Ожешко Элиза
Милорд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МИЛОРДЪ.

РАЗСКАЗЪ
Элизы Оржешко.

   Кто изъ жителей Вильны не зналъ Милорда, блестѣвшаго на сѣромъ фонѣ мѣщанской жизни, какъ первоклассная звѣзда шика и элегантности? Когда его изящный и сверкающій фаэтонъ проносился по улицамъ, гремя о мостовую, то люди богатые привѣтствовали его улыбкою, походившею на дружескій привѣтъ; люди менѣе богатые и не столь аристократическіе, снимали шапки съ необыкновенною поспѣшностью, а бѣдняки просто напросто останавливались на тротуарахъ и, засунувъ руки въ карманы, слѣдили за быстрымъ полетомъ виленской лучезарной звѣзды, приговаривая не то съ восторгомъ, не то съ завистью: "Вотъ до чего можетъ человѣкъ дойти!"
   Дѣйствительно, Милордъ, въ это памятное время, находился въ апогеѣ своей славы. Его фаэтонъ мчала пара красивыхъ лошадей, о цѣнѣ и происхожденіи которыхъ разсказывали чудеса. На спинахъ ихъ, вмѣсто обыкновенныхъ кожаныхъ возжей, красовались широкія бѣлыя ленты, блестѣвшія, какъ атласъ. Концы этихъ лентъ или возжей покоились иногда въ рукахъ кучера, одѣтаго въ длинный ливрейный сюртукъ съ серебрянными пуговицами, а иногда въ маленькихъ рукахъ подростка или въ костюмѣ козачка, или въ зеленомъ охотничьемъ костюмѣ.
   Кромѣ того, Милордъ, для зимняго сезона имѣлъ отличные сани, обитые цвѣтистою ковровою матеріею, и, на случай сильныхъ морозовъ, прекрасныя попоны для лошадей, и ярко-красныя или голубыя сѣтки, спускавшіяся до самой земли. А за лошадьми, санями, кучеромъ и т. д. бѣжали двѣ собаки, необычайной красоты чистокровные сетера золотистой масти съ сверкавшими и звенѣвшими ошейниками. Третья собака, крошечный шпицъ, съ голубою кокардочкою между вострыми ушами, сидѣла обыкновенно на колѣняхъ у самого Милорда.
   Этотъ молніеносный поѣздъ часто останавливался, потому что у Милорда было пропасть дѣлъ и много знакомыхъ. Милордъ выходилъ изъ экипажа у воротъ высокихъ каменныхъ домовъ, у дверей лучшей мѣстной кодитерской, у благоухающей выставки парикмахера. Въ эти минуты, когда онъ безмолвнымъ жестомъ приказывалъ сетерамъ спокойно ожидать своего возвращенія, прикрывалъ своего шпица пледомъ и довѣрялъ его попеченіямъ кучера, казачка или грума -- всякій желавшій могъ присмотрѣться къ его наружности.
   Это былъ вполнѣ приличный мужчина, высокаго роста, стройный, здоровый, хотя нѣсколько изнѣженный. Лицо у него было продолговатое, съ изящными чертами и очень бѣлое. Украшала его пара длинныхъ бакенбардъ, шелковисто-желтоватыхъ; изъ-подъ цилиндра виднѣлись такіе же свѣтлые, слегка завивавшіеся волосы и пара прекрасныхъ голубыхъ глазъ, то веселыхъ, то задумчивыхъ или скучающихъ.
   Таковъ былъ Милордъ. Люди, глядѣвшіе на него съ весьма различными чувствами, говаривали: "Вотъ до чего человѣкъ можетъ дойти!" Но иногда они спрашивали:
   -- Откуда, однако, у него берется?
   На этотъ вопросъ болтливыя бабы, въ клѣтчатыхъ платкахъ, отвѣчали:
   -- Откуда? Покойный Дырко умѣлъ денежки наживать. Онъ нажилъ и оставилъ все старухѣ, а она души не видитъ въ сынѣ.
   -- Да! второй такой матери, какъ Дыркова, не съискать! вторилъ общій голосъ въ низменныхъ общественныхъ сферахъ, а въ высшихъ, въ которыхъ виталъ Милордъ, о Дырковой почти ничего не знали.
   -- Ой, эта Дыркова! Какимъ бариномъ она его выростила! И какимъ она сдѣлала его счастливымъ! Вотъ такъ мать!
   Такъ говорили люди въ низменныхъ общественныхъ сферахъ: плотники, сапожники и прочіе хозяева, ихъ сыновья, которые при этомъ поглядывали укоризненно на своихъ родителей, и ихъ дочери, вспыхивавшія, при видѣ Милорда, отъ волненія. И во всей этой толпѣ слышался только одинъ старческій и какъ будто раздраженный голосъ, отвѣчавшій на возгласы словами:
   -- Глупая мать!
   И потомъ прибавлявшій, какъ бы про себя.
   -- Бѣдная мать!
   Это былъ голосъ Андрея Рембскаго, человѣка, извѣстнаго всему виленскому мѣщанству, бывшаго сельскаго учителя, превратившагося въ собственника маленькаго домика. Былъ это худощавый и невзрачный старичекъ, въ длиннополомъ потертомъ сюртукѣ орѣховаго цвѣта и въ старомъ картузѣ съ козырькомъ, оттѣнявшимъ его длинное морщинистое лицо.
   И когда старики-мѣщане, говоря о Милордѣ, прибавляли:
   -- Еслибы покойный Дырко -- упокой, Господи, его душу!-- воскресъ и увидѣлъ теперь своего сына, вотъ-то обрадовался бы!
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ:-- онъ не обрадовался бы, а поскорѣе опять легъ бы въ гробъ.
   Увы! Милордъ дѣйствительно назывался Дырко. Несмотря на эту вульгарную фамилію, онъ, однако, имѣлъ свою генеалогію. Предки его не были ни магнатами, ни даже шляхтичами, но это были люди во всѣхъ отношеніяхъ достойные. Съ тѣхъ поръ, какъ Вильна существуетъ, они всегда славились, какъ искусные гончары, зажиточные домохозяева, а нерѣдко и какъ дѣльные члены магистрата. Въ генеалогіи Милорда не было, слѣдовательно, ничего постыднаго, и онъ могъ бы, не краснѣя, вспоминать о своихъ предкахъ, еслибы только не эта вульгарная фамилія: Дырко.
   Фамилія эта его очень огорчала. Онъ готовъ былъ дать полжизни, чтобы, какъ онъ выражался, облагородить ее, хотя бы только измѣненіемъ ея окончанія: ко на скій. Это сблизило бы его съ хорошимъ его пріятелемъ, и сыномъ богатаго домовладѣльца, Осей Морскимъ, съ другимъ пріятелемъ, молодымъ артистомъ-любителемъ Эдей Колицкимъ, съ третьимъ пріятелемъ, молоденькимъ баричемъ, Костей Нелинскимъ и съ дюжиною другихъ, которые всѣ носили фамиліи, имѣвшія болѣе или менѣе близкое отношеніе къ геральдикѣ и гербамъ. Но ничего онъ подѣлать не могъ и это глубоко его печалило. Видъ первыхъ визитныхъ карточекъ, которыя онъ себѣ заказалъ, ввергъ его чуть ли не въ отчаяніе. Ося Морскій, увидя одну изъ нихъ, разразился громкимъ хохотомъ.
   -- Чтобъ чортъ тебя побралъ, Раекъ, съ твоею фамиліею! Еслибы не она, я ввелъ бы тебя въ домъ моей матери. Но какъ тутъ представишь: господинъ Дырко! Ха-ха!
   Присутствовавшіе при этой бесѣдѣ пріятели Милорда громко расхохотались.
   Впрочемъ, горе Милорда продолжалось только до тѣхъ поръ, пока онъ не достигъ апогея славы и блеска. Къ тому же онъ пріобрѣлъ титулъ Милорда. Какъ это случилось? Объ этомъ я сейчасъ разскажу.
   Всякій разъ, когда Милордъ нуждался въ деньгахъ, онъ говорилъ друзьямъ:
   -- Ну! сегодня мнѣ придется съѣздить въ банкъ!
   И потомъ, когда пріятели видѣли, какъ изящный фаэтонъ Милорда сворачивалъ изъ главной улицы въ узкіе и кривые переулки самой старой части города, то, улыбаясь, говорили другъ другу:
   -- Милордъ поѣхалъ въ свой банкъ!
   Узкіе и кривые переулки, по которымъ быстро и шумно проносился Милордъ въ своемъ изящномъ фаэтонѣ, составляютъ старую и чисто мѣщанскую часть города. Люди, временно прибывающіе въ Вильно, не живутъ въ ней, и даже евреи лишь съ весьма недавнихъ поръ и въ небольшомъ числѣ стали тутъ селиться.
   Эта часть города отличается тишиною, опрятностью и степеннымъ видомъ. Надъ ужасной мостовой, состоящей изъ острыхъ, неровныхъ камней, съ обѣихъ сторонъ возвышаются высокія стѣны, выкрашенныя въ кирпично-красный, синій или шоколадный цвѣта. Стѣны эти мѣстами такъ наклоняются другъ къ другу, что кажется, будто онѣ отъ долгаго стоянія утомились и хотятъ къ чему-нибудь прислониться, и образуютъ надъ переулкомъ нѣчто въ родѣ арки, разрѣзанной посерединѣ узкою полосою неба.
   У этихъ старыхъ домовъ своеобразныя двери, высокія, узкія, покрытыя заржавленнымъ желѣзомъ или грубою рѣзьбою. Когда эти двери отворяются, взглядъ тонетъ въ. безконечныхъ сѣняхъ и корридорахъ съ мрачными сводами, но въ далекой узкой перспективѣ виднѣется за противоположной дверью свѣжая зелень. Дѣло въ томъ, что дома эти скучены только со стороны улицы, а съ другой ихъ стороны тянутся обширныя незастроенныя пространства, опрятные дворы, покрытые зеленью, и сады, наполненные фруктовыми деревьями и цвѣтами.
   Въ одномъ изъ переулковъ этой части города есть каменный домикъ, на видъ еще болѣе старый, чѣмъ остальные, узкій, всего съ тремя окнами на улицу, но высокій, трехъэтажный. Внизу нѣтъ жилья, такъ какъ весь низъ занятъ широкими воротами, нисколько не соотвѣтствующими скромнымъ размѣрамъ дома, и придающими дому такой видъ, какъ будто онъ стоитъ на двухъ широко разставленныхъ ногахъ.
   Въ архивахъ виленскаго магистрата хранятся документы, изъ которыхъ видно, что этотъ домикъ, въ теченіи долгихъ лѣтъ, принадлежалъ гончарамъ Дырко; а нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во флигелѣ, находящемся въ глубинѣ двора, поселилась Аполлонія Дыркова, вдова Матвѣя Дырко, послѣдняго гончара въ родѣ.
   Матвѣй Дырко отличался большимъ искуствомъ въ своемъ дѣлѣ и, притомъ, былъ человѣкомъ хозяйственнымъ и предпріимчивымъ. Благодаря этимъ качествамъ, онъ нажилъ въ одной изъ главныхъ улицъ новаго города прекрасный и доходный каменный домъ и, судя по городскимъ толкамъ, цѣлыя груды денегъ; во сколько именно, никто этого не зналъ, потому что, умирая, онъ раскрылъ эту тайну только своей женѣ. Не задолго до смерти, еле передвигая ноги, въ длинномъ мѣщанскомъ сюртукѣ и въ бараньей четырехъугольной шапкѣ, по двору или но саду, Матвѣй Дырко тяжело вздыхалъ.
   -- Еслибъ старшіе мои молодцы еще жили, то я оставилъ бы трудовую копейку, собранную моими предками и мною, взрослымъ людямъ. Старшій, сударь ты мой, былъ ужь гончаромъ на славу, а изъ младшаго вышелъ бы хорошій садовникъ. А что будетъ съ Райкомъ -- не знаю. Больно онъ еще малъ...
   О, еслибы старикъ предвидѣлъ блестящую судьбу своего сына и не менѣе блестящія метаморфозы, которымъ подвергнется трудовая копейка, собранная имъ и его предками!
   За этимъ узкимъ каменнымъ домомъ находится довольно большой вымощенный дворъ съ каменнымъ флигелемъ, за которымъ лѣтомъ зеленѣютъ, а зимой бѣлѣютъ отъ снѣга или инея старыя фруктовыя деревья. Посерединѣ наружной стѣны флигеля находится дверь, узкая и тяжелая, надъ которою въ углубленіи виднѣется образъ Богородицы. Дверь эта ведетъ въ сѣни, мрачныя даже въ солнечный день, со сводами. Въ сѣняхъ же находятся грубо отдѣланныя двери, ведущія въ двѣ квартиры. Въ одной изъ нихъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, жилъ столяръ съ семействомъ, а другую занимала старуха Дыркова.
   Квартира Дырковой состояла изъ двухъ большихъ комнатъ, съ такими же сводами, какъ въ сѣняхъ, и съ узкими окнами, снабженными деревянными рѣшетками, и со стороны сада, какъ лѣтомъ, такъ и зимою, полутемными, вслѣдствіе близости старыхъ деревьевъ. Первая изъ этихъ комнатъ походила на кухню, потому что въ ней находилась огромная старинная печь, скамейки и столы изъ некрашеннаго дерева. Полъ въ ней былъ тоже некрашеный, а стѣны, немного закоптѣлыя, кое-гдѣ были покрыты плесенью. Вторая комната походила на кладовую. Кромѣ кровати, съ нагроможденными на ней перинами и подушками, двухъ твердыхъ стульевъ, обитыхъ полинялымъ ситцемъ, и десятка образовъ въ красныхъ рамкахъ, въ этой комнатѣ не было другой мебели или украшеній.
   За то у стѣнъ стояло нѣсколько сундуковъ, окованныхъ желѣзомъ; въ углахъ лежали мѣшки, наполненные какими-то зернами и висѣли пучки мотковъ, а подъ ними лежали на полу большіе клубки нитокъ. На окнахъ сушились сѣмена и цѣлебныя травы. Были тутъ еще корзины съ яйцами, а подъ печкою былъ устроенъ на зиму курятникъ. Въ первой же комнатѣ у двери стояли: бочка съ водою и корыто для свиньи, передъ печкою прялка съ связкою льна или шерсти, а въ глубинѣ виднѣлся тяжелый ткацкій станокъ съ челнокомъ, на которомъ были намотаны черныя нити начатой основы.
   Стоялъ осенній мрачный вечеръ. У Дырковой горѣлъ въ печкѣ веселый огонь и что-то въ горшкѣ варилось. Красноватые лучи освѣщали комнату, покрывали точно золотомъ оконныя рѣшетки, освѣщали повременамъ ткацкій станокъ, а иногда даже достигали потолка и исчезали въ глубинѣ дугообразныхъ сводовъ. Когда огонь сильнѣе разгорался, можно было различить полки вдоль стѣнъ, а на нихъ разнообразнѣйшія гончарныя издѣлія: огромные кувшины съ блестящею поверхностью и фантастическими ушками, муравленыя чаши съ дномъ, украшеннымъ разноцвѣтными гирляндами, горшки, сплошь покрытые сѣтью арабескъ, дѣтскія головки, крылатыя лошади, сказочные драконы. Всѣ эти издѣлія, старательно сохранявшіяся въ безукоризненной чистотѣ, блестѣли разными цвѣтами отъ лучей огня, у котораго сидѣли двѣ женщины.
   Одна изъ нихъ, Аполлонія Дыркова, пряла; другая, низенькая и немного горбатая, сидя на скамейкѣ, вязала чулокъ и присматривала за печкою.
   Дыркова была, очевидно, нѣкогда красавицей. И теперь еще, когда она въ синей юбкѣ собственнаго издѣлія, въ бѣломъ передникѣ и клѣтчатомъ платкѣ, на-крестъ пришпиленномъ на груди, сидѣла у огня, одною рукою суча тоненькую нитку, а другою, далеко протянутою, вертя веретено, станъ ея казался стройнымъ и сильнымъ. Сѣдые волосы, не покрытые бѣлымъ чепцомъ, серебрились надъ красивымъ, слегка только морщинистымъ лбомъ; на бѣлыхъ щекахъ игралъ легкій румянецъ, а большіе, голубые глаза свѣтились тѣмъ серебристымъ блескомъ, который у стариковъ кажется не то слѣдомъ слезъ, пролитыхъ въ длинные годы жизни, не то проявленіемъ все еще не угасшей энергіи. Изгибъ ея губъ, уже увядшихъ и безцвѣтныхъ, указывалъ на спокойный и кроткій характеръ. У ногъ ея, точно громадный клубъ, лежала черная собака -- старый и вѣрный сторожъ дома.
   Она пряла и смотрѣла въ огонь. Взглядъ ея былъ неподвиженъ и задумчивъ, по на губахъ то и дѣло появлялась улыбка, какъ будто навѣянная пріятными воспоминаніями. Веретено тихо ворчало, за окнами шумѣли деревья, а отъ цвѣтовъ, стоявшихъ на окнахъ, распространялся сильный запахъ геранія.
   -- Ну, проговорила послѣ долгаго молчанія старуха: -- князь нашъ, видно, ужь сегодня не пріѣдетъ.
   Произнося эти слова, она взглянула на маленькое невзрачное существо, вязавшее чулокъ.
   -- Знаешь, Людвися, я съ самаго утра думала, что князь мой пріѣдетъ. Кто-то какъ будто нашептывалъ мнѣ на ухо: сегодня онъ пріѣдетъ!
   Голосъ ея былъ мягкій и звучный; говорила она медленно и нѣсколько нараспѣвъ. Людвися посмотрѣла на Дыркову своими карими, полупокорными, полувеселыми глазами и отвѣтила:
   -- Вы, барыня, каждый день надѣетесь, а вотъ уже двѣ недѣли, какъ князя нѣтъ...
   Старуха кивнула головою, какъ будто недовольная.
   -- Да, онъ не былъ. Ну, и не былъ -- такъ что же? Развѣ у него есть время вѣчно сидѣть у старухи-матери? Ого! Не такой онъ, какъ другіе. Онъ не станетъ держаться обѣими руками за юбку матери или за отцовскій сюртукъ! Онъ вышелъ въ люди и съ ними долженъ жить. Онъ баринъ, а у господъ нѣтъ времени ѣздить къ старухамъ, такимъ какъ я. Онъ дѣлаетъ визиты, бываетъ на званыхъ вечерахъ и самъ даетъ вечера. А барышни? Мало ли онѣ отнимаютъ времени у красивыхъ молодыхъ людей? Это не то, что наши дѣвушки. Тѣ рады-радёшеньки, когда хозяйскій сынъ, проходя мимо, окликнетъ ихъ и пошутитъ. А за богатыми барышнями изъ хорошихъ фамилій надо долго, ой, какъ долго ухаживать, пока которая-нибудь изъ нихъ улыбнется! Надо ухаживать, говорить комплименты, справлять разныя комиссіи. Такъ жизнь молодого человѣка и проходитъ въ этомъ. Летаетъ онъ около прекрасныхъ цвѣточковъ, какъ бабочка, пока не прильнетъ къ одному. А тутъ ужь ему не улетѣть, еслибъ и хотѣлъ... конецъ! Повѣнчался, замокъ щелкнулъ, и золотая бабочка увивается только около своей женушки, няньчитъ дѣтей и привозитъ ихъ иногда въ прекрасномъ экипажѣ къ матери, чтобы утѣшить старуху. Но и тутъ только изрѣдка, потому что такимъ дѣтямъ нехорошо бывать въ старомъ домѣ, въ которомъ выросли и отецъ, и дѣдъ, но имъ рости не слѣдуетъ, нѣтъ... не слѣдуетъ!
   Такъ говорила старуха, то торжественно поднимая красивую, хотя и загрубѣлую отъ работы руку, то лукаво подмигивая глазомъ, то счастливо улыбаясь. Людвися, не перестававшая вязать чулокъ, пока старуха говорила, не отрывала отъ нея глазъ, выразившихъ то удивленіе, то радость, качала головою и тихо поддакивала:
   -- Извѣстно! извѣстно! ой-ой! еще бы!
   Дыркова снова начала прясть и на минуту глубоко задумалась. Взглядъ ея блуждалъ по уставленнымъ на полкахъ гончарнымъ издѣліямъ.
   -- Ага! шепнула она про себя, какъ бы внутренно торжествуя.-- Да, да! продолжала она и тихо засмѣялась, продолжая глядѣть на чашки и кувшины.-- Отецъ и предки его здѣсь родились и выросли; они работали въ этомъ домѣ и дѣтей своихъ подготовляли къ той же трудной работѣ. Такъ было долго, долго, нока я не сказала: довольно, я не хочу, чтобы мой Раекъ лѣпилъ горшки! Я останусь здѣсь, въ этомъ домѣ, но сынъ мой выйдетъ въ люди! Я это сказала, такъ и сдѣлала. Нечего ему горшки лѣпить; довольно ужь налѣпили ихъ отецъ его и предки!
   Людвися взглянула на полку съ горшками и глупо засмѣялась.
   -- Но какіе они горшки-то лѣпили! ой, какіе!
   Дыркова гордо кивнула головой.
   -- Да, отвѣтила она: -- во всей губерніи, а, можетъ быть, во всей Литвѣ и Царствѣ не было лучшихъ гончаровъ. Надъ этимъ дѣломъ они всю жизнь сидѣли, къ тому же и честь была тутъ примѣшана. Вотъ, напримѣръ, когда прадѣдъ моего Матвѣя слѣпилъ кувшинъ такой, какъ стоитъ тамъ въ самомъ углу -- видишь?
   -- Ага! отвѣтила Людвися, глядя на кувшинъ.
   То былъ, дѣйствительно, кувшинъ, который смѣло могъ занять мѣсто на какой-нибудь выставкѣ мѣстныхъ древностей. Его почти можно было признать художественнымъ произведеніемъ. Формою онъ походилъ на урну, изгибъ носка былъ прелестенъ, а блѣдно-розовую поверхность его окружалъ вѣнокъ изъ выпуклыхъ зеленыхъ листьевъ.
   Дыркова продолжала:
   -- Когда прадѣдъ моего Матвѣя сдѣлалъ первый такой кувшинъ и поѣхалъ съ нимъ къ воеводѣ, то тотъ далъ ему за него сто золотыхъ.
   -- Сто зо-ло-тыхъ! повторила она -- а вдобавокъ потрепалъ его по плечу и сказалъ: "Сударь вы мой! Вы настоящій художникъ и такими издѣліями рукъ вашихъ дѣлаете честь странѣ"! Прадѣдъ Матвѣй надѣлалъ потомъ такихъ горшковъ, можетъ быть, тысячи и всѣ ихъ продалъ большимъ господамъ и чиновникамъ! Говорятъ, что онъ потомъ сталъ очень гордъ, но я этому не вѣрю. Еслибы это была правда, онъ не позволилъ бы сыну своему стать гончаромъ.
   -- Извѣстно, подтвердила Людвися:-- не позволилъ бы!
   -- Да, продолжала Дыркова: -- а между тѣмъ, два сына его сдѣлались гончарами. Одинъ изъ нихъ былъ роднымъ дѣдомъ моего Матвѣя, а другой наслѣдовалъ отъ отца талантъ. Вотъ тѣ миски въ цвѣтахъ -- онъ первый началъ дѣлать въ Царствѣ и на Литвѣ. Мой мужъ -- упокой, Господи, его душу!-- разсказывалъ мнѣ, что бѣдный весь посѣдѣлъ, пока выучился рисовать розы и макъ на глинѣ. Но за то ужь и работа была! Кто повѣрилъ бы, что вотъ той мискѣ, съ вѣнкомъ изъ розъ на днѣ, уже сто лѣтъ!
   -- Сто лѣтъ! крикнула Людвися своимъ пискливымъ голоскомъ.
   -- Да, сто и одинъ годъ! А вотъ тотъ кувшинъ, съ гирляндою изъ листьевъ, сдѣланъ сто тридцать лѣтъ тому назадъ.
   -- Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи людскіе! А зачѣмъ же все это остается здѣсь такъ долго? Развѣ покойный баринъ не могъ все это продать?
   -- Конечно, могъ. Такія вещи, слава Богу, не трудно сбыть съ рукъ! Но въ семействѣ моего мужа былъ такой обычай, что если кому-нибудь удавалось слѣпить особенную вещь, то одинъ экземпляръ оставался въ домѣ. Экземпляръ, душечка, это одна изъ всѣхъ сдѣланныхъ вещей. Напримѣръ, если я напряду дюжину мотковъ, то всякій мотокъ -- экземпляръ.
   -- Ага! кивнула головой Людвися.
   -- Вотъ и послѣ всякаго Дырко, который былъ хорошимъ работникомъ, оставался въ домѣ экземпляръ какой-нибудь работы. Такъ отъ прадѣда Матвѣя остался прекрасный кувшинъ, отъ дѣда -- горшки съ арабесками, отъ родного отца -- птицы и разные звѣри, а жены хранили и берегли всѣ эти экземпляры, какъ зѣницу ока... Когда я въ первый разъ съ моимъ Матвѣемъ вошла въ этотъ домъ, онъ мнѣ указалъ на полки и сказалъ: "Смотри! это исторія нашего рода, написанная на стѣнахъ дома работами нашихъ рукъ!"
   Говоря это, она оглянула кувшины, миски и горшки, и лице ея приняло выраженіе нѣжной грусти.
   -- Всю жизнь я провела, глядя на эти черепки, шепнула она.-- Смотрѣла я на нихъ, когда была молода и свѣжа, какъ роза, и сидѣла съ моимъ Матвѣемъ надъ люлькой моего перваго ребенка; смотрѣла я на нихъ, когда снаряжала моего первороднаго къ вѣчному сну... Смотрѣла я на нихъ, когда учила второго моего сына сажать цвѣты, и когда въ предсмертной горячкѣ онъ обнималъ меня своими худыми ручками. Смотрѣла я на нихъ, когда мой Матвѣй называлъ меня красоточкой и когда онъ на вѣки закрылъ глаза. Ой, горшки вы, горшки! Другой назоветъ васъ просто глиняными черепками, а для меня вы свидѣтели и счастія, и несчастія, и веселаго смѣха молодой бабенки и слезъ жениныхъ и материнскихъ...
   -- Барыня, барыня! пропищало худое, желтое лицо надъ самымъ огнемъ:-- пора картофель ѣсть, онъ совсѣмъ готовъ.
   -- Ну, если готовъ, то отодвинь отъ огня и выложи въ миску. Мнѣ что-то не хочется ѣсть. И сегодня я опять не вижу моего князя... Рембскій тоже не притащился! А, можетъ быть, еще и притащится... Вѣдь еще не поздно...
   Какъ бы по заказу, стѣнные часы, висѣвшіе въ углу комнаты, съ букетомъ розъ на циферблатѣ, пробили восемь разъ.
   -- Девятый часъ, пропищала Людвися, стоявшая передъ печкою съ горшкомъ готоваго картофеля въ рукѣ и не смѣвшая тронуться съ мѣста, пока часы не кончили бить:-- девятый часъ! Слава Богу, черезъ часъ пора и спать!
   -- Тссс! шепнула Дыркова:-- слушай!
   Она наклонила голову по направленію къ окну.
   -- Слышишь?
   -- Слышу, слышу!
   Онѣ обмѣнялись этими словами шопотомъ, какъ всегда, когда люди съ безпокойствомъ къ чему-нибудь прислушиваются.
   -- Нашъ князь! вдругъ громко вскричала Дыркова.
   -- Нашъ князь! взвизгнула Людвися такимъ голосомъ, какъ будто кто-нибудь собирался ее душить; затѣмъ поставила горшокъ съ картофелемъ обратно въ печку и, растопыривъ руки, начала бѣгать по комнатѣ, точно искала чего-то.
   -- Свѣчку! крикнула Дыркова:-- возьми свѣчку и встрѣть моего князя на порогѣ. Людвися! гдѣ у тебя голова?.. Свѣчку подай! свѣчку... посвѣти!
   -- Свѣчку! свѣчку, повторяли Людвися пискливымъ голоскомъ, продолжая кружиться но комнатѣ: -- вотъ наказаніе-то! Гдѣ же свѣчка? Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи... Ой, несчастная я! Пріѣхалъ уже! Пріѣхалъ! Пріѣхалъ!
   И съ сальнымъ огаркомъ въ мѣдномъ подсвѣчникѣ она подбѣжала къ печкѣ, но Дыркова вырвала у нея изъ рукъ подсвѣчникъ.
   -- Сальная свѣчка! Мѣдный подсвѣчникъ! Съ ума ты сошла! Бога у тебя нѣтъ въ сердцѣ! Свѣчка для князя стоить въ шкафу, стеариновая свѣчка въ серебряномъ подсвѣчникѣ... въ шкафу!
   На дворѣ послышался стукъ колесъ, лай; за окнами блеснули какъ бы двѣ молніи и освѣтили мостовую двора. Въ освѣщенномъ пространствѣ швыряли, лаяли и звенѣли своими ошейниками двѣ золотистыя собаки. Лошади стучали копытами о мостовую. Раймундъ Дырко съ лошадьми, сетерами и кучеромъ въ ливреѣ, остановился у порога своего фамильнаго дома.
   -- Матушка здорова? раздался громкій и звучный голосъ у самой двери.
   Дыркова, подошедши къ двери, услышала вопросъ сына и лицо ея все просіяло отъ радости.
   -- Здорова, шепнула она:-- здорова, голубчикъ ты мой!
   Не успѣла она произнести эти слова, какъ въ широко открытой двери показался ея сынъ. То было нѣчто ослѣпительное. Въ дверяхъ стоялъ высокій и стройный мужчина въ медвѣжьей шубѣ, слегка накинутой на плечи, и въ блестящемъ цилиндрѣ. Шуба широко распахнулась и не скрывала бальнаго костюма, состоявшаго изъ черныхъ панталонъ, ботинокъ, блестѣвшихъ, какъ зеркало, фрака, жилетки съ широчайшимъ вырѣзомъ, наполненномъ складками тончайшей батистовой рубашки. На черномъ сукнѣ сверкала толстая, золотая цѣпочка отъ часовъ, а среди складокъ рубашки, вмѣсто запонокъ, брилліантовыя сердца.
   Стоя еще на порогѣ, онъ снялъ шляпу, небрежнымъ движеніемъ сбросилъ съ плечъ шубу, которая чуть было не свалила, съ ногъ Людвисю, и затѣмъ, приблизившись къ матери, наклонился и поцѣловалъ ея руку. Дыркова схватила обѣими руками его голову, прижала ее къ груди и нѣжно поцѣловала свѣтлые волосы, отъ которыхъ сильно пахло жасминомъ и парикмахерскими щипцами.
   -- Ну, наконецъ-то, ты пріѣхалъ! проговорила мать: -- наконецъ! Я такъ давно тебя не видала! Можетъ быть, я ошибаюсь, но мнѣ кажется, какъ будто ты еще выросъ въ эти двѣ недѣли. Однако, садись, дорогой мой, садись! Отдохни немного у старой матери! Людвися! подай стулъ! Подай же стулъ, Людвися! Стулъ нашему князю!
   Людвися опять забѣгала по комнатѣ, точно угорѣлая, и, схвативъ деревянную табуретку, поставила ее у печки. Дыркова вырвала у нея табуретку изъ рукъ, поплелась въ другую комнату и вынесла оттуда стулъ, съ рѣшетчатою спинкою, обитый полинявшимъ ситцемъ. Раймундъ, между тѣмъ, стоялъ по срединѣ комнаты, наклонивши голову и весь преданный приведенію въ порядокъ своей цѣпочки.
   Дыркова стояла передъ сыномъ и оглядывала его съ ногъ до головы.
   -- Какъ ты сегодня принарядился, Раечекъ! сказала она.-- Ухаживать за старухою-матерью что ли ты пріѣзжаешь такимъ франтомъ?
   Молодой человѣкъ привелъ въ порядокъ свою цѣпочку, выпрямился и отвѣтилъ:
   -- Я ѣду на балъ, мамочка, а до бала нашелъ минуточку времени, чтобъ тебя навѣстить.
   -- Минуточку! Жалобно проговорила Дыркова.-- Ну, что дѣлать, что дѣлать? Я и этимъ довольна. А къ кому же ты ѣдетъ на балъ?
   Она усѣлась на табуреткѣ, не отрывая глазъ отъ сына.
   -- Сегодня балъ у Морскихъ. Я не хотѣлъ ѣхать туда, потому что они аристократы; но Ося Морскій насильно вырвалъ у меня слово, что буду. Сестра его -- невѣста... понимаешь, мамочка? Братъ всячески старается наполнить домъ молодыми людьми...
   -- Понимаю, понимаю! улыбаясь, отвѣтила мать.-- Ну, а сестрица хорошенькая? а?
   -- Очень хорошенькая! небрежно отвѣтилъ Раймундъ.
   -- И приданое есть? а?
   Раймундъ оттопырилъ нижнюю губу, какъ бы размышляя.
   -- Морскіе -- богатые люди, но у нихъ трое дѣтей. Не думаю чтобы на долю дочери приходилось болѣе 50,000 рублей.
   -- 50,000! крикнула Дыркова:-- это, голубчикъ ты мой, порядочное состояніе!
   -- 50,000! Господи Іисусе! вздохнула Людвися, которая, сидя на скамеечкѣ, не спускала глазъ съ молодого человѣка.
   Раймундъ улыбнулся.
   -- Не Богъ вѣсть, какія деньги, замѣтилъ онъ небрежно.
   Обѣ женщины ахнули отъ удивленія и нѣкоторое время молчали. Затѣмъ Дыркова вскричала:
   -- Однако, я болтаю и болтаю себѣ, и совершенно забыла, что ты, голубчикъ, можетъ быть, хочешь что-нибудь покушать или выпить?
   Она взглянула на горшокъ, стоявшій въ печкѣ, и съ видимымъ замѣшательствомъ проговорила:
   -- Я поподчивала бы тебя картофелемъ, да не знаю...
   -- Благодарю, мамочка, мнѣ ѣсть не хочется.
   -- Можетъ быть, выпьемъ чаю? Сейчасъ будетъ готовъ. Людвися уже ставитъ самоваръ.
   -- Благодарю, мамочка, чай я буду пить у Морскихъ. Теперь еще слишкомъ рано.
   -- Слишкомъ рано? засмѣялась Дыркова и, качая головою, сказала:-- у васъ слишкомъ рано, а вѣдь сейчасъ пробьетъ девять часовъ!
   -- И мы сейчасъ спать ляжемъ, пропищала за спиною Дырковой Людвися.
   -- Что городъ, то норовъ, улыбаясь, проговорилъ Раймундъ.-- Ты, мамочка, живешь совершенно въ другомъ мірѣ, чѣмъ я.
   -- Въ другомъ, въ совершенно другомъ! радостно подхватила старуха.-- Но твой міръ лучше моего. Онъ блеститъ и сверкаетъ, какъ солнце. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы видѣть, въ какомъ ты мірѣ живешь...
   Молодой человѣкъ перебиралъ свои брелоки.
   -- Я пріѣхалъ къ тебѣ, мамочка, сегодня, проговорилъ онъ:-- съ новостью и по дѣлу...
   -- Съ новостью? Разскажи, голубчикъ мой!
   Онъ выпрямился, оперся руками въ бѣлыхъ перчаткахъ о колѣни, заглянулъ матери въ глаза и съ лукавою улыбкою проговорилъ:
   -- Отгадай, мамочка, какой мнѣ вчера дали титулъ?
   Дыркова заёрзала на табуреткѣ, точно она сидѣла на горячихъ угольяхъ.
   -- Титулъ? какой титулъ? Да говори же, говори, красавчикъ ты мой!
   -- Меня произвели вчера въ милорды, сказалъ Раймундъ, съ трудомъ подавляя внутреннюю радость.
   Дыркова широко раскрыла глаза.
   -- Что же это значитъ? спросила она: -- что это такое: милордъ? Чиновникъ что ли?
   -- Милордами называютъ англійскихъ вельможъ. Вотъ меня и назвали милордомъ, потому что я очень похожъ на англійскаго вельможу.
   -- Ага! понимаю! это все равно, какъ еслибы тебя назвали графомъ или княземъ.
   -- Да, только еще лучше, потому что англійскіе вельможи отличаются особенною аристократичностью и, какъ бы это сказать, шикомъ.
   -- Вотъ они каковы, эти англичане! Заткнули всѣхъ остальныхъ за поясъ. Тебя, слѣдовательно, назвали милордомъ, потому что у тебя много шику?
   -- Вотъ видишь, мамочка, мы играли вчера въ карты: я, Ося Морскій, Эдя Косицкій и Федя Тачкевичъ... знаешь, тотъ, который служитъ въ губернскомъ правленіи и во всемъ мнѣ подражаетъ. Я заказалъ себѣ венгерку, и онъ заказалъ себѣ такую же, я купилъ у Оси двухъ сетеровъ, и онъ добылъ откуда-то одного. Вотъ мы играли въ карты, сперва въ преферансъ, но потомъ, какъ-то незамѣтно составился штосикъ... Я былъ расположенъ играть, и сталъ повышать ставки. Но мнѣ не везло. Какъ поставлю на карту десять, что-ли, или двадцать пять рублей, такъ и проиграю. Проигралъ, я такимъ образомъ рублей 200. Ну, говорю, пиковая дама или брюнетка, всегда благоволящая ко мнѣ!.. Опять проигралъ! Ося, который держалъ банкъ, смотритъ на меня, а я ничего себѣ, даже не моргнулъ глазомъ. Тачкевичъ, который стоялъ около меня и тоже проигрывалъ, каждый разъ, какъ били его карту, вскрикивалъ: Господи Іисусе! или чортъ побери! Онъ метался, дѣлалъ гримасы и рвалъ карты отъ злости. Ося взглянулъ на него и сказалъ про себя: quel mauvais genre! Я услышалъ это и подумалъ: подожди же, я тебѣ покажу, что значитъ bon genre! Трефовая дама! Va banque! Проигралъ! Тутъ я вынулъ бумажникъ и положилъ передъ Осей 850 рублей. Отошолъ отъ стола и сталъ передъ зеркаломъ. Ося тоже всталъ, подошелъ ко мнѣ, и потрепалъ меня по плечу. Ну, сказалъ онъ, настоящій ты англичанинъ! Потомъ онъ спросилъ Эдю Калицкаго: неправда-ли, нашъ Раекъ похожъ на англичанина? А Эдя отвѣтилъ: Да, да, настоящій милордъ! И съ этой минуты Ося, Эдя и Федя иначе не называютъ меня, какъ милордомъ. Это распространилось даже по городу и когда я сегодня пріѣхалъ къ г-жѣ Калицкой, она привѣтствовала меня словами: здравствуйте, Милордъ! Ахъ, мамочка, еслибъ ты слышала, какъ она произнесла эти слова!
   Дыркова сидѣла, какъ человѣкъ, который самъ не знаетъ, плакать-ли или смѣяться.
   -- 850 рублей! проговорила она, наконецъ, и слегка вздохнула.
   За спиною ея послышался другой вздохъ, и тихій шопотъ:
   -- Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи людскіе!
   -- Скажи мнѣ, Раекъ, тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, не было жаль этихъ денегъ...
   -- Это, мамочка, другой вопросъ, жалѣлъ-ли я ихъ или нѣтъ; но въ хорошемъ обществѣ нельзя показывать, что жалѣешь. Такое ужь правило. Благовоспитанный человѣкъ, даже еслибъ проигрывалъ послѣднюю копейку, не долженъ моргнуть глазомъ. Многіе чистокровные аристократы не владѣютъ собою, но я...
   Онъ всталъ и выпрямился во весь ростъ въ своемъ бальномъ костюмѣ, который, освѣщенный красными лучами огня, казался особенно эфектнымъ.
   -- Да, продолжалъ онъ:-- я всегда таковъ. Проигрываю-ли, или выигрываю, я всегда одинаковъ. Выпрямлюсь, зажмурю глаза, какъ будто мнѣ спать хочется, и стою себѣ такъ. Поэтому-то меня и назвали милордомъ!
   -- Ну, и слава Богу, что они тебя называютъ большимъ бариномъ! Такъ и должно быть! Этого я и хотѣла! А теперь, Раечекъ, скажи мнѣ, по какому же дѣлу ты пріѣхалъ? Новость была, слава Богу, хорошая, посмотримъ, каково дѣло?
   -- И дѣло будетъ недурное! отвѣтилъ Милордъ.-- Будь такъ добра, мамочка, дай мнѣ тысячу рублей!
   Дыркова, очевидно, владѣла собою не хуже сына: она ничѣмъ не выразила, чтобы просьба его произвела на нее дурное впечатлѣніе. Она заморгала только глазами и губы у нея слегка задрожали. Затѣмъ, она улыбнулась лукаво сыну и, опираясь руками о колѣни, спросила:
   -- А зачѣмъ тебѣ деньги? Скажи откровенно. Если на хорошее, то я дамъ; но если -- сохрани Боже!-- на что-нибудь дурное, то не дамъ.
   -- Ну, не на дурное, а такъ себѣ на вздоръ. Ося, Эдя и Федька хотятъ, чтобы я устроилъ у себя вечеръ, вспрыснуть пожалованный мнѣ титулъ. Вечеръ этотъ обойдется не дешево, тѣмъ болѣе, что мы будемъ играть въ карты, да къ тому-же Ося, вѣроятно, спроситъ у меня, какъ обыкновенно, денегъ, а отказать мнѣ ему неловко.
   -- Конечно, неловко! подтвердила Дыркова.-- Онъ твой другъ, да и сестра у него хорошенькая...
   -- А развѣ ловко мнѣ отказать друзьямъ въ вечерѣ, когда они просятъ...
   Дыркова задумалась.
   -- Неловко, сказала она наконецъ, покачивая головою: -- неловко...
   -- Вотъ видишь, мамочка! Такъ дай же мнѣ, пожалуйста, деньги: скоро уже девять часовъ; въ половинѣ десятаго я долженъ быть у Морскихъ, а до этого мнѣ нужно еще заѣхать къ парикмахеру.
   Дыркова не тотчасъ встала. Казалось, ей было трудно. Но, наконецъ, она рѣшилась, зажгла свѣчку и молча пошла въ сосѣднюю комнату. За ней, расчесывая пальцами бакенбарды послѣдовалъ и Милордъ.
   Они долго не возвращались. Маленькое, горбатое существо, продолжавшее неподвижно сидѣть на скамеечкѣ, слышало, какъ въ сосѣдней комнатѣ открывали и закрывали сундукъ, перешептывались, громко и долго цѣловались, слышало веселый смѣхъ Милорда и затаенной смѣхъ Дырковой. Наконецъ, они вышли, съ сіявшими лицами и, продолжая шептаться Людвися, разслышала слѣдующія слова:
   -- Да, да, голубчикъ! Пора тебѣ подыскать невѣсту, пора! Мнѣ, во что бы то ни стало, нужны внучата, а тебѣ -- новый запасецъ деньжонокъ! Не забывай ты этого!
   -- Не забуду, мамочка, и вскорѣ выберу себѣ невѣсту. Сама увидишь, что выберу. А только сперва я долженъ купить себѣ имѣніе.
   Дыркова указала пальцемъ на сосѣднюю комнату.
   -- Ой! шепнула она жалобно.-- Тамъ уже не хватитъ на имѣніе... Развѣ что на крошечное, а тебѣ вѣдь нужно большое.
   -- Я продамъ тотъ домъ и куплю имѣніе, нббрежно отвѣтилъ Милордъ и на прощанье поцѣловалъ у матери руку.
   Въ эту минуту тихо отворилась дверь въ сѣни и сперьва показался маленькій тускло горѣвшій фонарь, а за нимъ худой, невзрачный старичокъ въ старомъ сюртукѣ орѣховаго цвѣта и въ поношенномъ картузѣ, съ помятымъ козырькомъ.
   -- Да будетъ благословенъ! началъ онъ.
   -- Ага! Рембскій, вскричала Дыркова:-- во вѣки вѣковъ!
   Андрей Рембскій продолжалъ стоять въ дверяхъ, какъ бы удивленный.
   -- Что это за праздникъ и иллюминація у васъ сегодня? сказалъ онъ:-- стеариновыя свѣчи сверкаютъ въ серебрянныхъ подсвѣчникахъ... самоваръ кипитъ?
   Вдругъ онъ смолкъ и взглянулъ на Милорда, точно замѣтилъ его теперь только.
   -- А! вскричалъ онъ.-- Привѣтствую васъ, милостиваго государя моего! Примите выраженіе глубочайшаго почтенія и нижайшій поклонъ. То-то у подъѣзда стоитъ экипажъ съ кучеромъ, фонарями, собаками и другими атрибутами! Я долженъ былъ догадаться, какого гостя принимаетъ всемилостивѣйшая хозяйка дома. Но я, простофиля, прошелъ мимо всего этого блеска, и не подумалъ о томъ, кто разъѣзжаетъ въ этомъ экипажѣ по юдоли плача и печали! Вы, сударь, уже уходите?
   При послѣднихъ словахъ, Милордъ, вдругъ насупившійся, быстро направился къ двери. Онъ, однако, не могъ миновать гостя матери, который стоялъ у самой двери съ протянутою для привѣтствія рукою.
   -- Осчастливьте же меня, милостивый государь мой, пожатіемъ недостойной моей руки! проговорилъ Рембскій, низко кланяясь.
   Но вдругъ онъ отдернулъ руку и вскричалъ:
   -- О! бѣлыя перчатки, а моя лапа мокра отъ дождя и выпачкана въ салѣ... Развѣ теперь мода носить по вечерамъ бѣлыя перчатки?
   -- Мой князь ѣдетъ на балъ, весело отвѣтила Дыркова.
   -- Ага! на балъ. А собаки ваши, сударь, тоже ѣдутъ на балъ? Онъ спросилъ это совершенно серьёзно.
   -- Нѣтъ, проворчалъ Милордъ:-- собаки мои вернутся съ кучеромъ домой.
   Сказавъ это, Милордъ вышелъ изъ комнаты, а за нимъ со свѣчею въ рукѣ побѣжала Людвися.
   Старикъ теперь только потушилъ фонарь, снялъ фуражку и, стряхнувъ съ нея капли дождя, проговорилъ въ полголоса:
   -- Съ кучеромъ! Кучеръ! Кучеръ въ ливреѣ! Надо будетъ когда нибудь посмотрѣть, какой тамъ гербъ на пуговицахъ: горшокъ или миска?
   -- Ну, садитесь, садитесь и не сердите меня своимъ ворчаніемъ, сказала Дыркова.-- Я сегодня такъ счастлива, такъ счастлива, что и сказать не могу. Наконецъ-то я опять увидѣла моего Милорда!
   -- Кого это? кого? спросилъ гость, сѣвъ у огня и грѣя свои грубыя руки.-- Какой же это милордъ пріѣзжалъ къ вамъ?
   -- Да вотъ пріѣзжалъ, возразила Дыркова, садясь за прялку и лукаво улыбаясь гостю.
   Видно было, что ей страшно хотѣлось разсказать гостю о томъ, какъ ея сына произвели въ англійскіе лорды.
   -- Разскажите, разскажите! сказалъ гость.-- Буду слушать внимательно!
   Дыркова повторила разсказъ сына, и гость, дѣйствительно, прослушалъ его внимательно, слегка насупивъ брови.
   Андрей Рембскій былъ весьма выдающимся человѣкомъ въ средѣ виленскаго мѣщанства, къ которому онъ примкнулъ по собственному желанію. И рѣчь его и наружность представляли какую-то странную смѣсь грубости и благородства, брюзжанья и мягкости. Лицо у него было длинное, желтое, увядшее, съ маленькою, сѣдою бородкою. Его тонкія губы часто складывались въ горькую улыбку, а выраженіе глазъ было такимъ, какое встрѣчается у людей, проводящихъ длинные дни въ одиночествѣ съ своими мыслями. Глаза эти были задумчивы и подернуты влажною поволокою. По временамъ изъ-за этой поволоки сверкала искра негодованія или гнѣва, подчасъ-же сквозила глубокая, но спокойная грусть.
   Съ неподвижнымъ взглядомъ, грѣя руки у огня, слушалъ онъ разсказъ Дырковой и только когда она кончила, вдругъ разразился громкимъ и продолжительнымъ смѣхомъ. Веретено выпало изъ рукъ Дырковой. Она широко раскрыла глаза, покраснѣла отъ гнѣва, но сдержалась и, вмѣсто того, чтобы наброситься на гостя, закричала:
   -- Людвися, дай же намъ чаю!
   И затѣмъ прибавила:
   -- Запейте-ка, сударь, вашъ смѣхъ чаемъ! Чему вы смѣетесь? Вы почему-то не долюбливаете моего сына. Интересно знать, что онъ вамъ сдѣлалъ?
   Рембскій пересталъ смѣяться и нехотя махнулъ рукою.
   -- Что объ этомъ говорить! Говорилъ я уже много, но ни до чего путнаго не договорился. Еслибъ я пріѣхалъ раньше въ Вильну, мнѣ, можетъ быть, еще и удалось бы сдѣлать что-нибудь изъ вашего мальчугана. Но было ужь поздно.
   Дыркова, казалось, даже не слушала старика. Она привыкла къ упрекамъ и ворчанію его и не обращала на нихъ вниманія. Вмѣстѣ съ Людвисей она поставила на столъ миску съ картофелемъ, который, по случаю пріѣзда Милорда, совершенно разварился, самоваръ, стаканы, и положила рядомъ съ ними большую краюху чернаго хлѣба.
   -- Пододвинтесь къ столу, сказала она: -- будемъ ѣсть, пить и вспоминать былое времячко!
   -- Благодарю, отвѣтилъ Рембскій:-- я ужиналъ.
   -- Что же вы ѣли?
   -- Какъ всегда, хлѣбъ съ молокомъ.
   -- Развѣ у васъ не хватаетъ средствъ на стаканъ чаю?
   -- Почему бы не хватило? Но я смолоду уже привыкъ ѣсть для того, чтобы жить, а не жить для того, чтобы ѣсть.
   -- Знаю, знаю, добродушно улыбнулась Дыркова:-- вы постоянно думаете только о томъ, какъ бы раздать побольше другимъ, а сами довольствуетесь кое-чѣмъ.
   Наливая чай изъ стакана въ большое фаянсовое блюдечко, Дыркова спросила:
   -- Отчего вы сегодня пришли такъ поздно?
   -- Провозился съ ребятишками, веселѣе отвѣтилъ старикъ:-- а потомъ раскрылъ попавшуюся подъ руку книгу; такъ время и прошло. Я, можетъ быть, и совсѣмъ бы не пришелъ, еслибъ не старая привычка поболтать каждый вечеръ съ сосѣдкой...
   -- Охота вамъ возиться всю жизнь съ ребятами! сказала Дыркова.
   Старичокъ тихо, но весело засмѣялся.
   -- Я далъ въ молодости обѣтъ посвятить себя этому дѣлу, отвѣтилъ онъ:-- и не нарушу его до конца моихъ дней.
   Дыркова, держа въ рукѣ блюдечко съ чаемъ, смотрѣла на старика такими глазами, какъ будто она его видѣла въ первый разъ въ жизни. Послѣ минутнаго молчанія она сказала:
   -- Хотя вы мнѣ не разъ объ этомъ говорили, но я до сихъ поръ понять не могу, какъ помѣщичій сынъ, дворянинъ, могъ избрать себѣ такую жизнь... Помню я, какъ вы пріѣхали по сосѣдству съ нами, въ сельскую школу. Были вы молоды, водились у васъ деньги и образованіе вы получили, а между тѣмъ, поступили къ мужикамъ въ учителя, чтобы учить ихъ дѣтей. Ай, баринъ, баринъ! вы либо святой, либо сумасшедшій...
   Рембскій снова засмѣялся, махнулъ рукой и отвѣтилъ:
   -- Ни святой, ни сумасшедшій, а просто человѣкъ, и бродятъ во мнѣ человѣческія мысли, чувства и желанія. Когда я былъ молодъ, у меня были товарищи такіе же, какъ я самъ. Всѣ мы были не бѣдны, ну, и образованіе кой-какое было. Вотъ когда намъ пришлось вступить въ жизнь, мы и спросили себя: что же мы будемъ дѣлать? какая работа нужнѣе всего? И разбрелись мы, чтобы исполнить нашъ долгъ. Таковъ былъ тогда духъ времени, и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы давали себѣ обѣтъ жить для страждущаго человѣчества и быть строгими къ самимъ себѣ. Одни сдержали свой обѣтъ, до конца жизни, другіе нарушили его раньше или позже: но и тѣ, которые, по слабости характера, нарушили его -- даже и тѣ были счастливы, ибо разъ, по крайней мѣрѣ, въ жизни имѣли Бога въ сердцѣ и хоть разъ предъ взоромъ ихъ сверкало во всемъ блескѣ солнце великой цѣли.
   Говоря это, старикъ воодушевился. Онъ сидѣлъ прямо и глаза его ярко блестѣли подъ сѣдыми бровями.
   Онъ говорилъ бы такъ еще долго, но Дыркова, уставивши на него полу-удивленный, полу-растроганный взоръ, прервала его:
   -- Вы -- хорошій человѣкъ и то, что дѣлаете для людей, дѣлаете отъ добраго сердца; но не всѣ люди на свѣтѣ созданы на одинъ покрой. Всякій идетъ своею дорогою. Вы выбрали себѣ одну, а сынъ мой -- другую... развѣ это можетъ кому-нибудь повредить?
   Рембскій не отвѣчалъ. Въ глубокой задумчивости, онъ всталъ и быстрыми шагами сталъ ходить по комнатѣ. Затѣмъ онъ опять сѣлъ на прежнее мѣсто у огня и, улыбнувшись Дырковой, сказалъ:
   -- Я и васъ хотѣлъ переманить на мою дорогу и идти вмѣстѣ съ вами... но вы не захотѣли!
   Дыркова расхохоталась.
   -- Что объ этомъ вспоминать! Мать только что успѣла привезти меня въ городъ, какъ я познакомилась съ Матвѣемъ и полюбила его на всю жизнь. А у меня ужь такая натура, что если кого полюблю, то готова съ нимъ идти хоть на край свѣта, и до остальныхъ мнѣ дѣла нѣтъ.
   Рембскій смотрѣлъ на нее, улыбаясь.
   -- А помните ли вы, началъ онъ:-- мельницу вашего отца и родную сторону?
   -- И какъ еще помню! Можно ли ихъ забыть?-- И она запѣла:
   
   Не забыть никогда
   Намъ родимой страны:
   Вѣдь милѣе она
   Намъ зеленой весны.
   
   Рембскій тряхнулъ головою, улыбнулся и окончилъ пѣсню звонкимъ голосомъ:
   
   Ой, мила, дорога
   Намъ родная страна.
   Пусть всегда, какъ весна,
   Процвѣтаетъ она!
   
   Дыркова кончила пить чай, пересѣла на табуретку у огня и взяла веретено въ руку. Огонь догоралъ въ печкѣ и надъ красными угольями то здѣсь, то тамъ появлялись синіе языки. Людвися дремала въ углу комнаты на скамейкѣ, и воцарившуюся тишину нарушалъ только шумъ деревьевъ за окнами и накрапывавшій дождь. Старики, сидѣвшіе у окна, разговаривали о быломъ времени, о жизни въ деревнѣ, о зеленыхъ лугахъ, березовыхъ рощахъ, о ручьѣ, который внизу, у большой мельницы, постоянно шумѣлъ, разбиваясь о глухо ворчавшія колеса, о садѣ за мельницей, въ которомъ хорошенькая дочь мельника, распѣвая пѣсни отъ ранняго утра до вечера, полола ленъ, сажала макъ и резеду.
   -- Не тоскуете ли вы иногда по родной сторонѣ?-- спросила Дыркова.
   Рембскій съ минуту не отвѣчалъ.
   -- Ахъ, сказалъ онъ, наконецъ, задумчиво:-- трудно передать все, о чемъ тоскуетъ одинокій человѣкъ, какъ я. Давно уже простился я съ родною деревнею, а въ городскомъ моемъ жилищѣ и пусто, и безлюдно. Только чужія дѣти заглядываютъ въ него...
   Они помолчали; Дыркова первая нарушила молчаніе.
   -- Что до меня, сказала она: -- то скажу откровенно, что я ни о чемъ не тоскую. Правда, бродятъ у меня въ головѣ разныя воспоминанія, но я тѣломъ и душою сжилась съ домомъ мужа. Каждый предметъ мнѣ здѣсь дорогъ и такъ хорошо знакомъ, что я могла бы съ нимъ вести безконечные разговоры. Знаете ли вы, что мнѣ иногда хочется благодарить вотъ эти стѣны и цѣловать ихъ за то, что подъ ихъ охраною я прожила въ мирѣ и счастіи двадцать лѣтъ съ моимъ Матвѣемъ, и родила и воспитала моего Раечка...
   Она смолкла и задумчивымъ взглядомъ провела по темнымъ стѣнамъ и полкамъ, уставленнымъ гончарными издѣліями. Потомъ, продолжая вертѣть веретено, запѣла чистымъ, звучнымъ и сильнымъ голосомъ протяжную и заунывную пѣсню.
   Дыркова, можетъ быть, долго бы еще пѣла, но Людвися вдругъ проснулась, выпрямилась на скамьѣ и, протирая сонные глаза, провизжала:
   -- Спокойной ночи, о Іисусе, пострадавшій за грѣхи людей!..
   Рембскій, который глубоко задумался, глядя въ огонь, дрогнулъ, какъ будто его вдругъ разбудили.
   Дыркова громко и весело захохотала.
   -- Людвися, вскричала она: -- сама не зная того, дала мнѣ урокъ. Я тутъ сижу себѣ, веду свѣтскіе разговоры, а между тѣмъ ужь поздно и давно пора поблагодарить Господа Бога за прожитой день... И какой еще счастливый день! Я видѣла моего Раечка!..
   Она встала и вдругъ всплеснула руками.
   -- Пресвятая Богородица! вскричала она.-- Стеариновая свѣча горитъ себѣ и горитъ весь вечеръ... Я совсѣмъ забыла ее потушить!
   -- Это съ радости, что увидѣли сыночка, проворчалъ Рембскій, зажигая фонарь.
   -- Радость-то, радость, но все-таки жалко. Стеариновая свѣча стоитъ восемь копеекъ. Князь мой могъ себѣ на эти деньги купить нѣсколько папиросъ.
   Рембскій, который былъ уже у самой двери, взглянулъ на Дыркову какимъ-то страннымъ взглядомъ и, пробормотавъ: спокойной ночи, вышелъ. Дыркова велѣла Людвисѣ идти спать, залила огонь въ печкѣ и, идя въ сосѣднюю комнату съ сальнымъ огаркомъ въ рукѣ, начала въ полголоса произносить молитву.
   Но и молитва старой матери, наконецъ, умолкла; а когда часы пробили десять, въ старомъ домѣ воцарилась полная тишина. Но временамъ только, какъ отдаленный и часто прерываемый громъ, раздавался уличный шумъ другихъ частей города, съ крышъ доносилось жалобное мяуканье кошекъ и сильнѣе шумѣлъ дождь и вѣтеръ въ деревьяхъ...
   Между тѣмъ, въ новыхъ частяхъ города было шумно и свѣтло. Тутъ жизнь еще кипѣла, уличные фонари и окна магазиновъ обдавали свѣтомъ тротуары, по которымъ торопливо шагали прохожіе.
   Ярче всего было освѣщено окно парикмахера, любимца и довѣреннаго лица виленской золотой молодежи. Въ этомъ окнѣ, между симетрично разставленными флаконами съ духами, банками съ помадой, гребенками, щетками и кусками мыла, завернутыми въ бумажки, украшенныя букетами изъ розъ и фіалокъ, вертѣлась при свѣтѣ четырехъ лампъ, большая восковая фигура съ локонами, ниспадавшими на розовый атласный лифъ и шею, украшенную ожерельемъ изъ жемчуга. Уличные мальчишки, а подчасъ и другіе прохожіе, останавливались у окна и съ разинутыми ртами глядѣли на парикмахерскую куклу, которая то показывала имъ затылокъ, украшенный толстыми косами, то восковое лицо съ застывшею улыбкою и стеклянными глазами. Около самаго окна находилась дверь, наполовину стеклянная, изъ-за которой слышался разговоръ и смѣхъ голосовъ.
   На башнѣ сосѣдней церкви часы пробили половину десятаго. Въ эту именно минуту, когда Дыркова потушила сальный огарокъ и, раздѣваясь въ темнотѣ, шептала и вздыхала, дверь парикмахерской съ шумомъ раскрылась, послышался рѣзкій звонокъ, раздался смѣхъ нѣсколькихъ мужскихъ голосовъ и на улицу вышелъ, въ медвѣжьей шубѣ на распашку, Милордъ.
   -- Григорій, подавай! закричалъ онъ.
   Въ эту минуту, Милордъ почувствовалъ, что кто-то слегка дернулъ его за шубу. Онъ наклонился и увидѣлъ стоявшую около него дѣвочку лѣтъ десяти, съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Она стояла въ свѣтѣ лампъ, освѣщавшихъ куклу, одѣтая въ рубище, съ худымъ и желтымъ дѣтскимъ лицомъ и большими впалыми и черными глазами, печально глядѣвшими на молодого человѣка. Ребенка, котораго она держала на рукахъ, почти нельзя было разглядѣть въ глубинѣ покрывавшихъ его лохмотьевъ.
   -- Чего хочешь? разсѣянно, но кротко спросилъ Милордъ.
   -- Копеечку! шепнула дѣвочка.
   Онъ опустилъ руку въ карманъ, вынулъ изящный кошелекъ, сдѣланный, очевидно, женскою рукою, и сунулъ въ протянутую худую рученку нѣсколько серебряныхъ монетъ.
   -- Милордъ, мы опоздаемъ! Ужь и такъ поздно! кричали его товарищи, тоже вышедшіе отъ парикмахера.
   Но Милордъ распрашивалъ дѣвочку:
   -- Какого это ребенка ты носишь на рукахъ?
   -- Братишку, отвѣтила та шепотомъ.
   -- Милордъ, Милордъ! ужь поздно! ты пропустишь первую мазурку!

-----

   Отъ ранней весны и до поздней осени, каждое утро, когда на небосклонѣ пробивалась розовая полоса, въ узкихъ дверяхъ каменнаго флигеля появлялась высокая и еще стройная женщина въ синей юбкѣ собственнаго издѣлія, грубыхъ башмакахъ и съ бѣлымъ платкомъ на сѣдой головѣ. Стояла она на порогѣ, окидывала взглядомъ небо, по которому неслись утренніе туманы, мостовую двора, сѣрую, длинную и еще запертую постройку, въ которой помѣщалась мастерская сосѣда столяра, и, улыбаясь, тихо произносила: вотъ опять денечекъ божій! Затѣмъ она направлялась къ калиткѣ и мимоходомъ оглядывала окна своего жилища, освѣщенныя пылавшимъ въ печкѣ огнемъ, и углубленіе надъ наружною дверью, въ которомъ, при свѣтѣ занимавщагося дня, можно было уже различить яркія краски и золотыя украшенія образа Богородицы.
   Садъ былъ большой и тѣнистый. Кусты крыжовника и малины разрослись въ цѣлый лѣсъ, узенькія бѣлыя дорожки окружали большіе квадраты, наполненные вѣтвистыми яблонями, грушевыми и сливовыми деревьями, а между деревьями тянулись длинныя гряды съ овощами. Вдоль забора росъ колючій барбарисъ и боярышникъ, сирень разрослась въ тѣнистыя деревца, въ глубинѣ сада виднѣлись тамъ и сямъ высокія березы съ бѣлой корой, а подъ самой стѣной флигеля на нѣсколькихъ клумбахъ цвѣли нарциссы, тюльпаны, піоны, настурціи, левкои и астры. Было тутъ не мало и подсолнечниковъ, возвышавшихся своими большими, желтыми и плоскими лицами надъ густою зеленью; вокругъ тонкихъ жердей вились турецкій бобъ и сахарный горохъ; огромныя, пузатыя, желтыя тыквы какъ бы съ наслажденіемъ ожидали восхода осенняго солнца.
   Садъ этотъ представлялъ типъ мѣщанскимъ садовъ западнаго края. Онъ не отличался изяществомъ, но за то вездѣ замѣчался порядокъ и изобиліе. На каждомъ шагу проявлялась забота о ежедневныхъ домашнихъ потребностяхъ, желаніе и умѣніе пользоваться каждою пядью земли, съ трудомъ вырванною у сосѣднихъ улицъ и домомъ. Видно было, какъ каждое поколѣніе потрудилось надъ обработкою сада, оставивъ въ наслѣдство другимъ результаты своихъ трудовъ.
   Люди эти, очевидно, горячо любили собственность, которая переходила отъ отцовъ къ дѣтямъ, и орошали ее каплями пота послѣ трудовъ въ раскаленномъ воздухѣ мастерской, въ которой они лѣпили и обжигали свои горшки и миски. Садъ былъ для нихъ роскошью, доставлялъ имъ прохладу въ лѣтніе вечера, служилъ мѣстомъ, гдѣ они любили полакомиться сочными фруктами, а въ праздники подъ яблонями и кустами сирени ставили столы и скамейки и угощали сосѣдей "чѣмъ Богъ послалъ". Этотъ клочекъ зеленѣющей и цвѣтущей земли служилъ имъ, быть можетъ, нерѣдко и утѣшеніемъ въ трудныя минуты жизни, ибо большую отраду доставляетъ человѣку любовь къ землѣ, на которой жили и трудились его предки...
   Дыркова входила въ садъ и углублялась въ зелень, покрытую еще мглою и неподвижную, какъ будто она еще не проснулась. На небѣ, въ воздухѣ и на дворахъ сосѣднихъ домовъ царила тишина. Старуха медленно расхаживала по дорожкамъ сада, наклонялась надъ кустами, останавливалась у деревьевъ, то поднимала вѣтку или протягивала руку, чтобы сорвать пожелтѣвшій листъ, то что-нибудь привязывала или рѣзала ножницами, висѣвшими у нея на поясѣ.
   Она вполголоса разговаривала съ кустами и деревьями.-- Ага! говорила она одному изъ кустовъ:-- вотъ ты уже и зацвѣлъ! Хорошо, хорошо! Скоро ты покроешься ягодами, какъ коралами! А на сосѣднее дерево она ворчала:-- не вздумалось ли тебѣ засохнуть? Листьевъ у тебя въ этомъ году что-то мало, а о плодахъ нечего и думать! На червей она сердилась, стряхивала ихъ съ вѣтвей и потомъ собирала.
   Между тѣмъ, золотая полоса на небѣ все расширялась, въ воздухѣ чувствовался вѣтерокъ, который разрывалъ бѣлую мглу, несшуюся надъ землею. Она цѣплялась за верхушки деревьевъ; до вѣтвямъ пробѣгала дрожь, птицы начинали отрывисто и не громко перекликаться, а на небѣ сѣрыя облака все быстрѣе неслись къ западу.
   Вдругъ изъ-за стѣнъ сосѣднихъ домовъ прорывался потокъ ослѣпительнаго свѣта; крыши, трубы и верхушки деревьевъ точно горѣли, на голубомъ небѣ неслись остатки тучъ, ночная мгла окончательно разсѣвалась, трава и листья покрывались алмазными каплями росы, а птицы поднимали оглушительный шумъ. Старуха, стоявшая между грядами, въ сырой травѣ, окидывала взглядомъ небо, верхушки деревьевъ и сосѣднія крыши, съ минуту молча улыбалась, а затѣмъ сильнымъ и звучнымъ голосомъ начинала пѣть:
   
   "Когда по-утру зардѣетъ заря..."
   
   Какъ бы въ отвѣтъ на ея пѣсню, вокругъ раздавались разные голоса. Съ шумомъ раскрывалось выходившее въ садъ окно сосѣда столяра и съ голосомъ Дырковой сливался басъ, одушевленно пѣвшій: "Тебя славословитъ земля, Тебя славословятъ моря". За заборомъ, отдѣлявшимъ садъ отъ сосѣдняго двора, раздавался тонкій женскій голосъ: "И всякая тварь славословить Тебя". Благочестивая пѣсня разносилась по сосѣднимъ садамъ и дворамъ, подхватываемая все большимъ числомъ голосовъ, вока наконецъ, когда хоръ людей, невидимыхъ другъ для друга, заканчивалъ послѣднюю строфу, тамъ и сямъ раздавался серебристый дѣтскій смѣхъ, куры начинали громко кудахтать и стаи голубей, выпущенныхъ изъ голубятни, взлетали, въ золотистомъ воздухѣ, высоко надъ садами, деревьями и крышами...
   Изъ окна, выходившаго въ садъ, выглядывала молодая и хорошенькая женщина въ ночномъ чепцѣ на свѣтлыхъ волосахъ, держа въ рукахъ большую метлу.
   -- Хозяюшка, кричала она: -- всегда будитъ сосѣдей, какъ птичка, рано утромъ. Богъ васъ наградитъ! Люди веселѣе смотрятъ на свѣтъ Божій, когда просыпаются подъ звуки пѣсни.
   Дыркова, сидѣвшая уже въ это время среди кустовъ или на грядахъ и собиравшая ягоды, услышавъ привѣтствіе сосѣдки, повертывалась къ окну и отвѣчала:
   -- Хорошо день сегодня начался. Спать уже грѣшно; пора, помолившись Богу, приниматься за работу!
   Сосѣдка, хлопотавшая въ глубинѣ комнаты по хозяйству, часто выглядывала изъ окна, чтобы обмѣняться словечкомъ съ хозяйкою дома. Такъ онѣ болтали, по временамъ вмѣстѣ пѣли и къ звучнымъ женскимъ голосамъ присоединялся иногда сильный басъ столяра, пока, наконецъ, маленькая горбатая Людвися не приходила объявить Дырковой, что завтракъ уже готовъ. Тогда старуха выходила изъ сада, и какъ только появлялась на дворѣ, къ ней, вытягиваясь, лѣниво подходила черная, мохнатая собака; бурый котъ, громко мурлыча, терся о ноги и юбки старухи, и съ громкимъ кудахтаньемъ сбѣгались съ разныхъ сторонъ двора жирныя и хохлатыя куры, а нѣсколько паръ голубей, махая крыльями, кружились надъ ея головою. Она ласкала собаку, разговаривала съ котомъ, ворчала на куръ и, щуря глаза отъ яркаго солнечнаго свѣта, глядѣла вверхъ на голубей и кричала имъ: гуль, гуль, гуль!
   Иногда, на дворѣ появлялось нѣсколько работницъ, которыхъ Дыркова нанимала себѣ въ помощь. Она весело здоровалась съ ними, входила вмѣстѣ съ ними въ зеленое свое царство и онѣ копали гряды, собирали ягоды или плоды, поливали цвѣты и пололи. Въ работѣ она была первая и постоянно болтала, разсказывая исторію каждаго дерева, разбирала достоинства и недостатки каждаго куста, свойство каждой почти травки. Свѣдѣнія ея въ этомъ дѣлѣ были очень обширны. Разсуждала она о растеніяхъ, какъ самый опытный садовникъ. Когда она была молода, сосѣди называли ее жаворонкомъ. Теперь же они дали ей кличку поющей старухи. Всѣ восторгались ея пѣніемъ, начиная съ семейства столяра, который утверждалъ, что лучше работается, когда Дыркова поетъ въ саду, и кончая ребятишками, украшавшими заборъ своими пухлыми головками, и наемными работницами, которыя, то хихикая, то вздыхая, учились у нея пѣснямъ и припѣвамъ.
   Такъ проходили для Дырковой весна и лѣто, а осенью и зимою у нея было много заботъ другого рода: она пряла, ткала, мѣсила хлѣбъ, чистила бобы, сушила разныя травы и лечила ими сосѣдей и сосѣдокъ. При этомъ, она нерѣдко раздавала и куски хлѣба, крупу и муку, миски горячаго супа и ненужную ей старую одежду. Деньгами она никогда не подавала. Казалась, что не было человѣческой силы, которая могла бы вырвать у нея копейку, попавшую къ ней въ руки.
   А денегъ поступало немало. Она продавала плоды своего сада и издѣлія своихъ рукъ: нитки, полотна, коврики, которые она умѣла ткать съ большимъ вкусомъ и быстро; продавала она еще яйца, цыплятъ, молодыхъ голубей и разныя сѣмена, и, получая за все это деньги, она всегда приговаривала:
   -- Это для моего Раечка!
   И затѣмъ она шла въ спальню, гдѣ слышно было, какъ она открываетъ и закрываетъ тяжелую крышку сундука. Она прятала каждую копейку въ сундукъ, откуда добыть ее могъ только Милордъ.
   По воскресеньямъ и праздникамъ въ домѣ прекращались всякія работы. Въ большой сводчатой комнатѣ, старательно выметенной и убранной, Дыркова съ ранняго утра стояла на скамейкѣ и собственноручно вытирала тонкою тряпкою всѣ гончарныя издѣлія, разставленныя по полкамъ. Передвигалась она со своею скамейкою съ мѣста на мѣсто, сдувала пыль, вытирала горшки и въ полголоса разговаривала съ ними, какъ въ саду съ деревьями и кустами.
   Затѣмъ она надѣвала праздничный нарядъ, состоявшій изъ чернаго люстриноваго платья и большого чепца, съ цвѣтными лентами, а зимою изъ приличной шубы, и, съ огромнымъ молитвенникомъ въ рукахъ, отправлялась въ церковь. Возвращалась она изъ церкви въ какомъ-то радостно-возбужденномъ настроеніи.
   -- Намолилась же я за моего Раймундка, намолилась! говорила она. И хотя ея лицо сіяло радостью, но на глазахъ видны были слѣды слезъ.
   Подъ вечеръ къ ней собиралось нѣсколько сосѣдокъ. Она ихъ угощала скромнымъ ужиномъ и болтала съ ними. Чтобы понравиться хозяйкѣ, а отчасти изъ любопытства, сосѣдки разспрашивали ее о сынѣ, живущемъ въ большомъ свѣтѣ. Тогда Дыркова разсказывала біографію своего князя отъ самаго рожденія, и слова, какъ потокъ, неудержимо лились изъ устъ ея.
   Да, то былъ для нея праздничный день, когда она утромъ могла отъ души помолиться за сына, а вечеромъ поболтать о немъ. Но минутами наибольшаго для нея счастія были тѣ, когда онъ самъ пріѣзжалъ къ ней. И всякій разъ, онъ восторгалъ ее чѣмъ-нибудь новымъ.
   Какъ обрадовалась она, напримѣръ, когда онъ въ первый разъ пріѣхалъ къ ней въ собственномъ экипажѣ и на собственныхъ лошадяхъ! Какъ оглядывала она его со всѣхъ сторонъ, когда онъ предсталъ предъ нею въ вошедшемъ въ моду sortie d'hôpital! Она всплеснула руками и въ теченіи пяти минутъ не могла придти въ себя отъ удивленія, когда фаэтонъ его, разъ какъ-то вечеромъ, съ грохотомъ въѣхалъ во дворъ, а спереди мчался на соловомъ пони казачекъ съ пылавшимъ факеломъ. Правда, что при видѣ этого казачка, скакавшаго по вечерамъ съ факеломъ предъ фаэтономъ Милорда, жители Вильны широко раскрывали рты и глаза отъ удивленія. Это была, дѣйствительно, очень оригинальная мысль, но далеко не единственная, приходившая въ голову Милорду въ то время. Но всѣ фантазіи, придуманныя самимъ Милордомъ или перенятыя имъ у другихъ, приводили старуху въ восторгъ, сопровождавшійся рукоплесканіями, смѣхомъ и другими проявленіями радости и счастья.
   Разъ только она испугалась и опечалилась. Дѣло въ томъ, что Милордъ, пріѣхавъ къ ней, во время разговора, вынулъ изъ кармана визитную карточку, на который былъ изображенъ черный, какъ ночь, чортъ съ именемъ и фамиліею Милорда на поясѣ, и съ игривою улыбкою показалъ ее матери. Дыркова поблѣднѣла, поспѣшно перекрестилась и робко стала просить сына, чтобы онъ не носилъ съ собою этихъ страшныхъ изображеній. Милордъ старался отдѣлаться шутками, убѣждая мать въ невинномъ свойствѣ карточекъ; но, въ концѣ концовъ, ему пришлось обѣщать матери, что онъ исполнитъ ея просьбу. Добавимъ еще, что онъ сдержалъ слово, хотя это ему было не легко.
   Легко представить себѣ, какъ она начала боготворить его, когда узнала, что онъ иногда дѣлаетъ добрыя дѣла. Марыся-сирота, отецъ которой былъ воромъ, а мать запивала, ребенокъ съ блѣднымъ и исхудалымъ лицомъ и черными глазами, просившій милостыню по улицамъ съ братишкою на рукахъ, разсказала ей однажды, что сынъ ея иногда даетъ ей пятіалтынный или двугривенный. Разсказала она ей еще, что часто видитъ его, когда онъ выходитъ изъ парикмахерской, гдѣ на окнѣ вертится такая красивая кукла, и что тогда онъ даетъ ей серебряную монету, а иногда еще и обласкаетъ добрымъ словомъ. Все это Марыся разсказала ей своимъ слабымъ голоскомъ, а Дыркова, поднявъ глаза къ небу, прошептала: "Ангелъ ты мой дорогой!"
   Какъ случилось, что этой дочери простого мельника, этой трудолюбивой и скромной женщинѣ, всѣ дѣйствія и помышленія которой были просты и чисты, какъ кристалъ, вскружили голову мишурныя блестки незавидной славы сына -- это нелегко объяснить. Быть можетъ, эти материнскія чувства были отголоскомъ той честолюбивой мечты, которая и ее нѣкогда волновала, но осталась неосуществленною. Быть можетъ, сидя у ручья, который, шумя и пѣнясь, приводилъ въ движеніе колеса отцовской мельницы, она мечтала о жемчугѣ снѣжной бѣлизны, о сверкающихъ алмазахъ или, какъ дѣвушка въ сказкѣ, видѣла въ голубыхъ волнахъ длинные ряды стройныхъ рыцарей въ блестящемъ вооруженіи. Быть можетъ, примирившись впослѣдствіи съ тихою и трудовою жизнью мѣщанки, она пожелала возвысить своего сына надъ этимъ скромнымъ существованіемъ и пріобщить его къ тому міру, который казался ей издали пріютомъ красоты, блеска и счастія.
   Съ той минуты, какъ она стала матерью, всѣ помыслы и усилія ея были обращены къ достиженію этой цѣли. Передъ крестинами каждаго ребенка она раскрывала календарь и, пробѣгая имена святыхъ, выбирала самое благозвучное и, главное, рѣже всего встрѣчающееся среди мѣщанъ. Вотъ почему она назвала перваго своего сына Анатоліемъ, второго -- Фортунатомъ, а третьяго -- Раймундомъ.
   Рембскій говорилъ ей иногда:
   -- Вы изъ сына сдѣлали себѣ кумиръ, поставили его на алтарь и молитесь ему, какъ язычница!
   Дѣйствительно, слова эти лучше всего опредѣляли этотъ родъ материнской любви. Дыркова идолопоклонничала. Но она была вполнѣ счастлива, и душевный ея миръ ничѣмъ не нарушался.
   Такъ продолжалось долго, и только, когда Милорду пошелъ двадцать седьмой годъ, въ жизни матери его произошли нѣкоторыя перемѣны.
   Стоялъ опять осенній вечеръ. Дыркова и Рембскій сидѣли, по обыкновенію, у огня, а горбатая Людвися дремала на скамьѣ.
   Старуха была какъ будто не въ своей тарелкѣ. Она пряла; но нить у нея поминутно рвалась и въ теченіи двухъ часовъ она ни разу не начинала пѣть. Рембскій тоже угрюмо молчалъ, глядя въ огонь.
   Дыркова нарушила молчаніе:
   -- Знаете ли, мнѣ сегодня какъ-то не по себѣ.
   -- Что же съ вами? спросилъ старикъ.
   Она вздохнула и нѣкоторое время не отвѣчала.
   -- Эхъ, чуть слышно сказала она:-- уже кончаются!..
   -- Что кончается?
   -- Тѣ деньги, которыя оставилъ мнѣ Матвѣй... Брала я изъ нихъ, брала, и теперь уже почти ничего не осталось!
   Рембскій проворчалъ:
   -- Ну, такъ что же?
   -- Какъ что же? вскричала Дыркова, широко раскрывъ глаза.-- Не понимаете, что ли? А что я скажу моему князю, когда онъ придетъ и попроситъ?
   -- Вы скажете ему, что не можете дать, потому что у самой ничего нѣтъ.
   -- Вотъ какъ! Развѣ легко сказать ребенку своему: ничего нѣтъ. А если онъ скажетъ, что ему нужно?
   -- Вѣдь у него два каменныхъ дома: одинъ тамъ, на Золотой улицѣ, а другой здѣсь.
   -- Ну, да, конечно, отвѣтила Дыркова:-- но съ доходовъ этихъ домовъ онъ жилъ, а когда ему что-нибудь особенное нужно было, онъ приходилъ ко мнѣ, и я давала ему изъ тѣхъ денегъ, которыя мнѣ оставилъ Матвѣй... Я нарочно ему не отдавала всѣхъ разомъ и даже не говорила, сколько ихъ тамъ есть. Я думала себѣ: буду ему давать по немногу, не такъ скоро выйдутъ, да и сыночекъ всегда найдетъ у матушки маленькое утѣшеніе. И вотъ теперь старая мать должна будетъ сказать ему: нѣту, сыночекъ!
   Она вытерла слезу.
   Рембскій молча смотрѣлъ на нее.
   -- Можетъ быть, сказалъ онъ:-- оно и лучше, что этихъ проклятыхъ денегъ уже нѣтъ. Молодой человѣкъ остепенится, будетъ бережливѣе...
   -- Бѣдняжка! глубоко вздохнула Дыркова.
   -- Онъ найдетъ себѣ какую-нибудь работу, прибавилъ Рембскій.
   Старуха даже подскочила на табуреткѣ.
   -- Интересно знать, какую! вскричала она.-- Что ему горшки, что ли, лѣпить или въ канцеляріи чахотку наживать? Этого только недоставало!
   Но тутъ Рембскій началъ быстро шагать по комнатѣ, видимо принявъ какое-то рѣшеніе.
   -- Ну, сказалъ онъ: -- если вы все еще такъ слѣпы и возитесь съ этимъ проклятымъ барствомъ, то я дольше молчать не буду. Надо васъ приготовить. Раймунду скоро придется совершенно измѣнить образъ жизни. На домахъ у него столько долговъ, что скоро они оба лопнутъ.
   Дыркова слушала, какъ бы ушамъ своимъ не вѣря.
   -- Лопнутъ! вскричала она вдругъ и всплеснула руками:-- пресвятая Богородица!
   Безжизненнымъ взглядомъ глядѣла она нѣкоторое время на своего собесѣдника и потомъ опять вскричала:
   -- Что же будетъ потомъ? Говорите, что будетъ потомъ?
   Рембскій не отвѣчалъ. Ему жаль было матери, на лицѣ которой выражалась страшная тревога. Наконецъ, онъ произнесъ мягкимъ голосомъ:
   -- Ну, ну, можетъ быть, и лучше будетъ. Молодой человѣкъ примется за какую-нибудь работу, женится, и вы скорѣе дождетесь внучатъ...
   Но Дыркова не слышала этихъ словъ. Заломивъ руки и горько плача, она стонала:
   -- Бѣдный мой ребенокъ! Я тутъ себѣ ѣла, пила и жила, какъ какая-нибудь королева, а онъ, бѣдняжка, нуждался въ деньгахъ!
   И нерѣшительно какъ-то она стала разспрашивать Рембскаго о томъ, сколько именно долговъ на домахъ? Не пустые ли это слухи? Рембскій отвѣчалъ неохотно.
   -- Весь городъ говоритъ объ этомъ, сказалъ онъ: -- и только вы однѣ ничего не знаете.
   Дыркова перестала плакать; сидѣла она долго молча, неподвижно; наконецъ, выпрямилась и подняла голову.
   -- Ну, сказала она: -- если такъ, то мнѣ надо теперь начать новую жизнь... Страдаетъ онъ, бѣдняжка, буду страдать и я... Довольно я царствовала!
   Хотя Рембскій хорошо зналъ старуху, но онъ сразу не понялъ значенія ея словъ. На другое утро, когда Людвися, съ корзинкою въ рукѣ, хотѣла идти на рынокъ за провизіею, Дыркова ее остановила.
   -- Ты сегодня не пойдешь, да и вообще ходить больше не будешь... развѣ въ большіе праздники. Въ будни, да и по воскресеньямъ намъ не нужно ни мяса, ни масла, ни молока, ничего не нужно покупать. Дома у насъ есть тыква, картофель, сушеныя груши, есть макъ, горохъ, капуста, да и муки хватитъ надолго... Есть чѣмъ кормиться.
   Странное зрѣлище представляла эта мать, добровольно отказавшаяся отъ сравнительной зажиточности, считавшая теперь каждый кусокъ хлѣба, чуть ли не каждую каплю воды и собиравшая всякую крошку, чтобы скромныхъ запасовъ хватило какъ можно дольше!
   Въ длинные зимніе вечера, въ большой сводчатой комнатѣ было темно и холодно. Въ печкѣ не горѣло обычнаго огня, который тушился съ ранняго утра, тотчасъ же послѣ того, какъ сварится тыква или картофель, приправленный макомъ, которыми обѣ женщины питались въ теченіе дня. Въ глубинѣ комнаты только тускло горѣлъ сальный огарокъ, а вокругъ царилъ такой мракъ, что установленныя на полкахъ гончарныя издѣлія вовсе не были видны, а скамейки и стулья принимали какія-то неопредѣленныя, фантастическія очертанія.
   Въ незначительномъ пространствѣ, освѣщенномъ желтымъ пламенемъ сальной свѣчки, Дыркова сидѣла у прялки, напротивъ печи, отъ которой несло холодомъ; но она не болтала съ Людвисей, не пѣла и даже не пряла такъ быстро и искусно, какъ прежде. Медленно, очень медленно вытягивалась сѣрая нить изъ-подъ ея окоченѣвшихъ пальцевъ; веретено вертѣлось словно неохотно и не шумѣло. Дыркова поглядывала на привязанную къ прялкѣ мочку льна съ видимымъ безпокойствомъ. Вотъ сейчасъ кончится, шептала она:-- и нечего будетъ больше прясть!
   Денегъ поступало не мало, потому что Дыркова продавала теперь все, что только можно было и что прежде оставлялось ею для собственнаго употребленія. Завидѣвъ нищихъ, которые, по обыкновенію, приходили за кускомъ хлѣба, горстью муки или мискою супа, она уже издали кричала имъ:
   -- Ничего нѣтъ, любезные, ничего у меня для васъ нѣтъ! Ступайте съ Богомъ, ступайте! Пусть Богъ вамъ поможетъ, а я не могу.
   И она быстро отворачивалась отъ старика, старухи или ребенка, потому что у нея навертывались слезы на глазахъ и дрожали губы отъ душевной боли и стыда.
   Иногда она предлагала горбатой Людвисѣ вопросъ:
   -- Можетъ быть, ты голодна, Людвися?
   -- Я голодна? Вотъ еще! ѣмъ тоже, что и барыня -- съ чего же мнѣ голодать? Каша съ тыквой и супъ съ сушеными грушами не вкусны, что ли?
   -- Это хорошо, очень хорошо, что ты, Людвися, не голодна, говорила Дыркова.-- Я взяла тебя маленькимъ ребенкомъ... ты -- сирота... Къ тому же, ты вѣдь работаешь и помогаешь мнѣ вотъ ужь сколько лѣтъ... Совѣсть моя не позволяетъ, чтобы ты голодала.
   Каріе глазенки Людвиси внимательно и съ тревогою смотрѣли
   Дырковой въ лицо. Затѣмъ, всѣми брошенная сирота, вскормленная Дырковой, тихо и робко спрашивала:
   -- А вы, барыня, не голодны?
   На лицѣ старухи появлялась улыбка, полу-печальная, полувосторженная.
   -- Къ чему мнѣ лгать передъ тобой? отвѣчала она.-- Я подчасъ голодна... чуточку голодна! Но этотъ голодъ -- мое утѣшеніе. Все же моему голубчику будетъ немного легче... бѣдняжка! У него теперь не мало заботъ, хотя онъ мнѣ о нихъ ничего не говоритъ. Буду и я страдать, какъ страдаетъ ненаглядный мой!
   Когда она это говорила, глаза ея покрывались слезою. Видно было, что, при первой вѣсти о несчастіи, грозящемъ сыну, старухою овладѣло какое-то странное желаніе мученичества, мистическая жажда соединить свои страданія съ его страданіями.
   Результатъ этого разговора былъ тотъ, что на другой день, горбатая Людвися, зачерпнувъ нѣсколько ложекъ супу и съѣвъ кусокъ чернаго хлѣба, въ теченіи всего дня не прикасалась къ пищѣ.
   -- Что-жь ты не ѣшь? спрашивала Дыркова.-- Картофель съ макомъ хорошъ... Смотри, какъ я ѣмъ! Не голодна ты, что ли?
   Людвися вертѣлась въ комнатѣ или наклоняла надъ бочкою съ водою свою маленькую голову, съ густыми, растрепанными волосами. Потомъ это маленькое существо подходило къ столу и съ опущенными глазами робко и стыдливо лепетало:
   -- Я лгать передъ вами, барыня, не стану. Голодна я немного... чуточку голодна! но все же ему будетъ легче... Къ тому же, и я тоже хочу страдать, какъ страдаетъ онъ, нашъ князь.
   Она повторяла, какъ попугай, слова Дырковой, повидимому, даже не понимая ихъ смысла; но, тѣмъ не менѣе, не дотронулась до картофеля съ макомъ. Дыркова глядѣла на нее глазами, отуманенными слезою. Потомъ она выпрямилась и произнесла съ достоинствомъ:
   -- Если такъ, то и я должна ѣсть еще меньше. Ты голодаешь, какъ же мнѣ не голодать? Вѣдь я мать!
   И обѣ женщины старались превзойти другъ друга въ воздержаніи.
   -- Завтра не нужно огня разводить! говорила Дыркова.-- Мы поѣдимъ холоднаго картофелю, закусимъ хлѣбцемъ и запьемъ водицею. Хорошо, Людвися?
   -- Отчего же нѣтъ! Холодный картофель еще вкуснѣе горячаго!
   На другой день обѣ женщины щелкали зубами отъ холода.-- Не знаю, говорила Дыркова: -- что человѣку непріятнѣе: голодъ или холодъ?
   -- Сдается, холодъ! отвѣчала Людвися.
   -- Ну, такъ принеси нѣсколько полѣнъ...
   Людвися приносила маленькую охапку дровъ и клала ее у печки. Долго смотрѣли обѣ онѣ на дрова.
   -- Гмъ, шептала Дыркова: -- вѣдь это стоитъ пятіалтынный или двугривенный. Подожди немного, можетъ быть, и такъ обойдется. Въ кровати подъ одѣяломъ будетъ тепло...
   Однажды Дыркова какъ-то сказала:
   -- Вотъ, горе мое! Вода дорога: бочка стоитъ пятнадцать копеекъ, а какъ съ недѣлю постоитъ, то ужь и не годится... Приходится выливать и снова покупать.
   -- А развѣ я не могу носить воду? горячо вступилась Людвися.
   -- Развѣ ты будешь носить?
   -- Господи Іисусе, отчего же и нѣтъ?
   -- Ну, такъ попробуй!
   И съ этихъ поръ изъ стараго дома, черезъ каждые два дня, выходило маленькое сгорбленное существо, съ коромысломъ на плечахъ, и направлялось къ сосѣднему колодцу. Когда Людвися возвращалась, у нея не хватало дыханія и желтое лицо ея покрывалось яркими пятнами. Дыркова встрѣчала ее еще на дворѣ, брала у нея коромысло съ ведрами и сама вносила воду въ комнату. Потомъ она брала голову своей помощницы въ обѣ руки и цѣловала ее въ лобъ. Отъ поцѣлуя этого лицо Людвиси сіяло радостью и счастьемъ. Тяжело дыша и придерживаясь рукою объ стѣну, потому что ей трудно было держаться на ногахъ, она тихо спрашивала:
   -- Это для князя нашего, не правда ли, барыня?
   Между тѣмъ, князь каждыя двѣ или три недѣли, а иногда и рѣже, пріѣзжалъ къ матери, какъ прежде, въ фаэтонѣ на прекрасныхъ лошадяхъ, съ сетерами, казачкомъ и всякими другими аттрибутами. Дыркова ожидала его теперь съ безпокойною тревогою. Заслышавъ стукъ его фаэтона, она на-скоро зажигала стеариновую свѣчку, стоявшую попрежнему въ шкафу, и приказывала Людвисѣ какъ можно скорѣе поставить самоваръ, чтобы угостить сына чаемъ, горсточку котораго она хранила въ шкафу исключительно на случай его пріѣзда.
   Когда Милордъ, выскочивъ изъ фаэтона, проходилъ черезъ длинные сѣни, то на блѣдныхъ щекахъ старухи выступалъ лихорадочный румянецъ. По порывистымъ движеніямъ и блеску ея глазъ, прежде спокойныхъ и кроткихъ, видно было, что она опасалась дурного извѣстія или страшнаго для нея вопроса. У Милорда, однако, вовсе не было вида человѣка чѣмъ-нибудь опечаленнаго или приносящаго дурную вѣсть. Когда высокая и стройная его фигура появлялась въ полутемной, сырой и холодной комнатѣ, и наполняла воздухъ тонкими духами, Дыркова бросалась къ нему и, закидывая руки ему на шею, долго смотрѣла ему въ лицо.
   -- Ну, что тамъ слышно? говори, что? спрашивала она.
   Онъ цѣловалъ ея руку и съ однообразною сердечностью, весело отвѣчалъ:
   -- Все попрежнему, мамочка. Затосковалъ я по тебѣ и пріѣхалъ на минутку...
   -- О, голубчикъ ты мой! Затосковалъ ты по старой матери и пріѣхалъ! Ну, садись же, садись! Можетъ быть, чайку напьешься?
   Милордъ садился и весь вздрагивалъ отъ холода.
   -- Какъ тутъ у васъ холодно, матушка! Отчего же въ печкѣ не горитъ огня, какъ прежде?
   -- Вотъ еще: огонь! отвѣчала Людвися, раздувая самоваръ.-- Жги дрова-то, а потомъ придется ихъ покупать!
   -- Молчи! закричала ей, видимо, испуганная Дыркова, и, обращаясь къ сыну, говорила: -- видишь, голубчикъ, я убѣдилась, что мнѣ нездорово, когда въ комнатѣ слишкомъ тепло... кровь бросается въ голову...
   -- Это -- другое дѣло, отвѣчалъ сынъ.-- Однако, тутъ простудиться можно...
   -- Людвися, затопи печку! Князь простудиться можетъ...
   И мрачная комната освѣщалась огнемъ, трещавшимъ въ печкѣ. Изъ самовара вырывались клубы пара; стеариновая свѣчка горѣла на столѣ, а Дыркова отрѣзала куски свѣжаго хлѣба. Тамъ, въ глубинѣ шкафа, лежали другіе куски, черствые, твердые, которые женщины ѣли потомъ. Но на случай пріѣзда Милорда всегда былъ приготовленъ болѣе свѣжій и старательнѣе выпеченный хлѣбъ.
   -- Чѣмъ богата, тѣмъ и рада, голубчикъ! говорила Дыркова, ставя передъ сыномъ стаканъ чаю и тарелку съ нарѣзаннымъ хлѣбомъ.
   Всякій разъ, когда Милордъ пріѣзжалъ, Дыркова спрашивала:
   -- Ну, Раечекъ, не собираешься ли ты жениться?
   И вотъ однажды Милордъ отвѣтилъ съ сіяющимъ лицомъ:
   -- Думаю, матушка, ей-Богу, думаю. Какая красавица! Добра, какъ ангелъ, и, признаюсь тебѣ, я влюбленъ въ нее по уши!
   -- А приданое есть? разспрашивала Дыркова.
   -- И какое еще! Не меньше 75,000 рублей.
   -- А отдадутъ ли ее за тебя родители?
   -- Надѣюсь, что отдадутъ, отвѣчалъ Милордъ, играя брелоками.-- Принимаютъ они меня радушно, очень радушно; съ братомъ я друженъ...
   -- Слава Богу! восклицала Дыркова съ сіяющимъ лицомъ.
   Она не любопытствовала узнать фамилію дѣвушки, потому что никого не знала въ томъ мірѣ, въ которомъ вращался Милордъ. Онъ шепнулъ ей какъ-то разъ:
   -- Скажу тебѣ подъ большимъ секретомъ, что я ухаживаю за Софьей Морской. Мать ея аристократка, но отецъ и братъ не обращаютъ уже вниманія на эти глупости. Къ тому же, и дѣвушка сама...
   -- Любитъ тебя?.. Само собой разумѣется! Какъ не любить тебя, красавчика моего? Ну, вотъ, и хорошо! Слава Всемогущему Богу! Женишься, продашь тотъ домъ, купишь на свои и на женины деньги имѣніе, а я проживу здѣсь, въ этомъ старомъ домѣ, до конца моихъ дней...
   Милордъ цѣловалъ руку матери.
   -- Что мое, то и твое, отвѣчалъ онъ: -- можетъ быть, и ты захочешь съ нами жить въ деревнѣ.
   Дыркова отрицательно качала головою.
   -- Нѣтъ, голубчикъ мой, нѣтъ! Привыкла я къ этимъ стѣнамъ. Къ тому же, ты будешь помѣщикомъ, большимъ бариномъ. Женушка твоя изъ хорошей фамиліи, а матушка -- мѣщанка: стыдно вамъ будетъ передъ людьми! Нѣтъ, голубчикъ мой! Я останусь здѣсь, буду стеречь домъ и садъ твоихъ предковъ. А ты будешь меня иногда навѣщать и привозить ко мнѣ внучатъ въ каретѣ. Ну, а если вамъ когда-нибудь вздумается, то и я пріѣду на недѣлю-другую, чтобы натѣшиться вашимъ счастіемъ. А потомъ и опять вернусь въ этотъ старый домъ и буду болтать съ моей доброй Людвисей.
   Такъ мечтали они, а въ заключеніе, Милордъ говорилъ:
   -- Будь такъ добра, матушка, дай мнѣ немного денегъ.
   У Дырковой начинали дрожать руки. Съ наружною веселостью, хотя сердце ея надрывалось, она начинала препираться съ сыномъ.
   -- А какъ не дамъ? Вотъ и не дамъ!
   -- Дашь, мамочка, дашь! Вѣдь мнѣ нужно...
   -- Ну, дамъ; но немного.
   Она брала свѣчку и шла въ сосѣднюю комнату. Но теперь уже не позволяла сыну слѣдовать за собою.
   -- Подожди здѣсь, подожди!
   -- Что-жь это за секреты? съ сердцемъ спрашивалъ сынъ. Вслѣдъ затѣмъ мать приносила ему деньги.
   -- Такъ мало, мамочка? говорилъ онъ жалобно.
   -- Довольно, довольно на сегодня, отвѣчала старуха: -- въ слѣдующій разъ дамъ опять!
   Иногда онъ настаивалъ, не понимая, откуда взялась такая скупость. Но, по большей части, ничего не говоря, клалъ деньги въ бумажникъ. Дома давали ему еще достаточныя средства и, притомъ, онъ весь былъ поглощенъ мечтами о прелестяхъ Софьи Морской и о богатомъ приданомъ.
   Послѣ отъѣзда Милорда стеариновая свѣча въ серебряномъ подсвѣчникѣ гасла, огонь въ печкѣ потухалъ, со стола исчезали самоваръ и свѣжій хлѣбъ, и въ мрачной, холодной и сырой комнатѣ Дыркова, не имѣя уже льна, сматывала прежде еще приготовленный мотокъ и начинала напѣвать пѣсню при свѣтѣ сальной свѣчки. Теперь она пѣла уже только тогда, когда ей случалось насмотрѣться на сына. Казалось, что лучи, исходившіе отъ его голубыхъ глазъ, проникали въ ея сердце и будили въ немъ уснувшую веселость.
   Такъ прошла зима.
   Въ первый весенній день, еще сырой, но теплый, Дыркова вышла въ садъ. Когда она шла по дорожкамъ, сосѣдка, жена столяра, взглянувъ въ окно, сказала мужу:
   -- Однако, какъ наша хозяйка-то состарѣлась за зиму!
   Дѣйствительно, теперь только, когда Дыркову обдали лучи блѣдно-желтаго, весенняго солнца, ясно было видно, что волоса ея окончально побѣлѣли, а глаза глубоко впали подъ высокимъ лбомъ, который пожелтѣлъ и покрылся морщинами. Лицо ея исхудало и тоже пожелтѣло, а губы, раньше уже увядшія, носили отпечатокъ какой-то тихой, но безпрерывной грусти. Шла она медленно, неувѣренными шагами. Нагибалась какъ прежде надъ кустами, но съ большимъ трудомъ, а когда она поднимала голову, чтобы посмотрѣть на верхушки деревьевъ, то жмурила глаза, какъ бываетъ съ людьми, которые отвыкли отъ свѣта.
   Она принялась за обычныя занятія: копала гряды, сѣяла, сажала. Однажды ее какъ-то засталъ въ саду Милордъ. Онъ рѣдко пріѣзжалъ къ матери днемъ и давно уже не видѣлъ ее при дневномъ свѣтѣ. Онъ вошелъ въ садъ и, оглядываясь кругомъ, закричалъ:
   -- Мама!
   Когда она весело и болѣе звучнымъ голосомъ откликнулась: "Я тутъ, сыночекъ, я тутъ!" и, высунувшись изъ густой зелени, направилась къ нему, онъ остановился и, непріятно удивленный, присматривался къ шедшей ему на встрѣчу матери.
   -- Какъ ты, однако, похудѣла! вскричалъ онъ, цѣлуя ея руку.-- Что съ тобой? Не больна ли ты?
   -- Больна! разсмѣялась Дыркова.-- Ахъ, голубчикъ, какъ ты меня разсмѣшилъ! Я отъ роду не хворала!
   -- Однако, у тебя такой странный видъ...
   -- Эхъ! замѣтила она:-- всѣ старѣются, состарилась и я!
   Они стояли подъ вишневымъ деревомъ, которое уже начинало цвѣсти. Милордъ сорвалъ розовую вѣточку и пришпилилъ ее къ венгеркѣ. Затѣмъ онъ взялъ мать подъ руку и повелъ ее къ дому. Когда она, опираясь на руку красиваго и изящнаго молодого человѣка, шла но саду въ своей грубой, синей юбкѣ и полиняломъ платкѣ, то голова ея высоко подымалась, лицо сіяло радостью и гордостью, и она поминутно искоса поглядывала на окна столяра. Ей страстно хотѣлось, чтобы много, много людей видѣли всю доброту и блескъ ея сына, и все ея счастіе.
   Идя съ ней по саду, Милордъ говорилъ, что ему придется уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ изъ Вильни. Услыхавъ это, старуха вздрогнула и всплеснула руками:
   -- Морскіе ѣдутъ за-границу, пояснилъ сынъ: -- я долженъ ѣхать за ними... Боюсь, какъ бы меня не забыли...
   Мать поняла, въ чемъ дѣло.
   -- Если такъ, сказала она печально, но уже улыбаясь: -- то, разумѣется, поѣзжай! Лови птичку, чтобъ не улетѣла!
   Милордъ расчувствовался.
   -- Еслибы ты знала, мамочка, сказалъ онъ: -- какъ я ее люблю...
   -- Такъ отчего же вамъ не съиграть свадьбу сейчасъ же? спрашивала мать.-- Ты ее любишь, она къ тебѣ расположена... Съиграли бы свадьбу, а потомъ и поѣхали бы въ чужіе края...
   Милордъ печально опустилъ голову.
   -- Не такъ это легко, дорогая матушка! Не такого я происхожденія. Предразсудокъ это, глупость, но что дѣлать; свѣтъ уже таковъ. Я еще даже не просилъ руки. Боюсь отказа... не отъ дѣвушки, а отъ матери. Ося мнѣ совѣтуетъ не торопиться, дать ему и сестрѣ время подготовить мать, упросить ее.
   Они стояли у двери. Милордъ сказалъ, что онъ не зайдетъ, потому что у него до отъѣзда еще много разныхъ дѣлъ, но что онъ пріѣдетъ за день до отъѣзда, чтобы проститься. Онъ уже направился было къ фаэтону, который его ожидалъ; но Дыркова удержала его за руку. Въ глазахъ ея, обращенныхъ къ сыну, видна была тревога, и руки ея дрожали. Она, очевидно, хотѣла что-то сказать, но какъ будто боялась. Наконецъ, она произнесла сдавленнымъ и неувѣреннымъ голосомъ:
   -- Однако, голубчикъ, тебѣ на дорогу потребуется не мало денегъ...
   Милордъ нахмурился.
   -- Конечно, сказалъ онъ нерѣшительно:-- а впрочемъ, деньги у меня уже есть, я досталъ...
   Дыркова перевела духъ: но, вслѣдъ затѣмъ, по исхудалому ея лицу пробѣжала нервная дрожь.
   -- Ты занялъ? шепнула она.
   -- А что было дѣлать? нехотя улыбнулся сынъ. Затѣмъ онъ веселѣе уже и, заглядывая матери въ лицо, прибавилъ: -- Что было дѣлать! Вѣдь я знаю, что ты, мамочка, рѣшила сохранить свои сокровища для внучатъ. Я тебѣ надоѣдать не хочу.
   На другой день, въ квартирѣ Дырковой появились никогда еще небывшія въ ней еврейки-торговки, и въ спальнѣ долгое время слышно было, какъ отворялись и затворялись сундуки и происходилъ громкій и оживленный торгъ. Затѣмъ еврейки вышли, навьючивъ на себя узлы съ мотками нитокъ, съ кусками грубаго и тонкаго полотна, разнообразною одеждою, бѣльемъ. Былъ тутъ свадебный нарядъ Дырковой, съ разноцвѣтными букетами на бѣломъ фонѣ, праздничныя ея платья, большіе узорчатые платки, походившіе на восточныя ткани и, наконецъ, ея лисья шуба. Вечеромъ этого дня Дыркова ничего не дѣлала. Сидѣла она на табуреткѣ передъ печкою и, сложивъ руки на колѣняхъ, глубоко задумалась.
   Вдругъ она ударила себя рукою въ грудь и громко шепнула:
   -- Во всемъ виновата я сама! Еслибы я вышла за дворянина, мой сынъ былъ бы дворяниномъ, и все пошло бы гладко... Происхожденіе ему мѣшаетъ... А кто виноватъ?
   Прощаясь съ матерью, Милордъ былъ не въ духѣ, и, какъ будто встревоженъ.
   -- Либо панъ, либо пропалъ! сказалъ онъ.-- Я вернусь или женатымъ и счастливымъ, или...
   -- Или что? спросила мать.
   Онъ махнулъ рукой и не отвѣтилъ. Потомъ онъ, однако, повеселѣлъ и сказалъ:
   -- Я намѣренъ просить руки за-границею и тамъ, чтобы избѣжать разговоровъ, съиграть свадьбу.
   Деньги, которыя ему дала мать, онъ взялъ молча и уѣхалъ.
   Лѣто прошло; стоялъ осенній, свѣтлый и холодный день. Дыркова сидѣла на обычномъ мѣстѣ предъ печкою, но уже не пряла и не сматывала нитокъ, и по временамъ только мѣшала въ горшкѣ, стоявшемъ на скудномъ огнѣ. Людвиси не было въ комнатѣ. Она недавно вышла за водою. У ногъ старухи сидѣлъ съ опущенною мордою вѣрный сторожъ дома, худой и печальный, а на полкахъ, между горшками, ворковала пара сизыхъ голубковъ. Собака, голуби и бурый котъ, котораго, однако, въ комнатѣ не было, потому что онъ, по большей части, находился въ поискахъ за дневнымъ пропитаніемъ, составляли все, что осталось отъ прежняго хозяйства старой мѣщанки. Исчезли давно уже проданныя хохлатыя куры, смолкло громкое пѣніе пѣтуховъ на чердакѣ и стая разноцвѣтныхъ голубей уже не кружилась высоко надъ крышею. Старуха хотѣла даже избавиться отъ собаки и продать сизыхъ голубковъ: но вѣрное животное, сколько разъ его ни отдавали сосѣдямъ, постоянно возвращалась и, тихо визжа, ложилась у ногъ ея. А голубки вырвались изъ рукъ сосѣдки, которой ихъ хотѣли продать, сѣли на плечи къ Дырковой и заглядывали ей въ глаза, тихо воркуя, до тѣхъ поръ, пока она не погладила ихъ худою своей рукою и не сказала: "Ну, останьтесь ужь, останьтесь!"
   Тишину, царствовавшую въ комнатѣ, нарушали только звуки пилы, струга и молотка, доносившіеся изъ мастерской столяра. Но Дыркова разслышала, вѣроятно, еще и другіе звуки, потому что она выпрямилась и у нея задрожали руки. Вслѣдъ затѣмъ уже явственно послышались торопливые мужскіе шаги.
   -- Мой князь! вскричала старуха и бросилась къ дверямъ съ распростертыми объятіями. Она, однако, не въ состояніи была бѣжать такъ быстро, какъ прежде: ноги ея дрожали отъ слабости и волненія. Прежде чѣмъ она успѣла дойти до дверей, онѣ открылись и на порогѣ показался Милордъ. Въ длинномъ пальто, на которомъ блестѣлъ монокль, онъ по прежнему имѣлъ видъ изящнаго молодого человѣка; но не успѣлъ онъ еще снять шляпы, какъ руки Дырковой опустились и на лицѣ ея изобразился страхъ. Милордъ былъ блѣденъ и мраченъ, а волоса его, всегда такъ старательно напомаженные и причесанные, въ безпорядкѣ покрывали нахмуренный лобъ.
   -- Дитя мое! что съ тобою? вскричала мать сдавленнымъ голосомъ.
   Ничего не отвѣчая, онъ поцѣловалъ у нея обѣ руки и сѣлъ на стулъ съ миною человѣка, находящагося въ отчаяніи.
   Дыркова стояла передъ нимъ, заломивъ руки.
   -- Дитя моя, сыночекъ, голубчикъ ты мой! шептала она.
   И вдругъ всплеснула руками и закричала:
   -- Тебѣ ея не дали? Не дали?
   -- Не дали! шопотомъ отвѣтилъ Милордъ, понуривъ голову.
   -- О, я несчастная! простонала мать и тяжело опустилась на стулъ. Милордъ поднялъ голову.
   -- А я такъ счастливъ! произнесъ онъ съ горечью и засмѣялся саркастическимъ смѣхомъ.-- Ты представить себѣ не можешь, что я выстрадалъ и какъ теперь страдаю... Когда родители взяли ее у меня изъ подъ носа и увезли куда-то, такъ что я и догадаться не могъ куда, я сошелъ съ ума. Да, я сошелъ съ ума и былъ цѣлыхъ два дня сумасшедшимъ. Обманули меня люди, горько обманули и она обманула... все обмануло!
   Онъ жаловался долго, прерывая рѣчь свою глубокими вздохами или взрывами горькаго смѣха. И какъ всѣ избалованныя дѣти, какъ всѣ, которые привыкли быть божками для себя и для другихъ, онъ и не подумалъ о томъ, что его жалобы наносятъ тяжелыя раны сердцу той, которая его слушала. Онъ не замѣтилъ, что на желтыхъ щекахъ старой матери появились пятна кирпичнаго цвѣта, что губы и руки ея дрожали, а красивый лобъ, осѣненный совершенно уже бѣлыми волосами, покрылся глубокими морщинами.
   Наконецъ, онъ смолкъ, вѣроятно, только потому, что усталъ жаловаться. Тогда въ комнатѣ раздался тихій шопотъ:
   -- Ой, бѣдный, бѣдный сыночекъ ты мой! Ненаглядное мое сокровище!
   Онъ всталъ передъ матерью, скрестивъ руки на груди, и сказалъ:
   -- Знаешь ли, матушка, что я пришелъ къ тебѣ пѣшкомъ?
   Вмѣсто всякаго отвѣта, сѣдыя брови старухи высоко поднялись надъ глазами, неподвижно смотрѣвшими на сына.
   Милордъ продолжалъ:
   -- Я продалъ экипажъ, лошадей, мебель, даже собакъ, словомъ, все то, что любилъ и къ чему привыкъ... Или, вѣрнѣе сказать, продалъ все это Тачкевичъ, которому я писалъ изъ-заграницы, а деньги онъ мнѣ прислалъ, и онѣ пошли туда, куда пошли и остальныя. Домъ на Золотой улицѣ забрали уже кредиторы и удержатъ его за собою, пока я не заплачу. Черезъ нѣсколько дней, они заберутъ и эту старую развалину. Когда я пріѣхалъ, меня не пустили въ тотъ домъ, и скоро выгонятъ и изъ этого. Да, выгонятъ меня и тебя, матушка... если мы не предупредимъ несчастія сегодня же или завтра!
   Онъ кончилъ и ждалъ отвѣта. Дыркова раскрыла ротъ, но не произнесла ни единаго слова. Она даже не вздохнула.
   Онъ наклонился къ ней и взялъ ее за обѣ руки.
   -- Добрая, дорогая, золотая мамочка, спаси меня!
   Послышался какъ будто сдавленный стонъ.
   -- Я надѣлалъ долговъ, но вѣдь не могъ же я жить на доходы съ этихъ двухъ домовъ? Ты, матушка, давала мнѣ иногда немного денегъ, но я не хотѣлъ тебѣ надоѣдать. Я не думалъ, что погрязну такъ глубоко...
   На глазахъ его навернулись слезы, онъ вынулъ тонкій надушенный платокъ, закрылъ лицо и, громко рыдая, заплакалъ.
   Эти рыданія точно разбудили Дыркову. Она встала, подошла къ сыну и положила руки ему на плечи, безъ словъ, безъ стоновъ, безъ слезъ. Милордъ продолжалъ:
   -- Отдай мнѣ, матушка, всѣ деньги, которыя у тебя есть! Я заплачу долги...
   Дыркова опустила руки, повернулась и пошла въ сосѣднюю комнату. Милордъ смотрѣлъ ей вслѣдъ со слезами на глазахъ, но съ выраженіемъ надежды.
   По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, Дыркова вернулась, держа въ рукахъ тощую пачку ассигнацій, и, молча, дрожащею рукою подала ихъ сыну. Деньги эти были выручены Дырковой за плохоуродившіеся въ этомъ году плоды и овощи, за проданные остатки прежняго хозяйства. Чтобы ихъ скопить, мать въ теченіи цѣлаго года терпѣла голодъ и холодъ, отъ котораго дрожали ея старыя кости.
   Милордъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на поданную ему незначительную сумму и, не дотрогиваясь до денегъ, спросилъ:
   -- Что это, матушка, ты мнѣ даешь?
   -- Это -- все! шепнула Дыркова и, опускаясь за стулъ, выронила деньги изъ рукъ.
   -- Какъ все? Что все? вскричалъ онъ.
   -- Всѣ деньги, сыночекъ, отвѣтила мать.
   -- Ты, матушка, выбрала дурную минуту для шутокъ, проворчалъ онъ:-- у меня голова трещитъ и сердце надрывается... Позвольте мнѣ, матушка, прибавилъ онъ спокойнѣе:-- пойти и самому поискать!..
   -- Ступай, ищи! чуть слышно прошептала старуха.
   -- А ключи?
   Странная улыбка исказила блѣдныя и судорожно сжатыя губы ея.
   -- Не заперты! сказала она.
   Милордъ побѣжалъ въ сосѣднюю комнату и началъ открывать тамъ одинъ сундукъ за другимъ. Всѣ были пусты. Тамъ и сямъ, на днѣ нѣкоторыхъ лежали старыя тряпки, башмаки въ дырахъ, грубое бѣлье, но не было и слѣда ни прежняго обилія вещей, ни денегъ. Милордъ долго оставался въ спальнѣ. Онъ осмотрѣлъ всѣ углы, заглянулъ въ пустые мѣшки, разрылъ даже тощую постель матери. Наконецъ, онъ вышелъ. Лицо его было блѣдно, глаза широко раскрыты, волосы растрепаны.
   Онъ всталъ передъ матерью и произнесъ сдавленнымъ голосомъ:
   -- Нѣтъ!
   -- Нѣтъ! повторилъ шепотъ, походившій на слабый вздохъ.
   -- Но этого быть не можетъ! разразился молодой человѣкъ:-- отецъ мой, умирая, оставилъ большое состояніе... Всѣ объ этомъ говорили и говорятъ... Куда же оно дѣвалось? Скажи мнѣ, матушка, сколько скопилъ мой отецъ денегъ и отдалъ тебѣ передъ смертію?
   Дыркова подняла опущенную голову и въ глазахъ у нея блеснула искра прежней энергіи.
   -- Было ихъ двадцать тысячъ, сыночекъ! сказала она:-- двадцать тысячъ!
   Молодой человѣкъ засмѣялся горловымъ смѣхомъ.
   -- Какъ! вскричалъ онъ:-- такъ мало! Кто этому повѣритъ?
   -- Мало? громко произнесла Дыркова.-- Ой, сыночекъ, развѣ, можно нажить больше, лѣпя горшки?..
   Милордъ въ отчаяніи бросился на стулъ.
   -- Если такъ, вскричалъ онъ:-- то я нищій! Мнѣ не остается ничего другого, какъ надѣть суму и пойти собирать милостыню!
   Въ отвѣтъ на эти слова раздался пронзительный крикъ, крикъ груди, въ которой съ страшною болью лопаются жизненныя струны. Но Милордъ былъ до того поглощенъ собственнымъ горемъ, что не обратилъ на этотъ крикъ никакого вниманія.
   Въ комнатѣ сдѣлалось тихо. Подъ окномъ, у стола, сидѣлъ изящный молодой человѣкъ, закрывъ лицо руками и гнѣвно нашептывая какія-то непонятныя слова. На другой сторонѣ комнаты, опираясь спиною объ стѣну, сидѣла на табуреткѣ старуха, въ грубой юбкѣ, разорванныхъ башмакахъ и полиняломъ платкѣ, точно окаменѣлая. На щекахъ ея выступили красныя пятна, на мертвенно блѣдномъ лбу струились изъ-подъ бѣлыхъ волосъ капли пота, а широко раскрытые, стеклянные глаза безжизненно глядѣли въ пространство.
   Черезъ нѣсколько минутъ, двери тихо отворились и на порогѣ показалась Людвися съ двумя ведрами воды. Она увидѣла Милорда и радостно крикнула: "Нашъ князь!" Потомъ взглянула на Дыркову и коромысло съ ведрами упало на полъ. Вода широкою струею разлилась по комнатѣ, а маленькое сгорбленное существо бросилось къ своей благодѣтельницѣ.
   -- Господи Іисусе! вскричала Людвися.-- Барыня моя дорогая! что съ вами?..
   Она припала къ ея колѣнямъ, схватила обѣ ея руки, поднесла ихъ ко рту, къ груди и разразилась раздирающимъ плачемъ. Тутъ и Милордъ поднялъ голову и, взглянувъ на мать, испуганно вскочилъ со стула.
   -- Матушка! крикнулъ онъ.
   Въ отвѣтъ на этотъ крикъ блѣдныя, судорожно сжатыя губы старухи пришли въ движеніе и прошептали:
   -- Нищій! Нищій! Мой князь -- нищій!
   Потомъ она прибавила еще:
   -- Боже, сжалься надъ нимъ!
   И широко раскрытые глаза опять глядѣли въ пространство.
   Вскорѣ затѣмъ сосѣдки, позванныя Людвисей, начали собираться, тяжело вздыхая и качая головами; а милордъ, схвативъ шляпу, блѣдный, съ стиснутыми зубами, выбѣжалъ на улицу. Когда онъ вернулся съ докторомъ, сосѣдки съ Людвисей успѣли уже раздѣть больную и уложить ее въ постель. Старуха лежала неподвижно съ закрытыми глазами. Очертанія ея тѣла подъ старомоднымъ клѣтчатымъ одѣяломъ проявляли всю ея худобу. Желтизна лица придавала ей видъ восковой фигуры; тлѣвшая въ ней еще жизнь проявлялась только въ выраженіи нѣмого отчаянія, какъ бы изваяннаго на морщинистомъ ея челѣ и сжатыхъ губахъ. Дыханіе ея было порывистое, по временамъ со стономъ, а желтыя исхудалыя руки, на половину только покрытыя рукавами рубашки изъ грубаго холста, приходили иногда въ движеніе, какъ бы желая подняться къ небу или сложиться для молитвы. Всѣ вопросы доктора остались безъ отвѣта.
   Послѣ всевозможныхъ усилій привести больную къ сознанію, докторъ вполголоса сказалъ Милорду:
   -- Ваша мать умираетъ отъ отчаянія...
   А въ разныхъ углахъ комнаты, наполненной людьми, раздался ропотъ:
   -- И съ голоду!
   Докторъ ушелъ, но сидѣвшія на сундукахъ по угламъ кумушки-сосѣдки и стоявшіе около нихъ хозяева-мастеровые, знакомые или друзья еще покойнаго Матвѣя Дырко, со вздохами или съ ропотомъ, начали припоминать разныя подробности послѣдняго года жизни Дырковой: какъ она ничего не ѣла и не пила, сидѣла въ нетопленной комнатѣ и жадно хватала каждый грошъ, сберегая его для сына.
   Все это, сперва съ удивленіемъ, а потомъ мрачно понуривъ голову, слушалъ молодой, высокій мужчина, стоя въ самомъ темномъ углу комнаты и прижимаясь къ стѣнѣ, какъ бы желая скрыться отъ взоровъ этихъ людей и отъ вида матери, которая умирала отъ отчаянія и отъ голода.
   Подъ вечеръ сосѣди и сосѣдки разошлись по домамъ, а въ комнатѣ, кромѣ больной, остались только: Рембскій, печально глядѣвшій на свою старую пріятельницу, Людвися, прикурнувшая за спинкою кровати и державшая маленькую свою головку въ обѣихъ рукахъ, и молодой человѣкъ, все еще стоявшій молча и неподвижно въ темномъ углу. Рембскій зажегъ свѣчку и поставилъ ее на пустой сундукъ. Въ сосѣдней комнатѣ было темно. Около полуночи, среди глубокой тишины, на дворѣ послышался серебристый звукъ колокольчика. То былъ знакъ, что, по приглашенію одного изъ набожныхъ сосѣдей, къ умиравшей приближалось послѣднее утѣшеніе. Дверь въ сѣняхъ отворилась и изъ мрака сосѣдней комнаты появилась траурная фигура священника въ длинной черной рясѣ и бѣломъ стихарѣ. За нимъ слѣдовалъ мальчикъ съ церковными принадлежностями и тихо позвякивалъ колокольчикомъ.
   Людвися подняла голову и пронзительно закричала:
   -- О, Іисусе милосердый! Отецъ-настоятель пришелъ уже съ Господомъ Богомъ къ моей барынѣ!
   Этотъ крикъ вывелъ Дыркову изъ оцѣпенѣнія. Она раскрыла глаза и, увидавъ священника, внезапнымъ движеніемъ протянула къ нему руки. Затѣмъ она явственнымъ шепотомъ произнесла:
   -- Отецъ мой! я ничего не помню! Да будетъ Господь Богъ милостивъ къ моему ребенку! Ничего не помню, кромѣ несчастія моего сыночка, моего дорогого птенчика!
   Все громче, то страстно поднимая руки къ небу, то разводя ими въ отчаяніи, то складывая ихъ, какъ бы для молитвы, она продолжала:
   -- Онъ теперь нищій. Князь мой нищій! Что съ нимъ будетъ? Кто приголубитъ, кто утѣшитъ его? Куда онъ теперь пойдетъ, когда у него нѣтъ ни крова, ни дома, ни куска хлѣба, ничего нѣтъ! Его обидѣли, все отъ него отвернулось, а я, мать, не могу помочь!
   Изъ впалой груди умиравшей вырвался крикъ отчаянія, а изъ глазъ полились, вдоль желтыхъ щекъ, обильныя слезы.
   Тихимъ, серьёзнымъ голосомъ священникъ спросилъ ее, въ чемъ она въ жизни согрѣшила. Она отвѣтила страстно:
   -- Ни чѣмъ я не согрѣшила, ни чѣмъ я не провинилась передъ нимъ, когда ростила его на счастіе и славу, когда хотѣла поднять его своими руками до самаго солнца. Ни чѣмъ я передъ нимъ не провинилась, когда я его маленькимъ еще купала, расчесывала и обливала душистымъ масломъ, чтобы онъ былъ нѣжнымъ бариномъ, чтобы люди низко передъ нимъ кланялись!
   Священникъ прервалъ ее и назвалъ имя Бога. Она отвѣтила:
   -- Передъ Богомъ и передъ тобою, отецъ мой, исповѣдуюсь, что я не все сдѣлала для моего ребенка, что сдѣлать могла... ѣла я, пила и жила себѣ въ сласть и другимъ людямъ раздавала! Нужно было меньше заботиться о своемъ глупомъ тѣлѣ и не обращать вниманія на горе другихъ людей, а собирать только для него, собирать, собирать безъ конца... Нужно было выкопать помощь изъ земли, вырвать изъ камня, вымолить у Бога, выпросить у людей... Не сдѣлала я этого и вотъ исповѣдуюсь!
   И, нѣсколько разъ ударяя себя рукою въ грудь, она повторяла съ сокрушеніемъ:
   -- Моя вина! Моя вина! Моя безмѣрная вина!
   Такова была исповѣдь Дырковой. Всѣ усилія пастыря, всѣ увѣщанія его не могли вызвать другого воспоминанія и другихъ слезъ, кромѣ воспоминанія о сынѣ и слезъ надъ его несчастіемъ.
   Подъ утро въ сводчатой комнатѣ царила глубокая тишина. Кровать Дырковой стояла у окна; за деревянной рѣшеткой и тусклыми стеклами, въ бѣломъ свѣтѣ занимавшагося утра, виднѣлось вѣтвистое грушевое дерево, покрытое желтыми листьями. Свѣчка, горѣвшая на сундукѣ, погасла; старая собака, худая и печальная, вошла въ комнату и свернулась клубомъ подъ кроватью; въ ногахъ больной, на клѣтчатомъ одѣялѣ, спалъ бурый котъ, а когда совсѣмъ уже разсвѣло, изъ сосѣдней комнаты влетѣли сизые голуби и, усѣвшись на спинкѣ кровати, тихо заворковали. Больная раскрыла глаза, улыбнулась и слабымъ голосомъ пропѣла:
   
   Голубки
   Съ перепелочкой
   Прилетѣли...
   
   Она немного приподнялась и посмотрѣла въ окно. Глаза ея блестѣли, на желтыхъ щекахъ виднѣлись красныя пятна, сѣдые волосы разсыпались на сѣрой рубашкѣ и обнажили высокій, морщинистый, но спокойный лобъ. Посмотрѣла она въ окно, взглянула на желтые листья, дрожавшіе отъ утренняго вѣтерка, на небо, на которомъ виднѣлись блѣдный полумѣсяцъ и розовыя облака, и запѣла...
   Но вдругъ она прервала пѣсню, потому что голубки перелетѣли на окошко и опять заворковали. Она сдѣлала движеніе, какъ будто чего-то испугалась, а потомъ, какъ бы укачивая что-то на рукахъ, затянула протяжную и заунывную колыбельную пѣсню:
   
   Баю дитятко ненаглядное,
   Баю Раечка моего!
   
   Я вскормлю тебя, мое солнышко,
   Знатнымъ бариномъ, королемъ.
   
   Баю дитятко ненаглядное,
   Баю Раечка моего!
   
   Громкія рыданія мужской груди раздались въ углу комнаты, и стоявшій тамъ молодой человѣкъ бросился на колѣни къ изголовью кровати. Затѣмъ въ комнатѣ смолкли и тихая пѣсня старухи и громкій плачъ мужчины... Надъ головою умершей, на спинкѣ кровати, ворковали голубки; къ рукѣ ея, уже холодѣвшей, прильнулъ молодой человѣкъ, а невзрачный старичокъ въ длиннополомъ сюртукѣ орѣховаго цвѣта, вознеся взоръ, наполненный слезами, къ небу, ярко блестѣвшему за окномъ, возгласилъ:
   -- Ты одинъ, о Всевѣдующій, разсудишь, кто изъ этихъ двухъ несчастныхъ былъ палачемъ, кто -- жертвою!

"Отечественныя Записки", No 2, 1881

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru