Оркан Владислав
Свадьба Прометея

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Владислав Оркан
Свадьба Прометея

   Владислав Оркан (1876--1930), известный польский писатель начала нашего века, происходил из крестьянской семьи, настоящая фамилия Франтишек Смречинский. Дебютировал в литературе повестью "Коморники", правдиво изображающею жизнь крестьянской бедноты в Татрах. Оркану свойственны прекрасные, полные лиризма описания горной природы, как бы дополняющие творчество Тетмаера. В то же время он значительно превосходит своего учителя благодаря социальной насыщенности своих произведений.
   Из последующих повестей Оркана наиболее известны "В Розтоках" и "Мор", написанные под заметным влиянием польского модернизма, и историческая повесть "Костка Налерский" о руководителе крестьянского восстания в Польше XVII века, в которой реалистически изображена борьба крестьянства с феодальной знатью.
   Многие из новелл Оркана, например "Свадьба Прометея", посвящены жизни п ольской интеллигенции, но и в них, как обязательный композиционный фактор, почти всегда присутствует описание Татр, родины писателя, нередко преподносимое им в пародийной форме. Однако свое место в польской литературе Оркан занимает преимущественно как автор повестей из крестьянской жизни и в первую очередь упоминавшихся нами "Коморников". Творчество Оркана оказало заметное влияние на последующее поколение польских крестьянских писателей.

Свадьба Прометея

   Среди незначительной части человечества, которой известно имя Прометея и история его молодости, распространено мнение, будто этот похититель небесного огня был прикован -- по воле богов -- к скалам Кавказа.
   Никому, однако, не удалось этого доказать. Никто даже не видел ни скалы, к которой он якобы был прикован, ни хотя бы одного из звеньев цепи, сковавшей божественные члены Прометея. Легенда эта, как и всякая иная, приводит к сомнению: кара могла осуществиться как там, так и не там.
   И есть немало оснований утверждать, что Прометей был прикован в Татрах, у склонов горы Гевонта.
   Безусловно, тут все и происходило. Ведь именно с этих высот бог оглядывал свой мир, когда был он еще с пылу, с жару, дивился и себе самому и своей работе; тут же сотворил он наших прародителей, Адама и Еву, здесь же находился и Рай, о котором и сейчас еще бродит столько непроверенных слухов; тут же пришел на свет пан Иисус, и нашинский и еврейский... Так. по крайней мере рассказывает старый горец Сабала, хорошо разбирающийся в такого рода делах и притом человек достойный всяческого доверия.
   А что до древних богов, то тут греки что-то перемудрили г--известно, торговый народ. Когда берлинское акционерное общество проведет на вершину Олимпа трамвай, дабы весь мир мог наглядно убедиться, что там пустым-пусто, тогда все поймут, что только у нас, в Татрах, сохранились селения богов, не доступные для самых заядлых туристов; старый пономарь (ныне покойный) мог бы присягнуть, что видел однажды собственными глазами богиню: закинув свои груди на плечи, она стирала в водах горного потока небесные одежды... Оно и неудивительно: и богам пора постирать -- за столько веков...
   И еще один знаменательный факт. Кто-то из здешних разбойников, не то Кшептовский, не то Гонсеница, застрелил над Кржеванем коршуна. Известно, что в Татрах не водятся коршуны. Мог уцелеть только один-- тот, что выклевывал сердце Прометею.-- Вот он-то, в виде чучела, находится сейчас в местном музее: каждый может убедиться в этом самолично.
   Если и эти доводы недостаточны, пусть будет свидетельствовать нижепомещаемая история, правдивость которой никак не опровергнуть ни единому из людей, хоть что-нибудь смыслящих в прометеизме.

I

   Однажды под вечер по Стронжмнской долине шла панна Ирис, прибывшая сюда из Варшавы.
   Имя это она дала себе сама -- из любви к поэзии, зацветавшей тогда образами ирисов, орхидей и прочей цейлонской флоры.
   Папа панны, как купец, импортировал с Цейлона только кофе, но дочь его, Ирис, цвела, можно сказать, над плоскостями прозы и чувствовала высокое влечение к поэтической экзотике. А также и к поэтам этого стиля. Но встречи с "подлинным" поэтом, как ей мечталось, увы, до сих пор не получалось. Поэтому меланхолия не покидала сердца панны, и она даже намекала, что умрет от чахотки. Поскольку папу это очень огорчало, он ежегодно отправлял дочь в Закопане.
   Итак, однажды под вечер по Стронжинской долине, играя черными мыслями, как бусинами четок, шла панна Ирис. Шла в глубь долины -- так, без определенной цели, -- незаметно все же приближаясь к подножию Гевонта.
   С обеих сторон тропы выдвигались ей навстречу из сумеречной чащи елей уродливые очертания скал. Они стояли, точно застыв в своем грозящем, взнесенном ввысь мрачном движении. Закатное солнце, падая за вершины скал, покрывало их ржавым отблеском и вырезывало на фоне неба их мертвые, но полные выражения четкие профили.
   Но Ирис, занятая четками своих мыслей, не замечала всего этого. Конечно, она любила горы, как великолепную декорацию для своей исполненной меланхолии девичьей фигурки. Любила даже одинокие прогулки по знакомым долинам, чувствуя себя совсем как на сцене перед незримым зрительным залом. Она уже так сжилась со своей ролью, что даже мысли-бусины приноровляла к своим глазам, лицу и стану, подобному ирисовому стебельку.
   Идя, она думала сейчас о том, как скучна эта вот жизнь, как неблагодарны люди, как задирает нос тот несносный пан, что садится за табльдотом всегда визави ее, какое безлюдие в этом Закопане, как ей к лицу новая шляпка и как жаль, что никто ее, такую несчастную, сейчас не видит.
   До откоса Гевонта было рукой подать. Ирис подняла влажные глаза, нет -- очи... и не могла удержать удивленного, в то же время восторженного возгласа:
   -- Ах!
   И чуть тише она добавила:
   -- Прометей.
   Прометей, рот которому, как раз в этот миг, разрывало зевотой, крайне смущенный, прикусил губу.
   -- Но... пан прикован! -- воскликнула девушка с искренним сочувствием.
   -- Нет... я... собственно... -- запнулся Прометей, -- цепи перегрызла уж ржавчина и...
   -- Тогда, значит, вы связаны? Бедняжка... я освобожу! -- и раньше, чем Прометей успел оглядеться, она начала распутывать его узы. Веревки стянуло дождями, но Ирис пустила в ход свои зубки, успевая -- в секунды отдыха -- бросать отрывки фраз:
   -- Но вы должны были ужасно страдать. И ни души вокруг... Один... в этой пустыне... оставленный...
   -- Меня не покидал... коршун, -- шепнул ошеломленный Прометей.
   -- Еще его не хватало! Ах!..
   Она склонилась к освобожденной уже руке и быстро ее поцеловала.
   Прометей вырвал ладонь.
   -- О, не противься, пане... Не тебе -- страданию твоему поклоняюсь...-- прозвучал взволнованный голос Ирис. Остальные узлы и петли Прометей, пристыженный добротой и рвением женщины, порвал и отбросил сам свободной рукой, -- и пара пошла, держась рядом, вдоль Стронжинской долины.
   Панна Ирис нет-нет бросала короткие любопытные взгляды на шествующего около нее -- плечом к плечу -- Прометея. Она заметила, что у ее соседа красивые черты лица, хотя исхудал бедняга ужасающе. Притом эта немодная одежда... "Но этому горю легко помочь, -- думала Ирис про себя -- а так... он очень... очень..."
   -- Вы всегда так молчаливы?
   -- Я? Я думаю, как вы добры...
   -- Об этом ни слова. -- Ирис слепка покраснела. -- Я не переношу страданий.
   -- Что до меня, то... наоборот, поскольку... -- И Прометей, начав словами, закончил беззвучием мысли. В долгом своем одиночестве он отучился отличать мысль от речи.
   И двое шли дальше в молчании. Панна Ирис напрягала свой ум: как бы сказать что-нибудь столь глубокое, чтобы сам Прометей... но как-то так... не получалось. Это ее беспокоило и злило. А он шел, погруженный в себя, и было непохоже, чтобы думы его были обращены к спутнице.
   -- Присядем на минутку, -- сказала она, опускаясь на камень, лежавший в песке у тропы.
   Прометей послушно сел.
   -- Как тут красиво! -- шепнула его спутница.
   -- Да... да, -- вежливо ответил Прометей.
   -- Ах, как я люблю все прекрасное, -- протянула Ирис мелодичным голосом. -- Ничего на свете нет прекраснее... красоты. Особенно горы... Ах, если здесь остаться навеки.
   Она взглянула тайком на своего соседа: в его глазах горело благодарное изумление. Это придавало бодрости. Будто сквозь туманы сна прозвучали ее слова:
   -- Что за прелесть парить, как орлы, над высотами гор... вдалеке от людского говора и шума... и жить в царстве красоты, которая... которая...
   Она видела разгорающийся в глазах Прометея экстаз. Подавляя проявление радости, томно спрашивала:
   -- Там, среди страданий, была же ведь и радость... счастье?..
   И заглянула ему прямо в глаза. '
   -- Да... иногда, -- ответил смущенный Прометей. -- То есть... мне грезилось счастье.
   -- Так вот смотреть с горных высот на весь мир... на людей...
   -- Да.
   Непривычный к обмену словами, он обдумывал, как раскрыть глубину своих мыслей этой прекрасной поэтической женской душе. Как?
   -- Собственно все, что бы я ни думал, -- начал он, -- все и всегда было о людях и для людей... Я никогда не мог о них забыть, несмотря на... на коршуна. А может быть, и благодаря ему. Признаюсь, порою я хотел потушить этот священный огонь, задушить его в сердце... Но огонь этот неугасим. Он бессмертен. Ведь я же сам, пряча вот в этих ладонях, вынес его с Олимпа.
   -- Ах, слыхала. О Прометее много писали. И, говоря откровенно, все эти восхваления казались мне иной раз преувеличенными. Только теперь, когда я сама...
   -- Я их действительно не заслужил, -- пробормотало
   божество. Через минуту исповедь его возобновилась: -- Другая мысль неотлучно со мной, это мысль... о коршуне. Сперва я проклинал богов, наславших на меня эту птицу, страшился её клюва... потом страх претворился в чувство горечи... а там --и известной симпатии... случалось даже, что я тосковал по коршуну.
   -- О, я понимаю...-- сочувственно шепнула девушка.
   -- Когда он долго не прилетал, я взывал к нему. Так понятно: ведь он питался кровью моего сердца. Значит, мы были в кровном родстве.
   -- А эта рана? Можно взглянуть? Как сестре?
   -- Простите, сейчас не время. Может быть, когда настанет час...
   Настала долгая пауза.
   Прометей, помедлив, заговорил снова:
   -- То, что ранит всего острее, то и милее всего. Я не похитил, я купил вам пламя: ценою крови. Пусть сто кар обрушатся на меня, в сто первый раз нарушу я волю богов! Во имя любви.
   -- Ах, любви... -- мечтательно шепнула панна Ирис.
   -- Не раз, когда опускалась на горы и долы черная ночь и нигде -- куда глазом ни кинь -- не видно было ни огонька... тогда разгоралась рана в моем сердце и рубиновым костром светила во мраке. И там, на высокой скале, я чувствовал себя факелом, маяком, указывающим путь бездомным странникам!
   Разгорались и слова раскованного, так что обрадованная панна Ирис не могла не перебить:
   -- О, я предчувствовала, что в вас таится поэт. Не правда ли?
   -- Нет, я не писал стихов, -- последовал ответ, -- я умел только слагать песни о своем... коршуне.
   -- Именно о коршуне? Я где-то даже читала их. Не спорьте: вы истинный поэт.
   -- О! -- вздохнул Прометей.
   И оба снова замолчали.
   -- Как это странно... игра судьбы,-- возобновила беседу Ирис,--я всегда любила свои одинокие прогулки. Но я не была одинокой: как сквозь сон -- я предчувствовала встречу. И вот сегодня...
   -- Я тоже, -- отвечал ей в тон Прометей, -- давно ли я думал, как известно, о коршуне -- и вот мы... Нет, не то: ты давно мне знакома, о женщина!
   Ирис опустила ресницы и рассматривала кончик своего ботинка, ожидая признания. Но Прометей, словно студент на первом экзамене любви, как-то запнулся и потерял слова. Тогда панна Ирис, выждав затянувшуюся паузу, встала, вздохнув, с камня:
   -- Уже темнеет. Что там дома подумают? Вы меня проводите?
   Он склонился в молчании, и оба шли по все расширяющейся долине.
   -- Все-таки... Какой вы неразговорчивый, -- отзвук досады был в голосе панны Ирис.
   -- Простите... отвык от общества... одичал.
   -- О, мы научим.
   Горы остались позади. Открывалась равнина. Прометей замедлил шаг и оглянулся.
   -- Что с Вами?
   -- Ничего... но как же мой коршун?
   -- Бросьте о нем. Прогоните самую мысль. Вот еще: довольно он вас поклевал. А вы уж и погрустнели... а еще Прометей. Идем.
   Она взяла бога под руку. Беспокойство постепенно угасло в его глазах. Девушка приблизила плечико к плечу Прометея:
   -- Противный коршун. Гадкая птица! Знайте, я ревнива. Я прикажу ее застрелить.
   -- О боги, непреложны ваши приговоры.

II

   -- Любишь?
   -- Люблю.
   Они сидели в парке, на скамье, плетеной из гнутых березовых прутьев. Сияло солнечное утро. Уже недели две, как Ирис я Прометей были обручены.
   Отец панны долго противился их браку, не желая, как солидный коммерсант, иметь зятем человека с неясным прошлым и без прописки.
   -- Темная какая-то фамилия...
   -- Но, папуня. Весь мир говорит о нем...
   -- Я что-то так, краем уха...
   -- Как бы это вам объяснить, папа... Он экспроприировал огонь, на который у Олимпа имелась монополия.
   -- Нечистое дело. Как бы такой Промотай или там Прометей не...
   -- Чистейшее.
   Но отец не давал себя убедить. Только когда Ирис, испробовав -- при помощи теток -- все способы воздействия, пригрозила своей смертью от любви, "папе" пришлось уступить; и то при условии, что Прометей займет -- по протекции будущего тестя -- скромное, но солидное место в банке.
   Прометей не слишком охотно согласился на это. Только постепенное угасание когда-то безграничной и некритической любви к людям позволило ему -- после колебаний -- решиться на этот шаг.
   Сейчас, чуть охлажденный, он даже избегал частых встреч с людьми. Но панна Ирис настойчиво требовала, чтобы он появлялся вместе с ней на публичных собраниях: пусть сохнут от зависти ее приятельницы, пусть видят, что ее жених не кто-нибудь, а Прометей.
   Итак, они сидели на скамье в парке:
   -- Как ты прекрасен! -- восхищалась невеста, ожидая по меньшей мере удвоенных восторгов со стороны жениха.
   Но Прометей не доштудировал еще "пособия для женихов", к которому приложены примерные диалоги. Его знания в этой области были пока элементарны. Поэтому он отвечал благожелательным молчанием -- и только.
   Теперь, в своей модной паре, с округлившимся и порозовевшим лицом, видя свое отражение, мелькавшее в зеркальных стеклах витрин, он с трудом отличал себя от любого одетого с иголочки приказчика в ателье мод.
   -- Мой Промочка! -- шептала, лаская его глазами, Ирис.
   Уху Прометея это уменьшительное имя показалось неприятным. Оно звучало почти укором, напоминанием о какой-то его вине... перед коршуном.
   Кстати, где он теперь? Наверно, кружит над той, их скалой. А скала пуста. Устав описывать круги, опускается он на острый выступ камня, и голодный взгляд его скользит по...
   -- Куда ты смотришь? Так далеко-далеко? -- спросила Ирис, приближая свое личико.
   Взглянул на нее, будто и не слышал вопросов.
   -- Что с тобой? Смотришь и не видишь. Проснись.
   -- Мне кажется, я беглец... -- медленно отозвался Прометей.
   -- Не понимаю.
   -- Да, беглец.
   -- Странный человек. Мало ты терпел? Ну, страдал -- ну и хватит. И за чьи грехи?
   -- Да, конечно, хотя... Слушай, Ира. Что если я иногда буду возвращаться туда, на скалу... В отпуск к страданию. О, если б ты знала, какие мне там, на Гевонте, виделись сны...
   -- Изволь. Я сама отправлюсь с тобой. Ты знаешь, как я обожаю горы. Будем гулять и припоминать. Припоминать и гулять. Ах, как я ненавижу этого твоего коршуна! Мне думалось, что когда я буду твоей, ты и не вспомнишь эту проклятую птицу. Значит, я не даю тебе счастья?
   -- Ира! видишь ли, не всем это понятно, -- но жертвенность правит духом. Есть чувство ответственности перед судом своего сознания. И никуда от него не скроешься.
   -- А в моих объятиях?
   -- Гм... когда смотрю в твои глаза, не вижу очей судьи, но стоит мне отвести взгляд и...
   -- Э. нервы, верь мне -- нервы.
   -- Постой. И еще есть одно, что меня тревожит: там, в пустыне, я любил людей, а здесь, среди людей... это очень странно...
   -- А что нам до людей?
   -- Да, теперь будто каменная стена растет между мной и ими. Но я бы хотел спросить у гор...
   -- Прекрасно. Я уже говорила: едем. Я за тобой, как туман за облаком -- по кручам, скалам: ты мне расскажешь о зачарованных кладах, о разбойниках...
   -- Тебя влечет эта сказочная страна?
   -- Нет слов. Только Татры -- для свадебного путешествия слишком близко. Неудобно: дешево. Лучше в Италию. Но кто не едет теперь в Италию? Знаешь, отправимся на север. Ах, фиорды, фиельды. Я боготворю фиельды!
   -- Всюду с тобой.
   -- Тогда... почему бы не в Крым? Это второй Неаполь... кипарисы! Только там близенько и Кавказ... Всюду эти отвратительные горы! Ах, что я... я хотела сказать, те места, где... где... хотя, ты ведь не был на Кавказе. Или был?
   -- Старо предание.
   Пауза.
   -- Милый, я не раз хотела тебя просить... Обещай заранее.
   -- Говори.
   -- Набросай стихи. Об этом твоем коршуне. Кстати, я уже приказала его застрелить. Не пугайся. Напиши так, чтоб были и Татры, и буря, и громы, и то... как он разрывает тебе клювом сердце, и... с посвящением -- мне.
   -- Попробую, -- хмуро обещал Прометей.
   -- Все будет отлично. О мой поэт!
   -- Попробую... Как крепки твои путы, Ира.

III

   После официальных "оглашений" состоялось и бракосочетание Прометея с панной Ирис. Затем свадебное торжество в их честь. Хотя о событии этом было заранее оповещено, "король репортеров" писал, что оно "всколыхнуло всю Варшаву до глубины глубин". "Уже с раннего утра, -- читаем мы в самом серьезном из несерьезных изданий, -- перед костелом собрались толпы людей, привлеченных вестью о предстоящем браке славной своей красотой панны Ирис, дочери нашего знаменитого гражданина и купца, с известным поэтом и банковским служащим -- Прометеем.
   Уже засверкали электрические луны ламп, когда к костелу стали подъезжать экипажи. Из них выходили стройные дамы -- весь цвет нашей столицы, и сопровождающие их кавалеры, во фраках со снежно-белыми манишками, которые с рыцарской галантностью поддерживали тех, что, как богини с высот Олимпа, соскальзывали по подножкам фаэтонов на землю.
   Толпа, глазам которой редко представляется возможность насладиться столь поэтическим зрелищем, следила-- в многозначительном молчании -- за этим очаровательным хороводом.
   Внезапно дрожь прошла по толпе. Появился, влекомый упряжкой белых коней, увитый розами экипаж: в нем, подобная дивному видению... невеста. -- Она сияла, как утренняя заря, а он, ее избранник, словно Аполлон, одетый сумраком облаков, возносился над толпою смертных...
   Апартаменты, предназначенные для свадьбы, специально были наняты в Гранд отеле. Здесь все сверкало светом. Среди огней, роз и более прекрасных, чем даже розы, дам стиралась грань между явью и сном, вставала в свете электрических лампионов сказочная Тысяча и одна ночь. Как экзотический цветок -- среди привычных глазу растений -- выделяется красотой и костюмом невеста. Вот идет она, -- нет -- плывет по залу и ищет очами своего избранника. Он, поэт, ищет одиночества. Глаза их встречаются... Где-то шелест фонтана, поет соловей..." Далее следовало описание гарцующих танцев. Заканчивается репортерский отчет картиной ужина, перечнем блюд и вин; упомянуто и об атмосфере сердечности, тостах, а также о несколько оригинальной, но подлинно поэтической реплике жениха на длинный ряд поздравлений.
   Однако люди, скептически настроенные, твердили впоследствии, что не так уж идиллически, как описывала газета, закончилась эта свадьба. Промелькнуло даже слово: "скандал". От выяснения всех обстоятельств они стали еще туманнее.
   Но мы с тобой, читатель, знакомые с Прометеем по предыдущим главам, знаем, с кем имеем дело, и то, что людям, непривычным к прометейскому жесту, могло показаться скандалом, для нас является лишь естественным проявлением его натуры.
   Нам нетрудно догадаться, что самые приготовления к свадьбе, столь необычные для Прометея, должны были подействовать на него угнетающе. В состоянии ошеломленности стоял он перед алтарем и повторял слова клятвы. Едва лишь кончился обряд, он почуял: что-то беззвучно захлопнулось за его спиной, точно калитка, предусмотрительно смазанная прованским маслом от скрипа. В замешательстве женатый Прометей оглядывался по сторонам. Он был похож на человека, ищущего в стене дыры -- с тем, чтобы ускользнуть через нее. Но когда стало ясно, что уже поздно, что путь отрезан, он принял вид солидного гостя. Лицо его будто закаменело.
   По пути из костела в Гранд-отель, когда проезжали по шумной улице, из общего гомона выделялись выкрики продавцов газет:
   -- Свадьба Прометея! Утопленник в бадье! Крушение!
   Прометей нахмурился.
   Ирис же, прижавшись к мужу плечом, шептала:
   -- Ах, как я счастлива.
   Прибыли в отель. Прометей не выходил из состояния ошеломленности. Он слонялся из зала в зал, среди гостей, точно и сам был гостем -- не слишком, притом, желанным. "Собственно, зачем я здесь?.." -- мысль его была прикована к этому вопросу. Надо было куда-то итти, что-то делать. Но нет: калитка захлопнулась. Чьей волей? Не рукою ли судеб?
   Хотелось любой ценой стряхнуть с себя это пренеприятное ощущение: наткнувшись на того или иного гостя, Прометей пытался улыбнуться, даже заговорить. Тщетно. `
   Переходя от одного человека к другому, он заметил, что они только слиплись в какие-то группки и группы, даже в подобие общества, что ли. Там, на скале, тая свой похищенный для людей дар, он не знал, что они такие. Он знал лишь человечество и богов.
   "Что связывает, -- думалось ему. -- этих вот и меня?" Неясное чувство кольцом сжимало голову Прометею:
   что-то открыто и что-то утрачено. Сознание вины, всегда в нем тлевшее, разрасталось в страх. Он искал глазами помощи. Где Ирис? С удивлением он увидел, что она в этой толпе -- своя среди своих.
   -- Р-ронд! -- закричал дирижер танцев. Все вокруг закружилось.
   Прометей, отойдя в сторону, скользил взглядом по лицам, ища отклика своему немому зову. Тут только он заметил где-то в углу художника, лишь сегодня ему представленного. Он подошел к нему и спросил:
   -- Что вы тут делаете?
   Художник поднял удивленные глаза.
   -- Я -- на вашей свадьбе. Имел уже честь...
   -- Ага. Пустое. Пойдем... спрячемся, что ли.
   И, потянув гостя за собой, увел его в боковую залу. Там было безлюдно. Выйдя на минуту, вернулся с бутылками в руках:
   -- Выпьем с горя...-- бокалы вмиг были наполнены, -- пей, приятель!
   Осушил бокал -- другой. Художник, не выходя из состояния удивления, осторожно поддерживал его.
   -- Знаешь мою историю? -- резко спросил Прометей. -- Оборачивается она, я бы сказал, довольно скверной исто... Пей!
   -- Знаю... как же... известно повсюду...
   -- Твое мнение?
   -- Полагаю, что пан должен был очень страдать...
   -- Дальше.
   -- За что боги и отблагодарили пана сегодняшним днем.
   -- О, месть богов сладостна... пьем!
   Минутой позже, чувствуя, что собутыльник ждет объяснений, Прометей начал:
   -- Видишь ли... говорят: вино разжигает жар в крови. А я... в душе у меня будто его затоптали. Только пепел. Холодеющий пепел.
   -- Как же так?
   -- Пьем.
   -- А ведь такая прекрасная песня вышла -- совсем недавно--из-под вашего пера: "Коршун".
   -- Д-да, "Поэзия -- душеприказчик душ". Пей, друг. Тут тихо: "зал меж скал".
   -- Но что скажут гости?.. Ирис?..
   -- А нам что... пусть их чума!.. Пьем.
   Прометеем овладела особая "варшавская откровенность".
   -- Слушай, брате... Ты был влюблен в Ирис. Не
   спорь. Она мне говорила об одном художнике... Ясно, это ты. Почему же ты медлил? Знаешь Стронжинскую долину?
   -- Нет.
   -- Все равно. Тогда бы не ты меня, а я тебя поздравлял бы. Подумать, как мы оба несчастны... Выпьем на брудершафт!
   Пьют.
   -- Помни: никогда не ходи в Стронжинскую долину. -- А что там?
   -- Там... некогда... кружил мой коршун.
   Раздался звонок. В дверях стояло двое лакеев, приглашая последовать к столу.
   -- Надо итти, -- сказал художник, поддерживая за плечо пьяного Прометея.
   -- Постой... хотел тебе показать. Прочь, вы, рабы!
   Лакеи исчезли. Новобрачный расстегнул манишку и обнажил грудь:
   -- Видишь этот шрам над сердцем?.. Только тебе, друг... Идем.
   Гости уже размещались за столом. Прометей занял место рядом с Ирис; чувствуя на себе ее проницательный взгляд, принял непроницаемо равнодушный вид. Прибор, предназначенный для художника, находился где-то у самого края стола.
   Тут необходимо уточнить репортерский отчет: во время ужина легкий говор, напоминающий жужжание пчел, кружащих над цветами, действительно носился над столом, но вместо трюфелей -- как писал "король репортеров" -- были поданы обыкновенные грибы (известные у нас под названием: "совы"), паштета вовсе не было, после же "пира" были предложены вино и баварское пиво (шампанское пил только репортер--и то в воображении). Зато тосты провозглашались без счета, и вслед за каждым звучал хор на текст: "да здравствует".
   Произносилась уже тридцать третья речь: устами председателя Купеческой ассоциации, человека солидного и почтенного, поднявшего бокал в честь жениха, имя которого -- по словам оратора -- живет всюду, во всех газетах и упоминалось даже в Ассоциации купцов в каком-то докладе.
   Прометей слушал и пил, пил и слушал, становясь все мрачней и мрачней. В ответ на последнюю фразу председателя -- "пусть он нам заблистает, как Сенкевич, и пусть наша торговая Ассоциация... и т. д." -- Прометей встал, выждал, пока все голоса стихнут, и начал так:
   -- Уважаемые и дорогие гости! Сердечно благодарен за встречные моему желанию шаги, которые приблизили меня к проблеме: что же общего между мной и вами? Вопрос этот -- после нашего взаимознакомства -- очень меня угнетал. Меня--не вас. И все же приношу искреннюю благодарность.
   -- Виват, Прометей! -- крикнул кто-то из самых горячих энтузиастов. Виновник же торжества продолжал:
   -- Ответ все ясней и яснее. И, что бы вы теперь ни делали по доброй ли воле, или злой, меня уже это не огорчает, ибо ясность исцеляет. Вы здесь у себя, на своем месте. Только не знаю, как тут очутился я. Терпение -- сейчас скажу понятней. Не думайте, что каждый, принявший облик человека, вам близок. Ранее и я так мнил. И не для того ли я -- вот здесь, сейчас--среди вас, уважаемые?
   -- Виват! Хор!
   -- Тс... Тише.
   Прометей долил себе в бокал, глотнул и продолжал речь:
   -- Существуют разные породы. Например: вы и я. Ничто нас не роднит, все разъединяет. Не признаю вашей отчизны, -- вы моей.
   -- О!
   -- Вот видите: не понимаем друг друга, хотя и пользуемся одной и той же горстью слов. Как бы вам это популярнее... Возьмем не людей, собак. О собаках все можно. Так вот -- есть разные породы псов: гончие, овчарки, дворняги...
   -- Ор-ригинально. Странная манера, -- зазвучало отовсюду.
   -- Ньюфаундленд и дворняжка, -- усилил голос оратор, -- какая огромная разница! Но собаки чуют ее, а мы, люди...
   -- Промусь! -- шепнула огорченная Ирис, коснувшись его локтя.
   -- Вот, например... кто-нибудь зовет меня "Филатка", в то время как моя настоящая кличка "Гектор".
   Он снова наполнил свой бокал и обвел стол взглядом, ища художника:
   -- Где ты, друг? За наше здоровье.
   Затем обернулся к изумленным гостям:
   -- Прошу извинить, что вашего здоровья не пью, поскольку сами вы слишком уж о нем заботитесь. О своем здоровье! От колыбели и... нет вам износу. Были и будете. Вам жить, а я... moriturus sum [Я смертен -- лат.]. Хотя род мой божественен... '
   -- А ведь здорово заворачивает!
   -- Да, имена моих предков известны: служили вам как невольники, хотя и прославлялись как певцы: слагали канцоны и оды. Но в чью честь? В вашу честь. А когда вам грозила смерть, погибали за вас! Этих вы зовете героями. И если б остаться мне там, на скале, кто знает... Как бы это было хорошо: и для меня, и для вас. В сущности в каждом человеке, как бы мал он ни был, таится герой. В юности, а потом... У каждого из вас, люди, хранится воспоминание, давнее, разумеется. Вы так и начинаете обычно: "Когда еще я был соколом в Радоме..." И как гордо это звучит и будит почтение у слушателей. Так вот начну и я: когда я был прикован к скале, мне казалось, будто я звезда, сияющая над пустыней! Пусть вас не удивляет стиль: это называется "символизмом". Но к делу. Было нас двое: я и вечность. И третье -- море, шумящее человечеству. Я не знал еше тогда, что человечество -- это вы. Серьезная ошибка, не правда ли?
   -- О, как я вас тогда любил. Здесь, в этой грудной клетке, жил изловленный для вас божественный огонь. Мог ли я знать, что у вас есть свои теплые печи и очаги. Увидев меня с пламенем меж ладоней, вы, наверное, обозвали бы меня "поджигателем". Не правда ли? Вор у богов, поджигатель--у вас: где приклоню свою голову? Знаю, вы ненавидите все, что вам не на потребу. "Не играйте с огнем", -- учите вы своих детей. Все крылатое вам подозрительно. Не оттого ли убили вы моего коршуна? Ничего: теперь и на мне его кровь!
   Земля -- ваша. Вы царствуете. Все вас прославляет: и шуршание кофейной мельницы, и грохот орудий. Для вас земля -- как этот стол. И все, что на нем... нет, на ней: растения, и звери, и дождь, и свет солнца. Красота... но для вас это ничтожный пустяк. Мимо. Чего же вам еще? Я, безумец, думал: огня. Нет: с вас достаточно и тепла. Умеренная температура. Все для здоровья! О, как вы преисполнены мудрости и... предусмотрительности. Удивительно, как вы не выселили из вашего мира смерти. Ведь она тоже вредна для здоровья! Заметьте: я уже -- по тысячелетней привычке -- начинаю о вас беспокоиться. Пора кончать. Итак, убейте дух! Пусть растет и цветет, ветвится и лучится, во веки веков! Ваше здоровье (поднял бокал и осушил его).
   Гром аплодисментов наполнил зал.
   -- Да здравствует! Ура! -- прошумело отовсюду.
   Прометей стоял недоумевая. Затем бешенство проступило на его лице. Такой ли реакции мог он ждать? Когда в зале несколько поутихло, он бросил:
   -- Разве вы не видите, что я вас ненавижу?!
   -- Браво! Браво!
   Еще более шумный взрыв аплодисментов и новое "да здравствует".
   Все выпитое вино ударило в голову Прометею. Он поднял бокал и ахнул им в лысину председателя.
   Тут-то и разразился скандал. Все посрывались с мест. Ирис билась в истерике, три ее тетки упали в обморок. Среди переполоха и возгласов возмущения одно лишь пробивалось стройным согласным хором:
   -- По-ку-сился на се-ди-ну!
   
   Впоследствии иные из гостей вспоминали, крайне аффрапированные, как вдребезги пьяный жених выкрикивал что-то вроде "О мой коршун", "Западня", "Так им и надо", пока не свалился и не был перенесен на кушетку.
   Однако скандал -- как и все на земле -- был забыт; тем более что Прометей благодаря связям тестя занял вскоре пост директора банка. Сейчас он ведет жизнь солидного человека, одевается по моде, занимает респектабельную квартиру, правда, обставленную не закопанской, а венской мебелью, и помышляет о своем коршуне? Нет, о своем здоровья. Изредка только, когда выпьет лишний бокал вина, странное возбуждение овладевает экс-Прометеем. Тогда он берет за руку своего наиболее интимного друга, отводит его в сторону и, раздвинув края крахмальной манишки, показывает ему то место над сердцем, где когда-то зияла рана. Шрам от нее еле заметен. Заплыл жиром. Вскоре ой станет и вовсе незримым.

-----------------------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Польская новелла. Сборник. Пер. с пол / [Вступ. статья: В. Арцимович. "Пути польской новеллы", с. 3--14; Ил.: Л. Кравченко. -- Москва: Гослитиздат, 1949 (6-я тип. Главполиграфиздата). -- 660 с.; ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru