящие нотки послышались в ее голосе. -- Вот башмаки мне действительно нужны, я даже хотела уже купить себе такие, как у Кати, -- как твои черные с переплетом блестящие полуботинки, они такие легкие и изящные, -- обратилась она к Кате. -- Зашла даже в магазин, да не знала, как и выбраться оттуда! С меня заломили четырнадцать рублей! Я так и ахнула, думала, рубля три, три с полтиной. Вероятно, заметили, что я в ценах не смыслю, ну и запросили сколько хотели.
   В третий раз ярко вспыхнула девушка.
   -- Ты, очевидно, Наташа, не в тот магазин попала, а кроме того, тебя безбожно пощипать хотели, -- заметил Дмитрий Андреевич.
   -- Конечно, не в тот магазин, -- подтвердила все еще розовая, но спокойная Катя. -- Ты была, вероятно, там, где заграничная обувь, тогда как наша русская чуть не в четверть той цены.
   -- Видишь? -- улыбнулся Дмитрий Андреевич. -- Вот практичность и сказывается. Попроси Катюшу с тобой пойти, она и выберет.
   -- Да, пожалуйста. Это я попрошу.
   -- Отчего же... Хорошо... Когда-нибудь... -- запинаясь, очень неохотно отозвалась Катя. -- Только не советую тебе, Наташа, приобретать полуботинки как мои. Это была неудачная покупка: в них невыносимо горят ноги, жмет в подъеме, и они ужасно непрочные. Лучше купи совсем открытые, не лакированные, на маленьком каблуке и без этих отвратительных твердых носков -- я прямо проклинаю свои ботинки!.. -- с необыкновенным жаром убеждала Катя.
   
   -- Дима, ты не сердишься, что я так резко говорила по поводу светлого платья? -- выйдя после завтрака из столовой, засматривая ему в глаза, спрашивала Наташа. -- Я не хочу ничего светлого, белого. Белое платье я надену в первый раз в день твоего возвращения из-за границы. Это будет наш праздник, тогда уже и по мамочке год кончится. А теперь, без нее, без тебя...
   Дмитрий Андреевич молча горячо пожал ее тоненькую ручку.
   После вечернего чая, часов в восемь, Катя, в шляпе, с легким кружевным зонтиком в руках, вошла в столовую, где еще сидели Дмитрий Андреевич и Наташа.
   -- Дима, -- несколько неуверенным тоном начала она, -- ты на меня не рассердишься? Мне сегодня надо непременно уйти: день рождения подруги, очень просили, обидятся. Мы с тобой еще завтра утром успеем проститься, ты не так рано уезжаешь.
   Опять легкая тень на одну минуту пробежала в глазах Дмитрия Андреевича, но почти сейчас же он просто и искренне заговорил:
   -- Иди, конечно иди, Катя! Мне будет очень неприятно, если ради меня ты лишишь себя такого большого удовольствия. Я ведь знаю, как ты любишь бывать у Пчелиных и как там веселятся.
   Наташа не проронила ни звука, но глаза ее с укоризной остановились на красивом лице девушки, в сердце поднялось чувство обиды за Диму и впервые зашевелилось осуждение поступка Кати.
   Через несколько минут в прихожей сердито распахнулась наружная дверь и послышался далеко не любезный голос Анисьи:
   -- Что же, к утру, чай, дома будете, али, может, вовсе уж не ждать?
   -- Что ты глупости говоришь, Анисья, -- раздраженно ответила Катя.
   -- Глупости!.. Ты, чай, умности делаешь! -- уже совершенно разошлась женщина. -- У-у, идол японский!.. Сердце-то твое где? -- захлопнув гневно двери, вслед уходящей пустила Анисья и, ожесточенно шмыгая носом, что у нее всегда служило признаком сильного волнения, поплелась восвояси.
   -- Может, мы пройдем в твою комнату, Наташа? -- вскоре предложил Дмитрий Андреевич. -- Мне хотелось бы показать тебе кое-какие распорядки, которые я учинил на письменном столе.
   -- Дима, милый, пожалуйста, ничего, ничего не переставляй! -- взмолилась Наташа. -- Пусть каждая вещица остается на прежнем месте, тогда мне будет казаться, что тебя только дома нет, но что каждую минуту ты можешь вернуться и войти.
   -- А вот, посмотри: в сущности, я особенного разрушения не производил, убрал всего три совершенно ненужных тебе штучки да прибавил один новый предмет. Кажется, он мешать тебе не будет?
   -- Будет, наверное будет, уже потому, что это нововведение, то, чего не было при тебе.
   -- Не понравится -- я уберу, -- улыбаясь, согласился Дмитрий Андреевич. -- Вот, гляди сама, -- подвел он ее прямо к столу.
   У Наташи радостно разгорелись глаза: исчезли три фотографии, снятые в разные поры ее детства, зато в правом углу стола появилась большая изящная рамка красного дерева с бронзой, в которую заключен был его собственный, Дмитрия Андреевича, будуарный портрет.
   -- Дима, Дима, какой ты добрый! Как ты это умно придумал! Теперь ты тут будешь всегда со мной, совсем близко. А как похож! -- Она любовно вглядывалась в действительно очень удачный снимок.
   -- Может, убрать? -- поддразнил он.
   -- Гадкий! -- с ласковой укоризной ответила девушка.
   -- Слушай, Натуся, -- уже серьезно начал он. -- Значит, на столе все остается по-старому. Из стола же я повынимал массу лекций, брошюр, книг и заметок, благодаря чему освободилось целых три ящика в твое полное распоряжение. И хочу еще кое-что показать тебе.
   Дмитрий Андреевич выдвинул левый верхний ящик, наполненный самыми разнообразными предметами. Наташе прежде всего бросился в глаза маленький длинноухий зайчик.
   -- Это что? -- рассмеялась девушка. -- Уж не для экспериментальной ли медицины?
   Дмитрий Андреевич покрутил в игрушке какую-то пружинку, и зайчонок запрыгал по столу, пока не уперся в чернильницу.
   -- Не узнаешь разве? А ведь старый знакомый.
   -- Совсем не помню, -- созналась Наташа.
   -- Правда, случилось это давно, ты была тогда девчурка лет пяти, а я -- уже порядочный балбес лет тринадцати. Произошло оно, как и все наши крупные события того времени, в день моего отъезда с каникул. Ты страшно плакала, в сотый раз спрашивала, не обижают ли меня там, очень ли я один скучать буду и, наконец, чтобы чем-нибудь утешить меня, отдала мне своего любимого зайчика. Сколько я ни упирался, пришлось уступить. Словом, и тут вышла точь-в-точь та же история, что повторилась через несколько лет с аметистовым колечком. Маленький деспот поставил на своем и был страшно доволен, "что Дима теперь не будет скучать, может хоть с зайчиком поиграть". А Диме житья не было из-за этого подарка. Мальчишки, случайно заметив в моем сундуке игрушку, проходу мне просто не давали -- так дразнили. Тщетно объяснял я им, что нечаянно увез с собой чужую вещь, -- года два меня в покое не оставляли. Этого зайчонка я свято оберегаю -- он был твоим первым сознательным подарком.
   -- Смутно-смутно и я теперь что-то припоминаю. И удружила же я тебе! -- засмеялась Наташа.
   -- А это узнаешь? А это яичко? А бювар? А альбом для открыток? -- спрашивал Дима, показывая то один, то другой из подарков, когда-либо сделанных ему Наташей.
   А она радостно, как старого знакомого, приветствовала каждый из них. И опять выплывали милые светлые воспоминания, и молодые люди, перебивая друг друга, делились ими.
   В том же ящике хранились связанные пачками письма Наташи и тети Вари.
   -- Видишь, Наташа, здесь мои сокровища, все мои богатства. Да впрочем, я еще так и не показал тебе чего-то. -- Дмитрий Андреевич открыл деревянную коробочку, вынул какие-то желтоватые бумаги и развернул их. -- Тут пять сторублевых процентных билетов, которые мне удалось отложить за эти два года. Какие радужные надежды связаны у меня с ними! Какие светлые планы строю я на них! Светлые и радостные для нас обоих, Наташа! -- счастливо дрогнувшим, растроганным голосом добавил он. -- Но сейчас я не хочу, ничего еще не хочу говорить. Потом, когда приеду, вернусь, уже достигнув цели своей поездки, тогда мы опять поговорим, а пока это -- наша тайна. Кроме нас, никто про деньги знать не должен. Тут в столе они и останутся с прочими моими сокровищами, а ключи будут у тебя. Имей в виду, что все три верхних ящика закрываются одним ключом.

0x01 graphic

   Наташа слушала, и легкое светлое чувство охватывало ее душу.
   Она подошла к небольшому шкапику и что-то достала оттуда.
   -- Дима, мы только что вспоминали, как расставались прежде. А ведь завтра мы тоже расстанемся, не будем же изменять старому обычаю. Я хочу, чтобы и теперь ты увез с собой что-нибудь на память обо мне. Посмотри, вот одна из вещей, оставшихся еще после покойного папы, -- эти часы. Они лежали всегда в мамином туалетном столике, но мамы нет, и я подумала, что у тебя им будет хорошо. Она тоже довольна была бы этим. Видишь, вот здесь, -- Наташа открыла нижнюю крышку часов, на внутренней стороне которых была наклеена небольшая фотография, -- видишь, здесь мы с мамочкой, когда мне было года три, папа всегда в часах и носил эту карточку. А с этой стороны, -- она нажала пружину, и верхняя крышка отскочила, -- я вставила себя одну, прошлогодний снимок. Хоть это и любительская работа, но, право, кажется, очень похожа. Здесь всякий раз, как взглянешь на часы, ты непременно увидишь меня! -- с заалевшим личиком застенчиво добавила она.
   Дмитрий безмолвно прижал к своей груди ее головку и поцеловал пушистые золотистые волосы.
   -- Ну, так теперь дай же и мне исполнить обычай, дай и мне хоть раз в жизни тоже оставить тебе что-нибудь на память о себе. Ну-ка, закрой глазки -- как говаривала твоя дорогая мамочка, прежде чем показать тебе что-нибудь красивое.
   Пока Наташа, улыбающаяся, добросовестно жмурилась, Дмитрий Андреевич взял ее левую руку и надел на нее кольцо.
   -- Какая прелесть! -- открывая глаза, воскликнула девушка: на пальце ее горел, переливаясь и искрясь в замирающих утомленных лучах вечернего солнца, крупный, чистый как росинка бриллиант. Такой радостью, таким искренним восхищением сияло личико девушки, что и по всему лицу Дмитрия Андреевича разлилась светлая, довольная улыбка.
   -- Как я рад, что тебе нравится! Если бы ты знала, с каким чувством я выбирал и покупал это кольцо. Оно для меня самого еще прежде, чем попасть на твой палец, было уже дорогим, почти живым существом. Мне почему-то казалось, что в связи с ним должно случиться нечто необыкновенно хорошее, что оно будет путеводной звездой к чему-то светлому, большому. Носи же его, моя девочка, всегда носи. Оно такое же ясное, такое же чистое, как ты сама, как твоя чудная кристальная душа. Пусть оно всегда горит и сверкает перед твоими глазами, как в самом лучшем уголке моей души будет сиять моя путеводная звездочка, моя маленькая Наташа.
   Мягкие, глубокие нотки дрожали в его голосе, в груди точно душа пела, звенели лучшие, сокровеннейшие, еще впервые затронутые струны ее. И Наташей завладевало подобное же настроение -- что-то волшебное, радостно-щемящее росло в ее сердце, переполняло его.
   -- Как хорошо, Дима, как светло на душе!.. -- Она на минуту прикрыла глаза. -- Мне кажется, я вижу, как большие лучезарные, белоснежные крылья проводят по тонким золотым струнам, льются нежные, серебристые, тихие звуки и отдаются где-то в самой глубине души. Боже, как хорошо, как дивно хорошо!..
   И, словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри них, оба замолкли.
   Ночь уже успела наступить, и месяц своими таинственными матовыми лучами засеребрил притихшую природу.
   -- Что за вечер! -- вырвалось наконец из уст Дмитрия Андреевича. -- Пойдем простимся с садом, Наташа, он, верно, так красив теперь.
   Картина была действительно прелестна.
   Весь залитый лунным сиянием, стоял нарядный, в полной силе расцвета, сад. Пышно окружала его с трех сторон живая изгородь лиловой сирени, обремененная пушистыми гроздьями крупных благоухающих цветов. Только на переднем фоне, по обоим ближайшим к веранде углам, стояли купы кустов, среди изумрудной листвы которых выделялись будто посеребренные, воздушные, кружевные кисти белых цветов. Казалось, дышали все веточки, притаившись, словно вслушиваясь во что-то, им одним понятное и доступное, жило и благоговейно трепетало всякое дерево, всякая травка. Быть может, они ловили звуки, доносившиеся из высокой синевы, где, кружась стройными хороводами, скользили крупные, приветливо мигающие звезды, покорно следуя за своей мечтательной царицей. Чем-то сказочным, фантастическим представлялось все кругом.
   -- Как хорошо! -- тихо промолвила Наташа.
   -- Дивно! -- почти беззвучно ответил и Дмитрий Андреевич.
   Они направились прямо к своей любимой угловой скамеечке, стоявшей в гроте белой сирени.
   -- Как тихо! -- опять вполголоса заговорила девушка. -- Слышишь? -- она прислушалась. -- Слышишь?.. Ведь тишина тоже имеет свое звучание, совсем особенное, далекое, чуть-чуть звенящее... -- И опять оба примолкли, вслушиваясь в безмолвие ночи, различая в ней то, что пело в их собственной душе. -- Какие крупные яркие звезды, ласковые такие! Посмотри, Дима, а небо? Темное, глубокое, чистое, ни облачка... А воздух? Прозрачный, мягкий... Точно светлый ангел мира спустился на землю и невидимо реет между нами. Правда, Дима?
   Дмитрий Андреевич смотрел уже несколько минут, не спуская глаз, на Наташу, и ему чудилось, что чистый ангел действительно спустился на землю и что он, Дмитрий, видит его: среди всей этой обстановки, при таком освещении легкая фигурка девушки, ее чудные вдохновенные глаза, это мягкое золото пушистых светлых кос, нежный овал лица, полуоткрытый ротик, крохотные прозрачные ручки, белевшие на фоне темного платья, -- все это действительно могло служить воплощением чистоты и вдохновения, походило скорее на мечту, чем на живой образ.
   Наташа посмотрела в восторженные глаза Дмитрия Андреевича, и теплая волна счастья захлестнула ее душу.
   -- Дима, мне плакать хочется... Уж очень хорошо... -- едва слышно через минуту выговорила она. По щекам ее действительно текли две светлых струи.
   -- Плачь, милая, плачь, моя девочка, это хорошие слезы, и дай Бог, чтобы всю жизнь ты плакала только такими слезами, -- прочувствованным голосом говорил Дмитрий, ласково проводя рукой по ее волосам. -- Как я люблю эту золотую головку! -- продолжал он. -- Как люблю твои чудные косы! Что может быть красивее, какое украшение можно выдумать для девушки женственнее и художественнее длинных пышных волос?
   Светящимися глазами смотрела на него Наташа, и волосы ее, к которым она прежде относилась скорее недружелюбно, стали самой ей казаться чем-то необыкновенно хорошим и дорогим.
   -- Уже поздно. Как ни жалко, но надо расходиться, -- промолвил через некоторое время Дмитрий Андреевич. -- Простимся же с тобой, Наташа, теперь, на этой самой скамеечке, где прожито столько радостного. Господь с тобой, моя девочка! Мы расстаемся с таким ясным, светлым чувством в душе, оно в нас и оставаться должно, разлука не может омрачить его -- ведь я еду к живому источнику, к светлой цели. Год быстро пронесется. Я обо всем буду писать тебе, делиться каждым впечатлением, ты должна делать то же самое. Таким образом, мы почти не расстанемся, наши мысли, наши интересы всегда будут общими. Смотри же, не грусти.
   -- Нет, Дима, не буду. У меня есть запас, большой запас, есть чем жить. Да ведь дело будет и у меня, и не одна же я остаюсь, не мне одной будет не хватать тебя. Вот мы постоянно с Катей и Анисьюшкой говорить о тебе будем, а там и твое письмо придет, и мы тебе напишем. А коли уж очень взгрустнется, -- понижая голос, продолжала она, -- я на свою звездочку посмотрю, она блеснет мне ярко, и сразу легко станет на душе. Вспомнятся вот эти сегодняшние звездочки, и эта белая сирень, совсем близко, почти к самому лицу склонившаяся над нами, -- все, все вспомнится. Тогда какая же может быть грусть?
   С глубокой, искренней нежностью обнял Дмитрий Андреевич девушку, которая, как и в дни далекого детства, охватила его шею своими и теперь еще детскими ручками, и крепко поцеловал доверчиво прижавшуюся к его груди золотую головку.

Глава VI

   Наташа сдержала свое слово и, бодрая и спокойная, прощалась на следующее утро с Дмитрием Андреевичем.
   -- Счастливого, счастливого пути, Дима! Всего, всего хорошего! -- чуть не в сотый раз повторяла она, стоя у ступенек вагона, когда поезд начал уже едва заметно трогаться. Глаза ее смотрели ясно, с твердой верой в то, что действительно одно только хорошее ждет впереди.
   Дмитрий с мягко светящимся взором, с тихой радостью, разлитой по его открытому доброму лицу, глядел с ласковой полуулыбкой на нежное розовое личико и, приподняв фуражку, помахивал ей в знак прощального приветствия. В ответ на него быстро кивала светло-золотистая головка, а когда поезд, прибавляя ходу, вышел за пределы платформы, долго-долго мелькал еще в воздухе развевающийся белым флажком носовой платок, пока не превратился в едва уловимую глазом светлую точку.
   Все в том же настроении вернулась Наташа с вокзала. Она не ощущала еще пустоты по уехавшему Дмитрию, окружающее еще слишком было полно им, все пережитое еще слишком живо было в душе. Целый день пробродила она с тихой радостью в сердце, не желая ни за что браться, словно боясь чтением чужих мыслей и чувств или звуками рояля спугнуть и развеять свои собственные переживания.
   Анисья даже несколько укоризненно посматривала на безмятежное лицо девушки. Она ждала горючих слез, заплаканных глаз, и вид Наташи неприятно удивлял ее. Сама она ходила с красными веками, с распухшим носом, шмыгавшим более, чем когда-либо, с постоянно кривившимися от все подступавших новых всхлипываний губами.
   -- Не плачь, Анисьюшка, -- ласково успокаивала ее Наташа. -- Диме хорошо там будет, он так мечтал поехать за границу, с такой радостью готовился к этой поездке!
   Но женщина не успокаивалась.
   -- С радостью? Великая, подумаешь, радость жить средь поганых басурманщиков! -- ворчала она. -- И лба, чай, негде по христианскому обычаю перекрестить. Везде, поди, идолищи ихние наставлены, православной душе и глядеть-то на них -- уже грех.
   -- Там, Анисьюшка, идолов нет, немцы -- такие же христиане, как и мы.
   -- Ан не такие! -- рассердилась даже Анисья. -- Собак жрут, крыс да мышей тоже, жаб да лягушек, -- ожесточенно перечисляла она. -- Нешто христианская утроба может такое поганство в себя принять? Да если бы это всё! Они го-лу-бей едят! -- с благоговейным ужасом выговорила старушка. -- Духа Святого -- прости Господи -- лопают!.. Тьфу! -- с сердцем плюнула она, вся раскрасневшаяся от негодования.
   -- Это же все неправда, Анисьюшка, -- стала опровергать Наташа, -- ни кошек, ни собак, ни мышей, ни крыс немцы не едят, жаб тоже. Во Франции действительно есть такие совсем зеленые лягушки, которых жарят. Голубей немцы, правда, подают. У лютеран это можно, только мы, православные, их не едим.
   -- А говорите -- христиане! -- с укоризной протянула Анисья. -- Какие же такие христиане, коли не православные и голубей жрут. Ан и выходит, что басурмане, паши японские!
   На сей раз расходившуюся женщину Наташе так и не удалось успокоить и разуверить.
   С отъездом Дмитрия Андреевича тихая и скромная вообще жизнь его домашних стала еще однообразнее. Мужская половина знакомых прекратила свои посещения, считая неудобным бывать в доме, где одиноко жили две молоденькие девушки. Заглядывали только подруги Кати, чаще других -- некрасивая разбитная Маруся Солнцева, да изредка забегала Анюта Страхова. Впрочем, визиты этой последней были нечасты, а вскоре почти совсем прекратились: с Катей у них никогда дружеских отношений не было, привлекал же ее в дом Сольских крайне симпатичный и ей, и ее брату сам Дмитрий Андреевич. Наташа с первого раза очень понравилась ей, но что-то неуловимое, им обеим неясное, мешало завязаться и окрепнуть дружбе, такой естественной между этими, собственно говоря, крайне схожими натурами. Вина в этом была со стороны Наташи: она как-то съежилась, ушла в себя и не хотела сделать ни шага для сближения с Анютой, которая вначале искренне готова была пойти ей навстречу. Не найдя отклика, девушка тоже замкнулась, и ни искренности, ни теплоты в их отношениях так и не было.
   Наташа, как и говорила в саду Дмитрию Андреевичу, всеми силами стремилась сблизиться, сойтись с Катей. Ей казалось это естественным, прямо-таки неизбежным теперь, когда они остались вдвоем. Она думала, что их связывали одни и те же интересы -- мысль об отсутствующем, что Катя с таким же нетерпением ждет весточки, вчитывается в каждую строчку писем, воспринимает и переживает из этого живого источника впечатления, радости, надежды.
   "Пишу из нарядного, жизнерадостного, симпатичного Берлина, -- начинает свое первое длинное письмо Дмитрий Андреевич, -- где, кажется, легко и привольно живется каждому, где царит общее довольство. По крайней мере, по первому беглому взгляду такое впечатление производит он на меня. Ни одного оборванного и голодного, ни одного протягивающего руку за милостыней еще не пришлось мне видеть, ни одной мрачной, тяжелой картины, нарушающей общую гармонию этого цветущего, смеющегося города. Именно что цветущего -- в настоящее время Берлин представляется почти сплошным цветником: великолепнейший в самом центре парк, разубранный живыми коврами цветов, громадная аллея, на всем своем длинном протяжении украшенная статуями и группами, изображающими знаменитейших людей и события, -- все величайшие произведения искусства. Те же яркие живые ковры раскинуты на каждом кусочке, свободном среди зданий, на длинных бульварах. Многочисленные балконы, даже подоконники в высоких многоэтажных домах тоже кажутся цветниками: балюстрады их пестреют настурциями, гортензиями и пеларгониями, а оконные рамы обвиты листьями дикого винограда. Те же темные ползучие ветки тянутся по боковым сторонам домов, образуя живые изумрудные стены, достигающие иногда высоты четвертого этажа. Даже рамы окошечек мансард, как и зеркальные окна бельэтажа, представляют из себя зеленый четырехугольник: Берлин любит зелень и художественно драпируется в нее.
   А дивная, переливающаяся и искрящаяся в лучах солнца Шпрее, со своими красавцами мостами, со своей роскошной набережной! А на ней -- прелестные особняки с почти тропической растительностью. Вообразите великолепные пальмы, высаженные прямо в грунт, фуксии, увешанные кораллово-красными гигантскими сережками, размером с взрослую яблоню в нашем саду".
   Много еще писал Дмитрий Андреевич, рисуя все достопримечательности и прелести города, и заканчивал следующими словами: "При взгляде на каждую из здешних красот одна мысль постоянно и упорно следует за мной: почему я один вижу все это? Почему не можете и вы, мои бедные, разделить со мной то громадное эстетическое наслаждение, которое испытываю я?!"
   Он передавал впечатления о профессорах, о клиниках, о лекциях, и восторженное, приподнятое душевное состояние сквозило в каждой строке.
   Наташа с разгоревшимися глазами, зараженная настроением полученного письма, стрелой полетела к Кате делиться только что пережитыми впечатлениями, но Катя отнеслась к делу совершенно иначе.
   -- На, читай, -- протянула ей Наташа письмо Дмитрия Андреевича. -- Как интересно, как красиво! И как он дивно все описывает!
   -- Я тоже получила и уже просмотрела: описания, описания и описания, а это так скучно! Видеть -- другое дело, но читать!.. -- Она скорчила гримаску. -- Вероятно, и в твоем письме те же восторги, может быть, даже больше, -- несколько язвительно подчеркнула она. -- Право, от того, что он там ахает от восхищения, мне нисколько не веселее сидеть в здешней дыре.
   Широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела Наташа на Катю -- до того непонятным, чуждым, диким казалось ей услышанное, так не соответствовало оно сейчас ее собственному душевному состоянию. Она не заметила даже колкости, посланной по ее адресу. Тяжело стало на сердце, в глубине его что-то защемило, и молча, не проронив ни слова, Наташа пошла в свою комнату.
   Совсем иначе отнеслась к этому Анисья: она заставила все-все рассказать себе, требовала от Наташи таких подробностей чисто практического свойства, на которые та должна была отвечать собственными предположениями: в вопросах сквозила заботливость няни к своему питомцу.
   -- Ну, а чисто у них, у немцев-то? Небось, верно, тараканов да клопов по всем углам полнехонько? Он, Митенька-то, еще, бывало, махонький был -- и то ни за что не заснет, коли его что укусит. Всю постельку ему, бывало, снова перестелю, да и теперь он страсть как за чистотой следит. Как же он про это отписал?
   -- Нет, нянечка, там хорошо, чистенько, немцы -- народ очень аккуратный, -- успокаивала ее Наташа.

0x01 graphic

   -- Ну-ну, -- одобрительно кивнула Анисья. -- Ну, а жаб-то подавали?
   -- Да нет же, Анисьюшка, я же тебе говорила, что там их не едят.
   -- Ну-ну, -- опять успокоительно закивала старуха. -- А голубей как, ел? -- снова встревожилась она.
   -- Про это ничего не писал.
   -- Не писал?.. Гм... Так вы ему, барышня, напишите, скажите, что старая нянька отписать ему наказала, что на коленях его просит, чтобы, значит, душу свою христианскую не осквернял, против Духа Святого не шел. Что нянька строго наказывала голубятины не есть и блюсти свою утробу от непотребных яств. Так, барышня, все и напишите ему, а то, скажите, нянька все глаза свои старые выплачет, ни минутки спокойствия в жизни больше иметь не будет! -- уже утирая глаза и шмыгая по обыкновению носом, закончила Анисья.
   -- Напишу, напишу, нянюшка, будь покойна! Раз ты просишь, он огорчать тебя не захочет. Завтра же напишу.
   С отъездом Дмитрия Андреевича отношение Кати к Наташе, отношение, которое никогда не отличалось теплотой, стало еще холоднее. Этому отчасти -- пожалуй, даже в значительной степени -- способствовала появившаяся на руке Наташи брильянтовая звездочка. Дмитрий Андреевич часто делал подарки и Кате, но, правда, в числе ее вещей такой ценной не было. Завистливая девушка, недовольная вообще присутствием в доме лишнего человека, с расходами на которого должны были, как думала она, уменьшиться ее собственные выгоды, теперь испытывала к Наташе определенно враждебное чувство. Она ни слова не проронила, сделала вид, что не замечает даже кольца, но завистливое, недоброе чувство укоренилось в ее сердце.
   Наташа сильно ощущала это именно сейчас. Прежде она была слишком поглощена присутствием Димы, на душе у нее было тепло и тихо, и ей казалось, что тепло это изливалось на нее от всех домашних. Объяснив себе раз навсегда холодность и сухость Кати глубиной и силой ее характера, считая себя несравненно ниже той, она не задумывалась дальше, не приглядывалась к чувству Кати, а просто верила в нее. Теперь же, когда она особенно нуждалась в тепле и ласке, в видимом их проявлении, сухость Кати, безучастность, порой даже прямая недоброжелательность, сквозившая в ее словах, болезненно отзывались в чутком сердце девушки, выросшей в атмосфере любви, окруженной заботой и нежностью, которые ей были необходимы как воздух и солнце. Она добросовестно старалась сойтись с Катей, ластилась к ней, как кошечка, оказывала ей внимание и после каждой новой попытки уходила с тоскливым чувством, с холодком, навеянным на душу, пока наконец не задала себе четкого вопроса: "За что Катя меня не любит?"
   Тем ближе прильнула она к Анисье. Эта простая, темная женщина, в свою очередь, все крепче и крепче привязываясь к девушке, становилась ее любимым собеседником: ведь с ней всегда можно было поговорить о Диме, отвести душу.
   Наташа добровольно взялась помогать ей всякими мелочами в доме: она сметала пыль с этажерок, безделушек и открытого буфета, варила вместе с Анисьей варенье, пекла булки.
   Порой тихая грусть все же закрадывалась в ее сердце, одиночество томило ее. Тогда садилась она в своей комнате перед письменным столом и здесь, глядя на два милых дорогих лица, чувствовала, что ей делается легче. Результатом являлось обыкновенно длинное письмо к Дмитрию Андреевичу, в котором она отводила душу, но о тоске своей, об отношении Кати Наташа ни словом не заикалась. Приходила весточка из Берлина, и опять светлело омрачившееся лицо девушки, приливал поток свежих сил, тихо и спокойно становилось на сердце.
   С наступлением учебного года жизнь Наташи сделалась гораздо полнее. Новая обстановка, новые лица и интересы всецело охватили ее. Подруги приняли ее тепло и приветливо, со многими она сошлась, а с двумя познакомилась даже домами. Преподаватели понравились Наташе, да и сами предметы увлекали ее. Хотя она избрала специальностью французский язык, но помимо обширного чрезвычайно интересного курса французской литературы читались еще обязательные всеобщая литература, логика и психология, которые особенно увлекали девушку. Время шло быстро, почти летело.
   Катя тем временем продолжала вести установившийся с отъездом брата образ жизни: дома ее почти не видно было. Днем -- то какие-то покупки, то визиты к портнихе, то присылка девочек от нее за какими-нибудь разъяснениями и указаниями. Вечерами она всегда вне дома, и часто уже глубокой ночью, когда раздавался звонок вернувшейся Кати, под окнами слышались бойкие, оживленные голоса, смех. Иногда же разговоры предшествовали звонку, продолжались тогда долго, голоса понижались, и чуткое ухо могло бы различить сдержанный мужской голос, чередующийся с речью самой Кати. О своей жизни вне дома девушка никогда не распространялась, лишь изредка удостаивала сообщением, что она танцевала там-то, участвовала или собирается участвовать в любительском спектакле с тем или иным кружком.
   Дмитрий Андреевич аккуратно высылал деньги на хозяйство и всё нужное обеим девушкам. В письмах сестре он постоянно просил ее заботиться о Наташе, так как сама она не сумеет, да и слишком деликатна, чтобы подумать или напомнить о себе. С наступлением холодных дней он настаивал, чтобы девушки приобрели себе новые зимние пальто, зная, что Наташа не влезала больше в прошлогоднюю шубку.
   Это последнее письмо, полученное Катей за обедом, сильно раздосадовало ее. Она сидела хмурая, не произнося ни звука. Наташа несколько раз взглянула на нее украдкой и наконец, не выдержав, порывисто соскочила с места и ласково подошла к девушке.
   -- Что случилось, милая? Что с тобой, Катюша? Может, Дима нездоров? -- уже с тревогой закончила она.
   -- Ничего со мной не случилось, -- нетерпеливо отстраняя ее, возразила Катя, -- и Дима твой здоров, успокойся, пожалуйста. Право, даже глупо выглядит эта вечная тревога о его здоровье. Что он, маленький, что у него либо зубки резаться должны, либо с перепуга родимчик того и гляди сделается, что ли? Здоров, здоровешенек! -- сердито протянула она. -- Витает себе в заоблачных сферах, а чисто практического соображения ни на грош, деньгам цены совершенно не знает, а я тут крутись как хочешь. И на себя едва хватает, а тут еще -- не угодно ли? -- посторонние расходы на меня наваливают. Ты, конечно, этого понять не можешь, тебе ведь все готовенькое достается, даже думать ни о чем не надо, зачем? Другие позаботятся. Нужно -- и будет, а другим-то этим каково приходится?.. -- сверкнув глазами, вся красная от неудовольствия, докончила Катя.
   До глубины души оскорбленная незаслуженным упреком, Наташа побледнела как полотно и дрожащим голосом промолвила:
   -- Но ведь я же никогда ничего не требовала, Катя, напротив, всегда просила не делать мне ничего. Ты же знаешь, мне ничего не нужно, да у меня и есть все.
   -- Зачем же тебе беспокоиться, просить, когда другие о тебе заботятся, это гораздо удобнее: моя хата, мол, с краю, я ничего не знаю, а тем временем жареные рябчики сами в рот валятся, -- язвила та. -- Завтра после гимназии идем с тобой зимнее пальто покупать, -- деловым тоном заявила Катя.
   -- Никакого мне пальто не нужно, и покупать его я не пойду, -- вся дрожа, заявила Наташа.
   -- Нет уж, матушка, извини: еще и неприятности из-за тебя получать вовсе не намерена. Ты, очевидно, меня с братом поссорить хочешь, восстановить его против меня -- это, понятно, в твоих интересах. Пиши ему какие хочешь кляузы, жалуйся, пожалуйста! А пальто я куплю. Еще не хватает, чтобы говорили, что ты у нас голодаешь и мерзнешь!
   -- Ты, Катя, знаешь, что я никогда и ни о чем не пожалуюсь Диме, как бы ты ни обижала, ни оскорбляла даже меня. Я слишком дорожу его покоем, слишком люблю его, чтобы сделать больно, а ему очень тяжело было бы знать то, что ты сказала мне сейчас, ему было бы больно за тебя, за твое сердце, которое он считает добрым.
   Охваченная волнением, Наташа едва договорила.
   -- Боже, какие громкие, какие красивые слова! -- насмешливо бросила Катя удалявшейся Наташе.
   А та, не в силах более сдерживаться, закрыла дверь в свою комнату, бросилась ничком на широкий турецкий диван и, прижавшись головой к его мягкой подушке, горячо зарыдала. Это была первая обида, первое оскорбление, перенесенное ею в жизни.
   Если бы ей кто-нибудь сказал, что в его доме эта девушка, его сестра, может так грубо, так безжалостно бросить ей упрек, что вообще подобный упрек возможен, она бы не поверила. Материальные расчеты и дрязги были чужды ей до этих пор. Она понимала, конечно, что можно нуждаться, не иметь денег, но жалеть, попрекать... Каким диким казалось все происшедшее ей, с ее деликатной, ясной душой, усвоившей те понятия и заветы, на которых воспитывалась она.
   -- Мамочка, моя мамочка, зачем так рано ушла ты? Зачем оставила меня, такую еще беспомощную?.. Если бы ты видела!.. Если бы ты могла заглянуть в мое сердце!.. Да ты и видишь, ты теперь все видишь, все чувствуешь... Мама, милая! Моя милая... моя светлая!.. -- и девушка не отрывая взгляда смотрела на дорогое изображение, висевшее на стенке, всматривалась в большие добрые глаза, точно ища утешения и ласки в их кроткой глубине.
   С этого дня девушка перестала быть беззаботным ребенком, ее ясной души коснулись проза, грубость и горечь действительной жизни. В первый раз задумалась она над своим положением в доме Сольских. До сих пор она видела в нем свое новое родное гнездо, считала себя его равноправным членом, как привыкла видеть и считать Диму дорогим, необходимым членом своей прежней семьи. И вдруг теперь ей стало ясно, что она чужая, что ее пребывание здесь -- только по доброте Димы, что для Кати она была и осталась посторонней, лишней, нежеланной... Стены эти не казались ей больше такими уютными, каждая вещь не представлялась больше такой близкой, дорогой -- все ведь чужое. Всё ли? А Дима?.. Нет, нет, Дима не чужой, это самое близкое, самое дорогое, что осталось у нее в жизни, это ее второе "я". О, он никогда не обидит ее, он умеет всегда так бережно коснуться самых нежных, самых сокровенных ее мыслей, он все чувствует, все понимает.

Глава VII

   Хотя Наташа на следующий день наотрез отказалась идти за покупкой шубы, тем не менее ей через несколько дней принесли из магазина выбранное и купленное самой Катей пальто. Собственно говоря, это была не шубка и даже не пальто, а коротенькая жакетка из совершенно простого черного материала с поддельным каракулевым воротником.
   Не желая затевать новых дрязг и препирательств, Наташа примирилась со свершившимся фактом, но твердо заявила Кате, что больше ничего не примет, что она поняла, как многим и так уже обязана ей. Достаточно того, что она пользуется столом и квартирой, все остальное она сумеет сама себе доставить.
   -- Трудом собственных рук, конечно! -- насмешливо уронила Катя.
   -- Да, -- совершенно спокойно ответила Наташа, -- так оно и есть: я нашла ученицу, и того, что я буду получать, вполне хватит на мои потребности.
   Катя попробовала протестовать, но, сообразив, что Наташа, конечно, ни словом Диме об этом не обмолвится, сам же он приедет еще не скоро, а деньги, отпускаемые на Наташу, очень пригодятся ей самой, прекратила спор.
   Одновременно с приобретением Наташиной шубенки у самой Кати появилось великолепнейшего коричневого плюша длинное пальто, подбитое бледно-голубым атласом и отороченное красивым светлым мехом шиншиллы: воротник и элегантная с хвостиками и головками муфта были сделаны из того же меха. Наряд завершался большой, несколько эксцентричной шляпой с подходящей отделкой и крупным голубым страусовым пером. Все было необыкновенно к лицу Кате, и она, надев пальто, чтобы одновременно с ним померить только что принесенную от модистки шляпу, смотрелась в зеркало, чрезвычайно довольная собственным отражением.
   -- Там девчонка денег дожидается, -- ворчливо заявила Анисья, бросая косой недоброжелательный взгляд на нарядный костюм девушки. -- Коли, говорит, денег не будет -- шляпу обратно.
   -- Скажи, что я завтра сама зайду и расплачусь с ней, -- вспыхнув, ответила Катя.
   -- Уж вы с ней сами разговоры-то свои разговаривайте, не мое это дело в господские дела мешаться, -- фыркнула Анисья. -- Девчонка там на кухне торчит, ей и объясняйте.
   И своей развалистой походкой женщина поплелась на кухню.
   Катя, вся красная, последовала за ней.
   -- Скажите, пожалуйста, хозяйке, что я сегодня же зайду, -- обратилась она к девочке.
   -- Так что, как хозяйка приказывала, ежели денег не будет, так... шляпу назад, потому как за барышней счет большой...
   -- Я же говорю, что сегодня, понимаете, сегодня зайду. Я без того собиралась, да все некогда было. Сегодня же расплачусь, -- перебила Катя посланную, вкладывая в ее руку серебряную монету. -- А теперь идите, ну идите же! -- нетерпеливо подняла она голос и простояла в кухне до тех пор, пока девочка, подкупленная полученной подачкой, не скрылась за дверью. Миска с тестом, которое месила Анисья, ожесточенно заходила в ее руках, и два-три тяжелых взгляда упали на девушку.

0x01 graphic

   Наташа сказала правду, она действительно получила ученицу по французскому языку на пятнадцать рублей в месяц. Инспектор гимназии, к которому она обратилась со своей просьбой, сейчас же рекомендовал ее как прекрасную воспитанницу в одну семью. Кроме материальной поддержки, Наташа встретила в этом доме очень милое отношение к себе: сама девчурка и мать ее искренне к ней привязались. Дел еще прибавилось, вообще работы было много, но Наташа не тяготилась ею -- напротив, она рвалась к ней: во-первых, любознательный ум девушки жадно впитывал в себя все ее интересовавшее, кроме того, занятия сокращали время, и оно неслось быстро, незаметно.
   Отношения с Катей оставались прежними: нет-нет да и срывалось с ее уст какое-нибудь неделикатное, насмешливое или резкое замечание.
   Однажды, когда Наташа, по взятому на себя обыкновению, смахивала султанчиком пыль со стоявших на буфете вещиц, она увидала, что массивной серебряной братины с художественно изображенной на ней русской тройкой нет на обычном месте.
   -- Анисья, ты ведерце переставила? -- обратилась Наташа к няне.
   Оказалось, что та не трогала. Несколько встревоженные, обе принялись за поиски, но братины нигде видно не было. Между тем это была довольно ценная вещь, подаренная Дмитрию Андреевичу в знак благодарности одним из его приятелей-пациентов. Дмитрий очень любил ее, чего было вполне достаточно, чтобы и Наташа, и Анисья особенно оберегали братину.
   -- Знаешь, Катя, как неприятно, -- заговорила, обращаясь к ней, Наташа, -- не могу понять, куда девалась Димина любимая братина, стоявшая всегда на буфете. Неужели кто-нибудь мог пробраться из кухни и унести ее?
   Катя вся так и вспыхнула.
   -- Удивляюсь, вот же несносный характер! Вечно она создает себе тревогу и беспокойство. Конечно, украли, ограбили! -- все больше и больше горячилась она. -- Просто замечательно: я над своим добром столько не дрожу, сколько ты над чужим, -- уколола она. -- Успокойся, пожалуйста, братина эта у меня, я взяла ее, чтобы снять рисунок.
   Наташа не проронила ни звука в ответ на злобный поток ее слов и с болью в занывшем сердце ушла к себе. Впрочем, теперь постоянно расточаемые упреки и уколы не так уже сильно действовали на нее: она немножко обвыклась и притупилась душою.
   Через два дня братина стояла на своем обычном месте, а спустя еще неделю после этого опять исчезла. Очевидно, Катя не могла легко справиться с переснимком рисунка. За последнее время она стала особенно раздражительной, пожалуй, даже озабоченной, однако образ жизни вела все тот же: возвращалась поздно ночью, спала до полудня, затем возилась с портнихами, покупками и т. д.
   Первое жалование оказалось праздником для Наташи: было что-то особенное в этих собственным трудом заработанных деньгах, три новеньких синеньких бумажки казались ей не простыми, необыкновенными пятирублевками. Еще задолго до получения их она уже мечтала, как начнет копить деньги, чтобы к приезду Дмитрия Андреевича сделать ему сюрприз. Хотелось чего-то особенного, все казалось недостаточно хорошим. Долго не могла она решить, на чем остановиться. Несколько раз специально простаивала она у окон магазинов, стараясь между выставленными там предметами отыскать что-нибудь подходящее, но ничто вполне не удовлетворяло ее. Вдруг в глаза ей бросилась одна вещица, она даже вспыхнула от восторга. Вот что она подарит Диме! Оно совсем в его вкусе! Это был мужской круглый золотой медальон, на верхней крышке которого во всю ее величину был нарисован эмалью художественной работы цветок иван-дамарьи, натуральной лиловато-синей окраски. В середине его, словно росинка, блестел чистой воды брильянт.
   -- Да, да, только это. Дима так любит эти цветы!
   Она зашла в магазин осведомиться о цене.
   -- Шестьдесят рублей, -- был ответ и, видя, что девушка уходит: -- Вы, барышня, заходите, сойдемся, десять рубликов уступить можно будет.
   Радостная шла Наташа домой. Пятьдесят рублей! О, до возвращения Димы их можно скопить, легко можно. Она будет экономить во всем! Самой ведь ей ничего особенного не нужно, только вот белое пикейное платье к его приезду -- это тоже уже непременно, -- а в остальном можно себя урезать.
   Она мечтала первое же жалованье отложить целиком, но подоспели именины Кати. Наташа сочла неделикатным ничего ей не подарить, кроме того, это в известной степени удовлетворяло ее задетое самолюбие. Пять рублей были израсходованы, остальные десять положены в коробочку, где хранились Димины процентные бумаги.
   -- Что же это ты раскутилась? -- удивилась Катя. -- Жалованье получила, вот как! Много? А когда?
   Наташа удовлетворила ее любопытство.
   За первой получкой последовали другие, однако необходимая Наташе сумма не росла так быстро, как ей того хотелось, волей-неволей приходилось кое-что тратить на себя: разорванные башмаки, потертые локти черного платьица, которое она носила, не спуская с плеч, -- все требовало поправки и обновления. Чуть не со слезами на глазах производила она эти необходимые расходы. Один раз Катя одолжила у нее пять рублей, другой -- восемь и не возвратила. Наташа же была слишком деликатна, чтобы напоминать ей.
   Между тем она страшно боялась, чтобы кто-нибудь другой не купил облюбованную ею вещицу. Несколько раз ходила девушка удостовериться, есть ли еще медальон, но он лежал на обычном месте, сверкая своей алмазной росинкой.

Глава VIII

   Время неслось быстро. Снег давно уже стаял, и в воздухе чувствовалось живительное дыхание возвратившейся весны. Столько времени хмурившееся и прятавшееся солнце снова озарило всё своей лучистой улыбкой, бросало теплые, ласковые взгляды на пробудившиеся малютки-фиалки, на синие головки барвинков. Вслед за первыми переселенцами, жаворонками, прилетели в свои прежние насиженные гнезда аисты, показались востроносые скворцы, спокойные, что всегда найдут себе обиталище, приготовленное заботливой рукой человека. Протяжно, настойчиво и звонко чирикали овсянки. Жизнь пробуждалась со всех сторон.
   Необыкновенный прилив духовных сил почувствовала Наташа с наступившими золотистыми солнечными днями. Бодро смотрела она кругом: ее не сокрушали колкости и выходки Кати, не угнетало больше одиночество: все казалось таким маленьким, временным, ничтожным, а там, впереди, ожидало что-то большое, лучезарное. Не только весна так действовала на нее, но и осознание, что со всяким пережитым ясным днем все ближе и ближе наступает радостный, с таким счастливым трепетом ожидаемый день возвращения Димы. Эта мысль, это ожидание словно окрылили ее. Занятия шли легко и свободно, начавшиеся уже экзамены проходили блестяще, и в сердце девушки, как и в природе, все ярче и ярче разгоралось ясное теплое солнышко.
   От Димы приходили восторженные письма, и в них, в каждой их строчке, сквозила радость близкого свидания, возвращения в родное гнездо. Но и красота Швейцарии, где он был теперь, восторгала, почти умиляла его.
   "То, что я пишу тебе, -- слабая, бледная попытка изобразить очаровательный по его красоте Montreux (Монтрё, Швейцария). Грациозно возвышается он, опоясанный широким темно-изумрудным поясом густых виноградников, любуясь своим причудливым изображением в прозрачной глубине Женевского озера. Темно-зеленым кажется он от роскошной растительности, словно в зеркале отражающейся в его хрустальных водах. По блестящей глади их красиво и плавно скользят парусные лодочки, серебристые чайки то легко и свободно взвиваются, блестя в воздухе своими светлыми крыльями, то мягко опускаются на сверкающую поверхность. Сады с великолепными в полном расцвете белыми и лилово-розовыми ароматными магнолиями. Домики, обвитые грациозными вьющимися гирляндами сиреневых глициний. А очаровательные долины нарциссов, миллиарды крупных, словно смотрящих на тебя своей ярко-желтой сердцевинкой цветов на фоне темно-зеленых склонов гор! И над этой чарующей картиной расцвета возвышается, искрясь и переливаясь в лучах солнца своей ослепительно снежной вершиной, холодная, недоступная подоблачная красавица Dent du Midi в своей брильянтовой диадеме. Что-то волшебное! Кажется, будто сидишь в опере, и перед глазами твоими проходят фантастические сказочные декорации".
   "До скорого, теперь уже действительно скорого и радостного свидания!" -- заканчивал он обыкновенно свои письма.
   И Наташа верила в это радостное свидание, жила и дышала мыслью о нем.
   В противоположность Наташе, настроение Кати становилось все мрачнее и мрачнее: видимо, девушку угнетали какие-то неприятности и тревоги. Она казалась крайне озабоченной, часто о чем-то задумывалась, была рассеянна, раздражительна и резка больше прежнего. Под влиянием бессонных ночей и переживаемых треволнений красивое лицо ее осунулось и побледнело. Постоянно осаждали ее какими-то записочками, раздражавшими и беспокоившими ее. После каждого такого послания, которое Анисья с мрачной физиономией ей вручала, кастрюли ожесточенно толкали друг друга или самоварная труба злобно ударяла по кочерге. Но Анисья даже с Наташей никогда ни словом не делилась тем, что, по-видимому, сильно тревожило и ее саму.
   Однажды принесли большой серый конверт со штемпелем одного из местных магазинов. На сей раз пакет был адресован на имя Дмитрия Андреевича, которого, вероятно, считали уже вернувшимся из-за границы. Катя случайно оказалась дома. Уловив через открытое окно своей комнаты два-три слова из разговора мальчика с Анисьей, она мигом очутилась в кухне.
   -- Дайте письмо. Я сегодня собираюсь писать брату, так и вложу его в свой конверт, -- почти выхватила она пакет из рук посланца, после чего, слегка покрасневшая, быстро вернулась к себе.
   Прибиравшая на следующее утро ее комнату Анисья нашла под столом целую массу сероватых клочков бумаги. Свирепым ударом половой щетки о ножку письменного стола приветствовала она эту находку, и неразборчивое сердитое бормотанье, прерываемое энергичным шмыганьем, донеслось из-за закрытых дверей.
   В тот же вечер, когда Наташа, сидя у письменного стола, готовилась к предстоящему близкому экзамену, Катя вошла в ее комнату.
   -- Наташа, не можешь ли одолжить пятнадцать рублей, мне необходимо, у меня ни копейки, не на что месяц дожить. Дай, пожалуйста.
   Наташа, вся вспыхнув, растерянно молчала, мысленно соображая положение вещей.
   "Отдать пятнадцать рублей? Но это значит отказаться от своей заветнейшей мечты -- от подарка Диме. Сейчас у меня сорок пять рублей, завтра я получу еще пятнадцать жалованья, всего будет шестьдесят, из них пять я должна заплатить за белое платье, которое почти готово, останется пятьдесят пять. А что, если ювелир не уступит медальона за пятьдесят рублей? Может быть, он только обещал, чтобы заманить! Строго говоря, я ничего не могу дать Кате, ни рубля". -- Что ж ты молчишь? Не хочешь, так не нужно, -- уже рассерженно проговорила Катя.
   "Надо дать пять рублей, авось уступят за пятьдесят. А нет, так я могу еще свой золотой браслетик прибавить", -- быстро пронеслось в голове Наташи.
   -- Мне очень совестно, Катя, но я в состоянии дать тебе всего пять рублей, больше никак, -- смущенно сказала она.
   И тут же, открыв ящик письменного стола, достала золотой.
   -- Неужели же больше не имеешь? Ведь ты должна была на днях получить жалованье?
   -- Еще не получила.
   -- А когда получишь?
   -- Завтра.
   -- Ну, в таком случае я подожду до завтра.
   Смущение Наташи росло:
   -- Нет, Катя, я и завтра не смогу больше ничего дать, у меня уже рассчитана каждая копейка. Поверь, мне очень неприятно отказывать тебе.
   -- Мне казалось, когда люди живут вместе, следует помогать друг другу. Впрочем, у всякого свои взгляды. С этими словами Катя с видом оскорбленной королевы скрылась за дверью.
   Наташа облегченно вздохнула, ее измучил этот разговор.
   -- Ну и пусть говорит, что хочет, мне теперь уже все равно, совесть моя чиста. Если бы я на себя хотела тратить -- другое дело, но отнять от Диминого подарка... Нет, это ни за что!
   На следующий день Наташа, сияющая, вернулась с занятия домой. Не омрачили ее настроения злые, уничтожающие взгляды, бросаемые Катей по ее адресу: в кармане лежали пятнадцать рублей, те самые деньги, которые должны были закруглить и дополнить необходимую сумму.
   "Как жаль, что нельзя сейчас, сию минуту пойти в магазин, но это положительно невозможно -- завтра экзамен, и самый серьезный, по специальности. Значит, только в воскресенье, потому что по возвращении из гимназии слишком поздно будет, ведь пока сорок шесть учениц проэкзаменуют".
   Девушка открыла ящик стола, достала прежние деньги, присоединила к ним принесенные сегодня. Она аккуратно сложила их и любовно сжала между ладонями.
   "Я точно скупой рыцарь, -- сама над собой посмеялась она, -- прямо-таки нежность чувствую к этим бумажкам. А прежде мне так странно было, как можно любить деньги, я им никакой цены не придавала. Впрочем, сейчас это исключение. Но чтобы в деньгах вообще было счастье -- с этим никогда не соглашусь". До утра просидела Наташа над своими учебниками, зато не осталось ни одного непросмотренного билета. В пять часов она разделась, легла и заснула как убитая. Только в половине десятого открыла она глаза и, взглянув на часы, так и ахнула. О чае нечего было и помышлять, едва можно было успеть плеснуть на себя холодной водой, наскоро переплести косы и, одевшись, стремглав лететь. Результатом такой поспешности были забытые под подушкой носовой платок и кошелек с мелочью, а на столе -- ключи и программа.
   Радостная, веселая, почти бежала она в гимназию и еще более довольная, возбужденная, возвратилась домой: была получена пятерка, и присутствовавший на экзамене помощник попечителя поблагодарил ее, сказав, что давно уже не имел удовольствия слышать такой осмысленный, глубоко обдуманный ответ.
   Само собой разумеется, что в тот же день было пространно обо всем доложено Дмитрию Андреевичу. В этот вечер Наташа ложилась спать с таким чувством, с каким в детские годы засыпала накануне своих именин в ожидании чего-то особенно праздничного и торжественного: завтра эмалевый цветочек с брильянтовой росинкой будет в ее руках.
   Следующий день было воскресенье, и лавки открывались только около часу дня. Наташа всеми силами старалась обмануть свое нетерпение, бродила по саду, бралась за книгу, но ничто ее не интересовало, и часы тянулись беспощадно. Наконец, в двенадцать, не выдержав, она стала одеваться, решив лучше погулять по улице и там дождаться, пока откроют лавки. Уже совершенно одетая, вытянула она ящик стола и открыла заветную коробочку. Разве она не сюда положила деньги? Неужели в кошелек? Но в нем, кроме нескольких мелких серебряных монеток, ничего не оказалось. Тревожное чувство охватило девушку.
   "Господи, где же деньги? Точно сон тяжелый, страшный!"
   Уже нервно, дрожащей от волнения рукой шарила Наташа в ящике.
   "Верно, по ошибке в другой положила?"
   Однако ни в одном из них денег не было. Наташе стало жутко.
   "Господи, да что же это?"
   Слезы душили ее. Вдруг взгляд ее остановился на процентных бумагах.
   "Куда девался шнурочек, которым они были перевязаны?"
   Веревочка лежала тут же, в ящике.
   "Но кто же снял ее? Кто развязал пачку? Я знаю наверняка, что сама этого не делала -- не имела ни малейшей в том надобности".
   Тревога росла, предчувствие какой-то беды, какого-то крупного горя безотчетно овладевало девушкой. Руки дрожали всё сильнее и сильнее, непослушные пальцы с трудом развернули билеты: их было всего четыре, пятый исчез.

0x01 graphic

   Теперь уже явный ужас появился в глазах Наташи.
   "Боже, что же это? Каким образом? Кто же? Кто, наконец?"
   Потрясение было слишком сильно: Наташа тяжело судорожно рыдала.
   Ее мечта... ее заветное желание... Как тяжело!.. Как тяжело!..
   И новый поток горячих слез орошал ее лицо. Она чувствовала, что ничто не в состоянии утешить ее из-за пропажи этих дорогих ей пятидесяти рублей. Но ведь не они одни, еще билет... И почему-то ей опять стало так страшно-страшно.
   "Куда же они могли деваться? Кто мог их взять? Нужно сейчас же спросить Катю, Анисью. Видимо, когда меня не было дома, кто-нибудь забрался сюда. Надо сейчас же все разъяснить..."
   Она направилась к двери.
   "Да, но ведь сказать нельзя, Дима просил, чтобы никто не знал про эти пятьсот рублей, это тайна, наша тайна. Как же выдать? Я даже не знаю, на каком основании он скрывал это. Я дала слово и должна молчать. Господи, так что же делать?"
   Взволнованная голова отказывалась прийти ей на помощь.
   "Нет, с Анисьей я все-таки поговорю, спрошу: может быть, я, уходя, оставила окно открытым, кто-нибудь мог и забраться. Скажу только про свои пятьдесят рублей, про билет же заикаться не буду. Бедный Дима, он так хранил эти бумаги, чего-то хорошего ожидал от них! А вдруг еще найдется? Надо скорей с Анисьей поговорить, она что-нибудь да придумает".
   Наташа пошла в кухню, но женщина отсутствовала -- очевидно, она отлучилась в лавочку, так как дверь была заперта снаружи.
   "Нужно хоть с Катей поговорить, узнать, может, и у нее, не дай Бог, что-нибудь пропало".
   Дверь в Катину комнату была полуоткрыта, и в ту минуту, когда Наташа приблизилась к порогу, она увидала, как девушка, вынув из бумаги и разостлав на постели блестящую шелковую, затканную букетами материю, прикладывала к ней с разных сторон длинный кусок широкой золотой прошивки. При виде входящей Катя торопливо сдвинула розовый шелк в угол кровати, став сама тут же с очевидным намерением заслонить собой материю.
   -- Что за манера врываться без спроса! -- вся красная, сердито крикнула она. -- Мало ли чем человек может быть занят? Пожалуйста, не входи, я даже не одета еще. Что тебе такое нужно?
   -- Ничего, так, -- промолвила Наташа, и за минуту перед тем бывшее у нее намерение посвятить Катю в печальное открытие сразу пропало.
   Она возвратилась в свою комнату.
   "Хоть бы Анисья скорей пришла, с ней бы посоветоваться, а то с Катей в последнее время положительно слова сказать невозможно. За что она сердится? И почему ей в голову пришло скрывать и прятать от меня свои покупки? Ведь я не вмешиваюсь, да раньше она этого никогда и не делала. Ну купила себе розового шелка, что же тут скрывать? Да еще от меня. Я, напротив, рада, если..."
   Наташа не окончила мысли: что-то острое и жгучее пронизало ее мозг.
   "Глупости какие! -- сама себе возразила она. -- Я, кажется, с ума схожу".
   Девушка провела рукой по горячему лбу, точно отгоняя нелепое предположение. Но, мелькнув раз, оно пронеслось снова.
   -- Вздор, быть не может, никогда не поверю... -- в чем-то сама себя разубеждала Наташа.
   Однако, становясь все назойливее, мысль докучливо вертелась в голове.
   "Откуда же, с каких денег куплена эта шелковая материя, эта дорогая отделка? -- вдруг совершенно определенно и ясно возник в голове девушки вопрос. -- Ведь третьего дня вечером, прося у меня пятнадцать рублей, она говорила, что не имеет ни гроша, не знает, на что дожить месяц, а ведь материя куплена уже после того, она сейчас только развертывала... А может быть, и прежде? Может быть, после этой-то покупки денег больше и не осталось?.. Конечно! А я уж невесть что подумала. Фу, какая я гадкая!..
   Все-таки зачем же она прятала от меня, именно от меня? Почему так покраснела и рассердилась?.. -- опять мучительно закопошилось в ней через минуту. -- Господи, как тяжело!"
   Слышно было, как хлопнула кухонная дверь, впустив Анисью, но теперь у Наташи пропала охота рассказывать ей о случившемся.
   "Боже сохрани! Нельзя", -- мысленно решила она. Светлое жизнерадостное настроение исчезло, словно темная зловещая туча нависла над головой. Чем больше думала Наташа, тем тяжелее и безотраднее становилось у нее на сердце. Всплывали забытые, мелкие сами по себе факты, и, словно звенья тяжелой позорной цепи, подозрения сплетались одно с другим. Вдруг особенно отчетливо припомнился Наташе случай с братиной, ее пропажа, появление вновь и вторичное, уже окончательное исчезновение. Что сталось с ней?..
   "Господи, как все это ужасно! Бедный Дима!.."
   Слезы давно уже высохли на щеках Наташи, внутри все было точно сковано, сжато крепкими железными тисками. Ощущение личного горя, вызванного пропажей собственных заработанных денег и разбитой мечты, связанной с ними, уступило место чему-то несравненно более крупному, темному и тяжелому.
   "Чтобы только Дима никогда ничего не узнал, это убило бы его. Бедный, бедный Дима! А как скрыть, чем объяснить пропажу билета? Ведь, кроме меня, ни одна живая душа не знала о них. Господи, что делать, что делать?" -- в сотый раз спрашивала себя девушка.
   Но жгучий вопрос оставался неразрешенной задачей.
   В этот день за обедом Наташа, совершенно больная от всего пережитого, сидела бледная, как преступница, не смея взглянуть на Катю. Один только раз взоры их встретились, и опять-таки Наташа поспешила опустить глаза.
   "Бедный, бедный Дима!" -- плакало что-то в ее сердце.
   Озабоченная видом Наташи, Анисья тщетно допытывалась, что с ней.
   -- Ничего особенного, Анисьюшка, только страшно голова болит, переучилась, верно, -- заставила себя улыбнуться девушка. -- Просплюсь, и все пройдет.
   Однако заснуть Наташа не могла: черная грозовая туча, нежданно нависшая на лазурном небе, будто еще плотнее и зловещее надвигалась среди ночной темноты. Девушке казалось, что она задыхается.

Глава IX

   Настали тяжелые дни. Наташа ходила придавленная, разбитая, тщетно ища разрешения сложной задачи. Как сделать, чтобы Дима ничего не узнал? Теперь уже приближающийся день его возвращения не радовал, а скорее пугал ее. От него же летели радостные, счастливые строки: "Еще десять дней, и я с вами", -- стояло в последнем письме.
   "Десять дней, -- уныло повторяла Наташа. -- Что можно сделать в такой короткий промежуток времени? Конечно, если бы иметь деньги, вопрос решился бы очень просто: можно было бы новым билетом заменить пропавший, -- но где взять, где достать такую громадную сумму?"
   Напрасно старалась Наташа углубиться в свои занятия, мысль отрывалась от предмета и опять витала вокруг неразрешимого вопроса. Особенно угнетали ее встречи с Катей, которых она всеми силами избегала. Радостно ухватилась она за предложение подруги заниматься с ней вместе и теперь большую часть времени проводила вне дома: среди новой обстановки мысли не осаждали ее так назойливо, на людях приходилось подбираться, держать себя в руках. Зато ночь отдавала ее в полное распоряжение тяжелым думам. И вот в одну из таких ночей перед девушкой вдруг блеснула светлая точка -- она увидела выход.
   Конечно, как просто. Странно, что мысль эта не пришла сразу: ""Кому нужно, тот и двести рублей даст", -- припомнились ей слова гимназического парикмахера, гримировавшего ее несколько лет назад для живых картин. -- Вот и выход: продать свои волосы. Неужели действительно двести рублей дадут? Какое было бы счастье! Тогда и билет заменить можно, и Диме медальон купить".
   Первый раз за эти мучительные дни проблеск света мелькнул в сердце девушки, и она радостно, облегченно вздохнула. Но, как зарница, лишь на одну минуту сверкнул луч, и опять стало темно.
   "Обрезать волосы? Димины любимые косы, которыми так восхищался он, которые так ласково гладил там, на скамеечке, среди белой сирени, в ту светлую незабвенную ночь накануне его отъезда..." Это казалось ей чем-то ужасным, осквернением дорогой святыни...
   "Он так их любит! Так огорчится! Но ведь то, другое, огорчит его несравненно больше, огорчит смертельно..."
   Через минуту дальше несется мысль.
   Девушка лежит на спине и широко открытыми глазами всматривается в темноту, словно ища в ней что-то, стараясь отыскать выход из этого заколдованного круга. Безумная, острая жалость к Диме и тяжесть кажущейся ей непосильной жертвы борются в ней, все еще не находя выхода.
   Открытка Димы, полученная на следующее утро, дала решительный толчок ее колебаниям: "Дорогие мои! С какой радостью пишу я эти строки. Обстоятельства складываются так благоприятно, что я буду с вами на целых три дня раньше. Ура! Я снова чувствую себя школьником, рвущимся на каникулы".
   Прочитав эту карточку, переданную ей Катей на следующий день во время завтрака, Наташа почувствовала, как вся кровь отхлынула от лица. На секунду она даже закрыла глаза.
   -- Однако нельзя сказать, чтобы преждевременный приезд брата приводил тебя в слишком восторженное настроение, -- едко заметила Катя.
   Наташа безмолвно подняла свои громадные честные глаза и остановила их на лице говорившей. В них было такое страдание, такой тяжелый укор, светились такая глубина и душевная сила, что Катя, не выдержав молчаливого упрека, со смущенной фальшивой усмешечкой опустила взор под этим открытым взглядом.
   "Через пять дней Дима вернется!"
   Теперь колебания оставили Наташу. Надо было решаться, и она решилась.
   Быстро одевшись, вышла она и отправилась в ближайшую парикмахерскую. Теперь другая мысль уж волновала ее: "А вдруг тот человек зря только говорил, что волосы мои стоят 200 рублей? Вдруг ничего не дадут, да еще посмеются надо мной? Господи, помоги, Господи, помоги, чтобы дали!" -- мысленно молилась она.
   Дойдя до двери парикмахерской, она остановилась, ища предлог, чтобы зайти. Начинать прямо с предложения ей не хотелось.
   -- Пожалуйста, покажите мне небольшую расческу, -- обратилась она к хозяину.
   Этот последний направился к витрине в переднюю часть помещения и, проходя мимо девушки, остановился, пораженный редкой красотой ее волос.
   -- Какие, барышня, у вас великолепные косы! -- искренно воскликнул он.
   -- В самом деле? Вам нравятся? -- радостно промолвила она. -- Мне говорили уже, что мои волосы дорого стоят. Правда ли это? Сколько можно дать за них?
   Парикмахер внимательно посмотрел в лицо говорившей, окинул взглядом весь ее крайне скромный костюм и уже без всякой тени восторга проговорил:
   -- Рублей сто.
   "Сто, слава Богу!" -- облегченно вздохнула Наташа, услышав не дающую ей покоя роковую цифру.
   -- А вы сами купили бы? -- застенчиво осведомилась она.
   Глаза хозяина мастерской жадно остановились на светлых косах, но голос звучал холодно-равнодушно:
   -- Пожалуй, отчего же не купить...
   Наташа едва сдерживала свою радость.
   -- Так я зайду на днях. До свидания.
   И, забыв про расческу, она легким, бодрым шагом вышла из магазина.
   "Слава Богу, слава Богу, теперь все будет хорошо! Все уладится до приезда Димы. Ведь всего четыре дня осталось -- сегодня и день приезда считать нечего. Какое счастье! Да ведь еще примерить в последний раз платье да поторопить портниху".
   Радостная стояла она перед большим трюмо в мастерской и смотрела на отражавшуюся в нем воздушную тоненькую фигурку в простеньком белоснежном платьице, на свое сразу порозовевшее, оживившееся личико с прояснившимися, счастливыми глазами.
   "Диме понравится, очень понравится, он так любит белое, -- с беспристрастием стороннего наблюдателя оглядывала она в зеркале свое изображение. -- Платье так хорошо сшито".
   Только вечером, расчесывая волосы, проводя гребнем по шелковистым вьющимся прядям, она опять взгрустнула.
   "Последний раз... Завтра в это время их уж не будет... -- Что-то щемило у нее в сердце. -- Пустяки, -- утешала она себя. -- Ведь это же временно, опять станут длинными. У меня всегда так быстро растут волосы".
   Но на следующий день вплоть до самого вечера оттягивала Наташа исполнение намерения.
   "Пусть совсем стемнеет, -- убеждала она себя, -- чтобы, идя назад, не обратить на себя ничьего внимания".
   Наконец около девяти часов она направилась к парикмахерской. В ней, как и в прошлый раз, был сам хозяин.
   -- Я вот пришла... Вы говорили, что купите мои косы. Так вот я пришла... Только, пожалуйста, скоренько обрежьте, я очень тороплюсь... очень спешу... у меня завтра рано экзамен... -- бессвязно от душившего ее волнения бормотала девушка.
   -- Пожалуйте, -- указал ей парикмахер на стоявшее перед трюмо кресло.
   Наташа опустилась на стул, а хозяин, в одну минуту закутав ее широким белым балахоном, принялся распускать ее косы. Мягкая, пушистая и нежная волна рассыпалась по спине, по плечам девушки, одев ее золотистой мантией. Парикмахер был явно поражен такой еще никогда не виданной им красотой волос. Кажется, в первый раз бросилась она в глаза и самой Наташе, и она залюбовалась в зеркале своим золотым богатством, мягко блестевшим при ярком электрическом освещении. И такая жалость охватила ее, что вот-вот сейчас, чудилось ей, она расплачется.

0x01 graphic

   -- Ради Бога, скорей, -- сдавленным голосом умоляла девушка, зажмурившись, чтобы не видеть происходящего.
   Высоко к самому уху прикоснулось нечто холодное, раздался металлический звук, что-то словно зашипело, и тяжелая золотистая прядь осталась в руках парикмахера.
   Наташа чуть не вскрикнула от ужаса, от громадной, почти физической боли -- так сильно сжималось ее сердце. Ей казалось, что над ней совершают болезненную и опасную операцию. Но прежде чем она успела двинуться, отдать себе отчет в происходящем, как опять зашипели ножницы, еще, еще... Голове становилось как-то слишком легко, точно холодок пробегал по всему телу. Еще несколько раз, быстро следовавших один за другим, проскрипели ножницы, после чего раздался голос парикмахера:
   -- Вот и готово-с!
   Наташа все еще сидела с зажмуренными глазами: она боялась взглянуть перед собой и увидеть свое теперешнее, новое изображение. Упорно смотря на пол, она поднялась, повернулась спиной к трюмо и тогда уже обратилась к парикмахеру, который аккуратно складывал на ладони отдельные пряди только что обрезанных волос. Наташа боялась расплакаться.
   -- Так, пожалуйста, дайте мне деньги, я очень тороплюсь, -- сказала она.
   Человек подошел к конторке, приподнял крышку и, вынув оттуда несколько красненьких бумажек, сложенных веером, подал девушке. Наташа взяла их, но вдруг с тревожным удивлением подняла глаза на стоявшую перед ней фигуру.
   -- Ведь тут всего шестьдесят рублей, а вы говорили сто...
   -- Мадемуазель плохо меня поняли. Я тогда говорил: рублей сто, это не значит именно сто рублей, а только около того. Но, понимаете ли, не видевши вблизи товар, трудно судить. Волосы ваши издали казались гуще и цвет ровней, вблизи -- совсем другое: сверху один оттенок, снизу другой, а это уж иная цена. Поверьте, я вам очень хорошо заплатил, никто столько не дал бы. Они и того не стоят, я только вас пожалел, вам, верно, денежки очень нужны: кто ж без крайности такие косы продавать станет? Угодно справиться в другом месте? Только, будьте уверены, никто больше не даст. -- Он сделал вид, что собирается вернуть ей волосы.
   -- Все равно, пускай будет, -- уже едва держась на ногах, согласилась девушка и, чуть не шатаясь от пережитого волнения, накинув на голову платочек и держа шляпу в руках, пошла домой.
   Пользуясь темнотой, Наташа, как тень, проскользнула в свою комнату. Ей хотелось остаться незамеченной. Всякие неделикатные расспросы и изумление были бы для нее невыносимы.
   Долго, не зажигая огня, сидела она в уголочке дивана, разбитая, почти больная. Все было так хорошо, и вдруг эта неожиданная, тяжелая неудача. Ста рублей все-таки нет. Правда, есть шестьдесят, но достать сорок рублей для нее теперь так же недостижимо, как и полные сто.
   "Воображаю, какая я теперь ужасная, -- подумала он. -- Надо же наконец посмотреться в зеркало".
   Стекло отразило прелестное, скорбное личико ребенка: художественно разметавшиеся завитки мягких пышных волосиков причудливым золотым венчиком окружали маленькую грациозную головку. Но Наташа не заметила этого. Она видела только, что на месте прежних кос торчали какие-то короткие пряди, показавшиеся ей очень безобразными, а в памяти всплыли когда-то сказанные Димой слова: "В стриженой женщине есть что-то противоестественное, оскорбляющее глаз". И девушка опять горько заплакала о своей бесцельно принесенной жертве.
   -- Матушка царица небесная, что это за маскарад такой! Али ты, мать моя, совсем ума лишилась? Этакую-то красоту, Господом данную, такие волосища обрезать! Да смотри, как коротко обкорналасьто -- ни дать ни взять восьмилетний парнишка, -- всплеснула руками Анисья, принеся утром Наташе воды для умывания и от избытка чувств по свойственной ей привычке переходя на "ты".
   -- Хоть ты не брани меня, Анисьюшка, мне и самой жалко своих волос, -- с подступившими к глазам слезами заговорила девушка. -- Так уж пришлось: всё голова очень болела, думала, легче станет... вот и обрезала... -- не привыкшая ко лжи, объяснила Наташа. -- Ну-ну, я же не всурьез браню, от жалостливости: помилуй Бог, такие волосища!.. Так, говоришь, головка болит? А все от их, от книгов-то твоих проклятых, от учености этой большой. И то: сидит-сидит день-деньской крюком скрючившись, как голове не заболеть! А по мне, плюнь ты на ученость свою да себя побереги. Митенька вон скоро приедет, а ты глянькось, бледная какая, худенькая стала, ажно душенька моя ноет, на тебя глядючи.
   Вдруг, заметив, что Наташа горько, беззвучно плачет, женщина ласково наклонилась над ней.
   -- Ну чего ж, чего ж, глупышонок ты мой? -- ласково гладила она стриженую головку. -- Не плачь, девонька, не плачь, лю бая. Знать, и взаправду недужится тебе, расхворалась ты. Вишь, и головонька горячехонькая. Ты полежи, не вставай, а я тебе в кроватку кофейку принесу, сухарики сдобные есть. Покушаешь, так и покрепчаешь. Я мигом. -- И растроганная, уже шмыгающая носом Анисья, быстро переваливаясь, направилась в столовую.
   -- Ах, Боже, что сон сей означает? -- в свою очередь при входе Наташи удивилась Катя. -- Это еще что за фантазия? Если ты Диме к приезду хотела угодить этим сюрпризом, то как раз удачно попала: он терпеть не может стриженых. Ведь бывают же такие дикие фантазии! Кто своих волос мало имеет, так для теперешних модных причесок еще покупает, а она... -- Катя пренебрежительно дернула плечом.
   "А я продала свои, чтобы скрыть твой срам", -- хотелось Наташе бросить в лицо этой девушке, виновнице всех бед и огорчений. Но она не проронила ни слова, только плотнее сжала губы: за этот год она научилась молчать.
   Прошли еще сутки.
   На дворе была ночь.
   Хотя Наташа сдала уже свой последний экзамен, но в этот поздний час еще не ложилась. Медленно бродила она по дорожкам бесшумного дремлющего сада. Словно посыпанные снежком, стояли вишни, веяло тонким, нежным ароматом распустившейся черемухи, пахло зеленью, весной. Небо было чистое, ярко вырисовываясь, горела Большая Медведица, со всех сторон окруженная своими неизменными верными спутниками. Ночь была тихая, ласковая. Но Наташа как-то особенно тяжело чувствовала себя среди этой обстановки: слишком напоминала она другую, похожую ночь, когда в душе царили мир и благодать, когда сердце рвалось наружу, когда ему казалось тесно в груди от переполнявшего его счастья. Те же звезды... и вот тут, у нее на пальце, та же звездочка -- "путеводная звездочка", говорил Дима. Наташа любовно взглянула на колечко. Эта звездочка по-прежнему мягко и ясно искрится, и все же она, Наташа, теперь на распутье... Что делать? Боже, что делать?..
   И вдруг, как и несколько дней назад, в голове девушки блеснула мысль: выход есть.
   Нет, нет, это ни за что! Это свыше сил ее... Расстаться с ним, с этим кольцом, которое дорого ей как живое родное существо?! Отдать, променять на деньги ее драгоценную путеводную звездочку?!
   Наташа задыхается от одной этой мысли. Ни за что! Ни за что!.. Девушка в приливе какой-то особой нежности всматривается в дорогой предмет.
   -- Ни за что! Ни за что!.. -- снова повторяет она, будто протестуя против совершающегося над ее душой насилия.
   А в той же душе, в потаенном уголке ее, какой-то голос шепчет сперва тихо, чуть слышно, затем яснее и настойчивее: "Но это единственный выход, другого нет".
   Опять громадная, несравненно бСльшая, чем несколько дней тому назад, борьба начинается в сердце девушки. На этот раз жертва слишком велика. Она чувствует, что изнемогает, что тяжесть ее непосильна. "А что же я Диме скажу, куда кольцо девалось?.. Сказать "потеряла"?.. Потерять такую вещь!.. Да это преступление!.. Нет, я просто скажу ему всю правду... -- решает девушка. -- Ложь, да еще перед ним, перед Димой, -- это слишком ужасно! Но ведь нельзя, нельзя правду сказать, -- с тоской сейчас же спохватывается она. -- Эту правду сказать нельзя, он не вынесет, она убьет его... Что же делать? Где выход?"
   И та самая скамья, которая менее чем год назад видела блестящие восторгом вдохновенные глаза девушки, была теперь единственной скромной свидетельницей ее громадного горя, ее неутешных слез.
   Всю ночь не смыкала Наташа глаз. На следующий день, накануне возвращения Дмитрия Андреевича, она едва поднялась, больная и телом, и духом. Анисья с искренним участием смотрела на нее.
   -- Вишь ты, опять, стало быть, недужится. Ну, таперича уже недолго, маненько потерпи, приедет Митенька, он тебе всяких снадобьев да зельев своих даст, живехонько поправишься.
   И Анисья, у которой было в этот день работы по горло, уже опять металась от булок к поросенку, что-то рубила, жарила, варила.
   После обеда Наташа вышла из дому и, проходив часа три, вернулась бледная как смерть: с руки ее исчезло кольцо, зато в кармане лежало тридцать рублей.
   Едва сбросив шляпу, как сноп свалилась она на диван. Силы отказывались служить ей, перетянутые нервы не выдержали, она истерически разрыдалась. Постепенно плач утихал, но беззвучные, тяжелые, необлегчающие слезы обильно струились по ее лицу, точно унылый, беспросветный осенний дождь, от которого не разрежаются темные тучи, не очищается ни один уголок хмурого неба, где бы мог пробиться радостный, светлый луч.
   У Наташи было такое чувство, точно она похоронила близкое, родное существо, точно только что вернулась с кладбища. Она больше ни о чем не волновалась: правда, у нее всего девяносто рублей, но это не важно: завтра рано утром, до приезда Димы, она пойдет попросить, чтобы ей вперед дали деньги за урок, там никогда не откажут, значит, наберется даже больше ста -- сто пять. Прямо оттуда она отправится в банк и купит билет, и к приезду Димы все будет в исправности, он ничего не узнает. Но, Боже, какой ужасной ценой приобретено все это!

Глава X

   Все пережитые волнения завершились наконец чисто физическим утомлением -- Наташа крепко заснула.
   Наутро отдохнувшему, освеженному мозгу все происшедшее не рисовалось уже в таких безнадежных, мрачных красках.
   "Сегодня Дима приезжает!" -- было первой мыслью Наташи при пробуждении, и от этого сознания все печали и тревоги потускнели, отошли куда-то на задний план.
   "Теперь все будет хорошо, все опять пойдет по-старому", -- мечтала девушка.
   Бодрая, почти радостная, торопливо оделась она: ведь надо успеть справить все свои дела до приезда Димы, а затем еще переодеться: поезд приходит ровно в одиннадцать, времени, значит, хватит.
   Первую половину плана ей удалось выполнить легко и скоро: едва выговорила она просьбу о деньгах, как мать ее ученицы с величайшей готовностью вынула кошелек и вручила просимое. Поблагодарив от души, Наташа, совсем развеселившаяся, направилась в отделение банка.
   Хотя производство операций начиналось лишь с десяти часов, а когда девушка пришла туда, было едва половина десятого, однако Наташе, с трудом нашедшей надлежащее окошечко, пришлось встать в конце довольно длинного уже хвоста. Время тянулось беспощадно. Вот, слава Богу, она почти у источника, наконец и ее очередь. Наташа называет нужную бумагу.
   -- Сто двадцать шесть рублей двадцать пять копеек, -- отчеканивает чиновник.
   -- Что? -- недоумевающе спрашивает девушка.
   -- С вас в кассу сто двадцать шесть рублей двадцать пять копеек, -- повторяет тот.
   -- Как сто двадцать шесть? -- уже испуганно говорит Наташа. -- Вы, верно, ошибаетесь, на билетах написано сто.
   -- Сто -- это номинальная стоимость. Теперь же билеты поднялись по курсу до ста двадцати шести с копейками. Угодно получить?
   Но девушка стоит, как окаменелая, не двигаясь с места.
   -- Не задерживайте, не задерживайте, сударыня, прошу дорогу, -- слышит Наташа за своей спиной, и какой-то господин, бесцеремонно отпихивая ее, проталкивается к окошечку.
   Радостное настроение мигом слетает с девушки от нового, совсем неожиданного препятствия, явившегося в последнюю минуту, когда она была уже у самой цели. Несколько секунд продолжает еще неподвижно стоять она, затем медленным шагом идет к выходу.
   "Куда же теперь? Что же еще сделать?" И тут же сознает она, что делать больше нечего.
   "Домой, скорей домой, -- вдруг спохватывается Наташа, -- ведь Дима сейчас приедет". Она прибавляет шагу. Быстрая ходьба, свежий, еще не жаркий утренний воздух ободряют ее.
   -- Уже одиннадцать! -- восклицает она, проходя мимо часового магазина. -- Вдруг он приехал и без меня!
   Теперь у нее одна мысль -- добежать домой раньше приезда Димы, чтобы успеть встретить его. Все остальное опять уплыло куда-то, отошло назад. Бегом уже вбегает она в калитку, летит через дворик прямо в кухню. Вдруг отчетливо, ясно доносится до нее хорошо знакомый, глубокий голос, от одного звука его все существо ее трепещет, громадная радость вдруг охватывает ее.
   -- Дима!.. Дима, милый!.. -- звонко и весело вырывается из груди девушки.
   Навстречу ей из-за стола поднимается высокая стройная фигура, счастливая улыбка разливается по красивому румяному лицу, лучистые глаза нежно смотрят на нее. Она уже подле него и, как всегда, охватив его шею руками, старается спрятать голову на его груди. От этого движения шляпа соскальзывает с головы и падает на пол.

0x01 graphic

   Дмитрий Андреевич с удивлением проводит рукой по стриженым волосам.
   -- Наташа, где же твои косы? Что это означает? Ты, верно, больна была? Да? Покажись скорей. Ну конечно, -- через секунду, заглядывая ей в лицо, продолжает он. -- И как похудела! Что же это такое? Больна была?
   -- Да, то есть нет... не очень... нет, -- не зная, что ответить, бормочет растерявшаяся девушка.
   -- Но все-таки что же с тобой было? Отчего мне ничего не писали? -- тревожно допытывается Дмитрий Андреевич.
   -- Право, ничего, пустяки, так... голова сильно болела, думала, лучше станет... -- припоминает Наташа объяснение, данное Анисье.
   -- Немножко голова болела, немножко кокетства, -- совсем новым, добродушно-шутливым, никогда еще не слыханным Наташей тоном вмешивается в разговор Катя. На губах ее -- соответствующая добродушная же улыбка.
   -- При чем же тут кокетство? Это скорее отсутствие его, -- возражает Дмитрий Андреевич.
   -- А это, друг мой, дело вкуса, кому что нравится, -- так же добродушно, с легким оттенком милого лукавства опять вставляет словечко сестра.
   Но Дмитрий уже повернулся в сторону Наташи.
   -- Ну, рассказывай, как же ты жила? Как экзамены? Что поделывала? Всё, всё говори.
   Наташа снова радостными глазами глядит на него. -- Мне, Димочка, ничего сейчас рассказывать не хочется -- так хорошо теперь, спокойно стало. До чего я рада, что ты наконец вернулся! Если бы ты знал, как я торопилась, чтобы поспеть раньше тебя, а все-таки опоздала... -- с искренним сожалением докончила она.
   -- А куда же ты ходила так рано?
   Этот простой вопрос Дмитрия Андреевича привел Наташу в полное смущение.
   -- Я... я была... мне нужно было... я хотела... -- так и не договорила девушка.
   -- Ах, Дима, -- снова тем же тоном вмешалась в разговор Катя, -- разве можно задавать такие нескромные вопросы? Ты забываешь, что мы теперь взрослые, что нам целых семнадцать лет, а следовательно, у нас могут быть и свои секреты. Последнее время мы вообще ведем очень самостоятельный образ жизни: куда-то всё ходим, возвращаемся поздно, завели своих знакомых, свои дела. Ведь я правду говорю, Наташа?..
   -- Да, у меня действительно есть две подруги, к которым я ходила вместе готовиться к экзаменам, есть еще и ученица, но ведь обо всем этом ты, Катя, давно знаешь.
   -- Я-то знаю, всё знаю, но я Диме рассказываю, ведь он у нас сегодня новичок по части всех наших домашних дел, -- с каким-то особенным ударением проговорила Катя.
   По подвижному, выразительному лицу Дмитрия Андреевича снова пробежала легкая тень, а в сердце Наташи что-то больно сжалось. "Господи, хоть бы с Димой вдвоем остаться, поговорить бы, чтобы на душе посветлело!"
   Но побыть наедине им оказалось совсем не так легко: Катя ни на минуту не отходила от брата, болтала без умолку, добродушно подшучивала над Наташей, и всё так мило, ласково. Обняла ее даже за плечо и в этой позе, держа с другой стороны под руку брата, ходила с ними по аллее.
   Наташе было нестерпимо тяжело: она чувствовала всю ложь, всю фальшь этой якобы ласки, всю неискренность внимания, оказываемого Дмитрию Андреевичу. Даже она при всей своей бесхитростности понимала, что игра эта имеет какую-то цель, что под внезапно проявившимся к ней, Наташе, добродушием Кати таится что-то злое, враждебное. Ей хотелось сбросить со своего плеча Катину руку, сказать, чтобы она не притворялась, чтоб Дима не верил ей, что она, Катя, -- ее злой гений, источник всех пережитых ею горестей и оскорблений, но она молчала, должна была молчать и дальше, вероятно, всегда.
   А Дмитрий Андреевич с приятным изумлением смотрел на перемену, происшедшую в сестре, радовался, что доброе сердце ее проснулось, что она полюбила Наташу, что девушки, видимо, хорошо сошлись. Он ласково пожимал руку Кати, а она, довольная произведенным впечатлением, все больше входила в новую роль, тогда как Наташа все больше съеживалась и уходила в себя.
   Совсем уже под вечер удалось Наташе и Дмитрию Андреевичу остаться наконец вдвоем. Они сидели опять в кабинете на уютном диване, и Дмитрий с воодушевлением передавал собеседнице свои чувства и переживания, все то, чего не в силах была рассказать бумага. Ласково держал он ее за руку, и опять так светло было на душе. Казалось, это продолжаются все прежние милые дни, будто никуда не уезжал он и длинного этого года не было.
   -- Ну, теперь же ты расскажи мне о себе, моя девочка, а то я разболтался, а мне хочется знать, как жилось, думалось и чувствовалось тебе.
   Но рассказ Наташи не был так последователен и связен, как рассказ Дмитрия Андреевича. На каждом шагу попадались подводные камни, которые нужно было обходить. Со своей обычной искренностью принимаясь рассказывать о чем-нибудь и вдруг наткнувшись на скользкий вопрос, Наташа, не умевшая лгать, начинала путаться, запинаться и умолкала, не договорив.
   -- Ах, Дима, Дима, какое счастье, что ты вернулся! Зачем, зачем тебя так долго не было!.. -- почти всякий раз, как ответ на собственную недоговоренную мысль, горячо срывалось с ее уст.
   Слушая ее, Дмитрий Андреевич все время ласково гладил пальцы девушки. Вдруг, удивленный чем-то, посмотрел на ее руку.
   -- Натуся, а где же кольцо?
   Горячая краска залила ее щеки и вслед за тем быстро отхлынула. Наташа молчала, горло сразу точно сжало что-то, к глазам подступили слезы.
   -- Нет его, -- почти беззвучно вымолвила она.
   -- Что же с ним случилось? Потеряла? -- встревоженно спросил ее Дмитрий Андреевич.
   -- Да, потеряла...
   -- Неужели потеряла? -- У него тоже дрогнул голос. -- Но как? Каким образом? Где?
   Наташа не находила слов. Теперь слезы уже текли по ее лицу.
   -- На улице, да? Верно, с перчаткой сбросила? Ведь оно тебе великовато было, а ты еще так похудела. И давно потеряла?
   -- Да, на улице... недавно, всего несколько дней... с перчаткой... -- ухватилась Наташа за готовую мысль: ее правдивая натура совершенно не умела изворачиваться. Лгать же ему, Диме... нет, это было слишком тяжело!.. -- Не спрашивай, не спрашивай ничего! -- взмолилась она. -- Мне так больно!.. -- И такая глубокая скорбь слышалась в ее словах, что у Дмитрия Андреевича сжалось сердце от жалости.
   -- Не плачь, не грусти так! -- ободрял он. -- Эта потеря заменима, успокойся, деточка.
   -- Нет, Дима, этого ни вернуть, ни заменить нельзя: светлая путеводная звездочка исчезла... -- Опять тяжелые слезы лились по бледным щекам девушки.
   Дмитрий Андреевич утешал ее, говорил, что все пустяки, но какое-то щемящее чувство закрадывалось в его душу: для него самого колечко это тоже было почти живым существом. Ему верилось, что оно принесет с собой нечто большое, светлое, пропажа его казалась дурным предзнаменованием, и какой-то бессознательный, суеверный страх заползал в сердце.

Глава XI

   С возвращением Дмитрия Андреевича Катя стала неузнаваемой: это была воплощенная заботливость, доброта и ласковость. Казалось, все мысли ее были исключительно обращены на брата. Подавались его любимые блюда, причем Катя всякий раз непременно подчеркивала это: "Сегодня, Дима, пирог с грибами, ведь ты его так любишь, правда?"
   На столике около его постели все той же рукой сестры менялись свежие букеты, из буфета вытаскивалась банка варенья -- с уверениями, что припрятана она была специально для него. Образ жизни девушки тоже резко изменился: вечера она проводила безотлучно дома и всецело завладевала каждой свободной минутой брата. Свои личные дела она устраивала в его отсутствие, в дообеденные часы: тут производились и приносились непрерывные покупки, появлялись новые свертки и картонки, писались и получались какие-то таинственные записочки.
   Корреспонденция Дмитрия Андреевича находилась тоже под строгим непосредственным контролем Кати: она сама открывала двери почтальону, немедленно выходила в кухню при появлении там постороннего лица. Серо-синие конверты со штемпелями всяких магазинов почему-то пользовались ее особой антипатией, и, предполагая, вероятно, что ее нелюбовь к ним разделяется и братом, она в большинстве случаев уничтожала подобные неприятные послания.
   Даже внешний облик девушки изменился: нарядные туалеты исчезли, уступив место скромным белым батистовым блузкам, прежнего всегдашнего шелеста шелковых юбок тоже не было, отчего походка Кати стала совершенно неслышной. Едва кончался обед, как она уже звала брата в сад или на веранду, брала его под руку и начинала свою беззаботную, игривую болтовню. Если при этом присутствовала Наташа, то на нее обращалось большое внимание: Катя, по взятой привычке, добродушно подтрунивала над ней, ерошила ее короткие волосики, всякий раз стараясь под видом шуточки задеть и уязвить девушку, покровительственно трепала ее по плечу, ласково обнимала за талию и заглядывала в глаза.
   Наташа сильно страдала от всего этого, и нечто похожее на враждебное чувство зарождалось в такие минуты в ее никогда не знавшем злобы сердце. Ей была отвратительна эта комедия, она задыхалась от нее. Ни за что не могла девушка заставить себя шутить, смеяться. Чем оживленнее становилась Катя, чем больше удавалось ей развеселить Дмитрия Андреевича, тем безотраднее и тяжелее становилось на душе у Наташи. Подчас, не выдержав, она удалялась в дом, тогда между Дмитрием Андреевичем и сестрой начинался приблизительно следующий разговор.
   -- Ты видишь, Дима, -- указывала она на уходившую. -- Скажи, ну что могу я сделать при всем своем величайшем желании? С первого же дня твоего отъезда я старалась сойтись с ней, ласкала ее, посвящала ей все свое время: мне хотелось свято исполнить твою просьбу -- стать ей настоящей сестрой. Что я ни делала, какие только струны ни затрагивала -- ничего, кроме угрюмости и недоброжелательства, не встречала я с ее стороны.
   -- Но почему же? -- недоумевал брат. -- Ведь Наташа любила тебя. Разве ты не помнишь, как искренне восхищалась, пожалуй, даже преклонялась она пред тобой, как всегда ласкалась к тебе?
   -- Восхищалась -- или делала вид? Ласкалась -- но искренне ли? Да, Дима, при тебе все было иначе, но без тебя...
   -- Но Наташа слишком пряма и искренна, она не умеет лгать и притворяться, -- горячо воскликнул Дмитрий Андреевич. Катя улыбнулась.
   -- Дай Бог, дай Бог!.. Знаешь, Дима, -- после минутного молчания продолжала Катя, -- я не стану передавать тебе всего -- достаточно, что я это пережила, -- одно только скажу: какая громадная ответственность -- взять на свое попечение молодую девушку! Сколько внимания, наблюдения требует она, и все-таки разве можно поручиться, что от тебя ничто не укроется, что не явится вредное постороннее влияние, что смазливенькой девочке не вскружат голову какие-нибудь франтики-ухаживатели?
   -- Что хочешь ты сказать? На что намекаешь, Катя? -- изменившись в лице, спросил Дмитрий.
   -- Ничего особенного, Дима. Отвечу совсем откровенно: я думаю, что Наташа немножко увлеклась. Вероятно, завелся маленький романчик. Отсюда ее исчезновения из дому за последнее время, растерянность, таинственность, скрытность какая-то, всякие причуды вроде стрижки волос...
   -- Ты знаешь наверняка или это одни предположения? -- с побледневшими губами осведомился Дмитрий Андреевич.
   -- Ну, вот ты уже и волнуешься, а для меня это так тяжело, -- ласково беря его за руку и заглядывая в глаза, говорила сестра. -- Зачем только я сказала? Ради Бога, успокойся! Если мои предположения и справедливы, то ничего серьезного быть не может -- детское увлечение, не больше. Наташа ведь такая впечатлительная, увлекающаяся, в ее возрасте это вполне естественно, -- снисходительно объяснила она.
   В душе Дмитрия Андреевича поднималось тоскливое, щемящее чувство.
   "Боже, неужели это действительно возможно? Неужели взрослая Наташа не та, какой была в детстве? Как хорошо знал я в прежние годы это горячее, честное сердечко, такое отзывчивое, чуткое. Но, быть может, благодаря своей впечатлительности и увлеклось оно?"
   При этой мысли горечь разливалась в его душе.
   -- Но лгать, притворяться?.. Нет, нет, этого быть не может! Никогда!.. Никогда!..
   В такие минуты ему хотелось сейчас же, сию минуту увидеть Наташу, заглянуть в ее глаза, поговорить с ней по душе. Обычно он заставал ее тихо и одиноко сидящей в уголке большого дивана.
   -- Наташа, Натуся, что с тобой? -- полный охватившего его теплого чувства, начинал Дмитрий Андреевич, беря ее за руку.
   -- Так, ничего, -- тихо отвечала она.
   -- Ну посмотри же на меня, -- просил он.
   Честные ласковые глаза открыто поднимались на него, и в глубине их таилась большая тихая скорбь. Все сомнения исчезали от этого взгляда, сердце рвалось наружу, и поток горячих слов готов был сорваться с его губ, но на пороге, словно по какому-то волшебству, именно в такие мгновения появлялась Катя, спокойная, веселая.
   -- А, вы оба здесь? Вот и отлично, я новый номер журнала принесла, прелестные вещицы есть, например, это стихотворение. -- И, не дожидаясь ни поощрений, ни просьб, Катя принималась за чтение.
   Иногда -- даже очень часто со времени возвращения Дмитрия Андреевича -- приходили Страховы, начинались разговоры, шутки, декламации. А на сердце и у Наташи, и у Дмитрия Андреевича наслаивались как будто ничтожные, но болезненно пережитые впечатления, накипевшие и невыговоренные. Что-то серое, мутное заволакивало душу, отчего все кругом казалось словно потускневшим, затянутым какой-то печальной дымкой.
   Анисья ходила в самом мрачном настроении. Горшки, кастрюли и кочерга имели полное основание жаловаться на жестокое, ничем не заслуженное ими обращение, поленья дров претерпевали тоже сильные столкновения с дверцей плиты: неодушевленные предметы расплачивались за те огорчения, которые причиняли старухе живые существа. Преданное сердце женщины страдало за ее любимцев, она чутьем понимала, видела своими любящими глазами, что и у Димы, и у Наташи тяжело на душе, не ускользала от нее неизвестно откуда появившаяся нежная внимательность Кати к брату, и злобное чувство овладевало старухой.
   -- У-у, змея подколодная! Ахтерка комедиантная! -- мысленно наделяла она Катю нежными эпитетами. -- Ишь, завертелась! Димочка то, Димочка сё. Глаза бесстыжие! Небось, чует, значит, кошка, чье сало съела. Юлит юла. Вывела бы я тебя на чистую воду, да уж больно к Митеньке жалость-то меня большая сосет, по ему, сердечному, душенька ноет. А евоное сердце чистое и во снах ейных обманов не чует. Хитра-а больно, ну да и на старуху бывает проруха.
   Прошло уже более двух недель с возвращения Дмитрия Андреевича, когда в обычное течение жизни его домашних было внесено некоторое разнообразие: в город приехала столичная труппа с одной восходящей артисткой-звездой во главе. Об этом событии красноречиво свидетельствовали громадные заманчивые афиши, расклеенные на столбах и в окнах книжных магазинов. Все спешили приобрести билеты, и к вечеру в кассе было уже все распродано.
   Прослышав о труппе и зная, какими страстными любительницами театра были Катя и Наташа, Дмитрий Андреевич еще утром, по пути в больницу, запасся литерной ложей, куда пригласил и обоих Страховых.
   Настроение у всех было в этот день как будто лучше обыкновенного. На сей раз Катя, как прежде, шикарно разоделась: на ней было светло-желтое открытое платье с золотыми широкими прошивками, оттененное коричневым бархатом. С золотистой лентой в пышных темных волосах она была чрезвычайно эффектна и красива.
   Хрупкая фигурка Наташи в скромном белом платьице, том самом, которое с таким радостным чувством готовила она к приезду Димы, представляла полную противоположность царственной осанке Кати. Она производила впечатление белоснежного лесного ландыша, сиявшего нежной, девственной чистотой, случайно занесенного в эту нарядную залу. Бинокли то и дело направлялись в сторону обеих девушек. Страховы вошли в ту минуту, когда поднимался занавес, и торопливо заняли свои места.
   Интересная, наделавшая много шума пьеса с самого начала захватывала зрителей. Со свойственной ей впечатлительностью Наташа переживала завязывающуюся драму, она была вся внимание. Дмитрий Андреевич давно смотрел на девушку и не мог отвести от нее восхищенного, растроганного взгляда. Она порозовела от волнения, дивные глаза ее светились глубоким чувством и были полны мыслью.
   Нежный овал детского личика в облаке мягких золотистых кудрей воплощал идеал чистой, свежей юности, подлинной грации. Девушка была волшебной, недосягаемой мечтой, воздушной, почти неземной.
   Теплой лаской горели глаза Дмитрия Андреевича, следя за каждым движением, за малейшей переменой впечатления, отражавшейся на ее личике. Наташа почувствовала этот взгляд, и, повернув инстинктивно голову, встретилась глазами со взором Дмитрия Андреевича. И то, что прочла она в нем, пахнуло на нее таким счастьем, такой живой радостью, что целый поток света хлынул из ее глаз, она вся преобразилась, и блаженная сияющая улыбка озарила ее прелестное личико. Волна давно не испытанного горячего чувства нахлынула на сердце девушки. Она рванулась душой навстречу этому лучистому взгляду, которого ей так давно не хватало. Кругом точно все переродилось, зацвело, заискрилось -- в ложе сидела опять прежняя веселая, жизнерадостная Наташа.
   Первое действие окончилось. Наташа была словно завороженная. Очарование виденного одухотворялось и сливалось с только что пережитым личным ощущением. Ей не хотелось говорить, она сидела, углубленная в собственные чувства.
   Раздался легкий стук в дверцу ложи, вслед за которым на пороге появилась франтоватая фигурка с лоснящимся лицом, моноклем в глазу, одетая в какой-то необыкновенно пестрый костюм.

0x01 graphic

   -- А, mon cher, сколько лет, сколько зим! -- раздалась фатоватая нелепая речь Жлобина. -- Enchante! В восторге! Наконец-то вижу вас, mon cher! Я просто в отчаянье приходил: верите ли, вот уже две недели каждый день собирался навестить вас, ma parole! Но это что-то фатальное, никак не вырваться. Понимаете ли, друг мой, на части рвут, положительно на части. -- Вдруг, перебивая самого себя: -- Mais mon Dieu, что я вижу? Я... я... ослеплен!.. Это какое-то неземное видение! C'est un rêve!.. Честное слово! Ma parole! -- продолжал он, уже стоя возле Наташи. -- Вы более чем обворожительны, мадемуазель Наташа. Очень, очень благоразумно, что вы воспользовались моим советом: этот лучистый ореол, эти волшебные кудри!.. Я мысленно у ваших ножек!.. Я очарован!.. я ослеплен!.. Я...
   -- Но, может быть, вы все же сохранили зрение настолько, чтобы узнать старых знакомых? -- смеясь, прервала Катя. -- Нас тут целых трое, которые не удостоились еще пожать вашу руку.
   -- Pardon! Тысяча извинений!.. Но, Боже, от одного очарования -- к другому!.. -- Теперь, уже пожав руки обоим Страховым, Жлобин остановился перед Катей. -- Царица!.. Богиня!.. Положительно богиня!.. Я... -- Может быть, вы и к моим ногам готовы упасть, -- смеялась Катя. -- Я хоть и царица, но милостивая, а потому садитесь-ка лучше на стул -- право, это будет много удобнее, чем у наших ножек. Ну, как же вам нравится пьеса?
   -- Прелестна, очаровательна, -- снова начал он со своих излюбленных выражений. -- Да это вполне естественно, следовало ожидать. Charmant! Прелестно! Как, впрочем, и все, принадлежащее музе нашей знаменитой писательницы Самосуд-Кишковской. Это...
   Громкий смех всех присутствующих прервал его.
   -- Я не понимаю, почему это кажется вам таким забавным? Я совершенно искренне, от души...
   -- Перепутали Гриневскую с Самосуд-Кишковской! -- подхватила Анюта.
   -- Хе-хе-хе!.. В самом деле! Надо ж было так обмолвиться! -- смущенно захихикал Жлобин. -- Я почему-то всегда путаю этих двух дам, впрочем, не почему-то, ce n'est pas le vrai mot, а именно потому, что произведения их необыкновенно сложны: та же музыкальность слога, те же глубокие идеи, то же...
   Смех еще неудержимее раздался кругом.
   Жлобин, весь красный, обратился в один сплошной вопросительный знак.
   -- Но разве вы сами не находите сходства? -- все еще не сдавался он. -- И стиль... и...
   -- Громадное, громадное сходство! -- хохотала Катя. -- Но все же есть маленькая, совсем незначительная разница, Гриневская пишет пьесы, а Самокиш-Судковская -- кстати, ее фамилия именно так произносится -- пишет... картины, а главным образом иллюстрирует книги...
   Пока шел этот разговор, Наташа, весело улыбаясь, глядела на Диму. Теперь, когда Жлобин, красный как помидор, в смущении крутил ус, девушка повернулась к Дмитрию Андреевичу, желая уловить впечатление, произведенное на него нелепыми словами, но, взглянув на Дмитрия, она испугалась. Лицо его, за секунду перед тем добродушно улыбавшееся, страшно побледнело, почти исказилось: глаза, словно пораженные появлением страшного призрака, остановились на одной точке. Наташа перевела взор по направлению его взгляда и чуть не вскрикнула от ужаса: на мизинце левой руки Жлобина, которой он смущенно покручивал ус, блестела ее брильянтовая звездочка.
   Потрясение было так сильно, так неожиданно, что Наташе казалось, она готова лишиться сознания.
   -- Мне дурно, -- едва слышно прошептала она. -- Домой, ради Бога, домой.
   Поднялся маленький переполох.
   -- Оставайтесь, пожалуйста, оставайтесь все на местах. Я отвезу Наташу, сдам ее на руки Анисье и, если все будет хорошо, вернусь за Катей. Наташа, очевидно, переволновалась: таких впечатлительных особ не следует возить на драму, -- спокойно проговорил Дмитрий Андреевич, только смертельная бледность и дрожащие руки выдавали его волнение.
   Наташа едва держалась на ногах, зубы стучали, как в лихорадке. Дмитрий Андреевич должен был крепко держать ее под руку, чтобы она не упала. Они сели на извозчика. Оба молчали, слишком потрясенные, чтобы найти слова.
   На притихшей улице ясно раздавались стук колес да удары копыт по мостовой, и оба почему-то напряженно прислушивались к этому однообразному звуку. Молча вошли они в дом, и молча же довел и усадил Дмитрий Андреевич девушку на диван. После того он подошел к аптечному шкапику, достал бутылочку и, накапав в рюмку какого-то лекарства, поднес Наташе. Она покорно выпила. Затем он стал натирать ей эфиром лоб и виски.
   -- Лучше тебе? -- глухим голосом спросил он.
   -- Да, лучше, спасибо.
   -- Теперь самое благоразумное -- сейчас же лечь в постель и постараться заснуть.
   С этими словами он направился к двери.
   -- Дима, -- позвала его Наташа.
   -- Что тебе? -- повернулся он.
   -- Дима, я не могу, чтобы ты так ушел, мне невыносимо тяжело... Дима, я ни в чем не виновата, уверяю тебя. Это случай, слепой, непостижимый случай, чья-нибудь неуместная шутка...
   Горькая, болезненная усмешка скривила губы Дмитрия Андреевича.
   -- Случай?.. Неуместная шутка?.. Ну, а твои остриженные волосы -- тоже случай?.. Тоже чья-нибудь нелепая шутка?
   Наташа с ужасом смотрела на него, теперь только сообразив, как безжалостно группируются вокруг нее улики.
   -- Да, случай, и это случай! -- болезненным воплем вырвалось из ее груди. -- Клянусь тебе, Дима...
   -- Не клянись, -- строго остановил он ее. -- Не унижай себя еще и ложью, -- проговорил задыхающимся голосом, и холодный, тяжелый взгляд его остановился на девушке.
   -- Я лгу?.. Тебе лгу?.. -- с ужасом воскликнула Наташа. -- Ты можешь такое предполагать?.. Ты мне не веришь?.. Ты думаешь... О, скажи, скажи, что думаешь ты?.. -- Судорога сжимала ей горло.
   -- Я думаю, -- медленно с безысходной тоской, звенящей в голосе, промолвил Дмитрий Андреевич, -- что моя прежняя крупная, лучистая путеводная звездочка стала далекой, маленькой, тусклой...
   И, не в силах сдерживать дольше душившее его волнение, он поспешно вышел из комнаты.
   Прошло некоторое время, раздался стук отъезжающих дрожек, а Наташа, не шелохнувшись, стояла, словно окаменелая, на том самом месте, где оставил ее Дмитрий.
   Ей казалось, будто что-то погасло, умерло в ней, рухнуло, отпало, и кругом все сразу потемнело. Она не плакала: то тяжелое, большое нечто, которое оборвалось в ней, придавило слезы, не давало им выхода. С мучительной ясностью стоял перед ней холодный, тяжелый взгляд тех глаз, в которых с того дня, как помнит себя, она привыкла видеть ласку, поддержку, поощрение. И свет в этих глазах потух. Тьма кромешная, тьма кругом... В ушах звучит, мучительно отдаваясь в самом сокровенном уголке сердца, полный страдания, прерывающийся голос: "Моя путеводная звездочка стала далекой, маленькой, тусклой... Тусклой... Тусклой..." -- дрожит болезненным отголоском и отдается десятки раз во всем существе девушки. Ей кажется, что она умерла.
   Мало-помалу оцепенение проходит. Безотрадная действительность рисуется в настоящих жизненных красках. Но слез всё нет. Сухие горящие глазасмотрят пристально, почти не мигая. И в третий раз за это короткое время громадная мучительная борьба происходит в душе девушки. Она должна, во что бы то ни стало должна оправдаться в глазах Димы. Потерять его доверие, его уважение... Ведь это хуже смерти. Нет, она больше не пощадит Катю, она всю правду скажет Диме. Что для нее Катя? Ее злейший враг, источник всех пережитых ею страданий. Довольно! Пусть Дмитрий узнает, что сестра его двуличная, что обманывает она его на каждом шагу, никого не любит, кроме себя, что ради своей прихоти она не остановится перед преступлением, да, преступлением, что она украла из стола процентный билет. Пусть все, все знают, ей больше Кати не жаль...
   Чтобы все узнали, что Катя Сольская, родная сестра доктора Сольского, воровка? Чтобы с его именем связывали позорную историю? Это безумие! Никогда Наташа этого не допустит! Конечно, никто не узнает, она погорячилась, только Диме, одному Диме скажет она всю правду, только ему...
   "Боже, Боже! Да ведь сам-то он не вынесет, не переживет этого: сестра -- преступница, сестра -- воровка... Это убьет его, и я, Наташа, которая любит его больше жизни, -- я нанесу ему этот удар?.. Так что же делать? Как объяснить Диме, что я ни в чем, ни в чем перед ним не виновата, что сама судьба против меня? Ведь он не поверит, не поверит..."
   Наташа задыхается от этой мысли. Никогда в жизни не лгала она, никогда не приходило ей в голову, что ей могут не верить. "Сказать правду" -- этими двумя словами до сих пор, казалось ей, можно было уладить всякое сомнение, всякое недоразумение. Но Дима не верит. Сознание своего бессилия убивает ее. Значит, что бы она ни сказала, он не поверит. И опять стоит перед ней врезавшийся в душу, впервые только что виденный холодный, недоверчивый, презрительный, тяжелый взгляд Дмитрия Андреевича. Заговорить с ним, показать всю боль, все неисцелимое горе своей души -- и получить в ответ опять такой взгляд?.. Нет, этого она не перенесет.
   Внезапно зарождается и крепнет решение: "Уйти теперь же, сегодня же!" Она напишет Диме, скажет всё, что вправе сказать, а если он не поверит... она по крайней мере хоть не увидит этого страшного взгляда.
   Наташа решилась окончательно. Перо быстро ходит в ее дрожащей руке.
   
   "Дима, ты не поверил мне, не поверишь, вероятно, и этим строкам. Я ничего не могу опровергнуть, я могу только просить: не думай обо мне дурно. Почувствовать еще раз твое недоверие, услыхать снова твой голос, звучащий так, как сегодня, вынести на себе вместо обычного, прежнего, теплого, ласкового взгляда сегодняшний тяжелый, холодный -- больно сказать, -- презрительный взгляд, от которого что-то словно умерло в душе моей. Нет, вторично я не вынесу этого. Я уезжаю, Дима, это единственный выход... исполни мою горячую просьбу, если не ради той Наташи, какой считаешь меня теперь, то во имя прошлого, в память моей дорогой матери: не ищи меня, не пиши мне. Даю тебе слово, материально я ни в чем нуждаться не буду, не тревожься с этой стороны. Помни, твердо помни, что я сказала: еще раз тебя сегодняшнего, нового, я не вынесу, клянусь тебе, не переживу. Знаю, ты добр, великодушен, ты сможешь найти в себе силы простить, забыть, но я ни прощения, ни забвения не хочу, они выше моих сил. Я могу снова увидеть только прежнего Диму, безгранично верящего мне и в меня. Ищи же меня, напиши мне только в том случае, если снова поверишь, но факты неопровержимы, и чудес... -- увы! -- не бывает.
   Еще два слова скажу я тебе: клянусь, я хотела устроить все как можно лучше, я об одном только думала: чтобы ты не страдал, -- и невольно сама же причинила тебе боль. Я бессильна облегчить твое горе, я не могу, не смею ничего сказать. А мне так тяжело! Если можешь, почувствуй, пойми... Но ты сказал, что твоя звездочка померкла...

Наташа".

   Окончив письмо, девушка, не перечитывая его, запечатала конверт, надписала адрес и положила пакет на видном месте стола. Неподвижно простояла Наташа минуту, держась за голову, словно желая этим движением собрать расплывающиеся мысли, затем стала быстро складывать необходимейшие вещи. С ними был положен портрет Дмитрия Андреевича, подаренный им накануне отъезда за границу. Она открыла левый ящик письменного стола. На первом плане лежали составленные из разнородных купюр сто пять рублей, добытых ценой таких громадных и бесплодных жертв: пропавший билет не заменен, нет дорогой путеводной звездочки -- кольца, а с ней потух и свет в душе самой Наташи, мрак безысходный царит. Еще неизвестно, что подумает Дима, как объяснит себе исчезновение билета. Новый, еще не испытанный ужас охватывает девушку. Дожить и до такого подозрения?.. Уйти, скорей, скорей, да и пора, иначе можно опоздать на поезд.
   Но из этих злосчастных денег ей необходимо взять на дорогу, ведь у нее ни копейки! Дрожащей рукой вынимает Наташа десятирублевую бумажку, поспешно закрывает замок и кладет ключи на стол рядом с письмом. Торопливо снимает она свое белое платье, с которым когда-то было связано столько светлых надежд, и бросает его на диван: она не возьмет его и никогда ни за что не наденет снова. На ней повседневное черное платьице и шляпа, пальто тоже надето. Все готово.
   Держа в руке чемоданчик, девушка останавливается у порога и в последний раз окидывает взглядом всякий предмет, прощается с каждой дорогой вещью, принадлежностью его, Диминого, кабинета. Словно железным обручем сдавлена душа, а слез нет, ни одна не катится из глаз. Внутри будто застыло, закаменело все. Осторожно минует она гостиную, входит в столовую, беззвучно открывает дверь на веранду и выходит в сад.
   Тихо и совсем темно. В небе ни звездочки. Лишь всмотревшись пристально, можно различить силуэты мирно дремлющих кустов и деревьев. Аромат распустившейся сирени властно царит в воздухе, наполняя ночную тишину своим опьяняющим благоуханием. И этот знакомый запах пробуждает в душе Наташи что-то дорогое, задремавшее в ней. Девушка направилась прямо к скамье, скрытой под еще гуще разросшимися за последний год кустами сирени. Рука невольно потянулась вверх и сорвала ветку ярко-белых цветов. На минуту Наташа опустилась на скамью. Теперь она сидела лицом к дому, и ей бросилось в глаза крайнее, освещенное окно: то было окно комнаты Дмитрия. Ее неудержимо потянуло поближе к этому заветному окошку, и она остановилась в нескольких шагах от него.
   Дмитрий Андреевич сидел неподвижно в кресле, уныло опершись головой о правую руку. Лицо было бледно, какие-то тени легли на него, около рта образовалась глубокая горькая складка. Скорбно смотрели обыкновенно жизнерадостные, светящиеся глаза. На всем лице, на всей его фигуре лежала печать такого громадного горя, что сердце Наташи болезненно дрогнуло при виде этой безысходной печали. Она рванулась к нему, хотела окликнуть... но громадным усилием воли сдержала свой порыв: "К чему? Ведь не поверит, не может поверить. Только еще тяжелей станет обоим..." И, собрав все мужество, все силы, которые, чувствовала она, готовы ее покинуть, девушка почти бегом направилась к калитке. Тем же шагом, словно опасаясь погони, шла она и по улице. Но кругом царила полная тишина, только вдали дребезжали дрожки пустого извозчика, едущего ей навстречу. Наташа села на него и минут через десять была на вокзале.

Глава XII

   По обыкновению рано поднявшаяся Анисья, выйдя прибирать гостиную, заметила, что дверь в комнату Наташи не заперта. Боясь разбудить девушку каким-либо неловким движением, женщина подошла, чтобы прикрыть дверь, но, бросив нечаянно взгляд вовнутрь комнаты, остановилась, удивленная: кровать Наташи была не смята, самой ее тоже не было, только на диване лежало надеванное накануне белое платье.
   "Где же ей быть в этакую пору? -- несколько тревожно подумала женщина. -- Знать, в саду прохлаждается?"
   Дверь на веранду была действительно незамкнута, но в саду Наташи не оказалось. Анисья, уже перепуганная, обошла все углы и закоулочки, обежала все аллейки -- никого.
   -- Мать пресвятая Богородица! С нами крестная сила! Да что же это за наваждение такое? Куда же это девочке сгинуть?
   Вернувшись в дом, она осторожно направилась к комнате Дмитрия Андреевича и приотворила дверь. Он сидел в той же позе, в которой три часа назад видела его Наташа. При звуке шагов он повернул голову. Перед ним стояла вся красная, встревоженная Анисья.
   -- Что тебе, няня? -- спросил он.
   -- Ты, Митенька, больно не пужайся, но в доме-то у нас неладно: Наташенька неведомо куда поделась.

0x01 graphic

   -- Наташа? -- так весь и приподнялся Дмитрий Андреевич. -- Что ты говоришь? Куда же она могла исчезнуть?
   -- Не ведаю, миленький, не ведаю, родненький мой. Только нет ее, я все закоулочки обшарила -- нет. Страшное, неописуемое волнение охватило Дмитрия Андреевича. Как молния промелькнула мысль, что Наташа сделала что-нибудь с собой. Стремительно направился он в Наташину комнату и окинул ее жадным взором, словно надеясь найти здесь страшную отгадку только что зародившегося в нем предположения. Взор его упал на большой белый конверт, ребром прислоненный к чернильнице. Нервно, порывисто схватил он его и вскрыл. Вздох облегчения вырвался из его груди.
   -- Слава Богу, жива! -- Анисья всё стояла тут же. -- Наташа уехала, -- обратился он к ней.
   -- Как уехала? -- всполошилась женщина. -- Куды это дитё такое несмышленое поехать могло вот так себе, слова никому не сказавши? Что же пишет, к кому отправилась-то? -- допрашивала она.
   -- Ничего не говорит. Просит только не искать ее.
   -- Мало ли чего просит! Только ты, Митенька, разыщи, сей минуту пошли искать ее! Такая махонькая девочка, мало что, не ровен час, стрястись может. Господи, царица небесная, до какого греха дожили, попустил Господь!.. -- причитала женщина. -- Так с чего ушла-то?
   -- Не спрашивай, Анисья, мне тяжело говорить, оставь меня, дай побыть одному, -- попросил Дмитрий Андреевич.
   Старуха нехотя, сильно шмыгая носом, поплелась из комнаты.
   -- С чего ушла? Знамо дело, с чего, -- с жисти сладостной. Отсохни мои руки, коли это не ее, змеи-то нашей подколодной, фокусы-покусы. Как пошли эти ейные с Митенькой шушуканья, как стала это она с ним так вожжаться да всякие ему услуги делать, так я вот сразу и подумала: ин быть беде, до добра ейные шушуканья не доведут! Неспроста к брату-то она подлаживается, неспроста и Наташенька с тех пор будто в тумане ходить стала: личико бледное, а глазки будто вот-вот и заплачут. А та ходит павой да под нос себе похихикивает. Тьфу ты, наваждение дьявольское! Чтоб этакая, прости Господи, язва да еще над всеми верховодила! Эх-эх! Только уж жалость очень большая меня к Митеньке берет, а то б я так вот все и выложила ему, -- рассуждала возмущенная до глубины души Анисья. -- Сироту горемычную из дому выжили...
   Дмитрий Андреевич тем временем жадно читал и перечитывал записку Наташи. Он вдумывался в каждое слово, с надеждой хватался за всякую фразу, где, казалось ему, блестел луч света. Ему так страстно, так безумно хотелось верить, что все написанное -- правда, одна сущая правда. Но чем больше читал и вдумывался он, тем лицо его, озарившееся на минуту проблеском надежды, становилось снова темнее и строже.
   "Я ничего не могу опровергнуть, хочу только просить: не думай обо мне дурно, -- писала девушка, и Дмитрий с болью останавливался на этих словах.
   -- Сама, сама говорит, что не может ничего опровергнуть! -- с горечью восклицал он. -- А дальше: "Я бессильна облегчить твои страдания, я не могу, не смею ничего сказать. А мне так тяжело".
   Тяжело! О! Он охотно верит: конечно, она страдает, мучится тем, что огорчила его. Но ведь всё это -- почти признание, да, признание, она ясно говорит, что не может, не смеет опровергать...
   "Я старалась устроить все как можно лучше, хотела, чтобы ты не страдал, и сама же причинила тебе страдания". Ну понятно, она скрывала, пряталась, жалея его, но правда выплыла наружу...
   Правда... да в чем правда? Неужели действительно увлеклась она этим ничтожным франтиком, она, его чуткая, умная Наташа? Все существо Дмитрия Андреевича протестовало против такого чудовищного, по его мнению, факта. "Вздор, не может быть!"
   "А кольцо?" -- вдруг, словно острие, вонзилось в сердце воспоминание. Он сам, своими глазами видел его на пальце того субъекта. Кольцо, которое он, Дима, подарил Наташе как залог радужного, светлого будущего, которое было для него святыней, родным, живым существом, и это кольцо...
   Дмитрий Андреевич задыхался, он не мог пересилить этой мысли.
   "Случай", -- говорила Наташа. "Случай! -- горько усмехнулся он. -- Пусть коса острижена случайно, пусть действительно сильные головные боли принудили ее к этому, допустим, хотя... прежняя любящая Наташа перенесла бы боль, чтобы не обрезать волосы, которые так любил "ее Дима". Но кольцо, кольцо..." И связной цепью, держась друг за друга, выплывают в памяти Дмитрия Андреевича все большие и малые случаи со дня его возвращения: растерянность Наташи в первую же минуту встречи, бессвязные, запутанные объяснения, которые, начав, она не в силах бывала закончить. Ее страшное смущение при вопросе, где колечко, потом слезы, просьбы не допытываться больше о нем. А предупреждения, намеки Кати и самое поведение девушки, подтверждающее их! Ясно до очевидности, что в душе Наташи произошло что-то в его отсутствие, он застал ее уже не прежней, беззаботной, с душой нараспашку: она что-то прятала, таила в своем сердце, сторонилась и Кати, и его. В душе Наташи очевидно шел разлад: она страдала, что причиняет боль ему, Диме, но не могла побороть своего увлечения...
   И снова чувствует Дмитрий Андреевич, что его доводит до отчаянья эта мысль. Он не в силах примириться с отвращением, которое внушает она ему. Пусть бы кто-нибудь другой, хоть Страхов, но не он, не Жлобин... Только поставив мысленно рядом с ним Наташу, Сольский уже чувствует, как образ девушки, лучезарный, светлый, в котором он привык видеть все лучшее, в который верил, как в святыню, тускнеет, меркнет, заволакивается серой, неприглядной дымкой... Да, его звездочка закатилась...
   Дмитрий Андреевич открыл левый ящик стола и собрался опустить в него письмо. "Что это за деньги? Откуда? Девяносто пять рублей. Наташины? Так она взяла бы их, да и как могла у нее оказаться подобная сумма?" Он открывает коробочку с процентными билетами и вкладывает найденное в середину их. "Что это? Одного билета не хватает? Да, только четыре, где же пятый?"
   Холодный пот выступает на его лбу. Но он сейчас же с негодованием отбрасывает промелькнувшее гнусное подозрение.
   "Что означают эти девяносто пять рублей? -- снова и снова думал он. -- Зачем, зачем было так поступать? Если была нужда, была крайность, почему не сказать прямо? Стеснялась? Да, конечно, понятно, меня не было, с Катей она не близка... но можно было написать мне. Разве когда-нибудь в чем-нибудь отказал бы я моей маленькой Наташе? Сделать что-нибудь для нее -- да ведь это было бы счастье, величайшая моя радость! Ради нескольких рублей продавать билет, изобрести такую сложную комбинацию. Не проще ли откровенно прямо сказать?".
   Ему припоминаются слова самой Наташи, сказанные когда-то: "Боже, как тяжело, должно быть, лгать, скрывать!".
   Что же, стало быть, это было признание? Но как живые видит он открытые, честные глаза, припоминает прочувствованный звук ее голоса. Нет, так не лгут. Она была искренна: она действительно, несомненно страдалаот своей скрытности. Как же, значит, сильно было то, ради чего она несла эту муку! Где она теперь? Что с ней? Она умоляет, заклинает не искать, не писать ей, говорит, что материальной нужды терпеть не будет. Хорошо, я не буду писать, не подам вида, что знаю, где она, но разыскать ее надо. Анисья права, тысячу раз права: кто знает, что может случиться с ней? Где? С кем? У кого Наташа?" Тяжесть на душе растет, безысходное, непоправимое горе гнетет его.
   Вздохом облегчения встретила Катя известие об уходе Наташи. Почти всю ночь не смыкала она сегодня глаз. Девушка прекрасно видела и понимала, что произошло накануне вечером между Димой и Наташей, она видела кольцо, узнала его. Но для нее не было сомнения, что Жлобин получил кольцо не от Наташи, что это слепой, роковой для нее случай. Своим развращенным ложью и вечными хитростями умом Катя давно прекрасно поняла ту драму, что разыгрывалась в бесхитростном, прямом сердце девушки со дня исчезновения билета: она знала силу любви, глубину ее натуры и на них строила весь свой план. Если Наташа даже догадается, в чем дело, то никогда в жизни ее не выдаст. И когда упали дивные косы, а через несколько дней, накануне Диминого приезда, исчезло и кольцо, Катя сообразила, какое из них сделано употребление, поняла и успокоилась: очевидно, пропажа билета возмещена. Однако Наташа, при своем неумении лгать, могла невольно проговориться, намекнуть Диме. И Катя приняла необходимые, по ее мнению, меры предосторожности: она сумела набросить на Наташу легкую тень в глазах брата, сделала два-три намека о непостоянстве и легкомыслии девушки, о ее якобы таинственных уходах. Пуще же всего боялась Катя их совместных разговоров, задушевных бесед с глазу на глаз и делала все от нее зависящее, чтобы помешать им. Вчерашний случай превзошел ее ожидания, но вместе с тем и встревожил. Настала решительная минута: что, если Наташа, не вынеся незаслуженного оскорбления, прямо, откровенно всё расскажет Диме? Всю ночь дрожала она от неизвестности. Но девушка ушла. Значит, между ней и Дмитрием произошел разговор, следовательно, Наташа не оправдалась и брат ничего не знает.
   И вдруг перед величием этой души первый раз в жизни почувствовала себя Катя маленькой, ничтожной, мелкой, что-то зашевелилось в ее совести. Но ведь, может быть, все это и не так? Мало ли почему Наташа могла уехать? Оправдаться, все рассказать Дмитрию -- и все-таки уехать. В сердце опять закралась тревога.
   Но после утреннего чая брат, подойдя к ней, так ласково, так нежно обнял ее, что все сомнения мигом разлетелись.
   -- Катюша, моя милая, мой верный преданный друг, мой единственный друг! -- с горечью проговорил он.
   Жгучий стыд завладел Катей при звуке голоса этого доверчивого страдающего человека. Что-то похожее на раскаяние закопошилось в ней, и под наплывом этих ощущений, не смея поднять глаз, она нагнулась, порывисто поцеловала руку брата и поспешно вышла из комнаты.

Глава XIII

   В это время поезд давно уже мчал Наташу, унося ее все дальше и дальше.
   Девушка лежала, вытянувшись во весь рост, на твердой свободной скамейке вагона. Усталые веки были закрыты, но она не спала. Мучительно болела голова, в ушах стоял звон, который сливался с мерным однообразным погромыхиванием колес. Наташа напряженно вслушивалась в этот ритмический стук и, казалось ей, ясно различала военную музыку. Отчетливые звуки оркестра неслись, то звеня бодро и торжественно, то почти совсем замирая. Вот какие-то голоса подпевают им, чуть слышные, нежные, баюкающие... Тихо как... Какой мягкий полумрак... Все темнеет... темнеет... Откуда-то доносится сладкое, томящее благоухание сирени... Вдруг яркий ослепительный дождь пронизывает наступившую мирную тишину, блестящие капли растут, ширятся, и громадные светящиеся звезды, перегоняя друг друга, как снежинки в бурную погоду, кружатся на темном фоне ночи. Из самой середины их постепенно выделяется маленькая пестрая фигура с лоснящимся лицом, с громадным стеклянным глазом. Вот потрясает она в воздухе мизинцем, и целый сноп света, ослепительный, режущий глаз и мучительно раздражающий мозг своими лучами, расходится во все стороны. С какой-то бешеной, головокружительной быстротой вращается светящийся предмет, а звезды падают, падают, редеют всё больше и больше... Вот закатилась последняя... "Моя звездочка стала такой далекой, маленькой, тусклой!.." -- раздается чей-то скорбный голос. Наташа приподнимается и с усилием открывает глаза. "Что это?.." Но кругом всё тихо, только мерно стучат колеса. Девушка опять опускает голову, изнеможенно закрывает глаза. Левая ее рука все держит захваченную из сада большую ветку белой сирени.
   Чувствуется толчок -- поезд останавливается. До ушей Наташи долетают произносимые в разных концах вагона бессвязные, отрывистые фразы. Где-то хлопает дверь, раздается пронзительный крик ребенка -- совсем близко, кажется Наташе, будто в самом мозгу ее дрожит и отдается этот плач. Вот он сливается с чем-то другим, и опять музыка -- тихая, заунывная...
   Едва живая доехала Наташа до места назначения и, сев на дрожки, отправилась прямо на квартиру Ольги Васильевны Тихомировой. Это была ее бывшая начальница гимназии, всегда тепло относившаяся к ней и после смерти самой Славиной предлагавшая девочке остаться у нее. Решив уехать от Сольских, Наташа прямо к ней и направилась.
   Ласково и радушно встретила Тихомирова девушку, весь внешний вид которой говорил о какой-то тяжелой пережитой драме. Наташа еле держалась на ногах: глаза заволакивал туман, в голове всё усиливался звон, она с трудом отдавала себе отчет, где находится. Страшное напряжение нервов сменялось слабостью, и вдруг, словно подкошенная, девушка грохнулась на пол и лишилась сознания.
   Болезнь Наташи, начавшаяся глубоким обмороком, из которого ее удалось привести в чувство лишь спустя сорок минут, стала обнаруживаться новыми признаками: температура начала быстро повышаться, боль в голове становилась невыносимой, и к ночи девушка уже металась в тяжелом бреду. Организм не выдержал всех пережитых за последнее время потрясений, и следствием их явилась сильнейшая нервная горячка.
   Во все время болезни душа девушки, видимо, страдала наравне с телом: все мысли ее сосредоточены были на перенесенном горе. Она то тихо и жалобно плакала, то, возбужденная, пыталась вскочить с постели, заклиная кого-то верить ей, умоляя не требовать доказательств. Несколько раз хваталась она за свою отяжелевшую, будто свинцом налитую голову.
   -- Какие тяжелые косы, как давят, как тянут, длинные какие... Зачем их замотали вокруг шеи!.. Развернуть!.. Чтобы по полу... Он говорил, остриглась... Позовите... покажите... длинные косы... его любимые...
   Девушка металась, изнемогая от мнимой тяжести давящих ее волос.
   -- Блестит... блестит... звездочка... вон... яркая, светлая! -- улыбающаяся, словно преображенная, вдруг поднималась она на кровати, восторженно глядя перед собой. -- Как пахнет сирень... нежно так... Большие белые крылья... Струны звенят!.. Слышишь, Дима?.. Он!.. Он!! -- вдруг дикий крик вырывается из ее груди. -- Дима, прогони... отними... какие черные руки тянутся... Кольцо!.. Кольцо!.. Блестит... как невыносимо блестит!.. -- Она с отчаяньем силится закрыть глаза, отгородиться от назойливого страшного видения. -- А звезды бледнеют... тухнут... тухнут... тухнут... -- И затихшая, изнеможенная девушка лежит неподвижно, будто мертвая.
   Больше трех недель висела на волоске жизнь Наташи. Добрая, чуткая Ольга Васильевна делала все возможное для облегчения ее страданий. Доктор навещал девушку по два раза в день. Сердце Тихомировой разрывалось на части, когда она смотрела на нравственные страдания, которые мучили ее воспитанницу и были основной причиной и физического недуга. Она с малых лет знала, помнила и любила Наташу, всегда веселую, жизнерадостную, с вечно открытым сердцем, добрым, честным, отзывчивым. Сколько раз говаривала она покойной Варваре Михайловне: "Что за прелесть ваша девчурка! Где она -- там, кажется, светит солнышко. Что за кристальная душа, что за рыцарски самоотверженное сердечко! Это ребенок на заказ: ничего к ней не нужно добавлять, и ничего-то в ней лишнего нет". Она помнила, какой любовью пользовалась девочка во всей гимназии -- и среди преподавателей, и среди подруг. Точно яркая золотая искорка мелькала она то там, то здесь, всегда оживленная, сверкая блестящими глазками, белизной своих чудных зубов, мягким золотом дивных кос.
   Много надо было перенести, много перестрадать, чтобы дойти до того состояния, в котором находилась теперь бедная девушка. Для Ольги Васильевны было ясно, что Наташа не могла сделать ничего предосудительного, что она явилась жертвой какого-то недоразумения. Конечно, Тихомирова, в сущности, ничего не знала, кроме бессвязного Наташиного бреда, но слишком велика была ее вера в девушку. Ольга Васильевна не сомневалась, что Наташа ни в чем не виновата. Легкое недоброжелательство и раздражение закралось в душу женщины против Сольских, она считала их несомненной причиной всего происшедшего.
   В самый разгар Наташиной болезни пришло от Дмитрия Андреевича на имя Тихомировой следующее письмо:

"Милостивая государыня!

   Не откажите сообщить, у Вас ли находится Наталья Владимировна Славина? Даю Вам честное слово, что ни писать ей, ни искать встречи, ни даже чем-либо обнаружить, что мне известно ее местопребывание, я не позволю себе до тех пор, пока она не выразит в том желания. Войдите в мое положение: полная неизвестность и постоянное беспокойство за ее участь крайне тяжелы.
   С совершенным почтением,

Д. Сольский".

   В ответ на это Дмитрием Андреевичем было получено следующее:

"Милостивый государь!

   Не имея права сомневаться в искренности Вашего слова, извещаю Вас, что Наташа Славина действительно у меня, где и останется. Все от меня зависящее будет для нее сделано. Считаю долгом присовокупить, что при том состоянии, в котором она сейчас находится, малейшее волнение и потрясение может стать для нее гибельным.
   С совершенным почтением,

Тихомирова".

   Лишь после небольшого колебания ответила Ольга Васильевна на просьбу Дмитрия: она поняла, что, раз мысль о нахождении Наташи у нее пришла ему в голову, скрывать это бесполезно, так как удостовериться в своем предположении для него не представит затруднения. Кроме того, она понаслышке давно знала Сольского и считала его порядочным человеком.
   Как только совершился окончательный перелом в болезни девушки и доктор признал, что опасность миновала, Тихомирова немедленно увезла ее в деревню.
   -- Покой, тишина и полный отдых! -- предписывал доктор.
   А где же лучше, чем вдали от города, можно было использовать этот рецепт?
   Целые дни проводила больная на веранде, выходившей на юг, лежа на удобной кушетке.

0x01 graphic

   Дивный воздух, прекраснейшее питание, умиротворяющее влияние цветущего ласкового лета делали свое благодатное великое дело. Наташа слушала шепот задумчивого темного леса, подолгу сидела у широкой блестящей глади синего озера. Ей казалось, что горячие солнечные лучи, ища прохлады, спускаются с бирюзового ясного неба, что прибрежные зеленые ивы, кокетливо склонившись, любуются собственным отражением, что гибкиемолодые кустики шаловливо заглядывают в зеркало вод. Слабые силы девушки постепенно восстанавливались, правда, медленно. Так медленно, что бывали времена, когда Ольга Васильевна впадала в полное отчаянье, однако улучшение все же наступало: воздух будил аппетит, волны соснового аромата вливались в грудь девушки, под влиянием их сон не был более так тревожен. Искрящиеся животворные золотые лучи ласкали прозрачное фарфоровое личико, и постепенно нежный, как лепесток розы, румянец окрасил бледные щеки, залил маленькие уши, нежным пурпуром оживил губы.
   В полной тишине и уединении проходило лето. Правда, заглядывали иногда соседские помещики, но их принимала одна Ольга Васильевна. Наташа же, отговариваясь слабостью и тем, что голова ее все еще не выносит шума нескольких голосов, уходила в свою комнату. К августу она физически совершенно оправилась: вернулся дивный цвет лица, овал щек округлился, силы позволяли гулять, и она бродила целыми часами одна-одинешенька в прохладном мечтательном лесу, с его таинственным ласкающим шепотом, под гостеприимной сенью зеленых великанов, у подножия которых мягким ковром расстилался пушистый мох.
   Но, вглядываясь в личико девушки, сразу становилось ясно, что между душевными и физическими ее силами нет равновесия: в больших равнодушных усталых глазах не было блеска, казалось, не горел в глубине души тот яркий огонек, который озаряет светом счастья и довольства все черты, радостными лучами льется из глаз. Словно резкий порыв ветра задул это драгоценное пламя, без которого не согревает, не освещает сердце надежда, не разгорается горячее желание, не блестит, не влечет жизнь, не искрится, не манит ласковым светом ни одна лучезарная точка на ее горизонте.
   Да, именно таково и было ощущение самой Наташи. Она чувствовала, что в душе угас свет, что-то темное, безотрадное проникло вглубь и расползлось по всему ее существу. Непосильное бремя тяжело рухнуло на ее юную душу, и она не может оправиться, не может приподняться из-под его гнета, ей не на что опереться, не за что ухватиться слабыми беспомощными руками: все оставили ее, все отвернулись. А она всегда, с тех пор как помнит себя, была бодра и счастлива инстинктивным сознанием, что ей есть куда приклонить голову, что есть сердце, бьющееся и живущее только ею и для нее, что она -- источник радости, дорогой, светлый, необходимый... А теперь?.. Беззаветно любившая, дышавшая ей одной мать умерла... Тот, кто говорил, что она лучезарная, яркая цель его жизни, его путеводная звездочка, -- для того она стала маленькой, далекой, тусклой... С той минуты и самой ей жизнь представляется тусклой, пустой, холодной, да жизни и нет -- разве она живет? И безучастно смотрели на все большие глаза, безысходная грусть виднелась в них да порой появлялась на губах улыбка, тихая, скорбная, при виде которой больно сжималось сердце.
   Нравственное состояние Наташи положительно пугало Ольгу Васильевну: ее страшила мысль, что этот недуг несравненно опаснее уже пережитого, что он может грозить окончательным душевным расстройством. Необходимо во что бы то ни стало вывести девушку из апатии, поставить ее в такие условия, чтобы жизнь помимо воли трогала ее, задевала, заставляла считаться с собой.
   -- Знаешь, Наташа, -- заговорила однажды Тихомирова, с письмом в руках входя на веранду, где та сидела, -- у меня к тебе большая-пребольшая просьба. Видишь ли, в чем дело: наша учительница русского языка, она же классная дама второго класса, сообщает мне вот в этом самом письме, что выходит замуж и больше служить не будет. Не угодно ли -- такой сюрприз за неделю до начала занятий! Я к тебе: ради Бога, выручай, а то мои малыши так неграмотными и останутся. На тебя вся надежда.
   -- Да с удовольствием, Ольга Васильевна, разве вы могли хоть на секунду сомневаться, что я могу отказаться? Я с радостью всегда услужу вам. Но здесь услугу, и бо льшую, делаете вы мне. Только я боюсь, справлюсь ли, ведь моя специальность, собственно, французский.
   -- Будем надеяться, что ты и в русской грамоте что-нибудь да смыслишь, окончив гимназию с золотой медалью. Ну так, если согласна, я тебе и программу сейчас покажу, а бояться нечего: говорят, не боги горшки обжигают.
   Ольга Васильевна зорко и радостно следила за тем, как оживилось лицо Наташи, с каким интересом углубилась она в рассматривание программы.
   -- Ах, сколько басен и стихов нужно успеть пройти во втором классе, целых двадцать! Это хорошо, я рада, я отлично выучу их, заставлю в лицах декламировать, -- воодушевляясь, заговорила Наташа.
   "Поменьше тишины, поменьше уединения, поменьше покоя, скорее вон из этого тихого уголка в шум и суету города, иначе то, что спасло тело, погубит душу, -- мысленно рассуждала Ольга Васильевна, ободрившаяся при виде благотворного влияния, оказанного на девушку одним только предложением труда. -- Скорее за живое дело, чтобы работы было много, и как можно меньше времени на тяжелые раздумья, на заглядывание в собственную душу".
   Через три дня они были уже на городской квартире.

Глава XIV

   Сразу началась страда: приемные экзамены, переэкзаменовки, составление разных списков, журналов. С бьющимся сердцем, в слегка приподнятом настроении вновь перешагнула Наташа порог гимназии. Сразу далекие забытые воспоминания воскресли перед ней. Вот старый толстяк-швейцар Николай, со своими как жар горящими пуговицами, вон налево -- ученическая раздевальня, где они малышами прятались между вешалок, дожидаясь прихода любимиц-учительниц. Тут, направо, -- преподавательская вешалка, где вешали свое платье их кумиры, а они следили за каждым их движением из своих засад. Вот косая горничная Дуняша, ловко очищавшая забытые ученицами в карманах пальто кошельки... Эта же Дуняша, подобострастно кланяясь ей теперь, возвращает ее к действительности.
   Наташа поднимается по лестнице в верхний коридор. Группы девочек, жестикулируя, невольно задевая и толкая проходящих, ведут оживленные разговоры.
   -- Смотрите, смотрите, какая хорошенькая! -- послышалось при приближении Наташи.
   -- Где?
   -- Да, правда.
   -- Ах, душка!
   -- Вот прелесть! -- раздалось несколько восторженных возгласов.
   -- Послушайте, послушайте! -- кричали за ее спиной. -- Вы новенькая, в который класс?
   Наташа в своем новеньком, не доходящем до полу черненьком платье, со стриженой головой, розовая и моложавая, казалась им девочкой.
   -- Во второй! -- улыбаясь, ответила она.
   -- Ну-у, неправда! Неправда, такая большая -- и вдруг во второй класс. В пятый или шестой. Да? В который? Скажите, -- приставали дети.
   Девушке стало весело, знакомая атмосфера охватывала, заражала ее.
   -- Во второй, право же, во второй, -- уже весело смеясь, уверяла она, -- вот увидите сами.
   -- Во второй, во второй, и я говорю, что во второй, -- подтвердила, улыбаясь, встретившись с Наташей у самого порога учительской, Ольга Васильевна. -- Как раз вовремя. Я спешила, чтобы представить тебя новым товарищам. Господа, -- обратилась Тихомирова ко всем присутствующим, здороваясь с каждым по очереди. -- Надо вас знакомить, или вы знакомы?
   -- Мадемуазель Славина.
   -- Славочка!
   -- Наталочка! -- раздались восклицания.
   Горячие пожатия, искренние поцелуи, общая радость благотворно повлияли на девушку: теплом и светом пахнуло ей в душу. Она сердечно отвечала на рукопожатия, приветливо улыбаясь, ласково прижалась к груди старой француженки, с первого дня поступления облюбовавшей девочку и всегда называвшей ее Наталочкой.
   -- Прошу, господа, любить да жаловать вашу новую сослуживицу, -- довольная приемом, оказанным девушке, и радуясь светлому выражению ее лица, говорила Ольга Васильевна. "Дал бы Бог, дал бы Бог", -- мысленно надеялась она на благополучный исход беспокоящего вопроса.
   Забыв всякую дисциплину, заинтересованные гимназистки гурьбой выкатились к дверям коридора, когда Ольга Васильевна в сопровождении Наташивошла во второй класс. Малыши как один поднялись при входе начальницы.

0x01 graphic

   -- Вот это ваша новая классная дама и учительница русского языка. Я надеюсь, вы будете себя хорошо вести и не станете огорчать ее. Это было бы очень вредно ей, так как она недавно была сильно больна. Ну что же, могу я быть покойна, обещаете?
   -- Да, да, -- понеслось хором со всех сторон.
   -- Смотрите же, я вам верю.
   С этими словами Ольга Васильевна вышла из класса.
   Дети радостно переглядывались, личики их так и сияли. Некоторые, не в силах сдержаться, захлопали в ладоши.
   -- Видите, -- улыбаясь, начала Наташа, -- я вам говорила, что во второй класс, и я правда во втором. Я вас не обманула, никогда и в будущем даже в шутку не солгу вам. Вот и условимся: что бы и как бы ни случилось, всегда говорить только то, что есть на самом деле. Хорошо? Тогда мы с вами сразу сделаемся и навсегда останемся друзьями. Согласны?
   -- Согласны.
   -- Конечно! -- раздались голоса.
   -- Ну, вот и отлично, договор заключен, теперь будем знакомиться. Меня зовут Наталья Владимировна Славина, а тебя? -- обратилась она к сидящей на крайней передней скамейке девочке. -- А тебя?
   Таким образом состоялось первое знакомство, первый шаг Наташи на педагогическом поприще.
   Мало-помалу она начала чувствовать под ногами твердую почву. Ольга Васильевна была права: живое дело среди живых маленьких существ захватило Наташу, заполнило хоть отчасти ту страшную пустоту, что была в ее сердце. Девушка жадно рванулась к работе, ища в ней забвения, лекарства от своего горя. И труды ее давали плоды.
   Дети всей душой привязались к ней, обожали ее, но не в том искаженном виде, как принято понимать это слово, а в самом лучшем его значении. Привлекательный внешний облик девушки, предупреждение о ее недавней болезни, черное платье, которое, знали они, она носила по случаю смерти матери, всегда ласковое, ровное, справедливое ко всем отношение, тихая глубокая скорбь, по-прежнему, даже когда Наташа улыбалась, светившаяся в ее глазах, -- все вместе обаятельно действовало на детскую душу. Они по-своему берегли Наташу, старались не огорчать ее. Но дети -- всегда дети, и в этом возрасте даже ради любимой учительницы не всегда хватает мужества добросовестно приготовить урок. В журнале появились двойки, и в этом отношении Наташа была неумолима: никакие слезы не могли заставить ее поставить незаслуженную отметку.
   -- Пойми же, ведь я не могу, ведь это будет обман с моей стороны относительно Ольги Васильевны. Я не имею права скрывать от нее, как вы учитесь. Ты не плачь, я тебя еще пять, шесть раз спрошу, чтобы ты поправилась. Ведь от тебя зависит: приналяг, заставь себя. Вы, господа, думаете, ваши двойки меня не огорчают? Очень, очень! -- с силой произнесла она. -- Что подумает Ольга Васильевна, которая так доверяет мне? И правда, какая же я учительница, если не умею научить вас, не могу заставить работать? Значит, я преподавать не могу, мне лучше всего совсем уйти.
   Такой разговор всегда приводил к желанной цели: давались самые искренние обещания, и дети честно выполняли их.
   -- Милая, дорогая, хорошая Наталья Владимировна, я никогда, никогда больше не буду лениться, только не разлюбите меня! -- молила провинившаяся.
   Детвора оказывала ей всевозможное внимание: на ее столике постоянно лежали маленькие букетики, по несколько сразу, потом стали появляться фрукты. Иногда все три края стола были уставлены рядом груш и яблок. Девочки отказывались от лакомой части своего завтрака, искренне желая сделать удовольствие своей любимице. В таких случаях положение Наташи становилось затруднительным: каждая умоляла съесть непременно ее грушу, и отказ вызывал горючие слезы. Наконец выход был найден: на большой перемене каждую грушу, каждое яблоко разрезали на четыре части и делили поровну между всем классом, включая в него, конечно, и саму Наташу.
   -- Какая вы счастливая! Вы такая счастливая! Ведь вас все, все любят. Скажите, есть ли хоть один человек на свете, который не любил бы вас? Ведь нет, конечно, нет? -- восторженно болтали девочки.
   От этих простых, бесхитростных детских слов что-то больно-больно сжалось в сердце Наташи, подступило к самому горлу.
   "Все, все любят, кроме одного, кроме него... того, по ком плачет, тоскует душа моя, кто мне дороже всего, дороже жизни..."
   Что-то влажное, теплое подступило к ее глазам, она попыталась улыбнуться, сказать что-нибудь, но губы сложились в страдальческую гримасу. Наташа поспешила выйти из класса. Вдруг уже на самом пороге почувствовала она, как кто-то взял ее за руку и крепко прижался к ней поцелуем: около нее стояла маленькая горбатенькая Надя Сомова, смотря на нее большими влажными глазами: чуткое, уже знакомое с горестями сердце девочки почувствовало, инстинктивно уловило печаль своей любимой учительницы и, как сумело, постаралось утешить ее. Глубоко растроганная Наташа горячо поцеловала светлую головку ребенка и, едва сдерживая слезы, поспешила уйти.
   Несмотря на уговоры Ольги Васильевны остаться жить у нее, Наташа устроилась самостоятельно. Впрочем, Ольга Васильевна не особенно настаивала: она преследовала благую цель: побольше дела, как можно больше, чтобы меньше оставалось времени на тяжелые размышления и воспоминания. Жизнь на всем готовом не требует забот; устроившись же отдельно, приходится хлопотать и о квартире, и о пище. Материально теперь Наташа не могла нуждаться: к положенному ей жалованью Ольга Васильевна неофициально еще от себя кое-что прибавляла, о чем девушка не подозревала. Кроме того, ей было вручено около полутора тысяч -- сумма, полученная от продажи имущества покойной матери, и несколько сотен рублей чистых денег.
   "Боже, Боже, если бы раньше! Тогда, когда деньги, одни только деньги могли еще сохранить безвозвратно погибшее дорогое прошлое!" -- сокрушенно думала девушка.
   Она наняла у хозяев небольшую уютную комнатку, и в своем новом гнездышке после шума гимназии находила полную тишину и могла сколько угодно предаваться дорогим воспоминаниям. Большой портрет Димы, захваченный в ночь отъезда из его дома, стоял рядом с фотографией Варвары Михайловны на столе, перед которым работала, проверяла тетради или просто отдыхала девушка. Часами просиживала она, глядя на мужественное красивое лицо. Рой светлых и мучительных картин проносился перед ней. Временами надежда светлой зарницей мелькала в ее душе: все казалось не безвозвратно потерянным, верилось, что все разъяснится, уладится, совершится почти чудо.
   С переездом в город, несколько отряхнувшись от прежней полной апатии, девушка временами почти ждала чего-то, трепетно прислушиваясь к звонкам: "А вдруг, вдруг он... Дима..."
   Сердце радостно рвалось из груди... Но одна минута -- и мечта исчезала.
   А то вдруг, возвращаясь домой, она жадным взором окидывала комнату в неясной надежде найти письмо, его письмо...
   Но время шло, светлые проблески надежды становились реже, короче. Безотрадное чувство с новой силой охватывало ее.
   "Даже не справился, где я, что со мной... Неужели совсем забыл?.. Хуже, чем забыл... презирает. И сам страдает, да, конечно, страдает от своего разочарования... от одиночества..."
   Наташа старается представить себе, что делает Дима, восстановить мысленно всю окружающую его обстановку. Вдруг острая новая мучительная мысль закрадывается в ее сердце.
   -- Одиночество... -- повторяет она.
   И почему-то перед ее глазами появляется веселая, миловидная Анюта Страхова, слышатся всегда восторженные отзывы о ней Димы: "Золото, а не девушка. Надо так знать ее, как я знаю, чтобы оценить".
   Да, конечно, теперь он мог еще ближе узнать, больше оценить. И тут же припоминается сватовство Анисьи: "Вам бы за братца, а Митеньке бы на барышне жениться". Наташа чувствует, как всё холодеет в ней, безумное рыдание подступает к горлу, и она плачет тяжелыми, мучительными, безнадежными слезами.
   "Да, все кончено, ждать больше нечего... Все ясно..."
   В таком безотрадном, подавленном состоянии застала ее прочно, хотя и преждевременно установившаяся зима. Октябрь был на исходе, но река подернулась уже крепкой ледяной броней, под рыхлым снежком забелели крыши, блестели чистые, еще не разъезженные и не побуревшие улицы. В этот вечер Наташу сильнее обыкновенного давила тоска: было 31 октября, канун ее дня рождения. С малых лет чего-то особенно радостного привыкла она ждать от этого дня. Любящая, заботливая рука матери умела всегда устроить к этому дню что-нибудь торжественное, праздничное, почти волшебное, какой-нибудь совсем неожиданный сюрприз, от которого разгоралось личико девушки, радостно блестели глазенки.
   Разница между прошлым и настоящим была слишком резкая, слишком жестокая. Наташу угнетало одиночество. Торопливо одевшись, вышла она из дому и направилась к собору.
   Ранняя ноябрьская ночь нависла над городом. Слегка морозило. Окна магазинов были ярко освещены, что вместе с серебристой белизной сверкавшего снега придавало улицам чистенький, нарядный вид. На фоне белеющей, окутанной холодным покровом зимнего сна картины ярким контрастом являлось громадное зеркальное окно, за стеклом которого, словно купаясь в солнечном сиянии, пестрели горячими колоритами теней в полной силе расцвета пунцовые и желтые розы, красная гвоздика и голубая гортензия, целые корзины нежных серебристых ландышей рядом с пышными мохнатыми хризантемами, а там дальше, возвышаясь над всеми остальными растениями, свешивались прозрачные легкие гроздья воздушной белой сирени. И опять, как и всякий раз при виде ее, что-то сладкое и щемящее, дорогое и скорбное, как память об умершем друге, наполнило сердце девушки. Долго стояла она, не отрывая глаз от цветов, а тоска росла, росла...
   Тихо и торжественно было в полутемном соборе. Пламя свечей и лампадок, колеблясь, бросало тень на лики святых, и казалось, они оживали, одежды их колыхались, дыхание поднимало грудь. Неслось стройное пение и замирало в высоком темном куполе, синем как небо, усеянном звездами, в середине которого виднелась фигура Бога-Вседержителя. В этих стенах отовсюду веяло миром, повеяло им и в больную усталую душу Наташи.
   С облегченным сердцем вернулась она домой и, полная каких-то неясных грез, точно в ожидании чего-то светлого, радостного, как в былые детские годы, спокойно заснула.

* * *

   Следующий день было воскресенье. Наташа дольше обыкновенного пролежала в постели. Проснулась она давно уже, но какое-то утомление, вялость и душевная, и физическая охватили ее. Лежа одна, при полной тишине кругом, в полусвете комнаты, благодаря спущенным темно-красным занавескам, она предалась своему обычному любимому занятию: ушла в прошлое. Год за годом проносился в ее памяти этот день первого ноября, с нетерпеливым ожиданием, с любопытно мучившей мыслью: "Что-то мне сегодня подарят! Верно, хорошее-прехорошее что-нибудь.
   Что же?" И всегда что-то неожиданное и, казалось ей, самое-самое лучшее из всего, что только можно было придумать, приятно поражало и восхищало девочку. Как любила она эти подарки! Именно в такой день имели они свою особую прелесть, облеченную во что-то таинственное, волнующую, иногда смутно предполагаемую, но всегда восхищающую своей новизной и внезапностью. Чистая детская радость, восторженные возгласы, новое нарядное платьице, любимые блюда за столом, шоколад, гости, еще подарки, компания приглашенных сверстников -- одним сплошным веселым праздником пролетал этот день.
   Сегодня она не ждет никакого подарка, не будет ни гостей, ни поздравлений. Никто даже не знает, и хорошо: на людях было бы особенно тяжело.
   Наташа все еще продолжает лежать. Зачем торопиться? Часы пробили одиннадцать, в комнатах хозяйки давно уже движение. Кто-то звонит, чьи-то шаги, разговор. Наташа не дает себе труда прислушиваться: не все ли равно?
   -- Барышня, можно к вам? -- раздается у дверей голос горничной.
   -- А что такое?
   -- Да вот тут расписаться вам надо.
   -- Мне? Расписаться?
   Наташа приподнимается на кровати, сердце ее безотчетно бьет тревогу.
   -- Войдите! -- торопливо говорит она и, быстро вскочив, наскоро кое-что накинув на себя, подбегает к двери.
   -- Давайте, -- протягивает она руку.
   -- Вот тут извольте расписаться, -- указывает почтальон. -- Еще с вас 10 копеек за доставку.
   Наташа исполняет все требуемое.
   -- А где же письмо? -- спрашивает она.
   -- Письма никакого нет-с, только это.
   Он передает девушке большой деревянный, совершенно легкий ящик.
   Наташа удивленным взглядом окинула посылку. Но, едва глаза ее упали на адрес, едва только различила она штемпель места отправления, как руки радостно задрожали, и она, растерянная, не догадываясьдаже вскрыть ящик, заметалась с ним из угла в угол своей комнаты, читая и перечитывая надпись на крышке.
   -- Десять копеечек с вас за доставку, -- напоминает почтальон.
   -- Ах, сейчас, сию минуту. Нате вам.
   Она подает ему полтинник, и, видя, как низко кланяется тот, как доволен, жалеет, что в эту минуту не имеет больше мелочи.
   -- Да, открыть, ведь открыть нужно.
   Наташа берет большой перочинный ножик и подсовывает широкое лезвие под крышку. Тоненькие, как иголочки, гвоздики поддаются -- и вот верхняя дощечка снята. Теперь виднеется лишь шелковистая белая бумага, но из открытого ящика несется нежный знакомый аромат, который сразу переносит девушку в какой-то чудный мир. В груди словно зацветает что-то, пахнет весной, веет тишиной светлой теплой ночи...
   Осторожно, боясь повредить заключенное в бумаге неизвестное нечто, уже дорогое, уже любимое, девушка со всеми предосторожностями вытаскивает большой воздушный предмет. Бумага соскальзывает на пол: в руках Наташи -- дивный благоухающий букет белой сирени. Легкие, пушистые как снежинки лепестки грациозно группируются на зеленых стебельках, нежный чарующий аромат весны наполняет комнату...
   И расцветают яркие розы на щеках девушки, звездочками загораются глаза...
   А это что? На средней ветке букета блестит крупная прозрачная росинка... У Наташи кружится голова от охватившего ее счастья. Торопливо, но осторожно отделяет она от стебелька светлую капельку. В руке ее -- тонкое золотое кольцо с великолепнейшей воды крупным брильянтом, несравненно больше того, прежнего, памятного камня... В ту же секунду кольцо -- на ее пальце.
   -- Боже, Боже, какое счастье! Какое громадное счастье!.. И сегодня!..
   Слов нет. Охватившее глубокое чувство слишком велико. Как ярко, как широко осветила кругом весь горизонт эта новая, лучистая путеводная звездочка...
   -- А письмо? Неужели нет письма?
   Наташа тщательно осматривает ящик -- ничего больше!
   И вдруг ей становится ясно, что письма и не может быть, что оно никогда не сказало бы того, что без слов передали эти нежные лепестки, эта блестящая светлая росинка. Они говорят ей, что Дима все понял, поверил, не пожалел, не простил, а поверил. Его звездочка не потухла, нет: вот она, горящая ярче и крупнее прежнего! Вот и они, эти белые цветочки, безмолвные ласковые свидетели той светлой, яркой, безоблачной ночи, незабвенной ночи. И снова, как тогда, что-то поет в душе девушки, тихо баюкает ее, будто осеняя большими белыми крыльями.
   Но вдруг словно внезапно упавшая темная тень омрачает радужные мысли девушки: каким путем дошел Дима до сознания ее правоты и правдивости? Какой, может быть, тяжелой ценой купил он это убеждение? Сколько, быть может, перенесено страданий? Да и пережиты ли они уже? А если и сейчас страдает он, если неожиданный тяжелый удар подкосил, сразил его? Ведь тогда он один, совершенно одинок. Не с кем поделиться, не с кем если не словами, то хоть взглядом, хоть пожатием руки облегчить душевную тяжесть. Ведь с чужими, хотя и добрыми друзьями не поделишься.
   В эту минуту для Наташи неопровержимо становится ясно, что и Страхов, и сестра его, при мысли о которой вчера еще сердце ее сжималось, -- чужие, всего лишь чужие. Одна она, Наташа, может разделить его горе, одна она близка ему, нужна ему. Да, нужна -- она сознает, чувствует это всем существом своим.
   -- Нельзя, нельзя оставлять его одного. Бог знает, как тяжело у него, быть может, теперь на сердце.
   Девушке ясно, что делать: поехать туда, ни одного дня не оставлять больше Дмитрия в томительном одиночестве.
   В руках Наташи -- снова тот самый чемоданчик, с которым уходила она в ту грустную ночь. Снова складывает она в него свои вещи, те же самые вещи, только чувство, которое сопровождает эту работу, совсем, совсем иное.
   -- Однако ведь так вдруг уехать нельзя. Надо сказать Ольге Васильевне, попросить отпуск хоть на несколько дней. Милая, дорогая Ольга Васильевна!
   Теперь, когда ожила душа девушки, когда полным темпом забилось ее сердце, когда проснулась прежняя присущая ей чрезвычайная чуткость, только теперь вполне поняла и оценила она, как многим обязана этой чудной умной женщине. До сих пор только мозг девушки отдавал себе в этом отчет, усталое же сердце дремало, но теперь горячее, благодарное чувство наполняло его.
   С теплой лаской обняла она старушку и поздоровалась с ней. Вся внешность Наташи, ее радостно-взволнованный голос, залитое счастьем розовое личико, мягкая безмятежная лучистость взгляда -- все это, прежде чем девушка высказала свою просьбу, подсказало Тихомировой, что та неспроста пришла к ней.
   Наташа не сказала, не могла сказать всего, не могла точно определить и цели своей поездки.
   -- Я там нужна, я знаю, чувствую это, -- только проговорила она.
   И старушка не расспрашивала. Она всем сердцем радовалась за духовное воскрешение дорогой воспитанницы, за которую и сама уже исстрадалась. Было решено, что Наташа выедет ночью и во всяком случае вернется через неделю.
   -- Уж как себе знаешь, а без обеда не пущу, -- заявила старушка. -- Поскучай со мной, вон сколько времени не увидимся. Да ведь я долго не задержу, у меня, ты знаешь, в три часа обед.
   Наташа крепко обняла Ольгу Васильевну и, конечно, осталась, но ее страшно тянуло домой в ту комнатку, где она пережила сегодня такую громадную радость, где белоснежная сирень, распространяя свой нежный запах, навевала ясные, тихие грезы...
   Легкой, бодрой походкой возвращалась девушка от Тихомировой. Чуть-чуть пощипывал морозец, снег поскрипывал под ногами, извозчичьи санки, звеня бубенчиками, неслись по еще не выбитой дороге. На улицах и в магазинах постепенно зажигали огни. Наташа полной грудью вдыхала чистый холодный воздух. Сегодня сверкающее жизнью и белизной деревце сирени в витрине магазина не наводило на нее тяжелых дум. Приветливо, как дорогим друзьям, улыбалась она милым цветочкам.
   -- Завтра, завтра в это время я уже буду подъезжать, завтра я увижу Диму. Господи! Если бы кто-нибудь предсказал мне это вчера -- ни за что бы не поверила. Завтра!.. Завтра!..

Глава XV

   После отъезда Наташи Дмитрий Андреевич завалил себя работой, и в этом было его спасение. С возвращением его из-за границы практика, и прежде обширная, значительно выросла: утро в больнице, визиты по домам и прием у себя на квартире заполняли почти весь день. Если прибавить к этому работу над близкой уже к концу диссертацией, то свободного времени в его распоряжении оставалось немного. Но была еще ночь с ее медленно ползущими часами. Тут предоставлялся полный простор мыслям, предположениям, тревогам.
   Со дня получения от Тихомировой известия, что Наташа у нее, доля тревоги спала с его души: он знал, по крайней мере, что девушка в надежных руках, что она ни в чем не будет нуждаться. Но каковы были ее дальнейшие планы? Собиралась ли она связать навсегда судьбу свою с человеком, которым увлеклась? И опять все в Сольском восставало против такого предположения. Тяжелые беспросветные думы томили его.
   А кругом все ежечасно, ежеминутно напоминало отсутствующую: каждая вещица, каждый стул, место, которое занимала она за обедом, чашка, из которой пила. Кто-нибудь случайно упоминал ее имя, -- и он весь вздрагивал, точно сейчас должна была появиться она сама. Все чаще вертелось у него в памяти любимейшее стихотворение Апухтина, все чаще повторял он мысленно полные глубокого смысла и значения слова:
   
   Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
   Если имя твое невзначай назовут,
   Мое сердце, как прежде, дрожит...
   Укажи же мне путь, назови мне страну,
   Где прошедшее я прокляну,
   Где бы мог не рыдать я с безумной тоской
   В одинокий полуночный час,
   Где бы образ твой, некогда мне дорогой,
   Побледнел и угас?
   Куда скрыться мне? Дай же ответ!
   Но ответа не слышно, страны такой нет.
   И как перлы в загадочной бездне морей,
   Как на небе вечернем звезда,
   Против воли моей, против воли своей
   Ты со мною везде и всегда.
   
   Да, это было именно то состояние, которое переживал Дмитрий Андреевич.
   Он сказал Наташе, что светлая звезда его потухла. Действительно, темные тучи заволокли, отодвинули ее далеко-далеко, сделали бесцветной, невидимой, но глаз упорно всматривался в густое облако, лишившее его света, стараясь сквозь нависшую мглу разглядеть хоть слабый блеск скрывшегося светила. Порой будто что-то загоралось, мелькал лучезарный призрак, но серая мгла снова заволакивала минутный просвет.
   За последнее время Катя стала снова прежней, обыкновенной Катей. Опять исчезала она каждый вечер, нарядная, душистая. Она больше не ловила каждую свободную минутку Димы, не караулила всякий его шаг, не засматривала ему в глаза. Еще самое первое время после ухода Наташи девушка старалась приблизительно держаться взятой на себя роли: ей нужно было укрепить зародившиеся в сердце брата подозрения относительно Наташи, она все еще не чувствовала себя в полной безопасности. Вдруг какое-нибудь письмо от Наташи, какой-нибудь намек с ее стороны!
   Она добросовестно контролировала каждое письмо, каждую записочку, получаемую братом. Еще позаботилась она о том, чтобы сколь возможно не допускать встреч Дмитрия Андреевича со Жлобиным: этот франтик мог наболтать лишнего, невольно раскрыть всю ее игру. Со свойственными ей хитростью и изворотливостью сумела она устроить так, что визиты Жлобина к ним прекратились.
   Когда же прошло два месяца и Катя убедилась, что никаких известий от Наташи нет и, вероятно, не предвидится, она окончательно успокоилась. Дмитрий ничего не говорил ей о полученных от Тихомировой сведениях. Только Анисью, которая не могла примириться с мыслью об исчезновении Наташи и сопряженной с ней неизвестностью, успокоил он, сказав, что девушка в верных, надежных руках.
   В начале октября Дмитрий Андреевич завершил наконец всю подготовительную работу по своей диссертации и должен был уехать недели на две для защиты ее при университете. Почти накануне отъезда, заканчивая кое-какие необходимые дела и покупки, он зашел между прочим в парикмахерскую постричься. Пока мастер делал нужные приготовления, Дмитрий Андреевич бесцельно прошелся по комнате. Вдруг как вкопанный остановился он у стеклянного шкапа: посреди висевших там париков, локонов, шиньонов внимание его приковала к себе великолепная светло-золотистая коса, пушистая и вьющаяся, того особенного, слишком хорошо знакомого, памятного ему столь редкого оттенка. Чрезвычайное волнение охватило его. Едва владея собой, сел он на пододвинутое ему кресло.
   -- Скажите, пожалуйста, -- обратился он к парикмахеру, -- а что, все эти шиньоны и локоны вы приготовляете из настоящих волос?
   -- Из самых настоящих.
   -- Неужели? -- продолжал Дмитрий Андреевич. -- Но разве существуют, например, такие натуральные волосы, как вот та коса, что висит у вас за стеклом, вторая справа? Это ведь не настоящий волос?
   -- Изволите ошибаться. Самый настоящий.
   -- Вот интересно! А можно полюбопытствовать, посмотреть?
   -- Сделайте одолжение, с величайшим удовольствием, -- охотно согласился тот. -- Вы совершенно справедливо изволили заметить и обратить на этот предмет ваше внимание: это своего рода редкость. Извольте посмотреть.
   Длинная светлая коса очутилась в руках Дмитрия Андреевича, волнение которого росло с каждой минутой, и пальцы его слегка дрожали.
   -- Разве это не подкрашено? -- спросил он.
   -- Ни чуточки-с. Такой цвет, да еще при подобной длине, -- это редкость, так сказать, капитал-с, ценится на вес золота...
   -- Сколько же может стоить этакая коса?
   -- Свыше двухсот, до трехсот рублей. Но мне, изволите ли видеть, очень удачный случай выпал, я приобрел ее, что называется, задаром -- за шестьдесят рублей-с.
   -- Почему же так дешево?
   -- Да изволите ли видеть, первое, что особа-то эта, видно, больно в деньгах нуждалась, ну и цены, значит, не знала. Пришла такая маленькая, худенькая, плохонько одетая девочка лет пятнадцати, сама бледная вся, губы дрожат, и только просит: "Скорей режьте, ради Бога, скорей". Как остриг я первую прядку, ей чуть дурно не сделалось, ей-богу-с. Как мел стала, глаза закрыла, а сама все повторяет: "Скорей, ради Бога, скорей". А когда кончил, она глаза еще крепче зажмурила, так их и держала, пока спиной к зеркалу не повернулась, потом платочек на голову накинула, деньги взяла, а сама так и дрожит, чуть на ногах держится. Намучилась, видно, здорово, да, должно быть, нужда-то большая была, видать, что не с радости решилась. Готово-с, прикажете и бородку подстричь?
   -- Нет, нет, сейчас некогда, в другой раз. До свидания! -- заторопился Дмитрий Андреевич.
   -- Честь имею кланяться, мое почтенье-с.
   До глубины души поразил и взволновал Сольского только что слышанный рассказ. Что это? Почему Наташа так нуждалась в деньгах, она, такая скромная в своих требованиях и привычках? Какая крайность толкнула ее на это?
   Для него не было больше сомнения, что не кокетство, не желание нравиться руководило ею. Очевидно, она перестрадала неизбежность расстаться со своими волосами. Вопрос становился более серьезным, более жгучим, надо было заглянуть глубже и искать причину.
   Новая загадка овладела теперь помыслами Дмитрия Андреевича. Пусть она пока неразрешима, но будто прояснилось немного на душе, будто раздвинулись черные тучи, будто что-то блестело вдали. Теперь он знал, что Наташа выстрадала, перенесла какое-то горе, что очевидная крайность, тяжелая необходимость вынудила ее к тому, что прежде представлялось легкомыслием, выходкой взбалмошной девушки. Что-то щемило его сердце, в него закрадывалась глубокая жалость к Наташе и неясный еще упрек самому себе, сознание своей виновности за слишком неосмотрительный, поверхностный приговор.
   С этим чувством и уехал он.
   Дмитрий Андреевич блестяще защитил диссертацию и был удостоен звания доктора медицины. Одна мечта сбылась, но почему не ощущал он светлой радости? Почему в эту счастливую минуту не воспрянула душа? Ведь намеченная цель была выполнена? Да, но не было около него той, которая наравне с ним разделила бы это торжество, для которой его цель была ее, их общей целью, залогом будущей совместной работы, преддверием к чему-то еще не выясненному, к какой-то светлой манящей дали.
   Сольский несколько ранее, чем предполагал, окончил свои дела и за два дня до назначенного срока возвратился домой. Он застал Катю за утренним чаем. При неожиданном появлении брата девушка совершенно растерялась, и потребовалось все присущее ей умение владеть собой, чтобы побороть смущение.
   -- Что это ты, Катюша, нездорова? -- ласково спросил он, целуя ее.
   -- Да, немножко, что-то голова побаливает, плохо спала сегодня, -- ответила та.
   -- Чего хуже! -- ворчала про себя Анисья, таща чемодан. -- Поди, в седьмом часу спать-то улеглась. Как тут голове от всех делов-то таких не трещать. Вишь ты, как испужалась! Ажно позеленела вся. Ну, да уже недолго таперича, скоро допляшешься, поди, все уже терпения лишились, больше зубы-то не заговоришь, -- изливала она душу перед сюртуком Дмитрия Андреевича, который старательно распяливала на вешалке.
   Немного освежившись и переодевшись с дороги, Дмитрий Андреевич, не теряя времени, отправился в больницу. Там, конечно, с нетерпением ждали известий о результате защиты и были приятно удивлены его преждевременным возвращением. За почти две недели отсутствия накопилась масса всяких дел, и работа сразу всецело охватила его.
   Катя почти весь этот день провела, не выходя из своей комнаты. Слышался стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков -- очевидно, на нее напала мания аккуратности, и она повсюду наводила порядок. Утомленная и бледная, вышла она к обеду.
   -- Что ж, ты весь день всё занят был? Значит, тебе и отдохнуть с дороги не дали? -- осведомилась сестра. -- А что предполагаешь делать вечером?
   -- Разве ты имела на меня какие-нибудь виды, Катюша? Может, в театр хочешь пойти? Если так, то мне очень неприятно, но я не могу сегодня составить тебе компанию: в семь часов у нас назначено экстренное заседание -- оказывается, ждали только меня и, узнав о моем возвращении, сейчас же и потребовали к ответу, так что сегодня невозможно.
   -- Нет, -- возразила Катя, -- так просто спросила. Я и сама сегодня не свободна: приглашали Солнцевы, просили пораньше, так я собираюсь.
   -- Вот и прекрасно, значит, каждый отправится исполнять свои обязанности. Может, тебя подвезти? Я в восемь еду.
   -- Нет, нет, мерси, -- живо запротестовала Катя, -- мне в восемь поздно, я сейчас еду, просили пораньше.
   -- И ты воображаешь, что, пока оденешься на вечер, выедешь раньше меня? У вас, девиц и дам, эта процедура требует обыкновенно часа полтора. Ведь не в этой же темненькой блузочке собирается моя щеголиха в гости?
   Между вопросом Дмитрия Андреевича и ответом Кати протекла почти минута.
   -- Конечно, переоденусь, но не сейчас, я возьму с собой светлое платье, а то сегодня такая слякоть... ехать далеко, приеду Бог знает в каком виде. Вечер, вероятно, поздно затянется, ночью возвращаться ужасно неприятно... Я думаю там и переночевать. Я даже сложила в корзину платье и необходимые для ночи вещи.
   -- Пожалуй, ты и права. Так как же, уже в путь? -- спросил он, видя, что сестра подходит к нему с протянутой рукой. -- А все-таки вид у тебя нехороший, Катюша! Ты страшно бледна. Благоразумнее было бы посидеть дома и отдохнуть. Вон и руки совершенно холодные. Покажи-ка пульс. Немножко учащен. Ай, что это? Смотри, у тебя из кольца камень вывалился.
   -- Да, я уже видела, и мне страшно досадно. Тут была очень красивая и довольно большая бирюза. Постичь не могу, куда она девалась, словно сквозь землю провалилась. Между тем на улице я потерять ее не могла. Где-то дома -- я в тот день даже никуда не выходила, поехала только вечером в театр, когда уже спохватилась, что бирюзы нет. Всё обшарила, Анисья все комнаты вымела -- как в воду канула. Ужасно обидно! Ну, так прощай.
   -- Все-таки решила ехать? Одевайся хоть потеплее. Желаю веселиться и одержать много побед.
   -- Поцелуй меня, Дима, -- робким голосом попросила Катя и с не свойственной ей горячностью сама нервно и порывисто поцеловала брата.
   Тот ласково обнял ее.
   -- Положительно у тебя нервы гуляют, Катюша. Совсем ты какая-то расклеенная. Видно, придется серьезно мне обратить на тебя свое медицинское внимание. Смотри же, попроси, чтобы Анисья к самому крыльцу позвала тебе извозчика.
   Он еще раз прижал ее холодную руку к своим губам, и девушка вышла.

* * *

   В двенадцатом часу ночи возвратился Дмитрий Андреевич домой. Дорожная усталость и целый день работы сильно давали себя чувствовать, но необходимо было еще проверить один счет, чтобы завтра утром внести по нему известную сумму в казначейство.
   Сольский достал ключи и хотел открыть ящик стола, но замок, очевидно, заржавел или в него попало какое-нибудь постороннее маленькое тело -- ключ не двигался. Долго провозился Дмитрий Андреевич, и наконец внутри что-то щелкнуло, ключ повернулся. Вытащив из бокового кармана бумажник и отсчитав нужную сумму, он присоединил ее к расчетному листу, намереваясь, по обыкновению, свои личные деньги вложить в шкатулочку. Подняв ее крышку, он был поражен: там было пусто, всегда хранившиеся в ней процентные бумаги исчезли.
   "Странно, -- подумал Дмитрий Андреевич, -- неужели я переложил их в другое место?"
   Между тем он великолепно помнил, и с каждой минутой все яснее, что еще в день отъезда, утром, все имевшиеся у него в наличности как свои, так и казенные деньги он снес в казначейство: в столе же оставались, на их всегдашнем месте, только процентные билеты.
   -- Где же они? Непостижимо! Ведь в доме никого постороннего. Допустим, кто-нибудь забрался? Но Анисья никогда не оставляет квартиру без надзора.
   Он опять принялся терпеливо шарить, пересматривая каждую записочку, каждый конверт. Маленький твердый предмет неожиданно привлек его внимание.
   -- Что это? Откуда?.. Странно: бирюза. Ах да, Катя говорила, что она камень из кольца потеряла и так и не нашла. Вот курьезный случай! Как он мог попасть сюда?
   Успокоительная мысль пришла ему в голову: "Очевидно, Катя почему-либо и спрятала билеты".
   После этого Сольский разделся и с наслаждением растянулся на постели, потушив огонь. Но какое-то неясное беспокойно копошилось в нем.
   "Все-таки странно... Откуда же она узнала про билеты? Ведь кроме меня и... Наташи, никто не подозревал об их существовании... Да и ключи я с собой брал..."
   Мутное, серое, тоскливое чувство заползает в душу Дмитрия Андреевича, но тревожный, полный каких-то бесформенных образов сон завладевает им.
   С сознанием чего-то неприятного впереди просыпается он.
   -- Ах, да... билеты... надо сейчас же Катю спросить...
   Но Кати еще нет. Анисья с самым хмурым видом докладывает, что там какой-то человек с письмом дожидается.
   -- Почитай, ужо разов десять приходил, как вас не было-то, и таперича требует, чтобы письмо передать беспременно в собственные руки, чтобы, значит, сумлений никаких.
   Человек, по виду -- артельщик из магазина, передает ему большой серо-синий конверт. Вскрыв его, Дмитрий Андреевич неприятно изумлен.
   -- Скажите, что я сегодня же, а если что-либо меня задержит, то самое позднее завтра зайду сам. Будьте покойны.
   В руках Дмитрия Андреевича -- длинный счет на имя Кати, требующий немедленной уплаты. Его тяжелое настроение усиливается.
   Возвратившись из больницы к обеду, он все-таки не находит Кати. Вид Анисьи чернее тучи. Теперь уже определенное беспокойство охватывает Дмитрия Андреевича.
   -- Почему Катя не возвращается? Может, расхворалась? Вчера уже немоглось ей.
   Но он чувствует, что не в том дело. Темное и тоскливое ощущение все настойчивее поднимается со дна души, будто нашептывает что-то жуткое, от чего он весь содрогается. Тревога растет.
   -- Если до шести Катя не вернется, я сам поеду за ней.
   Но в четыре часа какой-то человек приносит еще письмо: почерк Кати.
   
   "Милый Дима! Я уехала совсем, иначе я не могла поступить. Мы с тобой разные люди, и ты едва ли поймешь меня. Жить в тех условиях, как жили мы, я не в состоянии. Мне нужны блеск, роскошь, ширь, жизнь в полном смысле этого слова. Дома я задыхалась. Теперь я нашла свою дорогу: я становлюсь артисткой. Я верю в свою славу, многие предсказывают мне ее, но я надеюсь найти и счастье: человек, с которым я ухожу, сулит мне и то и другое. Он тоже артист.
   Прощай, Дима, и прости: я во многом перед тобой не права, но, в сущности, виновата ли я, что не могла ни в чем переделать себя? Всякий борется за существование, и я старалась сделать свое терпимым. Мещанские добродетели и рай в шалаше не для меня, я не Наташа.
   Не слишком же осуждай меня. Верь, мне неприятно, что я причиняю тебе огорчения и беспокойство.

Твоя Катя.

   P. S. Будь добр выслать мне мои вещи в Н. до востребования А. Б. В., но меня в Н. не ищи, я там не буду: третье лицо получит багаж".
   
   Дмитрий Андреевич окончил чтение письма и молча сидел, подавленный тяжелым впечатлением.
   -- Уехала? -- кратко спросила Анисья.
   Он сделал утвердительный знак.
   -- Так-ак! -- протянула женщина. -- Того и ждать надоть было. Али ты, Митенька, не кручинься, не стоит она того, право слово, не стоит. Хоть и сестра она тебе родная, али не ко двору пришлась, волком завсегда глядела, как ты ни кормил, ни берег ее. Много она тут делов наделала. А мало от нее Наташенька слез да обид приняла? И-их, что сестрица-то твоя тут без тебя доказывала. Думал, коли не отписывала тебе ничего Наташенька, душа ангельская, так тут и взаправду гладь да тишь была? Слова она с ней, с сироткой горемычной, по-людски не сказала, а бывало, что и куском попрекнет. Та только губы, бывало, сожмет, а сама вся словно стенка побелеет. Нужда-крайность была али хлебушка от твоих достатков не хватило бы сиротке, что она учительшей-то по домам чужим бегала, людские, прости, Господи, пороги обивала, чтобы, значится, копейку свою иметь да той крале не кланяться? Еще та же и сосала ее, с грошей-то ейных заработанных. Все в нее, как в прорву, садила Наташенька. Али, думаешь, сладко ей было, как колечко-то продавать пошла? Ноченьку цельную рекой разливалась, встала поутру -- краше в гроб кладут, а потом, как возвратилась, -- смерть-смертью, как еще ноги-то ее держали! -- все более воодушевляясь, выкладывала Анисья так долго сдерживаемое, наболевшее и накопившееся у нее на сердце. Теперь словно плотина прорвалась.
   Дмитрий с жадностью и глубокой жгучей болью ловил каждое слово старухи. Совсем новые, никогда не приходившие ему на мысль обстоятельства выяснялись перед ним. При слове "кольцо" он весь вздрогнул.
   -- Она продала кольцо?.. Кто тебе сказал? Почему ты так думаешь?
   -- Уж, ведомо, не Наташенька хвастаться приходила, да и сестрица твоя не похвалялась... Никто не сказывал. Ну так я, слава тебе, Боже, не второй годок на свете живу, да и глаза-уши имею, ну да и смекалку еще от старости не вовсе отшибло. Да тут и дите малое обмозгует: пошла в город -- колечко на пальчике сверкало, а вернулась -- нету его. Сама уж и плакать не может, будто обындевелая вся, а в кармашке, смотрю, как платьице-то чистить взяла наутро, почитай чуть не сто рублей -- и красненькие, и синенькие, разных там было. Что ж, с неба ей, что ли, деньжищи-то такие свалились?
   Дмитрий был глубоко поражен.
   -- Ты, что ж думаешь, она... сестра у нее эти деньги попросила?.. -- с трудом выговорил он.
   -- Просить, чай, не просила. Ну так, думаю я, Наташенька-то и без просьб ейных сама денежки эти либо ей отдала, либо долги ейные уплатила. Тут из лавок-то со счетами что воронья каждый день мальчишек разных налетало, всё тебя спрашивали. Катерина и туда, и сюда, как мышь металась в клетке. Что уж она там выдумывала -- не ведаю, но позатихло воронье-то. Думаю так, что Наташенька за нее и заплатила. А там, как пронюхали, что ты приехал, опять писульки всякие -- счета, значится, что ни день приносить начали. Да сестричка-то твоя, ловкачка здоровая, все их прикарманивала. "Я, -- говорит, -- сама братцу передам". А поутру подметать придешь -- так бумажных шушвалочек на полу полным-полно, едва щеткой отколупнешь. А сама перед тобой юлит, в глаза всё тебе засматривает. Тьфу... ажно с души воротило, глядючи на ейное комедиянтство.
   По мере того, как говорила Анисья, все происшедшее с ужасающей ясностью вставало перед глазами.
   -- Ах, Анисья, Анисья! -- грустно упрекнул Дмитрий. -- И почему ты до сих пор ни словечком ни разу не обмолвилась? Ведь я ничего, ничего не подозревал, я думал совершенно другое...
   -- А что говорить-то мне было?! Разве смею я в твои господские дела соваться? Что ж, прийти да тебе на сестрицу твою наговаривать? Такая она, мол, да сякая, транжирка, мотовка, обидчица ехидная. Что ж бы ты-то, неужто мне больше, чем сестре родной, поверил бы? Да пикни я только, она бы меня перед тобой с грязью смешала бы, воровкой, мошенницей представила бы, с дому бы выжила. Она сестра, а я что? Служанка, наемница. Уж коли ту, сиротинку, ночью с дома уйти заставила от сладости жизни, так меня бы еще и кругом всю ошельмовала бы. Словечко молвить?.. Поди-ка, пикни только, дала б она мне феферу...
   Да, конечно, Анисья была права: если Катя сумела заронить и раздуть искру сомнения относительно Наташи, то еще легче и с бо льшим успехом сделала бы это относительно Анисьи.
   Дмитрию Андреевичу хотелось остаться одному. Он пошел в кабинет, запер за собой дверь и предался своим размышлениям. Новый полученный удар был силен. Но благодаря ему прежние, уже известные факты как бы перетасовались, сместились, получили освещение с совершенно новой неожиданной стороны.
   -- Катя... Неужели? -- Не хотелось верить -- слишком густые и темные тени падали на образ сестры. Конечно, он никогда не считал ее идеалом женщины, он знал ее недостатки, мирился с ними, оправдывал их неправильным воспитанием, отсутствием материнского влияния, он даже не осуждал, а жалел Катю, но он верил, старался уверить себя в ее добром сердце. О честности же не могло быть и речи, это подразумевалось само собой, иначе и быть не могло. Он бы, вероятно, счел оскорбительным для сестры, если бы позволил себе задуматься над подобным вопросом. Но теперь неумолимые факты, толкая и выдвигая друг друга, рисовали ему ясную картину происшедшего.
   И предательский голубой камушек, небольшая бирюзинка, являлась одним из краеугольных камней, на которых зиждилось тяжелое обвинение. Да, удар был силен. Но одновременно с новой, мрачно нависшей над душой его тучей поднималось лучезарное облако, выплывал в громадном величии, в своей сияющей духовной красоте другой образ: Наташа, его маленькая Наташа светлым видением стояла перед глазами Дмитрия Андреевича.
   Ее, эту чистую, ясную душу мог ли он запятнать недоверием? Ее, отказавшуюся от самого дорогого, сумевшую перенести тяжесть незаслуженного подозрения, сдержать в своем сердце крик боли, негодования, протеста, скрыть позорный поступок Кати, чтобы не нанести ему того удара, который, думала она, будет ему еще тяжелее, чем разочарование в ней, Наташе! Да, конечно, Наташа знала, поняла в свое время, как наконец понял и он, куда девался первый исчезнувший билет. Теперь он понял также, откуда появились девяносто рублей, найденных в столе после ее ухода: нет, не на долги Кати пошли такой тяжелой ценой добытые Наташей деньги, -- очевидно, она хотела заменить пропавший билет другим, но что-либо помешало. Анисья права: продано колечко, как проданы чудные золотые косы! И все принесено в жертву одному -- заботе об его покое.
   Каким маленьким, ничтожным, легковерным, поверхностным чувствовал себя Сольский перед этой почти девочкой. Как мог он, как смел усомниться? Он обязан был верить ей на слово вопреки самым ярким доказательствам. Он должен был верить только ее голосу, ее глазам -- они никогда не лгали.
   С жадностью перечитывал он опять письмо Наташи, писанное в ночь отъезда. Как понятно ему теперь каждое слово, и не только строки, но и между строк. Как мог не понять, как мог не увидать он тогда же ясную до очевидности чистоту и невинность девушки? Просто, безо всяких громких фраз принесла она свою величайшую жертву.
   "Если можешь, почувствуй, пойми... -- молила она. -- Ищи же меня, напиши мне только в том случае, если снова поверишь в меня, -- говорила она далее, -- но факты -- увы! -- неопровержимы, а чудес... не бывает". -- Что вынесло, что перестрадало это самоотверженное сердечко!
   Глаза Дмитрия Андреевича остановились на большом портрете Варвары Михайловны, что висел над столом.
   -- Тетя Варя, милая, дорогая тетя Варя, простишь ли ты мне когда-нибудь, что вынесла она, твое сокровище, твоя маленькая Наташа? И из-за кого? Из-за меня, которому ты доверчиво поручила ее, который, говорила ты, сбережет ее так же, как сберегла бы ты сама. Сберег!.. Сберег!.. -- с горькой усмешкой проговорил он.
   Дмитрий Андреевич изнемогал от переполнявших его душу разнородных чувств. Ему безумно хотелось излить перед девушкой сейчас, сию минуту, все то, что бушевало в нем: глубокую скорбь и громадную радость, всю боль, которую причиняло ему осознание перенесенных ею страданий, и весь восторг, все благоговение перед ней.
   Он пробовал писать, но мертвая буква бессильна передать сложные ощущения, испытываемые им. И едва ли найдется даже живое слово, которое сможет выполнить это. Да, и здесь надо, как говорила Наташа, "понять, почувствовать" и...
   -- Простить, -- от себя добавил он.
   "Пойми, почувствуй, прости и ты, моя Наташа, почувствуй своей большой, светлой душой", -- пишет снова он, но и этот листок, как и все предшествовавшие, кажется ему бледной, жалкой пародией на то, что переполняет его душу. Хочется поехать к ней, броситься к ногам, молиться на нее. Но он не смеет, и какая-то робость одолевает его.
   -- Нет. Сначала написать, узнать, что думает она, может ли простить, откликнется ли, а тогда уже ехать. И каждый день пишет он длинные письма, но ни одно из них не доходит до одинокой тоскующей Наташи. В таком колебании проходит три дня.
   За это время только одну мысль, крепко засевшую в голове, не дававшую ему ни секунды покоя, удалось Дмитрию Андреевичу привести в исполнение: во что бы то ни стало получить обратно Наташино колечко-звездочку, которое стало для него святыней. Одно сознание, и прежде ужасное, что кольцо это на пальце Жлобина, неизвестно какой игрой слепого случая попавшее туда, теперь стало невыносимым, и Дмитрий решил, какой бы цены это ему ни стоило, завладеть им.
   Дело удалось совсем просто. Жлобин, всегда нуждающийся в деньгах, был, что называется, в долгах как в шелках. Со своим пристрастием модного франтика ко всяким блескучкам и украшениям он приобрел, как узнал теперь Дмитрий Андреевич, на выплату или на обмен различные запонки, булавки, брелоки и кольца. Последние пользовались его особенным расположением. Роковой случай привел Наташу в тот магазин, где он состоял обычным клиентом и проделывал свои маленькие операции. Проданное ею кольцо было взято им в рассрочку. Однако благодаря своим хроническим финансовым затруднениям расплату он производил крайне неаккуратно. Вещь между тем уже сослужила свою службу: все, кому видеть надлежало, успели налюбоваться брильянтом, поэтому когда Дмитрий Андреевич, очень тонко поведя дело, предложил Жлобину переуступить кольцо, тот, поломавшись для вида и проговорив раз десять: "Только для вас, rien que pour vous, mon cher!", с восторгом согласился на выгодное предложение.
   Заветная звездочка была на пальце Дмитрия Андреевича.
   Теперь, когда вещественное напоминание о милой девушке было постоянно перед глазами, желание видеть ее становилось неодолимым. И вдруг вспомнил он, что через два дня ее день рождения. Какая непростительная забывчивость! Теперь ему ясно, что делать: громадный букет белой сирени и новое брильянтовое колечко были отправлены на имя Наташи. Они скажут ей всё. Чуткая, умная не только умом, но и сердцем, она поймет то глубокое значение, которое вложил он в эту посылку, поймет и откликнется... Он будет ждать ее весточки, и тогда... Утром он сходил на почту, а к вечеру уже изнемогал от неизвестности, от нетерпения... Нет, он не в силах ждать, к чему это бессмысленное промедление?..
   Той же ночью Сольский выехал сам. Он страшно волновался, часы безжалостно ползли, поезд едва двигался. Ему казалось, что он опоздает, что должно что-то случиться и он больше не увидит Наташу, что он потерял ее навсегда.
   Вот наконец он поднимается по ее лестнице, звонит в ее квартиру. "Вдруг переселилась? Уехала совсем, неизвестно куда..." -- думает он, уже нажимая электрическую пуговку. Голос его дрожит.
   -- Могу я видеть Наталью Владимировну?
   -- Сейчас они вышедши, но скоро будут. Извольте обождать!
   Горничная вводит его в небольшую уютную комнату и зажигает лампу с розовым абажуром.
   -- Пожалуйте-с.
   Он входит. Ее комната...
   Глубокое волнение, почти благоговение овладевает им. На самом видном месте -- букет. На письменном столе -- его, Димы, большой портрет, вон еще два маленьких его же. Вот, видно, только что отодвинутое креслице, где сидела она, вот тетрадь, писанная ее красивым круглым почерком, вот знакомая черная сумочка, вот прежний ее бюварик...
   Зазвенел звонок, послышались шаги горничной, распахнулась входная дверь, и зазвучал свежий молодой голосок:
   -- Вот и я!
   Быстрым движением скинула Наташа пальто.
   -- Уж и лампа горит? Отлично! Что вы говорите? -- обратилась она к горничной, видимо, не расслышав ее слов, но та уже скрылась за дверью коридора.
   Наташа переступила порог, на секунду приостановилась. Вдруг лицо ее засветилось глубоким счастьем, и совсем как всегда, как прежде, она бросилась ему на грудь.
   -- Ты!.. Здесь!.. И сегодня!.. Какое счастье!.. -- голос ее прерывался.
   -- Наташа!.. Наташа!.. -- только и мог проговорить Дмитрий Андреевич. -- Ты не гонишь меня?.. Ты можешь простить?..
   -- Видишь, мой чемодан уложен. Если бы не приехал ты, сегодня ночью поехала бы я к тебе, -- просто сказала она. -- Я почувствовала, что нужна тебе... Твоя посылка сказала мне все.
   -- О, как нужна!.. Как необходима!.. Я изнывал в темноте, но теперь снова вспыхнула моя путеводная звездочка, ярче, крупнее, привлекательнее, чем когда-либо. Только теперь понял я, как велика, как светла, как недосягаемо высока она. Наташа, мне плакать хочется, мне молиться хочется -- так переполнена душа... Да нет, я не могу... не в силах говорить...
   -- И не надо, милый! Разве я не чувствую, не понимаю? Разве и моя душа не переполнена ярким лучезарным счастьем?..
   Оба сидели безмолвно, крепко держась за руки. И как тогда, в ту светлую ночь накануне его отъезда, из глаз их струились такие же тихие блаженные слезы, и пахло белой сиренью, и на руке Наташи блестела алмазная звездочка, а сквозь окно ласково глядели на них настоящие звезды, приветливо мигая на темном зимнем небе. В душах их дрожала дивная мелодия. Незримый вестник мира и счастья витал над ними, и широкая светлая дорога, по которой теперь уже рука об руку вместе пройдут они весь дальний путь, расстилалась перед ними.
[]

--------------------------------------------------------

   Первое издание: Наташа Славина. Повесть для юношества / Вера Новицкая; Ил. В. Н. Курдюмова. -- Москва: т-во И.Д. Сытина, 1914. -- 234 с.; ил.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru