Ожешко Элиза
Сильфида

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СИЛЬФИДА.

РАЗСКАЗЪ
ЭЛИЗЫ ОРЖЕШКО.

   Мѣстомъ дѣйствія нашего разсказа является одинъ изъ тѣхъ обширныхъ, немощеныхъ дворовъ, какіе встрѣчаются только въ провинціальныхъ городахъ. На улицу выходилъ деревянный, довольно красивый домъ; въ глубинѣ же двора находилось длинное, низкое, полуразвалившееся строеніе. Средина его служила сараемъ для дровъ и мѣстомъ для сваливанія мусора, а на обоихъ концахъ находилось но одной квартирѣ съ двумя маленькими окнами и такими же дверьми, къ которымъ вело нѣсколько полусгнившихъ ступенекъ. Одна сторона двора была отдѣлена отъ огородовъ заборомъ, а на другой возвышалось недостроенное каменное зданіе, съ красными стѣнами и непокрытое еще крышею.
   Въ одной изъ квартиръ полуразвалившагося строенія виднѣлись за окнами разныя женскія работы: салфеточки, подставки, дѣтскіе башмачки и т. п., какъ бы выставленные для продажи. Кто, однако, могъ ихъ тутъ видѣть и ими прельститься? Трудно было отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ и догадаться, на что смотрѣла изъ окна другой квартиры какая-то женщина.
   Эго была г-жа Жиревичъ, нѣкогда славившаяся красотою и добрымъ сердцемъ, дочь почтмейстера, потомъ жена Игнатія Жиревича, чиновника, занимавшаго видную и доходную должность, а теперь вдова, жившая вмѣстѣ, съ единственною дочерью, на проценты съ маленькаго капитала.
   Люди, знавшіе ее давно, утверждали, что ей лѣтъ подъ пятьдесятъ; но на видъ она казалась гораздо моложе. Станъ ея и теперь былъ еще стройный, цвѣтъ лица нѣжный, глаза голубые, взоръ необыкновенно мягкій. Только всмотрѣвшись ближе въ ея лицо, можно было замѣтить густую сѣть морщинокъ на бѣломъ лбу, красноту вѣкъ и двѣ складки на нижней части щекъ. Виски подъ чепчикомъ также уже слегка посѣдѣли. На ней было черное платье, потертое, кое-гдѣ заплатанное, но съ длиннымъ шлейфомъ и убранное большими бантами.
   Комната, въ которой она находилась, была не мала, но низка; стѣнка ея и большой каминъ въ углу были грязны. У оконъ красовались занавѣси изъ дорогой матеріи, мѣстами разорванныя. Мебели было мало, но у одной изъ стѣнъ находился рояль съ вытершейся политурою, свидѣтельствовавшій о прежнемъ достаткѣ хозяйки. Противъ большого камина, нолузанавѣшеннаго зеленымъ ситцемъ, у самаго окна стоялъ мягкій диванчикъ; на немъ-то, именно, и сидѣла хозяйка и, видимо, скучая, глядѣла на пустой дворъ.
   Маленькія, нѣжныя ручки ея, держа батистовый вышитой платокъ, покоились на одномъ изъ заплатанныхъ мѣстъ ея изящно скроеннаго платья. Ее, очевидно, удручали печальныя мысли, потому что брови ея были нахмурены и по временамъ она тяжело вздыхала. Но вдругъ она ожила, увидѣвъ человѣческую фигуру, появившуюся на дворѣ. Это была нищая, старуха, съ морщинистымъ лицомъ и въ лохмотьяхъ; она прямо направилась къ окну описанной нами квартиры.
   -- Да будетъ благословенъ! послышался за окномъ дрожащій и хриплый голосъ.
   -- Во вѣки вѣковъ! ласково кивнувъ головой, отвѣтила пани Жиревичъ и, съ улыбкой на губахъ, поспѣшно вынула изъ ящика стола мѣдную монету, которую, отворивъ окно, подала нищей.
   -- За упокой души Игнатія, прибавила она: -- помолись, милая, за упокой его души!
   -- Да вознаградитъ васъ Богъ! Знаю я, знаю, за чью душу мнѣ молиться.
   Она стояла у самаго окна, опираясь на свою длинную палку, и бормотала слова молитвы. Пани Жиревичъ, казалось, также молилась, потому что шевелила губами, и взглядъ ея былъ устремленъ на небо.
   -- Всегда-то вы, сударыня, однѣ, заговорила нищая.
   -- Да, одна, милая... что дѣлать! Одна...
   -- Я встрѣтила вашу дочку... тамъ, въ Болотномъ переулкѣ: она несла бѣлье на катокъ. Ой, ой! Корзина такая тяжелая, что барышня еле могла ее тащить... Трудится, бѣдняжка, трудится...
   Лицо вдовы покрылось яркимъ румянцемъ.
   -- Она любитъ возиться, возразила она поспѣшно. -- Такой ужь у ней характеръ... вѣдь она въ этомъ вовсе не нуждается...
   -- Конечно, не нуждается! льстивымъ голосомъ подтвердила нищая. -- Извѣстно, у господъ бываютъ разныя фантазіи... Да будетъ благословенъ...
   Она собиралась уйти, но пани Жиревичъ съ безпокойствомъ взглянула на нее. Очевидно, ей совѣстно было задерживать нищую, но, въ тоже время, и не хотѣлось лишиться ея общества.
   -- Послушай, милая, заговорила она: -- что тамъ слышно въ городѣ? Много народу на улицахъ? А?
   -- Ой, ой! Много, много! Денекъ лѣтній, теплый. На Садовой улицѣ трудно пробраться -- столько господъ гуляетъ! а барыни такъ разнаряжены, что въ глазахъ рябитъ...
   Вдова вздохнула. Вѣки ея еще сильнѣе покраснѣли и на глазахъ навернулись слезы.
   -- А музыка играетъ въ саду? спросила она въ полголоса.
   -- Какъ же, какъ же! Во всемъ городѣ слышно! Но почему же вы, сударыня, не прогуляетесь, не посмотрите на міръ Божій? Жаль смотрѣть, какъ вы томитесь въ одиночествѣ!
   Увы! Вдова не могла сказать, почему она не выходитъ изъ дома: у нея не было соотвѣтственной шляпы и накидки. Улыбаясь сквозь слезы, она отвѣтила:
   -- Гдѣ ужь мнѣ, милая, думать о гуляньѣ, мнѣ, вдовѣ, брошенной другомъ и людьми!
   Съ громкимъ вздохомъ и сострадательно покачивая головою, нищая заговорила:
   -- Ахъ, бѣдняжечка, бѣдняжечка вы моя! Покойникъ -- хорошій былъ баринъ! ой, какой хорошій...
   -- Лучшаго въ мірѣ не сыщешь! воскликнула вдова и залилась слезами. Она закрыла лицо батистовымъ платкомъ и разрыдалась. А нищая, попрежнему, опираясь на палку, съ соболѣзнованіемъ бормотала: охъ бѣдняжка, бѣдняжка! Какъ она жалѣетъ своего муженька, какъ убивается о немъ! Вотъ такъ ангелъ!
   Вдругъ, въ ту именно минуту, когда вдова, наплакавшись вдоволь, опустила платокъ, въ воротахъ показался мужчина.
   -- А! вскрикнула пани Жиревичъ и вскочила съ дивана. На глазахъ ея не осталось и признака слезъ, лице просіяло. -- Съ Богомъ, съ Богомъ, милая! сказала она нищей и поспѣшно закрыла окно. Но нищая придерживалась того мнѣнія, что за бесѣду и проявленіе сочувствія ей слѣдуетъ вознагражденіе.
   -- Добрая, милая барыня! Дайте еще что-нибудь такой же бѣдной вдовѣ, какъ и вы!
   Слово: "такой же" произвело непріятное впечатлѣніе на пани Жиревичъ. Ее передернуло, и она гордо подняла голову, хотя съ устъ ея и не сорвалось рѣзкаго слова. Быстро открывъ форточку, которую она такъ же поспѣшно потомъ закрыла, она бросила нищей уже серебряную монету со словами: "ступай, ступай себѣ съ Богомъ!" и отошла отъ окна.
   Она остановилась по серединѣ комнаты и быстро окинула ее взглядомъ. Затѣмъ подбѣжала къ роялю, открыла его и положила на пюпитръ ноты; выхвативъ изъ шкафа какую-то мантильку, она вытерла ею пыль съ стоявшаго передъ диваномъ столика. Сдѣлавъ все это, она бросилась къ шатавшемуся на трехъ ножкахъ комоду, выдвинула ящикъ и, взявъ полуразбитую фарфоровую тарелку, ловко уложила на ней нѣсколько штукъ пирожнаго и горсть конфектъ, вынутыхъ изъ бумажнаго мѣшечка. Затѣмъ она осмотрѣла свой туалетъ и, замѣтивъ впереди заплатку, закрыла ея лентою отъ банта. Наконецъ, она опять усѣлась на диванъ и, съ трудомъ переводя дыханіе, стала пристально смотрѣть въ окошко. На ея щекахъ показался легкій, но свѣжій румянецъ, взглядъ выражалъ пріятное ожиданіе: она помолодѣла лѣтъ на десять.
   Четверть часа спустя, стеклянная, украшенная бронзовою ручкою дверь отворилась, и изъ нея вышелъ высокій, статный молодой человѣкъ, который быстро прошелъ черезъ дворъ, бросилъ небрежно перекинутое черезъ руку пальто въ сѣняхъ на бочку, стоявшую вверхъ дномъ, и показался на порогѣ комнаты. Это былъ человѣкъ лѣтъ двадцати съ низкимъ лбомъ, прекрасными овальными глазами, не выражавшими особеннаго ума, но бойко выглядывавшими изъ-подъ бровей, съ свѣтлыми усами, модной шляпой на головѣ и лиловою, смятаю перчаткою въ рукѣ.
   -- Bonjour, ma tante! громко привѣтствовалъ онъ вдову.
   -- Bonjour, bonjour! нѣжно отвѣтила хозяйка дома и протянула гостю свою красивую руку, которую онъ, почтительно поцѣловалъ, выразительно глядя въ глаза хозяйки. Указавъ ему мѣсто возлѣ себя, она заговорила, оживленно жестикулируя.
   -- Я видѣла, какъ вы вошли къ адвокату Ролицкому, и мнѣ очень хотѣлось знать, вспомните ли вы обо мнѣ. Сижу я здѣсь, какъ вы видите, одна. Скучаю немного и думаю: зайдетъ или не зайдетъ?
   Гость усѣлся возлѣ нея и, картинно облокотившись на ручку дивана, слегка къ ней наклонился.
   -- Dites donc! началъ онъ:-- могу ли я быть въ городѣ и не навѣстить дорогой тетушки? Но скажите мнѣ, ma tante, за что вы меня такъ обижаете?
   -- Я! воскликнула вдова съ ужасомъ: -- я васъ обижаю! Au nom du ciel!
   -- Развѣ я не племянникъ покойнаго дядюшки?..
   -- Родство не близкое, пробормотала она:--вашъ отецъ былъ двоюроднымъ братомъ...
   -- Оставьте это родство! прервалъ онъ вдову:-- я хочу, чтобы вы, ma tante, по прежнему звали меня по имени -- вотъ и все! Ну, скажите: Стась!
   -- Стась! шепнула она, потупивъ глаза.
   Подъ хорошенькими его усиками промелькнула улыбка, но онъ тотчасъ же продолжалъ серьёзно:
   -- Вы сами, ma tante, говорили, что лучшее родство -- это родство душъ. О, я помню!
   Приблизивъ платокъ къ глазамъ, она, какъ бы не хотя, отвѣтила:
   -- C'est ѵгаі! Счастливъ тотъ, кто нашелъ въ жизни друга...
   И затѣмъ прибавила почти шопотомъ:
   -- Время уходитъ... уходитъ... уходитъ...
   -- Вамъ ли это говорить! воскликнулъ Стась.
   -- О! произнесла она:-- солнце близко къ закату...
   Она хотѣла еще что-то сказать, но, взглянувъ въ сторону камина, замѣтила вдругъ, что ситцевая занавѣска не была вполнѣ спущена и не закрывала глинянаго горшка, на половину наполненнаго супомъ, оставшимся отъ обѣда. Она точно окаменѣла и потеряла нить разговора. Но Стась продолжалъ бесѣду въ прежнемъ тонѣ.
   -- Что вы тамъ говорите о заходящемъ солнцѣ! Вы, ma tante, всегда, Богъ знаетъ что, на себя наговариваете! Сколько, напримѣръ, вамъ можетъ быть лѣтъ?
   -- Счетъ несложный! отвѣтила она просто. -- Шестнадцати дѣтъ отъ роду я вышла замужъ, а Брынѣ, моей дочери, теперь уже 22 года!
   Усы молодого человѣка какъ-то странно дрогнули. Онъ хорошо зналъ, что въ этомъ счетѣ не хватало нѣсколькихъ лѣтъ, въ началѣ и въ концѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ замѣтилъ, смѣясь:
   -- Тридцать лѣтъ съ хвостикомъ! Это славные годы для женщины! Самый расцвѣтъ жизни! Тридцатилѣтнія и даже сорокалѣтнія женщины привлекательнѣе всего. Nous le savons, nous autres...
   -- Oh, vous, vous, лукаво погрозила хозяйка дома и, желая отвлечь вниманіе гостя отъ камина, указала на противоположный домъ и спросила:
   -- Vous avez ete chez les Rolitzky?
   -- Oui, ma tante! отвѣтилъ отъ:--у меня было къ нему дѣло.
   -- Ну, какъ у васъ? все благополучно?
   Лицо гостя омрачилось. Онъ махнулъ рукой.
   -- Эхъ, что говорить о дѣлахъ! Когда я у васъ, ma tante, то забываю о всѣхъ заботахъ и непріятностяхъ. Вы -- мой ангелъ утѣшитель!
   Она вся просіяла отъ удовольствія.
   -- Oh, soyez franc! произнесла она тихо: -- хотя крылья у меня давно подрѣзаны, но я умѣю еще слушать и сочувствовать...
   -- Вы, ma tante, заслуживаете лучшей участи...
   -- Этого не измѣнишь! Будемъ говорить о другомъ...
   -- Я никакъ не могу простить дядѣ, что... что онъ оставилъ васъ въ такомъ положеніи.
   Она опять взглянула на каминъ.
   -- Мои дѣла вовсе не такъ плохи. Я живу разсчетливо -- это правда, но вѣдь и потребности у меня небольшія. Игнатій, конечно, былъ слишкомъ простъ... я могла мечтать о лучшей жизни... болѣе возвышенной; но онъ былъ очень, очень добръ, и заботился обо мнѣ...
   -- Ролицкій говорилъ мнѣ, что у васъ, ma tante, кромѣ тѣхъ денегъ, которыя вы мнѣ дали взаймы, есть еще капиталъ, помѣщенный у него...
   -- Да, конечно! У меня есть капиталъ...
   -- Онъ говорилъ, что три тысячи...
   -- Да, у него три тысячи, но затѣмъ у меня есть еще...
   Гость, однако, должно быть, зналъ, что другихъ денегъ нѣтъ, потому что далѣе онъ не сталъ разспрашивать, а только прошепталъ, какъ бы про себя:
   -- У меня три, тамъ три -- это шесть.
   Тутъ онъ какъ будто очнулся и вскричалъ:
   -- Фуй! какъ можно портить пріятную бесѣду такими тривіальными вопросами!..
   -- Напротивъ, напротивъ, поспѣшно прервала его вдова: -- вѣдь ты мой другъ и опекунъ... Всѣ мои прежніе друзья бросили меня, какъ только Игнатій закрылъ глаза. Ты одинъ, Стась, не забылъ меня и оставляешь веселую и блестящую среду, въ которой вращаешься, чтобы навѣстить и утѣшить бѣдную отшельницу!
   На глазахъ ея опять навернулись слезы, и она протянула руку молодому своему родственнику.
   -- Ты носишь фамилію моего Игнатія, шепнула она: -- ты сынъ дорогого Болеслава, съ которымъ я провела столько незабвенныхъ минутъ... Притомъ я чувствую, что души наши родственны, что ты понимаешь ту неопредѣленную тоску, тѣ смутныя страданія, которыя...
   -- О, да, да, прервалъ онъ ее горячо, цѣлуя ея руку: -- я очень, очень васъ понимаю! Мой отецъ всегда говорилъ о васъ, ma tante, что вы настоящая Сильфида!
   Въ глазахъ ея не осталось и слѣда слезъ. Она уже смѣялась и была въ восторгѣ; онъ же, наоборотъ, по мѣрѣ того, какъ продолжался разговоръ на эту тему, становился все мрачнѣе, какъ будто подъ вліяніемъ какой-то докучливой мысли.
   -- Ma tante! заговорилъ онъ вдругъ: -- отчего вы помѣстили вашъ капиталъ у Ролицкаго? Онъ держитъ его въ фондахъ, и вы получаете ничтожные проценты...
   -- Ахъ, возразила она:-- вѣдь я ничего не смыслю въ этилъ дѣлахъ...
   -- Но я-то имѣю нѣкоторый опытъ и говорю вамъ, что вы совершенно напрасно теряете доходъ...
   Онъ посмотрѣлъ въ окно и небрежно прибавилъ:
   -- Теперь выгоднѣе всего отдавать деньги подъ залогъ помѣстій...
   -- О, это вѣрное помѣщеніе, заговорила она.
   -- Я хотѣлъ спросить васъ, ma tante, не намѣрены ли вы помѣстить эти три тысячи подъ залогъ моего имѣнія?
   -- Mais comment clone! Съ удовольствіемъ! Отчего ты раньше мнѣ объ этомъ не сказалъ?
   -- Такъ... совѣстно какъ-то было... Я виноватъ предъ вами: еще не заплатилъ процентовъ ни вамъ, ни Лопотницкой...
   -- Пустяки! Не будемъ говорить объ этомъ! воскликнула она, но по безпокойному ея взгляду было замѣтно, что вопросъ о процентахъ тревожилъ ее въ эту минуту не меньше камина.
   -- Хозяйство идетъ теперь очень туго, говорилъ гость:-- все новыя издержки... Не можетъ же, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ похоронить себя въ деревнѣ!
   -- Конечно, конечно! Похоронить себя въ деревнѣ! Бррр...
   -- Поэтому, если вы, ma tante, желаете и можете...
   -- Mais comment done! И желаю, и могу.
   -- Спасибо! произнесъ онъ съ чувствомъ и нѣсколько разъ поцѣловалъ ея руку.
   -- Пойдемъ тотчасъ же вмѣстѣ къ Ролицкому, сказала она и уже собиралась встать, какъ на дворѣ раздался раздраженный и крикливый женскій голосъ. Это шумѣла дѣвушка высокаго роста, хорошо сложенная, въ короткой юбкѣ, грубыхъ башмакахъ и съ платкомъ на головѣ. Она держала въ рукахъ большую корзину съ бѣльемъ и, повернувшись по направленію къ сѣнямъ квартиры, находившейся въ противоположномъ углу двора, вступила съ кѣмъ-то въ перебранку. Ей отвѣчалъ другой женскій голосъ, въ тонѣ котораго слышался скорѣе испугъ, чѣмъ гнѣвъ. До слуха вдовы и ея гостя изъ этой перебранки доносились только отрывочныя слова. Слышалось что-то о выбрасываніи сора, о какой-то вязанкѣ дровъ, о кружкѣ молока.
   -- Не Бригитта ли это? спросилъ удивленно молодой человѣкъ.
   Лицо пани Жиревичъ приняло страдальческое выраженіе. Она разомъ опять постарѣла на десять лѣтъ.
   -- Я очень несчастная мать, шепнула она. -- Бригитта славная дѣвушка, сердце у нея предоброе, но посуди самъ: на что это похоже такъ одѣваться и браниться? У нея натура грубая... Она пошла въ отца, который также былъ очень добръ, но не обладалъ, тонкими чувствами... тою поэзіею сердца, которая была всегда моимъ идеаломъ... Что дѣлать! этого не измѣнишь!
   Она граціозно подошла къ комоду, взяла изъ ящика тарелку съ пирожнымъ и конфектами и поставила ее передъ гостемъ.
   -- Позволь угостить тебя хоть этимъ, проговорила она съ чувствомъ.
   Племянникъ поспѣшилъ взять пирожное, а хозяйка, желая отвлечь вниманіе гостя отъ перебранки, происходившей на дворѣ, разсѣянно замѣтила:
   -- Ролицкій строитъ каменный домъ...
   -- Отчего ему не строить? Заработалъ онъ у насъ не мало денегъ и составилъ себѣ хорошенькій капиталецъ. Только такіе люди, какъ онъ, и могутъ теперь жить!
   -- Но вѣдь онъ очень порядочный и дѣльный человѣкъ, горячо вступилась за своего сосѣда хозяйка.-- Игнатій всегда говорилъ, что онъ честно нажилъ состояніе...
   -- Можетъ быть, и честно, не стану спорить; но что онъ нажился на нашъ счетъ -- это не менѣе вѣрно. Скажите, ma tante, кто, какъ не мы, помѣщики, содержимъ всѣхъ этихъ адвокатовъ, докторовъ и другихъ parvenus?
   -- Конечно, конечно, это очевидно, проговорила она убѣжденно.
   -- А люди удивляются, что мы раззорились! Скажу вамъ, та tante, откровенно, что хотя у меня есть еще имѣніе, и я въ состояніи уплатить долги, но, тѣмъ не менѣе, хозяйство и всѣ хлопоты такъ ужь мнѣ надоѣли, что я не на шутку завидую Ролицкому.
   Пани Жиревичъ сдѣлала жестъ, выразившій ужасъ.
   -- Стась! вскричала она: -- Что ты говоришь! Какъ можно сравнивать себя съ Ролицкимъ! Ты вѣдь помѣщикъ!..
   -- Правда, правда! Но мы переживаемъ теперь такое время, что куда несчастный помѣщикъ ни сунется, всюду ему не везетъ, куда ни ступитъ,--вездѣ разочарованія...
   Онъ насупился и нервно началъ теребить свои красивые усики. Вдругъ у него на глазахъ навернулись слезы.
   -- Ма tante! проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ:-- я буду съ вами вполнѣ откровененъ. Чѣмъ-же я виноватъ? Я привыкъ жить хорошо и ни въ чемъ себѣ не отказывать. Могу-ли я въ расцвѣтѣ молодости засѣсть въ деревнѣ, какъ отшельникъ, ѣсть борщъ и возиться съ мужиками? Тамъ такая тоска, что просто умереть можно! Надо-же по временамъ наѣзжать въ городъ, а въ городѣ, самъ не знаешь какъ, непремѣнно издержишься... Нужно и то, и другое! Къ тому-же, говоря откровенно, отецъ оставилъ долги... Святой я, что-ли, чтобы мнѣ очищать въ такія трудныя времена имѣніе отъ долговъ! Молодость имѣетъ свои права... подчасъ сдѣлаешь и ненужный расходъ! Вѣчно думать о томъ, чтобы изо всей этой возни вышло хоть какое-нибудь удовольствіе и чтобы не осрамить себя передъ людьми... Видите, ma tante, какъ я откровененъ передъ вами! Я вамъ все сказалъ, а теперь ужь вы утѣшьте меня!
   Его растрогали собственныя слова, и онъ, какъ дитя, началъ ласкаться къ теткѣ.
   -- Помните-ли вы, какъ вы меня ласкали и кормили конфектами, когда я пріѣзжалъ съ отцемъ къ дядюшкѣ?
   Расчувствовавшись до послѣдней степени, она съ чисто-материнскою нѣжностью стала гладить его по головѣ.
   -- Дорогой Стась! проговорила она:-- дай мнѣ помочь тебѣ хотя немного, чѣмъ могу! О да, я хорошо помню тебя ребенкомъ... Ты былъ хорошенькій мальчикъ съ золотистыми кудрями. Ты очень боялся темныхъ комнатъ, и такъ смѣшно передразнивалъ всѣхъ, что мы просто помирали со смѣха... Какъ ты добръ, что заходишь иногда ко мнѣ и приносишь съ собой отблескъ лучшей, идеальной жизни и другого лучезарнаго свѣта. Пойдемъ-же къ Ролицкому!
   Но у самыхъ дверей она остановилась.
   -- Стасъ! произнесла она вполголоса.
   -- Что, тетушка?
   На лицѣ ея выразились самыя разнообразныя чувства: тревога, нерѣшительность, сомнѣніе.
   -- Стась! проговорила она:--я тебѣ довѣряю все мое состояніе... Ты знаешь, я одна на свѣтѣ, и почти бездѣтна... потому-что Брыня... мнѣ съ трудомъ вѣрится, что она моя дочь... Что- же будетъ со мною, если...
   -- Тетушка! вскричалъ молодой человѣкъ:-- Развѣ я заслужилъ? Довѣрьтесь-же моей чести и моей привязанности къ вамъ!
   Руки ея слегка дрожали, но она отвѣтила рѣшительно:
   -- Вѣрю Стась, вѣрю. Пойдемъ!
   Въ сѣняхъ они застали Бригитту, наклонившуюся надъ самоваромъ и дувшею въ него съ силою, которой могъ бы позавидовать любой мужчина.
   -- Здравствуйте, кузина! привѣтствовалъ ее вкрадчивымъ голосомъ молодой человѣкъ.
   Она быстро повернулась, бросила на него мимолетный взглядъ, и, равнодушно отвѣтивъ: здравствуйте, здравствуйте! принялась опять за прерванное дѣло.
   Пани Жиревичъ, проходя съ молодымъ своимъ родственникомъ по двору, еле касалась земли. Она оглядывалась во всѣ стороны, какъ-бы желая убѣдиться, видитъ-ли ее кто нибудь въ эту торжественную минуту.
   Между тѣмъ, Бригитта внесла самоваръ въ комнату, уставила его на столикъ и вернулась въ сѣни за вязанкою дровъ, которыя она, изъ экономіи вѣроятно, мелко расколола большимъ топоромъ. Проходя по комнатѣ съ дровами, она замѣтила на столѣ тарелку съ пирожнымъ и конфектами. Она остановилась и, глядя на лакомства, которыми мать ея нѣсколько минутъ передъ тѣмъ угощала своего гостя, полу-печально, полу-сердито покачала головою.
   Потомъ она бросила въ комнату охапку дровъ, развела огонь и придвинула къ нему горшокъ съ застывшимъ супомъ. Затѣмъ снова вышла въ сѣни и вскорѣ прошла по двору съ тяжелымъ ведромъ въ рукѣ, которое наполнила водою у колодца и внесла въ сѣни. Тутъ она возилась довольно долго, мела, мыла посуду, нарѣзала нѣсколько ломтей чернаго хлѣба и, наложивъ ихъ на тарелку, поставила около самовара. Сдѣлавъ все это, она сняла съ головы платокъ, и теперь можно было ясно разглядѣть ея лицо. У нея были густые, черные волосы темный цвѣтъ лица; выразительные черные ея большіе глаза печально выглядывали изъ подъ энергической дуги черныхъ бровей. Ставъ у окна и облокотившись на огрубѣвшую отъ работы руку, она оставалась долго въ такомъ положеніи, неподвижная и задумчивая, пока, наконецъ, мать ея не вышла изъ квартиры адвоката. Она видѣла, какъ молодой родственникъ прощался съ матерью ея, нѣжно цѣлуя ей руку, причемъ они долго вели интимный разговоръ, и пани Жиревичъ граціозно смѣялась его шуткамъ, а затѣмъ она съ оживленнымъ выраженіемъ лица и съ улыбкой на устахъ, пробѣжала въ квартиру, находившуюся въ другомъ углу двора. Бригитта нетерпѣливо пожала плечами, отошла отъ окна, въ груди у нея послышался рѣзкій смѣхъ, лобъ наморщился и, наклонившись надъ корзиною съ бѣльемъ, она быстро стала перебирать его и откладывать въ одинъ изъ ящиковъ коммода. Вдругъ она натолкнулась на какой-то цвѣтной галстучекъ.
   -- И это куплено вчера! шепнула она и прибавила:
   -- Кончится-ли это, наконецъ?
   Между тѣмъ, пани Жиревичъ вошла въ квартирку, которая, какъ и ея собственная, состояла изъ одной комнаты. Но комната эта представляла совершенно другой видъ. И тутъ замѣтны были слѣды бѣдности, но, въ тоже время, царили педантичная чистота и порядокъ. У оконъ драпировки не было. Одно изъ нихъ было уставлено цвѣтами, а другое почти сплошь покрыто разноцвѣтными женскими рукодѣліями. Это были произведенія маленькой, худенькой особы, которая, сидя на табуреткѣ, вся поглощена была работою дѣтскаго башмака. Гладкое шерстяное платье табачнаго цвѣта и столь-же гладко причесанные волосы свидѣтельствовали о скромности ея требованій, а круглое, красное лицо и маленькіе глаза показывали живой и веселый характеръ. Не смотря, однако, на яркій румянецъ и веселое выраженіе глазъ, особѣ этой казалось на видъ лѣтъ подъ сорокъ. Она радостно встрѣтила пани Жиревичъ и закричала:
   -- Мама, мамочка! Пани Жиревичъ пришла...
   Крикъ этотъ разбудилъ другую женщину, дремавшую тутъ-же въ комнатѣ. Это была довольно своеобразная личность: высокая худощавая, съ рѣзкими чертами и желтоватымъ цвѣтомъ лица, бѣлыми, какъ серебро, волосами, покрытымъ чепцомъ безукоризненной бѣлизны, съ золотыми очками на длинномъ, тонкомъ носу и съ большимъ молитвенникомъ на колѣняхъ. Кутаясь во французскую шаль, она сидѣла въ удобномъ, большомъ старомодномъ креслѣ -- единственномъ предметѣ роскоши во всей комнатѣ. Проснушись, она поспѣшно поправила складки своей шали, выпрямилась, съ большимъ достоинствомъ произнесла: "честь имѣю кланяться"! и протянула вошедшей свою худую, желтую руку. Пани Жиревичъ съ заискивающимъ выраженіемъ лица робко приблизилась къ гордой старушкѣ.
   -- Извините меня, сказала она:-- я васъ разбудила... но у меня былъ сегодня Стась Жиревичъ...
   Она хотѣла еще что-то прибавить, но обѣ женщины вскрикнули такъ громко, какъ будто случилось необыкновенное происшествіе. На сжатыхъ губахъ старушки замирала улыбка, а румяное лицо ея дочери все просіяло.
   -- Былъ! вскричали онѣ въ одинъ голосъ.
   Потомъ онѣ обѣ, каждая по своему, стали упрашивать пани Жиревичъ присѣсть.
   -- Прошу покорно садиться! торжественно говорила старуха.
   -- Присядьте, пожалуйста! тараторила дочь.
   -- Благодарю, благодарю, отвѣчала пани Жиревичъ:-- я зашла, передать вамъ поклонъ отъ Стася.
   -- Что за поклоны? Какіе поклоны? Не зашелъ, не навѣстилъ... Это нехорошо! Мы съ нимъ состоимъ въ близкомъ родствѣ. Покойная прабабка моя -- урожденная Серницкая, изъ семьи тѣхъ Серницкихъ, которымъ принадлежало Одрополе въ гродненскомъ уѣздѣ. Прекрасное имѣніе, но послѣ раздѣла все пошло къ чорту... Такъ вотъ покойная прабабка имѣла двухъ дочерей, изъ которыхъ одну выдала за Бодржинскаго изъ семьи тѣхъ Бодржинскихъ, кототорымъ когда-то принадлежала бодржинкая вотчина; но онъ имѣлъ тамъ одну только хорошую деревню, сто хатъ, какъ говорили: другая дочь вышла за Жиревича, дѣда Стася, который имѣлъ трехъ сыновей: Болеслава, Карла и Яна, Стась сынъ Болеслава. Отецъ его былъ въ молодые годы очень красивъ, но большой кутила. Спустилъ онъ Междулѣсье, а на другомъ имѣнье, Жиревичахъ, оставилъ сыну въ наслѣдство долги. Къ счастью, мальчикъ онъ бойкій, постоитъ за себя. Но отчего онъ сегодня не навѣстилъ насъ... Это нехорошо... очень нехорошо!
   -- Работъ моихъ не видѣли? неожиданно воскликнула дочь, потрясая въ воздухѣ голубымъ башмакомъ, какъ будто желая похвастаться имъ передъ всѣмъ свѣтомъ. -- Онъ всегда такъ хвалитъ мои работы и въ прежнее время много ихъ продалъ своимъ знакомымъ. Онъ очень добръ. Стась очень добръ!
   -- Что онъ добръ, это всѣмъ извѣстно, подтвердила старуха.-- Къ старшимъ онъ относился съ почтеніемъ: тотчасъ видна помѣщичья кровь... хорошая кровь! И въ хорошемъ обществѣ онъ живетъ, въ прекрасномъ обществѣ... Охъ, охъ, охъ!
   Этотъ продолжительный вздохъ она сопровождала печальнымъ покачиваніемъ головы, а сжатыя губы и гнѣвно сверкавшіе глаза какъ бы говорили: "И я когда-то жила въ этомъ блестящемъ мірѣ, и принадлежу къ нему по праву!"
   -- А какъ поживаетъ Стась? Здоровъ ли онъ? веселъ ли? затараторила опять Розалія.
   -- Слава Богу, здоровъ и веселъ... хотя и не очень. Ему надоѣдаютъ дѣла, тревожатъ какіе-то должники... Все это его раздражаетъ, и онъ какъ будто немного похудѣлъ. Жаль его. Душа у него такая возвышенная!..
   Старуха сложила руки на колѣняхъ и продолжала покачивать головою.
   -- Да, падаетъ нашъ помѣщичій классъ, падаетъ! Слыханное ли дѣло, чтобы сынъ такой семьи похудѣлъ отъ заботы и непріятностей! Чернь беретъ теперь верхъ, сударыня, чернь! А намъ приходится сидѣть вотъ въ такихъ трущобахъ и смотрѣть, какъ проходимцы пользуются нашимъ добромъ... Была я, напримѣръ, сегодня у предводительши Коржицкой, жены того Коржицкаго, который происходитъ отъ Одропольскихъ и имѣетъ Лисовку -- прекрасное помѣстье съ дворцомъ и англійскимъ паркомъ... Прекрасная дама, прекрасная и гостепріимная... Приняла меня чрезвычайно мило, вспомнила, что знавала меня, когда я была еще ребенкомъ и жила въ Лопотникахъ, по сосѣдству съ ея родителями... Я спросила ее, не знаетъ ли она что-нибудь о Лопотнйкахъ. Какъ же! говоритъ, мы бываемъ тамъ съ мужемъ. Спрашиваю: у кого? Сказала, что у какого-то Выжлинскаго. Пріѣхалъ этотъ Выжлинскій, купилъ Лопотники и разсѣлся въ имѣніи, точно большой баринъ... Мы хоть и продали наше имѣніе, но все-таки знакомому сосѣду, и я всегда думала: на нашемъ мѣстѣ будетъ, по крайней мѣрѣ, сидѣть человѣкъ изъ хорошей фамиліи. Это былъ Пражницкій, знаете, изъ Саневы, сынъ Саневской. Онъ хотѣлъ купить Лопотники, округлить свое имѣніе, а теперь -- фьють! все перевернулось верхъ дномъ. Пражницкій обанкротился, дѣти поступили куда- то на службу, а въ Лопотникахъ разсѣлся какой-то Выжлинскій -- чтобы черти его побрали! Любопытно было бы видѣть, какъ онъ содержитъ домъ, въ которомъ я провела большую часть моей жизни, и уцѣлѣла ли аллея изъ акацій, которыя мы собственноручно насадили съ покойнымъ моихъ Ромуальдомъ? Я не спрашивала объ этомъ предводительшу. Еслибъ она мнѣ отвѣтила, что аллеи не существуетъ, я бы расплакалась, а предъ людьми неприлично проявлять свое горе. Могу жаловаться только Богу... да, да, да, одному только Богу!
   Излила, однако, она свое горе и передъ людьми, потому что когда вспомнила о Лопотникахъ и аллеѣ изъ акацій, то не могла удержать двухъ крупныхъ слезъ.
   -- Мамочка! закричала испуганнымъ голосомъ Розалія: -- не плачьте! глаза у васъ будутъ болѣть! Я не могу смотрѣть на васъ, какъ вы плачете!
   Она бросила работу, подбѣжала къ матери и, сѣвъ у ея ногъ, стала цѣловать ея колѣни. Старуха погладила ее по гладко причесанной головкѣ, но вслѣдъ затѣмъ отстранила ее.
   -- Не забудь, что у насъ гостья, произнесла она съ достоинствомъ и, обратившись къ пани Жиревичъ, сказала:
   -- Простите, пожалуйста, мы съ дочерью привыкли вспоминать старыя времена... Она -- также жертва тѣхъ перемѣнъ и несправедливостей, которыя творятся теперь на божьемъ свѣтѣ. Будучи дочерью помѣщика, она не могла выйти за перваго встрѣчнаго, а приличной партіи не подошло. Она не жалуется. Я убѣдила ее, что лучше страдать и даже погибнуть, чѣмъ унизить себя... Полюбила она свои работы, ухаживаетъ за матерью, и, конечно, все-таки лучше, чѣмъ еслибы она затѣяла любовную интригу и вышла замужъ за какого-нибудь проходимца... Не правда ли, Рузя?
   -- Правда, мамочка, правда! подтвердила Розалія, прислонивъ румяную щечку къ твердому колѣну матери, которая, слегка нагнувшись къ пани Жиревичъ, вполголоса спросила:
   -- А не говорилъ ли Стась о нашихъ процентахъ, а?
   Пани Жиревичъ смутилась. Она сама часто возвращалась къ этому вопросу; но, съ другой стороны, ей хотѣлось защитить своего любимца противъ упрековъ, которыхъ она ожидала.
   -- Да, говорилъ, пробормотала она: -- и увѣрялъ, что скоро выплатитъ ихъ...
   -- Выплатитъ? скоро? это хорошо... это хорошо... это очень хорошо. Только бы поскорѣе, потому что вотъ уже прошелъ годъ, а безъ процентовъ жить трудно... Чай ужь приходится покупать подешевле, и то на деньги, вырученныя работами Рузи... И хотя занятіе ея подходящее для барышни, но у нея начинаютъ глаза немного побаливать...
   Голосъ ея дрогнулъ.
   -- Да и не всегда можно сбыть работу...
   Тутъ Розалія чуть не подскочила на своей табуреткѣ.
   -- Мнѣ не продать моихъ работъ? Слыханное ли это дѣло? А гдѣ они найдутъ лучше? Еслибы у меня были четыре руки, то я продавала бы вдвое больше. Вотъ и на эти башмачки у меня тжь есть покупательница, а теперь я задумала розетки изъ бисера... прехорошенькія!
   -- Вы неутомимы, замѣтила пани Жиревичъ.
   -- Полюбила... полюбила свои работки! Вотъ у Бригитты другіе вкусы... не одобряю, не одобряю!
   Вдова вспыхнула.
   -- О, и я тоже не одобряю! вскричала она: -- но что же мнѣ дѣлать? Брыня упряма, и натура у нея грубая.
   -- Грубая, очень грубая! подтвердила Лопотницкая.-- Видано ли, чтобы барышня сама колола дрова, носила воду и стирала бѣлье! Если ужь ее принуждаютъ къ этому обстоятельства, то надо дѣлать такъ, чтобы никто не видѣлъ... Но одѣваться, какъ какъ служанка, и работать -- это очень неприлично!
   -- Вѣчный мой стыдъ и срамъ! прошептала пани Жиревичъ.
   -- Впрочемъ, вы не можете принимать это слишкомъ близко къ сердцу, продолжала старуха:-- потому что хотя ваши родители и мужъ были очень почтенные и состоятельные люди, все же въ чиновничьей сферѣ господствуютъ другія понятія...
   -- Моя мать была дочь помѣщика, нерѣшительно ввернула пани Жиревичъ.
   -- Правда, правда, но все ужь не то... нѣтъ, нѣтъ... не то!
   Лицо и поза вдовы выражали полную покорность.
   -- Вы правы, отвѣтила она вполголоса: -- одно, въ чемъ я упрекаю родителей -- это, что они не выдали меня за помѣщика... ихъ вѣдь не мало ухаживало за мною.
   Вдова собиралась уходить.
   -- Такъ отчего же Стась не зашелъ сегодня къ намъ? спросила еще разъ старуха.
   -- Онъ очень торопился. Сегодня вѣдь танцовальный вечеръ у Ролицкихъ.
   -- Сегодня?
   -- Сегодня.
   Странное дѣло! Извѣстіе это произвело болѣе сильное впечатлѣніе на мать, чѣмъ на дочь. Розалія только захихикала, повторяя: "вотъ хорошо! я послушаю музыку!" У старухи же блеснули глаза и она разинула ротъ.
   -- У нихъ тамъ бываетъ хорошее общество, заговорила она:-- вѣроятно, и предводительша будетъ съ дочерями. Хотя Ролицкій и адвокатъ, но онъ сынъ помѣщика... мать его урожденная Покутницкая, она имѣла помѣстье Покутово, у самой столбовой дороги, недалеко отъ Гродно... Вѣроятно, у нихъ соберется прекрасное общество... Кромѣ предводительши будетъ много старыхъ знакомыхъ, которыхъ я знавала еще дѣтьми...
   У пани Жиревичъ также блестѣли глаза и горѣли щеки.
   -- Что, еслибы мы, заговорила она нерѣшительно:-- постояли у окна, какъ весною прошлаго года, и поглядѣли на общество и на танцы... Стась прекрасно танцуетъ...
   -- Можно, можно, отвѣтила Лопотницкая, немного подумавъ:-- развлекусь... И еще разъ передъ смертью... увижу ихъ!
   -- Заходите же за мною, когда начнутъ играть и танцовать...
   Когда пани Жиревичъ ушла, Розалія сказала матери:
   -- Вы, мамочка, еще простудитесь вечеромъ на дворѣ... и притомъ, развѣ это прилично?
   -- Ну, ну! сердито отвѣтила старуха:-- яйца курицу не учатъ! Я знаю, что дѣлаю. Въ потьмахъ никто насъ не узнаетъ.

-----

   Когда вечеромъ старуха Лопотницкая съ паней Жиревичъ заняли среди толпы любопытныхъ мѣсто у одного изъ оконъ квартиры Ролицкихъ и сообщали другъ другу свои впечатлѣнія о гостяхъ и танцахъ, Розалія отдѣлилась отъ толпы и, пробѣжавъ дворъ, остановилась передъ входомъ въ квартиру пани Жиревичъ. Тутъ, на ступенькахъ, сидѣла Бригитта, машинально гладя лежавшую у ея ногъ большую желтую собаку.
   -- Ну что, рѣзко обратилась Бригитта къ подошедшей дѣвушкѣ:-- насмотрѣлась?
   Розалія сѣла около нея.
   -- Я сержусь на твою мать, отвѣтила она: -- зачѣмъ она подговорила мою старуху смотрѣть на балъ. Устанетъ, да чего добраго еще простудится.
   -- Ну, ну! произнесла Бригитта глухимъ голосомъ:-- наглядится за то до сыта. И отчего это ты ушла такъ скоро? Развѣ наскучило?
   Розалія махнула рукой.
   -- Да что мнѣ смотрѣть! Въ диковинку мнѣ это что-ли? Мало-ли я танцовала, когда отецъ еще былъ живъ. Потомъ, когда имѣнье продали и родители купили домъ, у насъ еще много веселились. Матушка хотѣла выдать меня тогда замужъ...
   -- Отчего же не выдала?
   -- Не нашлось подходящей партіи. Ухаживали за мной многіе, но подходящаго человѣка не нашлось. Матушка не согласилась, да я и сама не хотѣла... Лучше вовсе не выходить замужъ, чѣмъ унизить себя.
   -- Ага! пробормотала Бригитта.
   -- А ты не ходила смотрѣть? Ты вѣдь тоже много танцовала, когда родители твои еще были богаты?
   -- Нѣтъ, я почти вовсе не танцовала, отвѣтила Бригитта.
   -- Почему-же?
   -- Потому что мать моя слишкомъ много танцовала.
   Розалія захихикала.
   -- Но вѣдь твоей матери было ужь лѣтъ 40, когда отецъ твой умеръ?
   -- Да, но на видъ ей казалось не болѣе 25.
   -- Однако, ты и теперь еще очень недурна собою, а лѣтъ 8 тому назадъ...
   -- До 18-го года я носила короткія платьица и вышитые пантолончики, а была-ли я недурна собою или нѣтъ, этого никто не зналъ. Всѣ знали только, что мать моя хороша собою...
   -- Что ты говоришь! удивлялась Розалія:--Моя матушка совсѣмъ другая женщина, совсѣмъ другая. Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, она всегда ходила въ чепчикѣ, даже дѣлала себя старше, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ и постоянно заботилась только обо мнѣ. Она только и думала о томъ, чтобы я была хорошо одѣта, веселилась и сдѣлала хорошую партію...
   -- Въ такомъ случаѣ, ты была очень счастлива, замѣтила Бригитта.
   -- Ты думаешь, Брыня?
   Въ этомъ вопросѣ слышался отголосокъ внутренняго страданія, и Бригитта съ участіемъ спросила:
   -- А семья у васъ была большая?
   -- Нѣтъ, я была единственною дочерью.
   -- Вотъ какъ! и тутъ тебѣ повезло!
   -- То есть какъ?
   -- Тысяча разъ лучше совсѣмъ не имѣть братьевъ и сестеръ, чѣмъ потерять ихъ.
   -- Да, да, сказала Розалія:-- твоя мать разъ какъ-то говорила, что у нея было двое сыновей...
   -- Да, было.
   -- Умерли?
   -- Одинъ упалъ въ бочку и захлебнулся, а другого ошпарили кипяткомъ.
   Глаза ея сверкнули. Въ сдавленномъ голосѣ послышалась горечь.
   -- Со мною другое дѣло! прибавила она:--меня не брали на огонь, ни вода! даже голову я себѣ не раскроила послѣ смерти отца, хоть и колотилась объ стѣну... Такая ужь у меня натура грубая...
   -- Отчего ты говоришь, что у тебя грубая натура? нерѣшительно спросила Розалія.
   -- Грубая, отцовская, продолжала она. -- Уже съ дѣтства я не любила сидѣть, какъ другія дѣвушки, сложа руки; кь музыкѣ у меня способностей не было; я была горяча, смѣялась, какъ отецъ, громко и отъ всей души...
   -- Ты смѣялась, Брыня, ты? съ удивленіемъ спросила Розалія.
   -- Да, пока отецъ былъ живъ, отвѣтила Бригитта.
   -- Ахъ, вздохнула Розалія.-- Подумаешь, какъ это странно: какъ только отцы умираютъ, матерямъ нашимъ и намъ самимъ такъ трудно жить на свѣтѣ... такъ трудно и такъ скверно...
   Бригитта съ недоумѣніемъ взглянула на нее.
   -- Ну, ну! сказала она:-- развѣ тебѣ плохо живется? Ты всей душой предана своей матери, полюбила свои работы и всегда весела...
   Розалія ничего не отвѣтила. Она приблизилась къ Бригиттѣ, взяла ее за руку и чуть слышно прошептала:
   -- Брыня! Выходи замужъ за того человѣка... знаешь... который влюбленъ въ тебя!
   Бригитта съ сердцемъ вырвала у нея руку.
   -- Это что значитъ? Откуда ты взяла, что кто-то въ меня влюбленъ?
   -- Откуда? А вотъ откуда! Сижу я всегда у окна и работаю... иногда взгляну на дворъ и все вижу... Всю весну этотъ человѣкъ смотритъ на тебя и помогаетъ тебѣ носить воду; а когда онъ говоритъ съ тобою, то весь дрожитъ...
   -- Ты это замѣтила? въ самомъ дѣлѣ? А, можетъ быть, тебѣ только такъ показалось?
   -- Ей Богу, это правда! подтвердила Розалія. -- Знаешь что? Я на такихъ людей вообще никогда не смотрю...
   -- На такихъ! огрызлась Бригитта.-- Какъ вы всѣ глупы! Сами бѣдны, еле пробиваются, а свысока относятся къ другимъ. Съ вами даже не стоитъ разговаривать, поэтому я и молчу всегда. А когда заговорю, тотчасъ же и раскаюсь...
   Она хотѣла встать и уйти, но Розалія удержала ее за платье.
   -- Вотъ ты и разсердилась! но я не хочу ссориться съ тобою... Подожди, поболтаемъ еще немножко. Я тебя люблю, мнѣ тебя жаль... Хотя я всегда кажусь веселой, но только не всегда инѣ весело... Не хочу огорчать матушку...
   -- Какое же у тебя горе? спросила Бригитта, обезоруженная ея кроткими словами.
   -- Сама не знаю! отвѣтила Розалія нерѣшительно.
   Бригитта засмѣялась недобрымъ смѣхомъ.
   -- Вотъ оно! сказала она:-- вы всѣ не знаете, что чувствуете. Вздыхаете, грустите, и сами не знаете, зачѣмъ и почему. Чуть-ли не съ колыбели я помню эти вѣчные вздохи, это вѣчное оханіе. Тьфу! Надо знать, по крайней мѣрѣ, о чемъ тоскуешь. Эти подрѣзанныя крылья, братство душъ, пѣсни и вздохи у фортепіано, уфъ!-- какъ все это противно! Но ты -- это другое дѣло... Ты имѣешь, конечно, причину тосковать, и глупо, что ты не знаешь, о чемъ тоскуешь...
   Она на минуту умолкла.
   -- Послушай, сказала она вслѣдъ затѣмъ: я тебѣ объясню, отчего ты хандришь. Не весело тебѣ, потому что, кромѣ старухи-матери, которая не сегодня-завтра умретъ, ты не имѣешь никого, на кого могла бы опереться, кого ты могла бы назвать другомъ. Ты тоскуешь, потому что видишь, какъ другія женщины ласкаютъ и нянчатъ своихъ дѣтей, какъ онѣ устраиваютъ себѣ гнѣздышки и собираютъ добро на старость, чтобы спокойно умереть. Ты плачешь, потому что никому не отдала своего сердца; на умъ тебѣ приходятъ слова, которыхъ ты никому не можешь сказать; ты хотѣла бы обнять кого-нибудь крѣпко, крѣпко, и знать, что ему съ тобой хорошо, весело, отрадно... Хотя ты и полюбила свои работки и готова потерять надъ ними зрѣніе, но по временамъ, все-таки думаешь, что все это не то, совсѣмъ не то!
   Говоря это, она приблизила свое пылавшее лицо къ лицу Розаліи. Глаза у нея сверкали, дыханіе прерывалось.
   -- Ну, что же? спросила она послѣ минутнаго молчанія:-- что же? Вѣрно я говорю?
   Розалія сидѣла, закрывъ лицо обѣими руками. Бригитта засмѣялась свойственнымъ ей короткимъ, внутреннимъ смѣхомъ.
   -- Ага! сказала она:-- видишь, что я отгадала!
   -- Можетъ быть, отвѣтила Розалія: -- можетъ быть, ты и отгадала, не знаю. -- Мы ужь такъ созданы, что непремѣнно должны кого-нибудь любить... Я ужь два раза была влюблена: первый разъ въ хорошія еще времена, а второй разъ недавно... скажу тебѣ по секрету въ кого, но ты никому не говори: въ Стася Жиревича... Ахъ, какъ я влюбилась въ него нѣсколько лѣтъ тому назадъ! Но потомъ я сказала себѣ, что счастіе невозможно и осталась при мнѣ одна тоска... Ну, да что говорить обо мнѣ. Я ужь ни на что не надѣюсь! Но ты -- другое дѣло: твой отецъ былъ чиновникомъ, мать твоя дочь чиновника, ты можешь скорѣе...
   Она подсѣла ближе къ Бригиттѣ и шепнула:
   -- Знаешь что? Онъ даже очень недуренъ собою...
   -- Онъ должно быть очень добръ, задумчиво произнесла Бригитта.
   -- Онъ уже объяснился съ тобою? Скажи, ну, скажи, голубушка!
   Она вся дрожала отъ любопытства.
   -- Да, объяснился.
   -- Когда?
   -- Сегодня въ полдень: мы встрѣтились въ городѣ, когда я носила бѣлье на катокъ.
   -- Какъ же это было? Голубушка, разскажи! Что онъ говорилъ?
   -- Я этого разсказывать не стану, проворчала Бригитта и дослѣ минутнаго молчанія прибавила: -- У него въ Млыновѣ свой домъ...
   -- Это въ сорока верстахъ отсюда... маленькій такой городокъ? А долго онъ тутъ еще останется?
   -- До осени, пока не кончатся работы по постройкѣ дома. Тамъ у него есть порядочный садъ и землица...
   -- Ого! удивилась Розалія.
   -- Старуха мать съ нимъ живетъ, почтенная старушка, совсѣмъ сѣдая. Держитъ двѣ коровы, лошадь, и хлѣбъ у нихъ родится.
   -- Значитъ, онъ не бѣденъ?
   -- Да, по званію не бѣденъ.
   -- Ты бы въ огородѣ работала...
   -- И какъ бы еще работала! Силы у меня много, и такая работа мнѣ болѣе всего по душѣ. Деревцо посадишь, съ каждымъ годомъ оно больше становится! Человѣкъ старѣется, а дерево ростетъ... самъ посадилъ, точно собственное дитя! А скотинка! Я вотъ волчка люблю, а онъ не мой... Кормила бы, присматривала... Всѣ у меня были бы откормленные, здоровые, счастливые... А квартирка! Хоть и бѣдная, но чистая, хорошенькая! Фортепіано да разныхъ диванчиковъ не надо. Скромно, но опрятно и много цвѣтовъ, чтобы зимою было веселѣе...
   Она замечталась. Голосъ ея сдѣлался нѣженъ.
   -- Умѣетъ ли онъ читать?
   -- Умѣетъ, я видѣла, какъ онъ въ церкви читалъ молитвенникъ.
   -- А писать умѣетъ?
   -- Не знаю.
   -- Ой! вздохнула Розалія:-- но что скажетъ твоя мать.
   Лицо Бригитты омрачилось.
   -- То-то, сказала она съ горечью:-- хорошо мнѣ мечтать!
   Розалія вскочила.
   -- Однако, я здѣсь заболталась, а матушка, можетъ быть, ужь хочетъ вернуться домой и ищетъ меня. Слышишь, какъ тамъ хорошо играютъ?
   Звуки вальса тихо доносились до темнаго угла, въ которомъ разговаривали подруги.
   -- Постой! сказала Бригитта, удерживая Розалію за платье:-- я хотѣла спросить тебя... ты вѣдь умѣешъ толковать сны? Приснились мнѣ сегодня бусы, разноцвѣтные бусы... я ихъ нанизывала на нитку... что это значитъ?
   -- Бусы? протяжно произнесла Розалія:-- разноцвѣтные бусы? Еслибы тебѣ приснились перлы, однѣ бѣлые перлы, это значило бы веселье, танцы... но разноцвѣтные бусы означаютъ слезы... Говорю тебѣ: слезы...
   Она убѣжала, а Бригитта подумала: слезы, все слезы! безъ нихъ дѣло не обходится!
   Говоря это, она встала и хотѣла уже войти въ квартиру, но ее окликнулъ мужской голосъ:
   -- Здравствуйте, Бригитта!
   Въ полусвѣтѣ, царившемъ на дворѣ, можно было различить стройную мужскую фигуру въ длиннополомъ сюртукѣ и высокихъ сапогахъ.
   -- Здравствуйте, отвѣтила дѣвушка и, прислонившись спиною къ стѣнѣ, остановилась.
   Пришедшій приблизился еще на нѣсколько шаговъ и сталъ у самыхъ ступенекъ.
   -- Не сердитесь на меня, началъ онъ: -- что я захожу къ вамъ такъ поздно. Но я слышалъ, что на дворѣ много народу, и подумалъ, что еще, можетъ быть, встрѣчу васъ.
   Она промолчала.
   -- Я ужасно тоскую, да и нетерпѣніе меня разбираетъ, продолжалъ онъ:-- хочется узнать, не сердитесь ли вы на меня за то, что я вамъ сказалъ сегодня утромъ... Не обидѣлъ ли я васъ?
   Она все еще молчала, но потомъ мягко произнесла:
   -- Я вамъ очень, очень благодарна...
   Онъ наклонился впередъ, обрадованный и удивленный.
   -- За что благодарны? воскликнулъ онъ.-- Я присматриваюсь къ вамъ уже два мѣсяца ежедневно и сперва научился васъ уважать и цѣнить, а потомъ и полюбилъ...
   Она повторила:
   -- Я вамъ очень, очень благодарна... Это въ первый разъ въ жизни...
   -- Такъ рѣшитесь! Зачѣмъ откладывать? Я готовъ хоть завтра сыграть свадьбу...
   Она покачала головою.
   -- Я еще не могу, отвѣтила она.
   -- Понимаю, понимаю! сказалъ онъ:-- надо приготовить мать, упросить ее и самой свыкнуться съ мыслью, что барышня выйдетъ замужъ за такого, какъ я...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! воскикнула она горячо.
   Онъ, очевидно, понялъ, что этимъ возгласомъ она искренно протестовала противъ высказаннаго предположенія. Онъ взялъ ее за руку.
   -- Понимаю, сказалъ онъ: -- спасибо вамъ. Не буду настаивать и разспрашивать. Буду ждать. Все равно, мнѣ еще нужно остаться мѣсяца два въ Гродно, пока не отстрою дома... Рабочіе у меня наняты до осени... Буду терпѣливо ждать.
   Теперь она, въ свою очередь, проговорила:
   -- Спасибо вамъ.
   Она хотѣла отнять у него руку, но онъ ея не выпускалъ и, слегка гладя, говорилъ:
   -- Хорошая рука, дорогая рука! не гнушающаяся труда. Еслибы она была моя, еслибы я могъ привести васъ къ моей старушкѣ и сказать ей: я привезъ тебѣ невѣстку, какую ты желала... и внучата будутъ...
   Въ груди дѣвушки, неподвижно стоявшей у стѣны, послышались какъ бы рыданія, а рука ея, эта "хорошая рука, не гнушающаяся труда" отвѣтила молодому человѣку долгимъ и крѣпкимъ пожатіемъ.
   -- Спокойной ночи! До свиданья! быстро шепнула Бригитта и исчезла въ темныхъ сѣняхъ.
   Когда свѣтъ зажженной ею лампы освѣтилъ ея лицо, можно было видѣть, какъ глубоко она была взволнована. Это волненіе придавало особую прелесть ея красотѣ.
   Ее уважали и любили. Она гордо подняла голову и на губахъ ея сверкнула нѣжная улыбка.

-----

   Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Въ одно осеннее утро Розалія, вся красная, широко улыбаясь и едва переводя духъ, вбѣжала въ комнату пани Жиревичъ.
   -- Слушайте, слушайте! кричала она: -- Стась пріѣхалъ! онъ у насъ... мама мнѣ велѣла...
   Она вдругъ остановилась, замѣтивъ Бригитту, которая, стоя у камина, рубила мясо для котлетъ.
   -- Мама велѣла мнѣ попросить васъ прійти къ намъ! докончила Розалія и многозначительно глазами указала на Бригитту.
   Пани Жиревичъ не поняла этой мимики, но узнавъ, что Стась находится по сосѣдству, вскочила и выпустила изъ рукъ батистовый воротничекъ, который она начала вышивать нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
   -- Иду! иду! воскликнула она и радостно подбѣжала къ зеркалу, предъ которымъ поправила свою прическу и пригладила ленты на платьѣ. Обѣ женщины выбѣжали изъ комнаты. Когда онѣ шли по двору, Розалія шепнула таинственно:
   -- Я не хотѣла говорить при Бринѣ, потому что она и такъ уже, не знаю за что, не любитъ Стася, и можетъ сказать ему что-нибудь непріятное... Мама безпокоится о процентахъ, но сама напомнить не хочетъ. Она говорила, что вамъ удобнѣе всего заговорить. Надо непремѣнно напомнить о нихъ, потому что намъ приходится трудно, упомяните какъ-нибудь мимоходомъ.
   -- Но какъ мнѣ сказать? Почему именно мнѣ напомнить? съ ужасомъ спрашивала пани Жиревичъ: -- ваша матушка старше меня...
   -- Мнѣ непріятно... Вамъ удобнѣе. Если вы не хотите сдѣлать намъ этого одолженія, то мнѣ самой придется начать. Мнѣ такъ жаль маму... Но какъ это сдѣлать... я сгорю отъ стыда. Какъ съ нимъ говорить о деньгахъ? онъ такой добрый! Принесъ мнѣ коробку конфектъ...
   Она обняла вдову и, называя ее разными ласкательными именами, умоляла, чтобы она взяла эту непріятную обязанность на себя. Вдова отнѣкивалась, какъ могла.
   -- Я не хочу огорчать его. Онъ такой чувствительный, воспріимчивый!
   Она вошла въ квартиру. Старуха въ своей французской шали, изящномъ чепцѣ и золотыхъ очкахъ сидѣла въ креслѣ, прямо, неподвижно, какъ всегда. Она медленно вязала чулокъ, слушая съ милостивою улыбкою разсказъ Стася о какой-то свадьбѣ, имѣвшей состояться въ окрестностяхъ, о приданомъ невѣсты и ожидаемыхъ празднествахъ. Увидѣвъ входящихъ женщинъ, Стась вскочилъ и, поцѣловавъ пани Жиревичъ въ руку, поднесъ и ей, съ граціознымъ поклономъ, коробку конфектъ.
   -- Я собирался къ вамъ, ma tante, началъ онъ: -- но такъ какъ мы здѣсь встрѣтились...
   -- Такъ женихъ купилъ себѣ карету? съ любопытствомъ спросила старуха:-- и шесть лошадей? А какой масти? Ей достанутся, вѣроятно, прекрасные брилліанты. Мать ея, урожденная Крыневичъ, имѣла много золотыхъ вещей... Говорятъ, что отецъ ея нажилъ большое состояніе, будучи адвокатомъ, и купилъ ихъ у князей X.? А хороша она собой? Я видѣла ее, когда она еще была ребенкомъ. Опа подавала надежды...
   Стась съ большею готовностью отвѣчалъ на всѣ вопросы старухи. Та все болѣе оживлялась и съ нѣжностью поглядывала на молодого человѣка, напоминавшаго ей любимый ею міръ. Пани Жиревичъ и Розалія не вмѣшивались въ разговоръ. Онѣ, уплетая конфекты, поминутно поглядывали на Стася и, хихикая, передавали другъ другу разныя замѣчанія на его счетъ. Имъ было очень весело.
   По временамъ, однако, точно тѣнь проносилась по комнатѣ. Самъ Стась, несмотря на все желаніе быть непринужденнымъ, то и дѣло теребилъ свои усы. Старуха, какъ только переставала говорить, казалась чѣмъ-то встревоженной и разъ, улучивъ удобную минуту, взглянула на дочь и быстро ей шепнула:
   -- Рузя! Сказала ли ты пани Жиревичъ, о чемъ я просила?
   Розалія и пани Жиревичъ точно замерли.
   -- Милая! шепнула дѣвушка вдовѣ:-- ради Бога начните...
   -- Но, дорогая Розалія, отвѣтила вдова: -- я ей Богу не могу...
   И, потупивъ взоръ, она нервно начала обматывать на палецъ длинный конецъ ленты, опоясывавшей ея талію.
   Стась взглянулъ на шептавшихся женщинъ и съ безпокойствомъ спросилъ:
   -- Что это за работа у васъ, Розалія? Опять что-то новенькое?
   Розалія просіяла.
   -- Розетки изъ бисера! воскликнула она радостно и замахала своею работою.-- Онѣ пришли мнѣ на умъ разъ какъ-то ночью, когда я никакъ не могла заснуть... Долго я ломала себѣ голову, какъ-бы это сдѣлать... и, наконецъ, сдѣлала! За пару дадутъ по меньшей мѣрѣ рубль!
   Стась всталъ, приблизился къ дѣвушкѣ и взялъ у нея розетку.
   -- Прелестно! замѣтилъ онъ: -- съ большимъ, съ большимъ вкусомъ!
   -- Да, да, прибавила пани Жиревичъ:--особенно темный бисеръ: точно изумрудъ.
   Розалія ликовала; но ее опять смутилъ строгій взглядъ матери.
   -- Помните ли вы Рудзишки, ту деревню, которая находится на самомъ берегу Нѣмана, въ 20 верстахъ отъ Гродно? заговорилъ гость.
   -- Какъ-же не помнить! Въ мое время Рудзишки принадлежали Древницкому, изъ семьи тѣхъ Древницкихъ...
   -- Отгадайте, кто теперь купилъ это имѣніе?
   -- Ну, кто-же?
   -- Какой-то Буцикевичъ, бывшій прикащикъ графовъ Помпалинскихъ.
   Старуха всплеснула руками.
   -- Бывшій прикащикъ? Богъ знаетъ, что такое! воскликнула она.-- А Древницкіе, вѣроятно, пошли по міру! Боже, что только творится на свѣтѣ! Какъ эта чернь подвигается и насъ топитъ!
   Между тѣмъ Розалія говорила:
   -- Мама опять взглянула на насъ сердито! Дорогая моя, спасите меня!
   -- Не могу, ей Богу, не могу... ни за что въ свѣтѣ! У него душа такая возвышенная!
   Старуха еще разъ сурово взглянула на дочь и разсѣянно отвѣчала на какой-то вопросъ, предложенный ей молодымъ человѣкомъ.
   -- Да, она красавица и происходитъ изъ родовитой фамиліи. Она урожденная Одропольская, а мать ея урожденная Вевюркевичъ, изъ семьи тѣхъ Вевюркевичей...
   -- Простите меня! раздался вдругъ голосъ Розаліи:-- Простите меня, Стась!
   -- Что прикажете? предупредительно обратился къ ней молодой человѣкъ.
   О, какъ мало она походила на человѣка, отдающаго приказанія! У нея былъ видъ, возбуждавшій жалость. Черные ея глазки, обыкновенно такіе веселые, были вытаращены отъ усилій, которыя она дѣлала надъ собою весь лобъ вплоть до напомаженныхъ ея волосъ, и уши побагровѣли. Ротъ она закрыла носовымъ платкомъ, и изъ за этого платка раздавался сдавленный голосъ, замиравшій послѣ каждаго слога.
   -- Мамашѣ очень не... пріятно и мнѣ так... же... Но что дѣлать... все такъ дорого... На зиму мамашѣ нужны... теплые сапоги... Если бы вы только знали, какъ намъ непріятно... Но что дѣлать?.. Я сама не знаю... но, можетъ быть, вы могли бы уплатить эти... про... про... про...
   Словомъ: проценты она буквально подавилась и затѣмъ слышались уже какіе-то совершенно неопредѣленные звуки въ перемежку съ стонами. Пани Жиревичъ, съ своей стороны, то блѣднѣла, то краснѣла; а старуха, правда, не смутилась, но, видимо, сильно опечалилась и, вперивъ взоръ въ чулокъ, протяжно вздыхала: охъ, охъ, охъ!
   Молодой человѣкъ съ достоинствомъ поднялся съ своего мѣста и молча поцѣловалъ руку сперва у старухи Лопотницкой, потомъ у пани Жиревичъ и, наконецъ, у Розаліи. Затѣмъ, вернувшись на свое мѣсто, онъ началъ говорить съ достоинствомъ:
   -- Виноватъ, много виноватъ! Но не судите меня слишкомъ строго и не предполагайте ничего дурного!
   Раздались возгласы негодованія:
   -- Помилуйте, Стась, какъ можете вы думать!
   -- И позвольте мнѣ обстоятельно выяснить все дѣло и смягчить мою вину.
   Тутъ вмѣшалась старуха Лопотницкая.
   -- Вины нѣтъ никакой... Происходя изъ такого благороднаго семейства, какъ вы, дорогой Стась...
   -- Позвольте выяснить кажущуюся мою вину, продолжалъ Стась, которая вызвана обстоятельствами и которую поправятъ обстоятельства-же. Если позволите, я все это разкажу откровенно и подробно.
   Тутъ вдова замѣтила, что хотя крылья у нея давно подрѣзаны, но она все-таки умѣетъ сочувствовать чужому горю. Розалія, скрестивъ свои маленькія ручки, утверждала, что никто, никто не расположенъ къ нему такъ, какъ она. Старуха-же Лопотницкая произнесла торжественнымъ голосомъ:
   -- Ты даже обязанъ быть съ нами откровеннымъ... вѣдь мы находимся en famille, и все, что тебя касается, живо насъ интересуетъ, такъ какъ ты служишь единственнымъ звѣномъ, соединяющимъ насъ еще съ внѣшнихъ міромъ!
   Поощренный такимъ образомъ, Стась началъ подробно излагать все дѣло.
   Онъ долго говорилъ о своемъ имѣніи, перечислялъ ежегодные доходы и долги, лежащіе на немъ, барыши, которые могутъ быть получены отъ продажи лѣса, препятствія, встрѣчаемыя имъ въ осуществленіи этого плана; говорилъ еще о многихъ частностяхъ этого вопроса, и по временамъ путался, вздыхалъ. Иногда замѣтно было, что онъ переживаетъ очень тяжелый моментъ въ своей жизни; когда-же онъ кончилъ, то получился тотъ общій выводъ, что судьба его находится въ рукахъ старухи Лопотницкой: если она ссудитъ ему тѣ 2500 р., которые она держитъ у себя въ банковыхъ билетахъ, то онъ будетъ спасенъ, уплатитъ долгъ, который мѣшаетъ продажѣ лѣса и не далѣе, какъ черезъ два, три мѣсяца вернетъ занятыя деньги вмѣстѣ съ процентами. Если-же она ему откажетъ, то онъ просто пропадетъ и долженъ будетъ продать свое имѣніе тому-же Буцыкевичу, бывшему прикащику графовъ Помпалинскихъ, который купилъ у Древницкихъ Рудзишки.
   Это былъ выводъ совершенно неожиданный, настолько неожиданный, что всѣ три женщины долго не могли придти въ себя отъ удивленія. Пани Жиревичъ первая шепнула Розаліи:
   -- Какъ я жалѣю, что у меня нѣтъ больше капитала! я бы тотчасъ-же отдала его ему! Я ему вѣрю, какъ Богу... Бѣдный Стасъ!
   -- Да, да; но мамашѣ нужны на зиму теплые сапоги, да и шубу пора обновить, нерѣшительно замѣтила Розалія.
   Наконецъ, Лопотницкая отвѣтила:
   -- Не ожидала... нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... не ожидала! и такъ сразу рѣшиться не могу. Не отказываю, но и не обѣщаю... Прошу мнѣ дать время подумать до завтрашняго утра. Завтра утромъ прошу зайти, тогда...
   Она такъ судорожно сжала губы, что онѣ совершенно исчезли между носомъ и подбородкомъ; въ глазахъ ея замѣтно было сильное безпокойство.
   Стась опять всталъ, вторично поцѣловалъ всѣхъ трехъ женщинъ въ руку и старался возобновить прежній разговоръ; но это ему уже не удавалось, и черезъ четверть часа онъ откланялся.
   Весь этотъ день старуха Лопотницкая просидѣла въ своемъ крѣслѣ, не произнеся ни слова. Прислонивъ голову къ спинкѣ кресла, она смотрѣла въ потолокъ и нервно теребила кончикъ своей шали. То она вздыхала или шептала какія-то неявственныя слова, то на желтомъ ея лицѣ выражалась тяжелая внутренняя борьба. Розалія сидѣла, между тѣмъ, на низенькой табуреткѣ у окна и, зная, что мать не обращаетъ на нее никакого вниманія, тихо поплакивала. Она вспоминала Стася, его красивое лицо, грустное выраженіе глазъ, вспоминала, что она его сегодня такъ опечалила, и сердце у нея болѣзненно сжималось, а въ голову приходили разныя мрачныя мысли. Счастливая Бригитта, думалось ей:-- ее любитъ, хотя бы и такой человѣкъ, какъ тотъ... О! любить и быть любимой! Любопытно знать, на комъ женится Стась! Вѣроятно, на какой-нибудь молоденькой и хорошенькой барышнѣ. А куда дѣвалась моя молодость? И я была когда-то недурна собою... И за мною ухаживали! Но все это прошло безвозвратно.
   Розетка выпала изъ ея рукъ, и шумъ ея паденія прервалъ теченіе мыслей старухи. Она выпрямилась.
   -- Рузя! сказала она: -- знаешь ты, гдѣ живетъ тотъ нотаріусъ, Идкевичъ, что-ли?
   -- Знаю, мамочка, отвѣтила дѣвушка.
   -- Одѣнься поприличнѣе, ступай къ нему и скажи, чтобы онъ зашелъ сюда со своею книгою. Я ему заплачу за труды, но сама къ нему не пойду. Скажи ему, что придется написать заемное письмо.
   -- Такъ вы, мамочка, дадите Стасю денегъ?
   Старуха отвѣтила:
   -- Дамъ.
   Когда же Розалія, собираясь выйти, надѣла черную шляпу, мать ее подозвала къ себѣ.
   -- Видишь, заговорила она: -- я не могу поступить иначе и не должна. Ты теперь уже взрослая и имѣешь право знать, почему мать твоя поступаетъ такъ, а не иначе; къ тому же, я желаю, чтобы это послужило тебѣ примѣромъ. Стась -- сынъ помѣщика; онъ -- мой родственникъ, и не помочь ему въ нуждѣ было бы грѣхомъ. Я была бы спокойнѣе, еслибы эти деньги оставались у меня въ шкатулкѣ; но я увѣрена, что такой честный человѣкъ, какъ онъ, выросшій между порядочными людьми, никогда не обидитъ двухъ женщинъ. А если бы я ему отказала, если бы онъ самъ пропалъ и продалъ бы свое имѣніе какому- нибудь мужику...
   -- О, мамочка, не оставляйте его! воскликнула Розалія.
   Старуха съ несвойственною ей нѣжностью положила руку дочери на голову.
   -- Я вижу, что ты моя дочь, произнесла она растроганнымъ голосомъ. Ты чувствуешь и думаешь, какъ и я. Это хорошо. Будь всегда такова и послѣ моей смерти. Помни, что мы всегда должны поддерживать другъ друга, и лучше перенести лишенія, чѣмъ отказать въ помощи. Только тогда мы будемъ въ силахъ дать отпоръ черни, которая давитъ насъ со всѣхъ сторонъ, и только тогда это проклятое мужичье, жиды, цыгане, мѣщане и прикащики поймутъ, наконецъ, что мы... не они!
   Глаза ея сверкали. Она гордо подняла голову и съ улыбкою на устахъ глядѣла вдаль, въ то будущее, которое должно было доставить побѣду тѣмъ, которыхъ она любила. Затѣмъ она взяла въ обѣ руки голову дочери и, поцѣловавъ ее въ лобъ, сказала:
   -- Ступай, ступай за нотаріусомъ! Я не могла бы спокойно умереть при мысли, что въ трудную минуту я не помогла одному изъ нашихъ.

-----

   Бригиттѣ никто не сообщилъ о событіяхъ этого дня. Съ ранняго утра, однако, видно было, что она находится въ возбужденномъ состояніи. Готовя обѣдъ, она то улыбалась, то вздыхала, весь день ничего не ѣла, а вечеромъ пошла въ церковь и горячо тамъ молилась. Когда она вернулась, то застала мать за пасьянсомъ. Проходя мимо, чтобы взять изъ корзины съ бѣльемъ наволочку, которую она собиралась чинить, она взглянула на мать безпокойнымъ и испытующимъ взглядомъ. Пани Жиревичъ въ этотъ вечеръ казалась чѣмъ-то особенно довольна, и, взявъ изъ коробки, стоявшей на столѣ, конфетку, шутливо сказала дочери:
   -- Видишь, Брыня, и мнѣ еще мущины носятъ конфеты. Это отъ Стася...
   Трудно сказать, разслышала-ли Бригитта эти слова. Съ легкимъ румянцемъ на щекахъ и слегка опираясь рукою о столъ, она дрожащимъ отъ волненія голосомъ заговорила:
   -- Матушка! Я хочу просить вашего благословенія. У меня есть женихъ, котораго я горячо полюбила и который меня любитъ. И если вы позволите, то я его тотчасъ-же приведу.,.
   Пани Жиревичъ взглянула на дочь съ изумленіемъ,
   -- У тебя! у тебя, Брыня, есть женихъ! Кто же онъ? какъ это могло случиться? Вѣдь у насъ никто не бываетъ! Да это было бы истиннымъ счастіемъ, если бы ты составила себѣ партію. Кто же онъ такой? Говори же, говори скорѣй!..
   Бригитта не тотчасъ-же отвѣтила. Она долго боролась съ овладѣвшимъ ею волненіемъ, пока, наконецъ, не справилась съ нимъ. Сдавленнымъ, но спокойнымъ и вполнѣ увѣреннымъ голосомъ она сказала:
   -- Матушка, это вовсе не такой человѣкъ, который могъ бы бывать у насъ... Мы узнали другъ друга четыре мѣсяца тому назадъ здѣсь, на этомъ дворѣ... Онъ первый заговорилъ со мною, потомъ, мы часто разговаривали съ нимъ и полюбили другъ друга...
   -- Но кто-жь онъ? Скажи же наконецъ! я предчувствую недоброе...
   -- Называется онъ, матушка, Казимиръ Соснина. Живетъ въ Млыновѣ и теперь находится прикащикомъ при постройкѣ дома Ролицкаго...
   Она не успѣла окончить, какъ Пани Жиревичъ, вскочивъ съ дивана, схватила ее за руку.
   -- Брыня! что съ тобою? вскричала опа: -- ты съ ума сошла? Брыня, Брыня, опомнись! Приди въ себя! Милая моя! Я сбѣгаю за докторомъ!..
   Въ лицѣ и голосѣ ея было столько искренняго ужаса, что Бригитта невольно улыбнулась недоброю улыбкою. Она отошла на нѣсколько шаговъ и снова заговорила:
   -- Матушка, я вовсе не думала сходить съ ума, да и какое же это сумашествіе!.. Человѣкъ онъ молодой и красивый... такіе у него славные, умные, веселые глаза...
   -- Пусть убирается къ черту и съ глазами! вскричала мать, забывъ о приличіи, а потомъ точно изнемогая, опустилась на диванъ.
   -- Скажи Бога ради, ты шутишь, или говоришь серьезно?
   -- Я, матушка, говорю совершенно серьезно. И что ты въ этомъ видишь страннаго? Мы совершенно подходимъ другъ къ другу. Онъ не получилъ особеннаго образованія, это такъ, но умѣетъ читать, писать, кончилъ три класса гимназіи, и свое дѣло знаетъ превосходно: онъ -- лучшій прикащикъ во всемъ уѣздѣ. Вѣдь и я не много знаю... Если и говорила прежде по французски, то теперь забыла, а во всемъ другомъ, онъ куда больше меня знаетъ!
   -- Бригитта, Бригитта, Бригитта!
   Кромѣ этого возгласа, пани Жиревичъ не могла ничего сказать. Дѣвушка становилась все смѣлѣе.
   -- И не бѣденъ онъ... о, далеко богаче меня! Я ничего не возьму изъ капитала, который оставилъ отецъ: пусть все остается вамъ, матушка. Онъ знаетъ объ этомъ: я ему говорила, что онъ возьметъ меня въ одномъ платьѣ, да и то дырявомъ... А у него состояніе.
   При послѣднихъ словахъ пани Жиревичъ какъ бы очнулась.
   -- Состояніе! глухо повторила она? у каменьщика состояніе! такъ онъ изъ помѣщиковъ?
   -- Нѣтъ, матушка! Онъ -- мѣщанинъ и родители его мѣщане... Но у него въ Млыновѣ домикъ и большой садъ.
   Пани Жиревичъ саркастически засмѣялась.
   -- Такъ вотъ какое состояніе! Изба въ несчастномъ городкѣ... и съ садомъ! о Боже, Боже! что только творится на свѣтѣ? Не брежу-ли я? Бригитта, Бригитта, Бригитта!
   -- Матушка, онъ въ одинъ мѣсяцъ болѣе заработываетъ, чѣмъ мы получаемъ въ годъ процентовъ. Онъ не соритъ деньгами... онъ не грубіянъ, хотя и простой человѣкъ! Съ такимъ человѣкомъ хорошо будетъ жить... будущее наше обезпечено!
   -- О, чтобъ ему провалиться вмѣстѣ съ его деньгами!
   -- Матушка! не проклинайте его! Онъ этого не заслуживаетъ. За что вы его проклинаете? За то-ли, что онъ дочь вашу любитъ и уважаетъ? За то-ли, что онъ хочетъ подѣлиться съ вашею дочерью добромъ, которое онъ и его родители заработали чистымъ трудомъ? За то-ли, что у него не такія бѣлыя ручки, какъ у того барчука, который тутъ...
   Она вдругъ остановилась. Горячая отъ природы и раздраженная долгими годами страданій, она готова была разразиться потокомъ горькихъ упрековъ. Но она умѣла сдерживать себя, и въ эту минуту ей хотѣлось, во что бы то ни стало, убѣдить, уговорить мать.
   -- Матушка! заговорила она печально: -- это, можетъ быть, единственное счастіе, которое встрѣчается въ моей жизни. Мнѣ 27 лѣтъ... Мнѣ хотѣлось бы жить, какъ живутъ другія женщины... имѣть друга до гроба, дѣтей...
   -- Бригитта! Вѣдь ты -- дѣвушка; какъ же ты можешь говорить о такихъ вещахъ!
   -- Что же въ этомъ предосудительнаго, матушка? Отецъ говорилъ мнѣ всегда: я желалъ бы, чтобы ты со временемъ стала хорошею матерью, женою и хозяйкою. Я тоже только этого и желаю. Чѣмъ же мнѣ быть? Я ничего другаго не умѣю. Я могу и хочу работать... и любить своихъ... Матушка! неужели вы не хотите исполнить волю отца? Чѣмъ я предъ вами провинилась? Играть на фортепіано я не умѣю, это такъ, но развѣ я виновата, что у меня нѣтъ способностей? Не моя также вина, что я уродилась не такою нѣжною, какъ другія...
   Она засмѣялась своимъ внутреннимъ, горькимъ смѣхомъ.
   -- Но за то, продолжала она:-- я со для смерти отца цѣлыхъ восемь лѣтъ служила вамъ, какъ могла. Я берегла каждую копейку, чтобы вамъ было лучше. Прислуги у насъ не было, я все сама дѣлала, хотя вы и сердились на меня за это. Я васъ не упрекаю... о, нѣтъ!-- Это была моя обязанность. Отецъ умирая, сказалъ мнѣ: будь добра къ матери!.. Но за то, что я исполнила свою обязанность, какъ могла и умѣла, я прошу васъ, матушка... позвольте ему придти сюда и благословите насъ.
   Она сдѣлала усиліе надъ собою и, кинувшись къ ногамъ матери, стала цѣловать ея колѣни.
   -- И для самихъ себя, матушка, продолжала она:-- сдѣлайте это! Вы ужь не молоды, капиталъ у васъ маленькій и вы однѣ... Мы вамъ дадимъ комнатку въ нашемъ домикѣ.. у него также старуха-мать, которую онъ очень любитъ... Мы будемъ за вами обѣими ухаживать и васъ любить... У васъ будетъ спокойная старость!
   Тутъ мать вскочила и оттолкнула дочь съ силой, которой трудно было ожидать отъ этой обыкновенно, столь спокойной и тихой женщины.
   -- Прочь, прочь, прочь! крикнула она, махая руками. -- Ты смѣешь меня называть старухой и сулить мнѣ жизнь въ избѣ съ какою-то мѣщанкою! Кто я такая? Развѣ я не чиновничья дочь, развѣ мать моя не была помѣщицей? Въ кого ты уродилась? Ни въ отца, ни въ мать, ни въ бабушку, ни въ дѣдушку.
   -- Нѣтъ, матушка! сказала Бригитта:-- ошибаешься: я уродилась въ отца, который также, какъ и я, былъ крѣпкаго тѣлосложенія, по-французски не говорилъ и не игралъ на фортепіано, но вѣчно работалъ, такъ что цѣлыхъ 20 лѣтъ заработывалъ деньги нетолько на хлѣбъ, но и на торты, конфеты, вечера, наряды...
   -- Бригитта! крикнула пани Жиревичъ:-- ты оскорбляешь мать!
   -- Простите меня, сказала Бригитта, понизивъ голосъ: -- я вспылила, простите меня... Я сама себя не помню: вѣдь я просила, умоляла!
   -- Будь увѣрена, прервала ее мать: -- что твои просьбы ни къ чему не приведутъ. Ты съ ума сошла -- вотъ и все, и я поблажки тебѣ не дамъ. Что бы сказалъ Стась? Что бы сказала Лопотницкая? Мы живемъ не въ пустынѣ, чтобы выходить замужъ за каменьщиковъ и мельниковъ. Мы живемъ съ людьми, а кого люди презираютъ, того должны презирать и мы, если не хотимъ унизить себя, упасть въ грязь! Есть ли въ тебѣ хоть капля чувствъ собственнаго достоинства? Понимаешь ли ты, что значитъ возвышенныя чувства? У тебя всегда была грубая натура, и сколько горя ты причинила мнѣ этимъ! Родила я тебя въ страшныхъ мученіяхъ, ребенкомъ ты мнѣ не давала спать и орала безъ всякой причины... Училась ты плохо и ни къ чему у тебя способностей не было. Росла ты, какъ какая-нибудь мужичка, и дождалась же я отъ тебя радости!
   Она долго говорила на эту тему, размахивая руками, и вся пылая. Бригитта ничего не возражала, только на лбу ея образовалась глубокая морщина, а черные ея глаза, устремленные въ полъ, выражали острую боль.
   Наконецъ, пани Жиревичъ выбилась изъ силъ.
   -- Ну, сказала она повелительно:-- садись, возьми работу, успокойся сама и дай ынѣ успокоиться. А глупости эти выбей разъ навсегда изъ головы...
   -- Нѣтъ, матушка, отвѣтила Бригитта:-- я не сяду, не возьму работу и не выбью себѣ изъ головы этихъ глупостей, а пойду къ нему и скажу, чтобы онъ заплатилъ ксендзу за оглашеніе. Я совершеннолѣтняя... Ксендзъ выдастъ метрику... Черезъ двѣ недѣли будетъ свадьба.
   Она говорила это мрачно и рѣшительно. На лицѣ матери изобразилась страшная тревога. Да, она могла все это сдѣлать; она была, дѣйствительно, совершеннолѣтняя, и ксендзъ, дѣйствительно, могъ выдать нужные документы. Да, они могли съиграть свадьбу безъ ея позволенія! Въ такомъ случаѣ, чтобы преодолѣть упорство дочери, оставалось одно только средство, и чтобы избѣжать позора, и имѣть право, не сгорая отъ стыда, смотрѣть въ глаза Стасю и Лопотницкой, она должна была употребить это средство.
   Въ воображеніи ея мелькнулъ образъ какой-то актрисы, которую она видѣла когда-то въ пьесѣ, въ которой мать проклинаетъ своего сына или дочь. Она не могла вспомнить самого проклятія, но передъ нею живо рисовалась патетичная поза актрисы.
   Она встала посреди комнаты, протянула руки къ дочери и воскликнула:
   -- Ну, такъ я проклинаю тебя, недостойная дочь! Проклинаю вмѣстѣ съ твоими Сосниною и всѣми Соснятами, которые у васъ родятся... Да послужитъ это проклятіе матери...
   -- Матушка, матушка, матушка! пронзительно крикнула Бригитта и, бросившись къ матери, хватала ея за руки, за платье, чтобы не дать ей говорить. Она поблѣднѣла, какъ полотно, и дрожала съ ногъ до головы.
   -- Матушка, не проклинайте! кричала она: -- матушка, ради самого Бога, перестаньте!.. Проклятіе матери -- о, я боюсь его! За что и ему, и дѣтямъ быть проклятымъ!.. Матушка, сжальтесь!
   И она всѣмъ тѣломъ рухнула къ ногамъ матери. Но пани Жиревичъ, которая успѣла уже нѣсколько успокоиться, отскочила отъ нея съ торжествующимъ видомъ.
   -- Да, сказала опа: -- проклятіе матери -- наказаніе Божіе... до четырнадцатаго колѣна... слышишь? До четырнадцатаго колѣна! Гладъ, моръ, змѣи, саранча, и всѣ язвы египетскія! Если ты мнѣ не обѣщаешь, что выбьешь себѣ эту глупость изъ головы, то я прокляну твоего Соснину до четырнадцатаго колѣна. Ну, что же? Отчего ты молчишь и лежишь, какъ мертвая, на полу? Хочешь ослушаться? Ну, такъ слушай! Да будетъ проклятъ...
   Бригитта встала.
   -- Наказаніе Божіе! проговорила она.-- Это страшно! Не губите моей и его души! О, я несчастная! Жду, иду! Иду съ вашихъ глазъ! Сдѣлаю, какъ вы желаете! А, лучше бы мнѣ не родиться!
   Говоря это, она, рыдая, выбѣжала изъ комнаты.
   Вечеръ стоялъ холодный и темный. Бригитта пробѣжала къ воротамъ, около которыхъ стоялъ стройный мужчина, въ мѣщанской одеждѣ и съ длинными, густыми усами. Завидѣвъ ее, быстро пошелъ къ ней на встрѣчу.
   -- Ну, что? спросилъ онъ нетерпѣливо. -- Уговорила ты ее? Согласилась? Можно мнѣ идти къ ней?
   Съ свойственною ей страстностью она схватила его за руки.
   -- Не согласилась... Хочетъ проклинать и меня, и тебя... уже начала...
   Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди и долго молчалъ. Потомъ сталъ говорить печально.
   -- Проклятіе матери -- Божіе наказаніе... Я не могу тебя взять безъ материнскаго благословенія. Какова бы она ни была, все же она -- мать, и наконецъ...
   Тутъ онъ выпустилъ дѣвушку и гордо поднялъ голову.
   -- Что же это, наконецъ? Воръ, бродяга, пьяница я что ли, чтобы меня проклинать за то, что я полюбилъ дѣвушку и хочу жениться на ней.
   Она ничего не отвѣтила, но только тихо отошла на нѣсколько шаговъ.
   -- Все ли ты испробовала? спросилъ онъ минуту спустя. -- Просила ли ты, уговаривала ли? Говорила ли, что у меня есть кусокъ хлѣба для тебя и даже для нея? Пусть спроситъ у людей, пусть назначитъ срокъ, чтобы узнать меня! Я на все согласенъ... только не на проклятіе!
   Она молчала.
   -- Такъ, видно, намъ надо разстаться?
   Она зарыдала; онъ снова обнялъ и прижалъ ее къ груди.
   -- Ну, сказалъ онъ:-- можетъ быть, старуха опомнится. Слышишь, сердце мое рвется на куски! Знаешь что? Когда зима пройдетъ, я опять загляну сюда и узнаю... Если она не опомнится, то хоть взгляну на тебя, мою чернобровую!
   -- Пріѣдешь? Пріѣдешь ли? спросила она жадно, и въ голосѣ ея зазвучала надежда.

-----

   Зима прошла, но было еще холодно, и маленькая особа, бѣжавшая быстро по улицѣ въ легонькомъ пальто, вѣроятно, порядкомъ зябла. Однако, круглое ея личико походило на красное яблочко, а маленькіе глазки блестѣли, какъ бисеръ. На нихъ, впрочемъ, то и дѣло навертывались слезы и по временамъ она заламывала руки и стонала:
   -- О, Боже, Боже! Можетъ ли это быть?
   Она вбѣжала на дворъ и, какъ стрѣла, кинулась къ квартиркѣ пани Жиревичъ.
   -- Послушайте! крикнула она уже въ дверяхъ. -- Нѣтъ, я этого не перенесу... Я чуть жива... Міру конецъ... Стась, Стась... нашъ Стась!
   Она опустилась на диванъ, заломивъ руки. Пани Жиревичъ, которая наигрывала какой-то сентиментальный вальсъ, сильно подчеркивая чувствительныя мѣста, подбѣжала къ Розаліи.
   -- Стась? Что случилось съ Стасемъ? Захворалъ? Умеръ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Недѣли двѣ тому назадъ онъ продалъ свое имѣніе и уѣхалъ куда-то далеко, къ какимъ-то роднымъ...
   -- Уѣхалъ?
   -- Уѣхалъ.
   -- Какъ? совсѣмъ?
   -- Совсѣмъ... совсѣмъ.
   -- Не простившись?
   -- Вотъ это-то и обидно: не простившись!
   Пани Жиревичъ, точно, окаменѣла:
   -- Не вѣрю! воскликнула она вдругъ.-- Онъ не могъ уѣхать, не простившись со мною... со мною, которую онъ еще недавно назвалъ своимъ ангеломъ-утѣшителемъ. Не могу повѣрить! Кто это тебѣ сказалъ?
   -- Всѣ говорятъ, всѣ! его и мои знакомые... Я сегодня доставила заказщкамъ розетки... Говорили, что вѣрно.
   Пани Жиревичъ глубоко задумалась. Розалія вытирала слезы. Наконецъ, вдова прошептала:
   -- А наши деньги?
   -- Ахъ! вспомнила вдругъ Розалія:-- въ самомъ дѣлѣ, что теперь будетъ съ этими деньгами и прошептала: о, Боже! какъ мамаша огорчится... что намъ теперь дѣлать? Къ кому обратиться? Пойдемте къ мамашѣ...
   -- Постойте! Не слышали ли вы, какъ это случилось? почему онъ такъ внезапно уѣхалъ?
   Эхъ! махнула Розалія рукою:-- развѣ можно людямъ вѣрить! Понятно, сплетничаютъ... Говорятъ, что онъ долговъ своихъ заплатить уже не могъ и лѣса тоже продать не могъ, а продалъ все имѣніе и уѣхалъ.
   -- Это сплетни, ложь, клевета! закричала вдова.-- Такой возвышенный человѣкъ! Этого не можетъ быть: тутъ кроется какая- нибудь драма, что-нибудь небывалое!
   Когда онѣ разсказали все, что знали, старухѣ, та тоже долгое время не могла придти въ себя отъ изумленія.
   -- Подай мнѣ, Рузя, салопъ и шляпу! сказалъ она, наконецъ.
   Но встать она могла лишь съ трудомъ.
   -- Куда же вы пойдете; мамаша? Сегодня такъ холодно...
   Старуха указала пальцемъ на домъ адвоката.
   -- Я отъ него узнаю всю правду. Онъ знаетъ дѣла всѣхъ помѣщиковъ...
   -- Я пойду съ вами, матушка.
   -- Не надо. Тамъ говорятъ иногда о такихъ вещахъ, которыя дѣвушкамъ не прилично слушать.
   Старуха ушла. Когда она вернулась, то лаконически сказала:
   -- Правда.
   -- Такъ онъ уѣхалъ? вскричала пани Жиревичъ.
   Старуха не отвѣчала.
   -- А наши деньги? спросила вдова нерѣшительно.
   -- Пропали, глухо отвѣтила старуха, садясь въ кресло и смотря въ потолокъ.
   Вдова сильно поблѣднѣла. Предъ взоромъ ея мелькнулъ призракъ нищеты
   -- Какъ же это заговорила она дрожащимъ голосомъ: -- вѣдь у васъ было заемное письмо, выданное Стасемъ?
   -- Заемное письмо! воскликнула Лопотницкая:-- а кто его писалъ? Нотаріусъ... какой-то Ицкевичъ! Какую же силу могутъ имѣть документы, писанные какими-то Ицкевичами? Вотъ въ томъ-то и бѣда, что теперь Ицкевичи надъ нами властвуютъ, и Жиревичи вынуждены продавать свои имѣнія Буциковскимъ. Развѣ Буциковскіе платятъ долги, лежащіе на купленныхъ ими имѣніяхъ!
   Сказавши это, старуха впала въ состояніе оцѣпенѣнія. Еслибы не широко раскрытые, стеклянные глаза, то можно было бы подумать, что она заснула или находится въ обморокѣ. Подъ вечеръ она начала что-то бормотать. Розалія могла, несмотря на вниманіе, съ которымъ она прислушивалась, разобрать только нѣсколько словъ.-- До чего мы дожили! говорила старуха:-- помѣщичій сынъ...
   А потомъ еще:
   -- Дочери ничего не оставляю... Работки... однѣ работки!
   На другой день рано утромъ старуха послала дочь за почтовою бумагою, конвертами, чернилами и перьями.
   -- Смотри только, чтобы перья были мягкія...
   Когда Розалія принесла все это, она застала старуху въ креслѣ, съ молитвенникомъ на колѣняхъ. При видѣ дочери, она перекрестилась и закрыла молитвенникъ.
   -- Рузя! подойди!
   Она нѣжно погладила дочь по головѣ и сказала:
   -- Мы теперь очень бѣдны; но, Боже сохрани тебя жаловаться или говорить о немъ дурно. Жаловаться, сокрушаться и плакать передъ людьми неприлично, говорить же о немъ дурно -- грѣхъ. Каковъ бы онъ ни былъ, все же онъ чащъ... одного съ нами происхожденія. Не дадимъ же черни этого удовлетворенія: она не должна видѣть, какъ мы другъ на друга жалуемся. Рузя! исполнишь ли ты мою просьбу?
   -- Я вѣдь всегда, всегда васъ слушала, матушка, а о Стасѣ не могла бы говорить дурно, даже еслибы хотѣла.
   -- Это хорошо. Дастъ Богъ, мы не пропадемъ. Я вѣрю въ Провидѣніе и въ доброе сердце людей, съ которыми прожила всю свою жизнь; изъ среды ихъ меня удалили обстоятельства, но они въ бѣдѣ не оставятъ насъ. Сегодня и завтра буду писать письма... къ предводительшѣ Коржицкой, къ Одропольскому, къ Саницкимъ и другимъ. Меня съ ними связываютъ прежнія отношенія и воспоминанія. Стася я обвинять не буду, напишу имъ только, что хотѣла поддержать одного изъ нашихъ и спасти его изъ рукъ черни... Я исполнила свой долгъ; пусть и они исполняютъ также долгъ свой по отношенію къ намъ...
   -- Исполнятъ, навѣрное исполнятъ! воскликнула Розалія покрывъ руки матери горячими поцѣлуями.
   Въ тотъ же день, вечеромъ, пани Жиревичъ тихо и робко вошла въ квартиру Лопотницкихъ. Она нетолько была тиха и робка, но сильно измѣнилась. Глаза у нея были красные, лицо растерянное и блѣдное.
   Въ квартиркѣ стояла мертвая тишина. Розалія поспѣшно кончала какую-то работу, а старуха сидѣла у стола и писала письма.
   Пани Жиревичъ подсѣла къ Розаліи.
   -- Что это мама пишетъ? спросила она шепотомъ.
   -- Письма къ помѣщикамъ, чтобы они исполнили свой долгъ по отношенію къ намъ, такъ какъ мы его исполнили по отношенію къ Стасю. Они, навѣрное, намъ помогутъ и не дадутъ намъ погибнуть.
   -- Конечно, исполнятъ и не дадутъ вамъ погибнуть, повторила вдова и, сложивъ руки, жалобно простонала. -- Вотъ что значитъ принадлежать къ вашему кругу!
   Потомъ она стала просить Розалію помочь ей продать фортепіано.
   -- Брыня сегодня размѣняла послѣдній рубль, а я сама не знаю, какъ дальше быть! Я непремѣнно должна продать инструментъ.
   Черезъ нѣсколько дней Розалія, дѣйствительно, нашла покупателя, который хотѣлъ тотчасъ же внести условленную плату и взять инструментъ. Подъ вечеръ Бригитта пошла въ лавочку выпросить немного хлѣба и крупы въ кредитъ, а пани Жиревичъ сѣла за фортепіано.
   -- Въ послѣдній разъ! шепнула она:-- въ послѣдній разъ!
   Дрожащими руками она сыграла какую-то салонную пьесу. потомъ какой-то вальсъ, но вдругъ прервала его и, тихо аккомпанируя себя, голосомъ, наполненнымъ слезами, пропѣла:
   
   Oh! dites lui qu'une invisible chaine
   Lie h ses jours mes jours inconsoms
   Oh! dites lui...
   
   Въ сѣняхъ послышались тяжелые шаги. Носильщики пришли за инструментомъ. Она стала въ сторонкѣ и молча стала смотрѣть. Но когда носильщики взвалили инструментъ на плечи, стали выносить его изъ комнаты, она бросилась къ нему и, держась за него рукою, прошептала:
   -- Это прошлое мое... моя молодость... Счастливые дни уходятъ... уходятъ... уходятъ!
   И когда черезъ часъ Розалія зашла провѣдать сосѣдку, та обратилась къ ней со словами:
   -- Дорогая Розалія! если вы встрѣтите Игнатія, то скажите ему, чтобы онъ скорѣе пришелъ домой, потому что я больна. А Конрада и Эдко велите перенести въ другую комнату: они постоянно плачутъ, это меня раздражаетъ.
   Розалія хотѣла перекреститься, но спохватившись и, многозначительно покачавъ головою, выбѣжала въ сѣни за Бригиттой.
   -- Брыня! сказала она ей:-- сбѣгай за докторомъ! Мать твоя больна: она бредитъ.
   Пани Жиревичъ была долго и трудно больна, но не умерла. А когда она въ первый разъ послѣ болѣзни встала, въ комнатѣ уже не было ни дивана, ни шкапа, словомъ, ничего, что предоставляло бы какую-нибудь цѣнность. Пустая комната съ голыми стѣнами имѣла очень мрачный видъ при блѣдномъ свѣтѣ зимняго снѣжнаго дня. У окна сидѣла Бригитта и шила мѣшки изъ грубаго холста. На красивомъ ея лицѣ безсонныя ночи, постоянная работа, всякаго рода лишенія и сердечное горе оставили глубокіе слѣды. Видя, что мать встала и довольно твердымъ шагомъ прошла по комнатѣ, она сказала, не отрывая глазъ отъ работы:
   -- Мамаша! мнѣ надо поступить въ услуженіе. Намъ рѣшительно нечѣмъ жить.

-----

   Она поступила, по рекомендаціи Розаліи, горничной въ какой-то довольно богатый домъ. Соснина болѣе не пріѣзжалъ. Она, впрочемъ, не долго ужилась на этомъ мѣстѣ и стала быстро мѣнять мѣста. Говорили, вообще, что она хорошая и трудолюбивая дѣвушка, но мрачна, какъ ночь, и страшно горяча; сама ни къ кому не привязывается и другихъ не умѣетъ къ себѣ расположить.
   Разъ, идя по улицѣ съ корзиною въ рукѣ, она встрѣтилась съ Розаліей. Это было уже нѣсколько лѣтъ послѣ того, какъ онѣ жили на одномъ дворѣ.
   -- Ну, какъ вы поживаете? спросила Бригитта. -- Мать твоя жива?
   Розалія рада была случаю поболтать. Оказалось, что мать ея уже давно не встаетъ съ постели. Она страшно исхудала и лежитъ желтая и неподвижная, какъ восковая фигура. Но никогда не жалуется; иногда только стонетъ, но и то ночью, когда думаетъ, что Розалія спитъ, и никто слышать ее не можетъ. Живутъ они на трудовыя деньги Розаліи, да и окрестные помѣщики не забываютъ. Присылаютъ они, кто мѣшокъ картофеля, кто немного крупы, а кто и денегъ. Одропольскій аккуратно платитъ рубль въ мѣсяцъ. Тѣмъ не менѣе, по временамъ имъ приходится очень плохо, а квартира у нихъ такая, что зимою иней и ледъ бываетъ на стѣнахъ. Что подѣлаешь? Онѣ исполнили свой долгъ, совѣсть у нихъ чиста, и еслибы не болѣзнь матери, то жилось бы имъ недурно.
   -- А ты, Брыня?
   Бригитта махнула рукою. Она не любила говорить о своихъ дѣлахъ. За то Розалія говорила за себя и за нее.
   -- Ага! А знаешь твой женихъ-то? Онъ вѣдь женился на другой. Случайно я зашла въ церковь и попала на его свадьбу. Жена его -- дочь какого-то сапожника, но хорошенькая: такая же брюнетка, какъ и ты.
   Лицо Бригитты слегка исказилось. Она крѣпко пожала руку евоей подругѣ и быстро ушла.
   Съ тѣхъ поръ она сдѣлалась апатичной и лѣнивой. Въ густыхъ ея волосахъ показалась сѣдина, глаза потухли. Когда она въ полиняломъ платкѣ на головѣ проходитъ по улицамъ, за нею постоянно слѣдуетъ большая собака. Она по цѣлымъ мѣсяцамъ остается безъ мѣста. Тогда она живетъ съ матерью въ маленькой комнаткѣ въ покинутомъ монастырѣ, гдѣ имъ разрѣшила безплатно жить церковная власть. Иногда Бригитта нанимается поденно стирать бѣлье, убирать квартиры у людей, которые не держатъ хозяйства, и даже носитъ воду. А пани Жиревичъ?
   Всѣ болѣе или менѣе зажиточныя семьи, живущія въ Броднѣ, знаютъ худую и несчастную на видъ женщину, которая иногда заходитъ къ нимъ въ оборванномъ платьѣ, но убранномъ разными ленточками и бантами, въ потертой шляпѣ съ громаднымъ перомъ. Медленнымъ и неувѣреннымъ шагомъ она приближается къ хозяйкѣ дома и, если заходитъ въ домъ въ первый разъ, то подаетъ сложенный листъ бумаги. На немъ написано что-то безконечно длинное, начинающееся слѣдующими словами: "Высокоуважаемые благодѣтели! Благородная, но больная и бѣдная вдова, осмѣливается съ мольбою обратиться къ великодушнымъ людямъ, которые" и т. д.
   Если же она приходитъ въ домъ, ей уже извѣстный, то не подастъ бумаги, а остановится въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дверей и своими голубыми глазами смотритъ на всѣхъ присутствующихъ, какъ бы умоляя, чтобы ея не обидѣли и позволили ей хоть одну минутку пробыть съ ними. Изъ состраданія или отъ скуки нѣкоторые этому не противятся. Ее просятъ войти въ гостинную, гдѣ она садится на краешкѣ стула. Когда ее спрашиваютъ о постигшемъ ее несчастій, она обыкновенно начинаетъ разсказъ съ того, какъ ей жилось "у родителей".
   -- Когда я жила еще у родителей, разсказываетъ она:-- меня называли Сильфидой.
   -- Какъ такъ? спрашиваютъ ее.
   Покраснѣвъ и съ улыбкой на устахъ она бросаетъ взглядъ на свою талію и говоритъ:
   -- Я всегда была такая тоненькая, нѣжная... Потомъ она еще разсказываетъ, что покойный ея мужъ и всѣ родственники называли ее зефирчикомъ, потому что она танцовала очень легко и никогда не могла принять твердаго рѣшенія. Сегодня понравится одно, завтра -- другое, какъ обыкновенно у людей, которые счастливо живутъ...
   Почти всѣмъ извѣстно, что она когда-то умѣла играть и пѣть. Чтобы ей доставить удовольствіе, ее просятъ сыграть что-нибудь. Она подходитъ къ фортепіано, снимаетъ дырявыя перчатки и, блаженно улыбаясь, беретъ нѣсколько минорныхъ, тихихъ, слегка фальшивыхъ аккордовъ. Дѣти хихикаютъ по угламъ комнаты, взрослые улыбаются, но она, ничего не замѣчая, и счастливая, что сидитъ у фортепіано въ хорошемъ обществѣ, начинаетъ пѣть слабымъ, но все еще чистымъ голосомъ:
   
   -- Oh! dites lui...
   
   Помнитъ она, впрочемъ, и другіе романсы.
   Случается, что въ ту минуту, когда она, воодушевившись, кончаетъ вторую или третью піэсу, въ комнату входитъ хозяинъ дома, который ея не любитъ или, возвращаясь съ должности, хочетъ обѣдать или ужинать. Тогда ей вручаютъ немного денегъ и даютъ чувствовать, а иногда и прямо говорятъ, что пора уходить.

"Отечественныя Записки", No 8, 1882

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru