Пильняк Борис Андреевич
Отрывки из "Повести в письмах", которую скучно кончить

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   "Я берег покидал туманный Альбиона..." Русские писатели об Англии. 1646--1945
   М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2001.
   

Б. Пильняк

Отрывки из "Повести в письмах", которую скучно кончить

   ...В море на корабле, когда мы проходили Па-де-Калэ, Ла-Манш, шли мимо берегов Голландии, матросы мне много рассказывали, как гибли здесь в Великую войну корабли, как плескались здесь субмарины, как умирали здесь люди, на каждую квадратную морскую милю здесь приходилось три погибших морских корабля, -- можно было бы построить прекраснейшие огромнейшие города, оторвать у пустыни Сахару на те деньги, на тот человечий труд, который -- в жутком морском просторе, в страшной смерти матросов -- ушел здесь под воду. Здесь крепко гуляла смерть.
   А в Англии, в каждом поселке, на каждой площади, на каждом косяке церковных дверей, на памятниках и могилах, и на скорбных листах приходов -- десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч скорбных имен погибших в последнюю "великую" войну. На их могилах всегда живые цветы, -- эти цветы принесли матери, отцы, невесты. Здесь горько бродила смерть, здесь крепко гуляло горе.
   Смерть всегда вяжет с прошлым, с веками: века ушедшие всегда связаны со смертью, с навозной смертью, пусть прекрасной, века впереди всегда связаны с жизнью, пусть я не проживу до них, пусть я проживу смрадно, оставшись навозом. -- В Англии на кладбищах, как в Лондоне, так и где-нибудь в Борнемусе, в Файгате, на кладбищенских намогильных белых камнях, для всех одинаковых (точно такой же камень и на могиле Маркса), на деревенских могилах высечены даты смертей, хранящие память об отошедших. -- 1423, 1517, 1398-ой... -- О могиле Маркса лишь маленькое словечко: на могиле растет самая настоящая наша русская, с суходолов, кашка. -- И еще -- в канонном Лондоне, канонных англичан, должно быть, очень коробят, -- ведь англичане немузыкальная нация, -- музыканты на перекрестках, скрипаки, флейтисты, органщики, -- очень коробят художники на тротуарах, на асфальте рисующие картины, со шляпой вверх дном на панели, -- понятно ли им, что клоуны и акробаты на "сэркусах" -- страшнее могил?
   В древнейшем европейском университетском городе, в древнейшем монастырском городе Англии, я пережил строгую минуту гордости за человечество, гордости, что я человек, что нами, людьми, так много сделано. Это мне трудно сейчас передать. Это было в древнем Оксфорде. Моя спутница, жена английского профессора мистера Николл, английская писательница, миссис Жозефина Калина, бывшая студентка Оксфорда, перед вечером, после дня осмотров, привела меня на башню Кэмры, оксфордской библиотеки и музея, на крышу высокой средневековой башни, ставшей над городом, над тишиной колледжей и буднями улиц; туда мы лезли по круглой лестнице так же как лазили туда пятьсот лет назад; время шло к сумеркам, наверху над городом было очень тихо, и тогда на всех сорока девяти башнях колледжей зазвонили куранты, -- это было без четверти четыре, и эти без четверти четыре -- мне не забыть. Мне совершенно ясно показалось, что я не в этих теперешних днях, -- я в пятнадцатом веке, -- над городом, где глаз видел только средневековые крыши, башни и стены, неслась музыка, точно такая же -- фактически -- какой она была в тысяча четыреста девяносто четвертом году, ровно за четыреста лет до моего рождения; эта музыка была прекрасна; я не слышал ее на улицах города, за шумихой улиц, тэкси, бэссов и трамваев, -- здесь над городом была только она одна. -- Да, человек много сделал, если четыреста лет назад была такая музыка. Да, -- но эта музыка не случайна в Англии, как не случайно то, что английский парламент, первый в мире, вот уже много веков заседает в монастырском помещении -- в Вестминстерском Аббатстве...
   ...Оксфорд, Кэмбридж -- университетские города. И до сих пор вокруг каждого колледжа монастырская, средневеково-крепостная стена из серого камня; там за стеной, в дальней стороне от главных ворот -- собор, и имена колледжей: -- "Колледж св. Мадлэны", "Колледж Христовой Церкви", "Колледж св. Мартына", "Колледж св. Джона", -- должно быть, отсюда пошло -- "храм науки". Колледж -- готика; посреди двор, обнесенный вокруг колоннами, под колоннами гробницы, плиты гробниц -- пол, под колоннами ходы в аудитории, в трапезные (где профессора и студенты вместе "лен-чат"), в библиотеку, и в читальной огромный камин, такой, что в него можно сразу положить пол нашей русской избы, у камина -- кресла, в креслах -- студенты в студенческих мантиях, как пятьсот лет назад, как на стенах на картинах от поза-позапрошлого века, где изображен потолок в готических сводах -- этой же самой читальни; под колоннами -- ходы в келий студентов; под колоннами ход, маленький, потаенный, в парк, где пруды с лодками, с черноклювыми белыми и красноклювыми черными лебедями, несущими грацию и тишину, -- где поляны для отдыха, площадки для тэнниса, для крикета, для голфа, -- где тенистые аллеи для размышлений над книгой и наукой... На соборной башне бьют куранты, на соборных скамьях внутри пред алтарем -- у каждого студента и профессора -- свое место, -- а в парке цветут рододэндроны лиловым цветом и можно по пруду поплавать на лодке...
   Миссис Николл и я, мы завтракали в ресторане, который называется "Старая комната дуба" и в котором потолки, стены, полы, скамьи -- вот уже много сотен лет -- из дуба. Потом мы бродили по колледжам... Шэлли умер -- утонул -- где-то в Италии, он был здесь студентом, -- вот тема рассказу о прекрасной провинции -- в Бодлэн-либрари, в библиотеке Бодлэна, под стеклом хранится гитара с оборванной струной; на этой гитаре Шэлли играл -- и пел под гитару -- Марии, его первой любви, здесь в Оксфорде, когда был студентом; -- там дальше, за поворотом залы висел и портрет Марии, как раз против портрета Шэлли, -- она была прекрасна своей молодостью, гордыми губами, волосами, как рожь, скромным до чертей взором; так вот, она не любила Шэлли, она любила его друга и отдала ему свою жизнь, -- и этот старый друг, когда состарился и когда умер Шэлли, подарил библиотеке старую гитару Шэлли. За окнами библиотеки, как в студенчестве Шэлли, должны были быть -- пруды, черные, красноклювые лебеди на прудах, Мэри, зеленые лужайки и тихие аллеи... В колледже св. Мадлэны, там на лугу, паслись прирученные олени и летали фазаны; мы сели на скамейку над ручьем, где любил сидеть Адиссон, покурить и отдохнуть...
   
   ...Вспомните русское сельское кладбище, -- кресты на нем не живут больше десяти лет; вспомните городское, губернское, столичное наше кладбище, -- могилы на нем не живут больше двадцати лет, ведь наши исторические имена свои могилы хранят -- ну, от начала прошлого века. В Англии, на сельском кладбище -- могилы хранят даты четырнадцатого, пятнадцатого, шестнадцатого столетий. Спросите английского фермера, клэрка, рабочего, кто из его предков жил в тысяча пятьсот сорок пятом году, как его звали, как он прожил свою жизнь и умер, и где его могила? -- он вам расскажет, -- он это знает так же, как историю своего народа, -- он знает историю йоркширских свиней, если он фермер, как и полагается грамотному сельскому хозяину, и, конечно, он лучше свиной должен знать историю своего рода...
   ...В Англии я не видел ни разу проселков, т.е. таких путей, которые состоят из двух колей на грунте да пыли летом, да грязи по осени, -- я много сотен миль поколесил по Англии вдоль и поперек, и поездом и автомобилем, -- и я приметил, что, если в лесу начинаются разработки, то первым делом туда прокладывают асфальтовое шоссе и потом уже едут в лес, -- я не видел в Англии не асфальтового шоссе. В Англии на тридцать два человека один мотор, и по шоссе мчат автомобили, мотоциклы... -- каждый из нас знает цыганские обозы, и в Англии есть цыгане, так там они тащат по шоссе свои обозы на буксире огромным автомобилем, у руля которого сидит цыган же, курит трубку и напевает, а из шалашиков повозок торчат головы цыганят... -- каждый из нас, должно быть, слыхал об английских клубах, -- так вот, к месту, чтоб дать понятие об английских клубах, -- о клубе автомобилистов: -- шоферу (а почти все англичане умеют править машиной) надо уметь только пустить машину и править ей; через каждые десять миль по всей Англии разбросаны починочные мастерские и гаражи клуба; через каждые две мили на дорогах стоят телефонные будки клуба; в каждом населенном месте есть маленькие гостиницы клуба и огромные гаражи; англичанин выходит утром из дома, идет в ближайший гараж, где стоит его автомобиль, автомобиль его уже вычищен, залит, исправен; англичанин берет его и едет, ему надо съездить за двести миль от Лондона; по дороге у него случилась порча; он оставляет автомобиль, идет к ближайшей будке, где телефон, звонит в ближайший гараж и через десять минут у него специальный мастер чинит машину, -- если же крупная порча, тогда автомобиль и его владельца везут в ближайший гараж, автомобиль там оставляется для починки, а ездоку дается запасный; по праздникам, когда особенно сильное движение, от клуба разъезжают по дорогам агенты, указывают о состоянии дороги, о загруженности ее, о скорости, с какой можно здесь ехать... -- Шоссе обсажено с обеих сторон вьющимися растениями, в зелени, асфальт, как зеркало, кругом в зелени, в цветах уютные двух-- или трехэтажные домики с палисадом, с дорожками около, обсыпанными щебнем и желтым песком, иной раз около дома старик с трубкой, с бакенами, в пиджаке, клетчатом шерстяном жилете, в желтых башмаках... На перекрестках дорог стоят под стальными крышами, как наши дорожные кресты, крашеные в густо-красное столбы, когда разглядишь их вблизи, узнаешь, что это -- автоматические почтовые конторы, где можно опустить заказное письмо, простое, поговорить по телефону, а также купить спичек, шоколаду, сигаретку.
   
   ...Лондон!..
   ...Впервые я подъехал к Лондону -- днем, в прилив по Темзе (Темза подвержена морским приливам и отливам, в приливы это мощная река, где идут корабли из океана, в отливы же она похожа на пересыхающую лужу). По Темзе мы шли целый день, эти шестьдесят верст, и по обеим сторонам реки все эти шестьдесят верст был один сплошной завод, доки, корпуса, краны, трубы, дым, гудки, плачи сирены, корабли, катера, парусники, опять доки, опять корпуса, опять краны, кидающие тысячи тонн грузов...
   Лондон!.. Мы сошли с корабля где-то, где к самой воде пододвинулись огромные, глухие лабазы с железными воротами прямо к воде, эти лабазы пропахли морем, солью, столетьями, копотью, каждый стоял, как крепость. Нас провели их лабиринтами и вывели в узенький закоулок, где не должно быть солнца, а кольца, засовы, замки на безоконных домах говорили, что, должно быть, еще не изжиты пиратские времена, -- я ведь тогда еще не знал, что десять веков английской цивилизации сдвинуты в Англии в одну плоскость, и четырнадцатый век -- вот сегодня -- там так же здравствует, как двадцатый... Там, в закоулке нас взял автомобиль -- тэкси -- и он выкинул нас на несколько минут в -- по русским нашим масштабам -- в двадцать второй век. Уже вечерело, и было ясно, что в Лондоне светлее ночью, чем днем, и было совершенно ясно, что я и мой спутник, первым делом должны угодить под эту вереницу экипажей, что запруживали улицу. После тишины русских полей и починок, после безлюдья морей показалось, что мы попали в очень веселый праздник, в страшно нарядную толпу на подбор красивых людей, в музыку на углах, в повозки с цветами. Над домами, на крышах, на стенах, на площадях -- мчались, плясали, кружились огни, всех цветов, всяческих скоростей: там извергался вулкан, очень угрожающе, потом он лопался и из него возникало расписание пароходов энного ллойда, лучшего в мире, -- там, с крыши стекала кровь огня и из нее повисали соблазнительные слова "скотч-уиски", -- там танцовал джентльмэн из огня с огненной тростью. Светили сотни фонарей. По улицам катились сотни тэкси, бэссов, трамваев, карров (извозчиков не -было, они вышли из употребления, их заменил автомобиль, понемногу сокращаются и трамвайные линии, заменяясь тюбами под землей и бэссами на улицах, -- трамваи уже стареют); бэссы походили на неуклюжих красных слонов, на спине которых -- на крышах -- сидело до полусотни людей; тэкси походили на черных жучков-навозников; они шли -- почти бесшумно -- не по правой, как у нас, а по левой стороне; на перекрестках, по мановению руки бобби, огромного, точно иной породы, человека, они замирали, чтоб дать возможность перейти улицу пешеходам. По тротуарам сплошной массой шла толпа, мужчины в черном, в цилиндрах, женщины в белом, почти все в розовых шляпках; где-то на площади метались в воздухе живые акробаты; на углах у цветочных повозок играли музыканты на скрипках, на виолончелях, играл орган, кто-то пел... потом я узнал о могилах этих музык и пений, но в первый день это было необыкновенно. -- Мы проезжали Стрэнд. На моменты захолажива-ла душу необыкновенная красота старины, двух соборов на Стрэнде, зданий судебных установлений в начале Флит-стрита, королевского университета, прекрасных серых громад, сохранивших себя от средневековья -- сохранивших средневековье теперешним дням...
   А потом --
   автомобиль свернул в переулочек, где все дома точь-в-точь, как один, серые, трехэтажные, под черепицей, с палисадом у парадного; в переулочке была тишина, точно он в глухой провинции и лег спать с семи часов; прохожие были редки, и для русского глаза здесь скука легла и степенное спокойствие так же крепко, как у нас в Чухломе -- пыль, -- но пыли здесь не было, и асфальтовая улица казалась только что вымытой. -- И через четверть часа мы были -- в диккенсовской комнате, в отельчике, сохранившем свой быт не только от времен Диккенса, но и еще за двести лет до него (в этом отельчике до сих пор сохранился еще "пудр-клозет", где в старину, чтобы не пылить всего жилья, пудрили парики... впрочем, и до сих пор, в особо торжественных случаях, на приеме у короля и в палате лордов в парламенте, люди появляются в париках). Нам дали две смежных комнаты, у которых была общая комната для умывания. В каждой комнате было по камину и по мягкому креслу у камина, а окна были квадратные, с частым переплетом рамы, причем в окнах было только по одной раме, эта рама поднималась и опускалась на шнурке, плотно не приставала и каждую ночь морозила нас, а мы недоумевали, что делать: камин, что ли, топить среди ночи? -- Впрочем, кровати были такие, что на них можно было спать как угодно -- и вдоль, и поперек -- и даже стоя, утопая в пуховиках. Кроме кровати в каждой комнате было по туалету, по огромному зеркалу, по гардеробу, по запасному (кроме того, что в умывальной комнате) умывальнику, -- и больше ничего, -- так что мы, запирая поплотнее дверь, планы Лондона раскладывали, как какие-то заговорщики, на полу -- благо он был абсолютно чист; письменных принадлежностей в комнате не было, -- чтобы пописать, надо было идти вниз, туда надо было идти и есть; в наших комнатах были веселенькие обои, располагающие ко сну... За решетчатым нашим оконцем был дворик, садик, и рядом фыкала маленькая какая-то фабричка...
   
   ...Лондон от одного края до другого, скажем, от заставы до заставы, имеет шестьдесят верст длины. В нем сейчас семь с половиной миллионов населения. По Лондону проложены свои, лондонские железные дороги, но главная его артерия -- мэтрополитэны и тюбы -- проложены на десяток саженей под землей, куда людей сбрасывают сотнями лифтов и где подземные поезда мчат людей с головокружительной быстротой из конца в конец города, даже под Темзой -- стало быть -- под океанскими кораблями. В Лондоне есть улицы, которые невозможно перейти днем с одной стороны на другую -- из-за запруженности их тэкси, бэссами, каррами, -- и около Бэнка, у Тоттенгам-коорт-роада на Оксфорд-стрит, на Пикадилли-серкус сделаны проходы под землей, где пешеходы обходят улицу; у Чаринг-росса из-под земли и под землю идут движущиеся панели, -- это тоже к тому, чтоб облегчить и ускорить движение. Город работает огромной турбиной капиталов, воли, труда, сметки, смертей, в городе десятки телефонных станций и теперь вводят новую систему телефонов, таких, когда голос собеседника слышен в комнате так же, как если бы этот человек был в комнате; над каждой крышей (особенно этим увлекаются рабочие кварталы) висят проволоки радио-телефона, и радио-телефон разбрасывает по домам политические новости, биржевые новости, сообщает о новых модах в Париже и Нью-Йорке, имя лошади, пришедшей первой к старту, рассказывает сказки детям, дает концерты и танцевальные вечера... В Сити, в древнейшей части города, где когда-то была крепость и названия хранят о ней память, -- в Сити закоулки, тупички, старина многовековая, камень и железо, церковки спрятались, отодвинулись куда-то подальше, -- по улицам, по тупичкам лавкой идет толпа черных пальто и цилиндров и на глаз видна ее непреклонная вольность (от глагола "волить") и знание себе цены, -- тяжелые грузы краны передают по крышам... впрочем здесь мало магазинов: Сити не торгует мелочью; -- Сити -- это торговая часть Лондона, здесь английские миллиарды и здесь показывают дом, где под ним в кладовых лежит английское золото, -- вон маленький дом, в нем сохранилась еще круглая комната масонских заседаний, в нем сидит пятнадцать джентльмэнов, все как один, за счетами и счетными книгами, все очень чопорно и мирно, как в монастыре, -- это контора крупнейшего синдиката и какая-то четверть Австралии принадлежит ей; вон еще меньше контора, там только пять "благочестивых" человеков, но это их чайные грузы несут корабли по всему свету и где-то в Индии и Китае и на Ново-Зеландских островах индусы, китайцы, малайцы -- их рабы на чайных плантациях; вон тот домик шлет по всему свету библию и другие божественные книги... Сити -- недавний хозяин, а теперь полу-хозяин капиталистического земного шара... Так вот, в четверть шестого Сити -- четверть шестого вечера -- совершенно пуст, мертв, безмолвен, -- миллион людей бросился из него -- тюбами, мэтрополитэнами, бэссами, каррами... Через полчаса половина этих людей, отпив "файф-клок-ти", будет играть в тэннис, в крикет, в голф, в полло... По костюму в Лондоне нельзя отличить рабочего от предпринимателя, хауз-кипершу от лэди, -- все одеты одинаково, все высокие, очень стройные, сухолицые, ловкие, покойные, вежливые, внимательные, все как один, все как -- как их жилые кварталы...
   На тех улицах, где живут англичане, нет магазинов, только разве на углу "публик-хауз" (дословный перевод "публик-хауз" -- публичный дом, но так в Англии называются кабаки), -- и глазу здесь не на чем остановиться: по обеим сторонам заасфальченной улицы идут абсолютно одинаковые трехэтажные дома с дверью наружу, при чем на каждой двери от старины до сих пор обязательно висит вместо звонка медная колотушка; перед каждым домиком палисад, подрезанный в рост человека; дома абсолютно одинаковы, и, если не знать номера, ни за что не найдешь нужного дома, хоть был до этого в нем десять раз. И в каждом доме все одинаково; каждый дом -- это отдельная квартира; в каждой квартире три этажа: внизу приемная комната с камином и "дедовским" креслом у камина, узенькая лесенка ведет во второй этаж, где столовая, и в третьем этаже -- спальни с квадратными окошками... И в каждом доме безразлично, у капиталиста, рабочего, клерка -- половина "девятого" "брэк-фест", когда каждый англичанин обязательно ест "порич" (овсяную кашу), "бэкен", а кофе пьет с маслом и вареньем из апельсинных корок; потом англичанин идет на свой "бизнэс" (дело), каждый англичанин -- "бизнес-мэн"; каждый житель Лондона связан с Сити; в час дня каждый англичанин сидит где-нибудь в лайнсе или кормер-хаузе -- за завтраком, за "ленчем"; потом он опять работает -- до пяти; в пять -- "файф-клок-ти", день бизнэса закончен; до половины седьмого англичанин проводит время за спортом; половина седьмого он переодевается в ивнинг-дрэсс и приступает к торжественнейшему за день -- к обеду, со всей семьей; нарядные, как в праздник, торжественные, как на рождество, они едят священнодейственно; после обеда Гайд-парк с "сюит-хартом", кинематограф, музык-холл, кружка стаута в публик-хаузе на углу, роман с приключениями и благополучным и благодетельным (обязательно с благополучным, где торжествует благодетель и, она находит "его"!) концом, -- кому что вздумается... Так вот живет многомиллионный город, хозяин полумира, сплошь из мышц, трижды в день -- кушающий мясо, начинающий день на глаз русского -- с ужина со сладким из апельсинов... А в четверть двенадцатого вечера -- город пуст, совсем пуст, никого нет на улицах, все умирает на ночь, англичане легли спать, и все должно спать добродетельным сном, ночной жизни в Лондоне, как вообще в Англии, нет... только разве в Вест-Инде, Уайт-Чапле, в Доках да в Имбенкменде у Темзы и Вестминстера, -- но этим вообще негде спать на этом свете, они поют днем на улицах, рисуют на асфальтах картины, акробатничают, музыканят, потому что "нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет", -- это сказано про англичан, где запрещено, не должно существовать нищенство, как, к слову, "не существует, не должна существовать" проституция...
   Сити пустеет с четверть шестого, Лондон замирает на ночь с четверть двенадцатого. И еще Лондон пустеет -- каждую субботу; с понедельника до часа дня субботы весь Лондон -- в бизнэсе, в делах, в труде, кипит огромная турбина человечески-нечеловеческих дел, воль, организаций, выполнений, -- в субботу после ленча в час дня англичане едут на "вик-энд", конец недели, за город, из Лондона, на природу; одни едут к морю и будут там сидеть неподвижно на лонг-шэзе на пляже, жуя апельсины тысячи людей радом, лонг-шэз в лонг-шэз, в молчании любуясь морем; другие едут во внутрь страны, там в гостиничке выполняют до умопомрачения все этикеты за табль-д-отом и играют в тэннис, а кругом их лес; третьи снимают на полтора суток лодку и плывут на ней по Темзе, всей семьей, вверх или вниз, на таких лодках есть шалашики от дождя, с собой забирается провизия и керосинка, чтоб готовить еду, на дно лодки навалены подушки и матрасы... таких лодок уходит из Лондона тысячи, они идут тучами, со стороны похоже на карнавал, но англичане не замечают друг друга и каждый наслаждается природой и семейной добродетелью самостоятельно, точно он в пустыне; четвертые, кто победнее, едут с юга Лондона на север, в парки, в Гайд-парк, в Нью-гардэнс, в Ричмонд: в Англии, в Лондоне, огромные парки, каждый на десяток квадратных верст, там разрешается ходить и лежать на траве, -- и в праздники все они сплошь, так что трудно ходить, завалены людьми, семьями и парами, лежащими на траве под зонтиками...
   
   ...Лондон, как вся Англия, как каждый англичанин, живет традициями, консерватизмом, обычаями. Четырнадцатый век прет не только из Вестминстера и Сент-Пола, но и из каждого англичанина, с каждой улицы: пусть этот четырнадцатый век клином заехал в ребро теперешних дней, все равно, англичане сохранят этот клин, и клиньев этих очень много, которым, казлось бы, давно надо умереть, но которые здравствуют. Отсюда два очень частых в Англии ощущения: лицемерности нации англичан (и это ощущение неверное, ибо англичане очень правдивы и честны, только надо уловить их мироощущение) и -- второе -- какого-то омерщвления, осклероживания английской цивилизации, -- когда англичанин обязательно -- обязательно -- начнет с тобой разговор словами о погоде и будет говорить только о бизнэсе, когда можно годы дружить с англичанином, бывать у него запросто, и все же не узнаешь, во что он верует, как верует, чем живет, о чем мечтает, -- когда ни одна женщина не узнает, что она стареет, ибо все, даже мать и отец будут всегда поздравлять ее с тем, что она помолодела и похорошела. Мне это пахло каким-то Китаем... В Англии все идет от Вестминстера и приводит к нему. Недаром парламент в Англии вот уже восемь веков помещается в аббатстве. Не случайно на колонне Нэльсэна на Трафалгер-сквере высечено уже столетья: "соотечественники, собирайте деньги на борьбу с королем", и кинг Джордж мирно проезжает мимо этого изречения... Не случайно, должно быть, в Сити, рядом с конторой, правящей порядками в Индии, где до сих пор англичане погоняют туземцев резиновыми жгутами, где до сих пор офицеры туземных войск не смеют подать руки великобританскому солдату и должны встать перед ним, а в Лондоне, в университете, когда русская девушка-студентка стала работать по химии с индусом, ее вызвал профессор и спросил, как она, белолицая, осмелилась так третировать свою кровь, что стала работать с желтокожим и не коммунистка ли она? -- не случайно в Сити рядом с конторой, правящей порядками в Индии, контора миссионеров, рассылающих по всему миру библии и прочие божественные книги...
   
   ...Вестминстерское аббатство для Англии -- то же, что московский Кремль для России. В Вестминстере коронуются короли, там заседает парламент, там похоронены все великие англичане (а англичане умеют чтить своих великих соотечественников), там похоронен Ньютон, там похоронен Адам Смит...
   ...В Вестминстерском аббатстве помещается английский парламент, древнейший в мире, -- судьи на заседаниях королевского суда в Англии заседают до сих в тогах и париках, как шестьсот лет тому назад, -- в Англии все держится на обычаях, там даже почти нет писанной конституции, в этой древнейшей парламентской стране. И вот, если на суде свидетелями выступают одна женщина и два мужчины, мужчины показывают одно, а женщина другое, судья должен верить и верит женщине; когда женщина входит в трамвай, в андер-граунд, в комнату, в зал, все мужчины поднимаются, чтобы дать ей место, и женщина кланяется первая, не подавая руки; слова: "лэдис фирст" (женщины впереди, первые) могут остановить толпу, движение на улице, чтобы дать возможность пройти женщине; если женщине покажется, что на нее нескромно взглянул мужчина, -- не надо никаких свидетелей, чтоб этот мужчина оказался в тюрьме; по всем гражданским делам женщина не ответственна, за нее отвечает или отец, или муж, -- но она и не правомочна в гражданских делах, -- лэдис фирст! При замужестве не женщина, а мужчина несет приданое, -- и -- вот. Статистика устанавливает, что англичане очень поздно женятся, это, главным образом, потому, что по английским обычаям, а стало быть и по законам, англичанин может жениться, когда у него все есть для семьи, все, начиная с квартиры, кончая установленной обычаем дюжины салфеток и десертных вилок; этот обычай обязателен и для капиталиста, и для рабочего, и для клерка, -- и они женятся в тридцать, сорок, пятьдесят лет, когда соберут все до последней скатерти и кочережки для камина... И этот обычай создал, как я назвал бы, институт сюит-хартства -- институт "сладкого сердца": англичанин делает предложение девушке и она фактически становится его женой, и он уже не может отказаться жениться на ней в будущем, за это не только общество заклеймит его позором, но и суд заставит платить девушке большую долю его доходов, не дав ему возможности жениться на другой; у них, у двух сюит-хартов, могут рождаться дети, -- это не считается позорным, потом они будут усыновлены... нно... но до тех пор, пока они не повенчались, он может придти к ней в дом только к файф-клок-ти или к динэр, и они будут в лоне семьи, не дальше столовой, -- если он пройдет к ней в комнату, если они останутся наедине -- ей в этот же день предложат покинуть этот дом; она может придти к нему так же обедать и пить чай, и так же, если она окажется у него в комнате, его сгонят с квартиры; они вынуждены встречаться вне дома, на улице... Англия канонная, консервативная страна, -- а в первые дни мне все время казалось, что она страна очень неприличная, так как в парках можно было видеть тысячи пар, лежащих на траве под зонтиком, нежно целующихся и обнимающихся, -- так как кинематографы в Англии, главным образом, к тому, чтоб там целоваться, да там сплошь все и целуются, а не смотрят Чарли Чаплина, -- под каждой подворотней тоже целующиеся пары; целуются друг при друге, не стесняясь, не обращая на посторонних никакого внимания, как и посторонние не замечают этого, а если выкажут, что замечают, рискуют получить хорошую затрещину боксом, и не только от обиженного, но и от любого проходящего мимо; англичане очень добродетельны и аккуратны, -- и я на своей Хандел-стрит изучил с терраски всех сюит-хартов: один приходил ровно пять минут восьмого и она в этот момент спускалась с крылечка, -- другой поджидал на углу семнадцать минут восьмого, с тростью и цветком в петлице, и так изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, пока они не соберут денег на последнюю пижаму для нее. Это характерный пример "лицемерности" английской нации, того, как четырнадцатый век въехал в ребро теперешних дней...
   В Лондоне днем часто увидишь у публик-хауза детскую коляску и в ней спящего ребенка: это значит, что мать зашла в публик-хауз выпить сода-уиски, женщины там выпивают наряду с мужчинами... Раза два я видел, как матери на улице давали своим детям хорошие подзатыльники и никто не обращал на это внимания; но я видел однажды скандал на улице, когда иностранка, француженка, ударила плетью собаку, был составлен протокол, и я узнал, что в Англии детей бить -- можно, но, если кто-нибудь ударит животное, он будет судим. Это тоже пример английского лицемерия, особенно, если принять во внимание английскую колониальную политику...
   ...Вестминстерское аббатство... Мне очень памятны те дни, когда я бродил по его векам. Древнейшего, красивейшего, величественнейшего здания никогда больше я не видал. Кружево каменных глыб, более легкое, чем кружево из полотна, шло из двенадцатого века к небу, ввысь; оно росло, строилось, старилось вместе с нацией англичан; оно серое, кажется, -- собор построен из костей, и, когда подойдешь близко, видно, как столетья изъели камни, как вода, ветры, холода источили известняки, как изъели какие-то черви, и тогда казалось, что эти камни сложены не человеком, не человеческими руками, или иначе -- человек теперь не может создать такого здания, потому что он не найдет у себя в помощниках столетий. Внутри здания полутемно, и свет идет сквозь цветные стекла наверху; там пустынно и просторно; там я стоял у могилы Ньютона: надгробная плита вделана в пол, как все плиты пола -- могилы, многие уже полустертые ногами проходящих, и плита могилы Ньютона тоже полустерта, -- страшно ступить на нее и все же я ступал, и было понятно, что Ньютон в здании английской культуры -- только звенышко, как вон неподалеку могила мистера Адама Смита и его жены миссис Смит -- тоже только звенышко английской и европейской культуры. ...В Национальной Галерее я читал письма лорда Байрона, где он просил одолжить ему двадцать пять фунтов... В Британском Музее, где собраны экспонаты всей человеческой -- со всего земного шара -- культуры, все прекрасное, что создал человек за всю свою историю, в книгохранилищах музея я стоял придавленный, испуганный и гордый, что я стою там, где собраны все книги, вышедшие на земном шаре...
   Я говорил уже, что старина, отошедшее, памятники мне говорят -- о смерти. Мне казалось, что Вестминстер и Британский Музей -- из костей, окостенели, обизвестняковились. Мне было ясно, что огромная, почти геологическая, нечеловечески-человеческая эпоха настилает, накрывает тех людей, которые живут -- живут не около, а -- под ней. А вот англичане живут -- с нею, в ней, она -- их, они -- ее. Так -- есть. Так живет канонная Англия... Но -- если эти известняки английской культуры уподобить гигантскому какому-нибудь глетчеру -- из-под него должны стекать ручьи.
   От Вестминстера не надо далеко идти. Надо от него и Темзы подняться по улице министерств до Трафалгер-сквера (у Трафалгер-сквера Национальная Галерея), там свернуть на Стрэнд, там зайти в "кормер-хауз", -- и ты попадешь в "пошлость", это полу-ресторан, полу-кафэ, -- здесь то, что надвигается на Европу и скоро надвинется, если она останется такой, как она есть; эта "пошлость", как все в Англии закрывается в 11, -- и это не Берлин, где в любой "пошлости" можно достать все, но и здесь можно получить почти -- все; здесь сидит "шибер", европейский нэпман, нуво-риш, он очень подвижен, у него десяток говорящих телефонов, у него друзья на всех биржах, он сидит за столиком и от избытка энергии ковыряет в зубу и подрыгивает -- совсем не по-английски -- тугой ляжкой, его национальность стерта, он боится полиции и у него есть свой "свет", с которым он считается, -- поэтому он почти незаметно переписывается с барышней, подающей кофе, он убеждает ее быть его "сюит-хартом" и поехать с ним куда-нибудь подальше на "вик-энд", и она -- убеждена; он недоволен, что газеты начинаются с передовой, а не с биржи, точно биржа не решающая все передовая, и он читает "Дейли-Мэйл" и уголовный роман; это ему по его вкусам играет оркестр облетевшего всю Европу одесско-константинопольского "Алешу-ша из Одессы-мамы", он не пойдет вечером в театр, он пойдет или в киношку, так и зовет -- киношка, или в музык-холл, он, конечно, ничего не знает о Шекспире... он завтра полетит "на пару часов" в Париж, и это от нечего делать он переписывается с продавщицей, чтоб не случилось так, что ему будет скучно.
   В Лондоне пустеют театры; во всем Лондоне нет ни одного оперного театра и балета, -- это переселилось в музык-холлы, там поют про "Алешу-ша", и музык-холлы ломятся от людей; кинематографы ломятся от Чарли Чаплина. В Англии отмирает классическая литература: романы Джона Галсворди, величайшего современника, которого, к сожалению, не знают у нас, но которого надо поставить в ряд со Львом Толстым, -- его романы выходят в какой-нибудь тысяче экземпляров, но в сотнях тысяч экземпляров выходит всяческий бульвар, вроде "Тарзана" и "Пинькертона", с обложкой, где режут голую женщину, и с концом обязательно мещански-добродетельным...
   Правда, Англия очень крепка известняками своей культуры, каждый англичанин произвестняковился ею, у англичан на первом месте "бизнэс", англичане до наивности консервативны, до лицемерия канонны, -- и эти ручейки из-под глетчера культуры, цивилизации, очень слабы (отмирание большой литературы, театра, музыки, культуры духовной -- можно объяснить и "осклероживанием", замиранием в веках дней теперешних, затиранием веков), -- шибера в Англии увидишь с трудом, он еще прячется, еще, как сто и триста лет назад, в одиннадцать часов Лондон засыпает и по улицам с фонариками ходят лишь бобби, досматривают -- заперты ли двери, все ли почиет в английских канонах, -- иной раз, если увидят в окне свет в неурочное время, постучат в колотушку и спросят, страшно извиняясь, не случилось ли здесь несчастья и не может ли он помочь?
   ...Но, матросы рассказывают, -- в английских водах на каждую милю три погибших корабля, моря стали кладбищами; в каждом английском поселке, у каждой церквушки, на каждой площади -- памятники погибшим на войне, на полях Шампани, в Бельгии, на морях, -- их много, умерших и принесших в тихие дома горе и бедность... Англия -- большой завод, завод для всего мира; Англия выиграла войну; но пока она воевала, пока ее заводы дымили, строя пушки, чтоб ими убивать, и корабли, чтоб топить их, -- в Австралии понастроились шерстепрядильные и бумаготкацкие фабрики, в Китае, в Канаде задымили домны, в Индии возникли свои мануфактуры... Англия -- большой завод. Англия выиграла войну, -- но завод может существовать только, когда у него есть сбыт, -- и Англия очень много, очень многое потеряла, победив: лондонский Сити был хозяином мира, и теперь "хозяин" мира переселился из Англии, -- из Европы в Америку, в нью-йоркский Сити; Англия -- страна мореплавателей, и в английских портах многие сотни кораблей вот уже много лет стоят и ржавеют в бездействии; Англии очень туго, в Англии больше двух миллионов безработных, -- это они поют на перекрестках, это они рисуют на асфальте тротуаров картинки, это они спят под открытым небом в Имбенкменде, их два миллиона, огромная армия не имеющих труда, здоровых людей... Англия -- организованная страна, ей очень трудно, Англия -- страна заводов, где заводы не дымят...
   Как выйдет отсюда английский народ?
   
   Сейчас мне хочется помянуть два учреждения, которые связаны с Россией: это книжную лавочку Н.С.Макаровой около Британского Музея и кружок англичан, собирающихся в Кингс-колледже (королевском университете) в Лондоне, полюбивших и изучающих Россию. Книжная лавочка, очень маленькая и тихая, чуть-чуть похожая на книжную лавку писателей в Москве, когда она была в Леонтьев-ском, -- была единственным литературным местом -- русским литературным местом -- в Лондоне, в чужом городе, где мы, литераторы, собирались, чтоб посмотреть новые книги (русские, из России, книги в Англии редкость, и к Макаровой они доходили по одному, по два экземпляра, хотя нужда там в них большая), чтоб повидаться, поговорить, поспорить, покурить, -- там было всегда очень уютно и хорошо: ведь все мы чувствовали себя в Англии -- на чужбине, а тут дым сигареток и дым разговоров был "дымом отечества". И -- субботы в Кингс-колледже: там собирались англичане, они все учились говорить по-русски, и научились, -- все они -- студенты славянского факультета; заезжих русских они всегда приглашали читать у них, читали и мы; -- и вот о чем речь: -- после каждой лекции студенты, англичане, люди, страшно далекие нам и по воспитанию, и по национальной культуре, по всему, -- пели англичане, пели наши русские песни, "Дубинушку", "Во поле березынька", очень странно было слышать из их уст слова:
   "Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь"... И эти песни в далеком, чужом городе, наши, родные песни, где все небогатство наше, где вся грусть наша, -- очень бередили душу, -- они пели, в сущности, плохо, но эти плохие песни в Англии -- самые значительные для меня из всех песен, когда-либо слышанных мной, -- спасибо им за эти песни! -- я всегда буду помнить вечера после них на набережных Темзы, около кружевного и нечеловечески прекрасного Вестминстэра...
   ...Когда корабль, привезший нас в Англию, подходил к Лондону, к нему подплыла таможенная моторная лодка, и таможенный инспектор крикнул снизу, очень весело; приветствие; капитан с мостика ответил ему так же весело: инспектор спросил:
   -- Откуда корабль?
   Капитан ответил:
   -- Оттуда-то.
   -- Сколько груза?
   -- Столько-то.
   -- Сколько пассажиров?
   -- Столько-то.
   -- Сколько из них из дружественных нам держав?
   -- Столько-то.
   А сколько -- из недружественных? -- спросил инспектор.
   -- Двое, -- ответил капитан.
   Эти двое были мы -- я и мой спутник, -- мы, граждане Российской Республики... Комментировать -- не стоит. Но все же я должен сказать, что в Англии у меня осталось очень много друзей, которые очень многое переродили во мне.
   . . .
   
   Никола-на-Посадьях
   22-е сент. 1923 г.
   

Комментарии

   Впервые в кн.: Б.Пильняк. Английские рассказы. М.;Л.: Круг, 1924. С. 63-92.
   Борис Пильняк (Борис Андреевич Вогау, 1894--1938) отправился в Англию вместе с Н.Никитиным в начале мая 1923 г. для участия в Первом Международном конгрессе ПЕН-клуба, открытие которого было назначено на 1 мая 1923 г. Официально писатели были командированы в Лондон Комиссариатом Внешней торговли для работы в советском торговом представительстве "Аркос" в Бюро Информации для сбора и систематизации сведений о российской экономике. Пильняк обращался к организаторам Клуба с предложением открыть в России ПЕН-центр. Писатель жил в Лондоне, побывал в Оксфорде, провел неделю в портовом городе Барри, встречался с русскими эмигрантами, в том числе с Д.П.Святополком-Мирским. Английские впечатления нашли отражение в очерках, рассказах, романах, дневниках и письмах писателя.
   В 1923 г. были опубликованы очерки в газете "Известия": Великая Британия (очерки) [I--III] (Известия. 1923. 7 октября. No 228 (1965). С. 2); Лондон (очерки современной Англии) [IV--V] (Известия. 1923. 24 октября. No 243 (1980). С. 3--4) и рассказы "Speranza" (Красная новь. 1923. No 6. С. 33--47) и "Старый сыр" (Красная нива. 1923. No 47. С. 2--6). В 1924 г. был опубликован сборник "Английские рассказы" (М.;Л.: Круг, 1924), в который вошли рассказы "Старый сыр", "Speranza" и "Отрывки из "повести в письмах", которую скучно кончить", идентичные очеркам в "Известиях". В том же году появились "Отрывки из дневника" в сборнике "Писатели об искусстве и о себе" (Сборник статей No 1. М.;Л.: Круг, 1924). Опыт знакомства с Англией сыграл особую роль в творческой истории романа Пильняка "Третья столица", в котором английская тема занимает одно из центральных сюжетных мест. Роман был закончен летом 1922 г. и впервые опубликован в первом номере альманаха "Круг" в 1923 г. Вернувшись из Англии, писатель дополнил текст романа своими непосредственными впечатлениями и выпустил текст под тем же названием в составе книги рассказов "Ни-кола-на-Посадьях" (Книга 3. М.-Пг.: Круг, 1923. С. 105--227). В 1924 г. "Третья столица" вышла отдельным изданием в берлинском издательстве "Слово". В это же время роман был опубликован во втором томе авторского издания трехтомника, где он впервые вышел под новым названием: "Мать-мачеха" (Повести: Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2. Никола-на-Посадьях, 1924). В следующем году писатель вернулся к английским впечатлениям в повести "Заволочье", опубликованной в альманахе "Круг" (No 5. 1925 г.; см. также Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. М.-Л.: Круг, 1925).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru