Аннотация: (Разсказъ изъ деревенской жизни).
Текст издания: журнал "Русское богатство", No 10, 1900.
РАЗДѢЛЪ. (Разсказъ изъ деревенской жизни).
I.
-- Слухай, старикъ, я тѣ скажу. Я, вишь, не жилица на свѣтѣ: умирать пора. Да и ты не молоденькій. Надо-ть о дѣтяхъ подумать. А-то умремъ... что тады?...
Такъ говорила старуха Матрена Ѳедюхина своему мужу Анисиму. Кромѣ нихъ въ избѣ изъ большихъ никого не было. Онъ сидѣлъ на печкѣ, распоясанный, босой, съ всклокоченной бѣлой бородой. Она на видъ была еще старше мужа. Все лицо ея казалось не больше кулака и представляло сплошную сѣтку глубокихъ морщинъ. Она сидѣла на лавкѣ и рукой обтирала со стола лужу какой-то жидкости. Маленькая дѣвочка возилась на полу, второй ребенокъ качался въ люлькѣ, третій лежалъ на задникѣ.
-- Такъ-то такъ, старуха. Да больно годъ-то плохой. Вотъ кабы намъ вторую лошаденку объегорить, тады дѣйствительно отдѣлить бы Проньку. А таперича какая дѣлежка? Нищимъ его пустить не хотца, да и люди смѣяться будутъ.
-- Вѣстимо такъ, да вишь я-то какая, и лечь не могу. Кашель такъ и двошитъ. Да и ты тоже съ поясницей. Какъ погода, такъ вѣдь ты чисто боровъ ревешь. Нѣтъ, не жильцы мы на этомъ свѣтѣ.
Старикъ почесывалъ въ затылкѣ, на которомъ еще оставались волосы, и молчалъ. Старуха продолжала:
-- Коли намъ на поминъ корову оставить, да подтелка. Митька на старомъ кореню отстанется, а Пронькѣ лошадь, свинью съ поросятами, рыгу, анбаръ рубленный.
-- И овецъ,-- добавилъ старикъ.
-- Нѣтъ, овецъ нельзя. Овцы мои. Овцы дѣвкамъ пойдутъ. Што-жъ дѣвокъ-то обиждать? Небось, тоже у нихъ дѣтки малыя.
-- Такъ видишь? Лошадь, свинью, да и рыгу съ анбаромъ онъ продать долженъ на избу. И будетъ бобылемъ въ полѣ жить.
-- Ну, а какъ мы помремъ, вѣкъ имъ не раздѣлиться Старшая-то во какая. А Пронька, что курица, во всемъ ей потакаеть. Надо ихъ раздѣлить, пока мы живы. А имъ безъ насъ вѣкъ не раздѣлиться. Не спѣсись, старикъ. Я тѣ вѣрно говорю.
Въ это время вошелъ Пронька съ вязанкой соломы. Maленькій худой мужичишко, рябой, съ жиденькими бѣлокурыми усами и бородой и съ большими мягкими голубыми глазами, онъ производилъ впечатлѣніе робости. Положивъ солому, онъ снялъ шубу и присѣлъ къ матери. Онъ былъ въ грязной посконной рубахѣ съ вшитыми синими подмышками. На лѣвомъ рукавѣ было огромное дегтяное черное пятно.
-- Што Митька не возвращался?-- спросилъ старикъ.
-- Нѣтъ еще. Нешто такъ скоро обернешь? Да иной разъ на площади цѣлый день простоишь съ возомъ. Купцы-то не вотъ торопятся для нашего брата.
-- Слухай, Пронь, я тебя отдѣлить хочу, пока живъ.
-- Воля ваша, только годъ плохъ. Да мы съ братомъ еще вмѣстѣ пожили бы. А помрешь ты съ мамушкой, мы честь-честью похоронимъ сообча и помянемъ васъ.
-- Эхъ, Пронь, все это мы знаемъ,-- сказала мать,-- а скажи по Божью, станетъ твоя жена Митькиныхъ дѣтей жалѣть? Ихъ вѣдь трое у него, да одинъ къ тому неправый. Вы-то, я знаю, стали бы жить. А какъ бабы-то? А у тебя одна, да и та не махочкая. Вотъ ты и гляди тутъ.
-- Мнѣ што, я перечить не могу. Отдѣлять, такъ отдѣлять. Вамъ виднѣе, да и вы больше нашего знаете. Вотъ только годъ...
-- Какъ Митька подъѣдетъ, мы погуторимъ,-- прервалъ его старикъ.
Вошла Ѳедосья, Пронькина жена, съ дѣвочкой лѣтъ одиннадцати. Будь она городская жительница, ей бы можно дать за сорокъ лѣтъ. Но въ деревнѣ женщины старѣютъ рано: ей и тридцати не было. Она тоже раздѣлась и оправляла покойникъ.
-- Тьфу ты, Господи, говорила я невѣсткѣ, что ленъ надо убирать. Кума Дарья смѣется. Что, говорить, ленъ-то въ зиму подъ снѣгомъ оставили? Что бы мать твоя, покойница, сказала? А все изъ-за кого слухать это надоть? Изъ-за молодой!
-- Да, что ты, аль Бога не боишься? Вѣдь молодая родила осенью.
-- Ну, что-жъ что родила? И я рожала, да ленъ въ зиму не шелъ.
-- Ну возьми мого, коли думаешь, что онъ пропалъ.
-- Я, мамушка, не обо льну. А люди въ глаза смѣются.
-- Ну и пущай себѣ смѣются, коли зубы чесать охота. Баба родила какъ разъ, когда люди ленъ убирали. Она этому не причинна.
Ѳедосья еще что-то пробормотала и успокоилась.
Къ вечеру пріѣхалъ Дмитрій и привезъ деньги за проданный возъ овса. Отъ него сильно пахло водкой, и лицо его покраснѣло. Онъ не былъ похожъ на брата. Гораздо полнѣе его, онъ былъ темно-русый; лицо у него было чистое и бѣлое, борода еле пробивалась, а черные усы были густы. Глаза маленькіе и быстрые. На правой рукѣ у него не было указательнаго пальца, отчего онъ и былъ освобожденъ отъ солдатчины.
-- Вотъ я вамъ сколько денегъ привезъ. Вы говорили двѣнадцать бы цѣлковыхъ, а я цѣлыхъ пятнадцать привезъ, да четвертакъ еще на радостяхъ пропилъ. И морозъ же! Продалъ-то я овесъ Егору Григорьевичу. Какъ всыпалъ онъ первую кадушку, вижу онъ карцемъ-то тыкаетъ въ овесъ, а я на гири погнулъ. Онъ было на меня цыкнулъ. А я ему: нѣтъ, господинъ купецъ, такъ, говорю, не надоть. Походъ бери, да законный. И потянуло больше; мы мекали пять четвертей будетъ, анъ вышло съ осминой. Грозится еще: мотри, малый, попадешься и ты. Я, говорю, вы тутъ не одни, Егоръ Григорьевичъ. Въ обиду себя не дадимъ.
-- Ну спасибо, Митя, спасибо,-- сказалъ старикъ, долго считая деньги и передавая ихъ женѣ.-- На, старуха, схорони.
-- Да небось Митя ѣсть хочетъ. Ты бы, Ѳедосьюшка и его накормила. Онъ, хоша и выпилъ, небось, не закусывалъ.
-- А то нешто? Я, мамушка, знаю. Почему за трешницу деверька не покормить?-- смѣясь сказала Ѳедосья.
Въ углу сидѣла Дмитріева жена и, качая люльку, тянула монотонную пѣсню. Хотя у нея было трое дѣтей, но она казалась совсѣмъ еще молодой. Полная, круглолицая, она была погружена въ свое дѣло и весь вечеръ не проронила ни одного словечка.
Дмитрій похлебалъ пустыхъ щей, съѣлъ большую краюху хлѣба и чуть не заснулъ за столомъ.
-- Пора спать, ребята,-- сказала старуха;-- нечего газъ жечь. Всѣ стали на сонъ грядущій молиться Богу.
На слѣдующій день всѣ были въ сборѣ за обѣдомъ, и старикъ снова заговорилъ объ отдѣлѣ Прокофія. Дмитрій удивился.
-- Нешто мы, батька, не дружно живемъ. Межъ нами ни какихъ глупостей нѣтъ. Вмѣстѣ насъ все-таки за людей почитаютъ и не за послѣднихъ. А раздѣлимся, куда мы годимся?
-- Ничего ты, Митька, не понимаешь. У тебя сколько дѣтей?
-- Трое.
-- Ну, видишь, да одинъ неправый, восемь лѣтъ ему, а на дворъ пройтить не можетъ. Кто-жъ будетъ дѣтей твоихъ покоить? Понимаешь таперича?
-- Понимать-то я давно понимаю. Только никакихъ межъ нами этихъ глупостей нѣтъ. А, братъ, мнѣ охота съ тобой жить.
-- Я-то батюшкѣ съ матушкой вчарась это самое говорилъ. Да годъ еще плохой. Людямъ въ пору сходиться, а не то дѣлиться.
-- Слышь, старуха, что они баютъ?
Старуха покачала головой.
-- Слышу... я не глухая... ну, а ты, Ѳедосьюшка, что скажешь?
-- Я съ невѣсткой не брехала. Знамо дѣло, курица и та сердце имѣетъ, когда и скажешь слово съ досады. А только коли ты, мамушка, помрешь къ примѣру, я у печки быть должна. Корова и печка -- вотъ мое дѣло, а молодая пущай все правитъ остальное. И по закону такъ.
-- Ты ужъ вотъ, старшая, неладно сказала. У тебя Проска твоя сама, вотъ-вотъ замужъ пойдетъ, а у Аннушки трое цыплятъ, а старшенькій не правый къ тому-жъ. По закону ей бы у печки быть, а не ей -- такъ поденно. Вотъ какъ. При мнѣ-то вы ладно живете. Знаете,-- не дамъ браниться. А безъ насъ ты не то заговоришь. Ну, а ты, молодая, какъ мекаешь?
-- Я, мамушка, думаю, чего намъ дѣлиться, коли дружно живемъ? И вы помрете оба, мужики наши охальники что-ль какіе, что раздѣлиться безъ людей не можутъ? Прокофій насъ не обидитъ, я знаю.
-- Вотъ что, старуха, мы видно съ тобой изъ ума выжили. Подождемъ-ка годикъ, а тамъ видно будетъ. Аль, право, они разбойники какіе? Раздѣлятся за милую душу и безъ насъ съ тобой. Такъ-то.
Старуха покачала головой, но новыхъ доводовъ не нашла.
-- Вѣдь и пора ужъ ей: ей, небось, сто лѣтъ будетъ.
-- Сто не сто, а семьдесятъ будетъ. Пожила и довольно съ нея.
Въ избѣ кромѣ семьи набрались разные родственники, да и такъ входили и выходили любопытные. И на дворѣ-то жарко было, а въ избѣ духота прямо невыносимая. Здоровому и то нечѣмъ было дышать, не то что умирающей. Подъ образами лежала на постели старуха Матрена. Глаза у нея были открыты и сохраняли осмысленное выраженіе: она была въ памяти. Третій день она ничего не ѣла и не пила. Когда ей предложили:-- Что-жъ ты, матушка, не пропустишь чего? Ты бы чего поѣла? Старуха сдѣлала головой знакъ отрицательный, а потомъ положительный. -- "Не хочу", молъ, "спасибо". Дышала она тихо, тихо, почти неуловимо и переводила глаза съ одного на другого изъ своихъ. Кругомъ стояли, а то и присаживались, старикъ, сыновья, снохи. Въ рукахъ у умирающей была зажженая свѣчка, которая-то и дѣло вываливалась изъ рукъ. Старикъ ее поправлялъ. Вдругъ она сдѣлала движеніе, какъ будто хотѣла что-то сказать Головой она, смотря на мужа, сдѣлала знакъ въ сторону Прокофія. Старикъ понялъ.
-- Ничего, старуха, умирай себѣ съ Богомъ. Ты на счетъ дѣлежки? А?
Старуха сдѣлала утвердительный знакъ.
-- Эй, вы, ребята, скажите же матери, что межъ вами не будетъ ничего такого.
-- Чего ты, мамушка, боишься?-- сказалъ Дмитрій,-- все будетъ по доброму: и васъ помянемъ, и сами поживемъ, а не заладимъ, раздѣлимся честь честью. Ты знай себѣ умирай.
-- Знамо дѣло у насъ до суріозу не дойдетъ,-- вторилъ Прокофій.
Старуха глазами указала на Ѳедосью.
-- Чего, ты мамушка? Аль я, правда, лиходѣйка какая? И ея дѣтей спокоить буду,-- сказала Ѳедосья, указывая на Аннушку.
Старуха кивнула головой въ знакъ благодарности. Слеза потекла по морщинѣ.
Она дышала все тише и умерла такъ, что никто и не замѣтилъ минуты смерти. Даже не было обычныхъ глубокихъ вздоховъ. Снохи стали убирать ее, а старикъ вышелъ на дворъ и заплакалъ.
-- Чего ты, батька, убиваешься?-- сказалъ Прокофій.-- Пожила мамушка, худого слова ни отъ кого не слыхала. Пришло, знать, время помирать. Все по добру. И сообщилась и соборовалась. А таперича-то -- чисто заснула.
-- Такъ-то такъ. А кто меня таперича покоить будетъ? Рубаху-то и то небось не вымоютъ. Вошь заѣстъ.
-- Не грѣши, батька. Да коли наши бабы тебя, къ примѣру, почитать не будутъ, да ихъ на первую осину повѣсить стоитъ. Ты насъ плохому не училъ, да и бабъ не обиждалъ,-- сказалъ Дмитрій.
Старуху похоронили, помянули. На поминкахъ старикъ немного выпилъ и все плакалъ. Выпили и сыновья и добрымъ людямъ поднесли. Много хорошаго сказано было про старуху и видно было, что все говорилось отъ души, а не по заказу. Старуха была добрая и умная.
Жизнь потекла по прежнему. За старикомъ ходили, какъ слѣдуетъ.
-- Ну, спасибо, спасибо,-- говорилъ онъ, когда одна изъ снохъ искала у него въ головѣ.-- И старуха моя бывало такъ-то искала. Вы, дѣти, помните, что она говорила на счетъ дѣлежки. Чтобъ все были тихо, скромно, благородно. Мы, когда дѣлились съ покойнымъ братомъ, не то, что начальство, сусѣдей и то не звали. Сусѣди узнали, что раздѣлились, ужъ потомъ, какъ новую избу ставить стали. Такъ и вы сдѣлайте. Ты, Пронька, пожалѣй Сашку: онъ и Богомъ обиженъ. Митька меньшой, ему на старомъ пазьмѣ отставаться.
-- Да что ты, батюшка, насъ опять дѣлить зачалъ. Мы еще вмѣстѣ поживемъ. А тамъ видно будетъ.
-- Знаю, знаю. Придетъ время -- меня не будетъ. Вспомните мои слова. Затѣмъ и говорю, чтобъ помнили.
Вообще вопросъ о раздѣлѣ сыновей не шелъ изъ головы Анисима. Неподалеку отъ нихъ происходилъ раздѣлъ трехъ братьевъ. До мельчайшей бездѣлицы дѣлили не иначе, какъ при свидѣтеляхъ, да при начальствѣ. Дѣло тянулось нѣсколько мѣсяцевъ.
-- Потому-то старуха и приказывала васъ раздѣлить при жизни, что боялась такого вотъ скандала. Сраму не возьмешь. Да и убытки. Цѣлый годъ не работаютъ. Только и норовятъ, что брата какимъ-нибудь манеромъ обидѣть.
-- Вѣстимо убытки. Такъ не надоть.
Три года еще прожилъ старикъ Анисимъ. Года были порядочные; сыновья его работали дружно и хозяйство не только не шло на убыль, но и прибавлялось. Давно была куплена вторая лошадь, хорошая саврасая кобыла, которая на первый же годъ принесла прекраснаго жеребенка отъ рысака. Избу они переправили за-ново, изъ черной сдѣлали бѣлую. Только недоимку, бывшую за ними рублей въ пятьдесятъ, они не уплатили, все стремясь пріобрѣсти что-нибудь для хозяйства. Старикъ все слабѣлъ и уже не вставалъ съ печки всю зиму.
-- Вотъ кабы еще пока я живъ недоимку бы уплатить, да второе пазьмо для Проньки купить на случай -- тады и помирать бы мнѣ пора.
Но этого увидать старику было не суждено. Онъ все слабѣлъ и въ одинъ прекрасный день померъ также спокойно, какъ и жена его. Передъ смертью онъ дѣтей благословилъ и напутствовалъ.
-- Ну, дѣти, вотъ и смерть пришла. Пора къ старухѣ. Вы живите, какъ жили при насъ. Ну, а не будете ладить -- раздѣлитесь, какъ я вамъ говорилъ. Да смотри, Пронька, Митьку не обижай. Вотъ у него четвертый народился, а Сашка-то такъ калѣкой и отстанется.
-- Будь я анаѳема проклятъ, батюшка, коль Митьку обижу. И жена моя, и я, мы гуторили. На Проску мы желаемъ зятя взять, тады и отдѣлимся, какъ быть должно, по Божію. А не придется зятя взять, отдадимъ ее, а сами съ братомъ жить будемъ. Пущай онъ насъ покоитъ на старости лѣтъ.
-- Все насъ раздѣлить съ мамушкой хотѣли. Боязно имъ было, не начали бы межъ собою мы вздорить. Я ему говорилъ и Митька тоже: мы не ахальники какіе. На насъ крестъ есть. Сапроновы дѣлились. А онъ намъ все повторялъ: глядите, вамъ бы такъ не скандалить! Нешто мы не понимаемъ? Къ примѣру моя копѣйка перейдетъ къ брату, али его ко мнѣ, вѣдь это пустяки, плюнуть стоитъ. Кабы мы чужіе были.
-- Вѣстимо, мы не чужіе,-- говорилъ Дмитрій.-- Вотъ, къ примѣру сказать, бабы. Ну Ѳедосья, правда, горяченька, да штожъ изъ этого? Зато сходчива. Накричитъ, нашумитъ и сама-жъ надъ собой разсмѣется. Моя баба моложе, промолчать должна. А мы съ братомъ еще того больше. Съ измалѣтства себѣ изъ хозяйства не брали ничего. Поѣдешь на базаръ, выпьешь -- ну, что-жъ? Мы въ претензіи за это другъ на друга не были. Проска... мы отъ Проски худого слова не слыхали, даромъ, что скоро невѣста. Моихъ всѣхъ няньчила. Намъ, братъ, вмѣстѣ жить.
Дружно сообща хлопотали и бабы. Священникъ былъ на поминѣ, но оставался недолго: онъ у крестьянъ никогда не позволялъ себѣ выпивать лишнее. Дьяконъ же и псаломщикъ оставались до конца и напились изрядно. Въ особенности дьяконъ часто наливалъ себѣ по полрюмочкѣ, а то и по рюмочкѣ, и каждый разъ приговаривалъ:
-- Царствіе ему небесное. Кредитный старикъ былъ. Да и старуха его тоже.
Подъ конецъ охмелѣла и Ѳедосья.
-- Проска, Проска, ты накорми молодухиныхъ дѣтокъ-то. Вѣдь они тебѣ не чужія. Братья, сестры прозываютоя, хоть и двоюродные. Батюшка умиралъ, ихъ жалѣть приказывалъ.
Такъ благодушно были всѣ настроены на поминѣ Анисима Ѳедюхина. А вѣдь, правда, хорошій былъ старикъ!
-- Это чисто каторга. Ни дня, ни ночи покоя не знаешь. Ну хорошо дѣвка подсобляетъ. А вѣдь на Ивана Богослова ее выдавать. Что тады будетъ? Такъ и иди на вѣкъ въ батрачихи къ чужимъ дѣтямъ.
-- Мы, невѣстка, вѣдь съ тобой дюже не связаны,-- огрызнулся Дмитрій. -- Взяли, да и разошлись, коль моихъ дѣтей покоить тебѣ не охота, а хочется бобылями жить вдвоемъ.
-- У насъ дочь есть. Послѣ свадьбы зять мой отъ Артамошиныхъ отдѣлится и будемъ вмѣстѣ жить.
-- Да, такъ для твоей Проски и отдѣлилъ Артамошинъ сына. Отдаешь къ богачу въ домъ, такъ ужъ и простись съ дѣвкой на вѣкъ.
-- Анъ отдѣлитъ. Почему жъ ему не отдѣлить?
-- Ладно, ладно, Ѳедосья. Тамъ видно будетъ,-- вставилъ Прокофій.-- Чего ты грызться вздумала? Еще поживемъ.
-- Тебѣ хорошо говорить. Хочется дураку мять лямку на чужихъ дѣтей -- дѣло твое. А я не буду хлопотать съ утра ранняго до глубокой ночи. А ну, какъ она еще дюжину наваляетъ?... Тьфу, пропасть... лапша-то у меня не поспѣетъ... сейчасъ они отъ батюшки придутъ... Проска, Проска... оглохла что-ль? Принеси съ погреба луку. Вѣдь надо гостей честь-честью встрѣтить и проводить. Митрій... подсоби-ка мнѣ малость... Вотъ такъ... Пріѣзжай хоть кто хочетъ... Въ грязь лицомъ не ударимъ.
Крестины сошли прекрасно. Ѳедосья все время хлопотала; изрѣдка лишь у нея вырывалось выраженіе про каторжную жизнь.
Вскорѣ послѣ этого (Аннушка была уже совсѣмъ здорова и, не смотря на пятерыхъ дѣтей, дѣлила съ Ѳедосьей всѣ труды по хозяйству), произошелъ новый инцидентъ, нѣсколько нарушившій мирное теченіе жизни въ семьѣ Ѳедюхиныхъ.
Дмитрій поѣхалъ на вокзалъ продавать возъ хлѣба. Мастеръ торговаться и не дать себя въ обиду купцу, онъ опять привезъ больше денегъ, чѣмъ на то разсчитывали.
-- Ты почемъ продалъ рожь?-- спросила его Ѳедосья при Прокофьѣ.
Дмитрій сказалъ почемъ.
-- А сколько вышло пудовъ?
Дмитрій отвѣтилъ. Ѳедосья принялась считать. Считала она долго, почему-то переводя весь счетъ на четвертаки.
Наконецъ, она кончила считать: оказалось, что не хватаетъ тридцати копѣекъ.
-- А тридцать копѣекъ гдѣ?-- спросила она.
-- Я три аршина ситцу купилъ Анюткѣ на занавѣску.
-- Што-жъ это ты сталъ"изъ семейскихъ денегъ своихъ одѣвать? Это какъ бы непорядки.
-- Какіе тутъ непорядки? Хотѣлъ бутылку водки выпить на радостяхъ. Дай, думаю, за мѣсто этого дѣвчонкѣ занавѣску куплю. Она у меня чуть не нагишомъ ходитъ.
-- Мало ли чего намъ нужно? Моя Проска вовсе просватана. Ей тоже и безрукавку нужно, и поддевку, и коты. Небось изъ семейскихъ денегъ я не ворую... Да чегожъ ты молчишь? нюни-то распустилъ,-- обратилась она къ мужу,-- вишь дѣла-то? Братъ сталъ семейскія деньги потягивать. А ты молчишь, какъ пень.
-- Чего-жъ мнѣ говорить-то? Вѣдь онъ замѣсто водки купилъ ситцу. Продалъ онъ рожь самымъ лучшимъ манеромъ. Ты-то чего ерепенишься? Сама не знаешь, съ чего...
-- Вотъ что я тѣ скажу: Ѳалалѣюшка ты... Ѳалалѣюшка, понимаешь? А я этого терпѣть не буду. Не хочешь по честному жить, такъ и разойтиться можно. Мы не связаны.
-- Погоди ты, дура,-- отвѣчалъ мужъ. -- Ишь разошлась. Погоди... выдадимъ Проску замужъ. Тады видно будетъ. Успѣемъ раздѣлиться.
Дмитрій молчалъ, и Ѳедосья скоро остыла на обѣщаньѣ купить Проскѣ французскій платокъ въ тридцать копѣекъ. Но не прошло трехъ дней, какъ миръ снова былъ нарушенъ.
Дмитрій вечеромъ приходитъ съ молотьбы и находитъ свою жену въ слезахъ. Сидитъ на крыльцѣ и фартукомъ обтирается.
-- Ты объ чемъ?
-- Да такъ.
-- Да ты скажи, въ чемъ дѣло-то. Кто тебя обидѣлъ?
-- Мы конопли дѣлили съ невѣсткой. Она говоритъ, ей дай и на Проску пай. Она,1.молъ, и въ полѣ, и дома съ нами равнялась.
-- Ну, ты что-жъ?
-- Да я ничего.
Дмитрій разсердился и быстро вошелъ въ избу.
-- Ты что жъ это, невѣстка, вздумала мою жену обиждать? У тебя одна дочь, а у нея пятеро, изъ нихъ одинъ калѣка. Да ты жъ хочешь противъ нея два пая конопли, а ей одинъ пай? Это не по Божью. Такъ-то ты сулилась моихъ дѣтей спокоить?
-- Ты, братъ, не очень-то расходись. А это по Божью, что мою дѣвку и въ поле, и вы рыгу, и къ печкѣ всюду совать? она замужъ выходитъ; ее нужно собрать замужъ иттить.
-- Э... невѣстка, невѣстка... и тебѣ не стыдно. И мать-то твоя богатая была... догляди-ка у себя въ хаткѣ, сколько всякаго добра... что холсты... что посевы... что всего. А у моей бабы сроду-то ничего припасено не было, да и теперича обшить насъ не поспѣваетъ. Такъ на-жъ... завидущіе твои глаза... готова что есть обобрать. Чѣмъ ей на дѣтей дать пудъ лишній, такъ нѣтъ же, себѣ два пая хочетъ, а ей одинъ. Не хорошо, невѣстка!
-- Ты чего разшелся? Побить меня хочешь, что-ль? За Дмитрія вступилась Проска.
-- Э, матушка. Право слово у насъ добра довольно. Надо же тетушкѣ дѣтей обшить. Буде съ насъ.
-- Ты все раздашь... я тебя знаю... вѣдь тебѣ жъ припасаю... дура! Ну раздавай все, коли хочешь. Я не стою.
-- Э... и не грѣхъ тебѣ, невѣстка, у нищаго суму отымать.
-- Отвяжись ты отъ меня. Я такъ только сказала. Рѣшено было коноплю раздѣлить пополамъ. Скоро высохли Аннушкины слезы, да и Ѳедосья забыла про конопли.
Такъ у нихъ шло все время. Ссоры становились все чаще и чаще. Проску на Іоанна Богослова выдали замужъ, при чемъ Артамошинъ, какъ предсказывалъ Дмитрій, и слышать не хотѣлъ объ отдѣлѣ сына для совмѣстнаго житья съ тестемъ.
Ѳедосья становилась все болѣе и болѣе придирчивой. То посылала Аннушку на поденную съ тѣмъ, чтобы деньги имъ дѣлить пополамъ, причемъ ссылалась на то, что она кормитъ ея дѣтей. То ляжетъ больная и начнетъ ругать мужа за то, что ей приходится слушать шумъ чужихъ дѣтей, когда она могла бы быть спокойной у себя.
Разъ заболѣла Аннушка настолько серьезно, что, какъ ни крѣпилась, а должна была слечь въ постель. Волей-неволей Ѳедосьѣ пришлось ходить за ея дѣтьми. Она хотя и дѣлала, что надо было, но съ большой неохотой, ругала дѣтей ни за что ни про что и иначе не стала говорить, какъ съ жалобами на каторжную жизнь.
-- Когда меня чортъ вынесетъ изъ этой каторги?-- только и слышалось отъ нея.
Дмитрій все смотрѣлъ на это и молчалъ. Въ одинъ прекрасный день онъ сказалъ брату:
-- Ну, братъ, пожили, поработали вмѣстѣ съ тобой и при батюшкѣ покойникѣ и послѣ. А теперича, видно, пришло времячко и врозь пожить.
-- Полно, братъ, пустяки это. Ты вѣдь намъ знаешь. Такъ баба ворчитъ. Чего на нее смотрѣть?
-- Нѣтъ, братъ, я вижу. Прежде, бывало, поосерчаетъ, поосерчаетъ, да и отойдетъ. А теперича она дюже ребятами моими недовольна. Что-жъ, вѣдь и мнѣ дѣлиться ухъ какъ не охота, да дѣлать нечего.
Прокофій въ душѣ самъ это сознавалъ. Онъ почесалъ въ затылкѣ.
-- Ну, будь по твоему,-- отвѣтилъ онъ,-- дѣлиться, такъ дѣлиться. Лучше добромъ разойтись, чѣмъ со зломъ вмѣстѣ жить.
Рѣшили, что на другой день они начнутъ переговоры о дѣлежѣ. Участвовать въ этомъ разговорѣ должны были и бабы.
IV.
-- Ну, что же, братъ, давай дѣлиться,-- говорилъ на слѣдующій день Дмитрій, когда вся семья собралась къ обѣду.
-- Да какъ ты-то жить будешь съ мелкотой?
-- Какъ-нибудь проживемъ: работать будемъ. Анютка ужъ не махонькая: будетъ тѣхъ няньчить. Мало ли живетъ одинокихъ. Вѣдь не помираютъ же...
-- Не помираютъ-то, не помираютъ... ну... давай толковать о дѣлежѣ.
Прокофій всталъ, обратился къ иконѣ и сталъ креститься.
-- Ну, дай намъ, Господи, ума-разума, другъ друга не обижать, чтобъ чинно все было, какъ батюшка съ матушкой передъ смертью приказывали.
-- Такъ-то лучше,-- садясь сказалъ Дмитрій.-- Ну, что-жъ, начинъ сдѣлаемъ съ земли-кормилицы. Землю по душамъ что-ль?
-- Вѣстимо по душамъ: мнѣ на душу, тебѣ на четыре. И посѣвъ такъ тоже убирать, а хлѣбъ какой убранъ по ѣдокамъ полагается. Его и родилось-то нонѣ чуть.
-- Знамо дѣло, хлѣбъ по ѣдокамъ, а то какъ же? Да оно почесть то-жъ и выйдетъ. Тебѣ на двухъ, а мнѣ на семерыхъ. Мнѣ чуть не хватитъ противъ душъ-то. Ну, а пазьмо? На одномъ строиться не дадутъ.
-- Хорошо бы на одномъ, да не дадутъ. Ну, что-жъ, ты, Митя, оставайся на старомъ кореню, а я у стариковъ буду просить новое пазьмо. Кое-какъ построюсь. Большой избы мнѣ не надоть. Такъ... семи-аршинной за глаза будетъ.
-- Почему-жъ пазьмо-то старое имъ?-- вставила Ѳедосья.-- Пазьмо по жеребью надоть. Кому какой жеребій выйдетъ.
-- Какой же тутъ жеребій, что ты зря болтаешь?-- возразилъ ей мужъ.-- По Божью ему на кореню оставаться. Гдѣ ему строиться съ мелкотой да съ калѣкой? Да и по закону меньшому на старомъ мѣстѣ быть. А ты ужъ забыла, что батька приказывалъ, когда умиралъ, чтобъ по Божью все дѣло обдѣлать?
-- Постройку, знамо дѣло, лучше бы не ломать. Ну, домъ ясно дѣло, долженъ на мѣстѣ остаться. Дворъ тоже только тронь -- ни къ чему, а на мѣстѣ онъ еще сколько хошь простоитъ. Кизяковки тоже на мѣстѣ должны остаться. Вотъ только рыга да анбаръ рубленный. Какъ тутъ быть я и ума не приложу.
-- Рыгу и анбаръ возьми, да приплатку съ меня положи..
-- Нѣтъ... послухай... вотъ какъ сдѣлать надоть. Рыгутебѣ не миновать строить, такъ оставь ее тоже себѣ. А анбаръ я возьму. Недоимку-жъ всю -- ея теперича рублей семьдесятъ съ податями-то будетъ,-- тоже тебѣ положимъ. Такъ кажись, равно будетъ.
-- Такъ ему, значитъ, и землю, и хлѣбъ, и пазьмо, и строевье все, а намъ, возьми анбаръ, положи въ карманъ, да и ступай съ Богомъ куда глаза глядятъ,-- сказала Ѳедосья.
-- Такъ ты только брехать мастерица, да вздоръ молоть, какъ вѣтряная мельница,-- отвѣтилъ ей мужъ.-- Землю по душамъ, хлѣбъ по ѣдокамъ, пазьмо меньшому -- вѣдь такъ по Божью полагается. Вѣдьѣсть-то имъ на семерыхъ хлѣба надоть больше, нежели намъ на двоихъ, чего-жъ тутъ болтать? А въ строеніи мы анбаръ возьмемъ, такъ вѣдь семьдесятъ цѣлковыхъ недоимки ему платить, вѣдь это не шутка. Теперича тоже къ примѣру коль сломать дворъ, кизяковки -- такъ вѣдь имъ грошъ цѣна. Да и домъ потревожь -- мало ли чего въ него потребуется еще.
-- Ну, я знаю, я не такая дура непонятная. А вотъ коли ему пазьмо и строеніе все почесть, такъ на переносъ намъ что онъ положитъ?
-- Это вѣрно,-- вставилъ Дмитрій,-- на переносъ полагается. Я вамъ на переносъ дамъ стригуна. Славная кобыла выйдетъ. Согласны?
-- Что стригуна? Ты дай жеребца. Вотъ тогда такъ будетъ,-- возразила Ѳедосья.
-- Да вѣдь жеребецъ-то дороже избы стоитъ, ты чего опять безъ понятія забрехала?-- остановилъ ее мужъ.-- Стригуна, такъ стригуна; стригуна, значитъ, мнѣ на переносъ?
-- Такъ теперича, значитъ, насчетъ скотины потолкуемъ. Изъ лошадей меринъ, саврасая кобыла, да жеребецъ; тутъ ничего не выходитъ. Одному, коли меринъ, другому кобыла. Коли жеребца съ мериномъ, такъ оно жирно будетъ.
-- Ты, Митя, слухай, что я тебѣ скажу. Жеребца оставимъ, вѣдь Богъ знаетъ, что за жеребца дадутъ. Оставимъ жеребца сообща. На Миколу его продадимъ, а денежки раздѣлимъ, тебѣ на подати надоть, а намъ на постройку. Теперича лошадей: кобыла шестьдесятъ цѣлковыхъ дана, а меринъ пятидесяти не стоитъ, въ придачу пестраго поросука что-ль, или изъ сбруи что.
-- Изъ сбруи не придется, потому залишней у насъ нѣтути. А поросука такъ: онъ таперича пуда четыре вытянетъ. Такъ что-жъ тебѣ, мерина съ поросукомъ, аль кобылу?
-- Насчетъ этого хоть жеребій-то киньте,-- вмѣшалась Ѳедосья.
-- И тутъ-то не везетъ,-- не удержалась Ѳедосья,-- какъ хотѣлось, чтобъ кобыла намъ досталась! Такъ нѣтъ же!
-- Теперича изъ коровъ. Одному корову, а другому телку да теленка. Такъ что-ль?-- спросилъ Прокофій.
-- Какъ же мнѣ-то съ мелкотой безъ коровы?-- возразилъ Дмитрій.-- Я тебѣ, окромя телки да теленка, еще бѣленькаго поросучка дамъ, только корову бы мнѣ.
-- Та-акъ... и корову ему. А намъ крестъ да корку хлѣба и ступай на всѣ четыре стороны.
-- И не грѣхъ тебѣ, Ѳедосья?-- отвѣтилъ мужъ.-- Ну, по Божью, скажи: кому нужнѣе корова, ему, аль намъ? Намъ дѣтей малыхъ молокомъ-то кормить что-ль?
-- Такъ-то такъ. Ему, вѣстимо, нужнѣе. Да мнѣ-то отъ этого полегчаетъ что-ль?
-- Вѣдь онъ даетъ намъ за корову три штуки. Вѣдь три-то штуки, почитай, дороже коровы. Грѣхъ, Ѳедосья, такъ-то, грѣхъ. Помни батюшкины слова. Теперь обидишь его съ малыми дѣтьми, на томъ свѣтѣ Богъ тебя обидитъ. Такъ-то, бери, Митя, корову, бери: не для тебя, для дѣтокъ нужна. Богъ съ тобой.
Ѳедосья молчала. Аннушка фартукомъ обтерла глаза. Начался дѣлежъ сбруи и домашней утвари до самой бездѣлицы. Все дѣлили поровну, а когда приходилось уравнивать доли, бросали жребій. Впрочемъ, главное уже было подѣлено. Никакихъ дальнѣйшихъ пререканій но возникало, и Ѳедорая молчала. Только когда все кончили и повторили, что кому досталось, Ѳедосья не утерпѣла, чтобы не пожаловаться.
-- Имъ-то хорошо. Усадьба готова, домъ, скотина, все есть. А намъ-то каково? Домъ собирать съ самаго съ начала.
-- Богъ поможетъ, Ѳедосьюшка. Дѣтей у насъ съ тобой нѣтъ. Будемъ покеда жить у Мити, понемногу построимся, обзаведемся. Хуже насъ дѣлятся. По лошадкѣ есть у насъ. Гдѣ я помогу брату въ полѣ, гдѣ онъ мнѣ при постройкѣ. Еще какъ заживемъ-то.
-- Ну, братъ,-- сказалъ Дмитрій,-- на дѣлежѣ спасибо и на добрыхъ рѣчахъ тоже спасибо, а теперича помолимся Богу, чтобы все это вѣрно было и ненарушимо, чтобы и впередъ такъ шло.
Всѣ встали и помолились Богу.
-- Ну, а коли-жъ мы врозь-то обѣдать будемъ?-- спросила Аннушка.
-- Да съ завтрашняго дня. Сегодня вмѣстѣ поужинаемъ еще, а завтра кажная ставь свой горшокъ,-- отвѣтилъ Прокофій.
Такъ мирно раздѣлились братья Ѳедюхины, слѣдуя завѣту покойнаго Анисима.
V.
На другой день Ѳедосья и Анна поставили разные горшки и обѣдали врозь: впередъ Прокофій съ женой, а потомъ Дмитрій съ своимъ семействомъ. Дѣлили хлѣбъ, каждый кормилъ свою скотину, каждая баба устраивалась въ своемъ углу.
Деревушка, гдѣ жили Ѳедюхины, была небольшая, а потому сходы собирались легко и часто. Въ слѣдующее же воскресенье собрались старики потолковать на счетъ податей. Прокофій воспользовался случаемъ и объявилъ, что, молъ, они съ братомъ раздѣлились и что онъ проситъ усадьбу для себя.
-- Вотъ молодцы,-- похвалилъ ихъ старикъ,-- какъ раздѣлились. Мы сусѣди и то не слыхали. Ну, молодцы! Гдѣ же вамъ пазьмо-то отвести? За прудомъ, что ль?
Прудомъ называлась сухая лощина, гдѣ когда-то, по преданію, была запруда. Теперь же вода въ прудѣ была только въ полую воду, какъ и во всѣхъ лощинахъ. За прудомъ селились неохотно: мѣсто было пустое, въ полѣ,-- огороды плохіе, безъ растительности.
-- Вы ужъ, старички, ублажите меня: дайте усадьбу Якова Косого. Вѣдь она слободная. Шаганъ ею владѣетъ за денежки.
-- Не вернется онъ,-- замѣтилъ староста,-- надысь пришла бумага въ правленіе, что, молъ, отказались. Да и сваха Марѳа письмо получила на Святую. Пишутъ, хорошо тамъ.
-- А ну какъ вернется?-- настаивалъ Шаганъ.
-- Тебѣ говорятъ: не вернется. Да тебѣ-то что? Вѣдь ты по сажнямъ владаешь. А вернется, разыщемъ пазьмо.
-- Я ничего. Я такъ себѣ. Хотите, давайте ему. Мнѣ-то что?
-- Итакъ что же, старички, Пронѣ-то Якова усадьбу, такъ что ль, порѣшите?-- спросилъ староста.
-- Къ земскому начальнику, что онъ вамъ скажетъ. Земскій начальникъ жилъ недалеко, всего въ пяти верстахъ. Отправились они къ нему. Часовъ и дней пріемныхъ у него не было. Онъ принималъ всегда. Онъ пилъ чай съ семействомъ, когда ему доложили, что его ждутъ два мужика; онъ вышелъ въ переднюю.
-- Здравствуйте, ребята. Вамъ чего?
-- Къ вашей милости старшина Тимофей Агапычъ прислалъ, что прикажете? Мы раздѣлилися. Такъ на счетъ приговора.
-- Во первыхъ, вы не раздѣлились. Вы только могли составить проектъ раздѣла. Раздѣленными вы будете считаться, только когда приговоръ будетъ написанъ и мною утвержденъ. Такъ по закону полагается. Понимаете?
-- Слушаю-съ, значитъ можно дѣлиться?
-- Я не знаю, другъ мой... Какой ты безтолковый. Увижу приговоръ: коли законный окажется, тогда можно.
-- Чего жъ намъ старшинѣ доложить?
-- Скажите, чтобъ писалъ приговоръ поскорѣе и мнѣ бы его представилъ на утвержденіе. Да онъ самъ знаетъ. Ступайте.
Мужики пошли нерѣшительно.
-- Чего жъ теперь къ примѣру надоть?-- спросилъ Прокофій.
-- Ну, что, ребята, сходили къ земскому начальнику?-- спросилъ старшина.
-- Точно такъ, сходили. -- Приказалъ къ вашей милости доложиться, приговоръ, значитъ, написать. Нельзя ли поскорѣй, Тимофей Агапычъ?
-- Ну что жъ, въ воскресенье я буду у васъ на сходѣ. Все мигомъ сдѣлаемъ. Ступайте съ Богомъ. Мнѣ недосугъ.
Въ воскресенье старшина пріѣхалъ на сходъ съ писаремъ. Переписали все имущество и какъ оно дѣлится. Прокофію назначили усадьбу Якова Косого, мужики только поддакивали. Однимъ словомъ, все было сдѣлано, какъ слѣдуетъ.
Прошло нѣсколько дней, отправились Прокофій съ Дмитріемъ въ волостное правленіе писать условіе о подработкахъ на будущій годъ у мѣстнаго помѣщика. Написали условія, да кстати спросили старшину.
-- А какъ, Тимофей Агапычъ, на счетъ приговора?
-- На счетъ приговора вашего, что жъ? Все сдѣлано. Приговоръ тогда же былъ написанъ и подписанъ. Мы его отправили господину земскому начальнику.
-- Чтожъ онъ теперь съ нимъ сдѣлаетъ?
-- А вы сходите къ нему лучше всего. Узнайте. Можетъ, онъ его уже утвердилъ. А мое дѣло все сдѣлано.
Пошли Прокофій съ Дмитріемъ опять къ земскому начальнику. Опять попали во время чая. Вышелъ земскій начальникъ.
-- Ага, вы опять?... вы на счетъ чего, бишь, ходите?
-- На счетъ раздѣлу, ваше высокоблагородіе. Вы приказали приговоръ написать. Приговоръ написали. Старшина прислалъ насъ узнать у вашей милости.
-- Ѳедюхины... Ѳедюхины... помню, мнѣ на-дняхъ попадалась эта фамилія. Да столько теперь дѣлъ... не помню ужъ, что я рѣшилъ,-- говорилъ земскій начальникъ какъ бы про себя.
Мужики стояли молча. Пришелъ письмоводитель съ бумагой въ рукахъ. Земскій начальникъ внимательно ее прочиталъ.
-- Ага... такъ видите ли, я вашего приговора не утвердилъ.
-- То есть какъ же, ваше высокоблагородіе?
-- Да такъ же. Представилъ въ съѣздъ къ отмѣнѣ. Нечего вамъ врозь жить. У кого изъ васъ пятеро маленькихъ?
-- У меня, ваше благородіе,-- отвѣтилъ Дмитрій.
-- Та-акъ... пятеро маленькихъ, да еще старшій калѣка?