Полонский Яков Петрович
Ночь в Летнем саду

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

НОЧЬ ВЪ ЛѢТНЕМЪ САДУ.

   Въ самый день столѣтняго юбилея нашего знаменитаго баснописца И. А. Крылова -- а именно, 2 февраля сего 1868 года, въ три часа пополудни, получилъ я пакетъ отъ неизвѣстнаго,-- и въ этомъ пакетѣ рукопись, при запискѣ слѣдующаго содержанія:
   "М. Г. Посылаю вамъ мое произведеніе, можете нынѣ же вечеромъ публично прочитать его, можете напечатать, можете сжечь,-- однимъ словомъ, поступите, какъ заблагоразсудите. Извините, что не подписываю моей фамиліи".
   Прочитать этой рукописи публично я не могъ, потому что было уже поздно хлопотать съ нею, и просить разрѣшенія. Сжечь я не захотѣлъ; потому, что имѣю отвращеніе къ всеистребляющей критикѣ. Притомъ вкусы разнообразны, и эта рукопись, быть можетъ, кому нибудь и доставитъ минутное развлеченіе. Я ее печатаю -- вотъ она.

-----

   Моя фамилія.... но зачѣмъ вамъ знать мою фамилію?-- 28-го февраля мнѣ было ровно 28 лѣтѣ -- значитъ, годика чрезъ два мнѣ стукнетъ тридцать, -- и что же! У меня нѣтъ ни порядочнаго мѣста, ни доходнаго труда, ни извѣстности, ни преданнаго друга, ни близкихъ знакомыхъ, ни жены, ни даже возлюбленной (тогда: какъ послѣдній будочникъ не обходится безъ возлюбленной), и все это до такой степени меня унижаетъ, огорчаетъ, ожесточаетъ,-- однимъ словомъ, до такой степени портитъ характеръ мой, что я, вѣтреничалъ, вѣтреничаю и буду вѣтреничать.
   До 1862 года, я былъ вольнослушающимъ въ университетѣ, и разумѣется, надѣялся держать кандидатскій экзаменъ; но держать экзаменъ помѣшали мнѣ кой-какія непредвидѣнныя и неотразимыя обстоятельства -- и я поступилъ на службу чуть не писаремъ (вынужденъ былъ поступить для того, чтобъ не истощать съ голоду и, что еще ужаснѣе, не сдѣлаться чьимъ либо нахлѣбникомъ). Каждый день я хожу въ канцелярію и переписываю бумаги. Моимъ сослуживцамъ не нравится моя гордая -- якобы нигилистическая физіономія, и никто изъ нихъ не знаетъ, не вѣдаетъ, что я просто, вѣтреничалъ, вѣтреничаю и буду вѣтреничать.
   Будь я разсчетливъ, я женился бы на деньгахъ (были такіе случаи) и пересталъ бы вѣтреничать (а можетъ быть, и не пересталъ бы); будь я не разсчетливъ, я женился бы на бѣдной дѣвушкѣ, и тогда вѣрнѣе пересталъ бы вѣтреничать; но я слишкомъ гордъ, чтобъ поступить къ женѣ своей на содержаніе, и не на столько самонадѣянъ, чтобы жениться на бѣдной, тогда какъ все мое богатство заключается въ бекешѣ съ потертымъ бобровымъ воротникомъ моего покойнаго батюшки, въ серебрянцой папиросницѣ съ его гербомъ, въ моей благопріобрѣтенной библіотекѣ (девяносто семь заглавій), въ моемъ жалованьи (25 рублей съ копѣечками въ мѣсяцъ), и наконецъ, въ отрадномъ воспоминаніи о тѣхъ десяткахъ тысячъ, которые прожили мои почтенные родители, скитаясь по Европѣ изъ столицы въ столицу и съ водъ на воды, подъ тѣмъ предлогомъ, что я золотушенъ, и что въ Россіи они не надѣются порядочно воспитать меня.
   Я вѣтреничаю еще и потому, что въ наслѣдство отъ моихъ родителей получилъ ихъ горячій темпераментъ, и быть можетъ, ту самую игривую фантазію, которая заставила ихъ, ради моей какой-то сыпи за ушами, прожить остатки всего своего состоянія, задолжать и умереть, мечтая, что по смерти ихъ, я выиграю 200,000 рублей, на два билета перваго внутренняго займа, которыми старушка мать моя заблагоразсудила благословить меня; -- но миръ ихъ праху -- я на нихъ не ропщу, я на нихъ не жалуюсь, я только вѣтреничаю и буду вѣтреничать.
   Было время, когда я чуть-чуть было не сдѣлался литераторомъ, такъ какъ я уже сказалъ вамъ, что у меня игривая фантазія.
   Началъ я, разумѣется, стихи писать: авось, думалъ, вдохновеніе выручитъ; исписалъ цѣлую тетрадь -- понесъ ихъ въ одну редакцію -- прочли, сказали: -- это поэзія, чистая поэзія, въ наше время порядочные люди такимъ вздоромъ не занимаются!-- Понесъ въ другую редакцію -- прочли, нашли, что въ стихахъ моихъ все какія-то модныя тенденціи, все какая-то скорбь гражданская -- и ни на каплю поэзіи, ни на грошъ искусства!-- Вотьте и знай -- то зачѣмъ поэзія -- то зачѣмъ нѣтъ поэзіи!... Проклялъ я стихи и принялся за прозу.
   Задумалъ статью -- и дорого она мнѣ стоила. Я взялся за задачу очень трудную, а именно -- доказать на сколько статистическія данныя задерживаютъ развитіе однѣхъ идей -- и даютъ ходъ другимъ, -- какія соціальныя теоріи вытекаютъ изъ самой жизни -- и какія ей предшествуютъ и ей навязываются? Согласитесь сами, что задача трудная, и я надъ моей статьей работалъ чуть ли не полгода, чуть было изъ-за нее не лишился мѣста к не потерялъ моихъ послѣднихъ 25 рублей жалованья. Для этой статьи книгъ моихъ было слишкомъ недостаточно -- я сталъ ходить въ Публичную библіотеку, пренебрегалъ службой, и уже на мое мѣсто экзекуторъ чуть было не рекомендовалъ какого-то своего родственника. Вотъ, что значитъ заняться умственнымъ трудомъ и на цѣлые полгода перестать вѣтреничать!
   Понесъ я статью свою въ одну редакцію прочли, сказали, что эта статья не дурная, но ретроградная -- и при этомъ многознаменательно нахмурились.
   Понесъ въ другую редакцію -- слава Богу, взяли, только покосились немного,-- прочли, нашли, что статья моя до такой степени красная, что помѣстить ее нѣтъ никакой возможности -- и воротили мнѣ ее чуть не съ негодованіемъ.
   Помню, какъ я съ этой несчастной статьей изъ редакціи вышелъ на тротуаръ -- остановился.... и не узналъ улицы.... Долго стоялъ я убитый, и какъ-бы оплеванный. Наконецъ, быстро, порывисто сдвинулся съ мѣста и такъ задвигалъ ногами, какъ будто кто бѣжалъ за мной.... Встрѣтился съ какой-то прехорошенькой дѣвушкой -- и пренебрегъ, мнѣ все было противно, и редакторы и хорошенькія дѣвушки.
   Итакъ, надежда литературнымъ трудомъ добиться въ жизни кое-какого благосостоянія -- навсегда для меня погибла. Какое же такое есть на свѣтѣ дѣло, которое бы казалось мнѣ самому серьёзнымъ, и въ то же время, не только могло бы быть по мѣрѣ моихъ силъ и способностей, но и удовлетворять меня, мой умъ, мою совѣсть -- и наконецъ, хоть немножко льстить моему самолюбію. Столяръ меня не приметъ, башмачникъ не приметъ, кузнецъ не приметъ, и никто изъ нихъ меня не приметъ, не потому что я ретроградъ или либералъ, а потому что я не въ столярной, не въ башмачной и не въ кузницѣ -- а въ университетѣ получилъ свое образованіе.
   Я опять началъ вѣтреничать, и въ искусствѣ на улицахъ знакомиться съ незнакомками достигъ такого совершенства, что -- мое почтеніе! Но я ни себя, ни другихъ не хотѣлъ серьёзно обманывать, и вотъ почему моя вѣтренность ни къ чему не привела меня....
   Виноватъ, она привела меня къ тому, что разъ, въ концѣ августа, всю ночь на пролетъ -- одинъ-одинешенекъ провелъ я, гдѣ бы вы думали? Въ Лѣтнемъ-Саду на скамеечкѣ.
   Не стану описывать вамъ моей послѣдней встрѣчи, послѣдней, самой безумной любви моей. Со мной кокетничали -- и я вѣрилъ. Мнѣ назначили свиданіе въ Лѣтнемъ-Саду въ 9 часовъ вечера, -- и въ этомъ саду, исходивши его вдоль и поперегъ, я не нашелъ кого искалъ, сѣлъ на скамейку -- и до того задумался, что не слыхалъ какъ всѣ вышли, и какъ съ обоихъ концовъ ворота заперли.
   Мое горе было такъ велико, кой-какія подозрѣнія и обманутое ожиданіе до такой степени потрясли мои нервы и разбередили мое сто тысячъ разъ уязвленное самолюбіе, что я, убѣдившись, что нѣтъ мнѣ выхода, преспокойно воротился на прежнее мѣсто, на чугунную сырую скамеечку, что противъ монумента дѣдушки Крылова -- завернулся въ пледъ, протянулъ ноги, закрылъ глаза и какъ-бы забылся,-- забылъ гдѣ я -- и что будетъ, если сторожа или солдаты найдутъ и примутъ меня за вора или за пьянаго....
   Около часу ночи стало порядкомъ сыро и холодно, дрожь пробрала меня -- захотѣлось курить -- увы! въ моей папиросницѣ нашлась одна, и то измятая папироска, но не нашлось ни одной фосфорной спички. Тутъ только я съ досадой почувствовалъ, что я не дома, и пожалѣлъ, сильно пожалѣлъ, что лежу не въ своей бѣдной каморкѣ, и не на своей постелѣ. Наконецъ-то я совершенно, такъ сказать, вникъ въ мое положеніе и сталъ озираться, какъ-бы стараясь приглядѣться къ ночной обстановкѣ своего новаго ночлега. Далеко кругомъ шумѣла столица; но въ саду все было тихо, и, казалось, ни одинъ листикъ не шевелился; поднимался туманъ и, какъ-бы увязнувъ между вѣковыми липами, стоялъ по куртинамъ въ какихъ-то бѣлесоватыхъ, неопредѣленно смутныхъ очертаніяхъ., Иныя липы росли точно на воздухѣ, иныя не были видны до самыхъ верхушекъ, и эти верхушки казались мнѣ темными островами, поросшими невысокимъ кустарникомъ. Не знаю, былъ ли на небѣ мѣсяцъ; но лунный свѣтъ явно, во всемъ принималъ свое таинственное участіе, и нѣтъ сомнѣнія, даже мозгъ мой настроивалъ на то, чтобъ я во всемъ видѣлъ что-то фантастическое, моимъ разсудкомъ ни на одну минуту не допускаемое. Монументъ Крылова чернѣлъ передо мной какою-то массой безъ рукъ, безъ ногъ, съ чѣмъ-то круглымъ вмѣсто головы, -- и я, волей-неволей, раскрывая глаза, глядѣлъ на его очертанія.
   -- Ишь сидитъ! хорошо ему тутъ! думалъ я, и, казалось, былъ золъ въ эту минуту не на нее, и не на себя, а на дѣдушку Крылова за то, что отъ его такого близкаго сосѣдства мнѣ ничуть не теплѣе, не веселѣе, не мягче и не удобнѣе. Ему все равно -- все равно, продолжалъ я думать, какъ велики мои потребности, сколько я получаю жалованья, и на сколько при этомъ моя откровенность губитъ мои сердечныя отношенія.
   Легкая дремота стала одолѣвать меня, я какъ можно крѣпче надвинулъ на лобъ свою неловкую шляпу, закрылъ глаза и забылся, погруженный въ созерцаніе своего безвыходнаго и грустнаго одиночества (не въ Лѣтнемъ-Саду и не въ эту ночь, а во всемъ городѣ съ его полумилліоннымъ населеніемъ).... Вдругъ, подулъ легкій вѣтеръ -- скрипнуло какое-то дерево, что-то мокрое скользнуло у меня по лицу -- и я очнулся. Туманъ уже ползъ, подъ нимъ шелестили и словно катились -- волочились по слѣдамъ его опавшіе листья, вершины шумѣли; надъ головой бронзоваго дѣдушки, какъ летучій дымъ, пронеслось какое-то безпрестанно обрывающееся облако, и вслѣдъ затѣмъ на его лицѣ вдругъ показались свѣтлые блики, обозначились его колѣни, руки, и даже кое-какія складки мѣшковатаго сюртука его. Съ тою же затаенной досадой, сталъ я всматриваться въ знакомыя мнѣ черты хмураго, неподвижнаго лица его и невольно вздрогнулъ: мнѣ показалось, что дѣдушка шевелитъ губами....
   -- Шалишь! подумалъ я, не напугаешь! просто, при лунномъ свѣтѣ, качаются вѣтки, тѣни отъ нихъ ходятъ по губамъ его; а мнѣ и кажется, будто они шевелятся -- оптическій обманъ и больше ничего!
   Я закрылъ глаза и сталъ думать: а что, если бы дѣйствительно показалось мнѣ, что бронзовая статуя дѣдушки, не только губами шевелитъ, но и дѣйствительно говоритъ со мной, что тогда?
   И поправивши на головѣ шляпу (она, проклятая, безпрестанно съѣзжала у меня на одинъ високъ), я спустилъ ноги на землю, на груди à la Napoléon сложилъ свои руки, и сталъ думать о дѣдушкѣ, о его житьѣ-бытьѣ, о его прямодушныхъ и дружескихъ связяхъ съ тогдашними литераторами, о его басняхъ, когда-то въ дѣтствѣ на половину мною изученныхъ, и не странно ли, пока я все это думалъ, я боялся поднять голову, боялся опять увидать шевелящіяся губы, и несмотря на этотъ непреодолимый страхъ, все-таки поднялъ голову -- губы шевелились по прежнему.-- О! чортъ возьми! чуть не вскрикнулъ я, ну говори.... ну! что ты ничего не говоришь, говори коли можешь!-- Я закрылъ глаза, и вообразите, дѣдушка Крыловъ своимъ старческимъ, добродушно-ироническимъ голосомъ, не шутя заговорилъ со мной. Показалось даже -- самое лице его склонилось надо мной, какъ лице старой няни надъ изголовьемъ засыпающаго ребенка. Не поднимая рѣсницъ, -- я сталъ вслушиваться, вслушиваться, и ясно услыхалъ стихотворную, прямо ко мнѣ обращенную рѣчь его:
   
                              -- Попался! заперли дружка!
                              Ну, не сердись -- бѣда не велика....
            Проглянетъ солнышко -- и отопрутъ ворбта.
                     Но помни, милый, врагъ силенъ,
            И въ жизни, что ни шагъ, капканъ или тенёта...
            Не думаю, чтобъ ты былъ искренно влюбленъ,
                              Хоть и сидишь, надувши губы.
            А ночь-то сиверка -- я за тебя боюсь:
                              Того гляди, получишь флюсъ,
                              Иль какъ нибудь простудишь зубы.
            Закутайся, съ меня примѣра не бери,
            Я и зимой сижу, безъ шапки да безъ шубы:
                              Чтобъ такъ сидѣть, сперва умри....
                     Ты морщишься -- ты думаешь, быть можетъ,
            Что баснями не кормятъ соловья, --
            И злой, какъ маленькій щенокъ, который гложетъ
                              Пустую кость, косишься на меня;
            А я чѣмъ виноватъ, что молодца надули?
                              И я, какъ ты, была пора,--
            У Кумушки-Лисы стоялъ на караулѣ,
            И какъ Пустынникъ ждалъ отъ Мишеньки добра.
                     И я не разъ, какъ глупая Плотичка,
                              Въ водѣ, хватался за крючекъ --
                              Былъ волокита, былъ игрокъ....
                              Но у меня была привычка
                     Въ самомъ себѣ подглядывать порокъ, --
                                       Себя сначала
                              Отъ путъ его освобождать,
                              А ужъ потомъ и уличать
                                       Кого попало....
   
   Такъ началъ дѣдушка, -- и странно, я вдругъ пересталъ его бояться -- и это одно заставляетъ меня отчасти предполагать, что я дремалъ и грезилъ. Будь это на яву -- я непремѣнно бы заоралъ: караулъ! и меня бы непремѣнно связали какъ сумасшедшаго.
   Все, что дальше говорилъ онъ -- дай Богъ память!... все, что дальше говорилъ онъ, очень, и даже очень похоже на какую-то фантасмагорію
   
            -- Не вѣришь ты, дружище, чудесамъ --
                              Не вѣрь, пожалуй!
            Но старымъ, баснямъ вѣрь -- вѣрь говорящимъ львамъ,
                              Осламъ, баранамъ и волкамъ,
                     И даже мошкѣ самой малой.
            Что я такое въ сущности?-- Металлъ!...
                              А если бы ты зналъ,
                     Какой со мной былъ случай странный?!
            Не жди ты отъ меня фантазіи туманной,
                              Я никогда не залеталъ,
                     И никогда не порывался
                     Въ ту область, гдѣ-бъ мой умъ терялся.
                              Итакъ,
                     Повѣришь ли, землякъ,
            Что тотъ Крыловъ, который предъ тобою
            Изъ мѣди отлитой, съ массивной головою,
                     И потемнѣвшій отъ дождя,
            Сидитъ какъ статуя, и по всему судя,
                     Никакъ не можетъ шевелиться,
            Однажды могъ -- не только-бъ съ мѣста встать,
                     Не только-бъ на землю спуститься,--
                     Но и въ аллеяхъ погулять.
            Не вѣришь?-- хорошо -- но, слушай, по порядку
            Начну разсказывать, какъ есть всю правду-матку.
                     Однажды -- поздній вечеръ былъ --
                     На гнѣзда голуби слетали,
                     Аврора гасла -- чуть дрожа,
            Цвѣтущихъ сонныхъ липъ верхушки лепетали,
                     Садовые ворота запирали,
                     И у воротъ стояли сторожа,
                     Чтобъ монументъ мой не украли.
            (На что у насъ нашлись бы мастера!)
                     Ну, словомъ, та была пора,
                     Когда для васъ, для молодежи,
                     При лунномъ свѣтѣ, сгоряча
                     Прелестны кажутся тѣ рожи,
                              Что отъ бѣлилъ на гипсъ похожи,
                     Иль отъ румянъ краснѣе кумача.
                              Луна изъ облака глядѣла,
                     И, хоть туманъ носился надъ Невой,
                     Зефиръ дышалъ такою теплотой,
            Что у меня спина съ затылкомъ отпотѣла; --
                     Вдали свисталъ какой-то все свистокъ --
                              Не съ фабрики, и не съ завода,
                                       Такъ съ парохода;
            Лиловой полосой, кой-гдѣ мелькалъ востокъ;
                              Вдругъ, слышу я, какъ будто вѣтерокъ
   Коснулся арфы струнъ воздушными перстами,
                              Мнѣ съ юныхъ лѣтъ знакомый голосокъ
                              Залепеталъ привѣтными рѣчами;
                              Облокотилась бѣлая рука
            На темное плечо.-- Холодная щека
                     Почуяла горячее дыханье.--
            И кто, ты думаешь, уважилъ старика?
            Кто подарилъ его минуткою свиданья?
                              Я Музу прежнюю мою
                              Увидѣлъ, и не утаю,
                     Отъ радости, едва не началъ плакать, --
            Она сошла ко мнѣ немножко покалякать,
                              А можетъ быть и подразнить....
            Не стану я тебѣ, дружище, говорить,
            Какъ много въ ней нашлось намъ общаго, родного
                              И мнѣ завѣтно дорогого;
                     Ты этого, быть можетъ, не поймешь,
                              Подъ говоръ словъ моихъ заснешь,
                     Иль обругаешь дѣдушку Крылова.--
            Чтобъ не соскучился ты въ запертомъ саду,
                     Я лучше на смѣшное перейду --
            Вѣдь ты, признайся-ко охотникъ, до смѣшного --
                     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Такъ слушай же, -- наперсница моя --
            Иначе, Муза -- вдругъ, изъ дѣвы горделивой
                     И ясно-тихой, стала хлопотливой,
            Насмѣшливой такой, какою часто я
            Видалъ ее, когда я брился, одѣвался,
                     Иль съ имянинныхъ пироговъ,
                     Чтобъ до-обѣденныхъ не потерять часовъ,
                              Еще позавтракать сбирался.
                     И слышу -- Муза говоритъ:
                     -- Иванъ Андреичъ! гдѣ твой аппетитъ?
                     И думалъ-ли ты нынче объ обѣдѣ?
            -- Помилуй, говорю, голубушка моя,
                              Или забыла ты, что я --
                     И что нутро мое -- изъ мѣди!
                              Что еслибъ даже наконецъ;
                     Я былъ на дачу или во дворецъ,
            На праздничный обѣдъ или на завтракъ съ чаемъ,
                     Самой Императрицей приглашаемъ,
                     Я-бъ затруднился....
                                                         -- Это почему?
                                                         -- Да потому,
                     Что я сижу на пьедесталѣ,
            И стало быть -- обязанъ, такъ сказать,
                              Монументальность соблюдать,
                              Куда-бъ меня ни приглашали.
                              Другое дѣло -- погулять
            Тихонько, чтобъ себя не много поразмять --
                     Да и того нельзя!-- Природы-то законы
            Мы знаемъ, матушка, вѣдь мы не вѣтрогоны,--
            Не метафизики!-- На что надежды нѣтъ,
                     О томъ не мыслю я ни мало.
            -- И! что ты?-- говоритъ, -- мой свѣтъ!
                              Была-бъ охота!
                     Кто можетъ молніи бросать во всѣ концы,
                              Кто можетъ въ мудрецы
                     Пожаловать любого идіота,
            Кто можетъ радугу въ болото опустить,
            Тотъ можетъ и тебѣ дозволить походить,
                              Хоть ты и вылитъ изъ металла.
                     А помнишь ли, какъ ты, бывало,
                                                         Одушевлялъ,
                     И говорить и мыслить заставлялъ
                     Булыжникъ и Алмазъ -- и Паруса и Пушки,
                              Булатъ, Мѣшокъ и Гребешокъ
                                                И Василекъ,
            И -- помнишь -- дерева цвѣтущія верхушки
                              Корнями вздумалъ пристыдить.
            Такъ можно и тебя вполнѣ одушевить,...
                              Лишь стоитъ Зевса попросить.--
            И, что ты думаешь, -- отправилась съ прошеньемъ,
            И не смотря на то, что ночь уже была,
            Что, усыпивши міръ, уже кутили боги,
                              Она таки прошла --
                     Таки прошла въ Зевесовы чертоги,
                              И что ужъ тамъ она плела,
                     Кого какимъ обворожила пѣньемъ,--
            Но только въ туже ночь опять ко мнѣ сошла
                              Съ невѣроятнымъ дозволеньемъ.
            Въ бумагѣ значилось: "Такъ какъ Иванъ Крыловъ
                     Усталъ сидѣть -- то можетъ прогуляться,
                     И по саду ходитъ до утреннихъ часовъ,
                     (Не мять травы -- не рвать цвѣтовъ)
            А по утру опятъ на пьедесталъ взобраться,
            И какъ сидѣлъ въ виду потомства, такъ -- и сѣсть." --
            Прочтя такой курьезъ, пришелъ я въ изумленье --
                              Подумалъ: вотъ какая честь!
            Съ тѣхъ поръ какъ міръ стоитъ, такого позволенья
                                       Не получалъ
                     Ни мраморъ, ни металлъ
            (Одинъ примѣръ -- къ Жуану, я читалъ,
                     Пришла на зовъ статуя Командора...
                              Но и въ живыхъ, такого вздора
                              Я никогда за быль не почиталъ).
            -- Спасибо муза! чтобы ни случилось,
            Я буду, милая, тебя благодарить.
            Но я отъ чувства былъ не въ силахъ говорить,
                              И Муза удалилась.
                              И показалось мнѣ, что мѣдь
            Моя размякнула... Эге! Не сердце-ли забилось!
                              Не кровь-ли начала кипѣть!
            Ну, думаю, -- чудесно!-- слава Богу!
            Теперь я голову свою приподниму,
            И протяну отсиженную ногу.
                     (Пожалуста, любезный, никому
                     Ты словъ моихъ не передай печатно:
                              Или ихъ вовсе не поймутъ,
            Иль на твою бѣду, глупцы поймутъ превратно,
            Осудятъ какъ лжеца и позовутъ на судъ;
                     Ну, что тогда своимъ ты судьямъ скажешь,
                              И чѣмъ слова свои докажешь?)
                     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Итакъ, любезный мой, я собрался гулять,
            Но -- знаешь -- я лѣнивъ, -- къ тому же размышлять
            Какъ видно не отвыкъ, и вѣришь-ли?-- спуститься
            На землю, цѣлый часъ ни какъ не могъ рѣшиться.
                              Что, если, -- началъ думать я,--
                              Такая выйдетъ вдругъ статья,
                                                Что я,
                              Слѣзая, памятникъ сломаю,
                     Кусокъ гранита отшибу отъ краю,
            На барельефѣ носъ собью у журавля,
                              Или въ изваянномъ квартетѣ
                              Сломаю скрипку?!-- кто въ отвѣтѣ!?
            Повѣрятъ-ли, что я, изъ бронзы отлитой,
                              Своею собственной пятой,
            Испортилъ барельефъ, заказанный казной;
            Что это -- дѣдушка Крыловъ изволилъ лазить,
                              И этакъ напроказить!?--
                              Что, если, думалъ я,
            Да кто нибудь другой изъ-за меня,
                              Какъ виноватый, будетъ связанъ,
                              Или въ примѣръ другимъ наказанъ!
            Потомъ, и то мнѣ въ голову пришло:
                              Положимъ, тихо, осторожно
                     Спущусь я на землю -- куда ни шло!
                              А ну, какъ я, судьбѣ на зло,
                     Назадъ не взлѣзу!!... Въ жизни всё возможно --
                              И я не разъ видалъ такихъ,
                                       Что стоитъ ихъ
                     Столкнуть съ ходуль иль съ пьедестала,
                                       И никогда ужъ имъ опять
                     На прежнія мѣста не залѣзать!
                     Я при дворѣ такихъ знавалъ не мало!...
                              Вѣдь, не смоги я какъ нибудь
                              Вскарабкаться на прежнее сидѣнье, --
            Всѣ скажутъ, Зевса я осмѣлился надуть,
            И весь Олимпъ придетъ въ великое смятенье...
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Итакъ, чтобъ Музѣ не вредить,
                     Я понялъ, что Крылову не годится
                     Проказничать и по саду ходить.
            Одно хотѣлось мнѣ -- одно пошевелиться --
                              Какъ вдругъ,
                              Вообрази, мой другъ,
            Мнѣ на мизинецъ Канарейка сѣла.
                              Была, должно-быть, въ заперти --
                              Неволи не смогла снести,
                              И въ садъ изъ мѣтки улетѣла,
            И стала щебетать голубушка моя,
                     Что ей отъ галокъ нѣтъ житья,
                     Что воробьи и тѣ её гоняли,
                              И чуть не заклевали.
            И тутъ, увидѣлъ я -- задорный воробей,
                                       Слѣдя за ней,
                     Перескочилъ съ скамейки на скамейку,
                              И сталъ пищать на Канарейку:
                                       -- Ага, небось,
                     Чтобъ участи своей избѣгнуть,
                     Тебѣ, голубушка, пришлось
                     Подъ покровительство прибѣгнуть...
            Подъ покровительство!-- Какая же ты дрянь!...
            Какъ заслужила ты всю нашу злость и брань!
                     Вотъ мы небось не прибѣгаемъ
                     Съ мольбою къ истукану -- мы его
                              Хоть и боимся, да мараемъ --
                                       А ты?... Ну для чего
            На насъ ты сердиться? Ужели отъ того,
            Что мы уча тебя немножко пощипали?
                                       Да мы тебя,
                                                Любя,
                     Обратно въ клѣтку загоняли.
                     Эй! галки! вы сильнѣе насъ,
            Подбейте ей крыло, да выколите глазъ.
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Не шевелился я, чтобъ не спугнуть пѣвицы:
                     И сталъ внимать,
                     И сталъ вникать --
            И чу! вокругъ меня загомонили птицы
            Разноголосыя; -- имъ видно не спалось --
                     (Кто жъ рано спитъ среди суетъ столицы!)
            И тутъ, по чуткости моей, мнѣ удалось
            Подслушать возгласы, упреки, наставленья,
                     Придирки, сплетни, самовосхваленья --
                              Все говорило: столбики, цвѣтки,
            И насѣкомыя, и птицы, и звѣрьки,
            Всё -- всё, что Лѣтній-Садъ въ то время наполняло,
                     Всё, что пищало, каркало, жужжало,
                              Ползло, переползало,
            Или на самый верхъ взбиралось на показъ...
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     И вотъ,-- на первый разъ,
                              Не поворачивая шеи,
                     Я услыхалъ ворчанье въ той аллеи,
            Гдѣ съ нашимъ Гнѣдичемъ я гуливалъ не разъ....
            Тамъ, Тумба вбитая, поднявъ тупое рыло,
                     Хрипливымъ голосомъ учила --
            Юнону, (что въ тѣни подстриженныхъ вѣтвей
            Изъ мрамора какъ снѣгъ бѣлѣлась передъ ней):
            -- "Эхъ, милая моя! ей Тумба говорила:
            Будь современнѣе -- принаровись къ тому,
            Чтобъ въ праздникъ на тебѣ горѣли съ саломъ плошки.
                               А то, къ чему,
            И для чего со мной стоишь ты у дорожки?
                     Вѣдь если-бъ всѣ такой вопросъ
            По моему, какъ слѣдуетъ, рѣшили,
                              Твой носъ --
                     Красавица, давно-бъ отбили"....
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Я долго ждалъ, что будетъ отвѣчать
            Статуя Тумбѣ; -- но -- красавица молчала,
                     И можетъ быть должна была молчать,
            Чтобъ даромъ словъ своихъ на вѣтеръ не бросать.
            -- "Ну, погоди же ты! вновь Тумба прорычала;
            Плевать мнѣ на твои античныя красы!
                     Чтобъ у богинь скалачивать носы
            Я на Руси найду охотниковъ не мало"...
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Потомъ въ акаціи я шорохъ услыхалъ.
            Туда по жердочкѣ сталъ въ чащу забираться
                              Снигирь, котораго, признаться,
                     Не скоро я по голосу узналъ --
                              Онъ былъ съ своею ученицей,
                     А именно, съ той самою Синицей,
            Которой бабушка грозилась море сжечь.
            И внучка, кажется, вела къ тому же рѣчь:
                              Она стонала:-- "Горе, горе!
            Ужели никогда горѣть не будетъ море!"
            Насвистанный Снигирь носъ объ носъ съ ней сидѣлъ,
                              И ей скрипѣлъ:
                     -- "Отчаяваться не годится:
            Чтобъ птицы всѣхъ сортовъ могли уху хлебать --
                              Какъ знать,
            И море можетъ быть дымясь закипятится;
                     Лишь бы проклятый Соловей
                     У насъ не пѣлъ среди ночей:
            Его заслушавшись, не станутъ слушать птицы
                     Не только Снигиря -- Синицы;
            И ужь тогда никто не побѣжитъ смотрѣть,
                     Какъ море начало горѣть."
            Синица слушала, вздыхала, отряхалась,
            Отъ соловьиныхъ пѣсенъ отрекалась,
                     И говорила Снигирю:
                     -- "Благодарю! благодарю!
            Ты мнѣ глаза раскрылъ -- теперь я понимаю...
            Ты -- ты нашъ соловей -- другихъ не допускаю." --
            Насвистанный Снигирь Синицу ободрялъ,
            А я подслушивалъ, и чуть не хохоталъ...
                     Нѣтъ, думаю, какое тутъ гулянье!
                                       Кругомъ меня
            Идетъ какая-то, мнѣ новая возня;
            Тутъ надо, думаю, вниманье да вниманье.
                     Авось подслушаю у птицъ,
            У доморощенныхъ звѣрьковъ и насѣкомыхъ,
            Сюжеты басенокъ, мнѣ вовсе незнакомыхъ;
                     Увижу, до какихъ границъ
                     Дошла хваленая свобода;
            Сатиры бичъ, который васъ хлесталъ --
            Тотъ бичъ -- что не щадилъ ни одного урода, --
            На сколько выяснилъ намъ русскій идеалъ; --
            И ни гу-гу!-- я слушалъ, я молчалъ, --
            Я въ неподвижности суровой пребывалъ,
                     Какъ монументу подобаетъ.--
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            И слышу вдругъ: Оса тихонько выползаетъ
                     Изъ-подъ травы, гдѣ у нее,
                     Дыра въ подземное жилье, --
                              И на свиданье
                     Къ Дождевику кружась летитъ.
            Чуть слышно скромное, осиное жужжанье,
                     Однако жаломъ шевелитъ,
                                       И говоритъ:
            -- "Любезный Дождевикъ!-- какъ публицистъ, ты знаешь,
                     Что у невѣжественныхъ Осъ
                     Осятъ не мало развелось.
            И разумѣется, ты понимаешь,
                              Что ихъ развить,
                     Иль иначе сказать, предохранить
                              Отъ всякаго вліянья
                     Всѣмъ намъ извѣстнаго преданья,
            Гораздо мудренѣе, чѣмъ плодить.
            Вотъ, у меня, одинъ -- такой Осенокъ вострый --
                     Такъ любознателенъ -- что страсть!
            Зачѣмъ, кричитъ, у пчелъ воскъ бѣлый, а не пестрый,
            И отъ чего нельзя изъ меду нитки прясть?
                     И къ моему стыду, а не умѣю
            На эти умные вопросы отвѣчать --
            И разумѣется, должна молчать,
                     И разумѣется, краснѣю.
                              А отъ чего?
                              Все отъ того,
                     Что пчелы лекцій Осамъ не читаютъ --
                              Не понимаютъ,
                     И какъ-бы не желаютъ понимать,
                              Что я склонна къ естествознанью,
            Почти на столько же, на сколько и къ жужжанью."
                     -- "Ну-жъ эти пчелы -- нечего сказать!
            Отвѣтилъ Дождевикъ -- въ особенности наши --
                     Всѣ -- эгоисты -- любятъ медъ сбирать
            Лишь для того, чтобъ въ улей свой таскать --
                     И не сваришь ты съ ними каши!
            Намедни, въ дождь, сюда, подъ листикъ заползла
                              Какая-то пчела,
            И я завелъ съ ней разговоръ ученый --
                     И разъясненія просилъ,
            Зачѣмъ и почему родился а безъ врылъ,
                     И не могу въ союзѣ быть съ вороной?
                              И что-жъ -- ты думаешь, пчела?!
                                       Она мнѣ начала
                              Доказывать своею рѣчью скучной,
            Что мой вопросъ -- не есть вопросъ научный,
                     Что это бредъ!!
                     -- Ну нѣтъ,
            Подумалъ я,-- ты врешь, а я не брежу.
            И съ той поры, я такъ неукротимо золъ,
                     Что, пыль пуская, правду рѣжу --
                              Ругаю пчелъ." --
            Опять послышалось Осы жужжанье:
            -- "Любезный Дождевикъ! на-дняхъ у пчелъ собранье,
                     Онѣ сбираются о воскѣ разсуждать,
            О медѣ, обо всемъ, что слѣдуетъ намъ знать.
                     Я написала къ нимъ посланье --
            Онѣ должны сейчасъ свои улей позабыть,
                     Должны сейчасъ свои медъ оставить,
                              И Осъ учить,
                     Какъ имъ мозги свои поправить"....
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Вотъ, это хорошо! подумать я -- Оса,
                     Чтобъ просвѣтить свои умъ осиный,
                              Желаетъ мудрости пчелиной,
            Да освѣжитъ ее небесная роса!
            Всегда любилъ я тѣхъ, кто жаждетъ просвѣщенья.
            Но, милый мой! пойми мое недоумѣнье, --
                     Оса добавила Дождевику:
                     -- "Сегодня я сидѣла на суку,
                     И въ нашъ журналъ статью писала;
                     На первый разъ, я разобрала
                     Полетъ орлицы и орла;
            Они, по моему, совсѣмъ не такъ летаютъ --
            И я имъ нагоняй порядочный дала --
                              Пусть Осу знаютъ!"
            На этотъ разговоръ -- откуда-то, пчела,
                     Должно быть въ улей опоздала,
            Шмыгнула по травѣ,-- и на лету поймала
                     Слова Осы; но такъ была
                     Неснисходительна и зла,
                              Что ей сказала:
                     -- "Куда ужъ намъ тебя учить!
                     Ты несомнѣнно выше насъ въ наукѣ...
            Полетъ орлицы ты умѣешь прослѣдить,
                     Орла умѣешь распушить, --
                              Тебѣ и книги въ руки!"...
                              И съ ношею своей,
            Въ Осѣ такое же предполагая жало,
                                       Пчела пропала
                                       Въ тѣни вѣтвей...
            . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Дружище! для меня все это было ново:
            "Всѣ злы на все"! и показалось мнѣ,
            Что Лѣтній-Садъ глядитъ особенно сурово...
                     При отуманенной лунѣ,
            Какъ палки предо мной переплетались сучья,
                     И мнилось мнѣ, невѣдомые крючья
                     Стараются ихъ сзади удержать,
            Иначе-бы они, не говоря ни слова,
            Полѣзли бы на дѣдушку Крылова,
                              И ну его хлестать
            За то, что басни онъ осмѣлился писать!
            Мнѣ, признаюсь, немного стало жутко --
            Какъ видно, наблюдать да слухъ имѣть -- не шутка.
                              Но въ жизни я моихъ враговъ,
            Ты знаешь самъ, хоть трусилъ -- да не слишкомъ,
            И смѣло выставлялъ не только что ословъ,
                     Но и могущественныхъ львовъ,
            И не кадилъ животнымъ ихъ страстишкамъ.
            Такъ и теперь, хоть и нора не та,
            Скажу, какъ въ ту же ночь подслушалъ я Крота.
            Слѣпорожденный Кротъ принесъ свои писанья
                     На просмотрѣнье Червяку
                     (Не ныньче -- завтра мотыльку),
            И увѣрялъ, что онъ, какъ нѣкій Мефистофель,
            Всѣмъ нашимъ Фаустамъ наглядно доказалъ,
            Что вовсе не цвѣты прекрасны, а картофель,
                     И что цвѣтовъ онъ даже не встрѣчалъ,
            Когда подземнымъ онъ путемъ предпринималъ
            Свою экскурсію.... Червякъ ему божился,
                     Что сѣмена плодовъ
                     Съ плодомъ выходятъ изъ цвѣтовъ,
            И что картофель, прежде чѣмъ плодиться,
                     Сперва цвѣтетъ;
                     Не соглашался Кротъ --
            Онъ былъ ученый Кротъ, и начиналъ сердиться.
                     Кто сердится, тотъ виноватъ,
                              Была пословица такая,
                     Теперь у васъ пошла статья иная:
            Кто съ бранью сердится -- тотъ правъ, и чуть не святъ --
                              Кротъ до того сердился
                              И до того бранился,
                     Что всѣ другіе червяки
                     (Не ныньче -- завтра мотыльки)
                     На брата своего напали,
                     И ретроградомъ обругали.
            А тутъ, случился грѣхъ -- въ шести-семи шагахъ,
                     Лягушка, будучи въ гостяхъ
            У Лопуха, свалилась вдругъ въ канаву,
                     И начала пускать на славу
                              Такіе пузыри,
            Что инда замигали фонари --
            И не отъ слезъ -- отъ смѣха замигали
            (Хоть и довольно далеко стояли)...
                     Итакъ, любезный, что ни говори,
            А еслибъ вдругъ моя статуя встала,
                                       Да зашагала, --
                                       Того смотри
                     Всѣхъ до того бы напугала,
            Что всѣ бы отъ меня, куда попало,
                                       Драло!--
            И я-бъ остался съ носомъ. Изъ того,
                     Что дѣлается въ свѣтѣ --
                     Я не узналъ бы ничего --
            А тутъ, сердитый Шмель, и тотъ былъ на примѣтѣ:
            Я помню, въ эту ночь, на отсырѣвшемъ пнѣ,
                     Онъ сѣлъ спиной во мнѣ,
                     И началъ въ тонѣ глухо-строгомъ
            Жужжать гостямъ, что онъ великій демагогъ,
                     Что съ колыбели былъ онъ демагогомъ --
            Боролся и писалъ -- писалъ и изнемогъ, --
            Потомъ онъ говорилъ о загнанныхъ рабочихъ,
                              Изподтишка
                     Негодовалъ на право кулака,
                              Однихъ бранилъ -- плевать хотѣлъ на прочихъ;
            И я внималъ ему -- внималъ какъ никогда,
            Вотъ, думаю, теперь, какіе господа!
                     И Шмель, и тотъ любви народной хочетъ,
                              Какъ попъ о попадьѣ,
                     Заботится о каждомъ муравьѣ,
            О каждомъ муравейчикѣ хлопочетъ.
                              Того гляди, что полетитъ
                     По муравьинымъ городамъ и сёламъ,
            И жертвуя собой, голодныхъ просвѣтитъ
                              Чревовѣщательнымъ глаголомъ.
            Увы! лишь только Шмель окончилъ рѣчь свою,
                     Откашлялся и громко плюнулъ,
            Какой-то Муравей уныло носомъ клюнулъ,
                     И сталъ шептать другому муравью:
            "Послушай-ка, никакъ Шмель долженъ, намъ полтину --
            "И такъ какъ мы съ тобой не прочь поѣсть, попить,
                     "Нельзя-ли, братецъ, попросить..."
                                       -- "Э! нѣтъ братъ, ни за что!..."
                              -- "А что?" -- "Огрѣетъ спину --
                                       Дерется этотъ демагогъ --
            Не любитъ, коли кто въ нуждѣ его тревожитъ,
            Рабочій людъ терпѣть его не можетъ.
                              И попадись-ко онъ,
                                       Затѣйникъ,
                     Въ какой нибудь рабочій муравейникъ,
            Тамъ зададутъ ему порядочный трезвонъ".
            И оба муравья голодные спустились
            Съ пенька въ траву -- и тамъ росы напились;
            А Шмель сталъ ужинать, шмелями окруженъ,
                              И что-то много-много
                              Распространялся о судѣ,
            О томъ, что правды нѣтъ нигдѣ;
            Но я уже не слушалъ демагога,--
            Я думалъ;-- но теченье этихъ думъ
            Внезапно порвалось.-- Въ верху, на липахъ сонныхъ,
                     Туманною луною озаренныхъ,
                     Я услыхалъ великій шумъ.
            Сычъ громко прокричалъ и пролетѣлъ надъ садомъ:
                     Крылоплесканьями какъ градомъ,
                              Со всѣхъ сторонъ,
                     Мгновенно былъ осыпанъ онъ,
                     Отъ совъ, и коршуновъ, и матерыхъ воронъ.
                     Всѣ ждали отъ него ораторскаго слова.
                     Сычъ, фертомъ подбочась, сѣлъ въ теплое гнѣздо,
                     И молвилъ:-- "Господа! защитника такого
            "Какъ я, повѣрьте мнѣ, вамъ не найти другого...
                     "Я всѣмъ кричу: демократія -- зло!
            "Пускай цвѣтутъ верхи и пусть гніютъ коренья!
            "И думать, что идутъ всѣ соки отъ корней,
                     "Не значитъ-ли, опаснѣйшихъ идей
            "Быть предвозвѣстникомъ -- о! это преступленье!
                     "Подъ судъ, подъ судъ моихъ судей,
                     "Коли они другого мнѣнья!
                     "По моему, лишь только вы,
                     "Мои друзья, почетнѣйшія птицы,
                     "Одни должны, отъ береговъ Невы
                              "И до китайской вплоть границы,
                     "Зелеными садами обладать!
            "Но гнѣзда мелкихъ птицъ отнюдь не разорять.
                     "(Я либералъ -- всѣ это знаютъ).
            "Итакъ, пусть коршуны цыплятъ оберегаютъ,
                     "Пусть голубей хранятъ орлы,
                              "И пусть степные соколы
            "Дроздамъ и ласточкамъ почтеніе внушаютъ.
            "Они прожорливы и грубы -- но не злы,
                              "И несомнѣнно покорятся,
                     "Коли на зло велѣніямъ судьбы
                              "На кольяхъ вашей городьбы
                              "Да какъ нибудь не просвѣтятся.
                              "Отъ грамоты спаси ихъ. Богъ!
                              "Я бъ приказалъ сажать въ острогъ
            "Того, кто бъ захотѣлъ за школы ихъ приняться....
                     "И вотъ что, господа,-- повѣрьте мнѣ, пока
                     "Не одолѣемъ мы проклятаго Жука,
                     "Спокойствія не будетъ между нами,
            "Онъ, вѣрьте, всѣ сады подниметъ вверхъ корнями.--
                              "Итакъ, кричите, господа,
            "Пусть гибнетъ дерзкій Жукъ! иль требуйте суда..."
                     И птицы вновь захлопали крылами,
                     Кричатъ: брависсимо! Вотъ спичъ такъ спичъ!
                              Вотъ Сычъ, такъ Сычъ!--
                     Все это понялъ я -- но поясни, дружище,
                              Кто этотъ жукъ? Коли не сатана,
                     Такъ это можетъ быть такой жучище,
            Что ростомъ превзойдетъ индѣйскаго слона!
                     Быть можетъ съ хоботомъ, съ клыками,
                     Такой что страхъ -- не подходи!
                              Иначе, самъ ты посуди,
            Какъ можетъ жукъ простой, не только вверхъ корнями
                              Поднять старинный этотъ садъ,
                              Со всѣми гнѣздами галчатъ,
                     Но и одинъ пенёкъ чахоточный березы?!
            Не постигаю я, мой другъ, такой угрозы...
                              Того гляди, что на Сыча
                              Оратора и либерала, станутъ
                              Коситься, какъ на силача,
                     И всѣ жуки, трусливо поворча,
            Жужжать по жучьи перестанутъ.
            Я слышалъ въ эту ночь и слышалъ за урядъ,
                     Что о свободѣ всѣ пищатъ;
            Но тамъ, гдѣ мода -- лгать, хитрить и ненавидѣть --
                     Себя отстаивать, а истины не видѣть --
                              Гдѣ лицемѣръ и тотъ вездѣ --
                              Лишь объ одной кричитъ враждѣ --
                     Тамъ нѣтъ широкаго познанія природы,
                     Тамъ честной правды нѣтъ, и нѣтъ святой свободы...
                     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Но слушай!-- чувствую, въ Невѣ свѣтлѣютъ воды,
                              И въ золотой, сіяющей грядѣ
                     Далекихъ звѣздъ померкли голубые
                              Лучи, любимые мои,
            Для васъ бездушное, а для меня живые,
                     Какъ искры самой пламенной любви.
            Не долго буду я бесѣдовать съ тобою;
            Но прежде чѣмъ мой духъ умчится въ небеса,
                     Повѣдай,-- не таи, дружище, предо мною,
                              Что дѣлаетъ Кума-Лиса?
            О чемъ теперь ревутъ Медвѣди? Сыты-ль Волки?
            Какіе въ царствѣ ихъ звѣриномъ идутъ толки?
                              И если эти господа
            Всё также крадутъ медъ, все также куръ таскаютъ,
            Или съ овецъ по шкуркѣ въ годъ сбираютъ,--
                              Хотятъ ли гласнаго суда,
            Или по прежнему Слона на воеводствѣ?
                              Такъ какъ высокородный Слонъ,
            Скорѣй хвостомъ прижметъ карающій законъ,
            Чѣмъ усумнится въ ихъ звѣриномъ благородствѣ.
                     Все это я хотѣлъ бы знать!
                     Вѣдь Лѣтній-Садъ еще не вся Россія;
                     Нашъ Шмель -- далеко не мессія,
                     И не вездѣ Сычу такая благодать...
            Судя по здѣшнему -- Оселъ, Козелъ, Мартышка,
                              Да косолапый Мишка,
                              Опять затѣяли квартетъ....
                              Скажи -- ужели цѣлый свѣтъ
            Такую музыку донынѣ поднимаетъ,
                     Что мой квартетъ напоминаетъ!
                              Откуда эта дребедень?
            Не растолкуешь-ли -- пока не вспыхнулъ день,
                     Пока заря еще въ туманъ одѣта;
            Иль чуя на своемъ лицѣ зари отливъ,
                              Ты самъ, какъ заяцъ, сталъ трусливъ,
                              И старику не дашь отвѣта?
                                       Иль на мою бѣду,
                     Все то, что слышалъ я въ саду
                              Тебя ни чуть не занимаетъ?
                     Или тебя страстишка одуряетъ?
                     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
            Чу! кто-то сталъ вдали неистово свистать --
            Я слышу дальній гулъ -- колеса все -- колеса!
                     А вонъ, и солнце сквозь туманъ,
            Какъ истина, мелькая сквозь обманъ,
                     Надъ нашею столицей поднялось,
                              Бросая тѣни здѣсь и тамъ,
                              По чердакамъ и площадямъ;
            Его глазъ огненный въ окошки смотритъ косо --
                     Его ничѣмъ неотразимый взглядъ
            Уже проникъ въ сады, уже проникъ въ чертоги --
            И пурпуромъ блеститъ зеркальныхъ стеколъ рядъ,
            Какъ будто черезъ нихъ на улицу глядятъ
                     Въ вѣнцахъ проснувшіеся боги.
            А между тѣмъ, тамъ -- пыльные столбы
                     Идутъ изъ-за гардинъ на золото рѣзьбы,
                              И только стѣны день встрѣчаютъ!
                              Безлюдны залы -- пустъ альковъ --
                              Покрытъ чехлами желтый штофъ;
                     Картины, мраморы -- ихъ также покрываютъ
                              Колеблемыя вѣтромъ простыни --
                     Тамъ роскошь обнялась съ унылой пустотою --
                     А улицы шумятъ бездушной суетою...
            Вотъ лѣтній Петербургъ!...
                                                         Что если-бъ не они --
                     Не тѣ малютки, что гурьбою
            Сбѣгаются играть вокругъ меня порою,
                                                И я бы чай
                     Скучалъ на этомъ пьедесталѣ...
                                                Прощай!...
   
   -- Дѣдушка, куда ты?-- хотѣлъ я сказать, раскрылъ глаза и, словно испуганный, поднялъ голову. Шляпа моя скатилась подъ скамейку; но я долго не поднималъ ее, долго не сводилъ глазъ моихъ съ лица монументальнаго дѣдушки. Монументъ какъ монументъ!... Нельзя было даже вообразить себѣ, чтобъ этотъ бронзовый серьёзный старикъ -- могъ хоть одну минуту говорить, мыслить и чувствовать.
   Утро во всемъ блескѣ сіяло, и моихъ ночныхъ галлюцинацій, также какъ и ночныхъ тумановъ, слѣдъ простылъ. Но я былъ еще подъ ихъ вліяніемъ. Лихорадочное чувство, какъ мурашки, ползало по спинѣ моей, мысли путались, мучила жажда, хотѣлось домой.
   Казалось, вчерашней страсти не было и въ поминѣ -- отъ нее оставалась на душѣ только какая-то горечь, какъ на языкѣ послѣ неудобоваримаго ужина. Разсказы Дѣдушки, не уложились еще въ головѣ моей, бродили какъ-то безпорядочно, въ отрывкахъ, и я не скоро могъ на столько припомнить ихъ, чтобъ записать.
   Желая согрѣться, я всталъ и пошелъ на-право. Ворота еще были заперты. Сторожа меня замѣтили, я завернулся въ пледъ и повернулъ на-лѣво.
   Гдѣ-то, надъ вершинами сада, каркалъ воронъ, чиликали воробьи, мимо носу моего пронеслось какое-то насѣкомое, -- не то большая муха, не то оводъ, -- на дорожкѣ, около самой куртины, увидалъ я небольшую норку....
   -- Что вы тутъ? Откуда проявились? закричалъ на меня кто-то сзади. Оглянулся, и вижу, въ двухъ шагахъ -- сторожъ, отставной солдатъ, глаза недовѣрчиво-строгіе, носъ сизый, голосъ вѣжливо-грубый, на груди медаль....
   -- Нѣтъ ли братецъ у тебя спички, смерть курить хочется.
   Солдатъ, не переставая хмуриться, сталъ молча по всѣмъ карманамъ искать для меня спички.... Нашелъ одну, запалилъ,-- потухла, нашелъ другую, нагнулся, сталъ ею шаркать...
   Въ это время ворота отперли.
   -- Не нужно, не хлопочи любезный, я закурю на пристани...
   И съ измятой, незакуренной папиросой въ зубахъ я вышелъ на улицу.
   Солдатъ какъ будто спохватился, что не успѣлъ меня выругать, и сталъ ругаться.
   Разумѣется, эта запоздалая, на вѣтеръ пускаемая брань, меня нисколько не потревожила; но ночевать другой разъ въ саду не желаю, вовсе не желаю, развѣ по какому-нибудь очень счастливому случаю....

-----

   Такъ кончилась эта, полу-прозаическая, полу-стихотворная рукопись. Отдаемъ ее на судъ читателей.

Я. Полонскій.

"Вѣстникъ Европы", No 11, 1868

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru