Lib.ru/Классика: О.Генри. Сущность дела

О. Генри.
Сущность дела

Он возбудил мой интерес, когда вышел из вокзала на Дебросс-стрит. У него был такой вид, точно ему прекрасно знакомы все миры и полушария, и он вступает в Нью-Йорк, как властелин, который после долгого отсутствия снова возвращается в свои владения. Однако у меня создалось впечатление, что он никогда раньше не ступал по скользким булыжникам этого Города Многочисленных Калифов.

На нем был свободный костюм какого-то странного темно-синего цвета и консервативная круглая панама без тех чванливых изломов и приподнятых краев, которыми северные модники уродуют этот тропический головной убор. А теперь я должен прибавить, что это был самый уродливый человек, какого мне когда-либо приходилось видеть. Его безобразие не столько отталкивало, сколько поражало. По грубости и неправильности черт лица он несколько напоминал Линкольна, и внешний вид его с первого же взгляда внушал и удивление, и страх.

Как он впоследствии сам заявил мне, его звали Джадсон Тэйт: так мы и будем величать его. Его зеленый галстук был пропущен сквозь топазовое кольцо, а трость сделана из позвоночника акулы.

Джадсон Тэйт обратился ко мне с общими и как бы случайными вопросами относительно нью-йоркских улиц и отелей и сделал это с таким видом, точно в эту минуту забыл все эти пустяшные подробности. У меня не было ровно никаких причин хулить мою тихую гостиницу в нижней части города -- вот почему середина ночи застала нас достаточно подкрепленными едой и питьем (за мой счет!) и готовыми отдохнуть в креслах и покурить в каком-нибудь уединенном уголке вестибюля.

У Джадсона Тэйта было что-то на уме, и это что-то он старался внушить мне. Он уже внес меня в список своих друзей. И, глядя на его громадную, как у штурмана, табачного цвета руку, которой он придавал особое одушевление своим периодам и которую он ежеминутно подносил к моему носу на расстояние шести дюймов, я спрашивал себя: не был ли он случайно также скор на неприязнь к не полюбившимся ему людям?

Как только этот человек заговорил, я тотчас же обратил внимание на некоторую специфическую его особенность. Голос его был на редкость убедительным инструментом, на котором он играл с несколько подчеркнутым, но подлинным искусством. Он вовсе не стремился к тому, чтобы заставить вас забыть безобразие его физиономии. Напротив, он бросал это безобразие вам прямо в лицо, но так, что оно только содействовало очарованию его речи. Закрыв глаза, вы могли бы пойти под дудочку этого крысолова по крайней мере до стен Гаммельна [Гаммельн -- старинный немецкий город в Ганновере, где, согласно преданию, проживал сказочный дудочник (примеч. переводчика)]. Но дадим ему сыграть собственный аккомпанемент к словам, которые последуют дальше. Если рассказ покажется вам скучным, то винить придется исключительно музыку.

-- Женщины, -- сказал Джадсон Тэйт, -- таинственные создания!

Я моментально пал духом. Ведь не сидел же я здесь для того, чтобы слушать такую старую как мир гипотезу, -- такой изъеденный временем, давно опровергнутый, наглый, нелогичный, злостный, патентованный софизм, такую древнюю, пустую, надоедливую, истрепанную, неосновательную, коварную ложь, придуманную самими же женщинами и ими внушенную, брошенную, раскинутую и искусно навязанную людям самыми скрытными, потайными и обманными способами с целью увеличить, распространить и усилить собственные чары.

-- О, не знаю! -- сказали по-туземному.

-- Приходилось ли вам когда-нибудь слышать об Оратаме? -- спросил он.

-- Возможно, что и приходилось! -- ответил я. -- Что-то мне припоминается. Не то танцовщица, не то пригород, не то духи! Помню, что что-то носило такое название!

-- Позвольте вам заявить, что это город! -- произнес Джадсон Тэйт. -- Это город, расположенный на берегу моря, в чужеземной стране, которой вы совершенно не знаете и которую вы еще меньше могли бы понять! Страна эта управляется диктатором и контролируется революциями и строптивостью граждан. Вот там-то и разыгралась величайшая жизненная драма с участием в главных ролях Джадсона Тэйта, некрасивейшего человека в Америке, -- Фергюса Мак-Махэна, красивейшего авантюриста, какого только знает история или поэзия, -- и сеньориты Анабелы Самора, прекрасной дочери алькальда Оратамы. И еще прошу вас обратить внимание на следующее: нигде на земном шаре, за исключением сих мест, не растет трава chuchula. Страна, о которой я говорю, производит ценное дерево, красильные вещества, золото, каучук, слоновую кость и какао.

-- А я до сих пор не знал, что Южная Америка "производит" слоновую кость, -- заметил я.

-- Вот где вы дважды ошиблись! -- сказал Джадсон Тэйт, распределяя слова по крайней мере на октаву своего замечательного голоса. -- Я вовсе не говорил, что страна, о которой идет речь, находится в Южной Америке! Имейте в виду, дорогой друг, что мне надо быть крайне осторожным.

Ведь я принимал там участие в политике! Я играл с президентом в шахматы, причем фигуры были вырезаны из носовых костей тапира -- одной из наших местных разновидностей типа perissodactyle ingulates. Это выглядело такой очаровательной слоновой костью, о какой можно только мечтать! Но я хочу вам рассказать о замечательном романе, о любовных приключениях и чисто женских методах поведения, а не о зоологических животных!

В продолжение пятнадцати лет я был правителем страны за спиной его величества президента Санчо Бенавидеса. Вам, вероятно, приходилось видеть его фотографию в газетах: лохматый чернокожий человек, с баками вроде нот на цилиндре швейцарского музыкального ящика, с пачкой бумаг в руке. Никто не сумеет в точности сказать, где закончит свои дни этот человек, который является предметом величайшего повсеместного интереса: во Дворце Славы или же в Топливном бюро? Его, наверное, прозвали бы Рузвельтом Южного материка, если бы только в то время президентом не был Гровер Кливленд! Он занимал свою должность несколько трехлетий подряд, а затем на время удалялся от дел, предварительно намечая и назначая своего заместителя на этот промежуток времени.

Но не сам Санчо Бенавидес Освободитель создал себе такую славу. Нет, не он, а Джадсон Тэйт! Бенавидес был только игрушкой в моих руках! Это я советовал ему, когда объявлять войну, когда увеличивать ввозные пошлины и когда надевать парадные брюки. Но вовсе не об этом я хотел вам рассказать! Как мне удалось сделаться "этим"? Вопрос весьма интересный, на который я сейчас же отвечу. Все дело в том, что я -- самый талантливый говорун из всех, кто издавал вокальные звуки с момента, как Адам, впервые открыв глаза, отодвинул нюхательную соль в сторону и спросил: "Где я?".

Как вы уже успели убедиться, я -- также самый уродливый человек из всех, кого вам когда-либо пришлось видеть! Еще в ранней юности, поняв, что недостающее в моей наружности я должен восполнить красноречием, я принял все необходимые меры. Я всегда добиваюсь того, к чему стремлюсь. Мой голос, внятный только старику Бенавидесу, разрушал планы и влияния таких великих государственных сил, которые могли уподобиться Талейрану, мадам Помпадур и т. п. Я мог несколькими словами наложить на целые племена контрибуцию или же снять ее, мог речами заставить целую армию заснуть на поле брани, мог своим чудесным птичьим посвистом укрощать мятежи, волнения, уменьшать налоги, реквизиции и злоупотребления и вызывать собак войны, равно как и голубей мира. Красота, эполеты, завитые усы и греческие профили других мужчин никогда не мешали мне. Всякий, кто взглянет на меня впервые -- тут же на месте содрогнется. Но уже через десять минут, после того как я начну говорить, все становятся покорны мне. Будь то женщины или мужчины, я немедленно покоряю их, как только они являются. Вы, конечно, никак не могли бы себе представить, что человек с моей наружностью может покорять женщин!

-- О, отчего же, мистер Тэйт! -- сказал я. -- История полна блеска, а литература -- скуки от некрасивых мужчин, пленивших женщин! Мне кажется...

-- Простите меня, -- прервал мистер Тэйт, -- вы не совсем так меня понимаете. Вы еще не слышали мою историю.

Фергюс Мак-Махэн был моим другом в столице. Должен признаться, что это был красивый мужчина, в полном смысле слова беспошлинный товар. У него были белокурые волосы, смеющиеся голубые глаза и правильнее черты лица. Говорили, что он похож на статую, называемую "герр Мес", бога живого слова и красноречия, -- на статую, покоящуюся в каком-то музее в Риме. Вероятно, какой-нибудь немецкий анархист! Они постоянно покоятся и вечно говорят.

Но Фергюс не был оратором. Его воспитали в понятии, что быть красивым -- значит делать добро. Слушать разговор, по его мнению, было почти так же назидательно, как прислушиваться к капанью воды в жестяную лоханку у изголовья кровати, когда вам до смерти хочется спать. Но я с ним подружился, может быть, потому, что мы с ним были так противоположны! Как вы думаете? Казалось, Фергюсу доставляло удовольствие смотреть на мою ужасную маску, когда я брился, а я, слушая его слабые горловые звуки, которые он называл разговором, радовался, что сам-то я -- горлан с серебряным языком.

Как то раз я счел необходимым отправиться в прибрежный город Оратаму, чтобы уладить кой-какие политические волнения и отрубить несколько голов из таможенного и военного ведомства. Фергюс, владевший в республике концессиями на лед и серные спички, заявил, что желает сопровождать меня.

И вот, при звоне бубенчиков нашего каравана мулов, мы поскакали в Оратаму... и город сразу стал принадлежать нам. Я говорю нам, но хочу сказать мне. Всякий из четырех племен, двух океанов, одного залива, одного перешейка и пяти архипелагов слышал о Джадсоне Тэйте. Меня называли джентльменом-авантюристом. Обо мне было написано пять столбцов в желтых газетах, сорок тысяч слов с украшениями на полях в ежемесячнике и колонка на двенадцатой странице нью-йоркской "Таймс". Если нашему приему в Оратаме хоть сколько-нибудь содействовала красота Фергюса Мак-Махэна, то я готов проглотить ярлык с ценою на дне моей панамы, что только для меня вывешивались бумажные цветы и пальмовые ветки. Я не завистлив, я только констатирую факты. Весь народ обратился в Навуходоносоров: все они в моем присутствии ели траву, так как в городе не было пыли. Падая ниц перед Джадсоном Тэйтом, они знали, что за спиной Санчо Бенавидиса я был силой. Одно мое слово значило для них больше, чем иная целая библиотека. А между тем есть люди, которые проводят целые часы, рассматривая свое лицо, втирая кольдкрем и массируя свои мышцы (всегда по направлению к глазам!), обрабатывая ослабевшие части лица бензойной тинктурой и электролитными подушечками, -- и все это для чего? Чтобы быть красивыми! Какая ошибка! Над гортанью, вот над чем следовало бы работать докторам красоты! Большее значение имеют слова, нежели бородавки, разговор, чем тальк, болтовня, нежели пудра, лесть, а не цветущее лицо, фонограф, а не фотография. Но я хотел вам совсем другое рассказать.

Местные Асторы [Асторы -- крупнейшие (наряду с Рокфеллерами и Вандербильтами) представители американской буржуазной аристократии тех лет (примеч. ред.)] поместили меня с Фергюсом в клубе Стоножек. Это было деревянное сооружение, построенное на сваях, опущенных в прибрежный песок. Прилив там был всего в десять дюймов. Все крупные и мелкие должностные лица города приходили к нам на поклон. Но не к "герр Месу": все они слышали о Джадсоне Тэйте!

Как-то в послеполуденный час мы с Фергюсом Мак-Махэном сидели в Стоножке, на галерее, выходящей к морю, попивали ром и разговаривали.

-- Джадсон, -- говорит Фергюс, -- тут, в Оратаме, живет ангел.

-- Если это не Гавриил, -- говорю я, -- то зачем же сообщать мне это с таким видом, точно вы уже слышали звук небесных труб?

-- Это сеньорита Анабела Самора, -- говорит Фергюс. -- Она... она... она прекрасна, как... как ад.

-- Браво, -- говорю я, смеясь от души, -- вы с красноречием настоящего влюбленного описываете прелести своей милой. Вы напоминаете мне ухаживание Фауста за Маргаритой, если только он еще ухаживал за ней, после того как провалился в трап на сцене.

-- Джадсон, -- говорит Фергюс, -- вы ведь знаете, что вы некрасивы, как носорог! Вас не могут интересовать женщины. Я же ужасно влюбился в мисс Анабелу. Вот почему я и говорю вам об этом.

-- О, seguramente [конечно -- исп.], -- говорю я, -- я знаю, что у меня на лбу возвышение, как у бога ацтеков, охраняющего спрятанные сокровища, которых никогда не существовало в графстве Джефферсон, Юкатан. Но есть у меня и компенсация. Например, я -- " Оно" в этой стране, насколько хватает глаз и еще несколько дальше. А затем, -- продолжаю я, -- когда я вызываю людей на устный, вокальный или гортанный спор, я не имею обыкновения ограничивать свою аргументацию чем-то похожим на дешевую фонографическую репродукцию буйного бреда амебы.

-- Я прекрасно знаю, -- любезно отвечает Фергюс, -- что я не искусен в мелких разговорах. Да и в крупных тоже! Вот почему я и говорю вам: мне нужна ваша помощь.

0x01 graphic

-- Как же я могу помочь вам? -- спрашиваю я.

-- Я купил, -- говорит Фергюс, -- услуги дуэньи сеньориты Анабелы, Франчески. У вас в этой местности создалась репутация великого человека и героя.

-- Верно, -- говорю я, -- я действительно заслужил такую репутацию.

-- Я же, -- говорит Фергюс, -- самый красивый человек между арктическим кругом и антарктическими ледяными глыбами.

-- С некоторыми ограничениями, -- говорю я, -- в отношении физиономии и географии, я охотно соглашаюсь с вами.

-- Мы с вами, -- говорит Фергюс, -- должны во что бы то ни стало добыть сеньориту Анабелу Самора. Девица эта, как вам известно, принадлежит к старой испанской семье. При желании вы можете видеть, как в послеполуденное время она катается по площади в старой фамильной carriage [коляска -- исп.]. Можете также бросить на нее украдкой взгляд вечером через решетчатое окно. Но помимо этого она недоступна, как звезда.

-- Добыть для кого из нас? -- спрашиваю я.

-- Разумеется, для меня, -- отвечает Фергюс. -- Вы никогда не видели ее! Я уговорил Франческу указывать ей на меня, говоря, что это вы. Когда она видит меня на площади, то думает, что смотрит на Джадсона Тэйта, величайшего героя, талантливейшего государственного человека и самую романтическую личность в стране. Если соединить вашу репутацию и мою наружность в одном человеке, то как она сможет устоять? Она, разумеется, слышала вашу захватывающую историю и видела меня. Может ли женщина желать большего?! -- восклицает Фергюс Мак-Махэн.

-- Но сможет ли она ограничиться меньшим? -- спрашиваю я. -- Как сможем мы разделить наши привлекательные стороны и как нам распределить роли?

Тут Фергюс рассказал мне свой проект.

-- У дома алькальда дона Луиса Самора, разумеется, есть patio -- внутренний дворик, открытый с улицы, -- говорит он. -- В одном углу дворика находится окно комнаты его дочери -- самое темное место, какое только можно там найти.

И как бы вы думали: чего он от меня хочет? Зная полет, очарование и искусство моего языка, он предлагает мне отправиться в это патио в полночь, когда мое лицо- пугало не будет видно, и объясниться ей в любви за него -- за красивого мужчину, которого она видела на площади, думая, что это он -- Джадсон Тэйт!

Почему мне было не сделать этого для моего друга Фергюса Мак-Махэна? Его просьба была для меня комплиментом, признанием его собственного бессилия.

-- Ах вы, маленький, лилейно-белый, тонковолосый, прекрасно отполированный кусок немой скульптуры, -- говорю я. -- Ладно, я помогу вам. Устройте все, -- и когда вы посадите меня в темноту перед ее окнами, и я выпущу поток своих слов, и дрожащая луна зажжется в небе -- она будет вашей.

-- Прячьте только свое лицо, Джад, -- говорит Фергюс, -- ради всего святого, прячьте его. Я ваш друг во всяких вопросах чувства, но это деловой уговор. Если бы я мог сам говорить, то не стал бы просить вас. Но когда она будет видеть меня, а слушать вас, то не знаю, как она сможет устоять.

-- Перед вами? -- спрашиваю я.

-- Предо мной! -- отвечает Фергюс.

Фергюс и дуэнья Франческа позаботились о подробностях. Однажды ночью они принесли мне длинный черный плащ с высоким воротником и повели меня к дому алькальда. Я стоял в патио у окна до тех пор, пока не услышал по другую сторону решетки голос, мелодичный и нежный, точно лепет ангела. Я мог рассмотреть внутри только неясный, одетый в белое силуэт. И, верный Фергюсу, я высоко поднял воротник плаща, так как стоял дождливый июль и ночи были прохладны. Подавив смех при воспоминании о связанном языке Фергюса, я начал говорить.

Да, сэр, я говорил сеньорите Анабеле целый час. Я говорю "сеньорите", потому что не могу сказать "с сеньоритой". От времени до времени она произносила: "О, сеньор", или "А вы не шутите?", или "Я знаю, что вы этого не думаете" и другие подобные фразы, изрекаемые женщинами, когда за ними по-настоящему ухаживают. Оба мы знали английский и испанский, и на этих обоих языках я старался завоевать сердце леди для моего друга Фергюса. Если бы не решетка у окна, я сделал бы это на одном... По истечении часа она отпустила меня, дав на прощание большую красную розу. Вернувшись домой, я передал ее Фергюсу.

В продолжение трех недель я каждую третью или четвертую ночь изображал своего друга в патио у окна сеньориты Анабелы. Наконец она созналась, что сердце ее принадлежит мне, и упомянула, что видит меня каждый день, катаясь по площади. Разумеется, она видела Фергюса, но завоевали ее мои слова. Что бы было, если бы Фергюс сам пришел в патио и попытался бы нанести ей удар в сердце! Красота его не была бы видна, а слова в свою пользу он не смог бы сказать ни одного.

В последнюю ночь она обещала быть моей, то есть Фергюса. Она протянула мне руку через решетку для поцелуя. Я поцеловал руку и сообщил Фергюсу эту новость.

-- Вы могли бы предоставить мне сделать это, -- сказал он.

-- Это будет вашим делом впоследствии. Продолжайте целовать, но не пытайтесь говорить. Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит разницы между настоящим разговором и тем нечленораздельным жужжанием, которое вы издаете.

Я никогда до тех пор не видел сеньориты Анабелы. Но на следующий день Фергюс попросил меня пройти с ним по площади посмотреть на ежедневную прогулку и выставку оратамского общества. Это меня совсем не интересовало, но все же я пошел. Дети и собаки, взглянув на мое лицо, попрятались в банановые рощи и мангровые болота.

-- Вот она едет -- сказал Фергюс, закручивая ус, -- вот та, в белом платье, в открытой коляске, запряженной вороной лошадью.

Я взглянул и почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Потому что сеньорита Анабела Самора была прекраснейшей женщиной в мире, и с этого момента единственной для Джадсона Тэйта. Я сразу увидел, что должен принадлежать ей, а она -- мне на вечные времена. Вспомнив про свое лицо, я чуть не лишился чувств, но потом подумал о своих талантах и снова крепко стал на ноги. И подумать только, что я три недели ухаживал за ней для другого человека!

Когда коляска сеньориты Анабелы медленно проехала мимо, девушка бросила Фергюсу из уголков своих черных, как ночь, глаз долгий нежный взгляд, -- такой взгляд, от которого Джадсон Тэйт вознесся бы на небо в колеснице на резиновых шинах. Но она и не взглянула на него. А красавец мужчина, как истый победитель сердец, только ерошил свои кудри, делал глазки и кокетничал, стоя рядом со мной.

-- Как вы ее находите, Джадсон ? -- спрашивает Фергюс с самодовольным видом.

-- Вот как я нахожу ее! -- говорю я. -- Она создана для того, чтобы быть миссис Джадсон Тэйт. Я не такой человек, чтобы играть штуки с друзьями. Итак, вы предупреждены!

Я думал, что Фергюс умрет со смеха.

-- Ну, ну, ну, -- сказал он. -- Ах вы, старый урод. И вас задело? Это великолепно. Но вы, дружок, опоздали. Сегодня Франческа мне сказала, что Анабела только то и делает, что говорит обо мне днем и ночью. Понятно, я очень признателен вам за... музыку, которую вы разводите по ночам, но, знаете ли, мне кажется, что я смог бы сделать это сам не хуже вас.

-- Она будет миссис Джадсон Тэйт, -- говорю, -- не забудьте этого имени. Вы пользовались моим языком впридачу к своей красоте, мой милый. Вы не можете отдать мне свою наружность, но впредь мой язык уже будет для меня. Запомните имя, которое будет стоять на визитных карточках размером два дюйма на три с половиною.

-- Прекрасно, -- говорит Фергюс, снова рассмеявшись, -- я уже говорил с ее отцом, алькальдом, и он дал свое согласие. Он завтра вечером дает бал. Если бы вы были танцором, Джад, я пригласил бы вас, чтобы познакомить с будущей миссис Мак-Махэн.

Но на следующей день, в тот момент, когда на балу алькальда Самора музыка сильнее прежнего загремела, в комнату вошел Джадсон Тэйт в новом белом полотняном костюме. Казалось, он был важнейшим человеком во всем государстве, что и было в действительности.

Увидев мое лицо, несколько музыкантов сбиваются с такта, а одна или две из наиболее робких сеньорит громко взвизгивают, но алькальд торжественно подходит ко мне и лбом чуть не вытирает пыль с моих башмаков. Одна только красота не могла бы устроить мне такой сенсационный прием!

-- Я много слышал, сеньор Самора, о прелести вашей дочери, -- говорю я. -- Мне доставило бы большое удовольствие быть представленным ей.

Около шести дюжин качалок из ивового дерева с прикрепленными к ним розовыми покрышками стояло вдоль стен. На одной из них сидела сеньорита Анабела в белом платье из швейцарской кисеи, в красных туфельках и с жемчугом и светлячками в волосах. Фергюс был на другом конце комнаты и пытался избавиться от двух цветных людей и девушки с глинистым цветом кожи.

Алькальд ведет меня к Анабеле и представляет ей. Бросив взгляд на мое лицо, она от испуга роняет веер и чуть-чуть не опрокидывает стул. Но я к этому привык.

0x01 graphic

Я сел рядом с ней и начал говорить. Услышав мой голос, она подпрыгнула, и глаза ее сделались большими, как у аллигатора. Она не могла установить равновесия между звуками моего голоса и моим лицом. Но я продолжал говорить в тоне А [Здесь: в до мажоре (примеч. ред.)] (это -- тон специально для дам), и она уже спокойно сидела в кресле, а в глазах ее появилось мечтательное выражение. Она поддавалась мне. Она слыхала про Джадсона Тэйта, знала, какой это гениальный человек и какие великие деяния он совершил. Все это было в мою пользу. Но, разумеется, для нее было некоторым ударом узнать, что я -- не тот красавец, которого ей выдавали за Джадсона... Затем я заговорил на испанском языке, который для некоторых целей лучше английского, и заиграл на нем, как на арфе с тысячей струн. Я перебрал от второго нижнего до верхнего. Я повторил некоторые стихи, которые шептал ей во тьме, и по внезапному мягкому блеску ее глаз понял, что она узнала в моем голосе звуки таинственного полночного воздыхателя.

Как бы то ни было, я вытеснял Фергюса Мак-Махэна. О, настоящее искусство -- это искусство слова, в этом нельзя сомневаться. Тот красив, кто красиво болтает! -- вот как гласит обновленная пословица.

Я повел сеньориту Анабелу прогуляться в лимонную рощу, в то время как Фергюс, некрасиво нахмурившись и тем уродуя себя, вальсировал с девушкой с глинистым цветом кожи. Перед возвращением в зал я получил разрешение прийти к ее окну в патио следующей ночью ровно в полночь, чтобы еще поговорить.

О, все это сошло чрезвычайно легко. Через две недели она была моей невестой, а Фергюс получил отставку. Он принял это слишком спокойно для красивого мужчины и объявил, что не намерен бросать оружие.

-- Говорить, может быть, и прекрасно, но если это уместно, Джадсон, -- сказал он мне, -- но я лично никогда не находил, чтобы стоило упражняться в этом. Ожидать же, чтобы только одни слова могли помочь мужчине с наружностью, подобной вашей, заслужить расположение женщины -- то же, что ожидать от человека, чтобы он плотно пообедал звоном обеденного колокола.

Но я все еще не начал историю, которую хотел рассказать вам.

Однажды я долго ездил верхом под жгучими солнечными лучами, а затем, не остыв хорошенько, выкупался в холодных водах лагуны на краю города.

Вечером, когда стемнело, я зашел к алькальду повидать Анабелу. Я заходил регулярно каждый вечер, и мы должны были повенчаться через месяц. Она была похожа на рыбку, на газель, на чайную розу, а глаза ее были чисты и нежны, как две кварты сливок, снятых с Млечного Пути. На мои грубые черты она смотрела, не выражая ни страха, ни отвращения. Мне даже казалось, что я замечаю взгляд, полный восхищения и любви, точно такой же, какой она бросила Фергюсу на площади.

Я сел и открыл рот. чтобы сказать Анабеле то, что она любила слышать, -- то, что она трест, владеющий монополией на все прекрасное на свете. Я открыл рот, но вместо обычных вибрирующих слов любви и поклонения послышался слабый писк, который мог бы издать ребенок, больной крупом. Ни слова, ни слога; ни одного членораздельного звука. Я застудил область гортани, когда так неосторожно принял ванну.

Я сидел около двух часов, пытаясь занять Анабелу. Она говорила кое-что, но как- то небрежно и рассеянно. При следующей попытке заговорить я издал звук, похожий на попытку ракушки спеть серенаду пред отливом. Казалось, что глаза Анабелы не останавливались на мне так часто, как обычно. Мне нечем было чаровать ее слух. Мы смотрели картинки, порой она играла на гитаре. Когда я уходил, она простилась со мной холодно или по крайней мере задумчиво.

Это повторялось пять вечеров кряду.

На шестой день она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.

Было известно, что они бежали на парусной яхте, отправлявшейся в Белис. Я погнался за ними через восемь часов на небольшом паровом баркасе, принадлежавшем таможенному ведомству.

Перед отъездом я забежал в лавчонку старого Мануэля Иквито, аптекаря из полукровных индейцев. Говорить я не мог, но указал на свое горло и издал такой звук, точно выпускал пар. Он начал зевать. По обычаям страны он отпустил бы товар приблизительно через час. Я перегнулся через прилавок, схватил его за горло и снова указал на свою гортань. Он еще раз зевнул и сунул мне в руку маленький пузырек с черной жидкостью.

0x01 graphic

-- Принимайте по чайной ложке через каждые два часа, -- сказал он мне.

Я бросил ему доллар и побежал на пароход.

Я прибыл в гавань Белиса на тринадцать секунд после яхты, на которой находились Анабела и Фергюс. Они отплывали на берег в лодке в ту минуту, как через борт спускали мою шлюпку. Я пытался приказать моим матросам грести сильнее, но звуки умирали в моей гортани, не выходя на свет. Тогда я вспомнил про лекарство старого Иквито, вытащил пузырек и отпил глоток.

Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я направился прямо к Анабеле и Фергюсу. Глаза ее на минуту остановились на мне, потом, полные любви и доверия, они направились на Фергюса. Я знал, что не могу говорить, и мной овладело отчаяние: ведь на слова я возлагал всю мою надежду. Вы понимаете, что я не мог стоять рядом с Фергюсом и претендовать на сравнение с ним по красоте. Совершенно непроизвольно моя гортань и надгортанье пытались воспроизвести звуки, которые мозг требовал от вокальных органов.

И вдруг, к величайшему моему изумлению и восторгу, потекли слова, очаровательно ясные, звучные, прекрасно модулирующие, полные силы, выражения и долго сдерживаемого чувства.

-- Сеньорита Анабела, -- сказал я, -- не могу ли я поговорить с вами минуту наедине?

Вам не нужно подробностей, не правда ли? Благодарю! Скажу вам одно: прежнее красноречие вернулось ко мне.

Я увел Анабелу под кокосовую пальму и вновь опутал ее своими словесными чарами.

-- Джадсон! -- сказала она наконец. -- Когда вы разговариваете со мной, я не могу никого другого слушать! Я ничего не вижу тогда! Кроме вас, для меня на свете нет никого и ничего!

Вот вам, сэр, и вся моя история! Анабела вернулась в Оратаму со мной, на пароходе. После этого я ничего не слышал о Фергюсе Мак-Махэне и никогда больше не видел его. Анабела теперь называется миссис Джадсон Тэйт. Скажите: вам очень наскучила моя история?

0x01 graphic

-- Нисколько! -- ответил я. -- Я всегда очень интересовался психологическими исследованиями. Человеческое сердце, в особенности женское, являет поразительный объект для наблюдения!

-- Да, -- сказал Джадсон Тэйт, -- это верно. Но так же поразительны трахеи, бронхиальные пузырьки и гортань человека! Изучали ли вы когда-нибудь дыхательное горло?

-- Нет, никогда не приходилось! -- отозвался я. -- Но ваша история доставила мне очень большое удовольствие! Разрешите узнать: что поделывает теперь миссис Тэйт? каково состояние ее здоровья? где место ее настоящего пребывания? Можете вы ответить мне на эти вопросы?

-- Разумеется! -- воскликнул Джадсон Тэйт. -- Мы живем на Берген-авеню, Джерси-Сити. Климат Оратамы не подходил для миссис Джадсон Тэйт. Я полагаю, что вам никогда не приходилось делать диссекцию аритонеидных хрящей надгортанья, не правда ли?

-- Разумеется, нет! -- сказал я. -- Ведь я не хирург!

-- Простите! -- воскликнул Джадсон Тэйт. -- Но каждому человеку следовало бы знать анатомию и терапевтику настолько хорошо, чтобы суметь охранить собственное здоровье. Внезапный холод может вызвать бронхит капилляров или же воспаление легочных пузырьков, результатом чего будет серьезное заболевание вокальных органов.

-- Возможно, что и так, -- нетерпеливо возразил я, -- но это вовсе не так важно. Но вот что касается странных проявлений любви у женщин...

-- Да, да, я знаю, -- перебил меня Джадсон Тэйт, -- у них действительно своеобразные приемы, но... разрешите мне досказать мою историю. Вернувшись в Оратаму, я узнал от Мануэля Иквито, аптекаря, состав микстуры, которую он дал мне и которая, как я уже докладывал вам, так быстро излечила меня. Он приготовлял это лекарство из растения chuchula. А теперь извольте взглянуть сюда!

С этими словами он вынул из кармана белую продолговатую картонную коробочку.

-- Вот лучшее в мире лекарство от всякой простуды, хрипоты и всякого другого бронхиального заболевания! Видите: рецепт напечатан на коробке. Каждая таблетка содержит: лакрицы -- два грана, бальзама to-lu [Толуанский бальзам -- ароматическая жидкость, выделяющаяся из надрезов коры дерева мироксилон (примеч. ред.)] -- одну десятую грана, анисового масла -- одну двадцатую, дегтярного масла -- одну шестидесятую, вытяжки смолы -- одну шестидесятую, жидкого экстракта chuchula -- одну десятую.

Он продолжал:

-- Я приехал в Нью-Йорк исключительно для того, чтобы организовать компанию по эксплуатации вернейшего и радикальнейшего средства от гортанных заболеваний! Пока я распространяю свои таблетки мелкими партиями. Вот в этой коробке находится четыре дюжины, и я продаю ее за гроши, -- за пятьдесят центов. Если вы страдаете...

Я встал и ушел, не проронив ни слова. Я медленно побрел в небольшой парк, находившийся недалеко от моего отеля, и оставил Джадсона Тэйта наедине с его совестью. Я был оскорблен в своих лучших чувствах. Он весьма искусно окатил меня рассказом, который мог бы пригодиться мне. В нем чувствовалось дыхание жизни и известная синтетическая окраска, что при некоторых условиях может иметь большой успех на рынке. Но в конце концов это оказалось коммерческой пилюлей, умело посыпанной сахаром вымысла. Всего хуже было то, что я никак не мог бы сбыть эту историю. Отделы объявлений, равно как и конторы, всегда смотрели на меня сверху вниз. Как литературный материал это тоже никуда не годилось. И вот почему я сидел на скамье, рядом с такими же разочарованными в жизни, как и я сам, -- сидел до тех пор, пока не стали слипаться мои глаза.

Я пошел к себе в комнату, и, по обыкновению, около часа читал мои любимые журналы. Я сделал это для того, чтобы заставить мысли снова вернуться к искусству. Просмотрев рассказы, я с безнадежным видом бросал журналы на пол, один за другим. Все авторы, почти без исключения, вместо того чтобы излить бальзам на мою истерзанную душу, предлагали ловко и искусно сделанные рассказы о каком- то совершенно особенном автомобиле, который, казалось, способствовал наиболее блестящему проявлению писательского гения.

Когда, наконец, я отбросил последний журнал, сердце мое успокоилось. Если читатели могут проглотить такое огромное количество частновладельческих автомобилей, -- сказал я себе, -- то ничего страшного с ними не случится, если они примут тэйтовские Волшебные бронхиальные пилюли из травы chuchula.

Если вам придется когда-нибудь увидеть этот рассказ в печати, то вы поймете, что дело прежде всего дело и что если до сих пор искусство шло далеко впереди коммерции, то теперь ему придется потесниться и стать в сторонку.

А для того чтобы совсем покончить с этим делом, спешу добавить, что chuchula не продается в аптекарских магазинах.

-------------------------------------------------------

Первое издание перевода: О. Генри. Шерстяная кошечка. Рассказы / Пер. Зин. Львовского. -- Ленинград: Мысль, 1924. --176 с.; 18 см. -- (Б-ка иностр. лит.).

Оставить комментарий О.Генри (перевод: Зиновий Львовский) (yes@lib.ru) Год: 1907 Обновлено: 29/10/2023. 35k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Дороги судьбы Иллюстрации/приложения: 4 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Next to Reading Matte. Перевод Зиновия Львовского (1924).

О.Генри Сущность дела

О. Генри. Сущность дела

О.Генри
Сущность дела

О. Генри.
Сущность дела