О.Генри
Об одном городе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

О. Генри.
Об одном городе

Города, гордыни полные,
Вызов друг другу бросают.
Киплинг

Можно ли представить себе рассказ или роман,
посвященный Чикаго или Буффало, или Нашвиллу в
Теннесси, например? Из крупных городов Соединенных
Штатов только с тремя связывается представление о
событиях, о драматизме -- это Нью-Йорк, конечно,
затем Нью-Орлеан и, больше двух других, Сан-Франциско.
Фрэнк Норрис

   Восток -- это Восток, а Запад -- это Сан-Франциско, по крайней мере, по мнению калифорнийцев. Калифорнийцы -- особая раса. Они не просто жители штата Калифорния. Они -- южане Запада.
   Положим, и жители Чикаго не менее преданны своему городу, но если вы осведомитесь, за что они любят его, то они сначала запнутся, а потом заговорят об озере, богатом рыбою, об Odd Fellows Building [Odd. Fellows Building -- ложа (здание), принадлежащая родственному масонству благотворительному обществу "Odd Fellows" ("Странные товарищи") (примеч. ред.)]. Калифорнийцы же, не задумываясь, засыплют вас доводами.
   Несомненно, климат для них -- аргумент, которого хватает на полчаса, и в течение этого получаса вы скорбно вспоминаете неоплаченные вами счета за уголь и требующее обновления теплое белье. Но стоит калифорнийцу решить, что за молчанием вашим скрывается предубеждение, как им овладевает безумие, и он начинает изображать город Золотых Ворот в виде какого-то Багдада Нового мира. Поскольку это дело вкуса -- спорить не приходится, но, дорогие кузены -- все, от Адама и Евы происшедшие, -- опрометчиво поступит тот, кто, указав пальцем на карту, скажет: "Уж в этом городе, наверное, не может быть никакой романтики! Что может случиться здесь?! ". Да, это было бы опрометчиво и смело! Это значило бы бросать вызов истории и романтике и искушать судьбу.
   
   Нашвилл, -- вывозной порт и главный город штата Теннесси; расположен на реке и на скрещении двух железнодорожных путей. Считается самым культурным центром Юга.
   
   Я вышел из поезда в восемь часов вечера. За неимением в моем лексиконе подходящих прилагательных я вынужден обратиться к способу сравнения рецептурному.
   Взять: 30 частей лондонского тумана, 10 частей малярии, 20 частей светильного газа, просачивающеюся из неплотно привернутого крана, 25 частей капелек росы, собранных на рассвете на складе кирпича, 15 частей аромата жимолости. Смешать.
   Эта смесь даст вам приблизительное представление о том, что такое нашвиллский мелкий-мелкий дождь. Не так пахуче, как лепешки от моли, но и не так густо, как гороховый суп, а впрочем, -- годится.
   Я отправился в отель на чем-то вроде телеги, влекомой зверем доисторической эры, которого погоняло нечто темное и эмансипированное.

0x01 graphic

   Я устал, мне хотелось спать, а потому, добравшись до отеля, поспешил уплатить этому нечто те пятьдесят центов, которые он потребовал с меня. Народ этот мне хорошо знаком, и мне неохота было выслушивать его разглагольствования о "прежнем хозяине" и о том, как "оно все было до войны".
   Отель был из так называемых "подновленных", то есть в нем было тысяч на двадцать новых мраморных колонн, черепичная крыша, электрическое освещение, новое расписание поездов на столе в передней и по литографии с изображением горных пейзажей в каждой из больших комнат верхнею этажа.
   Порядок был образцовый, отношение к постояльцам исполнено самой утонченной, чисто южной учтивости; все услуги оказывались с быстротой улитки и с добродушием Рипа ван Винкля [Рип ван Винкль -- заглавный персонаж новеллы Вашингтона Ирвинга, символ человека, отставшею от времени (примеч. ред.)]. А кормили так, что из-за одного этого стоило бы проехать тысячу миль. Нет другого отеля в мире, где бы вы могли получить так вкусно приготовленную куриную печенку на вертеле.
   За обедом я спросил лакея-негра, что делается в городе. Он на минуту погрузился в размышление, потом объявил:
   -- Нет, босс, никак не могу вспомнить, чтобы что-нибудь делалось после захода солнца.
   Солнце зашло; оно задолго до того утонуло в мелко сеявшем дожде. Я лишен был, очевидно, возможности насладиться этим зрелищем. Но я все-таки вышел и пошел по улицам.
   
   Выстроен он в холмистой местности, улицы освещаются электричеством, что обходится в 32 470 долларов в год.
   
   Когда я вышел из отеля, ко мне с шумом и дикими криками бросилась толпа вольноотпущенных -- не то арабов, не то зулусов, вооруженных -- не ружьями, нет, а кнутами, к величайшему моему утешению. Я смутно различал караван черных неуклюжих перевозочных средств и, услыхав успокоительные окрики: "Я твой везти куда хочешь за пятьдесят цент", -- сообразил, что мне предназначена роль не жертвы, а ездока.
   Я проходил длинными улицами, которые все и всё время шли в гору, и недоуме- вал, когда же и каким образом они начнут спускаться. "Наверное, пришлось устроить им лесенки", -- решил я. На некоторых из главных улиц мне попадались освещенные магазины; проезжали трамваи, отвозившие почтенных горожан, куда им требовалось; проходили люди, беседуя; из маленькой будочки, где продавалось мороженое и содовая вода, слышался оживленный смех. "Неглавные" улицы, казалось, заманили к себе только дома, в которых царили мир и домашний уют. У некоторых на окнах были скромно задвинуты ставни, сквозь щели которых кое-где пробивался свет. Из очень немногих доносились звуки фортепиано, безукоризненно ритмичные. Да, "делалось" тут немного. Я пожалел, что не приехал до заката солнца. И вернулся к себе в отель.
   
   В ноябре 1864 года конфедераты под начальством генерала Гуда наступали на Нашвилл, где заперлись националисты с генералом Томасом во главе. Последние сделали вылазку и в кровопролитной битве разбили на голову конфедератов.
   
   В передней отеля я впервые встретился с майором (неуместная учтивость) Уэнтуортом Кэсуэлом. Я понял, что это за тип, как только фигура его оскорбила мое зрение.

0x01 graphic

   Человек этот шатался по передней отеля с видом изголодавшейся собаки, которая забыла, где она спрятала кость. У него было красное, мясистое, большой площади лицо, и было в нем что-то сонно-массивное, как у Будды. Лишь одну добродетель надо было признать за ним: он был безукоризненно чисто выбрит. Печать зверя неизгладима в человеке только до тех пор, пока подбородок и щеки его -- как стерня [остатки стеблей злаков на поле после уборки урожая]. Думаю, что не поработай майор бритвою в этот день, я отклонил бы его попытки завести знакомство, и тогда, пожалуй, в уголовный календарь попало бы одним убийством меньше.
   Но он в этот день побрился, и... через четыре минуты мы были уже друзьями; он потащил меня в бар. Тут необходимо оговориться, что я сам южанин, но отнюдь не по профессии и не по ремеслу. Я избегаю шнурка у ворота вместо галстука, широкополой шляпы, вечного жевания. Я не ликую, когда оркестр играет "Дикси". Я только поглубже усаживаюсь в крытое кожей кресло, заказываю новую бутылку "Вюрцбюргера" и... но к чему?
   Майор Кэсуэл колотил кулаком по стойке бара, что должно было служить аккомпанементом к первому выстрелу в форте Самтер. Когда он в Аппоматоксе расстрелял последние свои патроны, у меня забрезжила надежда. Но тут он перешел к фамильной родословной и стал доказывать, что Адам приходился кузеном в третьей степени родства одной из боковых ветвей семейства Кэсуэл. Покончив с генеалогией, он вопреки моим протестам заговорил о своих интимных семейных делах, о жене -- он установил ее происхождение по прямой линии от Евы -- и горячо отрицал, чтобы она имела какие-либо родственные связи на Севере.
   Тут я начал подозревать, что он поднимает такой шум нарочно, чтобы я, растерявшись, оплатил напитки, которые он заказал. Но когда их подали, он швырнул на стойку серебряный доллар.
   После этого мне ничего не оставалось, как дать ему реванш. Расплатившись, я тотчас повернулся, чтобы уйти. С меня довольно было этого субъекта. Но прежде чем отпустить меня, он громко расхвастался, что жена его получила много денег, -- при этом он позвякивал пригоршней серебряных монет.
   Когда я брал в конторе ключ от своей комнаты, клерк вежливо сказал мне:
   -- Если этот человек -- Кэсуэл -- приставал к вам, мы охотно по вашей жалобе выпроводим его раз и навсегда. Он вредный человек, бездельник, неизвестно на какие средства существует, хотя кое-какие деньги у него почти всегда есть. Мы никак не можем найти способа законным образом избавиться от него.
   -- Право, -- сказал я, подумав, -- я не вижу достаточных оснований для жалобы. Я только охотно дам ему понять, что не жажду его общества. Город ваш -- тихий городок, как мне кажется, -- продолжал я. -- Какие развлечения может найти здесь приезжий?
   -- Ах, сэр, -- возразил клерк, -- в будущий четверг у нас будет выставка. Это... впрочем, я позабочусь, чтобы объявление было доставлено вам в комнату вместе с водой со льдом. Покойной ночи.
   Поднявшись к себе в комнату, я выглянул в окно. Было всего около десяти часов, но город безмолвствовал. Дождь шел, не переставая, сетка его местами прерывалась тусклыми огоньками, разбросанными так редко, как коринка [сушеный мелкий черный виноград без косточки -- примеч. ред.] в кексе на дамском базаре.
   -- Тихое местечко, -- прошептал я, сбрасывая первый башмак, который с шумом упал на потолок комнаты моего соседа из нижнего этажа. -- Здесь нет ничего из того, что сообщает красочность и разнообразие городам Запада и Востока. Просто порядочный, обыкновенный, по-своему деловой город.
   
   Нашвилл занимает одно из первых мест в ряду мануфактурных центров страны; пятое в Соединённых Штатах место как рынок сапожного товара; в нем самые большие на Юге фабрики сладостей и бисквитов; и идет оживленная торговля текстильными, москательными и колониальными товарами.
   
   Надо объяснить вам, каким образом я попал в Нашвилл, хотя до отступлений я, как и вы, совсем не охотник. Я направлялся дальше по собственным делам, но некий северный литературный еженедельник поручил мне остановиться в Нашвилле, чтобы установить личный контакт между редакцией и сотрудником журнала "Азалия Эдэр".
   Эдэр (кроме почерка, редакция ничего не знала о нем) прислал несколько essais [эссе -- фр.] (забытое искусство!), несколько поэм, и редакторы пришли в восторг; за завтраком они не скупились на крепкие словца по его адресу, а затем отрядили меня, чтобы я нашел названного Эдэра и законтрактовал бы все его (или ее) производство по два цента за слово, пока другой издатель не предложил еще десяти или двадцати.
   На следующее утро, в девять часов, после куриной печенки на вертеле (попробуйте непременно, если попадете в этот отель!) я вышел на дождь, который по-прежнему зарядил на неопределенное время.
   На первом же перекрестке я набрел на дядю Цезаря. Это был дюжий с серой шерстью на лице негр постарше пирамид, напомнивший мне сначала Брута, а секунду спустя -- покойного короля Сеттивайо [От Кетчвайо (ок. 1826-1884) -- верховного правителя зулусов, возглавившею сопротивление в ходе Англо-зулусской войны 1879 года (примеч. ред.)].
   На нем была самая необычайная куртка: я такой никогда не видывал и не рассчитывал увидать. Она доходила ему до лодыжек и некогда была серого "конфедератскою" цвета. Но дождь, солнце и время расцветили ее всеми цветами радуги. Мне приходится остановиться на этой куртке, потому что она играет роль в истории... в истории, до которой мы никак не можем дойти, -- трудно ведь допустить, чтобы в Нашвилле могло что-нибудь случиться.
   Некогда эта куртка была, вероятно, военным мундиром офицера. Тогда весь перед был богато вышит и отделан кисточками, но теперь шитье и кисточки исчезли, а вместо них терпеливо был вышит (наверное, какой-нибудь "черной мамашей") новый узор, вышит искусно скрученными простыми пеньковыми бечевочками. Он должен был, очевидно, заменить былое великолепие; преданная, хотя и безвкусная рука тщательно старалась повторить прежний узор. Бечевки растрепались, вытерлись, и особенно комично-патетический вид придавало этому одеянию почти полное отсутствие пуговиц. Осталась только одна -- вторая сверху. Куртку сдерживали те же пеньковые бечевки, продернутые в дыры, образовавшиеся там, где раньше были пуговицы, и в дыры, проделанные самым непринужденным образом в другом борту куртки, и завязывавшиеся узлами. Это было совсем невиданное, фантастичное одеяние, диковинно изукрашенное и отливающее всевозможными оттенками. Одинокая пуговица была желтая, роговая, величиною в полудоллар, и была пришита грубыми нитками.
   Негр стоял подле экипажа, такого древнего, что сам Хам, должно быть, подрабатывал на нем, после того как вышел из ковчега вместе с двумя ковыляющими животными, впряженными в этот экипаж. Когда я подошел, негр распахнул дверцу, вытащил метелку, помахал ею, не пуская ее в ход, и глухо сказал:
   -- Садится, сар, и пылиночки нету -- прямо с похорон, сар...
   Отсюда я заключил, что в таких gala-случаях экипаж подвергался экстраординарной чистке. Я посмотрел вверх-вниз по улице и увидал, что выбирать было не из чего -- другие наемные перевозочные средства, стоявшие вдоль тротуара, были не лучше.
   Я поискал в записной книжке адрес "Азалия Эдэр".
   -- Мне нужно на Джессамайн-стрит, номер восемьсот шестьдесят один, -- сказал я и уже занес было ногу на порожку экипажа, как вдруг длинная, толстая, гориллоподобная рука негра остановила меня. На его унылом массивном лице мелькнуло враждебно-подозрительное выражение. Но, быстро сдержав себя, он спросил:
   -- А вы зачем туда едете, босс?
   -- А вам что? -- в свою очередь спросил я довольно резко.
   -- Ничего, таки ничего, сар... А только... улица эта тихая, по делам никто не ездит туда. Садится. Сиденье чистое -- прямо с похорон вернулся, сар...
   До места нашего назначения было, наверное, мили полторы.. Я слышал только ужасное дребезжание древнего экипажа, прыгающего по неровным камням мостовой; я обонял только запах дождя, к которому сейчас присоединялся еще запах угольною дыма и нечто, напоминающее о смоле и об олеандрах в цвету. Я видел сквозь мутные, заливаемые дождем стекла только неясные ряды домов.
   
   Город занимает площадь в 10 квадратных миль; общее протяжение улиц -- 181 миля, из них 137 миль мощеных; водопровод обошелся в 2 000 000 долларов, протяжение магистрали -- 77 миль.
   
   Номер восемьсот шестьдесят один по Джессамайн-стрит был совсем разваливающимся домом. Он стоял, отступя от улицы ярдов на тридцать, весь утонувший в роскошно разросшихся деревьях и кустах, не знающих ножниц садовника. Решетку совсем почти закрывали растения в кадках, а калитку удерживала веревочная петля, наброшенная на первый столбик решетки. Проникнув в дом, я увидал, что номер восемьсот шестьдесят один -- только остов, только тень, призрак былого величия и ве- ликолепия. Но в рассказе я пока еще туда не проник.
   Когда прекратилось дребезжание экипажа и усталые четвероногие остановились, я, сияя от сознания собственною великодушия, протянул моему вознице пятьдесят центов плюс медную монету. Но он отвел мою руку.
   -- Два доллара, сар, -- сказал он.
   -- Как это? -- переспросил я. -- Я прекрасно слышал, как вы говорили у отеля: "Пятьдесят центов, куда хотите!"
   -- Два доллара, сар, -- упрямо повторил он. -- Путь длинный.
   -- Это в черте города, -- убеждал я. -- Не думайте, пожалуйста, что вам попался желторотый янки. Видите вон те холмы? -- продолжал я, указывая на восток (хотя сам за дождем ничего не видел). -- Ну так я родился и вырос на противоположной их склоне. Ах вы, старый черный дурак, как это вы не умеете различать людей?
   Свирепое лицо короля Сеттивайо смягчилось.
   -- Так вы сами с Юга, сар? Верно, это башмаки ваши сбили меня. Для джентльмена с Юга слишком у них носы островаты.
   -- Так, значит, с меня следует пятьдесят центов? -- неумолимо спросил я.
   Давешнее выражение алчности и враждебности снова появилось у него на лице, продержалось секунд десять и исчезло.
   -- Босс, -- сказал он, -- пятьдесят центов, -- оно правильно. Только мне нужно два доллара, сар, я обязан иметь два доллара, сар. Не то чтобы я требовал с вас, сар; уж раз я знаю, что вы сами с Юга... А только так говорю, что мне обязательно надо два доллара сегодня же... уж такие дела...
   Спокойная доверчивость сквозила в расплывшихся чертах. Ему повезло больше, чем он рассчитывал. Он напал не на желторотого, тут был случай атавизма.
   -- Ах вы, старый негодяй! -- сказал я, опуская руку в карман. -- Надо бы вас отправить в полицию.
   Я впервые увидел его улыбающимся. Он знал! Он знал! Он все время знал.
   Я дал ему две бумажки по доллару. Протягивая их, я обратил внимание, что одна из них много чего перевидала на своем веку: правый верхний угол был оторван, и вся она была надорвана посередине и потом склеена полоской голубой папиросной бумаги.
   Однако довольно пока об африканском бандите. Я оставил его сияющим, приподнял веревочную петлю и отодвинул скрипучую калитку.

0x01 graphic

   Дом, как я сказал, был каким-то остовом дома. Кисть с краской лет двадцать уже не касалась его. Я удивлялся, почему какой-нибудь сильный порыв ветра давно не разметал его по склонам холма, как карточный домик; удивлялся, пока снова не перевел взгляд на деревья, плотно обступившие его; эти деревья, наверное, видели битву при Нашвилле, но все еще простирали свои ветви вокруг дома, защищая его от бурь, от холода и от врагов.
   Азалия Эдэр, пятидесяти лет, седая, потомок кабальеро, такая же хрупкая и непрочная, как дом, в котором она жила, одетая в самое дешевое и в самое чистое из платьев, какие мне случалось видеть, приняла меня с непринужденностью королевы.
   Ее приемная казалась величиною с квадратную милю, потому что в ней не было ничего, кроме нескольких белых сосновых некрашеных полок с книгами, стола с треснувшей мраморной доской, вытертого до невозможности ковра, волосяного дивана без волоса да двух-трех стульев. Впрочем, нет, -- была еще картина на стене: раскрашенный карандашом рисунок, изображающий пучок анютиных глазок. Я оглянулся кругом, ища портрет Эндрю Джексона и корзиночку из сосновых шишек, но таковых не оказалось.
   Мы с Азалией Эдэр беседовали. Кое-что из этой беседы я повторю вам. Она была дитя старого Юга, продукт, заботливо выращенный в тепличной обстановке. Она не была широко образована, но то, что она знала, было глубоко продумано, и весь ее умственный багаж носил на себе печать яркой оригинальности. Воспитывалась она дома, жизнь и мир знала, поскольку могла узнать частью интуитивно, силой вдохновения, частью -- размышляя над ними. Такие люди и дают писателей, пишущих essais -- вымирающий вид творчества! Пока она говорила, я бессознательно потрагивал свои пальцы, виновато сметая с них пыль от кожаных переплетов Лэмба, Хэзлита, Марка Аврелия, Монтеня и Гуда, пыль, никогда на них не садившуюся. Она была очаровательна, она была ценным открытием. Теперь каждый почти знает реальную жизнь слишком хорошо, -- о, насколько слишком хорошо!

0x01 graphic

   Для меня было очевидно, что Азалия Эдэр очень бедна. " Дом и одно платье -- вот что у нее есть, несомненно, а сверх того вряд ли что-нибудь еще", -- думал я. И в душе моей боролись мое чувство долга в отношении пославшего меня еженедельника и мое преклонение перед поэтами и эссеистами, сражавшимися в долине Кэмберленда против Томаса. Я слушал ее голое, звучавший, как арфа, и думал о том, что с женщиной, обладающей таким голосом, нельзя говорить о договорах и контрактах. Лицом к лицу с девятью музами и тремя грациями поневоле заколеблешься, прежде чем перейти к столь низменному предмету, как два цента. Я с трудом приступил к своей торгашеской миссии, но так как это требовало особого обсуждения, решено было деловой разговор отложить до трех часов следующего дня.
   -- Ваш город, -- заговорил я, собираясь уходить (самый подходящий момент для плоских общих мест), -- ваш город производит на меня впечатление тихого безмятежного места. Уютный, домашний городок, где редко случается что-нибудь из ряда вон выходящее, сказал бы я.
   
   Он ведет с Югом и Западом торговлю глиняными и печными товарами, и ежедневная производительность его мукомольных мельниц равняется двум тысячам бочек.
   
   Азалия Эдэр задумалась.
   -- Я никогда не подходила к нему с этой точки зрения, -- сказала она с какой-то проникновенной искренностью, очевидно, присущей ей. -- Разве из ряда вон выходящее не случается чаще всего именно в мирных, тихих местах? Мне думается, что, когда Бог приступил к созданию мира, в тот первый понедельник, высунувшись из окна, можно было бы слышать, как шлепают комочки глины, срывающиеся с его лопаточки. А самое шумное мировое начинание -- Вавилонская башня, -- к чему свелось оно в конце концов? К одной-двум страничкам эсперанто в "North American Review"! ["Североамериканское обозрение" -- первый литературный журнал в Соединенных Штатах, основанный в 1815 году (примеч. ред.)]
   -- Разумеется, -- плоско отозвался я, -- природа человеческая всюду одинакова. Но в одних городах больше красок, больше движения... и драматизма, и романтики, чем в других.
   -- На поверхности, -- возразила Азалия Эдэр. -- Я много раз объехала вокруг света на золотом воздушном корабле, -- крыльями были книга и мечта. В одно из своих путешествий я видела, как султан турецкий собственными руками застрелил из лука одну из своих жен за то, что она на людях открыла свое лицо. И я видала в Нашвилле, как муж разорвал театральные билеты, потому что жена собиралась выйти из дому, закрыв лицо... слоем пудры. В китайской части Сан-Франциско видала, как медленно, дюйм за дюймом, погружали в кипящее миндальное масло девушку-рабыню Синг-И, требуя от нее клятвы, что она никогда больше не увидит своего возлюбленного-американца. Она уступила, когда кипящее масло поднялось на три дюйма выше ее колен. А в восточном Нашвилле я видала на днях, как на празднике семь школьных товарок и неразлучные подруг Китти Моргай отвернулись от нее за то, что она вышла замуж за маляра; кипящее масло подступало ей к самому сердцу, но вы посмотрели бы, с какой прекрасной улыбкою она переходила от стола к столу. О, да! Это пустой город. Ряды красных кирпичных домов в несколько миль длиною, грязь да лавки и лесные склады.
   Раздался глухой стук с задней стороны дома. Азалия Эдэр шепнула несколько слов извинения и вышла справиться, в чем дело. Она вернулась минуты через три с просиявшими глазами и легким румянцем на щеках, словно лет десять свалились у нее с плеч.
   -- Вы должны выпить со мною чаю, -- сказала она, -- с пирожным.
   Она протянула руку и позвонила в медный колокольчик. Появилась маленькая, лет двенадцати, негритяночка, босая, не очень опрятная, и уставилась на меня, заложив большой палец в рот и вытаращив глаза, и без того навыкате.
   Азалия Эдэр раскрыла крошечное потертое портмоне и вынула оттуда однодолларовую бумажку -- бумажку без верхнего правого уголка и склеенную посредине полоскою голубой папиросной бумаги, -- одну из тех двух бумажек, которые я дал негру-пирату, -- сомнения быть не могло.
   -- Ступай на угол, в лавку к мистеру Бэкеру, Импи, -- сказала она, протягивая девочке бумажку, -- возьми четверку чаю, такого, какой он всегда отпускает мне, и на десять центов пирожного. Попроворней. У нас как раз кончился чай, -- объяснила она.
   Импи вышла задней дверью. Не успело затихнуть шлепанье ее босых ног по лестнице, как по пустому дому гулко пронесся дикий визг -- ее визг, несомненно. Потом причитания девочки покрыл сердитый, грубый мужской голое. Слов нельзя было разобрать.
   Азалия Эдэр поднялась и вышла, не проявив ни волнения, ни удивления.
   Минуты две слышалось хриплое ворчание мужчины, потом -- нечто вроде проклятая, короткий спор, и она вернулась на свое место, по-прежнему спокойная.
   -- Дом этот очень поместительный, -- сказала она. -- И у меня есть квартирант. Очень сожалею, что вынуждена взять обратно свое приглашение выпить со мною чаю. В лавке не нашлось чаю того сорта, который я пью. Быть может, назавтра мистер Бэкер раздобудет его.
   Я ничуть не сомневался, что Импи не успела даже выйти из дому. Справившись о трамвае, я простился с Азалией Эдэр. И только дорогой вспомнил, что не узнал ее настоящею имени. Впрочем, это успеется завтра.
   Я в тот же день вступил на путь беззакония, на который толкнул меня этот город, где ничего не случается. Я пробыл в нем всего два дня, но за это время успел беззастенчиво налгать по телеграфу и сделаться соучастником в убийстве, хотя бы и со- участником post factum [после того, как (лат.)].
   На последнем повороте к моему отелю меня перехватил африканец в многоцветной неподражаемой куртке; распахнув, словно ворота темницы, дверцы своего саркофага и поиграв метелкой, он затянул свое обычное:
   -- Садится, босс... чисто... прямо с похорон... пятьдесят центов, куда...
   Тут он узнал меня и широко расплылся улыбкой.
   -- Извиняйт, босс... Вы тот джентльмен, что я утром возил?.. премного благодарен.
   -- Завтра в три часа я снова поеду в номер восемьсот шестьдесят один. Если вы будете здесь, вы повезете меня. Так вы знаете мисс Эдэр? -- добавил я, вспомнив о бумажке в один доллар.
   -- Ее отец, судья Эдэр, был моим хозяином, сар, -- пояснил он.
   -- Похоже на то, что она сильно нуждается, -- продолжал я. -- Маловато у нее денег, а?
   Одно мгновение передо мной был снова, лицом и осанкой, король Сеттивайо, но тотчас его сменил старый извозчик-негр, всегда готовый всякими правдами и неправдами выманить лишнее.
   -- Не то чтобы с голоду пропадала, -- медленно проговорил он. -- У нее бывают доходы, бывают доходы, сар.
   -- Я заплачу вам пятьдесят центов за конец, -- предупредил я его.
   -- Совершенно верно, сар, -- покорно согласился он.
   Я вернулся в отель и солгал с помощью электричества -- я телеграфировал в еженедельник:

А. Эдэр настаивает восьми центах слово.

   Ответная телеграмма гласила:

Давайте скорее восемь, сквалыга.

   Перед самым обедом на меня налетел "майор" Уэнтуорт Кэсуэл, рассыпавшийся в таких горячих изъявлениях чувств, словно я был давнишний, потерянный было из виду и вновь обретенный им друг. Мало встречал я в жизни людей, к которым я мгновенно проникался бы такой жгучей ненавистью и от которых мне настолько трудно было бы отделаться. Я стоял у стойки бара, когда подвергся атаке. Я охотно оплатил бы то, что он выпил, чтобы покончить на этом; но ему этого было мало: он принадлежал к числу тех презренных, шумных, саморекламирующихся пьянчужек, которые хотят, чтобы каждый истраченный ими на их безумства цент встречался тушами оркестра и вспышками фейерверка.
   С таким видом, словно швыряет миллион, он вытащил из кармана и бросил на стойку две бумажки по одному доллару каждая. Я снова увидал бумажку без правого верхнего уголка, надорванную посередине и подклеенную полоской голубой папиросной бумаги. Это были мои два доллара.
   Сомнения быть не могло.
   Я прошел к себе в комнату. Мелко сеющий дождик и однообразие скучного, безмятежного южного городка утомили меня. Помню, перед тем как улечься, подумав о таинственной кредитке (в Сан-Франциско из этого можно было бы создать прекрасный детективный рассказ), я решил сквозь сон: "Должно быть, здесь куча людей имеет акции извозчичьего треста. И как быстро он выплачивает дивиденд. Удивительно". На этом я уснул.
   На следующий день в назначенный час король Сеттивайо был на месте, и загремели мои косточки по камням мостовой на пути к номеру восемьсот шестьдесят первому. Было решено, что он подождет меня и, когда я покончу свои дела, пробренчит со мной обратно.
   Азалия Эдэр показалась мне еще бледней, еще чище, еще более хрупкой, чем накануне. А подписав договор (по восемь центов за слово), она побледнела еще больше и скользнула вниз с кресла, на котором сидела. Я поднял ее безо всякого труда и, уложив ее на допотопный волосяной диван, выскочил во двор и крикнул кофейному пирату, чтобы он привез доктора. Проявив сообразительность, которой я от него не ожидал, он покинул своих одров и на своих на двоих побежал вверх по улице, очевидно, понимая, что времени терять нечего. Минут через десять он вернулся в сопровождении молчаливого, седовласого и способного врачебного мужа. Я в нескольких словах (стоивших гораздо дешевле восьми центов каждое) объяснил ему, что привело меня в этот пустынный и таинственный дом. Он величаво поклонился, выражая этим, что мои объяснения удовлетворили его, и повернулся в сторону негра.
   -- Дядя Цезарь, -- спокойно оказал он, -- беги ко мне и попроси мисс Люси дать тебе кувшин парного молока и полстакана портвейну. И беги скорей обратно. Не вздумай ехать -- беги. Я хочу, чтобы ты успел вернуться как-нибудь на этой неделе.
   Мне пришло в голову, что доктор не возлагает больших надежд на способность "поспешать" коней черного пирата. После того, как дядя Цезарь быстро заковылял вверх по улице, доктор окинул меня внимательным взглядом, безукоризненно вежливым, но в то же время тщательно взвешивающим, и, после того как я выдержал экзамен, заговорил:
   -- Все дело в плохом питании. Другими словами: нищета, гордость, голодание. У миссис Кэсуэл много преданных друзей, которые охотно помогли бы ей, но она ни от кого ничего принимать не хочет. Только вот от этого старого негра, дяди Цезаря, который принадлежал когда-то ее отцу.
   -- Миссис Кэсуэл! -- воскликнул я, удивленный, и, заглянув в договор, увидал, что она подписалась: "Азалия Эдэр-Кэсуэл".
   -- Я думал, что ее зовут мисс Эдэр, -- проговорил я.
   -- Она замужем за никчемным пьяницей и бездельником, сэр, -- объяснил доктор. -- Говорят, он отнимает у нее даже те крохи, которыми ее поддерживает старый слуга.
   С помощью молока и вина доктор быстро привел в чувство Азалию Эдэр. Она пересела в кресло и заговорила о том, как красива осенняя листва (это было по сезону) и какую богатую игру красок она дает. Мимоходом она упомянула о своем обмо- роке, связав его с застарелым сердечным недомоганием. Импи обмахивала ее веером. Доктор вскоре простился -- его ждали в другом месте. Я проводил его до выхода и сказал, что имею возможность и намерен оставить Азалии Эдэр солидный аванс под ее будущие статьи для еженедельника.
   Он видимо обрадовался.
   -- Кстати, -- сказал он, прощаясь, -- вам, может быть, интересно будет узнать, что вас возил по городу потомок царей. Дед дяди Цезаря был королем на острове Конго. Вы, вероятно, заметили, что и у Цезаря иногда осанка бывает царственная.
   Доктор ушел. Подходя к дверям комнаты, где оставалась Азалия Эдэр, я услыхал голос дяди Цезаря:
   -- Так-таки оба доллара забрал, мисс Зали?
   -- Да, Цезарь, -- слабым голосом отвечала Азалия Эдэр.
   На этом я вошел в комнату и вскоре закончил деловые переговоры с нашей сотрудницей. На свой риск я выдал аванс в пятьдесят долларов, заявив, что это обязательная формальность, закрепляющая нашу сделку. А затем дядя Цезарь отвез меня обратно в отель.
   На этом кончается та часть истории, которой я сам был свидетелем. Дальше будет голая передача фактов.
   Часов около шести вечера я вышел пройтись. Дядя Цезарь стоял, по обыкновению, на своем углу. Он распахнул дверцы экипажа, помахал метелкой и затянул свою неизменную песнь: "Садитесь, сар, пятьдесят цент -- куда угодно, чисто, только с похорон".
   И лишь договорив до конца, узнал меня. Зрение начинает изменять ему, должно быть, подумал я. На куртке появилось еще несколько новых блеклых оттенков, пеньковые нитки раздались еще больше, единственная и последняя пуговица, -- желтая, роговая пуговица! -- исчезла. Жалким потомком королей был дядя Цезарь!
   Часа два спустя я набрел на неожиданную картину: взволнованная кучка людей толпилась у аптеки. В пустыне, где ничего не случается, и это было манной небесной.
   Я протолкался вперед и вошел в аптеку. На импровизированном ложе из пустых ящиков и стульев возлежала смертная часть майора Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор доискивался бессмертной его части. Закончив осмотр, он объявил, что она, несомненно, блещет полным своим отсутствием.
   Бывший майор был найден мертвым в одной темной уличке и несколькими любопытными и скучающими гражданами доставлен в аптеку. По всем признакам судя, он пал после жаркой схватки. Бессердечный негодяй был все-таки воителем. Но он проиграл битву. Руки у него и сейчас были стиснуты так крепко, что пальцы никак не удавалось разжать. Добродушные граждане, знавшие его при жизни, столпились кругом, тщетно ища в своем лексиконе какое-нибудь доброе слово, которым можно было бы все-таки помянуть его. Наконец один добряк после усиленных потуг сказал:
   -- Когда Кэсу было лет четырнадцать, он чуть ли не лучше всех в школе читал.
   Пока я стоял подле него, пальцы правой руки "того, что было человеком", руки, свешивавшейся с белого соснового ящика, вдруг разжались и выронили что-то, откатившееся к моим ногам. Я спокойно наступил на это "что-то" ногой, немного погодя подобрал и спрятал в карман. Я понял, что в последней борьбе рука майора должна была невольно вцепиться в этот предмет и зажать его смертельной хваткой.
   В этот вечер в отеле главной темой разговоров, если не считать политики, была смерть майора Кэсуэла. Я слыхал, как кто-то сказал столпившимся вокруг него слушателям:
   -- На мой взгляд, джентльмены, Кэсуэл убит одним из этих никчемных негров, убит с целью грабежа. Сегодня днем у него было пятьдесят долларов, которые он показывал многим в отеле. Когда его нашли, денег при нем не оказалось.
   Я покинул Нашвилл на следующий день в девять часов утра, и, когда поезд проходил по мосту, переброшенному через реку Кэмберленд, я вынул из кармана желтую роговую, с обрывками грубых ниток пуговицу величиною в полдоллара и выбросил ее из окна в медленно текущие мутные воды.
   Любопытно знать, -- что же желается в Буффало!

-----------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: О. Генри. Новый Багдад. Сборник рассказов. -- Ленинград: Мысль, 1925 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru