Новосильцева Екатерина Владимировна
Три сказки Колдуна-Говоруна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Три сказки Колдуна-Говоруна

   

СКАЗКА О БАБЕ-ЯГЕ ДА О ТРЁХГЛАЗОМ КОТЕ

   Стояла в лесу дремучем избушка на курьих ножках. Жила в той избушке Снегурушка, жила она без отца и матери, без друга милого и деток родных, без рода и племени, словно былинка одинокая в поле. Пошла раз Снегурушка по грибы и слышит, зовёт её чей-то голос из оврага. Подошла она к оврагу, и видит -- лежит в нём котёнок и говорит:
   -- Возьми меня, Снегурушка: окотилась кошка двумя котятами -- один беленький, беленького хозяйка холит, молочком поит, а я чёрненький -- бросили меня в овраг. В овраге холодно, в овраге голодно, не пито, не кормлено. Возьми меня, Снегурушка, я Кот непростой, я Кот трёхглазый: два глаза во лбу, третий -- в левом ухе.
   Взяла его Снегурушка, положила в свою лукошечку и отнесла домой. Стала она его холить, поить и кормить, и рос котёнок не по дням, а по часам. И стал он верным слугой Снегурушки за её хлеб-соль. Куда она пойдёт, а он избушку её охраняет, а по ночам лишь двумя глазами спит, а третьим -- стережёт. И говорит кот Снегурушке:
   -- Буду я тебе служить, Снегурушка, не простым Котом, верным слугой, не выдам тебя ни лешему, ни домовому, ни человеку злому.
   А Снегурушка ему говорит:
   -- Ох, Кот, ты мой Кот Еремеич, не боюсь я ни лешего, ни домового, ни человека злого, а боюсь я Бабы-Яги, костяной ноги, жилистой руки, железной клюки. Всё-то она по лесу бродит, хочет моё грешное тело изжарить, им наесться, насытиться.
   И говорит Кот Еремеич:
   -- Вот что, Снегурушка, надо у неё железную клюку украсть: кто у неё клюку украдёт, значит, полсилы у неё отберёт. Когда у Бабы-Яги не будет железной клюки, отдастся она нам в руки живьём.
   Пошла раз Снегурушка по ягоды, и видит: спит Баба-Яга под дубом, и клюка возле неё лежит. Подошла тихонько Снегурушка, взяла клюку, бросила её в реку и говорит:
   -- Теки, река, беги, волна, унеси клюку в подводное царство, в неведомо государство.
   Ушла Снегурушка домой, а Баба-Яга проснулась, хватилась клюки, а клюки нет как нет. Видит Баба-Яга, что сидит ворон на дубу и спрашивает:
   -- Ворон, ворон, кто здесь проходил? Кто взял мою клюку?
   А ворон говорит:
   -- Проходила мимо Снегурушка, взяла она клюку, бросила в реку.
   Села Баба-Яга на берег реки и говорит:
   -- Рыбка, рыбка, принеси мне мою клюку, дам я тебе хлебца, дам я тебе травки, дам тебе червячка земляного.
   А рыбка говорит:
   -- Не принесу я тебе твоей клюки: Снегурушка не велела, а заказала она реке протечной, волне бегучей ту клюку унести в подводное царство, в неведомо государство.
   Разобрало зло Бабу-Ягу, и поклялась она той самой клюкой и костяной ногой и жилистой рукой, что изведёт она Снегурушку. Отыскала она её избушку, постучалась в дверь и взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка! Отопри ты мне, накорми ты меня, я бесприютная странница, горькая скиталица.
   А Кот Еремеич говорит:
   -- Не пускай её, Снегурушка, это Баба-Яга костяная нога, жилистая рука, и хочет она тебя извести, потому что бросила ты в реку её железную клюку -- полсилы у неё отобрала.
   А Баба-Яга всё стучится да молит, чтоб её впустили, и молвила ей Снегурушка в ответ:
   -- Кот Еремеич отпирать тебе не велит, потому ты не бесприютная странница, горькая скиталица, а ты Баба-Яга костяная нога, жилистая рука, и хочешь меня извести.
   Ещё пуще разобрало зло Бабу-Ягу, села она в лесу неподалече  от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга постучалась опять в дверь и взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, накорми ты меня, я бесприютная странница, горькая скиталица. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, метлой след заметает, а я и костыль свой на большой дороге обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
   Снегурушка её и впустила. Как вернулся домой Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
   -- Ведь это Баба-Яга, недаром она сюда пришла, как станешь ужин собирать, ты с ней из одной чашки не ешь, потому она может тебя на хлебе-соли испортить, а потом ложись ты спать,  я буду всю ночь тебя стеречь.
   Собрала Снегурушка ужин и налила Бабе-Яге щей, и каши ей наложила в особую чашку. Баба-Яга ей говорит:
   -- Дай мне, Снегурушка, из твоей чашки похлебать, потому из хозяйской чашки вкуснее еда, слаще питьё.
   Снегурушка ей в ответ:
   -- Купила я гостей почесть особую чашку, чашку не простую, а расписанную, ешь из неё на здоровье.
   -- Хорошо, -- думает Баба-Яга, -- я её не тем, так другим.
   Как отужинали, легла Снегурушка на полатях, а Баба-Яга на залавке, а Кот Еремеич сел на лежанку и спать не собирается.
   Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит, и начала петь:
   -- Глазок засни, другой засни.
   Заснул один глаз у Кота, потом и другой заснул, а про третий Баба-Яга не знала, да как увидала, что закрыл Кот два глаза, и вышла в сени, а Кот Еремеич спрыгнул с лежанки, да за ней. Подошла Баба-Яга к колодцу и давай разбирать его ограду; разобрала её брёвнышко за брёвнышком, потом вернулась в избу, легла и стала Снегурушку выкликать:
   -- Снегурушка, проснись, родимая, проснись, дай водицы студёной испить, душа с телом расстаётся.
   Встала Снегурушка, взяла ковш и вышла в сени. А Кот Еремеич её тут и стерёг. И говорит он ей:
   -- Не ходи, Снегурушка, к колодцу; разобрала Баба-Яга его ограду, чтоб ты ночью в него упала, а поди к ручейку да почерпни воды. Не бойся лешего, он тебя не тронет: мы с ним покумились.
   Снегурушка пошла к ручейку и почерпнула воды, а Баба-Яга так и думает, что она потонула, пляшет по избе своей костяной ногой и поёт:
   -- Ночь темна, ночь безмолвна, колодец без ограды, колодец глубок, вода в нём холодная, Снегурушка в ней купается, моя злодейка в ней потонет. Водяной, лови Снегурушку! Жаба, дави мою злодейку!
   Вдруг скрипнула дверь, и вошла Снегурушка с ковшом. Так Баба-Яга и остолбенела:
   -- Откуда ж ты, -- говорит, -- воды почерпнула?
   А Снегурушка в ответ:
   -- Где вода течёт, там я её и почерпнула.
   Рассердилась Баба-Яга, вся даже задрожала от злости и ушла к себе.
   Жила она, Баба-то Яга, в тёмном подземелье, что сама себе вырыла. Травка там не росла, Божье солнышко туда на заглядывало. Ела она сырое мясо, пила она горячую кровь, и прислуживал ей серый волк. Пришла Баба-Яга и говорит ему:
   -- Живёт у Снегурушки Кот Еремеич, и служит он ей верой и правдой, а ты, волк серый, прислужник мой неверный, коль не скажешь мне, как Снегурушку извести, убью я тебя, кровью твоей упьюсь и мясом твоим насыщусь.
   Отвечает ей серый волк:
   -- Баба-Яга, моя госпожа, готов я тебе служить верой и правдой: мы её не тем, так другим. Поди к Снегурушке, попроси, чтоб она на ночь тебя приютила, а если не удастся тебе её во сне испортить, так лишь она заснёт, да Кот Еремеич заснёт, подыми окошечко, да позови меня, я подкрадусь к сеням, а ты её вышли за чем-нибудь, пока ещё солнышко не взошло, как она ко мне выйдет, я её задушу.
   -- Ну, спасибо, -- говорит Баба-Яга, -- коли ты точно её задушишь, мы поделимся и её кровью, и её мясом.
   И пошла она у Снегурушкиной избушке, да взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, приюти ты меня, дай у тебя ночку переночевать, некуда мне головушки приклонить: я вдова бесталанная, доля моя нежеланная.
   А Кот Еремеич говорит:
   -- Не пускай ты её, Снегурушка; это Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука. Хочет она тебя извести, потому что ты бросила в реку её железную клюку, полсилы у неё отобрала.
   А Баба-Яга всё стоит да молит, чтоб её впустили. И молвила ей Снегурушка в ответ:
   -- Кот Еремеич тебя впускать не велит, потому ты не вдова бесталанная, а ты Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, и хочешь ты меня извести.
   Обозлилась Баба-Яга, села в лесу неподалече от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга опять в дверь постучалась и взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка! Отопри ты мне, приюти ты меня, дай у себя ночку переночевать, некуда мне головушки приклонить: я вдова бесталанная, доля моя нежеланная. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, след метлой заметает, а я сумочку свою нищенскую и ту на большой дороге обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
   Впустила её Снегурушка. Как пришёл Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
   -- Это Баба-Яга, недаром она сюда пришла. Как станут спать ложиться, ты её к себе на полати не пускай, потому может она тебя во сне испортить, а уснёшь, я буду всю ночь тебя стеречь.
   Как поужинали, Баба-Яга и говорит Снегурушке:
   -- Пусти ты меня с собой на полатях лечь, потому на залавке очень тесно.
   Отвечает ей Снегурушка:
   -- Гостям надобен почёт, ложись одна на полатях, а я на залавке засну.
   -- Хорошо, -- думает Баба-Яга, -- я её не тем, так другим.
   Влезла она на полати, Снегурушка легла на залавке, а Кот Еремеич сел на лежанку и спать не собирается. Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит, и запела:
   -- Глазок, засни, другой, засни!
   Заснул один глаз у Кота, потом заснул другой, а про третий Баба-Яга не знала. Лишь только она увидала, что закрыл Кот два глаза, отворила она окно и говорит:
   -- Волк мой серый, слуга мой верный, будь на сторожке, выйдет к тебе Снегурушка, задуши ты её, кровью её и мясом мы поделимся.
   Лишь только она молвила это слово, Кот Еремеич соскочил с лежанки, отворил лапкой другое окно и выпрыгнул вон. Баба-Яга обернулась к нему спиной и того не видала, как он ушёл. А он, как очутился в лесу, так и говорит:
   -- Леший, леший, с тобой я покумился, с тобой  я подружился, докажи дружбу, сослужи службу, пошли своих ночных стражей, филинов своих круглоглазых в чистое поле, за зелёной коноплёй. Вели им конопли надёргать, верёвку из неё свить, верёвку крепкую, верёвку прочную, чтобы не выдала, чтобы не изменила -- волка задушить, серого загубить. Прикажи ты им, чтоб не мешкали, чтоб дело своё сделали, пока стриженая девка косы не успеет заплести.
   Отвечает ему леший:
   -- Кот Еремеич, куманёк дорогой, докажу тебе дружбу, сослужу тебе службу, совьём тебе верёвку, задушим волка, изведём серого.
   Свистнул он на весь лес, и слетелась к нему вся его ночная стража, и Филин Иваныч и Сова Потаповна, и весь их род-племя. Приказал им леший лететь в чистое поле и свить из конопли верёвку. Замахали они крыльями, полетели станицей, спустились в чистое поле, и давай конопли зелёные дёргать, да верёвку из неё вить. Как кончили они своё дело, взяли верёвку в клювы, полетели назад, и Филин Иваныч подал её лешему и говорит:
   -- Господин ты наш, верные мы твои рабы, и сослужили мы тебе нашу рабскую службу. Дети наши и внучата и правнучата -- все работали, сил не жалели, а я сам, да хозяйка моя Сова Потаповна за ними надзор держали, потому народ молодой, неразумный -- как раз зазеваются, как раз заиграются.
   -- Хорошо, -- говорит леший, -- добрые вы ребята, идите же таперича по своим местам.
   Отдал он верёвку Коту Еремеичу, а Кот Еремеич ему молвил:
   -- Спасибо, куманёк дорогой, крепко я держусь слова, что долг платежом красен, и что тебе нужно, завсегда тебе пособлю.
   Свернул он верёвку в клубочек, взял её в мордочку и прыгнул опять в окошко. Видит: Баба-Яга уж забралась опять на полати, и стала она Снегурушку выкликать:
   -- Снегурушка, проснись, родимая, проснись! Ночь холодная, я вся издрогла, выдь-ка на двор, набери хворосту, разведём огонь.
   Встала Снегурушка, а Кот Еремеич за ней; остановил её в сенях и говорит:
   -- Смотри, Снегурушка, тут около сеней серый волк стережёт, задушить тебя хочет. Завяжи ты петлю из этой верёвки, да, как отворишь дверь, так и накинь ему на шею.
   Завязала Снегурушка петлю и отворила дверь. А волчьи-то глаза светятся впотьмах, словно две свечки; лишь хотел волк на неё броситься, она накинула ему петлю на шею и задушила его. Как он издох, оттащила она его далеко в лес, к самому подземелью Бабы-Яги, и оставила его у входа, потом набрала хворосту и вернулась в свою избушку. А Баба-Яга видит, что Снегурушка долго не идёт, так и думала, что волк её удушил, и пошла по избе плясать своей костяной ногой, а сама поёт:
   -- Ночь тёмная, ночь безмолвная, сидит в ночи волк серый, прислужник мой верный, задушил он Снегурушку, задушил мою злодейку. Мы ею поделимся, кровью её упьёмся, мясом её насытимся.
   Вдруг дверь скрипнула, и вошла Снегурушка. Смотрит на неё Баба-Яга, словно совсем одурела:
   -- Откуда же ты, -- говорит, -- хворосту взяла?
   А Снегурушка ей в ответ:
   -- Где он лежал, там я его и подобрала.
   Так осерчала Баба-Яга, что слова не могла вымолвить, а только подумала:
   -- Несдобровать волку, что он выпустил её живую, да ненадолго: дай только срок, узнает она, каково с Бабой-Ягой шутить.
   Ушла она к себе, да как хотела войти в своё подземелье, да увидала, что волк лежит на самом пороге, так и взвыла она на весь лес, птички даже переполошились, и сам леший испугался. Сидела она три дня и три ночи, не пила, не ела, а всё-то она выла, и даже свой пест от злости об камень изломала. И думает она:
   -- Это, должно, Кот Еремеич да Снегурушка такую мне насмешку сделали. Отомщу же я за себя. Уж и так она бросила в реку мою железную клюку, полсилы у меня отобрала, а теперь она волка моего задушила. Изведу я её, изгрызу, изжарю живую, да и Коту её Еремеичу от меня не уйти.
   Пошла она к Снегурушкиной избушке и взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка, отопри мне, я сирота бездомная, доля моя убогая: была я в поле, вся иззябла, пошёл дождь, всю голову мне взмочил. Ты печку топила, щёлок варила, дай мне погреться, голову щёлоком помыть.
   А Кот Еремеич говорит:
   -- Не впускай её, Снегурушка, это Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука; хочет она тебя извести за то, что ты бросила в реку её железную клюку, полсилы у неё отобрала.
   А Баба-Яга всё стучится да молит, чтоб её впустили, и молвила ей Снегурушка в ответ:
   -- Кот Еремеич тебя впускать не велит, потому ты не сирота бездомная, а ты Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, и хочешь меня извести.
    Обозлилась ещё пуще Баба-Яга, села она неподалече от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга постучалась опять в дверь и взмолилась:
   -- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, я сирота бездомная, доля моя убогая. Была я в поле, вся иззябла, пошёл дождь, всю голову мне взмочил. Ты печку топила, щёлок варила, дай мне обогреться, щёлоком голову помыть. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, след метлой заметает, а я и лапотки свои плетёные на большой дороге с ног обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
   Снегурушка её и впустила. Как вернулся домой Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
   -- Это Баба-Яга, недаром она сюда пришла. Как вынешь щёлок из печки, не давай ей себе голову мыть, потому может она тебя на щёлоке испортить, а потом ложись ты спать, я буду всю ночь тебя стеречь.
   Вернулась Снегурушка в избу. И говорит ей Баба-Яга:
   -- Помой мне голову.
   Как вымыла ей Снегурушка голову, говорит ей опять Баба-Яга:
   -- Дай же я тебе теперь помою.
   А Снегурушка ей в ответ молвила:
   -- Уж я и так мыла, до твоего прихода. Это у меня щёлок остался, так я его опять в печку поставила.
   -- Хорошо, -- думает Баба-Яга, -- я её не тем, там другим.
   Как поужинали, говорит она опять Снегурушке:
   -- Поставила бы ты теста блины печь: я мастерица, ржаные испеку, что вкуснее пшеничных будут. Да печка-то у тебя на мои блины не пригодна.
   -- Не ломать же мне печки про тебя, -- говорит Снегурушка.
   Поставила она тесто и легла спать на залавке. Баба-Яга на полати взобралась, а Кот Еремеич на лежанку сел и спать не собирается. Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит и начала петь:
   -- Глазок, засни, другой, засни!
   Заснул один глаз у Кота, потом и другой, про третий Баба-Яга не знала, да как увидала, что закрыл Кот два глаза, и вышла в сени, а Кот Еремеич спрыгнул с лежанки, да за ней. Пошла Баба-Яга к ручью и стала яму рыть около самого ручья. Вырыла она яму глубокую, в целую сажень, навалила в неё хвороста, подожгла его, а сама стала около ямы плясать костяной своей ногой, да и поёт:
   -- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, всё ты сжигай, всё поедай. Возьму я лопату, посажу на неё Снегурушку, посажу мою злодейку, да в тебя брошу, съешь ты её, сожги ты её, чтоб лишь пепел от неё остался, чтоб ветер его по лесу разнёс, разметал.
   Вернулась она в избу, легла опять на полати, и, лишь только стала заря заниматься, начала Баба-Яга Снегурушку будить:
   -- Снегурушка, проснись, родимая, проснись, пора вставать, блины печь, тесто вскисло.
   Встала Снегурушка и развела огонь, а Баба-Яга ей говорит:
   -- Пеки свои блины, как знаешь, и дай мне отведать, а там я тебя своими угощу. Твоя печка мне не с руки, да видела я в лесу: яма вырыта около ручья, и хворост в ней лежит, там я свои испеку.
   Стала Снегурушка блины печь. Съела Баба-Яга один блин и говорит:
   -- Хорош бы, да солон.
   Съела другой и говорит:
   -- Хорош бы, да не пропечён.
   Съела третий и говорит:
   -- Хорош бы, да подгорел. А уж я-то испеку, что ни в рот -- то спасибо, да и тебя научу. Пойдём в лес: я возьму сковороду да сковородник, а ты принеси квашню.
   Лишь только она ушла, Кот Еремеич говорит Снегурушке:
   -- Велит тебе Баба-Яга на лопату сесть, а ты не садись, потому хочет она тебя с лопаты в огонь бросить.
   А Баба-Яга, как пришла к печке, что около ручья вырыта, так подложила ещё хвороста и всё напевает:
   -- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, ты всё сжигай всё поедай.
   Потом взяла она сковороду, да и забросила её за ручей. Как пришла Снегурушка с квашнёй, она ей и говорит:
   -- Снегурушка, родимая, достань ты мне сковороду, вишь, она за ручьём лежит: это, должно, леший мне такую насмешку сделал, пока я хворост в печку накладывала.
   А Снегурушка ей в ответ:
   -- Как же я её достану? Сама ты видишь: ручей-то широк, небось в целую сажень будет, ведь через него не перешагнёшь.
   -- Что за важность? -- говорит Баба-Яга. -- Ты сядь на лопату, а я тебя через ручей-то подсажу.
   -- Что ты, что ты, -- молвила Снегурушка, -- да я никогда на лопате не сиживала, и в толк даже не возьму, как на неё сесть.
   Стала Баба-Яга её уговаривать, а Кот Еремеич и молвил Бабе-Яге:
   -- Да ты сперва сама садись на лопату, а Снегурушка у тебя поучится, а там уж и сядет.
   Обрадовалась Баба-Яга и думает:
   -- Ну, уж таперича она от меня не уйдёт.
   А сама говорит:
   -- Что ж, я тебя, пожалуй, поучу.
   Да и сел на лопату, а Снегурушка подняла лопату и сбросила её в огонь.
   Хочет Баба-Яга оттуда вылезти, да уж очень глубокую яму вырыла, всё на дно проваливается. Такой она крик подняла, что все звери сбежались: и зайка-белоснежка, и белочка-попрыгунья, все птицы слетелись: и соловушки, и воробушки, и галки, и вороны, и Филин Иванович, И Сова Потаповна, и весь их род-племя; и каких-каких тут не было птиц, все-то они народ смирный, народ незлобивый, а смотрят и радуются, что Баба-Яга горит, потому все она либо насмешку какую сделала, либо горе какое накликала. Свищут они, кричат, поют и каркают кто во что горазд, а Кот Еремеич всё бегает около печки да приговаривает:
   -- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, всё сожигай, всё поедай.
   И вся сгорела Баба-Яга, лишь только пепел от неё остался, ветер его по лесу разнёс, разметал.
   Вот с этих саамы пор, православные, Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, железная клюка по белу свету не бродит, народ Божий не смущает, на добрых людей напасти не накликивает, в ступе не едет, пестом не погоняет, метлой следа не заметает.
   

СКАЗКА ОБ ЕМЕЛЕ ДА О ПТИЧКЕ-СИНИЧКЕ -- СЛАДКОЙ ПЕВУНЬЕ, ЗОЛОТОЙ ГОВОРУНЬЕ

   Жили-были в селе три брата. Старшие-то были двойни, а меньшой был много моложе их, и обижали они его. Он и свою работу справлял, да и за них работал. Зимой он извозничал, а летом, когда дома мало было работы, посылали они его в соседнее село, и жил он там в батраках, а деньги, что зарабатывал, все носил домой, да братьям отдавал. И ходили они, старшие-то братья, в сафьянных сапожках да в кушаках шёлковых, и хозяйки их наряжались в пёстрые платки да в красные сарафаны; а младший-то в лаптях да в старом армяке ходил. Звали его Емелей.
   Живёт Емеля в труде да в обиде, а сам не унывает, а на Бога уповает, и на братьев не ропщет. Пошёл уж ему двадцатый год, и молодцом он смотрит, а об невесте ещё и не помышлял. Братья уж давно были женаты, а он всё говорит: "Время не ушло, придёт пора -- успею". Не думал он, не гадал, а приглянулась ему красна девица. Чернобровая она была, да белолицая, и умница такая. С молодыми парнями не пересмеивалась, а либо в поле работала, либо дома за делом сидела. Пошёл раз Емеля к колодцу воды почерпнуть, видит: и она идёт с ведром. Так у него сердце и забилось молодецкое. Как подошла она к нему, он ей и говорит:
   -- Полюбил я тебя, Параша. Коли и я тебе не противен, пришлю я сваху к твоей матери.
   Заалела Параша, что маков цвет и говорит ему:
   -- Не солгу я, Емеля, ни перед Богом, ни перед тобой: ты мне супротив всех люб; присылай сваху к матери.
   Не вспомнил себя Емеля от радости, а Параша взяла своё ведро и вернулась домой.
   Тем же днём пошёл Емеля к свахе да пониже поклонился, и попросил её об своём деле. Обещалась она, что сослужит ему службу, и лишь только спустила его со двора, отправилась к Парашиной матери, а прозванье-то ей, Парашиной-то матери, было Волчиха, потому что была она хитрая и злая баба. Выслушала она сваху, да так раскричалась, что хоть святых вон понеси. "С чего, -- говорит, -- он это затеял? Мою Парашу всяк рад взять за себя: первые женихи на селе, и те мне поклонятся в ножки, лишь бы я её за них отдала. А твой Емеля чужие углы считает, в батраках-то живёт, да гол как сокол, и ещё вздумал  за мою девку свататься. Скажи ты ему, чтоб он такую дурь из головы выкинул". И проводила она сваху со стыдом, а Параше запретила встречаться с Емелей. "Коли ты, -- говорит, -- с ним словом перемолвишься, я тебя тут же убью". Как узнал о том бедный Емеля, так и оборвалось у него сердце, да не раз поплакала втихомолку и Параша, а братья-то Емелевы не то, чтоб об его горе потужить, а только над ним ещё посмеялись. Как его увидят: "Ну, что ж, -- говорят, -- Емеля, когда мы на твоей свадьбе-то попируем?". Так что уж ему под конец невтерпеж стало. "Отступитесь, -- говорит, -- а не то, не ровен час: пожалуй, и руки не сдержу".
   Тем же годом родился у братьев горох, вышиной что лес, да густой такой, да крупный, так что взглянуть любо-дорого. Да повадился кто-то воровать его по ночам. Как ни придут они с утра, видят: целый угол в поле очистили. И думают братья: "Эдак мы, пожалуй, ничего не соберём". И говорят они Емеле: "Поди-ка ты стереги горох и поймай вора".
   Пошёл Емеля в поле, сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: спустилась с неба птичка, птичка не простая -- с золотыми крыльями и с серебряным клювом. И стала она вырывать горох с корнем и складывать его в копны. Смотри на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл, да хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
   -- Не губи ты меня, молодец, отпусти на волю вольную, на жизнь весёлую. Буду за тебя Бога молить.
   Подивился Емеля, что птица говорит человеческим голосом, и жаль ему её стало.
   -- Ну, так и быть, -- говорит, -- отпущу тебя на волю, только уж ты гороха нашего не воруй.
   А она говорит:
   -- Не тужи о горохе, Емеля, дам я тебе гостинец дороже гороха". Взмахнула она крыльями, и выпал у неё столешник из-под крыла. И опять говорит птичка: "Как захочешь попировать, только скажи: "Столешничек развернись, святой развернись, дай попить-попировать, душе погулять".
   Лишь только смолкла птичка, столешник развернулся, и видит Емеля: откуда ни взялся, а стоит перед ним стол накрытый, и чего-чего на нём нет -- и похлёбки разные, и пироги, и блины горячие, и мясо жареное, и пиво, и мёд сладкий, и вино пенное, а у стола стоит скамейка точёная. Взлетела птичка на небо и запела, а Емеля сел за стол, напился, наелся, сколько душе угодно, да как встал и перекрестился -- пропал вдруг стол, словно сквозь землю провалился, и лежит опять перед Емелей свёрнутый столешник.
   Взял он его, положил за пазуху, да и пошёл домой. Спрашивают у него братья:
   -- Ну, что ж, поймал ты вора?
   -- Нет, -- говорит Емеля, -- ноне не приходил.
   -- Так поди опять ночку постереги, -- говорят братья.
   Лишь настала ночь, пошёл опять Емеля в поле. Сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: спустилась с неба та же птичка и стала вырывать горох с корнями и складывать его в копны. Смотрит на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл, да и хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
   -- Отпусти ты меня, Емеля, пожалей дружка моего милова, разлучишь меня с ним, так и сам не увидишь своей милой.
   -- Ну, так и быть, -- говорит Емеля, -- отпущу тебя опять, да только нашего гороха не воруй.
   А она говорит:
   -- Не тужи об горохе, Емеля, дам я тебе гостинец дороже гороха.
   Взмахнула она крыльями, и выпала у неё лукошечка из-под крыла, и говорит опять птичка:
   -- Как вздумаешь ты потешиться, только скажи: "Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши!"
   Лишь только смолкла птичка, пошла лукошечка писать, и вертится, и пляшет, и припрыгивает. Птичка взлетела на небо и запела, а Емеля, как натешился, сколько душе угодно, говорит:
   -- Довольно.
   И стала перед ним лукошечка, как вкопанная. Взял её Емеля и пошёл домой. Спрашивают у него братья:
   -- Ну, что ж, поймал вора?
   -- Нет, -- говорит Емеля, -- ноне не приходил.
   -- Так поди опять ночку постереги, -- говорят братья.
   Лишь настала ночь, пошёл опять Емеля в поле. Сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: слетела с неба та же птичка. Стала она вырывать горох с корнями и складывать его в копны. Смотрит на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл -- и хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
   -- Отпусти ты меня, Емеля; пожалей птенцов моих малых: разлучишь меня с ними, сам детей не взрастишь.
   -- Ну, так и быть, -- говорит Емеля, -- отпущу я тебя опять на этот раз, да уж только нашего гороха не воруй.
   А она говорит:
   -- Воровать я больше гороха не буду: я ноне же улечу в дальнее небо, за синее море. А ты об горохе не тужи, дам я тебе гостинец дороже гороха.
   Взмахнула она крыльями, и выпала у неё сумочка из-под крыла, и говорит опять птичка:
   -- Как нужно тебе будет рабов-прислужников, ты только скажи: "Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон".
   Лишь только смолкла птичка, видит Емеля: выпрыгнули из мешка  ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а два неведомых зверушка.
   -- Вот видишь, -- говорит птичка, -- будут они тебе верные слуги, и что ты прикажешь, всё они тебе сделают.
   -- Ну, наградила же ты меня, -- молвил ей Емеля, -- как назвать тебя не знаю, а дай тебе Бог вскормить на радость твоих птенцов.
   А птичка ему в ответ:
   -- Спасибо тебе, Емеля, на твоём добром слове, а зовут меня Птичка-синичка, сладкая певунья, золотая говорунья.
   И взлетела она на небо да запела, а Емеля говорит:
   -- Назад в мешок!
   И ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки спрятались в мешок. Взял их Емеля и пошёл домой.
   Лишь только стал он подходить к селу, видит: идёт к нему навстречу Параша. Не вспомнил он себя от радости.
   -- Параша, -- говорит, -- касатка, третий день всё тебя ищу, слово-другое перемолвить, да всё не трафилось повстречаться, а того ты не знаешь, что мне счастье привалило. Пришлю сваху, таперича мать тебя отдаст за меня.
   -- Нет, -- говорит Параша, -- уж, видно, не написано мне на роду быть твоей женой. Да какое ж тебе счастье-то привалило?
   -- А я ж тебе говорю, Параша, что быть тебе моей женой. Я таперича богат, и чего только захочу, всё моё. Хошь, Параша, давай пировать? У меня и пир готов.
   Поглядела на него Параша, и подумала: он не тверёзый, а он вынул свой столешничек, да говорит:
   -- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять.
   И откуда ни возьмись, стоит перед ними стол, и чего-чего на нём нет: и похлёбки всякие, и пироги, и блины горячие, и мясо жареное, и пиво, и мёд сладкий, и вино пенное, а у стола стоит скамейка точёная.
   -- Ну, -- говорит Емеля, -- попируем.
   Сел он с Парашей за стол, наелись они, напились, сколько душе угодно, а как встали они да перекрестились -- пропал вдруг стол, словно сквозь землю провалился.
   Не надивится Параша, а Емеля на неё поглядывает, да смеётся. Взял он свою лукошечку, да и говорит:
   -- Лукошечка, попляши, вязовенька,  попляши!
   И пошла лукошечка писать, и пляшет, и вертится, и припрыгивает. Как вдоволь натешилась на неё Параша, и говорит:
   -- Видно, и вправду Господь нас поискал счастьем, присылай сваху, родимый, таперича, должно, что мать отдаст меня за тебя. А ты меня скорей отпусти, потому у нас корова ушла, и мать меня послала её домой пригнать.
   А Емеля ей молвил в ответ:
   -- Постой, Параша, мы и корову отыщем.
   Вынул он свою сумочку, да и говорит:
   -- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон!
   Лишь только он смолк, выпрыгнули из сумочки ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а два неведомых зверушка.
   -- Мигом, -- говорит Емеля, -- отыскать Парашину корову!
   Бросились они со всех ног, и не успели оглянуться Параша и Емеля, а они уж корову пригнали из лесу, а сами влезли в свою сумочку опять. Параша погнала корову на свой двор, а Емеля пошёл домой. Спрашивают у него братья:
   -- Ну, что, поймал вора?
   -- Нет, -- говорит Емеля, -- вора я не поймал, да вы об горохе не тужите, а пеките к завтрему пироги, варите пиво, принёс я вам диво.
   Стали они его расспрашивать, какое он диво принёс, а он всё своё:
   -- Варите, -- говорит, -- пиво, увидите моё диво.
   Приказали старшие братья своим жёнам пироги ставить и пиво варить. Всхлопотались хозяйки: поставили тесто, всё с вечера заготовили к другому дню, и легли спать.
   Был у Параши брат, рыжий и злой мальчишка, а у матери был он любимец, потому в неё пошёл, и прозвали его даже волчонком. Он и подслушай, как Емеля беседовал с Парашей, да как он ей показывал гостинцы  Птички-синички, сладкой певуньи, золотой говоруньи. Всё-то он слышал, всё видел, да пошёл и рассказал матери, а Волчиха ему и говорит:
   -- Я в нынешнюю ночь сотку столешник и сумочку сошью и лукошку сплету, а ты возьми их да поди подмени на Емелевы, пока он ещё спать будет.
   -- Ладно, -- говорит Волчонок.
   И принялась она за дело; во всю ночь лучины не гасила, сном не забылась.
   Проснулась Параша среди ночи, видит: сидит мать за станком, и лучина перед ней горит, и спрашивает её Параша:
   -- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
   А Волчиха ей говорит:
   -- Тку я столешничек -- на ярмарке продать.
   Проснулась Параша в другой раз, видит: плетёт мать тростник, и лучина перед ней горит, и спрашивает Параша:
   -- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
   А Волчиха ей говорит:
   -- Плету я лукошечку по грибы ходить.
   Проснулась Параша в третий раз, видит: сидит мать за иголкой, и лучина перед ней горит, и спрашивает её:
   -- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
   А Волчиха ей говорит:
   -- Шью я сумочку орехи собирать.
   Да как кончила она свою работу, так слышит Параша, как она позвала своего Волчонка и говорит:
   -- Поди ты к Емеле, пока он ещё спит, и возьми у него гостинцы Птички-синички, сладкой певуньи, золотой говоруньи, а на место их мои положи.
   Пошёл Волчонок к Емеле, а Емеля спал в сенях, потому очень жарко в избе было, а возле себя в уголок поставил свою лукошечку, и положи в неё сумочку и столешничек, да прикрыл их армяком.
   Волчонок их отыскал, подменил и отнёс матери.
   -- Ну, спасибо, -- говорит Волчиха, -- хороший ты мне сын, и в добрый час я тебя родила.
   Как все встали на селе, принялись Емелевы снохи за свою стряпню. Вынули они пироги, разлили пиво и стали Емеле подносить.
   -- Пей, -- говорят, -- Емеля, наше пиво, покажи нам своё диво.
   Съел Емеля кусок пирога, выпил пиво и говорит:
   -- Спасибо вам, братцы и снохи за ваше угощение, а таперича и я вас угощу.
   Взял он столешничек и молвил:
   -- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять.
   А столешничек ни с места. Поклонился ему Емеля:
   -- Столешничек, развернись, святой, развернись.
   Не развёртывается столешничек.
   -- Ну, -- говорят братья, -- хорошо твоё диво.
   А Емеля говорит:
   -- Это, должно, кто-нибудь надо мной шутку подшутил, да вы погодите, я вам другое покажу.
   Взял он лукошечку и говорит:
   -- Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши.
   А лукошечка стоит, как вкопанная.
   Рассмеялись Емелевы братья и хозяйки их тоже.
   -- Ай да Емеля, -- говорят, -- и впрямь нас потешил; нет ли у тебя ещё третьего дива?
   Рассердился Емеля.
   -- Что ж, -- говорит, -- может, и третье есть, а вы чему хохочете? Видите, это, должно, нечистый мне такую насмешку сделал. От него надо крестом отходить, а вы его потешаете.
   Взял он сумочку и говорит:
   -- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон!
   А сумочка и не шевельнётся; всунул в неё руку Емеля и видит, что лежи в неё пакля. Так он рассердился, что бросил её об стену, а сам ушёл в поле, сел,  пригорюнившись, и заплакал. 
   -- Ну, -- думает себе, -- пропала моя головушка, и не быть Параше за мною, опять же, кому я таперича на глаза покажусь; все станут на меня пальцем указывать: братья уж, верно, по всему селу рассказали, что нахвастал я своим дивом, да хвать -- ан нет ничего.
   Просидел он целый день один-одинёхонек, а как совсем уж смерклось, пошёл он к Парашиной избе, хотел хоть со своей голубкой горе поделить. Подкрался он тихонько, стал за плетень и ждёт. Как увидал, что идёт Параша в огород, он её и окликнул. Подошла она к нему, а он и говорит:
   -- Параша, касатка ты моя, слышала ты, какое со мной горе, как надо мной нечистый-то подшутил?
   А она ему в ответ:
   -- Горю твоему можно пособить, Емелюшка, потому не нечистый над тобой подшутил, а мать моя твоё добро взяла. Во всю ночь она лучины не гасила, сном не забылась. Сперва столешничек ткала, на ярмарке, вишь, продать; потом лукошечку плела, по грибы, вишь, ходить; тут сумочку шила, орехи, вишь, собирать; и велела она моему брату  их на твои обменить. Всё-то это я своим глазом видела, своим ухом слышала, да не могла я к тебе с этим добежать, потому мать меня стерегла. И знаю я, где твоё добро, мой родимый, да только ума не приложу, как его добыть-то. Заперла она его в свой сундук и ключ к себе на шею повесила.
   -- Это не беда, -- говорит Емеля, -- я своё добро назад добуду. Иди ты таперича домой, и виду не показывай, что со мной повстречалась, а тут и я скорёхонько приду.
   Ушла Параша в свою избу и стала ужин собирать. Как все перекрестились, да принялись щи хлебать, вошёл Емеля. Взглянула на него Волчиха и говорит:
   -- Здорово, молодец, зачем пожаловал, непрошеный гость?
   -- Здорово, Волчиха, -- говорит Емеля, -- а зачем ты моё добро взяла?
   А она ему в ответ:
   -- Аль ты с похмелья? Отступись ты от меня: твоего добра я не брала, да и своего добра тебе не дам. Не видать тебе  моей девки, как своих ушей.
   -- Так врёшь же, -- говорит Емеля, -- и моё добро ты взяла и девку свою за меня отдашь.
   Засмеялась Волчиха:
   -- Ну, -- говорит, -- убирайся-ка по добру по здорову, а не то худо придётся.
   -- Пожалуй, что и худо придётся, -- молвил Емеля, -- да только не мне, а тебе.
   Да как крикнет:
   -- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте, где бы вы ни были, бейте моего вора.
   Лишь он только вымолвил это слово, отскочила крышка у волчицыного сундука, и  -- ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки выскочили вон. Один принялся за Волчиху, а другой за Волчонка, да и давай их таскать из угла в угол по всей избе, и об печку-то их, и об залавок-то -- просто всех избили.
   Заревел Волчонок белугой, а Волчиха кричит:
   -- Ой, батюшки, помогите! Отпустите душу на покаяние!
   -- Ну, что ты, -- говорит Емеля, -- отдашь за меня Парашу?
   -- Отдам, -- говорит Волчиха, -- завтра же отдам, помилуй только.
   -- Ладно, -- говорит Емеля, и крикнул:
   -- Гей, вы, по местам!
    Ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки прыгнули в сундук и влезли в свою сумочку, а Емеля подошёл к сундуку, выбрал из него своё добро и говорит Волчихе:
   -- Помни же слово: завтра так завтра. Я всё село созову на мою свадьбу пировать.
   Пошёл он к братьям и говорит:
   -- Ну, братцы, подшутил надо мной не нечистый, а злой человек, да помог мне Бог моё добро назад воротить. Пеките пироги, варите пиво, покажу вам диво. Зовите всё село на моей свадьбе пировать: за меня Парашу отдают.
   А братья стали смеяться и говорят:
   -- Уж показал ты нам диво дивное, чудо чудное, и больше мы на него харчиться не станем. И Параше за тобой не бывать, а хочешь ты жениться, так выберем мы невесту по тебе, чтоб была она в доме работница, а нашим жёнам прислужница.
   -- Спасибо, -- говорит Емеля, -- ищите себе работницу, где сами знаете, только моя жена вам прислужницей не будет, а  будет у себя полной хозяйкой. Не хотите вы на меня харчиться, так я и без вашей хлеба-соли проживу, да ещё вас своим угощу. Приходите завтра пировать ко мне на свадьбу.
   Ещё пуще рассмеялись братья:
   -- Где ж это, -- говорят, -- двор-то твой стоит? Может, к нему тропинка ещё не проложена, так неровен час, пожалуй, с дороги собьёшься.
   -- Идите огородом, -- говорит Емеля, -- как выйдете на лужок, там, значит, мой двор и будет стоять.
   Переглянулись братья:
   -- Ну, -- говорят, -- должно, и впрямь наш молодец рехнулся.
   А Емеля обошёл село и всех позвал к себе на свадьбу пировать, потом вышел он на лужок, вынул свою сумочку и говорит:
   -- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон и выстройте вы мне за ночь избу тесовую, на дубовых столбиках, с резными окнами, устройте её, уберите мне на радость, всему селу на диво!
   Лишь он только вымолвил это слово, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки вылезли из сумочки и стали таскать со всех сторон тёсу да брёвен. Видит Емеля, что закипела у них работа не на шутку, пошёл домой и лёг спать.
   Проснулся он на другой день, Богу помолился и оделся, а братья ему говорят:
   -- Что ж твоя свадьба?
   -- Ведь сказано вам, -- говорит Емеля, -- приходите: после обедни стану под венец.
   -- Ну, что ж, -- думают братья, -- пойдём хоть для потехи.
   А Емеля ушёл на лужок взглянуть, что там делается, и видит: стоит изба тесовая, на дубовых столбиках, с резными окнами, с зелёными ставнями да с расписным коньком, а на крылечке сидят неведомы зверушки, верные его служки.
   -- Спасибо вам, -- говорит Емеля, -- идите же таперича в свою сумочку.
   А сам вошёл в избу. Всё-то готово, всё-то убрано, стол стоит дубовый и поставцы точёные, а в красном углу горят иконы в серебряных ризах. Положил Емеля земной поклон и поблагодарил он  бога за своё счастье и думает:
   -- Некому меня благословить под венец, некому проводить меня к венцу, да Господь Бог меня не оставил.
   Пошёл он в церковь, а там уж всё село дожидается. Как обвенчали жениха с невестой, так поклонился Емеля народу православному и говорит:
   -- Милости просим к нам, не побрезгайте нашей хлеб-солью.
   И пошли все к молодым.
   Как стали к избе подходить, все подивились: откуда она взялась, словно из-под земли выросла.
   Засмеялся Емеля:
   -- Красна, -- говорит, -- наша изба углами, пусть же будет красна и пирогами.
   Взял он свой столешник и молвил:
   -- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять!
   Глядят гости: откуда ни возьмись, стоит перед ними стол накрытый, и чего-чего на нём нет -- и жареного-то, и печёного-то, и варёного-то, а в вине да в сладком меду хоть купайся! Уж истинно свадебный пир! Наелись все, напились, сколько душе угодно было, и лишь встали да перекрестились, так пропал стол, словно сквозь землю провалился, и лежит перед Емелей свёрнутый столешничек. И говорит Емеля своей жене:
   -- Прибери-ка его, хозяйка, это наш кормилец, а мы таперича позабавим гостей дорогих.
   Взял он свою лукошечку и говорит:
   -- Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши!
   И пошла лукошечка писать, и катится, и вертится, и подпрыгивает, и подплясывает, словно живая. Как натешились ею вдоволь, говорит Емеля своей жене:
   -- Прибери её, хозяйка, это наша потеха, а таперича надо гостинцами оделить дорогих гостей, да братьев моих старших и их хозяюшек. Не помню я ничьего зла, и кто старое вспомянет, тому глаз вон.
   Взял он свою сумочку и говорит:
   -- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон, добывайте нам гостинцу на славу, нашим гостям дорогим на радость!
   Лишь он это слово вымолвил, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки выпрыгнули из мешка и бросились вон из избы. Не успели гости оглянуться,  а они бегут уж назад и катят перед собой два мешка. Параша да Емеля развязали мешки, и посыпалось оттуда всякое добро: и кафтаны щёгольские, и кушаки шёлковые, и сарафаны пёстрые, и ожерелья, и платки алые. Всех наделили молодые, и ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки влезли в свою сумочку, и говорит Емеля жене:
   -- Прибери их, хозяйка, они наши неведомы зверушки, верные служки.
   
   Стоит баня, в бане извара, в изваре корец, и моей сказке конец.
   

СКАЗКА О ТРЁХ ВОЛОСАХ ДЕДА-ВСЕВЕДА

   Правда ли, нет ли, а только сказывают, что в некоем царстве, в тридевятом государстве жил-был царь Дадон. Любил он делом заняться, любил и поохотиться. Вот раз выехал он на охоту, погнался за зверем, отстал от своих охотников, да и сбился с дороги. Оглянулся он кругом, видит: лес дремучий, и гроза собирается. Ехал, ехал царь, лес всё густеет, на дворе становится темнее, а дороги нет как нет. Вдруг видит царь -- огонёк вдали светится, пришпорил он лошадь и поехал в ту сторону. Стоит перед ним избушка: он постучался. Отпер ему мужичок, и спрашивает: "Чего тебе?"
   А царь говорит: "Пусти, -- говорит, -- меня, добрый человек, к себе переночевать, потому я с дороги сбился и до дома теперича не доберусь".
   "Рад бы радостью, -- говорит мужичок, -- да уж и не знаю, как мне быть: в избе у меня тесно, и жена у меня сегодня родила, да кума мы взяли встречного, и он у нас ночует, так что некуда тебя и положить-то. Разве в сенях тебя устроить".
   "Ну, что ж, -- говорит царь, -- ладно, я и в сенях усну. А ты кто такой?"
   "А я, -- говорит мужичок, -- здешний лесничий".
   Вошли они в сени, в сенях горит лучина, и кум на залавочке сидит: старичок старенький, весь сгорбленный, лицо у него с кулак, а борода седая, по колена. Принёс хозяин щей, да каши, да блинов, что от крестин остались, и как поужинали все вместе, ушёл хозяин с кумом в избу, а царь прилёг в сенях на соломе, да и заснул.
   Проснулся он средь ночи, и видит сквозь щёлочку, что в избе огонёк светится. Глянул он в избу: лесничий спит, жена его всё стонет да мечется, и возле неё ребёнок лежит, а старичок стоит пред образами, Богу молится, и всё земнее поклоны кладёт.
   Вдруг подошёл он к больной, да и говорит: "Господь мне сейчас указал, что смертный час твой пришёл, да ты не бойся, потому ты всегда в страхе Божием жила, и ангел-хранитель твою душу примет".
   А она ему в ответ: "Ох ты, мой родимый, умирать-то мне не страшно, да вот только жаль сиротинку моего покинуть. Кто его соблюдать будет? Отцу за ним не усмотреть".
   Старик ей говорит: "Об нём ты не кручинься; он в сорочке родился: и счастливый знак у него на ладонке, красный крестик стоит. Будет он благочестив и богобоязлив, и разумен всем на диво. А вырастет, так женится на царской дочке, на дочке царя Дадона, нашей земли государя. Родилась она в эту самую ночь. Перекрести же ты его, и отдай Богу душу".
   Перекрестила она сына и говорит: "Да будет воля Божия! А тебе, дедушка, спасибо. Не знаю, как назвать тебя. А спасибо тебе за твоё неоставление".
   А он говорит: "Как меня назвать, того никто не знает. А приказал мне Господь по земле ходить, чтоб горьких утешать, да слёзы их утирать".
   Глянула она на него, вздохнула, да и отдала Богу душу, а он помолился опять, да вдруг и исчез, словно сквозь землю провалился.
   Подивился царь всему, что слышал и видел, а подумал: "Только насчёт этого мальчишки -- это надвое старик сказал; не попасть ему ко мне в зятья, потому никто глазом не видывал, и слухом никто не слыхивал, чтоб царская дочка вышла за лесничьего сына. Я так дело устрою, что этому не бывать".
   Как взошло солнышко, проснулся мужичок, да как увидал, что жена его померла, так горько заплакал. Царь ему и говорит: "На то была воля Божия, и слезами ты не пособишь своему горю. А я тебя не оставлю, за то, что ты меня приютил: я царь здешнего края, и возьму твоего сына к себе. Как приеду в свой дворец, так пришлю за ним, а тебя золотом награжу".
   Поклонился ему лесничий в ноги и поблагодарил его, а он пустился в путь-дорожку. Ещё не доезжал он до своего города, а все жители выбежали к нему навстречу и объявили, что в ночь царица родила ему дочку, красавицу писанную. Как только повидался он с царицей и полюбовался царевной, так позвал своего раба, а прозвище тому рабу было: Ворон. И говорит ему царь: "Ступай ты в лес, что прозывается тёмным бором, и отыщи лесничего; я у него сегодня ночевал; отвези ему целый мешок золота, и скажи, что я прислал тебя за его сыном. А как отдаст он его тебе, ты его возьми и утопи в реке, что возле леса протекает. И никому ты об этом не сказывай".
   Так Ворон и сделал: отвёз он мешок золота лесничему и спросил у него ребёнка. Лесничий уложил мальчика в корзинку и отдал ему.
   Взял Ворон ребёнка и пошёл прямо к реке, да только хотел бросить в неё малютку, загудели вдруг колокола в городе. Случилось это в Троицын день. Перекрестился Ворон, и страшно ему стало. "Что ж, -- думает, -- неужто ж я в такой великий день ангельскую душу сгублю? Уж стало, мне и места во храме Божием не будет, и не примет Господь моей грешной молитвы. Пущу я лучше корзинку по реке: может, и пристанет она к берегу, и не погибнет младенец безгрешный".
   Пустил он корзинку по реке, а сам вернулся к царю и доложил ему, что утопил ребёнка.
   А ребёнок всё спал в корзинке, а корзинка всё плыла да плыла, и к вечеру пристала она к берегу. А на том берегу жил со своей хозяйкой зажиточный мужичок. Водились у него всегда денежки, и закрома его не оставались никогда пусты. Звали его Глебом, а прозвали его на селе Глеб-Запасай-хлеб. Всем-то его Господь Бог поискал, да только детей ему не дал. А со своей хозяйкой жил он душа в душу, и часто ей говаривал: "Кому мы оставим нажитое добро? Кто будет нас с тобой на старости соблюдать, и кто нас, грешных, помянет, как засыплют нас сырой землёй?"
   Очень тосковала о том и его хозяйка, и к знахаркам ходила, и на разные-то богомолья -- и всё понапрасну.
   Вот в этот самый Троицын день, шёл Глеб берегом реки, и слышит -- словно ребёнок крикнул. Он обернулся и глядит кругом -- всё пусто. "Знать, мне померещилось", -- думает Глеб, и пошёл дальше. А ему вслед опять поднялся крик, и будто с реки. Вернулся Глеб, спустился к самой воде и видит: в тростниках стоит корзинка. Качает её волна, а в ней лежит ребёнок. Обрадовался мужичок, словно клад какой нашёл, перекрестился он, положил земной поклон, потом взял ребёнка и отнёс его своей хозяйке.
   "На, -- говорит, -- жена, принесла нам Божья волна гостинец дорогой, радость дому, утеху нам под старость, чтоб помолились мы матушке-Троице святой".
   А лесничий обождал недельку-другую, да и пошёл во дворец проведать сына. Царь приказал ему сказать, что ребёнок помер. Заплакал бедняк, и побрёл к себе домой, одинокую долю мыкать.
   Время бежит -- река течёт, мальчик растёт. Растёт он всем на диво, святой Троицей родителям посланный на радость. Наградил его Господь и рассудком, и чистым сердцем, и красотой, и ловкостью. На кого ни взглянет, словно обласкает, что ни скажет -- разумным словом подарит, что ни сделает -- честным делом порадует, за что ни примется -- все у него в руках спорится. Любили его Глеб и его жена как своего родного детища, и назвали его Богданом, потому что сам Бог его им дал.
   Прошло целых двадцать годов. Работает раз Богдан у своей избы, и видит: подъезжает к нему всадник. И говорит ему тот всадник: "Дай-ка мне, добрый молодец, воды испить". Принёс ему Богдан кружку воды студёной, да как стал подавать, всадник ему и говорит: "Что это у тебя крестик на руке?"
   "А это, -- говорит Богдан, -- у меня родимый значок".
   И спрашивает тот всадник у Глеба: "Твой, что ль, сын этот молодой парень?"
   "Пожалуй, что и не мой, -- говорит Глеб, -- а почитай, что мой: сам Господь мне его послал. Тому теперь целых двадцать годов, как принесла его, в самый Троицын день, река, что тёмный бор огибает".
   А всадник-то был царь Дадон. Он опять охотился и заехал нечаянно в то село, где жил Глеб. Призадумался он, как увидал, что жив ребёнок, которого он утопить велел. Испугался, как бы в самом деле сын лесничего не женился на его царевне, и говорит он Глебу:
   "Я царь этой страны, и хотелось бы мне послать твоего парня в мой дворец -- грамотку отнести царице, потому, я кое-чем распорядиться хочу".
   Поклонился ему Глеб в ноги и говорит: "Как твоей милости угодно будет: мы рады тебе служить".
   Написал царь грамотку, запечатал своей царской печатью и приказал Богдану отнести её у царице. А в грамотке было написано: "Прикажи тотчас схватить моего посланного и отрубить ему голову. Я приеду домой через три дня. Чтоб приказание мое было исполнено".
   Взял Богдан грамотку, положил к себе в шапку и пустился в путь-дорогу. К ночи попал он в лес дремучий и заплутался в нём. Не пил он, не ел целый день, и совсем умаялся. Вдруг видит он: стоит перед ним избушка на курьих ножках. Богдан постучался. Отпер ему старичок старенький, весь сгорбленный, лицо у него с кулак, и борода седая, по колена. Как увидал он Богдана, так и говорит ему: "Здорово, крестник, уж я давно тебя жду".
   Богдан ему поклонился: "Коли ты мне, -- говорит, -- точно отец крестный, так дай ты у себя отдохнуть".
   Вошли они в избушку. Стал его старичок расспрашивать, откуда он и куда держит путь. Напоил он его, накормил и уложил спать. Как уснул Богдан, так вынул старичок из его шапки царскую грамотку, а сам вложил другую. А в той грамотке написано было: "Прими ты с почестью моего посла, и его тотчас обвенчай на нашей дочке. Я приеду домой через три дня; чтоб моё приказание было исполнено".
   На другой день встал ранёхонько Богдан. "Спасибо тебе, -- говорит, -- крёстный, за твою хлеб-соль, а теперича мне пора в путь".
   Пришёл он во дворец и подал грамотку царице. Прочла она её и приказала царевну позвать. А была та царевна красавица писаная: коса у неё чёрная, что вороново крыло, а сама она бела, что пена морская, а румянец вовсю щёку, что маков цвет. Женихов было у неё счётно-несчётно, да ни за кого она не шла. "Не любо мне, -- говорила, -- расстаться с девичьей жизнью, чтоб идти за немилого. А суженого и конём не объедешь. Кто мне полюбится, значит, за того и пойду".
   Как взглянула она на Богдана, так и полюбился он ей. А в нём-то сердце забилось, словно пташка в клетке, и подумал он: кабы она не царская дочка была, сказал бы я ей: "Люблю я тебя, красна девица, полюби и ты меня, а не будешь ты моей женой, так и свет Божий мне не мил".
   Гладят они друг на дружку и не наглядятся. А царица и говорит дочке: "Вот твой суженый-ряженый, дитятко моё родимое. Приказал царь, наш батюшка, чтоб я тебя с ним повенчала". Упали они оба к царице в ноги, благословила она их, приказала Богдана нарядить в атлас да в бархат, и повела их к венцу.
   Как приехал царь, да узнал, что дочка обвенчана, очень он прогневался и стал царице выговаривать: "Так ли ты, говоришь, моё приказание исполнила?"
   А она говорит: "Как ты, царь-батюшка, изволил ко мне писать, так я и исполнила. Вот и грамотка твоя у меня цела".
   Взглянул царь на грамотку и подивился, видит: почерк словно его, и печать его царская лежит, а написано совсем не то, что он писал. Стал он расспрашивать Богдана, а Богдан говорит: "Видит Бог, я не виноват. Недоброе дело -- чужую грамотку подменивать, и я отродясь того не делывал, опять же я не об двух головах". И рассказал он царю, как он путь ко дворцу держал, и как ночевал у своего отца крёстного.
   "Должно быть, он-то, старый, и подшутил надо мной такую шутку, -- подумал царь, -- хотел он на своём поставить; так и я же поставлю на своём". И говорит он Богдану: "Сам ты видишь, что тебе не подобает быть мужем царской дочки, стало, ты должен такую честь заслужить: покажи ж ты свою доблесть, покажи свой ум-разум. Достань ты мне три волоса с головы Деда-Всеведа: зашью я эти три волоса в ладанку и буду их на груди носить. Кто носит на груди эти три волоса, тот всё ведает, и то даже ведает, чего слухом не слыхивал и глазом не видывал. А если ты мне этих трёх волос не добудешь, значит -- не заслужил ты моей царевны, и сюда уж назад не приходи, а ступай себе назад в своё село, и сиди век за сохой да за заступом".
   И думал про себя царь: "Не отыщет он Деда-Всеведа, потому никто его ещё отыскать не мог, и вернётся он назад в своё село". А Богдан поклонился ему и говорит: "Рад, государь-батюшка, тебе службу сослужить". Простился он с женой, заказал ей не кручиниться по нём, а Богу молиться, и пустился он в путь-дорогу.
   К вечеру пришёл он в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: "Куда ты, добрый молодец, путь держишь?". А Богдан говорит: "Иду я к Деду-Всеведу". И говорит ему царь: "Сослужи ты мне и моему народу службу: была у нас яблонька, яблонька не простая, а с золотыми яблочками, и от этих яблочек получал болящий исцеление, а старец молодость. Да перестала та яблонька плоды давать, и корень у неё сохнет. Спроси у Деда-Всеведа, как бы этому горю пособить".
   Поклонился ему Богдан и говорит: "Рад твоей милости и твоему народу послужить", и пошёл он дальше. Шёл он, шёл, приходит он в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: "Куда ты, добрый молодец, путь держишь?" А Богдан говорит: "Иду я к Деду-Всеведу". И говорит ему царь: "Сослужи ты мне и моему народу службу: был у нас чудный колодец -- кто воды из него пил, тот всякое горе забывал. Да иссохла вода в том колодце. Спроси ты у Деда-Всеведа, как этому горю пособить".
   Поклонился ему Богдан и говорит: "Рад я твоей милости и твоему народу послужить", и пошёл он дальше. Шёл он, шёл, пришёл в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: "Куда ты, добрый молодец, путь держишь?" А Богдан говорит: "Иду к Деду-Всеведу". И говорит ему царь: "Сослужи ты мне и моему народу службу: родилась у нас пшеница, пшеница не простая, анна каждом стебельке было по десяти, да по пятнадцати колосьев. Да пропали у нас семена той пшеницы. Спроси ты у Деда-Всеведа, как этому горю пособить".
   Поклонился ему Богдан и говорит: "Рад твоей милости и твоему народу послужить", и пошёл он дальше.  Шёл он, шёл и пришёл к высокой горе, и видит: на той горе стоит хрустальный дворец и горит весь, словно в огне при солнечных лучах.
   "Уж не здесь ли живёт Дед-Всевед? -- думает Богдан. -- Не знаю, правда ли, нет ли, а ходит о нём в народе молва, что выстроил будто он себе хрустальный дворец: надо спросить". И пошёл он к дворцу. Перед ним золотые двери распахнулись сами собой, и он вошёл. Видит он: среди богатой палаты, убранной алыми тканями и самоцветными камнями, сидит старушка старенькая, вся сморщенная, а одежда на ней соткана из разных колосьев да из трав. Поклонился ей Богдан и говорит: "Здравствуй, бабушка, кА назвать тебя -- не умею, поведай ты мне, Бога ради, где живёт Дедушка-Всевед". А она ему говорит: "Ночь он здесь ночует, а днём по ясну небу ходит: ведь Дед-Всевед -- солнышко красное, а я его мать, Земля -- всем кормилица. Как обойдёт он свой путь, так умается и придёт на ночь ко мне на колени отдохнуть. Лишь сойдёт он с неба ясного, так и темно на дворе станет. А тебе, добрый молодец, дело, что ль, до него какое?"
   Поклонился опять ей Богдан, говорит: "Точно, дело у меня до него есть, до твоего сынка, солнца красного. Помоги ты мне, Земля -- всем кормилица, дело это справить". И рассказал он ей, как и зачем его тесть прислал, и как три царя просят Деда-Всеведа пособить их горю. Говорит ему Земля -- всем кормилица: "Хорошо, добрый молодец, я тебе это дело слажу. А ты теперича спрячься: сын мой скоро придёт. Он, пожалуй, и добрый, для того он и ходит день-деньской по небу, чтобы вас всех пригревать, а вам, людям, встречаться с ним вблизи не можно. Он и сам не рад, а своими лучами вас насквозь прожжёт. Стоят у меня за печкой чаны золотые: сядь на пол, а я тебя одним чаном покрою,  и дырочку в нём просверлю, чтоб тебе всё было видно и слышно".
   Только успела она его накрыть чаном, да дырочку в чану просверлить, как раздвинулась хрустальная стена, и вкатился в комнату Дед-Всевед. Волосы и борода были у него длинные-длинные, так что всего покрывали и огнём горели. Вся комната осветилась, словно от пожара вспыхнула, и Богдан глаза закрыл от такого света.
   "Ну, мать, -- говорит Дед-Всевед, -- исходил я свой путь: пора мне отдохнуть и месяцу светлому место уступить, чтоб и он погулял по небу". Сел он на пол, прилёг головой на колени матери и стал засыпать. Да как стал он засыпать, так свет от него начал помаленьку пропадать. Старушка всё сидит -- не движется, чтоб его не разбудить, и лишь только заснул он совсем, видит Богдан, что вырвала она у него волос из головы. Открыл он глаза, да и спрашивает: "На что ты меня, мать, разбудила?"
   А она ему говорит: "Сынок ты мой родимый, это я, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудный видела".
   "А какой же ты сон видела?"
   "Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: была у них яблонька, яблонька не простая, а с золотыми яблочками, и от этих яблок получал болящий исцеление, а старец молодость. Да перестала та яблонька плоды давать, и корень у неё сохнет, и не знают они, как этому горю пособить".
   А он е в ответ: "Змея подъедает корень той яблоньки, надо убить змею, и яблонька опять даст плод". И заснул опять Дед-Всевед. Лишь только он заснул, выдернула у него старушка второй волос из головы. Открыл он глаза: "На что ты меня, мать, разбудила?"
   А она ему говорит: "Сынок ты мой родимый, это, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудесный видела".
   "А какой же ты сон видела?"
   "Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: был у них чудный колодец, кто воды из него пил, тот всякое горе забывал, да иссякла вода в том колодце, и не знают, как тому горю пособить".
   А он ей в ответ: "Жаба заползла к самому источнику того колодца и не даёт ходу воде. Надо дорыться до источника, убить жабу, и вода опять побежит". И заснул опять Дедушка-Всевед. Лишь только он заснул, выдернула у него старушка третий волос из головы. Открыл он глаза, да и спрашивает: "На что ты меня, мать, разбудила?"
   А она ему говорит: "Сынок ты мой родимый, это я, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудный видела".
   "А какой же ты сон видела?"
   "Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: родилась у них пшеница, пшеница не простая, а на каждом стебельке по десяти, да по пятнадцати колосьев было. Да пропали у них семена той пшеницы, и не знают они, как этому горю пособить".
   А он ей в ответ: "Пускай царь-государь того города прикажет поднять половицу в своей опочивальне. Живёт там под полом белая мышка, и счётно-несчётно она себе тех зёрен натаскала. Даты меня, мать, больше не буди: того и гляжу, что Заря-сестра проснётся и меня на небо вызовет". И заснул опять Дед-Всевед.
   Лишь только прошлась по небу заря румяная, так проснулся Всевед и тряхнул золотыми волосами. Раздвинулась перед ним хрустальная стена, и он выкатился из комнаты. Тогда старушка выпустила Богдана из-под чана золотого и отдала ему три волоса, что выдернула из головы сына. Богдан обещался ей, что будет за неё век Бога молить, и пустился в дорогу. Как пришёл он в город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу, так повели его прямо в царский дворец.
   "Какие ты мне вести принёс?" -- спрашивает царь.
   "Вести, -- говорит Богдан, -- добрые: приказал Дедушка-Всевед поднять половицу в твоей опочивальне. Живёт там белая мышка, и натаскала она себе ваших зёрен счётно-несчётно".
   "Ну, спасибо, -- говорит ему царь. -- Хочу тебя наградить за твою службу. Отнеси ты гостинец жене своей, коли ты женат, либо суженой, коли жениться собираешься". И подарил он ему жемчужное ожерелье -- диво дивное, в триста зёрен, а зёрна-то -- в крупный орех. Поблагодарил его Богдан и пошёл в другой город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу. Повели его прямо в царский дворец.
   "Какие ты мне вести принёс?" -- спрашивает царь.
   "Вести, -- говорит Богдан, -- добрые: приказал Дедушка-Всевед дорыться до источника вашего колодца -- сидит там жаба и не даёт хода воде. Нужно убить жабу, и вода опять побежит".
   "Ну, спасибо, -- говорит царь. -- Хочу я тебя наградить за твою службу". И велел он ему подвести двенадцать коней вороных и навьючить их мешками, набитыми золотом.
   Поблагодарил его Богдан и пошёл в третий город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу. Повели его прямо в царский дворец.
    "Какие ты мне вести принёс?" -- спрашивает царь.
   "Вести, -- говорит Богдан, -- хорошие, приказал Дед-Всевед, чтоб велел ты окопать вашу яблоньку, потому змея подточила её корень. Надо убить змею, и яблонька даст опять плод".
   "Спасибо, -- говорит царь. -- Хочу я тебя наградить за твою службу", и велел он ему подвести двенадцать коней белых, что лебеди, и навьючить их мешками, набитыми серебром. Поблагодарил его Богдан и пошёл в город царя Дадона.
   Лишь подошёл он к городским воротам со своими конями, так побежал за ним народ. Услыхал царь смятение большое на улице, и вышел он на крыльцо, посмотреть, что случилось. Как увидал он Богдана: "Здорово, -- говорит, -- знать, не с пустыми руками ты ко мне пришёл".
   "Нет, государь-батюшка, не с пустыми руками: послал мне Господь много добра, а тебе бью я челом тремя волосами Деда-Всеведа".
   "Молодец! -- говорит царь. -- Ну, уж видно, на роду у тебя написано, что ты будешь мужем моей царевны. А я супротив тебя виноват и хочу покаяться в моём грехе перед Господом Богом, перед честными  людьми, и перед тобой самим, зятёк дорогой". И рассказал царь, как двадцать годов перед тем велел он его утопить, да не допустил Господь такого греха, и как приказал ему голову отрубить, да опять Господь его спас.
   "А теперича, -- говорит царь, -- пошли ты гонца в тёмный лес к твоему отцу-лесничему, да другого гонца к Глебу и к его жене, и прикажи ты им сказать, что царь-де шлёт вам свой поклон и велел вас звать в свой дворец попировать".   
   На другой день приехали лесничий, да Глеб с женой. Встретил их царь на крыльце со своей царицей, да с молодыми, и радовались они все радостью великой, и задал царь Дадон пир на весь мир.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru