Пастернак Леонид Осипович
Германия в воспоминаниях и письмах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Леонид Пастернак в России и Германии
   Пинакотека. Москва 2001
   

Германия в воспоминаниях и письмах Леонида Пастернака

Публикация Е.В. и Е.Б.Пастернаков. Вступительная статья Е.Б.Пастернака Подготовка к печати и комментарии Л.С.Алешиной

   Представляя в каталоге выставки выдержки из воспоминаний Леонида Пастернака и из его писем, мы хотим предварить их вводной заметкой, дающей представление об этих материалах в целом. Собранная уже более десяти лет назад книга переписки и мемуарных записок Л.О.Пастернака, не вошедших в "Записи разных лет" (1975), пока не нашла своего издателя. Некоторое представление об этой книге дает публикация в сборнике "Памятники культуры. Новые открытия" (1995), в которую мы включили материалы переписки Л.О.Пастернака со Львом Толстым и членами его семьи, отдельные письма М.В.Нестерова, И.Е.Репина, В.А.Серова, В.О.Ключевского, С.П.Дягилева, Ф.И.Шаляпина и других. Широкий круг корреспондентов отражает объем деятельности Л.О.Пастернака и его роль в художественной жизни своего времени. Созданная им галерея портретов современников представляет собой пластическое свидетельство эпохи и занимает значительное место в его творчестве.
   Очень многие из портретируемых становились друзьями дома, бывая не только в мастерской художника, но и у него в гостиной. Вспоминая атмосферу родительского дома, определившую высокую требовательность отношения к искусству, Борис Пастернак писал: "Я сын художника, искусство и больших людей видел с первых дней и к высокому и исключительному привык относиться как к природе, как к живой форме. Социально, в общежитии оно для меня от рождения слилось с обиходом." Среди гостей отца мальчик сохранил воспоминания о Льве Толстом, художниках Николае Ге, Серове, Левитане, Сергее Иванове, Врубеле, Поленове, композиторе Скрябине, -- если перечислять только известные имена.
   Кроме писем названных людей, в архиве Л.О.Пастернака сохранилось большое собрание семейных писем, главным образом, к жене Р.И.Кауфман, переписка с которой из Мюнхена в Вену началась за три года до женитьбы. В них Пастернак не ограничивается домашними темами, он много пишет о своей работе, о событиях в художественной среде и жизни общества.
   Особо хочется оговорить благодарное отношение к Л.О.Пастернаку его учеников. Проработав четверть века преподавателем Училища живописи, ваяния и зодчества, он долго сохранял по себе добрую память. Многие ученики Пастернака -- такие, как П.П.Кончаловский, И.И.Бродский и С.В.Герасимов -- стали впоследствии ведущими советскими художниками. Другие, бывшие друзьями дома, как О.А.Айзенман, Е.Гольдингер или А.И.Аристова, перенесли свои теплые отношения на семьи сыновей учителя -- Бориса и Александра, узнавая от них новости из Берлина. Со временем переписываться с друзьями за границей, даже вспоминать о них в Советской России становилось все опаснее, и поэтому намерение Л.О.Пастернака вернуться в Москву в середине 1930-х годов и разговоры о его выставке вызывали среди друзей смешанные чувства радости и опасения. Надежды не оправдались, а страхи реализовались внезапным арестом летом 1938 года художника Ювеналия Митрофановича Славинского, который как председатель общества "Всекохудожник" занимался вопросами возвращения Л.О.Пастернака, устройства его квартиры, выставки, пересылки в Москву картин и отпечатанной в Германии монографии. Мы не можем сказать, понял или нет отец полученное от сына известие о случившемся в ответ на свой вопрос о причине неожиданно оборвавшейся переписки со "Славушкой" (так Л.О.Пастернак называл своего бывшего ученика). Письмо Б.Пастернака, по известным причинам, было написано эзоповым языком.
   Слова признательности ученика к учителю мы неоднократно слышали от Роберта Рафаиловича Фалька, который в свою очередь стал преподавателем Училища, а затем, после его переименования, ВХУТЕМАСа. Фальк навещал Л.О.Пастернака в Берлине и по возвращении в Москву с тонким пониманием рассказывал о нем и его работах моим родителям, а потом и мне самому.
   Отзывы учеников были дороги Пастернаку, он берег в сердце благодарные воспоминания Н.Н.Сапунова, переданные незадолго до его безвременной гибели через П.Д.Эттингера, известного художественного критика. В сохранившемся наброске письма Пастернака Эттингеру, собиравшемуся писать монографию о Сапунове, он объяснял причину их добрых отношений: "Это вот почему: я еще в фигурном классе его особенно выделял и оберегал; а живописный его дар был исключительный -- в гипсовых рисунках он был так красив и всегда с благородным вкусом -- один из тех немногих настоящих художников, который и на школьной скамье всегда и везде прекрасен, как Божий дар".
   Умение Пастернака увидеть одаренность в робком ученике вызывала ответную благодарность. Именно эту способность отметил в своем учителе Н.П.Крымов, считая, что именно благодаря Пастернаку он стал художником. В "Записях разных лет" Пастернак вспоминал, как поддержал маленького и слабого мальчика, затертого здоровыми парнями в угол зала на вступительных экзаменах в Училище. Он увидел в его рисунке Юпитера нечто талантливое, непосредственное и не испорченное шаблонами. Заметив ободряющую улыбку на лице Пастернака, Крымов, уже не надеявшийся на успех, воспрял духом, уверенно закончил работу и был принят в Училище.

* * *

   Для предлагаемой публикации писем Л.О.Пастернака -- в соответствии с замыслом выставки, за помощь в устройстве которой мы благодарим Посольство Германии в Москве, -- мы выбрали те, что были написаны в Германии. Художественные музеи этой страны были для Пастернака особым "центром притяжения" в 1900-е годы, а сама она стала, по воле обстоятельств, местом его пребывания в 1920-1930-е годы.
   Из писем П.Д.Эттингеру мы узнаем о художественных вкусах и пристрастиях Л.О.Пастернака, о его серьезном отношении к изучению живописных достижений старых мастеров в музеях. Восхищенное описание Кассельской галереи, которую художник посетил вместе с сыном Борисом в июле 1912 года, позволяет нам глазами художника оценить мощь рубенсовской живописи, представленной там, и его преклонение перед гением Рембрандта. В первую очередь именно собрание Кассельской галереи и вдохновенное полотно "Благословение Якова", увиденное здесь, подвигли Пастернака написать статью, которая под названием "Рембрандт и еврейство в его творчестве" была издана отдельной книжкой в 1923 году.
   Л.О.Пастернак откровенно делился с Эттингером своими впечатлениями о немецких художниках и современной живописи. Острый глаз русского живописца не прощает фальши в искусстве и отмечает лишь "одинокие оазисы" подлинного среди широкого разлива "доброкачественного хлама" самых разнообразных манер и приемов. В поисках настоящего, истинного дарования он обходит бесчисленные галереи и выставки, находя много поучительного для себя в этом изучении. Он знакомится с главой объединения "Сецессион" Максом Либерманом, встречается с художниками Орликом, Израэльсом и Кюлем, посещает Ловиса Коринта, творчество которого ценит очень высоко.
   Пастернак восхищен мужеством и силой больного к тому времени мастера, позирует ему по его просьбе для портрета и одновременно во время сеанса успевает сам сделать с него набросок. Теплые отношения Пастернака и Коринта оборвались внезапной смертью последнего в 1925 году, о чем, как о подлинном горе, Леонид Осипович писал Эттингеру. Пастернак при жизни не успел написать Коринта, но по сохранившимся наброскам он делает портрет вскоре после смерти немецкого друга. Этот портрет произвел сильное впечатление, когда в 1927 году был выставлен в галерее Хартберга. Затем он попал в какое-то частное собрание и в годы второй мировой войны пропал. По сохранившимся репродукциям можно составить некоторое представление о качестве этой вещи, по нашим представлениям, более высоком, чем портрет Пастернака работы Коринта, находящийся в художественном музее Гамбурга (впрочем, и его мы могли видеть только в репродукциях).
   После ужасов революции и голодных лет гражданской войны Л.О.Пастернак с больной женой и дочерьми оказался в Германии. Предполагалось, что это ненадолго -- для поправки здоровья, а оказалось, что возвращение в Россию невозможно: обстановка там не становилась легче и более нормальной, не благоприятствовала занятиям искусством. Мысли о ходе истории, о войне и революции переполняют письма Л.О.Пастернака из Германии. Да и в Германии, проигравшей войну и переживавшей тяжелый период бешеной инфляции, когда счет денег пошел на миллионы и миллиарды, было очень трудно. "Русский Берлин", сформировавшийся из тех, кто уехал из России, вскоре почти целиком перебрался в Париж, а кое-кто вернулся на родину. Трагизм Германии начала 1920-х годов, в которой Л.О.Пастернак с семьей как бы начинали жить заново, несколькими словами сумел передать Борис Пастернак. Он приезжал к отцу в конце 1922 года и лицом к лицу столкнулся с тем, чем была жизнь в послевоенной Германии. "Это был период Рурской оккупации, -- писал он в "Охранной грамоте", -- Германия голодала и холодала, ничем не обманываясь, никого не обманывая, с протянутой временам, как за подаяньем рукой (жест для нее несвойственный) и вся поголовно на костылях". "Страшный ракурс", в котором ему предстала Германия, был тем самым жизненным контекстом, в котором его отец должен был устраивать свою жизнь и работу, на новом месте среди трудностей с поисками жилья, заработка и необходимостью образования дочерей.
   Художественная жизнь Германии в это время тоже переживала трудности. Л.О.Пастернак пишет о жестокой конкуренции немецких художников, которую ему надо было преодолевать, чтобы проявить себя на "иностранном рынке", где он был совершенно неизвестен и попадал в положение начинающего. Новая публика ставила перед художником новые задачи, ее надо было завоевать и утвердиться в незнакомой среде. Первыми работами стали поэтому графические портреты и офорты, опыты сотрудничества в журналах, попытки издания монографии. Но более всего Пастернаку были нужны выставки. Он подробно описывает поиски галереи и риск, на который он шел, собираясь выставить свои работы на суд немецкой критике. Однако выставки имели большой успех и вполне оправдали себя. Многие работы были куплены, появились новые заказы.
   Каждое лето семья проводила в Мюнхене, в доме старшей дочери Жозефины, вышедшей за троюродного брата -- Ф.Пастернака, австрийского подданного, директора Баварского банка. Описание ее дома и комнат, увешанных подаренными к свадьбе картинами, составляет содержание письма Л.О.Пастернака 1924 года к сыновьям. Просмотр своих старых работ разного времени, воспоминания о передвижных выставках, для которых они писались, мысленно возвращают художника к началу его деятельности, к первым шагам в искусстве, и сближают то время с задачами новой "молодости", в которой он оказался в Германии.
   Особое место в жизни и переписке Пастернака составляет его знакомство с Райнером Мария Рильке. Не затрагивая их отношений и встреч в начале века, мы включили в предлагаемую подборку два последних письма Пастернака к Рильке. Первое было вызвано широко отмечавшимся в Европе пятидесятилетним юбилеем поэта. Второе было написано в ответ на запоздавший, но удивительно ласковый отклик Рильке и сопровождало письма Бориса Пастернака из Москвы. Здесь впервые заходит речь о желании художника написать портрет Рильке, вопрос о возможной встрече или хотя бы фотографии, которая восстановила бы в его памяти образ молодого немецкого поэта, которого Л.О.Пастернак впервые увидел в Москве в 1899 году.
   Быстро прогрессировавшая болезнь Рильке помешала встрече и продолжению переписки, но, помня о просьбе Леонида Осиповича, незадолго до смерти он просил свою секретаршу Евгению Черносвитову прислать художнику одну из поздних своих фотографий. Она была послана одновременно с известием о безвременной кончине Рильке. Отец переслал фотографию в Москву сыну Борису, который не расставался с нею, как и с письмом, полученным от великого немецкого поэта. Фото и письмо были найдены нами в 1960 году, когда Бориса Леонидовича не стало, в конверте с надписью "самое дорогое", лежавшем в кармане его пиджака.
   Л.О.Пастернак не оставил своего желания написать портрет Рильке и поделился им со вдовой поэта Кларой Рильке-Вестхоф. Она отправила художнику несколько "молодых" снимков с Рильке, возвращавших его облик времен первого знакомства с Пастернаком. Портрет молодого Рильке, сидящего на скамье сквера у Храма Христа Спасителя с панорамой Кремля за спиной, очень понравился его вдове и дочери и обрадовал их живым сходством с оригиналом. Пастернак подробно описывает эти обстоятельства в письме к Эттингеру и посылает ему репродукцию с портрета (работа показалась критику далекой от того образа Рильке, с которым он сам когда-то встречался).
   Портрет Рильке был выставлен в 1932 году и получил признание критики. Особенно восхищался им профессор математики Рихард Мизес, горячий поклонник Рильке. Специально для него Л.О.Пастернак выполнил вторую версию портрета, которая висит теперь на почетном месте в библиотеке Гарвардского университета.
   Успех выставки, великолепное издание монографии и радужные надежды на будущее вскоре поблекли и растаяли перед ужасом надвигающейся ночи нацизма. Мрачные мысли и заботы сменили в письмах Пастернака былую бодрость духа. На первый план выходит беспокойство по поводу надвигающейся старости и слабеющего зрения, а также трудностей поддержки бедствующих родственников в Ленинграде и Одессе, куда регулярно посылались деньги и подарки матери Розалии Исидоровны Б.С.Кауфман и старшим сестрам Леонида Осиповича Р.О.Шапиро и Е.О.Якобсон.
   Растущее беспокойство подталкивало к отъезду и возвращению на родину. В Петербург звали Фрейденберги, сестра Л.О.Пастернака с дочерью, жившие в отрезанной части своей бывшей квартиры. Звал и Борис, ютившийся с семьей в ставшей коммунальной родительской квартире на Волхонке. Переписываться стало трудно; Борис слал родителям открытки, написанные по-французски.
   От этого времени сохранились письма Л.О.Пастернака известному пианисту Д.С.Шору в Палестину, куда тот переехал из Москвы. В них слышны жалобы на временность пристанища в Берлине, на необходимость на старости лет нового выбора пути, надежды на обещанную выставку в Москве, приуроченную к 75-летию художника, на получение квартиры и работы. Чувствуя в себе приобретенные за последнее время мастерство и новые навыки, Л.О.Пастернак мечтал о том, чтобы передать свой опыт и знания ученикам, перевезти и отдать в музеи России свои работы, сделанные во славу русского искусства. В этих намерениях его поддерживали приезжавшие в эти годы в Берлин А.В.Луначарский и несколько позже Н.И.Бухарин, слова которого Пастернак передает Шору: "Вы теперь нам крайне нужны". И тот, и другой восхищались качеством издания монографии о художнике.
   До некоторого времени семейство Пастернаков было под защитой советских паспортов. Но вскоре, после посещения в Лондоне в 1936 году младшей дочери, вышедшей замуж за английского психиатра Э.Слейтера, определилась возможность уехать к ней, не дожидаясь официальной высылки, которой с 1938 года стали подвергаться один за другим по алфавиту советские граждане в Германии.
   Основные работы Л.О.Пастернака, собранные и упакованные для отправки в Москву, срочно переправили из советского посольства в Берлине в посольство в Лондоне, где они простояли до времени окончания войны. Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер вспоминала, как, спешно собирая вещи для отправки в Англию, она с душевной болью вынуждена была уничтожать мелкие наброски и зарисовки отца, накопившиеся в большом количестве за последние годы. В типографии Штыбеля был уничтожен тираж монографии, хранившийся там в ожидании переправки в Москву.
   Многие картины Л.О.Пастернака, находившиеся в частных собраниях Германии, погибли в бомбежках и за время многочисленных перемещений их владельцев в годы войны -- подобно тому, как раньше гибли его работы, хранившиеся в богатых коллекциях Высоцкого, Солдатенкова, Горчаковых, Капцовых и многих других, чьи дома и имения были разрушены и разграблены во время революции и гражданской войны. Сундучок с записными книжками не был принят на хранение Третьяковской галереей. "Надо было видеть, -- писал Борис Пастернак, -- с какою миной было отказано такому ничтожеству, как я, по поводу такого ничтожества, как отец мой". Оставшиеся у Бориса эскизы и наброски отца погибли в 1942 году. Насильно эвакуированный из Москвы, он отвез их в Переделкино, где они сгорели в доме по вине охранявших столицу зенитчиков. Получив сведения о бесчинствах "новых обитателей" Переделкина и беспокоясь о судьбе архива, Борис Пастернак писал 22 марта 1942 года брату Александру, оставшемуся в Москве: "Я знаю, что ни о чем разумном нечего думать, и самые здравые заботы перед лицом нелепости бессмысленны. Но главные мои заботы тоже безумны и лишены логики, как и подстерегающая нас фатальность. Эти заботы -- папины вещи.... Когда в числе картин, увезенных из Ясной Поляны, оказалась копия папиной "Наташи на балу", это было таким удовлетворением, а вот что наверное все в Переделкине погибло в немудреных руках освободителей человечества, осененных еще более гениальной орифламмой, это позор и горе, и с нашей стороны непростительно. А это верно так, судя по тому, что Павленковскую библиотеку в числе многих тысяч томов раскурили, а Ивановскую дачу сожгли.... Там осталась Жонечка в платьице, обрисовкой которому служит чистый пробел картона, там из сундука, прикрытого гвоздем, пропущенным через ушки замка и накладки, надо взять все папины масляные этюды.... Там в чулане связка литографий "Толстой за работой" между двумя фанерами. ...Эти произведения, следы этих рук все-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий вид благородства, которому мы причастны, это наше дворянство..."
   Упоминаемая в письме копия с иллюстрации Л.О.Пастернака к "Войне и Миру" была названа в газетной заметке о "зверствах фашистских захватчиков" в числе вещей, вывезенных из Ясной Поляны -- "вывезенных, а не уничтоженных", -- объясняет Б.Пастернак. Но наиболее страшной ему представлялась варварская гибель вещей, оставшихся в руках людей, прикрывающих полную безответственность своих действий громкими словами пропаганды.

* * *

   Выставка, для которой составлен этот каталог, стала шире, чем была первоначально задумана, включив работы Л.О.Пастернака, созданные в России. Соответственно этому в каталоге публикуется подробная статья Жозефины Леонидовны Пастернак, посвященная не только немецкому, но и русскому периоду творчества ее отца.
   Два года тому назад в Англии был открыт музей в доме Лидии Пастернак-Слейтер в Оксфорде, где прошли последние годы жизни художника. Одновременно состоялась большая выставка его картин и графики в одном из лучших музеев Англии -- оксфордском "Ашмолеане". К этому времени был приурочен и выход двухтомного каталога-raisone, собравшего около 2000 работ Л.О.Пастернака с 1875 по 1921 годы и составленного американской исследовательницей Римой Салис.
   Давно отпали причины замалчивания роли Леонида Пастернака в истории русского искусства конца XIX -- первой половины XX веков, но осталась инерция советского образа мысли, исключавшего упоминания о нем, как об эмигранте. Эти обстоятельства были глубоким горем всех его четверых детей, которые, каждый по-своему, боролись с этой несправедливой безвестностью. Каждая выставка позволяет по-новому воспринять значение сделанного художником и меру его таланта. Мы надеемся, что эта выставка освежит память о Л.О.Пастернаке и позволит лучше оценить то радостное восприятие жизни, которое он сумел воплотить в своих работах.
   

Из воспоминаний. Мюнхен. 1882-1885

   Это было в Мюнхене, когда я еще был в Академии учеником. Мой друг и товарищ по Академии, художник Видгоф, ставший известным своими рисунками -- предложил мне однажды пойти с ним познакомиться с очень интересной русской семьей, которую он хорошо знал и в которой к тому же как раз тогда гостила Валентина Семеновна Серова, очень талантливая, будто бы, композиторша. О композиторе Серове я в Одессе слыхал что-то, но о том, что жена его, мать Валентина Александровича, тоже была музыкантшей, я не знал. Так как в то время в Мюнхене русских семей было мало, или, вернее, не было совсем, я охотно принял предложение Видгофа и мы отправились туда запросто. По дороге он успел мне подробнее сообщить о Серовой, которая, как оказалось, была урожденная Симонович. Это была очень интеллигентная, почтенная одесская семья, жившая недалеко от нас, о которой я знал понаслышке1 [...]
   Действительно, семья, которую мы посетили в этот вечер, была очень милая, так же, как и собравшиеся еще кроме нас гости.
   Валентина Семеновна, полная, невысокого роста, с крупными чертами лица, произвела впечатление очень волевого человека, очень талантливого, с сильным темпераментом. Она очень много и охотно играла в тот вечер и закончила отрывками из новой своей оперы "Уриель Акоста"2. Из сыгранных ею мелодий (не знаю, ставили ли когда-нибудь эту оперу?) мне особенно понравился мужской хор во время синагогальной службы. Я тогда, впрочем, не разбирался в музыке. Только впоследствии, благодаря моей жене и ее игре, открылся мне этот новый мир, и я стал ценить это, столь родственное нашему живописному -- искусство. Некоторые, особенно удачные места композиции, по просьбе слушавших, Валентина Семеновна повторяла. Она оказалась прекрасной пианисткой. Говорили про нее, что она не уступала своему супругу, покойному А.Серову в его творчестве. Она много рассказывала о своих петербургских друзьях и, главным образом, о Репине, у которого Тоша (Валентин Александрович) жил и обучался живописи.
   Серовы часто приезжали в Мюнхен и в Бейрейт, на виллу Вагнеров, с которыми из связывала искренняя дружба, но и после смерти мужа B.C. продолжала приезжать в Мюнхен, где у нее было много друзей. С Валентином Александровичем мы не раз впоследствии вспоминали Мюнхен, и он рассказывал мне, что из бейрейтовских воспоминаний его детства в памяти осталась только большая Сан-Бернарская собака Вагнеровская, на которой он ездил верхом, что ему очень нравилось. Самого Вагнера и членов его семьи он лишь слабо помнил3.
   В тот вечер Валентина Семеновна подробно мне рассказывала про сына, -- что он тоже художник, учится у Репина и т.д. В.А.Серов рано лишился отца, и Репин взял его к себе на воспитание4. Он рано начал рисовать, -- потом поступил в Академию художеств и был учеником у профессора Чистякова, у которого учился и Врубель.
   Лучшим удовольствием и отдыхом, когда не было занятий в Академии, было -- пойти в Kupferstichkabinett, т.е. в гравюрное отделение Новой Пинакотеки, -- в одно из первоклассных, выдающихся европейских собраний оригинальной художественной графики и рисунков -- оригиналов старых мастеров. Но еще большим наслаждением было пойти в Старую Пинакотеку поглядеть на старых мастеров. А Старая Пинакотека -- отдать надо должное -- одна из самых лучших европейских сокровищниц, -- богата собранием первоклассных старых мастеров. Чудесный, лучше парижского, может быть, лучший в мире, -- Тициан последнего периода: "Бичевание Христа", -- широко и эскизно написанный и другие, как Тинторетто -- "Марс и Венера", и 2-3 других ("Распятие", "Христос у Марии и Марфы" и т.д.). Лучшие Рубенсы, Вандики5 и т.д. Один портрет д-ра Тульденаб чего стоит; или лучший холст его из серии мифологических сюжетов -- "Шествие Силена", -- нижняя часть картины -- уснувшая пьяная "сатириха" с сосущими ее грудь младенцами-сатирами, -- по поражающему знанию форм, по виртуозности и гениальному непосредственному мастерству превосходит все, что я видел у Рубенса: как мастерски пройдены эти младенцы, намечены руки, как свободно артистически шла кисть по всей нижней правой (в изображении козы) стороне картины! Для нас художников "рукопись" художника, т.е. как он работал непосредственно, как он владел кистью и как она шла без заботы о том, что нужно "закончить" или "стереть" следы живого непосредственного впечатления под напором искреннего чувства, -- "рукопись" эта первостепенной важности, и это дает представление о характере и знании, и мастерстве одного художника в отличие от другого. А какая, -- современная почти, живопись плен-эр в этой светлой блестящей спине "Сусанны в купальне" -- просто жемчужина в рубенсовском oeuvre'e; или "пастушеская сцена", замечательно написанная с его жены, Елены Фурман; там же -- собрание чудесных портретов Вандика и много других портретов и шедевров. Каким праздником бывало посещение учеником Старой Пинакотеки, обновлявшей каждый раз настроение и обогащавшей знакомство с великими старыми мастерами.
   Просить права копировать было сложно и долго, и так как я и впоследствии всегда торопился осмотреть картинную галерею и "ехать дальше", то к моему великому сожалению, копировать мне в жизни никогда не приходилось. Зато я возмужалым уже разрешил себе радость и удовольствие в маленьком ящике с палитрой в нем, -- на дощечке, -- не присаживаясь, в полчаса набрасывать данного мастера, главным образом, соотношение тонов (как в музыке установление тональности камертоном) и точную силу красок (т.е. цвето-отношение). Делать такого рода копии -- наброски маленького размера, стоя, и без мольберта можно было в то время без формальностей, без письменного испрашивания необходимого для копирования разрешения. Таким образом у меня дома с годами собралось интересное и оригинальное "собрание старых мастеров", -- все только колоритных эскизов, о котором более подробно расскажу в другом месте.
   Город Мюнхен, как я сказал, жил учащимися и для учащихся всяких национальностей. Я поступил в Академию в последний год пребывания в ней ректором всемирно знаменитого своими историческими, огромными и скучными, картинами Пилоти7. Он, правда, поставил Академию на небывалую ни до ни после него высоту, так что учиться -- особенно рисунку -- многие предпочитали не в Париже, а в Мюнхене. Но живопись мне лично была не по вкусу в большинстве хваленых мастерских, меня больше тянуло к французской живописи, которая уже тогда была мне ближе.
   Напротив наших мастерских был маленький ресторанчик, куда мы все вместе приходили (русские, чехи и другие) обедать и отдохнуть, -- а обедали [...] дешево и весело, и пиво, без которого обед не выдавался (пол-кружки) было включено в эти двадцать копеек.
   А какие патриархальные времена и нравы были тогда! К нам пешком очень часто приходил бодрый старик -- в простом штатском костюме в сопровождении другого господина в штатском, -- это был принц-регент Луитпольд, глава Баварии, с адъютантом своим. Луитпольд очень любил художников, подходил к каждому мольберту, разговаривал и шутил с учениками и интересовался ученическими работами. Было ли это от избытка свободного времени или он действительно так любил искусство, что хотел знакомиться с ним и в его "истоках"?
   Совершенно не по моей воле я в сущности оказался руководящим всей мастерской, так как я указывал ученикам, по их просьбе, какие поправки они должны были делать, и вообще помогал и давал советы. Так как Гертерих8 никаких поправок не делал на моих рисунках, то эти мои классные работы сохранились у меня и некоторые, показанные впоследствии на выставке, приобретены были Третьяковской галереей. Между прочим, я из своего опыта вывел заключение, что мастерская преуспевает и пользуется известностью (особенно среди учащихся), если в ней имеется хотя бы один выдающийся ученик, который и ведет всю мастерскую. Это незаменимый и незаметный помощник профессору. Все же я глубоко благодарен Гертериху за то немногое, что я мог взять у него, за полную свободу в работе, за ненасилование и за художественный дух и атмосферу, которыми отличалась мастерская.
   Кроме обязательных академических занятий и добровольно организованной учениками частной работы, о которой я упомянул выше, -- нами были устроены еще так называемые "Komponier-Abende" (Композиционные Вечера). Делались композиции на темы, заданные руководившим этими вечерами известным художником и иллюстратором, профессором Лиценмейером9. Происходило обсуждение принесенных композиций или эскизов, причем за лучшие эскизы назначалась премия, состоявшая в том, что данная композиция удостаивалась быть репродуцированной для раздачи товарищам, участникам вечеров. Это были, стало быть, необязательные домашние работы, -- словом, все время ученика было занято. Вечера эти и обсуждения всеми учениками участниками и, главным образом, критические замечания Лиценмейера были весьма интересны, поучительны и очень развивали учеников. Происходили эти вечера в отдельной большой комнате при ресторане-пивной (Wirtshaus), и ученики, и профессор за кружкой пива, в дружеском и свободном общении, чувствовали себя непринужденно и приятно. За эти вечера я успел ближе сойтись с Лиценмейером, на редкость среди художников образованны, очень отзывчивым и добрым душой человеком.
   

Из писем. 1 904-1937

   В Академии мы с товарищами были в самых приятельских хороших отношениях, и им и в голову не приходило заподозрить меня в чванливой горделивости за то, что я, будучи первым, иногда не по своей воле оказывался как бы в роли "руководителя" мастерской. Я никогда не придавал значения этому превосходству, не любил вообще заносчивости, и мои товарищи никогда не сомневались в искренности моих дружеских отношений.
   
   Р.И.Пастернак10
   22 мая 1904
   [...] Не могу воздержаться от передачи впечатления своего, дорогая моя, сидя в вагоне и едучи по Германии11. Какая высокая здесь культура. Как все устроено хорошо, удобно для среднего класса, чисто, прилично, каждый отлично знает свое дело и место. Выглянешь в окно и сердце радуется -- всюду дороги, шоссе, как зеркало, блещет все чистотой. После дождика сегодня -- грязи никакой; поля возделаны и доведена обработка их до высшей степени культуры. Участки, правда, маленькие, правда, тесно кругом, но что есть, то доведено до совершенства. То и дело города по пути; фабрик масса, и несмотря на это (сегодня праздник и не дымят трубы), все-таки глаз отдыхает на сотнях маленьких домиков с садиками крошечными, но все это и всюду пропитано культурой, "Gemüth'ом"12, правда, может для нас и скучным, мещанским "Gemüth'ом". Часто поезд пересекает совсем почти махонький городишко, село, но в нем какая мостовая, -- дай Бог Москве через четверть века! И тут же электрическая конка! Душа на эту культуру их радуется, но в то же время скорбит, что у нас этого нет и долго еще не будет, что отчаянная бедность, мрак и невежество широко расстилаются по родному краю. Немцы недаром гордятся собою -- они вправе называться самым культурным народом, сильным, с победоносным будущим.
   Под однообразный монотонный стук колес невольно набегают самые разнообразные думы. Одинокий среди чуждых людей, сижу, и глаз невольно обращается к окну -- в лес, на поля и окружающую природу. По дороге (сегодня Троица) то и дело идут в скромных, но чистеньких платьях светлых цветов со светлыми шляпками в цветах на голове симпатичные со здоровым цветом лица молодые девушки, дети! Должно быть, из одного местечка или деревни в другую. Всюду дивные шоссе! Вот две девочки-крошки в шляпках, сами, без провожатых, за ручку друг с другом, обязательно с зонтиком, спускаются с горы куда-то по направлению к лесу. Мелькают домики. Цветущая сирень, цветущие яблони в крошечных садиках. Солнце выглянуло. Красиво и прекрасно вокруг! Покойно! [...]
   
   Р. Пастернак
   Мюнхен. 23 мая 1904
   Понедельник
   [...] Бежал я из Дрездена, как уж ты из моего вчерашнего письма знаешь, сюда, вследствие того, что все заперто, погода была дрянь для Ausflug'a13 и ждать не хотелось. Не могу на месте оставаться без дела -- гонит меня тоска ли, скука ли, погода ли. Вообрази, сегодня весь день льет. Слава Богу, хоть что Пинакотека была открыта, и я провел в ней часа три. Не знаю, приписать ли погоде, неудачам ли, настроению ли, -- но многое, что мне так нравилось здесь, сегодня меня не трогало! Должно быть Дрезденская галерея перешибла, та богаче во многих отделах [...]
   
   П.Д.Эттингеру14
   3-4 января 1906 г. Берлин15
   [...] Я был 2 дня подряд в новом Friedrich-Museum16 -- великолепен по устройству! Недурен отдел примитивов (Италии, Нидерландских старых и т.д.). Отдохнул душой за 2-3 месяца нервной растерзанности и "жизни дикарей -- животных". Был на выставке Meunier17 (y Рейнера и Келлера). Что Вам сказать? Мастер, конечно, большой, но много тенденции, слишком ее -- в маленьких он мне (в некоторых) показался более монументальным, чем в больших своих вещах. Много картин его и несколько акварелей, рисунков. В картинах -- передвижник и не живописец, не wie, a was18. В общем не фраппирован. [...]
   Напишите, голубчик, как обстоит дело в Москве и в России "поинтимнее". Какая ужасная реакция, и чему можно завидовать -- это, что я перестал видеть этих зверей -- солдат, городовых, рожи эти всех, надоевших мне до галлюцинации в Москве. Если бы Вы видели при отъезде нашем на Николаевском вокзале: хуже военного лагеря! Пировали казаки, всюду жандармы, казарменная вонь, дух опричнины... Не забуду никогда! [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   Март 1906 г. Берлин
   [...] Между прочим, -- чтобы не забыть: я был у Горького19, показывал ему офорт с Толстого20, и он в такой раж пришел от него, что не ожидал, так что на другой день, когда решил ему презентовать один из пробных оттисков, он в восторг пришел от подарка так, что и передать не могу, просил пером надпись сделать и т.д. Можете себе представить, между прочим, мое изумление, когда я являюсь к Горькому сделать с него набросок для офорта21 и тут знакомлюсь с Орликом22, тоже для Radierung23 приехавшего! Я ему поперек горла стал, я заметил, но все же я зайду к нему в Kunstigenschule24, где он профессором нарочно вызван сюда. Конечно, он сделает всякими правдами и неправдами (может быть и фотографиями) "Radierung" и как "здешний" Professor и Secession25 и т.д. скорее меня успеет и выставит, и напишут и т.д. Наплевать мне, верите ли я, как поглядел, я буду, черт возьми, нескромен, право... не лыком шит! Взять, например, Либермана. Бог ихнего Secession'a и более прогрессивного лагеря, а как посмотрел я, как он пишет и рисует, с глазу на глаз, дома... тоже на душе легче стало: "и мы, мол, не лыком шиты". Я был еще раз у него, он в первый раз просил как-то ему позировать, он пишет картину -- жанр (это скорее в красках и "Graphic"26 иллюстрации), как папа благословляет толпу в Сикстинской27 капелле. Разочаровался я и в том немногом, что еще меня привлекало в нем, -- такое неприкрытое самообожание и все "ich" и "ich"28, тут в присутствии прекрасных висящих Мане, истинно талантливой импровизации Тулуз-Лотрека, копий с Гальса (с которых он и начал), под конец визита он мне стал противен, мал, мелочен, несмотря на несомненный его острый ум, силу характера и т.п., а в конце концов, сытый всегда, избалованный состоянием и лестью и всякими прочими благами жизни бывший "viveur"29. Написаны у него два портрета, самая обыкновенная, скорее плохая живопись, а он так доволен, так себя хвалит, -- так противно, как эта сухость письма его! Одна его вещь "Judengasse in Amsterdam"30 хороша, и в ней живопись и тон есть, но Вы были бы поражены, сколько у него подготовлено этюдов, вариантов, рисунков, набросков -- везде железная энергия, Willen3' сквозит добиваться той непосредственности и "талантливой живописи", которая дается многим как легкая импровизация. По-моему, даже у Менцеля было больше непосредственно природы, а у Либермана ничего подобного, именно ценного, т.е. черт его знает, он никогда до сих пор меня ничем не захватил, такой холодный. Вот взять Израэльса32: как-то неумело, по-детски беспомощно рисует и подчас пишет так же, и от всего веет непосредственным дарованием истинного живописца, поэта; какая-то душа сквозит. Признаюсь, он и не интересен стал со второго раза и несмотря на то, что мне надо бы зайти и побывать еще у него -- не тянет, даже забываю о нем совсем, только теперь вспомнил, так как Вы просили о нем написать вам. [...]
   Во время сеанса у Либермана пришел художник Коль33, потом какой-то секретарь бельгийской выставки, и все это кадит ему, какая-то фальшь, черт их дери, не люблю я всего этого. Мне к нему по поводу Secession'a надо бы -- и то все откладываю! Леонид, Розалия, Жозефина
   Ну, кого вам еще описать? ах, да, о Горьком я вам упомянул и об Орлике. А Горький после двух посещений моих (я с него 2 наброска сделал для офортов) как раз обратное впечатление произвел, т.е. мне он понравился, он в душе и в основе, так сказать, очень симпатичный и настоящий русский малый. Он тут 2 раза читал, и очень плохо, свои старые вещи. Да! Скоро тут (на днях) должен Rainer Maria Rilke о Rodin'e "Vorlesung"34 читать. Постараюсь его увидеть. Знаете, у меня тут время в расходе больше, пожалуй, чем в Москве, а тут еще и наезжают из России, проездом. [...]
   Заезжала Кругликова, о Питере и выставке "Мира искусств" рассказывала, о Малявине, синих бабах с коричневыми лицами и руками в 15 тысяч, симфониях Милиотти (не нашего) и др. наших чародеях, о плохой Федотовой Серова и наброске углем в натуру Шаляпина на холсте и т.п., о чем Вы лучше знаете35. [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   31 марта -- 2 апреля 1906 г. Берлин
   Я недавно с ребятами был в Museum für Völkerkunde36 -- это что-то непередаваемое!! Если бы Вы видели (я в первый раз видел) остатки искусства Мексики (ацтеков) и вообще Америки, затем там Индия и все народности Азии, Африки, Австралии -- неиссякаемый источник народного творчества, начиная с самых примитивнейших дикарских, и кончая тончайшим искусством самых причудливых по фантазии, как индусы, японцы и т.д. и все это стремление к вечной красоте форм, красок, гармонии. И вспомнить какой-нибудь "Пергамон" или "Парфенонский фриз"! -- венец пластического искусства и мысленно представить всю "сказку" пройденного в стремлении к "вечной" красоте от первых примитивных шагов греческой черты на остатках первобытной греческой культуры на Крите, из раскопок Шлимана37 и др., зародыши раскраски ваз примитивным орнаментом, -- все это невольно приходит на память при виде этих коллекций, удивительно богатых и поучительных! И знаете ли отчего мне Горький стал симпатичнее и ближе, потому у него в последнее время и в разговорах даже одно стремление и одно прославление искусства, -- что меня и сблизило больше, и в речи его на прощальном обеде здесь он говорил именно на эту тему, о великом значении искусства38.
   
   П.Д.Эттингеру
   апрель -- май 1906 г. Берлин
   [...] Сегодня было открытие Secessions, торжественное по обыкновению, с речью Либермана на истрепанную тему "Содержание ist nichts, die Form ist ailes"39 и т.д., а сам "Папу благословляющего" написал, ну, (la блаженной памяти Савицкий, как бывало, под конец "надрал", грубо, резко, с "задором" -- а публика и рецензенты курят фимиам. [...] Дамы, "тувалеты"!.. как няня говорила, "картин не разглядишь" и только что иностранцы выставили, из этого есть много интересного (конечно, не Кандинский, чепуха, или Сомов, пустяк один). Вот кому я обрадовался -- Evenpoeiy0 -- посмертная -- штук 20 картин, какой симпатичный и искренний и большой мастер, так рано умерший [...] Он, то есть Evenpoel, больше всех мне понравился; недурен, интересен очень Vuillard (декоративные панно), один морской Bonnard41 -- прелесть, благородный: или от Whistler'a или Whistler42 у него -- вот и разбери! Остальное, за некоторым исключением, кривлянье, особенно, когда немцы хотят казаться гениальными или ловкачами или французами.
   
   П.Д.Эттингеру
   Весна 1906 г. Берлин
   Ну-с, я был сегодня на 100-летней выставке немецкого искусства43. Страшно большая, устроена отлично, но очень обширна и как ни бежишь иной раз без оглядки из иного зала долой в другой (так много хлама "исторического"), все же я сегодня (с Розалией Сидоровной) не осмотрел ее всю, пожалуй, половину. Она во многом напоминает портретную петербургскую44 и даже многие экспонаты здесь из бывших там. Слишком много. И много дряни, добропорядочной: sittlich. gemütlich, fein45, благополучной, поучительной и т.д. -- хорошего истинного, художественного не много и лучшие -- это самые старые, которые, конечно, имеют непосредственную преемственность с заветами и принципами старых мастеров. Затем уж произведения "наших дней" опять приобретают интерес, то тут, то там попадаются одинокие оазисы художественных задач. Но поучительность -- огромная -- в таких выставках. Разом вы проходите уже "профильтрованных" представителей школ, направлений, сравниваете задачи преследовавшиеся и результаты достигнутые -- и тут только выводы уж делаешь сам, и тут только видишь, что хорошо, вечно (приблизительно) с точки зрения по крайней мере установленных и истинных художественных принципов, и тут только с этих точек зрения с ужасом видишь, сколько ненужного доброкачественного хлама, сколько ошибок, сколько ничего с искусством истинным общего не имеющего и как немного настоящего, и как это настоящее (порой крошечного размера) бросается в глаза, как жемчужина среди кучи или, по крайней мере, как вдруг да скажется истинное дарование, талант, оригинальность, интерес. Помните, на петербургском портрете -- вдруг маленькая акварель -- ах, вот, прелесть и рядом сажени, ряды скучных парадов (жанров), анекдотов, литературы и Reisend46, и картиночек, и портретов для публики.
   
   П.Д.Эттингеру
   Конец июля 1912 г., Киссинген
   Дорогой Паветти! Я успел съездить в очаровательный живописнейший поэтический (готико-немецко-барокковый) Марбург, особенно после разительного менялы-буржуа Франкфурта, куда успел также залететь и облететь в полчаса на подобающем такому городу "ауто" и увидать дом Гете, улицу гетто старого, дом Ротшильдов и пр. и, захватив с собою Борю47, разочаровавшись "чуточку" в Когене, которого успел "увидеть, услышать и... познакомиться" и вывести скучно-грустные, не увлекательные для себя впечатления, тем более, что тотчас не удалось бы его нарисовать, так как он странно ломался: он уже дал слово знаменитому нашему Либерману sitzen48 для портрета и Radierung, не будет ли это конкуренция неприятная, и его уж Струк49 рисовал (между прочим, у него столь поддающееся, легкое для портрета лицо), но, конечно, зря, и признаться мне охоты не было настаивать. Так значит, начхав не его приглашение явиться все-таки к нему на другой день утром, -- уехал с утра в Кассель со страшной мигренью, которая угрожала мне испортить осмотр картинной галереи; усталый, в жару, приехал и только я вошел с Борей в галерею, как художественно-живописное вино Вандиков, Рубенсов со стен ударило в голову и соскучившись, голодный, я кинулся в объятия сперва дивному величаво-сдержанному Вандику, но сейчас же его перешиб блестящий, жизнерадостный, ax-страстный, во всю ширь и сверхчеловеческую мощь, кавалер Рубенс!! Как мое сердце взыграло, как я обрадовался. И чудо, что делает истинное искусство! Я переродился в миг, меня узнать было нельзя под наплывом этих чувств, эмоция заглушила усталость и боли, и где-то под этим судорожно билась бессильная, бедная, жалкая мигрень моя, и, восторженный, я оборачиваю голову -- и из глубины анфилады зал глянул на меня красавец Тициан! Еще более запрыгало мое сердце от радости предвкушаемого впереди!! Но, Боже мой, что делает истинное искусство: через зал и... я получаю удар в самую глубь сердца, в глубь "человека": это Рембрандт. Это его "Благословение Якова"!! Это выше всего, что я видел его, это Бах!
   Рембрандт! Рембрандт! Ты, кажется, мне испортишь Италию!! Не хочется о нем писать банальные слова: эта вещь и его "Святое семейство" вне круга художественных специфических вопросов и это дальше.
   
   Б.Л.Пастернаку
   Киссинген, 27 июля 1912
   Дорогой Борюша! Получил сейчас очаровательную твою открытку с крышами Марбурга. Спасибо. Конечно, сохраню ее. Но цель этой -- просить купить мне подобных еще штук 10-12, чтобы неожиданные перспективы, выглянувшие за углом украдкой из твоей улочки и т.д. Обозначь иногда краски карандашом (забывается). Ах, очаровательный Марбург!! Устройся так, чтобы ты в Нюрнберг съездил и осмотрел его. [...]
   
   Б.Л. и А.Л.Пастернакам
   Карлсгаген (не Копенгаген) auf Usedom50
   25/VIII 23
   Дорогие соколики! Вот видите там напротив и вспоминаете Greifswalder Oie, a вот налево, где рыбаки сейчас закидывают сети на grüne Heringe51 -- это тот Riigen, тот самый, где вы еще совсем маленькими мальчиками, шлепая ладошками и разбегаясь с песчаного берега со мною окунались в трехвершковой глубины пенистые волны!.. Сидя один-одинешенек сейчас на штеге52 (мама и девочки остались в Берлине -- иначе у нас не выходила поездка моя) в редкую чудесную погоду, кругом тихо, никого из шумливых Bädegäste -- захотелось послать вам полный аромата морского привет и, глядя на далекий горизонт Rügen'a, перебрать беззаботное и милое прошлое. [...]
   
   Б.Л. и А.Л.Пастернакам
   Берлин, октябрь 1923
   [...] Думаю ли я? О чем? О, я очень много, много думал и передумывал за эти последние 5-6 лет! Во всю прежнюю жизнь я столько не думал и не передумывал -- да что поделать я могу -- когда жизнь так грубо и жестоко -- незаслуженно в последние годы, насмеялась над всем святым и ввергла мысль в одну воронку животной борьбы за существование свое и ближайших, и мысль не может хватить дальше того места, где воронка суживается, почти замыкается!.. "Думаешь ли ты, папа, по временам?" Думаю ли я?? Слишком много, но -- лучше не думать -- что толку? Могу ли я остановить жестокий неизбежный ход истории, -- как я ей простить не могу -- почему она ни единым словом не обмолвилась, чтобы я вовремя мог приготовиться; то самое слово -- вы уже смогли прочесть, вы уж по нем жили и вы вашу жизнь -- имеете возможность -- и жизнь ваших детей сумеете построить -- прочитавши это слово истории -- которое ни в одном издании Иловайского53 ни в одном учебнике истории не значилось! Думаю ли я?
   Ведь я в думах проводил не одну бессонную ночь, когда упреждал и упредил (что должно было случиться) на целых два года, но видно мы живем в неслыханно чудовищном времени, когда то, что в немецких и прусских сказках даже трудно было себе представить -- действительность превзойдет сказочные возможности -- да что тебе рассказывать -- ты сам с горечью упомянул в предпоследнем письме своем о трагизме Германии. Разве можно было себе представить, как гибнет с часу на час некогда столь державная страна и сумерки сгущаясь на столетие повергнут в глубину мрака духовную некогда мощь народа. Жизнь уже изменяется биллионами, когда еще недавно были пфениги и марка!54 Где и кому на ум придет голодному -- духовная жизнь, когда еще в самые страшные минуты героической войны против сил всего мира -- немец не доходил до такого состояния -- была у них надежда через год, два, три это кончится... Теперь нет, нет ниоткуда надежды!.. На десятки и более лет... Wollen mir hoffen, dass... im nächsten Jahrhundert uns besser gehen wird55 утешал себя вчера один немец [...] Как лучший признак -- разбегаются с корабля крысы -- валютные россы стаями покидают Берлин -- едут в Париж и др. места.
   
   Б.Л. и А.Л.Пастернакам
   Мюнхен, июль 1924
   [...] Я сейчас сижу и пишу вам в цветущем розами саду, а там, на высоте 10 ступеней, увитых милым, ярко пылающим шиповником, минуя очаровательный, весь в стекле, зимний садик с венецианским молчаливым пока фонтанчиком, минуя ультрамариновую с белым фризом столовую, очаровательную по своей необычности и оригинальности, увешанную произведениями дряхлеющего "мастера", "не сдающегося родителя", уставленную хрусталем, вазочками и вазами с цветами, минуя соседнюю патрицианскую красно-малиновую гостиную, солидную по своей отстоявшейся в Ренессансе гармонии малиново-штофных обоев с коричневыми обрамлениями деревянного потолка и панелей, уютную, покойную, [...] а на стенах, на малиново-венецианских узорах штофных мигают Жонички, Лидочки, Шурки56, "мамы играющие" на белых, то тесно приближающихся своею родственностью, то отдаляющихся чуточку -- тоже "по родственности", листочках былых, знакомых вам страниц альбомов, полученных "квартирохозяйкой" в приданое57 (что только хотела и что нравилось ей) -- и, конечно, в столовой вздымает гордо [...] свой вдохновенный лик молодой поэт-брат58 [...]
   Я перешел из пылающего сада в прохладную гостиную -- доканчивать. Остудив здесь свою "разгоряченную", по-вашему, голову -- я все же скажу: ни на волос не прибавил я ко всему вышесказаному. Наоборот. Я сократил до невозможно-краткого. Я, например, почти прошел мимо висящей в гостиной картины "Муки или минуты творчества"59 -- о которой одной можно было бы страничку, -- мало-мало, отхватить -- а я ограничился только, как сухой хроникер газеты, в примечании лишь кратко упомянуть о ней. А между тем -- когда я приехал сюда и не успев еще умыться подошел к ней..., к ней..., которая писалась... тогда... еще на заре моей -- о, сколько, сколько пережито... какая большая трудная жизнь поплыла... перед полными от подступивших к горлу слез глазами... Среди многих (впрочем, немногих) формальных недостатков (ежели по-современному), сколько достоинств и живописных, и самого содержания и настроения, и музыкального тона интимнейшего интерьера. С какой любовью, тщательностью и наивностью почти самоучки написан натюрморт всей обстановки...
   Название картины "Муки творчества" -- неправильно, т.е. я нахожу это правильным, ибо это не то. как понимает публика "муки", т.е. потуги -- "чего, дескать, не бывает у настоящих поэтов, писателей..." Какая глупость, как будто "творчество" мыслится как легкое бряцание на лире -- сел, "бряцай" -- и не знают того, что Флоберы, Мопассаны (когда -- кстати -- я писал эту вещь, я о Мопассане что-то прочитал: о смерти его или что-то о трудности его творчества -- словом, помню, что что-то подтверждало мой замысел), Пушкины, Толстые -- этот уж мне сам говорил о своем творчестве, "а Вы как пишете -- легко? Мне ужасно трудно приходится..." (или что-то в этом роде). Словом, надо было бы, пожалуй, назвать "минуты творчества" или просто "творец" -- "поэт" или "Творчество" или просто "Intéreur" (тогда нельзя было давать такие названия у передвижников) [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   19 июля 1925 г. Берлин
   [...] Что нового, что в мире искусств слышно вокруг Вас, как живется товарищам, друзьям общим? Слышно, что жизнь много лучше стала, значит и художествам стало полегче и товарищам верно получше. Ведь вот [от тех], кто приезжает из знакомых за границу (лечиться, на курорты) -- ничего о художниках не узнаешь, далеки от этой атмосферы им чуждой, а может, и не только им, а может, и вообще искусство теперь никому не нужно?.. Вот я как-то побывал на днях на здешней большой выставке Verkehrs -- Ausstellung60 -- Господи -- что это современная техника натворила, какие усовершенствования, какие новые области открыты, -- боже, ходишь невеждой, дурак дураком, ничего не понимаешь в этих Telefunk, Telephon, Telegraph-Automat-Radio, Teleaero-electro -- всячине -- какие усовершенствования в области "сообщений", в летательной, в замене людского труда и человека [...] словом, чувствуешь, что в этой области жизнь пульсирует вовсю, что это нужно, видно, людям, что-то живое творится; народу масса -- интерес самый живой, как будто -- а посмотрите на выставках картин... как дохлые мухи 2-3 посетителя, а в том зале еще 11/2 [...]
   
   20 июля
   Не успел окончить письма вчера [...]. А сегодня утром взял берлинскую газету и... к ужасу моему, прочел о смерти Коринта61!! От воспаления легких, в Голландии, где с семьей проводил лето (обыкновенно он живал летом у себя в усадьбе на Walchensee62, недалеко от Мюнхена). Как громом поразило меня это известие: что ни говорите -- крупнейший живописец Германии. Я Вам когда-то писал о нем, критикуя его форму -- но как живописец (malerisch Einscheinung63) -- крупнейший и настоящий крупного темперамента, прогрессировавший, чем старше становился, и, невзирая на парализованную всю половину свою -- работал невероятно много и без устали. De mortuis aut nihil aut bene64, про него я могу теперь говорить только с лучшей стороны, и для меня лично это потеря очень чувствительная. Это -- единственный художник, которого я уважал и как очень порядочного человека, и как художественно цельный темперамент. Я кое с кем тут пробовал знакомиться, -- но народ не симпатичный (моего, конечно, ранга и возраста), и определенно чувствуешь, что это -- боязнь конкуренции (а один, "шутя", прямо это и выразил). Я как-то сказал в разговоре, что я почти не офортирую (по поводу Штрука -- портрет сухой иглой первая моя работа), на что он, не стесняясь, выпалил: "Gott sei dank!65". Я: "Warum denn66", он: "Selbstverst(ndig -- eine Konkurenz67". Это же чувство я прочитал на некоторых лицах и во время моего участия на Secession'ax. Да -- и вот я только Коринта и знал -- (Вам я писал, что он писал меня, гравировал -- раз и раз рисовал -- и я его -- но не писал. Думал этой осенью... написать...)68. Я сегодня себе места не нахожу, такая неожиданная и огромная потеря (67 лет умер) для современного немецкого искусства. Здоровый, как будто мужиковатый, грубоватый в общении, но прямодушный, честный, своеобразный, -- чувствовал свою силу, писал как ему и что нравилось и чихал на всех и на все что вокруг него в искусстве творилось. С сильной волей -- он мне своим кряжистым in sich zusammen gestalten69 Серова (отдаленно) напоминал. Так-то! Уходит один за другим наше поколение. Для Secession'a, -- где он президентом и на нем все держалось, -- невероятная потеря! [...]
   
   Р.М.Рильке
   Берлин, 8.XII.25
   Многоуважаемый и дорогой господин Райнер Мария Рильке! Неужели это не сон, что я (Леонид Осипович Пастернак -- Москва, вы, вероятно, помните мое имя) могу доставить себе радость обнять и поздравить с пятидесятилетним юбилеем70 моего любимого старого корреспондента, а теперь европейскую знаменитость, и сердечно пожелать всяческого благополучия71.
   А помните ли Вы еще, дорогой мой поэт, русский язык, на котором вы мне писали? Если да, то я буду продолжать по-русски.
   Помните ли Вы еще старую, очаровательную -- теперь ставшую легендарной, ставшую сказкой Москву?... Толстого, его дом, Ясную Поляну? Помните ли Вы еще ту чудную, теплую темную ночь в Риме72 на вилле, соседней с Боргезе, и нашу беседу -- среди многого -- о "Слове о полку Игореве"?... Помните ли Вы случайную последнюю встречу нашу в проходе швейцарского вагона, когда под нами катил свои пенистые волны какой-то бурный горный поток? Это -- была наша последняя встреча...
   Много с тех пор "воды утекло" и небывалое в истории пронеслось повсюду, над всеми -- но особенно над нами...
   В годы нашей революции, оторванные от Европы и культурного мира, среди кошмарных условий нашей русской жизни, мы -- то есть я и моя семья, искренне оплакивали вашу смерть, о которой прошли у нас слухи!...
   Значит -- по русскому народному поверью -- Вы, дорогой мой юбиляр, долго-долго жить будете. И потому вы поймете всю радость души моей, когда я здесь -- поблизости от Вас (хотя не знаю точно -- где вы и адреса) -- могу послать Вам свой сердечный привет и сказать вам: "многая лета, многая лета" славному поэту!
   Если бы Вы знали, как мои дети любят каждую Вашу строфу, каждую строчку Вашу! Особенно мой старший сын Борис -- прославившийся и ценимый в России молодой поэт -- Ваш самый горячий поклонник, Ваш самый серьезный и искренний ценитель -- пожалуй, Ваш ученик и один из первых пропагандировавших Ваши творения, когда в России Вас еще не знали. Как мы ликовали, когда, приехав за границу, узнали, что Вы, Слава Богу, живы и невредимы и в расцвете Ваших творческих сил.
   Где Вы теперь живете, как супруга Ваша? С 1921 года, когда стало возможно легально уехать за границу, я с женой и дочерьми переехал в Берлин, где дочери оканчивают университетское свое образование, а я здесь работаю, главным образом, портреты. Мои два сына остались в Москве, если Вы когда-нибудь бываете в Берлине -- сообщите мне, ради Бога, -- я хотел бы очень, пока я жив -- написать ваш портрет73.
   Еще раз -- многая Вам лета, еще Вам славы пошли, Господи! Мой искренний привет Вашей милой супруге, а также и ей мои сердечные поздравления. Всего, всего вам наилучшего! Любящий Вас Ваш Л.Пастернак. Berlin. Bayreutherstrasse 17.
   P.S. Не зная Вашего адреса, -- посылаю в Insel-Verlag74 с просьбой переслать вам. Между прочим, в прошлом году в здешнем "Secessions" выставлял портрет Prof. Einstein'a75.
   
   Райнеру Мария Рильке
   Берлин 30 апреля 26, Байрейтерштрассе 17
   Дорогой мой, славный поэт!
   Вы, конечно, в силах живо себе представить, какой восторг, какую исключительную радость доставило мне и всем моим Ваше очаровательное и до глубины души тронувшее нас письмо! Еще сильнее было впечатление от его неожиданности: признаюсь, я уже не рассчитывал получить от вас ответ, и вдруг -- письмо пришло! Ура! Слава, слава Богу -- жив, жив дорогой наш поэт! Жив -- и по-прежнему тот же исключительный Рильке!! Радость от письма этого охватила нас на Bayreutherstrasse (меня, жену, младшую дочь); эта радость, наконец, зажгла целый пожар -- взволнованных чувств в Москве, явные следы которого вы найдете в письме моего сына Бориса к вам, при сем здесь прилагаемом!!
   Этим, то есть пересылками, и объясняется отчасти некоторая запоздалость моего отклика на Ваше письмо -- о чем я и прошу меня простить.
   Спасибо же вам, дорогой мой, за эту всем нам доставленную бесконечную радость, за душевное Ваше, трогательное внимание, за добрые чувства ваши! неужели и Вы уже дедушка?!... Sed fugit fugit interea неумолимое tempus76!... Как я хотел бы одним, как говорят, глазом посмотреть на вас, отшельника, среди Вашей поэтической обстановки -- узнал бы я Вас после стольких лет, тяжелых лет?! Конечно, узнал бы! Но по тем двум портретам, которые как нарочно недавно мне попались на глаза -- узнать довольно трудно Вас... и теперь я вполне понимаю и разделяю с вами вашу неохоту "позировать для портрета"... Один портрет я видел в журнале на днях в "Querschnitt'e"77, не помню имени автора -- некоторое сходство там имеется с Вами, кажется; но зато в другом -- кисти довольно известной (и талантливой, думается) художницы Паулы Модерзон78 -- ничего я не мог найти, что Вас бы мне напомнило хоть отдаленно!... Возможна ли такая перемена? Конечно, это недоразумение или ошибка в названии, может быть... Но оставим это.
   Как я обрадовался, прочитав у вас, как вы живете среди какой природы в уединении. Бесконечно рад за Вас, что судьба послала Вам редчайшее для художника благо на земле die gesegnete ungestörte Einsamkeit79, где Вы можете среди любимых вами роз, ничего себе не требующих, но сами от себя вечно источающих непередаваемую красоту и очарование -- можете отдаваться своей любимой работе! Хочу верить, что Вам удалось поправить Ваше здоровье. Может, Бог даст -- и мы вдруг встретимся в Париже, куда я собираюсь вот уж третий год. Может быть, если удастся, в начале этого июня.
   Мне очень грустно, что я не могу так свободно и бегло писать Вам по-немецки и мучаю вас своим русским. Многократно прошу вас о прощении. Сын Борис просил меня передать вам свое письмо, потому что он не знает Вашего адреса.
   Обнимаю вас, дорогой сердечный друг мой, бесконечно благодарю и желаю всего самого хорошего от нас всех.
   Ваш Леонид Пастернак.
   В Москву я сыну послал не оригинал письма, а только выписки из него, так как боялся цензуры, которая могла, быть может, его не доставить или уничтожить.
   
   Б.Л.Пастернаку
   Берлин, 5/IX 26
   [...] Вот сегодня ровно месяц, как мы уезжали в Мюнхен, а третьего дня сюда вернулись. Я так было устал за целый год работы, так мы устали за Лидкино докторантское окончание, экзамены80. Так мне под конец все надоело -- должно быть от старости и борьбы долголетней житейской, от непрерываемых забот, денно и нощно грызущих мозг и чем дальше все углубляющихся и получающих более реальное оправдание -- потому что -- подумайте дети -- ведь сейчас мне 65-й год, с искусством все хуже и хуже, не говоря о Волхонке, но и в регионах Beyreuther81, что ведь это же милость Божья и чудо, что я, слава Богу, до сих пор не только не должен обращаться за помощью -- ну к кому? -- к Феде82 -- но хватает и на нас, здешних, наполнить некоторой сытостью и на помощь прийти и в Питере, Одессе83 (которые нуждаются), и надо подумать о черном дне -- кто же обо мне подумает и позаботится о моей "безработной" старости, угрожающей тянуться долго, ибо сердце у меня -- не по времени здоровое [...] Достигнутое огромными усилиями, долгими годами, огромными жертвами -- имело свое значение для старости, к которой человек невольно готовится (и только глупцами "отрицается") -- это достигнутое имеет значение лишь в условиях и широтах, где оно достигалось, а перемена их возвращает в положение "молодости", когда нужно в новых условиях создавать себе "право на место за общим столом", а где уж в 65 лет! Это только в опере Фауст перерождается физически, а уж попробовал [бы] он конкурировать в иностранном рынке, рядом со "своими", на которых в сфере искусства, с именами ничего (это не фраза!) почти не хватает! [...] заботы неотступные гложут непрестанно мозг мой, и чем дальше, все реальнее их причинность! Кто же, кто по естественности природного закона, кто обо мне, о нас стариках, позаботится -- вы ли оба, бьющиеся по сей день по существенному -- все ли тот же Федя, Атлас, свод наш родственный поддержит, приговоренный за грехи свои тяжкие... Кто? Я ведь реальности живые беру? Много ли нужно року, чтобы поставить меня, никогда не обращавшегося за помощью, и тем ужаснее -- не за временной, в такое положение, чтобы мои "черные мысли и страхи" стали живой реальностью?! Вы привыкли -- и слава Богу (и молю его не оставить меня и впредь на долго-долго) -- видеть и слышать бодрое мое слово и существо моей жизни -- но бывают и у меня такие настроения -- это, вероятно, просто усталость моя -- или просто завершилась еще одна полоса жизни [...] Конечно, всех детей слава, слава Богу довел -- исполнил свой долг, кажется последний. Почувствовал я усталость, пора, пора в эти годы освободить мозг от гнетущей заботы за близких, за себя, пора -- естественная природы потребность "иметь где склонить голову" -- кажется заслужил, а все же впереди пустое лишь пространство... безнадежности! К чему же я это пишу, собственно, и как, если бы вы знали, неприятно писать это и ставить лишь многоточия, чтобы не размазывать "сантиментов" и т.п. страшных фраз и слов! [...]
   
   Б.Л.Пастернаку
   19/I 27
   [...] Конечно, смерть дорогого Rainer M.Rilke84 повергла меня в первые дни в отчаяние -- так неожиданно это было. За несколько недель я еще от секретарши имел письмо милое и карточку, которую тебе послал. Кстати; не отсылай обратно. Я просил ее мне еще 1 экземпляр прислать -- она была так любезна и мне прислала. Я обменялся с ней письмами, и вот последнее сообщение о причине его смерти ("лейкемия" -- белокровие). Из твоих нескольких строк последнего письма [...] я, конечно, прочел твое отчаяние. Конечно, я понимаю, что это для тебя за потеря, но нельзя же на этом построить свое будущее: "бесцельность жизни" и т.д. Это все уж чересчур и, зная тебя, можно думать, что ты впрямь впадаешь в ненужное отчаяние, опустишься [...] Так вот -- по личному желанию и просьбе покойного Рильке, обращенной к редакторше "Commerce" M-me Бассьяно85 -- секретарша сейчас у нее под Парижем живет при ее детях. M-me Бассьяно через нее просит сообщить ей твой адрес, чтобы тебе выслать "некоторую сумму" за помещенные твои стихи (в переводе). Я ей сейчас напишу, и она или на мое имя, или на твое пошлет тебе денег. Это очень мило. "Скажите Вашему сыну Борису, что R.M. Rilke его очень любил и часто мне о нем говорил. Также часто говорил он о Вас и вспоминал Ваши встречи". [...]
   
   Б.Л.Пастернаку
   Мюнхен 12 июля 27
   Дорогой мой Борюша! Вот сегодня -- две недели, что мы здесь у Жонички. Я здесь "отдохну" от целой цепи сошедшихся неотложных и долго откладываемых решений и от их срочной и спешной неотложной исполнимости. Время подвело 65-летие мое -- все же некий предел -- цезура как бы; [...] пришлось [...] принять реальные решения, а за ним "облечь их", т.е. переменить квартиру, где у меня "atelier" (громко называя) была небольшая комната, в которой только я мог четыре года мучиться и работать "ответственно" [...]: в солнечные дни, т.е. весной и часть лета я метался, укрываясь от солнечного] освещения, либо у себя в комнате, либо от рефлексов противоположной стены желто-красного газометра [...]. Ни один немецкий художник [...] не просуществовал бы четыре дня -- а не 4 года в такой обстановке, "плодотворно и творчески себя проявляя" -- но, увы... русский художник силою его ананке86 и к тому [...] я четыре года "творил" портрет за портретом ибо manger и boir87 и т.д. Четыре года назад -- это была находка (тогда квартиру меблиров[анную] было трудно найти. Теперь возможностей, т.е. квартир масса и скоро [...] отпадут запреты получить квартиру (пустую) и для иностранцев.
   И невзирая на массу квартирных (меблиров.) предложений с "большой мастерской" или с большой ком[натой] на север -- найти так-таки не удалось, а только -- небольшую для меня комнату с северным светом, что уже большое преимущество перед прежней -- не говоря о том, что все остальные (у нас тут почти 5 комнат [...]) очень приветливы, светлы и уютны -- пятый этаж, лифт, конечно. [...]
   За решением квартирн[ого] вопроса -- пришлось решить вопрос о выставке своей. A la longue88 не выставлять и чтобы "о тебе знали", а главное, иметь заказы и работу вообще -- без ежегодного "мозоленья глаз" -- как это мне не по душе -- нет возможности, особливо, если долго не выставлять, особливо, когда надо здесь -- в мои годы -- создать себе имя и пр. [...]
   И вот среди неудобной, спешной одной работы (групповой портрет большой -- для выставки, не заказной -- но как необходимый экспонат), среди поисков квартиры, затем сборов и укладок к переезду [...] приходилось решать вопрос о будущей выставке, которую я "приурочиваю" к 65-ию моему -- решать пришлось, следовательно, у кого из Kunst Salon'ов89 выставляться -- я ведь все же им величина incognita90 -- а главное у них, помимо марки и т.д., главное -- заработать на продаже; а продавать у меня, который пишет, главным образом, портреты и на заказ -- не очень-то разгонишься (и приходилось и придется к выставке "наработать" для продажи и себе "на пользу" и Kunsthändler91 ("отечеству на пользу"). Тот "Kunst Salon" устарел -- этот для слишком крайних -- словом, очень вопрос сложный. Наконец, [...] я уговорился с одним из очень современных (лучшие молодые художники выставляются), с имеющимся хорошим "renommée"92 (несколько лет всего фирма) и после "моих смотрин" -- выставка моя решена на декабрь месяц (к середине или в начале). [...]
   [...] Как прекрасно ты в последние годы пишешь, как ты умеешь анализировать и четко выражать свои мысли и как мудростью, как лаком -- кроешь свои продуманные и верно уловленные мысли -- я бы сказал: как-то вырос ты -- обстановка ли окружающая -- серьезные, жизнью вызываемые вопросы ли -- но порою мне кажется, что ты серьезнее и старше нас [...].
   Представь себе, случайно, совершенно не связано с моим "юбилеем", когда я получал от здешних знакомых и друзей "выражения своих чувств", -- совершенно случайно (ибо он, да и никто из вас не знал о моем 65-ии) получил очень трогательные строки -- от Репина93. Он вдруг ("как сейчас вижу") вспомнил мои иллюстрации к "Воскресению" на Парижской всемирной выставке94, где он был в "Комиссии Жюри" и где он "и все с неподдельным восторгом восхищались Вашими рисунками к Воскр[есению]" и т.д. и "Ах, как бы хотелось еще раз увидеть Вас и пожать Вашу руку" и т.д. [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   3 октября 1927 г. Берлин
   [...] Привожу теперь в порядок вещи для выставки95, рамы (сколько расходов), монтировка рисунков, акварелей и пр. Сколько набирается! Страх! Конечно, выбор надо будет сделать. Как я писал уже Вам, не лежит у меня сердце к этим базарам современным, то есть выставкам, -- но надо бухнуться с головой в этот омут. [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   15 декабря 1927 г. Берлин96
   [...] А, знаете, по чистоте душев[ной], по совести скажу -- я очень доволен и страшно интересно увидеть себя в поряд[очном] колич[естве] и разнообр[азии], и Вам откроюсь, что я -- слава тебе Господи -- лучше теперь пишу -- даже сравнивая с последними годами, -- а, в общем, этот смотр себя имеет кое-что, думаю, что и Вам бы понравилось. Но, Боже мой, я едва треть выставляю того, что после монтировки стало "пожалуй, -- недурно"! Как монтируешь, да в рамочки -- просто узнать трудно. Здесь был у меня и смотрел мои вещи Анат[олий] Василь[евич]97. -- Спросите его впечатление, с праздниками вас! О, пожелайте мне "ни пуха, ни пера" и помолитесь за меня.
   Ваш Л.Пастернак.
   
   А.Л. и Б.Л.Пастернакам
   Берлин 17 января 1928
   Дорогие мои дети! [...] ведь я вам послал вырезки из газет об успехе выставки -- хоть бы кто-нибудь из вас откликнулся -- вот завтра уж выставка закрывается -- целый месяц (вместо 3 недель) -- успех у меня Слава, слава Богу сногсшибательный и сверх всякого ожидания [...] и много вещей продано (около 22), особенно теперь на художе[ственном] рынке -- кризис [...]. Во всех газетах -- самые лучшие отзывы, будут еще появляться и репродукции в иллюстр[ированных] приложениях [...], мой антрепретер Hartberg -- доволен таким "урожаем", а как едва хотел устраивать выставку -- относился с недоверием -- ведь я чужой, незнакомый, а у него все известные и из молодых; каково мне было ходить и "предлагать" себя (один Шульте немного помнил, и то теперь его сын -- он соглашался штук 10 взять -- 15). А другие -- Cassierer, Gurlitt98 -- те только своих, "свою марку", как отврат[ительный] Кокошка и друг[ие] экспресс[сионистические] "бездарности" -- но что же поделаешь, а у Шульте я не хотел, потому что он устарел, надо было из реномированных и новых салонов -- это Hartberg! К сожалению, он не очень большой, но очень distingua9 и у них вешают по одной картине, и ни-ни, как у нас -- в 3 ряда до потолка; но зато, когда он уже стал развешивать, особенно рисунки и акварели-пастели, то увидал: "это надо" и "это надо" -- словом, в 3 ряда было кое-где повешено. Мой Гарнак приобретен для Kaiser Wilhelm Institut Dahlem100. [...]
   Затем мой Коринт такой фурор произвел101, что (я вам послал на него рецензии) все меня поздравляли с критикой этого Шталя102. [...] Надо знать, что это здешний, для всех авторитетный, неподкупнейший, строжайший -- гроза художников -- и я пуще всего его боялся, откладывал выставку; думаю, разругает и тогда складывай чемоданы -- никто не закажет больше; пока я в тиши сидел на Bayreuther Str. -- еще попадали заказчики -- а ну, как вылезешь наружу и провал! Т.е. я-то провала объективно не боялся, ибо я чувствую себя куда сильнее всех здешних "Prominenten"103, и моя живопись, особенно за последние годы стала сильнее, а о рисунке и говорить нечего! Но пойди, растолкуй, когда я "новичок"! -- Ведь ко мне после этих рецензий приходили на меня посмотреть -- откуда я такой взялся, где я был раньше и т.д. Берлинцы -- это не у нас -- ходят по выставкам с газетой в руках и какой-нибудь Stahl или Osborn104 -- авторитеты и вдруг такой Stahl написал: "Я за всю свою долгую жизнь не видал [такого] портрета из современников, как Коринт Пастернака" и т.д. и что ему надо висеть с лучш[ими] произвед[ениями] последних лет. Коринт, действительно, перед смертью, последние годы, превзошел всех своею темп[ераментною] живописью -- значит, что моему Коринту место в "Nat. Galerie"105. И действительно, главн[ый] директ[ор] Юсти106 был, и ему так понравился, что -- ввиду того, что он не имеет права сам на 100 м[арок] купить без комиссии и что вся смета у них израсходована, что Ренуара они не могли купить (это он все Гартбергу рассказывал) -- мой Коринт был потребован в комиссию в Nat. Galerie, где он ночевал -- комиссия тоже его одобрила, но у них нет денег сейчас, и к тому были протесты, что я не немец, что теперь такая Not107 среди немцев, что многие видные художники не представлены в Nat. Galerie (тем более еще, что Коринт уже был продан [...], -- словом, я теперь очень рад, что он не попал -- и это создало бы протест, а главное, увеличило бы мне и без того ненависть моих "конкурентов". [...]
   
   А.Л.Пастернаку
   Берлин, 17 октября 1931
   [...] И не радостно общее экономическое здесь положение -- верно, вы в гаетах читаете -- и конечно, в такие времена искусство, как luxus108 -- никому не нужно, и значит, насчет заказов -- schwach109 (уже с год), и тем не менее я, [...] несмотря на приближающееся 70-ие, на слабеющее зрение (это самая худшая моя угроза "предстоящей мучительной старости", от которой я молю Бога меня заранее освободить), но, увы, я приговорен к многолетней старости (по наследственности и ввиду здорового сердца) -- так вот, несмотря на все это -- я готовлюсь к моей выставке к 70-летию этой весной и знаю наперед, что такого материального успеха, какой был у меня два-три года назад, быть теперь не может (ничего нигде на выставках не продается) -- я все же ее устрою, чтобы закончить 70-летний период своей жизни и деятельности -- а там видно будет: позволит зрение и силы -- буду силиться прожить дальше без того, чтобы детям пришлось помогать на старости, слава Богу, "есть еще порох в пороховнице", как у Тараса Бульбы сказано, и я с мамой еще можем (теперь все богачи, даже бывшие, сокращаются в образе жизни и расходах) без особой роскоши, как и в прежние годы -- продержаться годик-другой -- пока пройдет этот кризис -- тем, что "про черный день сберегли", и вот я теперь, невзирая на отсутствие заказов -- очень много и, пожалуй, успешно работаю (я ведь больше полугода из-за болезни глаза не работал, не читал и т.д.!) и готовлюсь к выставке! En passant1093 -- скажу между прочим: какая трагичность и жалость: я теперь чувствую себя в сознании полного овладения и неплохого умения в этой столь трудной области -- нашей живописи -- и вот чувствуешь, что как раз это перед концом и может перед скорым (имею в виду второй глаз, хотя он излечился окончательно -- но года... и я должен прибегать изредка к очкам, -- а при портретах -- я привык без очков, свободно... всему, однако, свой конец) и все мои знания и достижения некому передать и пойдет все прахом". Но будет, не привык я в этом тоне писать! [...]
   
   П.Д.Эттингеру
   12. IX. 1932. Берлин
   Я очень был рад -- судя по Вашему последнему письму и приложенной к нему статье Вашей -- что посланная мною Вам репродукция (фотография?) с моего портрета Rilke110 дала Вам Anregung111 и помогла Вам благополучно выполнить Вашу задачу112. [...]
   С другой стороны, мне очень жаль, что присылкой моей этой репродукции я невольно ввел вас в искушение и соблазн, и Вы, -- конечно, я уверен в этом, -- не желая этого, сделали неприятное -- не мне, а семье Rilke, т.е. вдове и дочери тем, что печатно (мне Вы могли в письме выразить какое угодно Ваше неодобрение в смысле "сходства и убедительности портрета") не совсем признали его достоинства (в смысле убедительности для Вас). Дело в том, что, задумав написать портрет Рильке (после того, что до сих пор ничего путного или похожего, каким я его знал -- мною не было найдено, а я в разговоре со вдовой выразил ей мое намерение написать все же настоящий портрет того времени) -- я, между прочим, просил ее и Лу Андреас113 предоставить мне весь имеющийся материал по его иконографии. Ничего больше, однако, не оказалось из представленного мне материала (все это немногое я и раньше видел и меня не удовлетворяло -- наоборот шокировало) -- видели ли Вы хваленую Модерзон114? Или какого-то дрезденского художника -- не помню его имя -- и это единственный мало-мальски ("слегка" ужасающий)? И вот я решил написать портрет его, каким я его знал, и, конечно, что наиболее компетентными критиками будут его родные, т.е. вдова, брат ее -- художник и дочь, которая на него больше всего похожа, по словам матери, дяди и др. [...] Написав портрет, я первым делом показал его вдове -- можете себе представить мое волнение, -- когда она, увидав портрет, не могла скрыть нахлынувших слез (а она, видимо, очень сильная натура!..) -- что и говорить о восторге и похвалах, об неоднократных выражен[ных] признаниях полнейшего сходства, жизненности (о красоте удавшейся живописи, композиции и т.д. -- я уже не говорю). Это меня очень порадовало и убедило. Она не могла оторваться, долго просидела у нас перед портретом. Затем просила еще раз прийти [...] с братом художником. Посещение с братом еще более меня убедило. Затем она вызвала дочь из Веймара и, так как дочь многими частями лица очень похожа на отца (глаза, рот и т.д.) -- то я больше всего хотел ее видеть и, ежели оправдается это сходство с отцом по рассказам -- то значит я попал в точку! -- и тогда никакие критики не страшны -- а мое личное убеждение мне важнее всего, и представьте себе мой восторг и радость -- когда я ее увидал и увидал эти глаза, рот... -- вот именно настоящего Рильке, который так у меня запечатлелся (что значит убедительность и "незыблемость" натуры, реальность живого человека!!)
   Конечно, и дочери страшно понравилось, и на прощание я уверил их -- на их страх, что это попадет в частные руки -- что я в част[ные] руки не отдам и приоритет за ними с архивом.
   Наконец -- выставка115. Больше всего в прессе имел успех Рильке. Хорошо, что я вовремя пришел на выставку, через пару дней после открытия, и узнаю, что его очень хотел приобрести очень большой поклонник Рильке, имеющий целое собрание всего, что относится к Рильке, знавший его хорошо и т.д. Сей (известный профессор -- Вы, может, слышали, Мизес (фон) -- просил дать ему окончательный ответ в Вену, куда он уезжал в тот же день и т.д. Потом объявился еще третий желающий купить. Конечно, семья Рильке и слышать не хотела и оставила (я им немного уступил) его за собою, а перед профессором] мне пришлось выкручиваться [...]. Вы, оказывается, первый и к тому печатно -- выразили свое "неудовлетворение" и как раз в газете, которую семья, особенно дочь, обязательно читают (я знаю, что эту газету этот профессор тоже читает: он мне показывал -- в ней было о Боре и Рильке...), и я более, чем убежден, что Вы им причинили неприятность (ибо вы являетесь по статье человеком, знавшим его в тот период, и они вас, видимо, знают, приставая к Вам за воспоминаниями о нем). Если бы Вы знали, какие восторженные письма писала мне дочь, сделавшись обладательницей портрета, если бы Вы знали, какую радость беспрерывных выражений благодарности писала она по получении после выставки портрета -- то Вы, я уверен в том (ибо критика портрета и не входила в задачу статьи) -- не захотели бы причинить некоторую боль и диссонанс в созданные ими "иллюзии".
   В данном случае -- я, конечно, виноват, как выше сказано, и если бы Вы знали все вышеописанное, Вы, вероятно, мне в письме высказали бы Ваше личное мнение о портрете, не желая разочаровывать восторжен[ных] владетельниц и архива. [...]
   
   А.Е.Львову
   Берлин. 29. XII. 32
   Дорогой глубокоуважаемый князь Алексей Евгеньевич!
   Поздравляю Вас и дорогую семью Вашу с наступающим Новым Годом -- прошу не отказать принять на память посылаемую особым пакетом мою монографию116, которая, надеюсь, Вам понравится своим исключительным художественно-техническим репродукционным совершенством (в смысле книжно-типографского издания) и напомнит Вам многое из доброго и недоброго недавнего времени117... Совершенство репродукций и небывалое достоинство их (как и печатание) достигнуто мною, благодаря тому, что я сам вел все руководство исполнения клише (попутно введя мои, изобретенные мною, новые способы и обучая... даже уж на что дошлых немцев -- специалистов печатания). Издана она моими поклонниками-друзьями, ухлопавшими огромные деньги (уж несколько лет назад) в ознаменование моего 70-летия. [...]
   Автор биографического очерка -- известный здесь критик и историк искусств.
   Издана и печатана в Берлине.
   
   Б.Л. Пастернаку
   Берлин. 8 января 1935
   [...] Книга эта имела для меня, конечно, большое значение, как собрание хоть части мною сработанного, дающее понятие обо мне118. Ужасно скорбно, что книга эта не может, а должна бы разойтись в России, хотя бы по школам худож[ественным] (в Академию и Третьяковку послал и имеется), библиотекам, а уж о любителях и говорить нечего, пару сот экземпляров надо бы; и разошлись бы легко. Технически это трудно в настоящее время, так как покупат[ельных] способностей нет, а даром отдавать мне и еще доплачивать пересылку денег нет. Еще что озабочивает и мучает сознание, что куда пойдет все мое -- картины, рисунки, эскизы и т.д. после моей смерти. В музей бы надо. [...] если бы не такое критич[еское] время было -- можно было бы хоть распродать и было бы наследство для детей и внуков, а часть вещей в музеи Москвы (Берлина; Палестины -- конечно, как евр[ейского] художника какими они гордятся) [...]
   
   Д.С.Шору119
   Берлин. Апрель 1936
   [...] Итак, сердечное спасибо за память и за ваше милое письмецо! Нужно ли Вам еще "повествование", как переживали ту мутную волну, которая захлестнула всю Европу? Как пророчески -- как я не раз писал Штруку -- Вы разумно выбрали святую землю, обещающую Вам покойную старость, по крайней мере, и не придется Вам снова браться за посох странствования, как иному предстоит Вашему соплеменнику, который поверил, что тот мир звуков от Баха до Шумана, как Вы пишете, зовущий к правде, добру, красоте -- имеет "соответствующую почву" под собой.
   Да, дорогой Давид Соломонович, "душа полна, как Вы пишете, самых сложных переживаний, не передаваемых в письме", и если Вы к этому прибавите 75-й "годок" и реальные основания, чтобы вот третий год стоять перед проблемой и, как в русской сказке, очутиться на перепутье трех дорог, на столбах которых надписи: "пойдешь по этой -- не снести тебе головы" и т.д., то Вы поймете, "каких переживаний полна душа", как эта мутная волна захлестнула.
   Вскользь касаясь трех дорог сказочных, поражу Вас не исключенной возможностью, пойти по второй, что ведет к Боре и Шуре, куда зовут усиленно и сулят кисельные берега! Вы пишете, что Вы обросли семьей, Вы прадедушка, вот это -- то самое обстоятельство, то есть обрастание, не дает нам, дедушкам и бабушкам, оторваться от Жонички с чудными внуками, а там Лидочка в Лондоне и как "оторваться" от них, оставаясь с Борей-Шурой. [...]
   
   Д.С.Шору
   Берлин. 16 сентября 1936
   [...] Как раз в последнем письме Вашем, когда Вы советуете мне вернуться "домой" -- в это самое время у меня шла начатая по настоянию друзей работа по регистрации моих здешних работ для предстоящей моей выставки в Москве к моему 75-летию весной120, которая все это последнее время отнимала всякую возможность писать даже письма, которых набралось у меня уйма. Я коснулся этого, то есть планов моих, уступая Вашему желанию знать мое решение. Невзирая на всякие зовы, на предложения всяких золотых гор (я Вам писал, кажется, об этом), я не могу и не должен трогаться, пока не будет там квартира для меня -- это говорят даже мои друзья искренние, заинтересованные, чтобы я там "уж давно был". Квартирный вопрос -- самый важный и трудный.
   Поразительно, как вы уловили (в своем письме), точно вы подслушали -- настроение молодых художников и вообще художественной "общественности" (как мне писали), когда Вы писали "там Вас ждет почет и уважение", "там вы будете полезны как учитель, не только преподавая и т.д. и т.д." -- то самое, что мне на днях говорил (проездом здесь был у меня, смотрел мои вещи -- сам отчасти художник-дилетант на высоком посту)121 и особенно подчеркивал -- "Вы теперь нам крайне нужны" и т.д. Дело в том, что там течение или тяга к "ренессансу", жажда художественного образования, стремление к изучению формы, строгого рисунка и т.д., словом, возврат к тому -- отсутствие и борьба за которое -- подвинули меня к отъезду за границу для спокойной своей работы, конечно, отъезд от внуков, от дочерей, (хотя, как вы пишете -- многим ежегодно дают командировку за границу и т.п.), с другой стороны... вообще проблем много -- особенно теперь, в это последнее время -- а в результате всего -- собираемся к Лидочке в гости в Лондон к ее родам (в ноябре) и посему счастливо вам оставаться. [...]
   
   Б.Л. и А.Л. Пастернакам
   Берлин. 24 мая 1937
   Дорогие дети [...] пишу с удобной оказией и всем зараз, дабы не повторять каждому одно и то же. Итак, мои картины (холсты), рисунки, акварели и прочее, то есть весь художественный матерьял для проектируемой осенью выставки моей по случаю исполнившегося 75-летия и 50-летия моей художественной деятельности был взят у меня и теперь уже упакованные в ящиках и запечатанных пакетах находится в полпредстве до того момента, когда Якову Захаровичу122 станет известно -- куда их можно отправить с тем, чтобы они нераспакованными могли находиться в полной сохранности до устройства выставки.
   [...] Предложенье т. Замошкина123 (как его имя и отчество?) об устройстве выставки моей этой осенью вполне согласуется с моим желаньем и решеньем [...] я охотно исполню по его указанию, то есть пришлю точный список -- каталог (опись) посылаемых на выставку работ моих. Мое присутствие [...], конечно, необходимо. Как мне Яков Захарович передавал о своих неоднократных беседах с т. Керженцевым124 и другими, весьма компетентными лицами во время своих последних побывок в Москве -- то определилось, что в случае, если ко времени устройства выставки обещанная мне квартира не будет готова, я смогу вернуться к маме и уж тогда с нею переехать окончательно, когда квартира будет совсем готова. [...]125
   
   Из воспоминаний (записей) печатается по машинописи, сделанной Ж.Л.Пастернак с автографа, хранящегося в семейном собрании в Оксфорде.
   Письма к жене и сыновьям печатаются по автографам, хранящимся в собрании семьи Е.Б.Пастернака в Москве.
   Письма к П.Д.Эттингеру печатаются по автографам, хранящимся в Архиве ГМИИ им. А.С.Пушкина.
   Письмо к А.Е.Львову печатается по публикации в книге: Флейшман Л.Борис Пастернак в 30-е годы. Иерусалим. 1984. Автограф хранится в Парижской Национальной библиотеке.
   Письма к Д.С.Шору печатаются по публикации в книге: Гасс Б. Пасынки временных отчизн. Тель-Авив, 1985. Автографы хранятся в архиве Иерусалимского университета.
   
   Примечания
   1 Здесь Леонид Осипович ошибается. В.С.Серова была урожденной Бергман, а не Симонович. Родители ее мили не в Одессе, а в Москве. К семье Симоновичей (но не одесских) принадлежала ее сестра, бывшая замужем за петербургским врачом Я.М.Симоновичем.
   2 Опера "Уриель Акоста" писалась В.С.Серовой в 1870-1880-х годах. В 1885 году она была поставлена в Москве в Большом театре, в 1887 -- в Киеве, в 1893 -- в Петербурге.
   3 Близкое знакомство и общение супругов А.Н. и В.С.Серовых и их маленького сына Валентина с Рихардом Вагнером относится ко времени жизни Вагнера не в Мюнхене и Байрейте, а на вилле Требшен в Швейцарии в 1869 году. См.: Серовы, Александр Николаевич и Валентин Александрович. Воспоминания В.С.Серовой. СПб., 1914. С. 126-128.
   4 Здесь Леонид Осипович не совсем точен. Собственно о воспитании не может идти речь. Заметив художественные способности сына, В.С.Серова, по совету М.М.Антокольского, обратилась к И.Е.Репину как возможному педагогу. Это было в 1874 году в Париже. Затем в занятиях с Репиным был почти пятилетний перерыв, и они возобновились лишь в 1879 году в Москве, чтобы затем продолжиться уже в стенах Академии художеств в Петербурге.
   5 Вандик -- старая транскрипция фамилии художника А. Ван Дейка.
   6 Портрет Хендрика ван Тульдена работы П.П.Рубенса (1610-е ).
   7 Пилоти Карл Теодор (1826-1886). С1856 и до самой смерти был профессором класса исторической живописи в мюнхенской Академии, с 1874 -- ее ректор.
   8 Гертерих (Хертерих) Людвиг (1856-1932), профессор мюнхенской Академии, учитель Л.О.Пастернака.
   9 Лицен-Майер Шандор (Александр) (1839-1898) -- исторический живописец венгерского происхождения. Один из ведущих профессоров мюнхенской Академии.
   10 Пастернак Розалия Исидоровна (1867-1939) --жена Л.О.Пастернака.
   11 Пастернак, приехавший в Дюссельдорф для устройства русского отдела международной выставки современного искусства, после ее закрытия смог посетить другие города Германии.
   12 Gemüth (нем.) -- зд. -- уют.
   13 Ausflug (нем.) -- прогулка.
   14 Эттингер Павел Давыдович (1866-1948) -- художественный критик, библиофил, коллекционер, близкий друг Пастернака.
   15 Революционные события 1905 года, в которых активное участие принимали и студенты МЖВЗ, привели к временному закрытию Училища. Воспользовавшись прекращением занятий, Пастернак с семьей уехал за границу и поселился в Берлине.
   16 Кайзер-Фридрих музеум был только недавно закончен строительством.
   17 Речь идет о выставке бельгийского скульптора и живописца Константена Менье.
   18 Не как, а что (нем.)
   19 Максим Горький в это время жил в Берлине и общался с Пастернаком.
   20 Офортный портрет Л.Н.Толстого на фоне грозового неба, исполненный Пастернаком в 1906 году, сделан на основании рисунка пастелью 1901 года (ныне в Гос. музее Л.Н.Толстого в Москве).
   21 Исполненный цветными карандашами и пастелью рисунок, изображающий М. Горького, находится в музее Горького в Москве, один из экземпляров офорта в ГМИИ, оба наброска -- в частном собрании.
   22 Орлик Эмиль (1870-1932) -- график, чех по происхождению, работал в Германии, был профессором высшей школы прикладного искусства в Берлине.
   23 Гравюра (нем.)
   24 Школа прикладного искусства (нем.)
   25 Профессор и член Сецессиона (нем.). Берлинский Сецессион, объединявший художников неакадемического направления, был основан М.Либерманом в 1899 году. В 1906 году Берлинский Сецессион разделился на два общества -- "Свободный Сецессион" во главе с Либерманом и "Новый Берлинский Сецессион", который возглавил Ловис Коринт.
   26 "Graphic" ("Графика") -- английский художественный журнал, издававшийся в Лондоне с 1881 года.
   27 Картина Либермана "Папа Лев XIII в Сикстинской капелле", с 1906 года находится в Художественном музее Мюнстера.
   28 "Я" и "Я" (нем.).
   29 Жуир (фр.).
   30 "Еврейская улочка в Амстердаме" (нем.).
   31 Воля (нем.).
   32 Израэльс Йозеф (1824-1911) -- голландский живописец.
   33 Коль Готхард (1850-1915) -- немецкий художник, близкий к импрессионизму.
   34 Лекция о Родене Райнера Марии Рильке (нем.). С этой лекцией Рильке выступал в городах Германии и Австро-Венгрии. В 1907 году ее текст был издан как вторая часть написанной ранее книги о Родене.
   35 В феврале 1906 года в Петербурге открылась большая выставка "Мира искусства"; художница Е.С.Кругли нова рассказывала Пастернаку об основных "гвоздях" выставки: картине Ф.А.Малявина "Вихрь", портретах Г.Н.Федотовой и Ф.И.Шаляпина Серова, живописных произведениях молодого В.Д.Милиоти, носивших название "симфоний".
   36 Этнографический музей (нем.).
   37 Имеется в виду Генрих Шлиман, прославившийся обнаружением и раскопками древнего греческого города Троя в Малой Азии.
   38 В конце марта Горький уехал из Берлина в США.
   39 "Содержание -- ничто, а форма -- все" (нем.).
   40 Эвенполь Анри-Жак (1872-1899) -- бельгийский художник-импрессионист.
   41 Эдуард Вюйар (1868-1940) и Пьер Боннар (1867-1947) -- французские художники-постимпрессионисты. i2 Джеймс Эббот Мак-Нил Уистлер (1834-1903), американский художник, работавший главным образом в Париже и Лондоне.
   43 В Национальной галерее Берлина была открыта выставка немецкого искусства за 100 лет (1775-1875).
   44 Имеется в виду "Историко-художественная выставка русских портретов", открывшаяся в Таврическом дворце в Петербурге в марте 1905 года.
   45 Добропорядочной, приятной, шикарной (нем.).
   46 Путешественник (нем.)
   47 Летом 1912 года Борис Пастернак находился в немецком университетском городе Марбург, где в течение летнего семестра учился на философском факультете у профессора Г.Когена. Л.О.Пастернак с женой и дочерьми в это время отдыхали на курорте в Киссингене.
   48 Позировать (нем.) -- зд.
   49 Правильнее -- Штрук Герман (1876--?) -- немецкий художник.
   50 Видовая открытка, адресованная сыновьям Борису и Александру, написана в немецком городке Карлсха-ген на острове Узедом (побережье Балтийского моря). Описываются местные достопримечательности -- островок Грейфсвальдер и большой остров Рюген, на котором семья Пастернаков отдыхала в 1906 году.
   51 Свежая селедка (нем.).
   52 Штеге (Steg) -- мостик, тропинка (нем.).
   53 Имеются в виду учебники истории Д.И.Иловайского, по которым велось обучение в русских гимназиях второй половины XIX века.
   54 Речь идет о глубоком экономическом кризисе, охватившем Германию в начале 1920-х годов, что влекло за собой и упадок культуры.
   55 Будем надеяться,, что в ближайшее столетие дела пойдут лучше (нем.).
   56 Портреты детей Леонида Осиповича -- дочерей Жозефины и Лидии и младшего сына Александра.
   57 Этой "квартирохозяйкой" стала Жозефина Пастернак, вышедшая замуж за своего троюродного брата Федора Карловича Пастернака.
   58 Борис Пастернак.
   59 Картина "Муки творчества" Л.О.Пастернака 1892 года. Демострировалась на XX выставке ТПХВ.
   60 Выставка средств связи (нем.)
   61 Немецкий художник Ловис Коринт умер 17 июля 1925 года в Зандвоорте (Голландия).
   62 Озеро Вальхензе (нем.).
   63 Явление живописи (нем.).
   64 0 мертвых или ничего или хорошо (лат.).
   65 Благодарю тебя, Боже (нем.).
   66 Но почему же (нем.).
   67 Разумеется, из-за конкуренции (нем.).
   68 Портрет Коринта был исполнен Пастернаком в 1927 по эскизу, сделанному во время позирования.
   69 Сосредоточенность в себе (нем.).
   70 В декабре 1925 года отмечалось пятидесятилетие Рильке.
   71 Первый абзац письма написан на немецком языке.
   72 Пастернак встретился с Рильке в Риме летом 1904 года.
   73 Портрет Рильке был написан Пастернаком уже после смерти поэта, в 1928 году, (х., м., Веймар, собр. Йозефы Байер-Рильке). Рильке здесь изображен молодым, таким, каким он запомнился художнику во время начала их знакомства на рубеже веков.
   74 Издательство "Inset" (нем.).
   75 Портрет знаменитого физика Альберта Эйнштейна написан Пастернаком в 1924 году, (х., м., собр. Иерусалимского университета). Вариант портрета -- в ГТГ и еще один в собр. семьи Пастернаков в Оксфорде.
   76 Но бежит, бежит между тем... время (лат.).
   77 В немецком ежемесячном журнале "Querschnitt" ("Обозрение") в No 12 за 1925 год был воспроизведен портрет Рильке работы художницы Лулу Альбер-Лазар 1916 года.
   78 Паула Модерзон-Беккер (1876-1907) на рубеже XIX-XX веков была членом группы "Ворпсведе", к которой примыкал и Рильке.
   79 Благословленное безмятежное одиночество (нем.).
   80 Речь идет об окончании университета дочерью Л.О.Пастернака Лидией.
   81 На Волхонке в Москве жили сыновья Леонида Осиповича, а на Бейрейтской улице в Берлине -- он сам с женой и младшей дочерью.
   82 Федя -- Ф.К.Пастернак, муж старшей дочери Леонида Осиповича -- Жозефины.
   83 В Ленинграде и Одессе жили близкие родственники Леонида Осиповича.
   84 Р.М.Рильке умер 29 декабря 1926 года.
   85 Имеется в виду княгиня Маргерит Вассиано-Каэтани (1882--?), субсидировавшая журнал "Commerce", в котором были напечатаны стихи Бориса Пастернака.
   86 Судьба, рок (др.-греч.).
   87 Есть и пить (фр.).
   88 На протяжении длительного времени (фр.).
   89 Художественный Салон, выставочное помещение (нем.).
   90 Неизвестная (лат.).
   91 Торговец произведениями искусства (нем.).
   92 Репутация (фр.).
   93 И.Е.Репин в это время жил в своей усадьбе "Пенаты" в Куоккале (Финляндия).
   94 На всемирной выставке в Париже в 1900 году были показаны иллюстрации Пастернака к роману Льва Толстого "Воскресение".
   95 Речь идет о подготовке персональной выставки Л. ОК Пастернака в Берлине.
   96 Письмо датировано днем открытия первой персональной выставки Л.О.Пастернака в берлинской галерее Хартберга.
   97 Анатолий Васильевич Луначарский -- тогдашний Нарком просвещения СССР.
   98 Шульте, Кассирер, Гурлитт -- владельцы частных вые лавочных галерей в Берлине.
   99 Изысканный (фр.).
   100 Портрет историка и теолога Адольфа Харнака (х., м., 1927), приобретенный Институтом Кайзера Вильгельма в Далеме.
   101 Портрет художника Ловиса Коринта (В., гуашь, пастель, 1927, частное собрание).
   102 Известный немецкий художественный критик Ф.Шталь поместил в газете "Берлинер Тагерблатт" (конец 1927 года) хвалебную рецензию о выставке Леонида Пастернака.
   103 Авторитеты (нем.).
   104 Благоприятный отзыв о выставке опубликовал в газете "Фоссише Цайтунг" другой крупный немецкий критик Макс Осборн.
   105 Национальная галерея (нем.).
   106 Людвиг Юсти (1876-1957) -- главный директор Национальной галереи в Берлине в течение почти 25 лет (с 1909 по 1933).
   107 Нужда (нем.).
   108 Роскошь (нем.).
   109 Плоховато (нем.).
   109а Походя, мимоходом (фр.).
   110 Портрет Р.М.Рильке в молодости (1928, собр. Ю. Бауэр-Рильке, Веймар).
   111 Стимул (нем.).
   112 Речь идет о статье П.Д.Эттингера, появившейся в газете "Prager Presse" в августе 1932 года, в которой он рассказывал о своих встречах с Рильке.
   113 Лу (Луиза Густавовна) Андреас-Саломе -- немецкая писательница, приятельница Рильке.
   114 Паула Модерзон-Беккер, хорошо знавшая Рильке, не раз портретировала его также в молодые годы. Ее экспрессионистическая манера не могла понравиться Л.Пастернаку.
   115 Вторая персональная выставка Леонида Пастернака (к его 70-летию) была проведена летом 1932 года в Берлине в той же галерее Хартберга, что и первая.
   116 Речь идет о монографии: Osborn Max. Leonid Pasternak. 1932.
   117 А.Е.Львов был директором Московского училища живописи, ваяния и зодчества в 1896-1917 годах. Л.О.Пастернак был в те годы профессором этого училища.
   118 Имеется в виду монография о Пастернаке М.Осборна.
   119 Д.С.Шор -- пианист, давний, еще московский знакомый Пастернака, живший в это время в Палестине.
   120 Такой выставки в Москве не состоялось.
   121 По всей видимости, речь идет о Н.И.Бухарине.
   122 Яков Захарович Суриц -- в это время посол СССР в Германии.
   123 Александр Иванович Замошкин был в это время начальником Главизо Комитета по делам искусств.
   124 Платон Михайлович Керженцев -- председатель Комитета по делам искусств в 1936-1938 годах.
   125 Всем этим планам не суждено было сбыться.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru