Павленко Петр Андреевич
Мать

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Петр Павленко
   Собрание сочинений в шести томах. Том пятый
   

Мать

   Суровая природа Армении скупа на краски. Пейзаж с жестокою силой скручен из горных кряжей, чаще всего оголенных, как древние руины. Даже столица страны Ереван кажется вырубленной из скал. Сады почти не бросаются в глаза, хотя их много. Они прячутся в пазухах гор, в тени ущелий. Пожалуй, только в одном Лори нарушается сдержанный стиль армянской природы -- горные леса с дерзким вдохновением превращают строгие линии ландшафтов в гульбище цветов, красок и ароматов, убеждая, что и горы могут быть нежными, ласковыми. Но даже в красках Лори есть что-то строгое, мудрое, проникнутое такою мощью, которая и нежности сообщает воинственные черты.
   В горах Лори, на скалах, у подножья которых сварливый Дебет день и ночь мешает волну с каменьями, есть маленькая деревня Агви -- имя официальное, в обычной же жизни деревню зовут: "там, где Ануш Унанян". Мне кажется, скоро победит второе имя и деревня будет переименована во славу женщины, являющейся живой гордостью Армении.
   Мы долго искали Агви и едва не оказались вдали от нее.
   Целью своих исканий мы называли тот колхоз, где работает больше всего фронтовиков. Таких колхозов десятки. На станции Санаин нас окружили такими рассказами о передовиках и героях, что стало вдруг непонятно, куда же собственно ехать. Колхозники, в свое время эвакуированные с Украины и теперь возвращающиеся домой с годовым запасом провианта, божились, что нет лучшего колхоза, чем "1-е Мая". Дежурный по станции, пожимая плечами в знак крайнего своего удивления нашему невежеству, совал нам газету, где было написано, что тринадцатилетний Рачик Чабонян внес в фонд обороны восемь тысяч рублей, заработанных им в колхозе. Рассказывали о каком-то замечательном безногом дояре, он же знаменитый пулеметчик в сражениях за Моздок, знакомили с братом известного снайпера. И вдруг кто-то произнес: "Унанян!" -- и все сразу отхлынуло, притихло и подчинилось силе этого слова, прозвучавшего, как заклинание в сказке. Точно оно -- это имя -- было заведомо лучше и сильнее всех остальных, ранее названных, и с ним ничто не могло соперничать и соревноваться.
   Дежурный по станции сказал голосом судьи, выносящего приговор:
   -- Вы люди приезжие, вам нельзя в одном месте сад смотреть, а в другом табак. Вам одно место надо, чтоб как кулак было, чтобы там всё. Верно говорю? Конечно, верно. Я сам знаю. Поезжайте к Ануш.
   -- Недалеко? -- спросили мы.
   -- Туда далеко, зато оттуда совсем близко, -- стал объяснять он, показывая нам рукой, что две версты вверх, в гору, значительно длиннее двух верст под гору, и этим несложным примером прекрасно иллюстрируя сложнейшую теорию относительности, как она в тот момент представлялась ему.
   В тот же день мы добрались до Агви. Осенние леса вокруг деревни светились желтыми пятнами, точно увешанные обрывками солнца. Перекликаясь с лесом, ярко и четко горела черепичная чешуя крыш. Селение было не похоже на горное.
   Спрашивать об Ануш? Но глупо вопрошать о море, стоя на его берегу. Мы должны были, конечно, узнать ее без расспросов. Мы уже в пути узнали, что ей семьдесят пять лет, что она и до сих пор красавица, а нрав у нее суровый и властный, к тому же она старшая в роде, членов которого здесь наберется до сотни.
   Мы знали, что у нее внуков больше, чем кур, и что невестки боятся ее как огня, и что она отдала фронту десять сыновей и пять внуков, не говоря о родственниках более отдаленных.
   Мы уже знали, что она стахановка и властвует, как самодержец, на колхозной сыроварне и что сам председатель колхоза величает ее колхозной совестью.
   Слишком много примет для одного человека. Будто в деревне была одна тропа -- и та к Ануш.
   Встречные, не ожидая наших вопросов, махали нам рукой -- дальше, мол! Ребята, толпой опережая нас, сзывали истошным криком всех собак округи, и собаки тоже бежали вперед, рассчитывая, очевидно, заняться нами именно у дома Ануш, на ее глазах.
   И вот она. Не расспрашивая, кто мы и откуда, она пригласила нас в дом повелительным жестом. Не знаю, каким был бы у нас разговор во дворе, на нейтральной почве, но в ее доме мы оказались прикрепленными к обеденному столу. Она знакомила нас с собой, уставляя скатерть тарелками с острым овечьим сыром, яичницей, маслом, сушеными фруктами, медом, домашними печеньями из поджаренной муки и еще какими-то другими, не известными нам, но соблазнительно вкусными вещами собственного приготовления, и рассказывала о сыновьях и внуках, о колхозных делах, о войне. Все это было ее жизнью.
   Она не стеснялась вводить нас в семейные подробности, как не стыдится хозяин, что у него не все деревья в саду одинаково рослы или одинаково плодовиты. Мы ели сладости и ощупывали шерстяные носки, связанные для фронта, не успевая следить за хозяйкой, которая величественно скользила по дому, то отдавая какие-то распоряжения, то выслушивая доклады младших, то, наконец, повествуя нам о течении ее жизни с быстро мелькающими спицами в сухих, тонких, еще и до сих пор женственно-красивых руках.
   Зовут ее Ануш, так же как и героиню распеваемой народом поэмы Ованеса Туманяна того же названия. Эта поэтическая одноименность ее как бы переросла в духовную. Все поэтично, все живо, былинно в огненной старухе Ануш Унанян. Она говорит необычайно красиво, слова ее так пластически лепятся, так выразительно оркестрируются в предложения, что недостает какой-то ничтожной мелочи для того, чтобы мы начали понимать ее, не зная собственно языка.
   Мы заводим речь о сыновьях, что на фронте, и сразу начинается урок географии: Запорожье, Фастов, Великие Луки, Керченский пролив, Карелия. Так как географической карты нет и никто в доме не может представить, как далеки друг от друга эти места, невольно создается впечатление, что они по соседству и что, значит, сыновья, разбросанные по разным фронтам, конечно часто встречаются.
   -- Я Амбарцуму кое-что послала, -- говорит Ануш о старшем сыне. -- Он, если надо, уступит часть Аветику или другим.
   Подполковник Амбарцум Унанян, сражавшийся за Новороссийск и Тамань, должно быть не раз улыбался, получая на правах старшего сына объемистые посылки для всего мужского поколения Унанянов, рассеянного от Карелии до Черного моря. Впрочем, в его ответных письмах, утверждает мать, нет точных указаний, встречается ли он с братьями.
   -- Может, военная тайна, кто знает, -- заключает она спокойно.
   Да и что можно написать матери о протяженности наших фронтов? Трудно объяснить ей, ни разу не покидавшей гор, расстояние от Черноморья до Балтики. Впрочем, это не совсем верно, что она не покидала гор. Уже в дни войны она спускалась к Санаину, на железнодорожную станцию, -- проводить на фронт сразу четырех сыновей.
   С высокой горы станция была еле видна. Ануш остановилась на крутом повороте тропы.
   -- Дети, смотрите, как мы высоко живем. Кто живет так высоко, как мы, не должен пасть низко. Запомните.
   Это было ее напутствием и наказом.
   Приведя сыновей на станцию и усадив их в вагоны, она дала невесткам поплакать. Жены должны плакать, она сама плакала в свое время, а теперь ее дело за все отвечать, всем управлять, все предвидеть и всех вести. Она стояла спокойно, смотрела, как невестки хорошо провожают мужей, и вдруг сдала, ослабела душой. Вот сейчас улетят в дальний путь ее четыре сокола, а она, их мать, останется дома, в тепле и уюте родного жилища, вдали от них Она разыскала начальника эшелона и объяснила ему, что ей непременно следует ехать с сыновьями.
   -- Кто пищу будет готовить им? -- говорила она. -- Кто станет им белье стирать? Кто раны перевяжет? Это женское дело, мое дело. Я -- мать.
   Начальник показал ей кухни, поваров, прачечную, санитаров. Он успокоил ее, сказал, что сыновья не останутся без ухода. Оставался последний аргумент.
   Она сказала:
   -- За детьми, сколько бы им лет ни было, глаз нужен.
   И в этом отношении успокоили ее. И тогда она понемногу пришла в себя, вернула себе ту величавость, ту гордую суровость, которыми славилась много лет, и проводила сыновей, как старший воин семьи.
   С тех пор она уже не спускалась на станцию, потому что попрощаться, она говорит, и дома можно.
   -- Чем короче слеза, тем легче путь. Этим вот, молодым, им только дай случай поплакать, -- кивает она в сторону невесток. -- А мне нельзя.
   -- Все же вам не легко, -- сказал мой товарищ.
   -- Да, совсем не легко, -- достойно согласилась она. -- Ну, а Сталину легко? У меня только пятнадцать душ там, а у него?..
   Потом развернули на столе письма с фронтов. Тут уже, с безмолвного разрешения, стол был окружен всем населением дома. Письма -- это было общее добро, общая радость. Каждый сел на свое место, как равный.
   -- Фастов, -- сказал один из внучат, ткнув рукой в верхнее письмо. Они уже угадывали письма по одному внешнему виду их, потому что, наверно, не раз мысленно путешествовали по всем местам отцовских подвигов.
   А у Ануш Унанян воюют десять сыновей да пять внуков, восемнадцать внуков и невесток трудятся в колхозе, а десятка полтора малышей еще подрастают дома.
   Теперь, в час чтения писем, все как бы обрели в ее глазах права гражданства, и она говорит, оглядывая бронзовые лица и вихрастые головы:
   -- У меня ничего народ, крепкий, веселый, такие у меня всегда были.
   Подполковник Амбарцум Унанян -- на Северном Кавказе. Возможно, что в тот час, когда мы вспоминаем его, он дерется за Керчь, за Крым.
   Второй после него, Элесбар, сидел сейчас с нами. Он был в отпуску после ранения. Но поскольку он был уже дома, слова ему не давали.
   Третий, Хорен, -- где-то на севере. Письма не дают точных указаний, но мы объяснили, что если даже он в Мурманске, так и то не особенно страшно, -- в Мурманске не холоднее, чем в горах Лори.
   Ашот, четвертый, сражался в Сталинграде, был там ранен, но не покинул строя.
   -- У нас кровь густая, как мед, сразу останавливается, -- гордо говорит Ануш. -- Сурен был ранен четыре раза в одном бою, и то ничего.
   Сурен воевал на Западном фронте, Константин и Арутюн -- на одном из Украинских, Артуш -- в Карелии, Левон -- та Смоленщине, Аветик -- не совсем ясно, где именно, во всяком случае не южнее Гомеля.
   Три сына дочери Тамары -- Аршалуйс, Асрибек и Саркис -- учились в школе младших лейтенантов и уже бывали в боях, а два сына дочери Ханум -- Аветик и Вагенак -- моряки.
   Ануш улыбается, почти смеется. За письмами она не самая старшая, а самая пожилая.
   Пишут: "Плаваем по морю". Смех и грех. Как это можно воевать, плавая?
   -- Пробуем объяснить, что такое море, но в горах воды мало, речка мелка, камениста, -- образ моря лишен здесь реальности.
   -- Летчиков у нас ни одного нет, -- говорит Ануш. -- А все мои мальчики, и Тамары и Ханум, все они как орлы, и глаза у них хорошие, и сила есть! Ну, вот этой зимой еще один внук на очереди. Обязательно, сказала я, чтоб летал. Вернется, расскажет, как там в небе. Из нашего Агви никто вверху не бывал, все по земле ходили, -- первый должен быть мой.
   И такая простая и гордая сила чувствуется в ее словах, что мы невольно заглядываемся на нее. Без семьи Унанянов не мыслит она своей родины. Родина начинается здесь, в доме, у колыбели внуков, поднимается до колхоза, а от него еще выше и дальше -- до полков, дивизий и армий на всем пространстве фронтов. Если летают другие, могут и Унаняны. Если другие свершают подвиги, грех не совершить Унанянам. Она не хочет быть худшей ни в колхозе, ни в республике, ни в Союзе. Уж если вышли за околицу родного села, держитесь не хуже, чем дома, -- таков ее простой и мудрый закон.
   -- Кто своего дома не любит, тот всюду чужой, -- говорит она. -- Наш дом всегда крепко стоял. В день моей свадьбы построили его, сорок восемь лет тому назад. Здесь все дети родились. Здесь покойный муж мой, Мовсес, наших молодых большевиков при царской власти прятал. Здесь, в этом доме, мы и немцев в 1918 году видели. Кто их раз видел, никогда не забудет... Я на них давно зло имею и всегда сыновьям пишу: бейте, сколько возможно, никогда не жалейте. Если немец сам себя не жалеет -- к нам полез, зачем мы его будем жалеть? И я правду говорю. Кто у себя дома не сидит, по чужим местам шляется, на чужое зарится, у того совести нету. Шакал и шакал. Я так и пишу, и мои все слушаются.
   Ануш испытующе оглядывает стол, над которым свисают добродушные и лукавые мордочки детишек. Они тотчас рассеиваются по сторонам, как букет по ветру. Очевидно, час писем прошел. Пора за дело!
   
   1944
   

Примечания

   Мать. -- Впервые опубликовано в газете "Красная звезда" No 16 от 19 января 1944 года. Написано после поездки писателя в Грузию и Армению, в конце 1943 года.
   Печатается по тексту газеты "Красная звезда".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru