Орлов Михаил Николаевич
Воспоминания о Л. Н. Толстом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

НОВЫЕ ПРОПИЛЕИ

Под редакціей М. О. ГЕРШЕНЗОНА

Том I.

1923
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
Москва -- Петроград

   

М. Н. Орловъ.

(Воспоминанія о Л. Н. Толстомъ).

   Н. М. Орловъ, о которомъ была рѣчь выше, корреспондентъ Я. П. Полонскаго, былъ женатъ, какъ сказано, на О. П. Кривцовой. Нижеслѣдующія воспоминанія принадлежатъ перу ихъ сына, Михаила Николаевича. Онъ родился въ Брюсселѣ въ 1866 г., учился въ 1-й московской гимназіи и потомъ на юридическомъ факультетѣ Моск. Университета; по окончаніи курса въ 1889 г. вскорѣ вступилъ въ Нижегородскій драгунскій полкъ на Кавказѣ, въ которомъ въ молодости служилъ и его отецъ; прослуживъ лѣтъ пять, вышелъ въ отставку и занялся хозяйствомъ въ обширномъ имѣніи своей семьи, Отрадинѣ, Балашовскаго у. Саратовской губ.; былъ гласнымъ земства, а съ конца 90-хъ годовъ сперва замѣстителемъ уѣзднаго предводителя дворянства (Н. Н. Львова), затѣмъ предводителемъ; ум. отъ тифа въ январѣ 1907 г. Человѣкъ недюжиннаго ума, широко-образованный, съ прямымъ взглядомъ на вещи, талантливый сельскій хозяинъ, онъ въ другихъ условіяхъ представлялъ бы крупную культурную силу; въ тогдашнихъ русскихъ условіяхъ такимъ силамъ не было простора,-- они тратились на мелочи, разъѣдались горечью и безвременно гибли. М. Н. былъ высокаго поста и могучаго тѣлосложенія, прекрасно игралъ на рояли.

-----

6-XII 901 г. Отрадино.

   Первый разъ, что я видѣлъ Гр. Л. И. Толстого, было въ 1882, или даже раньше, въ 1880 году; я былъ тогда маленькимъ годами, но длиннымъ гимназистомъ 1-й Московской классической гимназіи. Графиня Софья Андреевна устроила танцовальный дѣтскій вечеръ для подростающихъ членовъ своей многочисленной семьи. На этотъ-то вечеръ попалъ и я, хотя тогда еще не былъ знакомъ ни съ кѣмъ изъ Толстыхъ; имя же Толстого Льва, въ противуположность еще доживавшему свой вѣкъ Графу Алексѣю, было мнѣ и тогда знакомо по отрывкамъ изъ "Войны и Мира" и по Жилину съ Костылинымъ, которыхъ намъ дѣтямъ читалъ вслухъ покойный мой отецъ. Изъ всего, что происходило на танцовальномъ вечерѣ въ Хамовническомъ доы Льва Николаевича, остался у меня въ памяти лишь обликъ самого хозяина, да смутное представленіе освѣщеннаго зала, въ которомъ онъ насъ встрѣтилъ. Онъ былъ въ черномъ сертукѣ и показался мнѣ очень привѣтливымъ. Впослѣдствіи, уже будучи студентомъ, я вновь попалъ къ Толстымъ, и когда я вторично увидалъ Льва Николаевича, меня поразило полное несходство его съ тѣмъ представленіемъ, какое запечатлѣлось у меня въ дѣтствѣ; одѣтый въ синей блузѣ, онъ былъ угрюмъ и мало обращалъ вниманія на насъ, молодежь. У моего друга веди Уварова встрѣтилъ я въ началѣ осени перваго моего университетскаго года юношу бѣлокураго, веселаго и добродушнаго, сразу тогда же очаровавшаго меня своею непринужденностью и естественностью. Такимъ онъ остался и теперь. Это былъ второй сынъ Льва Николаевича, Илья,-- мой ровесникъ. Очевидно мы приглянулись другъ дружкѣ, ибо онъ меня тогда же пригласилъ побывать у себя. Съ тѣхъ поръ я сталъ бывать все чаще и чаще въ Хамовникахъ, такъ что скоро перезнакомился со всей семьей и пересталъ смотрѣть на Л. Н. съ трепетомъ. и замираніемъ сердца, ибо видѣлъ его въ различныхъ душевныхъ настроеніяхъ и въ общеніи съ самыми различными и годами, и умомъ, и жизненными поприщами -- людьми. Въ живыхъ изъ дѣтей были тогда Сергѣй, Татьяна, Илья, Левъ, Марія, Андрей, Алексѣй, Михаилъ и только-что. родившаяся Александра. При мнѣ умеръ Алексѣй и при мнѣ же прожилъ,. родившійся вмѣстѣ съ Крейцеровой сонатой, свою коротенькую жизнь бѣдный Иванъ. Домъ былъ полная чаша, молодежи и всякаго народа и сброда толкалось всегда пропасть, и надъ всѣмъ этимъ царила не столько фигура Л. Н., сколько ласковость и общительность Софьи Андреевны. Это было въ 85 году, и теперь, черезъ 16 лѣтъ, когда и въ ихъ, и въ моей жизни много утекло воды, мнѣ особенно ярко вспоминается то чувство спокойствія и душевной теплоты, которой вѣяло отъ доброй Графини. По истинѣ удивляешься теперь именно спокойствію ея, ибо калейдоскопъ лицъ, проходившихъ передъ ея глазами и попадавшихъ въ ея домъ не по одиночкѣ, а кучками, былъ не только разнообразенъ, а хаотиченъ, и со всѣми ими она не только умѣла ладить, но и водворять извѣстный порядокъ. Говоря "извѣстный порядокъ", я хочу сказать, что среди кричащихъ и своевольничающихъ своихъ девяти и еще пришлыхъ девяти дѣтей трудно бывало ей удовлетворить желаніямъ еще и цѣлой кучки лицъ самыхъ разнообразныхъ оттѣнковъ, къ тому-же -зачастую между собою не знакомыхъ. Вообще надо признаться, что это была большая обуза держать двери, какъ то практиковалось у Толстыхъ, открытыми для всякаго желавшаго войти. А желали и входили многіе. Можно было тутъ встрѣтить и пріѣзжаго американскаго туриста, и профессора, и стараго сосѣда, и молодого музыканта, и прозелита Льва Николаевича въ такой же синей блузѣ, какъ онъ самъ, и свѣтскую барыню. И все это приходило невзначай, чаще всего вечеромъ, и все это по моему мнѣнію было очень тягостно и скучно. Мнѣ кажется, что и Л. Н. это, бывало, надоѣдало, хотя обходиться безъ этого онъ не умѣть. Впрочемъ, онъ не стѣснялся и просто уходилъ къ себѣ, если былъ не въ духѣ, или если его завлекала какая-нибудь предпринятая имъ работа, либо начатое чтеніе книги. Вообще въ этомъ домѣ никто ничѣмъ и ни е кѣмъ не стѣснялся, и всякъ дѣлалъ, говорилъ или молчалъ по-своему, Не подумайте, что сутолока, которую я только что описалъ, происходила изрѣдка, или періодически. Нѣтъ, такъ бывало ежедневно, и я нисколько не преувеличиваю, хотя и прошло съ тѣхъ поръ 16 лѣтъ, сквозь которыя лучи моихъ воспоминаній могли бы собраться бъ одинъ фокусъ я пріурочить къ одному дню происходившее всѣ тѣ 3--4 года, что я часто посѣщалъ Толстыхъ.
   Когда Л. Н. бывалъ въ духѣ, онъ былъ очень разговорчивъ и не отказывался поговорить и особенно поспорить съ кѣмъ угодно, будь то американецъ или новоиспеченный студентъ. По споръ всегда выходилъ односторонній, ибо спорить онъ не умѣлъ, т, к, не умѣлъ слушать. Слушать, умѣть слушать -- не всякому дано. Говорилъ онъ часто увлекательно, хотя частенько и уходилъ въ сторону отъ оспариваемаго предмета. Еще недавно (въ 900 году), вовремя одной изъ моихъ краткихъ побывокъ въ Москвѣ, зашелъ я къ нимъ въ обѣденный часъ, зная, что въ это время я скорѣе всего застану всю наличную семью. Уже изъ передней слышалъ я разгоряченный голосъ Л. Н., что-то доказывающій. Оказалось, онъ спорилъ со старшимъ сыномъ, доказывая, что науки соціологіи нѣтъ и что даже соціальное ученіе и соціальныя идеи не существуютъ. Споръ длился съ полъ-часа до самаго опоздавшаго обѣда и за все это время Сергѣй успѣлъ сказать лишь отцу; "да ты самъ-то только этимъ и занимаешься!". Это вызвало лишь еще болѣе образный и горячій потокъ отрицанія со стороны Л. Н. Пообѣдавъ, Л. Н. засадилъ меня играть съ собою въ шахматы и совсѣмъ позабылъ, казалось, окончить прерванную обѣдомъ нить своихъ доводовъ. Какъ ни смѣло это можетъ показаться съ моей стороны, но я увѣренъ, что Л. Н. самъ, остывъ, понялъ, что онъ больше возставалъ противъ слова, чѣмъ противъ сути слова соціологня. Вообще можно сказать, что всякій шаблонъ, всякое подведеніе подъ одинъ знаменатель и всякое обобщеніе понятій не вполнѣ концентрическихъ ему претило и въ пылу спора онъ способенъ былъ самъ смѣшивать кличку съ сутью.
   Въ 85 году мы -- молодежь -- чаще всего собирались въ комнатѣ у Ильни тамъ вели свои споры о всевозможныхъ вопросахъ. Для меня лично это было крайне интересно и, думаю, полезно, ибо до этого времени у меня было мало общенія съ молодежью, хотя я пробылъ цѣлыхъ 6 лѣтъ въ общественномъ учебномъ заведеніи. Но дѣло въ томъ, что наша тогдашняя гимназія вообще, а 1-я Московская въ особенности, убивала всякое не только оригинальное, но и самостоятельное мышленіе. А безъ этого не возможна была никакая связь, болѣе или менѣе прочная и духовная среди учениковъ-товарищей. Эта связь потомъ появилась въ части моего выпуска, но это было благодаря иниціативѣ и уму отца моего друга К. Ф. Флерова, которому мы много за это обязаны.
   Я не могу сказать, чтобы у молодежи изъ семьи Толстыхъ было много самостоятельныхъ мыслей, но стремленіе быть и думать самостоятельно и нешаблонно несомнѣнно было, и такъ-какъ жили мы между собою очень дружно, то этотъ духъ переходилъ и на пришельцевъ. Изрѣдка заходилъ къ намъ и Л. Н., прислушивался и иногда, когда былъ расположенъ, вставлялъ свое слово и даже начиналъ спорить. Но этого мы, какъ мнѣ помнится, не особенно любили, ибо приходилось больше слушать, хотя мы, въ си ю очередь, если могли перекричать, то не стѣснялись и заглушали своими возраженіями самого Л. Н. Помню я и теперь не безъ нѣкотораго смущенія, какъ кончился одинъ изъ споровъ. Дѣло шло о значеніи образованія вообще и университетскаго въ частности. Л. Н. возсталъ противъ университетовъ съ ихъ факультетами, спеціализаціей, корпораціей профессоровъ и т. п. Спорили долго и перенесли споръ въ столовую, когда позвали чай пить. Кончилось тѣмъ, что я выпалилъ фразу, что въ университетѣ хоть то хорошо, что онъ и всякаго дурака чему-нибудь научитъ и хоть какой-нибудь толкъ въ него вколотитъ. Л. Н. улыбался, глядя на сидѣвшаго черезъ столъ В. Черткова, а Чертковъ покраснѣлъ. Тѣмъ дѣло и кончилось, но Илья мнѣ потомъ сказалъ, что В. Чертковъ никогда не былъ въ Университетѣ и что что-то въ моей фразѣ его обидѣ то. И по сіе время не знаю, что для него было обидно, развѣ что слышать мою плоскую юношескую фразу. Странный былъ человѣкъ В. Чертковъ въ своей синей блузѣ, съ добрыми глазами, горбатымъ носомъ и убѣжденнымъ молчаніемъ. Я знаю, что вся семья Толстыхъ его любила, и онъ мнѣ нравился, хотя вѣроятно только по юношеской причинѣ, что ваши друзья -- мои друзья. Съ тѣхъ поръ не имѣю о немъ свѣдѣній кромѣ того, что поселился онъ послѣ своего изгнанія гдѣ-то подъ Лондономъ. Знаю, что женился онъ безъ церковнаго обряда, хоронилъ такъ же и своихъ дѣтей, и тратилъ вообще свою совѣсть на не исполненіе по убѣжденію обрядовой стороны современной ему человѣческой жизни.
   Въ одномъ изъ романовъ американца Гаузлѣза встрѣтилъ я парадоксъ: великимъ былъ бы пророкомъ Л. И. Толстой, если бы у него не было столькихъ послѣдователей. Это отчасти вѣрно. Кромѣ Черткова въ то время у Л. Н. были и другіе еще послѣдователя и, если хотите, друзья. Памятны мнѣ П. Бирюковъ, еврей Файнерманъ и старикъ П. Н. Ге. Про Бирюкова моту еще менѣе сказать, чѣмъ про Черткова. Онъ какъ-то въ послѣдній годъ моего близкаго общенія съ Толстыми стушевался и рѣдко появлялся. Онъ былъ еще болѣе безцвѣтенъ, т. к. и добрыхъ глазъ у него не было. Но знаю, что и его душевными качествами очень дорожили Толстые.
   Файне; и въ былъ начитанный и нахватавшійся знаній еврей, очень способный и умный, увѣровавшій якобы въ убѣжденія Л. Н. о непротивленіи злу. Съ нимъ я познакомился въ Ясной Полянѣ, куда мы съ Ильей поѣхали поохотиться зимою. Помѣстилъ его туда Л. Н., такъ какъ онъ, т.-е. Ф., хотѣлъ жить ближе къ народу, изучать его бытъ, помогать и работать. Онъ мнѣ показался тогда искреннимъ, но видѣлъ я его недолго, всего 2 дня, побольше не встрѣчалъ. Впослѣдствіи оказалось, что онъ скрывался отъ воинской повинности, о чемъ мнѣ передали Толстые, и помню, что меня поразила нотка осужденія, когда они мнѣ объ этомъ разсказывали. Мнѣ казалось тогда, что говорившіе могли бы осуждать скрытность или неискренность Файнермана, но въ общемъ они должны бы были одобрить его поведеніе. Теперь я вижу ошибочность своего о нихъ сужденія.
   Старикъ H. Н. Ге былъ мнѣ всегда антипатиченъ. Рѣдко встрѣчалъ я человѣка болѣе неискренняго и, скажу больше, менѣе убѣжденнаго. Ему нравилось быть своимъ въ семьѣ великаго человѣка, нравилось полу-фамиліарное, полу-почтительное отношеніе молодежи (дѣти Толстые называли его дѣдушка), нравилось рисоваться, ѣсть вкусныя вегетаріанскія блюда зимою и повторять съ толкомъ и безъ толка мысли, душевной мукой Л. Н. рожденныя, выдавая ихъ за свои. Помню, что всѣмъ показался смѣшнымъ и непріятно поразилъ его отвѣтъ Софьѣ Андреевнѣ, когда она попросила его не раздирать руками за обѣдомъ кусокъ жареной курицы. Онъ отвѣтилъ: "Христосъ иначе не ѣлъ". Но ему все прощалось, вѣроятно, за живописную сѣдину и дѣйствительную или-минную незлобивость. Но что мнѣ и до сихъ поръ странно, это что такія нелѣпости не только прощались, но и забывались.
   Совсѣмъ другого типа были люди, не причислявшіеся къ послѣдователямъ или близкимъ по духу, но дѣйствительно благоговѣвшіе передъ Л. Н. На первомъ мѣстѣ встаетъ въ моей памяти старшій его братъ Сергѣй Николаевичъ. Это была полная противоположность H. Н. Ге, прямой, искренній и либеральнаго ума человѣкъ, способный и въ старости увлекаться, и, при всей своей любви и уваженіи къ брату, не закрывавшій своихъ глазъ на мелкія или смѣшныя его стороны. При томъ у Сергѣя Николаевича, или у Дяди Сережи, какъ мы всѣ его звали, было много юмора, и юмора юнаго, безпечнаго, каковъ юморъ у подростающихъ хорошихъ школьниковъ. Его лучшимъ удовольствіемъ было втравить брата въ споръ съ А. А. Фетомъ. Отравивъ, онъ откидывался въ своемъ уголкѣ на спинку кресла и наслаждался поединкомъ горячившихся и почти до взаимной обиды перечащихъ другъ другу друзей. Л. Н. и А. А. были очень дружны и уважали вполнѣ другъ друга, но трудно было встрѣтить два болѣе противуположныхъ темперамента и представителя различнаго воспитанія и міросозерцанія. Къ нимъ присоединялся иногда и старикъ Д. Д. Дьяковъ, и тогда довольство Сергѣя Николаевича доходило до высшей точки, глаза его, и безъ того прямые и свѣтлые, начинали блестѣть и онъ весь отдавался внимательному впитыванію въ себя словъ своего брата. Но иногда онъ не сходился во мнѣніяхъ съ Л. Н. и, не выдержавъ, вступалъ въ споръ, говорилъ рѣзко и выразительно, всегда прямо къ цѣли, къ сути, и бъ такія минуты даже Л. Н. замолкалъ. Предметы спора... но теперь я не могу уже вспомнить ихъ. Они впутались у меня съ прочтенными произведеніями Толстого и трудно бъ памяти отдѣлить отъ печатнаго живое слово, т. к, темы были однѣ тѣ же. Помню лишь я, что Л. Н. сравнилъ разъ Тургенева съ хорошо выѣзженной и манежѣ лошадкой бѣлой масти, а Достоевскаго съ дикимъ скакуномъ, способнымъ и на скалу помчать своего сѣдока, и свалиться съ нимъ въ пропасть, при чемъ онъ извинился, что, какъ бывшій страстный любитель лошадей, позволилъ себѣ такое сравненіе. Но это была эпизодическая вставка, постоянной же темой служило то-же непротивленіе злу, отрицаніе религій и обрядностей, внутренній смыслъ "смерти Ивана Ильича" и "Крейцеровой сонаты", заповѣдь добыванія хлѣба въ потѣ лица своего и т. п. Мы, молодежь, всегда бывали на чеку, когда въ домъ попадали вмѣстѣ дядя Сережа, Фетъ и Дьяковъ, потому-что чуяли горячій и интересный споръ, частицы темъ котораго составляли предметы и нашихъ бесѣдъ. Мы высыпали тогда къ старикамъ и размѣщались кругомъ спорящихъ, что нисколько ихъ не тревожило, а можетъ быть даже и подбадривало. Но сами участвовать мы, разумѣется, не могли. Кромѣ этихъ стариковъ, впослѣдствіи встрѣчалъ я у Толстыхъ въ Москвѣ покойныхъ философовъ Грота и В. Соловьева, но съ ними въ моемъ присутствіи ни разу не было такихъ горячихъ и убѣжденныхъ обмѣновъ мысли, какъ съ С. Н. и Фетомъ. Бывали у Л. Н. еще и М. Ковалевскій, И. И. Янжулъ, Л. М. Лопатинъ и цѣлый рядъ другихъ лицъ, болѣе или менѣе причастныхъ къ наукѣ или къ какой-нибудь отрасли знанія.
   Чѣмъ дальше я мужалъ, тѣмъ ближе сходился со старшимъ сыномъ Л. Н., Сергѣемъ. Естественникъ по образованію, человѣкъ прямой, своевольный и искренній, онъ отталкивалъ съ перваго знакомства своею грубостью и необтесанностью. Но чѣмъ больше его узнавали, тѣмъ болѣе онъ прельщалъ своею прямолинейностью и тщательно скрываемой сердечностью. Къ тому же онъ былъ очень музыкаленъ. Не знаю, почему я говорю о немъ въ прошедшемъ времени. Онъ живъ, и я его люблю попрежнему, хотя жизнь развела насъ по разнымъ концамъ родины. Мы впервые стали сходиться на музыкѣ.
   Всѣ Толстые музыкальны, но первенствуютъ въ этомъ отношеніи Л; Н. и Сергѣй. Л. Н. музыку умѣетъ слушать и впитывать ее въ себя совершенно такъ же, какъ дядя Сережа впитываетъ слова своего брата. Случалось, что онъ неожиданно являлся въ комнату, когда Сергѣй былъ особенно въ ударѣ. Онъ тихонько отворялъ дверь и въ ней и останавливался, не подвигаясь дальше. Если его, кто-нибудь изъ домашнихъ спроситъ: "что тебѣ?", онъ скажетъ: "я слушаю". Когда Сергѣй кончалъ, онъ молча повертывался и уходилъ къ себѣ. Пріѣзжали часто къ нему музыканты. Онъ всегда радъ былъ ихъ послушать, но не всегда сразу вслушивался. Когда онъ дѣйствительно слушалъ,· я это видѣлъ по его глазамъ я чувствовалъ въ звукѣ его словъ по окончаніи пьесы. Еще прошлою зимою въ вечеръ спора о соціологіи, игралъ ему одну изъ баладъ Шопена молодой пьянистъ Райзенауеръ и привелъ его въ восторгъ. Впрочемъ онъ всѣхъ насъ пробралъ. Приходилъ къ Толстымъ ихъ дальній! родственникъ К. А. йславинъ, котораго мы всѣ звали дядя Костя. Я любилъ старика, хотя къ нему многіе относились съ какимъ-то оттѣнкомъ пренебреженія. Насколько я знаю его исторію, онъ былъ великій мастеръ на малыя дѣла, человѣкъ либо прожившійся, либо промотавшійся, но музыкаленъ -- очень, хотя и не былъ спеціалистомъ по серьезной нѣмецкой музыкѣ. Прошлаго я его не знаю, но помню его, потому что онъ былъ простъ и добръ ко мнѣ и чудесно, но очень рѣдко игралъ Шопена и Монюшко, особенно малоизвѣстные полонезы послѣдняго. Пальцы его были больные и исковерканные не то подагрой, не то ревматизмами, но такъ "трогать" (какъ выражаются французы) и передавать паѳосъ, скорбь и скрежетъ зубовный Шопеновской и Монюшковской музыки, какъ онъ, могъ лишь дѣйствительный самородный талантъ. Какъ-то разъ онъ соблазнился открытымъ инструментомъ и сыгралъ кавалерійскую рысь, мнѣ совершенно не знакомую. Тонкая по отдѣлкѣ, эта рысь прельстила меня своими умѣстно введенными секвенціями, и я спросилъ, чья она? За Иславина отвѣтилъ слушавшій Л. Н., что она неизданная пьеса Рудольфа. Оказалось, что этотъ Рудольфъ -- онъ жe Альбертъ. Ее зналъ наизусть и Сергѣй. Онъ мнѣ ее записалъ, и играю я ее и понынѣ.
   Бѣдный дядя Костя! Не былъ ли онъ такой же талантливый неудачникъ, какъ и Альбертъ-Рудольфъ?
   Какъ-то разъ забѣгаетъ ко мнѣ на Садовую Илья и зоветъ побывать вечеромъ. Такъ какъ я его не видалъ утромъ, то я и безъ зова пошелъ бы къ Толстымъ вечеромъ. Прихожу. Было масса народа, и къ общему удовольствію и радости вдругъ пришелъ Горбуновъ, а съ нимъ и М. А. Стаховичъ. О послѣднемъ будетъ речь впереди. Горбуновъ, конечно, разсказывалъ, конечно, подлаживался подъ аудиторію и, конечно, произвелъ фуроръ. Помню, что Л. Н. смѣялся не меньше другихъ, я же принужденъ былъ отъ смѣха вылетѣть изъ комнаты. Но гораздо интереснѣе былъ онъ за и особенно послѣ ужина, когда въ комнатѣ Ильи сталъ вспоминать свои молодые годы и обрывками изображать разные случаи. Дѣлалъ онъ это среди разговора и разсказовъ, попивая красное вино. Разсказалъ онъ, между прочимъ, какъ знакомился онъ съ Замоскворѣчьемъ, и охарактеризовалъ купеческую семью очень мѣтко. Помню, что младшій сынъ этой семьи, дряблый, слабоумный юноша "все ходитъ по саду и... на піоны".
   Изъ небольшихъ происшествій этого перваго времени моего знакомства съ Толстымъ упомяну еще о томъ, какъ разъ вечеромъ входитъ въ комнату Ильи Л. Я. Мы были вдвоемъ и о чемъ-то толковали. У Л. Н. подъ мышкой была пара только что обсоюженныхъ имъ собственноручно валенокъ. Онъ мнѣ ихъ протянулъ, прося просмотрѣть работу. Мнѣ слышался оттѣнокъ самодовольства въ его голосѣ, и потому, вѣроятно, бѣсъ какой-то дернулъ меня покритиковать. Смотрю я обшивку и вижу, что шовъ проходитъ на обоихъ валенкахъ вдоль всей подошвы. Я и указалъ на это, какъ на ошибку, такъ какъ вода и снѣгъ будутъ проникать и валенки скорѣе сопрѣютъ. Л. Н. молча взялъ валенки, вновь положилъ ихъ подъ мышки и молча же ушелъ. Илья мнѣ сказалъ, что я его обидѣлъ.

-----

   ... 21 дек. 1901 г.... хочу вспомнить еще два, три эпизода изъ прошлаго.,
   Дружескія отношенія мои во второй половинѣ 80-хъ годовъ съ Толстыми влекли меня къ нимъ постоянно. Поэтому я уѣзжалъ и лѣтомъ изъ Отрадина въ Ясную Поляну. Но объ этомъ впереди; а сейчасъ разскажу про проведенные мною тамъ Рождественскіе праздники 88 или 89 года. Въ этотъ годъ Л. Н. переселился въ декабрѣ въ Ясную, чтобы въ первый разъ· поставить любительскими силами только что оконченные "Плоды просвѣщенія".
   Пріѣхалъ я однимъ изъ послѣднихъ, но все-таки настолько рано, чтобы не только принять участіе въ оклейкѣ сцены, устройствѣ рампы и т. п., въ чемъ участвовала вся съѣхавшаяся молодежь и многіе изъ пожилыхъ, но также чтобы подробно изучить самую пьесу, такъ какъ на меня возложили обязанность выпускать· во-время актеровъ и заботиться объ обстановкѣ и бутафоріи вообще. Я раньше никогда не былъ режисеромъ, такъ же какъ и актеромъ никогда не былъ, но какъ-то другого никого для этого дѣла не находилось. Кромѣ того я игралъ швейцара, выпроваживающаго мужиковъ, и заправлялъ постоянно начинавшія коптить лампы. Послѣднее я, кажется, исполнилъ лучше всего. Возни и хлопотъ у всѣхъ былъ полонъ ротъ, въ особенности у Софьи Андреевны.
   Изъ актеровъ особенно хорошъ былъ братъ философа Лопатина -- Влад. Мих., игравшій мужика "съ курёнкомъ". Вообще же подъемъ духа былъ у всѣхъ громадный, начиная съ самого автора. Онъ насъ, очень старавшихся, приводилъ иногда прямо въ уныніе, потому что послѣ каждой считки и репетиціи что-либо измѣнялъ или вставлялъ, и поэтому каждому -актеру приходилось запоминать массу мелкихъ вставокъ, накоплявшихся съ каждымъ днемъ все больше и больше, но, разумѣется, мы и виду не подавали. Я говорю "мы", такъ какъ и мнѣ, слѣдящему за репликами, приходилось иногда вступать въ споръ съ зарѣзавшимися или забывчивыми актерами. А спорить за кулисами, когда всѣ актеры неопытны, возбуждены и на чеку, вещь очень неблагодарная. Указать же на режисерскую тетрадь, какъ доказательство, значитъ рисковать, что актеръ вылетитъ по горячности сознанной ошибки еще болѣе не во-время.
   Такъ какъ профессора игралъ H. В. Давыдовъ, служившій въ Тулѣ прокуроромъ, а онъ бывалъ слишкомъ занятъ, чтобы терять время еще и на поѣздки въ Ясн. и обратно, то раза 3 приходилось всѣмъ актерамъ ѣздить на считку къ нему. Въ одну изъ такихъ всегда веселыхъ поѣздокъ Л. Н. почему-то, теперь не упомню, остался въ Ясной, а съ нимъ за компанію остались и нѣсколько человѣкъ исключительно молодежи изъ наименѣе значительныхъ персонажей -- въ томъ числѣ и я. Ночь на дворѣ стояла морозная и мѣсячная; снѣгъ только-что покрылъ пухлой свѣжей · пеленой и землю, и кусты, комнаты опустѣли въ домѣ, обычная сутолока и шумъ смѣнились тишиной, и вотъ Л. Н. вдругъ растормошилъ всѣхъ насъ оставшихся идти съ нимъ гулять. Поскрипывая валенками по мерзлой узкой зимней дорогѣ, пошли мы, стараясь идти гурьбой, по тропинкѣ, которая ведетъ черезъ садъ въ лѣсъ къ тому мѣсту на рѣчкѣ, гдѣ лѣтомъ стоитъ купальня, а за нею виднѣется березовая роща, называющаяся, какъ помнится, почему-то "Лимонной". Морозная, свѣтлая тишина заставила насъ всѣхъ какъ-то пріутихнуть сначала, но потомъ стали слышаться восклицанія и отдѣльныя фразы, а Л. Н. мало по малу сталъ вспоминать разныя разности, сталъ останавливаться и говорить намъ всѣмъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности. Это были сначала скорѣе обрывки дѣтства, а потомъ и цѣлый связный разсказъ, охватившій насъ всѣхъ, и безъ того чутко настроенныхъ и чудной ночью, и нашей молодостью, и добротой Л. Н., какимъ-то сердечнымъ умиленіемъ. Говорилъ онъ о томъ, что въ самомъ началѣ своего дѣтства много среди старшихъ говорилось при нихъ о Моравскихъ братьяхъ. Они -- дѣти -- не знали, кто и что это были за люди, не понимали, чѣмъ старшіе въ нихъ такъ интересуются, но они составили себѣ понятіе, что эти "муравейные", какъ передѣлали они себѣ ихъ имя, братья очень любили другъ друга и жили между собою какъ-то особенно дружно, и вотъ у нихъ мало-по-малу составилась игра, которую они любили больше всѣхъ другихъ, -- игра въ "муравейныхъ братьевъ". Стали они себѣ, каждый по своему, изъ стульевъ и шалей строить дома, при чемъ помогали другъ дружкѣ, а затѣмъ, поселившись, принимали каждый у себя поочередно всѣхъ другихъ и чувствовали страшный наплывъ взаимной любви и тѣсной дружбы. Эта муравейная любовь въ узкихъ промежуткахъ между ножками нагроможденныхъ стульевъ была такъ сильна между ними, и они такъ отдавались атмосферѣ дружбы, всепрощенія и добра, которыя она на нихъ навѣвала, что сильнѣе этого чувства онъ, Л. Н., никогда въ свою жизнь болѣе испытывалъ. А мы слушали,-столпившись кучкою, его спокойную, стариковскую рѣчь, и насъ охватывало то же муравейное чувство другъ къ другу, и къ нему, и ко всему свѣту, и намъ хотѣлось быть съ Л. Н. и слушать его безъ конца и чувствовать, что эта любовь растетъ въ насъ непрерывно -- на всю нашу жизнь. Но голосъ его замолкъ, сукъ отъ мороза хрустнулъ, въ душѣ каждаго изъ насъ что-то оборвалось, а Л. Н. потихоньку повернулъ и пошелъ назадъ.
   Но и понынѣ во многихъ изъ насъ не оборвалось, несмотря на сутолоку жизни, это муравейное чувство, а тогда, встрѣченные дома веселыми возгласами вернувшихся изъ Тулы друзей, мы шопотомъ передали другъ другу, что нашъ вечеръ не сравнимъ ни съ какимъ другимъ, что этой прогулки никому изъ насъ не забыть и что это чувство, эта любовь останется въ душахъ нашихъ навсегда.
   Но вотъ наступилъ день генеральной репетиціи. Изъ Тулы и изъ Москвы наѣхала масса народа, такъ что и городничему не было бы мѣста, если бы онъ рѣшился пріѣхать въ такое гнѣздо. Ужъ и не помню, какъ этотъ вечеръ прошелъ, знаю одно, что актеры не испортили ничего, не позабыли ни одной вставки, хотя и трусили ужасно. Сошло гладко и съ ансамблемъ. Одно помню, что потъ не съ одного меня смылъ первый гримъ и многимъ приходилось бѣгать къ парикмахеру вторично. Такъ же хорошо прошло и настоящее представленіе. Очень скоро послѣ этого Л. Н. сдѣлалъ одну очень хорошую эпизодическую вставку -- именно роль старика повара. Не знаю, кого бы мы нашли на эту роль, но отъ многихъ изъ тогдашнихъ участниковъ я слышалъ потомъ сожалѣніе о томъ, что при насъ она еще не существовала. Это -- такъ.
   Не помню уже теперь, до ли этой зимы, или послѣ, но какъ-то пріѣхалъ я въ Ясную лѣтомъ и засталъ семью Толстыхъ еще усиленную проводившей съ нею лѣто семьею А. М. Кузминского, женатаго на младшей сестрѣ Графини -- Татьянѣ Андреевнѣ. Я слышалъ тогда, не помню ужъ отъ кого, что она была прототипъ Наташи Ростовой. Кромѣ мелкой· дѣтворы у Кузминскихъ были двѣ дочери -- одна, Марья Александровна, уже взрослая, а вторая, Вѣра -- подростокъ. Послѣднюю за ея живость и необдуманность Толстые прозвали "дѣвицей съ бусорью". Она не обижалась и на кличку откликалась. Кстати сказать, многіе изъ скверныхъ остротъ и каламбуровъ, попадающихся въ "Плодахъ просвѣщенія", напр.: père-часовъ, mère-часовъ, fils-часовъ, заимствованы Л. Н--емъ изъ его семейнаго обихода. Почему-то среди нашей молодежи вошло одно время въ моду выдумывать подобную ерунду. За самыя плохія выражалось иногда всѣми крикливое негодованіе: "пятачёкъ! пятачёкъ!" Подразумѣвалось: дамъ пятачёкъ, чтобы ты больше не острилъ. Особенною изобрѣтательностью подобныхъ остротъ отличался Сергѣй. Молчитъ, бывало, молчитъ -- и вдругъ брякнетъ и сейчасъ же закроетъ лицо руками въ знакъ того, что самъ чувствуетъ свою вину, а мы кричимъ: "пятачёкъ, пятачёкъ!". Но это бывало только когда онъ въ духѣ. Кромѣ того, гостили тамъ дальній родственникъ Толстыхъ Кирьяновъ и его пріятель Эрдели. впослѣдствіи женившійся на старшей Кузминской. Оба они были очень милыми юнкерами Ник. Кав. училища и оба носили франтовскіе по юнкерской модѣ въ обтяжку рейтузы. Помню, пьемъ мы всѣ утромъ чай подъ липами и являются наши юнкера. Поздоровались со всѣми и усѣлись за столъ. Вдругъ Л. Н. вздохнулъ и сказалъ: мнѣ бы въ такихъ панталонахъ и подъ простыней стыдно стало. Всѣ такъ и притихли на мгновеніе, а затѣмъ раздался взрывъ хохота.
   Нѣсколько разъ за мое пребываніе въ этотъ разъ Л. Н., уходя косить дѣлянки покоса разнымъ вдовамъ и маломочнымъ крестьянамъ, звалъ меня съ собою, но мнѣ такъ было весело съ молодежью, что я постоянно отказывался. Наконецъ, Л. Н. задѣлъ мое самолюбіе, сказавъ, что я, должно-быть, неумѣю. Я попросилъ его самого выбрать мнѣ косу и обѣщался вечеромъ идти съ нимъ вмѣстѣ. Пошло насъ пятеро: Л. Н. по принципу, А. М. Кузминскій для моціона, я -- по самолюбію, Илья -- чтобы посмотрѣть, что изъ всего этого выйдетъ, и мужикъ, помнится Карпъ,-- изъ прихлебательства, Всю дорогу, идучи на дѣлянки, Л. Н. надо мной трунилъ. Я молчалъ. Когда-то я много кашивалъ и люблю косить и понынѣ, хотя, конечно, навыка теперь уже того нѣтъ. Но наша степная косьба совсѣмъ отлична отъ Тульской. Тамъ сѣнокосы больше по лощинамъ, и, сообразно съ этимъ, взмахъ короче и косы походятъ скорѣе на садовыя. Поставилъ насъ Л. Н. такъ: первымъ Карпъ, вторымъ я, третьимъ онъ, четвертымъ Илья, а послѣднимъ А. М. Начали косить, и вижу я, что косятъ не по-нашему и что мнѣ за Карпомъ идти хорошо и легко. Дѣлянка попалась длинная и ровная. Кончили мы рядъ, кончили второй; у Карпа что-то случилось съ косой, и передъ третьимъ рядомъ онъ замѣшкался, поправляя. Зашелъ я передомъ третій рядъ и иду себѣ, не оглядываясь, но уже кошу по-своему, по-степному. Вдругъ слышу посрединѣ ряда за собою голосъ Л. Н.: "ну, кто хочетъ, пускай куритъ". Илья засмѣялся, и я оглянулся. Смотрю, Кузминскій сидитъ и куритъ уже, не начавъ даже третьяго ряда, а Л. Н. посрединѣ своего стоитъ, опершись на косу. Скоро справился съ косой своей Карпъ, и пошли мы опять косить до заката, но ужъ шелъ впереди я. Когда мы направились домой, Л. Н. шелъ молча, но бодро, хотя и сзади. Вдругъ Илья обернулся и нарочно громко сказалъ мнѣ: "а ты, вѣдь, старика нашего уходилъ, больше надъ тобой не будетъ смѣяться"! А. М. подхватилъ это соображеніе Ильи и мы всѣ засмѣялись. И вѣрно -- Л. Н. больше надо мной не трунилъ о косьбѣ.
   Время это лѣто стояло очень теплое и мы ежедневно большой компаніей ходили купаться. Часто къ намъ присоединялся и Л. Н. Какъ-то разъ пришли -- пѣшкомъ и босые -- два какихъ-то послѣдователя или, какъ шуточно называла всѣхъ послѣдователей молодежь и при Л. Н.,-- 2 "темныхъ", чтобы познакомиться. Всѣ сидѣли наружи и видѣли, что они и босы, и пыльны. Л. Н. сейчасъ же позвалъ ихъ къ себѣ въ кабинетъ и вышелъ съ ними уже только передъ обѣдомъ, когда мы собрались всѣ ватагой -- купаться. Пока шли мы по песчанымъ дорожкамъ сада, "темные" шагали себѣ ничего, но выйдя въ лѣсъ, они стали ступать какъ-то странно и часто то сбивались, то спотыкались. Всѣ мы, и Л. Н., это замѣтили, но молчали. Они какъ-то исчезли вечеромъ, простившись съ однимъ Л. Н. Когда его спросили, гдѣ они, онъ лаконически отвѣтилъ: "ушли". Тогда всѣ семейные стали его дразнить, что это не настоящіе "темные", потому что хоть и сняли "изъ приличія" сапоги, а ходить босикомъ не умѣютъ. Онъ смѣялся вмѣстѣ со всѣми нами и, въ концѣ-концовъ, согласился, что это должно быть не настоящіе. Вообще, когда молодежь замѣчала, что Л. Н. въ духѣ, то, не стѣсняясь, наводила свою критику и дразнила его. Всѣ Толстые наблюдательны и чутки, особенно, когда хотятъ быть таковыми; съ нимъ же, конечно, они всегда были насторожѣ, и мнѣ ни разу не приходилось замѣчать, чтобы подтруниваніе или дразненіе произошло не въ пору.
   

М. Г.

Воспоминаніе о Л. Н. Толстомъ *).

*) [Изъ письма, писанного на другой день.]

   18-го іюля (1904 г.), въ 6 час. мы вышли. Шли три четверти часа,-- это 3 1/2 версты. Не доходя до усадьбы, въ зеленой ложбинѣ, стоялъ цыганскій таборъ; лошади были выпряжены и паслись неподалеку, частью забрались въ овсы; на телѣги были натянуты грязныя веретья, такъ чта получался родъ палатки. Цыгане семьями сидѣли на землѣ у своихъ телѣгъ и ѣли; кое-гдѣ дымились костры. Съ пригорка, куда мы поднимались изъ ложбины, эта картина на яркой зелени скошеннаго луга была очень живописна. На вершинѣ пригорка -- деревня Ясная Поляна, и справа отъ нее усадьба. Мы прошли яблочнымъ садомъ, затѣмъ паркомъ, тѣнистымъ до мрачности, и увидѣли домъ. Онъ некрасивъ снаружи: прямоугольный, съ городскими окнами, бѣлый, съ облупленной кое-гдѣ известью. Низкая просторная передняя; справа вѣшалка, прямо противъ входа -- желтая скамья и рядомъ дверь, налѣво -- лѣстница въ верхній этажъ; по стѣнамъ полки съ книгами за стекломъ. Снявъ верхнее платье, пошли наверхъ: площадка, и справа -- столовая, обширная, продолговатая влѣво, въ два свѣта -- справа и слѣва. Только что кончился обѣдъ, и всѣ были въ сборѣ: Левъ Николаевичъ, Софья Андреевна, сыновья Сергѣй, Левъ и Михаилъ, дочь Александра Львовна, Дунаевъ -- пріятель Л. Н., врачъ Л. Н.-- Никитинъ, дочь Н. И--ча Ге и живущая у нихъ художница. Игумнова. Прекрасная, очень уютная столовая. Когда.мы вошли, нѣкоторые изъ нихъ расхаживали и стояли въ комнатѣ; стоялъ и Л. Н., въ парусиновой блузѣ, заложивъ одну руку за поясъ. Привѣтливо поздоровался и, подавая мнѣ руку, какъ радушный хозяинъ, спросилъ: знаю ли я новость? (т.-е. объ убійствѣ Плеве). Сейчасъ же предложилъ Т. сыграть въ шахматы; они сѣли у столика, что рядомъ съ диваномъ, а графиня, М. и я -- у большаго стола, который подальше рядомъ. Молодежь собралась играть въ лаунъ-теннисъ и тотчасъ ушла, а Л. И. крикнулъ имъ въ догонку, что и онъ будетъ играть, только не сейчасъ послѣ обѣда, -- чтобы имѣли его въ виду для второй партіи. Игралъ онъ внимательно, но безъ всякаго волненія, по-стариковски благодушно, но безъ улыбки. А Софья. Андреевна, вышивая что-то, занимала меня; М. сидѣла ближе къ играющимъ и смотрѣла на игру. Съ полчаса продолжалась игра, Л. Н. выигралъ, и мы пошли на теннисъ. Л. Н. вступилъ въ игру; было очень· прохладно, но онъ былъ только въ блузѣ, и парусиновый картузъ надѣтъ козырькомъ назадъ, должно-быть -- чтобы не мѣшало видѣть. Играли недолго, Л. Н. заявилъ, что темно, онъ не видитъ шара. Молодежь ушла смотрѣть таборъ. Принесли Л. Н--чу пальто, и мы тоже отправились къ цыганамъ. Какъ пошли, Л. П. отсталъ до меня и говоритъ: "Вотъ онъ (т.-е. Ш.) говоритъ, что вы издали сочиненія Огарева; что же, только стихи, иди и прозу?" -- Я объяснилъ.-- "Что-же, я думаю, они будутъ· имѣть только succès d'estime? Вѣдь его стихи вялые, слабые".-- Я спросилъ, читалъ ли онъ сборникъ, изданный въ Россіи, или заграничный; онъ отвѣтилъ, что русскій, и я объяснилъ, что въ русскомъ сборникѣ -- только небольшая часть и не лучшихъ стиховъ Огарева.-- "Помню, гостилъ я разъ у Тургенева; поздно вечеромъ возвращается Тургеневъ и говоритъ,-- сталъ у печки, какъ обыкновенно: "Какое впечатлѣніе, какой успѣхъ! читали стихотвореніе Огарева "Пожаръ",-- чудесная вещь!" А на утро я прочиталъ -- ничего особеннаго".-- Я сказалъ, что это, вѣроятно, отрывокъ изъ "Зимняго пути", и онъ спросилъ, какое содержаніе поэмы. Потомъ я сказалъ: "Вѣдь вы лично знали Огарева; вѣроятно онъ былъ тогда уже развалиной?" -- Да, онъ былъ опустившійся человѣкъ. Тихій, кроткій. Я объ Огаревѣ узналъ страннымъ образомъ. Жилъ тогда въ Москвѣ музыкантъ Іоганнисъ, талантливый человѣкъ, отлично игралъ, но и кутила порядочный. Еще былъ у него товарищъ Рудольфъ (Ш. прервалъ: "это тотъ, съ котораго вы написали Альберта"?-- "Нѣтъ, т.-е. это такъ вообще"), тоже талантливый; вмѣстѣ прожигали жизнь. Такъ вотъ Іоганнисъ разсказалъ мнѣ, что какъ нужно денегъ, придешь къ Огареву и попросишь, и онъ говоритъ: "вотъ въ комодѣ, выдвинь верхній ящикъ слѣва". Тамъ лежали деньги -- бери сколько хочешь. Я потомъ этого Рудольфа привелъ сюда, онъ меня училъ играть на рояли. А у меня тутъ были музыканты моего дѣда -- у него тутъ оркестръ былъ, такъ кое-кто остался; Рудольфъ съ ними и пилъ".
   Такъ дошли до табора. Тутъ всѣ были въ сборѣ, и цыганская толпа, грязная, въ лохмотьяхъ, съ ребятишками обступила насъ. Софья Андреевна велѣла имъ танцовать; они стали тѣсно полукругомъ, въ другомъ полукругѣ наша компанія, и внутри начался танецъ; цыгане пѣли однообразный, очень красивый мотивъ и ударяли въ ладоши. Танцовали прекрасно, мужчина и женщина, нѣсколько разъ пары перемѣнились; танцовали и маленькія дѣти. Л. Н. смотрѣлъ, опираясь на палку, и добродушно смѣялся (больше онъ за весь вечеръ не улыбался); и лицо его было добродушное. Танцы кончились, цыганамъ дали денегъ, и мы пошли обратно въ гору, а цыганскіе ребятишки назойливо клянчили, бѣжа рядомъ: "подайте мнѣ голопузенькому, подайте только мнѣ, больше никому!" Никакъ нельзя было ихъ отогнать. Вдругъ Л. Н. на ходу говорилъ одному цыганенку: "вотъ ты денегъ просишь,-- побѣги на перегонки вотъ съ этимъ (на сына Михаила, который ловокъ); обгонишь его, получишь гривенникъ", и остановился: "на перегонки, понимаешь? кто скорѣй побѣжитъ". Цыганенокъ стоялъ, глядя снизу вверхъ ему въ лицо большими глазами,-- а самъ чумазый, въ отрепьѣ, съ всклокоченной головой. Видно, понялъ -- "Ну, разувайся",-- говоритъ Л. Н., и мгновенно цыганенокъ -- шлепъ, сѣлъ на землю, и живо стаскиваетъ съ одной, потомъ съ другой ноги большіе рваные сапоги и грязныя портянки, а другой цыганенокъ живо подбираетъ ихъ. Вскочилъ, энергично плюнулъ въ сторону -- значитъ, для храбрости -- и говоритъ Михаилу Львовичу, который уже стоялъ рядомъ съ нимъ,-- да такъ серьезно, глядя ему въ лицо: "Только смотри, не пихайся!" Общій хохотъ. Л. Н. отсчиталъ "разъ", "два", "три", и оба ринулись, до мостика. Михаилъ Львовичъ обогналъ. Когда мы подошли къ нимъ, Сергѣй Львовичъ говоритъ цыганенку: "Тебя обогнали, давай гривенникъ"; а цыганенокъ серьезно: "Это не говорили".
   На обратномъ пути Л. Н., продолжая занимать меня, спросилъ, вышелъ ли уже Огаревъ; я разсказалъ ему цензурную исторію со 2-мъ томомъ. Потомъ спросилъ, какъ идетъ "Научное Слово". "У васъ тамъ Умовъ завѣдуетъ?" -- Умовъ.-- "Не обидѣлся онъ на меня? (Умовъ писалъ ему, не дастъ ли въ "Научное Слово" свою работу о Шекспирѣ). Я не думаю ее печатать при моей жизни. Притомъ у меня всегда такое чувство: почему отдать въ одинъ журналъ, а не въ другой?" Потомъ заговорилъ о Герценѣ, о которомъ онъ очень высокаго мнѣнія; сказалъ, что читаетъ теперь собраніе его статей изъ "Колокола" и съ интересомъ слѣдитъ, какія глубокія перемѣны произошли за это время во взглядахъ Герцена. Когда я упомянулъ, что есть польская книжка, доказывающая близость его идей къ идеямъ Герцена, онъ сказалъ: "Конечно, у меня много общаго съ нимъ, и главное, въ чемъ я ему близокъ, это въ его любви къ русскому народу, и именно въ его любви къ характеру русскаго народа". Онъ ставитъ въ упрекъ Герцену его любовь къ остроумію: для краснаго словца многаго не пощадитъ; и согласился со мною, что Герценъ утомительно-блестящъ.
   Это мы говорили уже въ передней, вернувшись, и на лѣстницѣ, и при входѣ въ столовую. Опять всѣ были въ сборѣ; надъ длиннымъ столомъ горѣла лампа, среди стола -- канделябръ съ зажжеными свѣчами, и еще на обоихъ круглыхъ столахъ горѣли лампы. На столѣ -- обиліе яствъ: нарѣзанныя ананасныя дыни изъ собственныхъ парниковъ и клубника, тортъ, сдобный хлѣбъ и пр. Подали огромный самоваръ, и Софья Андреевна сѣла разливать чай, а Л. Н. тотчасъ подошелъ ко мнѣ и заговорилъ, отходя со мною къ круглому столу: "Такъ вотъ вы какими интересными вещами занимаетесь!" -- и сталъ разспрашивать съ большимъ оживленіемъ. Я разсказалъ ему о Печеринѣ. Онъ слышалъ о немъ. "Гдѣ это я недавно встрѣтилъ его имя?" Я сказалъ, что, можетъ быть, онъ видѣлъ мою. статью въ "Научномъ Словѣ". "Вотъ, вотъ, должно быть. Я отложилъ ее, чтобы прочитать внимательно. Эти вещи меня очень интересуютъ". Подозвалъ дочь и просилъ отыскать книжку. И оживленно заговорилъ объ эмигрантахъ: "Какое паденіе!", т.-е. въ эмиграціи. И, внимательно вглядываясь въ меня, повторилъ: "Очень, очень интереснымъ предметомъ вы занимаетесь. А я вотъ читаю теперь книги, которыми уже, вѣроятно, не успѣю воспользоваться: о декабристахъ, и еще раньте -- Екатерину Бильбасова, Павла, Александра I -- Шильдера, Николая -- Татищева. И поразительно: противъ этого деспотизма никто не поднимаетъ голоса до XIX вѣка; что же Радищевъ? Протестъ заявляютъ впервые декабристы, и потомъ идутъ вотъ такіе люди, какъ Печеринъ. Вѣдь онъ до конца жизни остался католикомъ?" -- Я сказалъ, что интересный вопросъ, почему эти люди -- Печеринъ, Гагаринъ и др.-- уходили въ католичество.-- "О свѣтскихъ дамахъ говорить нечего, а этихъ людей привлекало то, что тамъ они находили стройную логическую систему и вообще уваженіе къ логикѣ. Вѣдь у насъ въ духовенствѣ такая безцеремонность и жалкая наглость. Кто ихъ опровергнетъ, когда противнаго писать нельзя? И говорятъ, что хочется. Вотъ я недавно встрѣтилъ въ одномъ переводѣ, изданномъ Синодомъ, у Іоанна въ 8-й главѣ: я -- сущій отъ вѣка, а въ другомъ:-- я -- то, что было сказано сначала. Не помню, какъ по-гречески. И это -- въ изданіяхъ Синода, такая разница, такъ непохоже".-- Потомъ всталъ и началъ разсказывать Дунаеву, который все время сидѣлъ съ нами, что получаетъ отовсюду, изъ всякихъ слоевъ, ругательныя письма по поводу своей статьи о войнѣ: отъ гр. Толь, дочери бывш. министра Дм. Толстого, отъ какого-то простого человѣка, который пишетъ: у насъ револьверы; мы тебя, измѣнника, убьемъ, и пр. Потомъ, предложивъ мнѣ съѣсть чего-нибудь и пить чай, сѣлъ за столъ рядомъ съ Дунаевымъ и сталъ пить чай изъ чашки, съ молокомъ. Пилъ часа полтора, чашекъ 5--6, все подливая молоко и безпрестанно отрѣзывая себѣ съ блюдъ тонкіе ломтики, то торта, то хлѣба; ѣлъ со вкусомъ. Пилъ изъ блюдца и жевалъ по-стариковски, деснами, и, жуя, все подпиралъ свой широкій носъ, который при этомъ широко раздается. Говоритъ тоже по-стариковски, шамкая и слабо, въ густые усы, такъ что подальше его не разберешь. Съ большой нѣжностью говорилъ Дунаеву: "Ахъ, нехорошо, нехорошо -- и что хвораете, и что коротко пріѣхали". Дунаевъ пріѣхалъ на день и тутъ же въ 10 1/2 уѣхалъ. Со мною заговорилъ Никитинъ, и я больше не могъ слушать. Выпивъ двѣ чашки чая и поѣвъ дыни и клубники, я попросилъ Льва Львовича достать мнѣ три тома Тургенева, которые были мнѣ нужны. Онъ предложилъ пойти съ нимъ. Спустились въ переднюю и тамъ вошли въ ту дверь, что рядомъ съ желтой скамьей. Здѣсь комната и влѣво еще одна, небольшая, гдѣ Л. Н. писалъ свои большіе романы; въ обѣихъ очень уютно. Теперь кабинетъ Л. Н. наверху, рядомъ со столовой, чрезъ гостиную,-- тоже двѣ комнаты. Нашли книги (18 большихъ шкафовъ!) и вернулись наверхъ. Дунаевъ уѣхалъ на станцію. Послѣ этого мы сидѣли, мужчины -- близко по обѣимъ сторонамъ стола, а женщины на краю. Говорили о современной беллетристикѣ. Л. Н. говорилъ, что она очень плоха. Я сказалъ: эти писатели лишены двухъ главныхъ качествъ -- не умѣютъ ни смотрѣть, ни разсказывать. Л. Н. возразилъ: "Нѣтъ, почему же, разсказывать умѣютъ, техника хорошая. Но содержанія нѣтъ. Нѣтъ своего взгляда на жизнь -- вотъ что главное. Если человѣкъ по-своему смотритъ, видитъ жизнь съ такой стороны, съ какой я ее не вижу,-- это мнѣ нужно: дай я посмотрю чрезъ него на жизнь! Сколько ихъ! (и перечислилъ всѣхъ изъ "Знанія", начиная Л. Андреевымъ) -- и, все одно и то же. Еще если бы разсказывали что-нибудь смѣшное -- это можно читать, просто пріятно; или трогательное,-- это тоже хорошо". Потомъ стали говорить о Плеве, о войнѣ. Л. Н. говорилъ много, но ничего особеннаго. Только вотъ что было любопытно. Говоря о безполезности политическаго убійства ("а убійца -- герой, конечно герой" 1), что этимъ ничего не достигнешь, съ сожалѣніемъ сказалъ: "А тѣ, за границей, эмигранты, вполнѣ увѣрены, что завтра же произойдетъ революція". Никитинъ прибавилъ: теперь уже вѣрно чемоданы готовятъ.-- "Да, да, чемоданы готовятъ". Потомъ объ убійцѣ Плеве кто-то сказалъ, что лучше бы онъ умеръ отъ ранъ, чѣмъ выжить для казни; Л. Н. вдумчиво помедлилъ и сказалъ: "Нѣтъ, зачѣмъ же. Жизнь... всегда... всегда... она важна. Мало ли что можетъ.случиться; можетъ быть, когда-нибудь освободятъ". Когда говорили о войнѣ, онъ сказалъ хорошо: "Милліоны людей идутъ на убой безъ всякой мысли, безъ всякой выгоды для себя,-- не поймешь этого, просто кошмаръ. Вотъ какъ иногда ночью снится, и все во снѣ кажется нормальнымъ,-- только подъ конецъ, когда начинаешь просыпаться, чувствуешь, что не то, нѣтъ этого. Такъ и мы живемъ въ этомъ кошмарѣ, и видимъ -- вотъ самоваръ, вотъ мы тутъ сидимъ, и все это кажется нормальнымъ; а это кошмаръ. Надо проснуться, т.-е. умереть, чтобы понять его".-- Говорилъ объ европейцахъ, несущихъ "культуру" къ варварамъ,-- это по поводу Тибета; возмущался тѣмъ, что англичане пришли разорять ихъ гнѣздо,-- и почему? По этому поводу разсказалъ, что недавно читалъ въ какой-то книгѣ ("не помню, въ какой; у меня плохая память"), какъ Ливингстонъ, придя къ какому-то дикому народцу, велѣлъ своему переводчику сказать имъ, что пришелъ дать имъ свѣтъ образованія и истинной вѣры; потомъ спрашиваетъ переводчика: что ты имъ сказалъ?-- Я сказалъ, что ты пришелъ покупать у нихъ слоновую кость.-- Почему же ты не передалъ имъ того, что я сказалъ?-- Потому что на ихъ языкѣ нѣтъ такихъ словъ.-- Потомъ заговорилъ о Миклухѣ-Маклаѣ. "Его у насъ не оцѣнили. Ахъ, что это былъ за человѣкъ! Дикіе его тамъ старикомъ называли; очень любили его. Я думаю, онъ ихъ больше всего тѣмъ поразилъ, что не трогалъ женщинъ и пришелъ къ нимъ безъ всякаго оружія. Насчетъ женщинъ они, навѣрное, всего лучше понимали, вѣдь это у нихъ сильное чувство, какъ у собаки,-- сейчасъ чувствуетъ соперника. И потомъ непротивленіе. У него разъ увели слугу, и онъ одинъ, безъ оружія, пошелъ въ горы и убѣдилъ ихъ -- отпустили его слугу. Я его не зналъ; онъ мнѣ прислалъ свою книжку; тамъ очень много антропологическихъ и всякихъ другихъ свѣдѣній, всѣхъ этихъ глупостей, никому не нужныхъ; а о своихъ отношеніяхъ съ туземцами онъ только въ концѣ говоритъ немного: это его не занимало, потому что казалось ему естественнымъ". Все это о Миклухѣ-Маклаѣ онъ говорилъ съ нѣжной любовью.
   Да, забылъ: еще за столомъ С. Л. сказалъ, что у него есть портретъ Огарева и Герцена вмѣстѣ съ собственноручной надписью; Л. Н. объяснилъ, что Герценъ подарилъ ему эту карточку въ 1861 году, когда онъ былъ у него въ Лондонѣ, въ день его отъѣзда,-- это былъ день объявленія освобожденія крестьянъ.
   Сейчасъ (19-го, понедѣльникъ), когда мы сидѣли за вечернимъ чаемъ на терассѣ, видимъ -- подходитъ Л. Н. и съ нимъ два мужика, хорошо одѣтыхъ. Взошелъ, познакомилъ ("мои друзья" -- о мужикахъ), сѣлъ, и сталъ пить чай, изъ блюдца, въ прикуску; выпилъ двѣ чашки. В. С. сегодня вернулся изъ Наугейма; онъ сталъ разспрашивать В. С. о впечатлѣніи, какое война производитъ за границей, и, выслушавъ, сказалъ: "Это очень интересно, что вы разсказываете. А что наши газеты объ этомъ говорятъ, это въ родѣ, какъ иной человѣкъ,-- это мнѣ часто приходится видѣть,-- начнетъ разсказывать о своемъ несчастій, и съ первыхъ словъ видишь, что лжетъ; такъ и наши газеты: видно, что все ложь, ничего нельзя разобрать". Потомъ заставилъ одного изъ мужиковъ (это были духоборы изъ Якутской области, сосланные туда и теперь отбывшіе свой срокъ) разсказать объ убійствѣ на Ленѣ одного этапнаго офицера и одного политическаго ссыльнаго. Потомъ разсказалъ исторію этихъ двухъ духоборовъ; они получили проходное свидѣтельство, пріѣхали теперь хлопотать о разрѣшеніи имъ выѣхать въ Канаду, гдѣ ихъ семьи,-- и все имъ незадача: пріѣхали въ Москву -- не застали Дунаева (потому что онъ вчера былъ здѣсь), пріѣхали сюда -- нѣтъ дома Сергѣя Львовича, съ которымъ Л. Н. хотѣлъ посовѣтоваться о томъ, какъ имъ помочь; и такъ какъ онъ зналъ, что С. Л. долженъ быть у насъ (онъ дѣйствительно былъ, игралъ въ шахматы и ушелъ за часъ до прихода Л. Н.), то пришелъ его искать. "Подумать только, какая нелѣпость: съ Кавказа ихъ выслали, жены въ въ Канадѣ, а имъ не позволяютъ уѣхать изъ Россіи. Какое ужасающее безуміе! Вотъ что я давеча говорилъ о снѣ, я сегодня еще больше думаю это, до такой степени все совершающееся окружающее безумно. Сонъ, сонъ, и только".
   Посидѣлъ минутъ двадцать, ему дали пальто, и онъ охотно взялъ его,-- было свѣжо, а на немъ была суконная блуза и та же парусиновая фуражка. Слушая, жуетъ безпрестанно и время отъ времени дѣлаетъ: хе!-- дескать: вотъ! У его блузъ отложной воротъ -- широчайшій, и въ немъ тонкая, вся въ большихъ продольныхъ морщинахъ, шея. Голова сзади очень далеко выдается. Встаетъ около 9, во всякую погоду гуляетъ съ полчаса, вернувшись, когда уже его двѣ комнаты убраны, беретъ себѣ кофе или ему кто приноситъ, и занимается непрерывно часовъ до 2, иногда даже до 3. Тутъ онъ пишетъ литературное. Потомъ завтракаетъ и тотчасъ отправляется гулять, пѣшкомъ или верхомъ; въ 5 непремѣнно дома и ложится спать; въ 6--6 1/2 обѣдаютъ, потомъ читаетъ, пишетъ письма, а когда есть гости -- сидитъ со всѣми. За столомъ зашелъ разговоръ, когда всего лучше работается; онъ сказалъ, что чѣмъ старѣе становится, тѣмъ болѣе убѣждается, что хорошо работать можно только утромъ: "Вечеромъ у меня голова не лежитъ къ тому, что я утромъ дѣлаю съ удовольствіемъ". Д-ръ Никитинъ замѣтилъ, что въ вечерѣ есть такое время, когда переможешься, и голова опять свѣжа.-- "Да, но это уже изъ капитала. Притомъ, вечеромъ нѣтъ самокритики, а утромъ самокритика сильна".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru