Обручев Владимир Александрович
Рассчет

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РАСЧЕТЪ.

   Все кругомъ зелено. Большія деревья: липа, каштанъ, огромный раскидистый тополь, кленъ, платанъ; всякіе кусты. Иные стволы подернуты тонкимъ ровнымъ слоемъ зеленоватаго моха. Съ каждой тучкой, которая проходитъ по голубому небу, тѣни мѣняются, и въ разныхъ мѣстахъ выступаютъ, среди зелени, яркія пятна листьевъ, насквозь пронизанныхъ солнцемъ. Шелестъ непрерывный: то чуть слышный, то живѣе, и шелестъ тополя громче всѣхъ. Станешь оглядываться, увидишь фасадъ красиваго дома подъ высокой аспидной крышей; темнобурый швейцарскій шале; службы изъ тѣневаго кирпича, уложеннаго узоромъ между темныхъ дубовыхъ крестовинъ. Желѣзная дорога близко; но когда поѣздъ мчится, видно только, словно трепетъ прошелъ по листьямъ прямой чертой, или клубъ бѣлаго пара гдѣ-нибудь пробьется. Городского шума не слышно. Иногда прозвучатъ бубенчики невидимаго экипажа, бичъ щелкнетъ, или глухо простучатъ по шоссе массивныя колеса громадныхъ тачекъ, нагруженныхъ камнемъ или пескомъ. Вдали, гдѣ видѣнъ между деревьями поворотъ аллеи, проѣдетъ иной разъ щегольская каретка, беззвучно блистая спицами колесъ. По утрамъ слышу незнакомые мнѣ еще выкрики разнощиковъ. Вотъ проходитъ дѣвушка съ мальчикомъ лѣтъ девяти. За ними бѣжитъ дѣвочка поменьше и кричитъ: Je viens avec vous! Maman me l'а dit... de venir! Элегантная женщина въ блѣдноголубомъ платьѣ смотритъ имъ въ слѣдъ и кого-то зоветъ: Constance!
   А вотъ и жилище. Красивый узоръ рѣшетчатыхъ воротъ; плющъ по каменнымъ столбамъ; и вся рѣшетка въ плющѣ. По боковымъ стѣнамъ виноградъ и разныя ползучія растенія; вдоль всего газонный бордюрчикъ и за нимъ цвѣты: герань, петунія. Посреди дворика, также кружокъ газона и клумба попышнѣе: большіе раскидистые листья, бордюръ въ двѣ тѣни, и опять красная герань. Кругомъ, мѣсто только для узенькой аллейки, съ уголочкомъ, гдѣ столикъ и стулья. Трехэтажный отельчикъ подъ крутой чешуйчатой крышей. Сбоку чугунная сѣрая лѣсенка, вся въ цвѣтахъ, противъ самой двери -- чайныя розы. У всѣхъ оконъ жалузи. Окна большія, близко къ полу, а чтобы облокотиться красивая рѣшетка съ дубовой накладочкой. Въ домѣ вездѣ дубъ, на полу и на лѣстницахъ. Въ моей комнатѣ, на занавѣскахъ, мебели и балдахинѣ надъ большой кроватью, голубоватый кретонъ съ не бойкими разводами. Старый столъ, выложенный мѣдью; часы и канделябры на бѣломъ каминѣ также старые. По обѣ стороны зеркала рисунки, изображающіе чье-то подлинное жилище надъ прудомъ среди парка; вдали, на лужайкѣ, видна бѣлая статуя на гранитномъ пьедесталѣ: все полинялое, никому не нужное, но приличное; и подпись: Aulnay-les-Bondy.
   Когда я пришелъ нанимать себѣ здѣсь помѣщеніе, хозяйки не было дома. Переговоры велись съ дочкой, въ коротенькомъ еще платьѣ, но при несомнѣнно наступившемъ шестнадцатомъ годѣ, и съ бабушкой, которая бодрится, но начинаетъ понемногу не дослышивать, не доглядывать и не поспѣвать. Особенное оживленіе проявилось во время бесѣды о кухнѣ: "Не слишкомъ ли мудреные соусы, хорошо ли масло?" -- О le beurre! Si vous avez vu le bon panier de beurre qu'on nous а envoyé de la campagne jeudi. Et puis, quand vous aurez vu ma mère, vous ne craindrez plus! Хорошія слова, сказанныя съ такимъ убѣжденіемъ, съ такимъ блескомъ молодости. Я давно прельщенъ; но замѣчаю еще, что сѣверные люди зябки, что сентябрь на дворѣ -- et s'il fait froid qu'est-ce que nous allons faire?-- Du feu... pas autre chose. Точь въ точь въ театрѣ...
   Въ двухъ шагахъ улица, и потомъ много улицъ, одна другой чище и аккуратнѣе. Мостовыя, тротуары, дома, рѣшетки отелей, отступившихъ за красивую обстановку зелени -- все чисто, щеголевато.
   Садовъ очень много, за рѣшетками и стѣнами. По обѣ стороны многихъ улицъ деревья; вокругъ каждаго вмазаны въ бетонномъ тротуарѣ рѣшетчатые круги. Прохожихъ очень мало, точно въ самомъ глухомъ провинціальномъ городкѣ. Но не провинціальныя средства къ чистотѣ и щеголеватой отчетливости. На всемъ видна та степень труда, при которой желѣзо не гнется и не ржавѣетъ, штукатурка не сыплется, мѣдь на дверныхъ ручкахъ сіяетъ, упавшіе листья подбираются, трава не ростетъ, гдѣ не надо, и зелень вездѣ, гдѣ быть ей положено. Очистился передъ домомъ лоскутъ земли въ десять квадратныхъ сажень -- отгородятъ рѣшеткой, поставятъ на ворота вазы съ геранью, вымостятъ узоромъ, обсадятъ цвѣтами, и выходитъ картинка. Въ пяти минутахъ ходьбы отсюда Булонскій лѣсъ; а по желѣзной дорогѣ можно въ полчаса быть на бульварахъ.
   Я не хотѣлъ сейчасъ видѣть Парижа. Посмотрю потомъ, ежели останется время. Прямо съ желѣзной дороги я зашелъ въ дрянную гостинницу тутъ же рядомъ, пообчистился, и въ семь часовъ утра, выступилъ по заранѣе составленному маршруту въ N*** для пріисканія себѣ пристанища. Въ этотъ ранній часъ безсчетные кафе и многіе магазины уже открыты. Всего больше встрѣчаю petites bonnes и женщинъ безъ шляпокъ и платковъ на головѣ. Походка у всѣхъ вообще прохожихъ быстрая; многіе на ходу читаютъ газеты. Большое товарное движеніе во всякаго рода экипажахъ; въ томъ числѣ двухколесокъ, которыя тащатъ или катятъ люди. Подхожу къ набережной: тутъ продаютъ цвѣты и букеты. Съ какимъ вкусомъ все это подобрано; какія чудныя розы! И вотъ наконецъ Сена! До сихъ поръ, я былъ озабоченъ мыслью, не слишкомъ ли она узка? Смотрю -- и чувствую удовлетвореніе полнѣйшее. Воды ровно столько, сколько нужно, чтобы городъ украсить, осмыслить и въ то же время оставить его цѣлымъ, неразобщеннымъ. Ужасно мнѣ нравится ровный тонъ стараго камня, крупныя аспидныя крыши, коническія башенки, мосты, Pont Neuf, Генрихъ IV на той сторонѣ. Подъ пасмурнымъ осеннимъ небомъ все это такъ хорошо сливается въ картину. Набережныя и спуски превосходные. Крупныя бѣлыя лошади въ громадныхъ хомутахъ съ намотанной синей шкурой вывозятъ огромные камни на массивныхъ роспускахъ. Страшная натуга: видно какъ все въ лошади трепещетъ и дрожь пробѣгаетъ по кожѣ. Дошелъ до Лувра; увидалъ раззолоченное, флёрделизованное окно съ надписью: Musée du Louvre, Galerie des antiques; потомъ другое, надъ воротами, гдѣ написано: Porte de Jean Goujon; увидалъ садъ... И не выдержалъ, рѣшился пройти по саду, тѣмъ болѣе, что уклоненіе отъ прямого пути ничтожное. Вотъ Тюильрійское пожарище. Прочелъ надпись, уже замѣченную на церквахъ: Liberté, Egalité, Fraternité, и выше, на верхнемъ этажѣ, République Franèaise. Всего болѣе манили меня деревья, тѣ marronniers des Tuileries, о которыхъ столько разъ читалъ. Для меня они точно оказались особенными деревьями; потому что я первый разъ видѣлъ бурые тоны, налагаемые начинающейся осенью на темную вырѣзную листву каштанника. Когда я подходилъ къ этимъ деревьямъ и всматривался въ нихъ во всѣ глаза, мнѣ все лѣзъ въ голову странный эпитетъ: умные. Не потому, что они такъ выхолены, такъ красивы, а потому, что они такъ много видѣли; такія опьяняющія сцены славы и такія страшныя минуты; столько восторговъ и столько слезъ. Къ этимъ тихо шумящимъ сводамъ поднимались взоры столькихъ милліоновъ людей, волнуемыхъ любовью, надеждой, отчаяніемъ; столько поколѣній дѣтей здѣсь играло и радовалось жизни; мысль человѣческая возносилась здѣсь такъ высоко... Такъ что, хотя никто не приглашалъ снять шляпу, и даже осталась она на моей головѣ, но все-таки странныя думы лѣзли въ эту самую голову, думы тихія, кроткія, примиренныя.
   Только я и видѣлъ изъ всего Парижа. Дождь пошелъ и лилъ весь день. Такъ, что когда потомъ перевозили меня изъ гостинницы. я замѣтилъ еще колѣнчатыя колонны Madeleine, да оперу, противъ которой высунулся изъ окошка, чтобы отыскать группу Карно. Дождевыя воды исполосовали эти распущенныя, потрясаемыя тѣлеса, но власть музыки или вдохновенія возносится и царитъ надъ всѣмъ съ поразительной силой. Даже приставленныя каменныя крылья какъ будто не тяготятъ.
   Толпы, бульваровъ, магазиновъ, театровъ, экипажей, ресторановъ, кокотокъ, канкана, выставокъ, сборищъ, лекцій, фабрикъ -- словомъ, ничего рѣшительно парижскаго до сихъ поръ не видалъ. Все это послѣ. Теперь сижу, въ первый разъ въ жизни, въ заколдованномъ кругѣ, очерченномъ нѣсколькими сотнями рублей и недоступномъ тоскѣ. Вѣсточки изъ дому будутъ доноситься изрѣдка, ослабленныя тысячами верстъ; а здѣсь вокругъ меня зеленый шумъ чудныхъ деревьевъ и дѣвичій голосъ поетъ:
   
   Dansons la capucine, n'y a pas d'pain chez nous;
   Il у en а chez la voisine,
   Ça n'est pas pour nous.
   
   Дѣвушка при этомъ приплясываетъ передъ ребенкомъ на рукахъ няньки: и въ заключеніе дѣлаетъ ему устрашающую гримасу, съ ревомъ и показаніемъ длиннаго языка.

-----

   Разумѣется, все это на чужой счетъ. Не только рубли, но и все. И красота, и шумъ деревьевъ, и пониманіе словъ и звука пѣсенки, и то, что Парижъ святъ для меня, и все вообще, изъ чего сложилась жизнь, все что думалъ и чувствовалъ, чему молился, за что готовъ былъ умереть -- все это чужое. Все это сдѣлалось моимъ цѣною одичалости и крайняго униженія многихъ людей, которые родились столь же способными наслаждаться благами жизни. И до сихъ, поръ за все это мной ничѣмъ не заплачено.
   Нѣтъ отговорки: у человѣка, который не расчитался за то, что получилъ -- все не его: каждое дыханіе и каждый кусокъ. Каждый знакъ участія или расположенія, когда либо ему оказанный; каждая улыбка, которой онъ былъ счастливъ; каждое его доброе чувство, каждая мысль.
   Что же, однако-жь, дѣлать? Какъ быть? Хорошо тѣмъ, кого отдали въ такую науку, что они могутъ дѣло дѣлать и платить своей каждодневной работой. Хорошо художнику, писателю, ученому, въ чьемъ трудѣ тысячи и тысячи людей находятъ отраду, свѣтъ и улучшеніе жизни. Но что же дѣлать ровненькому человѣку, ежели у него нѣтъ ни таланта, ни путной науки, а совѣсть почему-то не истребилась? Что ему дѣлать, ежели даже погибель его ненужна? Ежели нельзя даже имѣнія отдать... потому что нѣтъ его?

. . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Эти точки поставлены на мѣстѣ нѣсколькихъ страницъ, которыя могли бы быть напечетаны лишь современемъ, когда число подписчиковъ "Русской Старины" удесятерится, вслѣдствіе того, что этотъ счастливый журналъ перемѣнитъ обложку и станетъ называться: "Недавнее", съ эпиграфомъ: Свѣжо преданіе... Зачѣмъ же давать горѣть огню, который жжетъ такъ больно, когда нѣтъ ему надежды ни освѣщать, ни согрѣвать другихъ? Дешевенькое удовольствіе выболтаться въ безъименномъ памфлетѣ, напечатанномъ въ забористой иностранной газетѣ, я дозволеннымъ не считаю. Стоитъ только просмотрѣть, что въ этомъ направленіи изображается разными псевдо-россіянами, чтобы навсегда закаяться отъ участія въ этого сорта литературѣ. Да и недовольно цѣнны слова ровненькаго человѣка, чтобы онъ рисковалъ изъ-за нихъ своей ровненькой, гражданской правоспособностью. Стало-быть, ограничимся точками...
   Къ тому же, балаганный тонъ и это слишкомъ невеселое скоморошество противны мнѣ до глубины души. Если я отказался любоваться Парижемъ, и даже учиться въ немъ всему, что здѣсь даромъ предоставлено каждому, такъ, конечно, не затѣмъ, чтобы строчить журнальныя шутки, которыя навѣрное окажутся давнымъ-давно и гораздо лучше сказанными. Еслибы онѣ даже имѣли цѣну, я, во всякомъ случаѣ, бойчѣе и своевременнѣе написалъ бы ихъ въ Петербургѣ. Но я перебрался изъ Петербурга въ здѣшнюю тишь и гладь именно затѣмъ, чтобы, насколько можно, забыть назойливую современность, въ которую достаточно скоро успѣю возвратиться и подумать хорошенько, разъ въ жизни, объ общемъ смыслѣ вещей, мною пережитыхъ, переживаемыхъ и надвигающихся въ будущемъ.
   Можетъ быть, я виноватъ, что не могу удовлетвориться своей ровненькой ежедневной работой, что предпочитаю пошлѣть, тупѣть и разлагаться не на виду у всѣхъ, а гдѣ-нибудь въ сторонкѣ. Можетъ быть, такая мягкотѣлость предосудительна, и каждый гражданинъ обязанъ нетолько носить непроницаемую броню, но и не чувствовать отъ нея ни гнета, ни боли, не терять ни мыслей, ни времени на перевязку наболѣвшихъ мѣстъ. Можетъ быть, вся эта чувствительность -- только худо скрытая лѣность и тоска, присущая лѣности?.. Тщеславіе, безсильное самомнѣніе, притязаніе бездарной посредственности? Можетъ быть, и даже вполнѣ вѣроятно; ибо довольно рѣдки люди, чуждые этихъ грѣховъ. Но можетъ быть также, что тутъ и не одно это.
   Какъ бы то ни было, прежде чѣмъ допустить, что для меня выборъ возможенъ только между немедленной смертью и постыднымъ уничтоженіемъ на виду у всѣхъ, я рѣшился сдѣлать попытку устроить себѣ смерть немножко поблагообразнѣе и не столь внезапную; и при этомъ, не отрицая очевиднаго банкротства, все-таки выплатить за полученныя блага хотя сколько-нибудь -- ну, хоть по гривеннику за рубль.
   Банкротство, во всякомъ случаѣ, не злостное. Пришлось противъ воли принять вороха негодныхъ цѣнностей, для покрытія которыхъ требовались средства, болѣе значительныя, нежели мои. Подобныхъ цѣнностей и теперь на рынкѣ много; и, можетъ быть, кое-кто изъ кредиторовъ спасибо скажетъ, ежели я эти цѣнности опишу точно, безъ утайки. Все-таки жилъ вѣдь я! Были мысли, вопросы, порывы, паденія, любовь и ненависть, радость и тоска. И все это не какое-нибудь особенное мое, а, болѣе или менѣе, похожее на то, что и у другихъ людей бываетъ, и, стало-быть, не вовсе чужое имъ. Вѣдь какъ ни очерствѣло сердце, какъ ни отупѣлъ умъ, все-таки въ нихъ еще тлѣетъ жизнь. Неужели изъ всего, что пришлось продумать и прострадать, нельзя выжать одной слезы человѣческой, которая бы пала на другую душу и зажгла въ ней огонь рѣшимости быть лучше?
   Рѣшимость! настоящая, твердая, осуществляемая! хорошіе бы люди изъ насъ выходили, еслибы она была въ насъ!
   Во всякомъ случаѣ, безумны или нѣтъ эти страницы, но я доведу ихъ до конца.

-----

   Отнесеніе на мой счетъ сомнительныхъ цѣнностей началось, такъ сказать, до моего рожденія. Отецъ мой былъ хорошій человѣкъ; я его память чту, и радъ, когда могу уловить въ себѣ черту, которая мнѣ его напоминаетъ. Матушку я любилъ страстно, и была она также хорошая женщина. Только имъ жениться не слѣдовало; тѣмъ болѣе, что до брака, ни съ той, ни съ другой стороны особенной страсти не существовало. Отецъ, служилый русскій человѣкъ, женился на полькѣ; а матушка, дочь польскаго профессора, вышла за русскаго военнаго, который продѣлалъ всю кампанію 1830--31 годовъ до штурма Праги включительно. Говорю не въ осужденіе: въ тѣ далекія времена, подобный бракъ не имѣлъ того значенія, какое имѣлъ бы теперь. Русскіе офицеры, стоявшіе въ Царствѣ Польскомъ, любили вспоминать общительные дни 1815--30 годовъ, не считали нужнымъ защищаться противъ обольщеній красоты и любезности польскихъ женщинъ и не встрѣчали систематической враждебности. На всѣ вообще вещи тогда смотрѣлось легче, и принципіальные вопросы существовали для весьма немногихъ. Теперь, рѣшаясь на подобный бракъ, каждый знаетъ, какіе элементы гражданской и личной драмы, розни и мучительныхъ страданій онъ вноситъ въ семью, и на что обрекаетъ себя и дѣтей. Отъ подобныхъ драмъ, въ послѣднее время, пожалуй, и нигдѣ не убережешься; но тамъ онѣ неизбѣжны. Въ тридцатыхъ годахъ, взять жену въ Польшѣ было почти все равно, что въ Остзейскомъ краѣ или въ Грузіи. Но я долженъ признаться, что всѣ подобные браки считаю возможными лишь въ весьма исключительныхъ случаяхъ, при высокой культурности или при большомъ соотвѣтствіи обоихъ супруговъ. При такихъ бракахъ, вслѣдствіе разности въ воздѣйствіи со стороны отца и матери и вслѣдствіе необходимыхъ взаимныхъ уступокъ, дѣти обезличиваются, и еще болѣе, нежели при бракахъ между культурными россіянами, отчуждаются отъ народнаго склада ума и чувствъ, отъ живой русской рѣчи, отъ чуткости къ выраженіямъ народнаго духа.
   Это, разумѣется, произошло и въ нашемъ семействѣ. Матушка чрезвычайно скоро выучилась по-русски. Но первые отзывы ея ласкъ на дѣтскій плачъ или лепетъ, первыя сказки не могли быть русскими. Все это было не самобытное, не живое и не животворящее, а заимствованное, французское. Разумѣется, въ минуты большихъ огорченій, должна была, несмотря на всѣ запреты, сказаться живая душа. Въ безпомощной тоскѣ молодой женщины надъ умирающимъ ребенкомъ, поблѣднѣвшія губы должны были шептать слова польскихъ молитвъ. Прижимая заплаканное лицо къ тѣлу негоднаго уродца, которому за ночь стало лучше, могла ли она, вся нервная, выбившаяся изъ силъ и сама больная, подбирать къ своимъ поцѣлуямъ и благословеніямъ заученныя, чужія слова? Я не помню молитвъ и благословеній, которыя надо мной прозносились, но, будь они русскія, огонь ихъ, быть можетъ, живѣе и благотворнѣе отразился бы во мнѣ. Характеръ матушки, чрезвычайно мягкій, уступчивый, неспособный къ борьбѣ за себя и вѣрный разъ признанному авторитету до самоотверженія, до послѣдней истомы, не допускалъ даже мысли о какомъ-нибудь неугодномъ отцу воздѣйствіи. Она рѣдко бывала въ костелѣ и, напротивъ, ѣздила съ нами по воскресеньямъ въ соборъ, крестилась по-русски, держала посты, читала вмѣстѣ съ нами утреннія и вечернія молитвы, передъ иконами, въ числѣ которыхъ былъ только одинъ образокъ католической богородицы, что допускается самымъ строгимъ православіемъ, и чѣмъ иные просвѣщенные іерархи даже щеголяютъ. Съ іерархами мы постоянно были дружны во всѣхъ губернскихъ городахъ, по которымъ пришлось намъ кочевать. Матушка всегда возила насъ къ нимъ и доставляла случай получать благословеніе, орѣхи, яблоки и постилу. Съ иными дружескія отношенія продолжались даже письменнымъ путемъ. Военный священникъ обѣдалъ по воскресеньямъ и, должно быть, служилъ достаточное количество молебновъ, потому что я его помню больше въ зеленой ризѣ съ крестиками, нежели въ законоучительской рясѣ. За уроками ему оставалось только восхищаться, какъ мы подготовлены матушкой. Въ военномъ кругу, а впослѣдствіи въ кругу преимущественно морскомъ, чуждомъ всякаго намека на симпатіи къ полонизму, матушка всегда пользовалась самымъ большимъ уваженіемъ. Но живого, творческаго вліянія, которое имѣла бы на дѣтей русская женщина такого ума и сердца, какъ моя мать, конечно, не было и не могло быть.
   Къ тому же, мы все время жили въ Царствѣ Польскомъ и въ западныхъ губерніяхъ. Кормилицы, няньки, вся вообще женская прислуга, могли вербоваться только въ средѣ польскаго населенія. Въ числѣ знакомыхъ, польскій элементъ также долженъ былъ занимать значительное мѣсто, хотя, впрочемъ, мы, дѣти, появлялись въ гостинной не каждый разъ и очень не на долго, и присутствіе гостей выражалось для насъ, главнымъ образомъ, въ созерцаніи граненыхъ блюдечковъ съ вареньемъ, которое занимало насъ тѣмъ болѣе, что мы въ свое время присутствовали при варкѣ, знали исторію каждой ягоды и, по сорту поданнаго варенья, могли дѣлать довольно вѣрные выводы на счетъ именитости гостей.
   Знакомыхъ дѣтей было вообще мало, а любимыхъ товарищей я не имѣлъ ни одного. Изъ знакомыхъ семействъ, въ которыхъ были дѣти, припоминаются мнѣ четыре: всѣ военныя и всѣ нѣмецкія, хотя у одного фамилія была польская, а у другого квинтэссенція всего, что ни есть наироссійственнѣйшаго. Квинт-эссенція эта была, однакоже, давно онѣмечена, и семейство по отцу и по матери было совершенно нѣмецкое. Русскихъ знакомыхъ не пришлось имѣть; и конечно, ни отцу, ни матери въ голову не приходило, чтобы въ нихъ могла быть надобность. До семи лѣтъ, французскій языкъ царилъ и въ разговорахъ и въ чтеніи. Потомъ, вмѣстѣ съ новой гувернанткой, явился языкъ нѣмецкій, которому я выучился съ блистательнѣйшей быстротой. Послѣднія, до десяти лѣтъ, чтенія были уже преимущественно нѣмецкія. Сказки съ гравюрами, въ которыхъ отличалась добродѣтельная и несчастная Trautmunde, съ двумя дѣтьми, и весьма коварная итальянка Violante, также карлики, злой волшебникъ, дѣвицы, насильно удерживаемыя за пряжей въ глубинѣ горы, волшебное зеркало, голубка, коршунъ, разбойникъ, переодѣтый богомольцемъ; потомъ тысяча и одна ночь, стихи Шиллера, и въ особенности романы Купера, отъ Дирслайера до Преріи, въ Гофмановской передѣлкѣ для юношества, затмили совершенно французскія сказки и путешествія въ страны весьма холодныя, ради которыхъ, къ вырѣзаннымъ изъ бумаги кукламъ, приклеивались черныя суконныя одежды, своевременно пересыпавшіяся табакомъ и перцемъ, въ предохраненіе отъ моли, и вообще всякія французскія книжки для юношества. Устояла только исторія о возникновеніи англійской породы скаковыхъ лошадей, которою я до такой степени былъ афраппированъ, что искалъ и находилъ признаки арабской крови въ нашихъ смиренныхъ лошадкахъ. Всѣ упоминаемые въ этой исторіи знаменитые скакуны были у меня вырѣзаны изъ бумаги, совершенно похожіе, раскрашены и для блеска натерты стеариномъ. Къ похвалѣ родителей скажу, что денегъ на наши игрушки не тратилось; но что мы все-таки подолгу могли очень пріятно играть, преимущественно одни, устраивая разныя воспроизведенія прочитаннаго въ книгахъ. Съ гостями мы играли всего чаще въ pigeon-vole, Madame demande sa toilette, petit bonhomme vit encore или фофаны; и все это было довольно весело; а въ кошки и мышки даже очень весело. Русскихъ игръ мы не знали, и ни одной русской сказки я не слышалъ.
   Русское чтеніе ограничивалось священной исторіей, учебникомъ географіи Соколовскаго и Исторіи Россіи г-жи Зонтагъ. Затѣмъ, получалась издававшаяся ею же "Звѣздочка", изъ которой помню только слова: "Да, возлюбленный мой Рубенсъ, Марія де-Медичи, королева Франціи и Наварры, вдова Генриха IV, мать Людовика XIII и теща трехъ королей, у тебя въ домѣ, и еще какъ просительница". Слова эти ужасно мнѣ понравились, и я мгновенно и прочно ихъ воспринялъ. Сейчасъ же послѣ этого противный карликъ заплакалъ, и ему давали печеныхъ яблоковъ. Про г-жу Зонтагъ, вѣроятно, впослѣдствіе какихъ-нибудь пререканій, мнѣ было сказано, что въ одномъ ея мизинцѣ больше ума, чѣмъ во всей моей особѣ. Я этому вѣрилъ, и предавался по этому случаю какимъ-то страннымъ размышленіямъ. Изъ "Исторіи Россіи" я выучилъ къ именинамъ отца Полтавскій бой. Были также выучены, безъ всякой любви и охоты, нѣкоторыя басни. Затѣмъ, слышалъ я заглавіе романа "Фрегатъ Надежда", и однажды, когда мы ѣхали въ каретѣ песками, отецъ декламировалъ оду Богъ, и мнѣ это очень понравилось. Больше ничего русскаго не могу припомнить. Въ одномъ только русскомъ направленіи оказано было энергическое воздѣйствіе, а именно въ религіозномъ, но эти старанія успѣхомъ не увѣнчались.
   Религіозность стала развиваться въ отцѣ послѣ сорока пяти лѣтъ. Вслѣдствіе большихъ служебныхъ огорченій и постояннаго гнета бѣдности, онъ впалъ въ состояніе духа, при которомъ мысль о самоубійствѣ представлялась ему неоднократно. Во время одного изъ такихъ припадковъ тоски, онъ увидѣлъ сонъ, вполнѣ объяснимый случайностью, но котораго немедленное и чрезвычайно точное исполненіе его глубоко поразило. Начались длинныя вечернія молитвы всѣмъ семействомъ. Большую часть молитвъ отецъ простаивалъ на колѣняхъ и часто плакалъ; я же въ это время думалъ только, какъ бы не замѣтили, что мнѣ хочется спать. По воскресеньямъ, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ соборъ, отецъ бралъ меня съ братомъ въ маленькіе санки, и мы отправлялись дряннымъ проселкомъ за-городъ, въ какую-то заштатную церковь, гдѣ служилъ бывшій уніатскій священникъ, безъ усовъ и бороды, и гдѣ, кромѣ насъ, были только тулупы и сермяги. Отецъ и тутъ много и горячо молился. Послѣ обѣдни, насъ всегда спрашивали, какое евангеліе читалось, и я большею частью не зналъ. Евангеліе матушка читала съ нами каждый праздникъ, всего чаще отъ Іоанна, которое она больше любила, особенно XIV главу. За все время этихъ чтеній я помню только одну минуту умиленія, которая кончилась слезами и поцѣлуями; послѣ чего намъ немедленно было выдано изъ желтаго ясневаго шкапчика по вчерашнему пирожку и по винной ягодѣ. Вообще всѣмъ, что отъ меня въ религіозномъ отношеніи требовалось, я тяготился, и чувствъ не имѣлъ рѣшительно никакихъ. Религіозность, въ смыслѣ опредѣленно-церковномъ, проявилась во мнѣ лишь много лѣтъ спустя, совершенно помимо родительскихъ внушеній. Отсутствіе во мнѣ этого чувства въ дѣтскіе годы лишило меня единственной связи съ народнымъ бытомъ, которую я, по обстановкѣ нашего дома, могъ бы имѣть.
   Столь же абсолютно развилась во мнѣ отчужденность сословная. Безъ всякой гордыни, внѣ какихъ бы то ни было теорій (впрочемъ, постыдность сходства съ уличнымъ мальчишкой была мнѣ извѣстна), я просто совершенно не имѣлъ въ помышленіи, чтобы у человѣка, который стоялъ за прилавкомъ въ магазинѣ -- или хотя бы даже у отца Николая -- могъ быть домъ, жена, хозяйка этого дома, и дѣти, которыя бы называли ее матерью, а его отцомъ. Въ саду, во дворѣ, и вѣроятно, иногда въ комнатахъ, мы играли съ двумя дѣвочками, дочерьми деньщика, который былъ при отцѣ во время польской компаніи и пользовался нѣкоторыми льготами. Дѣвочки были тощія, съ землисто-смуглымъ цвѣтомъ лица, свойственнымъ бѣдности и съ темнорусыми скудными волосами, заплетенными въ двѣ косички. Проходя по двору, мы часто видѣли ихъ "мамку" (звательный падежъ: мамо!), испитую, черноглазую женщину, которую звали Катериной и про которую мы знали, что мужъ ее бьетъ, и даже иногда нагайкой. Какъ подумать, что это отецъ, мать и дѣти такіе же, какъ мы? Я и не думалъ этого; совсѣмъ ничего объ этомъ не думалъ. Предметомъ сопоставленія съ нами могли быть только "гости": отецъ, преимущественно генералъ; мать въ извѣстнаго фасона платьяхъ, мантилькахъ и чепцахъ; дѣти въ курточкахъ, рубашечкахъ или кисейныхъ платьицахъ; непремѣнно гувернантка, и непремѣнно лошади. Я зналъ, что были существа выше насъ. Однажды обѣдалъ такой генералъ, что намъ совсѣмъ не позволили на него посмотрѣть, и только прислали въ карантинъ, гдѣ мы содержались, довольно много краснаго желе. Разъ пріѣхалъ князь***. Фамилію его я слышалъ безпрестанно, въ связи съ баломъ, на которомъ онъ долженъ былъ присутствовать и къ которому дамы очень дѣятельно готовились, а я вообще слишкомъ много вертѣлся около выкроекъ и утюговъ, оборокъ и рюшей М-elle Stéphanie. Вдругъ, этотъ князь къ намъ пріѣхалъ. Позволили выйти въ гостинную -- и что же?! Молодой человѣкъ въ синемъ фракѣ; длинные волосы съ проборомъ; и когда онъ снялъ темно-желтыя перчатки, то руки оказались совсѣмъ бѣлыя, какъ у дамы! Бѣлыхъ рукъ я ни у одного мужчины не видывалъ, а про длинные волосы слышалъ, что они составляютъ верхъ безобразія и неприличія. Я видѣлъ такъ же въ Кіевѣ бѣлую лошадь, приготовленную для великаго князя, и смотрѣлъ на нее съ чувствами живѣйшаго уваженія. Впрочемъ, тогда же отецъ до крайности удивилъ меня, сказавъ, что у одного очень важнаго генерала змѣиный языкъ. Я зналъ, что есть Государь и что его нужно очень любить. У насъ въ залѣ висѣла группа Крюгера, а въ кабинетѣ отца былъ другой портретъ коронаціонной эпохи; такъ что объ лицѣ я имѣлъ опредѣленное понятіе, а форму понималъ въ совершенствѣ. Вдругъ, на смотру мнѣ говорятъ:-- Regardez, regardez! voici l'Empereur! Отецъ, за нимъ верхомъ и низко къ нему наклонился съ опущенной шпагой, а онъ что-то говоритъ и показываетъ на свою ногу, которую немного выставилъ. Коляска наша поставлена очень близко, такъ что я ясно вижу лицо. Совершенно не похоже на портреты. Онъ старше отца; у него сѣдые усы. Послѣ обѣда мы стояли съ матушкой на тротуарѣ у рѣшетки сада. Было очень много народа, такъ что даже толкались. Вѣроятно, я былъ на чьихъ-нибудь плечахъ, потому что видѣлъ черезъ головы, какъ проѣхала ужасно высокая коляска, сидѣлъ Государь въ свѣтло-сѣрой шинели и бѣлой фуражкѣ съ краснымъ околышкомъ, и кто-то еще другой съ нимъ рядомъ.
   На этомъ смотру отцу приходилось предстать предъ грозныя очи Императора Николая Павловича въ первый разъ послѣ десяти лѣтъ. Помню, какъ онъ готовился, старался, прихорашивался; какъ хотѣлось ему показать, что онъ еще молодъ, что глухая провинція еще его не подкосила; какіе онъ строилъ планы. Въ результатѣ оказалась Станиславская звѣзда, и, вѣроятно, этому обстоятельству мы обязаны присутствіемъ въ нашемъ домѣ небольшого портрета масляными красками, во время писанія коего мнѣ было позволено смирно сидѣть въ комнатѣ. "Краски" не могли не внушать страстнаго интереса молодому артисту, который давно съ любовью владѣлъ ими. Ужасно былъ я пораженъ, когда изъ красной, желтой и бѣлой краски вышелъ самый настоящій тѣлесный цвѣтъ. Потомъ, подойдя близко, я очень удивился, что на усахъ вышелъ каждый волосокъ. Художникъ былъ, безъ сомнѣнія, не мудрый; но этотъ портретъ ему удался. Сходство вышло поразительное: открытый, смѣлый взглядъ и тонкая складка насмѣшливыхъ губъ отца были схвачены, какъ живые.
   Можетъ быть, читатель проститъ, ежели я, рядомъ съ отцомъ, попытаюсь написать портретъ матушки. Настоящей молодою женщиной я ея почти не помню. Она рано отцвѣла и облеклась въ чепцы гораздо старше своихъ лѣтъ, которые, впрочемъ, шли къ очертанію ея лица и шелковистымъ русымъ волосамъ. Разъ только предо мной мелькнулъ ея молодой, смѣющійся образъ: мы шли въ Краковѣ, въ чудесную погоду, безъ отца; матушка и Stéphanie обѣ въ лѣтнихъ платьяхъ; я несъ коробку съ игрушками, которую мнѣ только-что подарили, и кто-то пугалъ меня, что вѣрно въ коробкѣ контрабанда и въ таможнѣ отнимутъ. А матушка въ это время держала меня за руку, смотрѣла на меня и смѣялась. Никогда потомъ не повторялось это впечатлѣніе молодости и, такъ сказать, дѣвичества моей матери -- ибо я долго считалъ молодыми только дѣвушекъ. Но прекрасною, очень похожей на портретъ въ вѣнчальномъ платьѣ, я находилъ ее всегда. Я не сравнивалъ ея ни съ кѣмъ. Въ собраніяхъ, гдѣ мнѣ приходилось смотрѣть на нее со стороны, ея нѣжный профиль отдѣлялся для меня отъ всѣхъ прочихъ лицъ, какъ что-то совсѣмъ иное, чистое, благородное. Пятнадцатилѣтнимъ мальчикомъ и взрослымъ юношей я съ восторгомъ и гордостно любовался ею.
   Упомянулъ я выше слово "армейскій", и даже по особымъ только соображеніямъ не написалъ сразу "армейскій офицеръ". Объ этомъ я долженъ распространиться. Дѣло въ томъ, что отецъ началъ службу въ гвардіи, и притомъ въ спеціальномъ родѣ оружія. Терпѣлъ онъ самую горькую бѣдность; но любилъ вспоминать о ней и гордился лишеніями, претерпѣнными ради пары приличныхъ сапогъ или кресла въ театрѣ, или переводныхъ съ французскаго книгъ того времени, или посѣщенія академіи художествъ, гдѣ онъ учился рисованію. По службѣ ему тогда очень везло; онъ былъ "лично извѣстенъ", насколько сіе доступно лишенному всякихъ связей строевому офицеру. Ретивъ онъ былъ къ службѣ ужасно, и самолюбивъ, можетъ быть, еще больше. Когда пришлось потомъ увядать въ провинціи, быть забытымъ, обойденнымъ, золотые дни юности и службы въ гвардіи представлялись ему въ такомъ ореолѣ, что его сіяніе болѣе или менѣе фантастическимъ образомъ стало видимо и мнѣ. По словамъ отца, выходило, что жизнь невозможна безъ Петербурга, гвардіи, личной извѣстности и т. п. Самому не удалось -- дѣти должны, непремѣнно должны успѣть. Самъ испыталъ неудобства незнанія языковъ -- дѣти будутъ знать языки въ совершенствѣ. Никакихъ жертвъ не жаль для этой цѣли. "Армейскій офицеръ" былъ прямою противоположностью всего, къ чему меня устремляли. Я видѣлъ въ немъ какъ бы воплощеніе всего грубаго, пошлаго, необразованнаго, жалкаго. И мундиръ на немъ казался мнѣ самымъ жалкимъ, такъ какъ я кавалерійскихъ офицеровъ не видѣлъ и не имѣлъ объ нихъ понятія. Ротные командиры всѣ пьяницы, какъ Антонъ-поваръ, и обсчитываютъ солдатъ. Даже полковые командиры грубые, невоспитанные и тратятъ казенныя деньги. Особенно одинъ. У него всегда были гости и очень хорошія лошади, а во дворѣ онъ держалъ медвѣдя, и когда у него отняли полкъ и уволили его въ отставку (страшная вещь отставка -- почти какъ смерть), отецъ имѣлъ большія непріятности. Адьютанты -- совсѣмъ другое: мундиръ красивый, и они всегда обѣдаютъ и ѣздятъ за городъ вмѣстѣ съ отцомъ, а мы въ коляскѣ. Въ гвардіи всѣ офицеры прекрасно воспитаны, и форма у нихъ красивая; особенно у кавалергардовъ. Всего бы лучше было служить въ кавалергардскомъ полку; и непредолимыхъ препятствій къ этому не представлялось. Только я долженъ признаться, что въ воображеніи моемъ латы неотразимо сливались съ нашимъ самоваромъ. И такъ какъ мнѣ было внушено, что ежели кавалергардъ упадетъ, то самъ подняться не можетъ, то моему воображенію, пораженному этимъ необыкновеннымъ свойствомъ, будущіе сослуживцы всегда представлялись именно въ этой позѣ и съ чѣмъ-то въ родѣ самовара на груди. Стремленіе, очевидно, было основано на теоретической концепціи, а не на реальномъ образѣ. Задолго до отъѣзда изъ дому, совсѣмъ еще маленькимъ мальчикомъ, я зналъ, что мнѣ предстоитъ поступить въ кадетскій корпусъ, гдѣ часто бываетъ Государь, играетъ съ кадетами и заставляетъ ихъ влѣзать на водопадъ, послѣ чего они получаютъ конфеты. Изъ корпуса я непремѣнно долженъ былъ выйти въ гвардію. Вотъ отчего я такъ презиралъ мальчика въ зеленомъ сюртучкѣ съ краснымъ воротникомъ и золотыми пуговками, который назывался гимназистомъ, и долженъ былъ впослѣдствіи сдѣлаться чиновникомъ, чѣмъ-то въ родѣ пьянаго писаря въ присутственныхъ мѣстахъ.
   Въ видахъ подготовки насъ къ будущей дѣятельности, отецъ устроивалъ штурмы крѣпостей, составленныхъ изъ стульевъ, давалъ намъ играть старыми пистолетами, и ежели мы представляли разбойниковъ, то рисовалъ намъ жженой пробкой усы. Помню себя однажды бѣгающимъ вокругъ двора съ деревяннымъ мечомъ, сдѣланнымъ по образцу солдатскаго тесака. Изъявлялъ я также согласіе приложить фитиль къ крѣпостной пушкѣ во время манёвровъ, но къ совершенію этого геройскаго подвига допущенъ не былъ.
   Въ воспитаніи дѣтей помѣщичьихъ было, конечно, много мрачнаго и глубоко растлѣвающаго. Но, по моему мнѣнію, оно все-таки было менѣе вредно, нежели калѣченіе, которому подвергались въ эти далекіе дни дѣти людей служилыхъ. Рядомъ съ сценами хотя бы самаго наглаго разврата и звѣрскаго истязанія, помѣщичій сынъ все-таки видѣлъ родную природу, поля и рощи, ручей и рѣку; видѣлъ во всякое время года, днемъ и ночью, въ бурю и въ ведро. Нельзя глядѣть на природу безъ того, чтобы въ душѣ не отразилась хотя какая-нибудь частица ея жизни. Постоянно видя вокругъ себя картины народнаго быта, слыша живой языкъ и народныя пѣсни, ребенокъ, даже противъ воли, научался многому, чему нельзя научиться изъ книгъ. Какъ бы ни заставляли его тиранствовать надъ дворней, все-таки онъ находилъ въ ней сверстниковъ, къ которымъ привязывался добрымъ дѣтскимъ чувствомъ, которыхъ слушался и у которыхъ учился. Во всякомъ случаѣ, не могло быть въ немъ той невѣроятной отчужденности отъ всего живого въ жизни, до которой были доведены мы. Не могъ онъ быть ни такимъ невѣжей, ни такимъ калѣкой, какъ мы.
   Это калѣченіе, заключавшееся въ полномъ отчужденіи дѣтей отъ всего вообще, не принадлежащаго къ извѣстному сословному кругу, примѣнялось, однакоже, въ то время въ огромномъ большинствѣ семействъ служилыхъ людей. Собственно въ нашемъ семействѣ были еще другія, очень вредныя для насъ черты, составлявшія, такъ сказать, нашу спеціальность.
   Матушка съ самаго начала замужества сдѣлалась очень слаба здоровьемъ. Ея первенецъ былъ также мальчикъ ненадежный, многократно собиравшійся умирать. Вслѣдствіе этого, у насъ установились система крайняго обереганія отъ всякихъ вредоносныхъ вліяній, въ числѣ коихъ простуда, т. е. малѣйшее вѣяніе свѣжаго воздуха, стояла на первомъ планѣ. Мы всѣ, т. е. четверо дѣтей и нянька, спали обыкновенно въ одной комнатѣ, всегда съ ночникомъ; причемъ одѣяльца наши тщательно подвертывались подъ тюфяки; на драгоцѣнныя наши головы надѣвались чепчики и курительная бумажка Мусатова замѣняла всякую дезинфекцію. Ни объ какихъ окачиваніяхъ не могло быть и рѣчи. Тѣлеса обнажались только для теплыхъ ваннъ, которыя бывали очень изрѣдка и составляли событіе. Въ прочее время умывали дрянненько лицо и руки; зубовъ никогда не чистили, и молочные зубы боялись выдергивать, такъ что вторые росли дурно. Войти въ комнату, гдѣ была отворена форточка, считалось прямымъ безуміемъ. Во всю зиму выпускали погулять по двору, можетъ быть, два-три раза, и тогда напяливали на насъ множество всякой одежды. По части одежды замѣчу, что дѣтей, одѣтыхъ смѣшнѣе и безобразнѣе, чѣмъ мы, я во всю жизнь не видывалъ. Экономія, самая строгая, была необходима, и потому все шилось и перешивалось дома, по какимъ-то допотопнымъ и всегда не русскимъ фасонамъ. Въ интересахъ справедливости долженъ сказать, что въ такой нашей костюмировкѣ была виновата не одна матушка, но и отецъ. Въ качествѣ человѣка, посѣщавшаго академію художествъ, онъ имѣлъ обо всѣхъ вещахъ, относившихся къ изяществу, свои собственныя понятія, въ непреложности которыхъ былъ убѣжденъ твердо. Онъ во всемъ искалъ простоты и благородства. Но результаты этихъ стремленій всегда оказывались какими-то грустными и некрасивыми.
   Онъ считалъ, напримѣръ, простымъ и благороднымъ, чтобы отроки носили долгополый кафтанъ, который назывался казакиномъ. Вотъ намъ и шили казакины. И такъ какъ необходимо было оградить младенца отъ простуды, то казакины были на ватѣ, простеганные по домашнему, съ короткой таліей и юбкой тоже на ватѣ, въ сборкахъ или складкахъ, какія бываютъ у кучеровъ, для наполненія пустоты большихъ козелъ. Конечно, идеальному взору отца представлялось что-нибудь совершенно иное; но получалось именно это. Въ числѣ сокровищъ, привезенныхъ мною въ Петербургъ, при поступленіи въ корпусъ, былъ одинъ такой казакинъ изъ зеленаго люстрина съ круглыми бронзовыми пуговками, при синей пуховой шляпѣ съ длинной ворсой. Панталоны были, вѣроятно, какіе-нибудь нанковые; и подъ ними только чулочки и подвязочки, а невыразимыхъ не полагалось. Когда отдали въ корпусъ, отсутствіе этой части одежды жестоко меня мучило недѣли двѣ-три; такъ какъ у насъ платье и бѣлье раскладывались на ночь извѣстнымъ форменнымъ образомъ на табуретахъ въ ногахъ кровати, то я сгоралъ со стыда, раскладывая робкими руками, на виду у прочихъ кадетовъ, свои необыкновенныя вещи. Ни на какую гимнастику, кромѣ вышесказаннаго взятія штурмомъ крѣпостей, мы не дерзали. Для верховой ѣзды была куплена лошадка-карликъ, но обращеніе съ ней было окружено такимъ церемоніаломъ и предосторожностями, что дальше нѣсколькихъ круговъ на кордѣ я не пошелъ. О плаваніи или просто купаніи не было и помышленія, хотя отецъ много разсказывалъ о необыкновенныхъ результатахъ, которые по этой части могутъ быть достигнуты. Отецъ былъ самъ бойкій и сильный мужчина, очень дѣятельный и любившій пачкаться въ разныхъ мастерствахъ. Его разговоры съ нами всегда велись въ тонѣ героическомъ: будь силенъ, ловокъ, ничего не бойся, трудись изъ всѣхъ силъ и все умѣй дѣлать своими руками. Бывали даже подстрекательства въ этомъ направленіи, но въ рѣшительную минуту безъ церемоніи удерживали за фалды или отстраняли рукой наотмашъ. Куда, дескать, тебѣ, клопъ! Ни къ какимъ проявленіямъ молодечества мы никогда и не были допущены. А по рабочей части позволялось только подавать отцу молотокъ, гвозди или щипцы, когда онъ что-нибудь мастерилъ, и чуть прозѣваешь -- сейчасъ тычекъ или нашлепка. Сколько было любви и ласки въ этихъ нетерпѣніяхъ я, конечно, понялъ лишь много лѣтъ спустя, но и тогда мы были настолько понятливы, чтобы не обижаться. Какъ ни страшенъ былъ отецъ въ гнѣвѣ, но, пока все было въ порядкѣ, мы его не боялись (по этикету полагалось говорить ему ты, а матушкѣ вы), разговаривали съ нимъ совершенно свободно, и нерѣдко схватывались съ нимъ въ рукопашный бой, причемъ слѣдовало только соблюдать осторожность на счетъ тесемки отъ часовъ. Одно только было мнѣ обидно -- это покрикиваніе, чтобы не плакать: "Сейчасъ же перестать! Не хныкать!" Съ этимъ я не могъ помириться, и пока помню за собой дѣтскія слезы, помню и это чувство обиды и несправедливости. Было нѣсколько попытокъ заставить плясать кадриль, т. е. ломать фигуры совершенно по медвѣжьи, но тѣмъ стремленіе къ физическому нашему развитію и ограничилось. По этой части я такъ на всю жизнь и остался уродомъ; тѣмъ болѣе, что былъ пріученъ гордиться моимъ будто бы умственнымъ развитіемъ, и уклонялся отъ всякаго случая показывать себя въ менѣе блистательномъ свѣтѣ. А гдѣ нельзя было вовсе уклониться, пренебрегалъ и не старался нисколько. Послѣ двадцати лѣтъ приналегъ было съ значительной энергіей на верховую ѣзду, но происходило это только въ манежѣ и по самой рутинной, безсмысленной методѣ, такъ что ничего путнаго не вышло.
   Прописныя правила воспитанія мальчиковъ примѣняются теперь столь повсемѣстно, что разсказъ о вышеизложенныхъ благонамѣренныхъ безобразіяхъ не представитъ, вѣроятно, достаточной поучительности. Еще менѣе интереснымъ оказалось бы, конечно, повѣствованіе о многихъ и тяжкихъ страданіяхъ, которымъ эти безобразія, съ теченіемъ временъ, меня подвергли. По предмету этихъ общественныхъ прописныхъ правилъ, позволю себѣ сказать только одно слово, безъ сомнѣнія, не новое, но которое мнѣ не случалось встрѣчать выраженнымъ съ тою опредѣлительностью, какая, по мнѣнію моему, ему подобаетъ. Я полагалъ бы именно, что родители, любящіе своего ребенка, должны отказаться отъ всякой мысли о чрезмѣрномъ его обереганіи. Напротивъ, они должны рисковать имъ въ весьма значительной степени; рисковать его здоровьемъ, жизнью и даже душевной чистотой. Я не предлагаю, въ видахъ развитія въ ребенкѣ ловкости, выбрасывать его изъ пятаго этажа, ни даже изъ перваго. Есть предѣлы риска, которыхъ переходить не слѣдуетъ, и которые докторъ по отношенію къ каждому ребенку укажетъ. Но затѣмъ, на всѣхъ вообще поприщахъ, или во всѣхъ направленіяхъ, слѣдуетъ не оберегать отъ прикосновеній вредныхъ вліяній, а научить преодолѣвать и побѣждать ихъ. Чтобы изъ хорошаго ребенка вышелъ путный человѣкъ, нужно, чтобы онъ съ малыхъ лѣтъ зналъ, что простуда бываетъ, но что здороваго и бойкаго мальчика она беретъ гораздо рѣже, чѣмъ мальчика дряблаго и кислаго; что животъ иногда болитъ, но что объѣдаться позорно, что тяжкія болѣзни могутъ постигнуть каждаго, но что при бодромъ настроеніи духа больше шансовъ благополучно ихъ перенести. Докторъ скажетъ, насколько холодная вода, при данной комплекціи и въ данномъ возрастѣ дозволительна, но затѣмъ, въ указанныхъ предѣлахъ, мальчикъ долженъ каждодневно идти въ холодную воду безъ всякой къ себѣ пощады. Онъ долженъ хорошо понимать, что при бѣганіи, прыганіи, верховой ѣздѣ или лазаніи по деревьямъ можно ушибиться очень больно, что купаясь можно утонуть и все-таки онъ долженъ все это продѣлывать, пріучаясь взвѣшивать свои силы и средства и рѣшаться: Дѣтскія лошадки съ англійскимъ сѣдломъ не всякому доступны; но водовозную клячу безъ сѣдла вездѣ можно промыслить; и ребенку полезно сколько возможно чаще сидѣть на ея спинѣ. Незнакомая мѣстность, лѣсъ, толпа, темнота въ полѣ или на городскихъ улицахъ должны утратить пугающее значеніе. Ребенокъ, рано постигшій, что ему служатъ только въ виду его немощности, долженъ проникнуться желаніемъ скорѣе дорости до участія въ общей домашней работѣ и стремиться къ исполненію порученій, съ оглядкой, какъ бы не наглупить и не осрамиться.
   Признаюсь въ одной, можетъ быть, странной мысли, но мнѣ бы казалось весьма полезнымъ, вскорѣ послѣ рожденія ребенка, брать въ домъ щенка крупной, умной породы съ тѣмъ, чтобы они впослѣдствіи подружились и были товарищами. Я считаю, что привычка властвовать надъ сильнымъ животнымъ, надъ бестіальностью вообще, хорошая привычка, и что ее нужно пріобрѣтать очень рано. Играя съ этимъ старшимъ братомъ всматриваясь въ его глаза, стараясь понять его мысль и уловки, ребенокъ будетъ развиваться и умнѣть. Онъ замѣтитъ, что собака гораздо его сильнѣе, а между тѣмъ, поддается, что она къ нему добра, и такимъ образомъ рано полюбитъ идеалъ доброты при физической силѣ. Пусть также, сколько возможно раньше, откроется ему благотворный идеалъ красоты; и пусть онъ знаетъ твердо, что даже вовсе некрасивый мальчикъ, если только онъ не какой-нибудь несчастный уродъ, самъ можетъ завоевать себѣ именно ту красоту, которая требуется мужчинѣ. Пусть онъ знаетъ, что если онъ будетъ стоять на своихъ ногахъ твердо, держать голову высоко и смотрѣть людямъ прямо въ глаза, то онъ будетъ красивѣе неловкаго херувимчика. Но что для этого нужно научиться быть смѣлымъ, находчивымъ, сильнымъ и ловкимъ, и не имѣть въ мысляхъ ничего, чего бы нужно было стыдиться. Примѣры и доказательства будутъ на лицо въ каждомъ дѣтскомъ кружкѣ. На ловкій покрой платья мальчикъ имѣетъ право, потому что при томъ же расходѣ и меньшемъ трудѣ такое платье несравненно красивѣе и не мѣшаетъ свободѣ движеній, но затѣмъ онъ долженъ стыдиться роскошничать передъ бѣдными товарищами, и понимать, что чѣмъ проще и грубѣе платье, тѣмъ болѣе лестно умѣть носить его какъ слѣдуетъ.
   Свободное и близкое общеніе съ товарищами сопряжено, разумѣется, съ огромной опасностью. Но тѣмъ не менѣе оно необходимо; и защита отъ дурныхъ вліяній заключается не въ невѣдѣніи, а въ знаніи. Моимъ родителямъ удалось выпустить меня изъ дому въ состояніи такой невинности, что я не зналъ различія въ строеніи тѣла мальчика и дѣвочки, и даже ни разу не видѣлъ раздѣтаго мужчины. Такъ что когда въ корпусѣ мы въ первый разъ пошли въ баню, о которой я также не имѣлъ понятія, наши грубые сторожа показались мнѣ въ этомъ видѣ крайне отвратительны и усугубили ужасъ, подготовленный холоднымъ предбанникомъ, горячимъ паромъ, криками сотни раздѣтыхъ мальчиковъ, дракой изъ-за шаекъ и въ особенности скользкимъ поломъ, на которомъ я тотчасъ же растянулся и больно ушибъ бедро. Я нахожу, что подобное невѣдѣніе не ограждаетъ нетолько отъ дурныхъ вліяній, но даже отъ множества простыхъ и неизбѣжныхъ случайностей. Лучшей, хотя конечно, не безусловной, охраной я признаю откровенныя сравнительно-анатомическія бесѣды о всѣхъ главныхъ органахъ, вообще въ непривлекательномъ стилѣ, т. е. безъ прикрасъ и безъ паѳоса, а съ любознательнымъ проникновеніемъ въ подробности, при содѣйствіи мясной лавки, мухъ, куръ и скотнаго двора; и притомъ въ самые молодые годы и съ прямой постановкой вопроса о здоровой дѣвственной юности, какъ объ одномъ изъ важнѣйшихъ преимуществъ, доступныхъ человѣку. Конечно, это можетъ не привести ни къ чему; а пожалуй, по насмѣшкѣ судьбы, разрѣшится, въ случаѣ успѣха, романомъ съ сорокалѣтней гувернанткой или другой столь же не желательной особой. Но какъ бы то ни было, послѣ довольно обширныхъ наблюденій въ различныхъ слояхъ, я все-таки пришелъ къ заключенію, что эта откровенная система вѣрнѣе и лучше остальныхъ; и что оградить юношу отъ нелѣпаго романа, сравнительно, уже не трудное дѣло.
   Невѣдѣніе я считаю пагубнымъ и но отношенію ко всѣмъ прочимъ вопросамъ, съ которыми мальчикъ можетъ встрѣтиться въ школѣ и въ обращеніи съ сверстниками. Онъ долженъ знать, что зло существуетъ въ многообразныхъ видахъ; что несправедливости, притѣсненіе, злоба, зависть, грубость, обманъ, воровство, доносы, подлости и пошлости всякаго рода кишатъ кругомъ и заставляютъ тяжко страдать; но что все это ничтожно передъ безконечнымъ добромъ и счастіемъ, разлитыми въ природѣ; и что достоинство человѣка заключается въ томъ, чтобы всегда оставаться въ общеніи съ этимъ добромъ и счастіемъ, которое только добро и можетъ дать, стараться каждый день лучше понимать и осуществлять это добро, и помогать другимъ освобождаться отъ зла и быть счастливыми. Неумудренной опытомъ головѣ ребенка такія мысли не покажутся странными, и онъ легко найдетъ имъ практическій переводъ. Еще будетъ лучше, если онъ въ тоже время проникнется убѣжденіемъ, что въ случаѣ нерасположенія къ нему товарищей, и тѣмъ болѣе въ случаѣ насмѣшекъ или оскорбленій, онъ долженъ считать виноватымъ одного только себя, потому что толковыхъ и дѣльныхъ мальчиковъ товарищи всегда любятъ. При такомъ направленіи получится, по всей вѣроятности, юноша гордый, самонадѣянный, можетъ быть, упрямый. Это не мѣшаетъ: такихъ рѣже обижаютъ и они чаще заступаются за другихъ. А впослѣдствіи жизнь и грѣхи научатъ смиренію.
   Покончивъ съ бѣдственными сторонами моего домашняго воспитанія, я былъ бы несправедливъ и неблагодаренъ, еслибы не помянулъ его также добрымъ словомъ. Я хочу говорить не о любви родителей къ намъ -- хотя любовь покрываетъ множество грѣховъ, а тутъ и грѣха-то не было, потому что во мѣрѣ разумѣнія и силъ сдѣлано было все возможное -- но о полезныхъ или добрыхъ сторонахъ моего домашняго воспитанія.
   Во-первыхъ, меня хорошо выучили двумъ иностраннымъ языкамъ, французскому и нѣмецкому. Это, по мнѣнію моему, огромное благодѣяніе, потому что д 23;йствительно выучить человѣка языку, значитъ далеко раздвинуть передъ нимъ горизонтъ жизни и открыть ему новые источники счастія. Затѣмъ, я дѣйствительно не лгалъ. Кромѣ смутныхъ воспоминаній о какихъ-то таинственныхъ недугахъ, которые излечивались брусничнымъ вареніемъ съ яблоками, ежели выпросить его передъ обѣдомъ, я помню только одинъ слѣдующій случай утайки истины: я былъ ужь большой мальчикъ, лѣтъ восьми, и разъ, вслѣдствіе того, что я шутя не подалъ голоса отцу, который меня окликнулъ, мнѣ пришлось услышать откровенный разговоръ между родителями, объ взаимныхъ отношеніяхъ Stéphanie и Caroline, которыя между собой не совсѣмъ ладили; причемъ и довольно строгое неодобреніе было выражено. Я былъ пораженъ ужасно, потому что онѣ были нашими самыми любимыми друзьями и такъ поставлены въ домѣ, что возможность порицанія мнѣ и въ голову не приходила (оттого должно быть мы и выучились кое-чему). Перебить странный разговоръ съ самаго начала я не рѣшился, а потомъ и тѣмъ больше; и такимъ образомъ, преступно узналъ тайну, о которой никому ничего не сказалъ. Другихъ случаевъ лжи или обмана въ моемъ дѣтствѣ не было; а объ этомъ я распространился, чтобы наглядно выставить правильность нашихъ отношеній къ тѣмъ, кто помогалъ родителямъ въ нашемъ воспитаніи. О кормилицахъ и нянькахъ первой юности, матушка также всегда говорила въ самомъ ласковомъ тонѣ. Я ихъ не помнилъ, но зналъ, что долженъ ихъ очень любить и уважать.
   Пріучили меня затѣмъ къ порядку и опрятности. Я ничего не умѣлъ дѣлать, но зналъ твердо, что трудиться непремѣнно слѣдуетъ, и что безъ этого нельзя быть хорошимъ человѣкомъ.
   Наконецъ, не терзалась душа моя противорѣчіями. То, въ чемъ мнѣ указывали правду, добро, честь, не попиралось передо мной. Вышелъ я изъ дому обреченнымъ на неумѣлость и ненужность, но глаза смѣшно-одѣтаго мальчика, съ дурнымъ русскимъ выговоромъ, котораго матушка со слезами отвезла въ корпусъ по десятому году, смотрѣли на всѣхъ яснымъ и довѣрчивымъ взглядомъ и не знали стыда.

-----

   Не считаю нужнымъ распространяться о слишкомъ извѣстныхъ недостаткахъ прежняго кадетскаго воспитанія, ни о прискорбныхъ язвахъ, присущихъ всѣмъ вообще нашимъ закрытымъ заведеніямъ. Жестоко заставлять хорошаго и ни въ чемъ неповиннаго мальчика проползать сквозь такое Кавдинское ущеліе; тѣмъ болѣе, когда за ничтожный дисциплинарный проступокъ, онъ могъ весьма удобно попасть въ солдаты. Но бываютъ такія обстоятельства, когда при выборѣ изъ нѣсколькихъ разнообразныхъ золъ, благоразумно было отдать предпочтеніе даже прежнему кадетскому корпусу. Есть такъ-называемыя воспитательныя заведенія, которыя я, по крайней мѣрѣ, не обинуясь, ставлю гораздо ниже прежнихъ кадетскихъ корпусовъ, какъ по принципу, ими выражаемому, такъ и по практическимъ результатамъ.
   Общее тѣмъ и другимъ отсутствіе или полное извращеніе идей гражданственности смягчалось въ кадетскихъ корпусахъ, или получало нѣкоторый смыслъ и оправданіе, реальными и безусловными требованіями военной дисциплины. Мундиръ бралъ верхъ надъ всякими другими аттрибутами. Здравый смыслъ мальчика менѣе оскорблялся. На всякій непріятный вопросъ легко было отвѣчать, толкнувъ юношу носомъ въ спеціальность, которою онъ занимался достаточно долго, и весьма нерѣдко увлекался. Всегда какая-нибудь команда перебивала праздную мысль впредь до полнаго ея поглощенія вопросами школьно-военными. Требованія военнаго дѣла таковы, что катехизисъ военной школы очень трудно -- пожалуй даже невозможно -- построить на подлости, доносѣ, интригѣ, трусости. Всѣ памятники отъ самой глубокой древности, всѣ отцы и подвижники этой церкви гласятъ совершенно другое. Наперекоръ имъ двухъ словъ связать нельзя: мычать придется. Да и для дѣла слишкомъ неловко можетъ выйти. Въ рамкахъ, указанныхъ спеціальностью, какъ она тогда понималась, развитіе личности поощрялось настолько, что фамиліи лучшихъ учениковъ, даже въ маленькихъ классахъ, были извѣстны всему корпусу. Несмотря на непереходимую бездну, отдѣлявшую аристократію старшихъ классовъ отъ мелкоты, послѣдній карапузикъ могъ надѣяться, что его имя донесется до этихъ свѣтлыхъ сферъ, и что его, при случаѣ, поощрятъ улыбкой или тычкомъ. Лучшими воспитанниками старшихъ классовъ и именами выпускныхъ, записанныхъ на мраморную доску, весь корпусъ положительно гордился. Хорошій шестнадцати-семнадцатилѣтній юноша зналъ, что онъ особа; что на его форменное отданіе чести каждый обязанъ отвѣтить вѣжливымъ поклономъ и пріятной улыбкой; что въ его словѣ никто не усумнится: что въ случаѣ такъ-называемыхъ исторій, извѣстные вопросы предлагаются ему только для формы, что его отказъ отвѣчать предусмотрѣнъ, что это бой, въ которомъ обѣ стороны исполняютъ свою обязанность, и въ которомъ ему, быть можетъ, придется болѣе или менѣе жестоко пострадать.
   Назначеніе лучшихъ воспитанниковъ унтеръ-офицерами и значительная власть, присвоенная этому званію въ младшихъ классахъ, приводила, въ единичныхъ случаяхъ, къ проявленіямъ самомнѣнія и тиранства. Учебные успѣхи почти совершенно не зависѣли отъ постороннихъ соображеній. Мы очень хорошо знали, что въ вопросѣ о наградахъ и отличіяхъ такъ-называемое поведеніе играетъ большую роль; но мѣсто въ классѣ зависѣло отъ дѣйствительной заслуги. Противъ поползновеній къ прижимкѣ на экзаменахъ мы умѣли защищаться; и несправедливо поставленный балъ возмутилъ бы весь классъ. Послабленія бывали большія; но они допускались, такъ сказать, съ согласія товарищей, какъ вспомоществованіе корпоративное. Мнѣ, напримѣръ, въ послѣдніе годы, всегда ставили изъ математики баллы гораздо выше заслуги; но товарищи были на это согласны. Другимъ, многимъ, ставили преувеличенные баллы за языки. Смѣшная пестрота программъ и поверхностность преподаванія слишкомъ извѣстны. Всѣ наши экзаменныя свѣдѣнія были, разумѣется, обречены на немедленное испареніе; а общее развитіе и способность къ дальнѣйшимъ занятіямъ обусловливались въ каждомъ изъ насъ посторонними чтеніями, болѣе или менѣе удачнымъ выборомъ товарищей и характеромъ внѣ-корпусныхъ связей и знакомствъ. Долженъ, однако-жь, покаяться, что я не вѣрю въ достиженіе лучшихъ образовательныхъ результатовъ въ невоенныхъ воспитательныхъ заведеніяхъ. Напротивъ, я твердо убѣжденъ, что они вездѣ одинаково плачевны, и ставлю прежніе кадетскіе корпуса выше прочихъ современныхъ имъ заведеній потому, что они, во-первыхъ, какъ уже сказано, развивали характеръ въ непостыдномъ направленіи; а во-вторыхъ, потому, что они все-таки давали питомцамъ своимъ нѣчто, т. е. точно опредѣленную спеціальность.
   Я не выдаю выпускныхъ кадетовъ моего времени за готовыхъ офицеровъ, а только признаю ихъ матеріаломъ доброкачественнымъ и способнымъ къ быстрой окончательной обработкѣ. Само собою разумѣется, что хорошо подготовленные юнкера къ дѣлу пригоднѣе, и что на деньги, тратившіяся на кадетскіе корпуса, можно бы было подготовить, по другой системѣ, гораздо большее число хорошихъ офицеровъ. Но я, не обинуясь, отдаю имъ предпочтеніе передъ такими воспитательными продуктами, которые, при развитіи въ данномъ имъ направленіи, ни къ чему рѣшительно негодны. Прокъ изъ подобныхъ продуктовъ получается только при насмѣшкѣ жизни надъ усиліями педагоговъ и крутомъ измѣненіи направленія, часто цѣной крайне болѣзненныхъ усилій. А хорошій кадетъ все-таки могъ, въ самое короткое время, быть превращенъ въ необходимаго государству хорошаго офицера. Абсолютно штатскимъ читателямъ позволю себѣ пояснить, что молодой офицеръ, который служитъ, какъ должно -- мученикъ настолько, что, безъ нѣкоторыхъ очередныхъ облегченій, ему нельзя ни человѣкомъ быть, ни даже продолжать теоретическое изученіе спеціальности. Такая служба подвигъ и дѣйствительная заслуга. Примѣры подобныхъ подвиговъ не каждый, быть можетъ, сразу отыщетъ, но необходимость ихъ настолько очевидна, что нельзя не радоваться оживленію именно этой струны въ военныхъ людяхъ, знакомыхъ съ уроками всѣхъ войнъ новѣйшаго времени и въ особенности нашей послѣдней войны. Всѣ участники похода имѣли случай замѣтить болѣе строгое исполненіе службы въ частяхъ войскъ, гдѣ уровень образованія офицеровъ выше.
   Особеннаго принципіальнаго противорѣчія съ тѣмъ, чему меня учили дома, корпусное воспитаніе не представляло. Практика была нѣсколько другая, и потому пришлось сначала похворать и придти въ болѣе жалкій видъ и даже учиться не столь блистательно. Но потомъ все пошло отлично. Полезной новинкой оказался, во-первыхъ, хорошій русскій языкъ и затѣмъ перипетіи политической жизни, т. е. товарищество. По довольно рѣдкому счастію, мнѣ удалось очень скоро отдѣлаться отъ моихъ полонизмовъ, такъ что насмѣшки надо мной прекратились и, напротивъ, я сталъ поддразнивать другихъ. Въ классѣ я сначала боялся русскаго языка почти столько же, какъ ариѳметики; сочиненія шли порядочно, но грамматика не давалась. Наитіе нашло на меня какъ-то сразу, во время разбора, и съ тѣхъ поръ русскій языкъ сдѣлался для меня самымъ легкимъ и пріятнымъ предметомъ.
   Объ товариществѣ, несмотря на его темныя стороны, сохраняю доброе и благодарное воспоминаніе. Затѣмъ развилъ во мнѣ корпусъ еще одну черту: обожаніе къ императору Николаю Павловичу, на этотъ разъ уже не заказное, а настоящее. Считаю это чувство весьма распространеннымъ между воспитывавшейся военной молодежью того времени.
   Воскресенія и праздники я проводилъ у родныхъ. Въ мой планъ не входитъ и даже я не въ правѣ о нихъ распространяться. Но читатель проститъ мнѣ, ежели я одной строчкой скажу, что честнѣе, почтеннѣе этого семейства мнѣ не случалось встрѣчать. Я не знаю другого примѣра такой безупречной порядочности, такой чистоты мыслей и соотвѣтствія дѣлъ съ мыслями. Внутренняя жизнь этого дома стала мнѣ, разумѣется, понятна лишь гораздо позднѣе, но я довольно скоро заразился болѣе строгой выдержкой и сталъ брезгать всякимъ обществомъ, которое не подходило къ этому уровню благовоспитанности и тонкаго, незлобиваго остроумія. Судьба, вообще ко мнѣ столь благосклонная, дѣйствительно побаловала меня, давъ мнѣ на нѣсколько лѣтъ такой пріютъ.
   Общее направленіе мыслей осталось, однако же, прежнее, вполнѣ соотвѣтствующее духу того времени, и не отъ чего ему было измѣниться. Самая лучшая, радостная часть отпуска -- вечеръ субботы -- проходила въ изобильномъ и веселомъ утоленіи кадетскихъ апетитовъ и въ хорошей болтовнѣ о корпусныхъ происшествіяхъ. Тутъ всего болѣе смѣялись, и ощущеніе дома и родства было всего сильнѣе. Тоже настроеніе отчасти возобновлялось за завтракомъ въ воскресенье, гдѣ мы ѣли даже черезчуръ много; но тутъ удѣлялось также мѣсто разсказамъ о событіяхъ, ознаменовавшихъ обѣдню -- разсказомъ чиннымъ, съ едва замѣтнымъ оттѣнкомъ добродушнаго лукавства. Я лично отъ посѣщенія церкви уклонялся почти всегда, ссылаясь главнымъ образомъ на суровыя требованія корреспонденціи съ родителями. Когда приходилось уступить, я благочестіемъ не проникался; а напротивъ чувствовалъ себя неудобно въ толпѣ, среди запаховъ и вообще въ неблагопріятной для малорослаго мальчика обстановкѣ. Съ пріѣздомъ гостей, преимущественно родственниковъ; начинались разговоры объ оперѣ и преферансѣ, а послѣ обѣда составлялась пулька. Время, когда я не былъ съ большими, проходило въ играхъ и болтовнѣ съ другими дѣтьми или весьма уже подроставшими юношами, и, наконецъ, въ чтеніи. Читалъ я все съ большимъ и большимъ увлеченіемъ, какъ по воскресеньямъ, такъ и въ корпусѣ; но направленіе чтеній было вполнѣ случайное и никакъ не могло привести меня къ болѣе трезвому и реальному взгляду на вещи. Прошу читателя извинить, если я тутъ помѣщу очень длинный перечень моихъ отроческихъ чтеній. Онъ мнѣ нуженъ для понятности вывода, который я считаю важнымъ и который подготовить въ краткихъ словахъ я не въ состояніи.
   Припоминаю слѣдующія книги и впечатлѣнія, ими произведенныя:
   Старые номера Библіотеки для чтенія временъ Сенковскаго. Всего болѣе нравились "Кавказскіе очерки" Марлинскаго.
   Пантеонъ. Читалъ пьесы по нѣскольку разъ: куплеты училъ наизусть.
   Приключенія Джона Дэвиса А. Дюма. Первое отчетливое знакомство съ лордомъ Байрономъ: весьма въ его пользу.
   Театръ Виктора Гюго. Очень большое впечатлѣніе, особенно Hernani и Le Roi s'amuse; но ни одной особенной сцены или слова, которое бы тогда запало мнѣ въ душу, я теперь не могу припомнить. Развѣ Трибуле послѣ убійства... страшно, но смутно.
   Онтаріо и другіе романы Купера, уже знакомые и любимые. Морскіе романы Марріета.
   Отецъ Горіо и Цезарь Биротто Бальзака. Лейтенантъ Бѣлозоръ Марлинскаго.
   "Отечественныя Записки" и "Современникъ" тѣхъ дней. Почти исключительно переводы Теккерея и Диккенса. Въ Ярмаркѣ Тщеславія отчасти постигъ только Джоза, но вообще прельстился мало и не поинтересовался дочитать. Диккенсъ, напротивъ, восхищалъ меня съ самаго начала, всегда и каждой строчкой. Онъ одинъ заставилъ меня забыть постоянное предпочтеніе къ романамъ съ королями, принцами и эффектными подвигами; и я сразу помѣстилъ его въ пантеонъ моихъ кумировъ. Знаю, что читалъ въ Современникѣ "Жюли"; но ничего, кромѣ заглавія и шрифта, не помню.
   Исторія Наполеона Полевого. Фанатическое поклоненіе; страданіе при чтеніи компаній проигранныхъ; горячія слезы въ Фонтенбло.
   Корнель. Съ начала до конца помню только Сида. Затѣмъ, "Soyons amis, China", на что вѣроятно не остались безъ вліянія слезы великаго Конде, мнѣ тогда вполнѣ неизвѣстнаго.
   Feuilles d'Automne и Chants du Crépuscule Гюго: стихи, гдѣ упоминается о Наполеонѣ и ода къ Счастію, которую немедленно выучилъ.
   Съ точки зрѣнія ознакомленія съ русскими народными произведеніями, прежде всего поразилъ меня "Конекъ-Горбунокъ. Помню чувство удивленія, что такіе прекрасные стихи могли мнѣ быть неизвѣстны, и что объ нихъ говорятъ, какъ о чемъ-то незаслуживающемъ черезъ-чуръ большого уваженія.
   Затѣмъ хорошо помню знакомство съ Пушкинымъ, который достался мнѣ вдругъ, всѣ тогдашніе восемь томовъ сразу. Только графъ Нулинъ былъ простеганъ бѣлыми нитками по полямъ, и, полагаю, совершенно напрасно. Во всякомъ случаѣ, множество мелкихъ стихотвореній гораздо скорѣе могутъ повліять дурно. Вообще, восхитился я очень и стихами и прозой; но ни тогда, ни послѣ, ни одной слезы надъ Пушкинымъ я не пролилъ. Развѣ много лѣтъ спустя, и но причинамъ совершенно спеціальнымъ, при повтореніи стиховъ:
   
   И вспомнилъ онъ свою Полтаву,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И тихій домъ, гдѣ онъ родился...
   
   Поэмы любилъ всѣ, и много мѣстъ заучилъ. Всего чаще повторялъ: "О поле, поле, кто тебя"... Онѣгина такъ сначала и сталъ заучивать. Изъ отдѣльныхъ стихотвореній немедленно выучилъ: "Наполеонъ", "Къ морю", "Три ключа" и Я васъ любилъ". Впечатлѣніе повѣстей такое: "Выстрѣлъ" -- одобреніе поступка. "Пиковая дама" -- большой ужасъ при развязкѣ. "Барышня-крестьянка" -- восхищеніе; многократное перечитываніе съ новой радостью. "Лѣтопись села Горохина" -- смѣхъ. "Дубровскій" -- наиболѣе серьёзное, глубокое впечатлѣніе. "Капитанская Дочка", напротивъ, почти никакого. Точно также безслѣдно прошли драматическія сцены и даже "Борисъ Годуновъ", изъ котораго я впослѣдствіи съ такимъ блаженствомъ повторялъ цѣлыя сцены.
   Басни Крылова я понималъ исключительно въ смыслѣ учебнаго предмета. Онъ былъ мнѣ совершенно чужой; также впрочемъ, какъ и Лафонтенъ. Не брала меня басня. Никогда бы не пришло въ голову, что можно читать басни для своего удовольствія.
   "Обыкновенная Исторія". Очень хорошо; особенно начало, до Наденьки. Наденька прелесть -- нельзя быть лучше.
   Но истинный восторгъ и энтузіазмъ, ни съ чѣмъ другимъ до сихъ поръ испытаннымъ несравнимый, возбудилъ во мнѣ Гоголь и особенно "Мертвыя Души". Чтеніе вслухъ "Мертвыхъ Душъ" -- величайшая радость и праздникъ. Смѣхъ неудержимый, такъ что приходилось пріостанавливать чтеніе. Большіе отрывки безъ усилія запоминалъ слово въ слово.
   "Горе отъ Ума" видѣлъ на сценѣ. Узналъ танцующаго армейскаго офицера и карточные столы. Не понялъ ничего; будто не слышалъ ни одного слова.
   При чтеніи всѣхъ вообще книгъ въ эту эпоху, никогда не возникало представленія объ авторахъ, какъ объ живыхъ людяхъ, которые могли бы ходить и т. п. Поэтому между живыми и давно умершими писателями никакой разницы не ощущалось -- существовали однѣ только книги.
   Всѣ помянутыя чтенія происходили въ весьма ранней юности до тринадцати лѣтъ. Затѣмъ, началось постоянное чтеніе А. Дюма, съ "Графини Монсоро", и В. Скотта, съ "Айвенго" и "Квентина Дорварда". Дюма прельстился сразу, а В. Скоттомъ только послѣ третьяго романа, "Пертской Красавицы"; и мнѣ даже обидно, что я тогда оказался неспособнымъ оцѣнить столь любимаго впослѣдствіи Квентина. Въ вѣрности сообщаемыхъ обоими историческихъ фактовъ не имѣлъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Въ "Марію Стюартъ", по "Монастырю" и "Аббату", влюбился, разумѣется, до чрезвычайности; и ужасно обрадовался, найдя въ исторіи Минье, что этотъ случай предусмотрѣнъ, ибо тамъ сказано: cette reine séduisante (или какое-то другое прилагательное), qui а passionné jusqu'à la postérité. Рядомъ съ событіями и личностями, представлявшимися мнѣ не иначе, какъ сквозь такую призму, русская исторія, до объединенія, могла, конечно, занимать меня не болѣе, чѣмъ какія-нибудь "Части Ледовитаго Океана" съ Маточкинымъ Шаромъ, Карскимъ моремъ и Колгуевымъ, которые я ненавидѣлъ отъ дней первой юности; или чѣмъ разные Сырты, производившіе на меня впечатлѣніе въ родѣ того, будто они выдуманы, чтобы хотя что-нибудь имѣть въ своей географіи. Первую искру участія возбудилъ Годуновъ -- положимъ воспѣтый Пушкинымъ -- и Іоаннъ Грозный, тогда еще никѣмъ не воспѣтый. Читалъ по Карамзину. Отъ Новгорода формально похолодѣлъ; но Іоаннъ драматической и увлекающей личностью все-таки остался.
   По пятнадцатому году началъ читать Поль-де-Кока; и обязанъ сказать, что онъ всегда производилъ на меня впечатлѣніе доброе, и никогда дурного. Вообще, французскихъ романовъ прочелъ я въ эту пору множество. Кромѣ того, что можно было добывать отъ товарищей, я заѣзжалъ каждую субботу въ книжный магазинъ и бралъ на собственные, крайне скудные гроши нѣсколько томиковъ для прочтенія. Не въ примѣръ прочимъ полюбилъ Тепфера, m-me de Girardin и Альфонса-Карра. Романы Ж. Санда попадались неудачные, не дочитывалъ; и вообще вліянія на меня, въ молодые годы, она не имѣла.
   Русскаго чтенія было сравнительно очень мало; но къ тому, что попадалось въ руки, я уже былъ достаточно чутокъ. Знакомство съ Лермонтовымъ помню въ такомъ видѣ: было мнѣ лѣтъ 12--13, и взялъ я его читать, какъ стихи, причемъ всего больше интересовался Хаджи-Абрекомъ, съ которымъ былъ знакомъ по "Библіотекѣ для Чтенія", и многіе отрывки зналъ наизусть. Только что я углубился, подходитъ мое кадетское начальство, унтеръ-офицеръ; заглянулъ въ книгу и говоритъ:-- Зачѣмъ это вы такія глупости читаете? Вотъ вы что прочтите! Отыскалъ, и прочелъ мнѣ, какъ мнѣ тогда показалось, ужасно хорошо: "Послѣднее Новоселье". Объ моемъ кумирѣ да этакіе стихи! Я пришелъ въ совершенный восторгъ. Все тогда прочиталось и многое было заучено; но любимѣйшими пьесами остались "Послѣднее Новоселье" и -- немножко странно для тринадцати лѣтъ -- "Дума". Долженъ также отмѣтить пьесу "Родина", которая меня поразила, какъ выраженіе моихъ собственныхъ не сознанныхъ еще чувствъ. "Героя нашего времени" добылъ нѣсколько позднѣе. Очень одобрилъ; но едва ли Тамаринъ Авдѣева не увлекалъ меня еще больше; такъ что впослѣдствіи мнѣ даже прискорбно было не найти ничего пріятнаго въ "Ивановѣ", а вслѣдъ затѣмъ и объ Тамаринѣ наслушаться разныхъ непріятныхъ вещей. Долженъ, однакоже, сказать, что чувства къ Максиму Максимычу всегда оставались внѣ сравненія.
   Тургенева прочелъ въ эту пору только "Записки Охотника". Вообще съ удовольствіемъ, кромѣ "Бурмистра", который возбудилъ тягостное чувство. Затѣмъ "Хорь и Калининъ", "Ермолай и Мельничиха" показались мало интересны. Очаровали: "Пѣвцы" и "Бѣжинъ Лугъ". "Пѣвцы" -- безъ разсужденія: неотразимое овладѣніе душой, восторгъ и слезы. "Бѣжинъ Лугъ" -- съ разсужденіемъ, какъ дѣтство и какъ никогда еще мною невиданная и неиспытанная, но тутъ прочувствованная ночь. Еще были восторги и страстныя слезы надъ "Дѣтствомъ" Толстого. Все было родное, близкое. Собственное сердце переживало всѣ эти чуткія дѣтскія впечатлѣнія, горѣло любовью и разрывалось отчаяніемъ. Отрочество прочиталось безъ слезъ; но было такое же родное, также пережито.
   Изъ Фингала и Дмитрія Донского охотно декламировалъ длинныя тирады. Жуковскаго любилъ, особенно Ундину и все безриѳменное; но вообще безъ страсти. Восхитился и часто повторялъ только прощаніе и молитву Іоанны д'Аркъ.
   Былой энтузіазмъ къ Гоголю снова сказался, когда мнѣ посчастливилось прослушать Тентетникова и Бетрищева по рукописи, составлявшей еще очень большую рѣдкость. Всю ночь я повторялъ и старался вытвердить слышанное; и на слѣдующее утро, въ классѣ законовѣдѣнія, все это разсказалъ учителю и товарищамъ, болѣе или менѣе своими словами; но, скажу прямо, съ крайне лестнымъ успѣхомъ.
   Въ эти же годы самой ранней юности сталъ я знакомиться съ Некрасовымъ. Безъ потрясеній, но съ большимъ удовольствіемъ, можно сказать, съ любовью. Все нравилось; но самыми любимыми піесами были: "На родинѣ" и "Изъ Дарры": "Я за то глубоко презираю себя".
   Нѣмецкихъ чтеній почти не было. Только переводные романы Карленъ и Бремеръ. Нѣмецкій языкъ забывался.
   Во все время этихъ довольно пестрыхъ и бойкихъ лѣтъ моего пребыванія въ корпусѣ, не доносилось до меня ни малѣйшаго свѣдѣнія о событіяхъ современной исторіи. Ничего рѣшительнаго не зналъ я, кромѣ именъ нѣкоторыхъ европейскихъ государей. Политическихъ мыслей или мнѣній также не имѣлъ никакихъ. Говорю никакихъ, потому что принципы сказочнаго абсолютизма совершенно не отдѣлялись во мнѣ отъ окружающаго воздуха, погоды и тротуаровъ; ни отъ казенныхъ булокъ, обѣдовъ и ужиновъ; ни отъ книгъ, товарищей, начальства, родныхъ и меня самого. Все это существовало вмѣстѣ и въ совершенно одинаковой степени. Монархію ограниченную, олигархію и охлократію я совершенно не могъ вообразить себѣ внѣ ихъ мѣста въ литографированныхъ запискахъ. Правда, что и монархію неограниченную, въ смыслѣ какого-либо опредѣленнаго понятія, я оставлялъ тамъ же. Извѣстіе о 24-го февраля 1848 года я воспринялъ такъ, что съ французами случилась какая-то смѣшная глупость, за которую они вскорѣ будутъ наказаны. Каррикатуры Кама, которыя мнѣ тогда случилось увидать, еще болѣе утвердили меня въ такомъ взглядѣ. Несомнѣнно, что у насъ одного учителя и одного офицера арестовали и посадили въ крѣпость, и что мы объ этомъ говорили весьма бойко. Причина была прямо объявлена, а именно, что у нихъ были запрещенныя книги. Этотъ случай и эти бесѣды я помню до такой степени ясно, что мнѣ кажется невѣроятнымъ, чтобы это могло быть въ 1848 году. Можетъ быть, оно и случилось позднѣе. О дѣлѣ Петрашевскаго помню, что у родныхъ читали вслухъ газету, гдѣ былъ напечатанъ приговоръ. Поразила меня только иностранная фамилія Монбелли и слова "плевали въ чашу". Больше ничего рѣшительно не помню. Замѣчу кстати, что, хотя мнѣ извѣстно было о существованіи "Сѣверной Пчелы", но тѣмъ не менѣе единственной русской газетой для меня былъ "Русскій Инвалидъ", съ приказами, фельетономъ и политическими извѣстіями, которыя читались отцу послѣ обѣда, чтобы его усыпить. Ахъ, были еще "Полицейскія Вѣдомости" съ объявленіями. Объ венгерской кампаніи мнѣ извѣстно, что послѣ объѣзда войскъ на майскомъ парадѣ, на который я смотрѣлъ отъ канавки Лѣтняго сада, Императоръ Николай Павловичъ ѣхалъ одинъ совершенно, шагомъ, вдоль первой линіи, въ голубой лентѣ и съ бѣлымъ султаномъ, на вороной лошади, которая была вся въ пѣнѣ. Команды никакой не было: всѣ стоятъ смирно, и вѣтерокъ тихо подуваетъ. Погода была чудесная. Вдругъ слышу Государь говоритъ, и сейчасъ же закричали ура. Ура переливается по всему плацу и тоже какъ-то по вѣтру выходитъ не громко. Знаю также, что для одного молодого человѣка была куплена гнѣдая лошадь, на которую я ходилъ смотрѣть въ конюшню; а равно большая кованная телега, крашенная охрой. Вслѣдствіе этого, часто присутствовалъ при крайне взволнованномъ чтеніи "Русскаго Инвалида", съ отмѣтками на картѣ. Былъ даже купленъ фуляръ съ картой и красной каймой. Часто и тревожно называли Бема. Гергея тоже; только онъ какъ будто благороднѣе. Молодецъ совсѣмъ и пріятный человѣкъ Банъ Елачичъ. Австрійцы -- жалкій народъ. Потомъ, разъ въ лагерѣ мы выбѣгали на переднюю линейку, причемъ были и великія княгини, можетъ быть, даже Императрица; только я опоздалъ, не помню. Было сказано, что венгерская кампанія кончилась; вечернее ученіе приказано было отмѣнить, и мы пошли гулять въ Александрію. Помню потомъ, попозже, приписанный князю Меншикову проэктъ медали: на одной сторонѣ государь Николай Павловичъ и надпись: "Съ нами Богъ"; а на другой австрійскій императоръ и "Богъ съ вами". Ни о какихъ послѣдующихъ расправахъ словечка не слышалъ.
   На 2-е декабря смотрѣлъ исключительно, какъ на поводъ къ болѣе интереснымъ и красивымъ картинкамъ во французской иллюстраціи. И потомъ изъ цифръ голосованія, если извѣстнымъ образомъ сложить или перевернуть, выходило vive l'Empereur, или вообще какой-то императорскій фокусъ. Привыкнувъ вѣрить французской иллюстраціи, прискорбно было услышать послѣ Синопа про такую непріятную переписку. За то, какъ мы восхищались отвѣтомъ: "il eut été plus loyal, et plus digne de vous"... и потомъ: "bon ami".
   Слово "Искандеръ" я зналъ; и кое-что у насъ украдкой читалось. И я разъ что-то прочелъ; искреннѣйше не одобрилъ, и на чью-то похвалу отвѣтилъ высокомѣрной фразой. "Кто Виноватъ" я прочелъ не какъ запрещенную вещь. Достоинства оцѣнилъ; но впечатлѣніе вынесъ тягостное, недружелюбное. Круповъ очень понравился, и, нѣсколько лѣтъ позднѣе, также "Сорока-Воровка". Политическія вещи впослѣдствіи, къ концу періода офицерства, счелъ долгомъ прочесть. Безъ сомнѣнія, не понималъ многаго; но, во всякомъ случаѣ, не находилъ въ этомъ чтеніи ни удовольствія, ни пользы; и вліянія на меня оно не имѣло никогда.
   Затѣмъ, за все время моего пребыванія въ корпусѣ и въ послѣдующія пять-шесть лѣтъ, я ни разу не прикоснулся ни къ одной книжкѣ по естествознанію. Физику и химію слушалъ охотно; но та и другая остались для меня учебными предметами, и ничего живого я въ то время не извлекъ изъ нихъ.
   Производство мое въ офицеры, также какъ и всѣ вообще внѣшнія событія моей жизни, не можетъ представлять никакого интереса. Изъ жизни въ полку иное, можетъ быть, и оказалось бы поучительнымъ; но, хотя это дѣла дней давно минувшихъ, я все-таки признаю ихъ недостаточно давними.
   Впечатлѣнія Крымской войны могли, конечно, отразиться во мнѣ не иначе, какъ и во всемъ молодомъ поколѣніи того времени. Повѣствовать въ томъ вкусѣ, какъ объ венгерской кампаніи, возрастъ уже не позволяетъ; а при другомъ характерѣ разсказа не надѣюсь сообщить ничего, чтобы не было много и много разъ сообщено другими. Послѣ столькихъ моихъ уклоненій отъ общаго плана и пробалтываній, не лишнее опять вспомнить, что моя задача не внѣшнія событія, а личныя мои вольныя и невольныя глупости, обработываемыя въ смыслѣ гидрографическихъ вѣхъ или бакановъ. Отмѣтить развѣ, что, несмотря на болѣе или менѣе личныя причины быть недовольнымъ ходомъ событій, я не ощущалъ противъ всѣхъ нашихъ враговъ ни малѣйшаго недоброжелательства. И позволяю себѣ думать, что и на севастопольскихъ бастіонахъ господствовали чувства, присущія условнымъ поединкамъ, а не фанатическимъ расовымъ войнамъ. Помню, что противъ австрійцевъ многіе пошли бы съ ожесточеніемъ; и я это понималъ; но самъ лично не ощущалъ никакой пламенности, и пошелъ бы въ походъ съ такимъ же отсутствіемъ озлобленія, какъ на ученіе или въ караулъ. Вообще, въ бой я не рвался. Никакихъ мечтаній объ оставленіи Петербурга не припомню. Тайны лестныхъ прикомандированій не могли быть извѣстны темненькому офицерику; а отъ мысли бросить гвардію я былъ, конечно, слишкомъ далекъ. Помню радость при извѣстіи о слишкомъ немногихъ нашихъ успѣхахъ, о Башкадыкларѣ, о штурмѣ 8-го іюня; даже о столкновеніяхъ на сѣверѣ. За передвиженіями кронштадтскихъ канонерокъ на ораніенбаумскомъ горизонтѣ слѣдилъ, какъ за важными событіями, и вполнѣ вѣрилъ въ ихъ силу.
   Помню, что былъ ошеломленъ телеграммой о паденіи Севастополя; помню чувства при чтеніи приказа по арміи, гдѣ говорилось, что есть невозможное и для героевъ. Къ славѣ государства я былъ ревнивъ достаточно. Но никогда, ни на одинъ мигъ не являлось мнѣ представленіе о землѣ русской, о людяхъ, о страданіи и изнеможеніи; даже просто о существованіи земли и людей. Въ призывѣ ополченія я видѣлъ только дѣйствіе, которое принято совершать во время войны. Форму весьма одобрилъ, и смѣялся надъ маршировкой нѣкоторыхъ офицеровъ, и въ особенности одного бойкаго камергера, сохранившаго право носить сзади голубую кокарду. Разъ, при передвиженіи полка въ окрестностяхъ Петербурга, пришлось мнѣ встрѣтить вновь сформированныя армейскія части: малорослыя, нищенски одѣтыя, вполнѣ жалкія.
   Случилось мнѣ во время войны, послѣ паденія Севастополя, быть командированнымъ въ большой чиновничій городъ на восточной окраинѣ. Припоминая тогдашнія впечатлѣнія, вижу, что тамъ войной не интересовались ни на волосъ -- совершенно ее игнорировали.
   Замѣтивъ выше, что у меня и въ помышленіи не могло быть оставить гвардію, долженъ пояснить, что такая приверженность къ ней обусловливалась, разумѣется, только моей подготовкой и мечтами о будущихъ успѣхахъ, а отнюдь не дѣйствительнымъ блаженствомъ. По всей вѣроятности, интимная жизнь бѣдныхъ гвардейскихъ офицеровъ и теперь не весьма блистательна; а тогда она была плачевна. Жалованье прапорщику полагалось въ треть 79 р., за вычетами менѣе 200 р. въ годъ. Изъ дому я получалъ по 25 р. въ мѣсяцъ. На эти деньги нельзя нетолько наслаждаться, но даже каждодневно имѣть обезпеченной кухнистерскій обѣдъ въ 30 коп. Къ счастію, юность, въ числѣ многихъ своихъ благъ и преимуществъ, обладаетъ и поразительной способностью должать и занимать деньги; въ чемъ судьба и мнѣ не отказала. Многіе и многіе часы были проведены во всестороннемъ обдумываніи финансовыхъ комбинацій и въ болѣзненномъ измѣреніи глубины разверзавшейся бездны. Иногда самъ удивлялся своимъ спасеніямъ отъ катастрофъ, казавшихся неминучими. Обѣдалъ, однакожъ, не непремѣнно каждый день, и во многихъ отношеніяхъ тяжко бѣдствовалъ. Портные коварны; шьютъ узко, на волосъ выростешь, выходитъ смѣшно и неприлично. Дожди, грязь, извощики, складчины -- все это источники тяжкихъ и непредусмотримыхъ расходовъ. Теперь есть спасательные снаряды: высокіе сапоги, плащи непромокаемые и конпожелѣзныя дороги. Но тогда ничего подобнаго не было.
   Среди перипетій этой борьбы за существованіе, внутренняя жизнь шла прежней колеей. Читались и перечитывались романы, и велись дружескія бесѣды -- иногда до самыхъ послѣднихъ пѣтуховъ, что мнѣ теперь даже понять трудно. Потомъ я опять сѣлъ на школьную скамью. Нужно, однакожъ, отмѣтить двѣ новыя черты: религіозность и страсть къ французскому театру. Религіозность, о насажденіи которой во мнѣ родители старались такъ безуспѣшно, развилась подъ вліяніемъ земной любви, на двадцатомъ году и доходила до того, что я, несмотря на мундиръ, снималъ передъ церквами фуражку, а за всенощной, во время извѣстныхъ молитвъ, становился на колѣни. Ходилъ я ко всенощной въ Почтамтскую церковь. Публики мало и публика большею частью примелькавшаяся. Иногда ужасно трудно было рѣшиться, но я заставлялъ себя, и въ концѣ молитвы всегда былъ доволенъ, что не смалодушничалъ. Лампадка горѣла у меня день и ночь. Религіозныя книги, русскія и французскія, читалъ охотно. Пуританизмъ понималъ, какъ форму и уважалъ его, но столь же безгрѣшными считалъ всякія внѣшнія наслажденія, по пѣсни Беранже Les Deux Soeurs. Даже двадцати-двухъ лѣтъ я служилъ молебны въ домикѣ Петра Великаго, и отправлялся туда самымъ раннимъ утромъ и непремѣнно пѣшкомъ. Была одна исповѣдь въ глухой деревнѣ, проѣздомъ, до такой степени слезная, что я просто испугалъ молодого священника, который не зналъ, какъ меня успокоить. Выйдя на паперть, я роздалъ нищимъ завѣтныя серебрянныя монетки, полученныя ври вязанномъ кошелькѣ, который и связанъ-то былъ нарочно, т. е. по уговору, какъ вопросъ этикета, чтобы я при полученіи его, въ присутствіи маменьки, имѣлъ предлогъ поцѣловать ручку. Въ виду одолѣвавшихъ сомнѣній, долго мечталъ исповѣдываться у какого-нибудь высокаго и ученаго духовнаго лица, и именно у теперешняго митрополита московскаго Макарія, котораго видѣлъ нѣсколько разъ на экзаменахъ.
   Французскій театръ былъ естественнымъ продолженіемъ всего воспитанія и романовъ. Превзойти меня въ страсти къ нему могъ бы, конечно, не всякій. Все я любилъ въ немъ: и пьесы, и лично многихъ актеровъ, и публику -- субботнюю, бенефисную публику прежняго маленькаго оранжеваго театра, гдѣ такъ удобно было въ антрактахъ глаза проглядывать. Вспоминается одинъ образъ... Стройность свыше словъ; лицо всего чаще смѣющееся, какъ будто не мудрое, похожее увидительно на портретъ, хорошо извѣстный всей Россіи, а между тѣмъ, полное неотразимой прелести. Но то, что въ отцѣ было геніемъ, въ дочери сдѣлалось красотой. Не попасть въ театръ въ субботу, или когда играла любимая актриса, было несчастіемъ, до котораго я не допускалъ себя, пока хоть у одного изъ близкихъ товарищей было три рубля въ карманѣ. Малѣйшее слово, одинъ звукъ любимаго голоса приводили меня въ восхищеніе. При иныхъ выходахъ весь холодѣлъ, въ бинокль не могъ смотрѣть: какіе-то огни или круги передъ глазами ходили. По нынѣшнимъ порядкамъ, кіевскій полицеймейстеръ непремѣнно испортилъ бы мнѣ службу за восторги у театральнаго подъѣзда. А за шлянье вокругъ нѣкоторыхъ домовъ пришлось бы имѣть большіе разговоры съ дворниками. Но губительный ядъ, заключающійся въ такого рода поступкахъ, тогда еще открытъ не былъ и ничьего рвенія все сіе не возбуждало.
   По мѣрѣ служебнаго преуспѣянія, и въ совершенномъ соотвѣтствіи съ кругомъ идей, въ которомъ я вращался, мною все сильнѣе и сильнѣе овладѣвала мечта проникнуть въ большой свѣтъ, въ общество тѣхъ самыхъ красавицъ, которыми я восхищался издалека. Я обдумывалъ разные планы и комбинаціи, и не сомнѣвался въ возможности ихъ осуществленія, хотя нѣкоторые благонамѣренные товарищи старались мнѣ напомнить о финансовой сторонѣ дѣла и объ отсутствіи всякихъ въ пользу мою прецедентовъ.
   Въ полномъ разгарѣ этихъ честолюбивыхъ стремленій, совершенно личныя причины заставили меня внезапно оставить службу; и въ эту именно минуту я былъ застигнутъ "концомъ пятидесятыхъ и началомъ шестидесятыхъ годовъ".
   И съ симъ вмѣстѣ приходимъ мы къ выводу, ради котораго я позволилъ себѣ съ такою подробностью разсказать неинтересную исторію моего развитія въ отроческіе и юношескіе годи. Мнѣ хотѣлось возможно нагляднѣе показать, до какой степени я былъ юношей благонамѣреннымъ и благонадежнымъ. Я позволяю себѣ сомнѣваться, чтобы примѣненіе какой бы то ни было системы, прошедшей, настоящей или впредь имѣющей быть измышленною, могло подготовить значительное количество юношей, надежнѣе огражденныхъ отъ превратныхъ толкованій и всего вообще неугоднаго...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дѣло тѣмъ опаснѣе, что зараза "превратныхъ толкованій" распространяется отнюдь не однимъ только путемъ непосредственной передачи, а именно "вѣтеркомъ". Сидятъ люди въ разныхъ домахъ, на разныхъ улицахъ, даже въ совершенно разныхъ городахъ; другъ друга никогда не видали, общихъ знакомыхъ не имѣютъ, книги читали не одинаковыя. Всѣ люди хорошіе; дворниками ни въ чемъ не замѣчены, и даже уваженіемъ пользуются. Одинъ сидитъ и выводитъ на бумагѣ фигуры мазурки для предстоящаго директорскаго бала; другой весело строчитъ отношеніе. Дѣвица пришиваетъ рюшикъ къ платью для визита, гдѣ надѣется встрѣтить неженатаго финансиста. Дама кормитъ младенца кашкой. И вдругъ, ровно въ два часа пополудни, стало-быть, въ самый нефантастическій и непризрачный часъ, начинаютъ "превратно" размышлять...
   И вотъ фигуры въ мазуркѣ не достигли окончательной выработки, и на директорскомъ балу вышла путаница. Въ отношеніе вкралась чрезвычайно неудобная ошибка (можетъ быть, въ родѣ того, чтобы опоздавшихъ на лекцію не пускать?). Туалетъ дѣвицы замѣшкался, что привело къ бурной сценѣ съ маменькой, и пріѣхали онѣ къ дому въ тотъ самый моментъ, когда вороной рысакъ финансиста отъ него уже отъѣзжалъ. Младенецъ кашкой обжегся и скорчилъ при этомъ точь-въ-точь такую же гримасу, какъ его папенька, который вчера тоже обжегся, увлекшись объясненіемъ какихъ-то мѣропріятій, и къ которому маменька, тайно для самой себя, начинаетъ питать отвращеніе...
   Очевидно, что, при такомъ порядкѣ распространенія превратныхъ толкованій, только фактическое участіе въ трудахъ и преимуществахъ охраненія прочно гарантируетъ личность. Всѣ прочія формы существованія недостаточно ограждены; а, по мнѣнію иныхъ журналистовъ, ядъ нетолько способенъ проникнуть, но и формально проникъ даже въ высшія сферы.
   Повторяю еще разъ, что въ предѣлахъ вышесказаннаго невѣдѣнія и отчужденія, я былъ подготовленъ удачнѣе, нежели очень многіе; выросъ на радость родителямъ и наставникамъ. Самыя слабости и пороки мои, казалось, прочно ограждали меня отъ всякаго уклоненія отъ намѣченной стези, а между тѣмъ, все это рухнуло и погибло при первомъ вѣтеркѣ, при первомъ прикосновеніи жизни. Не прошло года между мечтами о блестящей служебной каррьерѣ и о проникновеніи въ аристократическія гостинныя и тѣмъ вечеромъ, когда я съ тремя дѣвушками, не принадлежавшими къ большому свѣту, пробирался на хоры дворянскаго собранія, въ ненакрахмаленной рубашкѣ, кургузомъ сюртукѣ, передѣланномъ изъ мундира, и кожаной фуражкѣ...

-----

   Для меня шестидесятые годы кончились внезапно, нѣсколько ранѣе, нежели для всѣхъ, или, по крайней мѣрѣ, для очень многихъ. Неосновательно было бы, разумѣется, утверждать, что случилось это непремѣнно къ лучшему; но кое-какія хорошія стороны у этого обстоятельства несомнѣнно были, такъ что поминать его лихомъ я не рѣшаюсь. Напротивъ, личное мое впечатлѣніе вообще въ его пользу, хотя нѣкоторыя прискорбныя его послѣдствія я каждодневно испытывалъ. Къ моей общей отчужденности и нерѣшимости прибавились новыя, довольно неудобныя черты. Всѣ эти годы, когда человѣкъ практически пріобщается къ извѣстному роду дѣятельности, освоивается съ реальной жизнью, обогащается массой дѣловыхъ свѣдѣній, пріобрѣтаетъ общественное расположеніе, заводитъ связи, обзаводится семействомъ, я провелъ въ полномъ отчужденіи отъ всего подобнаго, въ какомъ-то сказочномъ уединеніи, откуда объ мірѣ живыхъ людей можно было составлять себѣ понятіе не иначе, какъ при помощи астрономическихъ наблюденій и сложныхъ математическихъ выкладокъ. Предполагая даже большую тщательность въ поправкахъ, достаточный запасъ здраваго смысла и рѣшимость никогда не терять его изъ вида, ясно, что выводы должны получаться весьма неточные, и что человѣкъ, имѣвшій несчастіе ихъ себѣ усвоить, быстро утрачиваетъ пригодность къ жизни.
   Тягостное отчужденіе отъ фактовъ дѣйствительной жизни неизбѣжно должно усложниться отчужденіемъ отъ семейства. Даже въ самыхъ большихъ центрахъ странъ отдаленныхъ, поле наблюденій ограничивается вопросами, въ чьемъ домѣ закуска собирается скорѣе и аппетитнѣе, гдѣ селедку вкуснѣе приготовлена, гдѣ наливки лучше, въ какой мѣрѣ хозяйка и ея обычныя гостьи способны во всемъ этомъ участвовать, сколько въ будни, сколько въ праздникъ или при экстренныхъ случаяхъ, и сколько на свадебныхъ пирахъ, кто меньше плутуетъ и ссорится за картами и т. п. Случаи наблюденія какихъ-либо другихъ явленій не представляются никогда, и такъ какъ птенцамъ было бы слишкомъ неудобно возрости непохожими на воспитателей, то они и растутъ такими же.
   Да и мудрено имъ проскочить на ту точку, гдѣ бы могло явиться у нихъ желаніе отбиться и бѣжать. За совершеннымъ отсутствіемъ хотя бы отдаленнаго подобія иной семейной жизни, представленіе о ней постепенно утрачиваетъ реальность, и при тупомъ презрѣніи къ себѣ и всему окружающему, является рѣшимость на такіе браки, гдѣ даже локти не всегда круглые и пироги часто невкусны. Человѣкъ падаетъ до такой степени, что нетолько продаетъ душу за чечевичную похлебку, въ какихъ-нибудь роковыхъ, подвернувшихся случаяхъ, но самъ къ нимъ лѣзетъ. Отчужденность и ненужность до того терзаютъ и притупляютъ чувство, что даже въ подобномъ бракѣ грезится возможность хотя минутнаго душевнаго успокоенія, отношеній человѣческихъ, цѣли въ жизни.
   Больно видѣть на себѣ такія клейма и понимать, что вытравить ихъ нельзя. Но, какъ я уже сказалъ, я все-таки не поминаю лихомъ долгихъ лѣтъ моего невольнаго пустынножительства. Я имъ обязанъ многими отрадными впечатлѣніями и развитіемъ моей личности въ направленіи болѣе близкомъ къ народу. Первые, наиболѣе суровые годы, я долго называлъ лучшимъ временемъ моей жизни. Въ сущности, я пустился въ путь совершеннымъ младенцемъ, никогда не имѣвшимъ никакихъ отношеній внѣ круга, опредѣленнаго родственными чувствами, правилами благовоспитанности и службой. Все дѣлалось по шаблону; думать не представлялось надобности. А тутъ вдругъ исчезли всякія указанія, и пришлось зорко присматриваться и крѣпко соображать, какъ бы шкуру сберечь, а главное, быть во всѣхъ случаяхъ приличнымъ, оградить свое достоинство и устранить всякую возможность афронта.
   На первыхъ же порахъ, я наткнулся на разныя противныя формы чиновничьихъ "и хочется, и колется", т. е. имѣлъ случай замѣтить, что господа и дамы, бесѣдуя со мною, нетолько удовлетворяютъ своему любопытству, но и видимо совершаютъ подвигъ, котораго, вмѣстѣ съ тѣмъ, страшатся. Это слишкомъ понятно. Но я почувствовалъ къ всему подобному глубокую брезгливость, раскаялся въ первоначальной податливости и глупой болтовнѣ и рѣшился никого до совершенія подвиговъ не допускать, начиная съ начальства, которое я заботливо ограждалъ отъ всякой возможности неоффиціальной встрѣчи. Съ мелкими приказными офицерскаго и не офицерскаго чина я также съ перваго же шага рѣшился не якшаться, какъ по непосредственной брезгливости, такъ и по разсчету, который ясно показывалъ, что я этимъ нанесъ бы своему шительменскому достоинству тяжкій ущербъ. Вслѣдствіе такой предварительной подготовки, которая совершилась еще на пути, я переступилъ порогъ избы мужика и мастерового не съ одними чувствами, какія естественно во мнѣ предположить по духу времени, предшествовавшаго моей поѣздкѣ, но и съ твердо выработанной рѣшимостью, ради личной моей пользы и сохранности, искать себѣ домъ и пристанище въ одной только этой избѣ.
   Сблизиться настолько, чтобы трудиться вмѣстѣ настоящимъ трудомъ, я, разумѣется, не возмогъ и остался такимъ же безрукимъ и неумѣлымъ, какъ прежде. Но я настолько присмотрѣлся и примѣнился къ этой новой для меня жизни, что пересталъ быть въ ней чужимъ или страннымъ, и смѣю надѣяться, что не оставилъ по себѣ нечеловѣческихъ воспоминаній. Языкомъ я овладѣлъ настолько, что могъ свободно вести бесѣду во всѣхъ случаяхъ и положеніяхъ; а къ разговорамъ по части купли и продажи проявилъ впослѣдствіи положительный талантъ и побѣждалъ иной разъ порядочныхъ кулаковъ. Къ сожалѣнію, мнѣ пришлось жить не въ настоящей крестьянской средѣ, а на казенномъ заводѣ, гдѣ населеніе хотя и занималось хлѣбопашествомъ, но все-таки сильно тяготѣло къ заводу и въ значительной степени унаслѣдовало духъ и пороки, свойственные рабочимъ на казенныхъ заводахъ.
   Я полагаю, однако-жь, что нѣкоторыя черты этого строя жизни должны болѣе или менѣе проявляться во многихъ селахъ главнаго сибирскаго тракта. Увы! самая общая всѣмъ имъ черта -- лѣность и пьянство. Слова избитыя, несчетное число разъ злорадственно повторявшіяся, и мнѣ очень жаль, что я не могу ихъ обойти. Пріостановиться, чтобы взглянуть, какъ люди возятся около горна или желѣзо-калильной печи, обогнать мужиковъ, десятки дней идущихъ въ обозѣ по сибирскимъ крутымъ горкамъ, во всякую сибирскую погоду, самому въ это время и вообще всю жизнь ничего рѣшительно не дѣлать, и затѣмъ упрекать этихъ тружениковъ въ лѣности -- какъ будто неблаговидно. Но тутъ вѣдь дѣло не въ сравненіи съ проѣзжающими наблюдателями, а въ томъ, какъ живутъ и работаютъ эти люди сравнительно съ русскимъ крестьяниномъ. Окажется, что живутъ они гораздо богаче, безпечнѣе и лѣнивѣе. Мѣстностей глухихъ и отдаленныхъ отъ большого тракта я не видалъ. Не имѣлъ также случая пробраться въ разные благодатные уголки. Но тамъ, гдѣ я былъ, крестьяне живутъ гораздо богаче, сытѣе и разгульнѣе, нежели въ Россіи. Одежды много и у мужчинъ, и у женщинъ. Пшеничный хлѣбъ ѣдятъ постоянно. Каждая баба умѣетъ печь разныя хитрыя печенья. Она не затруднится также изжарить рябчика, тетерьку или четверть дикой козы. Скота много, хотя и дрянного; говядина и баранина дешевы, такъ что мясо ѣдятъ каждый день. Кромѣ того, много рыбы и въ особенности всюду проникаетъ соленая рыба омуль, составляющая хорошую пищу. Хорошее русское масло можетъ показаться дорогимъ, но есть довольно противное, съ сильнымъ запахомъ братское (бурятское) масло, въ которомъ себѣ не отказываютъ. Всѣ исчисленныя блага входятъ въ ежедневный будничный обиходъ. И все это запивается чаемъ отъ трехъ до восьми разъ въ день.
   Чай кирпичный, съ молокомъ, масломъ и солью -- но все-таки нужно время, чтобы его приготовить и покалякать, распивая, и въ этомъ времени недостатка не ощущается. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ избѣ, гдѣ такъ благодушествуютъ, окно, разбитое въ пьяномъ видѣ, подолгу остается заткнутымъ юбкой или подушкой. Нужно что-нибудь исправить около дома -- самому нѣтъ надобности безпокоиться. Нанялъ "братскихъ" плотниковъ, а самъ пей чай. "Братскіе" -- это буряты, которые претерпѣваютъ всякую суровость, стихій и питаются ужасами. Они работаютъ грубовато, но дешево, и, кромѣ того, ихъ можно обидѣть и обсчитать. За скотомъ и лошадьми ходить нечего: по нуждѣ могутъ и безъ крытаго помѣщенія обойтись, а къ концу зимы -- даже безъ пищи.. Сами, гдѣ знаютъ, ищутъ пропитанія, благо снѣга выпадаетъ мало, да на крутыхъ пригоркахъ и подъ высокимъ солнышкомъ онъ рано стаеваетъ. Разстояніями въ Сибири шутятъ. Стало быть, ежели за своимъ хлѣбомъ не присмотрѣлъ, нечего убиваться -- подвезутъ. И дѣйствительно подвозятъ, что отъ винокуренныхъ заводовъ остается. По послѣднимъ извѣстіямъ, остается, впрочемъ, иногда не довольно, такъ что даже среди сибирской благодати оказывается возможнымъ голодать. Водку пьютъ безъ различія пола и съ недостаточнымъ различіемъ въ возрастѣ. Пьяныхъ бабъ много и онѣ нерѣдко пьютъ запоемъ. Прогульные дни нипочемъ. Съ каждымъ годомъ шире и далѣе распространяется зараза золотопромышленности, т. е. отвлеченіе рабочихъ рукъ отъ крестьянскаго хозяйства системой большихъ задатковъ; потомъ нѣсколько мѣсяцевъ адской, безпощадной работы съ большимъ процентомъ заболѣваній цынгой; потомъ реакція безшабашнаго разврата съ пропитіемъ большей части заработка (уцѣлѣвшаго отъ системы снабженія изъ пріисковыхъ магазиновъ) и сифилисомъ, и, наконецъ, возвращеніе въ село, прямо въ кабакъ, гдѣ, разумѣется, пропаганда и нетерпѣливое ожиданіе декабря, т. е. новой вербовки и задатковъ, которыхъ хватитъ на пьянство до выступленія на пріискъ. Нѣтъ дѣла проклятѣе сибирской золотопромышленности! Даже кабацкое дѣло чище.
   Будучи, такимъ образомъ, фатально обреченъ "бѣдѣ", сибирскій крестьянинъ искупаетъ свои слабыя стороны умомъ, толковымъ разговоромъ, смѣлостью и, когда нужно, большой выносливостью. На пріискахъ онъ выдерживаетъ работу гораздо напряженнѣе урочной каторжной -- отъ зари до зари, при восходѣ, солнца въ три часа и закатѣ въ девять. На байкальскихъ рыбныхъ промыслахъ онъ бѣдствуетъ иной разъ не менѣе поморовъ. По три недѣли носится жалкая барка по бурному морю въ ноябрѣ, т. е. при 20--25о и густомъ непроглядномъ туманѣ, Одежда къ концу операціи никуда ужь не годится, вся вшивая; ѣсть нечего. Сибирскій охотникъ идетъ въ глубь тайги, на сотни верстъ, одинъ. Хожденіе въ обозѣ, составляющее главный и любимый промыселъ богатыхъ придорожныхъ селъ, все-таки страшное дѣло. Изъ Томска въ Иркутскъ 1,500 верстъ. Контрактный срокъ въ ноябрѣ-декабрѣ 28 дней. На каждой пряжкѣ трудные подъемы и спуски; на иныхъ такіе, что нужно впрягаться до надрыва, до смертной тоски. А морозъ рѣдко ниже 20о при вѣтрѣ, а то и 25; 30о бываетъ довольно рѣдко; но каждые полградусика свыше 25-ти сказываются жестоко. На носы и щеки возчиковъ страшно смотрѣть. Къ веснѣ снѣгъ стаеваетъ быстро и неровно, и тогда новые ужасы. Троечная ѣзда лиха. Блаженство мчаться съ хорошимъ ямщикомъ на облучкѣ повозки или въ кошевѣ. Во дни существованія кяхтинской таможни тамошніе контрабандисты гремѣли...
   Мечтательности вообще въ сибирякахъ мало. Увидѣть мужика, который бы крестился на церковь или съ воздыханіями молился за обѣдней, рѣдко придется. Разбросаны церкви, не отовсюду увидишь. Да и старообрядцевъ (семейскихъ) много. Служилое сословіе, военные и штатскіе, одинаково называются чиновниками и одинаково не почитаются. Нѣтъ поступка, т. е. дурного, который бы съ ихъ стороны показался сибиряку удивительнымъ, ибо онъ, дѣйствительно, всѣ поступки перевидѣлъ. Нужно сдѣлаться своимъ человѣкомъ въ кругу сибиряковъ, чтобы понять вполнѣ, что значитъ въ ихъ устахъ слово чиновникъ.
   По отношенію къ себѣ лично, я, къ радости моей, ничѣмъ, кромѣ добра, не могу помянуть тѣ семьи и тѣхъ людей, съ которыми я въ это время сносился. А были у меня и связи очень близкія, вполнѣ пріятельскія, которыя впослѣдствіи выдержали испытаніе переписки впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, несмотря на общую малограматность, а въ одномъ случаѣ даже совершенныя каракули.
   У моей домохозяйки было два сына: одинъ лѣтъ двадцати двухъ, женатый; другой -- подростокъ. У нихъ, разумѣется, два-три пріятеля. Со всей этой молодежью я подружился близко, и хотя времяпреровожденіе въ странахъ дикихъ не выдерживаетъ детальнаго разсказа -- развѣ при творческомъ возсозданіи -- тѣмъ не менѣе въ жизни нашего кружка была своя доля чистоты и поэзіи, которая много скрасила мою тогдашнюю жизнь, и о которой мнѣ отрадно вспоминать. Всѣ они обязывались чтить мои книги, и чтили ихъ. Всѣ они слушали хорошія чтенія вслухъ, даже до неправдоподобности, ибо я посягнулъ не то читать, не то своими словами разсказывать Шекспира, по англійскому тексту съ множествомъ картинокъ. И это слушалось съ искреннимъ удовольствіемъ, такъ что многія лица сдѣлались живыми и упоминались въ позднѣйшихъ разговорахъ, можетъ быть, немножко прихотливо. Меня, напримѣръ, одинъ изъ пріятелей упорно называлъ Фальстафомъ, не побоявшись моей сухощавости. Вѣроятно, немножко фантазистское вранье и привычка къ потрясающимъ сопоставленіямъ или разумный тонъ повѣствованія о поступкахъ мало назидательныхъ, казались ему болѣе характерными, нежели полнота. Такимъ же порядкомъ, только безъ картинокъ, были прочитаны двѣ книги Гулливера. Вызывая изъ давно прошедшаго эти вечернія бесѣды, мнѣ нужно нетолько читателю, но и самому себѣ настоятельно напомнить, что вѣдь и я тогда былъ молодъ. Мои пріятели знали, что бываютъ поступки неодобрительные и даже вполнѣ достойные презрѣнія, но по части пороковъ все считалось дозволеннымъ, кромѣ только насилія и обмана. По праздникамъ, а иногда и въ будни, подъ вечеръ, мы совершали прогулки, большею частью съ гимнастическими упражненіями. Разъ я чуть не погубилъ одного юношу. Попалась очень хорошая, широкая и глубокая канава. Я ему сказалъ, что моихъ талантовъ для нея не хватитъ, но что онъ перескочитъ навѣрное, что, дѣйствительно, и случилось. Только онъ угодилъ на самый край, не удержался и упалъ назадъ. А на днѣ былъ развалившійся деревяный жолобъ. Старшій сынъ, большія способности къ слесарному мастерству и машинной части... ужасно! Ничего, однако, серьёзнаго не послѣдовало, и мы даже во время этой самой прогулки дразнили его, что онъ интересничаетъ. Иногда ходили съ ружьемъ; но я объяснялъ, что непостыдная и достойная всякой похвалы охота заключается не въ стрѣльбѣ, а въ выносливости, въ знаніи мѣстности, примѣтъ погоды и привычекъ звѣря, въ безстрашіи, и что я не охотникъ. Поэтому, я таскалъ продовольственные запасы и довольно рѣдкую добычу, но стрѣлялъ только въ цѣль и, между прочимъ, однажды въ собственный мой картузъ, дабы доказать возможность бить птицу въ летъ, чего въ Сибири не дѣлаютъ, и неизмѣнно подкрадываются къ сидячей птицѣ. Нѣсколько разъ въ лѣто ѣздили въ повозкѣ ночевать въ полѣ: съ вечера удить. рыбу (въ чемъ я также личнаго участія не принималъ), ужинать, а утромъ до обѣда ходить съ ружьемъ. Чудесныя были эти ночёвы, на берегу веселой рѣчки, у яркаго костра, въ полномъ согласіи и чистой радости. Хорошо было встрѣчать надвигавшуюся темную ночь. Хорошо было, наболтавшись и простившись съ пріятелями, лежать безъ сна и вслушиваться въ тишину и ночные звуки. Рѣчка тихо журчитъ и плещется; иногда рыба прыгнетъ и плеснетъ сильнѣе. Листья кустовъ полосой отзовутся набѣжавшему вѣтерку. Лошадь фыркнетъ и зашевелится въ кустахъ; звякнетъ ея колокольчикъ. И все это ночью какъ-то понятнѣе, полнѣе, яснѣе выражаетъ свою отдѣльную жизнь; все будто дышетъ. Отъ догорающаго костра тьма кругомъ непроглядная. Только звѣзды слабо мерцаютъ. И надъ всей невидимой долиной и высокими лѣсистыми хребтами, далеко за предѣлами всякаго знакомаго звука, будто какой-то глубокій гулъ стоитъ, неслышный, невнятный, но покоряющій, заставляющій чутко вслушиваться. Отдохнешь, когда раздастся грустный крикъ филина или когда далеко въ хребтахъ рѣзко и громко прокричитъ гуранъ (самецъ дикой козы). Но вотъ небо стало отдѣляться отъ очертанія горъ все яснѣе и яснѣе, луна показалась и восходитъ по небу. Тихій, мягкій свѣтъ разлился по долинѣ, отъ кустовъ и деревьевъ пошли тѣни, изгибъ рѣки вдали сверкнулъ и хребты показались вездѣ кругомъ темные, глубокіе, а по уходящимъ въ нескончаемую даль вершинамъ туманные и призрачные въ блѣдномъ свѣтѣ луны. Утромъ и днемъ купанье въ рѣчкѣ. Невозможно даже сравнивать его съ ежедневнымъ купаньемъ въ заводскомъ пруду. Тамъ главнымъ образомъ гигіена, въ знакъ уваженія къ коей я пренебрегалъ болѣе или менѣе жестокими утренниками и закрывалъ сезонъ только въ Успѣніе. А тутъ -- восторгъ! Купаться въ бойкой рѣчкѣ, среди зелени, смотрѣть сквозь нависшія вѣтви на синеву неба, которая кажется тогда темнѣе и глубже -- это дѣйствительно блаженство. Тѣмъ болѣе съ хорошими товарищами. Красиво молодое тѣло въ этомъ сочетаніи красокъ, подъ яркимъ свѣтомъ солнца, когда лицо все сіяло радостнымъ чувствомъ жизни. Разъ мы устроили ристалище, бѣгъ взапуски въ совершенно нагомъ видѣ. Вышло ужасно легко и хорошо. Но я долженъ признаться, что не самъ это выдумалъ, а вычиталъ у Кулиша. Глава, гдѣ объ этомъ разсказано, названа идилліей. Любилъ я также купаться въ очень холодныхъ горныхъ ручьяхъ. Выберешь чистенькое мѣсто, гдѣ глубина хоть въ полъ-колѣна, быстро ляжешь на спину, повертишься съ минутку на чистыхъ камешкахъ и весьма поспѣшно вскочишь. Ожжетъ, но очень хорошо. Протрешься хорошенько руками, повторишь -- и счастливъ.
   Въ послѣднее лѣто жизни въ заводѣ я завелъ лошадку и -- какъ ни неправдоподобно -- выучился самъ сѣдлать ее и даже купать, чему по сіе время удивляюсь. Вслѣдствіе этого, районъ прогулокъ расширился. Разъ, какъ-то очень не захотѣлось оставаться въ заводѣ; товарища не нашлось, и я отправился одинъ въ знакомый шалашъ на покосѣ; а пріятель обѣщалъ пріѣхать на слѣдующій день вечеромъ. Задержали его, и пріѣхалъ онъ ночью, когда я уже легъ спать. Жутко было прислушиваться къ топоту лошади: онъ или не онъ? весело было встрѣтить, развести костеръ, поужинать и напиться чаю. Съ этимъ самымъ пріятелемъ случилось разъ приключеніе еще болѣе романическое: застигла гроза, въ сумерки, на обратномъ пути въ заводъ, верстахъ въ десяти. Дождь хлынулъ такой, что въ одно мгновенье промочило живой струей до сѣдла. Молнія безпрестанная, во все небо. Дорогу пришлось бросить и ѣхать выгономъ; и тамъ лошади иногда скользили; но вообще будто чувствовали прелесть обстоятельствъ, и шли согласно, какъ никогда, полной рысью, стремя о стремя. Дома готовая баня, и потомъ ужинъ въ свѣтлой избѣ: шпигованные рябчики въ сметанѣ и бѣлые грибы.
   Любимой цѣлью экскурсій была также маленькая деревня въ двадцати-пяти верстахъ отъ завода, гдѣ жилъ отецъ одного изъ пріятелей, богатый старообрядецъ. Носила эта деревня названіе, упоминаемое въ "Дѣдушкѣ" (Некрасова) -- Тарбагатай, ибо Тарбагатаевъ въ Сибири много: есть и деревни, есть и рѣчки. Протекаетъ подъ ней рѣка Хилокъ, и широко въ этомъ мѣстѣ разбѣжалась по мелкому дну. Всегда буду помнить картину возвращенія стада вбродъ съ луговой стороны на нагорную, когда строенія, берегъ, кусты, и каждый камешекъ, и каждая струйка воды горѣли въ золотисто-красномъ закатѣ.
   Все это было чистое жуированіе, безъ дѣла; но разумѣется такія же блаженства еще чаще соединялись съ дѣловой цѣлью, т. е. съ работой на покосѣ и пашнѣ. Уборка сѣна единственное дѣло, которымъ населеніе знакомаго мнѣ завода занималось съ азартомъ. На покосъ всѣ буквально рвались и работали хорошо. Въ продолженіе извѣстнаго времени всѣ разговоры и весь домашній обиходъ только на этомъ и вертѣлись, и каждое третье слово у каждаго непремѣнно было покосъ. На моихъ глазахъ, вслѣдствіе прекращенія обязательныхъ отношеній къ заводу, замѣтно увеличилось и количество запашки. Лоскутки новыхъ пашень запестрѣли по пригоркамъ вокругъ завода; и по отношенію къ пахатной работѣ я замѣчалъ въ иныхъ новыхъ хозяевахъ чувство, которое затрудняюсь выразить. Сказывалось что-то молодое, удивленное и радостное, родственное чувству открытія Америки.
   Пріятели мои были всѣ люди занятые, и потому всего чаще, почти каждодневно, отправлялся я въ поле одинъ. Иногда возвращался къ обѣду, иногда нѣтъ; благо желудокъ позволялъ безъ тоски обходиться парой яицъ и копеечной булкой. Повидимому, въ краѣ, гдѣ процентъ населенія сомнительной и даже прямо забракованной нравственности такъ великъ, подобное шлянье могло представлять нѣкоторую опасность. На мнѣ были хорошіе сапоги, часы; могло быть нѣсколько рублей. Подстерегали людей и изъ-за меньшаго. А тутъ подстеречь было такъ легко, потому что къ привычкамъ моимъ всѣ присмотрѣлись; оружія никакого я не носилъ, а слишкомъ длинная палка очевидно имѣла мирный характеръ. Тѣмъ не менѣе, никто всѣмъ этимъ не прельстился; и ни про одинъ случай подлиннаго, документальнаго грабежа мнѣ не пришлось услышать. Во время этихъ одинокихъ прогулокъ, во мнѣ все сильнѣе развивалось новое для меня чувство восхищенія природой. Прежде она не производила на меня большого впечатлѣнія. Видѣлъ я парадные сады и парки, да кое-какіе уголки Новгородской и Тверской губерніи; но ко всему этому былъ довольно холоденъ. Въ первый разъ сказались во мнѣ новыя ощущенія еще дорогой, въ ясное осеннее утро. Свита моя спала въ повозкѣ, а я сидѣлъ на облучкѣ съ ямщикомъ. Тройка весело и звонко бѣжала по твердой дорогѣ, двойной колокольчикъ звенѣлъ, повозка стучала изъ всей мочи. Бѣлыя тучки скользили по небу, легкія и прозрачныя; восходящее солнце золотило поблекшее поле, пни и стволы сосенъ. И вотъ въ этой-то обстановкѣ осѣнило меня въ первый разъ чувство глубокой радости, бодрости, забвенія всѣхъ скорбей и заботъ, прощенія всему -- чувство, бывшее потомъ неизмѣнной отрадой и счастіемъ моей жизни. При людяхъ я всегда былъ насторожѣ, даже при самыхъ близкихъ. Былъ цѣлый завѣтный міръ, который ни кому не открывался. А, какъ отойдешь немного отъ завода, оглянешься, и опять пойдешь, всякое стѣсненіе исчезнетъ, всякія узы. Думаешь и говоришь что хочешь, видишь передъ собой любимые милые образы; не заботишься о выраженіи лица; не боишься набѣжавшей слезы. Когда я въ первый разъ взобрался на горку повыше прочихъ, я испыталъ, вполнѣ для себя неожиданно, то "географическое откровеніе", о которомъ прочиталъ впослѣдствіи. Видна связь и общее направленіе горныхъ отроговъ, и какъ они обрамляютъ долину; видно, какъ рѣка вьется по лугу между кустами и уцѣлѣвшими кое-гдѣ высокими деревьями: видно, какъ дорога тянется. Все, какъ на планѣ. Когда я подолгу смотрѣлъ на эту картину, меня всего болѣе привлекали дороги. Мнѣ воображались человѣческія поселенія, между которыми онѣ пролегали, далекія, потерянныя, съ своими никому невѣдомыми радостями и горемъ. Не думалъ я, что эти люди ангелы. Видѣлъ часто темноту, злобу, притѣсненія, но видѣлъ всегда несчастіе, гнетъ, обреченность страданію. Сердце щемило тоской. И по тѣмъ же дорогамъ мысль уносилась также въ ту недосягаемую даль, гдѣ былъ домъ родительскій, все родное и милое въ былой жизни, всѣ надежды...
   Солнце не бываетъ докучливо въ этихъ краяхъ. Меня оно всегда глубоко радовало; и я любилъ устраивать себѣ призраки небесъ болѣе теплыхъ и ласковыхъ, нежели ясное, безграничное и холодное небо Сибири. Выбиралъ для приваловъ мѣста спиной къ солнцу, и такъ, чтобы смотрѣть сквозь листву нависшихъ кустовъ. И небо голубѣло; и забывался суровый хвойный міръ, обступающій отовсюду. Является потребность въ такихъ игрушкахъ и привычка прекраснодушничать и увѣрять себя въ разныхъ благополучіяхъ, которыя не всегда мѣшаютъ скрытой работѣ тоски. Было у меня особенно одно такое игрушечное мѣсто подъ высокимъ песчанымъ обрывомъ, гдѣ кое-гдѣ проступалъ камень и наверху росла дрянная кривая сосенка. Снизу смотрѣть, когда солнце въ этотъ обрывъ ударяло, лазурь неба казалась темная и яркая, и сосенка росла будто въ Италіи. Сидишь тамъ съ книгой или номеромъ Mail; читаешь, грѣешься на солнышкѣ, взглядываешь отъ времени до времени -- и счастливъ. Чтеніе у меня всегда было хорошее. Ни въ чемъ, быть можетъ, мнѣ такъ поразительно не везло. Кромѣ русскихъ газетъ и журналовъ, и кромѣ хорошихъ книгъ, привезенныхъ съ собой, я нашелъ въ заводѣ множество нумеровъ Revue des deux Mondes за послѣдніе годы (гдѣ между прочимъ, очаровался позднѣйшими романами Ж. Сандъ, начиная съ Marquis de Villemer), а съ довольно далекаго пріиска присылали мнѣ съ проѣзжими бурятами Mail, Punch и такія книжки, какъ On Liberty, Essays and Reviews, Colenso и разныя другія. Столь счастливая случайность не можетъ, конечно, быть удѣломъ многихъ. Да ныньче многое изъ сообщаемаго покажется, пожалуй, и невѣроподобнымъ. Противодѣйствіе вреднаго сантиментализма теперь всюду устранено. Но двадцать лѣтъ тому назадъ еще жили традиціи...
   Главный господствующій мотивъ сибирской природы есть мотивъ осенній. Не той мокрой осени съ низко нависшимъ сѣрымъ дождевымъ небомъ и постепеннымъ обнаженіемъ деревьевъ, къ которому мы привыкли въ Россіи, а осени сухой, морозной, безстрастно-сіяющей подъ безоблачнымъ небомъ. Хвоя не мѣняется снѣгу вообще мало, и онъ мало видѣнъ въ лѣсистыхъ хребтахъ, а на открытыхъ пригоркахъ быстро таетъ. Богатые луга, усѣянные множествомъ прекрасныхъ цвѣтовъ, которые въ Россіи ростутъ только въ садахъ, и кустами ягодъ, прячутся и въ общемъ видѣнъ только поблекшій выгонъ и темные лѣсистые хребты. Лѣто не въ силахъ согрѣть этой картины; зима не вездѣ и не надолго ее скрываетъ. Надо всѣмъ этимъ ясное небо также всегда одно. Конечно, настоящіе осенніе мѣсяцы все-таки отличаются отъ прочихъ усугубленіемъ ясности и мертвой тишины. Не умѣю выразить всей напряженности этого безмолвія въ открытомъ полѣ и въ лѣсу. Вѣтра нѣтъ; отсутствующій листъ не шелеститъ и не падаетъ; ни звѣрь, ни птица, ни насѣкомое не подаютъ голоса. Ничего, ничего рѣшительно не слышно. И когда, послѣ нѣсколькихъ часовъ этой тишины, пойдешь назадъ къ заводу, любопытно вслушиваться, какъ постепенно начинаютъ доноситься звуки знакомой жизни. На людей эта осень производитъ хорошее, ободряющее впечатлѣніе. Весело вообще людямъ въ это время года: достатка и досуга больше, дороги укатаны, лошадкамъ по нимъ бѣжать не жарко, и когда вступишь въ избу, немножко назябнувшись на первомъ холодѣ, необыкновенно пріятно смотрѣть на огонь въ большой русской печкѣ.
   Чувство тихой грусти, возбуждаемое мягкими переходными состояніями природы, я скорѣе испытывалъ весной. Въ иные благодатные дни, слова "Ernst ist der Frühling" понятны и въ Сибири. Осенью я помню это чувство только одинъ разъ, и оно было навѣяно не осеннимъ видомъ. Пошелъ снѣгъ очень рано, 12-го сентября, вечеромъ, когда совсѣмъ стемнѣло. Было тепло, тихо и хлопья большія, беззвучныя, массой падали и падали, такъ что скоро все побѣлѣло. Добравшись до дому, я присѣлъ на завалинку и не пошелъ въ избу. Мнѣ нравилось, что меня заносило снѣгомъ. Хотѣлось отдаться этому тихому умиранію. Оно удивительно подходило къ чувствамъ утомленной души.
   Но какъ ни хорошо было въ Сибири, такъ хорошо, что, кажется, и умирать не надо, и хотя каждая почта приносила вѣсти все болѣе и болѣе мрачныя, а все-таки неотразимо тянуло назадъ, страстно хотѣлось вернуться. Всякое напоминаніе о домѣ, о близкихъ, о жизни людей, живущихъ на свободѣ, было дорого. Письма, хотя и грустныя, глубоко радовали. Сохранялъ я изъ нихъ только получавшіяся отъ отца и матери, какъ людей оффиціально уполномоченныхъ на участіе ко мнѣ. Отвѣты часто писались съ страстной тоской и слезами. Родителямъ я все старался представить въ лучшемъ свѣтѣ и посылалъ въ письмахъ лепестки цвѣтовъ въ знакъ того, что и здѣсь возможна жизнь и радость. При полученіи вещей хранилъ какъ сокровище малѣйшіе клочки оберточной бумаги. Все это передавалось обыкновенно черезъ вторыя и третьи руки. Но разъ мнѣ доставили посылку прямо изъ дому. Отцовская печать на веревкѣ; адресъ написанъ его твердымъ красивымъ почеркомъ; ящикъ превосходно обтянутъ холстомъ, прибитымъ по всѣмъ швамъ гвоздиками, безъ сомнѣнія, также руками отца. Случилось это вечеромъ; два пріятеля пили чай; но я попросилъ ихъ уйти, несмотря на живой интересъ, который они должны были ощущать къ такому событію. Я зналъ, что мнѣ не выдержать, да и не хотѣлъ подавлять чувствъ, которыя при постороннихъ излишни. И дѣйствительно, слезъ я въ этотъ вечеръ пролилъ много. Все такое знакомое! Укладка -- верхъ совершенства; и затѣмъ, все тѣ же нелѣпые фасоны бѣлья, панталоны изъ сѣраго шинельнаго сукна на подкладкѣ, шарфъ, который отцу связала Stéphanie, и который онъ не имѣлъ случая носить, коробка шоколаду, палочка сургуча и двѣ тетрадки почтовой бумаги. Пригодится, дескать. Видѣлъ я всю сцену укладки въ кабинетѣ отца, его халатъ на распашку сверхъ форменныхъ брюкъ и жилетки, вѣчную грошовую сигару. Видѣлъ, какъ каждая вещь подавалась ему матушкой, какъ все эта примѣрялось и прилаживалось. Слышалъ, какъ вспоминали какую-нибудь дѣтскую глупость, какъ велся потомъ немощный, тоскливый разговоръ о надеждѣ свидѣться... Бѣдные старики!
   По переселеніи въ городъ, пришлось, вслѣдствіе нѣкоторыхъ личныхъ отношеній, заниматься эквилибристикой въ "чиновничьемъ" кругу, относительно коего, много лѣтъ тому назадъ, было замѣчено, что въ немъ "хорошіе люди" съ поразительной легкостью превращаются въ весьма нехорошихъ. Подтверждаю, что хотя страшенъ исправникъ и грозенъ становой, но безотвѣтственные праздношатающіеся люди гораздо опаснѣе и вреднѣе. Вѣдь не исправники и не становые писали статьи, прославившія русскую прессу въ 1879 году. Тѣмъ не менѣе, статьи эти пребываютъ. Подобные факты и я имѣлъ случай наблюдать. Пріятныхъ дамъ, способныхъ, безъ всякой причины, единственно ради непроизвольно источаемой болтовни, гораздо больше напакостить человѣку, нежели десять отвѣтственныхъ исправниковъ когда-либо рѣшатся, я имѣлъ честь встрѣчать нѣсколько. Но долженъ помянуть добромъ одну женщину, принадлежавшую къ хорошему русскому кругу, образованную, нетерпѣливо презиравшую пошлость и способную къ дѣятельной дружбѣ. Я съ ней поссорился за угрозу употребить оффиціальныя вліянія, чтобы помѣшать нѣкоторымъ моимъ планамъ, казавшимся ей нелѣпыми. Помяну также одну чудесную дѣвочку, которой было сначала двѣнадцать, а потомъ пятнадцать лѣтъ. Когда мнѣ удалось пристроиться къ купеческой конторѣ и почва подъ ногами немножко окрѣпла, я прекратилъ всѣ чиновничьи связи и сталъ жить исключительно въ прикащичьемъ кругу. Не буду объ этомъ распространяться. Скажу въ двухъ словахъ, что на этотъ разъ я тянулъ рабочую лямку взаправду, и прикащикомъ оказался толковымъ. Отецъ, между тѣмъ, умеръ; получилъ я также и другое тяжелое извѣстіе... Случилось быть больнымъ, исчезли послѣднія струны и звуки молодости, осеннія унылыя черты выступили, я сталъ поражаться своей фигурой на тѣни, какъ силуэтомъ незнакомаго старика... Я рѣшился проститься съ міромъ и перепросился въ пустыню, въ далекій и богатый старообрядческій край, съ тѣмъ, чтобы тамъ навсегда себя похоронить. Оффиціальная сторона дѣла была совсѣмъ кончена, обмундировку даже подходящую сшилъ. Но вдругъ мелькнула надежда на возвращеніе.
   Осуществилась она, однако-жь, еще не скоро. Все глубоко измѣнилось во мнѣ и во внѣшнихъ условіяхъ. Не разъ приходила и возвращалась мысль, что не слѣдуетъ ѣхать. Такъ съ двумя чувствами я и пустился въ путь: тянуло меня за туманныя вершины Алтая, изъ міра вонъ, и хотѣлось добраться до желѣзной дороги, какъ до нагляднаго доказательства возстановленія связи съ жизнью и міромъ.
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что возвращеніе мое оказалось возможнымъ только потому, что я неуклонно держался системы поведенія, единственно способной привести къ такому результату. Недоброжелательство ко мнѣ было весьма затруднительно: ибо я зналъ свое мѣсто столь твердо, что не было возможности мнѣ объ немъ напомнить. Смѣю увѣрить читателя, что хотя тонъ моихъ сибирскихъ воспоминаній теперь вышелъ до такой степени тоскливымъ и слово слезы до смѣшного часто въ нихъ повторились; но въ то время, когда дѣйствительно происходило все теперь описанное, мои приступы унынія и тоски были извѣстны только мнѣ одному. Своему положенію я смотрѣлъ въ глаза прямо, понималъ его неизбѣжность, и, стало быть, ропота не могъ чувствовать даже въ глубинѣ души. Всякая попытка сторонняго соболѣзнованія немедленно возбуждала во мнѣ насмѣшку и прямо раздражала, тѣмъ болѣе, что такое соболѣзнованіе всегда досаднымъ и глупымъ образомъ устремляется на внѣшности, о которыхъ и думать не стоитъ. Поэтому я всегда и упорно объявлялъ себя счастливымъ, и доказывалъ это сравненіями и примѣрами. Вообще, я всегда презиралъ всѣ формы потери самообладанія. Даже энтузіазмъ чистый и искренній, ежели онъ бѣгаетъ по пустякамъ съ глазами на выкатѣ, внушаетъ мнѣ чувство слишкомъ родственное брезгливости. Тѣмъ болѣе долженъ я былъ страшиться унынія, болѣзни, навѣянной скорбями, или сумасшествія. Ко всему подобному я не чувствую ничего, кромѣ презрѣнія, тѣмъ болѣе ожесточеннаго и злого, чѣмъ больше былъ мой скрытый страхъ передъ всѣмъ этимъ. Можетъ ли быть позоръ хуже сумасшествія? Все подобное да пребудетъ въ польскихъ исторіяхъ съ картинными темницами, монахами, которые исчезаютъ по произнесеніи потрясающихъ словъ, монашескими часами, заранѣе остановившимися въ предопредѣленный часъ смерти чиновника особыхъ порученій, и чертями, которые бодутся, потому что прометеевская импровизація поэта дрогнула и не пошла дальше извѣстной точки. Все это недостойно людей русской улыбки и русской пословицы, недостойно русской побѣдной головушки, способной извѣстнымъ образомъ мотнуться и встряхнуть кудрями, головушки, которую можно сложить даже очень глупо, но терять никогда не полагается. А для зрѣлыхъ лѣтъ скажемъ, недостойно это русскаго ума, крѣпкаго не однимъ затылкомъ, но и въ прочихъ частяхъ и съ хорошо обезпеченной вентиляціей между ушей. Ни до чего подобнаго русскій человѣкъ не долженъ себя допускать. Признаться, что больно, не справиться съ обстоятельствами, не выдержать ниспосылаемаго, потерять способность смотрѣть ему прямо въ глаза, а ежели нужно, такъ и съ улыбкой, клянчить, жаловаться, кипѣть безсильной злобой -- развѣ все это не позорно!?
   Въ этихъ мысляхъ я былъ воспитанъ всю жизнь: и тогда, когда проникался французской галантомностью, и когда привилось ко мнѣ достоинство солдата, и когда я искалъ правды въ евангеліи. Знамени мнѣ никакого ввѣрено не было, и я исповѣдникомъ не былъ. Въ нашъ буржуазный вѣкъ, вообще весьма рѣдко устроиваются римскія сцены въ родѣ вывода на помостъ и приглашенія всенародно пожрать идоламъ, или быть тутъ же отданнымъ въ руки палача; а въ странахъ отдаленныхъ этихъ бутафорскихъ принадлежностей и вовсе не полагается.
   Вотъ мои мысли. А затѣмъ, правильны онѣ или нѣтъ; вообще хорошо или нѣтъ, что я вернулся, рѣшать не мнѣ.

-----

   Затрудняюсь я также рѣшить, на которую сторону счета отнести упорное, многолѣтнее и неизмѣнно безплодное мое стремленіе прицѣпиться къ литературѣ. Теоретически возможно, что энергія, загубленная въ этомъ направленіи, привела бы на другомъ поприщѣ къ положительнымъ результатамъ -- а тутъ ничего не вышло. Жаль также напрасныхъ мученій, которыя вынесли ради меня добрые люди, таскавшіеся по редакціямъ съ моими рукописями. Страшно подумать, сколько они натерпѣлись. И любили-то они меня; и вѣрили сначала немножко; и мучила ихъ забота о моемъ насущномъ хлѣбѣ; и не рѣшались они огорчить меня отказомъ въ то время, когда заранѣе были увѣрены въ неудачѣ. Правъ на эти посягательства я не имѣлъ никакихъ. Въ послѣднее время жизни въ Петербургѣ, я держался около одного журнала; но далѣе самой черной работы, т. е. неспѣшныхъ переводовъ, не доходилъ. Мечты, конечно, возносились до компилированія статеекъ; но собственно о сочинительствѣ я возмечталъ только во время одинокаго хожденія взадъ и впередъ по комнатѣ, часовъ по восьми въ день. Бумаги и чернилъ у меня тогда не было; но мнѣ удалось вызубрить довольно длинный романъ настолько твердо, что первыя двѣ части его были написаны впослѣдствіи прямо на-бѣло. Въ свое время донесся до меня отвѣтъ, что необходимо имѣть весь романъ, и что затѣмъ потребуются большія поправки, которыя тогда и будутъ сдѣланы. Я этимъ отвѣтомъ не удовлетворился. Мнѣ показалось слишкомъ больно и обидно, отдавать на поруганіе любимые образы, съ которыми я няньчился такъ долго, и на которые было возложено столько пылкихъ надеждъ. Да и тяжело заставлять себя переживать извѣстныя чувства въ обстановкѣ слишкомъ имъ несоотвѣтствующей. Третья часть такъ и осталась ненаписанной. Затѣмъ, въ разное время написалъ я нѣсколько очерковъ и одну болѣе значительную повѣсть, гдѣ въ лицѣ героини старался изобразить ту самую дѣвочку, о которой упомянулъ выше. Только черезъ шесть лѣтъ я окончательно убѣдился въ моей неспособности и отказался отъ беллетристическихъ попытокъ. Но оставались выборки изъ ненужныхъ книгъ, путевыя впечатлѣнія, изложеніе мыслей по всѣмъ вообще предметамъ, и переводы по собственному выбору и по заказу. Кромѣ послѣднихъ, все оказывалось непригоднымъ; всѣмъ этимъ я надоѣдалъ кому только могъ, впродолженіе многихъ лѣтъ. Я никакъ не умѣлъ понять, что работники, находящіеся подъ рукой, гораздо удобнѣе проживающихъ за тридевять земель; что работы вообще мало; вслѣдствіе чего журналы и издатели не успѣваютъ надѣлять даже ближайшихъ кандидатовъ, бѣдствующихъ у нихъ, такъ сказать, на глазахъ; и что эти наличные работники, постоянно пользуясь толковыми совѣтами и указаніями, гораздо болѣе понаторѣли; а главное, что они участвуютъ въ общемъ потокѣ жизни и потому вѣрно попадаютъ въ тонъ, соотвѣтствующій настроенію минуты. За тридевять земель отъ этого потока, безъ общества людей граматныхъ, безъ авторитетной похвалы и насмѣшки, человѣкъ склоненъ приходить къ уродствамъ, передъ которыми живымъ людямъ остается только руками развести. Мое простодушіе доходило, напримѣръ, до того, что я состряпалъ и выслалъ въ редакцію журнала переводъ Манфреда прозой; и только изъ полученнаго вѣжливаго отвѣта узналъ, что ранѣе меня четыре россіянина этой поэмой восхитились и въ незапамятныя времена ее перевели. Выбралъ для примѣра уродство, такъ сказать, приличное; но были, разумѣется, и менѣе благовидныя. Года шли; машина все болѣе и болѣе расхлябывалась; память слабѣла; каждая страница складнаго письма, каждое слово звукомъ чище и строже обычнаго пошлаго настроенія, стали доставаться съ очень большимъ трудомъ. Ночи, по нѣскольку сряду, стали просиживаться въ безсильномъ выжиманіи изъ себя какой нибудь злополучной строчки; и только путемъ такихъ терзаній и такихъ потугъ возвращалась рабочая способность -- способность строчить то, что всегда оказывалось никуда негоднымъ.
   И все-таки желаніе строчить не умирало. Пришибленное неудачей, оно воскресало при каждомъ благопріятномъ измѣненіи внѣшнихъ обстоятельствъ, при каждомъ добромъ, освѣжающемъ чтеніи. Упорная активная настойчивость сказалась во мнѣ только въ этомъ единственномъ стремленіи. Рѣшался я писать голодный, чтобы скорѣй освободить отъ себя тѣхъ, которые мнѣ отдавали послѣдніе гроши. Брался за перо и сытый, потому что хотѣлось человѣческимъ языкомъ говорить. Не столь давно, упорство въ такого рода писательствѣ было справедливо названо литературнымъ маніачествомъ; но несправедливо поставлено въ вину бѣднымъ, иногда даже почтеннымъ маніакамъ, что они, располагая умственными способностями годовалаго теленка, покушаются поучать. Развѣ возможно писать безъ поученія? Всѣ вѣдь пишутъ только ради поученія. Вотъ и теперь, смиренный жизнью болѣе нежели когда-нибудь, постигнувъ всю глубину, всю обидность моего безсилія осуществить заносчивыя, дерзкія мечты, я все-таки поучаю; хотя только изображеніемъ моей негодности, хотя только увѣщаніемъ страшиться больше смерти того, что меня изуродовало и привело къ ничтожеству, и во что бы то ни стало быть другимъ.
   И, несмотря на плачевные результаты моихъ литературныхъ поползновеній, я все-таки не рѣшаюсь бросить въ нихъ камнемъ, и признать окончательно, что они принесли мнѣ вредъ. Великая, животворящая сила литературы сказалась, быть можетъ, даже въ этихъ смѣшныхъ проявленіяхъ. Быть можетъ, нелѣпое мое самомнѣніе дѣйствительно помогло мнѣ шутя пережить годы, которые иначе могли бы показаться слишкомъ тяжелыми. Можетъ быть, въ этой же гордой мысли черпалась сила презрѣнія, необходимая для выслушиванія тѣхъ ужасовъ, которые приходилось выслушивать. Благодаря ей же, я, быть можетъ, возвратился болѣе похожимъ на простого смертнаго, нежели на выходца съ того свѣта. Безъ этой упрямой мысли о писаніи, я бы меньше и хуже читалъ, отупѣлъ бы раньше, не зналъ бы столькихъ свѣтлыхъ и блаженныхъ часовъ. Быть можетъ, даже природа менѣе бы меня счастливила, не будь во мнѣ обманчиваго сознанія, что я способенъ постигнуть и выразить ея сіяющую красоту. Наконецъ, при составленіи настоящаго акта о банкротствѣ моей жизни, я опять таки нахожу утѣшеніе въ готовности, въ потребности промѣнять матерьяльную обезпеченность на самое скудное прозябаніе въ отдаленнѣйшихъ сферахъ литературнаго міра. Въ этомъ вижу единственное право на доброе имя, на имя, звукъ котораго не возбуждалъ бы стыда.
   Нѣтъ у меня другого средства честно свести свои счеты. Безъ добраго имени мнѣ жить нельзя, а умереть безъ него ужасно.

-----

   Затѣмъ...
   Затѣмъ, пришлось все-таки убѣдиться, что не мѣсто мнѣ среди живыхъ людей. Я получалъ слишкомъ много -- и давалъ слишкомъ мало: значитъ не могло быть настоящаго равенства, и роковымъ образомъ должно было явиться снисхожденіе, та или другая форма состраданія. Допускать по отношенію къ себѣ эти жалкія чувства я не считаю дозволеннымъ. А могли быть другія, хуже. Восхищеніе такъ легко становится докучливымъ, подчасъ невыносимымъ. Бываетъ такъ, что одна сторона созидаетъ себѣ сокровище изъ малѣйшихъ подробностей знакомства, изъ каждаго сказаннаго слова; приводитъ всѣ свои впечатлѣнія къ одной постоянной мысли, теряется въ безотвязныхъ мечтаніяхъ, тянется въ небо, переживаетъ вѣчный, томительный и счастливящій миражъ родности... А предметъ всѣхъ этихъ устремленій весело пребываетъ въ полнѣйшей посторонности, изрѣдка только содрогаясь при случайныхъ напоминаніяхъ о докучливомъ посягательствѣ.
   Очевидно, что всего способнѣе подвергаться такого рода усложненіямъ бываютъ именно люди, выбитые изъ нормальной колеи, и потому находящіеся въ разладѣ съ своимъ возрастомъ и общественнымъ положеніемъ. Такъ сказать, старыя дѣвы, т. е. обоего пола существа, не испытавшія ничего реальнаго, или испытавшія только такія реальности, о которыхъ приличнѣе помолчать. Въ то время, когда этимъ существамъ давно бы слѣдовало быть въ могилѣ, они еще живутъ. Въ этомъ вся и бѣда. И при тѣхъ высокихъ степеняхъ отчужденности, до которыхъ я лично успѣлъ вознестись, и при упрямой живучести безправныхъ моихъ притязаній на жизнь, я, конечно, болѣе весьма многихъ, рисковалъ подвергнуться этой бѣдѣ.
   Сіяетъ жизнь въ безсчетныхъ своихъ формахъ -- и всѣ онѣ не для меня. Встрѣчая людей нужныхъ и счастливыхъ, встрѣчая ихъ въ силѣ, молодости, семейныхъ радостяхъ, въ трудѣ, вдохновеніи или торжествѣ мысли, въ комъ изъ нихъ могу узнать себя, съ кѣмъ могу встать рядомъ, кому могу протянуть руку, какъ равный? Кому въ состояніи заплатить за то, что получаю, на что полезное гожусь, кому во всемъ мірѣ могу быть нуженъ? На все одинъ подавляющій отвѣтъ. Одно доступно: евангельское служеніе несчастнымъ изъ несчастныхъ, грошовое, неумѣлое, и даже безплодное; потому что этой любви во мнѣ никогда не было и нѣтъ. Я могу служить только силѣ, жизни, будущему. Никогда ради одного состраданія. Въ принесеніи живаго и сильнаго въ жертву тому, что обречено смерти, я не вижу добра. Состраданіе никогда не принимаетъ во мнѣ этой формы; и по отношенію къ себѣ самому я его отвергаю во всѣхъ видахъ и во всѣхъ степеняхъ.
   Мертвымъ могила -- и мнѣ и другимъ.
   И смотрѣть въ могилу нужно прямо. Постигнешь, что мертвъ: или не споря. Тогда хоть помянутъ какъ человѣка.
   Но передъ лицомъ надвигающейся, безпощадной очевидности, я все еще цѣпляюсь за надежду, что во мнѣ скажется хоть слабый проблескъ жизни. Эти страницы -- бой -- послѣдній или не послѣдній, но во всякомъ случаѣ весьма рѣшительный. Велика ли мнѣ цѣна, ежели въ обстоятельствахъ для меня столь важныхъ, въ обстановкѣ самой благопріятной, какую только себѣ выдумать могъ, я окажусь неспособнымъ выжать изъ себя звука человѣческаго? Старался изъ всѣхъ силъ; поборолъ даже личное чувство, которое, при всякомъ оживленіи мысли, тянуло меня вонъ изъ рамки этихъ страницъ; заставилъ себя сказать приблизительно все что хотѣлъ -- и вдругъ это все оказывается младенчески глупымъ, мертвымъ, смѣшнымъ! Заштатный чиновникъ возмечталъ, хлѣба ради, представиться новому начальству: сапоги вычистилъ съ вечера, выбрился до лоску и крови, височки пригладилъ, орденскія ленточки купилъ новыя, платка не забылъ, и даже перчатки въ рукахъ держитъ -- и вдругъ ему, рѣзче чѣмъ когда-нибудь, объявляютъ, что онъ давно умеръ, и что чиновники теперь требуются совершенно другіе...
   Но если что-либо изъ того, что я старался выразить, отразится въ чьемъ-либо сердцѣ искрой любви, негодованія, тоски или ужаса, и утвердитъ хотя въ одной груди рѣшимость освободиться отъ того, что меня искалѣчило и уничтожило, и неуклонно идти къ избранной честной цѣли, значитъ, я расчитался съ тѣми, чьимъ трудомъ воспитался и жилъ, значитъ, я имѣю право на свои думы и могу уйти съ добрымъ и непостыднымъ именемъ.

Петръ Ветлугинъ.

   Парижъ
   Августъ -- октябрь 1879.

"Отечественныя Записки", No 4, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru