Новосильцева Екатерина Владимировна
Благовещение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Т. ТОЛЫЧЕВА (Е.В. НОВОСИЛЬЦЕВА)

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

(Повесть)

I.

"Уж верба вся пушистая
Раскинулась кругом,
Опять весна душистая
Повеяла крылом..."

   Весна! Весна! Уж чирикают и прыгают птички по обнажённым ещё веткам палисадников, и последние остатки грязного снега быстро тают на Московских улицах под тёплыми лучами солнца. Курчавые щенята пьют в ручьях около сухих уже тротуаров, дворовые ребятишки выбегают за ворота в праздничных рубашках; а старички, покинув лежанки, сидят на лавках около ворот и отогреваются на солнце. Приободрился и принарядился весь православный люд... Приветствуют весну и празднуют Благовещение.
   Но не везде весело, не везде радостные лица. Войдём в небольшую комнату одного из тех скромных, одноэтажных домов, которыми так богата Москва. Тут темно и душно. Окна завешаны густыми занавесками; лишь лампада, горящая перед кивотом, озаряет комнату своими безжизненными лучами. В углу стол, установленный аптечными склянками, а на кровати спит старушка, и её бледное лицо хранит следы долгих страданий. Всё тихо в комнате; молчит даже птичка, сидящая в клетке и напуганная долгой ночью. Чуткое ухо могло бы лишь уловить тихое дыхание больной и однообразный тик-тик карманных часов, лежащих на столе между склянками, либо слабое жужжание мухи, которая бьётся об окно.
   Вдруг больная приподняла голову, протянула руку к колокольчику и позвонила.
   Дверь скрипнула, и молодая красивая женщина вошла в комнату, остановилась у кровати и нежно поцеловала руку старушки.
   -- Бабушка, -- сказала она, подавая ей просвиру, -- я только что от обедни, и вынула просвирку за ваше здоровье. Как вы сегодня, родная?
   -- Словно легче, дышать свободнее, Маша. Спасибо, душенька.
   Старушка (её звали Настасья Ивановна) хотела разломить просвиру, но руки её были так слабы и худы, что Маша должна была прийти ей на помощь.
   -- Позови Дашу, Машенька, -- проговорила она. -- Попробую встать да в кресло сесть. А вы меня приоденьте для Божьего праздника. Да и комнату поубрать можно.
   Маша была дочь её единственного и уже давно умершего сына. Она была замужем и ежедневно навещала любимую бабушку.
   -- Сейчас уберём комнату, -- сказала она, обрадованная, что бабушке лучше. -- Даша!
   И комната преобразилась в один миг. Старушку посадили в большое кресло и нарядили в дикую блузу и кисейный чепец. Её худое лицо казалось вылитым из воска под широкими складками его оборки.
   -- Не привёл меня Бог быть у обедни сегодня, -- промолвила она.
   -- За вас много молельщиков, бабушка, -- ответила Маша.
   И действительно, кому отказала когда в помощи Настасья Ивановна? Кому не сумела она сказать ласкового слова? К кому, коли не к ней, обращались сироты и бесприютные? Зато умирала она не одна, и не купленные попечения и уход услаждали её последние дни. Дружеские лица менялись около её постели, дружеский голос отвечал постоянно на её голос.
   -- Хорошо бы снять занавески с окон да форточку открыть, -- сказала она. -- И я бы весенним воздухом подышала, да на свет Божий бы взглянула!
   Даша отдернула поспешно занавесы и отворила форточку. Лишь только солнце заиграло весело на полу и на стенах, и пахучая струя оживила спальню свежим током, птичка, сидящая в клетке, обрадованная светом и воздухом, громко запела.
   -- Вишь, как поёт! -- заметила Настасья Ивановна, принимаясь за чашку чая, принесённую Дашей. Наскучило ей, бедняжке, в темноте-то сидеть. Слушай, Маша, выпустим её на волю ради праздника!
   -- И то, бабушка! -- весело отозвалась Маша. Она подошла к клетке и, отворив дверцу, прибавила:
   -- Ступай! Молись и ты за бабушку!
   Птичка прыгнула не торопясь на самый порог своей тюрьмы, повернула головку и чирикнула, как будто не доверяя ещё своему счастью, потом вдруг порхнула в открытую форточку, заголосила и взвилась к синему небу.
   -- Вот она Бога за вас и помолит, -- сказала Даша.
   -- Да полноте вы! Заладили, что все должны за меня Бога молить! За какие это добродетели?..
   -- Про то мы знаем, -- подумала Даша, собирая со стола чашку и блюдечко с вареньем.
   Бабушка и внучка остались вдвоём.
   -- Маша, -- сказала старушка, -- указывая на небольшую шкатулку, которая стояла на столике в углу комнаты, -- подай мне шкатулку и отопри её.
   Когда шкатулка была отперта, Настасья Петровна вынула из неё запечатанный пакет.
   -- Друг мой, -- сказала она, -- я хочу отпраздновать Благовещение в последний раз; до будущей весны мне не дожить. Хотелось бы мне выкупить какого-нибудь бедняка из тюрьмы. Пусть ему будет памятен этот день! Поезжай-ко с Богом в тюрьму.
   Слёзы быстро набежали на ресницы молодой женщины. Она приняла деньги, поцеловала молча руку старушки и поехала.
   Когда после долгой езды кучер, проехавши мимо Иверской часовни, остановил лошадей, Марья Петровна позвонила у квартиры смотрителя долговой тюрьмы, с которым была знакома. Она спросила у него, в чью пользу употребить привезённые ею деньги, и он отвечал, что есть старик, которого надо бы выкупить, если кто хочет сделать доброе дело, рассказал вкратце историю бедняка, а мы передадим её подробнее читателю.
   

II.

   Максим Максимыч Бабаев сидел в воскресный день за утренним чаем.
   Чай разливала его родная племянница и воспитанница, Варя -- и в тот день Варе минуло 21 год. Хорошенькая была она девушка, нечего сказать, и недаром Максим Максимыч гордился ею. Когда Варя попала к нему в руки после смерти своих родителей, ей было всего года три. "И смотреть-то не на что, -- говорили об ней знакомые Максима Максимыча, -- и худа-то, и бледна-то, и смугла. В чём душа живёт?.."
   Посмотрите-ко, как её выхолил, вырастил, взлелеял Максим Максимыч! Он ходил за ней как родная мать и холостяком остался, чтобы посвятить всю жизнь Варе. Варя да Варя, только, бывало, от него и слышишь.
   Варя принарядилась в день своего рождения. На ней ловко сидело летнее кисейное платье, белое, как снег -- подарок Максима Максимыча. Он тайком от Вари заказал его портнихе, которая учила её своему ремеслу. Молодая девушка обвила красной лентой свой стройный стан, а волос своих она ничем не украсила; они были так черны и густы, что и в украшениях не нуждались... "Варя свежа, как цветочек, и очень недурна собой, -- говорили теперь об ней, -- а главное, она добрая, честная, любящая девушка".
   -- А ты так и не угадала, что я платье то заказал Агафье Петровне? -- сказал Максим Максимыч в десятый раз.
   -- Нет, дядя, да нет же, голубчик, не угадала, -- отвечала в десятый раз Варя. -- Проснулась сегодня, слышу -- благовестят: уж не у нас ли в приходе? Ах! Думаю, проспала! Вскочила с постели, да вдруг и вижу -- платье-то лежит на стуле. Я так и ахнула! Агафья Петровна, вишь, какая хитрая, хоть бы вид подала, что ты ей платье заказал для меня!
   -- Ну, ну, ну!.. Ну, хорошо! Варя, а может, я тебе ещё сюрприз приготовил... А? -- и Максим Максимыч рассмеялся. -- Угадай!
   -- Сюрприз ещё! Не угадаю! -- отозвалась Варя.
   -- Угадай!
   Варя обвела глазами комнату, как будто обещанный сюрприз таился в каком-нибудь углу. Комната, в которой пили чай, была так же грязна и бедна, как и другие в доме. Их не поправляли с давних времён, и Максим Максимыч состарился в этих стенах. Изорванные обои выцвели; когда-то выкрашенный пол облупился и пестрел, а потолки давно почернели. Несмотря на заботы Вари, не было возможности смыть и счистить грязь, наложенную годами на бедный домик чиновника. Варю нередко сокрушала вся эта обветшалость и неопрятность. Заштопывая ситец, которым были обиты стулья и кресла, или, подклеивая крахмалом клочки обоев, милая девушка часто думала:
   -- Когда я буду хорошей портнихой, то заработаю денег и всё здесь переменю: и ситцу куплю, и пол велю выкрасить, чтоб дяде было весело на всё смотреть. Он, мой голубчик, ничего не жалеет для меня; я же его утешу на старости лет. Но когда-то ещё это будет! -- заключала она со вздохом.
   -- Сюрприз! -- повторила она, озираясь. -- Говори скорей, дядя, не мучь!
   -- Угадай, -- промолвил опять Максим Максимыч.
   Но угадать было мудрено. Чем не баловал Максим Максимыч свою Варю? Ребёнком она не нуждалась в игрушках, а теперь, по заботливости дяди, не нуждалась ни в книгах, ни в нарядах. Несколько раз летом он нанимал в праздничный день извозчика и возил её за город.
   -- В Сокольники поедем! -- воскликнула она, подумавши немного.
   -- В Сокольники поедем, это само собой... -- не выдержав более, Максим Максимыч продолжал:
   -- Дом хочу переделывать; пока жильца-то у нас нет, вот что: сегодня за деньгами к Михайлу Семёнычу пойду.
   Надо сказать, что Максим Максимыч любил свой домик, как мы любим старого друга, с которым привыкли делить и грустные и светлые впечатления. Одну половину он отдавал внаймы, а в другой прожил без малого тридцать лет. Он думал с умилением, что докончит свой век в этих маленьких комнатках, и что после его смерти каждый уголок будет напоминать о нём Варе. Недавно он заметил, что крыльцо дома непрочно, призвал подрядчика, которому поручил кстати осмотреть и всё строение. Оказалось, что дом требует значительных поправок. Подрядчик сделал смету и решил, что если строить прочно и хорошо, дело будет стоить около восьми сот рублей.
   Максима Максимыча в жар бросило. Легко ли -- восемь сот рублей! Однако, он понимал, что делать было нечего, что с каждым годом дом всё более и более придёт в упадок, и что придётся, пожалуй, его продать, потому что поддержать будет нечем. Максим Максимыч не спал всю ночь, всё думал и считал.
   -- Ну, что же, переделывать, так переделывать, -- заключил он. -- Бог не без милости. Пойду к Михайлу Семёнычу, расскажу о своём горе, он мне в деньгах не откажет. Авось, я с ним поквитаюсь через год.
   Ему приходилось иногда хлопотать в судах по чужим делам, и за свои труды он получал приличное вознаграждение.
   -- Может, частная работа навернётся, -- думал он, -- да жилец попадётся надёжный: на чистенькую квартиру охотники скорей найдутся. Да вот ещё Потап Потапыч обещал скоро отдать двести рублей, что я Варе на приданое накопил, опять же можно жить поэкономнее. Непременно управимся. А Михаил Семёныч, я знаю, не откажет, он сам сколько раз предлагал мне денег.
   

III.

   Варя вскочила со стула и захлопала от радости в ладоши.
   -- Дядя! Дядя! -- повторяла она. -- Уж как я рада! А Михаил Семёныч тебе даст денег. Он такой добрый. Ступай скорей! А то, пожалуй, не застанешь. Как же у меня всё будет чисто, светло! -- продолжала она болтать, подавая трость и шляпу Максиму Максимычу. -- Я повешу на окна новые кисейные занавески. Сама буду всё чистить и прибирать... Ступай, дядя, ступай!
   Михаил Семёныч Дыбников был старый купец лет шестидесяти. Черты его лица поражали своей старческой красотой, и его осанка и вся наружность вообще бросалась в глаза и внушала с первого взгляда доверчивость и почтение. Ходил он медленно, важно, смотрел ясным взглядом, и часто поглаживал белой, мягкой рукой окладистую седую бороду. Он овдовел в молодости, и всё его семейство состояло из него самого и единственного его сына. Но рассказывали, что не в отца пошёл Андрей Михайлович, и что он успел уже причинить много горя старику... Сам Михаил Семёныч говорил о нём редко и неохотно.
   -- Максим Максимыч! -- воскликнул он, и его крупные губы улыбнулись приветливо и добродушно, как только Бабаев переступил через порог его комнаты. -- Как поживаете? Что давно вас не видать? Эй! Чаю! -- крикнул он прислуге.
   -- Пил сейчас, Михаил Семёныч.
   -- Ещё напьёмся! Ведь чай не палка. Варя ваша в добром ли здоровье?
   -- Слава Богу, почтение вам свидетельствует, Михаил Семёныч.
   -- Спасибо ей. Уж девушка! Нечего сказать, и скромница, и богомольная; и цветёт, как маков цвет! Послал тебе Бог утешение на старость, Максим Максимыч. Знать, ты того достоин.
   Он замолчал, и выражение грусти изобразилось в его светлом взоре. Максим Максимыч понял, что он думал о своём сыне, и не решался прервать молчание.
   Михаил Семёныч сидел в большом кресле, недалеко от угольного шкафа с образами, перед которыми день и ночь теплилась лампада. Он повернул голову к образам и сказал:
   -- Бог знает, кого наградить, кому испытание послать. Да будет Его святая воля! Мало ли что у меня было на уме? Варя твоя уж невеста. Найди ей хорошего, честного мужа... Ну, что? -- спросил он вдруг, очевидно, с целью переменить разговор. -- Как поживаете? Квартира ваша сдана ли?
   -- Не сдана ещё, -- отвечал Максим Максимыч, -- да это бы ещё не беда, без жильца не останемся, а мне Бог послал новую заботу, и я пришёл к вам челобитчиком. Выручите: только на вас и надежда.
   -- С нашим удовольствием, с нашим удовольствием, -- вызвался Михаил Семёныч.
   Максим Максимыч рассказал о своих заботах, спросил, не одолжит ли его Михаил Семёныч нужными для постройки деньгами, и обещался их возвратить через год. Он прибавил, что заплатит проценты.
   -- Деньги берите, а уж насчёт процентов, -- отвечал Михаил Семёныч, -- Бог с вами! На что они мне? С таких денег я почитаю, что грешно брать проценты. Не для того Господь благословил мою торговлю, чтоб я честных людей притеснял.
   -- Помилуйте, Михаил Семёныч...
   -- Да сделайте ваше одолжение. За что нас обижаете? Извольте получить.
   И на этом слове Михаил Семёныч встал, вынул из бюро толстую пачку ассигнаций и отсчитал восемь сотенных бумажек.
   Добрый Максим Максимыч хотел было выразить на словах свой восторг и благодарность, но слов он не нашёл, и обнял со слезами на глазах своего кредитора.
   -- Вексель завтра же вам представлю, Михаил Семёныч.
   -- Не нужно! Вздор! Нечего тратиться на гербовую бумагу.
   Но Бабаев был человек аккуратный и на другой же день принёс ему годовой вексель, замечая, что он принятого порядка уклоняться не приходится.
   

IV.

   Варя была хорошая хозяйка, она вставала ранним утром, заплетала волосы, одевалась наскоро и шла в кухню.
   -- Параша, -- говорила она кухарке, -- пожалуйста, чтоб подливка к печёнке была приправлена луком: дядя это любит. Не забудь.
   И она осматривала провизию, только что принесённую с рынка, хвалила или журила Парашу и, давши ей свои наставления насчёт обеда, пила чай с дядей. Как скоро принимали самовар, Максим Максимыч уходил на службу, а у Вари было своё дело.
   Рядом почти с Максим Максимычем жила её крёстная мать, Агафья Петровна, добрая и честная женщина. Она была искусная портниха, содержала маленький магазин, и Варя просиживала у неё целое утро за иголкой... Агафья Петровна любила и баловала свою крестницу, да и мудрено было не любить милой девушки, трудолюбивой, как пчёлка и весёлой, как козочка. Её болтовня, задушевный смех и звонкая песня оживляли кружок её молодых подруг. Иногда рассказывала она им сказки, слышанные в детстве от дяди, или прочитанные ею повести, а между тем, её иголка быстро двигалась, и работа спорилась на диво в её руках.
   Когда был решён великий вопрос о перестройке дома, Варя перебралась к крёстной матери, и Максим Максимыч принялся живо за дело. Нужные материалы были скоро закуплены, и работа закипела. Плотники, печники, штукатуры хлопотали наперерыв друг перед другом. Максим Максимыч в часы, свободные от службы, надзирал сам за работами, а Варя прибегала то и дело от Агафьи Петровны и смотрела очарованными глазами на обновлённые рамы, на вычищенные двери, на выкрашенные полы. Не прошло и двух месяцев, и маленький дом был отделан, как игрушка, словно по щучьему велению. В день Успения Божией Матери Максим Максимыч отслужил молебен в своём новом жилище и не мог достаточно насмотреться на светлые, красивые, вновь обклеенные комнаты с поновлённой мебелью, со свежими кисейными занавесками и цветами на окнах. Варя суетилась, переходя из комнаты в комнату, ставила и переставляла столы, кресла, стулья. Максим Максимыч любовался и ею и своей квартирой, и казалось ему, что ни один царь не обладал такими сокровищами. Можно было подумать, что ему подарили Александрийский дворец. Но при Александрийском дворце есть сад. Так что же? За Максим Максимычем дело не станет, давай-ко и он разобьёт у себя сад, хоть, по правде сказать, и меньше Александрийского, но всё-таки сад. И вот он в Воскресенье, вдвоём с Варей проводит дорожки и сажает кусты малины и душистого жасмина и обводит их аллеей акаций.
   -- Варя выйдет замуж, -- мечтал он, -- и детям её будет, где побегать.
   С особенной заботливостью убирал он Варину комнату. Эта небольшая комната была тепла, светла, о двух окнах, выходящих в сад. Над Вариной кроватью висел кивот с образами, а у другой стены, против кровати, стоял маленький шкаф с книгами. Максим Максимыч купил его у Сухаревой Башни за дешёвую цену и сам покрыл лаком. Варя, бывши ребёнком, любила читать, и теперь ещё в свободные часы перечитывала с наслаждением Робинзона Крузо, романы Загоскина и другие книги, подаренные дядей. Вот она, бывало, сядет у окна, любуется своим шкафчиком и мечтает:
   -- Теперь я скоро совсем уж выучусь кроить, и тогда я выпишу модный журнал и буду наряжать московских щеголих. Буду я шить вот здесь у окна... А по праздникам можно будет читать, да ещё и купить несколько книг. А дяде тогда я скажу: отдохни, дядя, ты трудился всю жизнь и ни в чём мне не отказывал; теперь очередь за мной. Я буду трудиться и баловать тебя.
   И сердце её обливалось радостью.
   

V.

   Но светлые дни Вари и Максим Максимыча должны были смениться целым рядом тёмных дней. Все его надежды на получение денег пропали одна за другой. Хорошенькая квартира осталась пуста, должник, обещавший возвратить занятые у Максима Максимыча двести рублей, разорился и отказался наотрез от платежа; а на службе вышла неприятность, вследствие которой Бабаев был вынужден подать в отставку.
   А подходил уже срок возвратить занятые деньги на перестройку дома. Максим Максимыч знал, что Михаил Семёныч не откажет ему в отсрочке, но совестно было нашему герою, что он не мог вовремя расквитаться с долгом. Однако, делать было нечего, он явился к Михаилу Семёновичу и, конфузясь и запинаясь, изложил ему свою просьбу. Старик рассмеялся.
   -- Или я обеднею, что вы не в срок отдадите 800 рублей, -- сказал он. -- Да Бог с вами! Хоть через десять лет расплатитесь!
   И с его лёгкой руки дела пошли опять на лад. Максим Максимыч стал хлопотать о месте и о надёжном жильце, и ему обещали и жильца и место. Он приободрился и пошёл на радости сообщить утешительные известия Михаилу Семёновичу, который принимал самое искреннее участие в его невзгодах. Подходя к дому старика, он увидал, что весь двор уставлен экипажами, между тем, как целая толпа народа теснится у ворот. Он остановился и спросил, не без инстинктивного страха, что случилось.
   -- Панихида идёт, -- отвечали ему.
   У него позеленело в глазах.
   -- По ком панихида? -- спросил он нетвёрдым голосом.
   -- Хозяин помер. А вы нешто не знали? И болел-то всего недельку, сердечный. Куда-то, вишь, ездил, да простудился. Известное дело, человек не молодой: долго ли до греха.
   -- Похороны-то, должно быть, богатеющие будут? -- заметил другой.
   Но Максим Максимович их не слушал. Известие об этой смерти, так неожиданно, так грубо ему объявленное, до того его поразило, что он долго опомниться не мог и стоял неподвижно на своём месте, как человек, ошеломлённый ударом молота по голове. Наконец, он утёр слёзы, которые струились бессознательно по его щекам, и вошёл в дом. Панихида отошла, и комната, куда было вынесено тело, уже опустела. Максим Максимович остановился у дверей, положил с плачем земной поклон, потом подошёл и устремил свой взор на лицо покойника. Смерть пощадила его красоту. В его чертах поражало светлое, ясное выражение человека, которому грезятся во сне самые чудные образы; побледневшие губы ещё улыбались. Максим Максимыч долго не мог оторвать от него своего взгляда, но глухое рыданье, раздавшееся за ним, заставило его обернуть голову.
   -- Иван Игнатьевич! -- сказал он, подходя к старому приказчику Михаила Семёновича.
   -- Привёл меня Бог дожить до такого горя, -- промолвил, всхлипывая, Иван Игнатьевич, -- да, авось, ненадолго я с ним простился.
   -- А что Андрей Михайлович?
   -- Ничего... Что ему делается! Наследство достаётся...
   Они оба говорили вполголоса, чтобы не нарушить святыни смерти, и оба вздрогнули, когда дверь шумно отворилась, и Андрей Михайлович вскрикнул громким голосом:
   -- Хоть бы вы, право, сюда заглянули, Иван Игнатьевич; с этими мошенниками не сговоришь: триста целковых за покров просят! Грабёж как есть! Пожалуй, что Медынцев посходней будет. Максим Максимович, -- продолжал он, увидав Бабаева. -- Желаем здравствовать. Что, я чай, подивились, как узнали, что тятенька-то помер.
   -- Да, я был очень поражён...
   -- То-то-с, человек-то прах, как подумаешь. Да ведь и то сказать, не два же века жить. Тятеньке-то на днях бы все семьдесят стукнуло: нечего Бога гневить, довольно пожили. Так что ж, Иван Игнатьевич, не послать ли к Медынцеву?
   Максиму Максимовичу стало жутко от этих слов. Он принялся отыскивать свою шляпу.
   -- Куда же вы торопитесь, Максим Максимович? Сейчас закуску подадут, -- сказал Андрей Михайлович. -- Сделайте ваше одолжение, не побрезгайте хлеб-солью нового хозяина.
   Эти последние слова, сказанные с улыбкой самодовольства, возмутили окончательно Максима Максимовича. Он поблагодарил "нового хозяина", но отказался от угощения и побрёл домой.
   

VI.

   Варя и её дядя провожали до кладбища тело Михаила Семёновича, и первые дни после похорон были исключительно посвящены мысли о горестной утрате; потом Максим Максимыч подумал о векселе, подписанном им, и спросил себя с беспокойством, признает ли Андрей Михайлович отсрочку, обещанную его отцом. "Нет, каков бы он ни был, -- решил он после минутного размышления, -- он не сделает чёрного дела из такой безделицы. Есть же во всяком хоть немного совести. Ведь он был сам при моём последнем разговоре с его отцом".
   Однако эта мысль его смутно тревожила, и спустя несколько дней после похорон он поехал к Андрею Михайловичу. Сердце его сжалось, когда он вошёл в знакомый ему кабинет. Большие кресла, обтянутые чёрным сафьяном, стояли, как и прежде, около бюро, но в них покоилась уже не величавая фигура старика, а сидел Андрей Михайлович. Счётная книга была открыта перед ним, и он передвигал быстро костяшки огромных деревянных счётов. Видно было, что его сердце не сжималось при мысли, что все окружающие его предметы хранили ещё такие свежие воспоминания старого хозяина, которому служили столько лет. Тупой его взгляд не выражал ни грусти, ни смущенья.
   -- Я к вам по делу, Андрей Михайлович, -- сказал Максим Максимыч. -- Ваш покойный батюшка дал мне взаймы восемь сот рублей.
   -- Точно так-с. Вот и ваш вексель в этом бумажнике: от 20 июня, через шесть недель срок-с.
   -- Я знаю, что срок, да ведь Михаил Семёнович рассрочил мне платёж.
   -- Что же-с? На то ихняя воля была. Они были вольны в своём добре, а теперича, примером сказать, воля наша, и на рассрочку мы согласиться не можем.
   Максим Максимович изменился в лице.
   -- Ради же Бога, Андрей Михайлович, -- начал он опять, -- вам не большой ущерб дать мне хоть годок льготы, а мне теперь придётся разорить всё моё хозяйство, всё добро, которое я копейками накопил для бедной сироты. Ваш покойный батюшка этого бы не сделал, он почитал грехом бедных людей обижать.
   -- Что и говорить! Воистину тятенька -- царство им небесное, -- (и Андрей Михайлович перекрестился), -- были настоящий христианин.
   -- Так уж вы, Андрей Михайлович, по его обещанию, сделайте мне маленькую льготу. Не обижайте сироты.
   -- Никого я не обижаю-с, а только что своё добро требую. Вот вы говорите: небольшой мне ущерб будет, а, может, того не знаете, что тятенька (не тем будь помянут) много денег эдаким же манером по разным рукам рассовали. Они на этот счёт настоящего рассудка не имели. Может, мне теперича не придётся и третьей доли собрать, а расходы большие. Одни теперича похороны три тысячи стоили, как одну копейку. Так вот и потолкуйте.
   -- Бог видит, я сам бы радёхонек, да взяться нечем. Не будь мой домишка заложен в казну...
   -- Что ж? По очистке казённого долга, может, и на нашу сиротскую долю кое-что перепадёт.
   -- Я вам большие проценты заплачу, Андрей Михайлович -- дайте только отсрочку на два года -- хоть на один годик.
   -- Ведь эдак, пожалуй, и всякий отсрочку попросит, а мне, признаться, из такой безделицы и хлопотать-то не приходится. А больше ничего, как все эти деньги собрать, да пустить в оборот, так это дело. Извольте представить к сроку, а не то мы ко взысканию подадим. Тут и толковать нечего, только время даром тратить, а у меня, может, есть дела поважнее. Прощения просим-с.
   Он отвернулся и начал опять выкладывать на счётах и записывать. Наступило молчание. В комнате раздавался лишь стук костяшек, бегающих по стальным пруткам. Максим Максимыч, устремив глаза на пол, сидел неподвижно, как человек, к смерти приговорённый. Как! Неужели это правда?.. Неужели у него отымут всё... всё?.. И то, что он сам приобрёл тяжёлым трудом, и то, что ему досталось от родителей? Неужели ничто не будет пощажено? Ни зеркало в позолоченной раме, которое составляет лучшее украшение маленькой гостиной и предмет гордости Максима Максимыча, ни заветное бюро, которое он наследовал от отца, ни древние иконы, пред которыми так горячо молилась его мать, пред которыми он сам молился столько лет и Варю выучил молиться? И всё эти сокровища пойдут за бесценок, они не покроют долга, и тогда примутся за самый дом, и скоро явится на воротах вместо имени Бабаева имя нового хозяина. "Нет, этого не будет, -- думал Максим Максимыч, -- этого быть не может". Он не понимал, какими средствами он не допустит такой беды, но чувствовал, что не допустит её, что всё это быть не может. Какой-то хаос образовался в его голове... а костяшки всё постукивали, бегая по стальным прутикам. Наконец, Максим Максимыч решился на последнюю попытку.
   -- Андрей Михайлович! -- проговорил он.
   -- Что прикажете-с? -- спросил Андрей Михайлович, не оборачивая головы.
   -- Андрей Михайлович, не берите греха на душу...
   -- Да мои грехи не ваша забота-с. А об вашем деле вам уж сказано: или представьте деньги к сроку, или подам ко взысканию.
   И наступило ещё молчание; лишь костяшки застучали снова; Максим Максимовичем овладело совершенное отчаяние. "Нет, это невозможно", -- думал он опять. А между тем, ему казалось, что уж вывозят из его домика последнюю мебель, последнюю икону...
   -- Семьдесят три тысячи, восемьсот один рубль, восемь копеек, -- пробормотал Андрей Михайлович, продолжая считать.
   -- Один рубль восемь копеек, -- повторил бессмысленно Максим Максимович и думал между тем:
   -- Нет! Это невозможно, я этого не допущу. Но каким же способом не допустить? Ведь он подаст ко взысканию, через шесть недель подаст. -- И Максим Максимович всё смотрел на пол и повторял: "Один рубль восемь копеек..."
   Но вдруг он словно преобразился: лицо его приняло другое выражение, туманный взор прояснился; он вскочил со стула.
   Нет, ничто не пропало! Он всё спасёт, он не даст Вари в обиду Андрею Михайловичу, он сбережёт её добро. Но какой ценой? Ему всё равно.
   -- Слушайте, Андрей Михайлович, -- начал он громким и решительным голосом человека, сознающего свою силу -- силу, которой ничто сокрушить не может.
   Андрей Михайлович оторвался от своих счётов и повернулся невольно к нему.
   -- Я просил, я умолял вас дать мне отсрочку, вы не согласились: вы подадите ко взысканию?
   -- Точно так-с.
   -- А потом что будет?
   -- А то и будет-с, что деньги взыщут: авось всего-то вашего добра на восемь сот рублей наберётся, -- продолжал он с презрительной улыбочкой.
   -- А если не наберётся? Если ничего не окажется? Что тогда?
   -- А ничего не окажется, так в долговую вас попросим-с: кормовые внесём.
   -- Готовьте кормовые: я пойду в долговую.
   И он вышел из комнаты смелым и весёлым шагом того, кому удалось неожиданно овладеть сокровищем.
   

VII.

   На другой день он написал бумагу, по которой переводил законным порядком на Варю всё своё имущество.
   Пока он хлопотал в судах, составлял бумаги, торопил чиновников, он находился в каком-то лихорадочном состоянии, не дававшем ему времени опомниться. Одна мысль преследовала его постоянно: не пропустить срока, быть готовым к тюрьме. Но когда дело было окончено, когда он получил документы, по которым Варя была введена во владение его домика и движимого имущества, и он сказал себе, что надо с ней проститься и идти в тюрьму, сердце в нём дрогнуло. Он стал считать дни, которые проводил с Варей под своим уютным кровом. Чем светлей, чем красивей казался ему его домик, тем страшней и темней представлялась ему тюрьма. Но как ни тяжело ему было, он не забыл, что ему надлежало ещё исполнить долг честного человека, и на случай смерти написал к Варе прощальное письмо, которое начиналось следующими строками:
   "Я жил честным человеком, мой друг, и хочу таким умереть. Хотя Андрей Михайлович и требует с меня деньги, но я считаю, что я вправе оставить их ещё за собой, потому что получил их не от Андрея Михайловича, а от Михаила Семёныча, и он же дал мне отсрочку. Теперь же у меня ничего не осталось, и умри я в тюрьме, по закону Андрей Михайлович всё теряет. Если не станет меня, напиши тотчас вексель, года на три, и отдай его Андрею Михайловичу. Проценты ему плати законные: я мог у его покойного отца занять без процента, а у него не желаю. Зная тебя, и что ты всё честно исполнишь, я умру спокойно, когда б ни послал мне Господь смертный час".
   Он сумел до поры до времени всё скрыть от Агафьи Петровны и от бедной девочки; но срок платежа настал, Андрей Михайлович подал ко взысканию, и дело пошло законным порядком. Тогда Максим Максимыч, видя, что исхода нет, пошёл к Агафье Петровне, передал ей письмо своё к Варе и бумаги, купленные такой дорогой ценой, и всё рассказал. Старушка всплеснула руками.
   -- Голубчик мой, -- воскликнула она, между тем, как слёзы струились по её щекам, -- ведь этот злодей вас Бог знает сколько в тюрьме-то продержит. Уж я, разумеется, буду по грошам копить, да деньги-то большие.
   -- Спасибо, Агафья Петровна, да вы обо мне не отчаивайтесь. Ведь я на всё шёл. Главное, меня сокрушает Варя. Не оставьте её без меня: только на вас и надежда.
   Агафья Петровна обещала ему, что возьмёт Варю к себе и будет за ней смотреть, как за родной дочерью. Максим Максимович на то и рассчитывал.
   -- Бог вас не оставит, кумушка, -- сказал он ей дрожащим от слёз голосом, и он передал ей все свои распоряжения. Можно было теперь отдать внаймы и ту половину дома, в которой он жил сам, и откладывать доход на уплату долга. К тому же он надеялся, что у кого-нибудь из его хороших знакомых заведутся свободные деньги. Распорядившись всем и получивши от Агафьи Петровны обещание, что она будет навещать его с Варей как можно чаще, он возвратился к главному предмету своей заботы: как объявить поосторожней Варе о предстоящей разлуке? Пока он обсуживал вопрос, Варя в обычный час явилась на работу к крёстной матери и, взглянув на дядю, спросила с беспокойством, что случилось.
   -- А то случилось, -- отвечала Агафья Петровна, которая уже приготовилась к своей роли, -- что дядя в дорогу собирается и скоро с нами простится.
   -- Куда это, дядя? Как же ты мне не сказал? Зачем ты едешь?
   -- Еду я по делу и, пожалуй, что надолго.
   -- Надолго? Ну, так и я с тобой поеду.
   -- Куда, куда со мной? Со мной нельзя; ты лучше останься с крёстной матерью.
   -- Отчего же нельзя? Да ты куда едешь?
   -- Нельзя тебе со мной, -- повторял Максим Максимович.
   -- Куда ты едешь? Да говори, дядя: что случилось?
   Максим Максимович, растерявшись совершенно, взглянул на Агафью Петровну.
   -- Вот дело-то какое, -- начала она, -- я тебе всё скажу. Ведь Михаил Семёнович дал тогда отсрочку дяде, помнишь? Михаил Семёнович, что помер?..
   -- Ну, ну, так что ж?
   -- Ну, а как он помер, так сын-то его и говорит... ведь он бессовестный такой... Я, говорит, отсрочки не дам, а платите деньги...
   Она остановилась.
   -- Да ну же, крёстная, -- настаивала Варя.
   -- Ну, он и говорит: платите, говорит, деньги; а если, говорит, не заплатите, знаете, говорит, что я сделаю?
   -- Что ж он сделает?
   -- Да вот и стращает: не заплатите, говорит, так я вас в долговую отправлю...
   Варя побледнела, и голос её задрожал.
   -- Что такое долговая? -- спросила она. Она не знала значения этого слова, но смутно его угадывала.
   -- Что такое долговая-то? Да как тебе сказать?.. -- начал Максим Максимович, стараясь улыбаться. -- Да чему ж ты испугалась, глупенькая?.. Долговая тоже комната такая... хорошая комната. Там, говорят, хорошо содержат! Право, совсем и на тюрьму не похожа...
   Последняя краска сбежала с лица Вари, глаза её закрылись, она бы упала, если б крёстная мать её не поддержала.
   -- Варя! Варя! -- крикнул Максим Максимыч, бросаясь к ней.
   -- Голубчик мой, родной мой, уйдите ради Бога, -- говорила Агафья Петровна. -- Уж больно испугалась, а то ничего, очнётся. Уйдите только, а не то увидит вас, опять то же будет.
   Максим Максимыч нагнулся к Варе, поцеловал её холодные щёки, благословил дрожащей рукой и вышел. А бедная девочка нескоро оправилась: к вечеру открылся сильный жар и бред. Агафья Петровна послала за частным доктором, с которым была хорошо знакома. Он решил, что опасности нет, но по его совету Максим Максимыч не входил к больной. Когда Варя пришла в себя, дня три спустя, и вспомнила о случившемся, то она села на кровать и громко зарыдала. Не было возможности скрыть от неё истины, и крёстная мать должна была ей сказать, что Максим Максимыч в тюрьме.
   -- Уж я его навещала, -- продолжала Агафья Петровна, -- и успокаивала на твой счёт: он всё больше по тебе сокрушается. Побереги себя для него. Как оправишься, так мы вместе к нему поедем.
   Надежда навестить скоро узника поддержала бодрость Вари. Бедняжка повиновалась, как дитя, всем предписаниям доктора, и силы её стали скоро возвращаться. Наконец, в один вечер он дал ей позволение выехать на другой день.
   Варя провела тревожную ночь, однако встала рано и разбудила Агафью Петровну.
   -- Что ты, с ума сошла, что ли, -- сказала старушка. -- Да, я чай, и тюремный-то смотритель теперь спит. Оденься, да помолись Богу, а там чаю напьёмся и поедем. Не бойся, не опоздаем.
   За чаем Агафья Петровна рассказала ей о распоряжениях Максима Максимыча. Варя задумалась, мысль мелькнула у неё в голове, но этой мысли Варя не сообщила своей крёстной и выслушала молча её рассказ.
   

VIII.

   Варя пробежала вся в слезах длинным коридором долговой тюрьмы и остановилась перед низенькой дверью, указанною сторожем; последний отворил эту дверь -- и Варя бросилась на шею дяди. Старик и молодая девушка плакали. Но Максим Максимыч так измучился при мысли, что Варя больна, так обрадовался, когда увидал её на ногах, что улыбался сквозь слёзы.
   -- Боже мой! Как здесь грязно, как сыро, как темно! -- говорила, всхлипывая, Варя, когда оторвалась, наконец, от дяди и осмотрела комнату.
   -- Да ведь не век же он меня здесь продержит, -- возразил Максим Максимыч, -- больше полугода он не может: на то закон.
   -- Полгода! -- крикнула Варя. -- Да я с ума сойду, если ты тут просидишь полгода, дядя!
   -- Полно, полно, нечего Бога гневить. Он на нас испытание посылает: Ему покориться надо.
   И, желая развлечь её горе, он стал развязывать узел, который она привезла с собой, и вынул из него газеты, чай и пирог.
   -- Вот спасибо, -- воскликнул он, -- есть что почитать! А пирог-то, видно, на славу испечён. Разрежьте-ко его, кумушка, да отведать бы его, пока он ещё не остыл. Покушай и ты, Варя.
   Но она сидела в углу и продолжала плакать.
   -- Варя, -- начал опять Максим Максимыч, обнимая её, -- потешил меня Бог, привёл тебя сюда, хотелось бы мне на тебя порадоваться, а какая же мне может быть радость, когда ты всё плачешь!
   Варя старалась приободриться и принялась за пирог, но она глотала слёзы вместе с едой. Дядя пытался развеселить её шутками и прибаутками, а Агафья Петровна, чтоб дать ей время оправиться, заговорила о надежде сдать выгодно квартиру. Просидевши у Максима Максимыча, сколько им было дозволено, обе женщины простились с ним и вышли на площадь, где наняли извозчика.
   -- Крёстная, -- сказал Варя, -- завезите меня домой, я хочу посмотреть, что у нас делается.
   С какими чувствами она вошла в пустые осиротевшие комнаты, где уже никто её не ждал! Одна Параша плакала и, стоя перед ней, приговаривала:
   -- Голубушка моя! На кого он тебя покинул!
   Варе хотелось остаться одной и наплакаться вдоволь. С целью удалить Парашу, она попросила чаю. Параша ушла ставить самовар, и Варя окинула комнату влажными глазами.
   -- И он полагал, что я оставлю за собой этот дом! -- думала она с горечью. -- Он полагал, что я буду жить в довольстве, когда он в тюрьме! Как он уже о сю пору похудел! Как изменился! Что же будет через полгода!
   Дело в том, что Максим Максимыч нисколько не изменился, но её напуганное воображение рисовало перед ней самые печальные картины. Когда она думала о дяде, то не видала его свежим, бодрым стариком, каким он был на самом деле; но ей представлялось бледное, худое лицо, обросшее бородой и изнурённое тюремными лишениями.
   -- Полгода! -- повторяла она с отчаянием. -- Но он зачахнет там через месяц, если он в одну неделю так изменился. Его надо выручить, и я его выручу.
   Она твёрдо решилась продать дом, но понимала, что такое дело надо обдумать серьёзно. Надо было выручить достаточную сумму, чтоб за уплатой всех долгов оставить дяде возможность жить безбедно на старости лет. Она старалась привести в порядок мысли, припомнить, во сколько дядя ценил свой дом, и соображала, много ли у неё останется денег за вычетом долга. Но, несмотря на все её усилия, мысли её путались, и её давила окружающая её пустота. Каждая мебель, каждый уголок напоминали ей о прошедшем счастье. Она позвала Парашу, сказала ей, что напьётся чаю у Агафьи Петровны, и ушла.
   -- Крёстная, -- сказала она, входя к старушке. -- Ведь дом-то мой?
   -- Твой.
   -- Стало, я могу его продать, и продам.
   -- Как продашь! А дядя что скажет?
   -- Я знаю, что он не согласится, и я продам без его ведома.
   Агафья Петровна попробовала возражать.
   -- И не говорите, крёстная, -- воскликнула Варя. -- Дядя не проживёт полугода в тюрьме. Мы его на кладбище свезём. Его надо выкупить во что бы то ни стало. Помогите мне лучше расчесть, как бы это повыгоднее устроить: у меня голова не свежа. А чтоб я его оставила в тюрьме -- об этом и говорить нечего.
   Агафью Петровну сильно беспокоила будущность Максима Максимыча и самой Вари, если дом будет продан; однако, она сознавала, что Варя должна была прежде всего заботиться о том, чтоб выручить дядю, и занялась с ней необходимым расчётом. Решили, что дом нельзя продать дешевле шести тысяч.
   На другой же день объявление о продаже было прибито к воротам, и Параша получила приказание приводить к Агафье Петровне всех покупщиков.
   Но время шло, и дело не подвигалось: покупатели, которые являлись, и слышать не хотели о шести тысячах. Варя поговаривала уже о том, чтоб уступить дом за четыре тысячи.
   -- Нет, этого нельзя, -- говорила Агафья Петровна. -- Ещё надо будет платить в Опекунский Совет, и придётся дяде из тюрьмы идти на улицу.
   Варя начинала отчаиваться. Ещё так недавно она была уверена, что всякий будет счастлив купить её милый дом! А между тем время всё шло.
   -- Барышня, вот что, -- сказала ей раз Параша. -- Ко мне заходил сегодня новый конторщик Андрея-то Михайловича. Он мне кум. Так он говорит, что Андрей Михайлович дом-то купит.
   Варя вздрогнула при этом имени.
   -- И хорошую цену даёт, -- продолжала Параша.
   Варя приняла с отвращением предложение продать дом Андрею Михайловичу. Уступить ему этот мирный уголок, из которого он выгнал её дядю! Она была готова отказать наотрез, но прошло уже более месяца с тех пор, как Максим Максимыч был заключён, и каждый день ей казался целым годом. Варя задумалась, потом спросила:
   -- Если он хочет купить дом, почему же он не торгует его?
   -- Самому-то нельзя, барышня, так как я, говорит, имел неприятность с их дяденькой, мне, говорит, неловко к ним ехать.
   -- А! Видно, и ему совестно стало! В таком случае он может прислать своего управляющего.
   -- Да уж и я так-то говорила, а кум-то сказывает, что он такого дела управляющему не поверит. Он до всякой мелочи сам доходит, а дом купить -- не безделица. А вот, говорит, если б сами Варвара Игнатьевна ко мне пожаловали...
   Варя не отвечала, но прошло ещё недели две, а покупателей не нашлось. Бедная девочка пришла в совершенное уныние. Наконец, она собралась с духом и просила Агафью Петровну поехать с нею к Андрею Михайловичу.
   Агафья Петровна принялась было её отговаривать, но поняла с первых слов, что решение Вари непоколебимо, и, скрепя сердце -- поехала.
   

IX.

   Не в первый раз приходилось Андрею Михайловичу видеть Варю. Он бывал у Максима Максимыча со своим отцом, который дорого бы дал, чтоб женить сына на милой девушке. Варя нравилась Андрею Михайловичу, он подался охотно на желание старика, и, благодаря своей непоколебимой уверенности, не усумнился ни минуты в благоприятном исходе вопроса. Его женитьба казалась ему делом решённым, и, как хвастливый школьник, он разболтал о ней в кругу своих знакомых.
   -- Девочка-то хоть куда! -- говорил он. -- Нарядить её в атлас да в соболя, так просто княгиней смотреть будет. Как поеду я с ней в новой коляске на гулянье, так все рот даже разинут. А дороже всего, что она на меня все глаза проглядела!
   Но Михаил Семёныч скоро убедился, что Варя не будет его невесткой. Он сознал с горем, что сын его не достоин такой жены, что он оскорблял на каждом слове её тонкие и честные чувства, и что, с своей стороны, Максим Максимыч смотрит недружелюбно на его сына.
   -- Не быть тебе её мужем! -- сказал Михаил Семёныч. -- Ни она, ни дядя её не согласится.
   Самолюбие Андрея Михайловича было сильно оскорблено.
   -- Что это вы, тятенька, -- отвечал он, -- я очень вижу, что я девочке-то приглянулся, а приданого-то у неё тям-лям, да и нет ничего.
   -- Нет ничего, а всё-таки за тебя не пойдёт, -- заметил Михаил Семёныч.
   Пришлось, наконец, и Андрею Михайловичу разубедиться, когда дело окончательно разошлось, и знакомые, перед которыми он хвастался заранее своей победой над сердцем Вари, осыпали его безжалостными насмешками.
   -- Что?.. -- говорили они. -- Девочка-то на тебя все глаза проглядела? А выйти, должно быть, не решилась оттого, что уж больно ты хорош?..
   -- Старик проклятый всем делу помеха, -- возражал с сердцем Андрей Михайлович, -- девочка и теперь денно и нощно по мне убивается, а он её, злодей, под замком держит, чтоб она от него не убежала, да не стала бы со мной под венец.
   Но прошёл год, и больше; Андрей Михайлович уже не думал о Варе, и его знакомые забыли о его неудавшемся сватовстве. Но когда они узнали, что Максим Максимыч сидит в тюрьме, на Андрея Михайловича посыпались новые насмешки.
   -- Девочка оттого не стала с тобой под венец, что старик держал её под замком, -- говорили они, -- а теперь сам старик у тебя за замком. За чем же дело стало? Что нас на свадьбу не зовёшь?
   Андрей Михайлович бесился и пробовал отвечать грубостями, но его грубости вызывали один смех. Его никто не любил и никто не пощадил. Несколько шалунов сговорились его вывести окончательно из терпения, и являлись к нему каждый день поочерёдно узнать, на какой день назначена свадьба.
   Его положение стало невыносимым. Он с горя повернул умом и стал думать о том, чтобы воспользоваться своим положением.
   -- Я в ту пору точно девочке приглянулся, -- рассуждал он, -- и очень знаю, что если б не старик, она бы с удовольствием пошла за меня. Чем я не молодец? Да и деньжонок у меня довольно. Если б только её сюда залучить, да посмотрела бы она, чт; у меня всякого добра, и как я дом отделал после тятенькиной-то кончины, вряд ли она бы мной побрезгала.
   И Андрей Михайлович убедился опять, что дело совсем устроено, и стал даже мечтать о Варе как о своей будущей жене, и о том, как все рот разинут, когда он с ней поедет на гулянье в своей новой коляске. Его грубое самолюбие потешалось уже вперёд при мысли об общем удивлении, когда он объявит, что день свадьбы действительно назначен. Теперь всё затруднение состояло лишь в том, чтоб залучить к себе Варю, но мы видели, что он и тут нашёлся и послал своего конторщика переговорить с Парашей о продаже дома.
   

X.

   -- Варвара Игнатьевна! -- воскликнул он, когда Варя показалась на пороге его кабинета. -- Наше вам почтение-с. Видит Бог, не ожидал, чтоб вы меня так осчастливили!
   Его сияющее лицо, его голос произвели на Варю такое потрясающее впечатление, что она отвернулась бы с ужасом, если б дала волю своим чувствам.
   -- Просим покорно садиться, -- начал опять Андрей Михайлович, подвигая ей стул.
   Ноги её дрожали: она села.
   -- Я продаю свой дом... -- промолвила она с усилием.
   -- И доброе дело задумали-с, -- перебил её Андрей Михайлович. -- Этот дом совсем не про вас, Варвара Игнатьевна. Смею сказать, по вашей красоте да по деликатности не в таком вам следует доме жить.
   Он встал и отворил настежь дверь в залу:
   -- Вам бы вот каким домом обзавестись, Варвара Игнатьевна, -- продолжал он, -- что, может, на убранство одной комнаты двести аршин бархату пошло, да вещей одних в нём, окромя даже мебели, тысяч на сто будет. Вот какой вам надо дом, чтоб вы гуляли в нём, как настоящая царица.
   Варя привыкла к его плоским любезностям, но в эту минуту ей было особенно оскорбительно и тяжело их выслушивать. Она обещала себе вперёд, чего бы ей ни стоило, что она будет его щадить, под влиянием страшной мысли: если дом не продастся, дядя зачахнет в тюрьме, а Андрей Михайлович может купить дом. Однако, она перебила его довольно резко:
   -- Я приехала к вам по делу, -- сказала она. -- Мне говорили, что вы желаете купить мой дом.
   -- Точно так-с.
   -- А много ли вы за него дадите?
   -- Извольте объявить вашу цену-с.
   -- Шесть тысяч.
   -- Он этого не стоит; видит Бог, не стоит-с, но мне с вами, Варвара Игнатьевна, торговаться не приходится.
   -- Почему так? -- спросила она запальчиво. -- Вы будете торговаться со мной, как со всяким другим. Но вести дело лично с вами мне нельзя: пришлите вашего поверенного, и при расчёте я вам выплачу долг моего дяди.
   При этих словах она встала. Андрей Михайлович подошёл к ней.
   -- К чему тут поверенный, Варвара Игнатьевна. А что вы прикажете, то и будет-с. Прикажите, так и вексель дяденькин мы уничтожим.
   Варя вспыхнула: она начинала понимать.
   -- Да что тут толковать, -- продолжал Андрей Михайлович, не давши ей времени опомниться, ни вымолвить слова, -- Варвара Игнатьевна-с, прикажите сваху присылать-с.
   Дрожь пробежала по всему её телу.
   -- Как вы смели мне это предложить! -- воскликнула она. -- Чтоб я согласилась быть вашей женой! Да я скорей с голоду умру!
   Она выбежала из его кабинета в сопровождении Агафьи Петровны и прошла быстрым шагом через длинный ряд комнат.
   -- Ведь голод не тётка-с, -- крикнул ей вслед Андрей Михайлович, -- а надумаетесь -- так ещё до свадьбы жемчуг и соболью шубу!
   

XI.

   Прошло несколько дней, и явился, наконец, покупатель. Он обошёл весь дом с Варей и Агафьей Петровной и всё тщательно осмотрел. Дом ему очень нравился, но дело расходилось лишь в пятистах рублях. Варя готова была их уступить, но Агафья Петровна следила за ней зорко:
   -- Нет, батюшка, -- сказала она, -- уступки быть не может.
   -- А я так надеюсь, что вы согласитесь, -- отвечал он. -- Подумайте: я заеду завтра за решительным ответом.
   Он поклонился и вышел.
   -- Крёстная,-- сказала Варя, когда они остались одни, -- надо уступить.
   -- Уступить всегда успеешь, а ещё, может, и он прибавит. А ты лучше подумай, что дядя-то скажет? И мне за тебя достанется.
   -- Уж не пугайте меня этим, крёстная, авось его уговорим. Я и так совсем измучилась.
   -- Да и мне-то нелегко, -- пробормотала Агафья Петровна, накидывая платок на голову. -- Пойду домой, -- продолжала она, -- велю самовар поставить. Приходи и ты; вишь, здесь холод какой!
   Варя, оставшись одна, села и задумалась. Она до этой минуты старалась заглушить в себе мысль о горе Максима Максимыча, когда он узнает, что дом продан. Но теперь пришлось подумать о том, как объявить дяде о грустном известии, и чем больше она думала, тем ясней понимала, до какой степени мудрено смягчить такой удар для старика.
   -- Бог поможет, -- заключила она, наконец, подымаясь с места, -- а я ничего не придумаю.
   Она обошла все комнаты, как бы прощаясь с ними, и ей стало до смерти жаль этого милого, родного уголка. Боже мой! Как всё в нём изменилось. Он уже давно не был отоплен, и Варя успела продрогнуть. Густая пыль лежала на столах, на комодах, на зеркале; по углам висела паутина... Давно ли всё здесь смотрело весело и опрятно и светло? Накануне праздника, бывало, затеплится лампада перед образом; Варя готовит себе праздничное платье, заказывает пирог, а Максим Максимыч похаживает в тёплых комнатах и рад, что просидит дома целый денёк и от службы отдохнёт. И всегда-то в праздник он принесёт какой-нибудь гостинец своей Варе.
   Она отворила дверь в комнату Максима Максимыча, взглянула на большое кресло, в котором он всегда дремал после обеда, и слёзы её хлынули. В углу стоял кивот с образами, и давно минувшие дни воскресли в памяти Вари. Когда она была ещё маленькой, кудрявой девочкой, то становилась каждый вечер на колена перед этими самыми образами и повторяла за дядей слова молитвы. Варя упала и теперь на колена и высказала перед Богом всю свою тоску. Давно не молилась она так горячо, с такой твёрдой надеждой, что Господь её не оставит.
   -- Барышня, -- сказала вдруг Параша, отворяя дверь, -- что это вы, голубушка! Пора вам уходить: простудитесь; здесь зуб на зуб не попадёт.
   Варя оправила лампадку, стоявшую перед образами.
   -- Завтра праздник, -- подумала она, -- хочу, чтоб в последний раз здесь теплилась лампада.
   Слёзы и молитва её облегчили и успокоили. Она поторопилась к Агафье Петровне, которая ждала её давно перед самоваром. Старушка была сильно озабочена: она знала, что Варя объявит дяде о продаже дома после совершения уже купчей, и боялась со стороны старика сильного взрыва горя и гнева, и нет сомнения, что он упрекнёт и Агафью Петровну в том, что она помогла Варе скрыть от него истину.
   -- Уж её не уломаешь, -- рассуждала старушка, -- как стану её уговаривать с дядей сперва посоветоваться, так закричит, слова не даст мне вымолвить, а мне за её проказы отвечать не приходится. Завтра поедем к куму, и я как-нибудь выведу это дело наружу.
   

XII.

   На другой день, отслушавши праздничную обедню, они поехали в долговую тюрьму, с обычным грузом съестных запасов. Максим Максимыч ожидал с нетерпением гостей.
   -- Уж и помолилась я сегодня за тебя, дядя! -- сказала Варя, обнимая его, -- и сердце чует, что Бог придёт к нам на помощь.
   -- Давно бы так-то, радость моя, -- отвечал Максим Максимыч, -- отчаиваться грех. Сам Господь запретил. Сгрустнётся тебе? Помолись, молитва, словно елей, сердце усладит и всё весёлое на ум пойдёт. Вот и я, как помолюсь, да думаю, что Господь услышал меня, грешного, так и воображаю, как выйдет мне срок, и я вернусь домой, то-то на нашей улице праздник будет! В каждый уголок загляну, и молебен отслужим. А уж кумушка целый день у нас пробудет. Вечером лампу в гостиной зажжём, сладкий пирог к чаю купим -- ну просто бал зададим! Даже и об Арапке думаю: обрадуется он мне, разбойник! Станет около меня визжать и прыгать! Давно, мол, не видались, добро пожаловать! Весело нам будет в этот день, Варя!.. Ну, вот, а ты опять нахмурилась!
   Варя старалась напрасно улыбнуться: каждое его слово ложилось камнем к ней на сердце.
   -- А оттого она нахмурилась, -- заговорила Агафья Петровна, -- что ведь нескоро ещё вас отсюда выпустят.
   -- Как нескоро? Да вот уже два месяца я здесь сижу, теперь всего четыре осталось.
   -- Ох, кум! В наши годы четыре месяца не безделка. Намедни Варя-то говорила, уж не лучше ли, говорит, если хороший покупатель подвернётся, не лучше ли дом продать...
   -- Как продать дом! -- воскликнул Максим Максимыч. -- Как дом продать!
   Варя зарыдала:
   -- Дядя! -- сказала она. -- Тебе бы только дом за мной оставить, а меня ты не пожалеешь, что я ни дня ни ночи покоя не знаю!..
   -- Молчи! -- перебил Максим Максимыч. -- Полно тебе Бога гневить! Да ты знаешь ли, что я бы скорей согласился не четыре месяца, а четыре года здесь просидеть, чем дом продать!
   -- Да тебя изведёт тюрьма, -- возразила Варя, всхлипывая, -- уж ты и теперь на себя не похож. Этот дом мне постыл, дядя; позволь его продать.
   Кровь бросилась в лицо Максима Максимыча.
   -- Не позволю я этого, -- крикнул он, возвысив голос. -- Слушай, Варя, ты не смей об этом и заикнуться. Я тебе перед Богом говорю, что мне было бы легче умереть здесь, чем отдать в чужие руки родимое моё гнёздышко! Оно твоё, Варя, и кроме тебя никому не достанется.
   -- Боже мой! -- сказала глухо Варя. -- Что ж мне делать? Я совсем из сил выбилась!
   Максим Максимыч смягчился и, притянув её к себе, поцеловал и сказал тихо:
   -- Ни за что, Варя, не убей меня, и чтоб разговора об этом не было!
   Она припала к его плечу. Оба плакали; и Агафья Петровна, сидя в углу, утирала глаза. Вдруг дверь скрипнула: все обернулись, и Марья Петровна в сопровождении смотрителя показалась на пороге. Она подошла к Максиму Максимычу и положила перед ним пачку ассигнаций в тысячу рублей...
   

XIII.

   Возвращаясь домой, Марья Петровна заехала в оранжерею и купила букет для Настасьи Ивановны. Дома Даша её встретила словами: "Пожалуйте, бабушка что-то больно ослабели".
   Марья Петровна вошла проворно, поцеловала руку больной и поставила в стакан воды, стоящий возле неё, привезённые цветы. Настасья Ивановна сказала слабым голосом:
   -- Расскажи, Маша, кого Бог привёл обрадовать?
   Маша стала передней на колени и рассказала, как счастлив Максим Максимыч, как Варя обезумела от радости, как целовала её руки, а потом бросалась на шею дяди. Настасья Ивановна слушала молча и улыбалась...
   -- Она засыпает, -- промолвила вполголоса молодая женщина, окончивши свой рассказ.
   Она действительно засыпала своим последним сном. Однако в маленькой комнатке ничто не говорило о смерти. Солнце, которое весело заглядывало в окно, букет цветов, молодая красавица, стоящая на коленях, и миловидное радостно улыбающееся лицо старушки -- всё ласкало душу отрадным впечатлением.
   И старушка всё дремала, и в этой дремоте, где сон сливается с действительностью и жизнь со смертью, ей всё чудился бедный узник, переступающий с сердцем, переполненным счастья, через порог своей тюрьмы, и птичка, выпущенная на волю и поющая свою радостную песнь. И, между тем, как эти светлые образы ещё носились перед её глазами, её душа возносилась выше, выше, туда, к синему небу.
   

ПРИМЕЧАНИЯ Т. ТОЛЫЧЕВОЙ:

   [1] Известно, в день Благовещения выпускают птичек на волю и выкупают заключённых за долги в тюрьму.
   [2] С тех пор этот срок был сокращен.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru