Оду Маргарита
Мари-Клер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман в трех частях.
    (Marie-Claire).
    Текст издания: журнал "Современникъ", Кн. I-III, 1911.

МАРИ-КЛЕРЪ

РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ

Маргариты Оду.

ПРЕДИСЛОВІЕ

Октава Мирбо.

   Франсисъ Журденъ разсказалъ мнѣ однажды горестную исторію женщины, съ которой онъ былъ очень друженъ.
   Это была бѣдная, больная портниха, зачастую сидѣвшая безъ куска хлѣба,-- звали ее Маргарита Оду. Какъ она ни крѣпилась, но принуждена была, наконецъ, отказаться и отъ работы и отъ чтенія изъ-за болѣзни глазъ,-- тогда она стала писать.
   Писала безъ малѣйшей надежды попасть въ печать, только бы отвлечься отъ своей нищеты, наполнить чѣмъ-нибудь одиночество, а кромѣ того, думается мнѣ, просто ей нравилось писать.
   Франсисъ Журденъ зналъ одну ея вещь -- Мари-Клеръ -- и она ему очень нравилась. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я высоко цѣню вкусъ Франсиса Журдена и отдаю ему полную справедливость. Я люблю направленіе его ума, его чуткость... Вручая рукопись, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Эта вещь очень правилась нашему милому Филиппу... Ему такъ хотѣлось, чтобы эта книжка была напечатана. Но что могъ этотъ человѣкъ сдѣлать для другихъ, когда и для себя-то ему ничего не удавалось?..
   Я увѣренъ въ неразрушимомъ могуществѣ хорошей книги... Изъ какихъ бы дальнихъ странъ она ни пришла, въ какой бы неизвѣстной нищетѣ рабочей среды ни зародилась, она дастъ себя знать... Конечно, этихъ книгъ очень не любятъ... Ихъ отрицаютъ и ругаютъ... Что за важность? Онѣ сильнѣе всего и всѣхъ.
   И доказательство этого -- нынѣшнее появленіе Мари-Клеръ на нашемъ книжномъ рынкѣ.
   Мнѣ пріятно говорить объ этой чудесной книжкѣ и отъ чистаго сердца хотѣлось бы заинтересовать ею всѣхъ, любящихъ литературу. Такъ же, какъ и я, они найдутъ въ ней рѣдкое удовольствіе, испытаютъ новый и сильный захватъ.
   Мари-Клеръ -- произведеніе, полное вкуса. Поражаешься ея простотой, правдивостью, душевнымъ изяществомъ, глубиною и новизною. Все на мѣстѣ: и образы, и картины, и люди. Все это отмѣчено, обрисовано однимъ штрихомъ, какъ разъ такимъ, какой нужно, чтобы все жило и не забывалось. Лучшаго желать невозможно, до такой степени именно этотъ штрихъ вѣренъ, живописенъ, полонъ колорита, умѣстенъ. Что поражаетъ въ особенности, что просто покоряетъ, такъ это сила внутренняго обаянія; изъ книги поднимается ласковый и пѣвучій свѣтъ, будто солнце въ прекрасное лѣтнее утро. И зачастую, вдругъ, ловить фразу большого писателя: звукъ, который удается намъ слышать такъ рѣдко, почти никогда больше,-- и на который -- душа радуется.
   И вотъ вамъ чудо:
   Маргарита Оду не "опростившаяся интеллигентка" это на самомъ дѣлѣ мелкая, портниха, работавшая то поденно по господамъ за три франка, то у себя въ комнаткѣ, такой тѣсноты, что приходится переставлять манекенъ, чтобы добраться до машинки.
   Она разсказываетъ, что, когда ей, въ юности, пришлось пасти овецъ на солонской фермѣ, и она нашла на чердакѣ старую книжку, передъ нею всталъ новый міръ "исторій". Съ этого дня, все съ возрастающей страстью, она стала читать все, что только ей попадалось подъ руку: фельетоны, старые альманахи и т. д. И у нея явилось смутное, неопредѣленное желаніе тоже написать однажды "исторію". Желаніе это осуществилось въ тотъ день, когда врачъ на консультаціи въ больницѣ запретилъ ей шить, пригрозивъ слѣпотою.
   Журналисты вообразили, что Маргарита Оду тогда воскликнула: "Ну, разъ я не могу больше шить корсажи, я напишу книгу".
   Эта легенда, разсчитанная, чтобы за-разъ удовлетворить и любовь буржуа къ необыкновенному, и презрѣніе, съ которымъ они относятся къ литературѣ, совершенно нелѣпа и неосновательна.
   У автора Мари-Клеръ любовь къ литературѣ совершенно не отдѣляется отъ высокаго любопытства къ жизни, и все, что она записывала, было просто-на-просто картинами повседневной жизни, но еще болѣе отраженіемъ того, что она воображала, что она угадывала въ судьбѣ встрѣчавшихся ей людей. Даръ интуиціи уже шелъ у нея наравнѣ съ наблюдательною способностью... Она никогда и никому не говорила о своей "маніи" писанія и сжигала всѣ клочки бумаги, ею исписанные, думая, что они никого не могутъ интересовать.
   Нужно же было, чтобы случай привелъ ее въ общество, гдѣ бывали молодые писатели,-- и тогда только она убѣдилась, какъ обаятельно дѣйствуетъ, какъ захватываетъ ея талантъ къ разсказу. Больше другихъ ободрялъ ее Карлъ-Луи-Филиппъ, но никогда не давалъ онъ ей совѣтовъ. Онъ находилъ, что это не столько опасно, сколько безполезно по отношенію къ женщинѣ съ такою законченною уже чуткостью, съ такою опредѣленною волею, съ такимъ выраженнымъ темпераментомъ.
   Въ наше время всѣ образованные люди и тѣ, которые на это претендуютъ, очень хлопочутъ о возвращеніи къ традиціямъ и поговариваютъ о необходимости "строгой школы"... Не чудесно ли, что простая безграмотная работница, находитъ или даже творитъ въ себѣ чувство мѣры, вкусъ, даръ проникновенія, эти великія качества, которыхъ писательская опытность и сила воли никогда не достигаютъ сами собою. Впрочемъ, и силы воли ей не занимать стать; что же касается опыта, его замѣняетъ ей врожденное чувство языка, которое не позволяетъ ей идти ощупью, подобно лунатику, но заставляетъ ее отдѣлывать, уравновѣшивать, упрощать свой слогъ, сообразно ритму: хотя его законы ей неизвѣстны, но она постигаетъ ихъ своимъ чудеснымъ и таинственнымъ чутьемъ.
   Она одарена воображеніемъ, но, замѣтьте, воображеніемъ благороднымъ, пылкимъ и прекраснымъ, не похожимъ на то, которое полагается мечтающимъ дамамъ и сочинителямъ ходовыхъ романовъ. Она пишетъ жизнь ни со стороны, ни по внѣшности; она только, какъ бы развиваетъ и разъясняетъ подмѣченные факты. Если бы я былъ критикомъ, или, не дай Богъ, психологомъ, я бы назвалъ этотъ типъ воображенія дедуктивнымъ. Но я рѣшительно не отваживаюсь ступать на эту опасную почву.
   Прочтите Мари-Клеръ... И когда вы ее прочтете,-- не желая никого этимъ уколоть,-- спросите себя, кто изъ нашихъ писателей -- и я подчеркиваю -- даже самыхъ прославленныхъ: -- могъ бы написать подобную книгу, съ такимъ непогрѣшимымъ чувствомъ мѣры, съ такой чистотой и лучезарнымъ величіемъ.

Октавъ Мирбо.

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   Однажды къ намъ пришло много народу. Мужчины входили, будто въ церковь, а женщины, когда уходили, крестились.
   Я пробралась въ комнату родителей, и меня поразило, что у материной кровати горитъ свѣча. Отецъ стоялъ наклонившись надъ кроватью и разсматривалъ спящую со сложенными руками мать.
   Наша сосѣдка, тетка Коласъ, увела насъ къ себѣ на цѣлый день. Она говорила всѣмъ, выходившимъ отъ насъ, женщинамъ:
   -- Подумайте-ка, она не захотѣла даже поцѣловать своихъ дѣтей.
   Женщины смотрѣли на насъ и сморкались, а тетка Коласъ прибавляла:
   -- Ужъ эти болѣзни! обозлятъ хоть кого.
   На слѣдующій день намъ надѣли платья въ широкую, чернымъ съ бѣлымъ, клѣтку.
   Тетка Коласъ, накормивъ, отпускала насъ гулять въ поле. Сестра моя, уже не маленькая, лазила по заборамъ, карабкалась на деревья, ковырялась въ лужахъ и возвращалась вечеромъ съ карманами, полными всякою тварью, что меня приводило въ ужасъ, а тетку Коласъ въ немалый гнѣвъ.
   Въ особенности не выносила я земляныхъ червей.
   Эта красная и гибкая гадость вызывала во мнѣ невыразимое отвращеніе, и если, бывало, случится нечаянно раздавить червя, я долго послѣ того не могу отдѣлаться отъ дрожи омерзѣнія. Когда у меня бывали колотья въ боку, тетка Коласъ не позволяла сестрѣ уходить со мной изъ дому. Но той въ домѣ было скучно и хотѣлось увести меня во что бы то ни стало. Тогда она набирала червей и совала мнѣ въ носъ ихъ копошащуюся массу. Я немедленно отказывалась отъ всякой воли и позволяла утащить себя въ поле.
   Однажды она бросила въ меня цѣлой горстью червей. Я отскочила и попала въ котелъ съ горячей водой. Тетка Коласъ съ причитаніями принялась раздѣвать меня. Мнѣ не особенно было больно. Посуливъ хорошаго шлепка сестрѣ, тетка Коласъ зазвала къ намъ проходившихъ мимо, трубочистовъ и предложила имъ забрать ее съ собой.
   Ихъ было трое, они взошли со своими мѣшками и веревками; сестра кричала и просила прощенія, а мнѣ было ужасно стыдно стоять голой.

-----

   Отецъ водилъ насъ часто куда-то, гдѣ мужчины пили вино; онъ ставилъ меня на столъ между стаканами и заставлялъ пѣть пѣсню о Женевьевѣ Брабантской. Всѣ хохотали, цѣловали меня и непремѣнно хотѣли напоить меня виномъ.
   Домой мы всегда возвращались уже ночью. Отецъ шелъ невѣрными большими шагами, спотыкаясь; зачастую онъ принимался громко плакать, увѣряя, что его домъ кто-то перемѣстилъ. Тогда и сестра начинала кричать, но, въ концѣ концовъ, несмотря на ночь, все-таки домъ находила всегда она.
   Разъ, утромъ, тетка Коласъ принялась насъ ругать, говоря, что мы злосчастныя, что не станетъ она больше насъ кормить, и что мы можемъ отправляться искать отца, неизвѣстно куда скрывшагося. Нѣсколько поостывъ, она накормила насъ, какъ всегда, и усадила въ одноколку дяди Шикона, набитую соломою и мѣшками. Меня посадили сзади, въ ямку между мѣшками; телѣжка колыхалась и, при каждомъ толчкѣ, я съѣзжала внизъ по соломѣ.
   Всю дорогу мнѣ было ужасно страшно, мнѣ казалось, что или я вылечу изъ телѣжки, или мѣшки на меня свалятся.
   Мы остановились у постоялаго двора. Какая-то женщина высадила насъ, отряхнула наши платья и напоила насъ молокомъ. Лаская насъ, она говорила дядѣ Шикону:
   -- Такъ вы думаете, отецъ ихъ возьметъ?
   Дядя Шиконъ покачалъ головой, выколотилъ трубку о столъ, скривилъ, свою толстую губу и отвѣчалъ:
   -- Кто его знаетъ! можетъ, онъ уѣхалъ еще дальше. Сынъ Жирара говоритъ,-- встрѣтилъ его на дорогѣ въ Парижъ..
   Дядя Шиконъ свелъ насъ въ красивый домъ съ высокимъ крыльцомъ.
   Онъ долго разговаривалъ съ какимъ-то господиномъ, который, размахивая руками, разсказывалъ что-то о какомъ-то путешествіи по Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:
   -- Онъ не сказалъ мнѣ, что у него есть дѣти.
   Я поняла, что онъ говоритъ объ отцѣ, и запросилась къ нему. Господинъ взглянулъ на меня, но ничего не отвѣтилъ, затѣмъ спросилъ у дяди Шикона:
   -- А этой сколько лѣтъ?
   -- Лѣтъ пять,-- сказалъ старикъ.
   Сестра въ это время играла на ступенькахъ съ котенкомъ.
   Телѣжка привезла насъ обратно къ теткѣ Коласъ, встрѣтившей часъ воркотней и толчками; нѣсколько дней спустя, она усадила насъ на желѣзную дорогу, и вечеромъ мы очутились въ огромномъ домѣ, гдѣ было множество дѣвочекъ.
   Сестра Габріэль тотчасъ же разъединила насъ, сказавъ, что сестра достаточно велика, чтобы быть со средними, я же могу остаться съ маленькими.
   Сестра Габріэль была крошечная, старенькая, худенькая и горбатая; она завѣдывала дортуаромъ и столовою. Въ дортуарѣ она просовывала свою сухую и жесткую руку между рубашкой и простыней, чтобы убѣдиться въ нашей опрятности и тѣхъ, у кого простыни были мокрыя, она потомъ сѣкла розгами въ опредѣленные часы.
   Въ столовой она приготовляла салатъ въ огромной желтой латкѣ.
   Засучивъ рукава до локтей, она погружала туда свои черныя и жилистыя руки и, когда онѣ показывались изъ салата, блестящія и влажныя, въ капляхъ, мнѣ вспоминались сухія вѣтви въ дождливый день.

-----

   Я сейчасъ же обзавелась подружкой.
   Ко мнѣ подошла, переваливаясь съ ноги на ногу, дѣвочка съ дерзкимъ лицомъ.
   Она была не выше скамьи, на которой я сидѣла. Безцеремонно облокотившись на мои колѣни, она сказала:
   -- Отчего ты не играешь?
   Я сказала, что у меня болитъ бокъ.
   -- Ахъ, да, твоя мама была чахоточная, и сестра Габріэль говоритъ, что и ты недолго протянешь.
   Она вскарабкалась на скамью, усѣлась, подкорчивъ подъ себя свои крошечныя ножки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Измери, что она старше меня, но что докторъ говоритъ, будто она никогда не вырастетъ. Она сказала мнѣ также, что классную наставниицу зовутъ Мари-Эме, что она очень злая и строго наказываетъ болтушекъ.
   И вдругъ, быстро вскочивъ на ноги, закричала:
   -- Августина!
   Голосъ у нея былъ, какъ у мальчишки, а ноги кривыя.
   Въ концѣ рекреаціи я увидѣла ее на закоркахъ у Августины, которая перекидывала ее съ плеча на плечо, какъ бы желая сбросить на земъ. Когда онѣ проходили мимо меня, она закричала своимъ грубымъ голосомъ:
   -- Ты тоже будешь носить меня, а?
   Вскорѣ я познакомилась съ Августиной.

-----

   Я всегда страдала глазами, а теперь болѣзнь еще ухудшилась. За ночь вѣки у меня такъ слипались, что я оставалась совершенно слѣпою, пока мнѣ ихъ не промоютъ. Августинѣ было поручено водить меня въ больницу. Каждое утро она приходила за мною въ дортуаръ маленькихъ. Я слышала ея быстрые шаги еще за дверью. У нея расправа была короткая: она хватала меня за руку и тащила за собою тѣмъ же шагомъ, какимъ пришла, рѣшительно не обращая вниманія на то, что я стукаюсь о кровати.
   Мы неслись по корридорамъ, какъ вѣтеръ, и скатывались съ двухъ этажей, какъ лавины; рѣдко-рѣдко попадала у меня нога на ступеньку; я спускалась -- будто въ пропасть летѣла; но рука Августины была надежная, держала она меня крѣпко.
   Чтобы попасть въ больницу, надо было пройти позади часовни, а затѣмъ мимо бѣленькаго домика; тутъ мы бѣжали вдвое скорѣе.
   Однажды, въ изнеможеніи, я упала на колѣни; Августина подняла меня подзатыльникомъ и сказала:
   -- Шевелись ты, тутъ мертвецкая.,
   Послѣ этого, боясь, чтобы я снова не упала, она всякій разъ предупреждала меня, когда мы подходили къ мертвецкой.
   Больше всего я пугалась страха Августины. Разъ она бѣжитъ такъ скоро, стало быть, есть тутъ какая-то опасность. Въ больницу я прибѣгала, запыхавшись и вся мокрая, кто-то усаживалъ меня на маленькій стулъ и къ тому времени, какъ кончалось промываніе глазъ, колотье въ боку у меня уже проходило.
   Та же Августина свела меня въ классъ сестры Мари-Эме. Она произнесла робкимъ голосомъ:
   -- Сестра, вотъ новенькая.
   Я ожидала грубаго пріема, но вмѣсто того сестра Мари Эме улыбнулась, поцѣловала меня нѣсколько разъ и сказала:
   -- Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ. Иди-ка сюда.
   И она посадила меня на маленькую скамеечку, внутри своей каѳедры.
   Какъ тамъ было хорошо. Какъ отрадно было моему, избитому по каменнымъ и деревяннымъ лѣстницамъ, тѣлу погрѣться въ теплѣ ея шерстяныхъ юбокъ.
   Иногда ея рука наклоняла мою голову на мягкія колѣни, и я засыпала на этой теплой подушкѣ, подъ нѣжнымъ поглаживаніемъ.
   Когда я просыпалась, подушка обращалась въ столъ. Та же рука клала остатки пирожнаго, крошечные кусочки сахару, конфетки.
   Вокругъ меня,-- я слышала,-- кипѣлъ живой мірокъ.
   Плаксивый голосъ хныкалъ:
   -- Нѣтъ, Сестра, право же, это не я.
   Крикливые голоса отвѣчали:
   -- Да, да, Сестра, это она.
   Надъ моей головой глубокій и теплый голосъ приказывалъ молчать, сопровождая слова стукомъ линейки по пюпитру, отдававшимся въ моемъ уголкѣ необыкновенно гулко и громко.
   Иногда слышалось большое движеніе. Ноги покидали мою скамеечку, стулъ отодвигался, и къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, узкій подбородокъ, острые, мелкіе зубки и, наконецъ, два ласковыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.

-----

   Какъ только перестали у меня болѣть глаза, къ гостинцамъ прибавилась азбучка. Это была маленькая книжка съ картинками, пояснявшими слова. Я часто вглядывалась въ крупную "Землянику", которая представлялась мнѣ не меньше бріоши.
   Когда въ классѣ сдѣлалось теплѣе, сестра Мари-Эме посадила меня на скамью между Измери и Мари-Рено, моими сосѣдками по дортуару. Кое-когда она позволяла мнѣ возвращаться въ мое милое гнѣздышко, гдѣ я находила книжки съ разсказами, за которыми я забывала время.
   Какъ-то утромъ Измери отозвала меня таинственно въ сторону и сообщила, что сестра Мари-Эме не будетъ больше преподавать, такъ какъ она замѣнитъ сестру Габріэль въ дортуарѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она это узнала, но была крайне этимъ огорчена.
   Она очень любила сестру Габріэль, потому что та обращалась съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ, но терпѣть не могла эту самую сестру Эме {Любимую, игра словъ.}, какъ презрительно говорила она, когда была увѣрена, что ее не слышитъ никто, кромѣ насъ.
   Она сказала также, что сестра Мари-Эме навѣрно не позволитъ носить ее на спинѣ и что надъ ней нельзя будетъ издѣваться, какъ надъ горбатой сестрою Габріэль, когда она писала мыслете, поднимаясь по лѣстницамъ.
   Вечеромъ, послѣ молитвы, сестра Габріэль объявила намъ о своемъ отъѣздѣ. Она перецѣловала всѣхъ насъ начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ дортуаръ поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались между собою и заранѣе возмущались противъ "этой самой сестры Мари-Эме"; маленькія хныкали, какъ передъ близкою бѣдою.
   Измери, которую я несла на спинѣ, громко ревѣла: она душила меня своими маленькими ручками, а слезы ея падали мнѣ за воротъ.
   Никому въ голову не приходило посмѣяться надъ сестрой Габріэль, а она, съ трудомъ подымаясь по лѣстницѣ, безъ остановки и безплодно унимала дѣтей: "Цыцъ! тише, вы! цыцъ!". Нянька дортуара маленькихъ тоже плакала: раздѣвая, она малость потормошила таки меня и приговаривала:
   -- Ужъ ты то навѣрное рада, что здѣсь будетъ твоя сестра Мари-Эме.
   Ее звали няня Эстеръ.
   Изъ трехъ нянекъ я ее любила больше всѣхъ. Она была грубовата, но очень любила всѣхъ насъ.
   Ночью она будила тѣхъ, за кѣмъ знала дурныя привычки, чтобы избавить ихъ отъ грозящихъ на завтра розогъ. Когда я кашляла, она вставала и на ощупь совала мнѣ въ ротъ мокрый сахаръ. Сколько разъ, когда я совершенно застывала въ постели, она уносила меня къ себѣ, чтобы отогрѣть.
   На слѣдующій день въ столовую сошли въ глубокомъ молчаніи. Няньки не позволили намъ сѣсть; нѣкоторыя большія стояли необыкновенно прямо и горделиво; няня Жюстина стояла смиренная и печальная у конца стола, а няня Неронъ, похожая на жандарма, топталась посреди столовой.
   Она все поглядывала на часы, презрительно пожимая плечами.
   Сестра Мари-Эме вошла, оставивъ дверь позади себя открытою; въ своемъ бѣломъ передникѣ и съ бѣлыми рукавами, она мнѣ показалась выше ростомъ. Она шла медленно, осматривая всѣхъ; четки на боку слегка постукивали, юбка внизу едва колыхалась. Она взошла по тремъ ступенькамъ своей каѳедры и движеніемъ руки разрѣшила намъ сѣсть.
   Послѣ обѣда она повела насъ гулять.
   Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмикѣ; она читала книгу, взглядывая постоянно на дѣвочекъ, игравшихъ внизу, подъ нами. Она долго смотрѣла на заходившее солнце, постоянно повторяя:
   -- Какъ это красиво! Какъ красиво!
   Въ тотъ же вечеръ розги исчезли изъ маленькаго дортуара, а салатъ въ столовой перемѣшивался длинными лопаточками. Помимо этого, все остальное шло попрежнему. Въ классѣ мы сидѣли съ девяти до двѣнадцати, а послѣ обѣда чистили орѣхи для торговца масломъ.
   Большія разбивали орѣхи молоткомъ, а маленькія очищали отъ скорлупокъ. Строго было запрещено ихъ ѣсть, да и нелегко это было: всегда находилась какая-нибудь охотница донести -- изъ зависти, что та полакомилась, а ей не досталось.
   Няня Эстеръ такъ и смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда приходилось ей повозиться съ какою-нибудь неисправимой лакомкой. Няня таращила на нее страшные глаза и, подшлепнувъ ее, говорила:
   -- Я съ тебя глазъ не спущу.
   Очень немногія изъ насъ -- я въ томъ числѣ -- пользовались ея полнымъ довѣріемъ. Этихъ она поддразнивала, заставляла поворачивать лицо -- куда она, туда и мы,-- дѣлая видъ, будто слѣдитъ за нами, а затѣмъ смѣялась:
   -- Закрой пасть.
   Мнѣ зачастую ужасно хотѣлось съѣсть орѣхъ, но, когда я видѣла ея добрые глаза, то краснѣла отъ стыдной мысли обмануть ея довѣріе.
   Въ концѣ концовъ, желаніе это вырасло настолько сильнымъ, что я ни о чемъ другомъ уже и думать не могла; цѣлыми днями я искала возможности поѣсть орѣховъ, не попавшись. Я пробовала прятать ихъ въ рукава, но, по неловкости своей, сейчасъ же ихъ роняла, да и кромѣ того, мнѣ хотѣлось съѣсть ихъ много-много. Мнѣ казалось, что я въ состояніи съѣсть цѣлый мѣшокъ орѣховъ.
   Наконецъ, однажды мнѣ удалось. Няня Эстеръ вела насъ спать; споткнувшись на скорлупку, она уронила фонарь. Свѣтъ погасъ. Я стояла какъ разъ около большой миски съ орѣхами. Захвативъ полную горсть, я опустила ихъ въ карманъ.
   Какъ только всѣ улеглись, я вытащила изъ кармана орѣхи и, натянувъ простыню на голову, набила себѣ ротъ; но мнѣ сейчасъ же стало казаться, что всѣмъ слышно, какъ я жую; какъ я ни старалась хрустѣть потише и медленно, шумъ отдавался у меня въ ушахъ, какъ стукъ колотушки. Няня Эстеръ встала, зажгла лампу, и начала смотрѣть подъ кроватями.
   Когда она проходила мимо меня, я уставилась на нее въ испугѣ. Она прошептала:
   -- А ты еще не спишь?
   И продолжала свои поиски. Она дошла до конца дортуара, открыла дверь, но, едва она успѣла лечь и потушить лампу, дверная щеколда стукнула, будто ее кто открылъ.
   Няня Эстеръ снова зажгла лампу и сказала:
   -- Нѣтъ, ужъ это черезчуръ,-- вѣдь не кошка же, въ самомъ дѣлѣ, открываетъ дверь?
   Мнѣ показалось, что она боится: я слышала, какъ она ворочалась на постели и вдругъ принялась кричать:
   -- Боже мой! Боже мой!
   Измери спросила, что съ ней. Она отвѣчала, что кто-то открылъ кошкѣ дверь, она чувствуетъ, какъ дуетъ.
   Въ полутьмѣ виднѣлась пріоткрытая дверь. Я была въ ужасѣ. Мнѣ казалось, что это демонъ пришелъ за мною. Долгое время ничего не было слышно. Няня Эстеръ спросила, не потушитъ ли кто-нибудь изъ насъ лампу, которая, право же, была очень недалеко отъ ея кровати. Никто не отвѣчалъ. Она позвала меня. Я встала, а она сказала:
   -- Ты такъ хорошо ведешь себя, что тебя привидѣнія не тронутъ.
   Она замолчала, какъ только я потушила лампу, а у меня передъ глазами разсыпались милліоны блестящихъ искръ, щеки похолодѣли. Мнѣ мерещились подъ кроватями зеленые драконы съ пылающими пастями. Я уже чувствовала, какъ ихъ когти впиваются мнѣ въ ноги, а вокругъ меня прыгали огоньки. Ноги у меня подкашивались и, когда я дошла до своей кровати, я была увѣрена, что у меня больше нѣтъ ногъ. Когда я осмѣлилась, наконецъ, ощупать ихъ, онѣ оказались ледяными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.
   Утромъ няня Эстеръ нашла кошку на кровати у двери.
   Ночью она окотилась.
   Разсказали все это происшествіе сестрѣ Мари-Эме. Она сказала, что, навѣрно, это кошка открыла дверь, вставая на заднія лапы. Но,-- какъ это было, такъ и осталось невыясненнымъ до конца, и долго еще маленькія шептались объ этомъ между собою.
   Черезъ недѣлю, всѣ восьмилѣтнія перешли въ дортуаръ большихъ.
   Моя кровать была возлѣ окна, у самой комнаты сестры Мари-Эме.
   Мари-Рено и Измери остались, попрежнему, моими сосѣдками. Часто, когда мы были уже въ постеляхъ, сестра Мари-Эме садилась около меня, брала мою руку, гладила и все смотрѣла въ окно. Какъ-то ночью, вспыхнулъ по сосѣдству пожаръ. Весь дортуаръ былъ освѣщенъ заревомъ. Сестра Мари-Эме распахнула окно и принялась меня тормошить, говоря:
   -- Проснись, смотри, какой огонь!
   Она взяла меня за руки, чтобы разбудить меня, гладила по лицу, повторяя:
   -- Смотри, какой огонь. Видишь, какъ красиво!
   Мнѣ до того хотѣлось спать, что голова моя такъ и валилась ей на плечо. Тогда она здорово шлепнула меня по щекѣ, назвавъ звѣренышемъ. Тутъ ужъ я проснулась и заплакала. Она взяла меня снова на руки, сѣла и начала меня укачивать, крѣпко прижимая къ себѣ.
   Она повернулась къ открытому окну. Лицо ея стало будто прозрачное, глаза такъ и свѣтились.
   Измери не доставляло ни малѣйшаго удовольствія, что сестра Мари-Эме садится постоянно у окна,-- это мѣшало ей болтать, а сказать у нея всегда было что; говорила же она всегда такъ громко, что слышно было на другомъ концѣ дортуара. Сестра Мари-Эме замѣчала:
   -- Вотъ Измери опять болтаетъ.
   Измери отвѣчала.
   -- Вотъ сестра Мари-Эме опять ворчитъ.
   Я совершенно терялась отъ этой дерзости. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Эме дѣлаетъ видъ, будто не слышитъ.
   Но однажды она ей сказала:
   -- Не смѣть отвѣчать, карлица.
   -- Шишъ!
   Это было слово, которымъ у насъ выражалось: "Такъ я и стала тебя слушать, на-ка, выкуси".
   Сестра Мари-Эме кинулась къ плеткѣ. Я дрожала за крошечное тѣльце Измери, во она бросилась животомъ на полъ и принялась корчиться и извиваться, испуская дикіе крики. Сестра Мари-Эме съ отвращеніемъ толкнула ее ногою, швырнула плетку и воскликнула:
   -- Какая ужасная тварь!
   Впослѣдствіи она избѣгала смотрѣть на Измери и дѣлала видъ, что не слышитъ ея дерзостей. Во всякомъ случаѣ, она строго запрещала носить ее на спинѣ. Несмотря на это, Измери карабкалась ко мнѣ, какъ обезьяна. У меня не хватало мужества оттолкнуть ее и, наклонившись немного, я позволяла ей садиться ко мнѣ на закорки.
   Чаще всего это бывало, когда мы поднимались наверхъ, въ дортуаръ. Ей было очень трудно взбираться по ступенямъ, она и сама смѣялась надъ собой и говорила, что ходитъ, какъ курица.
   Такъ какъ сестра Мари-Эме шла всегда впереди, я старалась пробраться въ послѣдніе ряды; если же она внезапно оборачивалась, то Измери соскакивала со спины моей съ ловкостью и быстротой удивительными.
   Я всегда немного смущалась подъ взглядомъ сестры Мари-Эме, а Измери каждый разъ непремѣнно говорила:
   -- Видишь, какая ты дура: ты опять попалась.
   Ей никогда не удавалось влѣзть на Мари Рено; та ее всегда отталкивала, говоря, что она намъ портитъ и пачкаетъ платья.
   Насколько была болтлива Измери, настолько трудно было слова добиться отъ Мари Рено.
   Каждое утро она помогала мнѣ дѣлать постель; она тщательно разглаживала каждую складочку и никогда не давала мнѣ помочь въ уборкѣ ея постели, говоря, что я это дѣлаю кое-какъ. Меня всегда поражало, какъ она ухитряется за ночь почти не измять своей постели.
   Наконецъ, она созналась, что прикалываетъ простыни булавками къ матрацу. У нея было множество ящичковъ, набитыхъ всякой всячиной. За столомъ она всегда ѣла остатки вчерашняго, а сегодняшнее отправлялось въ карманъ; время отъ времени она его вынимала, оглядывала со всѣхъ сторонъ, поглаживала и откусывала понемножку. Часто видѣла я ее гдѣ-нибудь въ уголку: сидитъ и плететъ на булавкахъ кружево.
   Больше всего любила она чистить, складывать, убирать: поэтому, благодаря ей, сапожки у меня всегда были вычищены, воскресное платье аккуратно сложено.
   Это продолжалось вплоть до того дня, когда нанята была новая няня, которую звали Мадленъ. Она очень скоро разобрала, что я совершенно не при чемъ въ моей аккуратности, и принялась кричать, что я кривляка, бездѣльница, что я заставляю прислуживать себѣ другихъ, точно я барышня, что просто грѣшно заставлять работать за двоихъ бѣдняжку Мари Рено, у которой и всей силенки-то -- на два гроша. Няня Неронъ ей вторила говоря, что я гордячка, что я считаю себя выше всѣхъ, что я все дѣлаю не такъ, какъ другія; что еще и не видывано было такой дѣвчонки, какъ я, что я ни на что не похожа.
   Онѣ кричали обѣ разомъ, нагнувшись надо мною.
   Онѣ мнѣ казались двумя крикливыми феями: бѣлою и черною. Няня Неронъ высокая и черная, а Мадленъ бѣлокурая, свѣжая, съ пухлыми вывернутыми губами, рѣдкими зубами и широкимъ толстымъ языкомъ, который прыгалъ, расталкивая слюну по уголкамъ рта.
   Няня Неронъ замахнулась на меня и сказала:
   -- Опустишь ты глаза или нѣтъ?
   И прибавляла, уходя:
   -- Просто стыдно становится, когда она такъ смотритъ. Я давно уже рѣшила, что няня Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, какое животное напоминаетъ Мадленъ. Долго я перебирала мысленно всѣхъ извѣстныхъ мнѣ звѣрей, но такъ и не могла найти.
   Она была толстая и гнулась на ходу, и такой у нея былъ пронзительный голосъ, что всѣ на нее дивились.
   Она просилась въ церковный хоръ, но, такъ какъ она не знала молитвъ, Сестра Мари-Эме поручила мнѣ выучить ее. Съ тѣхъ поръ Мари-Рено могла снова принятыя за чистку и уборку моихъ вещей,-- этого какъ будто никто и не замѣчалъ. Она, на радостяхъ, подарила мнѣ даже двойную булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я вѣчно теряла. Не прошло и двухъ дней, а я потеряла и платокъ, и булавку.
   Ахъ, этотъ платокъ! Вотъ то былъ ужасный кошмаръ мой! И теперь, когда вспоминаю, сердце сжимается. Изъ года въ годъ я теряла аккуратно по платку въ недѣлю.
   Сестра Мари-Эме выдавала намъ чистый платокъ взамѣнъ грязнаго, который надо было бросить при ней на полъ. Я вспоминала о немъ только лишь въ эту послѣднюю минуту; тутъ я принималась выворачивать карманы, носилась, какъ безумная, по дортуарамъ, по корридорамъ, вплоть до чердака, искала всюду. Боже мой, лишь бы найти платокъ!
   Проходя мимо Мадонны, я съ горячностью складывала руки: "Матерь Божія, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!"
   Но все было напрасно и я возращалась красная, запыхавшаяся, смущенная, едва рѣшаясь взять отъ сестры Мари-Эме протянутый мнѣ платокъ.
   Въ ушахъ у меня уже заранѣе звучалъ заслуженный выговоръ. Въ тѣ дни, когда его не бывало, я видѣла нахмуренныя брови, гнѣвные глаза, провожавшіе меня долго и неотвратно; стыдъ угнеталъ меня до такой степени, что я едва волочила ноги. Шла, крадучись, только и думая, какъ бы мнѣ стушеваться съ другими; и не смотря на все это, я снова теряла платокъ.
   Мадленъ смотрѣла на меня якобы съ жалостью, но зачастую говорила, что стоило бы наказать меня построже.
   Она, казалось, была. очень предана сестрѣ Мари-Эме, служила ей съ усердіемъ и разражалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.
   Она рыдала иногда, какъ въ припадкѣ, и сестра Марнэме успокаивала ее, гладя по лицу. Тогда она и плакала и смѣялась вмѣстѣ. Иногда она дѣлала какое-то особенное движеніе плечами, которое обнажало ея бѣлую шею, и тогда няня Неронъ говорила, что она похожа на кошку.

-----

   Няня Неронъ ушла однажды послѣ странной сцены, разыгравшейся во время самаго завтрака, какъ разъ когда въ столовой была полная тишина, она вдругъ закричала:
   -- Да, да, желаю уйти и уйду!
   Сестра Мари-Эме смотрѣла на нее съ изумленіемъ, а няня Неронъ повернулась къ ней и, нагнувъ голову и мотая ею, кричала еще громче, что не можетъ она больше, не желаетъ, чтобы ею командовала всякая соплячка, да, да, соплячка.
   Она все пятилась къ двери, открыла ее, свирѣпо мотая головою, и прежде, чѣмъ выйти совсѣмъ, Протянула свою ручищу къ сестрѣ Мари-Эме и сказала съ глубокимъ презрѣніемъ:
   -- Вѣдь этой штучкѣ и двадцати-то пяти лѣтъ еще нѣтъ! Нѣкоторыя дѣвочки были перепуганы, другія хохотали. Съ Мадленъ сдѣлалась истерика: она бросилась къ ногамъ сестры Мари-Эме, обнимая ея колѣни и цѣлуя платье. Схватила ея руки и муслила ихъ своими толстыми губами, крича, какъ будто случилось нѣчто ужасное.
   Сестра Мари-Эме никакъ не могла отъ нея освободиться; наконецъ, разсердилась. Тогда Мадленъ повалилась на спину и лишилась чувствъ.
   Расшнуровавъ ее, сестра Мари-Эме сдѣлала знакъ въ мою сторону. Думая, что она нуждается въ моихъ услугахъ, я подбѣжала, но она отослала меня прочь.
   -- Нѣтъ, не тебя, Мари Рено.
   Она дала ей ключи и, хотя Мари Рено входила въ комнату сестры Мари-Эме въ первый разъ, она сейчасъ же нашла тотъ самый флаконъ, который былъ нуженъ.

-----

   Мадленъ скоро пришла въ себя и, занявъ мѣсто няни Неронъ, забрала силу. Она продолжала быть робкою и покорною въ присутствіи сестры Мари-Эме, но наверстывала за то на насъ, крича по всякому поводу, что она наша надзирательница, а не служанка.
   Когда она лежала безъ чувствъ, я видѣла ея груди, и показались онѣ мнѣ такими красивыми, что ничего подобнаго по красотѣ я раньше и вообразить не умѣла.
   Но я считала ее дурой и не обращала никакого вниманія на ея выговоры. Это ее злило, она грубо бранилась и называла меня принцессой.
   Она совершенно не выносила симпатіи ко мнѣ сестры Мари-Эме и, когда та меня цѣловала, она краснѣла отъ досады.
   Я расла понемножку и здоровѣла. Сестра Мари-Эме говорила, что она гордится мною. Она такъ крѣпко обнимала меня, что мнѣ было даже больно. Слегка касаясь моего лба своими пальчиками, она говорила:
   -- Дѣвочка моя! Дитя мое!
   Во время рекреаціи я постоянно была съ нею. Я слушала ея чтеніе: она читала глубокимъ и захватывающимъ голосомъ и, когда была очень ужъ недовольна дѣйствующими лицами, то шумно захлопывала книжку и присоединялась къ нашимъ играмъ.
   Ей хотѣлось, чтобы у меня не было никакихъ недостатковъ. Она постоянно повторяла:
   -- Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, понимаешь, совершенствомъ.
   Однажды она подумала, что я солгала.
   У насъ было три коровы, онѣ паслись иногда на лужайкѣ, посреди котораго росъ громадный каштанъ. Мы очень боялись бѣлой коровы, она была очень злая и однажды затоптала одну дѣвочку.
   Какъ-то разъ я увидѣла двухъ рыжихъ коровъ, а подъ самымъ каштаномъ красивую черную корову. Я и говорю Измери:
   -- Смотри-ка, бѣлую-то корову обмѣняли, должно быть, потому что она была такая злая.
   Измери, не въ духѣ, пустилась кричать, что я вѣчно надо всѣми насмѣхаюсь, увѣряя всѣхъ въ томъ, чего нѣтъ.
   Я ей показала корову: она увѣряла, что это бѣлая, а я говорила, что черная.
   Сестра Мари-Эме услыхала. Она возмутилась и сказала:
   -- Ну, какъ ты можешь утверждать, что это черная корова?
   Въ эту минуту корова перемѣстилась; теперь она была черною съ бѣлымъ, и я поняла, что это на ней не что иное, какъ тѣнь каштана. Я такъ была поражена, что не нашлась, что отвѣтить, и не умѣла этого объяснить. Сестра Мари-Эме тормошила меня.
   -- Зачѣмъ ты солгала, ну, отвѣчай, зачѣмъ ты солгала? Я отвѣчала, что не знаю.
   Въ наказаніе она отправила меня въ сарай и сказала, что я не получу ничего, кромѣ хлѣба и воды.
   Такъ какъ я не лгала, наказаніе не произвело на меня никакого впечатлѣнія.
   Въ этомъ сараѣ были старые шкафы и садовые инструменты. Я облазила все и, наконецъ, очутилась на самомъ высокомъ шкафу.
   Мнѣ было десять лѣтъ, я впервые осталась одна. Мнѣ это очень понравилось. Болтая ногами, я принялась фантазировать. Старый шкафъ съ ржавыми замками превратился въ ворота великолѣпнаго замка. Я была маленькая, покинутая на горѣ, дѣвочка; прекрасная дама, одѣтая феей, увидала меня и пошла меня разыскивать; передъ ней бѣжали чудныя собаки; вотъ онѣ уже около меня... какъ вдругъ возлѣ шкафа я увидала сестру Мари-Эме,-- стоитъ и ищетъ меня глазами по сторонамъ.
   Я совсѣмъ забыла, что сижу на шкафу, я продолжала воображать себя на горѣ, и мнѣ было только досадно, что приходъ Мари-Эме уничтожилъ замокъ и дѣйствующихъ лицъ.
   Она, наконецъ, замѣтила болтающіяся ноги мои и въ тотъ, же мигъ, какъ и она, я сама увидѣла, что сижу на шкафу.
   Она стояла нѣсколько минутъ, не сводя съ меня глазъ, затѣмъ достала изъ кармана передника кусокъ хлѣба, ломтикъ колбасы и пузырекъ вина, показала мнѣ все по очереди и сказала сердитымъ голосомъ:
   -- Это все было для тебя, а теперь вотъ же тебѣ.
   Она попрятала все обратно въ карманъ и ушла.
   Минуту спустя, Мадленъ принесла мнѣ хлѣба и воды, и я просидѣла въ сараѣ до вечера.

-----

   Съ нѣкоторыхъ поръ сестра Мари-Эме загрустила, перестала съ нами играть, зачастую забывала часъ нашего обѣда. Мадленъ посылала меня за нею въ часовню, гдѣ я находила ее на колѣняхъ, съ лицомъ, закрытымъ руками.
   Мнѣ приходилось дергать ее за платье, чтобы она обратила на меня вниманіе. Мнѣ часто казалось, что она плачетъ, но я не смѣла взглянуть на нее, боясь ее разсердить. Она была поглощена чѣмъ-то, и на вопросы отвѣчала сухо и односложно.
   Между тѣмъ, она усердно принялась за устройство дѣтскаго праздника, который мы справляли каждый годъ на Пасхѣ. Она купила пирожныхъ, разставила все на столѣ и закрыла скатертью, чтобы не соблазнять лакомокъ.
   Обѣдъ прошелъ въ шумной болтовнѣ,-- въ праздники намъ это разрѣшалось. Сестра Мари-Эме одѣляла насъ, ласково улыбаясь и разговаривая съ нами. Только что она хотѣла приняться за раздачу пирожныхъ, и едва Мадленъ приняла скатерть, какъ оттуда выскочила кошка. Сестра Мари-Эме и Мадленъ вскрикнули, а затѣмъ Мадленъ закричала:
   -- Дрянь этакая, она всѣ пирожки объѣла!
   Сестра Мари-Эме терпѣть не могла кошку. Она съ минуту стояла неподвижно, а затѣмъ, схвативъ палку, бросилась за ней.
   Это была ужасная охота: кошка скакала, какъ сумасшедшая, куда глаза глядѣли, увертываясь отъ палки, которая попадала лишь по стѣнамъ и скамьямъ. Маленькія, въ ужасѣ, бросились къ двери. Сестра Мари-Эме остановила ихъ однимъ словомъ.
   Я не узнавала ея лица: ротъ втянулся, щеки побѣлѣли, какъ чепецъ, а глаза сверкали такимъ страшнымъ огнемъ, что я закрыла лицо руками.
   Противъ воли я опять подняла глаза. Преслѣдованіе продолжалось: сестра Мари-Эме, съ поднятой палкой, бѣгала молча; ротъ ея раскрылся, такъ что виднѣлись ея острые зубки; она металась по комнатѣ, скакала по скамьямъ, наскоро подхватывая юбки; въ ту минуту, какъ она уже настигала кошку, та сдѣлала отчаянный прыжокъ и повисла на верху оконной занавѣси.
   Мадленъ, скакавшая вслѣдъ за сестрой Мари-Эме, какъ молодая, но тяжеловатая собака, хотѣла бѣжать за палкой подлиннѣе, но сестра Мари-Эме остановила ее:
   -- Ладно, ея счастье, что увернулась!
   Няня Жюстина, стоявшая рядомъ со мною, закрывала глаза и говорила:
   -- Ахъ, какой стыдъ! какой стыдъ!
   Я тоже находила это позорнымъ, мое уваженіе къ сестрѣ Мари-Эме упало, вѣдь я считала, что у нея не можетъ быть недостатковъ. Я сравнивала эту сцену съ другою, происшедшею во время страшной грозы. На какой безмѣрной высотѣ была она въ тотъ день. Я видѣла ее снова стоящей на скамьѣ: Она спокойно закрывала громадныя окна, поднимая свои прекрасныя руки, съ которыхъ скатились до плечъ широкіе рукава, и ободряла насъ, перепуганныхъ молніями и порывами вѣтра, говоря ровнымъ голосомъ:
   -- Да вѣдь это же только ураганъ!
   Теперь же маленькія шарахались отъ нея въ глубину залы. Она открыла настежь дверь, и кошка вылетѣла стрѣлой.

-----

   Послѣ обѣда я очень удивилась, увидавъ, что вечерню служитъ не нашъ старый священникъ.
   Новый былъ рослый и сильный мужчина. Онъ дѣлалъ возгласы громко и отрывисто. Весь вечеръ только о немъ и говорили. Мадленъ находила его красивымъ, а сестра Мари-Эме говорила, что голосъ у него молодой, но слова онъ произноситъ, какъ старикъ. Затѣмъ она прибавила, что походка у него молодая и изящная.
   Когда онъ, дня черезъ три, зашелъ навѣстить насъ, я замѣтила, что волосы у него были сѣдые и вьющіеся, а глаза и брови очень черные.
   Онъ пожелалъ видѣть готовящихся къ первому причастію и спросилъ имя у каждой. Сестра Мари-Эме отвѣчала за меня. Она положила руку мнѣ на голову и сказала:
   -- А это наша Мари-Клеръ.
   Измери подошла въ свою очередь. Онъ смотрѣлъ на нее съ большимъ любопытствомъ, заставилъ ее повернуться, походить и нашелъ, что она ростомъ не больше трехлѣтняго ребенка. Когда онъ спросилъ у сестры Мари-Эме, достаточно ли она развита, Измери рѣзко повернулась и объявила, что она не такъ глупа, какъ другія.
   Онъ захохоталъ, и я увидѣла, что зубы у него очень бѣлые. Когда онъ говорилъ, то какъ-то подавался впередъ, будто ловилъ свои слова, которыя вылетали помимо его воли.
   Сестра Мари-Эме проводила его до воротъ большого двора. Другихъ посѣтителей она провожала лишь до порога залы.
   Она вернулась на эстраду и черезъ минуту, ни на кого не глядя, произнесла:
   -- Онъ, дѣйствительно, очень изященъ.
   Новый нашъ священникъ поселился въ маленькомъ домикѣ возлѣ часовни. По вечерамъ онъ гулялъ въ липовой аллеѣ. Онъ проходилъ очень близко мимо нашей четырехугольной лужайки, гдѣ мы играли, и низко кланялся сестрѣ Мари-Эме.
   Каждый четвергъ, послѣ обѣда, онъ заходилъ къ намъ: усѣвшись и откинувшись къ спинкѣ стула, онъ закладывалъ нога на ногу и разсказывалъ намъ что-нибудь. Онъ былъ очень веселый, и сестра Мари-Эме говорила, что у него задушевный смѣхъ.
   Случалось, что сестрѣ Мари-Эме нездоровилось,-- тогда онъ поднимался къ ней въ комнату.
   Мы видѣли, какъ Мадленъ торопливо и вся красная пробѣгала съ чайникомъ и двумя чашками.
   Когда прошло лѣто, священникъ сталъ приходить по вечерамъ и просиживалъ ихъ съ нами.
   Когда било девять, онъ уходилъ, и сестра Мари-Эме провожала его по корридору до входной двери.

-----

   Прошелъ годъ, что онъ былъ съ нами, а я все но могла привыкнуть исповѣдываться у него. Зачастую онъ смотрѣлъ на меня съ улыбкой, которая говорила, казалось мнѣ, что онъ помнитъ всѣ мои грѣхи.
   Исповѣдываться мы ходили въ опредѣленные дни по очереди. Когда передо мной оставались одна-двѣ, я начинала трястись.
   Сердце колотилось изо всей мочи, а въ желудкѣ начинались спазмы, такъ что я едва переводила дыханіе.
   Когда наступалъ мой чередъ, ноги у меня подкашивались, въ головѣ шумѣло, щеки холодѣли. Я падала на колѣни въ исповѣдальнѣ, и, сперва бормочущій и какъ бы отдаленный, голосъ священника нѣсколько ободрялъ меня. Но все-таки ему приходилось помогать мнѣ припоминать грѣхи, а то бы я перезабыла половину.
   По окончаніи исповѣди онъ спрашивалъ мое имя. Мнѣ ужасно хотѣлось назвать другое, но въ то же самое время, какъ я о томъ думала, мое собственное имя быстро срывалось у меня съ языка.

-----

   Приближалось время перваго причастія, это должно было быть въ маѣ мѣсяцѣ, начинались уже приготовленія.
   Сестра Мари-Эме сочиняла новые гимны. Она сочинила нѣчто въ родѣ гимна и въ честь священника.
   За двѣ недѣли до торжества насъ отдѣлили отъ другихъ. Мы все время проводили въ молитвахъ.
   Мадленъ должна была слѣдить, чтобы мы не разсѣивались, но она сама же насъ искушала,-- сцѣплялась то съ одною, то съ другой.
   Товарку, съ которой я была назначена въ пару, звали Софьей.
   Она была не изъ шумливыхъ, и мы съ ней всегда удалялись отъ ссоръ. Разговаривали мы о серьезныхъ вещахъ. Я призналась ей въ моемъ отвращеніи къ исповѣди,-- боюсь, не оказаться бы мнѣ недостойною причастія.
   Она была очень набожна и рѣшительно не понимала моихъ опасеній. Она находила, что я недостаточно набожна, и замѣтила, что я дремлю во время молитвы.
   Въ свою очередь она призналась мнѣ, что ужасно боится смерти; объ этомъ она говорила съ испугомъ и потихоньку.
   У нея были зеленоватые глаза и такіе чудные волосы, что сестра Мари-Эме никогда не рѣшалась ихъ срѣзать, какъ другимъ, маленькимъ.
   Наконецъ, наступилъ великій день.
   Исповѣдь сошла у меня легче: мнѣ она показалась вродѣ хорошей бани. Я почувствовала себя безукоризненно чистою.
   Но я такъ дрожала, принимая Св. Дары, что перекусила облатку. У меня закружилась голова, и мнѣ показалось, будто передо мной опустился черный занавѣсъ. До меня какъ будто дошелъ голосъ сестры Мари-Эме:
   -- Тебѣ худо?
   Почувствовала, что она ведетъ меня къ моему мѣсту, вкладываетъ свѣчу въ руку и говоритъ:
   -- Держи хорошенько.
   У меня такъ перехватило горло, что я никакъ не могла проглотить причастіе и только чувствовала, что что-то течетъ у меня изо рта.
   Тогда меня охватилъ ужасъ, потому что Мадленъ предупреждала насъ, что, кто перекуситъ облатку, у той кровь Христова потечетъ изо рта и остановить ее не будетъ никакой возможности.
   Сестра Мари-Эме вытерла мнѣ лицо и сказала потихоньку:
   -- Ну, смотри же, что ты? Ты больна?
   Горло разжалось, и я быстро проглотила облатку и слюну.
   Тогда только я рѣшилась взглянуть на кровь, капнувшую на мое платье, но тамъ оказалось лишь безцвѣтное пятнышко, какъ отъ капли воды.
   Я поднесла платокъ къ губамъ и вытерла языкъ, но и на платкѣ не было ни малѣйшей крови.
   Увѣренности еще во мнѣ не было, но, такъ какъ насъ подняли съ мѣстъ, чтобы пѣть, я попробовала запѣть съ другими.
   Когда священникъ зашелъ днемъ насъ провѣдать, сестра Мари-Эме сказала, что я чуть не упала въ обморокъ во время причастія. Онъ приподнялъ мнѣ голову и, заглянувъ пристально въ глаза, расхохотался и сказалъ, что я очень чувствительная дѣвочка.
   Послѣ перваго причастія мы въ классъ ужъ больше не ходили. Няня Жюстина учила насъ ницъ бѣлье. Мы дѣлали крестьянскіе чепцы. Это было не очень трудно и, такъ какъ было ново, то я горячо принялась за дѣло.
   Няня Жюстина объявила, что изъ меня выйдетъ отличная бѣлошвейка:
   -- Если-бы только ты смогла превозмочь свою лѣнь!
   Но, сдѣлавъ нѣсколько чепцовъ, я почувствовала все однообразіе этой работы, и лѣнь снова взяла верхъ. Мнѣ надоѣло, я не могла больше работать.
   Я готова была часами сидѣть и смотрѣть, какъ работаютъ другія.
   Мари Рено шила молча; стежки она дѣлала такъ мелко и часто, что нужно было имѣть хорошіе глаза, чтобы разсмотрѣть ихъ.
   Измери шила и мурлыкала, не боясь замѣчаній.
   Однѣ шили сгорбившись, нахмурившись, потными пальцами, отъ которыхъ скрипѣла, шла; другія же медленно, старательно, неутомимо, не тяготясь работой, потихоньку считая стежки.
   Я такъ хотѣла бы быть, какъ онѣ. Я упрекала себя и нѣсколько минутъ старалась быть такою же.
   Но меня развлекалъ малѣйшій шумъ, и я снова принималась слушать и разглядывать все, что происходило вокругъ меня. Мадленъ увѣряла, что у меня носъ вѣчно торчитъ кверху.
   Все время я проводила въ томъ, что воображала самошьющія иголки.
   Долгое время жила во мнѣ надежда, что вотъ, однажды, изъ камина вылѣзетъ славная маленькая старушка, видимая только для меня, и быстро докончитъ, за меня, чепецъ мой.
   Къ упрекамъ и выговорамъ я сдѣлалась совершенно безчувственна. Сестра Мари-Эме не знала просто, какъ за меня взяться: то ли меня подбодрять, то ли наказывать.
   Однажды она рѣшила, что я буду читать, вслухъ два раза въ день. Это было просто счастьемъ для меня,-- я положительно дождаться не могла часа чтенія и съ сожалѣніемъ закрывала книгу.

-----

   По окончаніи чтенія, сестра Мари-Эме заставляла пѣть Колетъ, калѣку.
   Она вѣчно пѣла одно и то же, но у нея былъ такой очаровательный голосъ, что всегда пріятно было ее слушать. Она пѣла просто, продолжая работать, слегка лишь покачивая головой.
   Няня Жюстина, знавшая всѣ наши біографіи, разсказывала, что Колетъ принесли совсѣмъ маленькую съ раздробленными ногами.
   Теперь ей было уже двадцать лѣтъ: она ходила съ трудомъ, опираясь на двѣ палки, но ни за что не хотѣла взять костыли, боясь быть похожей на старуху.
   Во время рекреацій она вѣчно сидѣла одна на скамейкѣ. Сидѣла и потягивалась, откидываясь назадъ. У нея были черные глаза съ такими огромными зрачками, что и бѣлка почти не было видно.
   Меня къ ней тянуло, хотѣлось съ ней подружиться. Но она держалась очень гордо и, когда я ей оказывала какую-нибудь услугу, она говорила мнѣ: "Спасибо, малютка", тономъ взрослой, который быстро возвращалъ меня къ моимъ двѣнадцати годамъ.
   Мадленъ сообщила мнѣ съ таинственнымъ видомъ, что строго воспрещается разговаривать съ Колетъ наединѣ, съ глазу на глазъ и, когда я спросила, почему, она начала плести какую-то длинную и. сложную исторію, въ которой нельзя было ничего понять.
   Я обратилась къ нянѣ Жюстинѣ, которая, также съ немалыми кривляніями, принялась объяснять мнѣ, что о Колетъ говорятъ дурно и что такой дѣвочкѣ, какъ я, не слѣдуетъ дружиться съ нею.
   Я такъ и не могла понять, почему. Постоянно наблюдая, я замѣтила, что, какъ только кто-нибудь изъ большихъ давалъ ей руку, чтобы погулять съ ней, къ нимъ тотчасъ же присоединились еще двѣ или три, и всѣ болтали и смѣялись.
   Мнѣ казалось, что у нея нѣтъ подруги. Къ прежнему моему чувству влеченія къ ней присоединилась еще огромная жалость, и однажды, когда ее всѣ оставили, я подошла и предложила ей погулять съ собою.
   Я стояла передъ ней, слегка смущенная. Я чувствовала, что она не откажетъ.
   Она пристально взглянула на меня и спросила:
   -- Ты знаешь, что это запрещено?
   Я кивнула головой.
   Она еще внимательнѣе посмотрѣла на меня.
   -- И ты не боишься, что тебя накажутъ?
   Я качнула головой.
   Слезы сжимали мнѣ горло. Я помогла ей встать. Она опиралась одной рукою на палку, но тѣмъ не менѣе висѣла на мнѣ всею своею тяжестью.
   Я поняла, насколько ей трудно было ходить; она не произнесла ни одного слова во время прогулки и, когда я довела ее до скамьи, она сказала, глядя мнѣ въ глаза.
   -- Спасибо, Мари-Клеръ.
   Увидѣвъ меня съ Колетъ, няня Жюстинъ воздѣла руки къ небу и перекрестилась.
   По другую сторону лужайки Мадленъ ругалась, грозя мнѣ кулакомъ.

-----

   Вечеромъ мнѣ сдѣлалось ясно, что сестра Мари-Эме знаетъ о моемъ поступкѣ, но выговора не послѣдовало.
   Во время слѣдующей рекреаціи она усадила меня на свою маленькую скамеечку, взяла въ руки мою голову и наклонилась надо мною, глядя мнѣ прямо въ глаза. Она молчала, но мнѣ казалось, что ея взглядъ обволакиваетъ все мое лицо. Точно какимъ-то тепломъ окутывало меня, и такъ мнѣ было хорошо! Она медленно поцѣловала меня въ лобъ, улыбнулась я сказала:
   -- Ты моя прекрасная бѣлая лилія.
   Она показалась мнѣ такою красивою съ ея лучистыми, искрометными глазами, что я сказала:
   -- И вы, матушка, прекрасный цвѣтокъ.
   Она сказала какимъ-то небрежнымъ, разсѣяннымъ тономъ:
   -- Да, но меня уже нельзя считать среди лилій.
   И вдругъ спросила рѣзко:
   -- Значитъ, ты больше не любишь Измери?
   -- Нѣтъ, люблю.
   -- Вотъ какъ, а Колетъ тоже?
   -- И ее очень люблю.
   Она слегка оттолкнула меня.
   -- Ахъ, ты! Всѣхъ-то ты любишь!

-----

   Почти каждый день я гуляла съ Колетъ.
   Она говорила мало, развѣ только, чтобы высказать свое мнѣніе о той или другой.
   Когда я садилась возлѣ нея, она смотрѣла на меня съ любопытствомъ, находя, что у меня курьезное лицо.
   Разъ какъ-то она спросила, хорошенькая ли она. Мнѣ сейчасъ же припомнилось, что сестра Мари-Эме находитъ ее черною, какъ кротъ.
   У нея большой лобъ, большіе глаза, а остальное личико малюсенькое. Она мнѣ напоминала почему-то глубокій черный колодезь, полный кипящей воды.
   Нѣтъ, по моему, она не была хороша. Но сказать этого я ей не могла, потому что она была калѣка, и я отвѣтила, что она была бы гораздо лучше, еслибы немножко побѣлѣла.
   Мало-по-малу мы сдѣлались друзьями.
   Она призналась мнѣ, что надѣется уѣхать и выйти замужъ, какъ большая Нина, навѣщавшая насъ со своимъ ребенкомъ по воскресеньямъ.
   Она хлопала меня по рукѣ и говорила:
   -- Видишь ли, мнѣ необходимо выйти замужъ.
   Она продолжительно потягивалась, подавая все свое тѣло впередъ.
   Были дни, когда она такъ горько плакала, что я не знала положительно, чѣмъ ее утѣшить.
   Она разсматривала свои исковерканныя ноги и говорила, будто стонала;
   -- Чудо нужно, чтобы.мнѣ выйти отсюда.
   И вдругъ мнѣ пришла идея, что Божья Матерь можетъ сдѣлать это чудо.
   Колетъ согласилась, что это вполнѣ возможно.
   Она лишь удивлялась, какъ это ей до сихъ поръ не пришло въ голову: вѣдь это же такъ справедливо, чтобы у нея были ноги, какъ у другихъ.
   Она рѣшила приняться за это немедленно.
   Она объявила мнѣ, что нужно подговорить нѣсколько дѣвочекъ для девятидневной молитвы, что затѣмъ мы очистимся причастіемъ, и, въ теченіе девяти дней будемъ непрерывно молиться объ исцѣленіи.
   Но, конечно, все это должно было совершиться въ великой тайнѣ.
   Рѣшено было привлечь къ намъ товарку Софью, какъ самую набожную. Колетъ брала на себя переговоры съ нѣсколькими большими, извѣстными своимъ добрымъ сердцемъ.
   Черезъ два дня все было устроено.
   Колетъ должна была поститься и каяться всѣ девять дней. На десятый, какъ разъ въ воскресенье, она пойдетъ, какъ всегда, къ причастію, опираясь на палку и на одну изъ насъ; затѣмъ, сейчасъ же, по принятіи причастія, она дастъ обѣщаніе посвятить своихъ дѣтей Пресвятой Дѣвѣ, послѣ чего она встанетъ безъ всякой помощи и запоетъ своимъ великолѣпнымъ голосомъ Тебя, Бога, хвалимъ, а мы подхватимъ.
   Въ теченіе девяти дней я молилась съ такимъ жаромъ, какого раньше не знала. Обычныя молитвы меня не удовлетворяли. Я выдумывала акаѳисты Дѣвѣ Маріи, выискивала самыя прекрасныя хвалы и повторяла ихъ неутомимо:
   -- Утренняя Звѣзда, исцѣли Колетъ!
   Въ первый день я такъ долго стояла на колѣняхъ, что сестра Мари-Эме сдѣлала мнѣ замѣчаніе.
   Никто не замѣчалъ знаковъ, которыми мы обмѣнивались, и девятидневная молитва закончилась благополучно и въ полной тайнѣ.

-----

   Колетъ стояла въ церкви, блѣдная, съ совершенно провалившимися щеками, съ опущенными глазами подъ синеватыми вѣками.
   Я думала о томъ, что подходитъ конецъ ея испытанію, и меня охватывала бурная радость.
   Совсѣмъ рядомъ со мною Мадонна, вся въ бѣломъ, казалось, улыбалась мнѣ и, въ порывѣ глубокой вѣры, я воскликнула:
   -- Зерцало Правды, исцѣли Колетъ!
   И, желая сосредоточиться въ одномъ желаніи, я повторила:
   -- Зерцало Правды, исцѣли Колетъ!
   И вотъ Колетъ идетъ къ причастію. Ея палка слегка постукиваетъ по плитамъ.
   Когда она опустилась на колѣни, провожавшая ее дѣвочка вернулась на свое мѣсто, захвативъ палку, до такой степени она была увѣрена, что палка больше не понадобится.
   Это было такъ жалостно.
   Колетъ попыталась встать и снова упала на колѣни. Она протянула руку за палкой, но, не найдя ея, снова попробовала подняться.
   Она ухватилась за Престолъ и вцѣпилась въ руку, причащавшейся рядомъ съ нею сестры, но вдругъ, потерявъ равновѣсіе, полетѣла, увлекая за собою сестру.
   Двѣ изъ насъ бросились къ ней на помощь и дотащили ее до скамьи.
   Но я все еще не теряла надежды и до самаго окончанія службы все ждала, что вотъ-вотъ раздастся Тебя, Бога, хвалимъ.
   Какъ только удалось мнѣ, я прибѣжала къ Колетъ.
   Ее окружали большія, утѣшавшія ее и совѣтовавшія ей предаться навсегда служенію Богу. Она плакала потихоньку, безъ всхлипываній, слегка наклонивъ голову, и слезы капали на ея сложенныя руки.
   Я опустилась передъ ней на колѣни и, когда она на меня взглянула, я сказала:
   -- Можетъ быть увѣчье не помѣшаетъ тебѣ выйти замужъ.
   Вскорѣ вся исторія съ Колетъ огласилась, всѣ ужасно опечалились, притихли. Измери разсказала мнѣ все, думая, что я ничего не знаю.
   Моя товарка Софья сказала, что нужно покориться волѣ Дѣвы Маріи, такъ какъ она знаетъ лучше насъ, въ чемъ счастье Колетъ.

-----

   Мнѣ было очень интересно знать, извѣстно ли обо всемъ этомъ сестрѣ Мари-Эме. Я ее увидѣла лишь послѣ обѣда, на прогулкѣ. Она вовсе не была печальна, наоборотъ, скорѣе радостна; никогда еще она не казалась мнѣ такою хорошенькою. Все ея личико сіяло.
   Я замѣтила, что она ходитъ, какъ бы отдѣляясь отъ земли. Я никогда не видала, чтобы она такъ ходила. Вуаль развѣвался у нея за плечами, а нагрудникъ не прикрывалъ шею цѣликомъ.
   Она не обращала на насъ никакого вниманія, ни на что не смотрѣла, а какъ будто видѣла что-то особенное. По временамъ она улыбалась, какъ будто слышала какой-то незримый голосъ.
   Вечеромъ, вижу, сидитъ на старой скамьѣ, около большой липы. Священникъ около нея, прислонившись къ дереву.
   У обоихъ серьезныя лица.
   Мнѣ показалось, что они должны говорить о Колетъ, и я остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ.
   Сестра Мари-Эме отвѣчала, повидимому, на вопросъ:
   -- Да, въ пятнадцать лѣтъ.
   Священникъ сказалъ:
   -- Въ пятнадцать лѣтъ не можетъ быть призванія.
   Я не слышала отвѣта сестры Мари-Эме, но онъ продолжалъ:
   -- Въ пятнадцать лѣтъ все кажется призваніемъ: достаточно ласковаго слова или безразличнаго движенія, чтобы отдалить или, наоборотъ, направить насъ на тотъ или иной путь.
   Онъ помолчалъ и сказалъ тихо:
   -- Ваши родители взяли на себя большой грѣхъ.
   Сестра Мари-Эме отвѣчала:
   -- Я не жалѣю ни о чемъ.
   Они долго молчали, затѣмъ сестра Мари-Эме подняла палецъ, какъ бы строго внушая, и сказала:
   -- Вездѣ, несмотря ни на что, и -- всегда.
   Священникъ протянулъ руку и, смѣясь, повторилъ.
   -- Вездѣ, несмотря ни на что, и -- всегда.
   Вдругъ зазвонилъ колоколъ ко сну, и священникъ исчезъ въ липовой аллеѣ.
   Я долго повторяла слышанныя мною слова, но никакъ не могла ихъ связать съ исторіей Колетъ.

-----

   Колетъ ужъ больше не разсчитывала на чудо, чтобы уйти, но и остаться въ домѣ навсегда она не рѣшалась.
   Когда она увидѣла, какъ уходятъ одна за другой ея сверстницы, она начала возмущаться. Не хотѣла больше ни исповѣдываться, ни причащаться, а въ церковь ходила только потому, что пѣла и любила музыку.
   Я часто сидѣла съ ней и утѣшала ее.
   Она толковала мнѣ, что бракъ это любовь.

-----

   Сестра Мари-Эме, прихварывавшая послѣднее, время, совсѣмъ слегла.
   Мадленъ усердно ухаживала за нею и съ грѣхомъ пополамъ управлялась съ нами. Въ особенности она воевала со мной; когда она видѣла, что я устала отъ шитья, она принимала надменный видъ и говорила:
   -- Такъ какъ вы, барышня, не любите шить, то не угодно ли вамъ поработать половой щеткой?
   Разъ, въ воскресенье, ей вздумалось заставить меня подметать лѣстницу во время церковной службы. Это было въ январѣ; холодная сырость ползла по корридорамъ, такъ и наполняла всю лѣстницу и пробирала сквозь платье.
   Я мела изо всѣхъ силъ, чтобы согрѣться.
   Звуки гармоніума лились изъ часовни; иногда до меня доносились рѣзкія, пронзительныя ноты Мадлены и отрывистые возгласы священника.
   Я слѣдила за обѣдней по пѣнію. Вдругъ раздался голосъ Колетъ, сильный, чистый, онъ покрылъ звуки гармоніума, ширился, крѣпъ и полетѣлъ, наконецъ, черезъ липы, дома, выше колокольни.
   Морозъ у меня пробѣжалъ по кожѣ и, когда голосъ ея трепетно спустился внизъ, вошелъ въ церковь и его заглушили звуки гармоніума, я принялась плакать, всхлипывая, какъ ребенокъ. И когда рѣзкій голосъ Мадленъ послышался опять, я мела съ ожесточеніемъ, какъ будто надѣясь метлой стереть этотъ непріятный мнѣ голосъ.

-----

   Однажды сестра Мари-Эме позвала меня къ себѣ. Было уже мѣсяца два, что она не выходила изъ своей комнаты. Ей было лучше, но я замѣтила, что глаза у нея не блестятъ, какъ прежде. Они напоминали мнѣ таявшую радугу.
   Она заставила меня разсказывать ей всякіе смѣшные пустяки, происходившіе у насъ, хотѣла улыбнуться, но слегка лишь кривила губы. Кромѣ того она меня спросила, слышала ли я, какъ она кричала.
   О, да! Я слышала, это было во время ея болѣзни. Она такъ страшно кричала ночью, что весь дортуаръ проснулся. Мадленъ бѣгала взадъ и впередъ. Слышно было, какъ она возилась съ водою, и, когда я спросила у нея, что съ сестрой Мари-Эме, она отвѣчала на бѣгу:
   -- Боли.
   Я сейчасъ же подумала, что вѣдь у няни Жюстины тоже были боли, но она никогда такъ не кричала, и я представила себѣ, что у сестры Мари-Эме ноги должно быть втрое больше опухли, чѣмъ у няни Жюстины.
   Крики дѣлались все сильнѣе и сильнѣе. И, наконецъ, одинъ такой ужасный, будто ее вывернули всю наизнанку. Затѣмъ легкіе стоны. И тишина.
   Черезъ минуту Мадленъ подошла къ Мари-Репо и что-то ей сказала. Мари-Рено сейчасъ же одѣлась и спустилась внизъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ она вернулась со священникомъ. Онъ быстро прошелъ въ комнату сестры Мари-Эме, и Мадленъ сейчасъ же закрыла за нимъ дверь.
   Онъ не долго тамъ пробылъ, но назадъ шелъ уже не съ той быстротой. Съ опущенной головой, онъ шагалъ осторожно, придерживая правою рукою полу своего плаща, какъ бы прикрывая нѣчто драгоцѣнное, лежавшее въ лѣвой рукѣ.
   Я подумала, что это онъ уноситъ Св. Мѵро и не осмѣлилась спросить у него, ужъ не умерла ли сестра Мари-Эме.
   Не забыла я и удара кулакомъ, которымъ наградила меня Мадленъ, когда я вцѣпилась ей въ юбку. Она меня отшвырнула, пробормотавъ потихоньку:
   -- Ей лучше.
   Когда сестра Мари-Эме выздоровѣла, Мадленъ спустила тонъ и все вошло въ свою колею.

-----

   Мое совершенное отвращеніе къ шитью продолжалось попрежнему, такъ что Мари-Эме начала безпокоиться.
   Она заговорила объ этомъ въ моемъ присутствіи съ сестрой священника. Это была старая дѣва, съ длиннымъ лицомъ и большими выцвѣтшими глазами. Звали ее m-lle Максимильенъ.
   Сестра Мари-Эме разсказала ей, какъ она безпокоится за мою судьбу; она говорила, что я усваиваю все съ чрезвычайной легкостью, по что меня рѣшительно не интересуетъ шитье.
   Она давно уже замѣтила, что я люблю ученье. Тогда она стала наводить справки, нѣтъ ли у меня какихъ-нибудь родныхъ, которые озаботились бы моей судьбой, но кромѣ старухи-родственницы, взявшей уже къ себѣ мою сестру, у меня ни кого не было, а она отъ меня отказалась.
   M-lle Максимильенъ предложила взять меня къ себѣ въ модный магазинъ. Священникъ очень одобрилъ этотъ планъ и сказалъ, что онъ съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю учить меня. Сестра Мари-Эме была просто въ восторгѣ, и не знала, чѣмъ выразить свою благодарность.
   Было рѣшено, что я поступлю къ m-lle Максимильенъ, какъ только священникъ вернется изъ своего путешествія въ Римъ. Сестра Мари-Эме займется моимъ приданнымъ, а m-lle Максимильенъ переговоритъ съ настоятельницей о моемъ отпускѣ.
   Мысль о томъ, что настоятельница будетъ мной заниматься, была мнѣ невыносима. Я никакъ не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ ея, которые она бросала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамьи, куда присаживался священникъ.
   Такъ что я ждала съ большимъ нетерпѣніемъ, что она отвѣтитъ m-lle Максимильенъ.
   Прошла уже недѣля съ отъѣзда священника, и сестра Мари-Эме разговаривала со мной каждый день о моей новой службѣ. Говорила, какъ она будетъ рада видѣться со мной по воскресеньямъ. Она мнѣ дѣлала тысячи наставленій и давала множество совѣтовъ относительно здоровья.

-----

   Однажды утромъ меня позвали къ настоятельницѣ.
   Войдя къ ней, я увидѣла ее сидящею въ большомъ красномъ креслѣ. Мнѣ припомнились всевозможныя исторіи съ привидѣніями, которыя о ней разсказывали, и при видѣ ея, въ черномъ, среди краснаго, мнѣ представился чудовищный макъ, выросшій въ подземельѣ.
   Она то поднимала, то опускала вѣки. На губахъ была какая-то оскорбительная улыбка. Я почувствовала, что страшно краснѣю, но, тѣмъ не менѣе, не отвела отъ нея глазъ.
   Она усмѣхнулась и спросила:
   -- Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?
   Я отвѣчала, что, вѣроятно, по поводу разговора съ m-lle Максимильенъ.
   Она опять усмѣхнулась.
   -- Ахъ, да! M-lle Максимильенъ,-- ну, нѣтъ, успокойтесь. Мы рѣшили помѣстить васъ на Солонскую ферму.
   И, полузакрывъ глаза, прибавила:
   -- Вы будете пастушкой, сударыня!
   И подчеркивая слова:
   -- Вы будете пасти овецъ.
   Я отвѣчала спокойно:
   -- Хорошо, Матушка.
   Она приподнялась изъ глубины кресла и спросила:
   -- Вы знаете, что это значитъ, пасти овецъ?
   Я сказала, что видывала пастушекъ на лугахъ.
   Она придвинула ко мнѣ свое желтое лицо и сказала:
   -- Вы будете чистить хлѣва. Тамъ очень гадко пахнетъ, и пастушки -- всѣ неопрятныя дѣвки. Кромѣ того вы будете принимать участіе въ работахъ на формѣ, васъ научатъ доить коровъ, ходить за свиньями.
   Она говорила громко, точно боялась, что я ее не пойму.
   Я отвѣчала, какъ и прежде:
   -- Хорошо, Матушка.
   Она приподнялась на ручкахъ кресла и, уставясь на меня блестящими глазами, спросила:
   -- Вы не грѣшны ли гордостью?
   Я равнодушно улыбнулась:
   -- Нѣтъ, Матушка.
   Она, казалось, была глубоко поражена, но, такъ какъ я все такъ же равнодушно улыбалась, она продолжала уже менѣе жесткимъ тономъ:
   -- Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое? А я всегда думала, что вы гордячка.
   Она снова ушла въ свое кресло, скрыла глаза подъ вѣками и принялась говорить также монотонно, какъ читала молитвы. Говорила, что надо слушаться хозяевъ, не забывать религіи и сказала, что фермерша пріѣдетъ за мною наканунѣ Иванова дня.
   Я вышла отъ нея полная чувствъ, выразить которыя не сумѣла бы. Но сильнѣе всего былъ во мнѣ страхъ огорчить сестру Мари-Эме. Какъ я ей скажу?
   Я не успѣла даже обдумать это. Она ждала меня при самомъ входѣ въ корридоръ; схвативъ меня за плечи и наклонившись къ самому лицу, сказала:
   -- Ну, что?
   Она смотрѣла съ безпокойствомъ, которое требовало отвѣта.
   -- Она не согласна, я буду пастушкой.
   Она не поняла и нахмурилась.
   -- Какъ пастушкой?
   Я продолжала быстро:
   -- Она нашла мнѣ мѣсто на фермѣ, я буду доить коровъ, и ходить за свиньями.
   Сестра Мари-Эме толкнула меня такъ сильно, что я ударилась о стѣну.
   Она бросилась къ двери; я думала, что она бѣжитъ къ настоятельницѣ, но за дверью она сдѣлала всего нѣсколько шаговъ, вернулась и принялась ходить крупными шагами по корридору. Она сжимала кулаки и топала ногой; круто поворачивалась и шумно вздыхала. Затѣмъ она прислонилась къ стѣнѣ, безсильно уронивъ руки, и глухимъ голосомъ сказала:
   -- Она мститъ, конечно, она мститъ!
   Обратясь ко мнѣ, она ласково взяла меня за руки и спросила:
   -- И ты не сказала ей, что не согласна? И не умоляла ее пустить тебя къ М-lle Максимильенъ?
   Я отрицательно покачала головой и передала ей по порядку и въ тѣхъ же самыхъ выраженіяхъ все, что говорила мнѣ настоятельница.
   Она слушала меня, не перебивая. Затѣмъ посовѣтовала не говорить объ этомъ никому. Она разсчитывала, что все еще устроится, когда вернется священникъ.

-----

   Въ слѣдующее воскресенье, когда мы становились въ ряды, къ обѣднѣ, Мадленъ влетѣла, какъ сумасшедшая, закричала, заломивъ руки:
   -- Священникъ умеръ!
   И хлопнулась поперекъ стола, стоявшаго вблизи.
   Все смолкло; всѣ бросились къ дико кричавшей Мадленъ. Всѣмъ хотѣлось знать подробности, но она каталась по столу, повторяя съ отчаяніемъ:
   -- Онъ умеръ, умеръ!
   Я ни о чемъ не могла думать и даже не знала, жалко ли мнѣ его, но всю службу у меня въ ушахъ звучалъ, какъ колоколъ, голосъ Мадленъ.
   О прогулкѣ никто и не вспомнилъ въ этотъ день, даже маленькія сидѣли смирно. Я пустилась разыскивать сестру Мари-Эме. Она не пришла на службу, а между тѣмъ отъ Мари Рено я знала, что она здорова.
   Нашла я ее въ столовой. Она сидѣла на своей каѳедрѣ, голова лежала бокомъ на столѣ, руки висѣли вдоль стула.
   Я сѣла въ отдаленіи; но, когда услышала ея жалобный плачъ, я зарыдала тоже, закрывъ лицо руками. Продолжалось это однако недолго, я ясно чувствовала, что нѣтъ во мнѣ горя. Я даже сдѣлала усиліе, чтобы вызвать слезы, но рѣшительно не могла выдавить ни одной. Мнѣ было стыдно, потому что, думалось мнѣ, разъ кто умираетъ, необходимо плакать и, кромѣ того, я не смѣла отнять руку отъ лица, чтобы сестра Мари-Эме не подумала, что у меня нѣтъ сердца.
   Я стала слушать, какъ она плачетъ. Ея протяжныя рыданія напоминали мнѣ зимній вѣтеръ въ каминѣ. Звуки поднимались и падали, будто она сочиняла пѣсню, потомъ что то соскакивало, ломалось и кончилось на низкихъ дрожащихъ нотахъ.
   Передъ самымъ обѣдомъ Мадленъ вошла въ столовую. Бережно поддерживая, она увела сестру Мари-Эме къ себѣ.
   Вечеромъ она разсказывала намъ, что священникъ умеръ въ Римѣ и что тѣло его привезутъ сюда для погребенія въ семейномъ склепѣ.
   На слѣдующій день, сестра Мари-Эме занималась съ нами, какъ всегда. Она больше не плакала, но совершенно не могла ни съ кѣмъ разговаривать; она ходила потупясь и, казалось, забыла меня совершенно.
   А между тѣмъ мнѣ оставался всего одинъ день быть здѣсь. По словамъ настоятельницы, фермерша пріѣдетъ за мною завтра, потому что послѣзавтра Ивановъ день.
   Вечеромъ, въ концѣ молитвы, послѣ словъ: "О странствующихъ, путешествующихъ, недугующихъ и плѣненныхъ и о спасеніи ихъ Господа Бога молимъ" сестра Мари-Эме прибавила громко:
   -- Помолимся за одну изъ нашихъ подругъ, уходящую въ міръ.
   Я сейчасъ же поняла, что дѣло идетъ обо мнѣ, и нашла, что участь моя такъ же плачевна, какъ странствующихъ и плѣнниковъ.
   Въ этотъ вечеръ я никакъ не могла заснуть. Я знала, что ѣду завтра, но рѣшительно не имѣла понятія о томъ, что такое Солонъ. Мнѣ представлялась далекая страна, вся въ цвѣтущихъ лугахъ. Я воображала себя пастушкой прекрасныхъ бѣлыхъ барашковъ и въ моемъ распоряженіи были двѣ собаки, которыя ждали лишь знака моего, чтобы привести стадо въ порядокъ. Я, конечно, не смѣла сказать этого сестрѣ Мари-Эме, но въ ту минуту я предпочитала быть пастушкою, нежели продавщицею въ магазинѣ.
   Измери, храпѣвшая возлѣ меня очень громко, заставила меня возвратиться мыслью къ моимъ подругамъ.
   Ночь была такъ свѣтла, что я ясно видѣла всѣ кровати. Я мысленно переходила отъ одной къ другой и задерживалась около тѣхъ, кого любила. Почти противъ себя я видѣла чудные волосы моей товарки Софьи; они разсыпались по подушкѣ и были, какъ яркое сіяніе. Немножко далѣе были кровати Шемино Гордой и ея сестры-близнеца, Шемино Глупой. У Шемино Гордой былъ высокій, гладкій и бѣлый лобъ и большіе кроткіе глаза. Она никогда не защищалань, если ее въ чемъ-нибудь обвиняли, она только пожимала плечами и съ презрѣніемъ посматривала вокругъ.
   Сестра Мари-Эме говорила, что совѣсть ея такъ же чиста, какъ и чело ея.
   Шемино Глупая была вдвое выше сестры; жесткіе волосы расди у нея чуть не отъ самыхъ бровей, у нея были четырехугольныя плечи и широкія бедра; мы ее прозвали овчаркой своей сестры.
   А тамъ, въ другомъ концѣ дортуара, спала Колетъ.
   Она продолжала думать, что я поступаю къ M-lle Максимильенъ. Она была увѣрена, что я рано выйду замужъ и взяла съ меня слово, что, какъ только что случиться, такъ я пріѣду за ней.
   Я долго думала о ней. Потомъ я взглянула въ окно: тѣни липъ тянулись ко мнѣ. Я вообразила, что онѣ со мной прощаются, и улыбнулась имъ.
   За липами виднѣлась больница, она какъ будто пятилась назадъ, и ея маленькія окошечки напоминали мнѣ больные глаза.
   И тамъ я остановилась мыслью изъ-за сестры Агаты. Она была такая веселая и добрая, что маленькія всегда хохотали, когда она ихъ бранила.
   Перевязки дѣлала всегда она.
   Когда къ ней приходили съ нарывомъ на пальцѣ, она всѣхъ смѣшила и, смотря по тому, съ кѣмъ имѣла дѣло, съ кокеткой или лакомкой, обѣщала ленточку или пирожное, на которыя кивала куда то въ пространство головой; пока дѣвочка искала глазами пирожное или ленточку, нарывъ былъ уже проколотъ, промытъ и завязанъ.
   Я заснула очень поздно, а съ утра начала ждать фермершу, И хотѣлось мнѣ, чтобы она пріѣхала, и страшно было.
   Сестра Мари-Эме быстро поднимала голову всякій разъ, когда кто-нибудь входилъ.
   Въ концѣ обѣда привратница пришла спросить, готова ли я.
   Сестра Мари-Эме отозвала ее, сказавъ, что я буду готова черезъ минуту.
   Она встала и поманила меня за собой. Помогла мнѣ переодѣться, дала мнѣ свертокъ съ бѣльемъ и вдругъ сказала:
   -- Завтра "его" привезутъ, а тебя здѣсь не будетъ.
   И, глядя мнѣ прямо въ глаза, продолжала:
   -- Поклянись мнѣ, что ты будешь каждый вечеръ молиться за упокой его души.
   Я поклялась.
   Тогда, она крѣпко обняла меня и побѣжала къ своей комнатѣ.
   Я услышала, какъ она говорила:
   -- Это выше силъ, Боже мой, выше моихъ силъ!
   Я, одна, прошла по двору, и фермерша, ждавшая меня, увезла меня тотчасъ же.

Конецъ первой части.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   Меня усадили въ повозку, крытую брезентомъ, среди пустыхъ корзинъ, и поѣхали. Когда лошадь, наконецъ, сама остановилась, во дворѣ фермы, была уже глубокая ночь.
   Фермеръ вышелъ изъ дому съ фонаремъ, который, болтаясь у него въ рукѣ, освѣщалъ развѣ только его деревянные башмаки. Онъ подошелъ къ намъ, помогъ мнѣ вылѣзти изъ повозки и, освѣтивъ мнѣ лицо фонаремъ, сказалъ:
   -- Вотъ чудакъ-дѣвочка! Туда же служанка!
   Фермерша отвела меня въ комнату съ двумя кроватями. Указавъ мнѣ мою, она сказала, что завтра я останусь одна со скотникомъ, такъ какъ всѣ уѣдутъ праздновать Ивановъ день.
   Какъ только я встала на слѣдующій день, скотникъ повелъ меня въ хлѣвъ, задать скоту корму. Онъ доказалъ мнѣ овчарню и сказалъ, что я буду пасти ягнятъ, вмѣсто старухи Бибишъ. Онъ объяснилъ мнѣ, что ежегодно ягнятъ отдѣляютъ отъ матокъ и потому-то и оказывается нужна вторая пастушка. Сообщилъ мнѣ также, что названіе фермы Вильвьель и что здѣсь на житье никто не жалуется, такъ какъ хозяинъ Сильвенъ и жена его Полина славные люди.
   Когда вся скотина была накормлена и напоена, скотникъ усадилъ меня возлѣ себя въ Каштановой аллеѣ. Отсюда были видны поворотъ нашего проселка, выходившаго на большую дорогу, и вся внутренность фермы. Строенія образовали четыреугольникъ, и отъ огромной навозной кучи посрединѣ подымался горячій духъ, заглушавшій ароматъ почти сухого сѣна.
   Глубокая тишина царила вокругъ фермы, не видно было ничего, кромѣ сосенъ и колосистыхъ хлѣбовъ. Мнѣ казалось, будто меня перенесли въ какую-то любопытную новую страну и что я теперь буду вѣчно одна, со скотникомъ и скотиной, слышно топтавшейся въ хлѣвахъ. Было очень жарко, меня охватили какое-то оцѣпенѣніе и тяжелая сонливость, но я всего боялась, и потому боролась съ дремотой. Вокругъ меня летали, жужжали разноцвѣтныя мухи. Скотникъ плелъ корзинку изъ тростника, собаки спокойно спали.
   На закатѣ солнца, повозка съ хозяевами показалась на поворотѣ. Въ ней было пять человѣкъ, двое мужчинъ и три женщины. Проѣзжая мимо насъ, фермерша мнѣ улыбнулась, а остальные наклонились, чтобы разсмотрѣть меня. Вскорѣ на фермѣ поднялся шумъ, и, такъ какъ уже было поздно варить супъ, всѣ поужинали кускомъ хлѣба и чашкой молока.

-----

   На слѣдующій день фермерша дала мнѣ плащъ изъ грубой холстины, и поплелась я за старухой Бибишъ учиться, какъ пасти ягнятъ.
   Старая Бибишъ и ея собака Кастилъ такъ были похожи одна на другую, что мнѣ все представлялось, будто онѣ родня. Онѣ казались однихъ лѣтъ и тусклые глаза ихъ были тоже одного цвѣта. Когда ягнята отбивались отъ стада, Бибишъ произносила: "Лай, Кастилъ, лай!" Она произносила это скороговоркой, будто одно слово, и, если даже Кастилъ не лаяла, ягнята возвращались на мѣсто, до такой степени схожи были ихъ голоса.
   Когда началась жатва, мнѣ казалось, что я присутствую при какомъ-то таинствѣ. Люди подходили къ нивѣ и правильными взмахами укладывали колосья въ ряды наземь, другіе же поднимали ихъ, вязали снопами и прислоняли снопы одинъ къ другому... Крики косцовъ иногда раздавались будто въ вышинѣ, и тогда я не могла удержаться, чтобы не поднимать голову кверху, воображая увидѣть въ воздухѣ телѣги, нагруженныя хлѣбомъ.
   Вечерняя ѣда собирала всѣхъ вмѣстѣ. Каждый садился къ столу, гдѣ хотѣлъ, а фермерша наливала тарелки съ краями. Молодые кусали хлѣбъ, ажъ за ушами трещало, а старики сперва бережно крошили ножомъ каждый кусочекъ. Всѣ ѣли молча и сѣрый хлѣбъ казался бѣлѣе въ черныхъ отъ загара рукахъ.
   Послѣ ужина старшіе бесѣдовали съ фермеромъ объ урожаѣ, а молодые болтали и хохотали съ Мартиною, старшею пастушкою. На ея обязанности было раздавать хлѣбъ и наливать вино. Она весело хохотала въ отвѣтъ на всѣ шутки, но,-- чуть только какой-нибудь парень вздумаетъ дать волю рукамъ,-- она быстро ускользала, никогда не позволяя до себя дотронуться. Никто не обращалъ на меня вниманія; я усаживалась поодаль на дровахъ и всматривалась въ лица. Хозяинъ Сильвенъ спокойно смотрѣлъ своими черными глазами то на одного, то на другого, говорилъ, не возвышая голоса, опираясь ладонями на столъ. Фермерша сидѣла съ серьезнымъ и озабоченнымъ лицомъ; можно было подумать, что она вѣчно боится какого-нибудь несчастья,-- она едва улыбалась, когда другіе хохотали.
   Старуха Бибишъ всегда воображала, будто я дремлю. Она дергала меня за рукавъ и уводила спать. Ея кровать была рядомъ съ моею; раздѣваясь, она шептала молитву и гасила лампу, ничуть не заботясь, готова ли я.

-----

   Какъ только окончилась жатва, она отправила меня въ поле одну со своею собакою. Кастилъ скучала со мною и ежеминутно удирала на ферму къ своей старой хозяйкѣ.
   Мнѣ было очень трудно собирать ягнятъ; они такъ и разбѣгались во всѣ стороны. Я приравнивала себя къ сестрѣ Мари-Эме, когда она говорила, что ей трудно управляться со своимъ маленькимъ стадомъ. Однако, ей-то достаточно было лишь позвонить, чтобы собрать насъ, или повысить голосъ, чтобы возстановить тишину, тогда какъ я могла кричать и щелкать бичемъ, сколько угодно,-- ягнята ничего не понимали и мнѣ приходилось, какъ собакѣ, бѣгать вокругъ стада.
   Какъ-то вечеромъ оказалось, что у меня не хватаетъ двухъ ягнятъ. Для того, чтобы легче было ихъ считать, я становилась въ дверяхъ овчарни и пропускала по одному.
   Тутъ я вошла внутрь, чтобы пересчитать ихъ еще разъ, но это было нелегко, и пришлось бросить, такъ какъ у меня, что ни сочту, все оказывалось ягнятъ больше, чѣмъ надо.
   Рѣшивъ, что просто я плохо считала, я никому ничего не сказала. На слѣдующій день, пересчитавъ ягнятъ при выходѣ изъ овчарни, я убѣдилась, что двухъ, и впрямь, не достаетъ.
   Я очень безпокоилась; весь день бѣгала по полямъ и искала, а вечеромъ, убѣдившись, что ихъ, дѣйствительно, нѣтъ, я сказала фермершѣ. Розыски продолжались нѣсколько дней, но ягнята такъ и не нашлись. Тогда фермеры по очереди принялись отводитъ меня въ сторонку. Они, во что бы то ни стало, хотѣли заставить меня признаться, что какіе-то люди забрали ягнятъ, и увѣряли меня, что, если я скажу правду, бранить меня не будутъ. Сколько я ни увѣряла, что рѣшительно не знаю, куда ягнята дѣвались, я хорошо видѣла, что никто мнѣ не вѣритъ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я узнала, что люди могутъ потихоньку утащить ягнятъ, мнѣ стало страшно въ полѣ; мнѣ все время чудилось, что кто-то шевелится въ кустахъ.
   Скоро я научилась считать ягнятъ на глазъ, и разбрелись ли они или держались кучкою, я въ одно мгновеніе уже знала, всѣ ли тутъ.

-----

   Пришла осень, и мнѣ стало еще скучнѣе. Я грустила по ласкамъ сестры Мари-Эме. Мнѣ такъ хотѣлось ее видѣть, что я, бывало, закрою глаза и воображаю, будто она идетъ по тропинкѣ; мнѣ, и въ самомъ дѣлѣ начинали чудиться ея шаги и шорохъ ея платья по травѣ,-- когда она вотъ-вотъ совсѣмъ ужъ была возлѣ меня, я открывала глаза, и все исчезало.
   Мнѣ давно пришло въ голову ей написать, но я не рѣшалась спросить все нужное для письма. Фермерша писать не умѣла, и никто на фермѣ не получалъ писемъ.
   Однажды я рискнула попроситься съ хозяиномъ Сильвеномъ въ городъ. Онъ отвѣчалъ не сразу; уставился на меня своими большими спокойными глазами и сказалъ, что пастушка никогда не должна оставлять своего стада. Онъ охотно будетъ брать меня изрѣдка къ обѣднѣ въ деревенскую церковь, но на то, чтобы ѣхать мнѣ въ городъ, нечего и разсчитывать.
   Это меня совершенно ошеломило. Какъ будто мнѣ сообщили объ ужасномъ несчастьи; и всякій разъ, что я объ этомъ думала, мнѣ представлялась сестра Мари-Эме, въ видѣ какой-то драгоцѣннѣйшей вещи, которую -- вотъ -- ненарокомъ разбилъ теперь фермеръ.
   Въ слѣдующую субботу фермеры ушли, по обыкновенію, съ утра на работу, но вернулись не вечеромъ, а послѣ полудня и не одни, а съ торговцемъ, купившимъ часть ягнятъ.
   Я никогда не думала, чтобы можно было такъ быстро дойти до города; мнѣ пришла, въ голову мысль бросить однажды ягнятъ въ полѣ и сбѣгать поцѣловать сестру Мари-Эме. Скоро, однако, я убѣдилась, что это невозможно, и рѣшила уйти ночью. Я надѣялась на то, что добѣгу почти такъ же скоро, какъ лошадь, и что, если я выйду въ полночь, то успѣю вернуться во-время, чтобы успѣть вывести ягнятъ на пастбище.
   Я легла, не раздѣваясь, и, когда большіе часы пробили двѣнадцать, я вышла, крадучись, съ башмаками въ рукахъ. Ощупью зашнуровала башмаки, прислонившись къ плугу, и быстро кинулась въ темноту.
   Какъ только я миновала строенія фермы, ночь перестала мнѣ казаться ужъ такой непроглядно-черной. Вѣтеръ дулъ яростно, и тяжелыя облака клубились подъ луною. Дорога была еще далеко, и, чтобы до нея добраться, надо было перейти наполовину развалившійся деревянный мостикъ; ранніе дожди вздули рѣченку и вода проступала между досками.
   Мнѣ сдѣлалось страшно, потому что вода и вѣтеръ ревѣли, какъ я никогда раньше и не слыхивала. Но я не хотѣла поддаться страху и быстро перебѣжала по скользкимъ дощечкамъ.
   Я добралась до дороги гораздо скорѣе, чѣмъ думала, и повернула налѣво, по примѣру фермера, когда онъ ѣздилъ въ городъ на базаръ. Но вдругъ, пройдя немного, я очутилась на перекресткѣ. Я рѣшительно не знала, какъ быть. Бросалась то на одну, то на другую дорогу. Наконецъ, выбрала лѣвую и побѣжала еще быстрѣе, чтобы наверстать потерянное время.
   Вдали поднялась черная масса, закрывшая горизонтъ. Мнѣ показалось, что она медленно движется на меня, и нѣсколько мгновеній я колебалась, не вернуться ли назадъ. Гдѣ-то залаяла собака; это подбодрило меня и, вслѣдъ затѣмъ, я ясно увидѣла, что черная масса -- это лѣсъ, сквозь который пролегала моя дорога. Когда я вошла въ него, вѣтеръ какъ будто сталъ еще сильнѣе. Онъ дулъ порывами, и деревья, сталкиваясь между собою, словно стонали, склоняясь очень низко. Я слышала, какъ свистали, трещали и падали вѣтви; затѣмъ мнѣ послышались сзади шаги, и какъ будто кто-то тронулъ меня за плечо. Я быстро обернулась, никого не было. А между тѣмъ я была увѣрена, что кто-то до меня коснулся; шаги все слышались то тамъ, то здѣсь, какъ будто кто-то невидимый скользилъ вокругъ меня; тогда я припустила бѣжать съ такой быстротой, что даже не чувствовала, касаюсь ли я земли. Камушки скользили у меня подъ ногами и съ шумомъ, какъ градъ, сыпались подъ задками моихъ башмаковъ. У меня было одно желаніе: выбѣжать изъ лѣса.
   Наконецъ, я выскочила на большую прогалину. Луна ярко освѣщала ее, и вѣтеръ, бѣснуясь по ней, поднималъ и разбрасывалъ цѣлыя кучи сухихъ листьевъ, крутившихся во всѣхъ направленіяхъ.
   Я хотѣла было остановиться, чтобы перевести дыханіе, но большія деревья качались съ оглушительнымъ шумомъ. Тѣни ихъ, похожія на какихъ-го невѣдомыхъ черныхъ звѣрей, внезапно выскакивали на дорогу, и вдругъ ускользали назадъ и прятались тамъ, за кустами. Нѣкоторыя формы тѣней я узнавала, но большинство качалось и прыгало передо мною, какъ будто не желая пропустить меня дальше. Были такія страшныя, что я старалась перепрыгнуть ихъ какъ можно выше, чтобы не чувствовать ихъ подъ ногами.
   Вѣтеръ утихъ, пошелъ крупный дождь. Лужайка кончилась, и вдругъ я увидѣла въ концѣ боковой лѣсной тропинки бѣлую стѣну; я двинулась къ ней,-- оказался узкій и высокій домикъ. Не долго думая, я постучалась. Я разсчитывала попроситься переждать дождь. Я стукнула еще разъ и тотчасъ же услышала въ домѣ движеніе. Я ожидала, что откроется дверь, но вмѣсто того открылось окно въ первомъ этажѣ. Мужчина въ нитяномъ колпакѣ спросилъ:
   -- Кто тамъ?
   Я отвѣчала:
   -- Дѣвочка.
   Мужчина переспросилъ съ удивленіемъ: "Дѣвочка?", и началъ разспрашивать, откуда я, куда иду и что мнѣ надо.
   Я совершенно не предвидѣла этихъ вопросовъ и назвала свою ферму, но соврала, сказавъ, что иду навѣстить больную мать, и попросилась пустить меня переждать дождь.
   Онъ велѣлъ мнѣ подождать, и я слышала его переговоры съ кѣмъ-то; затѣмъ, вернувшись къ окну, онъ спросилъ, одна ли я. Спросилъ также, сколько мнѣ лѣтъ, и, когда услыхалъ, что только тринадцать, нашелъ, что я совсѣмъ не трусиха, если рѣшаюсь одна бродить ночью по лѣсу.
   Нѣсколько минутъ онъ стоялъ наклонившись, какъ бы всматриваясь въ мое, обращенное къ нему, лицо, затѣмъ, взглянулъ направо, налѣво, какъ бы ища чего-то въ глубинѣ мрака, и посовѣтовалъ мнѣ идти своей дорогой, увѣряя, что, пройдя лѣсъ, я найду деревню, гдѣ смогу обсушиться.
   Я снова погрузилась въ ночь. Луны больше не было, и моросилъ мелкій дождь. До деревни пришлось идти еще долго. Домики всѣ были заперты и ихъ едва можно было различить во мракѣ. Не спалъ только кузнецъ. Поровнявшись съ его домомъ, я было поднялась на двѣ ступеньки, въ намѣреніи передохнуть у него. Онъ въ это время укладывалъ на раскаленныхъ угольяхъ толстый желѣзный брусъ и, когда потянулся за мѣхомъ, то показался мнѣ великаномъ.
   При каждомъ вздохѣ мѣховъ, угли искрились и пылали; огонь ярко освѣщалъ стѣны и висящія на нихъ косы, пилы и всевозможныя лезвія. Человѣкъ хмуро и пристально смотрѣлъ въ огонь.
   Я почувствовала, что ни за что не рѣшусь съ нимъ заговорить, и потихоньку ушла.
   Когда совсѣмъ ужъ разсвѣло, я увидѣла, что до города недалеко. Я даже узнала мѣста, гдѣ мы гуляли съ сестрой Мари-Эме. Я шла медленно, едва волоча нывшія ноги. Я такъ устала, что едва удерживалась, чтобы не сѣсть на кучу придорожнаго щебня.
   Вдругъ послышался стукъ скачущей полнымъ ходомъ телѣги: я замерла на мѣстѣ, сердце мое затрепетало: я узнала рыжую кобылу и черную бороду фермера. Подъѣхавъ ко мнѣ въ упоръ, онъ остановилъ лошадь, нагнулся и, схвативъ меня одной рукой за кушакъ платья, усадилъ рядомъ съ собой. Телѣга повернула, и мы поскакали обратно.
   Въѣхавъ въ лѣсъ, хозяинъ Сильвенъ пустилъ лошадь шагомъ. Повернувшись ко мнѣ, онъ сказалъ:
   -- Хорошо, что я тебя догналъ, а то бы тебя привели назадъ съ двумя жандармами.
   Такъ какъ я молчала, онъ продолжалъ:
   -- Ты, можетъ, не знаешь, что жандармы на то и существуютъ, чтобы приводить бѣглыхъ дѣвочекъ назадъ?
   Я отвѣчала:
   -- Я хочу видѣть сестру Мари-Эме.
   Онъ спросилъ:
   -- Тебѣ, значитъ, худо у насъ?
   Я отвѣчала опять:
   -- Я хочу видѣть сестру Мари-Эме.
   Онъ какъ будто не понималъ моихъ словъ и продолжалъ разспрашивать, перечисляя всѣхъ по очереди на фермѣ, чтобы узнать, кто меня могъ обидѣть. Каждый разъ я отвѣчала все то же.
   Наконецъ, онъ вышелъ изъ терпѣнія, выпрямился и сказалъ:
   -- Эдакая упрямица!
   Я подняла на него глаза и сказала, что убѣгу опять, если онъ не. отведетъ меня къ сестрѣ Мари-Эме. Въ ожиданіи отвѣта, я продолжала смотрѣть на него и видѣла, что онъ смущенъ. Онъ долго раздумывалъ и, наконецъ, положивъ руку мнѣ на колѣно, сказалъ:
   -- Слушай, дитя, и постарайся понять меня.
   Изъ его словъ я узнала, что онъ условился держать меня у себя до восемнадцати лѣтъ, съ обѣщаніемъ не приводить меня въ городъ. Узнала также, что я въ полномъ распоряженіи настоятельницы и что, если я снова убѣгу, она непремѣнно запретъ меня, подъ предлогомъ, что, вотъ, я цѣлую ночь проскиталась въ лѣсу Богъ вѣсть какъ. Подъ конецъ онъ выразилъ надежду, что я забуду монастырь и полюблю его и его жену, такъ какъ они мнѣ желаютъ лишь добра.
   Я была очень смущена и едва удерживалась отъ слезъ.
   -- Ну,-- сказалъ фермеръ, протягивая мнѣ руку, -- хочешь, будемъ друзьями?
   Я протянула ему свою и, когда онъ ее сжалъ немножко черезчуръ сильно, я сказала:
   -- Хочу.
   Онъ щелкнулъ бичомъ и мы выѣхали изъ лѣса.
   Дождь все продолжался, мелкій, какъ туманъ, и вспаханныя поля казались еще чернѣе.
   По одной изъ придорожныхъ полосъ шелъ, направляясь къ намъ, человѣкъ, широко размахивая рукою. Сперва мнѣ показалось, что это онъ мнѣ дѣлаетъ какіе-то угрожающіе жесты, но, когда онъ подошелъ ближе, я увидѣла, что онъ придерживаетъ что-то лѣвою рукой, а правою размахиваетъ вровень съ головою, какъ при косьбѣ. Меня такъ это заинтересовало, что я подняла глаза на хозяина Сильвена. Какъ бы угадавъ мой вопросъ, онъ сказалъ:
   -- Это Габоре сѣетъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы пріѣхали на ферму.
   Фермерша ждала насъ на порогѣ. Увидѣвъ меня, она разинула ротъ, какъ будто, послѣ долгаго удушья, наконецъ-то смогла вздохнуть полной грудью, и на минуту ея серьезное лицо потеряло выраженіе обычнаго безпокойства. Я прошла мимо нея, чтобы взять свой плащъ, и отправилась прямо въ овчарню.
   Бараны, толкаясь, спѣшили вонъ. Вѣдь они ужъ давно должны были быть въ полѣ.

-----

   Цѣлый день размышляла я надъ словами, которыя сказалъ мнѣ фермеръ. Я рѣшительно не понимала, почему настоятельница не хочетъ, чтобы я видалась съ сестрой Мари-Эме. Понимала хорошо лишь одно, что сестра Мари-Эме ничего больше не можетъ для меня сдѣлать. И я подбодряла себя лишь мыслью, что придетъ же, наконецъ, день, когда никто не помѣшаетъ мнѣ соединиться съ нею.
   Когда пришла пора идти спать, фермерша принесла мнѣ еще одно одѣяло и, пожелавъ мнѣ спокойной: ночи, сказала, чтобы впередъ я ее называла просто Полиной; уходя, она сказала, что я вродѣ какъ бы ихъ дочка, и она сдѣлаетъ все, что можетъ, чтобы я привыкла къ фермѣ.
   На слѣдующій день хозяинъ Сильвенъ посадилъ меня за столомъ возлѣ своего брата. Смѣясь, сказалъ ему, что мнѣ надо ѣсть хорошенько, такъ какъ я должна расти, да расти.
   Брата фермера звали Эженъ; онъ мало говорилъ, но внимательно слушалъ другихъ, и въ его маленькихъ глазкахъ часто свѣтился смѣхъ. Ему было тридцать лѣтъ, но на видъ казалось немногимъ больше двадцати. У него на все были готовые отвѣты, и я нисколько не стѣснялась его.
   Онъ отодвинулся къ стѣнкѣ, чтобы дать мнѣ мѣсто за столомъ, а фермеру отвѣтилъ только:
   -- Положись на меня.
   Такъ какъ всѣ поля теперь были подъ пашней, Мартина уводила своихъ овецъ далеко на пастбища, которыя она называла "Выгонъ". Скотникъ и я гнали скотъ на луга и въ лѣсъ, гдѣ было много вереска. Я страшно мерзла, несмотря на свой большой шерстяной плащъ, который меня окутывалъ до пятъ. Скотникъ зачастую разводилъ огонь и дѣлилъ со мной печеные каштаны и картошки. Онъ училъ меня узнавать, съ какой стороны вѣтеръ, чтобы умѣть пользоваться даже малѣйшей защитой отъ холода; мы съ нимъ грѣлись у огня и, согрѣвшись, онъ пѣлъ мнѣ пѣсню о Водѣ и Винѣ.
   Въ этой пѣснѣ было куплетовъ двадцать, по крайней мѣрѣ. Вода и вино обвиняли другъ друга, что ты, молъ, приносишь зло роду человѣческому, при чемъ обѣ стороны наперекоръ выхваляли каждая себя. Я находила, что права вода, но скотникъ говорилъ, что и вино тоже имѣетъ за себя кое-что. Такъ мы коротали долгіе часы. Онъ разсказывалъ мнѣ о своей деревнѣ, которая была очень далеко отъ Солони. Разсказывалъ мнѣ также, что всегда былъ скотникомъ и что въ дѣтствѣ его бодалъ и ранилъ быкъ. Онъ долго хворалъ послѣ этого, крича отъ сильныхъ болей, затѣмъ боли мало-по-малу исчезли, но его скрючило, и онъ навсегда остался такимъ, какъ я его вижу теперь. Онъ помнилъ названіе всѣхъ фермъ, гдѣ онъ служилъ. Бывали у него хозяева добрые, бывали злые, но такихъ добрыхъ, какъ въ Вильвьель, онъ никогда не встрѣчалъ. Онъ находилъ кромѣ того, что коровы хозяина Сильвена рѣшительно не похожи были на коровъ изъ его мѣстъ; тѣ были маленькія, рога у нихъ острые, какъ веретена. Эти же -- большія, толстыя, съ рогами шершавыми и тупыми. Онъ ихъ любилъ и разговаривалъ съ ними, называя ихъ по именамъ. Его любимицей была красивая бѣлая корова, купленная прошлою весною. Она безпрестанно поднимала голову и глядѣла вдаль и вдругъ пускалась бѣжать, вытянувъ морду. Скотникъ кричалъ изо всей мочи:
   -- Стой, Бѣлянка, стой.
   Чаще всего она слушалась, но иногда приходилось пускать за ней вдогонку собаку. Случалось, что въ стремленіи удрать, она пыталась даже и съ собакой сразиться и возвращалась къ стаду только, когда та ее кусала за морду.
   Скотникъ жалѣлъ ее и говорилъ:
   -- Почемъ знать, о чемъ она тоскуетъ.

-----

   Въ декабрѣ перестали выгонять коровъ на пастбище. Я думала, что и овцы останутся дома. Но братъ фермера объяснилъ мнѣ, что Солонъ край очень скудный, и что фермеры не въ состояніи запасти достаточно корма для всего скота.
   Мнѣ пришлось гонять стадо одной и на луга, и въ лѣсъ. Птицы всѣ улетѣли. Туманъ разстилался надъ пашнями и въ лѣсу лежала тишина. Бывали дни, когда я чувствовала себя такой покинутой, что мнѣ казалось, будто вся земля кругомъ меня провалилась и,-- когда я слышала надъ головой хриплое карканье вороны, пролетавшей по сѣрому небу,-- мнѣ казалось, что оно возвѣщаетъ мнѣ всѣ бѣдствія міра.
   И ягнята больше уже по прыгали. Торговецъ забралъ всѣхъ барашковъ, а овечки однѣ играть не умѣютъ. Онѣ жались одна къ другой и, даже когда не ѣли, стояли съ опущенными головами.
   Нѣкоторыя напоминали мнѣ моихъ знакомыхъ дѣвочекъ. Я ихъ ласкала, стараясь поднять кверху мордочку, но онѣ упорно тупились въ землю, и глаза ихъ, съ неподвижными зрачками, были какъ матовое стекло.
   Однажды меня застигъ такой густой туманъ, что я рѣшительно не могла найти дороги. Я вдругъ очутилась возлѣ какого~то совершенно мнѣ незнакомаго лѣса. Вѣтви деревъ терялись въ туманѣ, а верескъ будто окутался шерстью. Съ деревьевъ спускались и разстилались по вереску длинныя бѣло-прозрачныя пряди.
   Я погнала было овецъ къ сосѣднему лугу, по онѣ сбились въ кучу и рѣшительно не хотѣли двигаться. Я зашла впередъ, чтобы посмотрѣть, что ихъ пугаетъ, и наткнулась на рѣчеыку, протекавшую подъ холмомъ. Воду едва было видно, она будто спала подъ толстымъ покровомъ изъ бѣлой шерсти. Я довольно долго простояла надъ ней, затѣмъ погнала овецъ вдоль опушки. Пока я старалась догадаться, въ какой сторонѣ ферма, овцы обогнули лѣсъ и очутились на дорогѣ, окаймленной плетнями. Туманъ сгустился еще больше, и мнѣ казалось, что я иду среди двухъ высокихъ стѣнъ. Я шла за овцами, рѣшительно не зная, куда онѣ меня ведутъ. Онѣ вдругъ быстро свернули съ дороги направо, но я ихъ сейчасъ же остановила, такъ какъ увидѣла, что это входъ въ церковь. Двери были широко растворены, и съ обѣихъ сторонъ висѣли красные фонари, освѣщавшіе сѣрые своды. Огромныя колонны шли рядами, и въглубинѣ едва намѣчались окна съ мелкимъ переплетомъ, сквозь которыя чуть брезжилъ свѣтъ. Мнѣ стоило большого труда отогнать овецъ отъ церкви. Отпихивая ихъ, я замѣтила, что вся шерсть у нихъ покрыта бѣлыми бусинками. Онѣ каждую минуту отряхивались, и бусинки при этомъ слегка бренчали. Я рѣшительно не знала, что дѣлать, и меня очень безпокоило, что хозяинъ Сильвенъ ждетъ насъ, вѣроятно, въ большой тревогѣ. Наконецъ, мнѣ показалось, что если мы вернемся обратно по той же дорогѣ, то легко найдемъ ферму, и, безъ всякаго шума, я стала шугать овецъ, чтобы поворотили на прежнюю дорогу. Въ, эту минуту возлѣ меня послышался мужской голосъ:
   -- Дай же имъ, бѣднягамъ, войти.
   И въ ту же минуту этотъ человѣкъ направилъ стадо прямо въ церковь. Я его сейчасъ же узнала, это былъ Эженъ, братъ фермера. Онъ провелъ рукой по спинѣ барана и сказалъ.
   -- Они прехорошенькіе съ этими ледяными шариками, но это имъ вредно.
   Я нисколько не удивилась, встрѣтивъ его здѣсь. Показавъ ему на церковь, я спросила, что это такое.
   -- Это для тебя,-- сказалъ онъ.-- Я боялся, что ты не найдешь каштановую аллею, и повѣсилъ съ каждой стороны по фонарю.
   Все у меня въ головѣ смѣшалось, и только черезъ нѣсколько минутъ я сообразила, что эти огромныя, источенныя и почернѣвшія отъ времени колонны были просто на просто стволы каштановъ. И въ то же время я узнала и окна съ частымъ переплетомъ: это были окна нашей сборной комнаты, освѣщенной топящимся каминомъ.
   Эженъ самъ пересчиталъ овецъ. Онъ помогъ мнѣ устроить имъ теплую подстилку изъ соломы и, въ ту минуту, какъ я выходила изъ овчарни, онъ задержалъ меня и спросилъ, дѣйствительно ли мнѣ неизвѣстно, что сталось съ двумя пропавшими ягнятами. Мнѣ сдѣлалось такъ стыдно при мысли, что онъ думаетъ, будто я лгала, что я расплакалась, увѣряя, что я рѣшительно не замѣтила, какъ они исчезли. Тогда онъ сказалъ мнѣ, что онъ ихъ нашелъ: они утонули въ колдобинѣ.
   Я думала, что онъ меня побранитъ за небрежность, но онъ мягко сказалъ:
   -- Иди скорѣй, грѣйся. Ты притащила на волосахъ иней со всей Солони.
   Я рѣшила на слѣдующій день непремѣнно пойти посмотрѣть колдобину. Но ночью выпалъ такой глубокій снѣгъ, что нечего было и думать идти въ поле. Я помогала старой Бибишъ чинить бѣлье, а Мартина сѣла за прялку и пѣла псалмы.

-----

   Вечеромъ, когда еще не спали, собаки яростно лаяли, не переставая. Мартина забезпокоилась. Она все прислушивалась и, наконецъ, сказала фермеру:
   -- Я боюсь, что эта погода накличетъ намъ волковъ.
   Фермеръ пошелъ посмотрѣть собакъ и обошелъ съ фонаремъ хлѣва и стойла.
   Недѣлю шелъ снѣгъ, и на ферму налетѣли сотни воронъ. Онѣ были такъ голодны, что нельзя было ничѣмъ отпугнуть ихъ. Онѣ влетали въ хлѣва, и въ ригу и опустошали хлѣбныя скирды. Фермеръ перебилъ ихъ множество. Нѣкоторыхъ сварили съ саломъ и капустою. Всѣ нашли, что это очень вкусно, но собаки ни за что не хотѣли ихъ ѣсть.

-----

   Въ первый день, что выпустили стада на пастбище, ели стояли нагруженныя снѣгомъ. Холмъ также былъ весь бѣлый и какъ будто приблизился къ фермѣ. Вся эта бѣлизна меня ослѣпляла; все, казалось мнѣ, переѣхало съ мѣста на мѣсто, и я каждую минутку озиралась, не потерять бы мнѣ изъ вида голубой дымокъ, поднимавшійся надъ крышами фермы.
   Овцамъ нечего было ѣсть, и онѣ бѣгали изъ стороны въ сторону. Я не давала имъ отбиваться, но онѣ сами были похожи на движущійся снѣгъ,-- мнѣ стоило большого труда не выпускать ихъ изъ виду. Наконецъ, мнѣ удалось собрать ихъ къ опушкѣ большого лѣса. Всѣ деревья хлопотали, какъ бы имъ сбросить съ вѣтвей своихъ отягчавшій ихъ снѣгъ: крупныя вѣтки легко отряхивали его однимъ движеніемъ, тогда какъ болѣе слабыя долго раскачивались взадъ и впередъ, чтобы снѣгъ соскользнулъ на земь.
   Я никогда не была въ этомъ лѣсу. Знала только, что онъ очень большой, и что Мартина водила туда иногда своихъ овецъ. Тамъ были огромныя ели и высокій верескъ.
   Я наблюдала уже нѣсколько мгновеній большой кустъ вереска. Мнѣ показалось, что онъ шевелится, и что внутри его треснулъ подъ чьею-то ногою переломленный сучокъ.
   Я смутилась и подумала: "Тамъ кто-то есть". Тотъ же трескъ повторился, но гораздо ближе, движенія между тѣмъ не было замѣтно. Я старалась успокоить себя: это заяцъ или другой звѣрекъ ищетъ пищи. Но, несмотря на всѣ свои доводы, я все-таки была увѣрена, что кто-то тамъ есть.
   Мнѣ сдѣлалось такъ жутко, что я рѣшила вернуться на ферму. Едва я сдѣлала два шага къ стаду, какъ вдругъ овцы метнулись прочь отъ лѣса.
   Я таращилась, чтобы разсмотрѣть, что ихъ такъ напугало, и вдругъ вижу: въ двухъ шагахъ отъ меня, посреди стада, рыжая собака держитъ въ пасти барашка. Я подумала сперва, что это Кастилъ взбѣсилась, но въ ту же минуту Кастилъ съ жалобнымъ воемъ забилась подъ мои юбки. Я сейчасъ же догадалась: это волкъ. Онъ тащилъ барашка, перехвативъ его зубами поперекъ тѣла. Онъ легко взобрался по окопу, а когда затѣмъ онъ перескочилъ черезъ широкій ровъ, окаймляющій лѣсъ, его заднія лапы показались мнѣ -- какъ крылья. Въ эту минуту я ничуть не удивилась бы, если-бы онъ полетѣлъ повыше лѣса стоячаго.
   Я стояла нѣсколько секундъ, не сознавая даже, страшно ли мнѣ. Затѣмъ -- чувствую, что никакъ не могу отвести глазъ это рва. Вѣки у меня точно закоченѣли, и мнѣ казалось, что я ужъ никогда больше не буду въ состояніи ихъ закрыть. Я хотѣла было закричать, чтобы услышали на фермѣ, но изъ горла у меня не выходило ни одного звука. Хотѣла бѣжать, но ноги такъ тряслись, что мнѣ пришлось сѣсть на мокрую землю.
   Кастилъ продолжала визжать, будто ее били, а овцы сбились въ кучу. Когда, наконецъ, мнѣ удалось увести ихъ на ферму, я бросилась разыскивать хозяина Сильвена. Едва увидѣвъ меня, онъ догадался, что случилось. Онъ позвалъ брата и снялъ съ гвоздя два ружья, а я все старалась растолковать, куда именно скрылся волкъ. Вернулись они уже ночью и такъ и не нашли его.
   Вечеромъ только объ этомъ и говорили. Эженъ разспрашивалъ, каковъ былъ волкъ, а старая Бибишъ ужасно разсердилась, когда я сказала, что у него длинная рыжая шерсть, какъ у Кастилъ, но что онъ гораздо красивѣе.

-----

   На слѣдующій день былъ чередъ Мартины. Она только что выгнала своихъ овецъ и не успѣла еще пройти всю каштановую аллею, какъ вдругъ раздались ея глухіе крики.
   Всѣ выбѣжали изъ дому. Я первая очутилась около Мартины. Она, согнувшись, тянула къ себѣ задушенную овцу, а волкъ пытался ее отбить. Онъ держалъ овцу за шею и тащилъ ее съ такою же силою къ себѣ.
   Собака Мартины яростно вцѣпилась ему въ ляжку, но онъ того какъ будто и не чувствовалъ, и, когда хозяинъ Сильвенъ выстрѣлилъ въ него въ упоръ, онъ покатился, держа въ пасти кусокъ, вырванный изъ шеи овцы.
   Глаза Мартины расширились, а губы побѣлѣли. Чепчикъ у нея съѣхалъ назадъ, и проборъ показался мнѣ тропинкою, по которой хоть гуляй, если хочешь. Всегда рѣшительное лицо ея исказилось болѣзненною гримасою, а руки, какимъ-то мѣрнымъ движеніемъ, то сжимались, то разжимались. Она отцѣпилась отъ каштана, къ которому стояла прислонившись, и подошла къ Эжену: онъ осматривалъ волка. Тоже поглядѣла на него съ минутку и потомъ громко сказала:
   -- Бѣдняга, какъ онъ былъ голоденъ!
   Фермеръ сложилъ и волка и овцу на тачку и повезъ на ферму. Собаки бѣжали сзади и боязливо обнюхивали волка. Нѣсколько дней подрядъ фермеръ съ братомъ охотились въ окрестностяхъ. Проходя мимо меня, Эженъ всегда останавливался, чтобы сказать мнѣ ласковое слово. Онъ увѣрялъ меня, что выстрѣлы отгоняютъ волковъ, и что ихъ теперь ужъ почти не видно. Не смотря на то, я больше не рѣшалась ходить къ большому лѣсу. Я предпочитала гонять стадо на холмъ, хотя на немъ расли только дрокъ и верескъ.

-----

   Вначалѣ весны фермерша научила меня доить коровъ и ходить за свиньями. Она говорила, что хочетъ сдѣлать изъ меня хорошую фермершу. Я никакъ не могла отдѣлаться отъ воспоминаній о настоятельницѣ, какъ она сказала мнѣ съ презрѣніемъ:
   -- Вы будете доить коровъ и ходить за свиньями.
   Она говорила объ этомъ, какъ о какой-то карѣ для меня, а я между тѣмъ испытывала большое удовольствіе отъ этой работы около животныхъ. Чтобы доить сильнѣе, я упиралась лбомъ въ бокъ коровы, и ведро мало-по-малу наполнялось. Пѣна, всплывавшая поверхъ молока, отливала разными цвѣтами, и, когда ее освѣщалъ солнечный лучъ, она дѣлалась такою чудесною, что я не могла на нее насмотрѣться.
   Мнѣ вовсе не было противно ходить за свиньями. Имъ давали на кормъ вареный картофель и простоквашу. Я погружала руки въ ведро, чтобы перемѣшать все хорошенько, и мнѣ доставляло большое удовольствіе заставить свинокъ подождать немножко. Ихъ дикіе крики и быстро движущіяся морды-пятачки безконечно забавляли меня.

-----

   Въ маѣ мѣсяцѣ хозяинъ Сильвенъ прибавилъ къ моему стаду козу. Онъ купилъ ее въ помощь фермершѣ, чтобы кормить ребенка, родившагося у нея послѣ десяти лѣтъ замужества.
   Козу эту было труднѣе пасти, чѣмъ цѣлое стадо. Изъ-за нея мои овцы зашли въ довольно уже высокій овесъ.
   Фермеръ замѣтилъ потраву и выбранилъ меня, говоря, что я спала гдѣ-нибудь въ то время, какъ стадо опустошало его поле.
   Каждый день мнѣ приходилось проходить мимо молодого ельника. Въ три прыжка, коза въ немъ исчезала, и, пока я ее розыскивала, овцы уплетали овесъ.
   Первый разъ я долго ждала, надѣясь, что она придетъ сама. Звала ее самымъ нѣжнымъ голосомъ. Наконецъ, рѣшилась отыскать ее. Но ельникъ былъ такой густой, что я никакъ не могла пробраться внутрь.
   Между тѣмъ я не могла и уйти, не зная, что сталось съ козою. Какъ будто, однако, я замѣтила мѣсто, гдѣ она исчезла, и начала пробираться, руками защищая лицо отъ колючекъ? Почти тотчасъ-же увидѣла я ее сквозь пальцы, она была близехонько. Я было протянула руку, чтобы схватить козу за рога, но она отскочила, отпустивъ вѣтки, которыя хлестнули меня изо всей силы. Наконецъ, мнѣ удалось ее поймать и притащить въ стадо.
   И каждый день она это продѣлывала. Я загоняла овецъ, какъ только возможно было, дальше отъ овса, а сама пускалась на ея розыски.
   Коза эта была вся бѣлая, и мнѣ она сразу же показалась похожею на Мадленъ. Глаза у нея были такъ же широко разставлены. Когда я ее выгоняла изъ ельника, она долго смотрѣла на меня, не мигая.
   Въ эти минуты мнѣ положительно казалось, что это Мадленъ оборотилась козою. Я иногда принималась умолять ее не убѣгать, и, осыпая ее упреками, я была увѣрена, что она меня понимаетъ.
   Однажды, когда я выбралась изъ ельника, волосы у меня совершенно растрепались; я тряхнула головою, и они всѣ упали на передъ. Коза отскочила и испуганно заблеяла. Затѣмъ начала подвигаться ко мнѣ, выставивъ рога. Я наклонила голову и затрясла волосами, висѣвшими до земли; тогда она пустилась отъ меня, выкидывая прыжки неописуемые. Съ этихъ поръ, всякій разъ, что она забиралась въ ельникъ, я ей мстила, пугая ее волосами.
   Однажды хозяинъ Сильвенъ засталъ меня за этимъ занятіемъ. Онъ принялся безумно хохотать, чѣмъ совершенно меня сконфузилъ. Я давай поспѣшно подбирать волосы.
   Коза подошла снова ко мнѣ. Она смотрѣла на меня, вытянувъ шею и уморительно присѣдая, готовая отскочить при малѣйшемъ движеніи. Фермеръ умиралъ отъ хохота: согнувшись вдвое, онъ гоготалъ, что есть мочи. Только и видно было отъ него, что блуза, борода да большая шляпа. Я чуть не плакала отъ его хохота, мнѣ казалось, что онъ такъ и останется навѣкъ, согнутый пополамъ и грохочущій.
   Наконецъ, успокоившись, онъ началъ меня потихоньку разспрашивать. Я ему разсказала продѣлки козы. Онъ опять расхохотался и погрозилъ ей пальцемъ.
   На другой день ее отдали Мартинѣ. Но не прошли и двухъ дней,-- Мартина объявила, что она лучше броситъ мѣсто, чѣмъ пасти эту чортову козу.
   Старая Бибишъ увѣряла, что козъ необходимо бить. Но я никакъ не могла забыть единственнаго удара палкой, который я ей однажды отпустила: онъ отдался у нея въ бокахъ такимъ страннымъ звукомъ, что я никогда больше не осмѣлилась повторить его.
   Ее пустили пастись на свободѣ вокругъ фермы и однажды она исчезла неизвѣстно куда.
   Приближался Ивановъ день, и, чтобы отпраздновать годовщину моего поселенія на фермѣ, Евгеній сказалъ, что меня надо взять съ собою въ деревню.
   Для этого праздника фермерша подарила мнѣ свое, еще дѣвичье, желтое платье.
   Деревня называлась Сентъ-Монтань. Въ ней была всего одна улица, съ церковью въ концѣ.
   Мартина быстро потащила меня къ начавшейся уже службѣ. Она посадила меня на скамейку, и сама сѣла впереди меня.
   Серьезное настроеніе, охватившее меня при входѣ въ церковь, почти тотчасъ-же улетучилось. Двѣ женщины позади меня болтали, не переставая, о вчерашнемъ базарѣ, а мужчины, стоя въ дверяхъ, не стѣсняясь, громко разговаривали.
   Стало тихо только, когда священникъ взошелъ на каѳедру. Я ждала проповѣди, но это было лишь оглашеніе браковъ: при каждомъ имени, женщины, улыбаясь, наклонялись то вправо, то влѣво.
   Мнѣ и въ голову не пришло помолиться. Я разсматривала стоявшую на колѣняхъ Мартину. Изъ-подъ ея вышитаго чепчика выбивались теплые локоны. У нея были широкія плечи, бѣлый корсажъ стягивала на таліи черная лента. Отъ всего существа ея вѣяло молодою свѣжестью.
   Вотъ поди-жъ ты! А настоятельница говорила, что пастушки неопрятныя дѣвки.
   Я вспомнила Мартину даже и въ стадѣ, какая она аккуратная, въ короткой полосатой юбкѣ, въ туго натянутыхъ чулкахъ и въ покрытыхъ кожею деревянныхъ башмакахъ, которые она чистила, какъ сапоги. А между тѣмъ она была очень заботлива къ стаду, и фермерша говорила, что она знаетъ каждую овцу.
   При выходѣ изъ церкви, она, бросивъ меня, подбѣжала къ какой-то старухѣ и нѣжно обняла ее. Затѣмъ я ее потеряла изъ глазъ и осталась одна, рѣшительно не зная, куда итти.
   Невдалекѣ виднѣлась гостиница Бѣлой Лошади. Оттуда доносился страшный гулъ голосовъ и стукъ посуды. Народъ туда такъ и валилъ, и скоро на площади не осталось ни души.
   Я уже собиралась вернуться въ церковь и тамъ подождать Мартину, какъ вдругъ прибѣжалъ Эженъ. Онъ взялъ меня за руку и сказалъ, смѣясь:
   -- Если-бы не твое желтое платье, я бы навѣрное забылъ тебя.
   Онъ смотрѣлъ на меня весело и смѣшливо.
   Потомъ отвелъ меня къ школьному учителю и попросилъ покормить меня и повести гулять вмѣстѣ съ его дѣтьми.
   Школьный учитель былъ одѣтъ по городскому, тогда какъ Эженъ былъ въ синей блузѣ, и меня очень поразило, что они говорятъ другъ другу ты.
   Передъ завтракомъ школьный учитель далъ мнѣ почитать сказки, и, когда наступилъ часъ прогулки, мнѣ гораздо больше хотѣлось бы остаться дочитать книгу.
   На деревенской площади, на солнцѣ и въ пыли, танцовали мальчики и дѣвочки. Я нашла, что они ужъ слишкомъ прыгаютъ и черезчуръ громко веселятся.
   Я чувствовала въ себѣ какую-то огромную печаль, и когда, съ наступленіемъ ночи, мы вернулись на ферму, я ощутила истинное облегченіе, снова очутившись въ тиши и ароматѣ полей.

-----

   Нѣсколько дней спустя, при возвращеніи съ поля, одинъ барашекъ, шедшій вдоль плетня, вдругъ сдѣлалъ огромный прыжокъ. Подойдя, я увидѣла, что у него носъ въ крови. Рѣшивъ, что онъ напоролся на толстую колючку, я ему промыла носъ и забыла о немъ думать. На другой день я съ ужасомъ увидѣла, что у него голова толще тѣла. На мой крикъ прибѣжала Мартина и закричала въ свою очередь, такъ что всѣ сбѣжались.
   Я разсказала, что произошло наканунѣ, и фермеръ сказалъ, что барашка, несомнѣнно, укусила гадюка.
   Надо было промывать ему рану и оставить его въ хлѣву, пока не спадетъ опухоль.
   Я съ удовольствіемъ взялась ходить за бѣдною скотинкой, но, когда осталась съ нимъ одна, вдругъ мнѣ сдѣлалось жутко.
   Эта огромная голова, качавшаяся на маленькомъ тѣлѣ, внушала мнѣ безумный страхъ. Растянутые глаза, огромный ротъ и прямо разставленныя уши,-- изъ всего этого получилось какое-то невообразимое чудовище. Ягненокъ все время стоялъ посрединѣ хлѣва, какъ бы боясь стукнуться о стѣнку. Я попыталась подойти къ нему, уговаривая себя, что вѣдь это же баранъ. Но едва онъ ко мнѣ поворачивался, я стрѣлой вылетала за дверь. А между тѣмъ мнѣ было очень его жалко. Минутами мнѣ казалось, что эта покачивающаяся вправо и влѣво морда выражаетъ мнѣ укоризну. Тогда въ головѣ у меня все перевертывалось, и я чувствовала, что схожу съ ума. Я поняла только одно, что этакъ я, пожалуй, уморю его съ голоду.
   Я разсказала все скотнику, и онъ согласился походить за бараномъ, пока не пройдетъ опухоль. Онъ смѣялся надо мною и не могъ понять, какъ это я могу бояться больного барана.
   Мнѣ удалось въ свою очередь оказать ему услугу, и я была этимъ очень довольна.
   Отвязывая, однажды, утромъ быка, онъ споткнулся и упалъ передъ нимъ. Быкъ обнюхалъ его, шумно фыркая. Это былъ молодой бычокъ, выращенный на фермѣ и начинавшій дурить.
   Скотникъ послѣ того боялся, что вотъ вотъ онъ взбѣсится, и былъ увѣренъ, что тогда быкъ таки вспомнитъ, какъ онъ лежалъ передъ нимъ.
   Я хотѣла было его успокоить, но не знала, что сказать. И меня вдругъ поразило, какой онъ старенькій: онъ бросилъ шапку на земь, и я впервые замѣтила, что онъ совсѣмъ сѣдой.
   Цѣлый день я о немъ думала, и на завтра, когда коровы потянулись одна за другою изъ хлѣва, я не могла удержаться, чтобы не войти въ хлѣвъ.
   Скотникъ пристально смотрѣлъ на быка, нетерпѣливо тянувшаго свою цѣпь. Я подошла и, погладивъ его, спустила.
   Скотникъ пропустилъ мимо себя бѣшено выскочившаго быка и, съ удивленіемъ взглянувъ на меня, заковылялъ вслѣдъ.
   Я гораздо меньше боюсь быка, нежели опухшаго барана, и стала ходить въ хлѣвъ каждый день, стараясь, чтобы этого не замѣтили.
   Но Эженъ таки замѣтилъ. Онъ отвелъ меня и, уставясь мнѣ въ глаза своими маленькими глазками, спросилъ:
   -- Почему ты отвязываешь быка?
   Я боялась, чтобы не забранили скотника, если я скажу правду, и хотѣла придумать что-нибудь, но ничего не выходило. Я стала увѣрять, что не отвязываю. Тогда Эженъ сказалъ насмѣшливо:
   -- Да ты развѣ лгунья?
   Тогда я разсказала ему все, и въ слѣдующую же субботу быкъ былъ проданъ.

-----

   Я не разъ замѣчала, какъ Эженъ добръ ко всѣмъ. Всякій разъ, что у фермера оказывались недоразумѣнія съ рабочими, онъ звалъ въ концѣ концовъ брата, и тотъ нѣсколькими словами улаживалъ дѣло.
   Онъ дѣлалъ ту же работу, что и хозяинъ Сильвенъ. Но всегда отказывался отъ базара, увѣряя, что не сумѣетъ продать даже куска сыру.
   Онъ ходилъ степенно, раскачиваясь, какъ бы разъ навсегда приноровилъ свою походку къ шагу своихъ быковъ.
   Почти всѣ воскресенья онъ проводилъ въ Сентъ-Монтань. Въ дурную же погоду оставался въ нашей сборной и читалъ. Я часто подстерегала его, въ надеждѣ, что, авось, онъ забудетъ свою книгу, но нѣтъ, никогда этого не случалось. Я была въ отчаяніи, не находя на фермѣ никакого чтенія. Такъ что даже принялась подбирать всякій клочокъ бумаги, какой только находила.
   Фермерша замѣтила и сказала, что этакъ изъ меня выйдетъ скряга.
   Какъ то разъ въ воскресенье я осмѣлилась попросить у Эжена, нѣтъ ли книжки. Онъ мнѣ подарилъ толстый пѣсенникъ.
   Цѣлое лѣто я носила его съ собой въ поле. Я сочиняла пѣсни на слова, которыя мнѣ нравились; но, наконецъ, онъ мнѣ надоѣлъ, а, во время мытья и уборки къ празднику всѣхъ Святыхъ, я открыла кучу альманаховъ за много лѣтъ. Полина велѣла мнѣ вынести ихъ на чердакъ, но я сдѣлала видъ, будто забыла ихъ въ томъ самомъ ящикѣ, гдѣ ихъ нашла, и потихоньку таскала ихъ одинъ за другимъ. Тамъ была масса забавныхъ исторій, и зима прошла такъ, что я и холода то не замѣтила.
   Въ тотъ день, когда я переносила ихъ на чердакъ, я излазила всѣ углы, надѣясь найти другія книги. Но нашла только маленькую книжечку, безъ обложки, съ закрученными кончиками страницъ, точно ее долго носили въ карманѣ.. Первыхъ двухъ страницъ не было, а третья оказалась испачканною до такой степени, что даже буквы стерлись. Я подошла къ слуховому окну, чтобы было свѣтлѣе, и въ заголовкѣ страницъ увидѣла надпись: "Приключенія Телемака".
   Раскрывъ наудачу, я прочла нѣсколько строкъ, и мнѣ показалось такъ интересно, что я сейчасъ же опустила книжку въ карманъ.
   Когда я уже спускалась съ чердака, мнѣ вдругъ пришло въ голову, что, быть можетъ, это Эженъ положилъ ее туда, и что онъ каждую минуту можетъ придти за нею; вернулась и положила ее обратно на черную балку. Всякій разъ, что у меня былъ случай сбѣгать на чердакъ, я удостовѣрялась, на мѣстѣ ли книжка, и наскоро прочитывала, сколько могла.

-----

   Въ это время у меня заболѣлъ еще одинъ баранъ. Бока у него совершенно запали, будто онъ давно голодалъ. Я пошла спросить фермершу, что съ нимъ дѣлать.
   Она перестала щипать курицу и спросила, очень ли барана раздуло.
   Я отвѣчала не сразу, не умѣя уяснить себѣ слова "раздуло". Наконецъ, рѣшила, что очевидно всѣхъ больныхъ барановъ раздуваетъ. И сказала: да. А для большаго подкрѣпленія прибавила торопливо:
   -- Его свело доска доскою.
   Фермерша насмѣшливо захохотала и сказала Эжену, который посвистывалъ себѣ невдалекѣ:
   -- Нѣтъ, вы послушайте, Эженъ. У нея барана въ одно время и раздуло, и свело доска доскою.
   Эженъ тоже захохоталъ. Назвавъ меня горе-пастушкой, онъ объяснилъ мнѣ, что барановъ раздуваетъ, когда у нихъ опухаетъ животъ.
   Черезъ два дня Полина сказала мнѣ, что они съ хозяиномъ Сильвеномъ, видя, что изъ меня никогда не выйдетъ хорошей пастушки, рѣшили приставить меня къ дому, по хозяйству. Старуха Бибишъ никуда больше не годится, а одна Полина не успѣваетъ со всѣмъ справиться съ тѣхъ поръ, какъ у нея ребенокъ.
   Съ первыхъ же словъ я сообразила, что теперь мнѣ чаще можно будетъ бѣгать на чердакъ, и горячо поблагодарила фермершу.

-----

   Какъ скоро я сдѣлалась служанкою на фермѣ, то моимъ дѣломъ стало рѣзать куръ и кроликовъ. Но я никакъ не могла на это рѣшиться, а фермерша никакъ не могла понять моего отвращенія. Она говорила, что я точно Эженъ, который убѣгаетъ, когда рѣжутъ свиней.
   Я все-таки рѣшила попробовать зарѣзать цыпленка, чтобы тѣмъ доказать, что я стараюсь. Онъ отчаянно бился въ моихъ рукахъ, и скоро вся солома вокругъ меня стала красною. Когда онъ пересталъ шевелиться, я положила его въ ригѣ, въ ожиданіи, пока старая Бибишъ придетъ его ощипать; но какъ же она издѣвалась надо мною, найдя цыпленка стоящимъ въ вѣялкѣ, полной зерна. Онъ жадно клевалъ, какъ бы желая поскорѣе поправиться отъ ранъ, которыя я ему нанесла. Старая Бибишъ схватила его, и, когда она провела ему лезвіемъ по шеѣ, солома окрасилась гораздо больше, чѣмъ въ первый разъ.
   Во время сьесты я поднялась на чердакъ почитать. Я открыла книгу наудачу; читая ее такъ, я всегда находила что-нибудь новое.
   Я любила эту книгу. Она была для меня будто молодой плѣнникъ, котораго я навѣщала потихоньку. Я представляла его себѣ одѣтымъ пажемъ и ждущимъ меня, сидя на черной балкѣ. Какъ-то вечеромъ я сдѣлала съ нимъ длинное путешествіе.
   Закрывъ книгу, я облокотилась въ слуховомъ окнѣ. Свѣта уже было мало, и ели стали не такъ зелеными. Солнце погружалось въ бѣлыя облака; они топырились и сминались, будто пуховики.
   Совершенно не зная, какъ это случилось, я вдругъ очутилась вмѣстѣ съ Телемакомъ въ воздухѣ, надъ лѣсомъ. Онъ держалъ меня за руку, и головами мы упирались въ голубое небо. Телемакъ не говорилъ ничего, но я-то хорошо знала, что мы идемъ къ солнцу.
   Старая Бибишъ звала меня снизу. Я отлично различала ея голосъ, несмотря на разстояніе. Должно быть, она очень разсердилась, что такъ кричала. Но какое мнѣ было дѣло до ея криковъ. Я ничего не видѣла, кромѣ блестящаго пуха, окружавшаго солнце и начинавшаго уже раздвигаться, чтобы пропустить насъ впередъ.
   Щелчокъ по рукѣ вернулъ меня на чердакъ. Старая Бибишъ толкала меня отъ слухового окна и говорила:
   -- Ну, не дура ли ты, что заставляешь меня такъ кричать? Вѣдь уже разъ двадцать, если не больше, я звала тебя: или ужинать.
   Вскорѣ я уже не нашла больше книжки на балкѣ. Но она, какъ другъ, внѣдрилась въ мое сердце, и я долго хранила о ней любовную память.

-----

   За два дня до Рождества хозяинъ Сильвенъ собрался рѣзать свинью. Онъ наточилъ два большихъ ножа и, сдѣлавъ посреди двора подстилку изъ свѣжей соломы, вывелъ свинью, которая кричала такъ, будто предчувствовала, въ чемъ дѣло. Онъ связалъ ей всѣ четыре ноги и, укрѣпивъ ихъ крѣпкими колышками, сказалъ женѣ:
   -- Спрячь ножи, Полина, не надо, чтобы она видѣла.
   Полина дала мнѣ нѣчто вродѣ очень глубокой сковороды, которую я должна была держать очень искусно, чтобы собрать всю кровь, не потерявъ ни капельки.
   Фермеръ подошелъ къ свиньѣ. Она лежала на боку. Опустившись на одно колѣно и нащупавъ мѣсто около шеи, онъ протянулъ къ женѣ руку за самымъ большимъ ножомъ. Наставивъ остріе въ то самое мѣсто, которое было намѣчено пальцемъ, онъ началъ медленно надавливать ножъ.
   Въ эту минуту визгъ свиньи сталъ совершенно похожъ на крики человѣческіе.
   Изъ раны выкатилась капля крови и растеклась широкою полосою. Затѣмъ два фонтана поднялись вдоль ножа и облили руки фермера. Когда ножъ вошелъ по рукоятку, хозяинъ Сильвенъ немножко придержалъ его еще въ ранѣ и затѣмъ началъ вытаскивать такъ же медленно, какъ погружалъ.
   Увидавъ окровавленное лезвіе, я вдругъ почувствовала холодъ во рту, а слюны не стало.
   Пальцы мои разжались, и сковородка скривилась на-бокъ.
   Хозяинъ Сильвенъ это увидѣлъ: поднявъ на меня глаза онъ закричалъ женѣ:
   -- Возьми у нея сковородку.
   Я рѣшительно не могла произнести ни слова, но знакомъ показала, что не надо. Спокойный взглядъ фермера разогналъ мое волненіе, и я продолжала держать сковородку уже твердою рукою, собирая въ нее горячую струю.
   Когда свинья перестала кричать, Эженъ подошелъ къ намъ. Онъ какъ будто былъ пораженъ, увидѣвъ меня внимательно слѣдящею за послѣдними красными каплями, катившимися одна за другою, точно слезы.
   -- Какъ, ты собирала кровь?
   -- Ну, да,-- отвѣчалъ фермеръ,-- это только доказываетъ, что она не такая мокрая курица, какъ ты.
   -- Это правда,-- сказалъ Эженъ, обращаясь ко мнѣ. Мнѣ тяжело видѣть, какъ рѣжутъ животныхъ.
   -- Вона!-- сказалъ хозяинъ Сильвенъ. Животныя созданы намъ въ пищу, какъ лѣсъ для топлива.
   Эженъ все посматривалъ въ сторону, какъ будто ему было стыдно за свою слабость.
   У него были узкія плечи и такая же, какъ у Мартины, круглая шея.
   Хозяинъ Сильвенъ говорилъ, что онъ вылитый портретъ ихъ матери.
   Никогда я не видѣла, чтобы онъ разсердился. Онъ вѣчно напѣвалъ что-нибудь слабымъ и гармоничнымъ голосомъ.
   Вечеромъ онъ возвращался съ поля, сидя бокомъ на одномъ изъ своихъ быковъ, и часто напѣвалъ -- всегда одну и ту же пѣсенку.
   Это была исторія о солдатѣ, какъ онъ вернулся съ войны и нашелъ свою невѣсту -- уже замужнею.
   Онъ долго тянулъ припѣвъ, кончавшійся такимъ образомъ:
   
   А если невзначай
   Меня прихлопнетъ пушка,--
   Прощай, моя подружка,
   Ушелъ я въ дальній край!
   
   Полина всегда говорила съ нимъ почтительнымъ тономъ. Она не могла понять, какъ это я держусь съ нимъ такъ свободно.
   Въ первый вечеръ, когда она увидала, что я сижу съ нимъ рядомъ на скамьѣ у воротъ, она сдѣлала мнѣ знакъ итти домой. Но Эженъ позвалъ меня назадъ:
   -- Давай слушать сову.
   И зачастую мы сидѣли на скамьѣ, когда всѣ уже спали.
   Сова прилетала иногда даже на старый вязъ у самыхъ воротъ. Ея грустное уханье будто привѣтствовало насъ; затѣмъ она улетала, и ея большія крылья мягко вѣяли надъ нами.
   Иногда на холмѣ кто-то пѣлъ.
   Я вся трепетала отъ этого пѣнія. Глубокій голосъ, раздававшійся въ ночи, напоминалъ мнѣ Колетъ.
   Эженъ уходилъ, когда прекращалось пѣніе, но я оставалась, въ надеждѣ услышать еще. Тогда онъ говорилъ:
   -- Иди же, полно; все кончено.

-----

   А теперь, когда вернулась зима и намъ нельзя ужь было сидѣть у дверей, между нами все-таки осталось какое-то тайное общеніе. Когда онъ подсмѣивался надъ кѣмъ-нибудь, его лукавые глаза искали моихъ, а когда онъ высказывалъ свое мнѣніе въ какомъ-нибудь затруднительномъ случаѣ, онъ поворачивался въ мою сторону, какъ-бы ожидая моего одобренія.
   Мнѣ казалось, что я знала его всегда, и въ глубинѣ души я называла его своимъ большимъ братомъ.
   Онъ часто спрашивалъ у Полины, довольна-ли она мною. Полина отвѣчала, что мнѣ не приходится дважды показывать одно и то-же; единственное, за что можно было меня упрекнуть, это безпорядочность въ работѣ. Она говорила, что мнѣ все равно, откуда начать, съ конца или съ начала.
   Я не забыла сестру Мари-Эме, но мнѣ не было больше скучно и было хорошо на фермѣ.

-----

   Въ іюнѣ мѣсяцѣ пришли, какъ всегда, мужики стричь овецъ. Они принесли дурное извѣстіе: во всемъ краю овцы заболѣвали тотчасъ послѣ стрижки и многія умирали.
   Хозяинъ Сильвенъ принялъ мѣры предосторожности, но, несмотря на всѣ его старанія и средства, штукъ сто заболѣло.
   Ветеринаръ увѣрялъ, что, если ихъ купать въ рѣчкѣ, то многихъ удастся спасти. Тогда фермеръ залѣзъ по поясъ въ воду и перекупалъ всѣхъ до одной. Онъ сталъ весь красный, и потъ катился крупными каплями со лба въ рѣку.
   Вечеромъ у него сдѣлался жаръ, а на третій день онъ умеръ отъ воспаленія легкихъ.
   Полина не могла повѣрить своему несчастью, а Эженъ бродилъ по хлѣвамъ съ испуганными глазами.

-----

   Вскорѣ послѣ смерти фермера, навѣстилъ насъ владѣлецъ фермы. Это былъ маленькій, сухой человѣчекъ, страшный суета и непосѣда. Когда онъ останавливался на минутку, мнѣ всегда казалось, что и тутъ онъ танцуетъ на одной ногѣ.
   Лицо у него было совершенно бритое, а звали его г. Тирандъ.
   Онъ вошелъ въ сборную, гдѣ была я съ Полиной, обѣжалъ ее вокругъ, выгибая спину, и, указавъ на ребенка, сказалъ мнѣ:
   -- Унеси его, мнѣ надо поговорить съ фермершей.
   Я вышла во дворъ и, дѣлая видъ, что гуляю съ ребенкомъ, прошла мимо открытаго окна.
   Полина не двинулась со своего стула. Руки у нея были сложены на колѣняхъ, а голова вытянута впередъ, будтобы она старалась понять нѣчто очень трудное. Г. Тирандъ говорилъ, не глядя на нее. Онъ ходилъ между каминомъ и дверью, и стукъ его каблуковъ по плитамъ сливался съ его разбитымъ голосомъ.
   Онъ убѣжалъ такъ же быстро, какъ и пришелъ, а я, въ нетерпѣніи, пошла узнать у Полины, что онъ ей сказалъ.
   Она взяла на руки ребенка и съ плачемъ сказала, что г. Тирандъ хочетъ выпроводить ее съ фермы и поселить на ней своего, только-что женившагося, сына.
   Въ концѣ недѣли г. Тирандъ пришелъ снова съ сыномъ и невѣсткою. Они начали обходить хлѣва, а когда зашли въ домъ, г. Тирандъ остановился передо мною на минуту и объявилъ, что его невѣстка рѣшила взять меня къ себѣ на службу.
   Полина услышала; она сдѣлала быстрое движеніе ко мнѣ, но въ эту минуту вошелъ Эженъ съ бумагами въ рукахъ, и всѣ усѣлись вокругъ стола.
   Пока они занимались чтеніемъ и подписывали бумаги, я разсматривала невѣстку г. Тиранда. Это была высокая брюнетка съ выпуклыми глазами и скучливымъ видомъ.
   Она ушла съ фермы со своимъ мужемъ, ни разу даже не взглянувъ въ мою сторону.
   Когда ихъ повозка исчезла въ концѣ каштановой аллеи, Полина передала Эжену, что мнѣ сказалъ г. Тирандъ.
   Эженъ въ это время выходилъ, но тутъ быстро обернулся ко мнѣ; онъ, видимо, былъ возмущенъ и заговорилъ, измѣнившимся голосомъ о томъ, что эти люди распоряжаются мною, какъ принадлежащей имъ вещью, и, пока Полина сокрушалась надъ моей судьбой, онъ разсказалъ мнѣ, что и хозяина Сильвена заставилъ взять меня г. Тирандъ. Онъ напомнилъ Полинѣ, какъ фермеръ жалѣлъ меня, когда увидѣлъ, что я такая худенькая, и затѣмъ сказалъ, что ему очень больно, что они не могутъ забрать меня съ собою на новую ферму.
   Мы всѣ трое стояли въ сборной комнатѣ. Я чувствовала на себѣ огорченный взглядъ Полины, а голосъ Эжена напоминалъ мнѣ сладостное пѣніе. Въ концѣ лѣта Полина должна была оставить ферму. Каждый день я штопала бѣлье: мнѣ не хотѣлось, чтобы она увезла хотя бы одну рваную вещь. Я старалась выдѣлывать мельчайшіе стежки, какъ меня учила няня Жюстина, и затѣмъ старательно складывала каждую вещь.
   Вечеромъ я встрѣтилась съ Эженомъ на скамейкѣ у воротъ.
   Крыши овчарни блестѣли подъ луннымъ свѣтомъ, а навозная куча была окружена бѣлымъ паромъ, будто тюлевымъ вуалемъ.
   Изъ хлѣвовъ не доносилось ни малѣйшаго звука. Только скрипѣла люлька, въ которой Полина укачивала своего ребенка.
   Едва ссыпали хлѣбъ, Эженъ началъ переѣздъ. Скотникъ увелъ коровъ, старая Бибишъ отправилась въ повозкѣ вмѣстѣ со всей птицей.
   Скоро на фермѣ остались только два бѣлыхъ быка, которыхъ Эженъ никому не рѣшался довѣрить. Онъ привязалъ ихъ къ телѣжкѣ, въ которой ѣхала Полина съ ребенкомъ.
   Мальчуганъ уснулъ въ наполненной соломой корзинкѣ, и Эженъ поставилъ его въ телѣжку, такъ, что тотъ и не почуялъ. Полина укрыла его своимъ платкомъ и, перекрестивъ ферму, подобрала возжи; телѣжка покатилась подъ каштанами.
   Я хотѣла проводить ихъ до дороги и шла за быками, между Эженомъ и Мартиною.
   Мы шли молча. Время цтъ времени, Эженъ подгонялъ своихъ быковъ рукою
   Мы ушли уже далеко по дорогѣ, какъ вдругъ Полина спохватилась, что начинаетъ темнѣть. Она остановила лошадь и, когда я вскочила на подножку, чтобы поцѣловать ее, она сказала мнѣ печально:
   -- Прощай, дѣвушка. Веди себя хорошо.
   И прибавила, со слезами въ голосѣ:
   -- Если-бы мой бѣдный Сильвенъ былъ живъ, онъ никогда бы тебя не покинулъ.
   Мартина поцѣловала меня, улыбаясь:
   -- Можетъ, и увидимся,-- сказала она
   Эженъ снялъ шляпу; онъ долго жалъ мнѣ руку, медленно говоря:
   -- Прощай, мой милый товарищъ. Я всегда буду тебя помнить.
   Пройдя немного, я обернулась, чтобы еще увидѣть ихъ и, несмотря на падавшія сумерки, я увидѣла, что Эженъ и Мартина идутъ, взявшись за руки.

Конецъ второй части.

   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

   На завтра пріѣхали новые фермеры. Работники и служанка пришли съ утра, а когда вечеромъ прибыли хозяева, я уже знала, что ихъ зовутъ г. и г-жа Альфонсъ.
   Г. Тирандъ пробылъ въ Вильвьель два дня и, уѣзжая, напомнилъ мнѣ, что я нахожусь въ распоряженіи его невѣстки, такъ что на фермѣ мнѣ работать больше не придется.

-----

   Съ первыхъ же дней г-жа Альфонсъ обратила комнату Эжена въ бѣльевую. Она усадила меня за большой столъ, заваленный кусками полотна, которое я должна была превратить во всевозможное бѣлье.
   Она усаживалась подлѣ меня и вязала кружево; цѣлые дни сидѣла такъ, не говоря со мною ни слова.
   Иногда только принималась разсказывать мнѣ о шкафахъ своей матери, биткомъ набитыхъ бѣльемъ.
   Голосъ у нея былъ беззвучный, и губами она едва шевелила.
   Г. Тирандъ, повидимому, очень любилъ свою невѣстку, Всякій разъ, что ни придетъ, онъ справлялся, не желаетъ ли она чего-нибудь.
   Но она ничего не любила, кромѣ бѣлья. И, уходя, онъ всегда обѣщалъ ей купить еще нѣсколько штукъ холста.
   Г. Альфонсъ появлялся только за ѣдою. Мнѣ было бы очень трудно сказать, въ чемъ онъ проводилъ свое время.
   Лицомъ онъ напоминалъ мнѣ настоятельницу. Такая же желтая кожа и тѣ же блестящіе глаза: казалось, внутри у него тлѣютъ угли, и, того и гляди, они вспыхнутъ и спалятъ его.
   Онъ былъ чрезвычайно набоженъ и отправлялся каждое воскресенье съ женою къ обѣднѣ въ ту деревню, гдѣ жилъ г. Тирандъ.
   Вначалѣ они хотѣли и меня брать съ собою въ экипажъ, но я отказалась, предпочитая ходить въ Сентъ-Монгань, въ надеждѣ встрѣтиться тамъ съ Полиною или Эженомъ.
   Иногда меня провожалъ кто-нибудь изъ работниковъ, но чаще я уходила одна, наперекоски по тропинкѣ, много сокращавшей путь.
   Дорожка была крутая и каменистая, она вилась вверхъ по холму, полузаросшая дрокомъ.
   На самомъ верху я, бывало, всегда пріостановлюсь возлѣ домика Жана Краснаго.
   Домишка былъ низенькій и вросъ въ землю, стѣны такія же черныя, какъ и соломенная крыша. Съ дороги не трудно было и вовсе не замѣтить его, такъ высоко обросъ онъ дрокомъ.
   Я заходила поздороваться съ Жаномъ Краснымъ, котораго знала съ перваго дня, какъ поступила на ферму Виль-Сьель.
   Онъ всегда работалъ на хозяина Сильвена, и тотъ относился къ нему съ большимъ уваженіемъ. Эженъ говорилъ, что его можно приставить къ чему угодно, что на него въ любомъ дѣлѣ -- надѣйся, какъ на каменную стѣну.

-----

   А теперь г. Альфонсъ не желалъ пользоваться его услугами и поговаривалъ о томъ, чтобы спровадить его изъ домишка на холмѣ. Жанъ Красный былъ такъ этимъ огорченъ, что ни о чемъ другомъ и думать не могъ.
   Отъ обѣдни я возвращалась тою же дорогою. Дѣти Жана окружали меня, въ ожиданіи раздачи антидора, который я имъ приносила. Ихъ было шестеро, и старшему едва минуло двѣнадцать лѣтъ. Антидора доставался мнѣ крошечный кусочекъ. Я отдавала его женѣ Жана, которая уже и дѣлила его на равныя части.
   Жанъ Красный ставилъ для меня передъ огнемъ скамеечку, а самъ усаживался на чурбанъ, который онъ подкатывалъ ногою къ камину. Жена его тяжелыми щипцами заправляла сучья въ огонь; въ котелкѣ на крюкѣ кипѣли крупныя желтыя картошки.
   Въ первое же воскресенье Жанъ Красный сказалъ мнѣ:
   -- Я вѣдь тоже изъ брошенныхъ дѣтей.
   И мало-по-малу онъ разсказалъ мнѣ что, двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ его отдали къ дровосѣку, жившему въ этомъ самомъ домѣ на холмѣ. Онъ скоро научился влѣзать на верхушки деревьевъ и привязывать тамъ веревку, при помощи которой ихъ нагибали для рубки. Но какъ только наступалъ вечеръ, онъ бѣжалъ впередъ хозяина со своей вязанкой за спиной, чтобы поскорѣе вернуться домой, гдѣ ждала ихъ маленькая дочка дровосѣка и варила имъ супъ.
   Она была одного возраста съ Жаномъ, и они быстро подружились.
   Затѣмъ, въ канунъ Рождества, случилось несчастье.
   Старый дровосѣкъ, думая, что дѣти крѣпко спятъ, отправился въ полночь къ церковной службѣ. Но едва онъ ушелъ, они вскочили. Имъ хотѣлось приготовить разговѣнье, бъ сюрпризъ старику, когда онъ возвратится, и они заранѣе радовались тому, какъ онъ удивится.
   Пока дѣвочка пекла каштаны и накрывала на столъ, разставляя на немъ горшокъ меду и кружку сидра, Жанъ Красный разводилъ огонь изъ толстыхъ полѣньевъ.
   Время шло: каштаны испеклись, а дровосѣка все не было. Дѣти усѣлись на полъ передъ огнемъ, чтобы было потеплѣе, и, прижавшись другъ къ другу, уснули.
   Жанъ проснулся отъ дѣвочкина крика. Сначала онъ не могъ понять, зачѣмъ это она такъ машетъ руками надъ огнемъ.
   Когда она вскочила, чтобы бѣжать, онъ увидѣлъ, что она горитъ.
   Она уже открыла дверь въ садъ и побѣжала, освѣщая деревья.
   Тогда Жанъ схватилъ ее и бросилъ въ бассейнъ при источникѣ.
   Огонь погасъ тотчасъ же, но, когда Жанъ хотѣлъ вытащить ее обратно, она стала такою тяжелою, что онъ вообразилъ, будто она умерла. Она была безъ движенія, и ему пришлось долго добывать ее изъ воды; наконецъ, онъ таки притащилъ ее домой,-- волокомъ, какъ узелъ какой-нибудь.
   Толстыя полѣнья тѣмъ временемъ сгорѣли въ красные угли, только одно, самое толстое и сырое, еще дымило и потрескивало.
   Лицо дѣвочки слилось въ сплошную огромную опухоль, черную съ лиловатымъ оттѣнкомъ, а на полуголомъ тѣлѣ виднѣлись большія красныя пятна.
   Она долго болѣла и, когда выздоровѣла, наконецъ, тогда только замѣтили, что она онѣмѣла.
   Она прекрасно слышала и даже смѣялась, какъ всѣ, но не могла произнести ни одного слова.
   Когда Жанъ Красный разсказывалъ мнѣ все это, жена его смотрѣла на него, водя глазами, будто читала книгу.
   Лицо ея все было въ глубокихъ рубцахъ отъ ожоговъ, но къ этому легко было привыкнуть, и тогда уже видишь, бывало, только ротъ съ бѣлыми зубами и немного безпокойные глаза. Она звала дѣтей своихъ протяжнымъ крикомъ, и малыши прибѣгали и понимали всѣ ея движенія.
   Меня также приводилъ въ отчаяніе ихъ отъѣздъ.
   Вѣдь, это были мои послѣдніе здѣсь друзья. Мнѣ пришло въ голову поговорить о нихъ съ г-жей Альфонсъ, въ надеждѣ, авось она выхлопочетъ у мужа разрѣшеніе имъ остаться.
   Я нашла случай заговорить объ этомъ однажды, когда г. Тирандъ и его сынъ вошли въ бѣльевую, бесѣдуя о перемѣнахъ, которыя надо произвести на фермѣ.
   Г. Альфонсъ не хотѣлъ держать стада. Онъ говорилъ, что надо купить земледѣльческія машины, вырубить ели и распахать холмъ. Хлѣва обратятся въ сараи для машинъ, а домикъ на холмѣ -- въ хлѣбный амбаръ.
   Не знаю, слышала ли это все г-жа Альфонсъ,-- она внимательно вязала кружево.
   Какъ только мужчины вышли, я осмѣлилась заговорить о Жанѣ Красномъ.
   Я разсказала, какъ онъ былъ полезенъ хозяину Сильвену, какъ ему горько оставлять этотъ домъ, въ которомъ онъ такъ долго жилъ. Когда я, наконецъ, остановилась, замеревъ въ ожиданіи отвѣта, г-жа Альфонсъ выдернула крючокъ изъ вязанья и сказала:
   -- Я, кажется, ошиблась на одну петлю.
   Просчитавъ девятнадцать, она прибавила:
   -- Этакая досада, надо распустить цѣлый рядъ.
   Когда я разсказала все это Жану Красному, онъ, въ гнѣвномъ движеніи, погрозилъ кулакомъ въ сторону къ Вильвьель. Но жена, положила ему руку на плечо, глядя ему въ глаза. Жанъ сейчасъ же. усмирился..
   Въ концѣ января Жанъ Красный покинулъ домикъ на холмѣ... и вошла въ меня и всю меня одолѣла глубокая тоска.

-----

   Теперь у меня больше не было друзей.
   Я совсѣмъ не узнавала фермы; всѣ эти люди были въ ней, какъ у себя дома, а я будто только что пришла. Служанка смотрѣла, на меня недовѣрчиво, а работники избѣгали со мной разговаривать.
   Служанку звали Адель. Цѣлый день только и слышались ея ворчанье и грохотъ деревянныхъ башмаковъ. Даже по соломѣ она ухитрялась ходить шумно. За столомъ она ѣла стоя и невѣжливо отвѣчала на замѣчанія хозяевъ.
   Г. Альфонсъ велѣлъ убрать скамейку отъ воротъ и посадить на ея мѣсто зеленый кустарникъ, вдѣтый въ трельяжъ.
   Старый вязъ, на который лѣтомъ прилетала сова, срубили.
   Старое дерево давно уже не давало тѣни, зелени въ немъ только и было, что на самой верхушкѣ, и это была будто его голова, которую вязъ наклонялъ, прислушиваясь, что говорятъ внизу
   Дровосѣки, пришедшіе срубить его, предупредили, что это будетъ не легко сдѣлать. Онъ грозилъ, при паденіи, разрушить крышу дома.
   Наконецъ, послѣ долгихъ споровъ и безчисленныхъ обходовъ и примѣрокъ вокругъ вяза, было рѣшено опутать его толстыми веревками, чтобы пригнуть его и заставить упасть на навозную кучу.
   Цѣлый день убили два человѣка на то, чтобы срубить вязъ. И, въ ту минуту, когда всѣ издали, что онъ вотъ такъ смирно и ляжетъ себѣ на навозную кучу, одна изъ веревокъ раскрутилась, и старый вязъ, выпрямившись, упалъ въ другую сторону. Онъ скользнулъ по крышѣ, сорвалъ трубу и множество черепицъ и, исковеркавъ стѣну, улегся поперекъ двери: ни одна вѣточка не попала на навозную кучу.
   Г. Альфонсъ не могъ сдержать гнѣвнаго восклицанія. Онъ выхватилъ топоръ у одного изъ дровосѣковъ и съ такою силою вонзилъ его въ дерево, что кусокъ коры, отскочивъ, выбилъ стекло въ бѣльевой комнатѣ.
   Г-жа Альфонсъ, видѣвшая, что на меня посыпались осколки, вскочила съ живостью, которой я никогда раньше въ ней не замѣчала, и, съ дрожащими руками и испуганными глазами, принялась тщательно осматривать скатерть, которую я вышивала.
   Но она совсѣмъ не обратила вниманія, что я вытираю платкомъ царапину на щекѣ.
   Она такъ боялась, чтобы, не приключилось какого-нибудь несчастья съ грудами бѣлья, которыя вырастали у насъ на столѣ, что на слѣдующій день повела меня къ своей матери учиться, какъ нужно укладывать бѣлье въ шкафы.

-----

   Мать г-жи Альфонсъ звали г-жа Делуа, но, когда работники говорили о ней, они называли ее не иначе, какъ "барыня изъ замка".
   Въ Вильвьель она была только одинъ разъ.
   Подойдя ко мнѣ, она, моргая, пристально меня оглядѣла. Она была большого роста, а ходила сгорбившись, будто искала чего-то на землѣ. Жила она въ большомъ имѣніи, по названію "Потерянный Бродъ".
   Г-жа Альфонсъ пошла по тропинкѣ вдоль рѣчки.
   Стоялъ конецъ марта, и луга были всѣ въ цвѣту.
   Г-жа Альфонсъ шла аккуратно по тропинкѣ, а я съ большимъ наслажденіемъ шагала по мягкой травѣ.
   Скоро дошли до большого лѣса, гдѣ волкъ утащилъ у меня ягненка.
   У меня еще оставался мистическій страхъ къ этому лѣсу, и когда мы перешли съ тропинки на дорогу, пролегавшую черезъ лѣсъ, я страшно перепугалась.
   Между тѣмъ, дорога была широкая и, повидимому, сильно проѣзжая,-- ужъ очень глубоки были въ ней выбоины.
   Надъ головой иглы елей все время поскрипывали одна о другую. Это былъ нѣжный и легкій звукъ, совершенно не похожій на тотъ сухой шелестъ, съ паузами, когда деревья бываютъ нагружены снѣгомъ. Несмотря на это, я все не переставала оглядываться.
   Лѣсомъ долго идти не пришлось: дорога повернула налѣво, и, вслѣдъ за тѣмъ, мы очутились во дворѣ Потеряннаго Брода.
   Рѣченка протекала позади хлѣвовъ такъ же, какъ и въ Вильвьель, но тутъ луга были сжаты въ очень узенькую ленту, а строенія будто прятались въ ельникѣ.
   Домъ совсѣмъ не похожъ былъ на окрестныя фермы. Стѣны нижняго этажа были старыя, толстыя, а второй этажъ, будто прилѣпили на. время, пока что.
   Я рѣшительно не находила, чтобы этотъ домъ походилъ на замокъ; онъ напоминалъ мнѣ скорѣе старый пень, изъ котораго вытянулся какой-то несуразный побѣгъ.
   Г-жа Делуа, услыхавъ наши шаги, появилась въ дверяхъ.
   Она опять, моргая, уставилась на меня. И вдругъ громко заговорила о томъ, что потеряла въ соломѣ одно су, и что, право же, это удивительно: недѣлю цѣлую его ищутъ и никто не можетъ найти. Говоря это, она все время шарила ногой въ соломѣ, жиденько разостланной передъ крыльцомъ.
   Г-жа Альфонсъ, повидимому, ничего не слышала. Ея выпученные глаза были устремлены внутрь дома, и она, чуть не съ экстазомъ, объясняла, зачѣмъ мы пришли.
   Г-жа Делуа вызвалась сама проводить меня въ бѣльевую; она воткнула ключи во всѣ шкафы и, приказавъ, чтобы я была аккуратна и ничего не разворочала, оставила меня одну.
   Я быстро отомкнула и снова замкнула всѣ шкафы. Они были большіе, блестящіе.
   Мнѣ очень хотѣлось поскорѣе уйти отсюда. Эта огромная и холодная бѣльевая пугала меня, какъ тюрьма; шаги мои по плитамъ раздавались гулко, будто внизу были глубокіе подвалы. Мнѣ вообразилось вдругъ, что я ужъ больше никогда не выйду отсюда.
   Я стала прислушиваться, въ надеждѣ услыхать голоса животныхъ, но ничего не было слышно, кромѣ голоса г-жи Делуа. Громкій и сиплый, онъ слышался сквозь стѣны и проникалъ всюду.
   Я подошла къ окну, чтобы не такъ чувствовать одиночество, какъ вдругъ позади меня распахнулась дверь, незамѣченная мною раньше. Я обернулась и увидѣла молодого человѣка въ бѣлой блузѣ на выпускъ и въ сѣрой фуражкѣ.
   Онъ остановился, какъ бы пораженный, что встрѣтился здѣсь съ человѣческимъ существомъ, а я рѣшительно не могла отвести отъ него глазъ.
   Онъ прошелъ черезъ бѣльевую, въ свою очередь не сводя съ меня глазъ, и вышелъ, стукнувшись о косякъ двери. Черезъ минуту онъ прошелъ подъ окномъ, и наши взгляды опять встрѣтились.
   Мнѣ было какъ-то не по себѣ, и, сама не зная почему, я захлопнула обѣ, отворенныя имъ, двери.
   Вскорѣ послѣ того пришла за мною г-жа Альфонсъ, и я вернулась съ нею обратно въ Вильвьель.
   Съ тѣхъ поръ, какъ г. Альфонсъ занялъ ферму Полины, у меня вошло въ привычку сидѣть на изогнутомъ въ видѣ кресла стволѣ въ кустарникѣ, невдалекѣ отъ усадьбы.
   Съ наступленіемъ весны я проводила тамъ тѣ свободные часы, когда и работники отдыхаютъ, покуривая трубочку на порогѣ конюшенъ.
   Я долго слушала вечерніе звуки и меня охватывало огромное желаніе быть, какъ деревья.
   А въ этотъ вечеръ я думала о человѣкѣ изъ Потеряннаго Брода. Но всякій разъ, что я хотѣла опредѣлить цвѣтъ его глазъ, они проникали такъ глубоко въ мои, что мнѣ казалось, будто я вся внутри освѣщена ими.

-----

   Слѣдующее воскресенье было Пасхальное. Адель уѣхала съ хозяевами въ церковь. Я осталась одна съ работникомъ стеречь ферму. Послѣ завтрака онъ улегся передъ дверью на кучу соломы, а я спряталась въ свой кустарникъ.
   Я все прислушивалась къ звону колоколовъ. Но ферма стояла слишкомъ далеко отъ деревень, и ни одинъ звукъ не долеталъ до меня.
   Мысленно я перенеслась къ сестрѣ Мари-Эме. Вспомнила также и Софи, которая будила меня каждый годъ, чтобы услышать колокола всѣхъ церквей въ городѣ, какъ они зазвонятъ одновременно.
   Однажды она проспала и такъ была этимъ огорчена, что на слѣдующій годъ, ложась спать, засунула себѣ въ ротъ прездоровенный камень. Какъ только задремлетъ, зубы скрипнутъ о камень, и она проснется.
   Я вспоминала торжественную службу, когда Колетъ пѣла полнымъ голосомъ. Видѣла снова нашу бѣготню по лужайкамъ и дѣловой видъ сестры Мари-Эме, приготовлявшей праздничное угощеніе.
   А сегодня вечеромъ, вмѣсто тонкаго и ласковаго личика сестры Мари-Эме, я увижу противную физіономію г-жи Альфонсъ и блестящіе, пугающіе меня, глаза ея мужа. И, подумавъ о томъ, что мнѣ долго еще придется пробыть на этой фермѣ, я впала въ полное отчаяніе.
   Утомившись отъ слезъ, я съ изумленіемъ замѣтила, что солнце стоитъ уже довольно низко. Сквозь вѣтви кустарника я видѣла, что длинныя и тонкія тѣни тополей еще удлинились, а поближе я увидѣла большую, движущуюся тѣнь.
   Я сейчасъ же сообразила, что кто-то долженъ пройти мимо моего укромнаго уголка, и, дѣйствительно, человѣкъ въ бѣлой блузѣ вошелъ въ кустарникъ, нагнувшись и раздвигая вѣтки.
   Я вся похолодѣла.
   Правда, я быстро оправилась, но осталась еще нервная дрожь, которую мнѣ было очень трудно скрыть.
   Онъ стоялъ передо мной, молча.
   Я разглядѣла, что глаза у него предобрые, и почувствовала, что согрѣваюсь.
   Я замѣтила на немъ цвѣтную рубашку я завязанный подъ воротникомъ галстукъ, точь въ течь, какъ у Эжена, а, когда онъ заговорилъ, мнѣ показалось, будто я давно знаю его голосъ.
   Онъ облокотился противъ меня на толстый сукъ и спросилъ, есть ли у меня родные.
   Я отвѣчала, что нѣтъ.
   Онъ вертѣлъ между пальцами вѣточку, всю покрытую почками, и, не глядя на меня, спросилъ слова:
   -- Значитъ, вы одна-одинешенька на свѣтѣ?
   Я отвѣчала съ живостью:
   -- О, нѣтъ, у меня есть сестра Мари-Эме.
   И, не давая ему разспрашивать, я разсказала, какъ я ее люблю и съ какимъ нетерпѣніемъ ожидаю минуты, когда мы соединимся.
   Я такъ была рада поговорить о ней, что не могла остановиться.
   Я говорила объ ея красотѣ и умѣ, выше котораго, помоему, и на свѣтѣ не было.
   Разсказывала объ ея горѣ въ день моего отъѣзда и представляла радость ея при моемъ возвращеніи.
   Пока я говорила, онъ не отводилъ глазъ отъ моего лица, но взглядъ его уходилъ куда-то вдаль.
   Послѣ небольшого молчанія онъ спросилъ снова:
   -- А здѣсь вы развѣ никого не любите?
   -- Нѣтъ, всѣ, кого я любила, уѣхали.
   И прибавила не безъ злобы:
   -- Вплоть до Жана Краснаго, котораго они выгнали.
   -- А, между тѣмъ,-- сказалъ онъ,-- г-жа Альфонсъ не злая женщина.
   Я отвѣчала, что она ни злая, ни добрая, и что я разстанусь съ ней безъ всякаго сожалѣнія.
   Въ эту минуту послышался скрипъ колесъ, вернулись Альфонсы, и я поднялась съ мѣста.
   Онъ отодвинулся, чтобы дать мнѣ пройти, и я оставила его въ кустарникѣ одного.
   Вечеромъ, воспользовавшись хорошимъ настроеніемъ Адели, я спросила, знаетъ ли она работниковъ Потеряннаго Брода. Она сказала, что знаетъ только старыхъ, потому что, съ тѣхъ поръ, какъ г-жа Делуа овдовѣла, новые подолгу у нея не живутъ.
   Какой-то необъяснимый страхъ удерживалъ меня отъ вопроса о молодомъ человѣкѣ въ бѣлой блузѣ, а Адель прибавила, двигая подбородкомъ:
   -- Хорошо, что ея старшій сынъ вернулся изъ Парижа: работникамъ все-таки будетъ теперь не такъ скверно.
   На другой день, когда г-жа Альфонсъ вязала свое кружево, я шила и думала о работникѣ въ бѣлой блузѣ.
   Я никакъ не могла отдѣлить его въ моемъ воображеніи отъ Эжена: у него была та же манера говорить, и я находила между ними даже нѣкоторое сходство.
   Ближе къ вечеру мнѣ показалось, что онъ прошелъ мимо конюшенъ, и, минуту спустя, онъ, дѣйствительно, былъ на порогѣ бѣльевой.
   Онъ скользнулъ взглядомъ по мнѣ и перевелъ глаза на. г-жу Альфонсъ; голову онъ держалъ высоко, а губы слегка кривилъ влѣво.
   Г-жа Альфонсъ, увидѣвъ его, промямлила:
   -- А, вотъ и Анри.
   Она подставила ему обѣ щеки для поцѣлуя п. указала на стулъ возлѣ себя. Но онъ присѣлъ сбоку на столъ, отогнувъ скатерть.
   Г-жа Альфонсъ сказала, проходившей въ это время, Адели:
   -- Если увидите мужа, скажите, что братъ мой пришёлъ.
   Я не сразу уразумѣла ея слова, а потомъ, вдругъ, поняла, что онъ-то и есть старшій сынъ г-жи Делуа.
   Я залилась краскою стыда, какого до сихъ поръ не знала, и меня охватило страшное сожалѣніе, что я съ нимъ говорила о сестрѣ Мари-Эме.
   Мнѣ показалось, что я пустила на вѣтеръ лучшее, что имѣла. И, несмотря на всѣ усилія, я не могла удержать двухъ слезинокъ, задержавшихся около рта, прежде, чѣмъ скатиться на тонкое полотно, которое я подрубала.
   Анри Делуа долго сидѣлъ на краю стола.
   Ежеминутно чувствовала, я на себѣ его взглядъ, и онъ давилъ меня, какъ тяжесть, и не давалъ поднять головы.
   Два дня спустя, вечеромъ, я встрѣтила его въ кустарникѣ.
   Когда я увидѣла его сидящимъ на деревѣ, у меня подкосились ноги, и я остановилась.
   Онъ тотчасъ же всталъ, чтобы уступить мнѣ мѣсто, но я стояла и смотрѣла на него.
   У него были тѣ же кроткіе глаза, какъ и въ первый разъ, и, будто ожидая, что я ему разскажу новую исторію, онъ спросилъ:
   -- Развѣ вы мнѣ ничего не скажете сегодня?
   Всѣ слова, приходившія мнѣ въ голову, казались мнѣ ненужными, и я только отрицательно качнула головой. Онъ опять:
   -- Въ прошлый разъ мы были друзьями.
   Это напоминаніе усилило во мнѣ то недавнее горькое чувство, и я сказала только:
   -- Вы братъ г-жи Альфонсъ.
   Я ушла и больше уже не рѣшалась возвращаться въ кустарникъ.
   Онъ часто приходилъ въ Вильвьель.
   Я избѣгала смотрѣть на него, но голосъ его приводилъ меня въ глубокое смущеніе.

-----

   Со времени отъѣзда Жана Краснаго, я рѣшительно не знала, куда себя дѣвать послѣ мессы. Каждое воскресенье я проходила мимо домика, на холмѣ; иногда я заглядывала въ щели ставень и, когда я задѣвала ихъ лбомъ, дерево откликалось звукомъ, пугавшимъ меня.
   Какъ-то разъ я примѣтила, что дверь не заперта на замокъ. Я надавила щеколду, и дверь съ шумомъ распахнулась.
   Я никакъ не ожидала, что она такъ быстро откроется, и стояла передъ ней не безъ желанія закрыть ее и уйти. Но, такъ какъ шума больше она не дѣлала, а солнце вошло внутрь яркимъ четыреугольникомъ, то рискнула войти и я, оставивъ дверь открытою.
   Въ каминѣ уже не было ни крюка, ни высокихъ тагановъ; въ комнатѣ не было ничего, кромѣ толстыхъ деревянныхъ чурокъ, служившихъ дѣтямъ Жана Краснаго стульями. Кора на нихъ была вся истертая, а верхъ отъ долгаго употребленія отполировался, точно навощенный. Вторая комната была совсѣмъ пустая; она не была вымощена и въ земляномъ полу виднѣлись дырки отъ ножекъ кроватей.
   Внутренняя дверь тоже не была замкнута, и я очутилась въ саду.
   На грядахъ росла еще кое-какая зимняя зелень, а фруктовыя деревья стояли всѣ въ цвѣту.
   Большинство изъ нихъ были очень стары, многія согнулись и вѣтви ихъ склонялись, будто ужъ и цвѣты имъ были въ тягость.
   Внизу сада холмъ расширялся отлогостью вплоть до громадной равнины, гдѣ паслись стада, а въ самой глубинѣ рядъ тополей щетинился границею, какъ бы преграждая небу доступъ на равнину.
   Мало-по-малу я узнавала мѣстность. Вотъ рѣченка подъ холмомъ. Воды не видно, но ивы вонъ тамъ разступаются,-- это, чтобы пропустить ее.
   Она исчезаетъ за строеніями Вильвьель, крыши котораго одного цвѣта съ каштанами, а вотъ она опять съ другой стороны. Мѣстами она сверкаетъ сквозь жидкіе тополи, а затѣмъ исчезаетъ въ томъ большомъ еловомъ лѣсу, что кажется чернымъ и скрываетъ Потерянный Бродъ: это тропинка, по которой вела меня г-жа Альфонсъ къ своей матери... И братъ ея шелъ по этой же тропинкѣ въ тотъ день, когда мы встрѣтились въ кустарникѣ.
   Сегодня на тропинкѣ не было никого. Все было нѣжнозелено и, сколько ни всматривалась я въ группы деревъ, бѣлая блуза не появлялась.
   Я поискала глазами кустарникъ, но его закрывали отъ меня крыши фермы.
   Анри Делуа приходилъ туда не разъ послѣ Пасхи. Я не сумѣю объяснить, почему я это знала, но въ эти дни я не могла удержаться, чтобы не пройти мимо.
   Вчера Анри Делуа вошелъ въ бѣльевую въ то время, какъ я была одна: онъ сдѣлалъ движеніе, точно хотѣлъ заговорить со мной.
   Но тотчасъ же глаза мои прильнули къ нему, какъ въ первую встрѣчу, и онъ ушелъ, ничего не сказавъ.
   И вотъ теперь, въ этомъ неогороженномъ саду, опоясанномъ цвѣтущимъ дрокомъ, мнѣ такъ-то ли захотѣлось остаться навсегда.
   Толстая яблоня склонялась возлѣ меня и окунала концы своихъ вѣтвей въ воды ручья.
   Ключъ бѣжалъ по выдолбленной колодѣ, а излишекъ воды растекался ручейками между грядъ.
   Этотъ садъ, полный цвѣтовъ и прозрачной воды, казался мнѣ прекраснѣйшимъ въ мірѣ и, оборачиваясь на открытый и полный солнца домъ, я все ждала, что оттуда выйдутъ какія-то необыкновенныя существа.
   Этотъ приземистый и тусклый домъ казался мнѣ таинственнымъ, изъ него слышались какіе-то внезапные и неровные шорохи, и вдругъ мнѣ положительно-таки почудился звукъ шаговъ Анри Делуа, точь въ точь, какъ будто онъ шаркаетъ ногой о порогъ фермы Вильвьель.
   Я прислушалась, точно ожидая его появленія. Но шелестъ шаговъ не возобновлялся, и я сообразила, что это дроки и деревья шумятъ, производя самые разнообразные и таинственные звуки.
   Я вообразила себя молодымъ деревцомъ безъ корня, которое носится по волѣ вѣтра. Свѣжій вѣтерокъ, качавшій дрокъ, пролетѣлъ у меня надъ головой и спуталъ мнѣ волосы, а я, въ подражаніе яблонѣ, наклонилась и погрузила пальцы въ прозрачную воду ключа.
   Новый шорохъ заставилъ меня обернуться, и я нисколько не удивилась, увидавъ Анри Делуа въ рамкѣ двери.
   Онъ былъ безъ фуражки, руки висѣли, какъ плети.
   Онъ сдѣлалъ впередъ два шага, и взглядъ его ушелъ далеко въ долину.
   Онъ носилъ косой проборъ, и лобъ его удлинялся къ вискамъ большими взлизинами.
   Онъ долго стоялъ неподвижно, потомъ повернулся ко мнѣ.
   Насъ раздѣляли только два дерева; онъ ступилъ еще шагъ, взялся рукою за маленькое деревцо, а цвѣтущія вѣтви точно сплелись въ букетъ надъ его головою. Свѣтъ былъ такъ ярокъ, что мнѣ казалось, будто и кора на деревьяхъ сверкаетъ, и сіяетъ всякій цвѣтокъ, а въ глазахъ Анри Делуа свѣтится такая нѣжная кротость, что я, не стыдясь, подошла къ нему.
   Онъ не тронулся съ мѣста, но, когда я очутилась около него, онъ сталъ бѣлѣе своей блузы, и губы задрожали.
   Онъ взялъ обѣ мои руки, стиснулъ ими свои виски и сказалъ почти шепотомъ:
   -- Я точно слѣпой, который нашелъ свое украденное сокровище.
   Въ эту минуту зазвонили колокола въ Сентъ-Монтань. Звуки взбѣгали по холму и, едва отдохнувъ надъ нами, бѣжали дальше, теряясь въ вышинѣ.
   Часы уходили вмѣстѣ со свѣтомъ, стада исчезали одно за другимъ въ долинѣ, бѣлый паръ поднялся надъ рѣчкой, затѣмъ солнце ушло за тополевую преграду, и цвѣты дрока потускнѣли.
   Анри Делуа проводилъ меня по дорогѣ къ фермѣ; онъ шелъ впереди меня по узкой тропинкѣ, и, когда мы разстались немного не доходя каштановой аллеи, я почувствовала, что люблю его больше, чѣмъ сестру Мари-Эме.
   Домикъ на холмѣ сдѣлался нашимъ пріютомъ.
   Каждое воскресенье я встрѣчалась въ немъ съ Анри Делуа, и, какъ при Жанѣ Красномъ, я приносила туда антидоръ, и мы со смѣхомъ дѣлили его пополамъ.
   Насъ охватило какое-то безуміе свободы, и мы бѣгали по саду и промачивали башмаки въ ручьѣ.
   Анри Делуа говорилъ:
   -- По воскресеньямъ мнѣ тоже семнадцать лѣтъ.
   Иногда мы дѣлали большія прогулки по лѣсамъ, окружавшимъ холмъ.
   Анри Делуа не уставалъ слушать разсказы изъ моего дѣтства, какъ я жила при сестрѣ Мари-Эмѣ. Говорили мы также и объ Эженѣ, котораго онъ зналъ. Онъ сказалъ, что это одинъ изъ тѣхъ, кого пріятно имѣть другомъ.
   Я говорила ему также, какая я была плохая пастушка, и, думая, что онъ посмѣется надо мною, я ему разсказала случай съ опухшимъ бараномъ. Но онъ не смѣялся, а провелъ пальцемъ по лбу моему и сказалъ:
   -- Нужно много любви, чтобы залечить это все.

-----

   Однажды мы остановились возлѣ огромнаго, необозримаго поля пшеницы. Тысячи бѣлыхъ бабочекъ порхали надъ нивой. Анри Делуа молчалъ, а я смотрѣла на колосья, какъ они склоняются и вновь выпрямляются, и мнѣ казалось, что они стремятся сорваться и улетѣть. Какъ будто бабочки приносили имъ крылья, чтобы летѣть, но, сколько ни раскачивались колосья, они не могли покинуть землю.
   Я сказала это Анри Делуа; онъ долго смотрѣлъ на колосья, потомъ, будто про себя, сказалъ, растягивая слова:
   -- Вотъ такъ же и съ человѣкомъ: къ нему прилетаетъ милое существо, вродѣ бѣлой бабочки. И онъ не знаетъ, поднялась ли она изъ земли, или спустилась съ неба; онъ чувствуетъ только одно, что съ ней ему довольно было бы, чтобы жить, перелетнаго вѣтерка и медовъ цвѣточныхъ. Но такъ же, какъ держится колосъ корнемъ за землю, такъ же точно какіе-то таинственные узы связываютъ его съ крѣпкимъ, какъ земля, долгомъ.
   Мнѣ послышалось страданіе въ его голосѣ, а губы кривились больше обычнаго. Но тотчасъ же взглядъ его остановился на мнѣ, и онъ сказалъ болѣе твердымъ голосомъ:
   -- Будемъ вѣрить въ себя!

-----

   Прошло лѣто, затѣмъ осень. Несмотря на скверную декабрьскую погоду, мы все еще не могли рѣшиться покинуть домикъ на холмѣ.
   Анри Делуа приносилъ книги. Мы читали ихъ, сидя на деревянныхъ чуркахъ, въ комнатѣ, выходившей въ садъ. Я возвращалась на ферму ночью, и Адель, которая думала, что я провожу время на танцахъ въ. деревнѣ, всегда изумлялась моему грустному виду.
   На фермѣ Анри Делуа бывалъ почти каждый день. Я слышала издали его приближеніе; онъ пріѣзжалъ на неосѣдланной и невзнузданной бѣлой кобылѣ съ тяжелымъ ходомъ, которая таскала его по пашнямъ и тропинкамъ. Это была терпѣливая и кроткая скотина. Ея хозяинъ, входя поздороваться съ г-жей Альфонсъ, оставлялъ ее во дворѣ на свободѣ. Какъ только г. Альфонсъ слышалъ его голосъ, сейчасъ же входилъ въ бѣльевую.
   Оба они разговаривали объ улучшеніяхъ на фермѣ или о знакомыхъ своихъ, но въ разговорѣ всегда оказывалось слово или оборотъ фразы, относившіяся ко мнѣ, словно Анри Делуа въ видимый образъ облекалъ то, что про себя думалъ.
   Я часто встрѣчала взглядъ г. Альфонса и не всегда мнѣ удавалось не покраснѣть.
   Однажды послѣ обѣда г. Альфонсъ крикнулъ на встрѣчу Анри Делуа, входившему съ веселой улыбкой:
   -- А знаете, я продалъ домикъ на холмѣ.
   Мужчины взглянули другъ другу въ глаза; они оба такъ поблѣднѣли, что я испугалась, не умрутъ ли они оба на мѣстѣ. Затѣмъ, г. Альфонсъ поднялся со стула и прислонился къ камину, а Анри Делуа усердно толкалъ дверь и никакъ не могъ ее закрыть.
   Г-жа Альфонсъ опустила кружево на колѣни и сказала, точно заученный урокъ:
   -- Этотъ домъ былъ ни къ чему, я очень рада, что его продали.
   Анри Делуа присѣлъ на столъ такъ близко отъ меня, что едва меня не коснулся. И сказалъ довольно твердымъ голосомъ:
   -- Мнѣ очень жаль, что вы его продали, не предупредивъ меня,-- я имѣлъ намѣреніе купить его.
   Г. Альфонсъ закрутился, какъ червь. Онъ захохоталъ во все горло, но насильственно и притворно и, будто захлебываясь отъ смѣха, сказалъ:
   -- Купить, купить, да что бы вы съ нимъ стали дѣлать?
   Анри Делуа положилъ руку на спинку моего стула и сказалъ:
   -- Сталъ бы въ немъ жить, какъ Жанъ Красный.
   Г. Альфонсъ забѣгалъ передъ каминомъ, лицо его сдѣлалось землисто-желтаго цвѣта; онъ держалъ руки въ карманахъ брюкъ, а ноги двигались такъ быстро, будто онъ дергалъ ихъ веревочками, зажатыми въ кулакахъ.
   Затѣмъ онъ облокотился на столъ противъ насъ и, переводя свои сверкающіе глаза то на Анри, то на меня и подавшись всѣмъ корпусомъ впередъ, сказалъ:
   -- Ну, такъ вотъ! я его продалъ и, значитъ, все кончено!
   Въ наступившей затѣмъ тишинѣ слышно было только, какъ бѣлая кобыла скребла копытомъ порогъ, будто вызывая своего хозяина.
   Анри Делуа направился къ двери, но затѣмъ вернулся и поднялъ работу, выскользнувшую у меня изъ рукъ такъ, что я и не замѣтила.
   Онъ поцѣловалъ сестру, уходя, взглянулъ на меня и сказалъ:
   -- До завтра.

-----

   На слѣдующій день утромъ сама г-жа Делуа вошла въ бѣльевую. Она бросилась прямо ко мнѣ и давай ругать меня.
   Но г. Альфонсъ однимъ рѣзкимъ движеніемъ заставилъ ее молчать и, обратившись ко мнѣ, очень мягко сказалъ:
   -- Г-жа Альфонсъ велѣла вамъ передать, что она непремѣнно хочетъ, чтобы вы остались у нея въ услуженіи. Она только желаетъ, чтобы вы впредь бывали съ нами у обѣдни.
   Онъ попытался улыбнуться, говоря:
   -- Вотъ вамъ и прогулка -- покатаетесь въ экипажѣ.
   Онъ говорилъ со мною въ первый разъ. Голосъ его мнѣ показался глухимъ, какъ будто онъ стыдился своихъ словъ.
   Не знаю, почему, но мнѣ казалось, что ничего подобнаго г-жа Альфонсъ не говорила, что онъ просто совралъ. И, кромѣ того, въ эту минуту онъ такъ былъ похожъ на настоятельницу, что я не смогла удержаться отъ дерзости.
   Я отвѣтила, что не люблю ѣздить въ экипажѣ, а буду продолжать ходить въ Сентъ-Монтанъ.
   Онъ закусилъ нижнюю губу.
   Тогда г-жа Делуа угрожающе двинулась ко мнѣ и назвала меня нахалкой. Она безъ конца повторяла это слово, будто не могла подобрать другого.
   Она выкрикивала его все громче и громче и, наконецъ, вышла совсѣмъ изъ себя. Бѣлки налились кровью, и она замахнулась на меня.
   Я быстро отскочила за стулъ. Г-жа Делуа какъ разъ въ него и угодила,-- стулъ опрокинулся, и ей пришлось ухватиться за столъ, чтобы не упасть.
   Ея сиплый крикъ приводилъ меня въ ужасъ.
   Я хотѣла выйти изъ бѣльевой, но г. Альфонсъ всталъ въ дверяхъ, какъ сторожъ какой-нибудь, и я очутилась лицомъ къ лицу съ г-жей Делуа по другую сторону стола.
   Она заговорила задавленнымъ голосомъ. Произносила слова, смыслъ которыхъ терялся для меня. Я только находила, что у этихъ словъ отвратительный запахъ. Они прекратились послѣ того, какъ она выкрикнула изо всей силы:
   -- Я его мать, слышите вы?
   Г. Альфонсъ подошелъ ко мнѣ и, взявъ меня за руку, сказалъ:
   -- Ну, послушайте.
   Я вырвала у него руку и выбѣжала изъ дому. Послѣднія слова г-жи Делуа гвоздили мой мозгъ: -- Я его мать, слышите вы?
   О, мать моя, Мари-Эме, какъ вы были прекрасны рядомъ съ этою матерью, и какъ я любила васъ въ эту минуту! Какъ ваши лучистые глаза блистали и освѣщали вашъ черный нарядъ и какой чистотой дышало ваше личико въ бѣломъ чепцѣ! Я такъ ясно видѣла васъ, будто вы и на самомъ дѣлѣ стояли предо мной.

-----

   Съ изумленіемъ увидѣла я, что стою передъ домикомъ на холмѣ, и только теперь замѣтила, что поднялась снѣжная мятель. Я вошла въ домъ, чтобы укрыться, и прошла прямо въ комнату, выходившую въ садъ.
   Я пыталась собрать мысли, но онѣ крутились въ головѣ, какъ снѣжные хлопья, которые теперь, казалось, одновременно поднимались съ земли и падали съ неба. И всякій разъ, что я дѣлала усилія надъ мыслью, память приносила лишь обрывки хороводной пѣсенки, которую наши дѣвочки весело пѣли, когда водили танцы:
   
   Старушка такъ скакала,
   Что тутъ же умерла.
             Тирели,
   Скачи, скачи, старушка!
   
   Мнѣ было хорошо въ этомъ безмолвномъ домѣ.
   Снѣгъ пересталъ идти, и деревья казались мнѣ такими же прекрасными, какъ въ тотъ день, когда они цвѣли; и, вдругъ, мнѣ ясно представилось все происшедшее. Я увидѣла, руку г-жи Делуа съ четыреугольными пальцами; дрожь пробѣжала: какая гадкая рука и какая огромная!
   Потомъ встало передо мной выраженіе глазъ г. Альфонса, когда онъ взялъ меня за руку. Теперь, когда я думала объ этомъ, мнѣ припомнился такой же взглядъ у одной дѣвочки.
   Это было однажды, когда я стащила упавшее яблоко; она кинулась ко мнѣ, говоря:
   -- Дай мнѣ половину, и я никому не скажу.
   Мнѣ было такъ противно подѣлиться съ нею, что я, рискуя быть замѣченной сестрой Мари-Эме, отнесла яблоко обратно подъ дерево.
   И вотъ, пока я думала обо всемъ этомъ, меня охватило безумное желаніе увидѣться съ сестрой Мари-Эме. Я уже хотѣла отправиться къ ней немедленно, Но, въ то же время, я вспомнила, что Анри Делуа сказалъ вчера, уходя: "До завтра".
   Быть можетъ, онъ уже тамъ, на фермѣ, поджидаетъ меня и безпокоится, что со мной.
   Я выбѣжала изъ дому.
   Но, едва сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, я увидѣла его на дорогѣ.
   Бѣлая кобыла съ трудомъ пробиралась по тропинкѣ, занесенной снѣгомъ.
   Анри Делуа былъ безъ шапки, какъ въ первую встрѣчу; блузу его раздувало вѣтромъ, и онъ держался за гриву.
   Кобыла остановилась около меня.
   Хозяинъ ея наклонился и схватилъ мои, протянутыя къ нему, руки.
   На лицѣ его была такая мука, какой я никогда не видала. Я замѣтила также, что брови были сдвинуты, какъ у г-жи Делуа. Онъ сказалъ, слегка задохнувшись:
   -- Я зналъ, что найду васъ здѣсь.
   Онъ снова открылъ ротъ, и я уже была увѣрена, что слова его дадутъ мнѣ радость:
   Онъ стиснулъ крѣпче мои руки и проговорилъ такимъ же задыхающимся голосомъ:
   -- Не надо меня ненавидѣть!
   И отвернувшись отъ меня:
   -- Я не могу больше быть вашимъ другомъ.
   Меня какъ будто кто обухомъ хватилъ по головѣ.
   Въ ушахъ точно пилы пилили. Я видѣла, какъ задрожалъ Анри Делуа, и слышала еще, какъ онъ сказалъ:
   -- Ой, какъ мнѣ холодно!
   Затѣмъ я больше уже не чувствовала теплоты его рукъ на своихъ; а, когда я поняла, наконецъ, что я одна на дорогѣ, не видно уже было ничего, кромѣ сѣрой массы, безшумно удалявшейся по снѣжной тропинкѣ.

-----

   Я медленно спустилась по противоположному склону холма.
   Долго шла по снѣгу, хрустѣвшему у меня подъ ногами. Сдѣлала уже полдороги, когда какой-то крестьянинъ предложилъ подвезти меня. Онъ тоже ѣхалъ въ городъ, и вскорѣ я очутилась передъ пріютомъ.
   Я позвонила, и привратница сейчасъ же выглянула въ форточку.
   Я узнала ее. Все та же была, попрежнему,-- Прекрасный Глазокъ.
   Мы ее такъ прозвали, потому что у нея было огромное бѣльмо на глазу. Она меня также узнала и открыла калитку. Впустивъ меня, но не закрывая за мною двери, она сказала:
   -- Сестры Мари-Эме здѣсь больше нѣтъ.
   Я ничего не отвѣчала: тогда она повторила:
   -- Сестры Мари-Эме здѣсь больше нѣтъ.
   Я прекрасно слышала, но какъ-то не отдавала себѣ въ томъ отчета, совершенно какъ это бываетъ во снѣ, когда случаются самыя необычайныя вещи и этому не придаешь никакого значенія.
   Я взглянула на ея бѣлый глазъ и сказала только:
   -- Я вернулась.
   Она закрыла за мною дверь и, оставивъ меня стоять подъ навѣсомъ, пошла доложить обо мнѣ настоятельницѣ.
   Вернувшись, она сказала, что настоятельница желаетъ, прежде чѣмъ меня принять, переговорить съ сестрой Дезире-Дезанжъ.
   Когда позвонили, Прекрасный Глазокъ поднялась и знакомъ велѣла идти за собою.
   Опять пошелъ снѣгъ.
   У настоятельницы было почти совершенію темно.
   Сперва я видѣла только пылающій со свистомъ огонь въ каминѣ. Голосъ заставилъ меня всмотрѣться. Настоятельница сказала:
   -- Итакъ, вы вернулись.
   Я старалась собрать мысли,-- вѣдь, я не знала хорошенько, вернулась ли я. Она заговорила опять:
   -- Сестры Мари-Эме здѣсь нѣтъ.
   Мнѣ казалось, что это продолженіе какого то тяжелаго сна, и я кашлянула, чтобы проснуться; потомъ взглянула на огонь, стараясь понять, почему онъ такъ свиститъ. Настоятельница заговорила снова:
   -- Вы что, больны?
   Я отвѣчала:
   -- Нѣтъ.
   Тепло оживило меня, мнѣ стало лучше.
   Я сообразила, наконецъ, что вернулась и нахожусь передъ настоятельницей. Встрѣтивъ ея пристальный взглядъ, я все вспомнила.
   Она сказала съ насмѣшкой:
   -- Вы мало измѣнились; сколько же вамъ лѣтъ?
   Я отвѣтила, что восемнадцать.
   -- Ну, такъ вы не очень то выросли оттого, что побывали въ мірѣ.
   Она облокотилась на столъ и спросила, зачѣмъ я вернулась.
   Я хотѣла было сказать, чтобы видѣть сестру Мари-Эме, но мнѣ страшно стало услышать еще разъ, что ея здѣсь нѣтъ, и я молчала.
   Она вынула изъ ящика письмо и, прикрывъ его рукой, проговорила скучающимъ тономъ человѣка, къ которому лѣзутъ съ пустяками:
   -- Изъ этого письма я уже знаю, что изъ васъ вышла дѣвушка заносчивая и наглая.
   Усталымъ движеніемъ отодвинувъ письмо и протяжно вздохнувъ, она сказала:
   -- Вы будете служить при кухнѣ, пока не найдется для васъ другое мѣсто.
   Огонь все свистѣлъ. Я все смотрѣла на него и никакъ не могла разобрать, которое изъ трехъ полѣньевъ такъ свиститъ.
   Настоятельница повысила свой монотонный голосъ, чтобы привлечь мое вниманіе. Она предупредила меня, что сестра Дезире-Дезанжъ будетъ строго слѣдить за мною, и что мнѣ воспрещается разговаривать съ моими прежними товарками.
   Она указала мнѣ дверь, и я вышла подъ снѣгъ.
   Тамъ вдали, по другую сторону аллеи, была кухня. Сестра Дезире-Дезанжъ, длинная и прямая, ожидала меня у дверей. Мнѣ были видны только ея чепецъ и черное платье, и она мнѣ показалась старой и сухой.
   Мнѣ пришло въ голову убѣжать; вѣдь только добѣжать до двери,-- сказать Прекрасному Глазку, что я просто приходила въ гости, она меня выпуститъ -- вотъ и все.
   Но вмѣсто того, чтобы итти по направленію къ двери, я отправилась къ строеніямъ, гдѣ протекло мое дѣтство
   Я и сама не знала, зачѣмъ туда иду. Но не могла не итти. Я чувствовала страшную усталость, и мнѣ хотѣлось растянуться и заснуть -- надолго заснуть.
   Старая скамья была все тамъ же; смахнувъ рукою покрывавшій ее снѣгъ, я сѣла и прислонилась къ липѣ, какъ это дѣлывалъ священникъ.
   Я ждала чего-то, а чего -- и сама не знала. Смотрѣла на окно сестры Мари-Эме.
   Ыа немъ ужъ не было красивыхъ занавѣсокъ изъ вышитой кисеи, но, какъ бы оно ни походило на всѣ прочія, для меня оно было совсѣмъ особеннымъ, и если толстыя каленкоровыя занавѣски не безобразили другихъ оконъ, то ея окно было, съ ними, будто лицо съ закрытыми глазами.
   Ночь уже опускалась на аллеи, и. въ комнатахъ зажигались огни.
   Я хотѣла встать со скамьи; я думала: "Прекрасный Глазокъ откроетъ мнѣ дверь".
   Но тѣло мое ныло, какъ будто кто размозжилъ его, и мнѣ казалось, что широкія и жесткія руки тяжело гнетутъ мою голову, и все тѣ же слова возвращались, будто я произносила ихъ вслухъ: "Прекрасный Глазокъ откроетъ мнѣ дверь".
   Но вотъ вдругъ голосъ, полный состраданія, послышался возлѣ меня:
   -- Пожалуйста, Мари-Клеръ, не сидите такъ на снѣгу.
   Я подняла голову: передо мной стояла совсѣмъ молоденькая монахиня съ такимъ прекраснымъ лицомъ, что я даже не помню, видала ли когда подобное.
   Она наклонилась, чтобы помочь мнѣ подняться, и, такъ какъ я едва держалась на ногахъ, она взяла, меня подъ руку, говоря:
   -- Обопритесь на меня.
   Я сейчасъ же замѣтила, что она ведетъ меня къ кухнѣ, стеклянная дверь которой была ярко освѣщена.
   Я больше ни о чемъ не думала. Мелкій и острый снѣгъ кололъ мнѣ лицо, и я чувствовала его жгучіе обжоги на вѣкахъ. Войдя въ кухню, я узнала двухъ дѣвушекъ, стоявшихъ передъ большой квадратной печью.
   Это были Вероника-Кривляка и Толстая Мелани, мнѣ даже послышался голосъ сестры Мари-Эме, какъ она бывало звала ихъ.
   Изъ нихъ Толстая Мелани, одна, сдѣлала мнѣ дружескій знакъ, когда я проходила, и мы съ молодой сестрой вошли въ комнату, освѣщенную ночникомъ.
   Комната эта раздѣлена была пополамъ большою бѣлою занавѣскою.
   Молодая сестра усадила меня на стулъ, который она взяла изъ-за занавѣски, и, молча, вышла.
   Черезъ минуту вошли Толстая Мелани и Вероника-Кривляка, они принесли бѣлье на маленькую желѣзную кровать, около которой я сидѣла.
   Когда онѣ сдѣлали постель, Вероника, избѣгавшая смотрѣть на меня, повернулась ко мнѣ и сказала, что она никогда бы не подумала, что я могу вернуться. Она говорила съ презрѣніемъ, будто упрекая меня въ чемъ то позорномъ.
   Толстая Мелани сложила руки подъ подбородкомъ. Она такъ же наклоняла голову на бокъ, какъ дѣлала это въ дѣтствѣ. Она мнѣ ласково улыбнулась и сказала:
   -- Я очень рада, что тебя приставили къ кухнѣ.
   Потомъ взбила слегка постель:
   -- Ты на моемъ мѣстѣ, я прежде тутъ спала.
   И, показавъ пальцемъ на занавѣсъ, прибавила тихо:
   -- Сестра Дезире-Дезанжъ спитъ тамъ.
   Когда онѣ вышли и закрыли за собою дверь, я подошла къ желѣзной кровати.
   Этотъ бѣлый занавѣсъ смущалъ меня. Мнѣ чудились какія-то движущіяся тѣни въ складкахъ его, не освѣщенныхъ ночникомъ.
   Вниманіе мое было отвлечено обѣденнымъ колоколомъ. Я узнала его звукъ и, противъ воли, считала удары.
   Затѣмъ настала тишина, и молодая сестра снова вошла въ комнату. Она принесла мнѣ чашку дымящагося бульона.
   Отдернувъ занавѣсъ на желѣзномъ прутѣ, она почти съ тѣмъ же жестомъ, какъ Мелани, сказала:
   -- Вотъ ваша комната, а вотъ моя.
   Я какъ то успокоилась, увидавъ, что у нея такая же маленькая желѣзная кровать. Я начала думать, что это сестра Дезире-Дезанжъ, но не смѣла этому повѣрить и спросила ее.
   Она кивнула головой и, пододвинувъ свой стулъ къ моему такъ, что все лицо ея было освѣщено, сказала:
   -- Можно подумать, что вы меня не узнаете!
   Я смотрѣла на нее, не отвѣчая.
   Нѣтъ, я положительно ее не узнавала: я даже была увѣрена, что никогда ее не видала, потому что, казалось мнѣ, разъ увидѣвъ ея черты, немыслимо забыть ихъ.
   Она сдѣлала смѣшную гримаску и сказала:
   -- Вижу ужъ, вижу, что вы совсѣмъ забыли бѣдную Дезире Жоли.
   Дезире Жоли?... ахъ, развѣ я могла ее забыть! это была молоденькая послушница, съ личикомъ болѣе розовымъ, чѣмъ самыя розы, у нея была тоненькая талія, и она была хохотушка и очень ласковая. Она такъ высоко прыгала, когда водила танцы съ нами, что сестра Мари-Эме часто ей говорила:
   -- Ну, не такъ же высоко, Жоли, колѣнки видно!
   А теперь, сколько я ни вглядывалась въ сестру Дезире-Дезанжъ, никакъ не могла найти ни малѣйшаго сходства. Она сказала:
   -- Да, монашеское платье очень мѣняетъ.
   Она быстрымъ движеніемъ завернула рукава и съ прежней гримаской сказала:
   -- Забудьте, что я сестра Дезире-Дезанжъ, и помните, что Дезире Жоли очень любила васъ прежде.
   И съ еще большей живостью:
   -- А я васъ сейчасъ же узнала. У васъ все то же дѣтское лицо.
   Когда я ей сказала, что воображала сестру Дезире-Дезанжъ старой и злющей, она отвѣтила:
   -- Мы обѣ ошиблись: мнѣ васъ представляли гордой и заносчивой. Но когда я увидѣла, какъ вы плачете на снѣгу, я рѣшила, что вы прежде всего несчастны, и пришла къ вамъ.
   Она помогла мнѣ улечься, задернула занавѣсъ, и я тотчасъ же уснула.
   Но это былъ тяжелый сонъ. Я ежеминутно просыпалась; у меня точно камень лежалъ на груди, и, когда мнѣ удавалось сбросить его, онъ разбивался на нѣсколько кусковъ, они сыпались снова на меня и ломали мнѣ тѣло на части.
   Потомъ мнѣ снилось, будто я иду по дорогѣ, усыпанной острыми камнями. Я шла съ огромнымъ трудомъ, а по сторонамъ были поля, виноградники, дома.
   Дома всѣ были покрыты снѣгомъ, но, въ то же время, яркое солнце освѣщало деревья, нагруженныя плодами.
   Я сходила съ дороги въ поле, останавливалась у всякаго дерева, пробовала плоды, но всѣ они были такъ горьки, что я ихъ отбрасывала съ отвращеніемъ.
   Я пыталась войти въ какой-нибудь изъ домовъ, покрытыхъ снѣгомъ, по ни въ одномъ не было двери. Я вернулась на дорогу, но камни сгрудились вокругъ меня въ такомъ количествѣ, что я не могла двинуться. Принялась звать на помощь, кричала изо всѣхъ силъ, никто не слышитъ. И, почувствовавъ, что меня засыпаетъ груда камней, я сдѣлала усиліе, чтобы освободиться, настолько рѣзкое, что проснулась.
   Съ минуту еще я думала, что сонъ продолжается; потолокъ показался мнѣ вышины невѣроятной. Желѣзный прутъ, поддерживавшій занавѣсъ, блестѣлъ мѣстами, а буксовая вѣточка, укрѣпленная на стѣнкѣ, бросала тѣнь на Мадонну, простиравшую изъ угла ко мнѣ руки.
   Но вотъ запѣлъ пѣтухъ. Пропѣлъ нѣсколько разъ, будто желая заглушить свой первый крикъ, короткій и тоскливый.
   Ночникъ затрещалъ. Онъ долго шипѣлъ, прежде чѣмъ погаснуть. И, когда все въ комнатѣ почернѣло, я услышала тихое и ровное дыханіе Дезире-Дезанжъ.

-----

   Я встала задолго до свѣта и принялась за свое кухонное ремесло.
   Мелани показала мнѣ, какъ поднимать огромные котлы.
   Для этого требовалось ловкости не менѣе, чѣмъ силы. У меня ушло по крайней мѣрѣ съ недѣлю на то, чтобы только научиться сдвигать ихъ съ мѣста.
   Та же Мелани научила меня звонить въ тяжелый колоколъ на вставанье: она показала мнѣ, какъ надо выгибать спину, чтобы дергать веревку. Я быстро усвоила, какъ получать правильный звукъ, и всякое утро, и въ дождь, и въ холодъ, звонила, съ большимъ удовольствіемъ.
   У колокола былъ чистый звукъ, то нароставшій, то слабѣвшій, глядя по вѣтру, и я не могла его достаточно наслушаться.
   Случались дни, когда я звонила такъ долго, что сестра Дезире-Дезанжъ открывала окошко и говорила съ умоляющей миной:
   -- Будетъ! Будетъ!
   Съ тѣхъ поръ, что я была на кухнѣ, Вероника-Кривляка, когда ей приходилось что-нибудь сказать мнѣ, умышленно смотрѣла въ сторону, а если я спрашивала у нея, куда поставить какую-нибудь вещь, то она указывала жестомъ.
   Сестра Дезире-Дезанжъ слѣдила за ней глазами, и въ углу рта у нея появлялась гримаска.
   Въ ней не было прежней рѣзвости, но она все же была веселая и насмѣшница.
   По вечерамъ мы сидѣли въ нашей комнатѣ. Она смѣшила меня своими забавными замѣчаніями насчетъ происшествій истекшаго дня.
   Случалось, что мой смѣхъ переходилъ въ горестное рыданіе; тогда она складывала руки, какъ святая, и говорила, воздѣвъ глаза:
   -- О, какъ бы я хотѣла, чтобы вы больше не горевали.
   Она становилась на колѣни и молилась, и зачастую я засыпала, прежде чѣмъ она встанетъ.
   Кухонная работа была тяжела для меня. Я помогала Мелани чистить котлы и мыть полы.
   Но она исполняла большую часть работы; сильная, какъ мужчина, она всегда была готова оказать услугу. Какъ только она видѣла, что я устала, сейчасъ же силою усаживала меня на стулъ и говорила съ ласковой строгостью:
   -- Передохни.
   Съ первыхъ же дней моего возвращенія, она напомнила мнѣ, какъ ей трудно было учить катехизисъ. Она не забыла, что я, въ теченіе цѣлой зимы, помогала ей во время рекреацій заучивать его наизусть. И теперь она радовалась возможности дать мнѣ немножко передохнуть.
   На обязанности Вероники лежало приготовленіе овощей и пріемка мяса.
   Она стояла, по обыкновенію, надменная и вытянувшись, точно аршинъ проглотила, возлѣ вѣсовъ, на которые молодцы изъ мясной складывали мясо.
   Она часто бранилась съ ними, вѣчно находя, что куски нарѣзаны то слишкомъ крупно, то слишкомъ мелко.
   Молодцы начали ей грубить, и сестра Дезире-Дезанжъ назначила на пріемъ мяса -- вмѣсто нея -- меня.
   Она, все-таки, пришла на слѣдующій день къ вѣсамъ, но я уже была тамъ съ сестрой Дезире-Дезанжъ, которая объясняла мнѣ, какъ надо вѣшать.

-----

   Однажды одинъ изъ мясниковъ вскрикнулъ и назвалъ меня по имени. Сестра Дезире-Дезанжъ подошла, а я глядѣла въ изумленіи: это былъ новый, по я его быстро узнала. То былъ старшій сынъ Жана Краснаго. Онъ радостно подошелъ ко мнѣ и разсказалъ сейчасъ же о родителяхъ своихъ, которые, наконецъ, хорошо устроились въ замкѣ Потеряннаго Брода. Такъ какъ онъ не любилъ полевыхъ работъ, то и предпочелъ поступить въ городъ къ мяснику.
   Спохватившись, онъ началъ пояснять мнѣ, что Потерянный Бродъ находится недалеко отъ Вильвьель и спросилъ меня, знаю ли я это мѣсто; я кивнула, утвердительно.
   Тогда онъ продолжалъ разсказывать о томъ, что родители его устроились тамъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, что на прошлой недѣлѣ тамъ былъ большой праздникъ по случаю свадьбы г. Анри Делуа.
   Я услышала еще нѣсколько словъ, но уже не понимая ихъ, затѣмъ яркій свѣтъ на кухнѣ смѣнился полною тьмою, и я почувствовала, что полъ углубляется и увлекаетъ меня въ какую-то бездонную пропасть.
   Я чувствовала также, что сестра Дезире-Дезанжъ помогаетъ мнѣ, но какой-то звѣрь уже вцѣпился въ грудь мою. Онъ испускалъ рычаніе, которое мнѣ было больно слышать Это было какое-то ужасное рычаніе, прерывавшееся все на той же нотѣ. Потомъ вернулся свѣтъ, и я увидѣла надъ собою лица сестры Дезире-Дезанжъ и Мелани. Обѣ онѣ улыбались одинаковою улыбкою, и широкое лицо Мелани было очень похоже на тонкое и блѣдное личико сестры Дезире-Дезанжъ.
   Я приподнялась на кровати, пораженная, что лежу на ней днемъ, но не встала. Вернулось воспоминаніе о мальчикѣ Жана Краснаго, и я долгіе часы старалась избыть боль мою.
   Когда сестра Дезире-Дезанжъ вошла вечеромъ въ комнату, она присѣла у моей кровати. Она опять сложила руки, какъ святая, и сказала:
   -- Разскажите мнѣ ваше горе.
   Я начала разсказывать, и мнѣ казалось, что каждое произнесенное мною слово уноситъ часть моего страданія. Когда я разсказала все, сестра Дезире-Дезанжъ сходила за Подражаніемъ Іисусу Христу и принялась читать его вслухъ.
   Она читала съ нѣжностью и покорностью, а нѣкоторыя слова растягивала, какъ замирающую жалобу.
   Въ слѣдующіе дни я увидѣла снова мальчика Жана Краснаго; онъ опять заговорилъ о Потерянномъ Бродѣ, и, пока онъ разсказывалъ о томъ, какъ довольны его родители, какъ добръ къ нимъ хозяинъ, я видѣла снова домикъ на холмѣ и цвѣтущій садъ и ключъ, бѣжавшій вплоть до рѣченки, скрытой за дроками.
   Я часто разсказывала сестрѣ Дезире-Дезанжъ обо всемъ этомъ, а она внимательно слушала. Она знала всѣ окрестности и малѣйшіе уголки, и однажды, когда она задумалась, а я ее спросила, о чемъ, она отвѣчала, глядя вдаль:
   -- Лѣто кончается, я думаю, что деревья въ саду полны плодами.

-----

   Въ сентябрѣ мѣсяцѣ у настоятельницы перебывало много монахинь.
   Прекрасный Глазокъ возвѣщала объ ихъ приходѣ ударомъ въ колоколъ. При каждомъ звонѣ, вероника выходила посмотрѣть, кто пришелъ; и для тѣхъ, кого она узнавала, у нея всегда была въ запасѣ непріятность.
   Однажды, уже къ вечеру, раздался опять звонъ; Вероника, стоя на порогѣ, закричала:
   -- Вотъ ужъ эту то никто не ждалъ.
   И, просунувъ голову въ кухню, сказала:
   -- Это сестра Мари-Эме.
   Большая суповая ложка выскользнула у меня изъ рукъ и потонула съ котлѣ.
   Я кинулась къ двери, оттолкнувъ Веронику, которая не хотѣла меня пропустить.
   Мелани побѣжала за мной, чтобъ удержать меня:
   -- Вернись,-- говорила она,-- настоятельница увидитъ.
   Но я уже была около сестры Мари-Эме. Я бросилась ей на шею съ такою силою, что мы чуть не упали обѣ вмѣстѣ.
   Она крѣпко обняла меня. Она вся дрожала и какъ будто себя не помнила,
   Взявъ мою голову, она исцѣловала все мое лицо, какъ малому ребенку.
   Чепецъ шуршалъ, какъ бумага, а широкіе рукава откидывались до локтей.
   Мелани была права: настоятельница увидѣла, она вышла изъ часовни и направилась въ аллею, гдѣ мы стояли.
   Сестра Мари-Эме замѣтила ее; она перестала цѣловать меня и положила мнѣ руку на плечо, а я быстро охватила ее за талію, боясь, чтобы она не отослала меня.
   Вмѣстѣ смотрѣли мы, какъ подходила настоятельница. Она прошла мимо насъ, не поднимая глазъ и какъ будто не видя степеннаго поклона сестры Мари-Эме.
   Какъ только она прошла, я потащила сестру Мари-Эме на старую скамью. Она колебалась и, прежде чѣмъ сѣсть, сказала:
   -- Можно подумать, что старыя вещи насъ ожидали.
   Она сѣла, не прислонясь къ липѣ, а я стала на колѣни въ травѣ у ея ногъ.
   Глаза ея уже не были лучистыми, краски въ нихъ будто смѣшались, а тонкое личико уменьшилось и втянулось вглубь чепца. Нагрудникъ лежалъ плоско на груди, а на рукахъ виднѣлись синія жилки.
   Она едва подняла глаза на свое, окно, оглядѣла липовыя аллеи, квадратный дворъ, и, когда взглядъ ея остановился на домѣ настоятельницы, она проронила, шепотомъ, слова:
   -- Надо прощать другимъ, если хочешь, чтобы тебѣ простили!
   Она взглянула на меня и сказала:
   -- А глазки у тебя печальные.
   Она провела ладонями по моимъ глазамъ, точно желая стереть съ нихъ что-то ей непріятное, и, закрывъ ихъ, сказала тѣмъ же шопотомъ:
   -- Столько страданій проходитъ надъ нашими головами!
   Она отняла свои руки и, сплетая ихъ съ моими, не отводя глазъ отъ меня, заговорила съ мольбой:
   -- Милое дитя мое, послушай меня: не или никогда въ монахини!
   Съ глубокимъ вздохомъ сожалѣнія, она продолжала:
   -- Наша черная съ бѣлымъ одежда возвѣщаетъ остальнымъ о нашей силѣ и просвѣтлѣніи, и вотъ предъ нами льются слезы и отъ насъ ждутъ утѣшенія въ страданіяхъ, тогда какъ никто не тревожится нашими страданіями, у насъ какъ будто нѣтъ лица.
   Потомъ она заговорила о будущемъ:
   -- Я иду туда, куда идутъ миссіонеры. Я буду жить тамъ, въ домѣ, полномъ ужаса; у меня вѣчно будетъ передъ глазами безобразіе и разложеніе!
   Я слушала ея глубокій голосъ, въ немъ было что-то пылкое, какъ будто она рѣшила взять на себя всѣ страданія міра.
   Она отпустила мои руки. Провела рукой по моимъ щекамъ и сказала нѣжнымъ голосомъ:
   -- Чистота твоего лица запечатлѣется въ моей памяти.
   И, глядя поверхъ моей головы, прибавила:
   -- Богомъ дана намъ память, и никто не властенъ отнять ее у насъ.
   Она поднялась со скамьи, я проводила ее до выхода, и, когда Прекрасный Глазокъ закрыла за ней тяжелую дверь, я долго слушала этотъ звукъ -- глухой и протяжный.
   Въ тотъ вечеръ сестра Дезире-Дезанжъ позже пришла въ свою комнату. Она присутствовала при особыхъ молитвахъ по случаю отъѣзда сестры Мари-Эме, отправлявшейся ходить за прокаженными.

-----

   Снова пришла зима.
   Сестра Дезире-Дезанжъ вскорѣ замѣтила мою любовь къ чтенію и приносила мнѣ одну за другою книги изъ библіотеки сестеръ.
   Большею частью это были дѣтскія книги, и я читала ихъ, переворачивая сразу по нѣсколько страницъ. Я предпочитала путешествія и читала по ночамъ съ ночникомъ.
   Сестра Дезире-Дезанжъ, просыпаясь, бранила меня, но, едва она засыпала, я снова принималась за книгу.
   Мало-по-малу мы сошлись въ нѣжной дружбѣ, бѣлый занавѣсъ не раздѣлялъ больше нашихъ кроватей по ночамъ, мы перестали стѣсняться другъ друга, и даже мысли стали общими.
   Она была неистощимо весела,
   Единственное, чѣмъ она тяготилась въ жизни, это платьемъ монахини. Она находила его тяжелымъ и неудобнымъ и говорила съ усталымъ видомъ:
   -- Когда я одѣваюсь, мнѣ всегда кажется, что я вхожу въ домъ, въ которомъ всегда черно.
   Вечеромъ она быстро раздѣвалась и была счастлива походить по комнатѣ въ ночномъ туалетѣ.
   И говорила со своей гримаской:
   -- Теперь то я привыкла, а первое время чепецъ царапалъ мнѣ щеки, а платье оттягивало плечи.
   Весною она начала кашлять.
   У нея былъ сухой и не очень частый кашель.
   Ея длинное и тонкое тѣло сдѣлалось еще болѣе хрупкимъ. Она была попрежнему весела и только жаловалась, что платье становится все тяжелѣе и тяжелѣе.

------

   Въ одну изъ майскихъ ночей она не переставала ворочаться и бредить.
   Я читала всю ночь и спохватилась, когда уже стало свѣтать. Потушивъ ночникъ, я пыталась уснуть немножко.
   Только что задремала, и слышу, какъ сестра Дезире-Дезанжъ говоритъ:
   -- Откройте окно, оно придетъ сегодня!
   Я думала, что она еще бродитъ, но она заговорила снова яснымъ голосомъ:
   -- Открите окно, пусть оно войдетъ!
   Я приподнялась, чтобы посмотрѣть, спитъ ли она, но увидѣла, что она сидитъ на кровати. Отбросивъ одѣяло, она развязывала шнурки своего ночного чепца. Сняла, отбросила его въ ноги, тряхнула головой, такъ что ея короткія кудри закрыли весь лобъ, и тогда я узнала Дезире Жоли.
   Я встала, струхнувъ немножко, а она все повторяла:
   -- Откройте окно, пускай оно войдетъ!
   Я распахнула окно и, повернувшись, увидѣла, что сестра Дезире-Дезанжъ протягиваетъ руки къ восходящему солнцу и говоритъ внезапно ослабѣвшимъ голосомъ:
   -- Я сняла платье, я больше не могла.
   Она спокойно легла, и лицо ея сдѣлалось неподвижно.
   Задерживая дыханіе, я все прислушивалась, дышетъ ли сна, потомъ сама задышала глубоко, будто надѣясь перелить въ нее мое дыханіе.
   Но взглянувъ поближе, я поняла, что послѣдній вздохъ уже отлетѣлъ. Широко раскрытые глаза ея, казалось, встрѣчали солнечный лучъ, стремившійся къ нимъ, какъ длинная стрѣла,
   Ласточки летали взадъ и впередъ передъ окномъ, галдя, какъ дѣти, а въ ушахъ у меня былъ какой-то, никогда мною не слыханный, шумъ.
   Я подняла глаза къ окнамъ дортуаровъ, въ надеждѣ, что кто-нибудь услышитъ, что я сейчасъ вотъ скажу.
   Но я увидала только циферблатъ большихъ часовъ, который, казалось, заглядывалъ въ комнату поверхъ липъ. Онъ показывалъ пять часовъ; тогда я покрыла сестру Дезире-Дезанжъ одѣяломъ и вышла звонить.
   Звонила долго; звуки уходили далеко, далеко. Они уходили туда, куда ушла сестра Дезире-Дезанжъ.
   Я звонила, потому что мнѣ казалось, что колоколъ возвѣститъ всему міру, что сестра Дезире-Дезанжъ умерла.
   Я звонила еще и въ надеждѣ, что она выставитъ свое прекрасное личико въ окошко и скажетъ:
   -- Будетъ! будетъ!
   Мелани вырвала, у меня изъ рукъ веревку. Кокололъ, размахнувшись, упалъ криво, и звукъ вышелъ жалобный.
   Мелани сказала:
   -- Ты съ ума сошла, звонишь вотъ ужъ больше четверти часа!
   Я отвѣчала:
   -- Сестра Дезире-Дезанжъ умерла,
   Вероника вошла съ нами въ комнату; она замѣтила, что бѣлый занавѣсъ не раздѣляетъ нашихъ кроватей, и съ презрѣніемъ заявила, что неприлично монахинѣ открывать свои волосы.
   Мелани вытирала слезу за слезой, катившіяся у нея по щекамъ. Голова ея склонилась еще болѣе на бокъ, и она сказала мнѣ потихоньку:
   -- Она еще красивѣе, чѣмъ была.
   Солнце освѣщало кровать и совершенно залило покойницу свѣтомъ.
   Я пробыла весь день возлѣ нея.
   Нѣсколько монахинь пришли взглянуть на нее. Одна изъ нихъ прикрыла, ей лицо платкомъ, по, какъ только она. вышла, я сняла его прочь.
   Мелани пришла сидѣть вмѣстѣ со мною ночь. Заперевъ окно, она зажгла большую лампу, чтобы,-- сказала она,-- сестра Дезире-Дезанжъ не смотрѣла снова въ черное.

-----

   Черезъ недѣлю Прекрасный Глазокъ вошла въ кухню. Она велѣла мнѣ собраться къ отъѣзду въ тотъ же день. Она держала, два золотыхъ и, положивъ ихъ на уголъ плиты и указывая на нихъ пальцемъ, сказала:
   -- Наша мать-настоятельница даетъ вамъ сорокъ франковъ.
   Я не хотѣла уѣзжать, не простившись съ Колетъ и Измери, которыхъ видѣла часто по ту сторону лужайки.
   Но Мелани увѣряла меня, что онѣ презираютъ меня.
   Колетъ не понимала, какъ это я до сихъ поръ не замужемъ, а Измери не могла мнѣ простить мою любовь къ сестрѣ Мари-Эме.
   Мелани проводила меня до двери.
   Проходя мимо старой скамьи, я увидѣла, что ножка у нея подломилась, и, съ одного бока, она свернулась въ траву.
   У воротъ я увидѣла женщину съ жесткими глазами. Она сказала мнѣ строго:
   -- Я твоя сестра.
   Я ее не узнала.
   Двѣнадцать лѣтъ мы не видались.
   Выйдя за дверь, она придержала меня за руку и голосомъ, такимъ же жесткимъ, какъ и глаза ея, спросила, сколько у меня денегъ.
   Я показала ей двѣ золотыя монеты, которыя получила.
   -- Въ такомъ случаѣ, -- сказала она, -- тебѣ лучше остаться въ городѣ, здѣсь ты скорѣе найдешь мѣсто.
   И, зашагавъ впередъ, она сообщила мнѣ, что вышла замужъ за землевладѣльца изъ окрестности, и что ей совсѣмъ не до меня.
   Мы дошли до желѣзной дороги.
   Она потащила меня за собой, заставивъ донести ей пакеты, затѣмъ простилась со мной, когда поѣздъ двинулся, а я осталась и смотрѣла, какъ онъ уходилъ.
   Почти тотчасъ же пришелъ другой поѣздъ. Кондуктора бѣгали по платформѣ и кричали:
   -- Кто ѣдетъ въ Парижъ, на мѣста!
   Въ ту же минуту мнѣ представился Парижъ, съ высокими, похожими на дворцы домами, крыши которыхъ были такъ высоки, что просто терялись въ облакахъ.
   Молодой кондукторъ задѣлъ меня; онъ остановился передо мною и спросилъ:
   -- Вы въ Парижъ, барышня?
   Я отвѣчала, слегка запнувшись:
   -- Да, но у меня нѣтъ билета.
   Онъ протянулъ руку:
   -- Давайте, я вамъ возьму.
   Я дала ему одинъ изъ золотыхъ, и онъ побѣжалъ.
   Я засунула въ карманъ, какъ попало, билетъ и нѣсколько су сдачи, которые онъ мнѣ принесъ, въ его сопровожденіи перешла рельсы и быстро вскочила въ вагонъ.
   Молодой кондукторъ постоялъ съ минуту передъ дверцей, потомъ пошелъ прочь, оборачиваясь. У него были, какъ у Анри Делуа, кроткіе глаза и серьезный видъ.
   Поѣздъ засвисталъ въ первый разъ, будто предостерегая меня, а когда онъ помчалъ меня, второй свистокъ его былъ, какъ жалобный крикъ.

Переводъ И. Р.

"Современникъ", Кн. I--III, 1911

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru