Полнер Тихон Иванович
Культурные мотивы иностранной журналистики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Культурные мотивы иностранной журналистик<и *).

*) Русская Мысль, кн. X.

II.

   Сто лѣтъ назадъ Кантъ, уже дряхлѣющій физически, но попрежнему бодрый и сильный умственно, напечаталъ небольшую статью, посвященную имъ разработкѣ идеи вѣчнаго мира. Въ немногихъ словахъ великій мыслитель начерталъ здѣсь цѣлую программу международныхъ отношеній, и его слабѣющій голосъ, раздавшись на рубежѣ двухъ столѣтій, звучитъ до сихъ поръ примиряющимъ аккордомъ между космополитизмомъ XVIII вѣка и націоналистическими стремленіями нашего времени. Этому событію посвящена рѣчь Отто Пфлейдерера, произнесенная имъ 3 августа въ актовомъ залѣ Берлинскаго университета и напечатанная затѣмъ въ октябрьской книжкѣ Deutsche Bundschau.
   Мысли статьи Zum evigen Frieden, явились, по мнѣнію этого оратора, дополненіемъ и развитіемъ Кантовской философіи исторіи, изложенной имъ еще въ 1784 г. въ знаменитой Idee zu einer allgemeinen Geschichte in welfbürgerlicher Absicht. Каждое живое существо,-- говоритъ здѣсь кёнигсбергскій ученый,-- стремится, конечно, развивать всѣ свои естественныя наклонности. Такого гармоническаго развитія недостаетъ первобытному человѣку, дикія страсти котораго, достигнувъ своего апогея, дѣлаютъ жизнь въ одиночку невозможною и заставляютъ, наконецъ, отдѣльныя единицы искать спасенія и спокойствія въ гражданскомъ обществѣ. Но и въ предѣлахъ послѣдняго борьба всѣхъ противъ каждаго еще долго мѣшаетъ всестороннему развитію человѣческаго генія; тогда является правительство, почерпающее свою силу въ антагонизмѣ подданныхъ и устанавливающее мало-по-малу порядокъ и спокойствіе. На-ряду со смягченіемъ страстей и упорядоченіемъ человѣческихъ отношеній идетъ выработка наилучшихъ правительственныхъ формъ и мало-по-малу свободная личность, защищенная отъ всякихъ посягательствъ, становится способною участвовать вмѣстѣ со своими согражданами въ дѣлѣ разумнаго обновленія человѣчества. То же самое повторяется на болѣе широкой аренѣ международныхъ отношеній. Сначала интересы отдѣльныхъ государствъ кажутся прямо противуположными, національныя страсти разыгрываются, въ политикѣ царятъ произволъ и насиліе, кровавыя и опустошительныя войны почти непрерывно смѣняютъ другъ друга. Но въ этомъ антагонизмѣ и національной исключительности лежитъ зерно будущаго объединенія человѣчества: цѣною ужасныхъ жертвъ отдѣльные народы начинаютъ понимать "благодѣянія мира"; истощая другъ друга, они приходятъ, наконецъ, къ необходимости установить въ международныхъ отношеніяхъ тотъ правопорядокъ, который царствуетъ въ предѣлахъ отдѣльныхъ государствъ. И какъ ни далеки мы отъ такого положенія вещей, уже теперь здѣсь и тамъ замѣтны симптомы, знаменующіе непрерывное объединеніе человѣчества: просвѣтительныя идеи времени дѣлаются общимъ достояніемъ и становятся обязательными для людей, руководящихъ государственными дѣлами. Съ другой стороны, война стоитъ теперь столькихъ денежныхъ и человѣческихъ жертвъ, что не можетъ уже быть предпринята по капризу отдѣльнаго правителя. Наконецъ, экономическіе интересы всѣхъ культурныхъ государствъ земного шара настолько связаны другъ съ другомъ, что война между двумя народами необходимо должна отразиться на всѣхъ остальныхъ, а потому всѣ націи заинтересованы въ общемъ европейскомъ мирѣ. Итакъ, все идетъ къ улаженію международныхъ отношеній. Но въ какой формѣ должно совершиться послѣднее? Кантъ, не колеблясь, указываетъ на федерацію, какъ на единственную возможную форму объединенія. Отдѣльныя національности не должны и не могутъ быть уничтожены: каждая изъ нихъ, развиваясь самостоятельно, вноситъ въ общую сокровищницу человѣчества свою оригинальную и самобытную культуру; поэтому объединеніе всѣхъ народностей въ одно государство нежелательно; федерація же, оставляя свободу для самостоятельнаго развитія каждой націи, защитила бы слабаго противъ сильнаго, способствуя въ то же время сближенію всего человѣчества и его общему совмѣстному совершенствованію. Казалось бы, чего желать большаго? Великій мыслитель какъ бы предугадалъ націоналистическія стремленія XIX столѣтія и въ своемъ проектѣ попытался слить ихъ съ тѣмъ, что подсказывалъ ему раціонализмъ его времени. Но не такъ думаетъ почтенный нѣмецкій гелертеръ. Не имѣя возможности прямо уличить Канта въ космополитизмѣ, онъ углубляется въ его помыслы и разыскиваетъ въ нихъ склонность къ этому тяжкому грѣху. Государство, какъ таковое, должно быть независимо, самостоятельно и свободно; всякое же объединеніе (даже въ формѣ федераціи) наложитъ на него нѣкоторую узду, самобытное его развитіе потерпитъ стѣсненіе... Не слѣдуетъ ли изъ всего этого, что Кантъ склоненъ пожертвовать національными интересами ради космополитическихъ утопій о вѣчномъ мирѣ? Положимъ, миръ -- вещь весьма желательная, но ради него ни одинъ народъ не имѣетъ права поступаться своей самостоятельностью.
   И для чего приносить столь ужасныя жертвы? Вѣчный миръ -- мечта, утопія философовъ: пока люди останутся людьми, всегда будутъ причины для вражды и раздоровъ. Не лучше ли бросить эти мудрствованія и подумать о томъ, чтобы враги не застали врасплохъ дорогого отечества? А для этого лучшимъ средствомъ является современный военный режимъ. Какое величественное зрѣлище представляетъ, по мнѣнію оратора, могучій народъ, вѣчно стоящій подъ ружьемъ на сторожѣ своихъ интересовъ. Кто осмѣлится нарушить его покой? Кто помѣшаетъ ему всесторонне развивать свои духовныя и физическія силы? Да и, наконецъ, гдѣ разовьетъ онъ ихъ лучше, чѣмъ въ военной службѣ? Каждый закончитъ здѣсь вполнѣ свое воспитаніе: простонародье, отбывая воинскую повинность, пріучится къ чистотѣ, пунктуальности и порядку, а люди образованные разовьютъ свои физическія силы; тѣ и другіе научатся повиновенію, храбрости и подчиненію своихъ личныхъ желаній требованіямъ долга и чести. Таковы блага, доставляемыя современной цивилизаціей тѣмъ военнымъ режимомъ, на который постоянно жалуются близорукіе политики. Volle in Waffen -- вотъ образъ, преслѣдующій мирнаго нѣмецкаго ученаго,-- вѣроятно пруссака, поклонника Бисмарка и "патріота своего отечества". Комментаріи къ этимъ "идеямъ" безполезны: картина народовъ, стоящихъ подъ ружьемъ и пріучающихся къ пунктуальности и порядку, до того умилительна, что передъ нею смолкаютъ всѣ практическія соображенія. Замѣчу только, что это "завершеніе народнаго образованія" обходится довольно дорого:"стояніе подъ ружьемъ" стоитъ Европѣ 5 милліардовъ 303 милліона франковъ въ годъ (см. Иностранное Обозрѣніе Русской Мысли за ноябрь этого года). Съ другой стороны усвоеніе "пунктуальности, повиновенія и чистоплотности", повидимому, не легко дается германскому солдату: читатель помнитъ, конечно, прошлогоднія разоблаченія Vorwärts и негодованіе нѣмецкаго общества по поводу обнаруженныхъ этою газетой порядковъ въ арміи... Наконецъ, "подчиненіе своихъ личныхъ желаній требованіямъ долга и чести", въ германской арміи прекрасно иллюстрируется извѣстнымъ ганноверскимъ процессомъ, обнаружившимъ много интересныхъ подробностей интимной жизни прусскихъ офицеровъ. Я остановился на воззрѣніяхъ Пфлейдерера потому, что они являются превосходной иллюстраціей къ настроенію прусскаго общества. Нѣмецкій профессоръ довелъ только до каррикатуры тѣ взгляды, которыми преисполнена берлинская толпа и которые дѣйствительно заставляютъ призадуматься надъ прочностью европейскаго мира.
   Къ счастью, однако, Пруссія не составляетъ всей Германіи, и большинство нѣмцевъ прочтетъ, вѣроятно, довольно равнодушно ученыя глупости берлинскаго профессора. Послѣднія книжки иностранныхъ журналовъ могутъ служить отличнымъ показателемъ того настроенія, которое господствуетъ въ настоящій моментъ въ Европѣ. Нѣмцы снова переживаютъ свои побѣды надъ Франціей,-- французы снова вспоминаютъ тѣ униженія, которымъ они подверглись 25 лѣтъ назадъ. Въ общемъ, однако, ликованія по сю сторону Рейна довольно умѣренны: чары Бисмарка потеряли, повидимому, свою власть надъ умами его соотечественниковъ, а многіе изъ нихъ съ грустью начинаютъ подводить окончательные итоги своихъ прибылей и убытковъ. Съ другой стороны, идея реванша какъ будто нѣсколько поблекла по ту сторону Рейна и уже не составляетъ святая святыхъ каждаго француза. Однако, шовинистскія выходки не перевелись еще во Франціи: такъ, напримѣръ, политиканствующая m-me Аданъ, раздраженная довольно скромными въ сущности воспоминаніями нѣмцевъ о событіяхъ 1870 года, рѣшила испортить врагу юбилейное торжество и помѣстила въ своемъ журналѣ (Nouvelle Revue, 15 Octobre) анонимную статью подъ заглавіемъ Jena et Auerstaedt, 14 Octobre 1806. Эта женская шпилька едва ли больно уколетъ кого-нибудь въ Пруссіи: ужъ очень все это давно было и быльемъ поросло! Да и статья сама по себѣ также скучна, блѣдна и неинтересна, какъ все содержаніе напечатавшаго ее журнала: любая исторія XIX вѣка даетъ болѣе точный и обстоятельный разсказъ о событіяхъ 1806 г. Со стороны такія "патріотическія" выходки кажутся довольно смѣшными; мало того, онѣ производятъ прямо непріятное впечатлѣніе: всякое насиліе тяжело отзывается не только на потерпѣвшемъ, оно несомнѣнно дѣйствуетъ развращающимъ образомъ на самого насильника; радостные клики терпимы еще въ самый моментъ одержанной побѣды, но когда пройдетъ достаточное количество времени, чтобы успокоиться и придти въ себя (а съ 1806 г., кажется, не мало воды утекло), слѣдуетъ подумать и о томъ крупномъ злѣ, которое несетъ съ собою побѣдителю каждая выигранная имъ битва. Англичане тоже торжествуютъ девяносто-лѣтнюю годовщину Трафальгара, но Альджернонъ Суинбёрнъ дѣлаетъ это, по крайней мѣрѣ, въ такихъ сильныхъ и чудныхъ стихахъ (Neneteenth Century, November, стр. 713--714), что содержаніе ихъ какъ-то блѣднѣетъ и тонетъ въ блескѣ образовъ и богатствѣ созвучій. Въ журналѣ же г-жи Аданъ quasi-патріотическая выходка является во всей своей неприглядной наготѣ. Нельзя отрицать, что неумѣстность подобныхъ побѣдныхъ кликовъ смутно начинаетъ сознаваться даже самими авторами патріотическихъ статей: торжествуя черезъ 25 и даже черезъ 90 лѣтъ свои національныя побѣды, они стараются доказать, что иниціатива войны, а стало быть и вся за нее отвѣтственность цѣликомъ падаетъ на того самаго непріятеля, который потерпѣлъ пораженіе; добродѣтель, такимъ образомъ, торжествуетъ, а порокъ строго наказуется. Но всегда ли терпятъ виноватые? Какъ въ 1806 г., такъ и въ 1870 г.,-- отвѣчаютъ авторы разбираемыхъ статей,-- это было несомнѣнно такъ: Пруссія объявила войну Бонапарту и была за это строго наказана; съ другой стороны, событія 1870 г. явились лишь должнымъ возмездіемъ за аггрессивную политику Наполеона III. Такъ ли это въ дѣйствительности? Присматриваясь къ дѣятельности людей, "игравшихъ первую скрипку" въ политикѣ того времени, мы можемъ теперь уже различить тѣ незамѣтныя пружины, которыми приводились въ движеніе такія историческія маріонетки, какъ король Фридрихъ-Вильгельмъ Прусскій или второй императоръ французовъ. Ни тотъ, ни другой не желали и не могли желать войны; напротивъ, все говоритъ о боязни и неудовольствіи, съ какими оба эти государя произнесли, наконецъ, вызванное у нихъ рѣшительное слово. Я далекъ отъ мысли защищать позорную политику берлинскаго двора и сдѣланныя имъ послѣ Аустерлица политическія ошибки; никому, съ другой стороны, не можетъ быть симпатична личность и дѣятельность Наполеона III; но причинъ войны, все-таки, надо искать въ другомъ мѣстѣ. Въ Revue de Paris отъ 15 сентября нынѣшняго года помѣщена статья графа Бенедетти, подробно излагающая возложенную на него 25 лѣтъ назадъ французскимъ правительствомъ миссію и всѣ тѣ событія въ Эмсѣ, Берлинѣ и Парижѣ, за которыми послѣдовало обтявленіе войны. Сопоставляя разсказы французской дипломатіи и сдѣланныя три года назадъ заявленія Каприви въ германскомъ рейхстагѣ, мы, кажется, видимъ истиннаго виновника войны 1870 г. Систематичная, медленная и разсчитанная ея подготовка велась въ Берлинѣ съ самаго разгрома Австріи. Отдѣлавшись отъ послѣдней, Пруссія шла неуклонно къ объединенію Германіи подъ своимъ главенствомъ, но подобное объединеніе могло состояться только на полѣ битвы. Ничего привлекательнаго Пруссія того времени не имѣла предложить нѣмцамъ: реакціонная политика Бисмарка, солдатчина, безконечныя вооруженія и крупныя недоразумѣнія по поводу послѣднихъ между народомъ и правительствомъ -- вотъ Пруссія до 1866 г. Понятію, что при такихъ условіяхъ партикуляризмъ, всегда игравшій нѣкоторую роль въ Германіи, проявлялся въ то время особенно сильно. Такимъ образомъ, Бисмарку для совершенія главнаго дѣла его жизни необходима была война, въ которой Пруссія со своею образцовою арміей явилась бы спасительницей отечества отъ нападенія посторонней могучей державы. И надо видѣть, съ какимъ тонкимъ разсчетомъ травилъ Бисмаркъ одряхлѣвшаго, отяжелѣвшаго и терпящаго цѣлый рядъ внутреннихъ неудачъ императора французовъ. Графъ Бенедетти шагъ за шагомъ слѣдитъ за іюльскими событіями; читая его статью, мы приходимъ къ убѣжденію, что до самой послѣдней минуты сохраненіе мира было возможно и даже весьма вѣроятно. Требованія Франціи были исполнены, принцъ Леопольдъ Гогенцоллернскій, кандидатуру котораго на испанскій престолъ Бисмаркъ припасъ, какъ послѣднее оскорбленіе Франціи, отказался отъ предложенной ему короны, и хотя Вильгельмъ I не согласился дать никакихъ гарантій на будущее время, весьма вѣроятно, что французское правительство удовлетворилось бы несомнѣннымъ желаніемъ короля мирно уладить дѣло. Казалось, всѣ планы Бисмарка разрушены; друзья мира во французскомъ парламентѣ уже поздравляли другъ друга; однако, радость ихъ, какъ извѣстно, была преждевременна: въ послѣднюю минуту Бисмаркъ рѣшился на фальсификацію депеши короля изъ Эмса, разослалъ по всей Европѣ сочиненное имъ извѣстіе объ оскорбленіи французскаго посла и сдѣлалъ объявленіе войны неизбѣжнымъ. Я не буду проводить здѣсь параллели между событіями 1806 и 1870 годовъ: читатель помнить, конечно, всю ту "игру", которою забавлялся Наполеонъ I: оцѣпивъ Пруссію двухсотъ-тысячною арміей съ лучшими своими полководцами во главѣ, онъ искусно воспользовался ошибками берлинскаго двора: униженному, осмѣянному и оскорбляемому со всѣхъ сторонъ Фридриху-Вильгельму оставался одинъ выходъ, котораго только и добивался императоръ. Вообще политика "крови и желѣза", наглыхъ издѣвательствъ, дипломатическихъ обмановъ, притворства и лжи -- сближаетъ эти двѣ яркія фигуры XIX столѣтія. Недавній неожиданный расцвѣтъ наполеоновской легенды во Франціи не много прибавилъ къ характеристикѣ перваго французскаго императора. Но патріотическія его возвеличенія вызвали безпристрастную критику въ другихъ странахъ. Такъ, напримѣръ, американскіе журналы дали нѣсколько работъ о Наполеонѣ. И въ Harper's Monthly magazine, и въ Century давно уже идутъ о немъ обстоятельные толки. Особенно заслуживаетъ вниманія жизнеописаніе Наполеона, составленное профессоромъ Слоаномъ (Sloane) и печатающееся съ января мѣсяца въ Century. Сочиненіе это задумано и начато уже давно, но, благодаря возродившемуся почему-то интересу къ наполеоновской эпохѣ, оно явилось въ общемъ, популярномъ магазинѣ, читаемомъ самою разношерстною публикой и расходящемся въ 500,000 экземплярахъ. И надо отдать справедливость редакціи: прекрасная работа профессора Слоана обставлена ею съ замѣчательною роскошью: текстъ буквально испещренъ массою прекрасныхъ рисунковъ... Безконечное число портретовъ и снимки съ лучшихъ картинъ европейскихъ художниковъ иллюстрируютъ эпоху до мельчайшихъ подробностей, а умѣлый подборъ источниковъ даетъ читателю блестящія характеристики дѣйствующихъ въ разсказѣ лицъ. Вотъ, напримѣръ, портретъ Наполеона, набросанный графомъ д'Антрегомъ еще въ девяностыхъ годахъ прошлаго столѣтія. Читатель увидитъ, что суровый обвинительный актъ, составленный противъ Наполеона Спенсеромъ (см. его Stady of Sociology), едва ли во многомъ расходится съ этимъ свидѣтельствомъ современника. "Бонапартъ -- человѣкъ маленькаго роста съ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица и проницательными глазами; въ выраженіи его взгляда и рѣчи есть что-то жесткое, скрытное и вѣроломное. Вообще онъ молчаливъ, но когда затронуто его тщеславіе, становится очень разговорчивъ. Испорченная кровь вызываетъ общую болѣзненность, а покрывающіе все тѣло лишаи раздражаютъ и возбуждаютъ его. Онъ постоянно занятъ своими проектами и вовсе не даетъ себѣ отдыха. Спитъ онъ три часа въ сутки и принимаетъ лѣкарства только въ исключительныхъ случаяхъ. Этотъ человѣкъ хочетъ быть властелиномъ Франціи, а съ помощью послѣдней держать въ рукахъ Европу. Все прочее (даже теперешніе его успѣхи) -- только средства для достиженія этой цѣли. Онъ крадетъ, напримѣръ, нисколько не скрываясь, и накопляетъ себѣ такимъ образомъ груды золота, серебра и драгоцѣнныхъ камней. Но эти богатства важны для него только какъ орудіе борьбы. Ограбивъ государство до послѣдняго цента, онъ, не задумываясь, отдастъ милліонъ нужному ему человѣку. Если онъ видитъ, что такой субъектъ пылаетъ къ кому-нибудь ненавистью или помышляетъ о мести, Бонапартъ сдѣлаетъ все, чтобъ удовлетворить его. Онъ не остановится ни передъ чѣмъ, чтобы забрать въ свои руки полезнаго ему человѣка; при этомъ договоръ заключается обыкновенно съ двухъ словъ,-- до такой степени умѣетъ онъ ладить съ людьми. Но за то, заплативъ, онъ беретъ всего человѣка и, при малѣйшей попыткѣ послѣдняго къ самостоятельности, дѣлается его заклятымъ врагомъ; купивъ такимъ образомъ какого-нибудь предателя и выжавъ изъ него всѣ соки, онъ даже не особенно заботится о сохраненіи своего съ нимъ договора въ тайнѣ. Бонапартъ ненавидитъ королевскую власть, не выноситъ Бурбоновъ и эти чувства старается всѣми силами вдохнуть въ армію. Еслибы во Франціи, помимо него, царствовалъ король, человѣкъ этотъ приложилъ бы всѣ старанія, чтобы поставить его въ полную отъ себя зависимость и силою своего меча утвердить авторитетъ верховной власти; но еслибы король осмѣлился хоть въ чемъ-нибудь проявить свою самостоятельность, Бонапартъ, не задумываясь, этотъ самый мечъ вонзилъ бы ему въ сердце" (Century, June, 215). Надо помнить, конечно, что эта превосходная характеристика сдѣлана врагомъ Наполеона, не отличавшимся въ свою очередь особенными нравственными качествами. Тѣмъ не менѣе, профессоръ Слоанъ склоненъ считать ее справедливою. И, повидимому, историческія событія конца прошлаго и начала нынѣшняго вѣка ни въ чемъ не противорѣчатъ такому пониманію Бонапарта. Передъ нами въ самомъ дѣлѣ нигилистъ чистѣйшей воды -- безъ убѣжденій, безъ совѣсти, даже безъ всякихъ идей и воззрѣній; ненасытное честолюбіе и тщеславіе, желѣзная энергія, блестящій, весь сосредоточенный на одномъ, практическій умъ и страстная, дѣятельная натура -- вотъ все внутреннее содержаніе этого авантюриста, разыгравшаго столь печальную роль въ исторіи человѣчества. Если мы теперь поближе приглядимся къ графу Бисмарку, то найдемъ, что портретъ, сдѣланный искусною рукой д'Антрега, во многомъ, какъ двѣ капли воды, воспроизводитъ намъ желѣзнаго канцлера. Конечно, онъ не проявилъ ни въ чемъ того блестящаго военнаго дарованія, которое прославило Наполеона, контуры его гораздо грубѣе, въ немъ нѣтъ той экзальтаціи, того вдохновенія, которое охватывало въ рѣшительныя минуты французскаго императора; вообще графъ Бисмаркъ много проще, угловатѣе, здоровѣе. Но суть дѣла остается та же. Во всякомъ случаѣ трудно представить себѣ болѣе цѣльную, законченную и опредѣленную фигуру. И, тѣмъ не менѣе, до сихъ поръ о немъ высказываются мнѣнія прямо противоположныя. Я не удивляюсь, что прусскіе заводчики подносятъ ему въ день рожденія безконечно-длинныя гороховыя колбасы; прусскіе студенты устраиваютъ ему грандіозныя факельныя шествія, а прусскіе ученые (увы! даже такіе, какъ Геккель) превозносятъ до небесъ политику "крови и желѣза". Но вотъ за біографію Бисмарка берется американецъ, человѣкъ, стоящій совсѣмъ въ сторонѣ отъ обыденнаго германскаго Vaterland'а, и что же?... трудно представить себѣ болѣе восторженное, почтительное, мѣстами прямо влюбленное отношеніе къ желѣзному канцлеру, чѣмъ проявляетъ въ своей статьѣ этотъ "свободный сынъ свободнаго народа". "Вся жизнь Бисмарка,-- говоритъ онъ (Bismark. The strongest personality since Napoleon,-- by Th. Dodge. Forum, May, 272),-- свидѣтельствуетъ объ его добросовѣстномъ отношеніи къ признаннымъ имъ правамъ народа" "Онъ
   Культурные мотивы иностранной журналистики. 101 правда, не всегда послѣдователенъ, но происходитъ это отъ широты его воззрѣній". "Властность составляетъ, безъ сомнѣнія, характерную его черту, хотя врожденное чувство справедливости, конечно, сдѣлало бы его мягкосердечнымъ деспотомъ" (стр. 273). "Вообще, надо признать, что Бисмаркъ обладаетъ холоднымъ умомъ и теплымъ сердцемъ". Онъ -- "лукавый врагъ всякаго обмана, подтасовки, пустыхъ разглагольствованій и позировки; это -- человѣкъ дѣла; характеръ безхитростный и открытый..." Вотъ какіе комплименты преподносятся "желѣзному канцлеру" на страницахъ одного изъ лучшихъ американскихъ журналовъ. Съ другой стороны, есть попытки лишить графа Бисмарка всякаго значенія: его стараются изобразить намъ въ видѣ полупьянаго бурша, который, заломивъ свою шапку на затылокъ, вѣчно лѣзетъ со всѣми въ драку; въ политикѣ дѣлаетъ цѣлый рядъ грубѣйшихъ, непростительныхъ промаховъ и, только благодаря необыкновенной удачѣ и счастью, совершаетъ нѣсколько замѣчательныхъ дѣлъ. Таково воззрѣніе г. Сементковскаго, высказанное въ его только что вышедшей біографіи Бисмарка (Павленковское изданіе). Странно слышать такіе противорѣчивые отзывы объ однойизъ самыхъ несложныхъ и прямолинейныхъ фигуръ нашего времени. Точка зрѣнія м-ра Доджа остается довольно загадочной даже и послѣ внимательнаго прочтенія его статьи; очевидно, изъ своего прекраснаго далека джентльменъ этотъ склоненъ смотрѣть на европейскія событія съ чрезмѣрнымъ оптимизмомъ... Съ другой стороны, нельзя согласиться и съ г. Сементковскимъ. Работа его написана подъ замѣтнымъ вліяніемъ извѣстной статьи Писарева о Меттернихѣ. Но блестящая характеристика послѣдняго, сдѣланная мастерской рукой нашего знаменитаго публициста, похожа скорѣе на политическій памфлетъ, чѣмъ на серьезную историческую работу: человѣкъ, долгое время руководившій дѣлами всей Европы, не опираясь при этомъ даже на сколько-нибудь серьезную военную силу, не могъ быть и не былъ только ловкимъ камеръ-лакеемъ. Точно также и Бисмарка, при всей ненависти къ созданному имъ режиму, нельзя считать только грубымъ солдатомъ, вынесеннымъ случайною волной на поверхность государственной жизни и державшимся долгое время во главѣ германскаго народа только благодаря своей ограниченности, самоувѣренности и неразборчивости въ средствахъ. Не имѣя возможности вдаваться здѣсь въ подробный разборъ доводовъ г. Сементковскаго, я позволю себѣ только привести характеристику "актива" Бисмарка, сдѣланную въ 1894 г. однимъ изъ лучшихъ и наиболѣе безпристрастныхъ его біографовъ. "Съ первой рѣчи, произнесенной имъ въ ландтагѣ 1847 г., необычайно ярко выступили впередъ всѣ тѣ особенности лично ему принадлежащихъ, и никому другому, пріемовъ въ борьбѣ съ врагами, все удивительное своеобразіе его ораторскаго темперамента, вся та страстность, соединенная съ необычайнымъ самообладаніемъ,-- словомъ, всѣ тѣ свойства и качества этого могущественнаго, но жестокаго ума, которыя время все только болѣе и болѣе закаляло... Бисмаркъ -- отнюдь не прирожденный ораторъ, по мало кто достигалъ своимъ словомъ такой силы впечатлѣнія. Онъ нисколько не заботился о красотѣ своей рѣчи, онъ даже не старается убѣждать; для него важно одно -- выразить во всей полнотѣ свою мысль и раздавить своихъ враговъ. Обладая живымъ и сильнымъ воображеніемъ, онъ умѣетъ находить необычайно сильные и мѣткіе образы, какъ молнія освѣщающіе вопросы... Съ необычайнымъ искусствомъ Бисмаркъ умѣетъ пользоваться своимъ не очень тяжелымъ литературнымъ багажомъ: вульгарная цитата, заимствованная изъ какого-нибудь опернаго либретто, сравненіе, выхваченное изъ трагедій Шекспира, стихъ Гёте или Шиллера превращаются у него въ острыя стрѣлы, пронизывающія его политическихъ враговъ, и въ злую насмѣшку надъ идеями и убѣжденіями его противниковъ. Если рѣчи его никогда не увлекали своимъ воодушевленіемъ, если у него нѣтъ ни одной рѣчи, дышащей горячею любовью къ народу, а тѣмъ болѣе къ человѣчеству, за то ни одинъ государственный человѣкъ не вызывалъ своимъ словомъ такихъ бурь, такого грома негодованія". Это -- Бисмаркъ въ рейхстагѣ. Если, съ другой стороны, мы попытаемся опредѣлить, какому дѣлу посвящены были эти богатыя природныя дарованія, эта желѣзная, несокрушимая энергія, придется остановиться въ полномъ недоумѣніи. Самъ Бисмаркъ увѣрялъ, что онъ, прежде всего, "Mann des Königs" -- служитель своего короля -- и ничего болѣе. Дѣйствительно, помимо этого, трудно найти въ его жизни и дѣятельности малѣйшую тѣнь какого-нибудь принципа: здѣсь нѣтъ ни идей, ни убѣжденій, ни даже партійныхъ взглядовъ. Поэтому H. К. Михайловскій, написавшій 20 слишкомъ лѣтъ тому назадъ блестящую и проницательную характеристику Бисмарка, имѣлъ полное основаніе свести все святая святыхъ этого человѣка на его "личную преданность. прусскому королевскому дому". Событія послѣднихъ лѣтъ доказали, однако, что Бисмаркъ можетъ отрѣшиться отъ этой преданности такъ же легко, какъ и отъ всего другого. "Этотъ человѣкъ (припомнимъ характеристику д'Антрега) хочетъ быть властелиномъ Германіи, а съ помощью послѣдней держать въ рукахъ всю Европу. Все прочее -- только средства для достиженія этой цѣли..." И выборомъ такихъ средствъ Бисмаркъ, какъ и Наполеонъ, нисколько не затрудняется: "Въ политикѣ,-- говорилъ бывшій канцлеръ (см. Forum, May, цитиров. статья),-- нѣтъ и не можетъ быть никакихъ принциповъ, ничего абсолютнаго; все здѣсь мѣняется по мѣсту и времени". Если мы обратимся затѣмъ къ концу приведеннаго нами выше изображенія "великаго" французскаго императора, то найдемъ ключъ и къ послѣднимъ фрондерскимъ выходкамъ Бисмарка. По весьма естественнымъ причинамъ честолюбіе прусскаго государственнаго дѣятеля не могло проявиться въ желаніи занять какой-нибудь вакантный престолъ; времена измѣнились; ему оставалось только "создать" императора германскаго и сдѣлаться необходимымъ для него сановникомъ. Тогда явилась на сцену "преданность прусскому королевскому дому" и прочее. Но "въ политикѣ нѣтъ ничего абсолютнаго", а когда молодой Вильгельмъ II проявилъ нѣкоторую самостоятельность, Бисмаркъ рѣшился "вонзить ему въ сердце" тотъ самый мечъ, который онъ, при другихъ обстоятельствахъ, клялся отдать на службу своему государю. Будемъ надѣяться, что паденіе Бисмарка, его долгія неудачи во внутренней политикѣ и новыя вѣянія, охватившія на нашихъ глазахъ современную Германію, являются провозвѣстниками того лучшаго будущаго, о которомъ тщетно мечталъ еще сто лѣтъ назадъ великій нѣмецкій ученый. Но неужели вліяніе двухъ разнузданныхъ, не знающихъ себѣ удержу, натуръ можетъ оставить какой-нибудь слѣдъ въ судьбахъ человѣчества? Развѣ дѣянія ихъ не обусловлены заранѣе цѣлымъ рядомъ общихъ причинъ, развѣ они не являются лишь посредствующимъ звеномъ въ той сложной цѣпи явленій, которую мы называемъ исторіей? Говоря о Наполеонѣ и Бисмаркѣ, нельзя не остановиться на этихъ вопросахъ {Ихъ касается и H. К. Михайловскій въ цитированной мною характеристикѣ Бисмарка.}: передъ нами двѣ наиболѣе рѣзко и опредѣленно очерченныя фигуры XIX столѣтія и, если онѣ не могли повліять на судьбы народовъ, то, конечно, и никто не имѣетъ права претендовать на такое вліяніе.
   Людскіе поступки, какъ и все въ мірозданіи, находятся въ полной зависимости отъ своихъ предшествующихъ. Но среди послѣднихъ существуетъ два разряда воздѣйствій: съ одной стороны, личность опредѣляется тѣми могучими факторами, которые общи всему человѣчеству; съ другой -- спеціальною комбинаціей всевозможныхъ условій, выдвигающихъ на міровую сцену именно данную индивидуальность. Первые обусловливаютъ лишь возможность появленія и дѣятельности въ данный моментъ тѣхъ именно крупныхъ историческихъ фигуръ, которыя могутъ повліять на ходъ исторія. Но самое нарожденіе геніальнаго человѣка зависитъ отъ спеціальныхъ причинъ и не обусловлено необходимо этими стихійными историческими теченіями. Когда эти два ряда самостоятельныхъ факторовъ встрѣчаются, на сцену выходитъ выдающаяся индивидуальность, которая можетъ оказать громадное, почти неизмѣримое вліяніе на ходъ дѣлъ человѣческихъ. Но, въ такомъ случаѣ, можетъ ли исторія сдѣлаться точной наукой? Что касается тѣхъ крупныхъ историческихъ теченій, о которыхъ шла рѣчь выше, она уже и теперь устанавливаетъ рядъ довольно точныхъ и непреложныхъ законовъ; но едва ли скоро она возвысится до того, что въ состояніи будетъ охватить общими формулами всю сложность историческихъ явленій. Конечно, встрѣча указанныхъ двухъ рядовъ причинности отнюдь не случайна и нельзя отрицать, что когда-нибудь мы доберемся до тѣхъ общихъ факторовъ, которые опредѣляютъ собою и возможность, и необходимость появленія въ данный моментъ именно данной личности, но пока мы еще очень далеки отъ этого. Пока историку остается только доискиваться причинъ крупныхъ историческихъ теченій и опредѣлять отношеніе къ нимъ выдающихся отдѣльныхъ личностей. Однако, многіе представители этой науки смотрятъ и до сихъ поръ на дѣло совершенно иначе. Таковъ, напримѣръ, недавно умершій нѣмецкій историкъ Генрихъ фонъ-Зибель. Фридрихъ Веберъ, посвящая ему въ своемъ капитальномъ трудѣ нѣсколько словъ, говоритъ, между прочимъ: "При своей профессорской и политической дѣятельности онъ нашелъ достаточно свободнаго времени, чтобы написать Исторію революціи. Принимая во вниманіе, что послѣднее сочиненіе взяло 30 лѣтъ неустаннаго и непрерывнаго труда, мы читаемъ это довольно пренебрежительное замѣчаніе съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Съ нашей русской точки зрѣнія Генрихъ фонъ-Зибель является чистѣйшимъ типомъ нѣмецкаго ученаго, посвятившаго жизнь служенію паукѣ, страстно ее любившаго, терпѣливаго, методичнаго и работящаго почти до невѣроятія. Положимъ, онъ не оставался глухъ и къ другимъ жизненнымъ интересамъ. Общественная дѣятельность не разъ отрывала его отъ любимыхъ книжекъ, и архивная пыль не могла заслонить отъ него тѣхъ бурныхъ сценъ, которыя переживала Германія въ концѣ сороковыхъ годовъ нашего столѣтія. Тѣмъ не менѣе главнымъ интересомъ его жизни все-таки оставались научныя занятія; онъ до такой степени привыкъ имѣть дѣло съ историческими документами, что и на всѣ современныя ему событія выучился смотрѣть сквозь призму давно минувшихъ временъ. У насъ принято почему-то представлять себѣ нѣмецкаго профессора сухимъ педантомъ, вѣчно витающимъ въ заоблачныхъ сферахъ метафизическихъ, отвлеченныхъ задачъ, дѣтски-наивнымъ и безпомощнымъ въ вопросахъ практической жизни. Образъ этотъ вообще сильно устарѣлъ, но всего менѣе, конечно, подходитъ онъ къ Генриху Зибелю. Волна нѣмецкаго "Sturm und Drang" подхватила въ 1848 г. нѣсколько заплѣсневѣвшую университетскую науку и перенесла ее сразу изъ глухихъ и тихихъ университетскихъ уголковъ въ бурные центры тогдашней политической жизни. И надо отдать полную справедливость нѣмецкимъ ученымъ: они сумѣли занять почетное мѣсто среди дѣятелей этого труднаго времени, не оставляя при этомъ занятій любимою наукой. Благодаря такому "совмѣстительству" выработался, между прочимъ, особый типъ нѣмецкаго историка. Эти люди искали въ прошедшемъ указаній въ вопросахъ минуты; они брались за обработку тѣхъ именно темъ, которыя могли освѣтить имъ сколько-нибудь нарождавшіяся политическія проблемы; съ другой стороны, стоя близко къ жизни окружавшаго ихъ общества, они умѣли вносить въ архивныя изысканія тепло и краски современной имъ дѣйствительности Изъ этихъ историковъ особенно выдѣлялись Дальманъ, Дройзенъ, Гервипусъ и Зибель. Одинъ за другимъ сходятъ они въ могилу, и на смѣну имъ идутъ люди другого закала. Тѣмъ интереснѣе отмѣтить при случаѣ дѣятельность этихъ послѣднихъ могиканъ доживающаго свой вѣкъ исторіографическаго теченія. Deutsches Rundschau (октябрь), а за нимъ Revue des Deux Mondes (1 novembre) посвящаетъ недавно умершему Зибелю солидныя статьи, излагающія очень обстоятельно его біографію. Я не буду слѣдить вмѣстѣ съ ними за всѣми подробностями монотонной жизни этого ученаго. Для русскаго читателя, полагаю, гораздо интереснѣе его внутренняя физіономія. Въ вопросахъ политики Зибель всегда придерживался весьма умѣреннаго либерализма; его мечтой была конституція, дарованная народу сверху и выдвигающая на первый планъ такъ называемое "третье сословіе". Такого рода взгляды нѣмецкій историкъ проводилъ довольно энергично, усиленно агитируя въ 1848 г. противъ всеобщей подачи голосовъ и республиканскаго образа правленія. Благодаря всему этому, онъ не пользовался популярностью въ тѣ бурные дни, не попалъ во Франкфуртскій университетъ и не долго пробылъ въ гессенскомъ ландтагѣ. Тѣмъ не менѣе онъ всею душой участвовалъ въ политической жизни страны, мужественно исповѣдывалъ свои убѣжденія, пріобрѣлъ широкую извѣстность и послѣ большихъ праздниковъ принужденъ былъ обыкновенно вставлять выбитыя у него народомъ окна. Позднѣе (въ 1862--1864 годахъ) въ прусской палатѣ депутатовъ онъ выступилъ дѣятельнымъ противникомъ правительства, отстаивая противъ Бисмарка попранныя послѣднимъ конституціонныя начала. Тѣмъ не менѣе Зибель всю жизнь оставался пруссакомъ до мозга костей, ярымъ приверженцемъ объединенія Германіи подъ главенствомъ прусскаго короля и сердцемъ принималъ участіе въ кровавой политикѣ Бисмарка въ 1866-- 1870 гг. Два главныхъ историческихъ труда нѣмецкаго ученаго явились всецѣло отраженіемъ его политическихъ тенденцій. Въ 1848 г. онъ задумалъ напечатать брошюру и, изложивъ въ ней мрачныя событія великой французской революціи, предостерегалъ такимъ образомъ своихъ политическихъ противниковъ отъ чрезмѣрнаго, по его мнѣнію, увлеченія демократическими идеями. Эта брошюра разрослась въ грандіозное пяти-томное сочиненіе, печатавшееся съ 1853 по 1879 г., составившее славу автору и переведенное на главные европейскіе языки (въ томъ числѣ на русскій, хотя не въ полномъ объемѣ). Съ 1875 г. Зибель, поставленный Бисмаркомъ во главѣ прусскихъ государственныхъ архивовъ, сталъ мечтать о созданіи обширной исторіи нѣмецкаго народа. Но канцлеръ указалъ ему на необходимость увѣковѣчить событія, сопровождавшія объединеніе Германіи, и съ этихъ поръ Зибель до конца жизни погруженъ былъ въ свою Исторію основанія Германской имперіи, VII томъ которой появился не задолго до его смерти. Въ сочиненіи этомъ авторъ со всею необузданностью прусскаго чиновника предается восхваленію Бисмарка и панегирикамъ его внѣшней политики. Націоналистическія стремленія заглушали въ немъ всѣ другія соображенія и вмѣсто объективнаго ученаго онъ является намъ въ этомъ послѣднемъ произведеніи прежде всего борцомъ за свои довольно узкіе и близорукіе политическіе идеалы. Впрочемъ, такимъ онъ былъ всегда. Еще двадцатилѣтнимъ юношей въ докторской диссертаціи Зибель категорически заявилъ, что исторія должна писаться cum ira et stadia. Съ тѣхъ поръ во всѣхъ своихъ второстепенныхъ работахъ и во множествѣ написанныхъ имъ журнальныхъ статей онъ неуклонно придерживался этого правила: разсказъ о событіяхъ прошлыхъ временъ является для него лишь освѣщеніемъ и выясненіемъ современныхъ вопросовъ, а взглядъ на послѣдніе опредѣлялся, конечно, его общимъ міросозерцаніемъ. Однако Зибель всю жизнь довольно искусно балансировалъ между требованіями объективнаго научнаго изслѣдованія и этою своею тенденціей: преобладающими чертами его научныхъ трудовъ надо все-таки признать добросовѣстную, кропотливую разработку источниковъ, сурово-критическое къ нимъ отношеніе, совершенно самостоятельныя и почти всегда оригинальныя воззрѣнія на историческія событія и фигурировавшихъ въ нихъ дѣятелей. Еще большею, однако, узостью отличаются воззрѣнія Зибеля на философію исторіи. Въ 1854 г. онъ произнесъ въ Боннскомъ университетѣ рѣчь "о законахъ историческаго званія" ("lieber die Gesetze des historischen Wissens"). Казалось бы, въ такомъ чисто-философскомъ вопросѣ должны были сказаться воззрѣнія его на то, что мы называемъ теперь соціологическими основами исторіи. Дѣйствительно Зибель упоминаетъ здѣсь о причинности въ историческихъ событіяхъ и даже сравниваетъ историческій методъ съ естественно-научнымъ. Но если мы вспомнимъ, что всего черезъ пять лѣтъ послѣ этого появился первый томъ знаменитаго творенія Бокля, то будемъ поражены той узостью и, если такъ можно выразиться, той философствующей ограниченностью, которую проявилъ въ этой рѣчи нѣмецкій ученый. Главнымъ факторомъ исторіи считаетъ онъ самобытную и самодовлѣющую человѣческую личность, съ которой именно и начинается цѣпь причинности. Освѣтить истинную природу того или другого дѣятеля, показать, какъ и подъ какими вліяніями выступилъ онъ на сцену исторической дѣйствительности, разыскать виновника каждаго событія, пережить съ нимъ всѣ перепитіи разсказываемой драмы и оцѣнить съ точки зрѣнія автора нравственные мотивы такого героя -- вотъ въ чемъ заключается, по мнѣнію Зибеля, задача историка. Въ 18 No Revue de Paris закончена печатаніемъ юношеская переписка Ренана съ сестрою. Авторъ жизни Іисуса, какъ извѣстно, родился и первые годы своего дѣтства провелъ въ тихомъ и скромномъ уголкѣ Бретани. Въ зрѣлую пору жизни онъ набросалъ портретъ бретонца, который можетъ служить прекрасною характеристикой главныхъ, существенныхъ основъ его характера. "Это племя,-- говоритъ онъ,-- робкое, сдержанное, замкнутое въ себя, повидимому, нѣсколько тяжеловѣсное, но способное глубоко чувствовать, крайне деликатное въ своей религіозности. Эта деликатность, составляющая отличительный признакъ кельтскаго племени, тѣсно связана съ его потребностью въ сосредоточеніи. Мало экспансивныя натуры обыкновенно бываютъ наиболѣе способны къ тому, чтобы сильно чувствовать: ибо чѣмъ глубже чувство, тѣмъ меньше наклонности оно имѣетъ къ тому, чтобы проявляться наружу. Отсюда проистекаетъ та симпатичная стыдливость, та трезвость, благородство и сдержанность, которыя одинаково далеки отъ риторики чувства, къ сожалѣнію, слишкомъ свойственной латинской расѣ, и отъ разсудочной наивности нѣмца... Кажущаяся сдержанность кельтскихъ народовъ, которую часто принимаютъ за холодность, проистекаетъ отъ этой внутренней работы, которая заставляетъ человѣка думать, что всякое чувство теряетъ половину своей цѣнности, когда его высказали; сердце не должно имѣть другого зрителя, кромѣ самого себя..." Но мать Ренана, такъ много повліявшая на развитіе своего знаменитаго сына, вовсе не была истою бретонкою: она влила въ его жилы горячую кровь гасконцевъ, привила ему ихъ веселость, насмѣшливую иронію и оптимистическій взглядъ на все окружающее. Однако, гармоничное соединеніе этихъ двухъ началъ произошло уже впослѣдствіи. Въ эпоху упомянутой переписки Эрнестъ, учившійся въ духовной семинаріи въ Парижѣ, былъ запуганъ и придавленъ своимъ одиночествомъ: мать и старшій братъ его Алленъ остались въ Бретани, а любимая до обожанія сестра, Генріета, чтобъ увеличить средства семьи, рѣшилась въ 1840 году взять мѣсто гувернантки въ семьѣ графовъ Замойскихъ и поселилась на много лѣтъ въ глухой польской деревнѣ. Въ перепискѣ нѣтъ и слѣда той беззаботной веселости и спокойнаго, созерцательнаго величія, которыя были свойственны Ренану въ позднѣйшіе годы его жизни. Вотъ какъ описываетъ намъ молодого человѣка аббатъ Конья, одинъ изъ его товарищей по семинаріи: "Блѣдный и худощавый, онъ обладалъ большою головой на хиломъ тѣлѣ. Глаза его почти всегда были опущены. Робкій и неуклюжій, молчаливый вслѣдствіе постоянной задумчивости, онъ не принималъ никакого участія въ веселіи сверстниковъ и говорилъ только въ тѣсномъ кругу друзей. Къ непріятностямъ, неизбѣжно вытекающимъ изъ подобнаго настроенія присоединилась еще тоска по матери, горькія воспоминанія о родинѣ и уколы самолюбія, какіе ему приходилось испытывать въ новой обстановкѣ". Онъ плохо сходился съ товарищами и могъ отводить душу только въ длинныхъ письмахъ къ старшей сестрѣ, отъ которой у него не было секретовъ. Письма Ренана мало похожи на изліянія молодого француза: отъ нихъ вѣетъ нѣмецкою саитиментальностью и глубокою меланхоліей. Вначалѣ (въ 1842 году) молодой воспитанникъ семинаріи въ Псси является намъ не только глубоко вѣрующимъ человѣкомъ, но и вполнѣ ортодоксальнымъ католикомъ. Однако, необходимость впослѣдствіи надѣть рясу уже въ это время смущаетъ его: желаніе отдать себя всего умственному труду, боязнь потерять въ лонѣ католической церкви свободу научнаго изслѣдованія высказываются уже въ первыхъ его письмахъ. И сестра не только не разубѣждаетъ его въ этихъ сомнѣніяхъ, но съ своей стороны тонко и деликатно старается выдвинуть передъ нимъ цѣлый рядъ еще не возникавшихъ въ его головѣ вопросовъ. Она ничего не рѣшаетъ: съ замѣчательнымъ тактомъ умѣетъ она только поставитъ вопросы и затѣмъ отойти въ сторону, въ полной надеждѣ, что искренній и умный ея братъ не уклонится отъ ихъ рѣшенія. Такимъ образомъ переписываются они три года. Мало-по-малу въ головѣ Ренана возникаютъ уже не одни только опасенія будущихъ стѣсненій: онъ даетъ волю своему разуму, и догматика католицизма распадается при первомъ прикосновеніи къ ней критической мысли. Тогда для него наступаютъ тяжелыя минуты: боясь разбить всѣ надежды своей благочестивой матери, онъ долго не рѣшается порвать съ воспитавшимъ его духовенствомъ, а, между тѣмъ, сроки его постриженія приходятъ и проходятъ одинъ за другимъ. Женственная, нерѣшительная натура Ренана не находитъ выхода изъ этого труднаго положенія. Но съ каждымъ новымъ письмомъ его мужественной Генріеты въ немъ все болѣе и болѣе зрѣетъ рѣшимость покончить съ этими колебаніями. Она шлетъ ему деньги на жизнь въ Парижѣ, хлопочетъ о мѣстѣ для него въ Германіи, пишетъ письмо къ своимъ подругамъ и знакомымъ, чтобы облегчить ему первые шаги свѣтской жизни... Наконецъ, онъ рѣшается. Въ 1845 г. сбрасываетъ онъ съ себя послушническую рясу, выходитъ изъ семинаріи и принимается дѣятельно готовиться къ университетскому экзамену. Узнавъ о болѣзни Генріеты изъ случайнаго намека ея пріятельницы, онъ умоляетъ ее пріѣхать въ Парижъ и поселиться вмѣстѣ съ нимъ. На этомъ обрывается переписка. Она даетъ намъ довольно интересный образъ молодого Ренана, во многомъ отличающійся отъ того представленія, которое имѣется о знаменитомъ историкѣ у большинства читателей. Это до такой степени сложная и широкая фигура, что ее съ трудомъ можно уложить въ рамки нашихъ обыденныхъ представленій. Къ автору жизни Іисуса надо подходить съ особою, для него одного созданною мѣркой. Его нельзя не уважать и не любить, но, съ другой стороны, съ нимъ нельзя почти ни въ чемъ согласиться. Онъ и самъ никогда не могъ твердо установиться на опредѣленныхъ воззрѣніяхъ. Вотъ, напримѣръ, что говоритъ отъ въ своемъ Магометѣ: "Въ глазахъ критика, стоящаго среди бѣгущей и неуловимой дѣйствительности, нѣтъ ничего абсолютною въ человѣкѣ, носящемъ рядомъ съ печатью красоты и свое прирожденное пятно. Кто можетъ въ своихъ собственныхъ нравственныхъ ощущеніяхъ опредѣлить линію, отдѣляющую пріятное отъ ненавистнаго, безобразіе отъ красоты, ангельское видѣніе отъ сатанинскаго и даже, въ нѣкоторой степени, радость отъ горя? Такъ какъ религіи -- самыя полныя произведенія человѣческой натуры, выражающія ее съ наибольшею цѣльностью, то онѣ настолько же подвержены ея противорѣчіямъ и не допускаютъ сужденій простыхъ и абсолютныхъ. Святой и негодный, прелестный и отвратительный, апостолъ и фокусникъ, небо и адъ подаютъ другъ другу руку, какъ видѣнія тревожнаго сна, когда поочередно появляются всѣ образы, скрытые въ извилинахъ фантазіи" (пер. г. Годлевскаго, Ренанъ, какъ человѣкъ и писатель, стр. 108--109). Такимъ "критикомъ, стоящимъ среди бѣгущей и неуловимой дѣйствительности", Эрнестъ Ренанъ является намъ въ своей юношеской перепискѣ; такимъ же во всемъ сомнѣвающимся скептикомъ оставался онъ и до конца своей жизни. Но этотъ скептицизмъ не воспрепятствовалъ ему въ наукѣ и политикѣ выдвинуть цѣлый рядъ несравненно болѣе гуманныхъ идей, чѣмъ тѣ, за которыя такъ ревностно бился благонамѣренный и честный Зибель. Метафизика и мистицизмъ Ренана нисколько не мѣшаютъ ему въ предѣлахъ феноменальнаго оставаться всегда на строго-научной почвѣ и положить въ основаніе своего міросозерцанія законосообразность всего существующаго. Избѣгая всякаго догматизма, онъ легко порвалъ съ боевыми націоналистическими идеями нашего времени и былъ всегда ярымъ противникомъ современнаго милитаризма. Съ необыкновенною проницательностью еще передъ началомъ войны 1870 г. Ренанъ предвидѣлъ ея послѣдствія. При первыхъ тревожныхъ вѣстяхъ онъ вернулся изъ своего заграничнаго путешествія и, взволнованный, со слезами на глазахъ (см. Ренанъ Годлевскаго, стр. 111--112), говорилъ посѣтившему его Брандесу: "Никогда еще несчастный народъ не находился подъ властью подобныхъ дураковъ. Со стороны кажется, что императоръ лишился разсудка, но виноваты его приближенные,-- вѣдь, это все низкіе льстецы. Подумать страшно, что всѣ труды людей науки и прогресса погибли отъ одного удара. Все рухнуло: симпатіи между двумя народами, взаимное пониманіе, полезный совмѣстный трудъ. Какъ подобная война убиваетъ всякую любовь къ истинѣ! Какая ложь, какая клевета другъ противъ друга въ теченіе, по крайней мѣрѣ, полувѣка будетъ признаваться за несомнѣнную истину между двумя враждебными народами! И эта ложь, подобно глухой стѣнѣ, разъединитъ ихъ. Какъ гибельно это отразится на умственномъ развитіи Европы! Сотни лѣтъ не хватитъ для возстановленія того, что честолюбцы разрушили въ одинъ день!"

Т. Полнеръ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru