Lib.ru/Классика: Огнёв Николай. Дело о мертребе

Николай Огнёв.
Дело о мертребе

-- Мы все говорил телеграф-языком,
Наш лозунг: скорей и короче.
И стало так трудно изящным стихом
Описывать лунные ночи...
Придется, примерно, описывать так:
Лунночь вся была, нежистома,
Когда два граждвора украли кухбак,
Презрев недремоко домкома...
Степная газета подростков
АНТЕННА No 4: "Баллада о
пропавшем шкрабе".

Машина на человеке

Инструктор уотнароба Малкин с трудом вывозил велосипед из глиняной грязи, отчаянным рывком поднял его кверху, упер рамой в плечо и с натугой зашагал в мокротищу, силясь не упасть: ехать было и думать нечего: вилки, спицы, втулки -- все было забито комьями липкой глины; даже в воздухе не вертелось заднее колесо; шина ослабла, как кисель: очевидно, был прокол; а клею не было; мало того, -- не было запасной резины; но мысль, -- странно, -- работала упористо, не поддаваясь; недаром Малкин двадцать лет был бухгалтером в банке, -- нужно было найти во что бы то ни стало итог. Мысли без итогов бывают только у пьяных, сумасшедших и у детей, безнадежно неспособных к простейшему счету.

-- Итак, -- отчаяние. Революция породила отчаяние. Это из многих слагаемых, из целой колонки слагаемых. Тут и мешочничество, и бесхлебица, и разруха транспорта. Такс, понятно. Отчаяние, или, окажем, отчаянность (не так давно на юге без револьвера на поезд, бывало, не сядешь) -- породила внутреннюю панику, растерянность... Однако, как скользко.... И дерррнуло меня, лешего чёрррта...

Но Малкин не додумал: правая нога, как на лыже, поехала куда-то в сторону, вниз, вбок, седло велосипеда странно дзыкнуло, съездило больно по уху, лужа прыгнула в лицо, плюнула в рот жидкой малосольной глиной, и Малкин ощутил себя припляснутым к земле упругой, подрагивающей машиной.

-- Ну, что же, -- со злобой, -- что же? И буду лежать, скотство. Называется весна, лешего чёрта... Неорганизованность, дороги не могут починить.

Холод и мокрота внезапно впились в левый бок; велосипед, стремительно отброшенный, тяжело упал в канаву, завертел беспомощно педалями; Малкин вскочил пружиной, попытался вытереть френч, но махнул рукой, вновь взбодрил велосипед на плечо и, перешагнув канаву, провалился в снег, в воду, в весеннее питье хвойного леса. Ковырять дыры в снегу было досадно и тяжело, но все же легче, чем месить глину. Велосипед мешал. -- Швырнуть его, что ли? -- безнадежно подумал Малкин. -- Нельзя. Казенный. Под суд попадешь. -- И перед глазами встали ежедневные знакомые строчки "Известий": "Ревтриб при ВОХР, рассмотрев дело о растрате госимущества, приговорил...". А за что, собственно говоря? Человек измызгался до последней потери сознания, промок, лешего чёрта... А вот швырну, тогда и приговаривай. -- Велосипед больно дернул за плечо: Малкин оглянулся, злобно вырвал мохнатую лапу елки из колеса. -- Нет, должно быть, не допру. -- Нервы гуляли по всему телу вполне ощутительно и косточками конторских счетов щелкали в голову, в мозг. -- Версты четыре еще осталось... А дорога от станции хорошая была... Как же это? Вполне можно было рассчитывать доехать. И, -- как на зло, -- пустые поля, потом лес. Прошлым летом Малкин радовался: нет людей, после городской бессмысленной склоки -- хорошо. А теперь? Не у кого и помощи попросить. Оправляйся сам, как знаешь... о-о-о... Нога стремглав въехала в яму, велосипед ухнул вперед, от толика из очков вылетело стекло, Малкин на пятьдесят процентов ослеп.

-- Эттого еще недоставало, -- бешено крикнул Малкин и ударил кулаком об велосипедное колесо. Колесо подскочило, укоризненно и жалобно дзенькнув. -- Поорешь у меня, дуро неописанное, -- огрызнулся Малкин, бессознательно применяя средний род -- и зашарил руками по снегу: стекло, видимо, провалилось.

-- Да что же это такое, лешего чёрта, скотство, -- жмуря левый глаз, чтобы видеть хоть правым, -- шарил Малкин уже озябшими, коченеющими пальцами; колени стали деревянными от холода. Малкин встал, пхнул велосипед ногой, тиснул в левый глаз кулак и запроваливался по снегу к дороге.

На дорогу выполз, -- перейти канаву было невозможно, -- и, сразу облепив ноги смытой было в лесу глиной, -- слоновьи затопал вперед, скользя, ругаясь и по временам хныкая.

-- Вот тоже одно из слагаемых, -- против воли резвилась мысль. -- Ну, как тут не дойти до отчаянности, до паники? Где сейчас найти человека без внутренней паники? Коммунисты одни, может быть... А паника доводит до бешенства. Вот я: хоть сейчас зарежу кого угодно. Ей-богу. Одно преступление совершил -- казенное имущество бросил... Зарежу, а потом с уверенностью буду доказывать, что прав. Это тоже следствие революции -- уверенность, апломб. Сейчас все во всем уверены. Каждый прав. Без уверенности и не проживешь. Внутри -- паника, слякоть, черт знает что, а снаружи показываешь полную уверенность в себе. Взять хоть меня: ну, какой я к шугу инструктор образования, когда я -- бухгалтер! А между тем, -- фигуряешь: педагогический метод... Песталоцци, морально дефективный ребенок... Или ]ют эти три грации в пятом доме: психологический подход... Франциск Ассизский... а у самих все дельные педагоги ушли, остались три бабы -- и-и-и мучают ребят... Безобразие, ей-богу. Нет. Уверенность, апломб, это сейчас главное.

Уже в прозрачных сумерках подошел Малкин к старинному белому дому с корявой вывеской: "Детдом II ступени No 5" и уверенно постучал в синее стекло двери; на стук за стеклом закопошились, забегали; дверь скрип либо распахнулась; и сейчас же, так же скрип, либо навстречу маленькая дама со сморщенным лицом:

-- Это ви... Это ви... А ми не знайт, што ви приедет так поздн...

-- Где обсушиться? -- не слушая, говорил Малкин. -- Да пошлите вы...

-- А у нас такой слючи, такой слючи... Я прьямо голову потеряла...

. -- ...пошлите кого-нибудь из ребят в лес...

-- ...ви извиняйт, што ми вас визивайт...

-- ...Я велосипед оставил за канавой, около дороги...

-- Пошлите, ребят за велосипедом, -- твердо-резко-начальнически перебил Малкин. -- Я велосипед оставил около дороги...

-- Я слышаль, -- с твердым негодованием и также уверенно ответила дама. -- У нас тоже слючи: у нас ест мертви ребонк.

Удар в сердце

Люся Оболенская, -- когда-то в детстве княжна, а теперь -- просто девочка, бежала в кладовку за лампой; в темноте Люсю схватили за платье.

-- А я тебя ищу, -- сказал таинственный Нюшин голос; Люся любила таинственное; а у Нюши всегда были тайны. -- Я тебя везде искала, знаешь. Вот, с этим ребенком, с мертвым-то, знаешь?

-- Ну, и что же? -- перестала дышать Люся.

-- Ну, и тебя подозревают.

-- Чтооо? Кто?

-- Подозревают, что та родила. Вот. Я, как подруга, знаешь, должна, конечно, тебя предупредить. -- Дальше Нюшины слова посыпались дробной стрекотней швейной машинки над самым Люсиным ухом. -- Я слыхала, так грации совещались. Я у самой двери стояла, и Гильза Юстовна про тебя, что это ты, говорит, потому что ты уже в "чет-вер-ты детски дом" и отовсюду тебя исключают по случаю характера, и что нужно тебя, говорит, освидетельничать, и что от тебя мааральная зараза, а я, знаешь, даже не поверила, потому что ты мне подруга...

-- Фу, какая гадость-гадость-гадость, -- не выдержав, крикнула Люся. -- Это не я, я и не думала, я сейчас пойду прямо к Гильзе к плюну ей в .лицо. Я...

-- Да погоди ты, сумасшедшая, -- что же, ты меня подвести хочешь, -- схватилась за Люсину руку Нюша. -- Я теперь жалею, что тебе сказала. Конечно, это не ты. Я нисколько даже и не думала, что это ты. А ты не кипятись,-- может, ничего и не будет... А Медуза Горгоновна тоже, знаешь, что тебе семнадцать лет и ты вполне можешь родить... Погоди реветь-то, -- экая аристократка, -- я, знаешь, все-все слышала... И потом про мещанство... это уж, конечно, Дарья Петровна. -- Я, говорит, давно, говорит, наблюдаю в Оболенской мещанство. Потом, говорит, она всегда, говорит, с мальчиками по вечерам шушукается. По утрам -- ничего, говорит, а по вечерам шушукается. И вообще, наши девочки, говорит, мещанки. Вот.

Люся, словно играя, потянула Нюшину руку за собой, на пол.

-- А па... а па... -- послышалось с пола. -- А па... почему...

-- Да брось ты реветъ-то, Люська, -- нагнулась Нюша. -- Мы ведь, все равно, не дадим тебя свидетельничать. Это ты ведь потому ревешь, что ты княжна. Из нас никто бы не заревел. А коли уж свидетельничать -- так всех. А это что же за моду возьмут грации -- кого хотят, того и подозревают, это даже так не полагается, это только учителя старой школы так имели право... Пойдем скорей в спальню.

А в спальне шушуканье шуршало уже по всем углам, закоулкам, кроватям, белевшим в темноте матово и слепо, -- прыгало по полу, испуганно долетало до дверей и стремительно кралось обратно -- словно большой слепой, серый паук ткал невидную нелепую паутину:

-- Люську подозревают...

-- Да что ты?

-- Это безобразие!

-- Не ори, услышат.

-- А вдруг и правда: она?

-- Тише, граждане.

-- А я шалавошник потеряла.

-- Да что ты, дура: мы бы знали.

-- Нет, это можно так, что не узнают.

-- А почему Люську?

-- Ее грация терпеть не любят.

-- Граждане, тише.

А Нюша, войдя, решительно:

-- Ступайте все сейчас же вон. С Люськой дурно. Нужно ей голову отмочить.

Паук пропал, сгинул, словно умер, белесые кровати выперли еще таинственней в смутный потолок и стены, стали звенеть долгой, напряженной тишиной. А вдали родились голоса, запрыгали, заухали, в их прыганье въелся колокольчик:

-- На собрание, на собрание! Инструктор велел на собрание!

-- Кто здесь, девочки? -- спросил в темноте толстый женский голос. -- Идите на собрание. Ах, дети, если б вы знали, какой это удар в сердце. Это такой удар, такой удар... Идите же.

-- Мы сейчас, Зинаида Егоровна, -- понуро ответила Нюша. -- Мы сейчас.

Лампы без абажуров

Четыре лампы горели неровно и звучно; даже какая-то враждебность была в их горении -- к коричневым стальным столам; к молодым подвижным лицам; даже к инструктору Малкину; но он, оглядев всех торжественно, начал:

-- Вот, значит, товарищи, -- мы собрались по тому случаю... ну, скажем, по тому высокоприскорбному случаю, который имел место э-э-э... здесь, в пятом детском доме. Я не буду говорить о нарушении... ну, скажем, о нарушении общепринятых педагогических правил... нет, здесь дело обстоит значительно хуже... дело квалифицируется здесь, как... ну, скажем, как резкое преступление, -- да, именно преступление против морали. И наша обязанность, -- Малкин вздохнул, как бы проверяя себя. -- вскрыть гнойник, удалить источник преступления,-- ну, скажем, этого безнравственного преступления. Кто имеет высказаться? -- внезапно оборвал себя Малкин, словно не зная, что сказать дальше. -- Так. Слово имеет Зинаида Егоровна, -- и Малкин нагнулся к высокой толстой даме с усиками. -- Послали за велосипедом? -- это вполголоса.

-- За велосипедом послано, -- ответила Зинаида Егоровна громко, и ее усики вызывающе зашевелились. -- Дети! Будем называть вещи их собственными именами. Тут нужно некоторое, -- я бы сказала -- я бы сказала, -- мужество, но я им в достаточной мере обладаю. Дело в том, что, как вам известно, в сточной канаве, благодаря таянию снегов, техническим персоналом обнаружен, -- торжественная остановка, -- обнаружен труп мертвого ребенка. Здесь я бы просила -- я бы просила высказаться Дарью Петровну.

-- Пожалуйста, -- кивнул Малкин, -- и красивая черноглазая немолодая женщина начала:

-- Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения. Я неоднократно экз-офицьо [по должности, по обязанности -- лат.] объясняла детям происхождение человека, столь отличающееся от диких басен об аисте. Поэтому буду прямо: ребенок не доношен, по шестому, приблизительно, месяцу, и, раз это была первая беременность, ее можно было скрыть. Я никогда не кричу кавеант консулес [консулы, будьте бдительны -- лат.] по первому абцугу [отход, уход -- нем.], но здесь экз-офицьо я первая подняла тревогу, потому что это действительно, если хотите, о темпера, о морес [о времена, о нравы -- лат.].

-- Вот, -- вступила, ловко подхватив тот же тон. Зинаида Егоровна, -- Такие вещи, как вы сами понимаете, в детском, -- я подчеркиваю: в детском доме недопустимы... На совещании педагогов было постановлено вынести решение вопроса па общее собрание. Как у нас в обычае, -- гордый взгляд на Малкина, -- пусть виновник откроется сам. Принуждать никого не будем. Итак: кто?

Блестящие, толстые лампы без абажуров заскрипели еще враждебней и злей. Было похоже на то, что лампы и люди -- два лагеря: люди молчат, насторожившись, а лампы их побуждают сказать что-то незнаемое, но нехорошее.

"Это, однако, мучительство -- принуждать детей таким образом, -- подумал Малкин. -- А может, так и нужно... Лешего чёрта... Поди, разберись..." Вы хотите сказать, Дарья Петровна? -- это уже вслух. -- Я вполне понимаю и даже сочувствую законному желанию, -- ну, скажем, стремлению педагогов высказаться, но простите,-- может, кто-нибудь из учащихся... эээ... ну, скажем, желает, что ли, попросить слова?

-- Позвольте мне, -- сказал твердо голос в углу, за лампой.

-- Пожалуйста, -- ответил Малкин. -- Это кто?

-- Это я, Всеволод Бирючев, -- также твердо сказал голос, и над лампой, освещенное снизу, показалось худое, серое лицо.

"В чахотке парень", мелькнуло в голове у Малкина.

-- Да, вот я хотел сказать, я хотел задать один вопрос, -- и Бирючев оглянулся на товарищей. -- Пожалуйста без хихиканья. Я хотел задать вопрос: при чем здесь мужской пол, т. е. мальчики... Да не толкайтесь, граждане, я знаю, что говорю...

И Бирючев поднял концы губ кверху, словно улыбаясь; Малкин дрогнул, испугавшись: на него глядела маска идиота. Но сейчас же, странным образом, лицо изменилось. Пропали какие-то складки, концы губ опустились книзу -- и рожа идиота превратилась в страдальческое лицо мыслителя или мученика.

-- Виновата виновата, -- затрепыхала усиками Зинаида Егоровна. -- Я не могу -- я не могу. Я уйду -- я уйду. Это безобразие -- это безобразие. Такой серьезный -- серьезный вопрос и -- я не могу -- я не могу,-- и вдруг из него делают шутовство.

-- Дда, необходимо отнестись, -- ну, скажем, серьезно, -- подтвердил инструктор. -- Со своей стороны, в вопросе эээ... Всеволода... эээ ( -- Бирючева, -- сказали голоса) Всеволода Бирючева я не нахожу ничего шутовского. В самом деле,-- при чем здесь мальчики! -- я не понимаю.

-- Дурак. -- сказали без звука глаза Дарьи Петровны Малкину, но рот, не теряя торжественности: -- Позвольте мне разъяснить, товарищ Малкин. Конечно, подозревать мальчиков в действенной, я бы сказала, активной роли -- не станет никто. Но, говоря языком корпуса деликти [правонарушения -- англ.], остается еще пассивная роль. -- я бы оказала -- роль соучастника в преступлении. Мне, конечно, неприятно, но экз-офицьо я должна оказать: виновны двое -- и они должны сознаться. Да, двое.

Молчание явилось внезапно, как громовое эхо слов Дарьи Петровны, таким впечатывающимся в слух и в мозг словом: двое, что неровная, сухая трескотня ламп дошла до сознания не сразу, а постепенно, нарастая, усиливаясь, доходя до мучительного грохота, доводя сердце до пароксизма тоски. И бесконечное эхо так и продолжало бы прыгать из одного угла в другой:

-- Двое?

-- Двое.

-- Ты?

-- Нет.

-- если бы внезапный твердый голос не разрезал его, как ножницами:

-- У меня есть предложение.

-- Это вы, Всеволод... (-- Бирючев, -- подсказали голоса)... Всеволод Бирючев, -- Малкин судорожно выдохнул воздух. -- Да. Пожалуйста.

-- Я предлагаю -- во-первых, пусть без взрослых, а во-вторых, разделиться мальчикам и девочкам. Мальчики пусть идут хоть в большую спальню, а девочки в залу. Там сговориться.

Лампы не успели ответить -- шумно шаркая ногами, перепрыгивая через скамейки, напирая друг на друга, ребята повалили к выходам.

Три грации

-- Я, собственно, не понимаю такой постановки вопроса, -- заговорила Зинаида Егоровна, моргая усиками на Малкина. -- Что они могут -- что могут решить? Решать должны мы, а вовсе не они. Никакая новая школа, -- никакая школа не учит, что ребята могут, простите за выражение, родить. Быстрые и решительные меры пресечения -- вот что может помочь, а не какие-то там совещания. Я, со своей стороны, могу сослаться на авторитет Амоса Коменского и Песталоцци, которые говорят...

-- Может, обойдемся, -- ну, скажем, без ссылок? -- услышав о Песталоцци, поморщился Малкин. -- Я согласен, что должны быть конкретные меры, -- но какие? Этот, что ли, вопрос, мы должны обсудить, а не ссылки...

-- Позвольтт мнээ... -- волнуясь, сказала Ильза Юстовна, сморщив лицо больше обыкновенного. -- Я, конешно, заведует хозяйств, но ест один общи мораль, обязательны для всех. Этот мораль ми должен держать что б ни стал. Бэээз мораль джить нельза. Эсли ребонк нарушиль мораль, -- ребонк нэ может джит в детски дом. S'ist festgestellt [Так у установлено -- нем.]. Данни слючи ми должен так и действоть.

"А ведь так нельзя, -- надо ребят защитить", мелькнуло в голове у Малкина, и поэтому он сказал:

-- Разве вы кого-нибудь подозреваете?.. Впрочем, это потом. Теперь, думаю, следует кончить обсуждение, -- ну, скажем, -- конкретных мер. Дарья Петровна, вы просили слова?

-- Я могу только с естественной, естественно-исторической точки подойти к вопросу, -- ответила Дарья Петровна, заглядывая в глаза Малкину. -- Простите, мне неловко, но я экз-офицьо обязана говорить. Так же, как мы ребят учим подтираться и отучаем от скверной привычки -- не подтираться ("Красивая женщина, а что говорит",-- с тоской подумал Малкин), -- так же мы должны отучить их от преждевременных родов и вообще от половой распущенности. Я предлагаю -- освидетельствовать всех девочек.

-- Зачем всех -- зачем всех, Дарья Петровна? -- стремительно взвилась кверху Зинаида Егоровна. -- Тут совершенно достаточно, совершенно достаточно -- будет одной. Я не подозреваю, -- я прямо уверена, что это -- Оболенская. Ее и нужно -- ее и нужно освидетельствовать. Зачем же мучить -- зачем мучить всех детей? ("Туда же, заступается",-- подумал Малкин.)' Это -- это совершенно излишнее... Так как Оболенская вообще игнорирует всякие правила, то ясно, что от нее можно ожидать всего. Кроме того, она уже в четвертом детском доме.

-- Простите, я Оболенской не знаю, -- внезапно нашел себя Малкин. -- Что это за Оболенская -- и какие, ну скажем, нарушения правил ей, ну, что ли, инкриминируются?

-- Она грубая -- она грубая и дерзкая, -- твердо, не допуская возражений, ответила Зинаида Егоровна, -- Ми все думаем, что она морально дефективна. Все современные психологические данные и идеи учат, что в среде здоровых детей, в среде здоровых детей -- нельзя содержать морально дефективного ребенка. Кроме того, Песталоцци...

-- Нельзя же так, -- отчаянно и грубо стукнул кулаком по столу Малкин. -- Тут о живом человеке речь идет, а вы все про Песталоцци. Откуда вы заключаете, что Оболенская дефективна?

Во внезапную малкинскую горячность крутящимся переплетом, нескладными перебоями, истерикой, брызгами, каскадом -- полетели слова:

-- Каак чем дефективна?

-- Груба, как кухарка!

-- Подозревается во лжи!

-- Бэлье стирайт -- нэ полоскайт!

-- О мальчика, ми шушукается!

-- О Сережей гулять вечером ходила!

-- Разговаривает по ночам!

-- Плляток не сморкайт-- в палец сморкайт!

-- Позвольте, позвольте, -- стараясь быть зычным, надрывался Малкин. -- Разрешите... Так нельзя... Я, в свою очередь... Да позвольте же... -- сердитым криком.-- К порядку! Мне, со своей стороны... Я, как инструктор, должен позволить себе сделать, ну скажем, маленькое замечание... Конечно, вековая распря между отцами и детьми... ("Ну, какой я, к шуту, инструктор, когда я бухгалтер", -- мгновенно и досадно пронеслось в голове.) Я улавливаю у вас с детьми известную рознь. Здесь -- в противовес другим детским домам -- наблюдается известный разнобой.

-- Никакого разнобоя нет. Какой разнобой? Какой разнобой? -- затарахтела Зинаида Егоровна. -- Если ребята грубы, дерзки, распущены во всех смыслах, то это не разнобой, а условия современной действительной жизни. Мы в этом -- мы в этом не виноваты. Слышите -- слышите, как шумят. Спокойно быть не могут -- рев. Рев! Сплошной рев! Хулиганство! Распущенность...

-- При обсуждении такого -- ну, скажем, важного вопроса, трудно... -- начал было Малкин, но в столовую, шумя и торопясь, пихая друг друга, уже входили ребята...

Человек на машине

Очевидно, собрания в зале и в спальне кончились одновременно. Малкин отметил напряженную сдержанность, углубленную серьезность лиц, и еще тверже решил "выручить ребят из беды". Совсем, как враги перед сражением, перед серьезным боем, горели все абажурные лампы.

-- Ну-с, приступим, -- сочувственно начал Малкин. -- Кто же выступит, -- ну, скажем, первый? Кто, так сказать, просит слова?

-- Мы! Нам, девочкам... -- почти исступленно крикнула девушка, севшая прямо против Малкина. -- Нам слова!

-- Я попрошу -- я попрошу -- прежде всего, потише, -- громко и вызывающе сказала Зинаида Егоровна. -- Что за неприличный тон?

-- Ну-с. Позвольте-с, -- досадливо сопя, перебил Малкин. -- Нельзя ли просить слова? Итак -- слово девочкам. Только как же? Всем сразу, а?

В последних словах Малкина была улыбка; улыбка невидными мгновенными путями пронеслась по комнате, и предбоевая напряженность ламп -- круглых, толстых, с порывами к копоти -- ламп без абажуров -- пропала.

-- Нюша, говори ты, -- раздались голоса. -- Нюша! Нюша! Просим.

-- Ну, и скажу! Я хоть говорить не умею, а скажу. В общем, дело такое. По поводу этого ребенка мы, девочки, не знаем. Но только мы не виноваты. Старшие девочки все в общем в один голос говорят, что мы не виноваты, а если свидетельничать -- так всех, а не одну какую-нибудь, и Люся Оболенская тоже здесь не при чем, и потом, почему подозрение, никто не понимает...

-- Еще кто? -- спросил Малкин -- и снова услышал лампы.

-- Я прошу слова, -- сказала высокая девушка с обритой головой ("Тиф, наверное, был", -- подумал Малкин).-- Да, Нюша права: мы не понимаем. Т.е. мы понимаем: это подозрение, конечно, результат личных отношений между Зинаидой Егоровной и другими учительницами -- и нами... Я думаю, что в других детских домах такого подозрения не могло бы быть.

-- Все? -- спросил Малкин. -- Может, теперь мальчики?

-- Пожалуйста, -- официально ответил Всеволод Бирючев. -- Секретарем был Зот Мерлушкии. Зот, зачитай протокол.

-- Дело о мертребе, -- начал быстрой скороговоркой скуластый малый с приплюснутым носом и тотчас же сконфуженно пояснил: -- это я для сокращения времени, потому дело пустяков стоит... Слушали: найден мертреб, предложение разыскать виновных, постановили...

-- Позвольте, позвольте, -- перебила Зинаида Егоровна, и от быстроты у ней вышло: псольтепсольте. -- Это -- это издевательство! Что это еще за мертреб? Я уйду-уйду отсюда.

-- Никакого издевательства и нет, -- рассердился Зот Мерлушкин. -- Тут сокращение времени -- и больше никаких. Ну вот, постановили. В виду отсутствия данных, дело прекратить. Мертреба предать закопанию. Вот и все.

-- То есть как все? Как все? -- закипятилась Зинаида Егоровна, -- Значит, распущенность может переходить всякие-всякие границы?.. Это, это безобразие! Я не могу -- я не могу. Я уйдууу -- я уйду!!

-- Да погодите вы уходить-то, -- рассвирепело гаркнул Малкин. -- Ребята еще и не высказались, и нечего, скажем, негодовать. Вот что публика. Конечно, я, так сказать, не могу одобрять такого скороспелого решения. Поэтому просил бы, -- ну, скажем, мотивировки.

-- Мотивировка такая, -- сухо сказал Всеволод Бирючев, опустив углы губ книзу. -- Во-первых, подозрение неуместно и не имеет под собой почвы... Во-вторых, даже, если бы оно имело почву, -- лампы снова заскрипели напряжением в промежутках между словами, -- то нет оснований устраивать освидетельствование и тому подобное. ("Как адвокат, ей-богу, как адвокат", -- с удовольствием подумал Малкин.) -- Оснований же нет потому, что это дело частное, не общественное.

-- Как не общественное? Кааак так не общественное?

-- Он будет говориль про часни дел!

-- С естественнонаучной точки зрения...

-- Да, дело частное, -- презрительно повторил Бярючев. -- Такого рода дела нельзя рассматривать, как общественные. Может, преступление и есть в том, что скрыли, но как же не скрывать, когда не изжита старая буржуазная мораль. А новая мораль учит превратить отношения между обоими полами в чисто частные отношения (Бирючев заглянул в тетрадку), касающиеся только участвующих в них лиц, в которые обществу нечего вмешиваться...

-- И это -- и это в детском доме, -- встопорщила усики кверху Зинаида Егоровна. -- Я тебя не узнаю -- не узнаю, Всеволод! Откуда это, откуууда все это?! Ведь, это гадость -- гадость!

-- Из Фридриха Энгельса, Зинаида Егоровна, -- почтительно ответил Бирючев, -- Вот, пожалуйста, -- "Принципы коммунизма".

Столовая дрогнула сдержанным хихиканьем, лица задвигались, и лампы, внезапно прекратив треск, заулыбались в ответ, подмигивая.

-- Я... я не знаю...-- начала было Зинаида Егоровна, но Малкин ощутил сзади дерганье за рукав -- и обернулся; перед ним, согнувшись, стояла обыкновенная деревенская баба -- уже пожилая, в платке.

-- Тебе еще чего, тетка, -- с досадой спросил Малкин.

-- Так что к вашей милости, товаришш... Дозвольте высказать. Рабеночек-то, что нашли в канаве, -- он мой. Недоносок, стало быть. Хоронить-то нонче дорого, -- одному попу колькя переплатишь, -- опять, стало быть, недоносок... Ну, мы яво и выбросили... Не думали, што обнаружится... А как обнаружился, да пошел разбор дела, так я совсем испужалась...

-- Да кто ты такая, тетка? -- удивился Малкин.

-- Это техническая наша, Федосья, -- ответил Бирючев.

-- Ну, и всадила ты, было, нас в историю, тетка, -- сказал Малкин.

-- А ничего таперь за это не будет? -- робко спросила баба.

-- Иди уж... ничего не будет. Дети, вопрос ликвидирован.

Горячим, стремительно веселым грохотом рухнули аплодисменты. Молодые веселые лица окружили Малкина. Где-то около сердца возникло у Малкина давно не появлявшееся чувство горячей солидарности и уверенности в этих юных людях. "Вот она, настоящая-то уверенность",-- подумал Малкин мимолетно. Захотелось сказать слова, -- много слов, не стертых, как пятаки, а новых, свежих, радостных. Слова выходили старые, знакомые и потому слегка расхолаживали:

-- Ну, вот что. Молодцы вы, ей-богу, молодцы... Я сам помолодел с вами... Умеете заступаться... Только... как же это по вашей морали получается? Выходит, что в детском доме, -- ну, скажем, -- допустимы брачные отношения?!

-- Да нет же, нет!! -- пронзительно вскрикнула Нюша. -- Ведь, это он нарочно, для близиру, грациям в пику! Ведь, правда, Всеволод, мы понимаем?!

-- Конечно, понимаем, -- глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.

-- Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы... вы молодцы. Девочки -- молодцы: заступились за подругу. А мальчики -- прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, -- нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, -- внезапно переходя на "ты" Бирючеву, -- Энгельсом стукнул... Конечно, мораль-то... того... мне непонятная, а все же... ловко.

-- Вы еще на вечерний поезд успеете, -- сказал приветливый голос сзади.

-- Как же так успею? Да, а велосипед? -- спохватился Малкин. -- Я ведь велосипед оставил в лесу.

-- А мы уже притащили и починили, -- радостно сообщил, скуластый Зот Мерлушкин. -- И вычистили -- он у вас весь в грязи был.

-- Вот за это -- спасибо, -- с облегчением сказал Малкин. -- Ну, просто, вы -- во всех отношениях молодцы... Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас наверно...

-- А луна... Луна вовсю, -- раздались голоса...

"Как хорошо-то, -- думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. -- Как хорошо, как молодо... Вот она, настоящая-то уверенность... И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах".

Оставить комментарий Огнёв Николай (yes@lib.ru) Год: 1924 Обновлено: 04/07/2021. 31k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Огнёв Николай Дело о мертребе

Николай Огнёв. Дело о мертребе