НИКОЛАЙ ПЕТЕРЕЦ
Стихотворения
"Нет, не Москва, где каждый палисадник..."
Достоевский
Карусель
"Из детских снов..."
"Третий том Александра Блока..."
Любовь - нить
Кольцо
Камея
Светильник
Море
Сквозь цветное стекло
Дом
Мы плетем кружева
Россия
Колокол
"Нет, не Москва, где каждый палисадник..."
Нет, не Москва, где каждый палисадник,
Где каждый двор - в миниатюре - Русь,
Преодолеть мне помогает грусть
О Родине, а устремленный всадник,
Воспетый Пушкиным. На вздыбленном коне
Он по сей час и грозен, и победен...
О, чары мастерства, что дали волю меди,
Возможные в искусстве и во сне.
Пусть конь храпит на твердом пьедестале
И борется с желаньем ездока -
Его простертая вперед рука
Зовет Россию к неизвестной дали.
Ты чужд теперь нахмуренной толпе,
Взнесенный в ночь, грозящий мраку рыцарь,
Как в символе мистически таится
Российская империя в тебе,
Чтоб вновь восстать нерукотворным чудом
Среди снегов и каменных громад,
Затем, что Русь не отойдет назад,
А, как река, осилит все запруды.
Декабрь 1932
ДОСТОЕВСКИЙ
Как черновик, день скомкан и отброшен.
Туман густеет над ночной Невой,
И Достоевский, словно гость непрошенный,
По комнате шагает - сам не свой.
Бормочет. Злобствует: "Не жизнь, а крошево,
Так трудно жить по-божьи, по-хорошему
Средь этой сутолоки деловой!
О век рассудка! Век безличной массы!
И человек, как бес - во всем черта:
Ведь мастер бес и шкодить и замазывать,
И ненавистна бесу широта.
Не пишется... Забыты "Карамазовы",
Ведь некому и не о чем рассказывать.
Нет образов, одна лишь пустота.
Зачем писать? Не восстановишь лада
В раздробленной душе, в больном мозгу!
С надрывом, с похотливою усладою.
Писать? Для Бога? Для России? Надо ли?
Я отдал все... Я больше не могу!" -
Душа тоскует старым Мармеладовым
И пьяницей замерзнет на снегу.
Томит тоска, набухнувшая тучею.
И одиночество. И боль. И мгла.
Бороться ли с бедою неминучей?
Вот молния сверкнула, обожгла,
И сотрясла, и выгнула падучая:
На дыбе так подергивают, мучая,
Истерзанные пыткою тела,
Чтоб правду выведать...
КАРУСЕЛЬ
Лучами блещущий апрель.
Восторженная детвора,
Кружась, задорно пьет с утра
Весенний карусельный хмель
На скопленные пятаки...
Но мне не выветрить тоски,
И отложить свирель пора.
Вот потный фат - жужжащий шмель
Завел иную карусель:
"Лишь потемнеет... Бросьте страх", -
Скулит, глядит в ее зрачки,
Прося пожатия руки,
И, злобно грезя наяву,
Я вижу это rendez-vous.
Насупленная темнота
Охватывает карусель.
Провинциальный "Бо Брюммель",
Презрительно кривя уста,
Сам превзойти себя готов,
Скрывая в блестках пустяков
Давно намеченную цель...
Завязка мелочно проста,
Глупа, обыденна, пуста.
Но свет на девичьем лице
Чуть запрокинутом, таков,
Что даже отблеск облаков,
Замкнувших месяц в легкий круг,
В сравненьи с ним тяжел и груб.
Так завертись же, карусель, -
Как смерч,
как смерть,
как жизнь сама!
Пусть девушка сойдет с ума
В твоем взбешенном колесе,
Не зная злобы площадной,
Не зная подлости земной,
Пройдет мечтою синема
Сквозь эту пыль, сквозь эту цвель
Такой же легкой, как досель,
Не заблудившейся впотьмах:
Пусть жизнь закончится весной,
Хотя бы только для одной;
Пусть хоть одну безумный лёт
На небо прямо вознесет.
"Из детских снов..."
Из детских снов...
Открытый люк,
Охваченный огнем и дымом,
И птицы Рок огромный клюв,
Пылающий неутомимо,
Меня - в зев огненный. И крик...
Сердитый голос сонный няни:
"Чур-чур тебя! Не присмотри,
Так снова бес к нему пристанет!"
Из жизни...
Острый клюв и люк,
Огонь и рок - увы, не птица -
В твоем коротком "не люблю",
В надменно вскинутых ресницах.
Разлуки мне известен чин...
"В любви никто не волен. Что же?"
Попытка сердце залечить,
А может быть, и уничтожить.
Ведь не уйти ему от чар,
И ты не будешь позабыта,
Пока земля - летящий шар -
Не изменит своей орбиты.
"Третий том Александра Блока..."
Третий том Александра Блока
И подчеркнутый памятный стих,
То не голос ли твой издалека
Тихой жалобой слуха достиг?
Валентина! Густые пряди
Развевающихся волос,
Миг, который был мной украден,
Здесь припомнить опять пришлось.
И смотри: разгорясь пожаром,
Чары прежние - вихрь и гроза,
А тогда туманилась даром
В темно-карих глазах слеза.
Так уходят от счастья люди,
Чтоб потом тосковать о нем...
Точно мирру в святом сосуде,
Мы лишь прошлое бережем.
Нарастают воспоминанья
Нерожденной большой любви:
Валентина, звезда, мечтанье,
Как поют твои соловьи!
ЛЮБОВЬ - НИТЬ
Каждый день над телом новый опыт...
Что же жизнь не блещет, как Аи.
Я курю из длинных трубок опий,
Нюхаю блестящий кокаин.
И когда над маленькой спиртовкой
С опием вращается игла,
Чувствую - соседка по циновке
Не спускает подведенных глаз
С глаз моих... Возможность приключений
Не сбивает сердца четкий ритм -
От души моей давно ключей нет,
Страстью трудно тело покорить...
Верен я покинувшей подруге,
Чтоб нетронутым мне пронести
Сквозь разврат и портовую ругань
Целомудренно звенящий стих...
Ариадну видеть в балерине -
Не смешно ли? Что я в ней нашел?
Но ее японской пелерины
Не забуду ласковый я шелк...
Память в сердце все былое копит,
Вызывает в призраках из мглы...
Я над трубкой поправляю опий
Плавными вращеньями иглы.
1932
КОЛЬЦО
У багдадских менял, крикливых и вздорных,
Отыщи для меня перстень узорный
С прихотливой резьбой, с двумя ободками...
И достань голубой маленький камень.
Исцарапан резцом - мельчайшая капля -
Он в резное кольцо мастером вкраплен.
Дымный, мутной воды, совсем непригляден,
Был он богом воды послан наяде.
Камень выжег ладонь посланца Тритона:
Страшен влажный огонь бездны бездонной,
Грозен в гневе своем, мятежный и мрачный,
Но владеет огнем камень невзрачный.
Лучше всякой брони, вернее молитвы,
Этот камень хранит в яростной битве.
Как спасение он средь бури взметенной,
В нем недаром пленен дух Посейдона.
КАМЕЯ
Глаза задумчивы и сиротливы
От созерцанья горней красоты,
Но, выбирая раковину, ты
Проверь на солнце света переливы.
Лучи изменчивы, нежны, пугливы,
Без них резцу не воплотить мечты.
Они игрою оживят черты
Богини, ждавшей ночью у оливы.
Любовь Дианы - олимпийский яд.
Трепещет дух, блаженствовать не смея,
Лобзания по-прежнему горят...
Молчат уста, от страстных слов немея, -
А пристальный, почти стеклянный взгляд
Наметил профиль - создана камея!
СВЕТИЛЬНИК
Бледной, но властной рукой богиня неяркий светильник,
Город едва осветив, над облаками взнесла.
То-то отрада влюбленным. Молись про себя Афродите,
Пальцы любимой сжимай в жарких ладонях своих.
Эту любовь не суди. В затуманенных взорах любовниц
Отблеск бессмертья горит. В песни недаром Гомер
Множество мифов игривых включил о богах и богинях.
Прав "Илиады" творец, тайны скрывая от нас.
Но не завидует мудрый - влюбленным. В светильник спокойный
Масло густое налей. И богоравный Платон
Тихо беседовать будет с тобою об истинах жизни,
Око твое приучать к блеску нетленных идей.
Дивный светильник ума! Даже мысленно не оторваться
От золотых его уст к жадному женскому рту.
Может ли отблеск пленять тех, кто видит священное пламя?
Только не слушаешь ты. К женщине рвешься, глупец!
Хватит надолго ли масла в горящем светильнике сердца?
МОРЕ
Море - синей пустыней кругом.
На волнах словно корочка инея.
Только мысли мои о другом
И, увы, совершенно иные.
Безразлично пустыне морской
Все, чем гордое сердце изранено.
С морем не поделиться тоской.
Я ответ его знаю заранее.
Стоит разве - природе назло -
Ждать, мечтая над бездною зыбкою,
Чтобы счастье ко мне подплыло
Золотой говорящей рыбкою?
27 апреля 1944
СКВОЗЬ ЦВЕТНОЕ СТЕКЛО
Что ушло - то ушло,
Только память никак не уймется.
Только памяти нравится кроткая жизнь.
Сквозь цветное стекло
Осужденных рассудком эмоций
Смотришь в прошлое и говоришь: "Откажись
От того, что тепло,
От того, что интимно нелепо,
От того, что - лирически - счастьем зовут..."
Сквозь цветное стекло
Изменяется внутренность склепа,
И черты мертвеца хоть на миг оживут.
Что ушло - то ушло.
Сердце серым комочком сожмется.
Мы с тобой - не друзья и, увы, не враги.
Это ветром смело Розоватую дымку эмоций.
Это - губы свело,
Это - накипь из слов:
"Ничего. Перемелется. Переживется.
Подожди. Потерпи.
Память также уймется.
Сквозь цветное стекло
Не увидишь ни зги".
9 июня 1944
ДОМ
Блуждая по лесу, с тобой найдем
Пустой, заброшенный и темный дом.
Ты, распахнув открытое окно,
Откинешься: "Как пусто и темно! -
От ужаса подымутся ресницы.
Потом добавишь, говоря с трудом, -
Почудилось: кого-то вместе ждем
Мы в этом доме, темном и пустом.
Когда? Не помню, но давным-давно...
Кого? Не помню - это все равно..."
Вдруг, распахнув прикрытое окно,
Запрыгнул в дом бродяга краснолицый...
На белом платье кровь красней, чем мак,
Зрачки залил багрово-сизый мрак.
Все тело зябко охватила дрожь:
"Я знала, кто направил этот нож,
И ненависть мешала мне молиться. -
Ты смолкнешь вдруг в отчаяньи немом,
Чтоб заключить с досадой и стыдом:
А впрочем, вздор - мне может все присниться!"
Я усмехнусь, не заглянув в окно:
Ведь в бездне глаз твоих отражено
Все то, что есть, и то, что быть должно
И что смогло в событьях проявиться
И даже этот странный темный дом
Я разглядел во взгляде ледяном.
МЫ ПЛЕТЕМ КРУЖЕВА
Мы плетем кружева... Нам сначала казался забавой
Горький труд обреченных - плести и плести без конца
Эти тонкие нити, пропитанные отравой,
И стараться понять выраженье сухого лица.
Мы плетем кружева, хоть нелепа смешная затея
С древней амфоры перенести на прозрачный узор
Облик твой, опаленная ненавистью Медея,
На Язона смотрящая гневно и гордо в упор.
Петля к петле... То скорбное сердце мое, холодея,
Оплетается сетью волшебной, сквозной, кружевной.
Внучка Гелиоса, как сжигающая идея,
Ты вонзаешься в мозг, чтобы властвовать и надо мной!
Все понятнее мне отдаленного грома раскаты,
Вспышки черного пламени в темном камине моем.
Даже днем мы с тобою, служительница Гекаты,
Нескончаемую и хмельную беседу ведем.
И порою мне кажется - именно с яростной жрицей
Мы плетем кружева - так лишь ненависть можно плести,
Час настанет, и вот - изумительно разгорится
Это облако кружев костром у врага на груди.
РОССИЯ
Яд ностальгии вновь, как много лет назад,
Овладевает мной: я зол и резок в споре,
Насмешлив, суховат, язвителен в укоре,
И в мыслях у меня сомненье и разлад.
Встают сквозь мутный бред властней во много крат
Россия Белого - пылающее море,
Россия Тютчева - смирение и горе,
Россия Гоголя - смятение и ад.
Кто перечислит мне все эти отраженья?
Напрасно силится найти воображенье
В мельканьи призраков свет вечного лица.
Но отгоняю прочь приниженное чувство.
Неоценимый дар - вглядеться до конца
В лик Родины своей через ее искусство.
КОЛОКОЛ
Прозрачный колокол из крепкого стекла,
Во тьму опущенный - холодную, морскую...
Над ним заботливо пучина залегла:
Я в нем живу, работаю, тоскую -
И келья мне подводная мила.
В луче прожектора резвятся вереницы
Рыб экзотических, а водорослей сеть
Легла решеткою загадочной темницы
На стекла, прочно вправленные в медь,
Узорной тенью пала на страницы...
Знак обреченности? Но я ведь не беглец,
И одиночеству не угрожают звезды, -
Что им бездонная тоска пустых сердец?
Но кто-то медленно выкачивает воздух
Из колокола - близок мой конец...
Погибнет мир, который мною создан.
Петерец Николай
"Из детских снов..."; "Третий том Александра Блока..." - по автографу
(рукописный сборник "Помятая тетрадь"), Любовь - нить; "Нет, не Москва..." -
из архива В. Перелешина. Карусель; Кольцо; Камея; Светильник; Мы плетем
кружева; Сквозь цветное стекло; Достоевский; Россия; Дом // Остров: Сборник
стихотворений. Шанхай: Изд. Шанхайской студии поэтов, 1946. 252 с. 1200 экз.
(участники: Л. Андерсен, В. Иевлева, М. Коростовец, Ю. Крузенштерн-Петерец,
Н. Петерец, В. Перелешин, В. Померанцев, Л. Хаиндрова, Н. Щеголев). Море - в
коллективный сборник "Остров" не попало; жена поэта Юстина
Крузенштерн-Петерец вклеила это стихотворение в свой личный экземпляр
"Острова" и датировала его 27 апреля 1944. Колокол - вклеено в "Остров" с
примечанием Ю. Крузенштерн-Петерец: "Одно из предсмертных стихотворений
Николая Петереца, не включенное в сборник редколлегией".
"Бо Брюмель" - прозвище Джорджа Бриана Брюммеля (1778-1840),
английского денди, известного своей дружбой с принцем Уэльским, впоследствии
королем Георгом IV. Также персонаж известнейшей на рубеже веков пьесы
(1890) американского писателя Фитча Клайда (1865-1909) с одноименным
названием, написанной для актера Ричарда Мэнсфилда.
* * *
Петерец Николай Владимирович (псевдонимы: В. Строев, Аркадий,
Protector; ? - 11.12.1944, Шанхай). По словам поэта Михаила Волина, Петерец
родился в Риме (Новый журнал. 1997. No 209. С. 226). Отец - Владимир
Николаевич Рихтер, революционер, жил за границей, после революции вернулся в
Россию, примкнул к оппозиции, был арестован. Родственники по матери -
уроженцы Словакии, поселившиеся во Владивостоке и сменившие австрийское
подданство на российское. После развода мать дала сыну свою девичью фамилию
Петерец. Мать и сын получили чехословацкое гражданство и смогли уехать в
Харбин. Жена - поэтесса и прозаик Юстина Крузенштерн-Петерец. Николай
Петерец окончил в Харбине гимназию, затем учился на Юридическом факультете,
где примкнул сначала к фашистам, затем к легитимистам. Участвовал в "Молодой
Чураевке", в 1933 г. был избран председателем этой литературной студии.
Основал в Харбине группу "Круг поэтов". Увлекался стихами Георгия Иванова.
Около 1934 г. переехал в Шанхай. Зарабатывал журналистикой. Опубликовал
несколько брошюр о младороссах. Заинтересовался марксизмом. Вступил в
просоветский "Союз возвращенцев". Стал редактором ежедекадной газеты
"Родина", издававшейся этим "Союзом". С лета 1941 г. "Родина" была
преобразована в ежедневную "Новую жизнь", в которой по-прежнему первую
скрипку играл Петерец и оставался на главных ролях до своей ранней смерти. В
1941 г. он участвовал в шанхайском коллективном патриотическом сборнике
"Стихи о Родине". В 1943 г. стал одним из организаторов кружка "Пятница". В
кружке участвовали Крузенштерн-Петерец, Иевлева, Коростовец, Андерсен,
Померанцев, Перелешин, Щеголев, Хаиндрова. Статьи Петереца печатались в
шанхайских газетах, рассказы - в "Парусе", стихи - в журнале "Рубеж", в
газете "Молодая Чураевка" (с 27 декабря 1932 г. называлась "Чураевка"),
коллективном сборнике "Остров". Его стихи, статьи, рецензии печатались также
в шанхайском журнале "Сегодня". Своего сборника стихов Петерец не издал.
Сохранился черновик подготавливавшейся им поэтической книги "Памятная
тетрадь". В 1946 г. посмертно был издан в Шанхае сборник его статей. Умер от
воспаления легких.