Ольминский Михаил Степанович
Увиделись

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Увидѣлись.

ЭСКИЗЪ.

   Было солнечно, бодро, спокойно.
   Тюрьма стала привычкой; она не замѣчалась. Березки вывели изъ забытья,-- тоненькія, нѣжныя. Недавно пересажены въ ограду; открыли первые листочки,-- свѣтлые глазки ребенка,-- и съ наивнымъ удивленіемъ смотрѣли вокругъ. Хотѣлось ласково посмѣяться надъ ихъ молодостью, разсказать про тюрьму, обнадежить: выростете,-- увидите вольный міръ за оградой! Тамъ плещется Нева, и солнечная струя бѣжитъ во слѣдъ пароходу; тамъ такъ много жизни: обрывки волны вытягиваются въ прозрачныя полосы, чтобы разсыпаться полукруглыми блестками, засвѣтиться полумѣсяцами, собраться въ торжественныя короны, плеснуться искрами и затрепетать серебристыми крыльями чаекъ. Не вспорхнули чайки,-- быстрѣе мысли обернулись онѣ чашечками ландыша и мгновенно перенесли мысль въ даль дѣтства. Забылись наивные глазки тюремныхъ березокъ, забылась тюрьма.
   Свистокъ: разъ, разъ-два. Будто далеко, далеко. А сколько разъ бывало рѣзалъ онъ слухъ и заставлялъ встрепенуться въ тревожномъ ожиданіи. Теперь медленно, точно противъ воли, проникаютъ въ сознаніе знакомые звуки: разъ, разъдва. Нашъ корридоръ.
   Воробей третій разъ пропорхнулъ мимо окна и пискнулъ съ упрекомъ. Тамъ, по безлистнымъ вѣтвямъ, пѣли когда-то невидимыя птахи, и ландыши манили въ лѣсную глубь. Почему не достигъ конца той тропинки, что начиналась отъ раскидистой старой березы? Какая досадная трусость, въ лѣсу такъ много тайнъ!
   Далеко загремѣлъ засовъ, кому-то другому сказали:
   -- Пожалуйте къ помощнику!
   Ноги перебираютъ желѣзныя ступени, а глаза неотступно силятся постичь тайну завѣтной тропинки, и слышится, какъ береза сердито заворчала вершиной въ отвѣтъ на безцѣльную обиду вѣтра. Смутно вижу столъ съ зеленымъ сукномъ.
   -- Сейчасъ сообщу вамъ радостную вѣсть...
   Что? Какія тайны открыла извилистая тропинка? О чемъ прошумѣлъ вѣтеръ-обидчикъ?
   -- Ждете чего-то пріятнаго?
   Смѣшной этотъ помощникъ, рыхлый, не похожъ на офицера. Зачѣмъ говоритъ не какъ тюремщикъ?
   -- Не ждете?
   -- Журналы? Разрѣшены наконецъ?
   -- Лучше! Вотъ бумага, прочтите.
   Департаментъ полиціи. Согласно прошенію такого-то, его женѣ, административно-ссыльной такой-то, разрѣшена отлучка въ Петербургъ на недѣлю.
   -- Вамъ дано два свиданія. Личныя, по полтора часа.
   Три часа за три года! Какъ и какъ искренне радуется за меня рыхлый помощникъ!
   Опять въ камерѣ.
   Бѣгалъ бы изъ угла въ уголъ въ радостномъ волненіи, да сердце клинкомъ кольнуло. Сѣлъ,-- и радость ушла въ ненасытную стѣну. Увидимся,-- когда? Тысячи верстъ и... три часа! Все-таки... Надо послать телеграмму.
   Узнаетъ она, узнаетъ исправникъ. Вотъ глаза вытаращитъ! Три года его осаждали приказами: смотрѣть, не пускать,-- и вдругъ отлучка въ Петербургъ! Воображаю его испугъ,-- ха-ха!
   Ха-ха! А товарищи,-- тамъ, среди тундръ,-- тоже изумятся. Сколько бѣготни! Засыплютъ порученіями, проводятъ шумной толпой. И тутъ же шпіонъ!
   Стало такъ весело, что сѣлъ за книгу, которая въ тяжелое время недѣлями была въ забросѣ. Кажется, весь мозгъ заколебался, какъ рѣка послѣ парохода, и слагается въ мысли,-- круглыя, овальныя, изогнутыя въ красивую линію. А веселая грудь все ускоряетъ волненіе мозга.
   Подана лодка. Гребцы взмахнули веслами, на берегу раздалась пѣсня, комариный столбъ вытянулся надъ пассажиркой. Догадалась-ли она запастись сѣткой? Пароходъ, поѣздъ, шумъ колесъ и звонки на площади. Гдѣ она остановится? Какъ устроится?
   Странно: вѣдь въ самомъ дѣлѣ будетъ свиданіе! Подалъ прошеніе безъ надежды,-- такъ себѣ, лишь бы выдумать занятіе на воскресный день. Подалъ и забылъ... Нѣтъ, не забылъ, и только теперь признался себѣ, что жилъ надеждой, и надежда часто торопила мысль въ прибрежный боръ, надломленный горстью сѣрыхъ домишекъ у безлюдной, ненужной рѣки. Чаще и чаще беззвучная мысль пронизывала розоватыми крыльями дымную даль и пытливо искала покосившееся окно; она прислушивалась къ незримымъ шорохамъ; быстролетная, въ блескѣ молодого солнца, окидывала она взоромъ широкія отмели и рѣяла надъ враждебнымъ боромъ,-- все напрасно: ни слѣдовъ, ни голоса, ни лица!
   И вдругъ голосъ, лицо -- все будетъ тутъ, возлѣ, даже безъ рѣшетки. Узнаетъ-ли она меня? Сильно-ли измѣнился?
   Окно открывается внутрь; книгу къ стеклу -- зеркало готово. Чьи это глаза? Странныя искорки, гдѣ-то фонарики,-- не разберешь, близко-ли: взоръ безъ направленія и разстоянія. Видѣлъ такой у сумасшедшаго, бѣжавшаго изъ больницы и напугавшаго меня въ подгородной рощѣ. Давно это было, и въ зеркалѣ тогда отражался не такой взглядъ. Еще что-то было, не могу вспомнить, что-то большое. Вдругъ встряхнуло всего воспоминаніе,-- ясное и непонятное: многозвучное безъ звуковъ, красивое безъ очертаній, волнующее безъ настроенія: на мгновеніе воскресло цѣлостное ощущеніе молодости и бросило въ мучительное недоумѣніе. А за оконнымъ стекломъ, прикрытымъ книгой, стоялъ взоръ безъ направленія и разстоянія, усталый отъ многолѣтняго покоя каменной могилы.
   Проходили дни,-- томительные, какъ безконечное плаваніе по ненужной рѣкѣ. Выѣхала или не выѣхала? Когда выѣдетъ? Писать-ли письмо? Не спрашивалъ,-- рыхлый тюремщикъ самъ великодушно догадался:
   -- Вы ждете телеграммы? Она получена вчера вечеромъ, но не можетъ быть выдана: начальникъ не пріѣхалъ. Поэтому я пришелъ объяснить на словахъ, что жена ваша выѣхала вчера. Я говорю это къ тому, что вы сегодня пишете письмо, такъ чтобы знали.
   -- Благодарю васъ.
   Разорвалъ начатое. Быстро заходилъ по камерѣ,-- не мѣшаетъ клинокъ, что такъ часто рѣзалъ слишкомъ бьющееся сердце. Ходилъ все быстрѣе. Остановился передохнуть и вспомнилъ:
   
   Снова въ душѣ загораются
   Слезы, гроза и смятеніе.
   
   Годы навалились на плечи, дернули, толкнули къ табуреткѣ и вдругъ сгинули. Легко стало, весело. Хорошо, что разстояніе велико, до пріѣзда успокоюсь. Вдругъ мелькнуло изумленное, красное лицо исправника, а воробьи за окномъ окончательно разсмѣшили: гнались за однимъ, который несъ булку; уронилъ,-- на лету подхватилъ другой, тоже уронилъ,-- подцѣпилъ третій; крикъ на весь дворъ. Ужасно смѣшные эти милые, умные воробышки!
   Кажется, пора бы пріѣхать. Могутъ позвать. Это необычное свиданіе,-- нѣтъ силъ отдаться ожиданію, оставаться наединѣ съ собою. Въ рукахъ два романа: переходъ отъ одного къ другому освѣжаетъ и даетъ силу кое-что понимать. Солнце на полу показываетъ десять, свиданіе въ часъ, а страницы слишкомъ спѣшатъ. Бѣда, если онѣ пробѣгутъ всѣ раньше, чѣмъ вызовутъ на свиданіе.
   Щелкнулъ замокъ. Весь насторожился.
   -- Заявить ничего не имѣете?
   -- Ничего.
   Вздумали дѣлать обходъ какъ разъ сегодня. Не спѣшите такъ, страницы! Вдругъ свистокъ: разъ, разъ-два. Слышится: "Дай No 765". Спѣшно одѣлся. Руки дрожатъ.
   -- Пожалуйте къ помощнику.
   -- Что такое? Зачѣмъ?
   Расписался подъ ненужной бумагой. Будетъ-ли свиданіе? Можетъ быть она давно въ городѣ? Или еще за тысячи верстъ? Уже поздно. Опять свистокъ. Затеплилась послѣдняя надежда и пропала: вызвали другого. Нечего ждать. Романъ становится противенъ. Возмутительный романъ: дѣло близко къ развязкѣ, но глупая миссъ не хочетъ отвѣтитъ, какъ нужно, а рѣшаетъ ѣхать на годъ за границу. Добровольно! На годъ! И болванъ-авторъ сочувствуетъ рѣшенію сумасбродной дѣвчонки!
   Со двора доносится шарканье арестантскихъ ногъ, прерываемое окриками надзирателей. Когда же конецъ всей ятой тюремной мукѣ?
   Опять свистокъ...
   Затеряли разрѣшительную бумагу, долго искали.
   Отрывистый поцѣлуй среди толпы тюремщиковъ. Потомъ почти одни. Надзиратель сѣлъ поодаль, старался не смотрѣть, дѣлалъ видъ, что не слушаетъ. Мы сидѣли въ канцеляріи на широкой тахтѣ; чиновникъ у ближайшаго стола занятъ своимъ дѣломъ, часто выходитъ озабоченный изъ комнаты. Мы старались держаться такъ, точно видѣлись часъ назадъ, ежедневно видимся. Смѣхъ, шутки, дорожныя приключенія, мелочи дня. Больше всего разсмѣшили шляпки. Когда въ городкѣ узнали, что одинъ изъ обитателей ѣдетъ въ Петербургъ, и только на недѣлю, весь тундровый бомондъ заволновался: всѣмъ понадобились модныя шляпки. Попадья, докторша, жена судьи, купчихи -- все поднялось. Только бѣдная исправница не посмѣла войти въ сношенія съ политической и выместила свое огорченіе на неповинномъ супругѣ. Теперь женѣ въ Петербургѣ хлопотъ изъ-за шляпокъ по горло. Впрочемъ, и времени свободнаго много въ тюрьмѣ придется побывать еще только одинъ разъ. Въ сущности, нужно побывать въ департаментѣ полиціи. Тамъ вѣроятно привыкли къ просьбамъ и нарочно дали такъ мало, чтобы потомъ накинуть.
   Вихремъ пронеслись полтора часа. Опять камера. Нѣтъ возможности тотчасъ разбираться въ впечатлѣніяхъ. Нужно раньше успокоиться за романомъ. Оказалось, что поѣздка глупой миссъ въ Германію придумана самимъ авторомъ, только для обстановки. Молодой герой поскакалъ во слѣдъ, и въ Мюнхенскомъ музеѣ разразилась неизбѣжная катастрофа. Лучшіе романы -- тѣ, гдѣ все кончается благополучно. И безъ романовъ довольно горя. Сегодня здѣсь красили куполъ. На шестиэтажной высотѣ отъ окна къ окну перекинуты доски. На доскахъ рабочій съ кистью. Неловкое движеніе -- смерть. Полъ усыпанъ опилками, чтобы не забрызгать краской; забрызгать кровью не страшно -- легко смыть. Сколько нужно было горя рабочему, чтобы ступить на узкую доску?
   Тюрьма уже спала, когда послышались долгіе стоны. Больного? Вновь прибывшаго? Сумасшедшаго? Въ ушахъ еще стояли недавніе крики. Помѣшаннаго отправляли въ больницу. Онъ думалъ,-- говорятъ надзиратели,-- что его хотятъ убить. Онъ рыдалъ, молилъ, грозилъ, бился въ отчаяніи. Теперь стоны тише, но имъ конца нѣтъ. Больно за человѣка, но зачѣмъ же онъ другихъ еще мучить? Поднимается злоба противъ больного, противъ тюрьмы. Надзиратель!
   -- Кто это стонетъ? Почему не уберутъ въ больницу?
   Изумился, потомъ сообразилъ:
   -- Да это голуби! Налѣзли въ куполъ черезъ открытыя окна и гудятъ на всю тюрьму.
   -- Чертъ ихъ возьми!
   -- Намъ тоже на нервы дѣйствуетъ.
   Утро. Влажными глазками смотрятъ березки на гуляющихъ по кругу арестантовъ. Безпорядочно стучать по плитамъ десятки ногъ. Бодрая свѣжесть переполняетъ грудь, слово просится наружу. Робкій шопотъ,-- и тотчасъ окрикъ:
   -- Чего разговариваешь? Иди къ камеру! Намордники на васъ нужно!
   Въ тонѣ окрика -- презрѣнье. Вмѣшиваюсь.
   -- Арестанты не собаки.
   -- Да вѣдь я не вамъ сказалъ.
   -- А я вамъ говорю!
   Надзиратель сдѣлалъ руки по швамъ. Онъ трусливъ и недалекъ. Когда подлетаютъ воробьи, чтобы получить булку, этотъ надзиратель,-- высокій, скуластый, съ заплывшими жиромъ глазами,-- не смѣетъ остановить меня: онъ хватаетъ съ земли большой булыжникъ и пытается убить увертливую птичку. Теперь онъ труситъ, и злится, и думаетъ о мести. Вдругъ онъ замѣтилъ мой пристальный взглядъ вверхъ и радостно оживился. Погоди же!
   Упорнѣе прежняго смотрю вверхъ,-- и въ заплывшихъ глазахъ надзирателя заиграло торжествующее лукавство. Онъ уже видитъ побѣду, ожидаетъ награды за открытіе сношеній. Остается только узнать, въ какомъ окнѣ дѣлаютъ мнѣ знаки. Я смотрю на окна и скашиваю глаза, будто боюсь; не могу сдержать улыбки,-- а она новое доказательство тайнаго разговора знаками. Надзиратель вертится, рыщетъ по двору, бѣжитъ внутрь, всѣхъ поднялъ на ноги. Трое выходятъ на дворъ и слѣдятъ за окнами, остальные провѣряютъ камеры черезъ дверной глазокъ. На время перестаю смотрѣть вверхъ,-- надзиратели расходятся, и я вновь начинаю дразнить. Слышится безсильная злоба въ окрикахъ, слезы Въ голосѣ при докладѣ старшему:
   -- Все глядитъ!
   Смѣшно и тяжко. Приходится вести войну съ надзирателемъ, приходится считаться съ его окриками: не находи, не разговаривай, не оборачивайся, не сходи съ дороги, не смотри вверхъ, не улыбайся, не... не...-- Эти безчисленные не! Ими связано каждое движеніе. Въ ушахъ звенитъ не... не... и что-то смутное безпокоитъ, готово вспомниться. Хочетъ родиться слово, которое что-то разобьетъ,-- дорогое, нѣжное. Родилась связь между этимъ и чѣмъ то другимъ,-- мучительная, преступная, невозможная связь. И эта связь должна вылиться въ какое то слово. Вотъ оно, вспомнилось:
   -- Не сломай!
   Въ глазахъ потемнѣло отъ этихъ двухъ словъ. Вчера... да, вчера... на свиданіи. Она не сказала: не сломай. Она только предупредила: сломаешь,-- когда я оперся на новый, изящный зонтикъ, лежавшій на упругомъ диванѣ. Сломаешь! Это тоже, что "не сломай". Ей жаль стало зонтика, и не жаль человѣка, задыхающагося въ неисчислимыхъ не. Пусть были бы сломаны одна, пять, десять вещей,-- неужели трудно было понять, какъ невозможно теперь въ ея устахъ всякое, малѣйшее хе? Гдѣ же ея чуткость? За одно съ надзирателемъ...
   Фу, какъ самъ мерзокъ! Могъ приравнять, упрекнуть! Она волновалась не меньше меня. Нечаянно сорвалось ея слово. Была точно въ столбнякѣ первыя минуты. Лицо, всегда измѣнчивое, было неподвижно и блѣдно, и глаза не смѣялись, когда разсказывала о шляпкахъ. Не тѣ, не прежніе глаза, не та улыбка. Прощаніе слишкомъ поспѣшное. Подумалъ: волнуется, боится не выдержать. Но откуда эта, тогда несознанная мною, мгновенная тѣнь недовольства, когда разсказывала о полученіи телеграммы, о разрѣшеніи ѣхать?
   Въ ушахъ звенитъ: сломаешь, сломаешь!
   Надзиратель и она... она и надзиратель...
   Тьфу, какъ нагноилась душа. Къ окну, къ свѣту!-- Все привычное,-- рѣка, дома, фабричныя трубы. Не на чемъ остановить вниманіе. Незамѣтно для себя отхожу отъ окна. Весь день сверлить въ мозгу: намордники, не оборачивайся, сломаешь, намордники, сломаешь, сломаешь... Стѣны скрылись изъ глазъ послѣ цѣлаго дня мельканья. Уже вечеръ; незамѣтно уснулъ дневной шумъ. И ничего, ничего кромѣ: сломаешь, намордники, сломаешь! Вдругъ,-- неужели оркестръ? Порывисто кинулся къ окну. Тихо; только барки тоскливо поскрипываютъ у берега. Галлюцинація то была или дѣйствительность? Скорѣе бы провѣрить себя, вновь услышать гармоничные звуки, понять, откуда они вырвались! Воздухъ прозраченъ, и жадно впиваются въ него глаза безъ направленія, безъ разстоянія. И тамъ, гдѣ на исчезнувшей стѣнѣ долженъ висѣть красный, мѣдный тазъ, появился скуластый надзиратель: щеки налились еще больше, и торжествующая хитрость въ прищуренныхъ глазахъ.-- Сломаешь, сломаешь,--твердятъ его отвердѣлыя толстыя губы съ тѣмъ презрѣньемъ, съ какимъ онъ кричалъ о намордникахъ.
   Прочь!
   Поднялъ руку, хотѣлъ ударить, когда метеоръ звуковъ вдругъ освѣтилъ комнату. Влетѣлъ, разсыпался, и бѣлыя стѣны стали на мѣсто. Опять стройные звуки. Полились каскадомъ, пахнули ключевой свѣжестью, омыли пылаюшій лобъ. Быстро прошелъ пароходъ съ оркестромъ. Звуку уже разрываются вѣтромъ, а мысль летитъ за убѣгающимъ очагомъ свѣта и хочетъ спросить:
   -- Вернешься ли ты съ дороги жизни?

М. Ольминскій.

"Современный Міръ", No 6, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru