Новиков-Прибой Алексей Силыч
По-темному

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

[Художник В. Ковынев]

Алексей Силыч Новиков-Прибой
По-темному
I

   Грязный и жалкий трактирчик, какие бывают только в бедных кварталах. Почерневший потолок. Обои на стенах оборваны, висят клочками. Кое-где виднеются картины лубочного производства. В одном углу скучно тикают большие старые часы со сломанными стрелками. За несколькими столиками сидят извозчики, мелкие торговцы и рабочие. Отдуваясь, звучно прихлебывают из блюдечек горячий чай, пьют водку и жадно уничтожают дрянную закуску. За буфетом, облокотившись на руки, дремлет сиделец, толстый, лысый, в полосатой ситцевой рубахе и засаленном пиджаке.
   Духота. Пахнет поджаренным луком, гнилой пищей и водкой. Над головами клубится облако табачного дыма. Говорят вяло, неохотно, избитыми словами. Изредка кто-нибудь крепко выругается, и то не от сердца, а так себе -- по привычке. Ни мысли, ни желаний, точно все уже давно передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется такой же бессмысленной, как ход тех часов, у которых сломаны стрелки.
   Скучища невыносимая.
   Я приютился за угловым столиком, в стороне от других. Передо мною стоит наполовину опорожненная бутылка с пивом. Часа уже два сижу я так, занятый одной лишь думой: куда бы скрыться из этого города...
   Оставаться здесь больше нельзя. Товарищи арестованы. Я тоже хорошо известен полиции, и она разыскивает меня повсюду. Ускользая от нее, я уже несколько недель бегаю по городу с одного конца его на другой, как затравленный зверь. Паспорт мой провален, достать другой нет возможности. У меня положительно нет никакого крова. Треплюсь между небом и землею. Правда, я имею несколько давнишних знакомых, у них можно было некоторое время провести безопасно, но при моем появлении они начинают трепетать за свое благополучие. Некоторые даже не узнают меня. Все это заставляет искать по ночам убежища в каком-нибудь строящемся здании или под мостом; иногда провожу ночи, скитаясь по улицам. Чувствую усталость. Почти в каждом человеке вижу шпиона.
   Необходимо куда-нибудь уехать, хорошо отдохнуть, осмотреться.
   Но... в кармане у меня всего шесть рублей...
   А главное -- меня страшит мысль, что и следующую ночь мне придется скитаться по улицам, дрожа от холода, пугливо озираясь и страшась своей собственной тени. Да и деньгам моим скоро конец...
   Что тогда делать?..
   Неприятное чувство подавленности и беспомощности овладевает мною. Так жить нельзя; это все равно, что болтаться на гнилой веревке над зияющей пропастью, ежеминутно рискуя сорваться и разбиться вдребезги.
   Мрачные думы мои были прерваны двумя лицами, только что вошедшими в трактир. Они сели за столик, рядом с моим, заказав сороковку водки и яичницу с колбасой.
   Мое праздное внимание останавливается на них.
   Один -- здоровенный мужчина лет двадцати восьми. Роста выше среднего. Кряжистый, мускулистый. Голова большая, круглая, крепко сидящая на короткой шее. Русые щетинистые волосы всклокочены. На широком, типично русском лице с небрежно спутанными усами запечатлен тяжелый труд. Но серые глаза смотрят весело и самоуверенно. Голос твердый и сочный, точно пропитанный морскою влагою.
   Товарищ его, наоборот, маленький, тощий человечек, в каждом движении его чувствуется забитость.
   Первый наполняет стаканы водкой и, добродушно улыбаясь, треплет по плечу товарища:
   -- Ну, брат Гришаток, пропустим. Последний разок русскую пьем. Через неделю позабавимся английской виской.
   -- За счастливое плавание, -- приветствует Гришаток.
   Из дальнейших разговоров их я узнал, что оба -- матросы и плавают кочегарами на коммерческом пароходе. Слушаю дальше.
   Боже мой, они на следующий день уходят в Лондон!
   А что, если попросить их, чтобы увезли меня в Англию.
   На минуту отвожу взгляд в сторону, стараюсь не выдать своего волнения.
   В России для меня, разбитого и измученного, нет больше дела. Если только эти ребята пособят мне, уеду за границу. Посмотрю, как другие люди живут на свете, отдохну...
   В воображении, как в туманной дали, уже рисуется новая жизнь, еще не изведанная, манящая, полная разнообразия.
   Как с ними заговорить? С чего начать?
   "Смотри, не промахнись, а то пропадешь!" -- всплыла предостерегающая мысль.
   "О, нет! Я сам моряк и знаю, как со своими разговаривать: умирай, а шути".
   -- С корабля, что ли, братцы?
   -- Да, -- отвечает мне здоровенный, как после узнал, Трофимов.
   -- Надо полагать, роль духов исполняете в преисподней?
   -- Верно сказано. А вы кто же будете?
   -- Существо, потерпевшее аварию от норд-остской бури. Потерял руль и компасы. Ношусь по волнам житейского моря, куда гонит ветер. Случайно забрел в сие пристанище. Отдохну немного и опять лавировать начну между подводными камнями, пока не потерплю полного крушения...
   -- Тоже, значит, моряк? -- перебивая меня, спрашивает Гришаток.
   -- Да еще какой! Целых семь лет пробыл во флоте. Весь просолел. Сто лет пролежу в земле -- не сгнию.
   Трофимов пытливо оглядывает меня. Затем, точно следователь, начинает расспрашивать, где плавал, какие обязанности исполнял. Отвечая на его расспросы, я пускаю в ход морскую терминологию.
   -- Вот теперь вижу, что и ты из смоленых, -- говорит наконец он, широко улыбаясь. -- И поэтому пожалуйте к нашему столу: вместе разделим трапезу...
   Выпиваем по стакану водки.
   Вижу, что ребята ко мне расположены. Недолго думая, начинаю расспрашивать их, можно ли им перевозить пассажиров.
   Трофимов сразу догадался, к чему веду я этот разговор.
   -- Вот что, брат, как тебя звать-то? -- спрашивает он, понижая голос и вглядываясь в меня.
   -- Когда-то величали Дмитричем.
   -- Ну, так слушай, Митрич: ты это верно сказал, что тебя ожидает крушение?
   -- Конечно.
   Он осторожно озирается кругом и спрашивает меня уже шепотом:
   -- Скажи, слышь, откровенно: дело серьезное?
   -- Вздернут, -- кратко отвечаю я.
   Лицо Трофимова выдает волнение. Руки беспокойно ерзают по столу. Он смотрит уже сочувственно. Гришаток бледнеет.
   -- Хочешь поехать по-темному? -- снова спрашивает меня Трофимов.
   Я не понимаю его.
   -- То есть без билета. Куда-нибудь в темноту забиться и ехать. Вот что это значит. Понял?
   -- Понял.
   -- Ладно.
   Я чувствую, как через черную тучу отчаяния врывается в душу мою светлый луч надежды, приводя меня в самое восторженное состояние. Я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься им на шею.
   -- А сколько это стоит?
   -- Да что с тебя взять-то? Купи для ребят бутылку горлодерки, штук пять селедок на закуску да дай им еще трешницу, коли найдется, и дело в шляпе. Часам к восьми выгребай на корабль.
   Я с радостью соглашаюсь.
   -- Только бы Ершов, часом, не узнал, -- предупреждает Гришаток.
   Что такое? Неужели хочет расстроить уже налаженное дело? Нет, слышу возражение другого:
   -- Брось, дружище, толковать-то. Такого осла да не надуть? Он сегодня гуляет, вернется на корабль к одиннадцати, не раньше.
   Я справляюсь, что за Ершов.
   -- Да угольщик наш, -- поясняет мне Трофимов. -- Подводила естественная. Третье ухо капитанское. И капитан наш тоже -- ух, зловредный! Акула! Попадешься ему -- не жди пощады! Слопает, анафема. Погубить человека для него одно наслаждение. Бывали случаи. Но ты все-таки не опасайся. Сумеем спрятать.
   Мы поговорили еще о том, о сем, и кочегары, объяснив мне, как добраться до парохода, покинули трактир.
   А через полчаса и я последовал за ними.

II

   На дворе, несмотря на апрель месяц, стоит пронизывающий холод. Дует сильный ветер. Тоскливо гудят телеграфные провода. Небо темнеет; тяжелое и неприветливое, оно все ниже и ниже нависает над землей. Всклокоченные тучи, клубясь, быстро несутся невесть куда.
   День гаснет. Серым и угрюмым сумраком надвигающейся ночи окутывается город. Каменные здания, как будто чего-то пугаясь, съеживаются и плотнее прижимаются друг к другу. Кругом почти ни души -- пустынно и мертво. Только кое-где одинокие городовые, вобрав головы в плечи, торчат на своих постах сонливо и неподвижно.
   Но я полон бодрости.
   Закупив для кочегаров подарки, я не иду, а лечу вперед, не чуя под собой земли. Стараюсь выбирать узкие и глухие переулки. Водку держу снаружи -- смотри, на! Смеюсь в душе над своими преследователями:
   "Ищите в поле ветра!"
   Прохожу мимо большой площади.
   Невольно в памяти воскресают картины недавнего прошлого. Три года тому назад я стоял на этом месте. Десятки тысяч людей собрались здесь. Гордо развевались знамена. А оттуда, со средины площади, с опрокинутой бочки, служившей трибуной ораторам, слышались вдохновенные речи. Толпа горела. Грянули песню, свободную и могучую. Из надорванных грудей, из недр измученных и разбитых сердец, веками ее хранивших, вырвалась она и захлестнула всю площадь.
   И что же? Куда мы пришли? Что осталось от прошлого?
   Но прочь уныние! Иду дальше, снова окрыленный надеждами.
   Вот и гавань. Не больше двух недель открылась навигация. Местами еще виднеются льдины. Вдоль каменной набережной вытянулся ряд пароходов и барж. На некоторых яркие фонари. Мачты бросают на воду длинные тени. Кипит судовая работа. Люди, согбенные под тяжестью грузов, бегают в разных направлениях. Воздух оглашается криком грузчиков, грохотом лебедок, паровыми свистками, ударами дерева и звоном железа.
   Быстро нахожу нужный мне пароход. Пришвартованный к стене, он густо дымит. Видать, что уже пожил на свете, побороздил океаны. Как только может еще справляться с бурей?
   На нем тоже идет погрузка.
   Жандарм! Но он глядит на воду, туда, где два яличника из-за чего-то грызутся между собой.
   Я уже на палубе. Направляюсь в носовое отделение, где помещается судовая команда. Открываю дверь.
   -- Пожалуйте, -- приветствует меня Трофимов. -- Все свои люди.
   Выложив принесенные припасы и деньги на стол, я знакомлюсь с кочегарами. Их четверо, ребята все симпатичные.
   -- А я, признаться, побаивался, как бы тебя дорогой не застопорили, -- смеется Трофимов.
   -- Где уж тут застопорить! Я так пары развел, что десятиузловым ходом летел.
   Через минуту мы уже все сидим за большим деревянным столом. Настроение у кочегаров веселое. Выпивая, они дружелюбно угощают и меня. На радостях я выпиваю две рюмки водки и, чувствуя себя голодным, с большим аппетитом уничтожаю целую селедку. Все болтают, шутят.
   Входит еще один кочегар, длинный, как верстовой столб, с острыми плечами и впалою грудью. Лицо хмурое. О чем-то таинственно переговаривается с Трофимовым и другими.
   -- Сколько дает? -- спрашивает кто-то.
   -- Восемь целковых.
   Трофимов, переговорив еще кое о чем с ним, обращается за советом уже ко всем:
   -- Вот, братцы, еще один хлопец хочет ехать по-темному. С Петровым уговорился. Молодой парень. Можно, что ли?
   -- Да уж все равно: семь бед -- один ответ, -- раздается чей-то голос.
   -- Вот и я так же думаю. Следует взять. Да и Митричу вдвоем будет веселее.
   Порешили, что новый пассажир должен прийти позднее, так как сначала нужно запрятать одного.
   Водка выпита, закуска съедена. Кочегары расходятся по своим делам, наказав мне сидеть безвыходно в их помещении, пока меня не позовут.
   Ждать долго не пришлось. Скоро вернулся ко мне Трофимов.
   -- Теперь пора.
   Он мигом переодел меня в грязное платье кочегаров и грязной штаниной натер мне лицо. Потом поднес маленький осколок зеркальца.
   -- Смотри, как я тебя под масть с нами подогнал.
   Действительно, я совсем преобразился.
   -- Шагом марш! -- смеясь, командует он мне.
   Выходим на верхнюю палубу. Последний раз я оглядываюсь кругом.
   На небе ни звездочки. В темной дали ничего не видно, кроме сверкающих огней. В снастях воет ветер, предвещая бурю. Вода в гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее огородили кругом гранитными камнями, лишив свободы и простора. Сверху падает крупа, с яростью щелкает о палубу и больно, как иглами, колет лицо. Народу в гавани стало меньше. На некоторых кораблях уже прекратилась погрузка, но на нашем корабле все еще продолжают работать, набивая его объемистое чрево разными товарами.
   -- Не отставай, -- наказывает мне Трофимов.
   Спускаемся по трапу в самую преисподнюю. На момент остановились в узком коридоре, чтобы посмотреть, нет ли в кочегарке людей, не посвященных в наше дело. Здесь жарко. Мерцая, тускло горят масляные лампочки; на паровых котлах виднеются циферблаты манометров. Валяются молотки, ломы, железные кадки и другие принадлежности "духов". Несколько человек кочегаров несут свою вахту. Среди них и Гришаток, который, изгибаясь, "шурует" в топке. Кто-то, вооружившись лопатой, складывает в кучу шлак.
   Пройдя еще несколько шагов, мы останавливаемся между котлами. Под нами железная настилка. Трофимов, нагнувшись, поднимает одну из плит. Между дном и настилкой небольшое пространство.
   -- Полезай туда, -- говорит он мне, показывая в темную дыру. -- После, может, переведем в другое место.
   Пока я спускаюсь, кочегары смеются:
   -- Попалась, грешная душа!
   -- Ненадолго -- за меня сорок сороков нищих молятся, -- отшучиваюсь я.
   Плита захлопнулась. Тьма кромешная. Подо мной какая-то котловина. На дне грязная масляная вода. Пространства вверх так мало, что я не могу даже прямо сидеть. Нужно устраиваться в лежачем положении. Ощупываю стенки. Они влажные и холодные. Пахнет сыростью и ржавчиной.
   Но я не унываю. Чем дальше я ухожу от грозящей опасности, тем все больше и больше просыпается во мне жажда жизни, и я готов переносить какие угодно лишения.
   Лежу и размышляю о том, как иногда человек может зависеть от разных случайностей. Не зайди я в трактир или даже не сядь за тем столиком, -- что было бы со мною дальше? А теперь я наполовину спасен.
   Потом вспоминаю о своем логовище, и мне становится смешно...
   "Ах, ты, разрушитель старых устоев и творец новой жизни! Куда, однако, тебя занесло!.."
   Открывается плита. В дыру влезает человеческая фигура. Раздается голос Трофимова:
   -- Это твой компаньон, Митрич. Не разговаривайте, а то услышат.
   -- Хорошо, -- отвечает за меня мой попутчик тонким, совсем юношеским голосом.
   Молчим. Друг друга не видим.
   Спустя минут десять снова открывается плита. На этот раз в отверстие просовывается только рука, держащая какой-то узел. Опять слышен голос Трофимова:
   -- Держи, Митрич. Это тебе и Ваську говядина, хлеб и вода в жестянке. Пока до свидания. Завтра увидимся. Мы навалим на вас тонны три угля -- безопаснее будет. Ну, с богом!
   -- Спасибо, дружище, -- успел вымолвить я, и плита захлопнулась.
   Все, что принес нам кочегар, я осторожно ставлю в сторону, боясь, чтобы не опрокинуть воду.
   Захотелось покурить, а кстати и осмотреть при свете наше жилище и товарища по бегству, но я, как на грех, забыл спички у кочегара. И у Васька нет спичек, да он и не курит. Мысленно ругаю себя за свою оплошность.
   Чтобы скоротать время, решаю соснуть. Ложусь на спину, заложив под голову руки. Ноги кладу в воду: иначе нельзя устроиться.
   Над нами проходят люди, стуча каблуками о настилку. Слышен говор кочегаров. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю...

III

   Просыпаюсь. Кругом непроглядная тьма. Над головой что-то грохочет, как будто жесткие комья глины падают на гробовую крышку. Забыв, где нахожусь, я вообразил себя в могиле, заживо погребенным. По телу пробегает холод ужаса.
   Пытаюсь вскочить, но чуть не до потери сознания ударяюсь головой о железо. Я бросаюсь в сторону, снова получаю удар и падаю на товарища.
   -- Дмитрич! Что с вами? -- называя по имени, говорит он испуганным голосом.
   Сразу вспоминаю, зачем я попал сюда. Становится понятным и грохот: это кочегары насыпают на настилку уголь.
   Придя в себя, я мало-помалу успокаиваюсь. Скоро все стихло.
   -- Вы так напугали меня: нас могли бы услышать, -- тихо шепчет Васек.
   -- Простите, -- так же тихо отвечаю я, стараясь устроиться поудобнее.
   Что-то теплое и липкое струится мне за ворот рубахи. Ощупываю голову. На ней рана, на лбу тоже ссадина и шишка. Только после этого начинаю чувствовать боль от ушибов.
   Платье на мне мокрое. Воды заметно прибавилось.
   Хочу пить -- нахожу жестянку, но она опрокинута.
   Делать нечего, надо терпеть.
   -- Вы куда едете? -- слышится шепот Васька.
   -- В Лондон. А вы?
   -- Я тоже.
   Немного погодя снова задает мне вопрос:
   -- Разве большие дела за вами, что бежите в такую даль?
   Я не отвечаю. Мне вдруг приходит в голову, что это шпион.
   Между тем Васек не перестает расспрашивать.
   -- Молчите! -- с негодованием шепчу я.
   Замолк...
   Но в то же время я начинаю беспокоиться: почему он расспрашивает меня о таких вещах, когда нам сказано не разговаривать? Да, тут что-то не так. И чем больше думаю, тем более увеличивается моя подозрительность. Я уже не сомневаюсь, что со мной сидит предатель.
   "Задушу!" -- решаю я про себя.
   Судя по голосу, он должен быть не из сильных. С таким справиться мне ничего не стоит.
   Передвигаюсь на то место, против которого должна, по моему расчету, открываться плита. Руки мои дрожат. Пальцы судорожно корчатся. Пусть только вздумает приблизиться к выходу! Схвачу за горло и сдавлю так, что не успеет пикнуть! А там пусть что будет...
   Но он лежит неслышно, как будто нет его.
   Тихо. Сверху доносятся едва уловимые звуки колокола. Это бьют склянки. По семи ударам заключаю -- либо З 1/2, либо 7 1/2 часов утра.
   Над самой головой слышен разговор:
   -- Где это ты, Ершов, вчера прогулял так долго?
   -- Да известно где. Затворниц навестил, -- отвечает он охотно гнусавым голосом. -- Запеканку пил. А мамзель-то какая! Чернявая! Так и обожгла!.. Да и то надо сказать: ведь в рублевый затесался...
   Смакуя каждое слово, он подробно рассказывает о своих похождениях.
   Кто-то закатисто хохочет.
   Но Трофимов с ненавистью обрушивается на Ершова:
   -- Совесть твоя стала чернявая, как угольная яма!
   -- Да за что же ты, Павел Артемыч, так на меня? -- лебезит он перед Трофимовым. -- Сам ты рассуди: вреда я никому не делаю. А ежели какое удовольствие имею, так на это я трачу из своего собственного кармана. Видит бог -- не вру...
   -- Знаю я тебя. Бога-то хоть не упоминай. За полтинник в любое время его продашь...
   Кочегары продолжают разговаривать, но мысли мои снова возвращаются к соседу. Откуда он узнал, кто я такой? Неужели кто из кочегаров предал меня? Ничего не могу понять. Чувствую лишь одно: что я задыхаюсь от злобы и что лицо мое наливается кровью. Сердце стучит беспорядочно. Каждый мускул мой напрягается. Полный решимости, я жду только случая, чтобы наброситься на своего врага.
   "А что, если он сильнее меня? -- мелькнуло вдруг у меня в голове. -- Ведь я уже не такой, как прежде: изломался, ослабел".
   Уверенность в победе исчезает, но тут я вспоминаю, что в кармане у меня большой складной нож. Вынимаю его, раскладываю и держу в правой руке. Нет и тени страха. О последствии не думаю. Мозг мой работает исключительно над тем, как лучше нанести удар.
   "Ну, подойди теперь ко мне, гнусная тварь, подойди! -- мысленно злорадствую я. -- Как всажу нож в твое подлое мясо! Только кровь брызнет... Больше уж никого не поймаешь..."
   Безмолвствует.
   Опять бьют склянки, и звонкий голос выкрикивает:
   -- Бросай, ребята, идем завтракать!
   Ясно, что восемь часов утра. Скоро должны отвалить от берега.
   Но что же мой предатель? Я занимаю выжидательную позицию.
   Начинают разводить пары. Котлы зашипели и запыхтели. Послышался однообразный гул машины. Пароход вздрогнул, качнулся раз-два, и мы тронулись в путь.
   Слава богу, Васек не предатель. Ведь ему нет никакого смысла ждать дольше. Я облегченно вздыхаю.
   И тут же спохватываюсь... Ах, безумный я, безумный! Как я мог раздуть свои дурацкие предположения! Ведь я мог бы совершить самое безрассудное преступление. Стоило Ваську немного приблизиться ко мне или даже пошевелиться -- и все было бы кончено... Меня бросает в жар. Стыд и угрызения совести разрывают сердце. Нет, я положительно ненормален.
   С досады бросаю нож в сторону.
   До обеда время проходит незаметно. Но затем наступают часы скучные, полные томительного ожидания. На новое место нас не переводят.
   Пароход начинает раскачиваться. Мы, вероятно, выходим в открытое море.
   Наше мрачное логовище наполняется водой. Она заливает ноги и часть спины.
   Холодно.
   Страшно хочется пить. Во рту пересохло, какая-то горечь. Я проклинаю селедку, которую с таким аппетитом ел накануне.
   Васек все молчит.
   Мне хочется загладить свою вину. Пробую с ним заговорить, но из-за шума котлов не слышно. Подползаю ближе и, ощупав его, располагаюсь так, что наши головы соприкасаются.
   -- Товарищ, вы не спите? -- спрашиваю я.
   -- Нет.
   -- Как чувствуете себя?
   -- Плохо. Совсем замерзаю.
   -- Я тоже.
   -- Неужели будем все время здесь?
   -- Обещали перевести.
   Хочется еще поговорить, но сознаю, что это небезопасно. Ограничиваюсь еще одним вопросом:
   -- Раньше вы плавали на корабле?
   -- Никогда.
   Молчим.

IV

   Должен быть уже вечер.
   Качка ужасная. Наверху ревет буря страстно и напряженно. Чудовищными голосами воют вентиляторы. Волны, вскипая, с яростным гневом бьются о железо бортов. Пароход бросает, как щепку. Временами, взобравшись на высоту, он опрометью бросается вниз, точно в пропасть. Но тут же снова взбирается вверх. Трещит, как будто беснующаяся стихия ломает его остов. Над головой, гремя о плиты, перекатываются с одного места на другое куски угля и другие неприкрепленные предметы.
   Мы сидим с Васьком рядом, подавленные и ошеломленные происходящим. Нет ничего хуже, как переносить бурю, сидя на дне судна да еще взаперти. Наверху она просто грозна, здесь ужасна даже для привычного моряка. Там в случае крушения корабля все-таки можно остаться живым. Здесь чувствуешь близость разверзающейся могилы.
   Вода упорно наполняет наше логовище.
   Теперь она доходит до груди.
   Мы мокнем в ней, как селедки, брошенные в бочку с соленым раствором. Тела наши сморщились. От стужи дрожим, как в лихорадке, неистово щелкая зубами.
   Лечь на спину -- значит захлебнуться в воде; сесть прямо -- мешает настилка. Приходится устраиваться, изогнувшись и постоянно опираясь рукой о дно. Это становится через некоторое время невыносимым.
   Васек изнемогает. Я чувствую на своей шее его холодные дрожащие руки. Из груди вырывается бессильный стон:
   -- Не могу... Сил нет... Сейчас упаду...
   Я боюсь, что он и в самом деле может упасть и захлебнуться, поддерживаю его за плечи. Они узки, как у десятилетнего.
   Меня тревожит мысль: откуда проникает вода? Мне известно, что при продувании котлов и тушении шлака вода всегда выливается на настилку и стекает вместе с грязью в трюм. Но она не должна быть такой холодной. Кроме того, в таких случаях пускают в ход помпы. Нет, тут что-то не то: либо корабль, треснув, дает течь, либо другое.
   Проходит еще некоторое время. Сколько -- не знаем. Вероятно, несколько часов. Они показались нам вечностью.
   Беспокойство растет.
   -- Что это значит? -- прижимаясь ртом к моему уху, спрашивает Васек.
   -- Не знаю...
   -- Закричим...
   -- А если Ершов услышит?
   -- Боже мой, мы погибли...
   В голосе Васька звучит смертельная тревога. Сам он, пугаясь, плотнее прижимается ко мне. А когда корабль, срываясь с водяного гребня, с треском падает вниз, Васек бьется в моих руках, крутит головой, задевая меня по лицу. Слышно иногда, как над самым ухом неприятно лязгают его зубы. Раз от разу он все слабеет, опускается вниз, становится тяжелее. Мои руки настолько устали, что я едва могу поддерживать его.
   А волны еще сильнее, еще яростнее начинают обрушиваться на корабль. Сражаясь с ними, он падает, поднимается, мечется в разные стороны, как обезумевшее от ран животное. Мне, как моряку, понятны эти убийственные взмывы волн, этот лязг железной громады, дрожащей и стонущей в буйных объятиях стихии. Вот слышится вопль ржавого железа -- корабль гнется. Я чувствую этот момент положения корабля на вершинах двух гребней, когда под серединой его рычит разверстая бездна. Ветхие корабли с тяжелым грузом в таких случаях не выдерживают собственной тяжести, разламываются, сразу проваливаясь в темную клокочущую пропасть. Но наш пока еще выносит. А то вдруг раздастся громкая и неровная трескотня: тра-та-та-та... Это силою моря подброшена вверх корма. Винты оголились, вертятся в воздухе, и машина, работая впустую, кричит о своей беспомощности. Иногда корабль содрогается всем своим корпусом. Кажется, он всецело попал во власть всемогущей бури и его схватывают судороги. И тогда над нами усиливается грохот, шипенье, вой. По плитам что-то ерзает, стучит, скачет, словно тысячи бесов, собравшись вместе, совершают свою безумную пляску...
   Вдруг недалеко от нас что-то громко ударилось о железо. Должно быть, сорвался какой-нибудь тяжелый груз. Но нам показалось, что начинается ломка корабля. Мы оба рванулись...
   Почему нас не переводят? Неужели погибнем?
   Не слышно ни одного человеческого голоса. Все заглушено грохотом и ревом бури...
   Вода прибывает.
   Чувствую себя, как во льду. Холод проникает в самые кости. Члены окоченели. Кровь стынет. Нет воздуха. Задыхаемся. При каждом крене судна, при каждом ударе в борт морской зыби грязная вода, плескаясь, обдает наши лица. Во рту чувствуется что-то масляное, горько-соленое, отвратительное...
   Васек начинает рыдать. Бедняга! Какие невыразимые муки должен переживать он, если я, моряк, виды видавший, не раз переживавший грозные капризы океанов, трепещу от страха...
   Дольше терпеть нет возможности. Каждая минута стала невыносимой пыткой.
   Закричать? Попадешься, погибнешь. Мало того, подведешь кочегаров. Ведь недаром они нас не освобождают. Вероятно, кто-нибудь мешает. Предстоит выбрать, как умереть лучше: от руки палача или задохнуться в этой норе?..
   Стучу кулаком в плиты. Напрасно! Нужно бить молотом, чтобы меня услышали. Есть еще одна надежда: приподнять настилку. И я с радостью хватаюсь за эту мысль. Бросаю Васька. Чувствую, как он беспомощно барахтается в воде. Но мне не до жалости. Я уперся спиною в настилку. Грудь от натуги готова лопнуть. Глаза вылезают из орбит. Не поддается! Я забыл, что на настилке навален уголь. То, что должно нас спасти, стало для нас гибелью. Быть может, его немного, но достаточно для того, чтобы держать нас, как в могиле.
   Все кончено... Мы в западне, забронированной железом. Приговор судьбы совершился: обоим смерть! Через несколько минут должна начаться казнь: вместо эшафота -- проклятая дыра; вместо стражи -- железо; вместо палача -- вода.
   Холодная дрожь пробегает по телу...
   Нет, так нельзя. Попытаюсь еще раз приподнять настилку. Если не удастся, то закричу. Надо только передвинуться на другое место, над которым, быть может, меньше угля.
   Бросаюсь в сторону. Сталкиваюсь с Васьком. Издавая нечеловеческий визг, он крепко впивается руками в мою шею, как будто хочет задушить меня. Я отталкиваю его от себя. Либо мои внутренности оборвутся, либо мы будем спасены! И меня охватывает безумное отчаяние, Напрягся...
   А там, за пределами нашей гробницы, миллионами незримых пастей рычит и грохочет ураган, точно издеваясь над моим бессилием...
   Вдруг в моем сознании возникает новая страшная мысль... Боже мой, ведь несомненно, что крик Васька должны услышать. Тем не менее нас не освобождают. Неужели я ошибся, считая кочегаров за товарищей? Неужели мы жертвы неслыханного варварства? Через несколько минут мы будем трупами...
   Все это проносится у меня в голове в одно мгновение, как мрачный шквал, обескураживающий и не дающий опомниться.
   Но в этот момент на корабль рухнула какая-то тяжесть, точно свалилась каменная гора. Все затрещало. Он быстро и сильно накренился на один борт, точно намереваясь опрокинуться вверх килем. Я упал и, захлебываясь в воде, куда-то покатился...
   С неумолимой и жестокой ясностью представляется весь ужас катастрофы. Все существо мое пронизывает такая боль, точно с меня, еще живого, сдирают кожу. Из груди вырывается вопль отчаяния. Это момент, когда люди сразу седеют...
   Я рванулся вверх со всей силой, но, ударившись головой о плиту, беспомощно падаю на дно. Оглушенный, я несколько мгновений кружусь на одном месте, глотая воду. Но тут меня снова охватывает приступ бешенства. Непроизвольно взмахивая руками, задеваю за что-то и срываю с них кожу. В глазах сверкают кроваво-огненные круги. Мне уже кажется, что я не в трюме, а в проглотившей меня беспросветной бездне. Может быть, корабль опускается на дно. Каждый раз, как только я хочу закричать, в рот с силой врывается какая-то масса, разрывает на части горло. Тяжело... Задыхаюсь...

V

   Я чувствую, как двое подхватывают меня под руки и куда-то волокут. Сам не могу сдвинуться с места. Перед глазами плывут бесконечно разнообразные цветные круги.
   -- Этот жив! -- кричит кто-то, нагибаясь к моему лицу. -- Смотрит... Рот разинул...
   -- Ну?
   -- Гляди...
   Тут же около меня раздается знакомый басистый голос:
   -- А где же другой? Тащи сюда...
   Меня поворачивают, мнут спину.
   Чувствую внутри дергающие движения, точно при невероятной икоте; разжимаются челюсти; все тело напрягается -- начинается рвота. Желудок, освобождаясь от проглоченной соленой и грязной воды, готов, кажется, вывернуться наизнанку. Скоро становится легче. Дышу свободнее.
   Слышу радостные возгласы, открываю глаза. Со мной начинают заговаривать сразу несколько человек. Суетятся, шепчутся. Беспокойно куда-то всматриваются.
   Я начинаю понимать окружающее. Это меня успокаивает. В бессилии закрываю глаза. Хочется уснуть...
   Куда-то поднимают. Несколько человек торопливо выкрикивают:
   -- Держи крепче!
   -- Ладно!
   -- Подхватывай!
   Тело скользит по горячей стенке. Потом кладут на железо и исчезают. Я в новом месте.
   Оглядываюсь кругом. Слабо горит лампочка, прикрепленная к стенке. Нахожусь в каком-то четырехугольнике, со всех сторон огороженном железными стенами. Со средины, заполняя собой большую часть помещения, поднимается вверх что-то круглое. Ощупываю рукой: горячее. Это дымовая труба. Сверху также переплетаются между собой паровые трубы, точно огромные змеи, уходя своими концами сквозь железные перегородки. Еще выше начинается палуба. Всюду виднеется толстый слой черной пыли. Тепло. Все это дает мне возможность догадываться, что я попал на кочегарный кожух. Подо мной, стало быть, расположены котлы, а ниже -- топки.
   Израненную голову разъедает осадок соленой воды, причиняя нестерпимую боль.
   Вспоминаю происшедшее с нами там, внизу...
   Где же Васек? Что с ним? Жив ли он? Как раз в этот момент Трофимов, Петров и еще один кочегар приносят его на кожух и кладут рядом со мной. Он лежит без чувств. Только на шее слегка колеблются вздутые вены, свидетельствуя, что в нем еще теплится жизнь.
   Кочегары, глядя на него, стоят на одном месте, запыхавшиеся, потные, с вытянутыми лицами.
   Я приподнимаюсь на локоть.
   -- Отошел, Митрич! -- заметив мое движение, радостно восклицает Трофимов. -- Ну, слава богу. Ух, как мы перепужались! Прости уж, невзначай вышло. После объясню. -- И, повернувшись от меня, обращается к своим товарищам: -- Ну, ребята, давайте Васька откачивать.
   -- Нельзя: тесно больно, -- возражает ему Петров. -- Да и не скоро так оживишь. По-моему, лучше за ноги встряхнуть. Говорят, в таком разе самое лучшее средство. Живо вода выльется.
   -- А ежели коленкой на живот надавить? -- предлагает третий.
   -- Очумел, что ли? -- горячится Трофимов. -- Так моментально пузырь лопнет.
   -- Ну, скажет тоже! Пузырь-то где? Чай, ниже. А я говорю, повыше надавить. У нас в деревне...
   -- У вас коровы на крышах пасутся, дурная твоя башка! -- слышится нервный выкрик Трофимова. -- Молчал бы уж, коли бог умом обидел. Орясина!
   В конце концов останавливаются на мысли Петрова. Один из кочегаров, отойдя к выходу из кожуха, караулит, чтобы кто-нибудь не застал врасплох, а остальные двое подхватывают Васька за ноги и начинают его встряхивать. Голова его болтается. Хотя он и не тяжелый, но вследствие качки корабля кочегары, постоянно балансируя, едва его удерживают. Кажется, вот-вот упадут вместе с ним и окончательно его доконают.
   Васек как будто начинает вздрагивать, и наконец изо рта легкою струей показывается вода.
   -- Довольно, а то как бы внутренности не попортить, -- заявляет Трофимов.
   Кладут Васька на железо. Теперь он уже сам освобождается от воды. Ворочается, стонет. На лице страшная гримаса. Когда рвота стихает, Трофимов глубоко засовывает ему в рот палец, снова таким образом возбуждая в нем тошноту. И тогда тело Васька, делая невероятные потуги, извивается, как червь, которому наступили на голову.
   Кочегары наконец уходят, высказав свою уверенность, что теперь будет хорошо.
   Я все больше начинаю отходить. Оживает и Васек. Но нас обоих все еще продолжает прохватывать дрожь, несмотря на то, что находимся в таком теплом месте.
   -- Где это я? -- опомнившись, спрашивает меня Васек.
   Мое объяснение окончательно приводит его в себя. Он удивляется:
   -- Ах, боже мой... Так вот что случилось...
   Слышны глухие громовые раскаты бури, но последняя здесь уже не производит того ужасающего впечатления, какое мы испытывали, находясь в трюме.
   Креном корабля повернуло Васька на спину. Он несколько минут остается лежать на одном месте. Свет лампочки, падая прямо на него, дает мне возможность разглядеть его как следует.
   Васек... Да, именно еще Васек! Совсем юноша, на вид не больше семнадцати лет. Роста маленького, тощий и тонкий. Лицо привлекательное, с правильными чертами, с высоким и умным лбом, но измученное и печальное. В больших и доверчивых глазах отражается усталость; но они еще смотрят так мечтательно, как будто перед нами не железная, покрытая копотью стена, а лазурная, заманчивая даль.
   Глядя на него, я удивляюсь, как это он мог отважиться на поездку "по-темному". И зачем? Что он, хрупкий и слабый, будет делать на далекой чужбине?
   -- Вы не переоделись? -- спрашиваю я, заметив на нем хороший костюм.
   -- Предлагали, но я не согласился.
   Петров принес нам холодной воды в коробке из-под консервов, хлеб и в какой-то черепице тушеное мясо с картофелем. Но сам с нами не остался, говоря:
   -- Больно некогда. У нас там целая полундра: воду из трюма выкачиваем. После зайду.
   Предлагаю своему попутчику закусить.
   В то время как я ем с аппетитом, он проглотил несколько кусочков мяса с картофелем и от всего отказался.
   -- Не хочу, -- печально заявляет он. -- Я совсем нездоров.
   Приходит Трофимов. Чувствуя себя виноватым, он говорит робко и нерешительно. Однако из его слов ясно, что кочегары тут ни при чем. Произошла непредвиденная случайность: в одной из труб, проходящих в трюме, выбило фланец; она дала сильную течь; помпа же, выкачивающая воду, засорилась в клапанах и работала почти вхолостую.
   -- А нам и невдомек было это, -- объясняет дальше Трофимов. -- А посмотреть вас раньше нельзя было, потому что Ершов на вахте стоял. Через час должен был смениться. Вдруг слышим визг. Что, думаем, такое? Схватили лопатки и давай сбрасывать уголь с настилки. Глядь, а на ней уж вода показалась! Это когда пароход-то шибко накренило. Так все и ахнули. Думали, капут вам обоим. Хорошо, что Ершов в это время как раз был в угольной яме... Ничего не слыхал. А то бы совсем беда...
   -- Вам бы сразу посадить нас куда-нибудь в другое место, -- укоряю я.
   -- Да ведь, чудак ты этакий, -- опасно! Могли бы найти. И то перед отходом приходил человек. Очень подозрительный. И все шушукался с Ершовым. Шпион, не иначе.
   Справляюсь у него, сколько времени мы пробыли под настилкой.
   -- Теперь девятый час утра. Стало быть, больше суток.
   Пароход качает по-прежнему.
   Трофимов смотрит на Васька, который все время лежит молча.
   -- Ну, как, малец, здоровье твое?
   -- Тошнит...
   -- Без привычки, значит...
   На лице кочегара появляется озабоченность.
   -- Куда же все-таки посадить-то вас? Было у нас одно место очень подходящее. Но оказывается, что туда нельзя. А еще, хоть тресни, ничего не могу придумать.
   -- А почему не остаться нам здесь? -- спрашиваю я.
   -- Жарко больно. Поди, градусов пятьдесят, а то и больше будет. Не выдержать, пожалуй, вам.
   Действительно, чувствовалась жара. Но для нас, только что начавших согреваться, она казалась сносной; мне, например, новое место, в сравнении с трюмом, показалось прямо-таки раем, поэтому я просил Трофимова пока о нас не беспокоиться.
   Васек начинает страдать морской болезнью, мучительной и терзающей. Он весь корчится, то сгибаясь в кольцо, то выпрямляясь во весь свой маленький рост. Несколько раз вскакивает на колени и снова падает на железо. Чтобы заглушить неестественные звуки, вырывающиеся из его груди, он руками плотно закрывает свой рот. Кажется, будто кто-то вырывает из него внутренности.
   Трофимов, увидев муки Васька, достал где-то лимон, а для меня принес табаку. Пробыв еще немного с нами, пока Ваську не стало лучше, он потушил огонь в лампочке, наказал нам не разговаривать и ушел.
   Утомленные, мы наконец заснули.

VI

   На кочегарном кожухе мы пробыли целые сутки. Насколько нам показалось хорошо здесь с первого раза, настолько же стало плохо потом. Новое наше логовище превратилось в дьявольское пекло. Мрак, невыносимая жара, горячее железо -- все это действовало на нас убийственно, ослабляя и тело и душу.
   Видя муки Васька, на которого качка действовала одуряюще, я также начинаю лишаться стойкости моряка и испытываю довольно остро морскую болезнь. Мозг точно размяк от жары.
   Кочегары приносят нам пищу, но мы к ней не прикасаемся. Нет аппетита... Сухость в горле. Мучительная жажда. Но стоит лишь немного выпить воды, как сейчас же желудок выбрасывает ее обратно.
   -- Сколько времени мы в пути? -- уныло спрашивает Васек.
   -- Двое суток.
   -- А сколько осталось?
   -- Суток пять.
   Васек с горечью заявляет:
   -- Нет, не выдержу я... Больно... В груди больно...
   И, откинувшись от меня в сторону, начинает метаться на железе. Напрасно я стараюсь его успокоить. Он не отвечает мне. Только слышны заглушенные стоны.
   Железо становится горячее, как будто кто нарочно его раскаливает. Разостлали полученный от кочегаров брезент. Это несколько облегчает муки. Кочегары часто приносят нам холодную воду. Обливаясь, мы чувствуем себя бодрее. Но спустя несколько минут становится хуже. Мокрое платье, согреваясь, прилипает к телу и больно щиплет. Чтобы развлечься, начинаю заговаривать с Васьком.
   -- Кто-нибудь есть у вас в Лондоне?
   -- Да, хороший друг.
   -- Давно там?
   -- Прошлой осенью уехал... Он так же переправился, как и мы... Только ему было лучше... Как он писал...
   Васек замолкает, не имея сил продолжать разговор.
   Мне тоже становится невмоготу. Слабость чувствуется во всем организме. Наступает какое-то умопомрачение.
   Несколько раз навещает нас Трофимов. Видимо, он болеет душой за нас. Наши страдания удручают его. Он тщетно старается придумать что-либо и уходит, ругаясь в пространство. Наконец, что-то смекнув, решительно заявляет:
   -- Придется переправить вас в угольную яму. Иначе ничего не поделаешь. Есть запасная яма с углем. В ней, может, и не наткнется на вас Ершов. Ну, а ежели уж попадетесь ему...
   Он остановился и так громко заскрежетал зубами, точно старался раскусить железо. И закончил голосом, дрожащим от злобы и выражающим непоколебимость человека, пошедшего напролом:
   -- У-у-у, стерва! Раздавим, как муху! Нет, не так... В топке сожгем и пепел по морям развеем. Я сам это сделаю! В случае чего, так прямо и скажу ему об этом! Не робь, друзья!..
   Против перевода в угольную яму мы уже не протестуем. У нас одно лишь желание: вырваться скорее из этого пекла.
   Но не успел Трофимов исчезнуть, как заявляется к нам другой кочегар. Оказывается, в котле номер четыре произошла какая-то порча, при исправлении присутствует механик, и, пока не уйдет, переправлять нас рискованно.
   -- И сидите здесь тише, -- уходя, наказывает нам кочегар.
   Нам пришлось остаться на кожухе еще довольно долго -- вероятно, часов пять или шесть. Время точно остановилось. Силы покидают нас. Мы не можем уже встать на ноги, не можем даже сидеть. И без того плохой воздух еще больше испортился. Мы дышим часто, разинув рот, как рыбы, выброшенные на сухой песок. Воды нет. А между тем жажда одолевает. Раскаленный воздух жжет нас, пробирается внутрь, сушит легкие. Мы не можем не сознавать, что задохнемся.
   С Васьком творится что-то необыкновенное. Он вертится и опрокидывается на железе, как вьюн на раскаленной сковородке, то плача, то издавая протяжные и хриплые стоны. Раза два я зажигал спичку и пробовал его успокоить, но потом стал совершенно о нем забывать.
   В ушах у меня шумит. Какая-то тяжесть давит душу. Сильно клонит ко сну, но я каждые пять минут просыпаюсь, ворочаюсь, подставляя раскаленному железу другую сторону своего тела. Я не могу спрятать голову. От жары она точно разламывается на части. И чем дальше, тем становится все хуже и хуже. Рассудок омрачается. Возникают обрывки каких-то воспоминаний. Их сменяют страшные видения, созданные больным воображением.
   Мне кажется, что я в какой-то норе. Надо мной большая гора. Темно. Тесно. Зачем я попал сюда? Не знаю... Ищу выхода... Ползу на животе. Дальше и дальше. Прополз целую версту или больше, выбиваюсь из сил, а света божьего все еще не видно... Ух как жарко, как душно! Назад... Застрял... Не могу сдвинуться с места. Хочу кричать. Язык не шевелится. Голос глохнет в подземелье... Неужели конец?..
   Какой-то толчок меня возвращает к действительности, но я еще долго не могу прийти в себя. Тревожно бьется сердце. На лбу капли пота.
   Кто-то бьет меня по лицу и ругается:
   -- Нахал вы! Уйдите! Не дам вам показания!
   По голосу узнаю, что это Васек.
   -- За что вы?
   -- Негодяй.
   Голова его беспомощно падает мне на колени. Тело становится неподвижным.
   Изумленный, я некоторое время раздумываю над случившимся.
   По-прежнему качается пароход. Слышно, как что-то шумит, грохочет, гудит, ухает.
   Обессилев, я падаю на бок. И минуту-две спустя опять какой-то туман, черный и непроницаемый, заволакивает мой рассудок. И снова мне представляются кошмарные видения... Лежу на берегу моря. По мутной и волнующейся поверхности воды, извиваясь, приближается ко мне что-то длинное. Оно вырастает в бесформенную массу... Что такое? На меня, разинув пасть, смотрит морское чудовище! Боже, оно меня проглатывает! Я попадаю в желудок. Меня удивляет, что его стенки горячи и тверды, как железо. Я задыхаюсь...

VII

   Очнулся я уже в угольной яме.
   Около меня стоит фонарь, мерцающий огонь которого еле пробивается сквозь грязные стекла. Кругом полумрак. Тихо колеблются тени. Качки почти не заметно. Где-то далеко-далеко однообразно гудит машина. В горле у меня сухо до боли.
   Трофимов, склонившись, смачивает холодной водой мою голову. В ней все еще что-то шумит. Страшно ломит виски.
   -- Ах, Митрич, Митрич, беда нам с вами, -- увидев, что я открыл глаза, взволнованно говорит Трофимов.
   Я вопросительно смотрю на него.
   -- Второй уж раз это происходит с вами, -- продолжает он. -- Сюда вас обоих принесли на руках. Ну, прямо сказать, замертво! Вот уже целый час, кажись, бьемся, чтобы оживить вас.
   Он подносит мне кружку холодной воды. Продолжая лежать, я с жадностью выпиваю ее. Вода меня освежает.
   -- А как Васек? -- справляюсь я о своем спутнике.
   -- Совсем швах! Да... Вот он лежит, посмотри. Хоть бы тебе шевельнулся!
   Хочу взглянуть. Приподнимаюсь. Но от острой, щемящей боли во всем правом боку сваливаюсь на прежнее место. Из груди невольно вырывается стон. Что такое? Боже мой!.. У меня страшные ожоги на боку и лице! Одна щека моя вздулась.
   Трофимов смотрит на меня глазами, полными печали и тревоги, тихо приговаривая:
   -- Коли не повезет, то уж ничего не поделаешь. Какая, право, досада!
   Сделав невероятное усилие, я приближаюсь к Ваську. Всматриваюсь в лицо. Грязное и осунувшееся, оно кажется безжизненным. Глаза плотно закрыты, а из полуоткрытого рта сверкают красивые, белые зубы. Прощупываю пульс. Он еще бьется, хотя очень слабо.
   -- Сейчас принесут воды, -- сообщает мне Трофимов. -- Мы его хорошенько обмочим. Может, и отойдет...
   Вскоре приходит Петров, держа в руке большое железное ведро.
   Лицо и голову Васька несколько раз обливают холодной водой. Треплют его, ворочают с боку на бок. Ничего не помогает. Васек лежит пластом, как мертвец.
   Хлопочут долго, склоняя потные, усталые лица; прислушиваются, встряхивают, ощупывают.
   -- Надо грудь ему смочить, -- предлагает наконец Петров.
   Никто ему не отвечает. Он нагибается над Васьком, развязывает ему галстук, расстегивает жилет и рубашку...
   Вдруг Петров отскакивает, точно отброшенный невидимой силой. Быстро выпрямляется и смотрит на нас с недоумением и испугом, растопырив большие грязные руки.
   -- Что с вами? -- спрашиваю я.
   -- Да не знаю, право... Не того... Вот те раз!.. Как же это!..
   И Петров со странной торопливостью оправляет свою засаленную куртку, которая в хлопотах расстегнулась и обилась.
   Трофимов берет фонарь в руки и подносит его ближе к Ваську.
   Удивлению нашему нет пределов. Мы не верим своим глазам, не верим тому, что это действительность, а не сон.
   Слабый свет фонаря освещает обнаженную девичью грудь. Молчим, растерянно глядя друг на друга.
   -- Женщина! -- как вздох, произносит Трофимов и беспомощно опускает фонарь на уголь.
   -- Да! -- вторит ему Петров, точно освобождаясь от какой-то тяжести.
   Мы приходим в себя.
   Я советую застегнуть ей грудь, прежде чем она проснется. Кочегары соглашаются.
   Но не успел один из них приступить к делу, как она проснулась. Смотрит странно, блуждая глазами. По-видимому, никак не может понять, где находится.
   Огонь горит слабо. Остолбеневшие кочегары, почти упираясь своими головами в верхнюю палубу, стоят безмолвно. В полумраке они кажутся несуразными. На их лицах, покрытых сажею и сливающихся с темнотою, сверкают белки глаз. А тут еще я стою на коленях, опираясь руками на уголь, с изуродованным до неузнаваемости лицом. Она ежится, не то собираясь закричать, не то просить пощады. В томительной тишине проходят несколько мгновений. Она приходит в сознание. С большими усилиями приподнимает голову, замечает свою обнаженную грудь и падает, разражаясь истерическими рыданиями.
   Кочегары безнадежно смотрят на меня, не зная, что им предпринять. По моему знаку они исчезают из угольной ямы.
   Снова темно. Женщина продолжает плакать. Слушать ее невыносимо тяжело. Начинаю утешать. Но прошло довольно много времени, пока она овладела собой.
   -- Вы хотели меня опозорить? -- с каким-то отчаянием спрашивает она меня.
   -- Ничего подобного, -- отвечаю я и рассказываю ей, как все произошло.
   -- Боже, как я испугалась! -- восклицает она, продолжая все еще всхлипывать.
   Пою ее холодной водой. Понемногу она успокаивается.
   Осведомляюсь о ее здоровье. Жалуется, что плохо. Сильный жар. В груди хрипит, мешая дышать. Кроме того, у нее сильный ожог на руке.
   Качка совсем прекратилась. Пароход идет плавно, почти незаметно, слегка лишь вздрагивая. А немного времени спустя до нас доносится грохот якорной цепи. Затем наступает тишина.
   -- Кажется, остановились? -- спрашивает меня спутница.
   -- Несомненно.
   -- Может быть, мы уже в Лондон пришли?
   -- Весьма возможно, -- отвечаю я, не имея еще действительного представления о времени, проведенном на кожухе.
   Такое предположение нас обоих невыразимо радует.
   Женщина готова уже смеяться. Голос ее крепнет, хоть с трудом, но она уже может разговаривать. По-видимому, силы ее возвращаются. Этому способствует и умеренная температура в нашем помещении.
   Мне тоже становится лучше, особенно после того, как я поел немного хлеба, оставленного нам кочегарами.
   -- Как мне теперь называть вас?
   -- Наташей, -- охотно отвечает она.
   Не успел я намекнуть о своем удивлении, что встретил ее в таком месте и в мужском костюме, как она сама пустилась в объяснения.
   -- Я не сомневаюсь, что вы товарищ, -- начала она дружеским тоном. -- Поэтому в нескольких словах расскажу вам все откровенно... Видите ли, вместе с другими я оказала сопротивление... Произошла свалка. С той и с другой были убитые. В тюрьму попала. В одиночке долго просидела... До суда. Грозили отправить к праотцам... Тяжело было, невыносимо тяжело... Изболелась душой. До того дело дошло, что хотела покончить с собой... Потом задумала бежать. Симулировала сумасшествие. Долго не верили, испытывали, морили карцером. Но я упорно стояла на своем... Временами казалось, что я действительно лишалась рассудка. Наконец перевели в больницу. План удался... Подождите... Ох, как мне тяжело говорить... В груди что-то мешает... Задыхаюсь...
   Она немного отдохнула.
   -- Так вот я и очутилась на воле. Но я не знала, куда мне деться -- ни денег, ни надежных знакомых... Что, думаю, делать? Наконец нахожу одну знакомую, на которую можно положиться. Женщина бедная и с детьми. Приютилась у нее... Место очень опасное, того и гляди, что опять схватят... Остригла волосы. Одела мужской костюм. Совсем превратилась в парня-подростка. Через неделю добыли кое-какой паспортишко... Так я в продолжение трех месяцев и провела у своей знакомой... За это время списалась с Егором. Он в Лондоне живет. Я не говорила вам о нем?
   -- Это ваш друг, к которому вы едете?
   -- Да, да... Просит переправиться в Англию. Но денег прислать не может: сам голодает. Потянуло меня туда... Приятельница достала немного для меня денег. На дорогу, однако, не хватает. Решила ехать "по-темному". Тем более, что на мне мужской костюм... В жизни мне всего приходилось переживать... Судьба не гладила меня по головке. Поэтому такой путь не страшил меня... А приключения и риск я люблю. Такова уж натура. Да и не представляла я, что так ужасно будет... Как-то я... Опять что-то душит меня... Как-то...
   Голос Наташи вдруг оборвался. Кашляет тяжело, долго. Потом точно чем-то захлебывается.
   -- Зажгите огонь... -- едва произносит она.
   Я зажег спичку и ужаснулся: у нее горлом идет кровь...
   В продолжение нескольких минут Наташа вздрагивает, хрипит, но затем как-то сразу лишается чувств и вытягивается почти без признаков жизни...
   Я сижу возле, не знаю, чем помочь ей. Измученный, я сам вскоре падаю на уголь. Меня охватывает какое-то оцепенение. Я обо всем забываю... И вдруг вскакиваю как ужаленный: за руку укусила крыса. Целое нашествие. Вся наша пища съедена. Привлеченные, вероятно, запахом крови, они прыгают через нас. То и дело слышится пискотня, дергающая нервы. Так и кажется, что вот-вот, стоит лишь перестать шевелиться, и голодные крысы докончат наше существование.

VIII

   Кочегар Петров, приносивший нам пищу, сообщил, что мы заходили в Киль, где простояли часа три, и пошли дальше.
   Следовательно, мы должны пробыть в пути еще четверо суток, прежде чем доберемся до Лондона.
   Наша временная радость сменяется унылым разочарованием.
   Пароход, раскачиваясь, дает знать, что мы снова в открытом море. Буря усиливается. Слышен глухой рокот моря.
   Темно. Опасаясь, как бы не заметил нас угольщик, я лишь в редких случаях зажигаю спичку.
   Во время стоянки я немного отдохнул. Но с Наташей стало хуже. Все время лежит на голых углях. От еды отказывается.
   -- Жжет, -- жалуется она. -- Ужасная мука! В груди точно расплавленный свинец.
   Я беру ее голову и кладу себе на колени.
   Она с горечью продолжает:
   -- Эх, товарищ, досадно... Погибаю в этой проклятой яме. Хотелось бы лучше умереть... С пользой...
   -- Не падайте духом, -- утешаю я. -- Как-нибудь доберемся до Лондона.
   -- О, если бы так... Как я была бы счастлива!.. А Егор как обрадовался бы. Но не выдержать мне...
   -- У вас есть родители?
   -- Да, отец... Мать умерла, когда узнала, что ее сына расстреляли... Не вынесла горя... Сразу свалилась... А отец в несколько месяцев состарился... согнулся... Один он теперь... Я не могу ему помочь...
   Наташа заплакала.
   Я прекратил расспросы и задумался.
   Все это тяжелое и безотрадное было знакомо мне.
   Буря, постепенно усиливаясь, доходит до наивысшей степени напряжения. Мощный рев доносится до нас сквозь железо. Чувствуется, как там, за бортом, происходит титаническая борьба стихийных сил. Глухие удары по бортам корабля следуют один за другим, и это продолжается без конца. Падая то на один борт, то на другой, он приходит в трепет, точно живое существо. Порой на мгновение останавливается, словно раздумывая, потом, вдруг рванувшись, несется вперед бешено и порывисто.
   Сначала я кое-как держался, стараясь поддерживать и Наташу. Но долго мы не можем сопротивляться качке. При сильных толчках мы опрокидываемся, перекатываемся с одного места на другое, ударяемся о железные борта. Уголь, как говорят кочегары, "гуляет". Большие куски его катятся за нами, то осыпая нас мусором, то прощупывая тело острыми углами. Ни минуты отдыха. Боль нестерпимая. В особенности, когда ударишься об уголь обожженным боком.
   Чувствую, что с каждой минутой Наташа угасает. Начинает впадать в беспамятство. Бредит:
   -- Не толкай меня... Мне больно. Да, да... Этот план не годится... Нас переловят...
   Сознание к ней возвращается все реже и реже. Однажды в такие минуты я спрашиваю ее:
   -- Плохо, Наташа?
   -- Скорее бы конец... Бог мой!.. О, проклятие!..
   Трофимов принес нам свой матрац. Пробую уложить на него больную, но она каждую секунду скатывается с матраца.
   Проходят сутки. Может, больше. Буря не прекращается. По словам кочегаров, волны перекатываются через верхнюю палубу, сорвана одна шлюпка; опасаются аварии...
   Наташа, как-то придя в себя, кричит с болью:
   -- Не хочу, не хочу!.. Мне страшно... Вынесите меня наверх...
   -- Но ведь там вы попадетесь капитану... Он выдаст...
   Она снова начинает бредить.
   Подкатываемся к борту. Лежим некоторое время рядом на одном месте. Вдруг она бросается мне на грудь. Руки ее обвиваются вокруг моей шеи. Чувствуется ее горячее, порывистое дыхание.
   -- Милый, милый Егор... -- шепчет она, целуя мое лицо.
   Больные, неестественные ласки чужой умирающей женщины среди жуткого мрака приютившей нас ямы, при зловещих звуках завывающей стихии, наполнили все мое существо тяжелым леденящим ужасом. Я стараюсь освободиться от объятий. Но она не отпускает и плотнее прижимается ко мне.
   -- Дорогой мой!
   Но тут на помощь мне приходит буря, рванувшая корабль с такой силой, что я мгновенно оказываюсь у противоположного борта, и острый кусок угля больно впивается в мою обожженную щеку.
   В последний раз возвращается к Наташе сознание. Сквозь сон слышу ее слабый голос:
   -- Товарищ... Дмитрич...
   Я спохватился:
   -- Что?
   -- Умираю, -- говорит она, как бы примирившись со своей участью.
   Торопливо, дрожащими руками, я зажигаю спичку и смотрю на Наташу.
   Лицо израненное, покрытое угольной пылью, жалкое. В глазах слезы. Смотрит печально, с глубокой безнадежностью.
   -- В портмоне у меня... адрес... Скажите... Егору... я... я ехала... Ох, не могу...
   Стонет. Делает последние усилия, чтобы досказать:
   -- Все... объясните... Пусть... будет...
   Она не договорила.
   Я бросился к ней...
   Напрасно! Она уже в агонии. Смерть вступает в свои права -- властная, неумолимая, жестокая... Глубокий вздох... Еще раз... И все кончено. Я держу в руках труп...
   Я отползаю в сторону. Лежу на угле, закрыв руками лицо...
   Наступает килевая качка. Это буря переменила свой фронт. Она терзает корабль с таким остервенением, что кажется, будто чьи-то гигантские руки, схватив его за мачты, встряхивают в воздухе, как игрушку. Я перекатываюсь с одного места на другое. По-прежнему колотит меня уголь. Израненное тело ноет от боли. Никто не приходит. Слабею. Чувствую, что и мне не избежать гибели...
   Что такое? Как будто кто-то наваливается на меня? Ощупываю... Наташа! Но ведь она мертвая! Животный, безрассудный страх наполняет мою душу, и, забыв все, я кричу:
   -- Помогите!.. Помогите!..
   Кто-то тормошит меня за плечо и говорит:
   -- Митрич! Да будет тебе орать-то!..
   Открываю глаза. Передо мной с фонарем Трофимов.
   -- Что с тобой?
   -- Покойница... гоняется, -- отвечаю я, продолжая еще дрожать.
   -- Неужто умерла?
   -- Умерла!
   Он осматривает труп Наташи.
   -- Ну, дела! -- говорит Трофимов упавшим голосом, садясь около покойницы. -- Не выдержала! Такая молоденькая, слабенькая...
   На глазах у него слезы. Задумывается, понурив голову.
   -- Ну, наварили каши, надо расхлебывать... -- так же внезапно, вставая на ноги, говорит Трофимов, и лицо становится сурово-спокойным. -- Так-то брат! -- прибавляет он, глядя на меня, точно я ему возражаю. -- Еще этот дьявол угольщик наткнется... Тут тогда, боже мой, что будет! Уголовщина...
   Взяв труп на руки, он относит его к задней железной переборке, где на скорую руку зарывает в уголь.
   Что было со мной дальше? Помнится только, как поочередно дежурили около меня кочегары, поддерживая мое разбитое тело на матраце и не позволяя мне "гулять" по яме вместе с углем.

IX

   Буря стихла. Без шума и толчков несется пароход, слегка лишь покачиваемый мертвой морской зыбью.
   Но зато теперь начинается действие крыс. Снова во мраке слышатся их пискотня и возня. Они приступают к своей работе, маленькие и жадные, и время от времени нападают на меня. В угольной яме я один. Едва обороняясь от крыс, я лежу на матраце -- больной, разбитый. Не могу заснуть ни на одну минуту. Голова отказывается думать. Время тянется медленно.
   Кочегары, узнав о смерти Наташи, сильно испугались. Их мучит совесть... Почему, они вряд ли понимают, но, видимо, ясно сознают, что загублена молодая жизнь ни за что ни про что. В этом они до некоторой степени и себя считают виновными; а еще больше, кажется, мучит их в случае чего... вопрос ответственности. Труп продолжает лежать вторые сутки. Никак не могут улучить удобного момента, чтобы от него избавиться. Предполагали сжечь его в кочегарной топке, но никто не осмеливается взяться за это дело первым. Неизвестность и опасность напрягают нервы и не дают им покоя.
   О моем положении больше всех беспокоится Трофимов. Он приходит ко мне, как только представляется возможность.
   -- Боюсь, как бы и ты еще не умер, -- тревожится он за меня.
   -- Нет, теперь я выдержу, -- успокаиваю его я, сам не веря своим словам.
   -- Так-то оно так. Видать, что крепкого сложения. А все же после такого случая как-то боязно.
   Однажды, беседуя со мной, он засиделся у меня долго, рассказывая о своей морской жизни. С ним я чувствую себя гораздо легче, хотя и с большими усилиями поддерживаю разговор.
   -- На многих кораблях приходилось плавать? -- спрашиваю я у него.
   -- Хватит с меня: семь штук сменил.
   -- Достаточно, поди, нагляделись, как люди едут "по-темному"?
   -- Известное дело. С каждым кораблем по нескольку человек отправляются. Когда с матросами уговорятся, а когда и самовольно забираются на корабль. Иной спрячется в трюм али еще куда -- и сидит себе. Хорошо еще, коли пищи да питья припасет. А как без ничего поедет? Ведь несколько суток голодает.
   -- Всегда сходит благополучно?
   -- Всяко!.. Иной раз хорошо, а иной и, поди, как плохо! Одно только верно: пострадать уж каждому приходится. Случалось, и умирали. Однажды пришли в русский порт, стали товары выгружать, да между тюками и нашли двух покойников. Как тут поймешь, отчего они умерли: может, не ели, а может, укачались морем, а то и еще что другое...
   Трофимов закуривает папиросу.
   -- А то вот еще происшествие. Года четыре прошло, как я плавал на одном корабле. Это был сущий капкан. Как только, бывало, приедем в Россию, так смотришь, и арестовали человека, и все в одном месте: в румпельном отделении. Долго мы ломали голову над этим. А все-таки догадались. Рулевой оказался предатель форменный! Так он, понимаешь ли, из-за границы все людей возил и в России предавал. Проследили мы его. Ну, уж тут и ему солоно пришлось...
   -- Что же с ним сделали?
   -- Матросы, коли захотят, сумеют что сделать. Народ-то ведь ко всему привыкший, смелый. Ночью раз вышел он на палубу и стал у борта. Буря была жесточайшая. Один товарищ мой, машинист, силы непомерной, подошел к нему тихо, схватил за ноги да как ухнет его за борт! Скоро это он -- только булькнуло. Тот даже крикнуть не успел. Ох, и дрянь был, рулевой-то...
   Замолкнув, Трофимов что-то соображает.
   -- Теперь, знаешь ли, все больше за границу люди едут, -- говорит он дальше задумчиво, как бы рассуждая с самим собой. -- А вот допрежь было наоборот: в Россию больше направлялись. Плохие, брат, времена настали. Вразброд народ пошел, всякий только для себя живет. Корысть тоже проснулась. Вот оно и выходит: кто кого сможет, тот того и гложет. Эх, жизнь! Не глядел бы на все...
   Трофимов что-то еще рассказывал. Но я, через силу напрягая свое внимание, настолько утомил свою голову, что перестал его понимать. Слышались только баюкающие, мерные звуки голоса, лишенные для меня всякого содержания и смысла...
   Я заснул.
   Последняя ночь. Завтра будем в Лондоне. Путешествию моему конец. О, скорей бы, скорее! Уголь таскают из моей ямы. Я могу попасться.
   После полуночи в угольную яму приходят трое: Трофимов, Петров и Гришаток. Один из них держит в руках веревку, другой брезент. Лица у всех озабоченно-угрюмые. Глаза смотрят беспокойно.
   -- Хоронить пришли, -- объявляет мне Трофимов.
   Кочегары отправляются к трупу.
   Желая последний раз взглянуть на покойницу, кое-как и я ковыляю за ними. Шатаюсь, как пьяный.
   Трофимов, нагнувшись, с большой силой дергает покойницу за ноги...
   Перед нами страшное лицо... Наташа съедена крысами... Все лицо изглодано. Нет ушей, носа, губ. На костях почерневшие обрывки мяса. Зубы оскалены. Остались целыми только глаза, и то без бровей и век. Скосившиеся в сторону, застывшие, с большими белками, отражающими отблеск фонаря, они смотрят так, как будто этот маленький человек, воплотив в себе сатанинскую силу, намеревался совершить самое невероятное злодеяние. Ничего похожего на Наташу...
   -- Надо действовать! -- после тягостного минутного молчания прозвучал властный голос Трофимова. -- Времени терять нельзя!
   -- Я не могу, не могу!.. -- кричит Гришаток и, спотыкаясь, падая, пускается бежать из угольной ямы.
   Но его вовремя схватывает за шиворот куртки Трофимов. Возня, крик... Гришаток смят под ноги. Одна рука сдавливает горло, другая обрушивается на его голову. Он вырывается, хрипит...
   -- Подлец! Других хочешь подвести! Убью на месте! -- рычит Трофимов в каком-то исступлении.
   Скосившиеся глаза покойницы смотрят на эту внезапно вспыхнувшую драку, а на изуродованном лице ее, с оскаленными зубами, будто застыла улыбка злобного и острого наслаждения.
   Но тут вмешивается в дело Петров.
   -- Стой, брат! -- кричит он, хватая Трофимова за руки. -- Что ты делаешь?..
   Трофимов останавливается.
   Освобожденный Гришаток, ползая по углю, растерянно бормочет:
   -- Не уйду... Останусь... За что же это ты...
   Все трое возятся над покойницей, и каждый старается не видеть лица ее. Толкаются, мешают друг другу. Торопясь, делают не то, что нужно. Наконец кое-как завертывают в брезент и увязывают веревкой.
   Уносят труп из ямы.
   Через некоторое время Трофимов возвращается и сообщает:
   -- Слава богу, похоронили.
   -- Как?
   -- Сам, поди, знаешь, как хоронят по-морскому: привязали к мертвецу железный груз, перекрестили и спустили в море. А наверх вытащили покойницу в кадке вместе со шлаком по лебедочной трубе.
   Вытирает рукавом потное лицо. Дышит устало. Все еще находится в возбужденном состоянии. Неспокойно озирается вокруг.
   -- Ну, брат, и происшествие! -- хмуря брови и качая головой, жалуется он. -- Прямо-таки черт знает, что такое...
   Немного отдохнув, он берет меня под руки и переводит в другую яму, из которой уголь почти уже весь выбран.
   Я остался один.
   Тут только я вспомнил об адресе, о котором просила меня Наташа, но уже было поздно... он остался в ее кармане.

X

   Мне только что сообщили, что мы приближаемся к Лондону и идем по Темзе. Некоторое время спустя я и сам услышал, как пароход наш остановился.
   Путешествие мое кончилось.
   Остается только благополучно высадиться на берег, и я -- в свободной стране! С нетерпением жду, когда позовут меня кочегары. Настроение тревожное. Ведь это тот последний этап, от которого зависит все -- спастись или погибнуть.
   Часа два тому назад я поел. Это меня подкрепило. Силы как будто просыпаются. Встаю на ноги. Ничего: ходить могу, хотя с трудом.
   Вдали, где выход из ямы, сверкнул огонек.
   -- Митрич! -- зовет меня Трофимов. -- Скорей иди сюда.
   Приближаюсь к нему.
   -- Нас уже проверили, -- запыхавшись, сообщает он мне. -- Английский чиновник считал нас. Все хорошо. Теперь корабль осматривают. Контрабанду, значит, ищут. Идем.
   -- Куда?
   -- В кочегарку.
   Не давая мне опомниться, он почти силой тянет меня за собой. На ходу дает наставления, как держать себя, чего остерегаться, выбрасывая при этом слова так быстро, что едва успеваю улавливать их смысл.
   -- Поддержись, Митрич! Будь тверд! Главное, не сдрейфи! Не обращай внимания, кто бы ни пришел. Работай себе и -- баста! Несколько минут только. И тогда все. Слышишь? Эх, вот кабы подфартило!
   Входим в кочегарку. Светло. Жарко. Котлы, вздрагивая, однообразно мурлычут свою никому не понятную песню.
   Трофимов, беспокойный и потный, приоткрывает немного дверь топки и дает мне в руки большой лом.
   -- Это, чтобы в топке шуровать. Жди, я скажу тебе, когда нужно действовать. За кочегара будешь, понимаешь? А я тем временем начну продувать водомерные стекла. И погляди, как мы их обкрутим. Ну, аллах, выручай!..
   Послышался непонятный для меня говор.
   -- Начинай! -- командует мне Трофимов, и раздается пронзительное шипение пущенного им пара.
   В этот момент в кочегарку ввалилось несколько человек англичан.
   Превозмогая свое бессилие, я нагибаюсь и открываю дверь топки. Яркий свет пламени режет мне глаза. Обдает сильным жаром. Неуклюже тычу ломом в раскаленный добела уголь. В руках у меня такая тяжесть, словно я держу целый железный брус. Обожженный ранее бок как будто кто раздирает когтями. Проходят минуты три-четыре. Силы истощаются. Голова вспухает, точно наливаясь свинцовой тяжестью. Топка кажется огненной пастью. В глазах повернулись все предметы, виски сдавило. Не выдержали ноги, резко и коротко подкосились колени, и я упал. Падение вызвало прилив сознания. Боже мой, ведь эти люди могут заметить, что я чужой. И тогда все надежды, все мечты рухнут безвозвратно. Сейчас арестуют, вернут в Россию...
   Я превозмогаю себя. Несколько раз подчеркнуто громко и уверенно повторяю грубое ругательство. Усевшись, поднимаю одну ногу и внимательно осматриваю сапог... Чувствую, что вплотную надвинувшаяся опасность укрепила мой дух. Я могу спокойно ожидать конца...
   -- Друг мой! Ведь ушли! -- радостно кричит Трофимов и, схвативши за плечи, сильно трясет меня. -- Спасен, говорят тебе! Понимаешь? Подавись я угольной ямой, коли вру...
   От восторга он своей тяжелой пятерней хватил меня между плеч.
   -- Э, да ты совсем клячей стал. Ну, ничего, ничего... Пройдет...
   Начинаю понимать, что я действительно спасен, и грудь моя наполняется радостью.
   Немного погодя отводит меня в угольную яму и сейчас же убегает за моим платьем. Однако вернулся часа через два, держа в одной руке мое платье и лампочку, а в другой -- ведро воды.
   -- Извини, что очень замешкался, -- говорит он угрюмо. -- Там арестовали одного...
   -- Где?
   -- Наверху, в товарном отделении нашли. Под брезентом лежал. Видать, из рабочих какой-то. Лет под тридцать, пожалуй, будет. Строевые матросы захватили его с собой. Этакие бараны безмозглые: не сумели спрятать как следует. Тьфу...
   -- Где же теперь?
   -- В каюте заперт на замок. Где же, ты думаешь? Акула-то наш во как обрадовался! Как увидал того, так и ощерился. У-у, дьявол! В Россию повезет. Ну, да ладно: посмотрим еще, довезет ли до России-то... А пока, парень, начинай-ка свою физиономию в порядок приводить.
   С помощью кочегара я в несколько минут умылся и переоделся.
   Трофимов провел меня к себе в помещение и усадил за стол.
   -- Оглядись немного и отдохни. В случае чего -- скажи, что в гости, мол, ко мне пришел, и больше никаких. Из города, стало быть, из Лондона. Это бывает.
   Угощает супом. Ем без всякого аппетита, почти с отвращением проглатывая пищу, только затем, чтобы запастись на дорогу силой.
   Наконец Трофимов перевязал мне чистой тряпкой обожженную щеку, которая от жары в кочегарке снова разболелась, и сказал:
   -- Ну, парень, давай-ка помаленьку наматывать на берег.
   Выходим на верхнюю палубу и, обходя открытые люки, направляемся к сходне. Я жадно всматриваюсь в окружающую меня новую жизнь.
   На ясном бледно-голубом небе ярко пылает солнце. С берега тянет весной, теплой, радостной. Дышу смело и глубоко.
   Работа в разгаре. Одни суда нагружаются, другие разгружаются. Докеры, рослые, сильные, с обветренными лицами, выполняют свой каторжный труд с такой стремительностью, словно они, доживая последние часы, порешили сразу покончить со всеми делами. Наполненные повозки отъезжают прочь, стуча о камни, а вместо них появляются новые. Паровые катера, пересекая гавань, жалобно воют, точно от боли. Грохочут лебедки. Крики людей тонут в общем гуле портового трудового дня. И вдруг вблизи нас, выделяясь из этого хаоса звуков, раздается протяжный, потрясающий рев. Я оглядываюсь. Это шлет свой прощальный привет огромный пароход, отчаливая от берега, взбудораживая зеленую муть воды. Вот они, английские доки. Какой водоворот силы, какая напряженность!
   Берег... Английский берег, давший приют стольким беглецам! Я ощущаю его под ногами! Нет, еще не все, надо еще выйти из гавани. Точно волной несет меня вперед. Кажется, что я вырвался из кромешного ада и меня горячо приветствует жизнь, энергичная, шумная и кипучая.
   Мелькнули ворота и сонливо сторожащий их полицейский, грозный и жирный, но смирный, как теленок, и мы -- на улице города. Пройдя квартала два, мы сворачиваем в узкий переулок.
   -- Вот когда ты свободен, как птица, -- остановившись, ласково говорит мне Трофимов. -- Можешь идти на все четыре стороны.
   Вытаскивает что-то из кармана и сует мне.
   -- Это что? -- спрашиваю я.
   -- Деньги английские. Пригодятся тебе. Кочегары так порешили...
   Не хотелось брать от него деньги, но пришлось уступить его настойчивой просьбе.
   -- Доложу я тебе, Митрич, одну новость!
   Он оглядывается вокруг и откашливается. Лицо его становится грустным.
   -- Приходил к нам на корабль человек. Надо думать, из образованных. Все расспрашивал у команды...
   -- О Наташе? -- догадываюсь я.
   -- Да... "С этим, говорит, кораблем должен приехать мой друг, молодой парень, он мне, говорит, письмо послал перед тем, как сесть на корабль". И показывает нам письмо. Оказывается, что он уже дня три поджидает ее, покойницу-то. Видать, что истосковался совсем. Долго он приставал то к одному матросу, то к другому. Но тут Петров, чтобы отвязаться, взял да и сказал ему: "Приходил, мол, к нам один малыш, уговорился с нами ехать; через час хотели посадить его на корабль, но он куда-то исчез". Переспросил. Петров опять повторил то же самое. Так он, братец ты мой, человек-то этот, ажно весь вздрогнул. Вздохнул только, но не сказал больше ни слова. И пошел. А как он согнулся-то, Митрич! Точно шесть пудов понес.
   Прощаясь, мы крепко обнялись... Я почувствовал у себя на шее могучую, мускулистую руку своего спасителя...
   -- Может, встретимся когда... Не забывай...
   Трофимов, видимо, хотел еще что-то сказать, но от сильного волнения, что ли, как-то растерялся. И, запинаясь, воскликнул только:
   -- Эх, Митрич! Дай тебе бог счастья!..
   -- Спасибо тебе, дружище, за все, -- ответил я растроганный.
   Глаза его вдруг стали влажными. Он последний раз сильным движением тряхнул мою руку и пошел обратно на пароход.
   Я посмотрел в его широкую согнутую спину.
   Ушел последний человек, знакомый, близкий и понятный мне... А там, впереди... Что там? Какие люди? Какая жизнь?
   И я, больной телом, но бодрый духом, двинулся в шумно бурлящий поток лондонской суеты.

0x01 graphic

   Источник текста: Новиков-Прибой А. С. В бухте 'Отрада', Рассказы. Роман. Составитель И. А. Новикова. М., 'Моск. рабочий', 1977. 384 с.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru