О.Генри
Возрождение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

О. Генри.
Возрождение

   Грандмон Шарль был маленький джентльмен, креол, тридцати четырех лет от роду, с крохотной лысинкой на макушке и манерами князя. Днем он был клерком в конторе маклера по хлопчатобумажной части и работал в одном из тех холодных, промозглых от сырости кирпичных домов, которые находятся близ плотины в Новом Орлеане. Ночью же, в своей chambre garnie [меблированная комната (фр.)] на третьем этаже в старом французском квартале, он был снова последним мужским потомком фамилии Шарль, чей благородный род некогда властвовал во Франции и в первый, блестящий период существования Луизианы пробил свой путь шпагой, улыбкой и чрезвычайно вежливым обхождением. Несколько позже род Шарлей переехал на плантацию на Миссисипи, где устроился на более республиканский, но едва ли менее королевский манер в смысле великолепия и удобств.
   Весьма возможно даже, что Грандмон был маркиз де Брассе! Этот титул принадлежал их фамилии. Но маркиз, получающий семьдесят пять долларов жалованья в месяц, -- можете себе представить? Vraiment! [на самом деле (фр.)] Впрочем, попадаются маркизы, которые получают и того меньше!
   Грандмону удалось отложить из своего жалованья сумму в шестьсот долларов. Вы хотите сказать, что этой суммы вполне достаточно, для того чтобы мужчина счел себя вправе жениться? Ну так вот: после двухгодичного молчания по этому вопросу он снова возымел смелость сделать предложение мадемуазель Адель Фокэ, причем специально для этого поехал на Золотой луг, на плантацию ее отца. Она дала тот же самый ответ, что и несколько раз в продолжение последних десяти лет: "Сначала, мистер Шарль, найдите мне моего брата!"
   Он стоял перед девушкой, вероятно, обескураженный столь долгой и безнадежной любовью, -- в полной зависимости от такого бессмысленного требования, -- горя желанием получить самый простой и ясный ответ: любит она его или же нет?
   А Адель пристально смотрела на него своими серыми глазами, в которых, казалось, не было никакой тайной мысли, и на этот раз ответила ему несколько нежнее обычного:
   -- Грандмон, вы не имеете права делать мне подобное предложение, раз вы отказываетесь выполнить то, что я требую от вас! Либо приведите мне брата, либо дайте мне убедительные доказательства его смерти!
   Несмотря на то что он в пятый раз был отвергнут, у него на сердце не было очень тяжело, когда он расстался с девушкой. Она не отрицала того, что любит. Ах, на каких мелких водах может держаться барка страсти!
   Было очевидно, что никогда не удастся найти Виктора Фокэ. В прежнее время, когда у Шарлей было не только имя, но и деньги, Грандмон без счета бросал доллары, желая отыскать пропавшего юношу. Но и в те дни у него не было почти никакой надежды, потому что Миссисипи выбрасывает свои жертвы с илистого дна только в причудливые минуты своей злой и капризной воли.
   Тысячи раз Грандмон мысленно вспоминал сцену исчезновения Виктора. И каждый раз, после того как Адель повторяла свой упорный и печальный ответ, он ярче обычного переживал это в своем мозгу.
   Мальчик был общим любимцем, смелым, беспечным и на редкость привлекательным созданием. Его фантазия была пленена образом девушки, проживавшей на плантации, -- дочерью одного из надсмотрщиков. Семья Виктора не была посвящена в эту интригу. Желая спасти семью Фокэ от ожидающих ее страданий, Грандмон решил вмешаться в дело и предупредить события. Всемогущие деньги значительно облегчили ему работу, и однажды, между заходом и восходом солнца, надсмотрщик с дочкой исчезли неведомо куда. Грандмон не сомневался, что этот удар навсегда отрезвит юношу. Он поехал в Золотой луг, с тем чтобы поговорить с Виктором. Они вышли из дома, затем из сада, пересекли проезжую дорогу, поднялись на плотину и, не переставая разговаривать, пошли по ней. Над ними нависла тяжелая туча, которая должна была неминуемо разразиться грозой, но дождь еще не шел.
   Услыхав о том, что Грандмон вмешался в его тайный роман, Виктор набросился на него в порыве внезапной и дикой ярости. Но Грандмон, несмотря на малый рост, обладал железными мускулами. Под градом посыпавшихся на него ударов он схватил обе кисти Виктора, опрокинул противника навзничь и уложил на плотину. Через короткое время припадок страсти прошел, и Виктору была дана возможность подняться на ноги. Спокойный по внешности, но весь начиненный легковзрывчатыми, как порох, чувствами, Виктор протянул руку по направлению к дому:
   -- Вы и они сговорились о том, чтобы разбить мое счастье! -- закричал он. -- В таком случае, никто из вас никогда больше не увидит меня!
   С этими словами он повернулся, стремительно побежал вдоль плотины и исчез во мраке. Грандмон немедленно и с возможной скоростью последовал за ним, стал звать его, но напрасно! Больше часа он разыскивал юношу, опустившись для этого с насыпи, проникнув в дикую гущу прибрежных трав и ив, которые доходили до самой воды, и все время призывая Виктора. Но ответа не последовало. Как-то раз Грандмону почудилось, что с мрачных вод протекавшей мимо реки донеслось какое-то подозрительное бульканье. А затем разразилась гроза, и, промокший насквозь и полный отчаяния, он вернулся домой к Фокэ.
   Там он кое-как объяснил отсутствие Виктора, не считая нужным посвящать всех в подробности спора, так как надеялся, что Виктор вернется, как только гнев его уляжется. А с течением времени, когда он убедился, что юноша угрожал не напрасно, Грандмон уже не нашел возможным менять показания, данные в ту страшную ночь, -- и с тех пор над домом повисла тайна, связанная с исчезновением мальчика и теми причинами, которые вызвали его бегство или смерть.
   Именно в ту ночь Грандмон впервые заметил в глазах Адели новое и странное выражение, которое до тех пор не было знакомо ему. И хоть годы уходили несменной чередой, это выражение оставалось в глазах девушки. Он не мог определить это выражение, ибо его породила мысль, которую Адель ни за что не открыла бы ему.
   Может быть, если бы он знал, что в эту несчастную ночь Адель подошла к воротам, влекомая мучительным желанием, чтобы поскорее вернулись брат и возлюбленный, и терзаемая вопросом: почему это они выбрали такой странный час и угрюмое место для разговора? Если бы он знал, что при внезапном свете молнии она увидела ту короткую и страшную борьбу, во время которой Грандмон бросил на землю Виктора, -- возможно, тогда он мог бы кое-что понять, и она...
   Впрочем, я не знаю, что она сделала бы. Ясно лишь одно: кроме исчезновения Виктора, было еще что-то, что залегло между желанием Грандмона получить ее руку и ее "да". Уже прошло десять лет, а то, что она увидела в момент вспышки молнии, до сих пор оставалось незабываемым...
   Дело происходило в сентябре. В течение первого зимнего месяца Грандмоном овладела мысль о возрождении. Раз Адель никогда не будет принадлежать ему, а богатство без нее -- бесполезная мишура, какой смысл в том, чтобы увеличивать сбережения? Какой смысл в том, чтобы хранить даже эти сбережения?
   Много сотен сигарет выкурил он за то время, что сидел за кларетом в кафе на Роял-стрит и обдумывал свой план. Мало-помалу он довел проект до степени совершенства. Несомненно, затея будет стоить ровно столько, сколько у него хранится денег, но le jeu vaut la chandelle [игра стоит свеч (фр.)]: хоть в продолжение нескольких часов он снова будет Шарлем из Шарльруа! Снова день девятнадцатого января, день наиболее знаменательный в фамилии Шарлей, будет отпразднован соответствующим образом! В этот день французский король посадил одного из Шарлей рядом с собой. В этот день Арман Шарль, маркиз де Брассе, как блестящий метеор, впервые появился в Новом Орлеане. В этот день мать Грандмона вышла замуж. В этот день сам Грандмон родился. С тех самых пор, что Грандмон помнил себя, вплоть до того дня, когда окончательно пал род Шарлей, эта годовщина всегда была синонимом пиршества, гостеприимства и знаменательных поминок.
   Шарльруа был старой родовой плантацией, которая лежала на двадцать миль вниз по реке. Много лет назад это имение было продано для того, чтобы расплатиться с долгами слишком щедрых владельцев его. После того оно еще раз перешло в другие руки, и в настоящее время тяжелым слоем лежала на нем ржа и плесень судебных тяжб. Суд разбирал права на владение, а жилой дом в Шарльруа стоял совершенно необитаемый, если не считать пудреных призраков и прелестных дам в кружевах, разгуливавших, согласно местным преданиям, по ночам по мертвому дому.
   В канцелярии суда Грандмон нашел адвоката, у которого находились ключи от дома -- впредь до окончательного постановления. Оказалось, что этот адвокат был старым другом семьи Шарлей. Грандмон в нескольких словах объяснил, что он желал бы снять дом на два-три дня. Он хотел дать в своем старом родовом гнезде обед для нескольких друзей. Это было все.
   -- Да возьмите его на неделю, на месяц, на сколько вам угодно! -- сказал в ответ адвокат. -- Но прошу вас, не говорите мне о плате за аренду!
   А после того начались бесконечные переговоры со старыми торговцами мебели, фарфора, серебра, предметов хозяйства в их лавках на Канале, в Шартре, Сент- Шарле и на Канал-стрит. Переговоры эти вел спокойный молодой человек с крохотной лысиной на макушке, с прекрасными манерами и глазом большого знатока. Он подробно излагал всевозможным поставщикам, что ему нужно: он хочет взять напрокат полную и элегантную обстановку столовой, приемной, гостиной и передней. Все вещи должны быть упакованы и отправлены на пароходе в Шарльруа с обязательством вернуть их через три-четыре дня. Все убытки по потере или повреждению мебели будут возмещены в кратчайший срок.
   Затем наступила очередь виноторговцев, и тут-то была оторвана весьма большая доля отложенных шестисот долларов. Грандмон испытывал исключительное наслаждение, когда снова прикоснулся к драгоценным винам. Ящики с шампанским манили его, как прелести сирен, но он был вынужден пройти мимо. С его шестьюстами долларов он стоял пред ними, как ребенок, пожелавший купить прекрасную куклу, имея в кармане лишь один пенни. Но он с большим вкусом и осторожностью выбрал другие вина: шабли, мозельвейн, шато-д'ор, хокгеймер и портвейн старых годов и настоящей марки.
   Вопросам кухни он посвятил очень много часов, пока вдруг не вспомнил об Андре, -- Андре, прежнем шефе, лучшем мастере французской, креольской кухни вдоль всей Миссисипи. Может быть, он до сих пор проживал на плантации или же в ее окрестностях. Адвокат сообщил ему, что плантация продолжает функционировать, согласно условию, принятому всеми претендентами на поместье.
   В ближайшее воскресенье, после того как его осенила эта мысль, Грандмон отправился верхом в Шарльруа. Огромный прямоугольный дом, с его закрытыми ставнями и дверями, выглядел угрюмо и мрачно. Кустарники во дворе буйно разрослись. Упавшие листья занесли все дорожки и террасы. Свернув в сторону от господского дома, Грандмон поехал по направлению к жилищам рабочих. На пути своем он встретил чуть ли не все население, которое только что вышло из церкви и в своих желтых, красных и голубых нарядах выглядело очень счастливым и беспечным.
   Да, Андре все еще проживал здесь. Шерсть на нем несколько посерела. Рот же был широк по-прежнему и, как встарь, готов был смеяться в любой момент. Грандмон сообщил ему свой план, и старый шеф принял это известие с гордостью и восторгом. Со вздохом облегчения, зная, что теперь ему нечего больше беспокоиться об этой стороне дела вплоть до той минуты, когда будет доложено, что обед подан, он вручил Андре солидную сумму денег, дав ему при этом полную carte blanche [букв, "белая карта", т. е. неограниченные полномочия (фр.)].
   Среди негров сохранилось еще значительное количество прежних домашних слуг. Авессалом, экс-мажордом и с полдюжины чернокожих помоложе, бывших лакеев и атташе кухни, буфетной и других домашних департаментов, тесно обступили Грандмона и приветствовали его криками: "М'ши Гранде!" Авессалом гарантировал, что ему удастся сорганизовать штат помощников, которые с честью выполнят возложенные на них обязательства по парадному обеду.
   После того как Грандмон роздал значительную сумму преданным слугам, он в прекрасном настроении поехал назад. Конечно, предстояло еще много других мелких деталей, о многом надо было еще подумать и многое предусмотреть, но схема была готова. Главным образом теперь надо было позаботиться о списке приглашенных гостей.
   Вдоль берега, на протяжении двадцати миль с лишним, проживало пять-шесть фамилий, которые в свое время соперничали в княжеском гостеприимстве с Шарлями. Здесь разместились наиболее гордые и важные представители старого режима. В свое время их маленький кружок имел все права, чтобы прослыть блестящим. Все они жили между собой очень тесно и дружно. Приемы отличались редким радушием и совершенно неслыханной роскошью. Вот эти друзья, сказал себе Грандмон, должны еще раз -- либо никогда больше! -- присутствовать в Шарльруа девятнадцатого января и принять участие в торжественном чествовании великого дня рода Шарлей.
   Грандмон отпечатал пригласительные билеты. Они стоили очень дорого, но были прекрасны. Лишь в одном пункте мог возникнуть спор относительно хорошего вкуса, но креол разрешил себе украсить праздничный головной убор лишним пером изумительной красоты. Разве же он не имел права в день своего возрождения величать себя Грандмон дю-Пюи-Шарль, де Шарлеруа?
   В восемь часов утра девятнадцатого января к давно бездействовавшей пристани Шарльруа тихо подошел пароход "River Belle", который обычно совершал рейсы вдоль низкого берега реки. Сходни были спущены, и рой рабочих устремился по гнилой пристани и стал выносить на берег странный ассортимент вещей. Большие бесформенные узлы и пакеты, кадки и урны с пальмами, столы, зеркала, кресла, кушетки, ковры и картины -- все это было очень тщательно упаковано во избежание порчи в пути во время перевозки.
   Выгрузив последнее место, "River Belle" отошел от берега и продолжал путь свой вниз по реке. Меньше чем в час все вещи были перенесены в дом. А затем наступил черед Авессалома, который распоряжался размещением всей мебели и продуктов. У него было чрезвычайно много помощников, потому что этот день всегда праздновался в Шарльруа, и ни один негр не потерпел бы, чтобы его лишили возможности использовать старые традиции. Почти все население рабочего квартала высказало согласие принять участие в работах. Человек двадцать занялось уборкой двора и сада. В большой кухне в задней части дома с прежним великолепием царил Андре и распоряжался бесчисленным количеством помощников повара и судомойками.
   Широко распахнулись ставни. Пыль повисла тучами. Весь дом наполнился эхом голосов и топотом торопливых ног. Снова явился принц, и Шарльруа пробудился от долгого сна.
   Полная луна, поднявшаяся в эту ночь над рекой и поглядевшая вниз, на плотину, увидала давно не виданное зрелище. Старый дом излучал мягкий и чудесный свет из каждого своего окна. Из сорока комнат были вновь обставлены только четыре: большая приемная, столовая и две комнаты поменьше для ожидаемых гостей. Но зажженные восковые свечи были поставлены на каждом окне всех комнат.
   Столовая была chef d'oeuvre [мастер; здесь: шедевром (фр.)]. Длинный стол, накрытый на двадцать пять кувертов, сверкал, точно зимний пейзаж, со своей белоснежной скатертью, фарфором и ледяным блеском хрусталя. Целомудренная красота этой комнаты потребовала совсем мало украшений. Натертый пол, в котором отражались горящие свечи, казался пылающим рубином. Богатая панель доходила до половины стены. Вдоль нее и над ней красовались прелестные, радующие взор акварели, на которых были изображены цветы и фрукты.
   Приемная комната была обставлена очень просто, но элегантно. Ее обстановка ни на миг не внушала мысли о том, что завтра утром все отсюда снова будет вынесено, и комната по-прежнему будет отдана в полное распоряжение пыли и пауков. Передняя была украшена пальмами и папоротниками и освещалась грандиозным канделябром.
   В семь часов вечера откуда-то появился Грандмон во фраке и с жемчугом -- фамильная страсть! -- на белоснежном белье. В пригласительных билетах было указано, что обед назначен на восемь часов. Грандмон выкатил на террасу кресло, сел в него, закурил сигарету и погрузился в полусонное состояние.
   Уже с час луна стояла очень высоко в небе. На расстоянии пятидесяти ярдов от ворот, среди рощи, стоял дом. От ворот вела прямая дорога, в конце которой виднелась поросшая травой плотина, а там, за ней, неугомонная река. Над плотиной крошечный красный блик полз вниз, и такой же крошечный зеленый блик поднимался вверх. Проходящие пароходы салютовали так друг другу. Вдруг хриплый гул пронзил сонную тишину меланхолического ландшафта. Но тотчас же снова вернулась тишина, и лишь время от времени слышались тихие голоса ночи: речитатив совы, каприччио [здесь: виртуозное музыкальное произведение свободной формы с неожиданными эффектами (итал.)] сверчков и концерт лягушек в траве. Бездельники и ротозеи из рабочего поселка были разогнаны по домам, и суматоха, которая царила в продолжение всего дня, сменилась тишиной, полной значительного содержания. Шесть цветных лакеев в белых куртках с кошачьей мягкостью ходили вокруг стола, стараясь навести порядок там, где ничто не требовало никакого улучшения. Авессалом в черных блестящих туфлях с величавым видом расхаживал взад и вперед. А Грандмон в ожидании своих гостей продолжал сидеть в кресле.
   Очевидно, он дремал -- и дремы его были необычайны! -- потому что он вообразил себя вдруг владельцем Шарльруа и мужем Адели. Она подходила сейчас к нему. Он ясно слышал шум ее шагов. Он чувствовал прикосновение ее руки к своему плечу...
   -- Pardon moi, m'shi Grande. -- Это рука Авессалома коснулась его. Это был голос Авессалома, говорившего на жаргоне негров. -- Но уже восемь часов...
   Восемь часов! Грандмон вскочил с места. В сиянии луны он увидел за воротами ряд столбов, к которым обычно привязывали лошадей. Уже давно должны были быть там экипажи гостей. Но до сих пор не было никого!
   Певучий рев возмущения, настоящее мычание раздраженного и оскорбленного гения донеслось из кухни Андре и наполнило весь дом ритмическим протестом. Замечательный обед -- жемчужина! -- обед, эта маленькая, изумительная драгоценность, -- обед! Еще один момент ожидания, и ни единая из этой тысячи черных свиней, проживающих в рабочем поселке, не пожелает даже прикоснуться к нему!
   -- Они немного опоздали! -- спокойно сказал Грандмон. -- Они сейчас приедут! Скажи Андре, чтобы он подождал немного с обедом. Кстати, спроси, что там случилось: уж не ворвался ли в дом бешеный бык, который убежал с пастбища? Это он рычал?
   Он снова уселся за свои сигареты. Несмотря на свои слова, он сам вряд ли верил, что сегодня ночью в Шарльруа соберется общество. Впервые в истории приглашение Шарлей осталось без последствий. Так просты были его представления о чести и вежливости и так сильно, может быть, он верил в престиж своего имени, что самые правдоподобные объяснения отсутствия гостей не приходили ему в голову.
   Шарльруа стоял на дороге, по которой ежедневно проезжало множество людей из тех плантаций, куда были посланы его приглашения. Не было никакого сомнения в том, что накануне неожиданного оживления в старом доме те же люди проезжали мимо и видели все признаки заброшенности и разрушения. Они смотрели на труп Шарльруа, затем переводили взор на приглашения Грандмона и, хотя шутка, или же безвкусная мистификация, или что-то другое, что скрывалось за причудой Шарля, оставляло их в недоумении, они все же не пожелали найти разрешение своих сомнений в безумном посещении этого заброшенного дома.
   Луна стояла уже над рощей, и весь двор утопал в глубоком мраке, -- за исключением тех мест, на которые падал пробивающийся из комнат мягкий свет восковых свечей. Легкий ветер с реки намекал на возможность холода, когда ночь станет старше. Трава по одну сторону ступенек была усыпана белыми окурками сигарет Грандмо- на. Клерк из конторы маклера по хлопчатобумажной части продолжал сидеть в своем кресле и курить сигареты, дым которых спиралями поднимался в воздух. Я сомневаюсь, чтобы он хоть раз пожалел о той маленькой сумме, которую так бесполезно растратил. Быть может, для него было достаточной компенсацией одно то, что он мог сидеть таким образом и при таких условиях в Шарльруа! Его мысль лениво бродила взад и вперед по причудливым дорожкам памяти. Он улыбался самому себе, когда случайно перефразировал текст из писания, который мелькнул в его голове: "И вот устроил некий бедный человек пир...".

0x01 graphic

   Он услышал, как Авессалом кашлянул, желая привлечь внимание своего господина. Грандмон пошевелился. Он не спал теперь, а только грезил.
   -- Девять часов, m'shi Grande, -- произнес Авессалом бесстрастным голосом опытного слуги, который констатирует факт, не характеризуя его личным мнением.
   Грандмон встал. В свое время все Шарли доказывали, что они с честью выносят испытание.
   -- Прикажи подавать обед! -- спокойно молвил он. И тут же он задержал Авессалома, готового выполнить приказание, потому что в этот миг кто-то отбросил щеколду калитки и направился по дорожке к дому. Этот "кто-то" шаркал ногами и все время бормотал про себя. Он остановился в полосе света у первой ступеньки лестницы и заговорил обычным плаксивым тоном профессиональных бродяг-нищих:
   -- Добрый господин, не окажете ли милость... не дадите ли чего-нибудь поесть бедному, голодному, несчастному человеку? Не разрешите ли поспать где-нибудь в уголке в сарае? Потому что... -- он добавил без всякого отношения к своим прежним словам, -- теперь я могу уже спать. Теперь горы уж не пляшут по ночам. И медные котлы ярко начищены! Железное кольцо все еще на моей лодыжке... и цепочка там же... Так что, если хотите, можете заковать меня.
   Он поставил ногу на одну из ступенек и приподнял свисавшие лохмотья. Над изорванным сапогом, изъеденным пылью сотен лиг, Грандмон увидел кольцо и несколько звеньев цепи. Платье бродяги превратилось в пестрые лохмотья от долгой носки, солнца и дождя. Шапка темных спутанных волос и нечесаная борода покрывали его голову и лицо, на котором резко проступали глаза, горящие безумным огнем. Грандмон сразу обратил внимание, что он держит в одной руке белую квадратную карточку.
   -- Что это у вас? -- спросил он.
   -- Я подобрал это на дороге! -- ответил бродяга и вручил карточку Грандмону. -- Но я прошу вас, сэр, дайте мне хоть чего-нибудь поесть! Сухую корку хлеба, tortilla [плоская маисовая лепешка (исп.)] и немножко бобов. Я не могу есть козлятину. Когда я режу им горло, они кричат и плачут, как малые дети.
   Грандмон взял из его рук карточку. Это был один из его пригласительных билетов на обед. Без сомнения, кто-то обронил его из экипажа, в то время как проезжал мимо и сравнивал приглашение с нежилым видом Шарльруа.
   "Собери их на больших дорогах..." -- снова вспомнил Грандмон текст Священного Писания и мягко улыбнулся, после чего обратился к Авессалому:
   -- Пошли сюда Луи!
   Луи, его бывший камергер, явился быстро, в белой куртке.
   -- Этот джентльмен, -- сказал Грандмон, -- будет обедать со мной! Приготовь ему ванну и дай ему во что одеться. Через двадцать минут он должен быть готов, а обед подан!
   Луи подошел к жалкому гостю с той почтительностью, с какой принимали всех приезжих в Шарльруа, и мигом увел его во внутренние покои дома.
   Очень скоро, ровно через двадцать минут, Авессалом доложил, что обед подан, и через минуту гость был введен в столовую, где его ждал Грандмон, стоя у стола.
   Внимательные попечения Луи превратили пришельца в нечто похожее на культурное животное. Белоснежное белье и старый фрак, присланный из города для одного из лакеев, сотворили чудо с его внешностью. Щетка и гребень до известной степени усмирили буйный беспорядок его шевелюры. В таком виде он производил не более экстравагантное впечатление, чем любой из позеров, которые, принадлежа к миру художников и музыкантов, позволяют себе такие излишества во внешности. Манеры и поведение гостя, когда он подошел к столу, ничем не выдавали смущения или неловкости, которые можно было ожидать от человека, подвергнувшегося чудесному превращению из арабских сказок. Он разрешил Авессалому усадить его по правую руку Грандмона и при этом обнаружил свойства человека, привыкшего к тому, чтобы за ним ухаживали.
   -- Мне ужасно неприятно, -- начал Грандмон, -- но я должен познакомиться с моим гостем. Моя фамилия Шарль!
   -- В горах, -- отозвался бродяга, -- меня зовут Гринго. А на большой дороге меня знают как Джека!
   -- Я предпочитаю последнее имя! -- сказал Грандмон. -- Вы разрешите, мистер Джек, предложить вам бокал вина?
   Лакеи подавали одно блюдо за другим. Грандмон, вдохновенный результатами поварского искусства Андре и своего собственного выбора вин, сделался образцовым хозяином, -- разговорчивым, остроумным и веселым. Гость лишь временами участвовал в разговоре. Казалось, его мозг подвергается действию перемежающихся волн безумия и сравнительной ясности рассудка. В его глазах продолжал гореть стеклянный блеск недавней лихорадки. Вероятно, длительный припадок этой лихорадки и был причиной его изнуренности, слабости, расстроенного мозга и той страшной бледности лица, которая проступала даже сквозь загар, наложенный солнцем и ветром.
   -- Чарли, -- сказал гость, по-своему восприняв имя хозяина, -- вам никогда не приходилось видеть, как танцуют горы?
   -- Нет, мистер Джек, -- серьезно ответил Грандмон, -- мне не приходилось до сих пор созерцать подобное зрелище! Но уверяю вас, я вполне допускаю, что это должно быть чрезвычайно интересно! О, знаете, эти большие горы со своими снежными вершинами, вальсирующие, так сказать, decolletees [декольте (фр.)].
   -- Прежде всего вам надо начистить котлы, -- возбужденно сказал гость, склонившись к Грандмону. -- Утром вы варите бобы, ложитесь на одеяло и лежите совершенно спокойно! А тогда они являются и начинают танцевать. Вам хочется танцевать с ними, но вас каждую ночь приковывают к центральному столбу палатки. Так значит, Чарли, вы верите, что горы могут танцевать?
   -- Я никогда не опровергаю рассказов путешественников! -- с улыбкой ответил Грандмон.
   -- В таком случае вы дурак, если верите в такие россказни! -- продолжал Джек. -- В действительности они никогда не танцуют! Это просто горячка в вашей голове! Это результат отчаянной работы и плохой воды! Вы валяетесь больной целые недели, а лекарств никаких! Лихорадка мучает вас каждую ночь, и тогда вы сильны, как два человека. Однажды ночью вся деревня перепилась da Mescal [здесь: мескаль, алкогольный напиток из сока агавы (исп.)]. Они привезли с собой много мешков с серебром и решили отпраздновать этот день выпивкой. В эту ночь мне удалось перепилить мою цепь на две части и уйти в горы. Я прошел много миль, целые сотни миль. Мало-помалу горы исчезли, и я вышел в прерии. Прерии не танцуют по ночам. Они очень милостивы и дают вам спать по ночам! А затем я вышел к реке, которая стала рассказывать мне сказки. Я пошел вниз по реке, далеко, далеко, но никак не мог найти то, для чего я явился сюда.
   Мистер Джек откинулся на спинку кресла, и его глаза медленно закрылись. Пища и вино погрузили его в глубокое спокойствие. Напряженное выражение исчезло с его лица. Им овладела истома, вызванная переполненным желудком. Он снова заговорил сонным голосом:
   -- Это, конечно, очень некрасиво и неделикатно... я знаю... засыпать сейчас же... после обеда... за столом... Но это был такой хороший обед... такой хороший... Гранди, старый друг мой!
   Гранди! Собственник этого имени вздрогнул и поставил на стол свой бокал. Каким образом этот бродяга, которого он, словно калиф, пригласил разделить с ним обед, знает его имя?
   Не сразу, но мало-помалу в его мозг прокралось это дикое и бессмысленное подозрение. Он вынул свои часы, и руки его при этом так дрожали, что он с большим трудом открыл нижнюю крышку. Там был портрет -- фотография на обороте крышки.
   Грандмон поднялся и потряс мистера Джека за плечо. Отяжелевший гость открыл глаза. Грандмон поднес к его глазам часы.
   -- Вглядитесь, мистер Джек, в эту фотографию. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть...
   -- Моя сестра Адель!
   Внезапно и звонко прозвучал в комнате голос бродяги. Он вскочил на ноги, но руки Грандмона обвили его шею, и счастливый человек уже звал его:
   -- Виктор! Виктор Фокэ! Мерси, мерси, mon Dieu! [Боже мой (фр.)]
   Гость слишком был разбит сонливостью и усталостью, для того чтобы рассказать обо всем в эту же ночь. Через несколько дней, когда тропическая лихорадка остыла в его венах, те беспорядочные отрывки, которые срывались с его уст, мало-помалу начали принимать известную форму и порядок. Он рассказал повесть о своем бегстве под влиянием гнева, о трудах и бедствиях на море и суше, об удачах и несчастиях в южных странах и, наконец, о своих последних мытарствах, когда он попал пленником в бандитскую крепость в Сонорских горах в Мексике, где он долгое время работал простым слугой. Он поведал про страшную лихорадку, которой заболел там, про бегство и горячечное состояние, когда он бродил, руководимый, быть может, чудесным инстинктом, который вел его к реке, где он родился. Он не умолчал также про то гордое и упрямое чувство, которое заставляло его молчать все эти мучительные годы, бессознательно пятнать честь невинного человека и разлучать два любящих сердца.
   "Вот что такое любовь!" -- скажете вы.
   Я готов согласиться с вами, но в таком случае вам придется повторить вслед за мной:
   "Вот что такое гордость!"
   С проясняющимся сознанием в отяжелевших глазах и спокойным выражением смягчившегося лица лежал Виктор на кушетке в приемной. Авессалом приготовлял постель для бывшего владельца Шарльруа, который завтра утром должен был снова превратиться в клерка конторы маклера по хлопчатобумажной части, но и...
   -- До завтра! -- сказал Грандмон, стоя у ложа Виктора и произнося эти слова с тем же самым сияющим лицом, какое, вероятно, было у кучера колесницы святого Илии, когда он возвестил о чуде этого небесного путешествия:
   -- Завтра я свезу вас к Ней!

-------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: О. Генри. Шерстяная кошечка. Рассказы / Пер. Зин. Львовского. -- Ленинград: Мысль, 1924. --176 с.; 18 см. -- (Б-ка иностр. лит.).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru