Оболенский Леонид Егорович
Личное совершенствование и изменения общественных форм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу новой книги Тарда: Les transformations du Droit. Paris, 1893).

   

Личное совершенствованіе и измѣненія общественныхъ формъ.

(По поводу новой книги Тарда: Les transformations du Droit. Paris, 1893).

I.

   Въ исторіи человѣчества эпохи высшаго напряженія энергіи и дѣятельности смѣняются періодами покоя, который по наружности можетъ казаться усталостью. Но это сравненіе цѣлаго общества съ отдѣльною личностью невѣрно и поверхностно. Усталость отдѣльной личности объясняется истощеніемъ мускульной и нервной силы, употребленной на работу, и необходимостью возстановить эту затрату. Въ обществѣ же, гдѣ работа однихъ дѣятелей смѣняется работой другихъ, такая физіологическая причина не можетъ играть существенной роли, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ: наприм., внѣшней и гражданской войны, гдѣ расходуются силы обширныхъ массъ, теряющихъ безчисленныя жертвы. Періоды покоя или застоя общественнаго можно бы объяснить тѣмъ, что временный подъемъ энергіи помогъ достиженію извѣстной цѣли, именно той цѣли, которая вызвала этотъ подъемъ. Таковъ, напримѣръ, религіозный подъемъ въ эпоху реформаціи въ XVI в. Но часто періодъ покоя или застоя наступаетъ не тогда, когда цѣль достигнута, а, наоборотъ, когда она отодвинулась еще дальше, чѣмъ была до подъема.
   Очевидно, что въ такихъ случаяхъ причины лежатъ глубже, имѣютъ характеръ болѣе интеллектуальный или психическій, т.-е. вызваны извѣстнымъ разочарованіемъ, утратой вѣры въ свои силы или въ прежнюю цѣль. Понятно, что и леченіе такой апатіи должно быть интеллектуальное, психическое, т.-е. болѣе тщательный, сдѣланный на-ново разборъ прежнихъ идеаловъ, ихъ реабилитація, или же ихъ переработка и пробужденіе вѣры въ ихъ значеніе -- въ цѣломъ, или же въ нѣкоторыхъ частяхъ.
   Какъ бы тамъ ни было, но въ такія эпохи особенное вліяніе пріобрѣтаютъ, наоборотъ, не бодрящія и возбуждающія увѣренность міросозерцанія, а теоріи успокоенія (квіетизма), вообще міросозерцанія, толкующія о безполезности личныхъ усилій, о "суетности міра сего" и его цѣлей. Онѣ еще болѣе усиливаютъ общую апатію, подкрѣпляя теоретическою, а иногда и quasi-научною проповѣдью, то самочувствіе безсилія и слабости, которое и безъ того влечетъ къ покою, къ инерціи.
   Обыкновенно, эта теоретическая санкція застоя является въ двухъ формахъ и дѣйствуетъ, такъ сказать, "въ два кнута", которыми и загоняетъ успѣшно человѣческое стадо въ его мрачныя стойла. Одинъ кнутъ, являясь въ видѣ обширныхъ міровыхъ системъ, прямо или косвенно отрицаетъ значеніе личности въ исторіи, которую сводитъ на какой-нибудь процессъ, не зависящій отъ воли человѣка, наприм., на развитіе "міровой воли" и "безсознательнаго", какъ у Шопенгауэра и Гартмана, или на какую-нибудь одностороннюю и узкую формулу механической эволюціи, вродѣ дифференціаціи Спенсера, по которой явленія общественной жизни сами собой плывутъ впередъ по извѣстному ложу. Это ложе постоянно развѣтвляется, раздѣляется, дифференцируется. Личность тутъ почти не причемъ.
   Это одинъ кнутъ. Онъ созданъ иногда на совершенно иной почвѣ, въ иную эпоху и могъ имѣть самъ по себѣ иное назначеніе, но въ эпоху застоя и апатіи онъ съ жадностью подхватывается, какъ удобное средство самоуспокоенія, хотя еще наканунѣ на него никто не обращалъ вниманія. Изъ предмета равнодушія и насмѣшливыхъ улыбокъ онъ становится силой, предметомъ поклоненія, съ которымъ нужно считаться, противъ котораго слѣдуетъ бороться.
   Другой кнутъ направляется уже прямо на личность: онъ тоже представляетъ теорію, но теорію, не касающуюся общества и законовъ его развитія, а теорію, имѣющую дѣло съ личностью; эта теорія говоритъ, что общественныя формы -- ничто, что ихъ даже и не существуетъ въ реальной дѣйствительности, что онѣ только наша абстракція отъ нашихъ же отношеній другъ къ другу. Поэтому надо думать только о личности, о собственномъ усовершенствованіи и добродѣтельной жизни.
   Какъ реакція противъ этого второго кнута,-- реакція весьма понятная и вызванная хорошимъ, энергичнымъ чувствомъ, -- является обратная крайность -- полное игнорированіе, а иногда даже отрицаніе личной выработки или самосовершенствованія. Все вниманіе обращается на общественное совершенствованіе и по большей части вовсе не потому, чтобы не признавалось значеніе личной выработки и нравственной высоты въ общественной работѣ, а просто въ жару спора, въ увлеченіи страстью, вызываемой боязнью успѣха противниковъ, успѣха, грозящаго еще большимъ застоемъ. Лукъ перегибается свыше мѣры.
   Интересно сравнить отношеніе къ вопросу о личной выработкѣ въ эпоху усталости и покоя и въ эпоху подъема энергіи. За примѣрами ходить не далеко. Извѣстно, что 6()-е годы были у насъ эпохой подъема духа и энергіи, и посмотрите, какъ относился къ этому вопросу одинъ изъ выдающихся представителей той эпохи: идеальный герой его романа не только "ригористъ", самымъ точнымъ образомъ опредѣлившій весь свой образъ жизни, даже свою пищу такъ, чтобы они не превышали средняго уровня жизни и режима обыкновеннаго рабочаго, но онъ, кромѣ того, прежде чѣмъ приняться за общественную работу, занятъ выработкой своей воли, своей выносливости, онъ "спитъ на гвоздяхъ". Конечно, это "спанье на гвоздяхъ" -- только аллегорія, которой авторъ хотѣлъ показать, какой трудный предварительный искусъ "самосовершенствованія" долженъ пройти каждый, кто желаетъ посвятить себя серьезной общественной дѣятельности.
   Посмотримъ теперь, какъ въ наше время относятся къ тому же самосовершенствованію. Правда, надо оговориться: самосовершенствованіе вышеупомянутаго идеальнаго героя имѣло прямою цѣлью общественную работу, а то самосовершенствованіе, противъ котораго борятся теперь, есть, до извѣстной степени, искусство для искусства: его цѣль въ самомъ совершенствованіи. И такъ, условія задачи различны. Но и въ предѣлахъ этихъ различныхъ условій перегибаніе лука опасно. Преслѣдуя ничтожнаго зайца, иногда можно вытоптать поле. Борясь противъ второго кнута, указаннаго нами выше, т.-е. противъ проповѣди самосовершенствованія, какъ искусства для искусства,-- не опасно ли нападать вообще на выработку и самосовершенствованіе личности? Не нужно ли, наоборотъ, поддерживать это стремленіе, но только указывая ему его истинныя цѣли? Такъ, на-дняхъ, въ одной довольно симпатичной газетѣ, всѣ личности, безъ различія, стремящіяся къ самосовершенствованію, названы "ренегатами". Въ одномъ очень симпатичномъ журналѣ и очень симпатичнымъ писателемъ сдѣлана попытка заступиться за этихъ "bêtes noires" нашей эпохи, но это такая защита, отъ которой не поздоровится. Авторъ говоритъ, что не отбитъ черезъ-чуръ нападать на этихъ людей (дѣло идетъ объ удаляющихся въ такъ называемыя "колоніи" или "интеллигентные скиты"), что эти люди и безъ того (т.-е. и оставаясь "въ міру") не отдавали бы своихъ силъ общественному служенію, а сидѣли бы въ канцеляріяхъ и конторахъ, строча бумаги и получая болѣе или менѣе крупное содержаніе. Почему же бичевать ихъ за то, что они предпочли такой городской жизни сельскую и такому безплодному труду, вредному для здоровья, болѣе здоровый и производительный трудъ въ деревнѣ? Эта перемѣна уже потому полезнѣе, что жизнь этихъ людей дешевле стоитъ обществу, если мы допустимъ даже, что ихъ трудъ будетъ настолько непроизводителенъ, что не покроетъ даже и части ихъ деревенскаго режима.
   Конечно, въ извѣстныхъ предѣлахъ, авторъ правъ, и нападеніе на этихъ людей можно объяснить только причинами, упомянутыми выше. Но авторъ не вполнѣ правъ: изъ его словъ выходить, что самосовершенствованіемъ могутъ быть заняты только люди, которые и безъ того ничего бы не дѣлали въ городѣ, т.-е. онъ заноситъ всѣхъ безъ различія людей этого рода въ одну группу, жалкую и неспособную ни къ чему другому, кромѣ умѣнья "стушеваться", спрятаться и избавить общество отъ лишняго рта. Такъ какъ при этомъ не указывается значеніе личной выработки и подготовки именно для общественнаго дѣла, то статья можетъ быть понята читателемъ въ смыслѣ нападенія на самосовершенствованіе вообще.
   Для избѣжанія подобныхъ недоразумѣній, не мѣшаетъ вновь пересмотрѣть старый вопросъ о томъ, съ чего нужно начинать,-- съ личной ли выработки для общественной работы, или можно прямо приниматься за эту работу, не заботясь о выработкѣ, или же, наконецъ, возможенъ и третій выходъ -- соединеніе и той, и другой задачи вмѣстѣ.
   Во всякомъ случаѣ, чтобы придти даже къ этому третьему рѣшенію, которое можетъ считаться наименѣе спорнымъ, необходимо сперва реабилитировать вообще задачу личнаго совершенствованія (конечно, не какъ искусства для искусства). Необходимо показать его настоятельную необходимость именно для общественнаго совершенствованія. Повторяемъ, въ жару спора, въ невольномъ увлеченіи весьма почтенными побужденіями, сознаніе этой необходимости значительно пошатнулось въ умахъ. А это далеко не безопасно и, особенно, въ эпохи общей апатіи, когда именно бодрость личности, ея нравственный подъемъ, ея энтузіазмъ и выдержка только одни и могутъ устоять противъ усыпляющаго дѣйствія тѣхъ двухъ кнутовъ, о которыхъ говорилось выше. При такихъ условіяхъ, полное игнорированіе, а тѣмъ болѣе униженіе въ глазахъ людей личнаго совершенствованія (безъ оговорокъ), можетъ само явиться третьимъ кнутомъ, поддерживающимъ общую апатію. Но для реабилитаціи личнаго совершенствованія необходимо сперва реабилитировать самое значеніе личности въ исторіи и въ общественномъ процессѣ.
   

II.

   Посмотримъ, съ этою цѣлью, какъ, т.-е. какими путями, совершается прогрессъ права или общественныхъ формъ. Давно стало безпорнымъ, что въ дѣйствіяхъ человѣка играетъ могучую роль "увѣренность" или, говоря проще, вѣра въ то, можетъ ли онъ сдѣлать то-то и то-то. "Вѣра сдвигаетъ горы съ мѣста",-- говоритъ вѣковая мудрость. "Вѣра исцѣляетъ болѣзни",-- говорятъ изслѣдователи гипнотическихъ явленій. "Вѣра въ свою идею или цѣль создаетъ успѣхъ и въ частныхъ дѣлахъ, и въ общественномъ прогрессѣ",-- говорятъ многіе соціологи. Но если такъ, то теоріи, господствующія въ ту или иную эпоху относительно прогресса и тѣхъ путей, какими онъ совершается, должны играть важную роль въ быстротѣ или замедленіи самого прогресса,-- конечно, въ томъ случаѣ, если человѣческая личность играетъ въ немъ какую-нибудь роль.
   Повидимому, въ этой роли личности никто не сомнѣвается. Однако, это не вполнѣ такъ. Есть міросозерцанія и направленія мысли, которыя прямо или косвенно уничтожаютъ значеніе личности въ процессѣ общественнаго развитія. И вотъ эти-то теоріи или міросозерцанія, подрывая вѣру во вліятельность (или эффективность) личныхъ усилій, являются одною изъ существенныхъ причинъ застоя или замедленія прогресса въ нѣкоторыя эпохи.
   Это вліяніе мірозерцаній, порождающихъ личную апатію, было бы еще сильнѣе, если бы рядомъ съ ними не было другихъ, противуположныхъ, и если бы человѣчество жило только подъ вліяніемъ теорій, а не возбуждалось къ дѣятельности неудовлетворенными и непреоборимыми потребностями, ломающими всякія теоретическія предубѣжденія.
   Но хотя, въ концѣ-концовъ, потребности и могутъ побѣдить теоріи или міросозерцанія, порождающія застой, однако, каждому ясно, что эти теоріи -- тормазъ очень могучій, который можетъ иногда сдерживать и парализировать потребности на цѣлыя столѣтія. Вотъ почему критическая борьба со всѣми подобными міросозерцаніями въ высшей степени плодотворна. Здѣсь было бы весьма не безполезно сдѣлать краткій и общедоступный разборъ основныхъ міросозерцаніи этого типа, но я боюсь, что моя статья черезъ-чуръ растянется. Въ виду этого, займусь краткимъ изложеніемъ того интереснаго фактическаго матеріала, который даетъ намъ Тардъ въ своей новой книгѣ, борясь, главнымъ образомъ, съ новѣйшею теоріей однообразной, механической эволюціи общества.
   Эта теорія, которую Тардъ приписываетъ послѣдователямъ Спенсера (но не самому Спенсеру), является опасной для прогресса по своей распространенности и внѣшнимъ научнымъ пріемамъ. Тардъ довольно успѣшно разбиваетъ на спеціальной юридической почвѣ призрачную ученость этой школы. "Съ нѣкоторыхъ поръ,-- говоритъ онъ на стр. 2 своего "вступленія",-- введеніе въ уголовное право дрожжей дарвинистическихъ, эволюціонистскихъ и антропологическихъ породило кризисъ, который распространяется съ крайнею быстротой и уже достигъ до самаго гражданскаго права".
   Тардъ борется не съ самыми изслѣдованіями древняго права, онъ, напримѣръ, ставитъ высоко Мэна и цѣлый рядъ серьезныхъ историческихъ работъ, раскрывшихъ намъ прошедшее развитіе права у египтянъ, ассирійцевъ, семитовъ, германцевъ, славянъ и т. д. Но эти изслѣдованія породили скороспѣлую школу съ торопливыми обобщеніями, имѣющими только по внѣшности научный характеръ.
   "Къ несчастью,-- говоритъ Тардъ,-- исторія и археологія, повидимому, всего менѣе озабочиваютъ послѣдователей Герберта Спенсера: они, примѣняя здѣсь какую-нибудь общую формулу эволюціи,-- этотъ магическій ключъ отъ вселенной,-- считаютъ объясненіемъ свое чистое и простое примѣненіе.
   "Здѣсь, какъ отчасти всюду въ соціологіи, много злоупотребляютъ дикарями; начиная съ Спенсера, который, главнымъ образомъ, пользовался эксплуатаціей этого рудника съ весьма неочищенными минералами, существуетъ нѣсколько анекдотовъ, всегда однихъ и тѣхъ же, приписываемыхъ нѣсколькимъ американскимъ, африканскимъ и океанійскимъ племенамъ; эти анекдоты путешествовали въ соціологической прессѣ и будутъ еще долго появляться въ ней подъ различными этикетами. Безъ малѣйшей тѣни доказательствъ,-- если не считать доказательствами поверхностныя наблюденія,-- эволюціонисты добились полнаго довѣрія къ апріорной идеѣ, что примитивное общественное состояніе (или точка отправленія предполагаемаго прогресса) одинакова у всѣхъ дикарей. Между тѣмъ, нѣтъ возможности закрывать глаза на глубокія несходства, представляемыя теперешними дикарями, даже самыми низшими; словесные корни, грамматическіе обороты ихъ языковъ, ихъ обряды и вѣрованія, зародыши ихъ деспотическаго или патріархальнаго управленія, ихъ мирные или воинственные нравы,-- то кроткіе, то кровожадные, то честные, то развращенные,-- ихъ музыкальныя мелодіи, зародыши ихъ живописи,-- различны вполнѣ и во всемъ".
   Но даже и эти различія выставляютъ какъ доводъ эволюціи, видя въ нихъ только различныя ступени ея. Наооборотъ, замѣчаемыя сходства между племенами объясняютъ самостоятельнымъ и самопроизвольнымъ развитіемъ, одинаковымъ въ разныхъ мѣстахъ; при этомъ не дѣлаютъ даже попытки провѣрить, не образовались ли эти сходства путемъ столкновеній и заимствованій, а вовсе не обязаны "пресловутой формулѣ единой и необходимой эволюціи" (стр. 8).
   Однако, самъ авторъ признаетъ эволюцію. Цѣль его книги именно въ томъ и состоитъ, чтобы "набросать или указать основныя черты эволюціи права, но понимаемой, какъ высшая и сложная работа соціальной логики" (стр. 10). Далѣе мы увидимъ, что понимаетъ Тардъ подъ терминомъ "соціальная логика", а теперь опредѣлимъ точнѣе его разногласія съ "эволюціонною юриспруденціей". Онъ обвиняетъ ея представителей въ томъ, что, "поглощенные своей idée fixe, они подъ вліяніемъ ея должны неизбѣжно: во-первыхъ, преувеличивать число и значеніе случаевъ совпаденія явленій права въ разныхъ мѣстахъ; во-вторыхъ, они должны относить эти сходства, вѣрныя или ошибочныя, къ самопроизвольному (спонтанному) процессу эволюціи, не пытаясь объяснить нѣкоторую законную часть ихъ подражаніемъ или заимствованіемъ".
   Такимъ образомъ, работа Тарда особенно дорога намъ именно потому, что цѣлымъ рядомъ тщательно и фактически провѣренныхъ данныхъ она потрясаетъ весьма популярную теорію "спонтанной" или самопроизвольной эволюціи права или общественныхъ формъ. Тардъ ставитъ на мѣсто этой роковой неизбѣжности человѣческую, разумную иниціативу, "соціальную логику", т.-е. расчищаетъ мѣсто для личности и ея дѣятельности, узурпированное "роковыми" формулами эволюціонистовъ.
   

III.

   Мы не будемъ утомлять читателей-неспеціалистовъ подробнымъ изложеніемъ всѣхъ частей книги Тарда, разбирающаго постепенно сперва трансформаціи уголовнаго права, затѣмъ -- процессуальной стороны, далѣе -- юридическаго положенія личности, въ томъ числѣ -- различныхъ формъ семьи, брака, затѣмъ права собственности и, наконецъ, правъ по обязательствамъ. Изъ всѣхъ этихъ отдѣловъ читателю-неспеціалисту, вѣроятно, интереснѣе другихъ сдѣланный Тардомъ разборъ нѣкоторыхъ теорій относительно развитія семьи и права собственности. Ими мы и займемся, упомянувъ кратко, что въ остальныхъ отдѣлахъ Тардъ вездѣ показываетъ возможность объяснить простыми заимствованіями тѣ сходства въ правѣ различныхъ народовъ, въ которыхъ эволюціонные юристы видятъ доказательство самостоятельнаго и независимаго однообразія въ развитіи права; всюду онъ указываетъ на преувеличеніе самыхъ этихъ сходствъ и на недоказанность той смѣны различныхъ факторовъ развитія, которую стремятся установить эволюціонисты, пользуясь всевозможными натяжками, поверхностнымъ отношеніемъ къ фактамъ и произвольнымъ ихъ толкованіемъ.
   Но читатели увидятъ сейчасъ наглядно его пріемъ при разборѣ семейныхъ отношеній, къ которымъ я и перейду теперь.
   Не особенно давно явилось нѣсколько изслѣдованій о первобытной семьѣ, и нѣкоторыя изъ этихъ изслѣдованій, благодаря популяризаціямъ и журнальнымъ статьямъ, дошли въ общихъ чертахъ до свѣдѣнія публики. Такъ, читатели, вѣроятно, слыхали о трудахъ Бахофена, Макъ-Лемана, Моргана, не говоря уже о Гербертѣ Спенсерѣ и Мэнѣ; имъ менѣе извѣстна, быть можетъ, работа Штаркэ, весьма мало распространенная у насъ, но замѣчательная по своей обширной эрудиціи и тонкой, глубокой критикѣ теорій, упомянутыхъ выше. Всѣ эти теоріи и изслѣдованія далеко не во всемъ согласны другъ съ другомъ, и, тѣмъ не менѣе, нѣкоторые эволюціонисты стараются, опираясь на нихъ, выставить слѣдующую гипотезу происхожденія и развитія семьи,-- гипотезу, ставшую теперь въ наукѣ общимъ мѣстомъ: въ началѣ семьи лежало смѣшеніе половъ (употреблю этотъ терминъ для выраженія научнаго понятія, обозначаемаго словомъ промискуитетъ), затѣмъ слѣдовало материнское право (матріархатъ), т.-е. главенство матери въ семейномъ правѣ, и, наконецъ, отцовское право (патріархатъ). Разсмотримъ сперва, на какихъ данныхъ опирается это предположеніе. Джіузеппе д'Агуанно, въ своей книгѣ: Происхожденіе и эволюція гражданскаго права на основаніи результатовъ антропологической и историко-соціальной науки {La genesi е l'evoluzione del dirito civile seconde le résultante delle science antropologiche e storico-sociale (Turin, 1890).}, опирается на слѣдующія соображенія: примитивное общество должно было до извѣстной поры разрушать семью. Происходило это потому, что пещерная жизнь почти не позволяла троглодитамъ заводиться отдѣльными хозяйствами. Въ эту эпоху человѣкъ не имѣлъ ни одежды, ни собственности, ни постоянныхъ вождей, ни раздѣленія труда.
   Разсмотримъ сперва эти соображенія. Прежде всего, не только не доказано, что троглодиты не имѣли постоянныхъ вождей и собственности, но даже, наоборотъ, Ларте (Lartet), Ратто и многіе другіе археологи считаютъ найденныя въ пещерахъ изваянныя палки знаками вождей, а различное число отверстій на этихъ палкахъ объясняютъ существованіемъ у троглодитовъ различныхъ степеней власти, т.-е. іерархіи. Раздѣленіе труда доказывается разнородностью предметовъ ихъ каменной утвари, и, кромѣ того, можно считать доказаннымъ существованіе среди нихъ обмѣна съ отдаленными мѣстами, такъ какъ въ пещерахъ встрѣчаются предметы, сдѣланные изъ такихъ камней, какихъ нѣтъ по близости въ окружающихъ горныхъ породахъ. Они имѣли и одежду, такъ какъ въ пещерахъ найдены орудія для рѣзанія кожъ и костяныя иглы для ихъ сшиванія. Такимъ образомъ, можно допустить, что у нихъ была и собственность. Наконецъ, пещерная жизнь не могла мѣшать устройству отдѣльныхъ хозяйствъ или семей, которыя могли помѣщаться въ отдѣльныхъ пещерахъ.
   Мысль о смѣшеніи половъ, т.-е. общности женъ или "гетеризмѣ", развивалась еще ранѣе Бахофеномъ. Въ доказательство всеобщности и первобытности этого состоянія семьи указываютъ, наприм., на индусское племя наировъ. Но ихъ общественное положеніе крайне далеко отъ примитивнаго: у нихъ, наприм., есть каста "благородныхъ". Штаркэ, о которомъ мы упомянула выше, доказываетъ въ своей книгѣ Примитивная семья, что состояніе, въ какомъ мы находимъ наировъ, есть результатъ долгой эволюціи.
   Другой фактъ -- священная проституція въ Вавилонѣ, обязательная для всѣхъ женщинъ разъ въ жизни,-- приводится также какъ остатокъ болѣе древняго состоянія, когда всѣ вавилонянки принадлежали всѣмъ мужчинамъ Вавилона. Но, по этому религіозному обычаю, женщины должны были отдаваться только иностранцамъ, и этотъ обычай былъ культомъ богини любви.
   Тардъ почему-то не воспользовался этимъ фактомъ, чтобы извлечь изъ него доказательства противъ оспариваемой имъ теоріи. Но очевидно, что этотъ культъ есть остатокъ крайняго развитія мужской власти и такого рабскаго состоянія женщины, когда она считалась собственностью и предлагалась гостямъ, какъ вещь, на ряду съ другими предметами угощенія. Этотъ обычай -- предлагать гостю жену -- и до сихъ поръ сохранился въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. Остаткомъ-то именно этого обычая и былъ, очевидно, вавилонскій религіозный обрядъ.
   Подобное состояніе женщины рѣшительно несовмѣстимо съ ея предполагаемымъ первобытнымъ главенствомъ или матріархатомъ. Единственнымъ мотивомъ, который могъ бы заставить воинственнаго и звѣрскаго дикаря подчиниться женщинѣ, могла быть только страстная любовь. Но ее нельзя предположить при такомъ положеніи женщины, когда она не возбуждала даже того простого чувства ревности, какое испытываетъ арабъ къ своей любимой лошади. Онъ не предложитъ ее первому встрѣчному, хотя дастъ лошадь изъ табуна. Чувство ревности и любви, очевидно, могло возникнуть только позднѣе, когда женщина стала цѣниться больше, чѣмъ обыкновенная домашняя утварь. Понятно, что о какой-нибудь столь сильной любви, которая могла бы подчинять, здѣсь не можетъ быть и рѣчи. А переходъ отъ такого состоянія къ матріархату совершенно немыслимъ.
   Не больше говоритъ въ пользу первобытнаго матріархата обычай, извѣстный подъ именемъ кувады; онъ состоитъ въ томъ, что отецъ ребенка, послѣ родовъ своей жены, долженъ лечь въ постель и продѣлывать всѣ тѣ болѣзненные симптомы, которые пережила супруга, причемъ его подвергаютъ самому мучительному леченію.
   Въ этомъ обычаѣ видѣли остатокъ обряда, который долженъ былъ совершить мужъ, чтобы получить семейную власть, будто бы принадлежавшую прежде матери. Иными словами, когда матріархатъ смѣнился патріархатомъ, отецъ долженъ былъ сперва дѣлаться фиктивно матерью, чтобы къ нему перешла ея власть.
   Но Штаркэ объясняетъ этотъ обычай гораздо проще: этимъ обычаемъ думали передать ребенку отцовскія качества, наприм., храбрость.
   Наконецъ, одною изъ главныхъ опоръ теоріи первобытной общности женъ является существованіе у нѣкоторыхъ народовъ наслѣдованія по матери, а также и названія дѣтей по имени матери. При главенствѣ отца (какъ теперь у насъ, наприм.), мы называемся по отцу Иванычами, Юрьевичами, Михайловичами, а не по матери -- Елизаветичами, Марвичами и т. д. Но бывали обычаи и въ этомъ послѣднемъ родѣ. Однако, что же они доказываютъ? Никакъ не многомужство, а, наоборотъ, многоженство, т.-е. существованіе патріархата, когда отцу, имѣвшему нѣсколько женъ и множество дѣтей отъ нихъ, нужно было обозначать, отъ какой изъ матерей родился тотъ или иной ребенокъ.
   Перейдемъ теперь къ общимъ соображеніямъ, опровергающимъ изложенные выше взгляды.
   Странно предполагать смѣшеніе половъ у первобытнаго человѣка, когда даже у многихъ высшихъ животныхъ мы видимъ жизнь парами и семью.
   Кромѣ того, процессъ, рисуемый Бахофеномъ, является совершенною противуположностью тому, что мы наблюдаемъ въ исторіи: женщина лишь постепенно, и особенно въ наше время, пріобрѣтаетъ лучшее положеніе и нѣкоторое равенство съ мужчиной. И понятно почему: въ первобытныя эпохи цѣнилась больше всего физическая сила, необходимая на войнѣ; она же давала и право. Совершенно невѣроятно, чтобы дикій и хищный воинъ первобытныхъ временъ подчинился слабой женщинѣ. Еще болѣе невѣроятно такое предположеніе въ виду униженнаго состоянія женщины, какъ простой собственности, о чемъ мы говорили раньше.
   Наоборотъ, съ развитіемъ единобрачія и любви, соединенной съ нимъ, становится понятнымъ и лучшее положеніе женщины. Кромѣ того, промышленный строй общества ставить физическую силу на задній планъ, выдвигая впередъ силы умственныя и нравственныя. При такихъ условіяхъ, возвышеніе женщины не только понятно, но и необходимо. Есть еще одна весьма курьезная попытка объяснить измышленное главенство женщинъ въ первобытныя времена -- ихъ умѣньемъ колдовать. Это умѣнье могло наводить на мужчинъ такой страхъ, что они передавали своимъ супругамъ бразды правленія и, такимъ путемъ, образовался матріархатъ.
   Но читатель, конечно, не потребуетъ отъ меня опроверженія этой дѣтской фантазіи.
   Необходимо добавить, что изрѣдка у дикихъ племенъ, наприм., у нѣкоторыхъ африканскихъ бечуановъ, мать семейства присутствуетъ въ совѣтѣ, дѣти обожаютъ ее, какъ у насъ въ Европѣ, и, вообще, она участвуетъ въ правахъ мужа. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ женщина можетъ даже быть главою племени, но все это не доказываетъ существованія въ древности матріархата, совершенно такъ же, какъ его не доказываетъ правленіе въ Англіи королевы.
   Въ Азіи есть племя кончи или кукчи, съ разслабленными, лѣнивыми и подчиненными мужчинами, а между тѣмъ женщины этого племени храбры, энергичны, трудолюбивы. Но такіе исключительные случаи извращенія нельзя, конечно, обобщать на первобытное состояніе всего человѣчества, тѣмъ болѣе, что у дикарей, считающихся теперь самыми низшими,-- у бушменовъ и готтентотовъ,-- нѣтъ никакихъ признаковъ матріархата.
   И такъ, сравнительно высокое положеніе женщины не есть продуктъ первобытнаго состоянія человѣка или состоянія его дикости. Оно, наоборотъ, есть продуктъ общаго прогресса и усовершенствованій жизни и общества.
   Но и тутъ Тардъ, слѣдуя своему пріему, предостерегаетъ отъ торопливыхъ обобщеній: "Не вѣрно было бы сказать, что прогрессъ права всегда совершается въ направленіи полнаго освобожденія женщины, постепенно уравниваемой съ мужчиной. Исторія египетскаго права, начиная отъ Птоломеевъ, противорѣчивъ этому черезъ-чуръ общему утвержденію". Здѣсь женщина съ давнихъ временъ пользовалась значительными правами и была очень свободна, по со времени заимствованія египтянами права у грековъ, юридическое и семейное положеніе женщинъ сильно понизилось, согласно греческому образцу. А, между тѣмъ, въ другихъ формахъ жизни Египта греческое право служило дѣлу прогресса.
   Віолле указываетъ нѣчто подобное во Франціи, сравнительно съ XIII вѣкомъ.
   Общій выводъ, который дѣлаетъ Тардъ изъ этой полемики, таковъ: примитивныя брачныя отношенія были сами по себѣ очень различны: въ одномъ мѣстѣ было единобрачіе, въ другомъ -- многоженство, въ третьемъ, можетъ быть, и поліандрія. Если выдвинулось и побѣдило единобрачіе, то вовсе не потому, что къ этому неизбѣжно ведетъ какая-то роковая и неизбѣжная эволюція. Дѣло объясняется, по Тарду, побѣдой надъ другими націями тѣхъ націй, которыя приняли эту высшую форму брака. Трудно сказать, восторжествовала ли бы моногамія, если бы завоеваніе полигамическихъ арабовъ охватило всю Европу.
   Вѣроятно, такъ же было и въ первобытныхъ обществахъ: рядомъ могли существовать самыя разнообразныя формы отношеній, какія только была способна придумать человѣческая изобрѣтательность, но, подъ вліяніемъ различныхъ условій, одна форма брала верхъ, вызывая подражаніе и дѣлаясь господствующей.
   Насколько разнообразны были формы отношеній, показываетъ самое единобрачіе, которое въ Египтѣ представляло общественный договоръ между равными; въ Аравіи, Персіи и въ древній греко-римскій періодъ, а также у монголовъ и китайцевъ, оно было договоромъ купли. Въ Полинезіи, у эскимосовъ, это -- договоръ займа или срочнаго найма; у краснокожихъ, у древнихъ евреевъ, это -- услуженіе зятя у тестя...
   Такимъ образомъ, жизнь человѣка пробуетъ всѣ пути, какіе можно вообразить себѣ, а единообразіе достигается только подражаніемъ, сперва въ предѣлахъ племени, а затѣмъ и внѣ его.
   

IV.

   Наглядный примѣръ того же даетъ Тардъ, набрасывая очеркъ возникновенія и развитія дворянства (тамъ же, глава III, Regime des Personnes) и тѣхъ видоизмѣненій, какія пережилъ "возрастъ", требующійся въ различное время и у разныхъ народовъ для совершеннолѣтія.
   Относительно дворянства Тардъ указываетъ, что въ Римѣ родовое дворянство уступило служилому, а во Франціи, во времена Меровинговъ и позднѣе, наоборотъ, служилое дворянство дѣлается родовымъ. Иными словами, эволюція можетъ совершаться и такъ, и иначе, смотря по обстоятельствамъ и нуждамъ.
   Но особенно любопытна иллюстрація съ возрастами совершеннолѣтія. Эти возрасты крайне разнообразны: въ примитивномъ Римѣ совершеннолѣтіе достигалось въ 14 лѣтъ; то же у рипуарскихъ франковъ, вестготовъ, бургундовъ; у англо-саксовъ оно начиналось уже въ 12 лѣтъ. Но, по мѣрѣ развитія цивилизаціи, возрастъ, требуемый для зрѣлости, увеличивается, такъ что у римлянъ достигаетъ современемъ до 25 лѣтъ, у другихъ вышеупомянутыхъ народовъ -- до 20 и 21 года. При этомъ замѣчателенъ фактъ: въ одномъ и томъ же мѣстѣ возраст], требуемый для совершеннолѣтія, у низшихъ классовъ значительно ниже, чѣмъ у высшихъ классовъ; наприм., въ Англіи и нѣкоторыхъ частяхъ Франціи XIII в. крестьянка считалась взрослой 12-ти лѣтъ, а дѣвушка дворяискаго происхожденія -- только 15-ти лѣтъ. То же и относительно юношей въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Франціи и въ Англіи XVI в.
   Тардъ объясняетъ эту эволюцію такъ: съ развитіемъ и усложненіемъ жизни требуется и большая подготовка къ ней, а потому увеличивается и возрастъ, при которомъ можно "выпустить въ жизнь". Оставляя окончательные выводы изъ всѣхъ этихъ фактовъ до слѣдующей главы, разсмотримъ возникновеніе и развитіе собственности.
   

V.

   Теперь стало общимъ мѣстомъ, что первоначально собственность имѣла характеръ коммунистическій. Этотъ взглядъ опирается на сохранившееся понынѣ общинное землевладѣніе въ нѣкоторыхъ горныхъ мѣстностяхъ Швейцаріи, въ Пиренеяхъ, въ индусскихъ деревняхъ, у насъ въ Россіи, въ Сербіи. Такъ какъ подобныя же явленія встрѣчаются среди дикихъ племенъ Африки, Америки, Океаніи, то было возможно придти къ заключенію о первобытности этой формы и о ея "переживаніи", въ видѣ остатковъ древности, у болѣе цивилизованныхъ народовъ.
   Тардъ, на основаніи вѣскихъ данныхъ и соображеній, доказываетъ, что хотя общину и можно считать довольно древнею формой, но, во-первыхъ, не первобытною, а тѣмъ болѣе не повсемѣстною, т.-е. не всеобщею, а, вовторыхъ, она, какъ и всѣ другія явленія соціальныя, появлялась подъ вліяніемъ самыхъ различныхъ условій, иногда позже, иногда раньше другихъ формъ владѣнія, т.-е. въ ней нѣтъ и не было чего-то обязательнаго для какихъ-либо опредѣленныхъ періодовъ жизни и развитія людей.
   Условія, при какихъ могло возникать владѣніе коллективное, общественное или, въ частности, общинное, укладываются приблизительно въ слѣдующія группы: 1) необходимость коллективной борьбы съ природой, когда населеніе еще не велико, изобрѣтеній мало и каждый шагъ въ борьбѣ за существованіе требуетъ соединенныхъ усилій; 2) охотничій и пастушескій образъ жизни, неудобный для личнаго владѣнія землей; 3) вообще малое значеніе личности въ племенахъ, жившихъ тѣсною семейною или родовою жизнью, но въ этихъ случаяхъ общинное владѣніе можно скорѣе считать личнымъ владѣніемъ главы семьи или рода, или племени; 4) наконецъ, въ новѣйшее время, наприм., общее владѣніе посредствомъ компаній имѣетъ огромное распространеніе, соединяя для какого-либо грандіознаго предпріятія (устройства желѣзной дороги, мостовъ, прорытія канала и т. д.) множество отдѣльныхъ капиталовъ при посредствѣ акцій. Къ этому же типу относятся всѣ государственныя сооруженія, служащія для общей пользы гражданъ, включая сюда не только каналы и казенныя желѣзныя дороги, но также крѣпости, пушки, броненосцы и т. д. Всѣ граждане косвенно являются участниками этой общей собственности, стоющей милліарды.
   О нашей русской общинѣ Тардъ думаетъ, что она явилась позднѣйшимъ продуктомъ крѣпостного права. О французскихъ общинахъ, весьма распространенныхъ въ XII и XIII столѣтіи и называемыхъ ménagés nivernais, онъ полагаетъ, что онѣ возникли изъ подражанія монастырямъ, какъ разъ въ это время чрезвычайно распространившимся во Франціи. Трудно допустить,-- говоритъ онъ,-- чтобъ эти общины, какъ и сербская "задруга", могли быть остаткомъ древности, такъ какъ Европа пережила цѣлое тысячелѣтіе вліянія римскаго права, съ его личнымъ владѣніемъ. Римъ же дѣйствовалъ не только своими указами, но и. своимъ престижемъ, своимъ очарованіемъ, заставлявшимъ подражать всѣмъ формамъ его жизни.
   Добавимъ еще, что попутно Тардъ разбиваетъ и другое общепринятое мнѣніе, будто бы земледѣльческій періодъ человѣчества имѣетъ неизбѣжно своимъ предшественникомъ пастушескій, а пастушескій образуется изъ охотничьяго или рыболовнаго. Могло быть и такъ, и иначе. Напримѣръ, краснокожіе американцы сдѣлались земледѣльцами еще до прихода европейцевъ, не испытавъ пастушеской стадіи, т.-е. перешли къ земледѣлію прямо отъ состоянія охотниковъ. У нихъ не было никакихъ домашнихъ животныхъ, кромѣ собакъ, а, между тѣмъ, кругомъ не было недостатка въ животныхъ, способныхъ къ прирученію. "Почему же на этомъ континентѣ,-- спрашиваетъ Тардъ,-- было такъ мало, а, быть можетъ, и вовсе не было пастуховъ? Почему, наоборотъ, въ Азіи и Африкѣ пастушеская жизнь господствовала и господствуетъ теперь?" -- и вотъ что отвѣчаетъ на это: "капитальная важность историческихъ особенностей (accidents) -- индивидуальная оригинальность въ дѣлѣ изобрѣтательности здѣсь обнаруживается особенно ясно". Совершенно то же мы видимъ у полинезійцевъ: они рыболовы и немножко земледѣльцы, но не вѣдаютъ пастушескаго быта и не имѣютъ никакихъ домашнихъ животныхъ. Интересное соображеніе высказываетъ Тардъ относительно разныхъ формъ коллективизма, вызывавшихся условіями самыми разнообразными. Наприм., въ жизни охотниковъ и рыболововъ, примѣненіе коллективныхъ усилій требовалось въ весьма различной степени, смотря по тому, были ли это охотники на слоновъ, буйволовъ и бизоновъ, или на какихъ-нибудь несчастныхъ зайцевъ и козъ; ловили ли рыболовы китовъ, или карповъ. Точно также дѣйствовалъ и характеръ земледѣлія, смотря по тому, было ли оно интензивное или экстензивное, требовало ли искусственнаго орошенія, или нѣтъ.
   И такъ, двѣ основныя причины должны были заставлять режимъ собственности значительно измѣняться (все равно, была ли то собственность коллективная или личная), это -- прогрессъ изобрѣтеній и прогрессъ подражательности среди людей.
   Пропорція и характеръ этихъ двухъ причинъ обусловливали разнообразіе формъ собственности.
   Подражательность создавала, прежде всего, безпрерывное расширеніе обществъ или соціальныхъ группъ, увеличивая число членовъ, объединенныхъ извѣстнымъ чувствомъ моральнаго согражданства, которое въ свою очередь порождалось "продолжительнымъ и сочувственнымъ обмѣномъ подражаній (exemples)". Съ другой стороны, повтоянное накопленіе изобрѣтеній, касающихся прирученія животныхъ и воздѣлыванія растеній, изобрѣтенія металлической утвари, вмѣсто каменной, и т. д., вплоть до современныхъ величайшихъ научныхъ изобрѣтеній нашего времени,-- все вліяло прямо или косвенно на формы собственности и владѣнія.
   Нѣкоторыя иллюстраціи, приводимыя Тардомъ по этому поводу, такъ интересны, что мы не моліемъ не подѣлиться ими съ читателемъ.
   Но, предварительно, введемъ еще одно маленькое поясненіе взглядовъ самого Тарда: "Слѣдуетъ ли изъ всего сказаннаго, -- спрашиваетъ онъ,-- необходимость всеобщей однообразной эволюціи права собственности? Да, но лишь по мѣрѣ того, насколько расширеніе соціальныхъ группъ необходимо въ силу закона подражательности и насколько усиливается прогрессъ изобрѣтательности въ извѣстномъ направленіи, смутно опредѣлявшемся потребностями организма и законами человѣческаго ума въ борьбѣ съ внѣшними силами" (стр. 92).
   Но мы обѣщали привести любопытные примѣры измѣненія различныхъ формъ владѣнія подъ вліяніемъ изобрѣтеній. Возьмемъ, наприм., время, которое требуется для владѣнія какимъ-либо участкомъ земли или иною собственностью, чтобъ это владѣніе перешло въ право собственности {Владѣніе на основаніи давности, prescripcio.}. Это время весьма различно, и чѣмъ народъ менѣе цивилизованъ, тѣмъ оно короче: "у германцевъ, -- говоритъ Віолле, -- до введенія у нихъ римскихъ идей, оно равнялось одному году. У самихъ римлянъ первоначально оно было отъ одного года до двухъ; позднѣе оно возростаетъ до десяти, двадцати, тридцати и даже сорока лѣтъ". "Я не буду отыскивать всѣхъ причинъ этой эволюціи,-- говорить Тардъ,-- но не очевидно ли, что одною изъ главныхъ былъ прогрессъ искусства и привычка писать?" У первобытныхъ, неграмотныхъ людей можно было подтверждать или опровергать давность только посредствомъ словесныхъ доказательствъ, а характеръ этихъ доказательствъ становится тѣмъ менѣе достовѣрнымъ, чѣмъ отдаленнѣе время, о которомъ идетъ дѣло.
   Ограничимся этимъ примѣромъ, которымъ можно и закончить нашъ бѣглый обзоръ эволюціи собственности, и возвратимся снова къ общимъ взглядамъ и выводамъ Тарда.
   

VI.

   Мы видѣли, что онъ объясняетъ разнообразіе явленій развитія двумя факторами: прогрессомъ изобрѣтательности и прогрессомъ подражанія. Но нельзя ли сказать, что рядъ самихъ изобрѣтеній, слѣдующихъ другъ за другомъ, повидимому, безсвязно и капризно, на самомъ дѣлѣ подчиненъ фатальному пути, хотя по внѣшности этого и не видно? "Трудно найти задачу болѣе неразрѣшимую, -- говоритъ Тардъ, -- несомнѣнно, наприм., что рѣки движутся впередъ и развиваются; но какой географъ,-- если его соединить съ геологомъ,-- можетъ подвести подъ одну формулу ихъ безконечные изгибы?"
   Въ числѣ разныхъ гипотезъ возможно даже допустить, что за процессомъ эволюціи скрывается руководящій разумъ, невидимо заставляющій изобрѣтенія попадать рано или поздно на неизбѣжныя тропинки, но не тѣмъ, что эти пути предположены впередъ во всемъ своемъ цѣломъ, въ видѣ единой дороги, а тѣмъ, что онѣ вѣчно разсѣеваются по всѣмъ возможнымъ путямъ "въ безконечномъ пространствѣ осуществимыхъ и не осуществимыхъ возможностей"... Однако, это никоимъ образомъ не значитъ, что потоку открытій навязано единое и неизмѣнное ложе, и что только по этому же ложу должны были течь всѣ удавшіяся начинанія, отъ ихъ далекаго истока и до послѣднихъ устьевъ ультрацивилизаціи. Но это-то и нужно доказать, чтобъ имѣть право утверждать единую формулу юридической эволюціи" (стр. 94). Въ другомъ мѣстѣ онъ добавляетъ: "Міръ, въ своемъ цѣломъ, представляется разсуждающей (человѣческой) волѣ только безмѣрнымъ полемъ средствъ, а ей самой принадлежало созданіе цѣлей. Она создавала и создаетъ ихъ, не взирая ни на небо, ни на землю, но прислушиваясь лишь къ себѣ самой... и выражается общественно въ борьбѣ и любви; вотъ откуда черпаются, изъ глубины сердца, то честолюбивыя, то великія, то деспотическія, то героическія вдохновенія".
   Въ частности Тардъ касается въ послѣдней главѣ особенно интереснаго закона Спенсера, по которому эволюція вообще и въ частности соціальная совершается путемъ дифференціаціи. Противъ примѣненія къ обществу закона дифференціаціи у насъ, съ другой точки зрѣнія и задолго до Тарда, писалъ г. Михайловскій. Тардъ даетъ интересные факты, показывающіе историческую неточность этой формулы.
   Такъ, наприм., сравнивая исторію французскаго и нѣмецкаго права, можно, повидимому, придти къ заключенію, согласному съ закономъ Спенсера: выйдя изъ одного и того же юридическаго состоянія, свойственнаго имперіи франковъ, эти два права разошлись, дифференцировались подъ вліяніемъ права римскаго и каноническаго, проникшихъ сюда въ очень неравныхъ дозахъ. Это расхожденіе было такъ сильно, что, несмотря на увеличивающіяся усилія обоихъ къ законодательной централизаціи, ничего подобнаго не произошло въ ихъ движеніи. Приведя еще два-три подобныхъ же случая, какъ будто подтверждающихъ всеобщность закона Спенсера, Тардъ доказываетъ, что ничего подобнаго не могло бы случиться безъ посторонней причины, т.-е. вмѣшательства образца, пришедшаго извнѣ и вызвавшаго подражаніе. "Какая-нибудь соціальная форма,-- говоритъ онъ,-- языкъ, религія, право, когда она установилась (est fixé), т.-е. уравновѣсилась съ жизнью, способна на безконечную продолжительность, если остается локализированной и замкнутой отъ вторженій: наприм., на отдаленномъ островѣ. Поэтому-то Канарскіе берберы, гуанхи сохраняли до XVI в., когда они были открыты (или вновь открыты), общественное состояніе троглодитовъ эпохи полированнаго камня". Африканскіе берберы, наоборотъ, подвергаясь не однажды воздѣйствіямъ египетской, финикійской, римской и арабской цивилизаціи, преобразовались во всемъ и совершенно. Въ частности женщины туареговъ пользуются, наприм., такимъ положеніемъ, что господствуютъ въ своемъ семейномъ кругу почти какъ европейскія дамы, тогда какъ у гуанховъ онѣ остались въ рабскомъ состояніи, что, кстати, едва ли способно подтвердить теорію матріархата".
   Въ этомъ мѣстѣ, какъ я полагаю, Тардъ нѣсколько противорѣчитъ себѣ, увлекшись борьбой съ противниками: онъ говоритъ, что, при условіяхъ замкнутости отъ вліяній другихъ общественныхъ формъ, данная, установившаяся форма можетъ господствовать безконечно. Но куда же исчезла изобрѣтательность? Въ другихъ мѣстахъ книги не видно, чтобъ она должна была исходить отъ какой-либо иной націи непремѣнно: она можетъ являться и среди того же самаго народа, разъ для этого является та "смутная" потребность, о которой мы упоминали ранѣе. Гораздо проще примѣнить здѣсь вышеприведенную формулу самого Тарда, по которой прогрессъ юридическихъ формъ зависитъ отъ пропорціи между прогрессомъ изобрѣтательности и подражательности. Очевидно, не одна замкнутость была причиной остановки развитія у гуанховъ: замкнутость мѣшала только притоку изобрѣтеній извнѣ. Но она не препятствовала притоку внутреннихъ изобрѣтеній. Этого-то элемента и не было, очевидно, у гуанховъ.
   Опредѣлить точно взгляды Тарда на этотъ вопросъ не совсѣмъ легко: онъ высказываетъ ихъ осторожно и въ условной формѣ. Такъ, на стр. 172 онъ говоритъ: "Многіе ученые нисколько не затрудняются признать, что потребность перемѣны слаба или совершенно отсутствуетъ у дикарей; нѣкоторые доходятъ даже до того, что приписываютъ имъ "естественный ужасъ" отъ какой-либо перемѣны (фактъ весьма экстраординарный). Но, взамѣнъ этого, ступени цивилизаціи хотятъ измѣрять жаждой новшествъ. Отсюда слѣдуетъ, что общественная эволюція должна быть чрезвычайно медленна въ началѣ и ускоряться съ каждымъ шагомъ впередъ. Однако, если прикладывать эту мѣрку къ каждой отдѣльной отрасли явленій соціальной жизни, напримѣръ, въ частности къ эволюціи языка и религіи, то замѣчается, что истина лежитъ скорѣе въ положеніи противуположномъ этому философскому предразсудку. Въ самомъ дѣлѣ, рождающіеся языки,-- наприм., французскій въ X вѣкѣ,-- представляются самыми неустойчивыми, наиболѣе перемѣнчивыми; быстрота ихъ возростанія замедляется только въ зрѣломъ ихъ возрастѣ, когда оно останавливается. Не измѣнился ли французскій языкъ гораздо сильнѣе отъ X до XII вв., т.-е. въ двѣсти лѣтъ, чѣмъ потомъ съ XIII по XIX вѣкъ? А послѣ этихъ двухъ съ половиной столѣтій, какія же важныя перемѣны испытала его, такъ сказать, окостенѣвшая грамматика?"
   Подобное же явленіе быстраго роста вначалѣ и замедленнаго потомъ, когда устанавливается равновѣсіе, Тардъ видитъ и въ христіанствѣ до и послѣ Никейскаго собора, и въ живописи (отъ XV до XVI в. и послѣ XVI в.), и въ трагедіи греческой V в. и т. д., и т. д. "Наше время не представляетъ исключенія: XIX в. обращаетъ, главнымъ образомъ, свой изобрѣтательный геній на промышленность, какъ предшествовавшіяся эпохи направляли его, по преимуществу, на юриспруденцію, теологію, поэзію, архитектуру, живопись, выработку языка... Но не слѣдуетъ думать, что эта горячка будетъ продолжаться всегда. Уже и теперь во многихъ спеціальныхъ производствахъ, достигшихъ сравнительнаго совершенства, почти прекратились изобрѣтенія, не замѣтно улучшеній, -- довольствуются только производствомъ и воспроизведеніемъ. Теперь происходятъ, наприм., въ желѣзно-дорожномъ дѣлѣ, только второстепенныя улучшенія".
   "Все это объяснимо,-- говоритъ авторъ,-- если признать, что каждое преобразованіе обязано приливу мелкихъ или крупныхъ изобрѣтеній, такъ сказать, эксплуатаціи новооткрытаго рудника изобрѣтеній. Вѣдь, и этого сорта рудники (т.-е. рудники новыхъ открытій), какъ и всякіе иные, не неистощимы, а, наоборотъ, извлеченіе минераловъ, изобильныхъ въ началѣ, дѣлается, наконецъ, все болѣе и болѣе труднымъ и неблагодарнымъ.
   "Этимъ же объясняется, почему у дикарей такъ быстро заканчивается начальный періодъ прогресса: ихъ бѣдныя, маленькія копи, филологическаго и миѳологическаго сорта, насколько они доступны слабому воображенію дикарей, уже давно исчерпаны ихъ предками, извлекшими изъ этихъ рудниковъ свои идіомы, свой культъ, свой соціальный багажъ" (стр. 172--174).
   Эти весьма удачныя сравненія не рѣшаютъ, однако, основного вопроса о томъ, могутъ ли, черезъ извѣстный періодъ покоя, вновь возникать эпохи изобрѣтеній, хотя бы въ иномъ направленіи, но безъ вліянія изобрѣтеній, пришедшихъ извнѣ? Или же, исчерпавъ свой "маленькій рудникъ", каждое племя навсегда осталось бы затѣмъ въ томъ же состояніи, если бы другое племя, совершившее рядъ открытій въ иномъ направленіи, не пришло ему на помощь?
   Впрочемъ, въ ранѣе приведенной формулѣ Тардъ видитъ условіе застоя не въ одной только изолированности данной группы людей, но еще и въ ихъ локализаціи, т.-е. отсюда надо заключить, что перемѣна мѣста или внѣшнихъ условій жизни можетъ вызвать и новую изобрѣтательность, а, стало быть, и дальнѣйшій прогрессъ, безъ столкновенія съ другими племенами или, говоря точнѣе, ихъ изобрѣтеніями.
   Но почти этотъ же взглядъ проводитъ и Гербертъ Спенсеръ, опредѣляя причины остановки развитія древнихъ цивилизацій. Данное племя, при извѣстныхъ климатическихъ и географическихъ условіяхъ, создаетъ извѣстную цивилизацію, наприм., въ жаркомъ климатѣ. Изобрѣтенія этой цивилизаціи позволяютъ нѣкоторымъ піонерамъ этой цивилизаціи,-- или этихъ цивилизацій,-- перебраться сѣвернѣе, въ менѣе благопріятныя условія внѣшней обстановки, борьба съ которыми вызываетъ дальнѣйшій, своеобразный прогрессъ.
   Въ настоящее время можно сказать, что этотъ прогрессъ, наприм., европейскій, возвращается снова на югъ, т.-е., по закону Тарда, служитъ предметомъ подражанія въ Японіи, Китаѣ и т. п., гдѣ онъ можетъ развить совершенно новыя и неожиданныя формы и, въ свою очередь, вліять на дальнѣйшій прогрессъ сѣверныхъ народовъ.
   Мы не вполнѣ передали бы идеи Тарда, если бы не сказали въ заключеніе нѣсколькихъ словъ о томъ, что онъ понимаетъ подъ "соціальной логикой", что ранѣе обѣщали сдѣлать.
   

VII.

   Если человѣкъ есть существо подражательное,-- говоритъ авторъ,-- то это потому, что онъ изобрѣтателенъ. Въ самомъ дѣлѣ, если бы онъ не изобрѣталъ, то и подражать было бы не чему. Но менѣе очевидно другое положеніе Тарда: если человѣкъ изобрѣтателенъ, то это потому, что онъ логиченъ. Пояснимъ эту мысль: изобрѣтательность и логика, по мнѣнію Тарда,-- одно и то же. Что такое изобрѣтеніе или открытіе, какъ не отвѣтъ на задачу? И этотъ отвѣтъ состоитъ всегда въ томъ, чтобы связать между собою или способы дѣйствія, бывшіе до тѣхъ поръ раздѣльными и безплодными, но которыя становятся плодотворными, разъ они приводятся въ отношеніе средствъ къ цѣли, или же мы связываемъ между собою идеи и понятія, которыя, казалось, не имѣли до тѣхъ поръ ничего общаго (наприм., паденіе тѣлъ на землю и тяготѣніе луны къ землѣ, связанныя Ньютономъ), а теперь приводятся въ не менѣе плодотворное отношеніе причины къ слѣдствію.
   Правда, случается и такъ, что новое открытіе, стремясь подтвердить или укрѣпить взаимно какія-либо идеи или дѣйствія, или вѣрованія, или желанія, достигаетъ обратнаго результата, т.-е. дѣлаетъ или безполезными, или неудобными предъидущія открытія и, такимъ образомъ, создаетъ новыя противорѣчія. Но тогда заставляетъ себя чувствовать, -- болѣе или менѣе сильно, смотря по мѣсту и времени,-- потребность лечить эту болѣзнь, согласовать между собою эти частные аккорды. Тутъ наступаетъ работа основателей религій или философовъ -- въ области ума, моралистовъ и законодателей -- въ сферѣ дѣятельности. И не есть ли эта новая логическая работа въ свою очередь великое изобрѣтеніе, высшее открытіе?
   По мѣрѣ того, какъ данный народъ испытываетъ потребность открывать и изобрѣтать, въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, онъ чувствуетъ также и потребность оригинально связывать, соподчинять свои открытія и тѣ потребности, которыя они въ немъ возбудили. И эти философскія системы, а также и его правовые кодексы представляются грандіозными машинами, дѣлающими такую же честь человѣческому генію, какъ электрическій телеграфъ или формула тяготѣнія. Законодатель по отношенію къ инженеру есть то же, что философъ по отношенію къ ученому. И тѣ, и другіе суть различные работники логики: каждый изъ нихъ отвѣчаетъ по своему предмету на ту могучую задачу, которая, какъ и всѣ другія задачи, рожденныя изъ нашихъ потребностей, вновь рождаются изъ этихъ же самыхъ рѣшеній, становятся страстью, затѣмъ ослабѣваютъ, успокаиваются и возрождаются вновь съ еще большею возбужденностью, а иногда и тревогой (стр. 191).
   Говоря иначе, это значитъ, что "человѣкъ есть существо логическое" и что его потребность систематической координаціи (связи, соподчиненія) обладаетъ то избыткомъ возбужденія, то слѣдующимъ за нимъ періодомъ покоя, "когда онъ питается нѣкоторое время этими самыми удовлетвореніями своими". Среди данныхъ не связанныхъ взаимно понятій примитивный арабъ, индусъ, еврей искали ощупью согласія. Вотъ они думаютъ, что нашли его, благодаря религіозному открытію человѣка, считающагося богомъ или полубогомъ, и тотчасъ же ихъ жажда истины, называемая систематизированными вѣрованіями, изъ слабой,-- какой она была ранѣе,-- становится очень сильной. Логическая работа, произведшая это божественное слово, не останавливается на немъ; она продолжаетъ работать надъ нимъ, такъ какъ это слово представляетъ нѣкоторыя неясности и, примѣненное къ фактамъ, заставляетъ чувствовать тысячи затрудненій, совершенно новыхъ. Нужно разсѣять эти сомнѣнія, дополнить гармонію; надъ этимъ трудятся теологи. Они продолжаютъ дѣло основателя своей религіи; какъ и онъ, они говорятъ только о соглашеніи противорѣчивыхъ данныхъ; эти данныя для нихъ, какъ и для него, суть, съ одной стороны, тексты, а съ другой -- факты. Затѣмъ, когда всевозможныя средства согласованія придуманы, когда лучшія изъ нихъ приняты, теологическій монументъ кажется пришедшимъ къ своему увѣнчанію. Но, однако, такъ ли это? Мы знаемъ, что скоро вторгнутся новыя данныя, научныя наблюденія и опыты, или даже идеи, возбужденныя соприкосновеніемъ съ чужестранными религіями. Отсюда возникаютъ новыя усилія для рѣшенія новыхъ задачъ. И такъ далѣе (стр. 194).
   То же происходитъ, когда дѣло идетъ не о вѣрованіяхъ, а о желаніяхъ, которыя нужно привести въ гармонію. Желанія, рождающіяся въ человѣкѣ, также не связаны, какъ и его идеи. Сдѣлать изъ этого хаоса міръ, преобразовать эту безсвязность во взаимную зависимость,-- все равно, въ сердцѣ ли одного человѣка или затѣмъ въ соціальной группѣ, -- вотъ задача, которую ставятъ себѣ первые законодатели, соединяясь часто съ основателями культовъ.
   

VIII.

   Мы изложили основныя положенія и доводы Тарда.
   Говорить о томъ, что они не исчерпываютъ всѣхъ условій прогресса, мы не находимъ даже нужнымъ: вопросъ этотъ такъ великъ и сложенъ, что ожидать его окончательнаго рѣшенія теперь было бы болѣе чѣмъ наивно. Еще десятки лѣтъ онъ будетъ открытымъ. Но работа Тарда, во всякомъ случаѣ, вноситъ въ него новый свѣтъ, даетъ гипотезу, расширяющую наше пониманіе общественнаго процесса, а, главное, какъ мы уже замѣтили въ началѣ, она очищаетъ дорогу личному человѣческому творчеству, она дѣлаетъ человѣка, т.-е. его личность, настоящимъ центральнымъ двигателемъ прогресса, не исключая изъ этой работы даже и самыхъ маленькихъ смертныхъ. Въ самомъ дѣлѣ, если возбудителями прогресса являются изобрѣтатели во всѣхъ сферахъ умственной, нравственной и экономической жизни, то совершителями прогресса являются массы, которыя воспринимаютъ, перенимаютъ, подражаютъ.
   Подражаніе, по Тарду, не есть обезьянство. Нѣтъ, мы видѣли, что оно, въ большинствѣ случаевъ, должно быть разумно, потому что руководится логикой массъ, хотя иногда и смутною, т.-е. двигающеюся ощупью. Несомнѣнно, что въ исторіи мы можемъ отыскать тысячи примѣровъ, гдѣ, благодаря этой смутности, этому исканію ощупью, человѣчество перенимало на ряду съ нужными и необходимыми ему вещами множество не только безполезныхъ, но и вредныхъ примѣровъ. Оно увлекалось иногда не одними геніями добра, правды и мира, но и геніями разрушенія; рядомъ съ Сименсомъ или Ньютономъ оно шло за Наполеонами и Бисмарками, но это-то всего лучше доказываетъ, что въ прогрессѣ есть еще одинъ важный элементъ, который почти не замѣтенъ у Тарда: кромѣ изобрѣтателей и подражателей, есть люди, подготовляющіе и хорошихъ изобрѣтателей, и хорошихъ подражателей. Это -- апостолы религіи или популяризаторы лучшихъ философскихъ идей и, наконецъ, научныхъ истинъ и открытій. Ихъ заслуги для прогресса огромны: безъ нихъ и изобрѣтенія могли бы идти въ сторону, не имѣющую ничего общаго съ благомъ большинства, клонясь въ сторону личныхъ эгоистическихъ цѣлей; безъ нихъ -- подражательность массъ направлялась бы на явленія уродливыя и вредныя. Здѣсь мы приходимъ снова къ тому, съ чего начали нашу статью: прогрессъ обществъ и ихъ формъ немыслимъ безъ совершенствованія личностей и въ умственномъ, и въ моральномъ отношеніи: моральные идеалы и инстинкты направляютъ изобрѣтательность и популяризацію на благо большинства {Искусство я считаю отчасти также популяризаціей религіозныхъ, философскихъ, этическихъ и научныхъ идеи.} и тѣ же моральные идеалы и инстинкты руководятъ массами въ выборѣ предмета подражанія. Выработка мысли, интеллекта, конечно, не менѣе необходима. Но и то, и другое есть, разумѣется, въ началѣ -- личное совершенствованіе.
   Чтобы задуматься о какомъ-либо улучшеніи, имѣющемъ цѣлью не личное, а общее благо большинства, а тѣмъ болѣе, чтобы посвятить ему свои силы, свою жизнь, необходимо имѣть и нѣкоторое мужество, и самоотверженіе, и любовь къ людямъ, и сильную волю, и, наконецъ, извѣстные нравственные идеалы или инстинкты, которые заставляли бы не удовлетворяться даннымъ состояніемъ.
   И этого мало: общественнымъ состояніемъ можно быть недовольнымъ въ двухъ противуположныхъ направленіяхъ: американскій плантаторъ тоже недоволенъ, но его идеалъ -- рабство чернокожаго работника. Онъ также готовъ усиленно дѣйствовать для "улучшенія" общественныхъ формъ (конечно, съ точки зрѣнія его идеаловъ и инстинктовъ). А развѣ какой-нибудь князь Мещерскій -- не общественный дѣятель и не "мальконтантъ"? Развѣ онъ не пропагандируетъ "улучшенія" общества сообразно своему идеалу лучшаго, т.-е. всеобщаго господства розогъ?
   Но ясно ли изъ этихъ двухъ примѣровъ, что не только самая работа общественная требуетъ предварительной нравственной выработки личности, но и направленіе этой работы. У одного нравственная выработка такова, что ея идеаломъ становится розга, а вся общественная изобрѣтательность и дѣятельность, при таковой выработкѣ, направляется въ сторону идеала, осуществленнаго на практикѣ земскимъ начальникомъ Протопоповымъ; у другого нравственная выработка даетъ и другіе идеалы, и другія чувства; такихъ идеаловъ, такихъ чувствъ много, цѣлая лѣстница. Внизу этой лѣстницы -- маленькіе идеалы обычно-честной жизни, съ наименьшею суммой зла и вреда (идеалъ большинства "колонистовъ"), а на вершинѣ болѣе крупные идеалы общественной дѣятельности и подвиговъ.
   

IX.

   Мы видѣли, что общественныя или правовыя формы могутъ мѣняться только работой личности или личностей, дѣйствующихъ въ качествѣ изобрѣтателей, популяризаторовъ и перенимателей. Вліяніе внѣшней природы само по себѣ не создаетъ прогресса. Скорѣе можно сказать, что природа только и дѣлаетъ, что стремится подавить всякій прогрессъ и самого человѣка. Но это вызываетъ въ человѣкѣ противодѣйствіе, изобрѣтательность, борьбу съ природой воли, вооружающейся сперва разумомъ, а затѣмъ его все возростающими орудіями -- наукой и практическими искусствами.
   Но мы видѣли случаи, когда прогрессъ, повидимому, останавливался,-- при изолированности и локализаціи племени,-- исчерпавъ небогатый рудникъ изобрѣтательности даннаго племени. Въ то же время, очевидно, условія среды и выработавшіяся формы общества до такой степени отливали личность по своему образцу, что она уже не могла идти впередъ, не могла изобрѣтать, или же большинство доходило до такой окоченѣлости, что не могло воспринимать изобрѣтеній.
   Если бы такой случай повторялся постоянно, то мы очутились бы въ замкнутомъ кругѣ (circulus viciosus), гдѣ личность не могла бы развиться, пока не измѣнится среда, а среда не можетъ измѣниться безъ измѣненія личности. Но этотъ замкнутый кругъ только кажущійся: вѣдь, подобный случай можетъ быть, какъ мы видѣли, только при полной изолированности отъ вліяній другихъ народовъ, а въ настоящее время это -- случай исключительный, почти невозможный: сообщеніе между людьми распространяется по всему земному шару. Стало быть, въ нашемъ замкнутомъ кругѣ вѣрна только одна половина: общество не можетъ прогрессировать помимо дѣятельности личности, но личность можетъ прогрессировать и среди неизмѣнившихся формъ, напримѣръ, подъ вліяніемъ извнѣ, благодаря знакомству съ другимъ племенемъ, его литературой и т. п.
   Однимъ словомъ, хотя вліяніе среды и общественныхъ формъ на личность несомнѣнно, но оно не абсолютно, тогда какъ измѣненіе общественныхъ формъ зависитъ исключительно отъ личности (если, конечно, устранить такія вліянія природы, которыя независимы отъ человѣка, но и они, какъ мы видѣли, дѣйствуютъ на общество только черезъ личность).
   Неабсолютное дѣйствіе среды и общественныхъ формъ на личность доказывается еще и тѣмъ, что при однихъ и тѣхъ же условіяхъ среды и общественныхъ формахъ являются самые разнообразные типы личностей: и герои и трусы, и мыслители-мудрецы и идіоты. И возникаютъ они не только въ одномъ и томъ же обществѣ, но и въ одной и той же кастѣ, сословіи, профессіи. Очевидно, что условія возникновенія того или иного свойства личностей не исчерпываются вліяніемъ среды и общественныхъ формъ.
   Отсюда одинъ выводъ: въ дѣлѣ улучшенія общественной среды нельзя начать съ общества, не начавъ съ личности. Значитъ, самосовершенствованіе или усовершенствованіе личности есть условіе sine qua non общественнаго прогресса.
   Такимъ образомъ, вопросъ можетъ быть только о томъ, какія цѣли должно преслѣдовать самосовершенствованіе личности и ея выработка.

-----

   На этомъ можно бы было покончить; однако, мы еще должны отвѣтить защитникамъ противуположнаго мнѣнія, утверждающимъ, будто бы формы общества не существуютъ de facto или отдѣльно отъ личностей, что онѣ будто бы только наше же обобщеніе или, вѣрнѣе, абстракція, отвлеченіе отъ установившихся отношеній.
   Этотъ взглядъ на общественныя формы не выдерживаетъ критики. Нѣкоторое подобіе истины у него есть, если мы ограничимся однимъ обычаемъ или обычнымъ правомъ. Но и тутъ отождествленіе этого права съ личностью есть только игра словами, и вотъ почему: такъ какъ общество состоитъ изъ личностей, то, конечно, всѣ его невещественныя произведенія, напримѣръ, языкъ, религія, обычное право, вмѣщаются въ личностяхъ, въ ихъ умахъ, привычкахъ, чувствахъ, инстинктахъ, въ ихъ мозгахъ и нервахъ. Но даже первобытный языкъ, какъ и первобытное право, вовсе не есть свободное выраженіе личной воли каждаго. Нѣтъ. Какъ справедливо замѣчаетъ Тардъ,-- у котораго мы и заимствуемъ наше сравненіе языка съ правомъ,-- слова и формы рѣчи изобрѣтаются единицами и затѣмъ заимствуются массами путемъ подражанія (стр. 204 и слѣд.). Разъ языкъ установился, онъ, какъ и право, становится обязательнымъ, навязывается каждому невольно, съ колыбели. Только этимъ путемъ возможно единство языка, какъ и единство права.
   Каждой отдѣльной личности тутъ приходится подчиняться тому, что принято всѣми, или изобрѣсти что-нибудь такое новое, что было бы принято всѣми. Пока изобрѣтеніе, напримѣръ, выдуманное слово, не принято,-- оно звукъ пустой, оно не достигаетъ никакой цѣли, такъ какъ цѣль слова есть взаимное пониманіе, а словъ не принятыхъ никто понять не въ состояніи.
   Посмотримъ же, сколько условій требуется выполнить, чтобы новое слово или новая правовая форма были приняты.
   "Какъ извѣстно,-- говоритъ Тардъ,-- право и языкъ суть предметы подражательные и рутинные по преимуществу. Здѣсь все происходитъ только вѣчною и сложною игрой трехъ формъ подражанія: подражанія другому, подъ двумя видами -- путемъ копированія современнаго образца (мода), древняго образца (обычай) и, наконецъ, путемъ подражанія себѣ самому (привычка)".
   Это наглядно показываетъ читателю, что формы общества,-- которыя суть ничто иное, какъ право или законодательство данной страны,-- далеко не составляютъ свободнаго и произвольнаго проявленія или выраженія каждой личности. Говорить, поэтому, о томъ, что хорошіе люди могутъ превосходно жить при всякихъ правовыхъ формахъ, это все равно, что утверждать, будто бы хорошіе люди могутъ обойтись безъ усовершенствованій въ языкѣ, безъ введенія въ него новыхъ словъ и новыхъ формъ, соотвѣтствующихъ появленію среди людей новыхъ предметовъ, новыхъ понятій, новыхъ отношеній. Конечно, хорошіе люди, да и не хорошіе "прожить" могутъ, но обмѣнъ мыслей и чувствъ между ними будетъ крайне затрудненъ недостаткомъ средствъ выраженія. А это на каждомъ шагу будетъ порождать недоразумѣнія и практическія неудобства, стѣсняющія жизнь, мѣшающія ея полнотѣ и развитію.
   Только въ одномъ смыслѣ,-- да и то переносномъ,-- можетъ быть принято положеніе, что право или общественныя формы суть сами же люди; это -- въ томъ смыслѣ, что, достигая извѣстной моральной высоты, личности не вынесутъ и формъ, лежащихъ ниже этого уровня: такъ, народъ, мораль котораго переросла форму рабства, не будетъ выносить рабства, какъ общественной формы. Могутъ сказать, что, наоборотъ, люди, не переросшіе формы, напримѣръ, рабства, будутъ оставаться въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ рабами еще долго послѣ уничтоженія формы, если она уничтожена преждевременно. Но что же изъ этого? Можно сказать съ увѣренностью, что даже при своевременномъ уничтоженіи извѣстной формы, которую переросло большинство, прежнія отношенія, напримѣръ, раболѣпство освобожденнаго крѣпостного, будутъ продолжаться нѣкоторое время по привычкѣ. Но чтобы уничтожилась привычка, нѣтъ иного средства, какъ прекратить ея упражненіе, т.-е. дѣятельность формы, постоянно вызывающей ее вновь и вновь. Съ уничтоженіемъ формы постепенно уничтожается привычка. Не измѣняя формы, мы и привычку могли бы длить вѣка. Молодой человѣкъ, выросшій подъ строгою семейною властью, никогда не научится жить самостоятельно, если его не перестанутъ держать на помочахъ. Выпущенный въ самостоятельную жизнь, онъ сперва, быть можетъ, и почувствуетъ себя неловко. Но нѣтъ иного способа сдѣлать изъ ребенка (въ практическомъ отношеніи) человѣка зрѣлаго (въ этомъ же отношеніи). А, между тѣмъ, искусственное сохраненіе положенія, которое переросли созрѣвающія потребности, грозитъ неисчислимыми бѣдами.
   Такимъ образомъ, общественныя формы хотя и имѣютъ своими носителями личность, но, въ совокупности личностей, называемой обществомъ, они образуютъ какъ бы особую общую, всѣмъ ткань. И эта ткань живетъ, до извѣстной степени, своею особою жизнью, хотя и связанной съ общею жизнью, но все же настолько самостоятельно, что иногда становится узка, тѣсна и стѣснительна; иногда, наоборотъ, она дѣлается шире потребностей цѣлаго. Таковы почти всѣ невещественные продукты общества. Зависитъ это отъ того, повторяю, что выростаютъ они не изъ каждой отдѣльной личности, а изъ немногихъ, болѣе изобрѣтательныхъ особей; другими же только перенимаются или помимовольно прививаются къ нимъ.

Л. Е. Оболенскій.

"Русская Мысль", кн.VII, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru