Пальм Александр Иванович
Пропащие годы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 2--3, 1880.

  

ПРОПАЩІЕ ГОДЫ.
ПОВѢСТЬ.

I.

   На палубѣ маленькаго рѣчного парохода было тѣсно и грязно. Такъ какъ вообще на бѣломъ свѣтѣ, этомъ исполинскомъ кораблѣ, "пассажиры третьяго класса" не пользуются особенными удобствами, то, стало быть, какой-нибудь пигмей-пароходишка и подавно не обязанъ предоставлять имъ всякое благополучіе. Май былъ на исходѣ, а потому вся палубная публика угощалась по сезону зеленымъ лукомъ и воблой, вяленой рыбой астраханскаго происхожденія, очень похожей на лубокъ. Горластая компанія средней руки купчиковъ заняла на палубѣ лучшее мѣсто и распивала чай; тутъ же рядомъ съ чайниками красовался и родной популярный графинчикъ съ источникомъ всѣхъ радостей. Къ графинчику молодцы прикладывались какъ-то нехотя, будто для соблюденія порядка. Дѣло было раннее, часъ седьмой утра, солнце хотя и поднялось высоко, но теплота его еще боролась съ сыростью чуть-примѣтнаго пара, стоявшаго надъ рѣкой, блестящей, широкой, во всей красотѣ весенняго половодья. Тѣло пробиралъ пріятный утренній ознобъ и, слѣдовательно, графинчикъ имѣлъ нѣкоторое основаніе. Коммерсанты вели разговоры про Москву, Рыбинскъ, Нижній, но собиратель торговыхъ свѣдѣній изъ первыхъ рукъ не почерпнулъ бы изъ этихъ разговоровъ никакой добычи: купчики просто важничали на всю палубу, припоминая свои похожденія въ трактирахъ и иныхъ увеселительныхъ заведеніяхъ.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой компаніи, на красномъ сундучкѣ сидѣла молоденькая, замѣчательно красивая женщина. По внѣшнимъ признакамъ никакъ нельзя были опредѣлить ея общественное положеніе: на ней шерстяное клѣтчатое платье и драповый бурнусъ, изрядно заношенные, но самаго затѣйливаго фасона, со множествомъ пуговокъ и бантиковъ, наполовину оборванныхъ; соломенная шляпа съ полями и голубою полинялою лентой; на рукахъ лайковыя перчатки съ прорванными пальцами. Можно было подумать, что это губернская щеголиха, которая съ годъ тому назадъ зашла въ магазинъ подъ извѣстной вывѣской: "Моды мадамъ Армяновой изъ Москвы", одѣлась тамъ съ головы до ногъ по журнальной картинкѣ, да такъ цѣлый годъ и не спускала съ плечь своей парадной формы -- можетъ быть, потому, что другой у нея не имѣлось. Въ настоящей обстановкѣ смѣшныя претензіи ея туалета возбуждали какое-то очень тоскливое чувство жалости. Щеголиха эта ѣхала въ третьемъ классѣ, на палубѣ, питалась булкой и богъ вѣсть какими скудными запасами, спрятанными въ ветхомъ ковровомъ мѣшкѣ; расплачиваясь за чайный приборъ, она очень долго шарила въ портмоне, чтобы отыскать требуемый гривенникъ. Очевидно, что это была дама въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, но знавшая лучшія времена. Къ ея колѣнамъ жалась крошечная дѣвочка лѣтъ трехъ, закутанная въ безобразную кофточку и безирестанно хныкала: "мамаса, купи булоцку, ѣсть хоцу", на что мать кротко и ласково отвѣчала обѣщаніемъ купить апельсинчикъ, какъ пріѣдемъ въ городъ. Дѣвочка унималась хныкать и, весело смѣясь, цѣплялась ручонками за шею матери.
   -- Варюшка, нельзя! ты всю меня изомнешь, испачкаешь, ленты оборвешь, дура! вдругъ строгимъ тономъ замѣчала полинялая щеголиха, жеманно оправляя ленты и поля своей грандіозной шляпы.
   Эти комично-жалкія отношенія барыни къ ребенку совершенно ускользали отъ вниманія сосѣдей. Вдохновляемые частымъ обращеніемъ къ графинчику, молодцы примѣтили только одно: что подлѣ нихъ сидитъ барыня молодая, красивая и совершенно одинокая. Рыжій кудреватый парень сообщилъ по секрету товарищамъ нѣкоторое замѣчаніе, касавшееся непремѣнно хорошенькой сосѣдки -- и затѣмъ она уже сдѣлалась мишенью ихъ плотоядныхъ взглядовъ; даже всѣ рѣчи ихъ направились въ ея сторону для того, чтобы порисоваться передъ нею галантерейностью, какъ-нибудь зацѣпить и вызвать ее на знакомство. Тэмы ихъ бесѣды становились игривѣе, сводились на кавалерскія похожденія съ прекраснымъ поломъ въ Москвѣ и на Нижегородской ярмаркѣ. Рыжій хвастался, что въ Кунавинѣ "за неуваженье, мы ни одного цѣльнаго стекла въ домѣ не оставили, какъ есть все раскассировали".
   -- А ты врать-то гораздъ! замѣчали слушатели.
   -- Вѣрно говорю. То есть все кругомъ въ дрызгъ разнесли. Вотъ что значитъ намъ не уважить! Ну, извѣстно, полиція сейчасъ актъ строчить.
   -- И стащили?
   -- Ни Боже мой! На мировую свели. Намъ не очень страшно, за все платимъ наличными -- и наплевать. Опять хоша бы и актъ ихній -- еще тамъ опосля разберутъ. Нонѣ порядки не тѣ, всякому даны свои права, потому -- слобода! съ нѣкоторымъ азартомъ вскрикнулъ кудрявый парень, и скорѣй къ графинчику.
   Не вдалекѣ на лавочкѣ сидѣли два жандарма: старшій изъ нихъ, съ бѣлыми усами, подслѣповатымъ взглядомъ и испитымъ лицомъ, былъ въ полной формѣ: сумочка съ бумагами на груди, пистолетъ и шашка на своемъ мѣстѣ, всѣ крючки и пуговки застегнуты. Онъ вяло моргалъ вѣками, не глядя прямо ни на кого, но послѣднія восклицанія молодцовъ разбудили его, онъ встрепенулся, какъ человѣкъ, которому показалось, не обязанъ ли онъ въ эту минуту что-то исполнить, и вопросительно взглянулъ въ лицо своего товарища, который, грызя воблу, улыбался во весь ротъ. Широкая улыбка добродушнаго южно-русскаго лица какъ-будто успокоила встревоженнаго служаку, онъ скривилъ губы, насмѣшливо и беззвучно прошипѣлъ:
   -- И мы-ста туда же, новыхъ понятіевъ набрались!
   -- Скоробрехи! подтвердилъ товарищъ.-- Желаете рыбки погрызть?
   -- Я бы чайку лучше. Сходите за кипяткомъ, а я тутъ все приготовлю.
   Старикашка въ сѣренькомъ пальто военнаго покроя, пожелтѣломъ и заштопанномъ, самъ весь тоже сѣренькій и пожелтѣлый, давно уже маршировалъ по палубѣ, осторожно шагая черезъ ноги лежащихъ пассажировъ, разсматривая каждую группу и наблюдая гдѣ что дѣлается. Любопытство его часто переходило въ покушеніе вступить въ бесѣду и присосѣдиться, съ живѣйшею готовностью, къ чужому занятію. На одну женщину съ хворымъ ребенкомъ онъ посмотрѣлъ сострадательно и посовѣтовалъ "дать ревеню непремѣнно"; мужикамъ, считавшимъ свои копейки, подсказалъ, что 23 и 17 составитъ ровно 40; передъ компаніей купчиковъ долго стоялъ и подарилъ ихъ улыбкой, снисходительной, нелишенной достоинства. Никто не замѣтилъ, ѣлъ ли онъ что-нибудь на пароходѣ и имѣлъ ли какой-нибудь багажъ; видѣли только, что онъ иногда доставалъ изъ кармана мѣдную, полуженную табачницу, свертывалъ папироску дрожащими пальцами, боясь просыпать остатки сухой табачной трухи, затѣмъ, выжидалъ и непремѣнно уловлялъ пассажира перваго класса, выходившаго съ сигарой на палубу. Проговоря "pardon", онъ нарочито-медленно закуривалъ у сигары свою труху, а потомъ ужъ считалъ себя вправѣ раскланиваться съ этимъ пассажиромъ, какъ съ знакомымъ. Онъ видимо томился своимъ одиночествомъ и искалъ всякихъ предлоговъ пріютиться къ кому-нибудь, присосѣдиться, вступить въ бесѣду и доказать, что онъ совершенно такой же полноправный членъ общества, какъ и прочіе благородные господа-пассажиры, что его потертая аммуниція нисколько его не роняетъ, что онъ, если угодно, готовъ доказать всякому, что ветхое пальтишко можетъ прикрывать плечи человѣка образованнаго, привыкшаго къ лучшему обществу... Хотя никто не вызывалъ его на эти доказательства, никто не выказывалъ ему и тѣни пренебреженія, но эти позывы истекали изъ какой-то внутренней, неумолкающей потребности, болѣзненной и назойливой.
   На жандармовъ онъ давно уже прицѣлилъ свое вниманіе; встрѣчаясь съ ними, строилъ особенную строго-серьёзную мину, какъ благомыслящій гражданинъ, понимающій всю важность ихъ служебнаго дѣла. Можно было заподозрить, что онъ самъ бывалъ практически знакомъ съ порядками ихъ дѣла, потому что подошелъ къ нимъ и вполголоса спросилъ:
   -- Что, господа, у васъ тутъ постъ?
   -- Да, есть маленько, отвѣтили ему нехотя.
   -- Куда, въ N? (Онъ назвалъ ближайшій губернскій городъ).
   -- Н-да, такъ надо полагать, что въ N.
   -- А откуда -- изъ Петербурга?
   Но на это даже никакого отвѣта не послѣдовало.
   Старичокъ покряхтѣлъ, покрутилъ желтые усы, поднялъ плечи по военному и пѣтушкомъ повернулся къ монахинѣ, сбиравшей подаяніе, любопытствуя освѣдомиться, сколько именно верстъ отсюда до ея обители.
   Изъ рубки вышелъ молодой человѣкъ въ очкахъ, блѣдный, обросшій легонькой бородкой; сверхъ пальто на немъ накинутъ пледъ, черезъ плечо дорожная сумочка. Внѣшность его была очень изящна и обличала хорошія привычки и цвѣтущія карманныя обстоятельства. Онъ торопливо прошелъ и поднялся по лѣстницѣ на верхнюю площадку.
   Старикашка все примѣчалъ и слѣдилъ за молодымъ человѣкомъ.-- "Непремѣнно петербургскій... гм!" крякнулъ онъ и досталъ свой курительный снарядъ, подкарауливая, не зажжетъ ли этотъ "петербургскій" сигару, чтобы уловить моментъ, удобный для знакомства. Но молодой человѣкъ курить не собирался, а усѣлся на верху, сложивъ на груди руки и всматриваясь въ пробѣгающіе берега, пустынные, волнистые, перерѣзанные лѣсными оврагами; кое-гдѣ, по отлогимъ покатостямъ зеленѣли нивы длинными полотенцами, словно куски дорогихъ тканей, разостланные на солнцѣ. Глазъ невольно искалъ признаковъ жилья тѣхъ людей, которые въ потѣ лица воздѣлали на пустырѣ, среди чахлаго кустарника, эти благодатные оазисы, но кругомъ до самаго гребня нагорнаго берега не видно ни одной деревушки. Утомительное безлюдье, глушь и дичь. Молодой человѣкъ перенесъ вниманіе на пароходную палубу и, облокотясь на перила площадки, присматривался къ толкучкѣ пестраго народа. Спокойное, серьёзное лицо его исподволь становилось внимательнымъ, почти тревожнымъ... На палубѣ происходило слѣдующее.
   Вѣроятно, старанія купцовъ зацѣпить одинокую барыню увѣнчались успѣхомъ; слушая ихъ болтовню, она имѣла неосторожность раза два улыбнуться, и этого оказалось довольно, чтобы кудрявый Донъ-Жуанъ бакалейнаго міра подсѣлъ къ ней какъ можно ближе. Его самоувѣренная смѣлость смутила и испугала хорошенькую блондинку; лицо ея загорѣлось румянцомъ стыда, въ глазахъ ходили слезы. Отворотивъ голову, она не хотѣла слушать, что онъ нашептывалъ ей на ухо; но видно молодецъ привыкъ вести дѣла свои безъ обиняковъ, потому что, послѣ нѣсколькихъ его словъ, бѣдная женщина встала съ мѣста, какъ ужаленная... Купчикъ, придерживая ее за бурнусъ, заговорилъ уже во всеуслышаніе.
   -- Постойте, мадамъ, вы не спѣсивтесь! Мы, коли что, ни за чѣмъ не постоимъ. И получше васъ да не брезговали, рыло отъ насъ не воротили. За все наличными! Ну, все равно, опосля въ городу встрѣнемся, не уйдешь! Эй, не плюй въ колодезь -- пригодиться воды напиться! Вишь фря!
   Она сдѣлала шага два, не зная въ которую сторону двинуться, гдѣ искать спасенія и защиты. За нею гналась нахальная рѣчь купчика и отвратительный хохотъ его товарищей. Все это походило на травлю... А кругомъ апатичныя лица, готовыя скорѣй принять участіе въ потѣхѣ, чѣмъ протестовать противъ публичнаго безобразія. Оскорбленная женщина озиралась вокругъ и такъ крѣпко уцѣпилась за руку своей дѣвочки, что та заревѣла. Гнѣвъ и стыдъ дрожали на полуоткрытыхъ губахъ блондинки, изъ глазъ капали слезы. Ея убогое, полинялое щегольство и крикъ дѣвочки до нестерпимости усиливали впечатлѣніе оскорбительной сцены...
   Молодой человѣкъ сбѣжалъ съ площадки и такимъ взглядомъ оглянулъ разгулявшагося купчика съ головы до ногъ, что тотъ остановился съ разинутымъ на полу-словѣ ртомъ.
   -- Взойдите за мною наверхъ, тихо сказалъ онъ растерявшейся женщинѣ.
   Не имѣя силы поднять глазъ, не видя кто ее зоветъ и ничего не сознавая, пошла она за нежданнымъ защитникомъ: взойдя наверхъ, осмотрѣлась и пугливо прошептала:
   -- Ахъ, Боже мой! вѣдь намъ тутъ нельзя -- мы третьяго класса. Еще прогонятъ, пожалуй...
   -- Успокойтесь, никто васъ не тронетъ. Сядемъ.
   Она опустилась на скамью и долго, неслышно плакала, закрывъ лицо платкомъ.
   Внизу опять послышались насмѣшки и вызывающія замѣчанія; молодцы прохаживались теперь на счетъ барина, но въ дѣло вмѣшался любознательный старикашка и началъ ихъ обрезонивать, а чтобъ быть убѣдительнѣе, ссылался на жандарма, который подошелъ къ исторіи и молча наблюдалъ, чѣмъ она кончится. Можно утвердительно сказать, что не столько краснорѣчіе старикашки, сколько молчаливая фигура блюстителя порядка угомонила разгулявшихся озорниковъ.
   -- Ужь не знаю, какъ благодарить васъ. Нынче такъ рѣдко встрѣчаются благородные люди, начала незнакомка, успокоившись отъ волненія.
   -- О, полноте! дѣло очень простое. Но, извините, я замѣчу, что вамъ съ самаго начала не слѣдовало бы обращать вниманія на этихъ шелопаевъ, отойти дальше, или просто капитану пожаловаться.
   -- Ахъ, помилуйте, я и то не обращала вниманія. Смѣшно мнѣ показалось... А вы, сдѣлайте милость, не подумайте, что я какая-нибудь... Я даже очень далека отъ эдакихъ скандаловъ... Впервые въ жизни, ей-Богу, впервые! Срама одного сколько, хоть сквозь землю провалиться... Дорогой-то они ужь раза два приставали ко мнѣ съ ихними разговорами, только я очень деликатно просила оставить меня въ покоѣ. Извѣстно, тутъ на пароходахъ озорниковъ много, притомъ видятъ, женщина одна -- долго-ли обидѣть? А со стороны, конечно, мало ли что можно подумать... Эдакой стыдъ, батюшки!
   Она путалась, стараясь оправдаться, выгородить свою репутацію, защититься отъ подозрѣній, въ чемъ особенной нужды не было. Молодой человѣкъ отмалчивался; неизвѣстно, питалъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ какія-либо подозрѣнія, любовался ли красотою ея смущеннаго лица, или забавлялся ея простонародной рѣчью, въ которой отдавался сѣверно-русскій говоръ и сильно звучала гласная о.-- Во всякомъ случаѣ, его занималъ вопросъ, что это за барыня?
   -- Въ нашихъ мѣстахъ народъ гораздо добрѣе и честнѣе.
   -- А вы изъ какихъ мѣстъ?
   -- Да мы издалеча... а теперь ѣду изъ Вятки сюда къ мужу.
   -- Вашъ мужъ здѣсь служитъ?
   -- Да... то-есть, нѣтъ, не знаю... Писалъ, что ему обѣщали мѣсто по почтовой части, только не знаю... Онъ давно ужь тутъ, а мы тамъ... Нельзя было пріѣхать...
   Она замялась, не могла или не хотѣла договаривать.
   На лѣвомъ берегу показались длинные сѣрые сараи, потомъ въ зелени деревьевъ мелькнула затѣйливая дача съ китайскими башенками и флюгерами; далѣе на обрывѣ курились известковыя печи. Нѣкоторое спеціальное зловоніе давало знать о близости благоустроеннаго города.
   -- Вотъ, кажись, мы и пріѣхали, замѣтила незнакомка.-- Пойти собрать свои вещи. Позвольте еще поблагодарить... Вы тоже здѣсь сойдете?
   -- Да, здѣсь.
   -- Вотъ и прекрасно. Можетъ, приведется еще встрѣтиться. Очень было бы пріятно... Я еще сама не знаю, какъ устроюсь и долго ли тутъ останусь... А все-таки, надѣюсь встрѣтиться. Позвольте узнать вашу фамилію?
   -- Очень радъ буду... желаю вамъ всего хорошаго... до свиданія! Онъ поспѣшилъ отдѣлаться и не спросилъ ея фамиліи, чтобы не сказать своей. Незнакомка сконфуженно покраснѣла и, бросивъ на него изподлобья укоризненный взглядъ -- "дескать, вы мною брезгаете, что ли?" -- поспѣшила сойти съ площадки.
   По мѣрѣ приближенія къ городу N, изъ-за бревенчатыхъ лачужекъ выступали колокольни и дома извѣстной обще-губернской архитектуры. Надъ городомъ стояла сонная тишина, только берегъ рѣки кипѣлъ жизнью муравейника. Кучки людей копошились на пристани около баржъ, пароходовъ и лодокъ; одни перекатывали бочки, другіе перетаскивали двадцати-пудовые кули и ящики. Пестрые батальоны женщинъ, вооруженныхъ носилками, сновали въ лабиринтѣ безконечныхъ дровяныхъ полѣнницъ, изготовленныхъ на пищу ненасытному Минотавру, сидящему въ утробѣ каждаго парохода. Извощики и торговки съ лотками всякаго съѣстнаго добра перекрикивались и ругались, стараясь занять мѣсто ближе и виднѣе. Нищіе, калѣки всѣхъ сортовъ проползали и дрались изъ-за выгодной позиціи. Берегъ представлялъ живую кайму, за которою начинался городъ, какъ будто выплеснувшій изъ себя эту накипь, эту пѣну безпокойныхъ частичекъ своего населенія, и покоившійся въ благочестивой дремотѣ подъ мѣрный будничный благовѣстъ къ ранней обѣднѣ.
   Раздался продолжительный, рѣзкій свистокъ, на пароходѣ началась возня, въ каютахъ пассажиры собирали вещи, выползали на верхъ. Старикашка-наблюдатель незамѣтно въ толпѣ тоже пробрался на верхнюю площадку. Онъ видѣлъ, какъ молодой человѣкъ, отдѣлавшись отъ незнакомой барыни, досталъ записную книжку, вписалъ нѣсколько строчекъ, потомъ вынулъ платокъ и при этомъ обронилъ перчатку. Поднять перчатку и поднести ее разсѣянному господину -- для старика было дѣломъ одного мгновенія.
   -- Не ваша ли перчаточка? спросилъ онъ, сладко улыбаясь, словно готовясь высказать любовное признаніе.
   -- Ахъ, благодарю... не стоило безпокоиться.
   Молодой человѣкъ поправилъ очки и опять уткнулся въ свою книжечку.
   -- Вотъ онъ, нашъ богоспасаемый городокъ! кто впервые его видитъ, тотъ, пожалуй, подумаетъ, что и въ самомъ дѣлѣ въ немъ есть что нибудь замѣчательное. Издали ничего, чистенькій, а внутри-то, внутри -- и Боже мой, сколько дикости и невѣжества!..
   Эту тираду старичокъ продекламировалъ нараспѣвъ, явно стараясь обратить на себя вниманіе молодого человѣка и такъ какъ это стараніе не привело къ ожидаемому результату, то онъ рискнулъ спросить въ упоръ:
   -- Pardon, monsieur, вы какъ -- сойдете на берегъ, или дальше изволите отправляться?
   -- Вы меня спрашиваете? Да, я останусь здѣсь.
   -- А смѣю спросить, надолго въ наши края пожаловали?
   -- Не знаю, право; какъ придется.
   Молодой человѣкъ отвернулся довольно рѣзко. Привязчивый старикашка не унывалъ, пошелъ къ багажу, тамъ шнырялъ, обнюхивалъ, и наконецъ, открылъ, что на багажѣ молодого человѣка была надпись "Кольчужниковъ". Обрадовавшись своему открытію, онъ, однако, упустилъ изъ вида, какъ сошелъ этотъ господинъ Кольчужниковъ съ парохода и куда направился.
   Черезъ полчаса всѣ пассажиры разбрелись, пристань опустѣла, только въ одномъ уголкѣ извѣстная намъ полинялая щеголиха Христомъ Богомъ умоляла артельщика покараулить ея дѣвочку и два сундучка, пока она сбѣгаетъ въ городъ разъузнать, гдѣ квартируютъ ея родные.
   Очевидно, эта женщина заѣхала въ незнакомый городъ, безъ всякихъ средствъ, съ неопредѣленными цѣлями и надеждами -- и не знала, гдѣ приклонить голову.
  

II.

   Прежде чѣмъ будемъ продолжать наше повѣствованіе, считаемъ нужнымъ ознакомить читателя съ происхожденіемъ Кольчужникова, такъ какъ онъ человѣкъ отнюдь не безъ рода и племени, а имѣлъ всѣ права гордиться своимъ происхожденіемъ, ибо былъ сыномъ тайнаго совѣтника Ивана Гавриловича Кольчужникова, лица очень извѣстнаго въ Петербургѣ, лѣтъ десять-пятнадцать тому назадъ. Изъ нашего разсказа читатель, увидитъ, по какимъ обстоятельствамъ молодой Николай Кольчужниковъ попалъ въ городъ N. Спѣшимъ, однако, успокоить читателя, что обстоятельства эти были хотя исключительныя, но совершенно семейныя.
   Кольчужниковы -- многочисленная, извѣстная фамилія, члены которой подвизались на разныхъ поприщахъ государственной службы въ полувѣковой періодъ двухъ предыдущухъ царствованій. Еще дѣдъ Ивана Гавриловича, служа въ N--ской губерніи, пріобрѣлъ тамъ нѣкоторую натурализацію и маленькое имѣньице, душъ въ двѣсти, завелъ скромное гнѣздо и назвалъ его "Убѣжище". Въ тиши этого Убѣжища нарождались, оперялись и разлетались по свѣту выводки семейства Кольчужниковыхъ. Хотя всѣ они были записаны въ родословную дворянскую книгу своей губерніи, но дворянами-помѣщиками были только номинально: никто изъ нихъ постоянно въ Убѣжищѣ не сидѣлъ, имѣніе не дѣлилось, по выборамъ Кольчужниковы не служили, даже на собранія не являлись, въ Приказѣ имѣнія не закладывали, не продавали, не прикупали, даже не смотрѣли на него, какъ на доходную статью, и самый актъ освобожденія крестьянъ отъ крѣпостной зависимости совершился въ отсутствіи владѣльца, какимъ-то губернскимъ дѣльцомъ, по довѣренности. Въ складѣ жизни, понятій и привычекъ Кольчужниковыхъ не было ни малѣйшаго оттѣнка, характеризующаго нашихъ помѣщиковъ средней руки; но въ нихъ довольно ярко отпечатался въ чистомъ видѣ типъ многочисленнаго русскаго служилаго люда, уже выработавшаго свои бытовыя и физіологическія особенности.
   Каждый Кольчужниковъ, подростая, непремѣнно воспитывается въ казенномъ заведеніи и большею частію на казенный счетъ; потомъ идетъ на службу, военную или статскую, и до такой степени прочно тамъ водворяется, что свой полкъ, канцелярію, департаментъ, казарму считаетъ отчимъ домомъ, семьей, колыбелью и, въ нѣкоторомъ родѣ, пожизненнымъ дѣломъ. Тамъ укладываются всѣ его симпатіи, надежды и огорченія, гордость и радость, и даже всѣ рессурсы существованія. Самое труднѣйшее дѣло -- первый вступительный шагъ -- чрезвычайно облегчено для каждаго молодого Кольчужникова. Его непремѣнно встрѣчаютъ словами: "Скажите, это вашъ батюшка (или дядюшка) служилъ въ такихъ-то годахъ у насъ (или тамъ-то)? Да, да, помнимъ, знаемъ, почтенный, заслуженный былъ старикъ! Очень, очень рады, милости просимъ, молодой человѣкъ! Вамъ остается только идти по стопамъ вашего уважаемаго дядюшки. Надѣемся, что вы оправдаете... и проч., и проч." И молодой человѣкъ садится какъ-будто на насиженное мѣсто и сразу аклиматизируется въ средѣ начальниковъ и товарищей, которымъ даже имя его звучитъ чѣмъ-то давно знакомымъ. Затѣмъ все идетъ какъ по маслу.
   Служатъ они всѣ ревностно и безпорочно, не выскакивая впередъ, подвигаясь ровно, и иногда высиживая довольно крупныя мѣстечки. Почти не бываетъ, чтобы одинъ изъ Кольчужниковыхъ на полпути вдругъ подалъ въ отставку, по домашнимъ обстоятельствамъ или по разстроенному здоровью, потому что домашнихъ обстоятельствъ у нихъ никакихъ не имѣется, а здоровѣе только и поддерживается служебными занятіями: оно скорѣе пошатнулось бы безъ службы. Обыкновенно Кольчужниковы или умираютъ на службѣ, или доживаютъ до глубокой старости и съ полнымъ пенсіономъ поселяются на покоѣ близь того мѣста, гдѣ служили. Объ удаленіи подъ соломенный кровъ своего Убѣжища никому изъ нихъ и въ голову не приходитъ, потому что связи съ нимъ никогда не было, да и дѣлать тамъ нечего. Одинъ Кольчужниковъ, оставшійся безъ ноги послѣ венгерской компаніи, пріѣхалъ-было дожить свой вѣкъ инвалидомъ въ Убѣжище, но не выжилъ тамъ и года, чуть съ тоски не пропалъ, и опредѣлился на службу становымъ приставомъ. Отставные Кольчужниковы, пустивъ дѣтокъ по той же дорогѣ, съ которой сами сошли, живутъ обыкновенно въ дешевенькихъ провинціальныхъ городахъ, получаютъ пенсіонъ, читаютъ старыя газеты и калякаютъ о новыхъ служебныхъ порядкахъ, сравнивая ихъ съ прежними, но отнюдь не порицая -- они ничего не порицаютъ, а иногда только вздыхаютъ о какомъ-то блаженномъ состояніи человѣка, котораго якобы когда-то они были свидѣтелями. Больше ничего они дѣлать не могутъ, и если кто-нибудь изъ нихъ попробуетъ пуститься въ такъ-называемыя аферы, то непремѣнно прогоритъ до тла самымъ печальнымъ образомъ. Никакихъ аферъ они отродясь не дѣлали и въ прежнее простецкое время, а при настоящемъ хищничествѣ даже и подумать страшно -- куда ужь!
   Изъ ихъ многочисленной фамиліи выдѣляется иногда одна особь -- счастливый и блистательный экземпляръ -- выдѣляется естественнымъ путемъ подбора благопріятныхъ условій. Еще съ дѣтства счастливыя случайности помогаютъ исключительному развитію одного, болѣе способнаго, на счетъ другихъ, менѣе способныхъ -- и въ концѣ-концовъ, является Кольчужниковъ высшаго типа: человѣкъ съ хорошимъ образованіемъ, способный, ловкій, достигшій почетныхъ ступеней служебной іерархіи -- даже богатый, даже по физическимъ качествамъ болѣе крупный и болѣе красивый изъ всего рода. Онъ становится представителемъ и протекторомъ своихъ обдѣленныхъ родичей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, строго блюдетъ, чтобы его дѣти отнюдь не утратили завоеваннаго положенія, а упрочили его за собою личными заслугами или путемъ брачныхъ связей, или, наконецъ, такою скромностью, которая даетъ право сказать о человѣкѣ: "да, онъ плохъ, но, по крайней мѣрѣ, не высовывается и не роняетъ имени, которое носитъ." Если дѣтямъ удастся сохранить отцовскій завѣтъ, то черезъ поколѣніе эта вѣтвь Кольчужниковыхъ уже считаетъ себя какимъ-то избраннымъ родомъ, разсадникомъ нужныхъ Россіи людей. Но, къ сожалѣнію, дѣти рѣдко удаются, и съ кончиной величаваго представителя блескъ фамиліи угасаетъ, а въ средѣ Кольчужниковыхъ, живущихъ на пенсіонѣ, остается только нескончаемая тэма для бесѣдъ о томъ, что вотъ-дескать и мы дали отечеству знаменитаго мужа. Передаваясь изъ устъ въ уста, тэма эта принимаетъ нерѣдко легендарные размѣры и, въ видѣ историческаго матеріала, попадаетъ на страницы "Русской Старины".
   Такимъ именно счастливымъ экземпляромъ, пышнымъ цвѣтомъ фамильнаго дерева, былъ Иванъ Гавриловичъ. Еще отецъ его нѣсколько выдвинулся изъ мрака неизвѣстности, былъ женатъ на княжнѣ Уметовой, дожилъ до предсѣдателя казенной палаты и успѣлъ нажить, безгрѣшными, разумѣется, доходами, нѣкоторый капиталецъ. Капиталецъ этотъ сформировался потихоньку къ концу жизненнаго поприща, именно къ тому времени, когда младшему сыну Ивану пришла пора становиться на ноги. Поэтому-то, изъ семи братьевъ одинъ онъ получилъ университетское образованіе и былъ прилично снаряженъ на службу въ Петербургъ, подъ покровительство сильнаго лица, которому князья Уметовы приходились съ родни.
   Маленькій, но умный и работящій чиновникъ, Иванъ Гавриловичъ женился во-время, т. е. лѣтъ въ 27. Жена его, дочь профессора, внесла съ собою одно только интеллигентное приданое, благодаря которому мужъ-чиновникъ сохранилъ въ себѣ гуманное направленіе, данное университетомъ, старался не отставать отъ современнаго умственнаго движенія, читавъ и не застегивалъ всѣ помыслы свои въ виц-мундиръ столоначальника. Счастливое супружество было, однако, не безъ печалей: у нихъ умирали дѣти въ самомъ первомъ возрастѣ. Отвезя на Смоленское кладбище три розовыхъ гробика, Иванъ Гавриловичъ крѣпко задумался надъ колыбелькой оставшагося въ живыхъ мальчика. Мать уже много ночей провела въ слезахъ, глядя безнадежно на хилаго, угасающаго Колю. Не сказавъ женѣ ни слова, Иванъ Гавриловичъ рѣшился, для спасенія послѣдняго ребенка, покинуть Петербургъ, пожертвовать честолюбивыми разсчетами на блистательную карьеру и проситься куда-нибудь въ южныя губерніи, хотя бы на самую незначительную должность. Имъ дорожили, его едва отпустили и дали мѣсто съ хорошимъ окладомъ, независимое, ставившее его прямо въ ряды губернской чиновничьей знати. При этомъ взято съ него обѣщаніе, что какъ только ребенокъ подростетъ, окрѣпнетъ, то Иванъ Гавриловичъ не откажется возвратиться въ Петербургъ, гдѣ онъ незамѣнимъ. Маленькій Коля (будущій герой нашей повѣсти) былъ спасенъ: южное солнце, теплая морская волна, ароматъ зеленой степи, просторъ и воля лелѣяли его дѣтство. Тамъ же родился и другой сынъ, Евгеній, здоровый мальчикъ, красавчикъ, пухленькій барченокъ. Тутъ же, въ провинціи, Ивана Гавриловича постигла внезапная тяжелая утрата, смерть жены, и онъ, съ осиротѣлыми дѣтьми, переѣхалъ снова въ Петербургъ, ощущая потребность въ кипучей дѣятельности, которая была бы въ состояніи заглушить его горе. Тутъ Коля поступилъ въ университетъ, а Евгеній, какъ сынъ чиновнаго человѣка, надѣлъ щеголеватый мундирчикъ одного изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній. Иванъ Гавриловичъ былъ принятъ нреашимъ начальствомъ съ распростертыми объятіями: теперь имъ еще болѣе дорожили, такъ какъ къ своей уже извѣстной дѣловитости онъ якобы присоединилъ много практической опытности, изучивъ ходъ дѣлъ въ провинціи. Онъ могъ быть весьма полезнымъ совѣтникомъ при обсужденіи какихъ-либо важныхъ общихъ мѣропріятій. Передъ нимъ лежалъ открытый путь къ высшимъ должностямъ. Находясь въ такихъ блестящихъ условіяхъ, онъ задумалъ и, наконецъ, призналъ необходимостью во второй разъ жениться. Положеніе его обязывало жить открытымъ домомъ, да притомъ, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, онъ соблазнялся картиною семейнаго счастія, предполагалъ, что еще можетъ любить и быть любимымъ. Разумѣется, ужь это (думалъ онъ) будетъ любовь не взбалмошная, ничего не разбирающая, а обдуманная, основанная на положительныхъ резонахъ...
   Высматривая себѣ подходящую партію, Иванъ Гавриловичъ остановился на дочери коммерціи совѣтника Бакулина, не простого купца-бородача, отъ котораго до третьяго поколѣнія отдаетъ овчиной да кислой капустой, а человѣка уже отполированнаго, украшеннаго за многія заслуги орденомъ, лично извѣстнаго почти всѣмъ высшимъ сановникамъ, поставившаго себя и свой домъ совершенно на дворянскій фасонъ. Дочь его, Маня, воспитанная дома тремя гувернантками, обладала всѣми задатками свѣтской барыни, большой барыни, которая можетъ смѣло войти въ самое избранное общество и быть такою хозяйкой дома, къ которой весь Петербургъ пріѣдетъ на поклоненіе. Красавица она была поразительная; на балахъ ее, молоденькую дѣвушкудебютантку, замѣчали всѣ высокопоставленныя особы, а вѣдь это знатоки.
   -- Какая прелесть! чмокая губами, твердили вслухъ облизывавшіеся старцы.-- Кто такая?
   -- Дочь Бакулина.
   -- Ска-ажите пожалуйста! недовѣрчиво качали они головою.
   Въ самомъ дѣлѣ, было странно, какъ это у Бакулина могла явиться дочь, такая породистая красавица? Про молодежь и говорить нечего: самые знаменитые франты наперерывъ добивалались чести быть представленными m-lle Бакулиной. Успѣху ея въ свѣтѣ, кромѣ красоты, не мало содѣйствовали и батюшкины милліоны. Искатели невѣстъ чуяли, что тутъ пахнетъ крупнымъ кушемъ.
   Молодая дѣвушка была не глупа, смѣтлива, находчива; она слышала весь этотъ гулъ удивленія, не растерялась, и скоро оправилась отъ перваго естественнаго смущенія, понявъ свою настоящую цѣну. Она нетолько не была сентиментальна и влюбчива, по отличалась какимъ-то физіологическимъ безстрастіемъ. Это не дрессировка строго-воспитанной, т. е. заморенной свѣтской барышни, не жеманство неприступной и втайнѣ развращенной кокетки, а сама натура, темпераментъ, или задержанное развитіе той нормальной доли сенсуализма, которая присуща всякой дѣвушкѣ. Ни разу сердце ея не забилось сильнѣе обыкновеннаго; на всѣхъ своихъ поклонниковъ Маня глядѣла одинаково спокойно, какъ на людей болѣе или менѣе пріятныхъ, болѣе или менѣе умныхъ, или безцвѣтныхъ, глупыхъ.
   Иванъ Гавриловичъ, встрѣчавшій ее въ обществѣ и частенько бывавшій въ домѣ ея отца, подмѣтилъ всѣ ея качества и разсудилъ, что эти качества какъ разъ подходятъ къ идеалу его будущей жены. Еще онъ сдѣлалъ одно замѣчаніе, очень тонкое: не разъ, когда на балѣ какой-нибудь господинъ въ звѣздахъ, наведя на нее золотой лорнетъ, спрашивалъ безцеремонно громко, такъ что она непремѣнно слышала: "Кто это такая? Откуда взялась?" лицо ея вдругъ загоралось не краской стыдливости или обиды, а какою-то вызывающею злобой, и вслѣдъ затѣмъ она поникала головой, задумывалась, была разсѣянна, почти грустна, и оглядывала окружающихъ женщинъ съ нескрытою досадой. Въ эти минуты она навѣрно задавала себѣ такіе вопросы: "кто я такая, откуда взялась? почему же про другихъ такъ не спрашиваютъ? почему всѣхъ другихъ тутъ знаютъ, а меня не хотятъ знать? вѣдь это не первый мой выѣздъ, могли бы хоть привыкнуть... Не потому ли, что я здѣсь не своя, чужая, не имѣющая правъ полнаго гражданства -- и такою, конечно, должна остаться навсегда?.." Иванъ Гавриловичъ наблюдалъ очень мѣтко и именно это наблюденіе подвинуло его на рѣшительный шагъ. Въ успѣхѣ своего предложенія онъ и прежде не сомнѣвался, но теперь увидѣлъ ясно, что сама дѣвушка приметъ его безъ малѣйшаго принужденія или внушенія со стороны почтеннаго родителя.
   Такъ и случилось. Въ этомъ бракѣ обѣ стороны нашли то, что каждой было нужно. Взявъ за женою приданаго полмилліона наличными деньгами, Иванъ Гавриловичъ немедленно купилъ домъ въ одной изъ лучшихъ частей Петербурга, домъ, соединявшій въ себѣ два очень рѣдко совмѣстимыя условія: хорошее помѣщеніе хозяина и хорошо помѣщенный капиталъ -- и зажилъ, какъ подобаетъ крупному человѣку петербургскаго чиновнаго міра. Про Марью Алексѣевну уже никто не спрашивалъ "кто она и откуда"; она принимала у себя весь модный, мундирный и чиновный Петербургъ. Въ оперѣ ея ложу посѣщали только избранные; ей завидовали, про нее сплетничали, ее бранили, но эти сплетни и заглазная брань еще болѣе удостовѣряли ее, что она не кто-нибудь, а своего рода сила, съ которою нужно считаться. Марья Алексѣевна необыкновенно скоро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ, твердо вошла въ роль большой свѣтской барыни и не замѣтила, что, гоняясь за этими призрачными цѣлями, подсказанными властолюбіемъ и тщеславіемъ, проглядѣла нѣчто существенно-важное.
   Съ перемѣною состоянія рѣзко измѣнились привычки и характеръ Ивана Гавриловича, или, вѣрнѣе, не измѣнились, а стали проявляться рельефнѣе, въ размѣрахъ болѣе широкихъ, потому что въ основѣ ихъ все-таки лежали типическія черты, общія всѣмъ Кольчужниковымъ.
   Домъ Ивана Гавриловича, биткомъ набитый жильцами, облѣпленный по нижнему этажу вывѣсками, все-таки нельзя было назвать буржуазнымъ домомъ разжившагося афериста. Это былъ именно домъ лица чиновнаго; все въ немъ, всякая деталь носила на себѣ отпечатокъ какой-то казенной форменности, механически-заведенной дисциплины, приличной любому казенному зданію. Старичокъ управляющій, въ потертомъ виц-мундирѣ, походилъ скорѣе на департаментскаго экзекутора; письменное дѣлопроизводство было у него въ конторѣ образцовое; домовые порядки строги. Главнѣйшимъ образомъ отъ жильцовъ требовались три условія -- паспорта, благонадежность и неуклонная аккуратность во взносѣ квартирной платы. Петербургскій пролетарій въ такомъ домѣ невозможенъ и ни одной мало-мальски подозрительной личности не отыскалъ бы тутъ самый чуткій сыщикъ. Самъ владѣлецъ жилъ въ бель-этажѣ; чугунный подъѣздъ съ улицы швейцаръ-гвардеецъ внизу, ясеневыя форменныя скамейки и расторопный курьеръ наверху.
   У Ивана Гавриловича бывали нерѣдко, по особымъ приглашеніямъ, большіе парадные обѣды и одинъ балъ въ зимній сезонъ. Обѣды эти имѣли свою традицію: Иванъ Гавриловичъ помнилъ, что у бывшаго его патрона и начальника бывали тоже обѣды, на которые и онъ, скромный чиновникъ, удостоенъ былъ раза три приглашенія. Тогда собирались тамъ сверстники его начальника, товарищи, бодренькіе, еще не совсѣмъ старые старички: добродушно калякали они, припоминая разные курьёзные анекдоты изъ служебной практики, спорили о датахъ указовъ и назначеній, и среди такихъ невинныхъ бесѣдъ изволили кушать весьма аппетитно. Кольчужникову показалось, что подобные обѣды теперь для него просто обязательны и онъ повиненъ продолжать хорошій обычай предшественниковъ. По составу приглашаемыхъ лицъ, по тону общихъ разговоровъ, даже по самому выбору дней, обѣды эти никакъ не могли назваться приватными собраніями добрыхъ знакомыхъ; нѣкоторая доля оффиціозности всегда сквозила въ нихъ. Но они не были уже рабскимъ, дословнымъ повтореніемъ недавней старины. Общественное движеніе начала шестидесятыхъ годовъ отозвалось и на характерѣ этихъ почтенныхъ обѣдовъ. Сперва почувствовалась нѣкоторая неловкость, смущеніе, какъ будто нужныя слова вдругъ всѣ растерялись и даже аппетитъ гостей какъ будто ослабѣлъ; потомъ, это же самое движеніе дало и содержаніе, и энергію застольнымъ разговорамъ. Конечно, обѣдъ, во всякомъ случаѣ -- часъ пріятнаго отдохновенія отъ житейскихъ трудовъ и заботъ; тутъ не до рѣшенія дѣловыхъ вопросовъ, но подъ острымъ вліяніемъ всеобщей возбужденности собесѣдники невольно затрогивали новыя тэмы, а въ толпѣ приглашаемыхъ появились новыя лица, присутствіе которыхъ еще недавно было бы вопіющею аномаліей. Прежде, на званныхъ обѣдахъ своего начальника Иванъ Гавриловичъ терялся въ толпѣ фраковъ, украшенныхъ звѣздами, мундировъ, аксельбантовъ, онъ даже не находилъ себѣ подходящей ступеньки въ этой іерархической лѣстницѣ, гдѣ самая послѣдняя была занята особами не ниже новопоставленнаго губернатора; теперь же, у него самого въ это сановитое общество ворвались вдругъ какіе-то неуклюжіе провинціалы съ разныхъ концовъ Россіи, призванные объяснить ихъ мѣстные интересы и нужды, крупные промышленники, учредители акціонерныхъ компаній, долженствующихъ обогатить любезное отечество, словомъ, разные, почти безчиновные субъекты, которыхъ непремѣнно нужно выслушать и которымъ тоже непремѣнно нужно обѣщать все по возможности... Съ другой стороны, выдвинулись ученые чиновники не, крупныхъ ранговъ, но быстрыхъ дарованій, спеціалисты по разнымъ вопросамъ, требовавшимъ всесторонней обработки. Позднѣе, вынырнули горячіе миссіонеры-обрусители, облюбовавшіе какую-нибудь еще не початую, пребывающую во мракѣ окраину. Наконецъ, удостаивался чести быть приглашеннымъ изрѣдка какой-либо редакторъ газеты, заявившій себя со стороны благонадежности, жаждавшій почерпнуть мудрости изъ самаго настоящаго источника. Нѣсколько совсѣмъ молодыхъ птенцовъ безукоризненной внѣшности, выдержанныхъ, внимательныхъ и серьёзныхъ, садились въ концѣ стола и дополняли картину. Между послѣдними вскорѣ стали появляться два сына Ивана Гавриловича, Николай и Евгеній, окончившіе образованіе и поступившіе на службу.
   Старшій, Николай, немного сутуловатый, плотный мужчина, съ усталымъ взглядомъ и явною небрежностью къ своей внѣшности, обросшій рѣденькою бородкой, въ очкахъ, съ насмѣшливо, даже презрительно-сжатыми губами, появлялся рѣдко на отцовскихъ обѣдахъ и всегда оставался какъ-то въ тѣни, безмолвный, но внимательно наблюдающій.
   Евгеній, румяный, пышащій здоровьемъ и самоувѣренностью, обращалъ на себя особенное вниманіе. Отецъ любилъ его особенной, нѣсколько странной любовью: онъ любилъ его больше при людяхъ, на выставкѣ, на парадѣ; съ примѣтной гордостью гулялъ съ нимъ по Невскому проспекту, улыбаясь встрѣчалъ его въ знакомыхъ домахъ въ часы утреннихъ визитовъ; у себя на званыхъ обѣдахъ всегда какъ-то особенно громко вызывалъ Евгенія вопросомъ о какой-нибудь служебной подробности и, торжествуя, объяснялъ, что она лучше удерживается въ молодой, свѣжей памяти. Онъ тщеславился имъ и хвастался, какъ живымъ образчикомъ того, чѣмъ отчасти самъ былъ смолоду и чѣмъ долженъ быть современный молодой человѣкъ съ солидными задатками въ будущемъ. Сынъ Евгеній, всѣми одобряемый, очень блистательно начавшій службу, былъ его старческою и немного комическою слабостью. За то, въ кругу семейства и особливо съ глазу на глазъ, отецъ на очень дѣльно формулированные монологи умнаго сына часто не зналъ, что отвѣчать, отдѣлывался односложными "да, конечно, такъ", потому что сказанное Евгеніемъ было безупречно, кругло, правильно, лишено всякой оригинальности и юношеской горячности.
   Онъ и называлъ его всегда Евгеній; уменьшительное имя какъ-то не шло къ его фигурѣ, тогда какъ Коля съ дѣтства и до сей минуты оставался вѣчно Колей, простымъ, сердечнымъ малымъ, въ бесѣдѣ съ которымъ забудешь всяческую формальность и незамѣтно втянешься въ юмористическія отношенія ко всякой авторитетности. Иванъ Гавриловичъ любилъ эти бесѣды на распашку, въ нихъ онъ являлся человѣкомъ умнымъ, наблюдательнымъ и независимымъ, но Боже сохрани, еслибы Коля позволилъ себѣ заговорить въ этомъ же тонѣ при постороннемъ лицѣ! Вотъ почему! Иванъ Гавриловичъ позволялъ Колѣ часто отсутствовать на парадныхъ обѣдахъ; едвали даже онъ былъ совершенно покоенъ, когда Коля на нихъ присутствовалъ. За то, когда всѣ гости разъѣдутся и Коля, закуривъ сигару, усядется въ кабинетѣ отца и самымъ добродушнымъ тономъ, безъ злобы и ехидства, начнетъ группировать подмѣченныя имъ комическія стороны пестраго собранія гостей, отецъ слушаетъ его съ удовольствіемъ, чистосердечно хохочетъ и незамѣтно вторитъ сыну. Если иногда шутка покажется ему слишкомъ ѣдкою, перешедшею извѣстныя границы, онъ укоризненно остановите сына, даже сдѣлаетъ строгую мину, но по глазамъ его всякій бы замѣтилъ, что старецъ не сердится, а готовъ расцѣловать своего остроумнаго Колю. Въ этомъ случаѣ Иванъ Гавриловичъ давалъ поблажку не столько сыну, сколько самому себѣ: ему пріятно было, что сынъ признаетъ его умнѣе и выше всѣхъ тѣхъ, надъ кѣмъ такъ безцеремонно подтруниваетъ: вѣдь только очень умному человѣку можно говорить прямо въ глаза такія вещи.
   Оба сына были милы и дороги Ивану Гавриловичу: одинъ удовлетворялъ его тщеславіе чиновнаго человѣка, который, на закатѣ служебнаго поприща, къ прочимъ своимъ заслугамъ можетъ причесть и то, что оставляетъ въ рядахъ служащихъ подростковъ достойнаго представителя имени Кольчужниковыхъ; другой отвѣчалъ простой человѣческой, такъ сказать, домашней потребности видѣть въ сынѣ друга, умнаго и любящаго юношу. Иванъ Гавриловичъ, съ своей точки зрѣнія, отдавалъ нѣкоторое преимущество образованію Евгенія, какъ болѣе практическому, дающему немедленно положительные результаты, но если случайно требовалась какая-либо научная справка, онъ всегда обращался къ Колѣ, увѣренный, что ему знакома литература того предмета, о которомъ шла рѣчь. Еще съ дѣтства замѣчалась (это замѣтилъ и Иванъ Гавриловичъ) разница во взглядахъ братьевъ на цѣли образованія. Когда Коля, основательно приготовленный къ вступленію въ 4-й классъ гимназіи, выдержалъ экзаменъ и вдругъ, по справкѣ съ метрическимъ свидѣтельствомъ, ему было объявлено, что по лѣтамъ онъ въ 4-й классъ принятъ быть не можетъ -- слишкомъ молодъ -- то горю мальчика не было предѣловъ. Онъ разрыдался тутъ же у экзаменаціоннаго стола, никакъ не могъ признать справедливости такого рѣшенія, потому что въ 3-мъ классѣ дѣлать ему нечего, а онъ шелъ въ гимназію вовсе не за тѣмъ, чтобы ничего не дѣлать. Уважая честное горе сына, отецъ вмѣшался и, какъ человѣкъ вліятельный (это было еще въ губерніи), кое-какъ уладилъ это дѣло. Евгеній же, при поступленіи въ учебное заведеніе, нарочно держалъ экзаменъ классомъ ниже того, въ который могъ бы поступить. Онъ откровенно объяснялъ эту уловку очень вѣрнымъ разсчетомъ, поразительномъ въ мальчикѣ:-- "въ низшемъ классѣ мнѣ будетъ легко, я все знаю и навѣрное буду первымъ ученикомъ въ классѣ, а стоитъ только сначала заручиться репутаціей отличнаго ученика, потомъ ужь я пойду и пойду! Лишній годъ тутъ не бѣда, но выгоднѣе кончить курсъ однимъ изъ первыхъ, если не самымъ первымъ -- привилегіи большія!" -- И онъ кончилъ курсъ однимъ изъ первыхъ, и сразу завоевалъ такое положеніе на службѣ, до котораго старшему брату, кандидату университета, долго надобно было тянуть лямку.
   Вотъ тутъ-то и начинались огорченія Ивана Гавриловича: Коля не хотѣлъ надѣть никакой лямки, онъ оказался совершенно беззаботной головой относительно своего X класса... Изъ угожденія старику, онъ зачислился въ какое-то вѣдомство, но все свое время посвящалъ чтенію, посѣщенію публичныхъ лекцій, а частью и просто ничего недѣланью. Иванъ Гавриловичъ не былъ закоснѣлымъ человѣкомъ стараго покроя, держался даже либеральныхъ воззрѣній на самостоятельность молодежи, но не могъ безъ сердечнаго сокрушенія глядѣть на разгильдяйство (какъ онъ выражался) своего Коли.
   -- Ты, братецъ, обратилъ бы на себя серьёзное вниманіе; право, такъ негодится. Ну, что изъ этого выйдетъ? Молодой человѣкъ непремѣнно долженъ подчиниться опредѣленному режиму въ занятіяхъ. Да и просто-на-просто знать, что обязанъ каждый день являться въ такомъ-то часу на службу, просидѣть тамъ до такого-то часа, и это хорошо: пріучаетъ къ порядку, къ точному выполненію обязанностей, каковы бы ни были эти обязанности, хоть очинка перьевъ. Такъ мы служили -- и, какъ видишь, сдѣлались людьми... Притомъ, дисциплина формируетъ характеръ. Взгляни на Евгенія, какъ онъ всегда ровенъ, спокоенъ, сколько въ немъ выдержки, а отъ чего?-- оттого, что онъ подчинился, весь-весь подчинился!
   -- Я, папа, и не думаю сравнивать себя съ братомъ, кротко возражалъ Коля:-- но кто-же вамъ сказалъ, что я вовсе не подчиняюсь, не признаю и не исполняю ровно никакихъ обязанностей?
   И при этихъ словахъ прищуренные глаза Коли широко раскрывались и упорно останавливались на лицѣ отца. Иванъ Гавриловичъ не выносилъ этого взгляда, имъ овладѣвало какое-то безпокойство, онъ дѣлалъ нѣсколько ненужныхъ движеній и потомъ, положивъ руку на плечо сына, говорилъ уже мягкимъ, почти кающимся голосомъ:
   -- Ну, полно, милый, полно! Я не о томъ... я знаю тебя... нѣтъ, это я вообще... хотѣлось бы видѣть тебя въ положеніи, котораго ты заслуживаешь по уму, по дарованіямъ, по твоимъ знаніямъ, а то что-жь, другъ мой, вѣдь это все мертвый капиталъ! а намъ теперь люди нужны, люди! подавай намъ людей!
   -- Если во мнѣ есть что-нибудь пригодное, то не безпокойтесь, оно не пропадетъ, выйдетъ наружу, когда явится запросъ на него; тогда и положеніе мое само-собою создастся, и пожалуй я попаду въ разрядъ тѣхъ особъ, которыхъ вы обѣдами кормите, шутливо прибавлялъ Коля:-- а пока запроса нѣтъ, пусть я буду сверхштатнымъ чиновникомъ ничего-недѣланья. Мое честолюбіе удовольствуется тѣмъ, что вы считаете меня человѣкомъ хорошимъ, не правда ли?
  

III.

   Когда Иванъ Гавриловичъ женился, Колѣ минуло 22 года, онъ только что кончилъ университетскій курсъ, а Евгеній еще донашивалъ мундирчикъ учебнаго заведенія. Къ женитьбѣ отца Коля отнесся совершенно безразлично, какъ къ личному дѣлу родителя, нисколько неизмѣняющему его собственнаго положенія; мало интересовался узнать, что за особа его будущая мачиха и вообще, ни полунамекомъ не выразилъ своего взгляда на семейное событіе. Евгеній, напротивъ, былъ въ восторгѣ отъ всего: и отъ счастія, которое обрѣлъ папа въ любимой особѣ, и отъ красоты своей мачихи, и отъ нескончаемаго праздника, который непремѣнно учредится въ ихъ домѣ съ водвореніемъ молодой хозяйки; словомъ, юноша ликовалъ. Соображая, что она принесетъ отцу въ приданое полмилліона, Евгеній значительно хмурилъ брови и грызъ нижнюю губу.-- "Sapristi! вырывалось у него невольно:-- это недурно! хоть и не Богъ знаетъ что въ сравненіи съ выгодами быть женою Кольчужникова!"
   Евгеній сразу завоевалъ расположеніе Марьи Алексѣевны, которую называлъ petite mère, угождалъ ей всячески, исполнялъ ея маленькія порученія и безпрестанно цѣловалъ у ней ручки. Его всегдашняя ласковая веселость была щедро вознаграждаема маленькими подарками, цѣнными бездѣлушками и тою завидною ролью, которую, подъ протекціей мачихи, онъ занялъ въ женскомъ обществѣ, въ кругу ея великосвѣтскихъ пріятельницъ. Хотя Коля былъ чрезвычайно почтительный сынъ и по отношенію къ мачихѣ держалъ себя безупречно, но -- странная вещь -- его присутствіе всегда какъ-то стѣсняло Ивана Гавриловича. Если случалось, что при дѣтяхъ онъ нѣжно и ласково поцѣлуетъ жену, или съ угодливостью влюбленнаго поспѣшитъ исполнить какую-нибудь ея совершенно дѣтскую фантазію, то сейчасъ же взглянетъ на Колю съ заискивающею улыбкой, какъ будто ища въ его глазахъ оправданія, извиненія, что "вотъ-де ты не смотри, что я такой серьёзный человѣкъ, дурачусь какъ юноша; это я самъ вижу и понимаю, также какъ и ты... но, другъ мой, будемъ снисходительны"...
   Коля при этомъ самъ совершенно терялся и поскорѣе уходилъ. Для него было чрезвычайно тяжело, что ему навязывали роль какого-то цензора въ домѣ, роль надзирателя, который стѣсняетъ, расхолаживаетъ свободное теченіе домашней жизни. Онъ этого вовсе не хотѣлъ и, не зная какъ выйти изъ положенія, установившагося словно по общему безмолвному уговору, сталъ являться у отца только къ обѣду, проводилъ цѣлые дни внѣ дома, или въ своихъ комнатахъ, куда отецъ и мачиха никогда не заглядывали.
   Время шло; счастливый Иванъ Гавриловичъ сталъ отцомъ новаго семейства: у Марьи Алексѣевны родились двѣ дочери.
   Благосклонный читатель, конечно, помнитъ, что наша исторія, относится къ недавней старинѣ, лѣтъ не болѣе 15-ти тому назадъ. Тѣ самыя общія причины, измѣнившія, какъ мы видѣли, характеръ Кольчужниковскихъ обѣденныхъ собраній, отразились на всемъ строѣ тогдашняго общества, пробрались даже въ салоны свѣтскихъ женщинъ, казалось бы, вовсе непричастныхъ общественнымъ движеніямъ. Въ лексиконъ женскихъ діалоговъ стали тоже заскакивать неслыханныя дотолѣ новыя словечки, и тутъ же затрогивались новыя тэмы, ставшія модными. Что же мудренаго? Не каждый ли день отцы, мужья, братья, работая въ разныхъ комитетахъ и комиссіяхъ, заносили и подъ домашній кровъ отрывочные отголоски изъ того міра, гдѣ подготовляются событія, зрѣютъ планы, ставятся на очередь вопросы, поднимавшіеся тогда какъ роса со всѣхъ полей русской земли? Не каждый ли день газеты воспѣвали "настоящее время, когда..." поздравляли съ всеобщимъ пробужденіемъ, обличали вчерашнее невѣжество и грубость нравовъ, осмѣивали предразсудки и отсталость, предавали гласности даже ничтожные, мизерные скандальчики? Все кругомъ до такой степени суетилось, что женщинѣ, мало-мальски умѣющей мыслить, не было никакой возможности остаться нейтральною, игнорировать уличную суматоху, спокойно заниматься невиннымъ рукодѣльемъ, или не столь невинными будуарными шалостями.
   Марью Алексѣевну, можетъ быть, сильнѣе, чѣмъ кого-либо изъ небольшого круга неглупыхъ женщинъ, ея пріятельницъ, тревожили разные вопросы дня: она всегда жила головой на счетъ сердца. Посредствомъ замужества достигнувъ того положенія, которое составляло цѣль ея дѣвическихъ мечтаній, она увидѣла, что остановиться на этомъ нельзя, что это даже вовсе и не цѣль, а только средство. Удовлетворено покуда только одно тщеславіе, а затѣмъ нужно что-нибудь дѣлать... Ей покоя не давала потребность что-нибудь дѣлать. Семейная жизнь не наполнила ея существованія: отношенія къ мужу были всегда ровныя, дружескія; не оказывалось даже малѣйшихъ поводовъ къ маленькимъ семейнымъ бурямъ; это было очень скучное довольство другъ другомъ, безъ взрывовъ, безъ мукъ подавленной страсти, да и безъ ея сжигающаго блеска... Дѣвочки были еще очень маленькія, жили пока растительною жизнью; съ формальной стороны, она объ нихъ заботилась, т. е. больше забавлялась ими, но положить на дѣтей всю себя, всю жизнь -- для этого опять-таки требовалось преобладающее развитіе сердца, именно то, чего въ Марьѣ Алексѣевнѣ недоставало.
   Принималась она усердно читать книги и журналы того времени, но это чтеніе только пуще подстрекало ее, раздражало ея недовольство собою.
   Ей было необходимо повѣрить кому-нибудь свои тревоги. Задумывалась она на счетъ Коли; его всегдашняя серьёзность интриговала ее, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и пугала; а случая для сближенія все какъ-то не представлялось. Въ ожиданіи этого случая, она попробовала обратиться къ Евгенію, но и сама была не рада. Она разъ высказала ему, что ее тяготитъ эта праздная жизнь и полузнаніе, что ей хотѣлось бы знать многое, все знать, и потомъ попробовать свои силы, приняться за какое-нибудь дѣло, быть полезною обществу. Евгеній Ивановичъ выразилъ на лицѣ крайнее изумленіе. "Откуда все сіе?" думалось ему, глядя на прелестную petite maman. Потомъ, сдвинувъ многозначительно брови и процѣживая слова нехотя, какъ человѣкъ, знающій слишкомъ много, но обязанный "хранить ввѣренную ему тайность", онъ сообщилъ ей, что стремленіе все узнать и и заняться чѣмъ-нибудь полезнымъ, взятое само по себѣ, очень почтенно; рекомендовалъ ей серьёзно обратить вниманіе на то, что она членъ многихъ благотворительныхъ обществъ, и вотъ тутъ-то можетъ проявить свою дѣятельность, самую приличную для женщины въ ея положеніи. Что же касается до нѣкоторыхъ странныхъ (чтобъ не сказать болѣе) тенденцій современнаго общества, въ особенности по такъ-называемому женскому вопросу, то "не думаю, maman, чтобы вы были съ нимъ знакомы, а узнаете, такъ отвернетесь съ негодованіемъ, врожденнымъ всякой порядочной женщинѣ. Замѣчу только, что въ высшихъ сферахъ предусмотрѣны всѣ легальныя потребности современнаго общества и имъ будетъ, по возможности, дано надлежащее удовлетвореніе; теперь еще не время; подождемъ, препятствій много, слишкомъ много, но нужно надѣяться, что съ помощію Божіей все постепенно уладится..."
   Слушая длинное поученіе юнаго доктринера, которое мы только резюмировали, Марья Алексѣевна слегка зѣвнула.
   Разговоръ окончился шутками. Ей стало ужасно неловко, даже стыдно, что она начала такъ серьёзно. Она потомъ всякій разъ краснѣла, вспоминая объ этомъ разговорѣ, и еще нетерпѣливѣе ждала случая сблизиться съ Колей. Случай этотъ скоро представился.
  

IV.

   Былъ у Ивана Гавриловича родной братъ, генералъ-майоръ Илья Гавриловичъ, старше его лѣтами, но еще бодрый, крѣпкій старикъ, закаленный тревогами боевой жизни на Кавказѣ. Хотя онъ теперь оставался безъ должности, но, какъ истинный Кольчужниковъ, числился гдѣ-то въ запасѣ и на очень скромныя средства дроживалъ въ Петербургѣ, для воспитанія единственной дочери Ниночки. Самъ Илья Гавриловичъ воспитывался на казенный счетъ въ старинномъ дворянскомъ полку, гдѣ большой премудрости не учили, но, даже несмотря на это, "ефрейторъ Кольчужниковъ" оказалъ слабые успѣхи въ наукахъ и выпущенъ прапорщикомъ въ кавказскіе линейные батальоны. Отличный онъ былъ фронтовикъ, силачъ и храбрости необыкновенной. Храбрость его не вспыхивала въ исключительныхъ только случаяхъ, какъ запальчивость сорви-головы, который лѣзетъ въ огонь, ничего не помня, а была просто органическимъ свойствомъ его темперамента. У него со дня рожденія, кажется, сидѣла она въ каждомъ нервѣ и проявлялась всегда ровною, спокойною, увѣренною въ себѣ силою. Онъ одинаково мило и добродушно улыбался, глядя вокругъ себя, было ли это въ компаніи товарищей за стаканомъ чая съ кизляркой, или въ проклятыхъ лѣсныхъ трущобахъ Большой Чечни, гдѣ иной разъ отряду, окруженному массами горцевъ, приходилось пробиваться или лечь костьми, спасая не одну свою собственную кожу, а все, что пріобрѣтено кровью славныхъ предшественниковъ. Въ такой-то одной изумительной, но несчастной экспедиціи, капитанъ Кольчужниковъ не даромъ взялъ Георгія и сильно выдвинулся по службѣ. Имя его стало извѣстно по Кавказу, и близкіе товарищи прозвали его Ильею-богатыремъ. До генеральскаго чина онъ жилъ холостякомъ и вдругъ женился какъ-то невзначай.
   Его задушевный пріятель, полковой штабъ-лекарь Мильковскій, заразился тифомъ въ лазаретѣ и умеръ, оставивъ жену съ ребенкомъ, дѣвочкой лѣтъ четырехъ. Средствъ къ жизни у вдовы Мильковской не было никакихъ, покойникъ даже пенсіи не выслужилъ; родня ея, небогатая, жила гдѣ-то подъ Кутаисомъ, но къ роднымъ докторша и ѣхать не хотѣла; она такъ полюбила походный бытъ, что готова была хоть маркитанткой остаться при своемъ полку. Женщина лѣтъ тридцати, грузинка, смугленькая, невзрачная, кое-какъ умѣвшая читать и писать по-русски, она была, однако-жь, любима всѣми офицерами полка за то, что была безцеремонная, веселая барыня и гостепріимная хозяйка; молодежь находила у Мильковскихъ все, что можетъ дать родной семейный очагъ.
   Бросая горсть земли въ свѣжую могилу друга, неизвѣстно о чемъ размышлялъ и что чувствовалъ Илья-богатырь, но, спустя шесть недѣль, пришелъ онъ къ вдовѣ и прямо предложилъ ей войти хозяйкой въ его генеральскую квартиру -- "умру, такъ, по крайней мѣрѣ, будетъ кому оставить заслуженную пенсію; и дѣвочкѣ воспитаніе дадимъ приличное, а меня ужь возьмите такъ, въ придачу; хоть и старъ, и нога прострѣлена, и на лбу вотъ шрамъ -- какая-то собака шашкой полосонула -- а все-таки мужемъ называть станутъ".
   Такъ и женился.
   Очень полюбилъ онъ дѣвочку, возился съ нею постоянно и избаловалъ до крайности. Ниночка стала домашнимъ тираномъ, командовала всѣми -- отъ отца до послѣдняго деньщика и вѣстоваго. Она смѣло садилась на лошадь верхомъ, какъ мальчикъ, знала наизустъ всѣ пѣхотные сигналы и презабавно наигрывала ихъ на губахъ. Что бы ни напроказничала Ниночка, прибѣжитъ къ отцу и начнетъ: "намъ хоть какую переправу, перейдемъ ее на славу -- маршъ!" или "Строить кучки и каре, строить кучки поскорѣй, съ нами пуля, съ нами Богъ!" Старикъ и растаетъ.
   Смугленькая, въ мать, востроносенькая, съ задорными глазенками, она была преграціозный ребенокъ, но въ личикѣ ея было что-то непріятное, напоминавшее птичку -- дикую, хищную птичку съ острымъ коготкомъ...
   Кончилась восточная война, потомъ Кавказъ покоренъ окончательно, Гунибъ взятъ, Шамиль отправленъ въ Калугу. Илья Гавриловичъ, видя, что ему тутъ дѣлать больше нечего, захотѣлъ отдохнуть; устроился кое-какъ съ пожалованной ему землицей и отправился въ Петербургъ исполнить свое святое намѣреніе на счетъ Ниночки, которая подростала и нуждалась въ систематическомъ образованіи.
   Пріѣхавъ въ Петербургъ, генералъ, разумѣется, сейчасъ же явился къ сановному брату, съ которымъ не видался лѣтъ десять, съ тѣхъ поръ, какъ пріѣзжалъ еще полковникомъ въ отпускъ. Еще съ того свиданія между ними установились довольно оригинальныя отношенія: старшій братъ Илья обращался къ младшему: "Вы, братецъ, Иванъ Гавриловичъ" -- а взамѣнъ получалъ: "Ну, что, братъ Илья, какъ ты ныньче живешь?" -- Такъ это и осталось. Генералъ являлся у брата изрѣдка, и всегда одинъ; жена отзывалась нездоровьемъ. Она сдѣлала первый визитъ Марьѣ Алексѣевнѣ; но обѣ дамы взаимно другъ другу не понравились. На большихъ обѣдахъ у Ивана Гавриловича генералъ появился раза два, какъ своего рода рѣдкость, которую можно показать не безъ фамильной гордости, да тѣмъ и покончилъ. Онъ въ этомъ блестящемъ обществѣ ужасно стѣснялся, былъ неловокъ, не умѣлъ говорить -- словомъ, чувствовалъ, что тутъ онъ совсѣмъ не на своемъ мѣстѣ. Самый первый дебютъ его былъ уже неудаченъ: онъ опоздалъ на полчаса,
   Коля вспыхнулъ. Особенно его кольнуло это "мы". Мы думали, мы предполагали...
   -- А, вотъ что! Покорнѣйше благодарю! Дѣйствительно, ужь пошлѣе этой роли для меня и придумать трудно... Развиватель юныхъ барышень -- ха-ха-ха!
   Онъ нервно смѣялся, поправляя очки. Отецъ примѣтилъ это и обратился къ нему мягко, почти нѣжно:
   -- Полно, милый другъ, что за пустяки! Это было сказано, конечно, въ шутку. Какъ это можно? Евгеній Ивановичъ вѣчно остроумничаетъ и, замѣчу, иногда весьма не кстати. Неужели ты обидѣлся? Полно, пожалуйста, я слишкомъ уважаю и тебя, и себя, чтобъ допустить подобную нелѣпость. Однако, господа, у меня есть дѣло.
   Иванъ Гавриловичъ торопливо взглянулъ на часы и пошелъ на свою половину. Онъ въ душѣ не одобрялъ ни того, ни другого сына, но боялся хоть малѣйшимъ пристрастіемъ въ одну сторону поколебать свой авторитетъ, а потому и удалился: раздѣлывайтесь, дескать, какъ знаете. Такъ онъ и всегда поступалъ.
   Братья, однако-жь, не пожелали раздѣлываться. Евгеній тотчасъ поднялся; ему оказалось необходимо ѣхать къ своему директору департаманта. Коля молча въ раздумьи курилъ сигару.
   -- Пойдемте ко мнѣ, Коля; докурите у меня вашу сигару.
   -- Ахъ, maman, позвольте мнѣ удалиться: я такъ... такъ усталъ!
   -- Вы никогда не хотите посидѣть у меня... да, собственно у меня. Неужели я такая простенькая, что не найдется о чемъ и поговорить со мною? А если не найдется, такъ будемъ молчать -- я не обижусь. Пойдемте.
   Не ожидая отвѣта, она двинулась въ свою комнату и Коля нехотя поплелся за нею.
   Въ будуарѣ она велѣла ему сѣсть на патэ, рядомъ съ нею. Тутъ было почти совсѣмъ темно; лампа съ густымъ абажуромъ бросала круглое пятно свѣта на ея рабочій столикъ. Марья Алексѣевна заботливо разбирала всѣ принадлежности своей работы; Коля глядѣлъ, какъ въ свѣтломъ кружкѣ быстро мелькали и исчезали изящныя руки; мгновеніями появлялся въ свѣту обликъ ея лица съ прядью волосъ, упавшею надъ нахмуренною бровью. Онъ заглядѣлся на эту движущуюся картинку; недавнее волненіе его улеглось окончательно; но онъ не ощущалъ ни малѣйшаго желанія говорить и могъ бы просидѣть такъ, пожалуй, до утра. Марья Алексѣевна успѣла наладить свою работу и разбудила Колю.
   -- Чѣмъ вы нынче занимаетесь?
   -- Какъ вамъ сказать? въ моихъ занятіяхъ нѣтъ системы, или, если хотите, есть своя особая система, пригодная только для меня лично.
   -- Я видѣла надняхъ, къ вамъ пронесли цѣлую корзину какихъ-то баночекъ, сткляночекъ, инструменты какіе-то.
   -- Да, хочу припомнить химію, потомъ приняться за физіологію.
   -- Развѣ въ университетѣ не читаютъ физіологію?
   -- Я былъ на историко-филологическомъ факультетѣ, мягко пояснилъ онъ.
   -- Ахъ, да... виновата! Но скажите, пожалуйста, неужели вы хотите все знать?
   -- Все знать -- слишкомъ большая претензія, а насколько это возможно...
   -- А для чего?
   -- Чтобъ знать.
   Онъ уже совсѣмъ разсмѣялся наивнымъ вопросамъ мачихи.
   -- Знать?.. да, это хорошо. Ахъ, еслибы я знала хоть половину того, что вы знаете!
   -- Ваши желанія слишкомъ умѣренны. Но что-жь бы вы сдѣлали съ этимъ маленькимъ знаніемъ?
   -- Да ужъ не сидѣла бы вотъ такъ, сложа руки. Нашла бы что дѣлать.
   Не поднимая головы отъ работы, она изподлобья обвела серьёзнымъ взглядомъ собесѣдника. Коля продолжалъ улыбаться.
   -- Чему смѣетесь? Надо мной? Скажите! надо мной?
   Онъ долго отнѣкивался, наконецъ, принужденъ былъ высказаться.
   -- Мнѣ вообразилось... Глупость, конечно... ужь не соблазняетъ ли васъ подвигъ нашей зловредной Ниночки?..
   -- Вотъ и напрасно смѣетесь! не соблазняетъ, а дѣйствительно наводитъ на много серьёзныхъ мыслей. Прежде всего мнѣ хотѣлось бы видѣть все это своими глазами, понять, отчего бѣгутъ и чего добиваются, и потомъ, разумѣется...
   -- Спасать заблудшую овечку...
   -- Непремѣнно спасать. Довольно ужь мы сегодня ее осуждали и казнили, и замѣтьте -- все не изъ злобы: я мало знаю такихъ добрыхъ людей, какъ вашъ папа. Но нужно было дать перекипѣть раздраженію, которое въ немъ очень натурально. Однако, не довольно ли? Теперь не слѣдуетъ ли подать ей руку помощи, дать ей оглянуться, одуматься, разобраться съ ея планами? Наконецъ, можетъ быть, она и въ самомъ дѣлѣ поступаетъ подъ вліяніемъ чужой воли; дать ей почувствовать все достоинство самостоятельности настоящей, а не капризовъ дѣтскаго упрямства. Я вовсе не стою исключительно за возвращеніе ея къ Ильѣ Гавриловичу quand même, пусть сами обстоятельства рѣшатъ, что лучше. Наша обязанность, какъ я понимаю, содѣйствовать словомъ и дѣломъ ея отрезвленію, спасти ее отъ непоправимыхъ ошибокъ и бѣдъ. Вѣдь она не родная дочь Ильи Гавриловича -- это значительно смягчаетъ ея вину... За это я готова горячо взяться, если только вы, Коля, не откажетесь помогать мнѣ, научите меня, какъ взяться за дѣло... Farce que je suis une ignorantissime, добавила она не безъ лукавства.
   Насколько этотъ языкъ былъ непохожъ на тотъ, которымъ полчаса тому назадъ распинали бѣдную ничтожную и глупенькую дѣвочку и составляли грозный обвинительный актъ противъ самого добряка-дядюшки, настолько теперь Коля почувствовалъ себя свободнѣе, откровеннѣе, задушевнѣе. Безъ дальней думы, онъ какъ-то радостно и довѣрчиво принялъ ея вызовъ, на который въ иную минуту нашелъ бы тысячу солидныхъ возраженій. Для натуръ живыхъ, подвижныхъ, неустановившихся, настроеніе минуты рѣшаетъ многое безповоротно. Такова была эта минута, неожиданная, свѣтлая. Между ними впервые завязался разговоръ какъ между не-чужими людьми, нечаянно нашедшими другъ друга. И Коля не замѣтилъ, какъ просидѣлъ у Марьи Алексѣевны до глубокой ночи.
  

VI.

   Замыслы Марьи Алексѣевны потерпѣли полнѣйшее фіаско. Какъ ни хитро, какъ ни тонко изобрѣтала она мотивы своего вмѣшательства въ положеніе Ниночки, видѣлась съ нею раза два при посредствѣ Коли, но ожидаемыхъ результатовъ не послѣдовало. Ниночка дичилась, тяготилась ласковымъ вниманіемъ барыни-аристократки и упорно отстаивала свое право устроить жизнь по собственному желанію, такъ какъ она совершеннолѣтняя и чужая Кольчужниковымъ. Энергія Марьи Алексѣевны пропала даромъ и была даже нѣсколько комична. Иванъ Гавриловичъ долею былъ правъ, попрекнувши впослѣдствіи жену тѣмъ, что дѣвчонки поднимали ее на-смѣхъ.
   Коля предвидѣлъ неудачу непрактическихъ попытокъ мачихи, но невольно и для самого себя незамѣтно поддался вліянію ея дѣятельнаго, самовластнаго характера. Она не могла легко помириться съ первой неудачей и увлекла его въ дальнѣйшее развитіе своихъ плановъ. Ниночка была оставлена, какъ частный случай, незначительный въ ряду многихъ другихъ явленій той же категоріи; заниматься ею одною не стоило труда. Припомнимъ, что Коля вовсе не сочувствовалъ этой Ниночкѣ и теперь еще болѣе убѣдился въ вѣрности своего первоначальнаго взгляда, т. е. оставить ее идти по избранной дорогѣ на свой собственный страхъ. Онъ съумѣлъ направить мысли и дѣятельность Марьи Алексѣевны въ другую болѣе благодарную и заманчивую сторону: нужно было попробовать найти средства бороться съ общими причинами, порождающими подобныя явленія, помочь не одной какой-нибудь Ниночкѣ, а вообще русской женщинѣ. И между ними возникла мысль объ основаніи общества пособія женскому труду.
   Проэктъ, написанный Колей, былъ построенъ на самыхъ широкихъ основаніяхъ, обнималъ всѣ стороны и ступени общественнаго положенія женщины, а успѣхъ дѣла былъ разсчитанъ на содѣйствіи или, по крайней мѣрѣ, на энергической поддержкѣ всѣхъ живыхъ силъ общества. Въ ту горячую пору, подобные проэкты нарождались чуть не каждый день и проваливались тоже безпрестанно. И проэктъ Марьи Алексѣевны, конечно, остался мертворожденнымъ.
   Отъ Ивана Гавриловича всѣ эти затѣи скрывались весьма тщательно. Не разъ, поздно возвратясь изъ англійскаго клуба, или изъ служебнаго засѣданія, онъ заходилъ взглянуть, что дѣлаетъ жена -- и всегда заставалъ у ней Колю. Сначала старикъ былъ этимъ доволенъ, думалъ, авось Марьѣ Алексѣевнѣ удастся сдѣлать ручнымъ неисправимаго нелюдима; съ другой стороны, онъ считалъ, что и для нея полезнѣе бесѣда съ умнымъ молодымъ человѣкомъ, чѣмъ праздная свѣтская болтовня. Но вскорѣ зародилось особое псхическое явленіе, нѣчто въ родѣ круговаго самообмана.
   Боясь обнаружить свои секреты, молодые люди при появленіи Ивана Гавриловича всегда стѣснялись, теряли спокойствіе, очевидно принуждали себя перейти отъ свободнаго дружескаго laisser-aller къ какому-то показному равнодушію, къ натянутой церемонности. Иванъ Гавриловичъ не вдругъ замѣтилъ это и сначала очень удивлялся, потомъ понемногу стала забирать его досадная подозрительность. Онъ не хотѣлъ допустить мысли о такихъ отношеніяхъ, которыя составили бы общее семейное несчастіе, но маленькія ежедневныя случайности бросались въ глаза, и питали его сбитую съ толку подозрительность. И безъ того онъ былъ раздражителенъ; печень его была давно ужъ не въ порядкѣ, теперь онъ сталъ едва выносимъ, такъ что его появленіе, насмѣшливый и колкій тонъ, намѣренная небрежность были ужасно тяжелы, дѣйствовали на нервы Марьи Алексѣевны и парализировали въ сынѣ простую разсудительность.
   Всѣ три дѣйствующія лица въ этой "комедіи недоразумѣній", не сговариваясь, увѣровали въ фантомъ, разрушившій гармонію ихъ взаимныхъ отношеній. Что этотъ фантомъ существовалъ только въ ихъ воображеніи -- убѣдиться было бы легко: стоило только назвать его по имени -- и, можетъ быть, всѣ бы расхохотались. Но въ томъ-то и бѣда, что въ такъ называемыхъ щекотливыхъ, двухсмысленныхъ положеніяхъ люди большею частію молчатъ до послѣдней крайности, а пока до нея дойдутъ, то по дорогѣ успѣютъ испортить въ конецъ чье-нибудь существованіе.
   Иванъ Гавриловичъ узналъ стороной о проэктѣ предполагаемаго общества, когда уже многіе его читали и когда Марья Алексѣевна нашла поддержку въ нѣкоторыхъ своихъ пріятельницахъ, смотрѣвшихъ на дѣло съ его чисто-филантронической стороны. Застигнутый въ расплохъ, онъ не нашелъ въ себѣ достаточно жосткости остановить жену прямо, онъ боялся компрометировать и ее и себя, и только, для спасенія внѣшнихъ приличій, упросилъ, чтобы дѣло шло не отъ ея имени. "Пусть хлопочутъ ваши темные сотрудники, которыхъ я и знать не хочу".
   Проэктъ потерпѣлъ крушеніе, можетъ быть, потому, что программа его была слишкомъ неопредѣленна и непрактична, а Марья Алексѣевна заподозрила тутъ вліяніе мужа, который съ злорадной шуточкой первый поспѣшилъ поздравить ее съ неудачей.
   Раздраженная женщина мстила по своему; чувствуя себя нравственно правою, она сказала себѣ:-- Да развѣ я не могу любить Колю? Не смѣю цѣнить его достоинства? Не имѣю права быть съ нимъ ближе, чѣмъ съ другими? И рѣшивъ эти вопросы утвердительно, увлеклась и чисто по женски перешла черту благоразумной сдержанности. А можетъ быть, не проснулись ли въ ней инстинкты, такъ рано задержанные въ своемъ развитіи? Она стала неузнаваема: въ семейныхъ разговорахъ всегда слѣпо соглашалась съ мнѣніями Коли, была къ нему исключительно, преднамѣренно ласкова; ее тѣшила эта игра, въ ней она чувствовала свою силу. Словомъ сказать, она не замѣтила, какъ попала въ больное мѣсто главы семейства и могучаго представителя фамиліи Кольчужниковыхъ.
   Но эти мелкіе удары и уколы самолюбію отца больно отражались на сынѣ, котораго положеніе въ домѣ стало почти невыносимымъ. Семейный деспотизмъ Ивана Гавриловича до сихъ поръ былъ не особенно замѣтенъ, или, по крайней мѣрѣ, непритѣснителенъ ни для кого, потому что проявлялся въ формахъ мягкихъ, бархатныхъ и даже quasi либеральныхъ; теперь онъ вдругъ поднялся во весь ростъ и на каждомъ шагу давалъ чувствовать свою силу. Не былъ ли этотъ семейный деспотизмъ источникомъ и самой ревности Ивана Гавриловича? Такое предположеніе имѣетъ всю силу достовѣрности. Женился онъ по мотивамъ, въ которыхъ любовь была совершенно постороннимъ дѣломъ; даже болѣе: она была бы помѣхою настоящему дѣлу. Въ годы спокойнаго и счастливо-обставленнаго супружества любовь тоже не пришла, ни разу не вспыхнула хотя бы искоркою страсти. Дѣло просто: Иванъ Гавриловичъ считалъ себя нетолько главою и радѣтелемъ своей семьи, но хотѣлъ по праву главенства стать опекуномъ мыслей и чувствъ каждаго изъ своихъ домочадцевъ, а въ сердцѣ жены занимать неоспоримо первое мѣсто. Нарушеніе этого принципа и вызвало въ немъ бурю старческой ревности.
   Но въ самомъ ли дѣлѣ Коля, какъ говорится, питалъ несчастную и преступную любовь къ мачихѣ? Онъ до сихъ объ этомъ не думалъ, не формулировалъ своихъ чувствъ и отношеній, не видѣлъ въ этомъ никакой надобности. Но замѣчено, что когда начинаютъ упорно подозрѣвать человѣка въ такихъ неосязаемыхъ вещахъ, какъ извѣстная окраска мысли или извѣстное состояніе чувства, то его мысль, его чувство непремѣнно примутъ подозрѣваемый оттѣнокъ. Не забудемъ, что мы имѣемъ дѣло съ средой, которая не можетъ похвалиться нравственнымъ здоровьемъ, въ которой почти все искуственно, далеко отъ прямыхъ путей природы. Понявъ подозрительность отца, Коля сталъ анализировать себя, вины за собой не сознавалъ, но, какъ честнѣйшій теорикъ, отыскалъ въ самой заповѣдной глубинѣ своей внутренней жизни такія явленія, которыя не поддавались точнымъ объясненіямъ. Было время, когда онъ глядѣлъ на Марью Алексѣевну, какъ на обыкновенную свѣтскую барыню, немного взбалмошную, тщеславную, мало развитую; замужество ея казалось ему поступкомъ неодобрительнымъ, дѣломъ буржуазнаго разсчета; почему же теперь, безъ всякихъ разумныхъ доводовъ и объясненій, онъ все это забылъ, со всѣмъ примирился, все оправдалъ -- и сталъ считать ее едва ли не лучшею изъ женщинъ? Почему онъ ощущалъ неодолимую потребность видѣть ее каждый день, говорить съ нею наединѣ? Отчего нетолько звукъ ея голоса, но шумъ шаговъ, шелестъ платья производили на него невыразимо-пріятное впечатлѣніе? Было ли тутъ вліяніе привычки, сходства вкусовъ и стремленій, или околдовала его эта раздражающая прелесть близости съ молодой, красивой женщиной, бывшая для него новизною? эта свобода обращенія, которая такъ соблазнительно-непрочна и такъ опасна? "Но вѣдь вотъ и Евгеній одно время пользовался тою же, если еще не большею свободой обращенія съ мачихой, позволяя себѣ тысячу маленькихъ дурачествъ, отъ которыхъ Коля покраснѣлъ бы, и однакожъ братъ стоялъ внѣ всякихъ криминальныхъ подозрѣній со стороны отца"...
   Подобныя размышленія и вопросы ставили бѣднаго Колю въ тупикъ, онъ путался въ нихъ больше и больше -- и наконецъ, въ самомъ дѣлѣ сталъ глядѣть, какъ кругомъ виноватый. Все приводило его въ смущеніе -- и рѣзкій тонъ отца, и неосторожная ласковость мачихи, и взгляды всѣхъ домашнихъ. Долго тянуться такъ не могло; онъ рѣшился сбросить гнетъ нравственной пытки выйти изъ ложнаго положенія во что бы то ни стало.
   Это рѣшеніе совпало еще съ другимъ побочнымъ, но не менѣе важнымъ обстоятельствомъ: Коля былъ вообще плохой чиновникъ, и не ладилъ съ своимъ начальствомъ. Въ послѣднее время этотъ разладъ принялъ острый характеръ; разыгралась весьма непріятная сцена и молодой Ко.тьчужниковъ долженъ былъ подать въ отставку, т. е. измѣнить всѣмъ заповѣднымъ традиціямъ всѣхъ Колъчужниковыхъ. Начальникъ его имѣлъ долгое секретное совѣщаніе съ отцомъ; на примиреніе и извиненіе Коля не пошелъ, отставка состоялась и Иванъ Гавриловичъ сталъ подумывать о какой-либо рѣшительной мѣрѣ для исправленія сына, оказывавшагося въ глазахъ начальства ненадежнымъ.
   Коля предупредилъ его и самъ рѣшился на рѣзкій шагъ.
  

VII.

   Рано утромъ, когда всѣ въ домѣ еще спали, исключая Ивана Гавриловича, привыкшаго подниматься въ 7 часовъ, Коля стоялъ передъ затворенною дверью отцова кабинета. Онъ былъ блѣденъ, дрожащая рука неоднократно приподнималась, чтобы отворить массивную дверь. Прошло много минутъ. Наконецъ, волненіе улеглось, онъ улыбнулся. По странной ассоціаціи представленій, ему въ этотъ мигъ припомнилось оригинальное выраженіе дяди-генерала, что во всякомъ дѣлѣ "гусаръ или гусарша непремѣнно есть"... Бодро встряхнулъ онъ волосами, провелъ рукою по лбу и вошелъ. Дверной замокъ щелкнулъ за нимъ съ жалобнымъ звономъ.
   Болѣе часа пробылъ онъ въ кабинетѣ. Никогда, никому не были извѣстны подробности сцены, которая произошла между сыномъ и отцомъ. Еслибы кто рѣшился подслушать ихъ, то уловилъ бы только послѣдовательные переходы то бурнаго, то примирительнаго объясненія. Коля говорилъ едва слышно, будто сдерживая свой и безъ того незвучный органъ; медленность его рѣчи обличала, что онъ обдумывалъ и взвѣшивалъ каждое слово и часто затруднялся прямо выразить слишкомъ жгучую мысль. Отецъ сперва выслушивалъ его неохотно, останавливалъ, не хотѣлъ входить въ подробныя разъясненія, но вызываемый на нихъ настоятельно, постепенно впадалъ въ раздраженный, нетерпѣливый тонъ; старческій голосъ его мѣстами звучалъ рѣзкимъ крикомъ угрозы -- и потомъ вдругъ упадалъ до тихаго шопота. Былъ моментъ перерыва, глухаго молчанія -- вѣроятно, оба задумывались надъ тѣмъ: "что же дальше?" И опять слышался голосъ сына, звучавшій спокойствіемъ покорности, задушевными нотами кроткой просьбы. Затѣмъ, шаги, движеніе креселъ, объятія, звуки крѣпкихъ поцѣлуевъ, облегчающіе грудь вздохи, сдавленныя слезы...
   Придя къ себѣ, Коля приказалъ своему человѣку какъ можно скорѣе приготовить все необходимое къ отъѣзду на долгое время. Онъ уѣзжалъ, какъ самъ выражался, въ добровольную ссылку въ N--скую губернію, на неопредѣленное время. Выборъ былъ сдѣланъ самимъ Колей. Онъ не задавалъ еще себѣ вопроса, что онъ тамъ станетъ дѣлать. Можетъ быть, поселится въ дѣдовскомъ "Убѣжищѣ" и примется за сельское хозяйство, о которомъ не имѣетъ никакого понятія. Главное, ему надо было бѣжать, скорѣе бѣжать отсюда; сгоряча онъ даже радовался этому бѣгству въ провинціальную глушь. Его манило желаніе взглянуть прямо въ лицо бѣдной, суровой жизни дальняго захолустья.-- "Что я былъ здѣсь?-- Чиновникъ никуда негодный, въ наукѣ дилетантъ, въ жизни... Э, Боже мой! да братъ Евгеній ведетъ свои дѣла въ тысячу разъ умнѣе и даже честнѣе; онъ себѣ не противорѣчитъ, а меня вѣдь всякій школяръ можетъ уличить въ непослѣдовательности! Нелѣпѣе всего, что я, сынъ моего отца, не переставая быть Кольчужинковымъ, попалъ въ положеніе, враждебное всему Кольчужинковскому роду, да не присталъ и къ другому берегу! Вотъ иронія-то жизни! Стало быть -- въ путь-дорогу! Тамъ я увижу во-очію бытовую сторону народной жизни, которой совсѣмъ не знаю, и если только на что-нибудь гожусь, то современемъ возвращусь сюда не кабинетнымъ теоретикомъ, перекраивающимъ по своему дѣйствительность на бумагѣ, какъ всѣ мы, петербургскіе дѣятели, а настоящимъ человѣкомъ,.."
   И много разъ онъ шопотомъ повторялъ эти слова и горькая усмѣшка скользила по губамъ его.. Ужели это невозможно? Ужели въ этомъ именно и заключается злѣйшая иронія всей нашей жизни?..
   Съ Марьей Алексѣевной онъ избѣгалъ встрѣчи съ глазу на глазъ, избѣгалъ объясненій. Къ чему? она сама все должна понять.
   Въ день его отъѣзда, кромѣ членовъ семьи, явился дядюшка Илья Гавриловичъ. Онъ пришелъ проводить племянника, да кстати и самому попрощаться съ братцемъ, ибо черезъ нѣсколько дней покидалъ окаянный Петербургъ, отнявшій у него Ниночку. Генералъ былъ не въ духѣ, глядѣлъ на все съ суровымъ и насмѣшливымъ молчаніемъ. Улучивъ минуту а parte, онъ шепнулъ Колѣ:
   -- Все оно не такъ у васъ дѣлается, и не туда ты ѣдешь, куда бы слѣдовало. Въ прежнее время, молодые люди въ твоемъ родѣ улетали къ намъ на Кавказъ -- и гораздо лучше было. Боевая жизнь да солдатская каша изъ ротнаго котла -- это, братъ, самая лучшая школа. Тамъ у насъ не мало сформировалось людей, славныхъ на всю Русь людей! У насъ человѣкъ формируется; въ немъ дѣлается это, что называется, осажё... А то, чортъ знаетъ, что выдумали -- въ губернію! мало тамъ и безъ тебя шалопаевъ, да модныхъ чиновниковъ!..
   Коля глядѣлъ на все апатично и какъ сквозь сонъ выслушивалъ маленькіе совѣты, крошечныя наставленьица насчетъ дороги, насчетъ устройства жизни по пріѣздѣ на мѣсто и т. д. Точно его принимали за младенца -- ему даже смѣшно стало. Евгеній, напримѣръ, все настаивалъ непримѣнно взять съ собою камердинера отсюда -- тамъ, пожалуй, такая прислуга, что и образа человѣческаго не имѣетъ. Иванъ Гавриловичъ, запасшись свѣдѣніями изъ адресъ-календаря, выводилъ заключенія, съ кѣмъ тамъ можно познакомиться, и хотѣлъ снабдить сына письмомъ къ одному мѣстному тузу, который можетъ быть при случаѣ полезенъ. Но Коля наотрѣзъ отказался и отъ камердинера, и отъ письма, примолвя, что ѣдетъ вовсе не для знакомства съ тузами.
   -- Да оно и не интересно: здѣсь у васъ, папа, я насмотрѣлся на такихъ тузовъ, передъ которыми тамошніе покажутся двойками. Maman! что вы на меня такъ смотрите, словно на смертный путь провожаете? обратился онъ къ Марьѣ Алексѣевнѣ, остававшейся все время безучастною къ общей хлопотливости и неспускавшей съ него большихъ серьёзныхъ глазъ.
   -- Нѣтъ, Коля, совсѣмъ не то... Глядя на васъ, я все о себѣ думаю. Я увѣрена, что нигдѣ вы не погибнете, останетесь всегда тѣмъ, что вы есть... Но здѣсь, безъ васъ намъ многаго будетъ недоставать.
   -- О, полноте!
   -- Нѣтъ, я говорю теперь не слова, а ту правду, которую чувствую. Къ чему притворяться? Здѣсь мы всѣ люди честные и безъ боязни можемъ говорить правду; совѣсть наша чиста. Если ужь такъ необходимо ваше удаленіе, если оно рѣшено безповоротно -- поѣзжайте!
   Она поднялась съ мѣста. Лицо ея мгновенно поблѣднѣло, синіе глаза загорѣлись лихорадочнымъ блескомъ. Ставши прямо передъ Колей, она положила обѣ руки ему на плечи и продолжала, забывъ всѣхъ окружающихъ, или нарочно, чтобъ всѣ ее слышали.
   -- Я любила васъ, какъ брата, какъ ровню, и всегда буду такъ любить -- знайте это. Вотъ, возьмите на память (она сняла съ шеи золотой медальонъ, подарокъ мужа) -- тутъ портретъ вашего отца, къ нему я приложила и свой. Наклонитесь, я на васъ надѣну, съ тѣмъ, чтобы онъ всегда былъ на вашей груди! Да сохранитъ васъ Богъ!
   Коля хотѣлъ поцѣловать ея руку, но Марья Алексѣевна обхватила его голову и такъ поцѣловала, что вся кровь его прилила къ мозгу. Не помня себя, онъ что-то вскрикнулъ и сильно, грубо прижалъ ее къ своей груди. Послѣ такого неожиданнаго, безумнаго взрыва наступила безконечная минута тяжелаго общаго оцѣпенѣнія; всѣ сильно растерялись передъ такимъ явленіемъ, которое было и дико, и обаятельно, и глубоко-трогательно и... дѣтски-неприлично.
   Иванъ Гавриловичъ прислонился къ камину, низко опустивъ голову; по лицу его пробѣгала конвульсивная дрожь; можно было ожидать, что его сію минуту хватитъ ударъ. Евгеній въ мигъ сообразилъ, что необходимо положить конецъ этой сценѣ.
   -- Oh, chère maman! воскликнулъ онъ, кинувшись цѣловать ея руки.-- Какъ вы добры къ намъ! Какъ мы цѣнимъ ваше ангельское сердце! Если Богу было угодно лишить насъ матери, то и папа, и мы оба считаемъ васъ за... Но, что съ вами? Боже мой! ей дурно! Папа, Коля! дайте воды, одеколону, скорѣй!..
   Опираясь на его руку, она, помертвѣлая, похолодѣлая, едва добрела до ближайшаго дивана. Обморокъ разрѣшился обильными слезами.
   Среди общаго смятенія, Коля стоялъ какъ приговоренный къ смерти. Онъ зналъ, что Марья Алексѣевна шутить не любитъ, но не подозрѣвалъ въ ней возможности такого движенія. Нелегко ему было молчать, вынести позоръ благоразумной трусости... Онъ проклиналъ этотъ безконечный часъ, который еще оставался ему до отъѣзда...

-----

   На дебаркадерѣ желѣзной дороги Колю провожали только дядя и Евгеній. Послѣдній, отведя брата въ сторону, обнялъ его и говорилъ долго, серьёзно, наставительно.
   -- Все это я давно видѣлъ и понималъ. Конечно, откровенности въ такихъ запутанныхъ положеніяхъ даже отъ брата требовать невозможно, хотя ты могъ бы ожидать отъ меня честнаго практическаго совѣта. Вотъ видишь ли, Коля, твое удаленіе надо благословлять -- оно какъ нельзя болѣе полезно. Ужь отецъ лучше и глубже насъ знаетъ жизнь; его рѣшеніе по истинѣ можно назвать мудрымъ. Будь увѣренъ, время всѣхъ насъ успокоитъ, все уляжется, и ты воротишься къ намъ, какъ послѣ болѣзни, бодрымъ и свѣжимъ человѣкомъ. Служебная карьера отъ тебя неуйдетъ, мы объ этомъ постараемся... Прощай, не унывай!
   Второй звонокъ. Братья еще разъ обнялись; генералъ прослезился и перекрестилъ любимаго племянника.
   Марья Алексѣевна слегла въ постель; послали за докторомъ, но Иванъ Гавриловичъ не заглядывалъ на ея половину. Онъ просто трусилъ -- и заперся въ своемъ кабинетѣ. Всѣ тревоги, всѣ муки раздраженія, все въ немъ потихоньку, постепенно улегалось, остывало, затягивалось состояніемъ какого-то тупого утомленія, а оно въ свою очередь уступало мѣсто тому спокойствію болотной воды, въ которомъ уже могутъ зарождаться безформенные, обыденные, пошленькіе помыслы и желанія.
   -- Уфъ, все кончилось! вздохнулъ старикъ.-- Теперь все пойдетъ обычнымъ порядкомъ. Этотъ узелъ, только одинъ этотъ несчастный узелъ задерживалъ правильное теченіе нашей жизни. Я развязалъ его -- и слава Богу!
   Ивану Гавриловичу показалось, что онъ совершилъ какой-то тяжкій гражданскій подвигъ...
   А бѣдный Коля мчался на всѣхъ парахъ къ богоспасаемому городу N, гдѣ мы съ нимъ впервые встрѣтились и куда за нимъ послѣдуемъ.
  

VIII.

   Фамильныя прерогативы обширнаго семейства Кольчужниковыхъ сослужили службу Колѣ и въ настоящемъ случаѣ, по прибытіи его въ городъ N. Впрочемъ, какъ увидимъ дальше, службу плохую, которая сдѣлала его положеніе сугубо-фальшивымъ.
   Разговоры шли такого рода.
   -- Это сынъ извѣстнаго Кольчужникова?
   -- Да, сынокъ.
   -- Что-жь онъ -- конечно, на службѣ?
   -- Нѣтъ, что-то неслышно.
   -- Можетъ, имѣетъ секретное порученіе?
   -- Наврядъ. Развѣ ужъ очень секретное... Вѣдь къ его превосходительству даже не являлся. Никому не показывается.
   -- Странно!
   -- Увидите, господа, что онъ что-нибудь по статистикѣ...
   -- Такъ онъ бы прямо въ земскую управу.
   -- Ну, батюшка, за такой статистикой ѣхать не стоитъ. Ее можно прямо потребовать. Онъ какую-нибудь другую, новую...
   -- Въ винтъ играетъ?
   -- Разумѣется! вѣдь не алеутъ-же онъ. Только вопросъ: будетъ ли въ нашей партіи... Извѣстно, что образованный человѣкъ, пріѣхавъ въ незнакомый городъ, обязанъ прямо въ клубъ, а онъ живетъ здѣсь двѣ недѣли и не поинтересовался даже, гдѣ стоитъ нашъ благородный пріютъ.
   Обратились къ полицеймейстеру.
   Полицеймейстеръ, разбитной малый, служившій, по его словамъ въ гусарахъ, а потомъ въ штатѣ санктъ-петербургской полиціи, первый познакомился съ Кольчужниковымъ въ обѣденной залѣ гостинницы. Онъ какъ-то ловко завязалъ разговоръ и сразу почелъ удобнымъ предложить пріѣзжему кое-какіе практическіе совѣты насчетъ образа жизни, мѣстныхъ удовольствій, знакомствъ, даже выбора квартиры, обѣщая клятвенно, что "вы у насъ скучать не будете, полюбите насъ и мы васъ полюбимъ". Но на свои заигрыванья не встрѣтилъ ожидаемаго отвѣта и скоро разочаровался.
   -- Хотите, я запишу васъ въ клубъ? Поѣдемте вмѣстѣ.
   -- Благодарю васъ. До клубовъ вообще я не охотникъ. Притомъ, здѣсь я проживу недолго, поѣду въ деревню, тутъ у отца есть небольшое имѣньице, Убѣжище.
   Полицеймейстеръ, конечно, и не слыхивалъ о какомъ-то Убѣжищѣ: немудрено -- это не по его части; но удивительно, что дворяне-землевладѣльцы не имѣли никакого понятія, существуетъ ли такое имѣніе и гдѣ оно -- въ какомъ уѣздѣ. Видно, что оно было ничтожно, мало и никогда никого не интересовало.
   Понявъ, что сблизиться съ Кольчужниковымъ очень трудно, полицеймейстеръ, по фамиліи Макаръ, скоро сталъ отзываться о пріѣзжемъ небрежно и съ двусмысленной улыбкой.
   -- Многое въ немъ мнѣ показалось очень страннымъ... Какъ хотите, молодой человѣкъ изъ такой фамиліи... Жилъ въ свѣтѣ, кажется, могъ бы понять, что здѣсь хотятъ принять его радушно въ свою семью, могъ бы замѣтить, что и здѣсь живутъ порядочные люди... а между тѣмъ, въ немъ нѣтъ ни капли этого... понимаете, этого... словомъ, ничего нашего, Петербургскаго... Насилу слово изъ него вытянешь. Увалень какой-то! Даже его превосходительство разспрашивалъ и очень изумился... Да, да, странный господинъ.
   -- Чтожъ онъ говоритъ -- зачѣмъ пріѣхалъ?
   -- Хозяйничать, говоритъ, буду въ отцовскомъ имѣніи; а какое тамъ имѣніе?-- медвѣжій уголъ; кромѣ мужика, тамъ и жить никто не станетъ.
   -- Можетъ, отецъ поручилъ ему скупить земли посходнѣе, съ переводомъ долговъ. Ахъ, ужь какъ бы охотно продалъ я свою Пустомелиху! Чортъ-ли въ ней? Процентовъ платить не изъ чего. А земля чудесная. Вотъ бы!..
   И многіе обрадовались этому предположенію, потому что продать землю и ликвидировать свои дѣла -- въ настоящее время чуть ли не самая завѣтная мечта всякаго благороднаго россіянина. Но эта догадка скоро разсѣялась, во-первыхъ, потому, что имѣй Кольчужниковъ такую цѣль, ужь онъ непремѣнно выказалъ бы хоть косвенно, что обладаетъ капиталами. А во-вторыхъ, и это главное -- онъ сынъ русскаго сановника, между тѣмъ, ужъ извѣстно, что скупать помѣщичьи земли теперь являются сынки разныхъ подрядчиковъ, желѣзно-дорожниковъ, банкировъ, преимущественно израильтяне. Сынъ жида-концессіонера -- это самый лучшій покупатель на помѣщичьи земли: онъ не слишкомъ прижимистъ на деньгу, всегда дастъ впередъ, а ужь какъ пріятенъ -- этого и разсказать невозможно! Выкупаетъ тебя въ шампанскомъ и, какъ волшебникъ, вызоветъ изъ губернской тины всѣ элементы развеселой жизни... Животворитъ!
   Но увы! Кольчужниковъ не обладалъ ни капиталами, ни жидовской пріятностью, ни магическимъ жезломъ, по мановенію котораго запляшетъ и возликуетъ всякая губернская плоть.
   Прошло еще двѣ недѣли. Толки пріутихли; но полицеймейстеръ, при произнесеніи имени Кольчужникова, сталъ подмигивать лѣвымъ глазомъ и, полушутя, полу-таинственно намекалъ, что мы де кое-что знаемъ, отъ нашей бдительности ничто не укроется... И когда ужь очень приставали съ разспросами, отвѣчалъ лаконически: "конечно, наглупилъ"...
   Между тѣмъ, Коля ничего этого не зналъ, не сдыхалъ и даже не подозрѣвалъ, что имъ такъ интересуются добрые N--цы.
   Лучшая гостинница, въ которой онъ остановился, оказалась невозможною; она лишила его трехъ существенныхъ благъ: чистаго воздуха, безвреднаго обѣда и уединенія. Темные, вонючіе корридоры съ номерами направо и налѣво наводили уныніе, а тонкія, кое-какъ заколоченныя двери въ смежные номера самымъ предательскимъ образомъ посвящали сосѣдей во взаимные секреты. Несмотря на свою неприхотливость и отвращеніе къ мелкимъ домашнимъ заботамъ, которыхъ Коля и не зналъ близко, онъ рѣшился нанять квартиру гдѣ-нибудь въ отдаленной части города и устроить свое хозяйство. "Щей горшокъ да самъ большой" -- весьма его плѣняло. Онъ не зналъ, долго-ли проживетъ въ городѣ, предполагалъ ѣхать въ Убѣжище, но пугался этой мысли, ибо, по собраннымъ справкамъ, оказалось, что Убѣжище лежитъ гдѣ-то въ самомъ глухомъ уѣздѣ, верстахъ въ 500 отъ губернскаго города.-- "Съѣзжу, посмотрю, а жить-то большую часть года придется вѣрно здѣсь".
   Высматривая себѣ подходящую квартирку, Коля однажды остановился передъ невзрачнымъ домикомъ, перечитывалъ билетикъ: "здаеца кватера о 4 покояхъ" -- и смѣясь, соображалъ, не найдется ли для него покой въ этихъ четырехъ покояхъ, вдругъ подлѣ него точно изъ земли выскочилъ знакомый намъ еще на пароходѣ наблюдательный старикашка. Онъ тоже остановился, будто для того, чтобы прочесть билетикъ и, нечаянно встрѣтясь лицомъ къ лицу съ Кольчужниковымъ, весь засіялъ самой сладчайшей улыбкой.
   -- Квартирку желаете осмотрѣть? вопросилъ онъ.
   -- Да. Вы не хозяинъ ли этого дома?
   -- Нѣтъ-съ, не хозяинъ, а такъ шелъ мимо и тоже, знаете, полюбопытствовалъ. Вѣдь я также какъ и вы -- не здѣшній.
   -- Извините, пожалуста, не имѣю чести знать васъ...
   -- А какъ же-съ, на пароходѣ-то? Изволите припомнить, въ день вашего прибытія... Еще перчаточку тогда обронили...
   Старикашка улыбнулся и подмигнулъ даже, какъ будто они съ Кольчужниковымъ гдѣ-то и когда-то крестили ребенка и при этомъ нѣсколько подвыпили.
   -- Ахъ, да, точно...
   -- Позвольте рекомендоваться -- старый петербуржецъ тоже... Теодоръ Медынскій. Нѣкоторые здѣсь величаютъ меня княземъ, но это не совсѣмъ вѣрно... Точно, есть, какъ вѣроятно, сами изволите знать, князья Медынскіе, только Богъ съ ними! Я даже и роднею ихъ не считаю... Съ тѣхъ поръ какъ попалъ въ несчастіе, не вижу съ ихъ стороны ни малѣйшаго сочувствія... Почту за особенную честь, monsieur Кольчужниковъ...
   Старикъ приподнялъ фуражку и протянулъ руку.
   -- Вы знаете мою фамилію?!
   -- Помилуйте, кто же изъ петербургскихъ не знаетъ вашей фамиліи! Батюшка вашъ, можно сказать, одинъ изъ государственныхъ мужей... Очень хорошо знаю! Еще домъ вашъ -- эдакая громадина -- на углу, недалеко отъ Владимірской -- замѣчательный домъ! Какъ же, знаю-съ, знаю.
   -- Такъ вы знаете отца; вѣрно, служили у него?
   -- Нѣтъ, что-жь... я не имѣлъ чести... А собственно говорю про домъ... Домъ даже очень хорошо знаю-съ, почти ежедневно случалось мимо проходить...
   -- Очень радъ.
   Коля разсмѣялся. Старикашка такъ добродушно настаивалъ на своемъ знакомствѣ съ домомъ.
   -- А что касается квартирки, такъ позвольте вамъ услужить: вотъ тутъ за угломъ на площади домъ Шапкиной вдовы, смѣю рекомендовать, какъ разъ для васъ квартира -- уютная, чистенькая, сухая. И хозяйка старуха дѣльная, расторопная, двухъ дочерей имѣетъ...
   Медынскій былъ неумолкаемъ. Желаніе услужить дѣлало его назойливымъ. Онъ незамѣтно овладѣлъ Кольчужниковымъ и повелъ его за собой, какъ послушнаго ребенка, въ домъ Шапкиной.
   Хозяйка, дородная старуха, накинувъ на голову чорный платокъ, въ рамкѣ котораго ея совсѣмъ мужское лицо казалось еще суровѣе, вышла на встрѣчу съ низкимъ поклономъ.
   -- Ну, Парасковья Семеновна, показывай свои апартаменты! вотъ барину нужна квартира... А прежде всего -- здорово, кума!
   -- Здравствуй, кумъ. Здравствуйте и вы, батюшка. Оченно рады, коли хорошаго человѣка Богъ насылаетъ.
   -- У васъ и билетика на окнахъ нѣтъ, замѣтилъ Коля.
   -- Нѣту, господинъ, нѣту; зачѣмъ билетикъ? видать, что хоромы какъ есть всѣ стоятъ пустыя. Да признаться, и граматѣевъ-то у насъ нѣтъ; дѣвки малость царапаютъ, да куды ужь! Чай, и перышка-то въ нашемъ обиходѣ не отыщешь.
   -- Мы тутъ по простотѣ живемъ, не безъ лукавства добавилъ Медынскій.
   Квартира оказалась удобная, но очень грязная; по стѣнамъ гуляли тараканы, въ углахъ чернѣла копоть. Но Коля не обратилъ на это вниманія, онъ глядѣлъ въ окно. Передъ нимъ разстилалась зеленая площадь, такая обширная, что на противоположной сторонѣ строенія казались игрушечными домиками. Направо, подъ береговою кручей блестѣла рѣчка, незначительная, но теперь разлившаяся по зарѣчнымъ лугамъ верстъ на шесть. По голубой быстринѣ точно плыли, колыхаясь зелеными шапками, верхушки затопленныхъ деревьевъ. Мѣстами изъ воды торчали ребра сѣрыхъ крышъ; между ними шныряли лодки: отъ берега отчаливалъ тяжело нагруженный дощаникъ. Въ воздухѣ звенѣли весеннія птицы, далекій женскій смѣхъ, отрывистые оклики лодочниковъ...
   -- Какой просторъ! хотѣлось выговорить Колѣ.
   -- Гляди, сударь, гляди, какова у насъ красота-то божья! откликнулась старуха будто въ отвѣтъ на его впечатлѣніе, и суровое лицо ея глянуло какъ-то добрѣе, ласковѣй.-- Мы тутъ вѣкъ живемъ, и все благодаримъ Создателя за экое приволье. Ну, надоѣстъ глазѣть-то на рѣку, смотри туда на площадь, тамъ солдатиковъ муштруютъ -- вотъ опять вамъ удовольствіе!
   -- Да ты что, кума, все удовольствія-то расписываешь, говори толкомъ: сколько возьмешь?
   -- Вамъ всѣ комнаты, или только эти двѣ?
   -- Всѣ, всѣ, поспѣшилъ отвѣтить Коля и болѣе въ торгъ не мѣшался, предоставивъ все Медынскому.
   Дѣло было кончено на 200 руб. въ годъ. Старуха изподлобья и съ недоумѣніемъ глядѣла на безучастнаго нанимателя.
   -- А вы кто такой будете? Изъ какихъ? спросила она.
   -- Я... пріѣзжій.
   -- Чиновникъ, или по купечеству?
   -- Нѣтъ... Кольчужниковъ затруднился.-- Пріѣхалъ сюда на житье... учитель, сказалъ онъ на удачу.
   -- У-чи-и-тель? Охъ-хо-хо! воздохнула старуха, будто оплакивая вообще долю учителя.-- Одинокій, аль семья?
   -- Одинокій.
   -- Та-акъ. Ну, ничего, ничего! Намъ бы только послалъ Господь жильца благочестиваго. Никакой бумаги требовать у насъ, пока Богъ миловалъ, незаведено. Я только про себя смекаю. А то вонъ стояли у меня актерщики, такъ ужь не приведи Царица небесная!.. И денегъ за ними что пропало, и покою ни днемъ, ни ночью... Вѣстимо, ихняя коммерція такая, чтобы людей морочить... Вы какъ будете -- русской вѣры-то, церковной?
   -- Русской.
   -- Ну, и слава-тѣ Господи! Такъ ужь вы и задаточекъ пожалуйте для порядку. Вотъ такъ, благодарю, совѣсть покойнѣе говорила она, принимая задатокъ.-- А какъ теперь ужь сладили дѣло, то порядокъ велитъ -- водочки и закусить чѣмъ Богъ послалъ.
   Коля рѣшительно отказался отъ угощенія, что видимо обидѣло старуху, а на лицѣ Медынскаго вызвало тихое прискорбіе.
   Выйдя на улицу, старикъ сообразилъ, что усердіе его непріятно Кольчужникову, что онъ даже недоволенъ выборомъ квартиры.
   -- Эхъ, никакъ мы поторопились! Вамъ надо бы на Большой Дворянской улицѣ, возлѣ клуба помѣститься -- тамъ вся аристократія живетъ... а здѣсь что за мѣста? мимо оконъ только мѣщанинъ ходитъ, господа сюда не заглядываютъ. Экой я не догадливый!
   Колѣ пришлось его успокоивать, что лучше этой квартиры и не надо, знакомствъ никакихъ заводить онъ не намѣренъ, къ клубу не чувствуетъ никакого влеченія и, въ концѣ-концовъ, не знаетъ, какъ благодарить его за хлопоты.
   -- Monsieur Колъчужниковъ! съ чувствомъ воскликнулъ Теодоръ Медынскій.-- Порядочные люди, гдѣ бы ни встрѣтились, вездѣ узнаютъ другъ друга. И какое тутъ одолженіе! Пустяки сущіе... Если позволите, я постараюсь устроить васъ здѣсь съ полнымъ комфортомъ; вѣдь вы вновѣ, а я ужь три года живу-бѣдствую, присмотрѣлся-таки къ здѣшнему народу.
   Проводивъ Кольчужникова до гостинницы, Медынскій началъ прощаться. Колѣ стало неловко и жалко отпустить бѣдняка, не отплативъ ему чѣмъ-нибудь за услугу. Вѣдь не предложить же ему деньги? Пришлось пригласить старикашку въ гостинницу вмѣстѣ отобѣдать. Медынскій съ достоинствомъ принялъ это приглашеніе и во время обѣда былъ чрезвычайно оживленъ, почти счастливъ. На другихъ, обѣдавшихъ въ общей залѣ, онъ глядѣлъ не безъ чванства, а прислугѣ дѣлалъ строгія замѣчанія -- не умѣете, дескать, служить петербургскимъ господамъ. Онъ показался Колѣ не такимъ старикомъ, какъ съ перваго взгляда; ему могло быть лѣтъ за сорокъ, но сильная желтоватая просѣдь, пергаментное лицо и вообще какая-то опущенность во всей фигурѣ, при почти нищенскомъ одѣяніи -- дѣлали его вѣтхимъ, отжившимъ старцемъ. Бесѣда, разумѣется, шла о Петербургѣ; удивленіе Кольчужникова росло съ каждой минутой: эта убогая, злополучная фигурка знала наперечетъ всѣхъ лицъ высшаго петербургскаго міра... Нельзя было заговорить ни о какомъ вѣдомствѣ, чтобы Медынскій не назвалъ всѣхъ самыхъ крупныхъ въ немъ лицъ -- и называлъ не по фамиліямъ только, а но именамъ и отчествамъ, прибавляя самыя подробныя біографическія свѣдѣнія, интимнаго, даже скандалезнаго свойства...
   -- Знаю, тамъ всѣмъ ворочаетъ Карлъ Андреичъ -- какъ не знать! Онъ женатъ на княжнѣ Z, еще она немножко кривобока. А всю карьеру ему сдѣлалъ графъ X, который приходится Z двоюроднымъ дядей по матери. Въ мое время, у графа были двѣ содержанки: француженка и чухонка, самая простая чухонка; съ нею еще вышла очень скандальная исторія... Тутъ замѣшаны два брата Котиковы -- Ираклій и Митинька, они въ уланахъ служили... Неужели вы объ этомъ не знали? Удивляюсь! Вѣдь это все на моихъ глазахъ... и т. д., и т. д.
   Кромѣ петербургскаго адресъ-календаря, приходилось Колѣ выслушивать и старыя сплетни, эпизоды скандалезной хроники столицы, въ которыхъ онъ былъ круглый невѣжда. Теодоръ Медынскій былъ неистощимъ и даже чванился -- послѣ бутылки вина -- передъ ничего не смыслящимъ въ этихъ дѣлахъ слушателемъ. Но о своемъ прежнемъ общественномъ положеніи Теодоръ даже не заикнулся -- такъ же, какъ и о "несчастіи", загнавшемъ его въ среду захолустнаго пролетаріата...
  

IX.

   Стараніями Медынскаго Коля скоро былъ водворенъ на новой квартирѣ, прилично меблированной, оклеенной хорошенькими обоями, смотрѣвшей весело и даже щеголевато. Старикъ особенно бился изъ того, чтобы все было "на петербургскій манеръ".
   -- Знаете, эдакъ, чтобы вездѣ драпировки, коврики, этажерочки.
   Коля умѣрялъ пылъ его фантазіи, сокращалъ затѣи, однако, былъ доволенъ, что нашелся человѣкъ, снявшій съ него обузу мелкихъ заботъ. Медынскій являлся къ нему каждый день и сталъ какою-то домашнею необходимостью, присутствіе которой нисколько не стѣсняетъ хозяина, а отсутствіе непремѣнно замѣчается. Это тѣмъ понятнѣе, что Коля жилъ совершеннымъ отшельникомъ. Онъ полюбилъ свой уголокъ, сначала разбирался съ своей библіотекой и вещами, прибывшими изъ Петербурга, потомъ очень долго собирался и, наконецъ, собрался написать письмо, увѣдомить родителя о своемъ благополучномъ существованіи -- и затѣмъ, потянулись одинъ за другимъ длинные дни, не отмѣченные никакими даже маленькими случайностями. Привыкшій къ кабинетнымъ занятіямъ, Коля никогда не зналъ скуки; иногда онъ чувствовалъ потребность потолковать, поспорить, просто поболтать въ обществѣ людей извѣстнаго развитія, но, за неимѣніемъ такого общества, онъ принялся наблюдать окружавшую его житейскую мелкоту и началъ свои наблюденія съ Медынскаго.
   Этотъ человѣкъ представлялъ собою замѣчательный образчика, совершенно стертой личности, не имѣющей ничего своего. Онъ постоянно соображалъ свои поступки съ тѣмъ, что дѣлаютъ другіе, безъ всякой критической оцѣнки. Едва ли онъ умѣлъ различать добро отъ зла; онъ замѣчалъ только, что одобряется обществомъ и что не одобряется, а впрочемъ, ему было все равно. Человѣкъ мягкій и услужливый, Ѳедоръ Петровичъ Медынскій видимо изнывалъ подъ гнетомъ унылаго сознанія, что онъ совсѣмъ оторванъ отъ какого бы то ни было общества и, несмотря на всѣ старанія, никоимъ образомъ приклеиться къ нему не можетъ. Часто онъ давалъ понять, что могъ бы не хуже другихъ быть пригоденъ къ дѣлу, да только никто не нуждается въ его персонѣ и никто не хочетъ даже полюбопытствовать насчетъ его пригодности... Эта безотрадная нота постоянно звучала во всемъ его существованіи.
   Естественно, что Коля интересовался узнать его прошлое, но остерегался разспрашивать, чтобы не оскорбить старика, заставивъ его лгать или припоминать какія-нибудь темныя стороны его прошлой жизни. Къ удивленію его, Медынскій самъ исподволь, отрывками повѣствовалъ о превратностяхъ и несправедливостяхъ судьбы...
   Онъ, дѣйствительно, принадлежалъ къ фамиліи нѣкогда громкой и богатой, но впослѣдствіи захудалой, обѣднѣвшей и чрезвычайно размножившейся. Получивъ то обще-дворянское воспитаніе, которое даетъ юному дебютанту право на вступленіе въ свѣтское общество, Теодоръ -- безукоризненный молодой человѣкъ -- торчалъ, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, на всѣхъ петербургскихъ балахъ и раутахъ, какъ оперный хористъ торчитъ въ толпѣ придворныхъ или рыцарей, одѣтый, какъ и всѣ, такъ же размахивающій руками, поющій въ хорѣ общія слова; никто не можетъ замѣтитъ особенность его физіономіи, никто не слышитъ тембра его голоса -- безличность для него обязательна.
   Онъ числился гдѣ-то на службѣ, но рабочимъ чиновникомъ никогда не былъ. Женился Теодоръ на образованной дѣвицѣ изъ хорошаго общества, но женился тоже какъ хористъ, т. е. не въ силу своихъ личныхъ наклонностей къ семейной жизни или любви къ дѣвушкѣ, а просто потому, что въ извѣстные годы всѣ женятся... Состояньице тогда у него хоть и заложенное, но все-таки еще было, да за женою онъ надѣялся взять кое-что; за большимъ приданнымъ онъ не гнался. Стать семьяниномъ онъ считалъ нѣкоторою обще-гражданскою повинностью, которую всякій благомыслящій человѣкъ нести долженъ... Было бы все прекрасно и преблагополучно, еслибы не наступила минута, когда, вмѣсто безпечальнаго, спокойнаго полученія доходовъ изъ деревни, потребовалось вдругъ приняться за работу, за хозяйство. Безпечальные получатели доходовъ пріуныли и вынуждены были значительно поумѣрить свои депансы. Такая задача оказалась не по силамъ безличному хористу. Онъ и не пробовалъ бороться съ обстоятельствами; больше всего испугался того, что скажутъ, если онъ перейдетъ въ скромную бѣдную обстановочку и, вмѣсто пятирублеваго лафита, станетъ угощать своихъ гостей баварскимъ пивомъ. Скоро выкупныя свидѣтельства улетучились, а благодѣянія, оказанныя поземельными банками, обратились въ Дамокловъ мечъ... Имѣньице Теодора было продано съ молотка и, понятно, что онъ покатился по торной дорогѣ. Къ вящщему несчастью еще, какъ мы выше замѣтили, хористъ Теодоръ не умѣлъ различать добра отъ зла по существу и попалъ совсѣмъ не на свое мѣсто.
   Въ это время въ Петербургѣ разыгралась одна изъ тѣхъ громкихъ исторій, которыя періодически созрѣваютъ въ большихъ городахъ, обнаруживая по частямъ негодные элементы общества; на глазахъ у всѣхъ процвѣтала цѣлая компанія ловкихъ людей, посвятившихъ свои способности темнымъ операціямъ вольной наживы. Тутъ практиковалась и поддѣлка всякихъ документовъ, и продажа несуществующихъ имуществъ, и игорные вечера, словомъ, это былъ организованый грабежъ, прикрытый самыми утонченными, изящными формами. Все это били люди самые пріятные, веселые, благонамѣренные и вертѣвшіеся во всѣхъ слояхъ общества. Какъ же было Теодору Медынскому не прильнуть къ этимъ великимъ магамъ, черезъ руки которыхъ десятки и сотни тысячъ рублей переходили, появлялись и исчезали также легко и быстро, какъ мѣдные жетоны въ рукахъ фокусника! Вожаки этой акціонерной компаніи сдѣлали честь и благодѣяніе доброму малому Теодору, дали маленькій пай въ своихъ операціяхъ, въ которыхъ и хористы бываютъ необходимы, полезны. Разумѣется, крупные воротилы загребали и куши крупные, а хористъ долженъ былъ довольствоваться крохами ихъ трапезы; но такъ какъ дѣла Медынскаго были крайне плачевны, то и крохами онъ не брезгалъ. Кромѣ того, сильнѣйшей приманкой для Теодора была та широкая, развеселая жизнь, которая входила въ программу дѣйствій разсчетливой компаніи -- эти безшабашные пиры и кутежи со всѣмъ гарниромъ петербургскаго разврата... На этихъ кутежахъ являлись всѣ двусмысленныя знаменитости столицы... Кого только тутъ нельзя было встрѣтить! Само собою разумѣется, что эти блестящіе гости и не подозрѣвали, на какіе капиталы они пируютъ: на этотъ счетъ всѣ мы вообще нѣсколько беззаботны... Весьма возможно, что тутъ-то Медынскій и пріобрѣлъ свѣдѣнія по части скандалезной хроники моднаго свѣта, которыми онъ любилъ пускать пыль въ глаза наивнымъ профанамъ, въ родѣ Коли...
   Однако, компанейскіе секреты обнаружились; беззаботное общество съ ужасомъ и негодованіемъ отпрянуло отъ завѣдомыхъ грабителей... И очутилась вся почтенная компанія на извѣстной ясеневой скамеечкѣ. Главные вожаки отправились, какъ говорится, ловить соболей, а скромный хористъ Теодоръ сосланъ на житье въ мѣста не столь отдаленныя. Супруга его, какъ дама элегантная и чувствительная, была страшно поражена внезапной катастрофой; она, бѣдняжка, и не догадывалась, откуда, изъ какого рога изобилія сыпались на голову ея возлюбленнаго Теодора кредитные билеты, которыми онъ поддерживалъ достоинство и порядочность своей домашней обстановки. Она ничего дурного не подозрѣвала, и когда скверная истина открылась, то недогадливая женщина горько упрекала мужа въ скрытности и наотрѣзъ отказалась слѣдовать за нимъ въ ссылку. Забравъ съ собою двухъ маленькихъ дѣтей, она скрыла свой стыдъ отъ свѣта въ деревнѣ у мамаши, старушки набожной и строгихъ правилъ.
   Исторію свою Медынскій никогда не повѣствовалъ залпомъ и въ той связи, какъ мы изложили; онъ разсказывалъ весьма подробно многіе побочные эпизоды, но оставлялъ пробѣлы, которые приходились какъ разъ на самые щекотливые пункты. Коля легко пополнялъ пропуски -- и картина выходила весьма поучительная. Замѣчательнѣе всего было то, что самъ Медынскій никакъ не могъ понять смысла этой картины. Иногда, напримѣръ, онъ съ ребяческимъ простодушіемъ говорилъ: "Совсѣмъ не такъ бы оно кончилось, еслибъ подлый человѣкъ Z меня не оговорилъ. Очень было нужно! Вѣдь самому себѣ этимъ не помогъ, а меня ни за что, ни про что погубилъ!.."
   Или еще онъ утверждалъ: "Все мое несчастіе, что такой составъ присяжныхъ попался; будь другой составъ -- непремѣнно оправдали бы. Представьте, тогда на судѣ Вольдемаръ Извощиковъ -- мой хорошій пріятель -- предлагалъ кому угодно пари въ пятьсотъ цѣлковыхъ, что меня оправдаютъ, и даже звалъ къ Борелю обѣдать послѣ засѣданія... Да-съ, жаль -- не удалось! Что дѣлать -- видно ужъ судьба! Притомъ же, изволите видѣть, новый судъ, а дѣло наше было одно изъ первыхъ тогда, ну, и судили по всей строгости... все сложилось противъ!.."
   Колѣ было подчасъ досадно выслушивать отъ старикашки такія глупыя наивности и хотѣлось отрезвить его самымъ грубымъ пріемомъ, объяснивъ, что капитальная бѣда его не въ оговорѣ какого-то Z, не въ составѣ присяжныхъ, а въ томъ, что онъ вотъ до сихъ поръ не додумался, почему, зачѣмъ и какъ попалъ въ шайку мошенниковъ онъ, скромный хористъ, по натурѣ своей совсѣмъ чуждый хищническихъ инстинктовъ...
   Но грубая правда застывала на губахъ Коли, когда бѣдный старикашка со слезами жаловался на свое круглое одиночество, и показывалъ фотографическія карточки своихъ дѣтей...
   "Да-съ, вотъ растутъ мои птенчики, чай и не помышляютъ, что у нихъ гдѣ-то живетъ отецъ... Впрочемъ, оно и лучше! Что бы я съ ними тутъ дѣлалъ? Не знаю, какъ самому прокормиться..."
  

X.

   Кромѣ исправнаго дежурства Медынскаго, уединеніе Коли нарушалось посѣщеніями хозяйки и ея дочерей, краснощекихъ, заплывающихъ жиромъ дѣвицъ: Малаши и Устеньки. Замѣтивъ, что постоялецъ баринъ обходительный, не гордый и не озорникъ, дѣвицы эти повадились навѣдываться къ нему во всякое время. Старшая -- Малаша, при неистощимой охотѣ говорить, рѣшительно не обладала способностью толковой связной рѣчи. Любимою темой ея повѣствованій были воспоминанія о пожарахъ, постигшихъ нѣсколько лѣтъ тому пазадъ бѣдный городъ N. Причину пожаровъ Малаша, ни мало не затрудняясь, приписывала поджигателямъ; въ ея разсказахъ эти поджигатели являлись совсѣмъ не злодѣями, не врагами мирныхъ гражданъ, а какими-то новомодными техниками, въ родѣ телеграфистовъ, что ли, которыхъ вся задача въ томъ, чтобы ходить по улицамъ и испытывать новые чудодѣйственные способы поджигать строенія. На вопросъ, зачѣмъ же они дѣлали такое злодѣйство? Малаша съ невозмутимою увѣренностью отвѣчала, что "ужь у нихъ такое обыкновеніе".
   -- Представьте только себѣ, откуда ни возьмись, ужь этого я не могу вамъ объяснить, только идетъ, напримѣръ, по улицѣ этакій отличный мужчина, одѣтъ по модѣ, изъ себя красавецъ, ну, идетъ и какъ обыкновенно тросточкой помахиваетъ; а изъ этой самой тросточки вдругъ что-то такое брызнетъ на заборъ -- и сейчасъ пожаръ. Полицмейстеръ тогда былъ у насъ -- это еще до Макара -- злющій-презлющій, такъ ужасно сердился: ужь я, говоритъ, если кого пымаю -- сейчасъ въ острогъ. Ну, однако, никого не пымалъ.
   Коля убѣдился, что эти нелѣпыя легенды не были сочинены Малашей, а обращались въ массѣ мелкаго городскаго населенія, какъ несомнѣнная ходячая монета. Когда же онъ попробовалъ растолковать ей всю нескладную чепуху этихъ росказней, то Малаша пришла въ ужасъ отъ этого невѣрія, нѣсколько времени обижалась и глядѣла на него, какъ на отступника.
   Другая сестра, Устенька, была больше по части сентиментальности, просила всегда книжечку почитать и бредила театромъ. Читала она съ великимъ затрудненіемъ, предварительно складывая шопотомъ каждое длинное слово. За то умѣла бойко, но страшно-фальшиво напѣвать "Кувыркомъ" и разные куплеты. Она по секрету разсказала Николаю Иванычу, что когда квартировалъ у нихъ актеръ, по фамиліи Апиреткинъ (какъ она произносила, вѣроятно, Опереткинъ), тогда она очень многое переняла, "какъ должно быть образованной дѣвицѣ", и онъ-то и посвятилъ ее въ каскадную цивилизацію.
   -- Билеты намъ въ театръ дарилъ. Мы отъ матушки-то потихоньку бѣгали, а то вѣдь нельзя -- больно бы за это побила.
   -- Грѣхомъ считаетъ?
   -- А какъ же! извѣстно, старины держится. Да мы ее ловко обманывали. Апиреткинъ съ нами за одно штучки придумывалъ. Онъ былъ такой умный, веселый -- прелесть! Сколько смѣха бывало... А съ нимъ была въ дружбѣ, но однако же напослѣдокъ онъ показалъ себя даже довольно неблагороднымъ мужчиной... стыдливо прибавила Устенька.
   -- Ага, вотъ что! Ну, а за это старуха не побила?
   -- Ей что за корысть въ наши дѣла путаться! Вѣдь мы -- дѣвушки; вотъ кабы замужнія, ино дѣло: тѣмъ, извѣстно, грѣхъ, а дѣвкамъ кто указчикъ? Наше состояніе вольное.
   Устенька говорила это серьёзно, съ убѣжденіемъ правоты и глядѣла на постояльца большими сѣрыми вызывающими глазами, какъ это онъ не знаетъ такихъ обыкновенныхъ вещей.
   Старуха, дѣйствительно, иной разъ чѣмъ ни попадя тузила своихъ дѣвокъ, если долго проспятъ, опоздаютъ къ заутрени; за то во всемъ остальномъ онѣ пользовались неограниченной свободой. Работы въ домѣ у нихъ почти никакой не было, все дѣлала мать, онѣ слонялись по цѣлымъ днямъ, то хихикая въ кулакъ, то зѣвая во все горло. По вечерамъ непремѣнно выбѣгали на площадь, гдѣ производилось ротное ученье и пересмѣивались съ господами военными, вообще неразборчивыми насчетъ прекраснаго пола.
   Хозяйка считала своею обязанностью навѣдываться, спокойно ли постояльцу, не терпитъ ли онъ въ чемъ надобности, но это былъ только предлогъ придти и посидѣть молча, зѣвая въ кулакъ и крестясь, причемъ круглые совиные глаза старухи высматривали всѣ углы съ тупымъ любопытствомъ. Молчаніе ея для Коли было невыносимѣе болтливости дочерей. Онъ самъ всячески пробовалъ вызвать ее на разговоръ.
   -- Да о чемъ, сударь, стану я разговаривать? мы люди ветхіе, неумудренные, и говорить-то мы не охотники. Больше молчимъ да смотримъ, какъ на міру нонѣ люди живутъ.
   И сидитъ по долгу на стулѣ возлѣ двери, подперши подбородокъ, молчитъ, а глаза все вокругъ высматриваютъ. Изрѣдка загудитъ, какъ старая осенняя муха:
   -- Ишь книжекъ-то у тя сколь много! Поди, чай все новыя. И на что тебѣ эту пропастину съ собой таскать? Ужели во всѣхъ этихъ книжкахъ читать можешь? Охо-хо! Видать, что учитель -- дѣло твое такое подневольное...
   На анатомическіе рисунки, висѣвшіе на стѣнѣ, она даже и смотрѣть не могла -- плюнетъ и отвернется съ омерзѣніемъ.
   -- Тьфу, погань! А что это у тебя за портреты, аль все сродственники? указывала она на фотографіи разныхъ ученыхъ, литературныхъ и иныхъ знаменитостей, составлявшія единственную роскошь въ кабинетѣ Коли.
   Всѣ эти высматриванья и выспрашиванья оказались, однако, не совсѣмъ безцѣльными. Однажды Коля, возвратясь домой, замѣтилъ, что въ переднемъ углу его комнаты появилась большая фольговая икона съ лампадкою -- явный признакъ, что хозяйка запримѣтила въ постояльцѣ нѣчто не совсѣмъ ладное и озаботилась о спасеніи грѣшной души...
  

XI.

   Въ такую-то обстановку попалъ неудавшійся сынокъ Ивана Гавриловича. Новость положенія, экземпляры никогда невиданныхъ имъ людей сначала занимали его любопытство. Добровольно избравъ глухой уголокъ на краю города, Коля на первыхъ порахъ былъ доволенъ, что не сдѣлалъ шага, чтобы послѣдовать добрымъ совѣтамъ полицеймейстера -- сойтись съ губернской интеллигенціей, добиться чести быть своимъ въ аристократическомъ обществѣ города N, которое снисходительно допустило бы въ свой кругъ молодого человѣка изъ такой извѣстной фамиліи.
   Коля разсуждалъ просто: "Тамъ новаго ничего я не увижу. Увижу бѣдную пародію на то, что не плѣняло меня даже въ лучшихъ оригиналахъ... Да вдобавокъ, пожалуй, попаду въ такую постыдную зависимость отъ безсмысленныхъ условій провинціальнаго общества, что окончательно испорчу мое и безъ того невеселое существованіе. Тутъ я, по крайней мѣрѣ, свободенъ и могу запереть мою дверь отъ окружающихъ людей, когда вздумается".
   По этимъ соображеніямъ, онъ терпѣливо переносилъ вторженіе хозяйскихъ дочерей, вѣчно-плаксивую ноту хориста Медынскаго и душеспасительную заботливость хозяйки. Его мягкая, привѣтливая манера обращенія чрезвычайно расположила къ нему окружающихъ; онъ совершенно противорѣчилъ ихъ идеалу "барина", который платитъ за все щедро, разливаетъ вокругъ себя милостивое благоволеніе, но порой ни съ того ни съ сего разсердится, да такъ оборветъ, что и мѣста не найдешь. Всѣмъ даже кухаркѣ своей онъ говорилъ "вы"; лакея не нанималъ, а умѣлъ какъ-то такъ распоряжаться, что прислугѣ и дѣлать было нечего. Не любилъ, когда ему навязываютъ маленькія услуги, платилъ за все съ строгою точностью, но былъ чрезвычайно воздерженъ во всемъ; не бросалъ на свои прихоти ни одной копейки, серьёзно объясняя, что лишнихъ копеекъ теперь нѣтъ ни у кого.
   Такое не барское поведеніе черезъ короткое время привело къ тому, что онъ въ глазахъ нетолько мѣщанокъ Шапкиныхъ, но и самого свѣтскаго хориста Теодора, потерялъ всякій престижъ; съ нимъ стали обходиться фамильярно и просто не давали ему покоя. Когда онъ примѣтилъ это и почувствовалъ, что не мѣшаетъ принять нѣкоторыя оборонительныя мѣры, то увидѣлъ, что оно не такъ легко и просто... Грубый, рѣзкій поворотъ послѣ установившейся фамильярности ему самому показался почти невозможнымъ, а мягкія, уклончивыя извиненія недосугомъ, головною болью, или даже прямо запертая передъ самымъ носомъ дверь -- невозъимѣли желаемаго дѣйствія. Хозяйки все-таки вламывались въ его дверь, нимало не обижаясь сухимъ пріемомъ, и утроили свой надзоръ надъ постояльцемъ, стали безцеремонно заглядывать въ окна, подслушивать и подсматривать во всѣ щели, что онъ дѣлаетъ, чѣмъ занятъ. Пуще всѣхъ преслѣдовала его сентиментальная Устенька; она увѣрила себя, что влюбилась въ Николая Иваныча и пустила въ дѣло всѣ свои любовныя баттареи; беззастѣнчиво вызывала его на амурныя объясненія, допрашивала, отчего онъ такой вялый, сонный, въ кого онъ влюбленъ въ Питерѣ, приравнивала его къ милому актеру Апиреткину, который былъ "совсѣмъ огонь-мужчина", словомъ, надоѣла до того, что Коля назвалъ ее дурой и запретилъ переступать порогъ его квартиры. Дѣвица обозлилась, но не унялась. Онѣ съ сестрой много толковали о томъ, какимъ обнаружилъ себя Николай Иванычъ -- "ужь это неспроста!" -- путнаго объясненія придумать, конечно, не могли, а потому Малаша смѣло причислила его къ такимъ же загадочнымъ личностямъ, какими были для нее фантастическіе ноджигатели...
   Старуха глядѣла тоже косо и обращалась къ Ѳедору Петровичу, какъ къ человѣку "вхожему", съ допросами:-- "И какого ты мнѣ барина привелъ -- несуразнаго! И что онъ, все замышляетъ словно... Ужь не зачитался ли въ своихъ книжкахъ, долго-ль до грѣха! Бирюкъ-бирюкомъ!" Старикашка самъ былъ втайнѣ обиженъ, что Николай Иванычъ какъ будто все держитъ его на дистанціи, никогда не заикнется о себѣ, о своемъ прошломъ, не допускаетъ до задушевныхъ изліяній; но изъ амбиціи Медынскій не хотѣлъ показать этого хозяйкѣ, и чтобы придать болѣе важности и несомнѣнности своимъ близкимъ отношеніямъ къ Кольчужникову, не успокоивалъ, а напротивъ, раздразнивалъ бабье любопытство таинственными намеками, что, можетъ быть, тутъ дѣйствительно и кроется нѣчто такое, чего имъ не понять по ихъ необразованости. При этомъ, Теодоръ впадалъ въ задумчивость и выразительно подергивалъ желтыми усами...
   -- Растолкуй ты мнѣ Христомъ-Богомъ, кумъ: какже это выходитъ -- учитель онъ, а никого не учитъ?...
   -- Учитель! Эхъ ты ворона, Парасковья Семеновна! У этого учителя-то въ Питерѣ папенька такой человѣкъ, что и рукой не достанешь... Учитель! а ты и уши развѣсила...
   -- Эва, да ты путемъ сказывай, нѣтъ ли какой опаски держать-то его въ домѣ?
   -- Для васъ, дураковъ, все опасно, чего не понимаете!..
   Окончательно проштрафился Николай Иванычъ въ день имянинъ хозяйки. Она сама явилась къ нему наканунѣ этого великаго событія, убѣдительно просила не побрезговать, пожаловать пирожка откушать. Онъ обѣщалъ придти, и что же?-- явился одинъ Медынскій и объявилъ, что Николай Иванычъ боленъ, не придетъ. Развѣ въ такіе дни можно больнымъ сказываться? Обида для хозяйки была тѣмъ чувствительнѣе, что пирогъ удался на славу; кромѣ четвертной бутыли очищеннаго, было припасено изрядное количество бутылокъ наливки, дрей-мадеры и рома ямайскаго. Компанія тоже собралась очень хорошая: приходскій батюшка, помощникъ частнаго пристава съ супругою, банковскій чиновничекъ (ибо старуха держала въ банкѣ нѣкоторый капиталецъ) и человѣка три почтенныхъ лавочниковъ. Вся компанія эта, несмотря на клятвенныя увѣренія Медынскаго, что Николай Иванычъ серьёзно нездоровъ, чувствовала себя тоже какъ будто обиженною... Впрочемъ, прямыхъ разговоровъ о гордецѣ не было, только батюшка сказалъ нѣсколько словъ, что "вообще, нынѣ вѣра оскудѣваетъ, лжеумствованія плодятся невозбранно и не будетъ ли благовременно усилить значеніе пастыря среди пасомыхъ?" Банковскій чиновникъ безъ всякаго повода доказывалъ помощнику пристава, что философію и всѣ науки изучить весьма не трудно и гордиться тутъ собственно нечѣмъ, а вотъ не угодно ли изучить бухгалтерію по циркулярнымъ разъясненіямъ инспекціи банка -- вотъ это задача, требующая большихъ мозговъ! Ужь на что въ Петербургѣ сидятъ доки, и тѣ частенько впадаютъ въ непростительныя погрѣшности! Помощникъ пристава знаменательно мычалъ, соглашался и косился на закуску. Всѣмъ было понятно, на чей счетъ велись такія рѣчи. Компанія бражничала до поздней ночи; говоръ переходилъ въ крикъ; фальшивый бабій голосъ затягивалъ пѣсню; за пѣснею послѣдовалъ легкій вой и причитанье хозяйки, вспомянувшей своего покойничка: потомъ -- хоровая пѣсня; полъ дрожалъ подъ тяжелымъ топотомъ, кто-то плясалъ и, кажется, падалъ...
   Медынскій явился къ Кольчужникову на слѣдующее утро и, нехотя, съ огорченной миной, спросилъ рюмку водки и соленый огурчикъ. Мрачно повѣствовалъ онъ о вчерашней пирушкѣ, давая понять, что не можетъ простить себѣ, какъ это онъ уронилъ свое достоинство среди людей, неимѣющихъ никакого понятія о томъ, какъ пируютъ въ порядочномъ обществѣ. Колѣ показалось очень забавно, что Теодоръ не могъ устоять, почуявъ запахъ вкуснаго пирога и жестокой дрей-мадеры; онъ началъ подтрунивать, сожалѣя, что самъ не могъ быть на такомъ любопытномъ пиршествѣ... Медынскій обидѣлся, у него въ головѣ еще шумѣлъ вчерашній хмѣль, а въ такомъ состояніи самые смирные люди бываютъ обидчивы и раздражительны.
   -- Что же тутъ смѣшного, Николай Иванычъ? Вамъ хорошо смѣяться, а поставь-ка васъ въ наше положеніе, такъ небось тоже ошалѣли бы, какъ и всѣ мы, грѣшные... Вѣдь мы тутъ просто ошалѣли, потому, какъ живешь, зачѣмъ живешь -- ничего не понимаешь... Приткнуться ссыльному некуда, вотъ и ходитъ онъ, какъ шальной... Да еще благодари Творца, если есть какой-нибудь кусокъ хлѣба; добыть его вообще трудно, а нашему брату и совсѣмъ невозможно... Никто тебя и въ поденьщики не возьметъ, такъ-то-съ! Исправительное наказаніе -- хорошо, согласенъ, да какого чорта тутъ исправишься, когда ѣсть нечего и дѣлать нечего, и никто за человѣка тебя не считаетъ -- а ты исправляйся!..
   -- Полноте, Ѳедоръ Петровичъ, я вовсе не о томъ, вы не поняли...
   -- Эхъ, Николай Иванычъ! все отлично я понялъ... Были и мы когда-то люди, не хуже другихъ... ужли-жь это все забыть и амбицію всякую потерять? Теперь вы себя вонъ какъ высоко держите, не якшаетесь съ сволочью, а почему? Потому что очень хорошо знаете, что живете тутъ временно, можетъ даже но своему капризу -- кто васъ разберетъ, это намъ неизвѣстно... У васъ всѣ способы, средства, протекція, впереди вамъ все улыбается, а кабы знали, что хода отсюда никакого вамъ нѣтъ -- сгнивай тутъ, нищій, заживо!-- такъ, ей-богу, пошли бы по нашей дорожкѣ, несмотря на весь вашъ умъ и высокое образованіе! Также бы вотъ бражничали съ кѣмъ ни попало, лишь бы въ этой компаніи васъ за человѣка считали, а не за какое-то похеренное ничтожество... И мы не къ этому себя готовили, да что подѣлаешь? все судьба!.. А вы, пожалуй, смѣйтесь надъ старикомъ, коли есть охота...
   Но Колѣ было уже вовсе не смѣшно... Хотя онъ еще не извѣдалъ собственнымъ опытомъ роковое и горькое значеніе рюмочки съ кѣмъ ни попало, но понималъ ея неизбѣжность... Медынскій пьяненькій, безъ толку обидчивый, протестующій, показался ему лучше и человѣчнѣе Медынскаго трезваго, раболѣпнаго, безличнаго...
  

XII.

   Однажды Коля писалъ письмо къ отцу. Кстати замѣтимъ, что писалъ онъ очень рѣдко и никогда не описывалъ деталей своего житья-бытья, ни на что не жаловался и ничего не просилъ. Письма его были сухи, форменны, даже въ обычныхъ вопросахъ о дѣлахъ семейныхъ проглядывала крайняя осторожность. Отецъ отвѣчалъ ему совѣтами поступить на службу, или ѣхать въ "Убѣжище", посмотрѣть какъ тамъ дѣла идутъ; братъ извѣщалъ о своихъ успѣхахъ по службѣ и надеждахъ на быструю карьеру; одна Марья Алексѣевна не писала ни строчки... "И о чемъ стала бы она писать ко мнѣ!" оправдывалъ ее Коля, открывая завѣтный медальонъ и пристально всматриваясь въ знакомыя черты. "А хотѣлось бы знать, что она теперь, какъ потекла ея жизнь..."
   Стора на окнѣ, выходившемъ въ хозяйскій садикъ, была спущена, въ предупрежденіе систематическихъ подсматриваній; въ садикѣ, на веревкахъ, привязанныхъ къ тощимъ яблонямъ, хозяйка развѣшивала для просушки свои шубы и всякій хламъ. Между капотами и кацавейками она повѣсила также мундирный кафтанъ, трехъ-угольную шляпу и шпаженку своего покойнаго сожителя, нѣкогда служившаго въ магистратѣ. Эти форменные доспѣхи были предметомъ какого-то набожнаго почитанія старухи; она присѣла на скамеечку, взяла въ руки шпажонку и, не спуская съ нея умиленныхъ глазъ, заголосила мѣрно плаксивое причитанье: "Голубчикъ ты, нашъ батюшка, носилъ ты свой нарядъ жалованный, сполнялъ службу государскую, и былъ тебѣ отъ всѣхъ почетъ великій... А мы остались, дуры темныя, покинулъ ты меня съ дѣтьми малыми, вдовицу безпомощную" и т. д. И вдругъ, мгновенно оборвалось ея завыванье, и заговорила она своимъ обычнымъ грубымъ голосомъ:
   -- Здравствуй, батюшка, Коскянтинъ Феклистычъ, что те надоть, аль дѣло какое?
   -- Мы завсегда при своемъ дѣлѣ, во всякую минуту и на всякой точкѣ земного шара, наша служба такая! отозвался съ улицы гнусливый мужской голосъ. Изъ-за забора показалась форменная кепка и плечо, украшенное жгутикомъ.
   -- Охъ, не люблю я, когда ты съ бумажками твоими по дворамъ слоняешься! Приди, какъ гость -- оченно рады и графинчикъ передъ тобой поставлю, и сама за компанію выпью, а ужь какъ вижу, что у тебя бумажонка изъ-за пуговицы торчитъ -- смерть моя! Потому, знамо какія ваши дѣла -- тутъ либо плати, либо что еще и того хуже. Пошто пожаловалъ?
   -- Квартирантъ вашъ сейчасъ дома?
   -- Куда ему дѣваться -- вѣкъ дома сидитъ.
   -- Никого нѣтъ у него?
   -- Кому быть! Сидитъ надъ книжкой, насупившись, ровно нетопырь.
   Разговоръ продолжался вполголоса; Коля могъ уловить только отрывки -- дѣло шло о немъ... Старуха давала объясненія успокоительныя, не одобрила лишь того, что въ храмовой праздникъ приходскаго причта не принялъ. "Ну, да ужь объ эфтимъ что баить!" Она безнадежно махнула рукой.
   -- Н-да, конечно, это того... нынче оно несовсѣмъ ладно...
   -- Скажи, какъ намъ -- имѣть сумленіе или нѣтъ?
   -- Что-жь тутъ! Натуральное дѣло... Ежели бы, къ примѣру, поднадзорный былъ... тутъ ужь ясно... а то ничего такого... между прочимъ, интересуются... Главное, лишь бы намъ спокойно было... А вотъ я зайду, хошь бы ради знакомства.
   Коля впервые услыхалъ такое прилагательное "поднадзорный"; для него оно звучало какъ-то дико и забавно, тѣмъ болѣе, что къ нему оно ни въ какомъ случаѣ не прилагалось.
   Въ комнату вошелъ, шаркая и весьма вѣжливо рекомендуясь, частный приставъ Константинъ Ѳеоктистовичъ Четвертаковскій. Коля предложилъ стулъ.
   -- Счелъ долгомъ познакомиться-съ... вѣдь нельзя же-съ... такъ сказать, хозяинъ ввѣренной мнѣ части и обязанъ знать всякаго обывателя... для ихъ же собственной пользы-съ.
   -- Очень пріятно. Не. хотите ли курить?
   -- Съ особеннымъ наслажденіемъ! Какъ поживать изволите? Чай, скучаете въ нашихъ палестинахъ?
   -- Нѣтъ, ничего пока...
   -- Да ужь не безъ того-съ. И въ пѣснѣ поется: скучно мнѣ на чужой сторонѣ, все не мило, все постыло, нѣту милыихъ друзей!..
   Четвертаковскій старался быть пріятнымъ и веселымъ гостемъ. Обычная молчаливость Коли, однако, мало поощряла его къ развязности. Закуривъ папироску, онъ тоже пріумолкъ и оглядывалъ въ комнатѣ все отъ потолка до пола; острые его глазки по привычкѣ все высматривали, примѣчали и случайно остановились на портретѣ Гарибальди. Знаменитый патріотъ былъ изображенъ, вѣроятно, въ лучшую минуту своей эпопеи; съ яснымъ челомъ, слегка прищуренными глазами и доброй, ободряющей улыбкой; въ своей исторической рубашкѣ онъ стоялъ, опершись на боевую саблю, какъ воинственный апостолъ мира и братства народовъ. Эту рѣдкую фотографію Коля получилъ случайно отъ одного изъ рядовыхъ, сподвижниковъ героя -- и очень дорожилъ сто.
   Теперь на эту рѣдкость любовался частный приставъ Четвертаковскій. Онъ подошелъ къ портрету и всматривался пристально, будто въ чертахъ его признавалъ кого-то слишкомъ знакомаго.
   -- Велизарій! воскликнулъ онъ совершенно неожиданно.-- Вотъ онъ! Да, похожъ, чрезвычайно похожъ!
   Кольчужниковъ готовъ былъ расцѣловать милѣйшаго пристава и счелъ лишнимъ вывести его изъ пріятнаго заблужденія... Однако, не лишнимъ счелъ полюбопытствовать, зачѣмъ именно пожаловалъ этотъ короткій знакомый Велизарія.
   -- Вы не имѣете ли ко мнѣ какого-нибудь дѣла? спросилъ Коля прямо въ упоръ.
   -- Да-съ, отчасти... То есть, нѣтъ-съ... какое-же дѣло! Извините, ради Бога, такая ужь наша каторжная обязанность, что хоть нѣтъ никакого дѣла, а на языкѣ все вертится оно...
   -- Не церемоньтесь, пожалуйста, что нужно?
   -- Пустое-съ... вспомнилъ я, что видъ вашъ до сихъ поръ не прописанъ... но это сущій вздоръ!..
   -- Отчего же вздоръ? Въ самомъ дѣлѣ, ужь сколько мѣсяцевъ прошло... Можетъ, я бѣглый... Вотъ, возьмите.
   -- Чувствительнѣйше благодаренъ... Онъ обозрѣлъ видъ Коли и, спрятавъ въ карманъ, продолжалъ: -- Чѣмъ изволите заниматься?
   Коля улыбнулся и потеръ ладонью нахмурившійся лобъ.
   -- Да вы не извольте безпокоиться... это вѣдь я... такъ какъ собственно съ вами я не имѣлъ чести быть знакомымъ, потому и осмѣлился... Вѣдь и наше положеніе такое-съ... А вдругъ спросятъ -- неловко же мнѣ передъ начальствомъ дуракомъ стоять и глазами хлопать...
   -- А могутъ спросить?
   -- Да вѣдь это какъ фантазія придетъ-съ; а мы люди маленькіе, творимъ волю пославшаго... Опять же относительно васъ, это, такъ сказать, предметъ деликатный... Мы очень понимаемъ, вѣдь вы не то, что какой-нибудь тамъ поднадзорный... Тамъ ужь мы обязаны, и въ спискахъ даже графа такая есть, да и то мы ужь такъ -- эхъ, Господь съ ними! Напримѣръ, здѣсь есть купецъ бердичевскій, изъ евреевъ, тоже поднадзорный, богатый купецъ, оборотливый, денежки даетъ -- ему весь городъ долженъ, такъ вотъ-съ, прописался сначала "занимаюсь излеченіемъ своей болѣзни" -- такъ ужь оно и пошло: до сихъ поръ все проставляемъ это излеченіе. Большею частію пишутъ: "занимаюсь домашнимъ хозяйствомъ" -- и это, я вамъ доложу, самое лучшее: какъ-то благовидно и для начальства покойнѣе. А то вотъ жилъ у насъ одинъ озорникъ, такъ тоже вотъ эдакъ прихожу, шагаетъ онъ по комнатѣ, да папиросныя гильзы въ потолокъ лѣпитъ: возьметъ, знаете, пустую гильзу и какъ-то такъ ловко ее подброситъ, что безпремѣнно она муштучкомъ къ потолку прилѣпится и торчитъ тамъ; рѣдкая не удается. Увѣряю васъ, очень ловко онъ, напрактиковался. Я спрашиваю: такъ и такъ, чѣмъ изволите заниматься? Онъ сейчасъ папироску бацъ -- и влѣпилъ... "Вотъ чѣмъ, говорить, такъ и пропишите!" Я, разумѣется, посмѣялся, вижу -- шутитъ. Однако, чтобы не оконфузить человѣка передъ начальствомъ -- вѣдь за малоумнаго сочтутъ-съ -- взялъ, да отъ себя проставилъ ему: "занимается собственными дѣлами". Нельзя, знаете, форма! Исполняемъ, а разсуждать не наше дѣло.
   -- Я, право, не знаю... если спросятъ, скажите, что даю частные уроки.
   Кашлянувъ въ кулакъ и помолчавъ многозначительно, Четвертаковскій заговорилъ наставительнымъ, задушевнымъ тономъ:
   -- Извините меня великодушно... Совѣтовалъ бы я вамъ лучше объявиться "домашнимъ хозяйствомъ"... Ужь повѣрьте, по душѣ совѣтую, для вашей же пользы... А то, что вы изволили сказать, оно какъ-то не того, неподходящее...
   -- Пожалуй, хоть и такъ -- мнѣ все равно.
   Докуривъ папироску и, по привычкѣ, пожаловавшись на большое семейство и недостаточное содержаніе, послѣ двадцати пяти лѣтъ безпорочной службы, Четвертаковскій вышелъ, разсыпаясь въ извиненіяхъ за причиненное безпокойство. Онъ былъ совершенно убѣжденъ, что очаровалъ Кольчужникова своею деликатностью.
   Коля улыбался, но улыбался какъ-то зло... и нетерпѣливо пощипывалъ бороду. "Что все сіе значитъ? думалось ему. И такъ, я занимаюсь домашнимъ хозяйствомъ... Да вѣдь это преостроумная штука!.. Невинный юморъ канцелярской формалистики!.. Однако, объ этомъ надо подумать..."
   Послѣ короткаго раздумья, онъ разсмѣялся надъ своимъ положеніемъ. Смѣхъ, какъ извѣстно, имѣетъ великую примиряющую силу. Передъ Колей лежало неоконченное письмо къ отцу -- и онъ, оставивъ сухую эпистолярную манеру, описалъ старику сегодняшнюю сценку свободно, искренно, съ оттѣнкомъ того беззлобнаго юмора, который старикъ такъ любилъ въ немъ когда-то. "На дняхъ выѣзжаю въ Убѣжище (писалъ Коля), чтобы оправдать любезнѣйшаго пристава въ глазахъ его начальства..."
  

XIII.

   Въ трое сутокъ едва доѣхалъ Коля до уѣзднаго городка на почтовыхъ; оттуда до Убѣжища оставалось еще верстъ шестьдесятъ по проселочной дорогѣ; приходилось нанять обывательскихъ. Въ городкѣ онъ остановился, и тутъ только могъ разузнать кой-какія подробности о современномъ положеніи родительскаго имѣнія. Оказалось, что имъ управляла какая-то старушка-родственница, Глафира Марковна Кольчужникова, но она ужъ года три какъ умерла и управленіе перешло въ руки какого-то Персикова, бывшаго назадъ тому пять лѣтъ исправникомъ, женатаго на дочери Глафиры Марковны. Въ настоящее время Персиковъ съ женою уѣхалъ въ Ташкентъ искать службы и воротится ли -- неизвѣстно. Съ крестьянами дѣло было покончено еще при покойницѣ, и за надѣломъ осталось при господской усадьбѣ земли, годной и негодной, десятинъ меньше трехсотъ; стало быть, хозяйничать тамъ почти что нечѣмъ. Персиковъ, обремененный своими дѣлами, поставилъ въ Убѣжище приказчика Аргонавтова, неизвѣстнаго званія, однако, именовавшаго себя "ученымъ экономомъ". Вѣроятно, этотъ ученый экономъ оказался неблагонадежнымъ, потому что Персиковъ, передъ самымъ отъѣздомъ, его прогналъ, а имѣніе сдалъ въ аренду купцу 3-й гильдіи Рябому, который теперь и поселился въ господской усадьбѣ.
   На основаніи такихъ свѣдѣній, Коля разрѣшилъ-было себѣ совсѣмъ не ѣздить въ наслѣдственную пустошь, но, прокатившись уже верстъ четыреста, устыдился своего малодушества -- "по крайней мѣрѣ, до конца исполню волю родителя, напишу все, что видѣлъ; да, наконецъ, можетъ быть, и Убѣжище мнѣ когда-нибудь пригодится..."
   Пріятно было бы описывать, какъ въѣзжаетъ въ родовыя владѣнія юный помѣщичій сынокъ, какъ радушно встрѣчаютъ его мирные поселяне и поселянки, съ довольными, сытыми и придурковато-счастливыми лицами, какъ привѣтливо глядятъ на него издали соломенныя кровли дѣдовской усадьбы, съ неизмѣннымъ аистомъ на низенькой трубѣ, какъ старыя деревья весело киваютъ зелеными кудрями на встрѣчу дорогому, желанному гостю, и какъ въ немъ самомъ замираетъ, сердце, воскресаютъ впечатлѣнія дѣтства, милыя воспоминанія о томъ, какъ тутъ жили добренькіе старички и старушки -- предчувствіе близости тишины и отдыха въ обветшалыхъ стѣнахъ маленькихъ, уютныхъ комнатокъ, увѣшанныхъ фамильными портретами неискуснаго стараго письма, близость трогательной встрѣчи съ почтенными слугами, доживающими свой восьмой десятокъ лѣтъ на покоѣ, съ нянькой, ключницей, садовникомъ -- даже съ почтеннымъ Трезоркой, лохматымъ, слѣпымъ псомъ, котораго сиплый лай могъ бы быть истолкованъ, какъ выраженіе преданности и умиленія... Увы! нѣтъ уже теперь этихъ прекрасныхъ тэмъ... Блаженны старые писатели! какъ изящно, какъ художественно разработывали они эти благородныя тэмы!-- это вѣдь были истинные перлы поэзіи... А на нашу долю выпалъ тяжкій и изнурительный трудъ, ограничивъ полетъ своей фантазіи, пересыпать мякину современной дѣйствительности, ища въ ней не то поэтическихъ зеренъ, не то вчерашняго дня.
   Ямщикъ подвезъ Кольчужникова прямо къ кабаку.
   Это заведеніе помѣщалось въ новехонькой избѣ; по всѣмъ примѣтамъ, было открыто недавно, и вмѣщало въ себѣ многочисленную горластую публику. День былъ праздничный.
   -- Спроси, братъ, нельзя ли гдѣ тутъ мнѣ остановиться, обратился Коля къ ямщику.
   -- Эхма, баринъ -- сказано вамъ разъ: къ Рябому. Опричь Рябова, тутотка негдѣ, никто не приметъ.
   -- Да ты поди спроси.
   Ямщикъ нехотя пошелъ въ кабакъ. Колѣ казалось совершенно неумѣстнымъ ввалиться прямо въ домъ арендатора, настоящаго владѣльца усадьбы.
   Ямщикъ вышелъ, обтирая губы полою полушубка.
   -- Всѣ въ одно баютъ: опричь Рябова, некуда.
   На крыльцѣ показался самъ кабатчикъ въ новой ситцевой, торчавшей коробомъ рубахѣ; онъ тоже скомандовалъ: "ѣзжай прямо къ Иванъ-Сысоичу. Трогай!"
   Нечего дѣлать, поѣхали въ усадьбу. Коля злился.
   Усадьба была тутъ же близко отъ порядка и по виду не представляла ничего барскаго и ничего живописнаго -- просто пятокъ кривобокихъ избенокъ, амбаровъ и разныхъ клѣтушекъ, обнесенныхъ плохимъ тыномъ. Стая собакъ встрѣтила тарантасъ оглушительнымъ лаемъ, въ которомъ неслышно было ни единой потки радости и преданности старыхъ знакомыхъ псовъ. Изъ амбара выскочилъ человѣкъ, почесываясь съ просонья и прикрывая ладонью отъ солнца подслѣповатые глаза. Послѣ коротенькаго объясненія съ этимъ человѣкомъ, Коля былъ введенъ въ комнаты.
   Былъ второй часъ дня, и все въ деревенскомъ домѣ спало крѣпкимъ послѣобѣденнымъ сномъ. Оставивъ гостя въ комнатѣ, подслѣповатый человѣкъ скрылся куда-то на минуту и вышелъ потомъ уже въ синей сибиркѣ. Оказалось, что это и есть самъ Иванъ Сысоичъ Рябой.
   -- Слыхали-съ, слыхали, что вы надъѣдете -- господинъ Персиковъ наказывали, чтобъ, значитъ, ждать, потому имъ отъ генерала изъ Питера было писано. Не взыщите, ваше благородіе, мы грѣшнымъ дѣломъ отдыхаемъ эту пору. Въ амбарѣ-то знатно, холодокъ... Милость ваша съ дороги... чать, покушать требуется, сей-минутъ соберемъ. Станете ли только кушать нашу снѣдь-то -- нонѣ постъ, Усѣкновеніе главы... не взыщите, милость ваша... Павлина! а, Павлина! окликнулъ онъ, и юркнулъ въ дверь, какъ видно, для соотвѣтственныхъ распоряжаній.
   Коля глядѣлъ на облупившуюся штукатурку стѣнъ, на провалившіяся половицы, на какой-то сбродъ искалѣченной мебели, и невольно прошепталъ одно слово: "Раззореніе". Въ окна былъ видѣнъ пустой огородъ, изрытый, вѣроятно, свиньями, около тына догнивающій остовъ разрушенной бесѣдки, колодезь безъ сруба, заросшій крапивою -- и тутъ все подсказывало то же слово: раззореніе... Кажется все такъ голо, ободрано, сгнило, что и раззорять ужь больше нечего; а между тѣмъ, процессъ раззоренія все еще совершается.
   Иванъ Сысоичъ суетился, но не терялъ достоинства, даже сѣлъ рядомъ съ пріѣзжимъ бариномъ. Коля замѣтилъ, что глаза его были вовсе не подслѣповатые, а только вѣки какъ-будто припухли; глаза же его, масляные, каріе, бѣгали чрезвычайно зорко и плутовато. Когда столъ былъ накрытъ цвѣтною, синею скатертью и на немъ появились графинчикъ водки, миска, оловянныя ложки и прочіе аттрибуты, Иванъ Сысоичъ скомандовалъ босому парню:
   -- Андрюшка, подъ, скажи хозяйкѣ, чтобъ выходила; пущай хоть безъ карнолина -- мы не взыщемъ, усмѣхнулся хозяинъ.
   Хозяйка вышла точно безъ кринолина, но она была такая рослая, статная, крупно-сложенная женщина, что кринолинъ (не утратившій своего владычества въ сельскихъ захолустьяхъ) могъ бы только изуродовать ея закругленную фигуру. Такихъ женщинъ мало бываетъ; это -- баба гладкая, холеная, крупичатая. Она была цѣлой головой выше своего мужа и обладала спокойствіемъ большой мускульной силы и благоволеніемъ ко всей окружающей ея мелкотѣ. Съ тѣмъ же благоволеніемъ взглянула она и на гостя.
   -- Павлина Павловна, супруга моя, отрекомендовалъ Рябой.
   -- Прошу! вымолвила Павлина и улыбнулась съ благоволеніемъ.
   Проголодавшійся Коля сѣлъ за столъ; хозяева тоже сѣли поодаль и молча уставили на него ничего невыражающіе глаза. Положеніе вышло преглупое, а постные щи съ со соленой рыбой оказались совершенно невозможными.
   -- Что мало кушаете? замѣтила Павлина.-- Аль не въ привычку? Не городское вѣдь у насъ... гдѣ ужь намъ!.. да и часъ такой. Можетъ, чайку бы испили?
   -- Да, чаю хорошо бы.
   -- Ужь это я знала! Андрюша, собери, да давай, милый, самоваръ, ласково сказала она парню, и величаво вышла.
   Рябой покряхтѣлъ съ минуту, словно подвинчивалъ свой мозговой аппаратъ, и началъ прямо:
   -- Не во гнѣвъ вашей милости, вы какъ? то есть, инструкцыю какую отъ папеньки имѣете, или просто, такъ сказать, препорученіе на счетъ дѣдовъ?
   -- Нѣтъ. Вѣдь у Персикова довѣренность; а я такъ, взглянуть, чтобы имѣть понятіе, какое это у насъ Убѣжище.
   -- Тэ-экъ-съ! Рябой потеребилъ свою бородку.-- Ну, что-жь -- ничего-съ... занятнаго тутъ для васъ мало, хе, хе, хе... Это ужь нашъ предѣлъ такой -- маяться тутъ... Ну, и маемся! Охъ, маемся! И изъ какой корысти -- даже понять невозможно... Вы оглянитесь, сударь, и сами скажете: мерзость запустѣнія -- вотъ что-съ! А кто тому первая причина? Все этотъ Ергонафтовъ -- ужь подлинно Ергонафтъ -- раззоритель. Прозываетъ себя: "ученый экономъ", а у него одна наука -- грабить.
   -- Долго онъ грабилъ?
   -- Да никакъ года съ три тутъ воеводилъ... Мамай, сударь, больше совѣсти имѣетъ. Вамъ это недоступно, а мы въ хозяйствѣ довольно понимаемъ. За что теперь ни возьмись -- ничего нѣтъ. Ужь не говоря, что скотина была, скотину всю поморилъ, а возьмемъ такъ: нетолько что сохи немудрящей, а вотъ грошевой лопаты -- велико ли ея званіе!-- и той слѣда нѣтъ. Въ нашемъ хозяйствѣ всякая дрянь предметъ составляетъ. Скажу вамъ по совѣсти, что только изъ уваженія къ господину Персикову, Прохору Кузьмичу -- бывали много имъ обязаны -- только подлинно изъ одного уваженія, принялъ я на себя эту обузу, ей-ей! Теперича плачу я триста рублевъ въ годъ аренды, а коли ежели не приложу своихъ сотню, такъ долженъ благодарить Создателя моего. И зачѣмъ я только влѣзъ, влопался -- прахъ его знаетъ! Кажинный день, вмѣсто молитвы Творцу, горькимъ покаяніемъ начинаешь... Времена ныньче тяжкія-съ.
   -- А кабакъ тутъ давно у васъ? невзначай спросилъ Коля.
   -- Вотъ именно этимъ самымъ дѣломъ и затянулся я въ петлю. Прежде имѣлъ тутъ это заведеніе, и съ полагоря было. Вздумалось: дай, одно ужъ къ одному -- а вышли хлопоты, да убытки. Такъ надо сказать: съ хлѣба на квасъ перебиваемся.
   Долго и очень подробно высчитывалъ Рябой свои убытки; казалось, что вотъ онъ завтра по міру пойдетъ. Очевидно, онъ, что называется, переперчилъ, ибо даже Коля, непонимавшій ни аза въ деревенскомъ дѣлѣ, увидѣлъ, что тутъ сплошное вранье, но только не отгадывалъ его цѣли.
   Хозяйка уже сидѣла за чайнымъ столомъ, побрякивая ложечками и чашками; и она тоже нашла удобнымъ ввернуть свое слово въ разговоръ.
   -- Не послушалъ меня Иванъ Сысоичъ, ну, и распоясывайся теперь! Шутка ли, эку прорву денегъ платить! Наши доходы собираются копейками -- подумайте сами, сколько надо набрать копеекъ-то, чтобъ триста рублевъ взнести...
   Замѣтно было, что супруги очень ладно спѣлись на этотъ мотивъ.
   -- Если невыгодно, такъ откажитесь отъ найма, я помогу.
   -- Хорошо бы... только оно никакъ невозможно: первое дѣло, контрактъ имѣетъ силу на три года; а другое дѣло, теперича я ужь колько капиталу вложилъ, чтобы какъ ни наесть машину завести... ужли-жь я должонъ его рѣшиться? Это невозможно, что и говорить пустое!
   Ужасно утомила Колю эта болтовня, и онъ былъ радехонекъ, когда хозяйка предложила ему отдохнуть и повела въ особо-отведенную для него комнату. Въ этой комнатѣ уже воздвигалась горою, чуть не до потолка, перина, съ тремя довольно опрятными подушкими. Введя гостя, хозяйка преспокойно сѣла на стулъ. Она глядѣла съ обычнымъ своимъ благоволеніемъ и упорною рѣшимостью остаться, быть зрительницею всего, что станетъ дѣлать гость, пока не утонетъ въ перинѣ и подушкахъ.
   -- Въ этомъ самомъ покойникѣ Прохоръ Кузьмичъ Персиковъ завсегда останавливался; очень ужь любилъ и много оставался благодаренъ. Случалось, ночи по три, по четыре тутъ ночевывалъ. "Отдыхаю, говоритъ:-- у васъ, Павлина Павловна".
   Коля думалъ, какъ бы ее выжить поскорѣе.
   -- А вы какъ -- чай, погостите у насъ недѣльку-то?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Я, можетъ быть, завтра же...
   -- Чево такъ? Куда спѣшить? Не сумлѣвайтесь -- потрафимъ! Поживите съ нами, баринъ. Мы великой душой рады.
   -- Не могу, дѣла есть. Завтра надо ѣхать. А теперь...
   "Да уйдешь ли ты, наконецъ", со злостью подумалъ Коля, и рѣшился молчать. Павлина Павловна не обидѣлась, а приняла тонъ нѣсколько насмѣшливый и покровительственный.
   -- Жимши къ городу, мы тоже видали господъ, и даже очень значительныхъ. Потрафляли. Вы никакъ заснуть желаете? Мы ложимся рано: чуть смеркнется -- поужинаемъ, да и на кровать. Ужинать-то пожалуете съ нами, аль нѣтъ, а?
   -- Нѣтъ.
   -- Хи, хи, хи... Мы вѣдь не съ работниками; они хлебаютъ особо. Ну, да ладно; я вамъ на ночь-то вареньица принесу, своего собственнаго. Небось, полакомиться-то въ охотку... хи, хи!
   Наконецъ, она вышла. За дверью еще слышалось ея хихиканье и коротенькій разговоръ съ Андрюшкой; разговоръ, должно быть, игривый, закончившійся звонкимъ ударомъ хозяйкиной ладони по широкой спинѣ Андрюшки, прыснувшаго неудержимымъ смѣхомъ. Скоро она принесла варенье, но бесѣды уже не заводила, а только опять хихикнула и съ благоволеніемъ пожелала "покойной ночи, пріятнаго сна".
   Послѣ сумерекъ, невидимая рука затворила ставни его оконъ, и во всей усадьбѣ водворилась мертвая тишина. Коля ворочался на перинѣ; онъ не могъ заснуть; въ комнатѣ стоялъ тяжелый, спертый воздухъ, пропитанный запахомъ гнилыхъ яблокъ. У него разболѣлась голова.
   Съ разсвѣтомъ уже слышенъ былъ на дворѣ командирскій голосъ самого Рябого; запрягали фыркающихъ лошадей, и дребезжащая телега выѣхала за ворота. Коля всталъ, вышелъ на крыльцо, кликнулъ своего ямщика и велѣлъ собираться въ обратный путь, а самъ пошелъ бродить по деревнѣ. Утро было солнечное; по избамъ шевелилась обычная крестьянская, преимущественно бабья жизнь. Собаки, обыкновенно довольно равнодушныя къ знакомымъ мужикамъ, всполошились и стаей накинулись на никогда невиданнаго на деревнѣ человѣка; парнишка, лѣтъ десяти, вооружась хворостиной, отгонялъ собакъ отъ Коли и съ любопытствомъ слѣдовалъ за господиномъ, какого онъ видитъ первый разъ въ жизни. Коля остановился, чтобы наградить своего защитника мелкой монетой; мальчикъ глядѣлъ изъ подлобья пугливо и недовѣрчиво. Долго не хотѣлъ брать.
   -- Возьми, возьми, глупенькій, не бойся!
   -- На что мнѣ?
   -- Матери отдашь: мать купитъ тебѣ пряникъ.
   -- Не надо.
   Коля почти насильно сунулъ ему въ руку новенькій двугривенный. Мальчикъ долго разсматривалъ свѣтлую денежку, и наконецъ широко улыбнулся, потомъ перевелъ лукавый взглядъ на барина.
   -- Тятькѣ отдамъ.
   -- Зачѣмъ тятькѣ? Еще, пожалуй, въ кабакъ снесетъ...
   -- Въ кабакъ! радостно подхватилъ мальчикъ.-- У насъ вонъ онъ, кабакъ, гдѣ... вонъ гдѣ, видишь?
   -- Это не хорошо, негодится... Лучше купи пряникъ.
   -- Пряникъ... недовѣрчиво прошепчалъ мальчикъ.-- А онъ отыметъ?..
   -- Школы у васъ тутъ нѣтъ? спросилъ Коля, пройдя нѣсколько шаговъ.
   Мальчикъ будто и не слышалъ этого вопроса. Коля настойчиво переспросилъ. Парнишка молча ткнулъ пальцемъ по направленію къ кабаку и положилъ двугривенный въ ротъ. Колѣ стало какъ-то совѣстно передъ самимъ собою -- и вопросъ показался ему черезъ-чуръ наивнымъ, даже глупымъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Встрѣтился крестьянинъ и степенно поклонился.
   -- Скажи, почтенный, много у васъ тутъ душъ?
   -- Душъ-то? а кто его знаетъ? Должно -- много. Хозяевъ настоящихъ, чтобы такъ сказать, совсѣмъ нѣту.
   -- Почему же нѣту?
   -- А господь его знаетъ... Не видать. Кто на сторону уходитъ, кто куда -- перевелись они нонѣ.
   -- Арендаторомъ вы довольны? Не притѣсняетъ?
   -- Это, то есть, Иванъ Сысоичемъ-то? Ничего -- мужикъ онъ хозяйственный; живемъ ладно, ничего живемъ!
   -- А прежде лучше было?
   -- Намъ все одно... мы довольны. Разсчетъ у него точно что ино мѣсто обидный выходитъ, а только что мы какъ есть довольны. Слава-те господи! Живемъ слободно.
   -- И кабакъ онъ тоже завелъ?
   -- Завелъ, родимый, завелъ. Спасибо! на этотъ счетъ мы имъ оченно благодарны. Допрежь того куда ѣзжать-то приводилось, и-и далеко! Теперя все сподручнѣй, какъ можно! оно горазже полегчало...
   -- Ну, а какъ вы на счетъ платежей -- исправны? Или недоимщиковъ много?
   -- Много, ваше благородіе, много... Ужь безъ этого нельзя быть... Посуди ты самъ, изъ чего и платить-то?.. А все же, такъ надо сказать, несемъ... что требуется, несемъ... какъ есть, повинности справляемъ... Мужикъ призадумался и нерѣшительно спросилъ: -- Не обидьтесь, какъ вашу милость?.. Вы отъ начальства наѣхали?
   -- Нѣтъ.
   -- А мы вечоръ мекали... то-то, голова! должно, отъ начальства, по той причинѣ, что у Иванъ Сысоича... Онъ завсегда съ имъ дружество водитъ, съ начальствомъ, значитъ...
   -- Дружество?
   -- Вѣстимо, все къ ему валитъ.
   -- Плутъ онъ, должно быть, большой?
   Мужикъ поглядѣлъ на него недовѣрчиво.
   -- А Господь его душеньку знаетъ! може, и то маленько есть... А опять же мы оченно довольны... И имъ и начальствомъ довольны... Вѣстимо, у мужика никто какъ Богъ... а мы довольны, чего намъ! Сомутьяновъ промежь насъ не сыщешь... довольны! Зря намъ баить нечего!-- Ты чего, пострѣлъ? Обратился мужикъ къ мальчику.-- Пошелъ домой, пошелъ! Вотъ, я-те!.. И будто ненарочно погнался за убѣгавшимъ мальчишкой, не попрощавшись даже съ встрѣчнымъ бариномъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Съ страшнымъ сумбуромъ въ головѣ и крайне-недовольный собою, воротился Коля въ усадьбу и велѣлъ запрягать лошадей. Хозяйка ни за что не соглашалась отпустить его безъ обѣда и въ отсутствіи мужа.
   -- Какъ можно! да Иванъ Сысоичъ меня со свѣту сживетъ, коли я такъ невѣжливо поступлю. Притомъ же они къ вамъ имѣютъ дѣло, разговоръ большой. Ужь вы не обидьте насъ.
   Пришлось почти поневолѣ остаться до полудня, когда воротился Рябой, потомъ сѣсть съ ними за столъ и ѣсть щи изъ буженины, жареную утку и кисель съ молокомъ.
   -- Вы, кажется, хотите говорить со мною о какомъ-то дѣлѣ? началъ Коля, чтобы положить конецъ надоѣдливой бесѣдѣ.
   -- Такъ точно-съ. И усерднѣйше прошу васъ вникнуть въ оное дѣло и отписать какъ нужно папенькѣ, потому тутъ больше ихъ интересъ. Такъ какъ вы теперича сами видѣли, что имѣніе это и званія не стоитъ, и ничего дворянскаго въ себѣ незаключаетъ, опричь только намъ раззоренья, то отпишите подлинно, что молъ Иванъ Сысоевъ долженъ одно изъ двухъ -- либо себя раззорить, либо развязаться... А развязка тутъ не иная, какъ вашему папенькѣ какимъ ни наесть манеромъ сбыть совсѣмъ эту землицу и позабыть даже думать-то объ эдакой ничтожности... У нихъ чай немалое количество наиважнѣйшихъ дѣловъ, досугъ имъ -- да и что за корысть! А покупателевъ найдемъ... да ужь на что лучше -- я самъ принатужусь, какъ ни на есть, призайму, а могу въ ономъ разѣ соотвѣтствовать, и цѣну дамъ настоящую... По крайности, и вы будете довольны, что оно въ хозяйскихъ рукахъ, и я вѣкъ буду молить Бога, что поддержали человѣка...
   Какъ ни простъ и ни глупъ казался Коля въ глазахъ деревенскаго дѣльца, однако, Иванъ Сисоичъ высказалъ свое предложеніе весьма неувѣреннымъ тономъ, припомадивъ его разными масляными и трогательными околичностями. Онъ еще продолжалъ расписывать прелесть скорѣйшей продажи Убѣжища, но Коля уже не слушалъ его вкрадчиваго краснорѣчія: онъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ плутъ совсѣмъ немудреный. И задумался Коля не объ немъ собственно, а о томъ, что, въ самомъ дѣлѣ, лучше: чтобы этотъ плутъ оставался арендаторомъ Убѣжища и выжималъ всѣ соки изъ почвы, которая досталась ему въ добычу на три года, или чтобы онъ сталъ полнымъ ея хозяиномъ-собственникомъ? Вѣдь, строго говоря, никому изъ всего рода Колчужинковыхъ этотъ клочекъ земли ненуженъ и ничего изъ него сдѣлать они не съумѣютъ, а Иванъ Сысоевъ съумѣетъ. Положимъ, онъ систематически эксплуатируетъ мужика, но вѣдь вонъ мужикъ имъ доволенъ, не нахвалится... Мужикъ -- человѣкъ темный, конечно, но рано или поздно пойметъ свои интересы, опричь кабака, и поведетъ съ Иваномъ Сысоевымъ борьбу и непремѣнно ограничитъ хищничество Ивана Сысоева, а не то и совсѣмъ покоритъ его...
   Пообѣщавъ Рябому написать къ отцу о его предложеніи, Коля выѣхалъ изъ Убѣжища. Во всю дорогу до города ему думалось о томъ, что онъ видѣлъ; и старался онъ уразумѣть смыслъ видѣннаго, но въ концѣ-концовъ, сознавалъ свою рѣшительную некомпетентность въ деревенскихъ дѣлахъ.-- "И зачѣмъ это я ѣздилъ? и что могъ видѣть въ однѣ сутки? И почему не остался на болѣе продолжительное время?" каялся Коля и съ горькою насмѣшкою рѣшилъ, что онъ все-таки принадлежитъ къ роду Кольчужниковыхъ, которыхъ мѣсто въ городѣ, въ кабинетѣ, въ канцеляріи -- гдѣ угодно, только не въ деревнѣ...
   Въ уѣздномъ городкѣ пріѣзжему остановиться негдѣ, кромѣ почтовой станціи. Пока запрягали лошадей, прошелъ добрый часъ; испоконъ вѣку такъ ужь заведено, что этотъ часъ проѣзжающіе посвящаютъ чаепитію. Во время этого любезнаго занятія передъ Колей предсталъ приземистый человѣкъ, въ очкахъ и коричневомъ сюртукѣ, съ вклокоченными волосами и рѣденькой бородкой весь какой-то встрепанный и торопливый, точно сію минуту онъ кого-нибудь оттрепалъ, или ему самому задали внезапную потасовку, отъ которой онъ не успѣлъ еще оправиться. Заговорилъ онъ отрывисто и невнятно кисленькимъ теноркомъ. Коля могъ разобрать только: "имѣю честь представиться, ученый экономъ Платонъ Аргонавтовъ" -- и затѣмъ какое-то неуловимое трещанье и шипѣнье, закончившееся форменнымъ "ваширрсство!"
   -- А, такъ вотъ онъ Ергонафтъ-раззоритель! Коля какъ будто обрадовался и предложилъ ему сѣсть. Встрепанный человѣкъ присѣлъ на кончикѣ стула, но чрезъ моментъ вскочилъ, что-то зарапортовалъ и подалъ незапечатанный пакетъ. Коля прочелъ письмо слѣдующаго содержанія:

"Ваше превосходительство
Милостивый государь
Николай Ивановичъ!

   "Для возстановленія истины и для воспрепятствованія злымъ вымысламъ я берусь за перо и пишу къ Вамъ. У меня постоянно бываютъ преданные и благонадежные люди изъ Убѣжища и разсказываютъ о пресловутыхъ дѣятеляхъ мизернаго свойства -- Рябыхъ, творящихъ великія дѣла смѣшного свойства во владѣніяхъ его высокопревосходительства, досточтимаго родителя вашего. И эти-то Рябые -- въ особенности, Рябчиха (по мѣстному прозванію) не пропускаютъ случая орать при воспоминаніи о моемъ управленіи: грабежъ! грабежъ!!-- что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ, а такъ какъ я слышалъ, что Рябые напиваются и чуть не лезутъ въ такомъ положеніи на стѣну, то очень естественно и высказываютъ незамѣтнымъ образомъ свои инстинкты и побужденія. Эти дѣятели до того самонадѣянны, что услуживъ неизвѣстнымъ образомъ сластолюбцу г. Персикову, думаютъ забрать все въ свои лапы. Она же, эта новая Бобелина, заправляющая всѣмъ Убѣжищемъ, говорятъ, скоро сядетъ верхомъ на коня и будетъ разъѣзжать по полямъ на удивленіе мирныхъ обывателей. Я слышалъ, что Рябому костью въ горлѣ стоитъ яко бы недворянское мое происхожденіе. На удивленіе нетолько Рябому и Рябчихѣ, но всѣму свѣту скажу, что происхожу въ разрѣзъ Дарвинизму -- отъ Адама и его потомка Ноя! О, я знаю, велемудрый Рябой найдется и тутъ -- скажетъ, что я не отъ Сима и Афета... Но пусть же его мизерная дарвиновская глупая рожа представитъ метрическое свидѣтельство о своемъ происхожденіи отъ этихъ двухъ Ноевыхъ сыновей! Извините, Николай Ивановичъ, что я вамъ рѣшился написать, право, терпѣнія не было, да и горько и обидно, что эти ничтожные распорядители, жаждущіе какъ бы поживиться на чужой счетъ, мутятъ только воду и хотятъ морочить всѣхъ своимъ убожествомъ. Повѣрьте, что нетолько будетъ что-либо устроено во время нахожденія ихъ въ Убѣжищѣ, но сіе послѣднее съ каждымъ годомъ будетъ истощать доходность и порядокъ, наконецъ, поступитъ на молотокъ и будетъ куплено за мѣдный грошъ самими же Рябыми. Могутъ ли идти дѣла, когда ими руководитъ безграматная и ехидная Рябчиха при содѣйствіи крестьянскаго малаго Андрюшки, имѣющаго съ нею преступную связь! Мнѣ выдумывать нѣтъ необходимости; видовъ я ни на что никакихъ не имѣю, но очень жалѣю, что преемники въ Убѣжищѣ, послѣ моихъ тамъ трудовъ, попираютъ оные своимъ невѣжествомъ и дѣлаютъ посмѣяніе высокому владѣтелю на цѣлый уѣздъ. Неугодно ли взглянуть попристальнѣе на Рябыхъ: они всюду распускаютъ ядъ безпорядка и съ омраченнымъ духомъ зажмуриваются на неизбѣжное свое изгнаніе изъ Убѣжища. Еще разъ простите, что пишу такъ либерально, но я самъ, уже претерпѣвшій за либеральный образъ мыслей, знаю къ кому обращаюсь и даже безбоязненно молю довести о семъ до свѣдѣнія его высокопревосходительства, родителя вашего, мужа правды и совѣта.
   "Съ глубочайшимъ высокопочитаніемъ имѣю счастіе именоваться нелицемѣрный слуга

Платонъ Аргонавтовъ".

   Прочтя это посланіе, Коля пристально посмотрѣлъ на ученаго эконома, такъ пристально, что встрепаннаго человѣчка всего задергало и онъ обнаружилъ готовность или убѣжать, или броситься въ ноги.
   -- До управленія въ Убѣжищѣ вы чѣмъ занимались?
   -- Спеціально хозяйствомъ. Но ранѣе того, по влеченію къ ученой части, нѣкоторое время былъ сельскимъ учителемъ.
   -- Вотъ какъ! Учителемъ... и предпочли быть экономомъ?
   -- Не предпочелъ-съ, а въ силу необходимости: мнѣ строжайше воспрещено...
   -- Можно узнать, по какому случаю?
   -- Попалъ на замѣчаніе-съ... на это я слегка намекнулъ въ моемъ письмѣ... По извѣтамъ злыхъ невѣждъ, конечно... открыли неблагонадежность... ваширрсство!
   Коля не зналъ, что ему дѣлать -- расхохотаться, или указать дверь нахальному вралю... Къ счастію, смотритель вошелъ объявить, что лошади готовы. Спрятавъ въ карманъ драгоцѣнный документъ, Кольчужниковъ поспѣшилъ къ тарантасу; но встрепанный человѣчекъ не отставалъ отъ него и все трещалъ, безпрестанно упоминая Рябого и Рябчиху, которые окончательно отравили его существованіе. Онъ какъ милости вымаливалъ позволенія писать про ихъ дальнѣйшія дѣянія и клятвенно обѣщалъ доставить полную ихъ біографію, которую считалъ необходимымъ публиковать во всѣхъ газетахъ. Рябые были пунктомъ его помѣшательства.
   Всю дорогу нашего Колю преслѣдовали фигуры его новыхъ знакомцевъ: супруговъ Рябыхъ и Аргонавтова, объявившихъ другъ другу войну на смерть изъ-за обладанія раззоренымъ Убѣжищемъ, и мужика, довольнаго всѣмъ, а паче всего близостью кабака...
  

XIV.

   Усталый и недовольный собою возвратился Коля въ городъ N. На докучливые вопросы Теодора отвѣтилъ прямо, что Убѣжище сдано въ аренду на три года, а потому дѣлать тамъ нечего; и далъ понять любознательному хористу, что толковать объ этомъ больше ему вовсе не желательно. Еслибы нашелся другой болѣе подходящій собесѣдникъ, то надъ этой комической поѣздкой можно бы было хоть насмѣяться вдоволь... Но Коля былъ одинъ, совершенно одинъ. Какъ онъ сначала ни храбрился, однако, черезъ полгода праздная, безцѣльная и безполезная жизнь начинала пугать его. Въ письмахъ отца еще не было ни одного примирительнаго намека и повторялся настойчивый совѣтъ поступить на службу. Коля уже начиналъ сожалѣть, что онъ раньше, со дня пріѣзда своего въ N, не послѣдовалъ этому совѣту; теперь же казалось ему это какимъ-то неловкимъ шагомъ къ покаянію, котораго онъ вовсе не чувствовалъ... Однако, вѣдь нельзя же довольствоваться только чтеніемъ газетъ и книгъ, да наблюденіями надъ очень несложнымъ процессомъ существованія вдовы Шапкиной, ея дочерей, Медынскаго и всего этого бѣднаго захолустья; надо что-нибудь дѣлать въ самомъ тѣсномъ, буквальномъ смыслѣ слова, нужна какая-нибудь ближайшая практическая цѣль, чтобы дѣйствительно не закиснуть, не "ошалѣть", подобно злополучному Теодору. Съ самаго пріѣзда въ N Коля задавалъ себѣ простой вопросъ: "что же я тутъ стану дѣлать?" -- и тогда же у него мелькнула смутная мысль, случайно и безсознательно заставившая его давно, еще при наймѣ квартиры, назваться учителемъ.
   Хотя Коля никогда не готовился къ педагогической дѣятельности, но думалъ, что при доброй волѣ не трудно передать другому то, что самъ хорошо знаешь. Притомъ, дѣло вѣдь шло не о выборѣ профессіи. Взвѣсивъ все, онъ рѣшился привести свою мысль въ исполненіе, хоть бы для того только, чтобъ испытать свои силы и характеръ.
   Въ мѣстномъ "Справочномъ Листкѣ" появилось обълвленьице: "Предлагаютъ давать уроки по всѣмъ предметамъ гимназическаго курса: о подробностяхъ узнать въ редакціи Листка, или у самого преподавателя, на Пустой площади въ домѣ Шапкиной".
   -- Не можетъ быть, чтобы на уроки не было спроса, думалъ Коля:-- изъ уроковъ я не сдѣлаю средства нажить копейку; цѣны буду назначать, смотря по средствамъ учениковъ, съ бѣдными стану заниматься безплатно... Публиковать объ этомъ неудобно -- еще, пожалуй, взглянутъ неодобрительно... А когда узнаютъ мои условія, уроки непремѣнно явятся. Плата за уроки мнѣ совсѣмъ не нужна: двухсотъ рублей въ мѣсяцъ, высылаемыхъ родителемъ, съ меня довольно, а вырученныя деньги буду копить особо и употреблять на помощь бѣдной учащейся молодежи...
   О, какъ молодъ былъ онъ самъ, нашъ милый и неудавшійся отпрыскъ семейства Кольчужниковыхъ!
   Проходили недѣли, а желающихъ просвѣтиться гимназическимъ курсомъ въ домѣ Шапкиной не являлось.
   Однажды Коля спросилъ Медынскаго, который, конечно, не былъ посвященъ въ его замыслы:
   -- Ѳедоръ Петровичъ, что это у васъ тутъ ребятишекъ-то совсѣмъ не учатъ, или ужь такъ много учебныхъ заведеній, что въ частныхъ урокахъ не нуждаются?
   -- У насъ, какъ обыкновенно, по положенію, имѣется губернская гимназія, да женскій пансіонъ на правахъ гимназіи -- недавно одна барыня открыла, съ пособіемъ изъ земскихъ суммъ. Чего-жь намъ больше! Учителей здѣсь слишкомъ довольно -- многіе ужь безъ сапогъ ходятъ. Извините, Николай Иванычъ, за нескромность: это не ваша ли публикація въ Листкѣ?
   -- Моя.
   -- Хе, хе, хе... Медынскій разсмѣялся такъ снисходительно, что Коля вспыхнулъ.
   -- Чему вы смѣетесь?
   -- Простите, Николай Пванычъ, это... не обидьтесь... это очень замысловатая штука... Черезчуръ оно неправдоподобно...
   -- Почему неправдоподобно?
   -- Да какъ же-съ, вы и вдругъ -- уроки!?. Хе, хе, хе!.. Добро бы вы нуждались въ кускѣ хлѣба -- это первое; а второе... коли на то пошло, публикація совсѣмъ не такъ составлена.
   -- Кому же дѣло до того, нуждаюсь я, или нѣтъ? Вѣроятно, нуждаюсь... Да вопросъ совсѣмъ не въ томъ... И какое же краснорѣчіе нужно для объявленія!
   -- Не заманчиво-съ, это главное, незаманчиво! Тутъ надо бы половчѣе прописать, что молъ "пріѣхавшій изъ Петербурга, съ наилучшими аттестатами", да всѣ предметы поименовать, иностранные языки также, да на счетъ сходной цѣны упомянуть.
   -- Разумѣется, за цѣной я на первыхъ порахъ не погонюсь.
   -- Вотъ то-то и оно! По сходной, молъ, цѣнѣ, поставить эдакъ копеекъ тридцать за урокъ, а по-мѣсячно съ уступкою... Здѣсь любятъ дешевизну, особливо купцы; они на дѣтей большихъ денегъ тратить не привыкли, а такъ чтобы наука обходилась хозяйственно. Дворяне -- другое дѣло; эти даже любятъ, чтобы какъ подороже, потому имъ пріятно сказать въ обществѣ: "мой Петруша беретъ уроки у лучшаго учителя, по два рубля въ часъ платимъ". Только они рѣдко платятъ, все больше въ кредитъ.
   -- Видите, какъ разнообразны условія и вкусы! какъ же все это вмѣстить въ объявленіи? А вы вотъ что: знакомыхъ у васъ, какъ я замѣтилъ, много, вы распускайте слухъ, подхваливайте, рекомендуйте: купцамъ дешеваго учителя, дворянамъ -- дорогого. На всѣ молъ руки! шутливо прибавилъ Коля.
   -- Это, конечно, можно-съ; я съ удовольствіемъ! и старикашка опять ухмыльнулся двусмысленно -- дескать, вотъ такъ комедія!
   -- Однако, послушайте, что-жъ вы находите тутъ смѣшного?
   -- Не сердитесь, Николай Иванычъ, ей-Богу, я того... мнѣ все представляется, что вы это не спроста... Тутъ что-то такое, чего я не понимаю... Оно совсѣмъ нейдетъ вамъ...
   -- Ужъ это просто глупо!
   Коля начиналъ злиться и никакъ не могъ втолковать старику, что дѣло это очень простое и ясное, ничего подъ нимъ не кроется; что, наконецъ, наступило такое время, когда волей-неволей каждый принужденъ взяться за трудъ и добывать свой кусокъ хлѣба, потому что припасенныхъ кусковъ скоро не станетъ...
   -- Такъ-съ, все такъ! соглашался Теодоръ, но, какъ хорошо знакомый съ петербургскимъ капитальнымъ домомъ папеньки Кольчужникова, никакъ не могъ уразумѣть, что за фантазія пришла сынку его превосходительства приняться за грошовые уроки, занятіе, приличное какому-нибудь разночинцу, или много-много, голышу изъ оберъ-офицерскихъ дѣтей...
  

XV.

   А частные уроки все-таки не наклевывались. Объявленіе въ Справочномъ Листкѣ привело въ квартиру Кольчужникова одного только субъекта, но вовсе не затѣмъ, чтобы пользоваться его уроками.
   Худощавый человѣкъ, лѣтъ 25-ти, съ впалой грудью и чахоточною нѣжностью лица, одѣтый въ плохенькое касторовое пальто, изъ подъ котораго выглядывалъ косой воротъ русской ситцевой рубашки, въ высокихъ сапогахъ и съ смятою фуражкой въ рукѣ, вошелъ къ Колѣ часовъ въ 8 утра.
   -- Я пришелъ познакомиться съ вами, господинъ Кольчужниковъ. Меня зовутъ Стенькинъ, Егоръ Егорычъ Стенькинъ, можетъ, слышали? Про васъ я много слышалъ, знаю и давно хотѣлъ... да гдѣ васъ встрѣтишь? Вы у насъ невидимка какой-то. Публикацію вашу читалъ-съ, читалъ! и вотъ съ этого дѣла мы начнемъ наше знакомство.
   Онъ произнесъ это вступленіе -- именно произнесъ -- съ нѣкоторою торжественностью и самымъ серьёзнымъ тономъ, не допускавшимъ никакихъ сомнѣній въ томъ, что произнесшій ихъ пришелъ но дѣлу "настоящему", и что знакомство его весьма нужно Кольчужникову. Онъ опирался на какую-то извѣстность своего имени и держалъ себя съ тою преднамѣренною свободой, которая обнаруживала, что онъ почти гордится своимъ плохимъ житейскимъ положеніемъ, ибо знаетъ себѣ цѣну и приходитъ не иначе, какъ равный къ равному.
   Блескъ его маленькихъ карихъ глазокъ, очень подвижныя, остренькія черты лица, рѣзкій фальцетъ, съ дрожью вырывавшійся изъ слабой груди, безпрестанное встряхиванье волосъ, прямыми космами падавшихъ на низкій лобъ -- все указывало на его постоянно-возбужденное состояніе. Такіе люди всегда кипятъ, всегда забѣгаютъ впередъ, точно боятся, что не успѣютъ сдѣлать всего, что имъ дѣлать надлежитъ.-- Коля все это сразу подмѣтилъ и, усадивъ ранняго гостя, не зналъ съ чего начать бесѣду.
   Стенькинъ закурилъ папиросу. Курилъ онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, искоса взглядывая на конецъ напиросы, дескать, скоро ли ты, бестія, догоришь, и отряхая пепелъ пальцемъ на что ни попало.
   -- Вы это взаправду намѣрены подвизаться на педагогическомъ поприщѣ? вопросилъ онъ почти строго, послѣ значительной паузы.
   Кольчужниковъ немного смутился вопросомъ: это "взаправду" его будто обожгло...
   -- Хочу испытать силы -- и если удастся... отчего-жь? Дѣло было бы для меня подходящее... за неимѣніемъ другого.
   -- Нѣтъ-съ, коли за неимѣніемъ другого, такъ не стоитъ много разговаривать; а коли взаправду, такъ я вамъ скажу: не за это дѣло нужно взяться. Вѣдь вы ищете дѣла -- не такъ ли?
   -- Разумѣется.
   -- Вѣдь вы не изъ голодныхъ, что за мѣднымъ пятакомъ бѣгаютъ, пежалѣючи дырявыхъ сапоговъ -- такъ-съ? ну, и оставимъ этимъ бѣднягамъ оболванивать городскихъ ребятишекъ. Какъ они тамъ ни пакостничаютъ -- имъ простительно. Тутъ настоящаго дѣла нѣтъ и быть его не можетъ... ерунда-съ и дальше ничего! Да вамъ тутъ еще и наши патентованные педагоги хода не дадутъ, а скорѣй ножку подставятъ; имъ самимъ кушать хочется.
   -- Знаю; да вѣдь не пансіонъ же я хочу открыть.
   -- Батюшка! не знаете вы нашихъ порядковъ... Мы вѣдь тутъ больше древняго благочестія держимся... Вонъ, у насъ путной книжной лавчонки нѣтъ возможности открыть; явился одинъ желающій, такъ его въ 24 минуты обремизили; ступай себѣ по добру по здорову, мы и безъ тебя ладно живемъ. Ужь я объ этомъ трезвонилъ, да, писалъ и буду писать, буду -- авось когда-нибудь устыдятся!
   -- Куда же вы пишете?
   -- Да вы меня вѣрно не разъ читали... Корреспондирую-съ, ужь такая моя горькая участь! Стенькинъ тяжело вздохнулъ.-- Корреспондирую, и не скрываю сего, подобно трусливому зайцу, и вотъ, какъ видите, слава Богу, живъ и здоровъ.
   Онъ бросилъ докуренную папиросу на полъ, плюнулъ на нее и растопталъ.
   -- Ну, не больно ты, милый мой, здоровъ! подумалось Колѣ.-- Вѣроятно, читалъ (сказалъ онъ, чтобы утѣшить гостя). Корреспонденціи не подписываются, и трудно упомнить, наконецъ...
   -- Нѣтъ-съ, у меня это дѣло ведется систематически: за послѣдніе два-три года мои корреспонденціи могутъ составить живую, такъ сказать, горячую лѣтопись всѣхъ безобразій нашей губерніи. Я ихъ собираю и, если хотите, принесу вамъ; прочтите, это любопытно. Надобно вамъ сказать, что здѣсь я не пришлецъ, не чужанинъ, не заѣзжій зубоскалъ, а коренной туземецъ; все здѣшнее для меня составляетъ интересъ кровный... Мои дѣды и прадѣды тутъ насидѣли мѣсто. Очень вѣроятно, что прадѣдъ, судя по прозвищу, былъ мужичокъ, изъ Стенткиныхъ молодцовъ, что разбойничками гуляли по Волгѣ -- кто его знаетъ? А вотъ, отецъ -- ну, тотъ ужь не разбойничалъ, а десятки лѣтъ безпорочно сидѣлъ секретаремъ гражданской палаты; законно пріобрѣлъ подъ городомъ имѣньице; душъ, теперь уже нѣтъ, а землицы клочокъ и мнѣ достался маленькій по раздѣлу съ дюжиной сестеръ и братьевъ. Обучался я здѣсь же; сограждане видѣли, помнятъ еще, какъ я парнишкой бѣгалъ въ приходское училище, потомъ шагалъ въ гимназію. Дальше гимназіи не шагалъ; знаете, видно отцовская кровь заговорила -- скорѣй на службу въ губернское правленіе. Тутъ ужь я прозрѣлъ -- практика натолкнула на разумъ: вижу, что добрая наша губернія прадѣда грѣшнаго пріютила, тятеньку праведнаго кормила-поила, да еще дала ему про запасъ дѣтей выростить, и самъ я до сихъ поръ изъ этого запаса питаюсь, чѣмъ же отблагодарить добрую губернію? Вѣдь не канцелярской же переписісой? Сталъ я ко всему присматриваться во все вникать, и опять-таки не со стороны, а самъ, батюшка, самъ сидѣлъ по уши въ родномъ навозѣ! Если я раскрывалъ, обличалъ, такъ вѣдь на собственной кожѣ, такъ сказать, чувствовалъ эти болячки... да-съ! Началъ я съ того, что обличительную повѣсть написалъ: въ дѣлахъ губернскаго правленія матеріалъ богатый; пустилъ подъ псевдонимомъ. Открыли, обидѣлись, изъ службы выжили. Съ тѣхъ поръ начались мелкія гоненія... Извѣстно: "никто въ своей землѣ пророкомъ не бывалъ". Слава Богу, что начальство у насъ не круто; ну, да вѣдь и то сказать, оно понимаетъ же силу печатнаго слова... Пуще всего допекаютъ сограждане, думцы, земцы и всѣ тѣ, кого пробирать приходится. Одни показываютъ зубы, другіе -- смѣются... Въ насмѣшку даже прозвали оберъ-ругателемъ... Лишь приду въ какое-нибудь публичное собраніе, такъ ужъ и слышу: "вонъ онъ, господа, нашъ оберъ-ругатель ужъ тутъ; значитъ, завтра же настрочитъ"! Потѣшный народъ! Да я не обращаю на это вниманія; сознаю, что дѣло дѣлаю, дѣло! А когда человѣкъ нашелъ себѣ дѣло, то ничего не боится. Что ему могутъ? Вѣдь, въ порошокъ не изотрутъ, какъ въ старину похвалялись у насъ самые паршивые командиришки... Времена теперь ужъ не тѣ!
   -- Да, конечно... въ порошокъ не изотрутъ, иронически подтвердилъ Кольчужниковъ.-- Извините за нескромный вопросъ: принесла какую-нибудь пользу ваша... дѣятельностію?
   -- Большую пользу, большую! На факты, къ сожалѣнію, указать пока не могу: у насъ такое же свинство, какъ и было. Но подождемъ -- будутъ и факты! Позвольте замѣтить, что свинство наше накоплялось десятками лѣтъ -- какъ же требовать, чтобы оно вдругъ по нашему слову исчезло? Ужъ и то ладно, что мы стали осторожнѣе, оглядываемся. Какъ хотите, а человѣкъ больше въ струнѣ себя держитъ, когда знаетъ, что оберъ-ругатель тутъ у него за спиной стоитъ. Да-а-съ, какъ ни скромно мое дѣло, все-таки я службу служу родному краю... Полагаю, такъ?
   Онъ отбросилъ упавшіе на лобъ волосы, тяжело вздохнулъ и остановилъ на хозяинѣ вопрослтельный взглядъ. Кольчужниковъ молчалъ, изкоса поглядывалъ на гостя, стараясь отгадать, кого ему Богъ послалъ -- легкокрылаго болтуна, или немного тронутаго несчастливца? А Стенькинъ продолжалъ повѣствовать:
   -- Пробовали меня въ земство сманить; ценза я не имѣю -- всего моего достоянія около ста десятинъ; милые люди взялись было устроить и цензъ -- это у насъ дѣлается. Коли человѣкъ нужный и намъ подходящій -- сейчасъ ему дарственныхъ документовъ надаемъ (онъ дѣлалъ удареніе на у -- документовъ); разумѣется, и съ него возьмемъ тоже контръ-расписочки, для душевнаго спокойствія. Глядишь, и составился фиктивный цензикъ, съ которымъ бѣднягѣ также способно, какъ мухѣ въ меду. Я поблагодарилъ и, какъ слѣдуетъ, сейчасъ же разоблачилъ ихъ замыслы. Бѣда! ха, ха, ха... Собирались меня побить... а купить все-таки не удалось! Да правду сказать, имѣй я и собственный цензъ, ни за что не вмѣшался бы въ земскую стряпню. Нашему брату подобаетъ стоять въ сторонѣ, чтобы высоко держать знамя независимаго слова; а разъ попадешь на жалованье, запутаешься въ партіи, въ интриги -- ну, и прощай! Будь разчестнѣйшій человѣкъ, а натворишь тысячу маленькихъ подлостей... Наше дѣло требуетъ всего человѣка, цѣликомъ.
   И многое другое повѣствовалъ Егоръ Егорычъ, не выходя изъ заколдованнаго круга своихъ губернскихъ интересовъ; но Коля едва слушалъ его ламентаціи -- и пристально всматривался въ нравственный обликъ этого вывихнутаго въ одну сторону человѣчка. Онъ производилъ почти болѣзненное впечатлѣніе; его становилось жаль. Едва кончившій гимназію, онъ, очевидно, остановился на какой-то промежуточной ступенькѣ умственнаго развитія: кругозоръ его мысли былъ тѣсно ограниченъ, интересы не шли дальше порядковъ, существующихъ въ N--ской губерніи, но какая страстная струя пробѣгала по всему его хворому организму, какія искры зажигались въ зрачкахъ и какъ трудно дышалъ онъ, когда говорилъ о своемъ "дѣлѣ"!.. Свое маленькое я и свои обличенія провинціальныхъ дрязгъ онъ возводилъ на степень чуть ли не мученичества. Онъ вѣчно злился -- и въ этой злости, сжигавшей его чахлую грудь, было что-то трогательное... Коля глядѣлъ на него съ любопытствомъ и съ нѣкоторою завистью: вѣдь вотъ нашелъ же человѣкъ себѣ ту общественную клѣточку, которую многіе изъ насъ (Коля, конечно, ставилъ прежде всѣхъ себя) ищутъ всю жизнь -- и не находятъ!
   -- Но, однако, мы уклонились отъ цѣли вашего посѣщенія... Мнѣ чрезвычайно интересно васъ выслушать. Въ чемъ дѣло?
   -- Дѣло очень простое. Извольте видѣть: въ качествѣ соглядатая, я обязанъ все знать, стало быть, знаю, кто такой Кольчужниковъ. Не удивляйтесь: помимо всѣхъ оффиціальныхъ источниковъ, про васъ даютъ самыя подробныя показанія -- съ одной стороны, хозяйка ваша, госпожа Шапкина, каждое утро на базарѣ; съ другой -- нашъ дворянскій клубъ (который прозывается краснымъ, потому что кирпичный домъ его не оштукатуренъ, а въ сущности онъ -- желтый; вѣдь это, кажется, любимый цвѣтъ китайцевъ): тамъ тоже составилось объ васъ опредѣленное мнѣніе; и по обоимъ источникамъ выходитъ, что вы у насъ нѣкоторый Іоганъ Фаустъ или Чернокнижникъ -- это не Гёте сочиненія, а такое есть балаганное представленіе. Ну-съ, затѣмъ вижу въ Листкѣ ваше объявленіе объ урокахъ, думаю себѣ: не можетъ быть, тутъ что-нибудь не такъ!..
   Коля улыбнулся -- "что это они въ одинъ голосъ, точно сговорились?"
   -- Знайте, мы -- народъ благочестивый: кто же свое родное дѣтище отдастъ въ обученіе Чернокнижнику? да и полиція этого не позволитъ... Я понялъ, что не въ урокахъ тутъ дѣло, Фаустъ самъ это знаетъ, а просто, онъ ищетъ какого-нибудь занятія, потому что не тоска, а цѣлая "тосчища" его осилила... Понятно! Вотъ я и явился къ вамъ на выручку: не хотите ли вмѣстѣ займемся дѣломъ хорошимъ? Оно тоже по части просвѣщенія.
   "Дѣло хорошее" заключалось въ томъ, чтобы купить право изданія мѣстнаго "Справочнаго Листка", который въ рукахъ малограматнаго спекулянта шелъ скверно, и теперь продавался вмѣстѣ съ убогой типографіей, деревяннымъ домикомъ, гдѣ помѣщалась редакція, мебелью, хозяйственнымъ обзаведеніемъ и даже бурой коровой, которая поила редакцію молокомъ. Все это имущество оцѣнивалось въ шесть тысячъ рублей. Стенькинъ предлагалъ Колѣ войти съ нимъ въ компанію и заправлять редакціей.
   -- Знаю, добавилъ онъ: -- что ни вы, ни я не можемъ быть признаны достойными редакторскаго чина, это мною предусмотрѣно: у насъ редакторомъ и издателемъ будетъ мой крестный отецъ -- почтенный старецъ, статскій совѣтникъ и почетный мировой судья -- чего же еще надо? а для насъ онъ человѣкъ самый удобный.
   Онъ развивалъ свой планъ съ излишними и часто смѣшными подробностями -- въ результатѣ выходило безподобное дѣло. Слушая его, Кольчужниковъ окончательно убѣдился, что сказанныя прежде Стенышнымъ слова: "въ порошокъ не изотрутъ" не были только фразой, а лежали въ основаніи всѣхъ его предположеній.
   Отъ денежнаго участія Коля прежде всего отказался, удививъ Стенькина откровеннымъ сознаніемъ, что онъ, по своимъ капиталамъ, можетъ купить развѣ только одну бурую редакторскую корову -- что будетъ даже очень кстати ему, занимающемуся домашнимъ хозяйствомъ. Но это не опечалило горяченькаго новобранца россійской прессы.
   -- Деньги -- вздоръ! найдемъ! выкрикивалъ онъ съ какимъ-то шипѣньемъ.-- Хуторъ продамъ, призайму -- вотъ и деньги! Не въ нихъ сила! А тутъ нужно ваше личное участіе -- вотъ чѣмъ необходимо мнѣ заручиться... Прямо скажу: съ гимназическими познаніями далеко не уѣдешь, ни одного языка не знаю... безъ такого товарища, какъ вы, чего подѣлаешь? Вѣдь я, дѣйствительно, оберъ-ругатель -- и только. Въ этомъ никому не уступлю, но газетѣ нужно твердое, серьёзное направленіе...
   -- Господи! подумалъ Коля:-- точно онъ говоритъ о какомъ-нибудь "Таймсѣ"... вотъ чудакъ-то!
   -- Рѣшайтесь, господинъ Кольчужниковъ! Потомъ втянетесь въ дѣло, полюбите нашъ "Листокъ", какъ родное дѣтище... Вѣдь съ нимъ въ нашемъ городѣ новая эра начнется... Трусить стыдно передъ честнымъ дѣломъ... что бы ни случилось, намъ съ вами хуже не будетъ!
   Коля отсрочилъ свой отвѣтъ на нѣсколько дней. Хотя много размышлять было не о чемъ; но ему хотѣлось разузнать, что такое этотъ Стенькинъ; онъ краснѣлъ за свою подозрительность -- и отъ кого онъ узнаетъ?-- но хвастливый задоръ новаго знакомца внушалъ мало довѣрія.
   Осчастливленный полусогласіемъ, Стенькинъ вышелъ, обѣщая непремѣнно завтра же занести всѣ свои статьи за два года.
  

XVI.

   Кольчужниковъ внимательно пересмотрѣлъ всѣ статьи, повѣсти и корреспонденціи мѣстнаго Ювенала, вырѣзанныя изъ старыхъ газетъ и сатирическихъ журналовъ, и подобранныя въ хронологическомъ порядкѣ; на поляхъ рукою автора были приписаны и тѣ строки, которыя редакція выбросила, какъ неудобныя въ печати. Впечатлѣніе, произведенное своеобразной фигуркой Стенькина, еще усилилось, когда Коля перечиталъ эти пожелтѣлые листки, на которыхъ лежалъ осадокъ какого-то безустаннаго кипѣнія, страдальческаго ехидства и наивной вѣры въ спасительную силу слова, обличавшаго житейскія, порой очень маленькія, до смѣшного маленькія, неправды и подлости, въ которыхъ автору чудилась чуть ли не погибель отечества...
   Это было писано въ тѣ годы, когда только-что оперившаяся наша маленькая пресса, захватывая все смѣлѣе явленія повседневной жизни, заявляла свои права на общественное вниманіе, и дѣйствительно, имъ пользовалась, особливо въ провинціи. Провинціалы тогда еще слѣпо вѣрили въ честность всѣхъ напечатанныхъ строчекъ и на первыхъ порахъ боялись обличеній. Ей, этой бойкой, задорной маленькой прессѣ, нужны были горяченъкіе работнички, она и создала ихъ. Многіе изъ тогдашнихъ безименныхъ писателей дорого поплатились за свое вполнѣ безкорыстное писательство, перенесли всяческія невзгоды, а что хуже всего -- пріобрѣли такой психическій вывихъ, который навсегда испортилъ ихъ скромное существованіе... Въ Стенькинѣ этотъ вывихъ отпечатлѣлся довольно характеристично.
   Медынскій засталъ Колю за чтеніемъ произведеній Стенькина, порядочной пачки зачитанныхъ, пожелтѣлыхъ газетныхъ листовъ, извѣстныхъ почти всему городу N.
   -- Ага! и до васъ дошли проказы нашего необузданнаго критика?
   -- Да, проказы эти очень любопытны, процѣдилъ Коля сквозь зубы, не поднимая глазъ отъ страницы.-- Вы знаете его?
   -- Кого, Егорушку-то? Кто же не знаетъ его -- нашего оберъ0ругателя! Вѣрно, онъ къ вамъ являлся?
   -- Не являлся, а просто приходилъ. Колю начиналъ злить насмѣшливый тонъ хориста-Теодора.
   -- Остроумный онъ малый и перомъ бойко владѣетъ, только... охо-хо!
   -- Что -- охо-хо?
   -- Съ нимъ надо держать себя на благородной дистанціи. Скандалистъ! Особенно, если выпивши...
   -- Онъ, такой хворый, неужели пьетъ?
   -- Не то, чтобы пьяница, а не умѣетъ пить: всегда, знаете, урѣжетъ, некстати, неумѣста и всегда передъ публикой -- не хорошо! Притомъ, вѣчно наскочитъ на исторію. Все это, я полагаю, отъ болѣзни происходитъ: чахоточные ужасно раздражительны. Мы съ нимъ были очень хороши, но теперь, по правдѣ сказать, я избѣгаю его, боюсь... Нашему брату оно особенно неловко... Начальство его держитъ на дурномъ замѣчаніи... Совѣтовать, конечно, не смѣю, но и вамъ не мѣшаетъ поостеречься...
   Предостереженіе благонравнаго Теодора подѣйствовало на Кольчужникова совершенно обратно: онъ рѣшился ближе подойти къ больному бѣдняку и пригласилъ его заходить какъ можно чаще.
   Стенькинъ бывалъ у Коли всегда очень рано, часовъ въ восемь утра. Онъ жилъ на своемъ хуторочкѣ, верстахъ въ десяти отъ города и пріѣзжалъ съ какимъ нибудь попутчикомъ-крестьяниномъ, ѣхавшимъ на базаръ. Егорушка былъ обрадованъ, какъ ребенокъ, когда Коля далъ положительное согласіе участвовать въ занятіяхъ по редакціи "Листка", но вмѣстѣ съ тѣмъ не совѣтовалъ продавать хуторка.-- Клочокъ землицы -- вѣдь это вѣрный кусокъ хлѣба на всю жизнь.
   -- На мой взглядъ, не такъ, Николай Иванычъ; мнѣ нужна та собственность, которою я умѣю орудовать, тогда выйдетъ и нольза и удовольствіе, и на людей смотрѣть не совѣстно, потому что всякій увидитъ во мнѣ настоящаго хозяина, заправскаго. Земля -- совсѣмъ не мое дѣло... Тутъ я буду круглый дуракъ.
   Колѣ навернулась на намять его прогулка въ Убѣжище.
   -- Полагаю, вы не бѣлоручка. Кто же у васъ тамъ хозяйничаетъ? Или въ аренду сдаете?
   -- Нѣтъ я не баринъ и не кулакъ, а все-таки городъ меня сильно испортилъ... Не гожусь для деревенскаго дѣла, хотя -- какъ видите -- здоровъ, выносливъ (прихвастнулъ Стенькинъ), да не умѣю, съ работникомъ поладить не умѣю; а не умѣю потому, что не люблю деревенскаго дѣла -- не туда влечетъ меня... Я -- горожанинъ, по натурѣ. Да вотъ, у меня братишка есть, Нилушка, онъ отъ другой матери, отецъ-то два раза былъ женатъ; моя мать мѣщанка, а Нилушкина -- дворянка... Такъ вотъ я про Нилушку-то: мальчику 18 лѣтъ, гимназію кончаетъ, значитъ, большую часть года проводитъ въ городѣ, и мать -- дворянка. Кажись бы и вкусы и привычки у него должны быть городскіе, такъ нѣтъ! тоскуетъ, учится кое-какъ, лишь бы для очистки совѣсти кончить, а посмотрите на него въ полѣ -- просто изумитесь: все у него спорится, работа кипитъ, все-то онъ знаетъ и понимаетъ, и не то, чтобы только командовалъ -- онъ и командуетъ толково -- а самъ-съ, самъ за сохой ходитъ! Въ прошломъ году вспахалъ полосу подъ яровое -- на славу! Мы его такъ пахаремъ и зовемъ. Когда-нибудь заѣзжайте къ намъ, Николай Иванычъ, посмотрите, какъ люди въ избѣ живутъ, чай, невидали?
   -- Съ удовольствіемъ, Егоръ Егорычъ, съ удовольствіемъ! Коля покраснѣлъ -- ему опять припомнился променадъ въ Убѣжище...
   -- Я къ чему началъ про Нилушку-то? видите ли, при дѣлежѣ отцовскаго наслѣдства, земля досталась мнѣ и старшимъ братьямъ да сестрамъ; подѣлились мы, а Нилушкѣ выплатили его часть деньгами, ребенокъ еще былъ. Теперь вотъ Нилушка и пристаетъ -- продай я ему свой участокъ. Продавать я не хотѣлъ -- стыдно какъ-то -- вѣдь все равно вмѣстѣ живемъ, а умру -- ему же оставлю, очень ужъ люблю парнишку... Ну-съ, а теперь ужь нечего дѣлать, продамъ ему: земля въ настоящихъ рукахъ будетъ, а деньги пусть пойдутъ на газету, себѣ не возьму. Вотъ я какой оборотецъ придумалъ! Стало, нечего вамъ бояться, что въ долгахъ запутаюсь.
   Егоръ Егорычъ живо доказалъ цифрами, что не запутается. Въ самомъ скверномъ случаѣ, газета все-таки можетъ прозябать, какъ листокъ частныхъ объявленій -- и не забудьте, типографійка и домишка тоже чего-нибудь да стоютъ!
   -- А корова? Корова, милѣйшій Егоръ Егорычъ, чистый барышъ! Мы назовемъ ее -- Гласность; чай, мычитъ она громко, только словъ не можетъ выговорить...
   Энтузіазмъ Стенькина отражался въ Кольчужниковѣ легкою насмѣшливостью; но это не обезкураживало будущаго издателя и онъ ретиво велъ дѣло до конца. Покупка состоялась условно, то есть, если будетъ утвержденъ новый редакторъ; но бояться было нечего: крестный отецъ Егорушки, отставной коллежскій совѣтникъ и почетный мировой судья, соединялъ въ своей особѣ достаточныя гарантіи благонадежности. Благодаря ретивости Егорушки, пока тянулась оффиціальная переписка, полгороду былъ уже извѣстенъ негласный составъ редакціи.
  

XVII.

   Вѣжливый приставъ Четвертаковскій зашелъ освѣдомиться о здоровья "уважаемаго" Николая Ивановича, выкурилъ папиросу, опять полюбовался на фотографію своего друга Велисарія и вдругъ, какъ бы нечаянно спохватился...
   -- Ахъ, Царица небесная! чуть было не забылъ... Господинъ полицеймейстеръ проситъ васъ пожаловать къ нему завтра въ 12-ть часовъ пополудни.
   -- Не знаете, зачѣмъ?
   -- Не могу знать. Вѣроятно, по партикулярной надобности, а впрочемъ, намъ неизвѣстно.
   Въ Кольчужниковѣ шевельнулось обидное, досадное и, можетъ быть, фамильное кольчужниковское чувство, какъ это его, Кольчужникова могутъ требовать явиться, да еще по партикулярной надобности. Онъ едва овладѣлъ собою.
   -- Хорошо, явлюсь. Но я увѣренъ, что меня требуютъ по дѣлу служебному, иначе вышло бы ужь черезчуръ глупо...
   -- Нѣтъ-съ, навѣрное по партикулярному... Мнѣ сказано: просите покорнѣйше, извинитесь и прочее. Деликатно-съ! Повѣрьте, мы умѣемъ отличать людей, тоже наслышаны и никогда не прировняемъ васъ къ прочей сволочи. Притомъ, нынѣшній нашъ господинъ полицеймейстеръ -- душа-человѣкъ! Они въ высшей степени деликатны и образованы... Ужь это, знаете, старинное невѣжество у насъ совсѣмъ вывелось изъ употребленія... А на счетъ точности -- опять извините насъ! всякое распоряженіе обязаны исполнять въ точности... Твори волю пославшаго!..
   Приставъ ушелъ въ восхищеніи, что такъ деликатно выполнилъ распоряженіе начальника.
   На другой день Коля съ педантическою точностью въ 12 часовъ вошелъ въ кабинетъ полицеймейстера. Этотъ толстякъ и bon-vivant, въ коротенькомъ люстриновомъ военномъ пальто ходилъ по комнатѣ, покручивая усы и напустивъ на себя неидущую къ его рыхлой фигурѣ свирѣпость. Онъ отдавалъ приказаніе молодому подчиненному, похожему на гимназиста, вытянувшемуся въ струнку у двери. Рѣчь шла о высылкѣ кого-то въ уѣздъ.
   -- Слышали? чтобы къ 6-ти часамъ его въ городѣ не было!
   -- Слушаю-съ, г. полковникъ. Только отпрашивается на два дня: семья, хворый ребенокъ, нищета... жалко смотрѣть.
   -- Извольте исполнять буквально. Это не мое распоряженіе, а я не намѣренъ за всякаго получать замѣчанія. Чтобы духу не было, иначе -- въ острогъ и отправить этапнымъ порядкомъ. Въ семь часовъ доложить мнѣ объ исполненіи; въ противномъ случаѣ, сами отправитесь подъ ар-рестъ. Прощайте.
   Этотъ свирѣпый крикъ оскорбилъ Кольчужникова; очевидно, присутствіе его, какъ гостя неважнаго, ставилось ни во что. Но едва подчиненный исчезъ за дверью, полковникъ улыбнулся и состроилъ шутовскую гримасу -- дескать, "когда нужно мы и пугнуть умѣемъ"! и сразу заговорилъ самымъ сладкимъ, пріятельскимъ тономъ:
   -- Comment allez vous, cher Николай Иванычъ? Васъ нигдѣ не видно! Что бы иногда заѣхать ко мнѣ, откушать запросто, поболтали бы о Петербургѣ, вѣдь тутъ не съ кѣмъ душу отвести. Сигару, папиросу -- что прикажете?
   -- Вамъ угодно было потребовать меня?
   -- Мнѣ? потребовать! Толстякъ откинулся всѣмъ корпусомъ назадъ въ ужасѣ. И не-во-об-ра-жалъ!
   -- Мнѣ приставъ передалъ.
   -- Ah, mon dieu! извините, родной... Эти олухи вѣчно переврутъ... Я поручилъ извиниться, что крѣпко занятъ и покорнѣйше просить васъ заѣхать какъ-нибудь на дняхъ, sans faèon.
   -- Мнѣ назначенъ день и часъ.
   -- Это уж-жасно! А вотъ мы сейчасъ разслѣдуемъ... И онъ потянулся къ колокольчику.
   -- Полноте! зачѣмъ это? Можетъ быть, я виноватъ, не такъ понялъ... Пожалуйста, оставьте... Наконецъ, я у васъ и нисколько не въ претензіи...
   -- У насъ вѣчно переврутъ! Представьте, мнѣ нужно было видѣться съ одной дамой... savez vous, une charmante personne. Посылаю сказать ей, чтобы ждала меня завтра до двухъ часовъ и никуда не выѣзжала. Писать было некогда. Только чтожь бы вы думали? мои-то усердные помощники явились и потребовали подписку о невыѣздѣ... каково? Нѣтъ, каково мое-то положеніе!.. Разумѣется, послѣ хохотали мы цѣлую недѣлю... Да-съ, ха-ха-ха... Что дѣлать? Гдѣ намъ взять людей! Бьюсь я здѣсь ужасно, чтобы завести все на петербургскую ногу... И надѣюсь, достигну, лишь бы средства дали.
   Хозяинъ пригласилъ гостя въ столовую, гдѣ былъ сервированъ завтракъ на два прибора. Коля недоумѣвалъ. Полковникъ угощалъ радушно и самъ кушалъ съ завиднымъ апетитомъ, но слова у него какъ-то вязли въ зубахъ, вмѣстѣ съ балыкомъ и котлетой.
   -- Надняхъ объ васъ былъ довольно интересный разговоръ, кое-какъ началъ онъ, не глядя на гостя.
   -- Обо мнѣ?
   -- Да. Наша Екатерина Мартыновна принимаетъ въ васъ большое участіе... Она понять не можетъ, что вы дѣлаете здѣсь... Должно быть, говоритъ, le jeune homme смертельно скучаетъ. И въ самомъ дѣлѣ, напрасно вы такъ... Вамъ вездѣ будутъ рады. Да вотъ, чего-жь лучше? самый удобный случай: она готовитъ къ осени цѣлый рядъ любительскихъ спектаклей и живыхъ картинъ, въ пользу бѣдныхъ, съ которыми ея превосходительство, по правдѣ сказать, ужь черезчуръ возится... Охъ, эти намъ бѣдные... Вѣрите ли, я съ ними плачу... Разсылаешь билеты черезъ приставовъ разнымъ лавочникамъ, такъ вѣдь сколько непріятностей! иной даже грубіянитъ: больно, говоритъ, часты эти поборы, грабежъ! а самъ забываетъ каналья, какъ онъ грабятъ бѣднаго обывателя и сколько мы ему, подлецу, прощаемъ!.. А во время спектакля опять смотри, принимай мѣры, чтобы скандала на галереѣ не сдѣлали... Нынче, сами знаете, народъ сталъ грубъ, непочтителенъ, страха никакого... бѣда-съ! Такъ вотъ, генеральша поручила мнѣ узнать, не примете ли вы участіе въ живыхъ картинахъ...
   -- Я -- въ живыхъ картинахъ! Коля даже разсмѣялся.
   -- Или въ какой-нибудь пьескѣ. У насъ спектакли, батенька, идутъ великолѣпно, можемъ похвастать замѣчательными талантами!
   -- А во мнѣ, къ несчастію, никакого таланта!.. Я, пожалуй, публику распугаю... Съ роду не участвовалъ.
   -- Все-таки, я совѣтовалъ бы вамъ съѣздить къ нашей Екатеринѣ Мартыновнѣ съ визитомъ. Она васъ очаруетъ, une femme de beaucoup d'esprit! Увидите, что она съумѣетъ найти и для васъ занятіе, если не на сценѣ, то по распорядительной части. Вѣдь у нея сформированъ цѣлый комитетъ по устройству спектаклей!
   Коля отмалчивался. Хозяинъ пустился въ откровенность.
   -- Только, знаете, ведемъ мы съ нею разговоръ объ васъ, вдругъ подходитъ самъ, нашъ милѣйшій его превосходительство. "Да, говоритъ, до меня дошли слухи, что m-r Кольчужниковъ отъ скуки не знаетъ куда дѣваться, уроки или лекціи какія-то вздумалъ затѣять". Слышите? Уроки!.. И откуда онъ это все знаетъ -- непостижимо, ей Богу!.. (Лицо полковника сложилось въ такую гримасу, какъ будно онъ узрѣлъ передъ собою нѣчто сверхъестественное)... "Да, продолжалъ нашъ милѣйшій: -- пристройте молодого человѣка -- доброе дѣло! а то, пожалуй, онъ отъ праздности Богъ знаетъ, что выдумаетъ, уронитъ себя -- онъ именно такъ и выразился: уронитъ себя -- уронитъ до знакомства съ какимъ-нибудь негодяемъ, въ родѣ Стенькина, а тамъ долго ли до грѣха! Изъ уваженія къ его почтенному батюшкѣ, мы должны о немъ позаботиться". Меня, знаете, такъ и ошеломило... Чортъ знаетъ, какъ это все -- всякая мелочь до него доходитъ? Изумительно! Однако, думаю себѣ, что тутъ дѣлать, и, какъ порядочный человѣкъ, savez vous, всегда былъ добрымъ товарищемъ -- рѣшился поговорить съ вами по пріятельски, передать вамъ все, что у насъ тамъ вверху говорится... Вѣдь не казнятъ же меня за это? Да и вы не выдадите, я знаю съ кѣмъ имѣю дѣло.
   -- Эге, подумалъ Коля:-- тебя-то, другъ милый, не казнятъ, а мнѣ тутъ все поставлено на счетъ... Даже уроки, которыхъ не было, названы лекціями. Какъ это пропущено мое неуваженіе къ имянинному пирогу хозяйки? Однако, какой же итогъ будетъ подведенъ, посмотримъ!
   -- Послушайте, Николай Иванычъ, насъ здѣсь никто не слышитъ, говорю en ami, по душѣ! если все это правда (клянусь моими дѣтьми, что я ничего не знаю!), если правда, то послушайтесь добраго совѣта: бросьте всю эту дребень, что вамъ за охота? Понимаю, что это васъ забавляетъ, развлекаетъ, но вы не знаете, этотъ Стенькинъ, вѣдь это такая дррянь... Мы его терпимъ пока и то потому, что неопасенъ, сталъ всеобщимъ посмѣшищемъ, а чуть что -- въ 24 часа вылетитъ за заставу...
   -- Экая скверность какая! опять подумалъ Коля и принялъ спокойный, нѣсколько шуточный тонъ.
   -- Хотѣлось бы знать, отчего съ одной стороны меня считаютъ такимъ интереснымъ милашкой, что даже въ живыхъ картинахъ пожелали показывать N--ской публикѣ, а съ другой -- такимъ плохенькимъ простачкомъ, котораго всякій можетъ оплести и втянуть въ непріятности? Да не успѣлъ ли ужь я надѣлать чего-нибудь такого, что меня нужно спасать отъ бѣды -- спасать помимо моей воли? Право, ничего не понимаю!
   -- О, нѣтъ, объ васъ до сихъ поръ, кромѣ самыхъ отличныхъ отзывовъ, ничего неслышно... Но вспомните, вы не кто-нибудь, на васъ особенно смотрятъ... Клянусь честью, я всегда заступаюсь за васъ...
   -- Покорно васъ благодарю.
   -- Всѣхъ увѣряю, что это вы просто для курьёза оригинальничаете... Однако, всѣхъ не переувѣришь... Съ обществомъ сойтись вы не хотите, а, pardon! чортъ знаетъ съ кѣмъ чуть не братаетесь... Говорю это любя васъ; будь не вы, а кто-нибудь другой, и вниманія не обратилъ бы, какъ благородный человѣкъ!
   Благородный человѣкъ дошелъ до такихъ нѣжностей, что даже облобызалъ Колю, но упрямецъ былъ неподатливъ, будто камень за пазухой держалъ, и подъ конецъ интимной бесѣды показалъ, что дѣйствительно камень у него былъ припрятанъ.
   -- Все это прекрасно! За вниманіе къ моей неважной персонѣ я очень благодаренъ, но такъ какъ въ живыя картины негожусь, а комедій играть не умѣю, то позволяю себѣ остаться тѣмъ, чѣмъ былъ до сихъ поръ... Въ Листкѣ участвовать я обѣщалъ и буду участвовать непремѣнно, не вижу въ этомъ преступленія. Что тамъ напишетъ Стенькинъ или кто другой -- до того мнѣ нѣтъ никакого дѣла, а если въ моихъ статьяхъ отыщется что-нибудь вредоносное, то меня всегда можно призвать нетолько къ порядку, но и къ отвѣту... Больше мнѣ сказать нечего. До свиданья, полковникъ!
   Полковникъ остался съ растопыренными руками.
  

XVIII.

   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, уже осенью вышелъ первый померъ "Справочнаго Листка" подъ новой редакціей. Читающая публика города N ожидала чего-то необыкновеннаго; набѣжало даже десятка два-три новыхъ подписчиковъ. Вышелъ номерокъ въ листъ, чистенько напечатанный, бумага какъ будто получше, корректура исправная, но тщетно подписчикъ просматриваетъ каждую строку, отъ заголовка до "дозволено цензурою" -- никакихъ громовъ и молній нѣтъ... Нѣтъ рѣзваго фёльетончика, нѣтъ ни одной игривой замѣтки о мѣстной жизни, нѣтъ даже общепринятаго вступительнаго слова отъ новой редакціи, съ заманчивыми обѣщаніями улучшить изданіе, не щадя трудовъ и издержекъ и т. д. Перо домашняго оберъ-ругателя совершенно отсутствуетъ. Проницательные люди хотѣли въ этой скромности усмотрѣть чрезвычайную строгость цензуры, но по справкамъ оказалось, что цензурѣ, въ лицѣ совѣтника губернскаго правленія -- даже нечего было дѣлать: все, что прислано редакціей, то и напечатано безъ малѣйшихъ урѣзокъ. Проницательные люди опростоволосились; за ними явились люди дальновидные, эти лукаво подмигивали, дескать, знаемъ мы сей фортель! Подождемъ, что дальше будетъ.
   Въ стѣнахъ редакціи шла тихая, правильная работа. Егорушка сталъ неузнаваемъ; онъ какъ будто забылъ свое призваніе оберъ-ругателя, усидчиво держалъ корректуры, хлопоталъ объ улучшеніи типографіи, выписалъ новые шрифты и аккуратно велъ счетныя книги. Оффиціально утвержденный редакторъ показывался рѣдко. Кольчужниковъ проводилъ въ конторѣ каждое утро, прочитывалъ газеты и письма въ редакцію; никогда, ни въ чемъ онъ не подавалъ рѣшительнаго голоса, но было видно, что тутъ онъ авторитетъ и что Егорушка находитъ удовольствіе подчиняться его волѣ. Установились ихъ отношенія незамѣтно и скоро. Сначала Егорушка ликовалъ, какъ ребенокъ, ему не шутя мерещилась "новая эра" въ N--ской жизни, чудилась какая-то рѣшительная борьба, въ которой если и придется пасть, то пасть все-таки не безъ славы... Коля щадилъ его провинціальный энтузіазмъ, подсмѣивался только надъ "новой эрой" и "борьбой"; онъ даже не передалъ ему содержанія разговора въ полицеймейстерскомъ кабинетѣ, думая, что это не охладитъ, а еще пуще подстрекнетъ Егорушку и покажется ему уже началомъ борьбы, въ которой первая перестрѣлка выпала на долю его, Коли. Спокойное самообладаніе Кольчужникова и множество мелкихъ заботъ о матерьяльной сторонѣ редакторскаго и типографскаго дѣла повліяли на Стенькина; нашъ оберъ-ругатель угомонился, вошелъ въ тѣсныя рамки ежедневной мирной работы.
   Сближеніе Коли съ Егорушкой ужасно не нравилось Медынскому; въ немъ заговорила и завистливость приживалки, и благоговѣніе скромнаго хориста передъ грознымъ "что скажутъ"? Онъ втайнѣ былъ оскорбленъ и не понималъ, какое удовольствіе "высокообразованный" Николай Иванычъ могъ находить въ болтовнѣ Егорушки... "Разъ его послушать -- забавно, языкъ у него бѣдовый, да вѣдь языкъ-то нетолько до Кіева доводитъ"...
   А Коля, въ самомъ дѣлѣ, любилъ слушать Егорушку. Память у оберъ-ругателя была отличная; онъ зналъ множество фактовъ изъ мѣстной жизни, умѣлъ сопоставлять и освѣщать ихъ комизмомъ, зналъ біографіи губернскихъ дѣятелей и сѣятелей, умѣлъ характеризовать каждаго двумя-тремя мѣткими-штрихами, но никогда не прилыгалъ. Разсказы его, нелишенные остроумія, а долею и школьничества, всегда были проникнуты искренностью, правдой; изъ нихъ Коля гораздо яснѣе уразумѣлъ бытъ настоящей провинціи, чѣмъ изъ всего имъ видѣннаго и прочитаннаго, не исключая и статей самого же Егорушки.
   Частенько засиживались они за полночь, бутылка краснаго вина не сходила со стола... Егорушка никогда не отказывался отъ стакана вина, но со времени знакомства съ Кольчужниковымъ пьянъ ни разу не бывалъ даже дома, а не то что въ публикѣ и "некстати", какъ рекомендовалъ его Теодоръ.
   -- Эхъ, Николай Иванычъ, говорилъ Егорушка: -- еслибы все то, что я разсказываю, взять да и напечатать! Вотъ это была бы правдивая хроника нашего неосвѣщеннаго угла... А то какъ мы пишемъ? Срамъ сказать... Всякую физіономію подкрашиваемъ, причесываемъ да прилизываемъ, и выходитъ она изъ нашей мастерской совсѣмъ не въ своемъ натуральномъ видѣ... Но части эстетики я мало смыслю, а вотъ, гдѣ фальшь -- сейчасъ учухаю...
   И точно, Егорушка былъ совершенно лишенъ нетолько художественнаго чутья, по даже какихъ-либо элементарныхъ понятій объ изящныхъ искуствахъ. Музыки даже вовсе не любилъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ вполнѣ сынъ своего времени.
  

XIX.

   ... Въ городъ N. пріѣхала новая труппа актеровъ. Антрепренеръ, начавшій свое общественное служеніе въ почтенномъ званіи маркера, пустилъ ловкую рекламу, обѣщая бездну эстетическихъ наслажденій и, главнымъ образомъ -- оперетки Оффенбаха и компаніи, о которыхъ обыватели дальняго городка не имѣли до тѣхъ поръ никакого понятія.
   Редакція "Справочнаго Листка", въ лицѣ Егора Егорыча и Коли, сочла своею обязанностью явиться на первое представленіе.
   Дрянное, унылое зданіе, передѣланное изъ хлѣбнаго амбара, было освѣщено снаружи четырьмя покачнувшимися на бокъ фонарями -- и оттого казалось еще плачевнѣе. Театръ былъ набитъ биткомъ; въ ложахъ блисталъ весь мѣстный beau-monde, въ партерѣ стоялъ какой-то глухой гулъ, а въ галлереѣ даже стонали и пищали. Запахъ пачули и овчины перемѣшивался съ чадомъ керосина въ душной низенькой залѣ. Спектакль начался; шла какая-то знаменитая оперетка. Неистовые аплодисменты и крики награждали, усердныхъ артистовъ за каждую двусмысленную фразу, или нескромное движеніе. Пѣвица, знаменитая провинціальная Шнейдерша, хотя и оказалась просто пожилою, безстыжею бабой съ холенымъ тѣломъ и дряблымъ голосомъ, но имѣла большой успѣхъ между бывалыми въ столицахъ знатоками, которымъ граціозно посылала поцѣлуйчики съ конца пальцевъ. Не менѣе успѣха имѣлъ и комикъ, нарумяненный старикашка; онъ выскакивалъ изъ кулисъ чуть не колесомъ и, ставши въ третью позицію, какъ-то неестественно передергивалъ бедрами. Его пѣніе и мимика возбуждали жалость. И все въ этомъ спектаклѣ было грубо, топорно, непристойно, а главное -- скучно, лишено свободной заразительной веселости.
   Коля едва высидѣлъ первый актъ; Егорушка уговорилъ его остаться, пойти въ буфетъ, послушать, что говоритъ восхищенная публика.
   Поднявшись въ корридоръ бель-этажа, Коля вдругъ остановился: передъ нимъ прошла женщина въ черномъ шелковомъ платьѣ съ шуршащимъ длиннымъ шлейфомъ. Огромный желтый напудренный шиньонъ безобразилъ ея голову. Круглое, чисто русское лицо, свѣтлые глаза, мягкія линіи бровей, свѣжесть маленькаго рта -- вся эта милая красота была искажена выраженіемъ какой-то ожесточенной, сосредоточенной рѣшимости. Вѣки ея немного припухли, навѣрное она часъ тому назадъ плакала... Зачѣмъ же пришла она въ театръ? Смѣлая, крупная походка съ развальцемъ и отмашью правой руки, прямизна стана, скромно застегнутаго подъ шею и запрокинутая немного на бокъ голова -- все было весьма оригинально среди медленно плывущихъ по корридору купчихъ и жеманныхъ чиновницъ. Она шла точно за дѣломъ, серьёзная и рѣшительная, или... ужь не спѣшитъ ли она въ буфетъ вылить въ себя рюмку алкоголя? И такое предположеніе казалось вѣроятнымъ.
   Прошла она въ боковой чуланчикъ, носившій громкое названіе дамскаго фойе, вынула изъ кармана папиросу, закурила и встала, прислонясь къ косяку двери, оглядывая проходящихъ сердитымъ, почти презрительнымъ взглядомъ. Тогда только Коля одолѣлъ первое смутное впечатлѣніе и сталъ внимательно всматриваться въ ея черты. Въ его памяти началъ возникать тотъ моментъ, та обстановка, при которой онъ когда-то встрѣтилъ эту женщину... Палуба парохода, золотое майское утро, хохотъ полупьяныхъ безобразниковъ, обидѣвшихъ ее и перепугавшихъ ея маленькую дочку, полинялое щегольство и слезы, слезы... "Боже мой, да это та самая... я ее знаю!" шепталъ Коля, не спуская съ нея глазъ.
   Егорушка успѣлъ побывать въ буфетѣ и проглотить большую рюмку коньяку.
   -- Вы не знаете, кто это такая? спросилъ Коля.
   Егорушка усмѣхнулся. Коньякъ всегда дѣйствовалъ на него раздражительно.
   -- Не знаю; а, впрочемъ, узнать совсѣмъ не трудно. Смотрите, видите вы, вонъ стоитъ у перилъ татарская сытая образина, узкіе рысьи глазенки, добродушно-плотоядная улыбочка; стоитъ и самодовольно поглаживаетъ свою мочалку-бороду... Вотъ этотъ -- онъ въ затасканной купецкой чуйкѣ, распахнулся и выставилъ на показъ массивную золотую цѣпочку; это нѣкоторый богатый купецъ, смошенничавшій на восемнадцать рублей съ полтиною и за сіе угодившій сюда съ лишеніемъ правъ. Такихъ субъектовъ въ Сибири кличутъ: "крыночныя блудницы", то есть, своровалъ, дескать, милый ты человѣкъ, крынку молока и на такой дряни оборвался! Но здѣсь онъ играетъ роль -- о, важную роль! Онъ здѣсь сила, онъ наше драгоцѣнное украшеніе... Во-первыхъ, ему весь городъ долженъ, всѣ несутъ къ нему ручные заклады и платятъ по пяти процентовъ въ мѣсяцъ. Цѣпь на немъ -- непремѣнно закладъ. Во-вторыхъ, замѣтьте, какъ вокругъ него снуютъ здоровые самцы, съ глазами, налитыми кровью и водкой; онъ имъ нуженъ и они ему нужны... За свои легкія услуги онъ съ каждаго сорветъ хоть гривенникъ, а не сорветъ, такъ и тѣмъ доволенъ, что въ пріязни мужикъ съ господами. Онъ взираетъ, какъ хозяинъ и знатокъ, на проходящихъ мимо него женщинъ; ему извѣстны качества каждой изъ нихъ, а главное, онъ умѣетъ подкараулить, когда лютое горе-несчастье обрушится на бѣдную бабенку; по большей части нищета, семейныя колотушки, безработица, приправленная невѣжествомъ, да дрянностью характера. Онъ ловитъ эту минуту одинокаго, безсильнаго отчаянія, и выручаетъ изъ бѣды! Отъ его наблюденій не ускользаютъ жены и дочери тѣхъ милыхъ семействъ, гдѣ, не работавши, наровятъ одѣться въ шелкъ, да слаще покушать. Онъ устраиваетъ общее благополучіе... Я съ наслажденіемъ велѣлъ бы его на полчаса повѣсить. Для нашего маленькаго, бѣднаго городка онъ творитъ сравнительно столько зла, сколько не сдѣлаютъ въ столицахъ всѣ промышленники этого сорта, взятые вмѣстѣ... А между тѣмъ, говорятъ, что онъ человѣкъ нужный и даже добрый; его всюду пускаютъ: въ театрѣ, въ маскарадахъ онъ непремѣнный членъ; не будь его, многіе и не заглянули бы въ храмъ Мельпомены. Вотъ его надо спросить -- онъ знаетъ біографію каждой женщины, будь то швея, или дѣйствительная статская совѣтница.
   Такъ ораторствовалъ Егорушка, медленно прохаживаясь по корридору объ руку съ Колей. Говорилъ онъ довольно громко и не для Коли исключительно, а словно для всѣхъ, кто захотѣлъ бы прислушать; онъ повиновался потребности высказать свой "ямбъ въ прозѣ", вѣроятно, давно наболѣвшій на сердцѣ... Онъ увлекся и не замѣтилъ, что лицо товарища все хмурилось, темнѣло.
   -- Да, государь мой, продолжалъ Егорушка:-- вотъ въ этомъ самомъ корридорчикѣ разыгрываются драмы и комедіи поинтереснѣе тѣхъ, что преподноситъ намъ наша горемычная сцена. Знаете ли, Николай Иванычъ, о сегодняшнемъ спектаклѣ я настрочу фёльетончикъ, придя домой ночью, пока оно во мнѣ горячо, и не буду я вовсе говорить объ актерахъ; пускай они скверно играютъ и уныло поютъ, вѣдь имъ кормиться больше нечѣмъ, Богъ съ ними! Я взгляну я на нашъ N--скій театръ съ той стороны, о которой сейчасъ разглагольствовалъ, разработаю двѣ тэмы: публику и сей грязный корридорчикъ -- вещица выйдетъ забористая!
   Коля, вѣроятно, уже совсѣмъ не слушалъ его, потому что не выразилъ ни полусловомъ о невозможности увидѣть въ "Справочномъ Листкѣ" такую забористую вещицу безъ нѣкотораго фиговаго листка; онъ издали смотрѣлъ на незнакомку внимательно, а поровнявшись съ нею, отворачивался. Она же глядѣла на него, какъ на всѣхъ, одинаково; разъ только, когда ихъ взгляды случайно встрѣтились, по лицу ея пробѣжало чуть замѣтное движеніе: сдвинулись брови, шевельнулись ноздри; она, навѣрное, тоже узнала его, но въ ту же секунду повернула голову, какъ будто и она тоже боялась и стыдилась чего-то.
   Звонокъ возвѣстилъ начало слѣдующаго акта. Толпа ринулась въ залу. Коля не торопился и увидѣлъ, какъ плотоядный промышлепникъ, "крыночная блудница", подошелъ къ этой женщинѣ, сталъ ей нашептывать, словно убѣждая въ своемъ искреннемъ доброжелательствѣ. Вдругъ она остановила его почти громко:
   -- Идите вы отъ меня прочь, мерза... И, не договоривъ сорвавшейся брани, отвернулась и пошла своей дѣловой, рѣшительной походкой.
   Но въ театральную залу она не вернулась, а, отъискавъ свой бурнусикъ, накинула вязаную косынку на голову и исчезла на подъѣздѣ.
   Коля издали слѣдилъ за нею до выхода; онъ даже прислушивался къ дребезгу отъѣзжающихъ дрожекъ; ему хотѣлось угадать, въ которую сторону она поѣхала.
   Стенькинъ взялъ его за руку, точно отъ сна разбудилъ, и повелъ въ кресла. Они остались до конца спектакля. Коля апплодировалъ и много смѣялся; ему хотѣлось смѣяться и во всемъ видѣть одну только смѣшную сторону.
   Пріѣхавъ домой, онъ долго ходилъ по комнатѣ, не замѣтилъ, какъ, прихлебывая изъ стакана, выпилъ цѣлую бутылку вина; въ ушахъ его дребезжали отъѣзжающія дрожки.
   -- Куда она поѣхала? Зачѣмъ бросила спектакль? Одна ли, не ждалъ ли ее кто-нибудь на подъѣздѣ? Гдѣ она теперь, въ эту минуту? Еслибы зналъ гдѣ, пошелъ бы къ тому домику и посмотрѣлъ въ освѣщенное окошко... Фу, какое дурачество!.. Колѣ стало совѣстно передъ самимъ собою. Съ какой стати ревнивое чувство запускаетъ ногти въ грудь мою? Что мнѣ, наконецъ, за дѣло до этой заурядной и, быть можетъ, вовсе некающейся Магдалины!..
   Ложась спать, онъ собралъ разбѣжавшіяся мысли, привелъ въ нѣкоторую дисциплину свою разгоряченную голову; впечатлѣнія минувшаго вечера улеглись, остыли, и, апатично зѣвая, онъ промычалъ:
   -- Неужели изъ меня вышла такая мокрая тряпка въ эти проклятые годы? Вздоръ! Возьмемъ себя въ руки... А счастливецъ этотъ Егорушка! Сидитъ теперь, строчитъ свой фельетонъ, и воображаетъ, что статейка въ его горемычномъ "Листкѣ" уменьшитъ число жертвъ общественнаго темперамента...
  

XX.

   Сходясь, по обыкновенію, утромъ, члены редакціи "Листка" занимались чтеніемъ полученныхъ газетъ, пріемомъ объявленій, а преимущественно чаепитіемъ -- работы нетолько перьямъ, но и ножницамъ предстояло чрезвычайно мало.
   Однажды почтальонъ съ пачкой газетъ подалъ Кольчужникову письмо изъ Петербурга. Медленно и вдумчиво прочелъ Коля кругомъ исписанный листикъ превосходной англійской бумаги и потомъ еще долго глядѣлъ на него, будто ожидая, не скажетъ ли этотъ листикъ чего-нибудь болѣе яснаго и утѣшительнаго, чѣмъ то, что на немъ написано. Письмо было отъ отца. Содержаніе его видимо опечалило молодого человѣка. Онъ горько улыбнулся и, постукивая но столу пакетомъ, твердымъ, какъ слоновая кость, заговорилъ съ Егорушкой, что какъ бы хорошо было на будущее лѣто редакцію "Листка", т. е. пріемъ и печатаніе объявленій передать кому-нибудь, хоть метранпажу, а самимъ поселиться въ деревнѣ, пить кумысъ, поучиться землепашеству: "Поздоровѣемъ мы съ вами, батюшка Егоръ Егорычъ, до того поздоровѣемъ, что сами за сохой ходить станемъ и забудемъ даже запахъ печатной бумаги".
   -- Что такъ далеко загадываете? И почему вамъ пришло это въ голову?
   -- Почему? да такъ... надо хоть о будущемъ помечтать, когда настоящее изъ рукъ вонъ плохо.
   -- Пари держу -- вы получили дурныя вѣсти.
   -- Нѣтъ... вѣсти, конечно, неособенно радостныя, такія, какихъ и слѣдовало ожидать... Да я ужь и не знаю, чѣмъ можно меня обрадовать...
   Коля потупился; ему не хотѣлось, чтобы Егорушка замѣтилъ, что онъ говоритъ неправду.
   Изъ типографіи вошелъ мальчикъ.
   -- Николай Иванычъ, васъ какая-то барыня хочетъ видѣть.
   -- Нельзя... какая тамъ барыня? Егоръ Егорычъ, пожалуйста, объяснитесь, что тамъ нужно? Скажите, что меня нѣтъ...
   -- Мы ужь сказали, что вы здѣсь. Она говоритъ, что нужно именно васъ, а не Егоръ Егорыча. Важное, говоритъ, дѣло.
   Коля заглянулъ въ типографію на пришедшую барыню и попросилъ Егорушку оставить его глазъ на глазъ съ нею. Лицо его поблѣднѣло.
   Вошла та самая высокая, стройная женщина, которую Коля видѣлъ въ театрѣ. Тогда она, казалось, была наряднѣе, щеголеватѣе одѣта. Теперь на ней то же черное шелковое платье, но дневной свѣтъ, скользнувъ по швамъ и складкамъ, обличалъ, что это платье уже сослужило вѣрную службу. На головѣ ея теперь не громоздилось желтое гнѣздо чужихъ волосъ; поверхъ гладкой прически накинутъ голубой платочекъ, подвязанный у подбородка. Свѣжее миловидное лицо ея глядѣло съ такою простотой и довѣрчивостью, что Колѣ стало какъ-то весело и готовъ онъ былъ повѣрить всему, что она скажетъ.
   Она заботливо осмотрѣлась кругомъ.
   -- Я пришла къ вамъ за дѣломъ. Давно собиралась и надумалась... кажись, все выходило складно... а вотъ теперь ужь и не знаю, какъ...
   -- Со мною можете говорить прямо. Прежде всего, позвольте узнать, съ кѣмъ я говорю -- ваше имя?
   -- Полинька, простодушно промолвила она.
   -- А дальше-съ? усмѣхнулся Коля.
   Она спохватилась и тоже разсмѣялась.
   -- Пелагея Петровна Крутова.
   -- Какое же у васъ, Пелагея Петровна, дѣло?
   -- Пришла я... видите, я ищу работы, хотѣлось бы куда на мѣсто поступить.
   -- Какой именно работы? Ужь не въ типографію ли?
   -- Куда мнѣ въ типографію! Я граматница-то небольно... Шить умѣю, порядочно шью, ну, потомъ, извѣстно, домашнія всякія занятія...
   Она запнулась, слегка прикусила задрожавшую нижнюю губу и кончила скороговоркой:
   -- За горничную пошла бы, только въ хорошій, честный домъ... Послѣднія слова показались Колѣ ключомъ къ разгадкѣ волненія этой женщины, по поводу такого простого, обыденнаго дѣла: "честный домъ" -- вотъ чего она ищетъ.
   -- Чѣмъ же я-то могу служить вамъ?
   -- Я бы хотѣла публикацію сдѣлать, свой адресъ вамъ оставить, не ищетъ ли кто? У васъ оно скорѣй извѣстно. Рекомендаціи никакой не имѣю.
   -- Какъ же до сихъ поръ вы жили, работали?
   -- На квартирѣ жила, брала на домъ работу, когда случалось; только очень это трудно. Здѣсь привыкли платить больно дешево, да хорошей-то работы и не дадутъ, не повѣрятъ. Жить никакъ невозможно.
   -- Мы, кажется, встрѣчались... помните, года два тому назадъ, на волжскомъ пароходѣ?
   -- Да.
   -- У васъ маленькая дочка; при васъ она?
   -- Схоронила... недавно... около мѣсяца.
   Въ глазахъ ея сверкнули мгновенно прихлынувшія слезы. Она не отерла ихъ, не замѣтила... Послѣ тягостнаго молчанія, Коля нерѣшительно и какъ-то не то грустно, не то укоризненно вымолвилъ:
   -- Да, да... не такъ давно, именно около мѣсяца, если не ошибаюсь, я видѣлъ васъ въ театрѣ...
   -- Да, меня видѣли,-- это вѣрно, отрывисто подтвердила она.-- Я ужасно люблю театръ; только въ этотъ разъ и не глядѣла, и не знаю, что представляли... Такъ ужь сама не знаю, зачѣмъ пошла... ровно полоумная!.. Вѣдь это на другой день... похоронивши ребенка...
   По лицу ея скользнуло тоже недоброе, мстительное выраженіе, которое онъ подмѣтилъ при встрѣчѣ въ театрѣ.
   Множество вопросовъ путалось въ его головѣ, по ему казалось, что каждый изъ нихъ или слишкомъ рѣзокъ, или слишкомъ наивенъ.
   -- Вамъ, можетъ быть, непріятно, что я такъ прямо къ вамъ пришла? Не осудите, ради Бога -- отъ большой бѣды, да отъ глупости, мало ли что вздумается... Совсѣмъ я измучилась... Опять же хоть наша встрѣча на пароходѣ была... какъ бы это сказать? Для васъ очень незначительная,-- чай, послѣ смѣялись... но я часто васъ вспоминала серьёзно. А тутъ еще одно обстоятельство отважности прибавило...
   -- Какое обстоятельство?
   -- Да прочитала въ "Листкѣ" ваше такое сочиненіе, какъ вы, будто бы про театръ, а между тѣмъ, всѣ здѣшнія гадости на свѣжую воду вывели. И вѣдь все справедливо, ей-богу! И всякое вотъ слово отъ души... Ужь дурной человѣкъ такъ написать не можетъ.
   Коля вспомнилъ Егорушкинъ фёльетонъ и сказалъ, что статейка написана не имъ.
   -- Полноте! какъ можно! Всѣмъ извѣстно, что тутъ одна ваша голова... И какое вамъ спасибо, что одного негоднаго человѣка показали, каковъ онъ есть... Это ужасная личность! Ахъ, какъ вы все это поняли -- чудесно, право!
   Она высказала забавно-восторженныя похвалы статейкѣ, и смѣялась, и словно торжествовала собственную побѣду.
   Почему-то Колѣ это показалось непріятно. Зачѣмъ она такъ хорошо знаетъ подобныхъ людей.
   -- Ну-съ, это въ сторону, сказалъ онъ съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ.-- Мы можемъ напечатать ваше объявленіе и, пожалуй, рекомендовать, если кто спроситъ.
   -- Благодарю васъ; больше мнѣ ничего не нужно! рѣзко вырвалось у нея. Затѣмъ, она поднялась и стала шарить въ карманѣ. Сколько слѣдуетъ заплатить за публикацію?
   -- Это тамъ, въ типографіи. Позвольте ваше объявленіе.
   -- Да у меня ничего не написано. Сама не знала какъ, не умѣю. Ужь будьте такъ добры...
   Коля написалъ ей объявленіе; записалъ для себя адресъ.
   -- Прощайте, Николай Иванычъ. Такъ я тамъ заплачу, что слѣдуетъ. До свиданья.
   На ея лицѣ дрогнуло нервное выраженіе обидчивости, живо напомнившее Колѣ встрѣчу на пароходѣ -- "брезгуете вы мною, что ли?" Онъ остановилъ ее.
   -- Извините... на одну минуту. Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы ушли отсюда, какъ изъ какой-то казенной канцеляріи... Помнится, вы разсказывали, что ѣдете сюда къ мужу. Что же онъ-то, вашъ мужъ?
   -- Ахъ, Николай Иванычъ, что объ этомъ! Пришлось бы говорить много, да лучше молчать... Ужь коли кто не хочетъ понять чужого несчастья, такъ хоть три дня къ-ряду разсказывай -- одни только слова! И что вамъ прибудетъ отъ моихъ пересказовъ? Вѣдь я измучилась -- одно поймите. Пришла къ вамъ съ какою-то надеждой... сама не знаю... Глупо вѣдь это -- теперь вижу...
   Она вдругъ закрыла лицо, заплакала горько, да такъ горько, что Колѣ пришлось усадить ее въ кресло и подать стаканъ воды. Стенькинъ вошелъ на выручку товарища. Она не обратила никакого вниманія на его приходъ; выплакалась, что называется, до-сыта, и тогда уже простилась съ Кольчужниковымъ.
   -- Такъ мы вамъ дадимъ знать, если кто спроситъ.
   -- Да, пожалуста, равнодушно бросила она, и вышла.
   Это странное посѣщеніе произвело на Колю гнетущее впечатлѣніе. Быстрые переходы душевныхъ движеній, возбужденная, острая нервность этой женщины были такъ правдивы и вмѣстѣ такъ эксцентричны, что указывали нетолько на ея безвыходное несчастіе, но и на психическую болѣзнь, привитую несчастіемъ.
   Въ немногихъ словахъ Коля объяснилъ Егорушкѣ, въ чемъ дѣло.
   -- Д-да, понятно! Внезапный ударъ отрезвилъ; смерть ребенка -- не легкая штука для всякой матери; а тутъ еще попался въ руки мой фельетончикъ. Я всегда думалъ, что честное, горячее слово не на вѣтеръ летитъ: оно найдетъ свою почву: хоть одно забытое созданье очнется -- и то польза.
   -- Ну, фельетонъ вашъ, милый другъ -- не отнимаю его достоинствъ -- сдѣлалъ тутъ немного. Очнуться, конечно, шагъ первый; ну, а какъ очнешься среди непроглядной тьмы, кругомъ никого и ничего, ни участія, ни поддержки -- тогда что? Поскорѣе въ первую прорубь... Согласенъ, что прорубь все-таки лучше, чѣмъ позоръ нарумяненнаго нищенства, сознаніе унизительнаго промысла и въ перспективѣ -- покойницкая въ больницѣ. А что-жь мы-то, честные и умные люди, будемъ стоять поодаль, и, разсудивъ, что лучше, что хуже, разойдемся по своимъ угламъ съ праведною совѣстью. Вотъ она ищетъ теперь войти работницей въ "честный домъ" -- легкая задача! Гдѣ стоитъ онъ, такой честный домъ, который отворилъ бы ей свои двери и не захотѣлъ бы даже знать того, что осталось за порогомъ. Мало того: который и ей-то самой помогъ бы все забыть, выздоровѣть, зажить на-ново, полюбить эту честность, не подмѣтить въ ней фарисейства, не видѣть въ ней великодушнаго врага, или благодѣтеля, который нѣтъ-нѣтъ, да и попрекнетъ: "отчего-де ты такъ вяло цѣлуешь мою спасительную ручку?"
   Шагая по комнатѣ, Коля развивалъ эту нескончаемую тэму для самого себя, не дѣлая никакихъ выводовъ, будто хотѣлъ только уяснить себѣ свои же неопредѣлившіяся побужденія. Въ его монологи Егорушка не вмѣшивался; онъ сидѣлъ у стола, низко наклонясь надъ листомъ бумаги, рисовалъ какого-то чортика съ рогами и безпощадно грызъ губы, складывавшіяся въ улыбку.
  

XXI.

   Придя домой, Коля еще разъ перечиталъ письмо родителя. Оно было написано, вѣроятно, въ минуты жолчнаго припадка. Рѣзкіе попреки за прошлое, старческая насмѣшливость надъ настоящимъ и никакой надежды на лучшее будущее. Такое письмо могло бы испортить и самое лучшее расположеніе духа; оно было просто безжалостно, и наталкивало Колю все на одну и ту же мысль о нелѣпости его настоящаго положенія, о полнѣйшей ненужности его жизни. Еще рѣзче показался ему разрывъ съ окружающею дѣйствительностью, совершенное одиночество. "Вѣдь вотъ Егорушка куда счастливѣе меня! Какъ ни забавенъ иногда его милый энтузіазмъ, какъ ни мелки задачи, а вѣдь онъ стоитъ на твердой почвѣ. Напишетъ статейку о томъ, напримѣръ, что наши улицы скверно освѣщаются, такъ вѣдь готовъ всему міру доказывать, что говоритъ "настоящее дѣло"; пусть его побьютъ каменьями, а онъ все будетъ кричать, что освѣтительный матеріалъ кто-то воруетъ, и родной его городъ N отъ этого страдаетъ. И я скажу, пожалуй, то же, но всякій увидитъ, и я прежде всѣхъ увижу, что сказалъ я это такъ, къ слову, а въ сущности для меня все равно, еслибы въ одну ненастную ночь всѣ городскіе фонари пропали, и городъ N остался бы въ потемкахъ на вѣки вѣчные. Да, онъ тутъ живетъ, онъ физіологически связанъ со всѣмъ окружающимъ, приросъ къ нему -- а я? Развѣ я живу? я болтаюсь зря, какимъ-то чужимъ, ненужнымъ пришельцемъ. Капитальное несчастіе мое въ томъ, что вообще и всегда я не жилъ, а все собирался жить гдѣ-то тамъ впереди; а гдѣ -- и самъ не съумѣю сказать. Больно и стыдно! Неужели ужь я такъ-таки ни на что и не гожусь?
   Весь день одолѣвали его досадныя мысли, безполезныя самобичеванія; чтобы какъ-нибудь отъ нихъ отдѣлаться, онъ наскоро одѣлся и вышелъ на улицу.
   Былъ часъ осьмой вечера. Морозная, свѣтлая ночь разливала сверкающій блескъ но бѣлымъ крышамъ. На улицахъ ни души; рѣзкія темныя тѣни стелятся но снѣгу; гдѣ-то хрустятъ частые торопливые шаги; собака воетъ съ просонья. Долго шелъ Коля безъ всякой цѣли, пока не набрелъ на дремавшаго извозчика; въ головѣ его внезапно мелькнуло какое-то намѣреніе, должно быть, показавшееся ему забавнымъ; онъ разсмѣялся, однако, сѣлъ въ сани и велѣлъ везти себя по адресу, очевидно, ему незнакомому. Извозчикъ отвѣтилъ ему "найдемъ", и долго везъ его по глухимъ переулкамъ; наконецъ, остановись у воротъ кривобокаго домика о трехъ окнахъ, сказалъ сѣдоку: "Это, кажись, здѣсь; вы, баринъ, поспрошайте".
   Въ темныхъ сѣняхъ, едва нащупавъ дверную скобу, Коля отворилъ незапертую дверь и очутился въ маленькой, пропитанной кухоннымъ запахомъ коморкѣ. Бѣловатые клубы холоднаго воздуха ввалились за нимъ въ растворенную дверь; онъ почти ничего не могъ разглядѣть. Узенькая полоса свѣта падала изъ слѣдующей комнаты. За печкой послышалось недовольное старушечье кряхтѣнье, а изъ освѣщенной комнаты раздался звонкій кашель. Не зная къ кому обращаетъ вопросъ, Коля сказалъ громко:
   -- Пелагея Петровна Крутова здѣсь живетъ?
   -- Кто тамъ? окликнулъ женскій голосъ:-- войдите.
   Онъ оставилъ шубу въ коморкѣ и, робѣя, протянулъ руку своей утренней знакомкѣ.
   -- Вы меня извините... явился неприглашенный и въ такой поздній часъ...
   Она стояла передъ нимъ со свѣчою въ рукѣ; на лицѣ ея отразилось внезапное замѣшательство: и рада была она его приходу, и изумлена, и искала что сказать, чтобы не выдать своего волненія, не показаться ни смѣшной жеманницей, ни черезъчуръ развязной бой-бабой.
   -- Вотъ ужь никакъ не ожидала!.. и не воображала даже, что когда-нибудь вамъ придетъ въ голову... Ахъ, Боже мой, что-жь это я?-- покорно прошу, войдите... Извините... Садитесь, пожалуста...
   Поставивъ свѣчу на столъ, она сѣла. Въ комнатѣ было довольно сыро. Пелагея Петровна, подергивая плечами, плотнѣе закуталась въ ватошную кофточку, накинутую сверхъ старенькаго ситцоваго платья. Волосы ея были кое-какъ подобраны и связаны узломъ на затылкѣ; лѣвая щека горѣла густымъ румянцемъ; все обличало, что она, если не спала, то валялась на кровати.
   -- Теперь всего восемь часовъ. Нашъ городокъ рано спать ложится, да и что же дѣлать-то? Дѣваться вѣдь некуда... продолжалъ Коля мотивировать свое необычное посѣщеніе.
   -- Я не спала. Книгу читала. Вечера длинные. Когда работы мало, такъ хоть урывками читаю. А то иногда запоемъ примусь и работу совсѣмъ брошу. Кабы богата была, кажись, все бы за книгой сидѣла. Ужь такая у меня страсть несчастная!
   -- Что вы читаете?
   -- Романы, разумѣется. Я люблю хорошіе, справедливые романы. Теперь вотъ "Дворянское гнѣздо" дочитываю.
   -- Нравится?
   Она посмотрѣла на него недовѣрчиво и не отвѣтила прямо.
   -- Бабушка тамъ больше всѣхъ мнѣ нравится; ужь такая-то славная старушка. Можетъ я не понимаю, а Лаврецкаго жаль, до слезъ жаль -- баринъ добрый и Лиза -- барышня съ душой, какъ разъ пара, а подикось, что вышло!.. Да ужь больно не смѣлая она.
   -- Въ монастырь ушла.
   -- Это все равно, коли не жить, а помирать рѣшилась. Ей, конечно, монастырь не мѣсто; какая изъ нея монашенка!.. Совсѣмъ негодится.
   -- Такъ вы противъ монастыря?
   Опять она посмотрѣла на него недовѣрчиво.
   -- Я монашенокъ и монастырь хорошо знаю, сама тамъ побывала.
   -- Вы?!
   -- Николай Иванычъ, напьемтесь вмѣстѣ чайку, перебила она будто неумышленно: -- хотите? безъ церемоніи. Я озябла, да и веселѣй какъ-то, право. Велю поставить самоварчикъ. Бабушка! Ермолавна! Спишь, что ли? Проснись-ко.
   Послѣднія слова она говорила уже въ передней коморкѣ. Проснувшаяся на печи старуха кряхтѣла и зѣвала. Коля слышалъ, что онѣ тамъ заботливо шептались, тужили, можетъ быть, о недостаткѣ чая, сахара. Какъ-то тоскливо сжалось его сердце, но отказаться отъ скуднаго угощенія не хватило духа; онъ чувствовалъ, что только одна откровенная веселость можетъ поправить дѣло.
   -- Пелагея Петровна, оставьте вы въ покоѣ старыя кости. Неужели теперь, ночью, по морозу для нашей прихоти гонять старушку? Лавки далеко; если чего нѣтъ, то и ненадо, такъ посидимъ.
   -- Ни зачѣмъ посылать не надо, все нашлось, лимона только нѣтъ, ну, да и безъ лимона обойдемся! сказала она такъ просто, какъ будто относилась къ старому знакомому, посвященному во всѣ недостатки ея хозяйства.
   Пока она хлопотала съ самоваромъ, Коля бѣгло оглянулъ ея квартирку: въ комнаткѣ была и швейная машина, и комодикъ, и кровать, незаставленная даже ширмой; на стѣнѣ висѣли платья, юбки, все было какъ-то открыто, на виду, не прятало своей бѣдной простоты и домашнихъ привычекъ хозяйки. Такая безхитростная обстановочка произвела на Колю хорошее впечатлѣніе: значитъ, ей прятаться не зачѣмъ и не отъ кого. Крашеная мебель -- издѣліе вятскихъ кустарей -- и рябое зеркальцо дополняли убранство комнатки. Коля скоро на собственномъ тѣлѣ убѣдился, что квартира сырая и холодная; сѣренькія обои отдувались отъ стѣнъ и были приколочены гвоздиками. Окна, промерзшія насквозь, напоминали о погребѣ, едва пропуская мертвый свѣтъ мѣсяца. Сверчокъ пощелкивалъ слабо, робко; маргариновая свѣча вздрагивала жолтымъ, безсильнымъ язычкомъ. Но не грустно было Колѣ всматриваться въ эти признаки несомнѣнной бѣдности; онъ, напротивъ, ощущалъ спокойное, легкое чувство необманутаго ожиданія, почти радость... "Да, да, это такъ, хорошо, такъ оно и должно быть! ни одной цѣнной бездѣлицы, которая уколола бы глазъ, какъ даровая, на шальныя деньги добытая роскошь. Ни грязной неряшливости, ни распущенныхъ привычекъ ничего, что оскорбляло бы мысль о жизни честной работницы".
   -- Однако, у васъ тутъ холодно, неужели это не вліяетъ на ваше здоровье?
   -- Здоровье у меня крѣпкое, да и что подѣлаешь? квартиры вздорожали, вотъ за эту, со всѣмъ, что видите, плачу шесть рублей -- шутка! Да еще прокормиться надо, то да се -- мало ли нуждъ! а подикось, выработай столько денегъ, когда наши богачихи изъ-за гроша торгуются, за шитье платья, напримѣръ, больше двухъ рублей не даютъ бѣдной швеѣ, а въ магазинѣ платятъ четыре. Гдѣ же справедливость, подумайте!
   За чаемъ бесѣда оживилась. Онъ предложилъ ей папироску, чему она ребячески обрадовалась -- ужь два дня, какъ не курила. Онъ высыпалъ половину своего портсигара. Прихлебывая чай и потягивая душистый дымокъ, она казалась счастливицей, незнавшей никогда житейскихъ невзгодъ и сама потѣшалась, разсказывая свои проказы надъ глухою, недогадливою хозяйкой и ея сыномъ, осьмнадцатилѣтнимъ парнемъ, который въ обученіи у столяра и при встрѣчѣ съ нею тяжело дышетъ и дѣлаетъ бараньи глаза. По лицу гостя она смекнула, что болтовня ея не занимательна, и вдругъ потупилась.
   -- Вамъ не очень-то интересны мои разговоры; другихъ не имѣю, только и знаю, что въ моемъ углу дѣлается.
   -- Ужъ будто вы не имѣете знакомства, отношеній къ постороннимъ людямъ, никуда не выходите?
   -- Нѣтъ... т. е. прежде были... теперь я всякія знакомства бросила. Сперва болѣзнь Варюши -- хворала дѣвочка долго, потомъ пришлось схоронить ее... тутъ ужъ до того ли! Охъ, это было для меня времячко! Такъ во мнѣ что-то на двое переломилось тогда...
   -- Знаете ли, увидѣвши васъ дома, вотъ какъ вы есть, въ этой комнаткѣ, едва вѣришь, что видишь ту самую женщину, которую встрѣтилъ въ театральномъ корридорѣ -- помните?
   -- А? да въ самомъ дѣлѣ... (Она чуть-чуть усмѣхнулась). Что же васъ такъ поразило, скажите откровенно?
   -- Что поразило? Да все... Повторяю, я видѣлъ тамъ совсѣмъ другую женщину...
   -- Да ужъ говорите безъ заминки: "И убогая роскошь наряда"...
   -- Вотъ какъ! Вы и это знаете, читали?
   -- Даже въ тетрадку списывала, наизусть вытвердила. Ужь коли эдакихъ стиховъ не знать, такъ что же послѣ этого!..
   Оба замолчали. Брови ея сдвинулись, шевельнулись тонкія ноздри, глаза износа уставились на полъ, словно что-то размѣряли.
   -- Однако, мы все сбиваемся на темы невеселыя. Разскажите-ка лучше, если это не секретъ, какимъ чудомъ вы въ монастырь угодили? Или это тоже исторія плачевная?
   -- А вамъ веселой хочется?.. Ахъ, какой же вы... Она не могла прибрать слова и глядѣла прямо ему въ глаза смѣло и ласково.
   -- Зачѣмъ веселую! разскажите, какъ было -- вотъ и все.
   -- Значитъ, по справедливости... Ну, это... не вдругъ, когда узнаю васъ ближе... А смѣяться не будете?
   -- Надъ чѣмъ смѣяться!
   -- Да съумѣю ли разсказать-то. Иной разъ лежу и думаю -- и такъ мнѣ все это ясно представляется... Будь я умная, да хоть малость учена, такъ вотъ, кажись бы, большущую книгу написала. Нынче вѣдь чего не описываютъ, до всего добираются, однако, далеко не то, что настоящая жизнь, справедливаго мало. Въ жизни всякое бываетъ, иное таково, что легче десять разъ умереть, чѣмъ разсказать людямъ... Отъ того и справедливаго мало. Вы, Николай Иванычъ, вѣдь не для того хотите вызнать, чтобы послѣ описать? Этого я не желаю.
   -- Полноте! и какой же я писатель!
   -- Между прочимъ, васъ всѣ такъ понимаютъ. Все съ книжками, отъ людей таитесь, ровно что замышляете. Про васъ здѣсь чортъ знаетъ чего не разсказываютъ. Вообще, народъ здѣсь тупой, чумазый, нетолько простонародье, но и межь благородными тоже сволочи много. Нѣтъ, вотъ по нашимъ мѣстамъ живетъ народъ -- куда бойчѣе, только образованія не имѣетъ, а отъ природы умный, честный народъ: а ужь какой красивый, ахъ ты, Господи! И сторона наша чудесная, богатая; какіе лѣса -- страсть! а въ лѣсахъ дичи всякой, звѣрья, брусники, грибовъ -- не оберешь. Тамъ сейчасъ горы начинаются Уральскія -- опять красота! и богатства въ нихъ несмѣтныя. Хоть и считается нашъ край будто обдѣленный Богомъ, глухой и суровый; зимы у насъ точно лютыя, лѣто стоитъ всего мѣсяца два и хлѣба родится мало, за то другого богатства много; хорошій работникъ живетъ даже очень зажиточно. По мнѣ лучше края нѣтъ. И отчего это человѣкъ такъ любитъ мѣста, гдѣ родился? Кажется, и въ свѣтѣ нѣтъ ихъ лучше. Такъ бы вотъ и полетѣла туда!
   Коля позавидовалъ ея наивному "чувству родины". Родившись въ Петербургѣ, онъ совсѣмъ не зналъ этого чувства; ему всегда казалось какъ-то неловко, даже смѣшно выговорить: "моя родина -- Петербургъ", это все равно, что сказать: моя родина -- инспекторскій департаментъ"... Можетъ быть, оттого-то онъ и живѣе подмѣчалъ, и цѣнилъ въ другихъ идиллическую поэзію родного уголка -- непремѣнно тихаго, удаленнаго отъ прилива толпы пришельцевъ со всего свѣта, которые становятся своими людьми вездѣ, гдѣ выгодно, и стираютъ оригинальныя угловатости туземцевъ.

-----

   Они продолжали бесѣду. Пелагея Петровна увлеклась воспоминаніями, становилась довѣрчивѣе и пустилась разсказывать про свою родину, про свое дѣтство, какъ будто рада была внимательному и сочувствующему слушателю.
   -- Можетъ быть, потому я и мечтаю о тѣхъ мѣстахъ, что лучшаго ничего не видѣла; да притомъ, вѣдь я простого крестьянскаго рода, не въ горницѣ меня держали, а какъ всѣ деревенскія дѣти, бѣгала я по вольной волюшкѣ и въ лѣсъ, и въ поле, и на рѣку; всякій уголочекъ былъ мнѣ знакомъ и милъ. Жили мы на заводѣ извѣстнаго богача Б.-- можетъ быть, знаете? Отецъ мой тамъ изъ первыхъ мастеровъ былъ. Жили мы хорошо, въ достаткѣ. Я была въ семьѣ самая меньшая; сестеръ ужь замужъ повыдавали, а я только что стала себя помнить. Должно быть, мнѣ было лѣтъ 13--14, когда пріѣхалъ къ намъ погостить богатый дядя; онъ лѣсомъ торговалъ, свою дачу имѣлъ на Печорѣ, очень богатый человѣкъ. Родители мои очень его уважали и гордились даже, что у нихъ въ роднѣ такой богачъ; съ великимъ почетомъ его приняли. А я съ перваго взгляда его на-смерть перепугалась. Высокій, да весь черный, брови густыя нависли, глаза, какъ уголья -- совсѣмъ лѣсовикъ. Уставится на меня, дѣвченку, вопьется глазами и молчитъ, или губами шевелитъ какія-то непонятныя слова... и дико мнѣ, и ничего не слышу, не понимаю, вся трясусь... А надобно вамъ сказать, что была я очень смѣлая дѣвушка; бывало, одна уйду изъ завода въ лѣсъ, верстъ за десять, забьюсь въ самую глушь и никакого страха не вѣдаю. Не молодой ужъ человѣкъ дядя-то, въ бородѣ сѣдина пробивалась, двухъ сыновей имѣлъ взрослыхъ. Только что-жь вы думаете, сталъ онъ меня выпрашивать у родителей: "Отпустите ко мнѣ Полиньку, житье ей будетъ у меня хорошее, достатокъ, слава Богу, имѣю; можетъ, это ея счастье". Какъ услышла я это, такъ и обезумѣла. Вижу, мать съ великой радостью согласна, а отецъ отмалчивается. Улучила я минуту -- къ отцу: "коли это сбудется, говорю, только вы меня и видѣли -- убѣгу куда глаза глядятъ и не знаю, что надъ собою сдѣлаю"... Онъ призадумался, принялъ мою сторону. На этотъ разъ дѣло ничѣмъ кончилось. Дядя посулилъ еще пріѣхать, авось-де надумаются. Затихло, а тѣмъ временемъ отецъ и надумалъ отдать меня въ монастырь года на три въ обученіе. Тогда еще школъ у насъ совсѣмъ не было, многихъ дѣвушекъ отдавали по монастырямъ учиться, это было въ обычаѣ. Главное же, для того, чтобы припрятать меня и прекратить всякій разговоръ съ дядей. Собрали рабу божью и отвезли далеко, въ другую губернію, въ женскій монастырь. Ничего я тогда, дѣвчонка, не понимала, радовалась только, что избавилась отъ бѣды -- и монастырь мнѣ даже очень понравился. Пгуменья приняла ласково; отецъ большіе подарки привезъ и деньгами, и вещами съ завода, своего мастерства. По первоначалу хорошо мнѣ было; нашлись подруги моихъ лѣтъ или немножечко постарше. Держали насъ не строго -- не въ постриженье готовили. Граматѣ стали учить и всякимъ рукодѣльямъ. Я понятлива была, скоро выучилась, а потомъ ужь и тосковать начала; какъ бѣлка въ колесѣ -- каждый день одно и тоже. Сидя въ четырехъ стѣнахъ, заневолю домашнія всякія исторіи затѣваютъ: ссоры, сплетни, ехидничаютъ, наушничаютъ -- вся жизнь въ этомъ заключается. Но я больно молода была, къ этимъ каверзамъ склонности не имѣла. Въ городъ бѣгать незачѣмъ -- знакомыхъ нѣту. У насъ многія въ городъ шмыгали, хоть и тайкомъ, а все же находили способъ... Меня другая напасть постигла. У одной изъ моихъ подругъ-бѣлицъ была родня въ городѣ; братъ молодой чиновникъ ходилъ иногда къ намъ и сталъ по секрету носить ей книжки на прочтеніе; книжки все такія, въ которыхъ описывается любовь и очень вольныя разныя исторіи, все не русскихъ сочинителей. И давай мы этими книгами зачитываться. Хорониться вѣдь съ ними надо, не то -- бѣда! Такъ цѣлыя ночи напролетъ, бывало, читаешь, а день-то ходишь ровно полоумная, даже понимать не хочется, что вокругъ тебя дѣлается, въ головѣ однѣ фантазіи. Эта страсть во мнѣ и теперь осталась, но только ужь совсѣмъ не то: теперь люблю такія сочиненія, гдѣ справедливая жизнь описывается. Повѣрите ли, тогда дошла я до того, что себя воображала необыкновенной героиней, ожидала надъ собой какихъ-то чудесныхъ приключеній; чего вамъ больше: влюбилась въ мужчину, котораго и на свѣтѣ не было... а для меня одной онъ былъ! Когда вздумаю, зажмурюсь -- онъ, какъ живой ко мнѣ являлся, на него я чуть не молилась... Каково это -- подумайте! Не была я прилежная богомолица, но любила очень служеніе подъ большіе праздники; крылошанки у насъ прекрасно пѣли, заслушаешься. И когда житія святыхъ, бывало, вслухъ читаютъ, тоже принимала я близко къ сердцу, до слезъ умилялась... А ночью за свои книжки принимаешься... Не удивительно ли это? И какъ оно все вмѣстѣ перепутывалось -- сама не понимаю! Не была ли я сумасшедшая? Подруги стали примѣчать и трунить надо мною, а я еще пуще... И все возненавидѣла, одичала. Худая стала, блѣдная, вся въ ростъ ушла -- вотъ какая длинная вытянулась. И такъ-то я два года прожила. Вдругъ пріѣхала за мною матушка, взять домой, по той причинѣ, что платить за меня стало нечѣмъ, за это время семья наша пришла въ крайнее раззореніе. Отецъ чѣмъ-то не угодилъ управляющему, этотъ началъ его гнать, притѣснять; отецъ запилъ, въ домѣ вѣчный содомъ, драка, все пошло прахомъ. Но ко всему домашнему несчастью я осталась равнодушна, потому жила особенно, все съ своими фантазіями. Меня считали какою-то безчувственной, истуканомъ, бранили, колотили, а я все думала о своемъ. И что же выдумала-то, представьте: стала проситься на житье къ дядѣ, къ тому самому, который прежде страшилъ меня какъ дьяволъ -- вотъ исторія-то! Родители обрадовались; имъ теперь очень-очень была нужна помощь отъ этого богача; знали, что онъ за этакій сюрпризъ ничего не пожалѣетъ... Живо это сладилось. А въ моей головѣ такія фантазіи запрыгали, что и объяснить невозможно: не повѣрите... Вотъ, буду я жить въ лѣсахъ, словно въ нѣкоторомъ лѣсномъ, особенномъ царствѣ, кротостью и лаской обращу окаяннаго грѣшника на добрый путь, отъучу его отъ дурныхъ мыслей; всѣ будутъ меня уважать и покланяться мнѣ... И тамъ явится нѣкоторый молодой человѣкъ, красивый, умный, хорошій, полюбимъ мы другъ друга и счастью ужъ не будетъ конца... И что диковинно: молодой этотъ человѣкъ долженъ быть ни кто иной, какъ младшій сынъ дяди -- Алексѣй... а я его никогда не видала, лишь по слухамъ знала. Когда пріѣхала въ лѣсное царство -- весною было -- то въ первый день нашла все тамъ совершенно, какъ воображала. Подошелъ ко мнѣ Алексѣй познакомиться -- красивый, статный, изъ глазъ ровно свѣтъ голубой льется; взялъ эдакъ за руку, по мнѣ трепетъ пробѣжалъ, едва на ногахъ устояла, горница вокругъ зашаталась... Должно быть, всѣ примѣтили; однако, вся семья, начиная съ дядиной жены -- хилой, слабой женщины, до послѣдней работницы, всѣ приняли меня, какъ желанную, въ глаза смотрѣли, не знали чѣмъ угодить. Можетъ, имъ было такое приказаніе, а мнѣ представилось, что я въ рай попала. Когда подвели ко мнѣ какую-то толстенькую, веснущатую бабеночку, сказали: "вотъ Марья -- Алексѣева хозяйка", такъ-я будто не слышала, не разобрала, поцѣловалась съ нею, и только на другое утро, проснувшись, сообразила: что-жь это, ахъ, батюшки! да вѣдь онъ женатый!.. И эта мысль опять-таки не надолго меня смутила.-- "Что за важность! Алексѣй жену вѣрно не любитъ и ужь какъ бы тамъ ни было, а будетъ онъ мой, такъ свыше предназначено"... Однако, Николай Иванычъ, никакъ вамъ смѣшно мое сумасбродство?
   -- Нисколько. Разсказъ вашъ занимаетъ меня серьёзнѣе, чѣмъ вы думаете.
   -- Да вѣдь я впрямь помѣшанная была. И, знаете ли, до сихъ поръ находитъ на меня такое состояніе, что и объяснить не умѣю: людская жизнь противна, а сама себѣ еще противнѣй, и надъ собой я невластна. Это болѣзнь какая-то. Пускай тамъ монастырь -- монастыремъ, да вѣдь мало ли дѣвушекъ эдакъ же безобразно росли, а потомъ выходили путныя бабы-хозяйки, и ничего. Нѣтъ, ужь во мнѣ отъ природы что-то неладное. Одинъ докторъ вѣрно мнѣ сказывалъ, что больна, лѣчиться надо.
   -- Я не докторъ, а скажу тоже: лѣчиться надо... Теперь, пожалуста, доскажите, чѣмъ все это кончилось?
   -- Чего-жь хорошаго тутъ ожидать! Старикъ началъ меня преслѣдовать; звѣрь въ немъ сидѣлъ и смѣялся надъ моими добрыми словами. "Келейница ты, говоритъ, безтолковая! Не понимаешь, какъ на міру живутъ". Донималъ всячески, то страхомъ, то насмѣшкой, то лаской -- да и ласка-то его была нелюдская, а совсѣмъ звѣриная... Чего я не перенесла только -- ужасъ беретъ! Одинъ разъ я его валькомъ -- вотъ что бѣлье катаютъ -- отъ себя выпроводила; и меня онъ бивалъ нерѣдко. И ни въ комъ я защити не находила. Алексѣй-то мой на повѣрку вышелъ пустой мужиченко, жену хоть не любилъ, но боялся не столь закона, сколь тятеньки; ходилъ вѣчно подъ страхомъ, чтобы все шито да крыто, обманомъ да ложью, и не могъ онъ понять меня ни во вѣки-вѣковъ. Опротивѣлъ мнѣ чуть ли не пуще старика. Черезъ него стало мнѣ еще невыноснѣй. Въ тоже время его Марья, не понимаючи ничего, что въ семьѣ происходитъ, меня змѣей стала считать, хитрячкой, и нашептывала старику, ожесточала его противъ меня. Одна тетка была ко мнѣ добра: поплачемъ, бывало, вмѣстѣ -- горькая жизнь! Пришлось убѣгать изъ дома; уйду съ утра на цѣлый день, корочку хлѣба въ карманъ, а то похлебаю съ работниками, что въ лѣсу смолу гонятъ. Бродягой стала и ужасно полюбила эту бѣглую жизнь. Еще что: отвяжу лодку и спущусь внизъ но рѣкѣ, грести выучилась ловко. Заберусь въ самыя глухія мѣста, по обоимъ берегамъ дремучій лѣсъ отъ всего міра тебя отдѣляетъ, ни жилья, ни тропинки, ни звука человѣческаго... Все забудешь, бросишь весла, быстрина журчитъ, лодочку тихонько покачиваетъ, берега съ сосновымъ строемъ двигаются, уходятъ -- словно сонъ прекрасный видишь!
   -- И ничего не боялись?
   -- Чего бояться! Отважная была я дѣвушка. Теперь во мнѣ и слѣда не осталось той, какою я была. И чего въ лѣсу бояться? Куницы, бѣлки, что ли? Волки лѣтомъ не заходятъ, медвѣдь человѣка не тронетъ; если видитъ, что на него врагъ идетъ -- другое дѣло. Я еще ребенкомъ медвѣдя узнала; разъ по бруснику мы ходили, отстала я отъ другихъ, слышу валежникъ хруститъ, остановилась и Мишка остановился, поглядѣлъ на дѣвчонку изъ чащи и пошелъ своей дорогой. И съ того случая я увѣровала, что медвѣдь добрый и степенный звѣрь. Ну-съ, вотъ такимъ манеромъ я лѣто провела; и какъ теперь мнѣ представляется, это было самое лучшее время во всей моей жизни; съ лихимъ человѣкомъ боролась, малодушію не поддавалась, а ужь какое счастье познала въ вольномъ бродяжничествѣ, это только развѣ святые пустынники разсказать могутъ... Какъ стало лѣто подходить къ концу, примѣтила я первый желтый листъ на березѣ, раздумье взяло: вотъ придетъ зима, что я стану дѣлать? Въ лѣсъ бѣгать нельзя, сиди дома, хуже чѣмъ въ острогѣ... Вѣдь съ зимой-то смерть моя приближается... И задумала я самое смѣлое дѣло -- бѣжать... бѣжать домой, что бы тамъ ни ожидало меня! Верстахъ въ двухъ ниже дядинова поселка была деревня, откуда шла проселочная дорога; въ той деревнѣ ужь я не разъ побывала, все поразвѣдала и укрѣпилась въ моемъ намѣреніи. Подъ великимъ секретомъ разсказала теткѣ, она испугалась -- какъ? одна? пѣшкомъ? дѣвчонка!.. Вѣдь слишкомъ двѣсти верстъ! Однако, благословила меня, на зарѣ потихоньку выпроводила и дала на дорогу семьдесятъ три копейки -- какъ теперь помню, въ вязанномъ мѣшочкѣ у нея были -- собирала по грошикамъ. И очутилась я середь пустой дороги одна-одинешенька, въ холстинковой юбочкѣ; кофта, спасибо, была теплая, да платокъ на головѣ большой старушечій. Иду. Присѣла отдохнуть у придорожной часовенки, гляжу на ногахъ-то у меня ботиночки козловыя старенькія; не донесутъ онѣ меня, думаю, расползутся. Попробовала босикомъ, такъ съ непривычки-то больно; сижу и плачу. Проѣзжій добрый человѣкъ посадилъ на телегу, подвезъ до деревни. Такъ-то вотъ я и двигалась, гдѣ пѣшая, гдѣ подвезутъ; копейки мои скоро вышли... Ахъ, Николай Иванычъ, вотъ гдѣ я доподлинно узнала, какой по нашей сторонѣ народъ хорошій живетъ! Во всю путину никто даже словомъ не обидѣлъ, подсадятъ, напоятъ, накормятъ:, "ахъ ты, сердешная, болѣзная ты сиротинушка" -- другихъ словъ я и не слыхала. Правда, иной мужикъ и грубое слово скажетъ, да это не оттого, что обидѣть тебя хотѣлъ, а такъ ужъ онъ привыкъ; и это грубое-то его слово выходитъ столь душевное, что не прмѣтишь, грубое ли оно, а чувствуешь, что онъ жалѣючи. И не разспрашиваютъ много, откуда, куда, видятъ по одежѣ, что горожанка; и больше обзывали купецкой дочкой. "Отъ купцовъ, баютъ, и того уходятъ, потому, ежели купецъ злой, такъ бѣда, мучитель!" Пачпорта у меня вѣдь никакого; даже и не вспомнила ни разу о пачпортѣ, во всю дорогу никто не спросилъ. У насъ тамъ народъ вольно ходитъ, не то что здѣсь -- безъ бумаги сейчасъ въ станъ сволокутъ. Этого притѣсненія тамъ не знаютъ. Кончилось мое странствіе; пришла я въ домъ родительскій, какъ нищая -- и кончились мои вольные денечки! Ужъ какъ приняли меня, Богъ имъ судья! И вообще, съ этой поры пошло ужь такое, что и вспоминать тошно -- замужство и всякія мытарства... Обыкновенная исторія нашей сестры... И не стоитъ ее повторять! Притомъ, въ этотъ часъ я такъ откровенничаю передъ вами, что лгать невозможно и совѣстно, а не лгать... Эхъ, лучше не надо!
   Она задумалась на минуту и, вздрогнувъ плечами, завершила свою мысль, шепнувъ отрывисто: "гадко"!..
   И опять на лицѣ ея выступило злое, ненавидящее, мстительное выраженіе, которое Коля уже не разъ подмѣчалъ.
   Было очень поздно, когда Коля вышелъ отъ нее. Разстались они какъ-то странно, будто кто спугнулъ ихъ на недоговоренномъ словѣ. Съ догоравшимъ огаркомъ она проводила его черезъ темныя сѣни и не спросила даже -- зайдетъ ли онъ еще когда-нибудь. Оба спѣшили разстаться, уйти къ себѣ, наединѣ подумать о томъ, что говорилось во весь длинный вечеръ.
  

XXII.

   Раздумывая о новомъ, несовсѣмъ обыкновенномъ знакомствѣ, Коля не хотѣлъ придавать ему никакого значенія. Мало ли подобныхъ встрѣчъ? однако, до того заинтересовался этою женщиной, что не могъ подавить въ себѣ желанія видѣться съ нею. Ея полуфантастическій разсказъ воплощался передъ нимъ въ живую дѣйствительность; онъ будто самъ пережилъ все ея горе, всѣ ея безумныя порыванія и бродяжничество, понялъ ея болѣзненный душевный строй -- и все казалось ему ясно; а потомъ, въ другую болѣе трезвую минуту, онъ хотѣлъ бы засмѣяться и надъ нею, и надъ собой, но смѣхъ оказывался не искреннимъ. Сознавая, что разсказъ ея отзывается болѣзненной идеализаціей, онъ въ тоже время допускалъ, что это весьма естественно, когда человѣкъ вспоминаетъ далекіе годы своей молодости... Одно его смущало -- что исповѣдь ея оборвалась, вѣроятно, потому, что дальше пришлось бы разсказывать о такихъ приключеніяхъ, которыя ужь никакъ нельзя идеализировать... "А впрочемъ, не все ли мнѣ равно, что дальше съ него было!.. къ чему подробности, которыя ей самой ненавистны?-- Это отрывисто брошенное слово "гадко!" вырвалось у ней невольно, нервно, горячо, какъ стонъ больного... Можетъ быть, это послѣдній огонекъ цѣломудреннаго женскаго чувства, который умѣла сохранить въ себѣ несчастная женщина?-- зачѣмъ же гасить его?"...
   Безъ авторской помощи читатель уже вѣроятно понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Маленькій герой нашей повѣсти принадлежалъ къ тѣмъ чистымъ цѣломудреннымъ теоретикамъ-идеалистамъ, которые пуще всего боятся запачкаться въ житейской грязи, и тѣмъ самымъ обрекаютъ себя на непригодность къ практической жизни. Хорошіе люди -- они являются во всѣ времена, но, конечно, всегда въ меньшинствѣ; масса нарождающихся практиковъ скоро вытѣсняетъ ихъ съ житейской арены. Какъ тепличныя растенія, они не выносятъ суровой зимы.
   Таковъ былъ и Коля. Ни одинъ практическій человѣкъ въ данномъ случаѣ не затруднился бы тѣми соображеніями, которыя спутывали бѣднаго Кольчужникова. Онъ боялся своего собственнаго суда надъ такими отношеніями къ женщинѣ, въ которыхъ могло не оказаться ни единой нравственной ниточки... Можно съ увѣренностью сказать, что, не будь Коля поставленъ въ такое ненормальное, исключительное положеніе, онъ едвали остановилъ бы серьёзное вниманіе на встрѣчѣ съ Полинькой.
   Хотя Егорушка не подозрѣвалъ о новомъ знакомствѣ Кольчужникова, однако, чутьемъ слышалъ, что тутъ дѣло неладно. Онъ пустилъ въ ходъ свои способности соглядатая и репортера, чтобы вывѣдать всю подноготную Крутовой. Зная, что Кольчужниковъ вообще человѣкъ серьёзный, Егорушка не задавался мыслію изцѣлить его отъ зарождающейся страсти; еслибъ такая бѣда постигла Колю, то онъ и самъ съумѣетъ съ нею справиться. Но въ качествѣ честнаго пріятеля, Стенькинъ ни за что не согласился бы скрывать отъ Коли настоящую, практическую дѣйствительность, которой тотъ могъ никогда не узнать, или узнать слишкомъ поздно, когда это открытіе принесло бы ему досаду, а пожалуй, и иное болѣе существенное страданіе.
   -- Что это наша искательница честнаго дома не является? однажды замѣтилъ Егорушка какъ будто мимоходомъ.-- Вы не встрѣчались съ нею?
   Коля отрицательно качнулъ головой и, чувствуя, что краснѣетъ, закрылъ лицо листомъ газеты, которую читалъ въ это время.
   Егорушка, однако, уловилъ эту краску.
   -- Субъектъ, я вамъ доложу, интересный.-- Мѣсто ей найти, дѣйствительно, труднѣе, чѣмъ кому-нибудь...
   -- Это почему?
   -- Больно ужь историческая она барыня... я узналъ все.
   -- Вотъ какъ! Что же такое особенное узнали вы? Вѣроятно, ея исторія скроилась по извѣстному шаблону всѣхъ... многихъ женщинъ, небрежно пробормоталъ Коля.
   Стенькинъ примѣтилъ, что газета въ рукѣ пріятеля задрожала; онъ почувствовалъ нѣкоторую злорадную потребность высказаться въ эту минуту какъ можно опредѣленнѣе.
   -- Ну, нѣтъ-съ, тутъ есть особый, такъ сказать, гражданскій букетецъ, который такъ и просится подъ перо... Эхъ, кабы можно было, я бы эту штучку ловко разъигралъ!
   -- А можно полюбопытствовать, что это за штучка съ гражданскимъ букетцомъ? Впрочемъ, если не забавная, то и не надо. Право, эти обличенія съ пѣной у рта, по поводу всякой обыденной дряни, оскомину набили. Тутъ одинъ шагъ до бабьей сплетни.
   Ясно, что Коля не хотѣлъ и словно боялся выслушать Стенькина. Насмѣшливый, брезгливый и полу-презрительный тонъ послѣднихъ словъ Кольчужникова уязвилъ и пришпорилъ нашего оберъ-ругателя: залпомъ докуривъ папироску и злобно поплевавъ на горящій конецъ ея, онъ тыкалъ имъ въ пепельницу. Коля поднялъ на него глаза и ласково улыбнулся, но пришпоренный оберъ-ругатель не замѣтилъ этого нѣмого вызова на примиреніе и разразился высокимъ фальцетомъ, въ которомъ слышался и визгъ пилы и хрипъ испорченнаго поддувала.
   -- Нѣ-ѣтъ-съ! бываютъ вещи, которыя кладутъ прямо пробу на личность человѣка... Нуждой, глупостью да невѣжествомъ, пожалуй, всякое завѣдомо подлое дѣло оправдать можно...
   -- Постойте, постойте, Егоръ Егорычъ! Вы начинаете пугать меня... Подлое дѣло?-- объясните покойнѣе.
   -- Извольте. Буду покоенъ, послѣдователенъ и, если хотите, даже цензуренъ настолько, что не оскорблю вашъ аристократическій слухъ... Эта интересная особа мыкалась гдѣ-то по бѣлу свѣту; съ мужемъ она давно ужь не въ ладахъ. Только вотъ-съ, вѣроятно, надоѣло ей мыкаться и пришлось очень плохо, она является сюда къ мужу, да не одна, а съ дочкой; "на, говоритъ, прими насъ и корми" -- а тому самому грызть нечего. Не важный чиновникъ, былъ станціоннымъ смотрителемъ и выгнанъ за пьянство. Что тутъ дѣлать? Благородные супруги столковались и отъискали способъ устроить свою жизнь легко и удобно... Я, говоритъ она, выхлопочу и непремѣнно доставлю тебѣ мѣсто -- какъ, ужь объ этомъ не спрашивай... Только съ условіемъ: жить съ тобой на какой-нибудь почтовой станціи не хочу, не поѣду; поселюсь здѣсь, какъ ни на есть буду добывать хлѣбъ, опять же и это не твое дѣло... И не вяжись ты ко мнѣ, отстань совсѣмъ, и знай -- коли прогонятъ тебя опять со службы, ко мнѣ не являйся; моя дверь заперта и я тебѣ чужая"... Муженекъ сперва освирѣпѣлъ, избилъ ее сколько было охоты, а потомъ ничего, обошелся и согласился на полюбовную сдѣлку... Дальше-съ. При пособничествѣ извѣстнаго негоціанта (помните? я въ театрѣ вамъ его показывалъ -- крыночная блудница), все предпріятіе было обработано въ наилучшемъ видѣ. Пьяный негодяй теперь гдѣ-то прописываетъ подорожныя господъ проѣзжающихъ, а супружница проживаетъ въ городѣ семъ, кормится трудами рукъ своихъ -- ужь не знаю, праведными ли трудами. И думаетъ, что сдѣлала хорошее дѣло, доставивъ мѣсто негодяю, тогда какъ множество честныхъ и хорошихъ людей пропадаютъ съ голода... Вы вникните въ этотъ фактецъ, раскусите его общественное значеніе... Тутъ мало одного негодованія, такія вещи надо выводить на публичный позоръ, вотъ что-съ!
   И Егорушка, задыхаясь, не жалѣя остатковъ своихъ легкихъ, пустился развивать старую тэму о гнусности "взятки" во всѣхъ ея видахъ и проявленіяхъ, иногда очень эксцентричныхъ, и доказывалъ, какъ необыкновенную новость, что закоренѣлое, дореформенное зло тогда только исчезнетъ, когда въ глазахъ закона и общества будутъ одинаково отвѣтственны и берущіе взятки, и дающіе ихъ, и всѣ, кто благодушно смолчитъ, потворствуя грязнымъ продѣлкамъ людей, потерявшихъ стыдъ и честь...
   Коля давно уже не слушалъ его дѣтски-грозной филиппики; передъ нимъ вставалъ образъ бѣдной, несчастной женщины совсѣмъ въ другомъ освѣщеніи...
   Съ этого дня, при встрѣчѣ въ Егорушкой, онъ такъ себя держалъ, что даже намекъ на существованіе Пелагеи Петровны былъ невозможенъ. Никто не зналъ, что онъ объ ней думаетъ, никто не зналъ, что онъ съ нею видится. Къ дѣламъ редакціи Коля замѣтно охладѣлъ.
  

XXIII.

   Въ этомъ году городъ N веселился напропалую въ пользу бѣдныхъ. Губернію постигъ неурожай и забота о голодающихъ братьяхъ вошла въ моду, стала любимою тэмой разговоровъ во всѣхъ кружкахъ. О даровой раздачѣ хлѣба, о ночлежныхъ пріютахъ, о благотворительныхъ спектакляхъ и балахъ шли нескончаемыя пренія. Общество какъ бы съ просонья схватилось за дѣло, требовавшее дружныхъ усилій -- и, по обыкновенію, раздѣлилось на партійки, которыя прежде всего принялись сводить свои старые домапініе счеты. Дѣло велось наобумъ, пеумѣло и не въ силу прямыхъ, разумныхъ соображеній, а "въ пику" противникамъ. Иногда это "въ пику" выходило и удачно, но въ общемъ господствовала задорная игра обиженныхъ самолюбьишекъ и хвастовство нснолненіемъ принятой роли. Залюбовавшись собою, благотворители спѣшили въ фотографію -- увѣковѣчить свои граціозныя группы и портреты.
   Какъ ни была скромна доля "Справочнаго Листка", однако, редакція сознавала свой долгъ высказаться по дѣлу такой первостепенной важности. Самостоятельность скромнаго провинціальнаго листка и способность его руководить общественнымъ мнѣніемъ, конечно, могли существовать лишь въ воображеніи повихнувшагося Егорушки. Сходясь, по обыкновенію, утромъ, редакція занималась чтеніемъ полученныхъ газетъ, пріемомъ объявленій и питьемъ чая съ отличными сливками, доставляемыми бурою редакціонною коровой. И то утѣшеніе!
   Однако-иъжь, Егоръ Егорычъ написалъ, а Коля поправилъ и смягчилъ фельетончикъ по поводу костюмировавшаго бала, даннаго въ N-скомъ клубѣ въ пользу голодающихъ. Балъ этотъ принесъ блестящіе результаты, общество, дѣйствительно, раскошелилось: за всѣми расходами, очистилось сбора около тысячи рублей, да вчетверо болѣе денегъ истрачено по магазинамъ и модисткамъ. Стенькинъ, разумѣется, на балѣ не былъ, а потому въ фельетонѣ своемъ внѣшней, такъ сказать, хореграфической стороны народнаго собранія не касался, тонкихъ комплиментовъ обворожительнымъ дамамъ не подносилъ, зато отнесся сочувственно къ его цѣли, даже поощрилъ филантропическую струнку N--скаго общества, пожелалъ чаще такихъ праздниковъ. Онъ позволилъ себѣ только (и то весьма сдержанно) разобрать вопросъ -- какъ было бы лучше, раціональнѣе распорядиться собираемыми суммами: затѣмъ, привелъ точныя свѣдѣнія о размѣрахъ голодовки, ссылаясь на данныя, извѣстныя земскому собранію послѣдней сессіи, гдѣ нашлись нѣкоторые гласные изъ уѣздовъ, заявившіе -- хотя робко, нерѣшительно -- что бѣда ждетъ неминучая и голодовка -- не вымыселъ.
   Статья вышла солидная, сдержанная и отправлена на просмотръ. Коля не особенно безпокоился за ея участь. На другой день въ редакцію вбѣгаетъ, словно встрепанный, самъ редакторъ.
   -- Что вы, господа, со мной дѣлаете? Боитесь ли вы Бога?
   -- Что такое? что случилось?
   -- Что случилось! А фельетонъ?
   -- Какой фельетонъ -- о водопроводѣ, что ли?
   -- Какой тамъ, къ чорту, водопроводъ! Костюмированный балъ, батюшка, балъ! Это, я думаю, важнѣе всѣхъ водопроводовъ!..
   -- Знаю; да тамъ ничего нѣтъ такого...
   -- Ничего! А вотъ меня пригласили и объяснили, какое это "ничего"! Во-первыхъ, самый тонъ статьи неприличенъ: читаешь о балѣ высшаго общества, а чувствуешь такую тоску, будто кто "со святыми упокой" затянулъ... Во-вторыхъ, видно, что авторъ и не былъ на балѣ, потому что не потрудился ни одного костюма описать -- вѣдь это возмутитъ общество! Иная дама истратила на костюмъ третное жалованье мужа, а объ ней ни слова!.. Стало быть, мы хотимъ, чтобъ барыни бунтъ подняли? Въ-третьихъ -- извините, Николай Иванычъ -- что вы тамъ въ концѣ приписали -- какая-такая голодовка? Это словечко окончательно насъ сгубило... Мнѣ вмѣнено въ обязанность вычеркнуть это слово изъ нашего лексикона -- ничего подобнаго у насъ, благодаря Бога, нѣтъ и быть не должно! Если что и обнаружилось, такъ это просто -- недородъ. Слышите, господа -- недородъ! Это выраженіе мы обязаны пустить въ ходъ, ввести во всеобщее употребленіе. Недородъ -- и больше ничего-съ! Статья задержана, надо написать другую.
   Коля уставилъ на него глаза, что онъ -- шутитъ или рехнулся?
   -- Если нельзя, то и не надо. Зачѣмъ же писать другую статью?
   -- А затѣмъ-съ, чтобы намъ спать покойно, чтобы мнѣ свои три тысячки не ухнуть -- вотъ зачѣмъ-съ! Предчувствовалъ я, да и предостерегали меня: не путайся въ это дѣло, такъ нѣтъ, не хотѣлъ, дуракъ, слушать!..
   Велико было отчаяніе и жаркая видно была баня, коли самъ себя, почтенный старецъ, дуракомъ обозвалъ.
   Въ разговоръ вмѣшался Егорушка и предложилъ своему крестному отцу получить сейчасъ же обратно три тысячи, которыя онъ вложилъ въ дѣло, какъ будто эта сумма сущій вздоръ и во всякое время можетъ быть найдена.
   -- Ужь не говори ты мнѣ лучше ни слова! Весь содомъ изъ-за тебя. О Николаѣ Иванычѣ вскользь упомянуто, а ты, ты всѣмъ глаза намозолилъ! Довольно! Вы извините, Николай Иванычъ, что я такъ разгорячился, но поставьте себя на мое мѣсто...
   -- На ваше мѣсто я встать не хочу, а предлагаю вамъ занять мое -- я совершенно отказываюсь отъ участія въ дѣлѣ, которое напоминаетъ собою басню "Ракъ, щука и лебедь", хладнокровно сказалъ Коля.
   У Егорушки и руки опустились. Онъ не могъ промолвить слова и со слезами глядѣлъ на товарища, который при первой непріятности такъ спокойно могъ изречь смертный приговоръ излюбленному дѣлу, то есть всему существованію Егорушки... Зачѣмъ ему и жить послѣ этого?.. Коля невозмутимо продолжалъ:
   -- Не въ томъ бѣда, что возникаютъ затрудненія -- они неизбѣжны, сердиться на нихъ глупо, а бояться -- малодушно. Всякій обязанъ дѣлать свое дѣло. Какъ же мы дѣлаемъ свое? Не умѣемъ или не смѣемъ прямо отстоять своихъ убѣжденій, сдаемся по первому слову: виноваты, молъ, простите насъ, это по глупости, сейчасъ же все исправимъ и впередъ не будемъ... Можно ли такихъ людей уважать? съ ними и говорить-то серьёзно не стоитъ... Нѣтъ, въ подобныхъ дѣлахъ я не участникъ и лучше закрыть нашу лавочку. Впрочемъ, это ваша воля, а я отъ дальнѣйшаго участія отказываюсь.
   Послѣдовало долгое молчаніе. Редакторъ ходилъ по комнатѣ, пожимая плечами -- онъ какъ будто радъ былъ, что дѣло само собою прекратится... Егорушка уронилъ голову на столъ -- казалось, онъ глоталъ душившія его слезы.
   -- Это ваше окончательное рѣшеніе? едва выговорилъ онъ.
   -- Окончательное.
   Егорушка посмотрѣлъ прямо въ глаза Колѣ, посмотрѣлъ такъ пытливо, такъ укоризненно и такъ насмѣшливо, что Коля не выдержалъ, отвернулся, ему стало жаль бѣднаго оберъ-ругателя, такъ страстно преданнаго своей завѣтной задачѣ -- посредствомъ справочнаго листка создать новую эру въ N--ской жизни.
   -- Ну, что дѣлать!.. Прощайте, господинъ Кольчужниковъ... Какъ-нибудь обойдемся и безъ васъ... И то сказать -- вы здѣсь чужой человѣкъ... Наше горе -- не ваше... Голосъ Стенькина дрожалъ обидой и надмѣнностью. -- Ничего, обойдемся! Не поминайте лихомъ. Вѣроятно, вы имѣете въ виду лучшее, болѣе серьёзное или болѣе пріятное занятіе... Гмъ! Дай Богъ успѣха! Во всякомъ случаѣ, мы останемся пріятелями...
   Недолго могъ продолжаться разговоръ, въ которомъ закипали раздраженныя самолюбія, готова была ежеминутно сорваться съ языка какая-нибудь колкость, въ которомъ взаимныя симпатіи пугливо прятались, боясь погаснуть навсегда.
   Коля вышелъ изъ редакціи.
  

XXIV.

   Теодоръ вынырнулъ. Онъ пріободрился, повеселѣлъ, даже полинялый желтовато-сѣрый цвѣтъ его неизносимаго пальтишки военнаго покроя сталъ какъ будто опредѣленнѣе. Дѣло въ томъ, что обезличенный хористъ почувствовалъ, что въ общемъ строѣ жизни онъ отнюдь не заштатный, выброшенный забортъ человѣкъ, а такой же, какъ и всѣ, даже очень полезный и кому-то весьма нужный. Раннимъ утромъ онъ забѣжитъ къ Николаю Иванычу, хлебнетъ стаканъ чаю, выкуритъ свою порцію табачной трухи и ужь застегивается на всѣ пуговицы, заботливо повторяя: "охъ, пора мнѣ, пора! какъ бы не опоздать!" и бѣжитъ словно на дежурство. Бѣжитъ онъ прямо къ Пелагеѣ Петровнѣ, хлебнетъ и тамъ чайку, затянется горькимъ табачнымъ дымомъ, а потомъ цѣлый день, вплоть до обѣда летаетъ съ Полинькой по городу. Въ лавкахъ онъ нетолько прицѣняется, но покупаетъ и расплачивается наличными, какъ солидный гражданинъ, только что заложившій въ земельномъ банкѣ свое имѣніе. Къ пяти часамъ Медынскій является съ рапортомъ къ Николаю Иванычу.
   -- Сегодня, слава Богу, все кончили. Ахъ, нѣтъ! еще столоваго бѣлья надо прикупить. Анафемскіе купцы дерутъ безъ всякаго милосердія! Ну, да вѣдь и я тоже мастакъ -- торгуюсь до третьяго пота. Лишней копейки не передамъ. Атанде! А квартира у насъ будетъ -- одинъ восторгъ и больше ничего!
   Бѣдный хористъ ликовалъ и выпивалъ лишнюю рюмку водки.
   -- А вѣдь это вы прекрасно придумали, Николай Иванычъ, дай Богъ вамъ здоровья! Дѣло великолѣпное... по крайности, мы съ Пелагеей Петровной станемъ на ноги, оправимся... и благодарность наша, что ужъ говорить! по гробъ...
   -- Я ничего не придумывалъ, полноте! Благодѣянія съ моей стороны никакого нѣтъ, дѣло чисто коммерческое.
   Коммерческое дѣло заключалось въ томъ, что Коля далъ небольшую сумму денегъ, съ тѣмъ, чтобы Полинька наняла хорошую квартиру -- отдѣльный домъ, если возможно, и устроила меблированныя комнаты со столомъ. Первымъ -- и по правдѣ сказать, пока единственнымъ жильцомъ въ ея комнатахъ долженъ быть Кольчужниковъ; а Теодоръ въ этой экономической комбинаціи былъ въ нѣкоторомъ родѣ пайщикомъ: онъ вносилъ свой трудъ, хлопотливость, распорядительность и за то получалъ готовую квартиру, столъ и маленькую долю въ ожидаемыхъ барышахъ -- на мелкіе расходы. Вся эта затѣя, разумѣется, была вовсе не коммерческая; она довольно даже плохо прикрывала простое желаніе Коли вывести бѣдныхъ людей изъ лютой нужды, поставить ихъ въ возможность заработывать честный кусокъ хлѣба. Онъ отклонялъ всякую благодарность и очень серьёзно высчитывалъ, во сколько времени Полинька будетъ въ состояніи погасить взятыя у него взаймы деньги. Неутомимость Теодора проявилась въ полномъ блескѣ: черезъ какихъ-нибудь десять дней Коля былъ водворенъ въ новомъ обиталищѣ. Полинька оказалась отличною, работящею хозяйкой, и любо было на нее смотрѣть, какъ она ранехонько прибѣжитъ съ базара, румяная, веселая, дѣятельная, цѣлый день на ногахъ, не гнушается никакою самою черной домашней работой, въ которой она, по выраженію поэта -- была красива и ловка... По вечерамъ, она входила въ комнаты Коли, всякій разъ прося позволенія и извиняясь; разговоры ихъ держались на тэмахъ самыхъ простыхъ, обыденныхъ. Хотя она больше молчала, или выспрашивала и слушала Колю, какъ оракула, но онъ настолько обладалъ здравымъ смысломъ, что отнюдь не задавалъ ей непосильной умственной работы, даже въ выборѣ чтенія предоставлялъ ей полную свободу -- и она зачитывалась но прежнему романами, глотала залпомъ все къ ряду -- и "Униженные и Оскорбленные", и "Тайны мадридскаго двора"... Коля старался вліять только на строй ея нравственныхъ понятій, и то очень осторожно, боялся исковеркать ея простонародную натуру, сдѣлавъ изъ простой, недалекой женщины одно изъ тѣхъ несноснѣйшихъ созданій съ куриными мозгами, которыя, затвердивъ нѣсколько книжныхъ, непереваренныхъ фразъ, тычутъ ими въ носъ каждому встрѣчному, стараясь отличиться своею свободою отъ знаній и независимостью отъ ума... Колѣ нравилась Полинька такою, какою создала ее многострадальная и -- зачѣмъ скрывать!-- безпорядочная жизнь... Онъ полюбилъ въ ней малую искорку непогибшаго человѣческаго достоинства... И Полинька это понимала, и въ короткое время привязалась къ Николаю Иванычу со всею страстью освобожденной рабыни, съ тупою преданностью вѣрной собаки. Человѣка лучше его она не встрѣчала.
   Не задаваясь вопросами, что изъ этого выйдетъ, Коля чувствовалъ, что безцѣльная жизнь его получила нѣкоторый опредѣлившійся характеръ, и былъ доволенъ текущею минутой. Но едва ли неболѣе его былъ доволенъ Теодоръ: помимо матеріальныхъ благъ и отсутствія заботы о завтрашнемъ днѣ, хористъ нашъ былъ удовлетворенъ сознаніемъ, что "мы теперь, слава Богу, живемъ, какъ и всѣ прочіе, ни отъ кого незазорно, дѣло житейское! А то эти уроки тамъ, да газеты -- прахъ ихъ побери! съ ними только одни непріятности..." -- Радовался Теодоръ особенно еще тому, что близкія отношенія Николая Иваныча къ Стенькину порвались: "ну, его къ Богу, безпокойный и опасный человѣкъ, съ нимъ того и гляди въ бѣду попадешь!.."
   А бѣдный Егорушка не считалъ разорванными добрыя отношенія съ Кольчужниковымъ и изрѣдка навѣщалъ его. Онъ видимо принуждалъ себя не поднимать вопроса о газетѣ, но такъ какъ это была болячка, неразрывная со всѣмъ его существованіемъ, то могъ ли онъ воздержаться, не высказать хоть доли скорбей, угнетавшихъ его больную грудь! Повѣствовалъ онъ, какъ ходилъ объясняться съ начальствомъ -- и вышло только хуже... "Да и правы они -- разъ меня не признаютъ за компетентное лицо, за хозяина въ дѣлѣ, такъ стоитъ ли со мною много разговаривать! А крестный твердитъ одно: продай да продай... Ужь какой тутъ можетъ быть ладъ? Листокъ чахнетъ, подписчики разбѣгаются -- такую дрянь и читать-то не стоитъ... О себѣ ужь не говорю, я что! я солдатъ, часовой, который долженъ умереть на своему посту... да, кажется, ужь недолго маяться!.."
   Въ жалобахъ Егорушки слышался Колѣ тяжелый укоръ, и укоръ этотъ былъ тѣмъ больнѣе, что, не высказываясь прямо, набрасывалъ на Кольчужникова косвенное обвиненіе въ солидарности съ тѣми людьми, которые равнодушно и долею враждебно относились къ изданію Листка, поглотившему послѣднія крохи бѣднаго человѣка, убившему его послѣднія силы, послѣднія надежды. Коля чувствовалъ потребность высказаться, оправдаться, доказывать, что его участіе нисколько не спасло бы злополучнаго Листка...
   -- Э, къ чему разводить эти старыя дрожжи! Да развѣ я обвиняю кого-нибудь? Тѣмъ менѣе имѣю права обвинять васъ -- вѣдь вы у насъ чужой, заѣзжій человѣкъ, завтра уѣдете и слѣдъ простылъ! И никакое дѣло васъ не остановитъ, а потому ничего прочнаго въ затѣяхъ вашихъ здѣсь быть не можетъ... это вѣрно-съ!
   Коля, повидимому, не обратилъ особаго вниманія на эти слова Егорушки, но въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ Полинька разливала чай, зазвенѣлъ въ дребезги разбитый стаканъ... Коля вздрогнулъ, нахмурился -- и во весь остальной вечеръ нельзя было добиться отъ него живого слова...
   Съ каждымъ посѣщеніемъ Егорушки становилось несомнѣннѣе, что жизнь бѣднаго малаго подкошена, что онъ уже покорился и ждетъ... Тѣмъ рѣзче казались вспышки его болѣзненной энергіи, вывихнутой, какъ извѣстно, въ одну сторону. Онъ все еще злился и своимъ надтреснутымъ фальцетомъ обличалъ разныя маленькія неправды и глупости, совершавшіяся въ чертѣ города N, но это случалось, какъ всѣ примѣтили, только послѣ третьей рюмки водки... Онъ кашлялъ, хрипѣлъ, стоналъ, а все-таки не оставлялъ графинчика недопитымъ до дна -- и упорно предпочиталъ "очищенное" всѣмъ тонкимъ иностраннымъ винамъ.
   -- Голубчикъ мой, Егоръ Егорычъ, бросьте вы эту дрянь! Вы убиваете себя, съ теплымъ участіемъ замѣчалъ Коля.
   -- И это опять-таки вѣрно-съ, вѣрно -- убиваю... Да что подѣлаешь! А подите-ка, вонъ мужикъ говоритъ, что нѣтъ того зелья здоровѣе: отъ всѣхъ лихихъ болѣстей лекарство! Вотъ, скоро совсѣмъ вылечусь и приглашу васъ къ себѣ -- вѣдь придете?
   -- Приду, приду.
   -- То-то же! Всѣ приходите -- и Полинька и вы, милѣйшій Теодоръ Петровичъ. Отъ эдакихъ приглашеній добрые христіане не отказываются... И пиръ же будетъ на моихъ похоронахъ заправскій: кромѣ водки -- ничего! Хочу, чтобъ добромъ меня люди помянули... А не умѣлъ сдѣлать добра -- ставь ведро водки... Повиненъ есмь!.. Ха, ха, ха!..
   Ужасно тяжело и жалко было слушать его циничную рѣчь, его хрипящій, сухой смѣхъ. Казалось, этотъ смѣхъ выходилъ уже не изъ живой человѣческой груди, а изъ какого-то пустого ящика, который лежитъ тамъ -- по ту сторону жизни...
  

XXV.

   Приближалась весна. Городскія улицы превратились въ каналы невылазной грязи; въ воздухѣ смердѣло разложеніемъ. Весна, это пресловутое "пробужденіе природы", является самимъ сквернымъ и убійственнымъ въ санитарномъ отношеніи временемъ для обитателей нашихъ сѣверо-восточныхъ городковъ; провинціальная неряшливость выступаетъ наружу во всей своей безпомощности; болѣзни невозбранно хозяйничаютъ среди бѣднаго населенія. Хотѣлось бы бѣжать изъ города, но бѣжать пока некуда: въ деревнѣ еще печальнѣе. Лѣсъ еще спитъ суровымъ зимнимъ сномъ; окрестныя поля едва обозначились темно-бурыми полосами между бѣлыхъ ложбинокъ, въ которыхъ притаился послѣдній чахлый, но еще глубокій снѣгъ. Ледъ на рѣкѣ приподнялся и посинѣлъ; полыньи съ каждымъ днемъ становятся шире и сердито поплескиваютъ тяжелою мутною хлябью. Въ народѣ, по обыкновенію, начинаютъ ходить изъ года въ годъ повторяющіеся разсказы объ утонувшихъ среди бѣлаго дня людяхъ, перебиравшихся, несмотря на запрещеніе полиціи, изъ зарѣчной стороны въ городъ, на базаръ съ ихъ грошовыми нуждишками.
   Очень скучное, хворое, переходное время!
   Оно всегда неотразимо вліяло на расположеніе духа Коли, но въ этотъ разъ онъ былъ особенно печаленъ, нахмуренъ и нестерпимо раздражителенъ. Ничѣмъ нельзя было угодить ему. Полинька, робѣя и страдая, не рѣшалась подойти къ нему и только въ присутствіи Медынскаго, обращаясь болѣе къ почтенному хористу, покушалась развлечь Колю болтовней объ ожидаемыхъ удовольствіяхъ красной весны.
   -- Вотъ вскроется рѣка, мы купимъ себѣ лодку -- не дорого она стоитъ, и каждый день станемъ по половодью кататься, на острова приставать, рыбу ловить. Люблю я это! А веслами работать была я молодецъ; и теперь еще могу съ любымъ лодочникомъ поспорить, коли на перегонку... Вы, Ѳедоръ Петровичъ, грести чай не умѣете -- куда вамъ! да и силенки у старичка не хватитъ.
   -- Что за мудрость такая! Всякій мужикъ умѣетъ, обижался Теодоръ.
   -- Мужикъ умѣетъ, а вы не умѣете. Я вамъ покажу; надо такъ: плавно, сильно, чтобы зря воду не ковырять и опять же не слишкомъ глубоко черпануть, не терять весла... вотъ такъ...
   И показывала, какъ надо управляться веслами, то откидываясь назадъ, то поднимая высокую грудь и взмахивая сильными руками. Она была очень мила. Коля любовался ея природною граціозностью и силой; онъ улыбался, но улыбка его была печальная, загадочная...
   Наконецъ, рѣка вскрылась; стало холоднѣе, рѣзкій верховой вѣтеръ дулъ постоянно и гналъ разсѣянныя льдины, какъ лѣнивое стадо, внизъ по быстрому теченію. На берегу, около пристаней зашевелился народъ. Теперь уже всѣ радовались совершившемуся въ природѣ перелому, всѣ ждали солнышка, тепла и жизни...
   Однажды, часу въ десятомъ вечера, Колѣ сказали, что прибѣжалъ мальчикъ изъ типографіи.
   -- Онъ умеръ... прошепталъ Коля.-- Я это знаю...
   Наскоро одѣвшись, онъ пошелъ вмѣстѣ съ мальчикомъ и дорогой не сдѣлалъ ему ни одного вопроса.
   И не засталъ ужъ онъ живого Егорушку... На ветхой кожаной подушкѣ лежала мертвая, склонившаяся на бокъ голова съ заострившимся носомъ и незакрытыми безцвѣтными глазами. На неостывшемъ лицѣ не страданіе, а гримаса ребяческой усмѣшки... Вокругъ покойника суетились два наборщика, и какія-то усердныя бабы, свѣдущія, какъ и что надо дѣлать въ такихъ случаяхъ.
   Черезъ полчаса явился редакторъ, крестный папенька, совершенно оторопѣлый; онъ задавалъ какіе-то безцѣльные, ненужные вопросы, и не выжидая отвѣтовъ, метался изъ стороны въ сторону, становясь передъ Кольчужниковымъ, онъ растопырилъ руки и выпустилъ, одно только слово: "вотъ!" Что онъ этимъ хотѣлъ сказать -- Богъ его вѣдаетъ. Похоже было, что онъ взглянулъ на покойника, какъ на статью, зачеркнутую красными чернилами... За Нилушкой на хуторъ послали извощика. Коля сидѣлъ въ глубокомъ раздумьи, не обращая вниманія на то, что дѣлалось вокругъ. Когда уже покойникъ былъ обряженъ и положенъ на столъ, Коля будто очнулся, братски поцѣловалъ его и ушелъ домой.
   Вопреки предсказаніямъ Егорушки, на похоронахъ его не было никакого угощенія, никакой водки. За гробамъ шла небольшая кучка людей, поочередно смѣнявшихъ носильщиковъ. День былъ ясный, первый ясный и теплый день наступившей весны, по улицамъ встрѣчалось много народа, который крестился и кланялся всѣмъ извѣстному оберъ-ругателю; навѣрное, никто не помянулъ его недобрымъ словомъ... Онъ отправлялся туда, гдѣ ужь не нужно корреспондентскихъ обличеній -- и всѣ съ нимъ примирились.
   Горько плакалъ пахарь-Нилушка. Подойдя у могилы къ Кольчужникову, онъ схватилъ его руку, сдавилъ ее словно желѣзными клещами и сказалъ угрюмо:
   -- А вѣдь хорошаго и несчастнаго человѣка мы зарываемъ, Николай Иванычъ... И съ минуту подумавъ, будто сообразивъ, вѣрно ли онъ сказалъ, добавилъ:-- да-съ, несчастнаго бѣдняка...
  

XXIV.

   -- Полинька, я долженъ скоро уѣхать отсюда...
   Она какъ-будто уже давно ждала этихъ роковыхъ словъ и, услышавъ ихъ, не дрогнула, только лицо сильно побѣлѣло и глаза остановились, но не прямо на немъ, а на окнѣ, въ которое стучали рѣдкія капли собиравшагося дождя.
   -- Въ Питеръ? спросила она послѣ безконечной минуты молчанія.
   -- Да.
   -- Надолго, или совсѣмъ ужь?
   -- Не знаю, право... думаю, что совсѣмъ.
   Она не теряла спокойствія и, еще долѣе помолчавъ, вздохнула.
   -- Надо Ѳедору Петровичу сказать, чтобы поискалъ другого постояльца... а то какъ же мы тутъ останемся? И за квартиру платить, и самимъ кормиться надо....
   Коля остолбенѣлъ передъ ея спокойствьемъ. Но видно русская женщина, и въ особенности женщина-крестьянка не годится для сентиментальныхъ мелодраматическихъ сценъ. Чтобы ужь разомъ все прикончить, она добавила:
   -- Вы, какъ на счетъ движимости распорядитесь -- продать, или съ собой возьмете?
   -- Не оскорбляйте меня, Полинька...
   -- Чѣмъ же я васъ оскорбляю! Надо же знать...
   -- Что тутъ въ домѣ есть, все это ваше. Я нѣсколько устроилъ ваше хозяйство и не брошу на произволъ судьбы.
   -- Ладно. И скоро это? Теперь только въ голосѣ ея послышалась слеза...
   -- Дня черезъ три, надо спѣшить: отецъ боленъ, зоветъ...
   -- Ладно, повторила она уже совсѣмъ упавшимъ голосомъ, быстро повернулась и ушла въ свою комнату.
   Полинька заперлась на ключъ; что съ нею происходило -- неизвѣстно. Тщетно Коля вслушивался въ тишину -- Полинька точно замерла. Ея плачъ, рыданія, всѣ нервозныя проявленія женскаго горя были бы для него гораздо легче этой каменной неподвижности, да врядъ ли и ей было легче... Она ушла въ себя, думала, соображала и словно прикидывала на глазъ всѣ размѣры раскрывшагося передъ нею темнаго провала, въ который толкаетъ ее неумолимая сила обстоятельствъ; но могло ли молчать ея сердце? У бѣдной женщины никогда не было будущаго, такъ что же о немъ особенно горевать -- дѣло привычное! Она теряла настоящее, такое настоящее, какого она никогда въ жизни не знавала: Коля смотрѣлъ на нее, какъ на человѣка, и она только-что отдохнула отъ мукъ своего безправнаго, нечеловѣческаго, унизительнаго существованія... Могло ли не разрываться ея сердце?
   Не была ли она хоть нѣсколько подготовлена къ этой развязкѣ? Слова покойнаго Егорушки врѣзались въ ея памяти, но самъ Коля ни разу не намекалъ даже о возможности близкой разлуки; правда, что, съ другой стороны, онъ тоже ничего не говорилъ и о прочности установившагося положенія, вообще онъ терпѣть не могъ разговаривать объ этомъ предметѣ. Полинька хотѣла вѣрить, что онъ самъ не помышлялъ, что придетъ же, наконецъ, такая развязка, а когда мы хотимъ вѣрить, то уже вѣримъ больше, чѣмъ на половину.
   Только въ самое послѣднее время Полинька примѣчала, что переписка Коли съ Петербургомъ стала гораздо оживленнѣе, не проходило дня, чтобы не было полученія и отправки писемъ. Кромѣ того, Коля принялся усерднѣе читать газеты; это было во время сербской войны; политическіе интересы поглощали вниманіе каждаго образованнаго человѣка, всѣми чувствовалось, что мы живемъ наканунѣ какихъ-то громадныхъ событій, но бѣдная Полинька ничего не понимала въ такихъ мудреныхъ вещахъ.-- "Конечно, нашъ Николай Иванычъ, какъ и всѣ господа, долженъ знать все, что творится на бѣломъ свѣтѣ, такъ вѣдь что-жъ, ужели онъ на войну пойдетъ въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь онъ даже не служилъ въ офицерахъ". Ей въ голову не приходило, что на войнѣ можетъ найтись дѣло не однимъ офицерамъ. И не догадывалась она, что человѣкъ въ положеніи Коли могъ страдать, изнывать именно отъ отсутствія всякаго дѣла и готовъ броситься даже за призракомъ дѣла, порвавъ всѣ опутавшія его нити домашней пряжи...
   Это вовсе не входило въ соображенія Полиньки; ее мучило нѣчто другое, болѣе доступное ея пониманію; не разъ она видѣла у Коли золотой медальонъ и въ немъ портретъ необыкновенно красивой женщины. Спросить, кто эта красавица, у нея недоставало духа, потому что онъ самъ хранилъ и чтилъ этотъ медальонъ, какъ святыню... и теперь она рѣшила, что это его петербургская любовь, что вотъ онъ поѣдетъ туда и на ней непремѣнно женится... Ревность, оборотная сторона любви, проснулась въ сердцѣ Полиньки. Но ревность -- злое, мстительное чувство, толкаетъ насъ большею частью на поступки дикіе, безобразные, или, по малой мѣрѣ, неразумные. И задумала она въ эти послѣдніе передъ разлукой дни помучить Колю, возбудивъ и въ немъ змѣеныша ревности.
   Переговоривъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ о неизбѣжной перемѣнѣ въ ихъ жизни, она немедленно послала старикашку отыскивать новаго постояльца и все твердила, чтобы найти хорошаго, и денежнаго. Расторопный Теодоръ въ тотъ же день блистательно исполнилъ данное порученіе и за обѣдомъ уже рапортовалъ, что въ городъ наѣхало теперь многое множество прекраснѣйшихъ господъ-строителей новой желѣзной дороги, что это все народъ образованнѣйшій, милѣйшій и страшно соритъ деньгами.
   -- Да-съ, много они добра у насъ надѣлаютъ, восхищался хористъ:-- слава Богу, и наша трясина встрепенется! Жизнь они намъ дадутъ, жизнь! Оклады у нихъ великолѣпные! Такъ вотъ-съ, одинъ изъ ихнихъ техниковъ съ удовольствіемъ готовъ занять вашу квартиру, Николай Иванычъ. И какой человѣкъ -- обворожительный! Сразу обѣщалъ меня пристроить къ ихнему дѣлу. Это, говоритъ, пустяки для насъ!
   -- Очень радъ, только ужь дайте мнѣ уѣхать, а то, согласитесь, Ѳедоръ Петровичъ, оно выходитъ не совсѣмъ деликатно; вы какъ-будто рады, что меня выпроваживаете, замѣтилъ Коля тономъ шутливаго упрека.
   Старикашка понялъ свою неловкость и запутался въ извиненіяхъ.
   -- А молодой онъ, баринъ-то, красивый? спросила Полинька, изподлобья метнувъ глаза на Колю. Онъ хоть и разсмѣялся, однако вскочилъ изъ-за стола и ушелъ къ себѣ.
   На слѣдующій день желѣзно-дорожный техникъ, піонеръ цивилизаціи, явился самолично осмотрѣть квартиру. Приземистый франтикъ въ щегольскихъ ботфортахъ, съ огромной брилліантовой булавкой и холеной бородкой, вошелъ, какъ завоеватель побѣжденной мѣстности. Онъ былъ черезмѣру шутливъ, любезенъ и математически точенъ въ опредѣленіи условій найма и въ объясненіи своихъ привычекъ. Онъ даже развязно вошелъ въ кабинетъ Коли и отрекомендовался. Коля укладывалъ свои бумаги и извинялся недосугомъ; но черезъ пять минутъ разговора, техникъ лукаво подмигнулъ глазомъ и, вѣроятно, для соблюденія во всемъ ясной точности, спросилъ тихо:
   -- Вы навсегда отсюда уѣзжаете?
   -- Навсегда.
   -- Прекрасно. Видите ли, я позволилъ себѣ этотъ вопросъ для того, чтобы послѣ... въ случаѣ чего... то есть, чтобы уяснить свои отношенія въ этой квартирѣ... Порядочный человѣкъ не долженъ, такъ сказать, не оговорить и не выяснить всѣхъ случайностей, вѣроятностей... Вы не будете въ претензіи, такъ какъ разрываете навсегда... вѣдь эти мимолетныя связи -- въ сущности пустяки...
   Но не успѣлъ обворожительный техникъ закруглить свою рѣчь точнымъ выводомъ, какъ очутился за порогомъ двери, прихлопнутой передъ самымъ его носомъ... Впрочемъ, черезъ секунду онъ уже смѣялся и шутливо прощался съ хозяйкой...
   Вечеромъ, Полинька не выдержала и, бросившись на колѣни передъ Колей, не столько раздосадованнымъ, сколько опечаленнымъ глупою сценой, она съ горькими рыданіями цѣловала его руки.
   -- Прости меня, прости! почти стонала она.-- Видишь, я совсѣмъ одурѣла отъ горя. Прости и твердо знай, что для меня все кончено. Любить ужь я никого не стану, потому что не въ силахъ больше! не могу, душа не приметъ... Золотой ты мой, пойми, что изболѣлась моя душа и выгорѣла до тла... А безъ души, что ужь за женщина, и какая ей цѣна! И жалѣть-то эдакую не стоитъ! Если что дойдетъ до тебя, плюнь въ ту сторону, гдѣ живетъ Полинька, и скажи себѣ, что она умерла...
   Высвободивъ руки, смоченныя ея обильными слезами, Коля долго смотрѣлъ въ ея лицо, и проговорилъ, насколько могъ, спокойно:
   -- Прощай, Полинька! Никакихъ обѣщаній, никакихъ зароковъ ненужно -- это пошлость; по я увѣренъ, что, послѣ встрѣчи со мною, ты будешь дѣйствительно другая женщина -- хуже или лучше -- не знаю... но -- другая; такія встрѣчи безъ слѣда не проходятъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-------

   Пароходъ отходилъ рано утромъ, и, по странной случайности, тотъ самый пароходъ, на которомъ, три года тому назадъ, прибылъ Коля городъ N. Ступивъ на палубу, онъ встрепенулся, словно встряхнулъ съ себя гнетущія цѣпи послѣдняго прощанья -- по всему существу его огнемъ пробѣжало что-то свѣжее, что-то бодрое -- это чудесное чувство освобожденія.
   -- Три года, три пропащіе года канули въ вѣчность! шепталъ онъ, и спрашивалъ себя:-- тотъ ли я самый, что былъ три года назадъ? Что ждетъ меня впереди? Можетъ быть, такіе же пропащіе годы, только подъ другимъ небомъ, при другой обстановкѣ. И вся жизнь такъ пройдетъ...
   Его возбужденная мысль могла только путаться въ нескончаемыхъ вопросахъ и не находить никакого отвѣта. На мысль человѣка даетъ отвѣтъ одна всесильная дѣйствительность.
   Пробилъ третій звонокъ; провожавшіе простились; сходни съ парохода убраны. Коля остался одинъ на верхней площадкѣ; внизу на пристани стояли Полинька и Теодоръ; они что-то говорили ему, но свистъ и шипѣнье паровика заглушали слова ихъ. Дулъ жестокій сѣверный вѣтеръ и безжалостно рвалъ и трепалъ все, что попадалось ему на пути. Отдали швартовы; пароходъ, дрожа всѣмъ корпусомъ, тронулся въ путь. Полинька махала платкомъ, хористъ Теодоръ -- фуражкой; вѣтеръ трепалъ его сѣдые волосенки, и вдругъ вырвалъ фуражку и швырнулъ далеко по теченію; Теодоръ не замѣтилъ потери и все махалъ обѣими руками. Машинистъ далъ полный ходъ, и пароходъ скоро скрылся на поворотѣ рѣки, за лѣсистымъ мыскомъ. Коля не могъ видѣть, какъ побрела домой плачущая Полинька, съ своимъ спутникомъ, сѣренькимъ старикашкой, повязавшимъ голову платкомъ и очень похожимъ на бабу, служившую, по недоразумѣнію, въ какой-нибудь инвалидной командѣ.
   -- А мы все тутъ, всегда тутъ, на-вѣкъ тутъ, ворчалъ нашъ хористъ совершенно безсмысленно, потому что думалъ въ эту минуту о необходимости купить новую фуражку.

------

ИЗЪ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ АВТОРА.

Лагерь на Караялѣ. Августъ, 1877 г.

   ...Едва ли найдется людское гнѣздо мрачнѣе и непріютнѣе пограничнаго города Александрополя, на кавказско-турецкой границѣ. Онъ стоитъ на холмѣ; вокругъ тянутся живописныя линіи горныхъ кряжей, между которыми Алагёзъ высоко поднимаетъ свою двугорбую верблюжью спину, вѣчно одѣтую снѣгомъ. Между горъ заманчивыя перспективы узкихъ долинъ и ущелій, наполненныя голубымъ туманомъ. Мѣстоположеніе очень красиво. Но физіономія города поразительно печальна. Представьте себѣ безпорядочно-разсыпанную кучку строеній въ полуазіатскомъ вкусѣ -- низенькихъ, съ плоскими крышами, по которымъ бѣгаютъ дѣти и собаки; желѣзныя рѣшотки въ маленькихъ тюремныхъ окнахъ, и въ центрѣ города кладбище. Всѣ постройки сложены изъ большихъ грубо отесанныхъ глыбъ чернаго, какъ уголь, камня, съ бѣлыми швами неправильной кладки. Кое-гдѣ торчитъ нѣсколько худосочныхъ тополей, насильственно взрощенныхъ на каменистой почвѣ. И все это людское гнѣздо кажется какою-то юдолью плача, одѣтою въ глубокій трауръ съ плерезами. Ужасно тяжелое впечатлѣніе!
   Пріѣхавъ въ Александрополь часовъ въ 10, вечера, я не могъ найти себѣ пріюта; всѣ гостинницы переполнены военными; клубъ и лучшіе дома заняты подъ лазареты для раненыхъ. Только благодаря гостепріимству какого-то молодого человѣка, я провелъ ночь не на улицѣ. На другой день мы уже были добрые знакомые, а черезъ недѣлю -- искренніе пріятели. Я ѣхалъ въ кавказскую армію корреспондентомъ отъ одной газеты, онъ принадлежалъ къ отряду, высланному Обществомъ краснаго креста; стало-быть, оба люди партикулярные. Это и былъ Николай Иванычъ Кольчужниковъ. Оказалось, что мы имѣемъ въ Петербургѣ общихъ знакомыхъ; къ тому же, Кольчужниковъ былъ такъ искрененъ, простъ и задушевенъ, что, живя недѣлю въ одной комнатѣ, мы непримѣтно сблизились и рѣшили вмѣстѣ ѣхать изъ траурнаго Александрополя въ главную квартиру дѣйствующей арміи, гдѣ скоро ожидались рѣшительныя военныя дѣла.
   Мы двинулись въ перекладной тележкѣ, вслѣдъ за почтой, конвоируемой казаками. Хотя путь безопасенъ, но проѣзжающихъ въ одиночку не пускаютъ; нужно ѣхать съ "оказіей" -- и почта въ этомъ случаѣ самая надежная регулярная оказія. Переѣзда до Караяла добрыхъ 35 верстъ. Дорога за р. Арпачаемъ, т. е. за русскою границей, идетъ по каменистой, бугорчатой мѣстности; ни единаго кустика; все печально, голо; тощая трава словно выжжена. Жалкія лачуги трехъ, четырехъ селеній кричатъ о безправной нищетѣ жителей, попрятавшихся въ этихъ каменныхъ норкахъ. Между тѣмъ, тутъ же, надъ кучами этихъ темныхъ норъ высятся величавыя развалины древнихъ зданій, слѣды когда-то цвѣтущей, азіатски-пышной цивилизаціи. Высокія, зубцами обрушающіяся стѣны, съ продолговатыми, узкими прорѣзаны, съ клочками причудливыхъ орнаментовъ, поднимаются изъ груды разсыпаннаго гранита. Бѣдная Великая Арменія! ѣдешь по твоимъ каменистымъ, безплоднымъ холмамъ, точно по старому, давно заброшенному кладбищу... Мы оба были настроены какъ-то печально, особенно Коля; онъ говорилъ о неумолимомъ законѣ вырожденія расъ, націй, обществъ, типовъ всего живущаго въ мірѣ, и, кажется, кончилъ словами Гамлета: "Да, всѣмъ живущимъ умирать!" Мнѣ было ясно, что въ натурѣ его, по преимуществу, рефлектирующей, лежитъ большое личное горе.
   Въ концѣ четырехчасовой тряски, поднявшись на высоту, мы увидѣли бѣлые ряды нашего лагеря. Гулкій трепетъ палатокъ подъ набѣгающимъ вѣтеркомъ, ржанье и фырканье коней, звуки кавалерійской трубы и барабана, дымокъ походныхъ кухонь, фургоны, арбы, пестрые наметы маркитантовъ и всякихъ торгашей, прицѣпляющихся къ хвосту лагеря, наконецъ, въ сторонѣ особый парусинный городокъ подъ флагомъ Краснаго креста -- все это обратило насъ отъ философіи въ царствѣ мертвыхъ къ живой дѣйствительности.
   -- Ну-съ, вотъ мы и у самой нашей работы! сказалъ Коля.-- А знаете ли мы что? Не знаю, какъ вы смотрите на ваше дѣло -- конечно, мы добровольцы; никто насъ въ шею не толкалъ, и должны честно исполнять свои обязанности -- я дѣлаю даже гораздо больше, чѣмъ велитъ обязанность моя, иду съ полнѣйшимъ самоотверженіемъ, можетъ быть, и жизнь тутъ положу въ какомъ-нибудь лазаретѣ -- объ этомъ меньше всего забочусь. Но думается мнѣ, отчего не ощущаю я того энтузіазма, который даетъ крылья человѣку и дѣлаетъ его вполнѣ счастливымъ своей задачей, какова бы она ни была? Я еще молодъ -- или во мнѣ ужь отъ рожденья не было ни искры энтузіазма, а если онъ былъ, куда же я его дѣвалъ, на что растратилъ? Самъ не знаю. Кажется, жизнь моя проходила въ такихъ все пустякахъ, которые только скользили, не задѣвая глубоко моей природы. Ужь не уродъ ли я? Оно неутѣшительно, но, можетъ быть, всего вѣрнѣе...
   Я смолчалъ, но живо заинтересовался моимъ молодымъ пріятелемъ, который какъ-будто напрашивался повѣдать мнѣ свою внутреннюю исторію.

-----

   Болѣе мѣсяца прожили мы въ лагерѣ на Караялѣ, въ ожиданіи крупныхъ дѣлъ съ арміей Гази-Мухтара. Почти каждый вечеръ я сходился съ Колей и пріобрѣлъ большой матерьялъ, котораго только часть могла войти въ рамки настоящей повѣсти. По обстоятельствамъ, весьма многое должно остаться до болѣе удобнаго времени. Для читателя, требующаго непремѣнно законченности фабулы, я могу разсказать слѣдующее.
   Возвратясь изъ N, Коля нашелъ своего отца при смерти; старикъ чрезвычайно обрадовался и искренно помирился съ сыномъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что, благодаря ходатайству Коли, почтенный Иванъ Гавриловичъ, умирая, сдѣлалъ распоряженіе отдать всю землю Убѣжища бывшимъ своимъ крѣпостнымъ крестьянамъ -- пусть молятся о успокоеніи души добраго барина... Овдовѣвшая Марья Алексѣевна посвятила всю свою дѣятельность дѣламъ благотворенія; передъ началомъ восточной войны вступила въ общество Краснаго креста и выказала замѣчательную энергію характера и самоотверженія. Одного ея слова было довольно, чтобы Коля полетѣлъ въ любой изъ санитарныхъ отрядовъ, отправлявшихся на поля битвъ.
   -- Отчего же именно вы избрали Кавказъ? спросилъ я.
   -- Такъ пришлось... А впрочемъ, меня давно тянуло на Кавказъ, я былъ влюбленъ въ этотъ край еще по разсказамъ дядюшки-генерала.
   -- Ахъ, гдѣ онъ, почтенный дядюшка, что съ нимъ?
   -- Я видѣлъ его въ Владикавказѣ, старикъ поселился тамъ навсегда въ маленькомъ кругу своихъ старыхъ сослуживцевъ, такихъ же закаленныхъ кавказцевъ, какъ и онъ. Теперь все храбрился, хотѣлъ снова на службу, но больно ужь дряхлъ, а хуже всего, что глаза отказываются служить. Бродитъ еще съ. своей старушкой по бульварамъ Владикавказа; выйдетъ на шоссе за мостъ, горъ-то ужь не видитъ, а все восхищается ихъ красотой; тамъ, говоритъ, легче дышется. Чаще всего его можно видѣть въ саду, правѣе вокзала, сидитъ на берегу надъ Терекомъ и по часамъ слушаетъ, о чемъ шумитъ "мятежная рѣчонка" -- какъ онъ ее называетъ. Стихи Лермонтова наизустъ помнитъ. Хоть и не долюбливалъ Михаила Юрьича, съ которымъ былъ знакомъ, а все же гордится имъ -- "нашъ, кавказецъ!"
   -- Кстати, куда дѣвалась Ниночка? При немъ?
   -- Куда? конечно, замужъ себя выдала, ужь дѣтей имѣетъ. Да за кого еще замужъ-то вышла -- отгадайте! за станового пристава...
   Коля разсмѣялся даже...
   -- Это курьёзно!
   -- Право такъ. Нашелся около Ростова нѣкій становой плѣнительной наружности, конечно, молодой, здоровый, а главное -- какъ она сама подтверждаетъ -- необыкновенно честный и либеральный.
   -- Безъ этого, разумѣется, нельзя.
   -- Да-съ, все прекрасно въ этомъ лучшемъ изъ міровъ!

-----

   Съ 20-го сентября начались кровавыя баталіи на позиціяхъ Аладжи, кончившіяся, какъ извѣстно, подавляющимъ разгромомъ арміи Мухтара 3-го октября подъ Авліаромъ. Прекратились наши бесѣды съ Кольчужниковымъ, съ которымъ меня связала глубокая симпатія. Онъ не разъ говаривалъ, что со мною ему такъ же легко, какъ съ собственной совѣстью. Я гордился моимъ молодымъ другомъ и боялся за него... Въ безпрестанныхъ передвиженіяхъ отрядовъ мы какъ-то затерялись. Онъ на самомъ дѣлѣ понималъ и исполнялъ свои обязанности гораздо шире, чѣмъ предписывала формальная инструкція: его всегда можно было встрѣтить въ госпитальной кухнѣ, въ амбулаторномъ шатрѣ, на перевязочномъ пунктѣ; разъ я замѣтилъ его съ фляжкой рома въ цѣпи, подъ выстрѣлами турецкихъ траншей.
   -- Береги васъ Богъ, Николай Иванычъ!..
   -- Если я еще на что-нибудь нуженъ впереди, то и Богъ сбережетъ... Вспомните, вѣдь мы теперь на Востокѣ, а фатализмъ восточнаго человѣка, право, преудобная и преспокойная вещь...

-----

   Тифлисъ.
   Цѣлый день меня отыскивалъ какой-то медикъ одного изъ полковъ, возвращавшихся съ театра только что окончившейся войны. У меня было много пріятелей между медиками, часто такихъ, которыхъ я и фамиліи не зналъ; но все-таки меня удивило, кому я понадобился, кто такъ упорно добивается свиданья со мной... Наконецъ, иду самъ въ гостинницу по данному адресу.
   -- Здравствуйте, родной мой! Живенько, здоровёнько? встрѣтила меня привѣтливая хохлацкая рѣчь.
   -- Докторъ! радъ васъ видѣть. Зачѣмъ я вамъ понадобился;
   -- Нашъ Николай Ивановичъ Кольчужниковъ приказалъ долго жить...
   -- Что вы говорите, докторъ?
   -- Скончался въ тифѣ... Самъ виноватъ -- не поберегся. Ну, да ужь видно судьба такая... Послѣ вашего отъѣзда подлый тифъ косилъ насъ, здорово косилъ! Вотъ Николай Иванычъ поручилъ мнѣ непремѣнно видѣться съ вами и передать эту вещь (докторъ вручилъ мнѣ золотой медальонъ Коли). Когда будете въ Петербургѣ, то отдайте -- покойникъ не назвалъ кому: "онъ самъ де знаетъ кому"... Да-съ, жаль! чудесный былъ человѣкъ. А умеръ, я вамъ скажу, молодцомъ -- не хуже Василья Александровича (Геймана). Какъ увидѣлъ, что надежды нѣтъ, всѣхъ отъ себя прогналъ. Молодцомъ!
   Докторъ, какъ видно, былъ не изъ сентиментальныхъ...

-----

   Петербургъ, мартъ 1878.
   ...Сегодня я былъ у Марьи Алексѣевны Кольчужниковой. Она уже давно знаетъ о смерти Коли. Сколько сдержанности и сколько простоты въ ея глубокомъ страданіи! Она ни о чемъ не разспрашивала, взяла медальонъ и даже не взглянула на него.
   -- Вы были другомъ нашего Коли, онъ мнѣ писалъ. Какъ странно! я любила его много, и я же была причиной всѣхъ горькихъ минутъ его изломанной жизни... и, наконецъ, не я ли послала его туда на смерть?.. Извините, рада буду побесѣдовать съ вами въ другой разъ, а теперь мнѣ лучше остаться одной...
   До свиданья! И улыбаясь, тихо вышла изъ гостиной.
   Немного сказала она, но мнѣ стало больно и стыдно, что не могу я плакать...
   По странному капризу, въ которомъ не могу дать отчета, мнѣ захотѣлось видѣть брата Коли, успѣвшаго сдѣлаться если не знаменитымъ, то виднымъ лицомъ, Евгенія Ивановича.
   Онъ жилъ тутъ же въ домѣ отца, въ великолѣпно отдѣланномъ и слишкомъ большомъ для холостого человѣка помѣщеніи.
   У входной двери стоялъ громадный медвѣдь, въ залѣ, служившей столовою, горки съ севрскимъ фарфоромъ и серебряною утварью. Кабинетъ, въ которомъ принялъ меня Евгеній Ивановичъ, весь увѣшанъ цѣннымъ оружіемъ разнаго рода. Какъ видно, хозяинъ былъ охотникъ; ружей разныхъ системъ, старинныхъ мушкетовъ, сабель и кинжаловъ было въ кабинетѣ больше, чѣмъ книгъ, бумагъ и прочаго письменнаго добра. Самъ онъ былъ въ вицмундирѣ и видимо собирался куда-то выѣхать; однако, встрѣтилъ меня весьма любезно, предложилъ сигару и, каждымъ штрихомъ своей манеры билъ на простоту, безцеремонность и даже немножко на вульгарность, до которой снисходятъ великіе люди въ домашнемъ обиходѣ, съ простыми смертныли, стоящими внѣ оффиціальнаго міра. Говорилъ больше онъ, чѣмъ я -- и закончилъ, небрежно почесывая щеку:
   -- Да, жаль! Бѣдный братъ, какъ это онъ такъ...
   Я взглянулъ ему прямо въ лицо, стараясь отгадать, какимъ бы словомъ завершилъ онъ недосказанную фразу: "такъ неостороженъ, такъ неудачливъ, или -- такъ несчастливъ?" Но Евгеній Ивановичъ промолвилъ еще разъ "жаль!" и намекнулъ, что ему надо ѣхать къ министру.
   Я вышелъ, восхищенный этимъ любезнымъ визитомъ.
   Ему дѣйствительно необходимо было къ министру: онъ получалъ назначеніе въ провинцію на довольно видный служебный постъ и -- ужь, конечно, въ кругу полезной дѣятельности проведетъ тамъ далеко не пропащіе годы...

А. Пальмъ.

"Отечественныя Записки", NoNo 2--3, 1880

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru