О.Генри
Четыре претендента

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

О. Генри.
Четыре претендента

   Я всегда был того мнения и время от времени утверждал, что женщина ни в коем случае не загадка. Я говорил, что мужчина всегда может понять, угадать, подчинить и объяснить ее. То, что она загадка, всегда утверждалось самой женщиной, которой, в конце концов, удалось убедить в этом легковерный мужской пол.
   Прав я или же неправ, мы увидим из дальнейшего изложения.
   В то время, к которому относится мой рассказ, Палома представляла собой новый городок на южном побережье Тихого океана. Какой-нибудь репортер назвал бы ее "городом-грибом", но это неверно: Палома просто-напросто представляла собой поганку.
   Поезд останавливался здесь в девять часов вечера, чтобы дать паровозу попить, а пассажирам и попить, и поесть. В городе имелся новенький отель, сколоченный из желтоватых сосновых досок, один большой магазин и дюжины три магазинов поменьше. Весь остальной город состоял из палаток, коней, невылазной грязи, мескитных деревьев и горизонта.
   Палома принадлежала к числу тех городов, "которые ждет великое будущее". Дома внушали веру, палатки -- надежду, а поезд, в котором вы в любую минуту могли покинуть этот богопротивный город, поддерживал ваше терпимое отношение к этой "резиденции в будущем".
   "Парижский ресторан" занимал место, которое было самым грязным в дождливую погоду и самым знойным -- в ясную. Им владел, заведовал и управлял некий гражданин, которого все знали как старика Хинкла и который приехал в эту страну сгущенного молока и прекрасной пшеницы с единственной целью: во что бы ни стало разбогатеть.
   Вся семья жила в доме, состоявшем из четырех комнат и сколоченном из некрашеных досок. От кухни тянулась "палатка", стоявшая на столбах, покрытых чапаралем. Здесь стоял стол и две скамьи, каждая длиной в двадцать футов. Здесь же можно было получить жареную баранину, моченые яблоки, вареные бобы, бисквиты на соде, горячий кофе и всякие другие специфические блюда французской кухни.
   Мамаша Хинкл и прислуга, которую уши посетителей знали как Бетти, но которая никогда не показывалась на глаза тех же посетителей, заведовали кухней. Папаша Хинкл, пальцы которого напоминали щупальца саламандры, лично подавал горячие блюда. В те часы, когда в ресторане собиралось наибольшее количество публики, откуда-то являлся молодой мексиканец, который помогал хозяину и в промежутках свертывал и курил сигареты.
   Как полагается на всех настоящих парижских банкетах, я приберег сладкое на конец.
   Айлин Хинкл!

0x01 graphic

   Айлин Хинкл приходилась дочерью мамаше и папаше Хинкл и была первой кассиршей, которая появилась к югу от линий между Галвестоном и Дель-Рио.
   Она всегда сидела в загородке -- или же в храме? -- на высоком стуле у самой двери, ведущей в кухню. Напротив нее находилась проволочная загородка с небольшим окошечком, в которое вы протягивали вашу монету. Один бог знает, к чему была эта загородка: ведь каждый и всякий, кто бывал в "Парижском ресторане", готов был отдать жизнь за Айлин, только бы ей услужить! Обязанности ее были чрезвычайно легки. Каждое блюдо стоило один доллар. Посетитель протягивал монету, Айлин брала ее -- вот и все.
   У меня было серьезное намерение самым подробным образом описать вам Айлин Хинкл, но вместо этого я решил сослаться на известный труд Эдмунда Берка [Эдмунд Берк (1729-1797) -- англо-ирландский политик и публицист, родоначальник идеологии консерватизма (примеч. ред.)], озаглавленный так: "Философское исследование на тему о происхождении наших воззрений на прекрасное и возвышенное". Это отличный, солидный труд, который начинается с самых примитивных взглядов на красоту. Примитив сводится к округленности и мягкости. Я лично принимаю эту идеологическую базу целиком.
   Округлость была и есть патентованная женская прелесть. Что же касается мягкости, то я должен указать на сделанное мной открытие: чем больше у женщины морщин, тем мягче ее лицо. Вывод напрашивается сам собой.
   Мне хочется сказать, что Айлин была каким-то диковинным и вместе с тем чудесным растением. Или нет: она была прелестнейшей вазой с фруктами. На лице ее были желтые сливы, персики, вишни и т. д. Глаза ее казались несколько широко расставленными, и в них неизменно читалось спокойствие, предшествующее буре, которая никогда не разыгрывается.
   Но... Мне кажется, что все мои слова и образы слишком бедны и жалки, чтобы я мог достойным образом описать красавицу, вся прелесть которой, в конце концов, заключалась только в глазах.
   Я нахожу, что на свете имеются три рода красоты... Ну вот видите, какой я болтун! У меня такое впечатление, что я никогда не приступлю по-настоящему к моему рассказу.
   Итак, насчет красоты и трех родов ее. Первый род олицетворяется веснушчатой, курносой девушкой, которую вы за что-то и почему-то полюбили. Второй тип красоты -- Мод Адамс [Мод АДамс (1872-1953) -- американская театральная актриса (примеч. ред.)]. Третий тип увековечен портретами Бугеро [Адольф Уильям Бугеро (Бугро) (1825-1905) -- французский живописец (примеч. ред.)]. Айлин Хинкл относилась к четвертому типу. Она была безупречна.
   Радиус ее сферы действий измерялся пределами "Парижского ресторана". Но смею вас уверить, что множество мужчин являлись издалека только для того, чтобы добиться ее улыбки. И добивались! Одно блюдо -- одна улыбка -- один доллар! Но при всей беспартийности Айлин легко можно было судить, что троих она выделяет из общей массы поклонников. Согласно всем требованиям вежливости, я ставлю себя на последний план.
   Первый был замечательнейший продукт, известный под именем Брайан Джекс. Человек, олицетворявший своей особой самую превратность судьбы! Он родился в городе с мощеными улицами. Человек он был маленький и как будто сделанный из небывалого в природе материала. Цветом кожи он с успехом мог бы соперничать с любым песчаником. Волосы его были слегка кирпичного оттенка, глаза приходились ближайшими родственниками бруснике, а рот удивительно походил на щель почтового ящика.
   Он прекрасно знал все города, от Бангора до Сан-Франциско, затем к северу до Портленда, а оттуда к югу -- до крайней точки на Флориде. Кроме того, он был своим человеком во всех родах и видах искусства, торговли, игры, дела, профессии и спорта. Казалось, еще с пятилетнего возраста он мгновенно устремлялся в любую точку земного шара, где только происходило хоть сколько-нибудь интересное событие: он знал все и вся! Стоило вам только открыть атлас, ткнуть пальцем в любой город, и Джекс немедленно, тут же, на месте мог сказать вам о трех самых выдающихся гражданах этого места и сделать это еще до того, как вы успели бы закрыть атлас. Он говорил с самым покровительственным и даже презрительным видом о Бродвее, Мичигане, Эвклиде, Пятой авеню и так далее. По сравнению с этим космополитом сам Вечный Жид показался бы жалким анахоретом. Он узнал в мире все, чему этот мир мог научить его, и всегда с готовностью делился с вами своими познаниями.
   Неизменно, как только я встречался с Джексом, я всегда вспоминал описание одного поэта, касающееся другого поэта по имени Дж. Г. Байрон, который "пил рано, пил много, выпил столько, что этим количеством могли бы утолить свою жажду миллионы других людей, и в конце концов умер от жажды, потому что ему нечего уже было пить".
   Джекс во всех отношениях походил на этого поэта, за исключением того, что он не умер, а приехал в Палому, каковой поступок, собственно говоря, был равносилен самоубийству. Он был телеграфистом и железнодорожным агентом и получал семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом молодой человек, который знал все и умел делать все, мог довольствоваться жалкий службой в таком поганом городишке, я никогда и никак не мог понять, хотя Джекс и намекнул мне когда-то, что он делал это исключительно из дружеского отношения к председателю и акционерам железнодорожной компании "Ю. П. Ри и Ко".
   Еще одна черточка -- и я покончу с Джексом. Он носил широкий синий костюм, яркие желтые сапоги и галстук бантиком, сделанный из той же материи, что и костюм.
   Мой соперник No 2 был Бэд Кэннингам, работавший на ранчо близ Паломы в качестве человека, который умеет держать непокорный, норовистый скот в должном декоруме и порядке. Бэд был единственным ковбоем вне сцены, который походил на ковбоев на сцене. Он всегда носил сомбреро, короткие гетры и платок, стянутый на затылке.
   Дважды в неделю Бэд оставлял свое ранчо и приезжал в Палому единственно для того, чтобы поужинать в "Парижском ресторане", в котором, как само собой разумеется, мы с Джексом были своими людьми.
   Первая комната в доме Хинкла представляла собой гостиную того типа, какой обычно встречался в сих местах. Тут были ивовые качалки, разные домашние вышивки и вязаные салфеточки на креслах и столах, альбомы, раковины, безделушки и пианино в углу.
   Здесь Джекс, Бэд и я -- или часто один или двое из нас -- сидели по вечерам после того, как кончались наиболее горячие часы торговли.
   Айлин была довольно оригинальная девушка. Собственно говоря, она была создана для более высоких вещей (если только может быть что-нибудь еще выше!), чем сидеть изо дня в день за проволочной перегородкой и принимать доллары. Она очень много читала, слушала и думала. Менее амбициозная и честолюбивая девушка с ее внешностью могла бы составить себе блестящую карьеру. Но Айлин относилась несколько свысока к собственной красоте и мечтала о чем-то другом, более значительном.
   -- Вы не находите, что Шекспир был великий писатель? -- частенько спрашивала она, и при этом такая маленькая, прехорошенькая морщинка появлялась над ее дугообразными бровями, что самому покойному Игнатиусу Доннелли [Игнатиус Доннелли (1831-1901) -- американский политик и писатель, сторонник "бэконианской" теории шекспироведения (примеч. ред.)] не удалось бы спасти своего Бэкона, который, по его словам, будто бы написал все пьесы, приписываемые Шекспиру.
   Айлин упорно придерживалась того мнения, что Бостон -- гораздо более культурный город, чем Чикаго, что Роза Бонёр -- величайшая из женщин-художниц, что западные люди гораздо импульсивнее и чистосердечнее восточных, что Лондон -- очень туманный город и, наконец, что в Калифорнии чудеснейшие весны. У нее было еще много других мнений, которые приближали ее к величайшим мыслителям всех народов.
   Но обо всем этом ей поведали глаза и уши. Кроме того, у нее были собственные теории, из коих одна особенно и беспрестанно доводилась до нашего сведения. Она ненавидела лесть. Так она заявляла и при этом добавляла, что как в словах, так и в поступках она всего больше ценит искренность и откровенность, каковые качества являются самыми лучшими душевными украшениями и мужчины, и женщины. Если она полюбит когда-нибудь и кого-нибудь, так только за эти душевные свойства!
   -- Мне страшно надоело, -- сказала она однажды, когда мы, три мушкетера из мескитных лесов, вечерком собрались в ее маленькой гостиной, -- мне безумно надоело выслушивать бесконечные комплименты моей наружности. Я прекрасно знаю, что я вовсе не красива!
   (Бэд Кэннингам впоследствии сказал мне, что готов поклясться всем святым для него, что в эту минуту она лгала самым беззастенчивым образом.)
   -- Я самая обыкновенная западная девушка! -- скромно продолжала Айлин. -- Все мои желания сводятся только к тому, чтобы быть честной и аккуратной и по мере сил помогать отцу в его небольшом деле.
   (Впоследствии мы узнали также, что папаше Хинклу удавалось ежемесячно выуживать из "своего небольшого дела" тысячу долларов чистой прибыли, которые он регулярно отвозил в банк в Сан-Антонио.)
   Бэд заерзал в своем кресле и начал гнуть во все стороны поля шляпы, с которой, казалось, он никогда не расставался. Он никак не мог определить, насколько искренни ее слова. Да и никто другой, поумнее его, не мог бы это определить. Тем не менее он решительно заявил следующее:
   -- Вы, мисс Айлин, выразились сейчас совершенно верно: красота ничего не стоит. Не к тому я говорю это, что у вас будто бы нет своей доли женских прелестей, ничего подобного! Я только указываю, что если что-либо особенное и привлекало меня в вас, так только то замечательное отношение, которое вы проявляли к вашему папаше и вашей мамаше. А та девушка, которая хорошо относится к своим родителям и вообще заботится о родном доме, вовсе не нуждается в том, чтобы быть особенно красивой. Это лишнее!
   Айлин подарила ему одну из своих сладчайших улыбок.
   -- Благодарю вас, мистер Кэннингам, -- сказала она, -- ваши слова я считаю лучшим комплиментом из всех, что я выслушала за последнее время. Я с большей радостью принимаю это, чем бесчисленные похвалы моим волосам и глазам. Я рада еще тому, что вы поверили моему отвращению ко всякого рода лести.
   Бэд сделал хороший удар. Теперь наступила очередь Джекса.
   -- Конечно, мисс Айлин, -- произнес он, -- вы, по-моему, совершенно правы: вовсе не всегда выигрывают красавцы и красавицы. Вы совсем не дурнушка, но не в этом дело! Я знавал в Дюбюке одну девушку, которая могла одной рукой и вмиг содрать кожу с кошки, а между тем лицо у нее было как кокосовый орех. А вот бывают девушки, у которых лицо все одно что мармелад из калифорнийских персиков, а так справиться с кошкой они не умеют. Я видел девушек и похуже вас лицом, мисс Айлин... так что... Я, значит, хочу сказать, что всего больше меня привлекает в вас эта самая деловитость, эта хозяйственность. Спокойствие и мудрость -- вот главные орудия в руках девушки, которая хочет выиграть в жизни! Мистер Хинкл как-то на днях говорил мне, что за все время вашей работы за кассой вы ни разу не приняли ни фальшивого доллара, ни доллара с дырочкой. Вот в чем штука, вот что так привлекает меня к вам! Вы молодец, и больше ничего!
   Джекс в свою очередь удостоился улыбки.
   -- Душевно благодарю вас, мистер Джекс, -- молвила мисс Айлин, -- если б вы только знали, как я ценю человека, у которого хватает силы быть искренним и избегать лести. Я так устала от людей, которые с утра до вечера воспевают мою красоту. Я так думаю, что самая прекрасная вещь на свете заключается в том, чтобы иметь настоящих друзей, способных говорить всю правду!
   Я уловил направленный на меня взгляд Айлин и прочел в нем ожидание. Мной вдруг овладело дикое и неожиданное желание послать вызов судьбе и рассказать девушке о замечательной работе Великого Мастера, лучшим и прекраснейшим произведением которого была она сама. Я хотел сказать ей, что она безупречная жемчужина, которая чисто и девственно сверкает в оправе из черной грязи и изумрудных прерий, что она прелесть и что для меня лично все равно: добра она или же, как змеиное жало, зла по отношению к своим родителям; принимает она или же не принимает фальшивые доллары, -- раз только я могу петь, воспевать, хвалить, прославлять и превозносить ее бесподобную, божественную красоту!
   Но я сдержал свой порыв, боясь той судьбы, которая могла бы постичь льстеца. Я был свидетелем того, как восторженно она приняла правдивые и скромные слова Бэда и Джекса. О, нет, мисс Хинкл не была из тех женщин, которых мог бы обольстить или же обмануть посеребренный язык льстеца. Вот почему я решил быть искренним и честным. И вот еще почему мой голос сразу зазвучал поучительно и фальшиво:
   -- С тех самых пор, как стоит свет, мисс Хинкл, -- начал я, -- несмотря на все усилия поэзии и романтики, интеллект женщины вызывал больше поклонения, чем ее красота. Даже несравненную Клеопатру мужчины больше ценили за ее царственный ум, нежели за красоту.
   -- Вот, вот, и я сама так думала! -- воскликнула Айлин. -- Я видела много ее портретов и не скажу, чтобы она была уж очень красива. По-моему, у нее страшно длинный нос.
   -- Если мне позволено будет так выразиться, -- продолжал я, -- то я скажу, мисс Айлин, что вы напоминаете мне Клеопатру.
   -- Позвольте, дорогой мой, но у меня вовсе не такой длинный нос! -- вскричала она, раскрыв при этом шире обычного свои чудесные глаза и коснувшись своего бесподобного носика пальчиком, на котором играла ямочка.
   -- Ах, простите... мисс, я имел в виду... ваши умственные... качества, -- пробормотал я.
   -- Ну, это иное дело!
   И, подобно Бэду и Джексу, я получил свою улыбку.
   -- Благодарю вас всех и каждого в отдельности за то, что вы были так правдивы и откровенны! -- сказала она очень, очень сладко. -- Я хотела б, чтобы вы всегда были такими по отношению ко мне. Говорите мне всегда просто и откровенно все то, что вы думаете, и мы будем самыми лучшими друзьями на свете. Ну а теперь, ввиду того, что вы вели себя так хорошо по отношению ко мне и поняли, наконец, до чего я не люблю людей, которые кроме комплиментов, ничего и не знают, я спою и сыграю вам немного.
   Само собой разумеется, что мы растеклись и рассыпались в выражениях радости и благодарности. Но, по душе говоря, нам доставило бы больше удовольствия, если бы Айлин оставалась в своей ивовой качалке, по-прежнему сидела против нас и позволила нам неотрывно глядеть на нее. Потому что... потому что... она не была Аделиной Патти [Аделина Патти (1843-1919) -- итальянская оперная певица, одна из наиболее популярных в свое время (примеч. ред.)] ни с какой стороны!
   У нее был крохотный, воркующий голосочек, который мог наполнить гостиную лишь при том условии, если наглухо были заперты окна и двери, и с кухни не доносилось ворчание Бетти, которая всегда воевала с вьюшками печи. Вы получите некоторое понятие о ее голосовых данных, если я вам скажу, что ее трели и пассажи звучали точно так же, как и белье в закрытом бельевом котле на плите. Вы понимаете теперь, до чего она была прекрасна, если при всем том ее песни звучали для нас музыкальнее всего музыкального на свете!
   Артистический вкус Айлин был католического склада. Она намеревалась спеть целую стопку нот, которая лежала с левой стороны пианино, причем каждую зарезанную композицию она перекладывала направо. В следующий вечер она должна была петь справа налево. Ее фаворитами были Мендельсон, Муди и Сэнки [Дуайт Лайман Муди (1837-1899) и Айра Дэвид Сэнки (1840-1908) -- американские евангелисты, составители сборника гимнов "Священные песни и соло" (примеч. ред.)]. По нашему единодушному требованию она снова принесла на заклание "Нежные фиалки" и "Когда опять падает лист".

0x01 graphic

   Расставшись с девушкой в десять часов вечера, мы все трое отправились в маленький деревянный домик Джекса, уселись на платформе и, размахивая в такт ногами, старались выкачать друг из друга малейшие указания на то, к кому всего больше склоняется холодное сердечко мисс Айлин. Таковы пути соперников, они вовсе не стремятся к тому, чтобы избегать и расхолаживать друг друга. Напротив, они сходятся как можно чаще, говорят до хрипоты в горле и чисто политико-стратегическими путями стараются узнать силу врага.
   Однажды утром вся Палома узрела черную лошадь, на которой прибыл в город некий молодой законник. Имя его было Винсент С. Вэзи. С первого же взгляда можно было определить, что он принадлежал к одному из самых последних выпусков Юго-Западной юридической школы. Его пальто "Prince Albert", легонькие полосатые брюки, широкополая мягкая черная шляпа и узенький муслиновый галстучек бабочкой говорили о его звании гораздо громче любого диплома. Вэзи представлял собою какую-то помесь из Даниела Уэбстера, лорда Честерфилда, Красавца Брюммеля [Джордж Брайан "Красавец" Брюммель (1778--1840) -- английский денди, законодатель моды в эпоху Регентства (примеч. ред.)] и еще там кого-то. Его приезд взбудоражил всю Палому. Уже на следующий день это прибавление к городскому населению бросилось всем в глаза.
   Само собой разумеется, что для успехов на своем профессиональном поприще Вэзи должен был войти в самые тесные сношения со всеми городскими и окрестными жителями. Вот почему он решил искать популярности как среди военных, так и среди нашей золотой молодежи, а при таких условиях он не мог не познакомиться с Джексом, Бэдом Кэннингамом и мною.
   Было бы противно всем доктринам предопределения, если бы Вэзи не познакомился с Айлин и не стал бы четвертым в нашем любовном турнире. Такой шикарный человек, конечно, счел своим долгом остановиться в новом деревянном отеле, а не в "Парижском ресторане", но через самое короткое время он сделался ревностным посетителем салона мисс Айлин Хинкл. Его участие в конкурсе в кратчайший срок низвело Бэда до степени профана и неуча, заставило Джекса ругаться такими отборными ругательствами, которые нечасто срывались даже с уст Бэда, а меня сделало немым от горя и ужаса.
   Потому что Вэзи был первоклассным риториком. Слова лились из него с такой же стремительностью и легкостью, как масло из насоса. Гиперболы, комплименты, похвалы, одобрения, медовые эпитеты, золоченые поощрения и панегирики соперничали между собой за превосходство в его речи. У нас, признаться, было весьма мало надежды на то, что у Айлин хватит сил противостоять его ораторскому искусству и пальто "Prince Albert".
   Но случайно пришел такой день, который окрылил нас самыми радужными надеждами. Дело было так.
   Как-то раз вечерком я сидел на маленькой галерее, находившейся против гостиной мисс Хинкл, и поджидал Айлин. Вдруг мне почудились голоса, доносившиеся из дома, и я стал прислушиваться. Девушка вошла в комнату вместе с отцом, и старый Хинкл начал свою речь. Я уже до того неоднократно убеждался, что старик -- человек проницательный и не лишенный некоторого философского миросозерцания.
   -- Айлин! -- сказал он. -- Я обратил внимание на то, что трое или четверо из наших постоянных посетителей, люди молодые и порядочные, время от времени, но очень регулярно, бывают у тебя. Нравится ли тебе кто-нибудь из них больше всех остальных?
   -- В чем дело, папа? -- вопросила Айлин. -- Я ко всем к ним отношусь одинаково хорошо. Я считаю, что и мистер Кэннингам, и мистер Джекс, и мистер Гаррис -- превосходнейшие молодые люди. Они удивительно правдивы и искренни со мной во всех отношениях. Я не очень давно знаю мистера Вэзи, но мне думается, что и он -- приятный и порядочный юноша. И он всегда в разговорах со мной правдив и честен!
   -- Вот к этому-то я и веду, -- сказал папаша Хинкл. -- Ты неоднократно говорила и теперь говоришь, что ты всего больше любишь тех, кто говорит правду, как бы резка она ни была, и что ненавидишь ложь и комплименты. Я предлагаю тебе сделать испытание и убедиться в том, кто из этих четырех самый правдолюбивый.
   -- Но как же мне устроить такую штуку, па?
   -- А вот я сейчас скажу тебе, как. Ведь ты, Айли, поешь немного и вот уже два года берешь уроки пения. Это немного, но раньше мы не могли позволить себе такую роскошь. Твой учитель говорит, что особенным голосом Господь Бог не наградил тебя, и что обучать тебя пению -- это все равно что выбрасывать деньги на улицу, по... я не мешаю тебе. Так вот что! Созови ты своих молодых людей, спой им и узнай, что каждый из них думает о твоем таланте. Тот, у кого хватит силы сказать всю правду, наверное, очень честный и сильный человек, и вот за кого ты должна выйти замуж. Как тебе нравится мой план?
   -- Очень нравится, па! -- ответила Айлин. -- По-моему, это великолепная идея! Я попытаюсь.
   Отец и дочь вышли из комнаты через какую-то внутреннюю дверь, и, незамеченный, я поспешил на станцию. Джекс в ожидании восьми часов сидел за своим телеграфным столом. Сегодня должен был приехать из ранчо Бэд, и, как только он присоединился к нам, я повторил все то, что я слышал. Я был и остался лояльным по отношению к моим соперникам, и, по-моему, так должны поступать все поклонники всех Айлин на свете.
   Вдруг и одновременно нас посетила одна и та же мысль. Несомненно, это испытание выбросит Вэзи из турнира. Он, с его не знающей пределов льстивостью, конечно, будет выброшен из списка! Мы тут же на месте вспомнили о пламенной любви Айлин к правде и искренности и ее презрение ко всем комплиментщикам и льстецам.
   Взявшись за руки, мы втроем исполнили чрезвычайно живописный танец радости, прошлись от начала до конца платформы и все время пели самыми высокими фальцетами "Мельдун был крепыш".

0x01 graphic

   Вечером того же дня четыре ивовых качалки были заняты четырьмя неизменными визитерами, которые окружили пятое счастливое кресло, имеющее честь служить мисс Айлин Хинкл и поддерживать ее хрупкую фигурку. Трое из нас с лихорадочным возбуждением ждали начала испытания. Первым вступил в бой Бэд.
   -- Мистер Кэннингам, -- начала Айлин с ослепительной улыбкой, после того как пропела нам "Когда опять падает лист", -- каково ваше искреннее мнение о моем голосе? Но будьте искренни и правдивы, как всегда по отношению ко мне и как я того жду от вас!
   Бэд поерзал в своем кресле, радуясь случаю проявить ту искренность, которую (как он знал это!) ждали от него.
   -- Если сказать правду, -- произнес он очень серьезно, -- то у вас такой же голос, как у ласки, -- попросту говоря, не голос, а писк. Конечно, все же мы с большим удовольствием слушаем вас, потому что все же ваш голосок звучит приятно и сладко,
   и, кроме того, видеть вас за пианино такое же наслаждение, как и сидеть против вас. Но что касается самого пения, то, по-моему, его и пением-то назвать нельзя.
   Я пристально посмотрел на Айлин, желая убедиться в том, что Бэд не слишком пересолил в своей откровенности, но ее радостная улыбка и горячие слова благодарности уверили меня, что мы находимся на правильном пути.
   -- А вы что по этому поводу думаете? -- спросила она затем Джекса.
   -- Что касается меня, -- ответил тот, -- то я не сказал бы, что вы относитесь к разряду примадонн. Я слышал их верещание чуть ли не во всех городах Соединенных Штатов и должен сказать вам, что ваши голосовые данные не из первоклассных. Но, с другой стороны, вы можете заставить всех самых выдающихся певиц вам ноги мыть -- я говорю со стороны внешности: до того они неряшливы и безобразны. Но вот горловая работа ваша оставляет желать много лучшего. Связки ваши неладно поставлены или что-нибудь другое, но, так или иначе, вам нельзя петь.
   Легко и просто усмехнувшись в ответ на такую критику Джемса, мисс Хинкл выжидательно взглянула на меня.
   Признаться, я немного струсил в первую минуту. В конце концов, стоит ли быть таким откровенным? К чему это? Я действительно несколько слукавил, но все же стал в ряд с двумя первыми критиками.
   -- Мисс Айлин, -- начал я, -- не смею причислить себя к большим знатокам серьезной музыки, но при всем том не могу сказать, чтобы я был в восторге от того голосового материала, которым наделила вас природа. Уж издавна укрепилось любимое сравнение, что великие певцы поют, как птицы. Но, мисс, имеются птицы и птицы! Я позволю себе указать на то, что, по-моему, ваш голос напоминает голос дрозда, -- голос горловой и не сильный. Для того же, чтобы быть правдивым до конца, я. то есть мы, говорим. есть сладость, но. кислота. и вообще, это. не то и. не так.
   -- Благодарю, вас, мистер Гаррис! -- перебила мои красноречивые излияния Айлин. -- Я знала, что могу вполне положиться на вашу откровенность и искренность.
   А затем Вэзи приподнял слегка рукава над белоснежными манжетами -- и забил его фонтан. Моя память не была в состоянии удержать всю ту мастерскую речь, которую он произнес в честь этого бесценного, Богом данного сокровища, -- голоса мисс Айлин Хинкл. Он говорил о нем в таких высокопарных выражениях, что если бы они были адресованы всем утренним звездам, вместе собравшимся, то этот звездный хор мгновенно рассыпался бы на миллиарды метеоритов, выслушав такие похвалы.
   Он перечислил на своих белых пальцах величайших оперных примадонн всех континентов, начиная с Дженни Линд и кончая Эммой Эббот, только для того, чтобы показать, насколько ниже они стоят Айлин Хинкл. Он говорил о глотке, о носоглотке, о грудных нотах, фразировке, арпеджиях и многих других и странных деталях горлового искусства. В крайнем случае он готов был допустить, что в верхнем регистре Дженни Линд были две-три ноты, которых Айлин еще не добилась, но!.. Все это -- дело практики и упражнений.
   В заключение он предсказал -- очень торжественно предсказал! -- необыкновенную карьеру на театральном поприще восходящей звезде Юго-Запада, "звезде, которой по всей справедливости будет гордиться старый великий Техас". По его словам, в анналах музыкальной истории о подобной карьере еще не упоминалось.
   Когда мы разошлись в десять часов вечера, Айлин обменялась с каждым из нас горячим дружеским рукопожатием, подарила нас очаровательнейшей улыбкой и просила не забывать ее и как можно чаще заходить. Я не заметил, чтобы она кому-нибудь из нас выказала больше внимания, чем всем остальным, но трое из нас знали, -- мы знали!
   Мы знали, что правдивость и искренность победили и что с нынешнего дня число соперников уменьшилось с трех до четырех.
   Придя на станцию, Джекс вытащил славную бутылочку настоящего вина, и мы должным образом отпраздновали падение говорливого маклера лести.
   В течение четырех дней не случилось ничего такого, что стоило бы отметить. На пятый день, явившись вместе с Джексом в "Парижский ресторан" для того, чтобы поужинать, я увидел, что за проволочной загородкой сидит и принимает доллары молодой мексиканец -- вместо красавицы в безупречной блузке и синей юбке.
   Мы бросились на кухню и встретили там папашу Хинкла, который нес по чашке горячего кофе в каждой руке.
   -- Где Айлин? -- речитативом спросили мы.
   Папаша Хинкл всегда был очень любезен, и теперь не замедлил ответить нам:
   -- Вот что, ребята, я скажу вам! Она приняла, что называется, неожиданное решение, но тем не менее я не мог отказать ей и дал деньги на эту блажь. Пусть себе она делает, что хочет! Она уехала в корнева... в консерваторию в Бостон, и там в продолжение четырех лет будет учиться... на певицу. А теперь, дорогие мои, простите и дайте мне пройти: кофе горячий, а пальцы у меня нежные.
   В этот вечер вместо нас троих на станции сидело четверо. Среди нас, болтающих ногами, находился и Вэзи. Мы беседовали о разных разностях, в то время как собаки лаяли на поднявшуюся над чапаралем луну, которая была величиной не то с пятицентовую монету, не то с бочку с мукой.
   Все больше наш разговор касался темы "Что лучше: лгать женщине или говорить ей чистую правду?"
   Ввиду того что все мы были очень молоды, мы не пришли к определенному решению.

---------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: О. Генри. Черный Билль. Рассказы -- Ленинград: Мысль, 1924 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru