Полонский Яков Петрович
Честный простак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Я. П. Полонскій.

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ.

(Прибавленіе къ полному собранію сочиненій).

Часть II.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія В. В. Комарова. Невскій, No 136.
1895.

   

ЧЕСТНЫЙ ПРОСТАКЪ.

I.

   Все у него было такъ хорошо, даже слишкомъ хорошо для недорогой меблированной комнатки. Лампа сіяла подъ цвѣтнымъ абажуромъ; стеариновыя свѣчи, снизу обрамленныя хрусталемъ, стройно бѣлѣлись въ двухъ бронзовыхъ подсвѣчникахъ; на письменномъ столѣ лежали бумаги, прикрытыя счетами; книги помѣщались на этажеркѣ, а за ширмами виднѣлась кровать, покрытая голубымъ вязанымъ одѣяломъ, съ бѣлыми разводами.
   Пріятному впечатлѣнію не мѣшала даже желѣзная круглая печь, снизу нѣсколько закоптѣлая,-- но въ какихъ-же меблированныхъ комнатахъ, отдаваемыхъ за 15--17 рублей помѣсячно, не дымятъ печи и не трескаются обои? И не гораздо-ли лучше, если печи дымятъ и все-таки грѣютъ, а обои, хоть и трескаются, но не мокнутъ и не покрываются плѣсенью?
   Очевидно, что комната эта не была сыра и холодна,-- иначе Валентинъ Петровичъ Аркашинъ никакъ не могъ-бы прожить въ ней три года и три мѣсяца. Нанята она въ сентябрѣ 1864 года, а начало моего разсказа относится къ декабрю 1867 г.; стало быть ровно три года и три мѣсяца, какъ Валентинъ Петровичъ обитаетъ въ ней и... счастливъ на столько, на сколько можетъ быть счастливъ россіянинъ 28 лѣтъ, получающій около 1,000 рублей жалованья и наградныхъ въ качествѣ помощника столоначальника.
   Въ какой канцеляріи или въ какомъ департаментѣ служилъ Валентинъ Петровичъ, -- я не скажу. Скажу только, что, будь у него деньги или протекція,-- онъ-бы пошелъ далеко. Ему даже и безъ всякой протекціи, не далѣе, какъ въ прошломъ году, за 6 лѣтъ "безпорочной" службы дали Станислава третьей степени. Если-бы судьба ему улыбнулась и подарила ему 200.000, всѣ увидали-бы, какъ онъ уменъ, честенъ и добросовѣстенъ! Умъ у него, конечно, не былъ изъ числа выспреннихъ, и въ характерѣ его не было ничего особеннаго, но онъ отлично понималъ всякое дѣло, которое попадалось ему подъ руку или ему поручалось. Не даромъ иногда въ департаментѣ, пробѣгая глазами написанное и подписанное, онъ улыбался: онъ видѣлъ ясно, что бумага эта ничего въ сущности измѣнить или исправить не можетъ, не оставитъ по себѣ никакого слѣда, и все останется по-прежнему, или думалъ: вотъ эту бумажку, изъ-за которой мы три ночи не спали, изъ комитета министровъ;намъ вернутъ назадъ и потребуютъ объясненій... а какія дадимъ мы объясненія?-- никакихъ данныхъ, никакого резона!.. Но языкъ свой онъ держалъ за зубами, и если улыбался, то улыбка его была скорѣе меланхолическая, чѣмъ ядовитая и насмѣшливая... Валентинъ Петровичъ былъ далеко не изъ числа современныхъ людей, желчныхъ, себялюбиво-безпокойныхъ, склонныхъ къ отрицанію. Онъ понималъ не столько жизнь во всемъ ея объемѣ, сколько жизнь ограниченную сферой того министерства или той сферой, гдѣ былъ онъ какъ дома. Онъ, можетъ быть, не понималъ Бисмарка, но отлично понималъ директора департамента, секретаря и другихъ политическихъ дѣятелей того времени...
   Мысленно анализируя современныя идеи и событія, никогда ни съ кѣмъ не дѣлился онъ результатами думъ своихъ, и это дѣлало честь его такту, такъ какъ онъ понималъ, что до этихъ результатовъ никому никакого дѣла нѣтъ. О литературѣ и литераторахъ онъ говорилъ гораздо чаще и откровеннѣе, чѣмъ о своемъ департаментѣ или о политикѣ. Къ иностраннымъ языкамъ не чувствовалъ никакой склонности и только по изданіямъ Гербеля познакомился съ Байрономъ, Шекспиромъ и Шиллеромъ и, что всего удивительнѣе, ни разу не пожелалъ быть ни Байрономъ, ни Шекспиромъ, ни Шиллеромъ, а желалъ быть только честнымъ человѣкомъ да хорошимъ столоначальникомъ и получать пятью стами рублей въ.годъ болѣе, чѣмъ получалъ.
   У него было два-три дома знакомыхъ, куда онъ ходилъ иногда по вечерамъ въ большіе праздники или въ именины, по приглашенію, и гдѣ игралъ въ преферансъ, если только игра была небольшая. Валентинъ Петровичъ не былъ волокитой, ни за кѣмъ не захаживалъ и все-таки былъ порядочнымъ сердцеѣдомъ. Барышнямъ въ особенности нравились его большіе, задумчивые глаза, продолговатый, тонкій, отчеканенный носъ, мягкія губы и пушистая, раздвоившаяся бородка. Не разъ по городской почтѣ получалъ онъ признанія въ безумной любви, и... если случались съ нимъ разныя завидныя приключенія, то не потому, чтобы онъ искалъ ихъ, а просто потому, что избѣжать ихъ никакъ не могъ по добротѣ или по слабости своего характера. Отказать какой-нибудь дамѣ въ рандэ-ву онъ считалъ невѣжествомъ, недостойнымъ порядочнаго кавалера... Къ счастію для него, изъ числа страдающихъ по немъ неопытныхъ дѣвицъ, не было ни одной, которая бы ему нравилась... Но Валентинъ Петровичъ, какъ человѣкъ добрый, былъ далеко небезчувственный: потребность любви жила въ немъ, но не жгла его и не томила. Чащи мечталъ онъ о тихой семейной жизни, чѣмъ о сладостныхъ часахъ скоропроходящихъ восторговъ, смѣняемыхъ, тревогой и какъ воровство прикрываемыхъ тайной. Словомъ, во всѣхъ отношеніяхъ Валентинъ Петровичъ былъ человѣкъ, такъ сказать, срединный, умѣренный, или уравновѣшенный: умный, но не мудрецъ, образованный, но не ученый, любящій, но не страстный, дѣятельный, но не общественный дѣятель, такъ какъ въ немъ ни на грошъ не было честолюбія, иногда увлекающійся, но при этомъ разсудительно-мнительный, какъ выразился Тургеневъ объ одномъ героѣ своей недоконченной сказочки, не больной, но и не здоровенный, такъ какъ частенько простуживался, и его лихорадило. Конечно, въ природѣ нѣтъ абсолютнаго равновѣсія, и колебаться свойственно человѣческой природѣ; только честность его была непоколебима, за что, конечно, никто не хвалилъ его, такъ какъ для многихъ изъ числа его современниковъ честь и глупость были синонимы.
   

II.

   Валентинъ Петровичъ тратилъ на обѣдъ свой около 16 рублей въ мѣсяцъ. Онъ постоянно ходилъ обѣдать къ Мильбрету и оттуда, не спѣша, пѣшкомъ возвращался домой, на Обуховскій. Лѣтомъ, въ концѣ іюня или въ іюлѣ, мѣстомъ его любимой прогулки была набережная Невы отъ Сенатской пристани до Лѣтняго сада. Съ папироской въ зубахъ шагалъ онъ въ пальто и цилиндрѣ, поглядывая на барки, пароходы и колыхающіеся между ними ялики. Даже походка его, ровные шаги и прямой станъ выражали характеръ его, прямой и ровный. Иногда онъ садился на пристани, спрашивалъ себѣ чаю или стаканъ пива и, облокотись на деревянную балюстраду, до заката солнца провожалъ и встрѣчалъ глазами то ѣдущихъ на острова, то причаливающихъ къ пристани. Иногда въ толпѣ мелькали лица ему знакомыхъ сослуживцевъ, но никогда онъ не вскакивалъ съ мѣста и не бросался къ нимъ здороваться или о чемъ нибудь разспрашивать. Иногда онъ замѣчалъ женское лицо, близко ему знакомое, подъ руку съ другимъ, и... и при этомъ легкая краска покрывала его лобъ и щеки, ноздри расширялись и глаза презрительно съуживались. Ни въ чемъ онъ не раскаявался, но все-таки ему чего-то было стыдно и совѣстно... Когда прозрачная бѣлая ночь начинала сѣрѣть, онъ шелъ домой; дома опускалъ шторы, зажигалъ свѣчи, садился работать или принимался за чтеніе новой повѣсти Тургенева или романа Достоевскаго... Иногда, читая, онъ про себя шепотомъ разговаривалъ: Неужели это правда?" -- "Что если-бы я былъ на его мѣстѣ?.." -- "Ахъ, канальство! какъ это хорошо, какъ это вѣрно!.." Затѣмъ, засучивъ рукава ночной рубашки, умывалъ на ночь пыльное лицо, раздѣвался, тушилъ свѣчу и при этомъ или набожно крестился, или иногда про себя философствовалъ, хотѣлъ понять, что такое безграничный Богъ, что такое природа, и есть-ли личное безсмертіе, -- и, ни до чего собственнымъ умомъ не допытавшись, бранилъ себя за безплодныя мысли, читалъ: "Отче нашъ" и засыпалъ.
   Какъ видите, его не тянуло ни на острова, ни на дачи... хотя, встрѣтившись съ нимъ, вы могли бы уговорить его разориться рубля на два, чтобы подышать болѣе свѣжимъ воздухомъ... При этомъ, соглашаясь съ вами, онъ бы непремѣнно улыбнулся и сказалъ-бы вамъ: знаемъ мы этотъ свѣжій воздухъ! Однажды съ Крестовскаго я привезъ жабу въ горлѣ и чуть не умеръ, но... такъ и быть -- поѣдемте!
   Однажды, вернувшись съ прогулки домой, около полуночи, и всходя къ себѣ наверхъ по чугунной лѣстницѣ, онъ услыхалъ за собой шаги, шорохъ женскаго платья и пріостановился на площадкѣ, тускло освѣщенной широкимъ окномъ, выходящимъ на улицу. Желтоватый отблескъ зари, казалось, все еще лежалъ на чугунной рѣшеткѣ и никакъ не хотѣлъ разстаться съ мѣднымъ шарикомъ, который украшалъ одинъ изъ ея столбиковъ. Мимо Аркашина прошла женщина вся въ сѣромъ, какъ сѣрая тѣнь, повернула къ нему блѣдное лицо, и онъ увидѣлъ ясно, какъ пристально ему въ глаза заглянули ея свѣтлыя очи. Въ нихъ былъ тотъ-же ночной блескъ, который отсвѣчивалъ и на мѣдномъ шарикѣ; но тихій, мечтательный блескъ этого взгляда поразилъ его -- показался ему загадочнымъ... Она позвонила въ ту-же дверь, гдѣ жилъ Аркашинъ, и Аркашинъ, остановившись за ней, точно замеръ, сталъ поджидать, когда горничная Варвара смилуется, отопретъ имъ эту дверь и впуститъ ихъ. Дверь отворилась... Женщина прошла первая я потонула въ сумеркахъ длиннаго корридора.
   -- Кто такая? спросилъ Аркашинъ.
   -- Новая жиличка, отвѣчала Варвара, желѣзной цѣпью замыкая жильцовъ, какъ острожниковъ, въ сущности-же оберегая ихъ отъ незванныхъ гостей, непризнающихъ собственности у людей, спящихъ или мирно и сладко отдыхающихъ.
   -- Гм! новая жиличка! подумалъ Аркашинъ, входя въ свою комнату.-- Отчего такими испуганными или удивленными глазами она на меня посмотрѣла? или я похожъ на кого-нибудь изъ ея знакомыхъ, и ей показалось, что этотъ знакомый, пробравшись на лѣстницу* ждетъ ее... Встрѣчу другой разъ -- погляжу, какая такая...
   На этомъ, разумѣется, и покончились всѣ его мечтанія. Закуривъ папироску, усѣлся онъ за письменный столъ и, засвѣтивши kампу, принялся писать экстрактъ изъ полученнаго имъ для доклада дѣла. Въ это-же лѣто онъ исправлялъ должность отсутствующаго столоначальника и работалъ за двоихъ. Уже разсвѣло, когда онъ легъ и заснулъ. Спящій въ полусвѣтѣ онъ походилъ на юнаго рыцаря, который, прижавъ къ ранѣ ладонь свою, находится въ забытьѣ и еле дышитъ, не чувствуя своего пораженія и не слыша трубы, призывающей къ отступленію. Въ это время, какъ на картину, можно было любоваться имъ -- такъ онъ былъ живописенъ и такъ много тишины и покоя лежало на лицѣ его съ раздвоившейся темной бородой и длинными рѣсницами.
   

III.

   До сентября онъ всего раза два или три встрѣтилъ свою сосѣдку на лѣстницѣ, и всякій разъ она смотрѣла ему въ глаза, и, казалось, глаза эти ему говорили: остановись и дай мнѣ на тебя полюбоваться!
   Онъ уже разглядѣлъ ее и не нашелъ ея хорошенькой. Лицо ея показалось ему увядшимъ, съ неправильными чертами, но привлекательнымъ и какъ бы загадочнымъ.
   Отчего это случается, что лицо женщины, самое простое, кажется загадкой тому, кому суждено полюбить ее, и никому другому такимъ не кажется?..
   Была уже поздняя осень, когда, проходя корридоромъ онъ увидалъ ее въ дверяхъ ея комнаты.
   -- Валентинъ Петровичъ! сказала она,-- если вы идете въ кухню, пожалуйста, попросите Варвару унести самоваръ: онъ чадитъ, и я могу угорѣть.
   Это было такъ просто сказано, какъ будто они давно были знакомы, и ей нечего церемониться.
   Аркашинъ изумился, поглядѣлъ на нее и тотчасъ пошелъ за Варварой, но вдругъ вернулся и сказалъ:
   -- Если угодно, позвольте я вынесу вашъ самоваръ, и самъ снесу его въ кухню. А вы отворите форточку и на сквозномъ вѣтру не стойте!..
   -- Но вѣдь я могу и сама снести его. Нѣтъ! или позовите Варвару, или я сама его вынесу... Благодарю васъ!
   "Гм. гм! Это она не хочетъ, чтобы я вошелъ къ ней, подумалъ Аркашинъ и пошелъ за Варварой.
   И этотъ случайный разговоръ нисколько не познакомилъ ихъ. Дѣло въ томъ, что разсудительно-мнительный Аркашинъ боялся съ ней познакомиться.
   "Почему она знаетъ мое имя и отчество? что за странность!" думалъ Аркашинъ.
   Никакой странности въ этомъ не было. Вѣдь зналъ, же онъ черезъ прислугу, что она по фамиліи Лебедева,-- почему-же и ей отъ той-же прислуги не узнать, что его зовутъ Валентиномъ Петровичемъ.
   "Очень странно!" думалъ Валентинъ Петровичъ, точно и эта встрѣча, и этотъ разговоръ о самоварѣ были для него загадкой.
   Само собой разумѣется, что всякая загадка, задаваемая судьбой, требуетъ отгадки, хочетъ, чтобы мы ее отгадали во что бы то ни стало, иначе -- пойдутъ безсонныя ночи и начнутъ всякаго рода глупыя фантазіи залѣзать въ голову и тамъ плести всякій вздоръ или околесицу.
   Разсудительному Валентину Петровичу показалось сначала, что эта жилица одна изъ тѣхъ, которыя держатся на бѣломъ свѣтѣ только потому, что какой-нибудь пожилой человѣкъ снабжаетъ карманъ ихъ своими деньгами и, разумѣется, не даромъ.
   "Эта Лебедева иногда поздно возвращается домой, думалъ Аркашинъ,-- гдѣ ей быть?.. Впрочемъ, не такъ поздно, чтобы танцовать въ клубѣ или на студенческомъ балѣ!.. Да неужели она еще танцуетъ?" произнесъ онъ чуть не вслухъ. И всякій могъ-бы спросить его: А какое тебѣ дѣло, танцуетъ она, или не танцуетъ?!.."
   Разъ вечеромъ, когда онъ пилъ у себя чай и, повидимому, былъ совершенно спокоенъ, онъ вдругъ поднялъ голову и спросилъ Варвару, которая пришла убрать постель его:
   -- А что жиличка Лебедева дома?
   -- А нѣтъ еще, отвѣчала та.
   -- Бываетъ у ней кто-нибудь?
   -- А не знаю. Мало-ли тутъ народу шляется?
   -- Есть-же у ней какіе-нибудь родственники; вѣдь она, чай, здѣшняя?
   -- А не знаю... Вдова, говорятъ. Можетъ быть, и есть какіе-нибудь родственники. Ходитъ тутъ одна старушка... намедни съ лѣстницы подъ руку свела ее... Кто ее знаетъ?
   И Варвара, загнувъ одѣяло и расправивъ простыню, отошла отъ кровати, спросила, можно-ли убрать самоваръ, и, подхвативъ его за уши, удалилась въ свою каморку.
   Валентину Петровичу стало досадно, что на этотъ разъ нѣтъ у него подъ рукой канцелярскихъ бумагъ, что нечего дѣлать. Онъ сталъ набивать папиросы и, окончивъ эту процедуру, вдругъ почему то снялъ халатъ, надѣлъ сюртукъ, подошелъ къ двери и сталъ прислушиваться. По лѣстницѣ, которая была въ 7 шагахъ отъ его номера, кто-то шагалъ, но это были не женскіе -- это были мужскіе, тяжелые шаги. Варвара, какъ вихрь, пробѣжала на звонокъ и впустила отставного капитана Кузнечикова, тоже одного изъ жильцовъ.
   Аркашинъ выглянулъ въ корридоръ и окликнулъ Варвару.
   -- Что еще! разсердилась горничная, впрочемъ, неизвѣстно на кого: на Аркашина, или на Кузнечикова который ущипнулъ ее.
   -- Я еще не скоро лягу, проговорилъ Аркашинъ,-- коли кто позвонитъ, могу отворить дверь; вы-же ложитесь спать и не безпокойтесь.
   Варвара на это не сказала ни слова, потушила газовой рожокъ, толкнула въ спину Кузнечикова, который посвистывая отворялъ дверь въ номеръ свой, и убѣжала...
   

IV.

   Когда Аркашину нечего было дѣлать и нечего было читать, онъ дремалъ. Ему хотѣлось спать, но онъ настойчиво ожидалъ Лебедеву. Облокотясь на столъ и опустивъ рѣсницы, онъ никакъ не могъ вообразить себѣ лица ея. Оно безпрестанно какъ бы колыхалось въ подвижномъ туманѣ, теряло свои очертанія. Изъ этого тумана сіяли одни глаза, и эти глаза были, дѣйствительно, ея глаза, и въ этихъ глазахъ была душа ея, т. е.-- тайна...
   "Пфу!" говорилъ про себя Аркашинъ, и онъ бы непремѣнно легъ спать, если-бы не помнилъ обѣщанія, даннаго Варварѣ.
   "Вѣдь если я познакомлюсь съ ней, вѣдь я и самъ увижу, что она вовсе не хороша, самое обыкновенное, простое лицо... только глаза недурны... это надо отдать имъ справедливость, очень недурны, такіе ласковые... вкрадчиво-проницательные..." бормоталъ онъ про себя, чувствуя ежеминутно, что онъ сейчасъ заснетъ и ничего не услышитъ.
   "Всего только второй часъ ночи!.. Вѣдь, еще не очень поздно! что-же значитъ, что я совсѣмъ сплю... а свѣча догораетъ... Чу! никакъ метель воетъ... или это телѣги ѣдутъ..."
   Вдругъ въ корридорѣ что-то звякнуло. Онъ всталъ, взялъ свѣчу и вышелъ въ корридоръ. Опять зазвонилъ колокольчикъ. Онъ отворилъ дверь на лѣстницу и освѣтилъ закутанное въ шерстяной, вязаный платокъ, лицо молодой женщины.
   Это была она.
   -- Отчего вы не спите? спросила она, входя въ ту часть корридора, гдѣ по утрамъ ваксили сапоги, чистили платье, и гдѣ стояла вѣшалка.
   -- Да, не спится... и не работается.
   -- А я заработалась... веселымъ голосомъ заговорила Лебедева. У Катерины Ивановны завтра маленькая дочка именинница, и я помогала ей дошивать новое платьице.
   -- Дошили? спросилъ онъ, точно зналъ, кто такая Катерина Ивановна.
   -- Кончили, слава Богу... только зачѣмъ-же вы не спите?
   -- Сказать по правдѣ, далъ слово горничной отворить дверь, когда вы вернетесь.
   Но Варвара, какъ бы на зло ему, проснулась и, продирая глаза, босая, шла уже по корридору, накинувши на себя нѣчто въ родѣ кацавейки. Увидавши, что баринъ изъ втораго номера стоитъ со свѣчей и запираетъ дверь, а жиличка разматываетъ голову, она постояла, что-то проворчала... и ушла.
   -- Я думалъ, что вы въ театрѣ, или въ клубѣ танцуете.
   -- Давно уже не была я въ театрѣ, а въ клубъ ѣздила съ покойнымъ мужемъ, когда молода была. Онъ игралъ въ карты, а я плясала. Но, прощайте, спасибо вамъ!
   -- А когда-же мы съ вами познакомимся?
   -- А развѣ мы съ вами незнакомы? Не встрѣчаемся только потому, что оба заняты. Вамъ не до меня, а у меня работа. Заходите когда-нибудь, вы мнѣ не помѣшаете.
   -- А если вамъ будетъ непріятно?
   -- Какая-же тутъ можетъ быть непріятность? удивилась она, какъ-бы раздумывая или не довѣряя ушамъ своимъ.
   Въ голосѣ ея послышалась иная нота, болѣе пѣвучая и сладкая, чѣмъ обыкновенно.
   -- Но, пора спать -- прощайте!
   Улыбаясь, онъ поднялъ свѣчу и сталъ освѣщать ей дорогу до тѣхъ поръ, пока не щелкнулъ замокъ подъ ключемъ въ ея комнату.
   Совершенно чѣмъ-то довольный и счастливый, Аркашинъ легъ спать.
   "А все же она не подала мнѣ руки... и подѣломъ! думалъ онъ засыпая:-- она работала, а я... чортъ знаетъ что приходило мнѣ въ голову!! Подѣломъ мнѣ, подѣломъ!"
   

V.

   Аркашинъ вовсе не былъ букой, да и не могъ имъ быть, такъ какъ былъ когда-то очень красивымъ мальчуганомъ, и съ 18-ти лѣтъ, не успѣлъ легкій пушокъ пробиться надъ губой его, былъ уже любимцемъ дамъ. Но это его нисколько не избаловало, не сдѣлало его ни ловеласомъ, ни искателемъ приключеній. Не было въ немъ ни той юркой назойливости, которая выводитъ въ люди, промышленной предупредительности, которая дурачитъ умныхъ. Когда-то, по выходѣ изъ ** училища, онъ жилъ на квартирѣ у своей тетушки, полковницы Анцыферовой, Прасковьи Степановны, женщины хотя и не свѣтской въ полномъ смыслѣ этого слова, но все-таки въ высшей степени сообщительной и сообразительной. У Анцыферовой была небольшая усадьба и около 600 десятинъ лѣса и пахатной земли въ Новгородской губерніи. Весь уѣздъ зналъ ее... и она чуть не каждое лѣто пускалась странствовать по сосѣдямъ: у бѣдныхъ помѣщиковъ крестила дѣтей, у богатыхъ заживалась по цѣлымъ недѣлямъ, и всѣ были ею довольны. Она-же умѣла казаться женщиной съ большими связями, и для нуждающихся въ протекціи -- дамой хоть и не всегда пріятной, но зато полезной во всѣхъ отношеніяхъ.
   Нечего и говорить, что Аркашина она и опредѣлила на службу. Это было въ тотъ самый годъ, когда университетъ, куда онъ стремился и куда готовился, оказался неблагонадежнымъ съ точки зрѣнія Прасковьи Степановны.
   -- Поступай на службу, говорила она своему племяннику,-- очень тебѣ нуженъ твой университетъ! Я тебѣ по пальцамъ перечту такихъ людей, которые и не нюхали никакихъ лекцій. Очень нужно! Помни, за Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадетъ, и нечего тебѣ больше знать... Глупости, глупости!
   Аркашинъ не блисталъ никакими особенными способностями, не мучился никакой міровой скорбью. Читать и размышлять было его потребностью, но знать все, что доступно человѣческому уму, казалось ему свыше силъ его. Ему не давались языки, въ особенности древніе, и онъ поступилъ на службу въ качествѣ канцелярскаго служителя и принялся за переписку; а тамъ у него открылись другія способности, пониманіе дѣлъ и сообразительность, что и придало ему нѣкоторый вѣсъ между сослуживцами.
   Однажды, въ началѣ іюня, по обыкновенію, собираясь въ походъ на деревенскихъ сосѣдей, тетушка разсчиталась съ прислугой (такъ какъ даже честнѣйшая Матрена,-- кухарка, ея любимица, которая десять лѣтъ служила ей, оказалась воровкой) и поручила свою квартиру швейцару, а Валешѣ, или Валентину, посовѣтовала перебраться въ меблированныя комнаты -- и зажить самостоятельно.
   -- Ибо, что ни говори, другъ мой любезный, урезонивала она племянника, -- я тебя стѣсняю. И не возражай! чувствую, что стѣсняю. Ты -- молодой человѣкъ, а я -- старая, ворчливая, капризная женщина... Пожалуйста, не возражай! я капризная, и буду еще капризнѣе, потому что жизнь становится дорога и люди стали такая дрянь, такая мелюзга, что не дай Господи!
   Аркашинъ нанялъ меблированную комнату и зажилъ въ ней.
   "Давно-бы мнѣ слѣдовало такъ поступить, думалъ онъ,-- давно-бы слѣдовало, такъ какъ въ сущности не она меня стѣсняла, а я ее. Ей самой нужна лишняя комната для пріѣзжающихъ изъ провинціи... Пока я былъ предметомъ ея заботливости, я былъ ей нуженъ; но не вѣчно-же ей обо мнѣ заботиться! Я, славу Богу, не маленькій!"
   

VI.

   Много чего-то женственнаго заключалось въ характерѣ Аркашина. Къ счастію для него, причудливыя вѣтренницы, удостоивавшія его своимъ вниманіемъ, сегодня влюблялись въ него, а завтра зѣвали съ нимъ. Онъ былъ не достаточно уменъ для нихъ, иначе сказать, незанимателенъ. Сердце его еще было нетронуто, какъ уже здоровье расшатано. Но разсудительно-мнительный Валентинъ Петровичъ не только сталъ казаться человѣкомъ солиднымъ, онъ въ самомъ дѣлѣ сталъ солиденъ до такой степени, что тетушка дала ему слово женить его.
   -- А что-же, тетушка, шутя иногда говорилъ онъ ей, когда заходилъ къ ней по праздникамъ, -- когда-же вы меня жените?
   -- Погоди, погоди, другъ любезный, погоди! я о тебѣ думаю... я вѣдь неглупа, знаю, какая нужна тебѣ, чтобы ты порядочнымъ человѣкомъ сталъ...
   Подъ словомъ "порядочный человѣкъ", тетушка несомнѣнно разумѣла "богатый, чиновный, вліятельный".
   -- Ну, хорошо, подождемъ, говорилъ улыбаясь добродушный Валентинъ Петровичъ.
   Онъ, конечно, не вѣрилъ, чтобы тетушка когда-нибудь могла женить его.
   "Какая, чортъ: возьми, аристократка или богатая пойдетъ за меня, думалъ Аркашинъ,-- а она все только и вертится между генералами, князьями да графами. Жениться, это я еще понимаю,-- но какъ это дать себя женить! Это нелѣпость!.. Этого я даже не понимаю.
   Разсудительный человѣкъ былъ нашъ Валентинъ Петровичъ, часто бывалъ не въ духѣ... часто грустилъ, но скучать у него не было времени...
   И знакомясь съ Марьей Ильинишной, онъ вовсе не думалъ о женитьбѣ, не подозрѣвалъ даже, что истинныя страсти мгновенны и безпричинны, и что уже первая его встрѣча съ этой женщиной заронила въ душу его (какъ-бы въ почву, для любви давно готовую) одно едва замѣтное сѣмечко страсти. Это нѣсколько его безпокоило, но... "что за нелѣпость! думалъ онъ,-- влюбиться въ женщину, да еще, Богъ ее знаетъ, какую, даже не красавицу! Но почему-же не попробовать поволочиться, почему не разсѣяться?"
   Словомъ, Аркашинъ былъ въ игривомъ настроеніи мыслей, когда подходилъ къ двери подъ No 7, гдѣ жила Марья Ильинишна. Но... вдругъ онъ чего-то струсилъ и покраснѣлъ какъ школьникъ, когда, постучавшись къ ней въ дверь, услыхалъ ея голосъ: "войдите!"
   Онъ засталъ Лебедеву за шитьемъ, у окна. Она только что додѣлала женскую шляпку, самую въ то время модную. Матеріалъ, изъ котораго она была состряпана, безпорядочной пестрой кучей, вмѣстѣ съ ножницами, лежалъ передъ ней на столикѣ.
   Шляпка, которую Марья Ильинишна повертывала у себя на рукахъ, была, такъ сказать, художественное произведеніе, походила на прелестную, никѣмъ еще невиданную раковину, слѣпленную изъ бархата, блондъ, лентъ и цвѣтовъ. Она была такъ легка и изящна, что Валентинъ Петровичъ пришелъ отъ нея въ восторгъ и умиленіе. Я даже думаю, что та барыня, для которой шляпка эта была заказана, не была въ такомъ восторгъ, когда украсила ею свой шиньонъ и глядѣлась въ зеркало. Дамы любятъ восхищать, но не восхищаться; особливо, вынужденныя платить по магазинному счету, никогда не восхищаются.
   -- И много вы зарабатываете? спросилъ Аркашинъ.
   Марья Ильинишна поглядѣла на потолокъ, на него поглядѣла, подумала и сказала, что она и сама не знаетъ, много-ли... Иногда достаточно, иногда плохо... магазины платятъ дешево, а съ знакомыхъ какъ-то совѣстно брать, и что если она работаетъ, то потому только, что это доставляетъ ей большое удовольствіе.
   -- Отчего-же вы сами такъ не наряжаетесь? спросилъ Аркашинъ.
   Лебедева на это ничего не отвѣтила, только пожала плечами и подумала; подумавши, она опять заговорила.
   -- Мой мужъ, царство ему небесное, заставлялъ меня надѣвать самое лучшее мое платье, когда тащилъ меня въ клубъ или въ гости. Въ клубѣ я все-таки была бѣднѣе всѣхъ одѣта, и это нисколько меня не огорчало, потому что я никому не желала нравиться.
   -- Даже мужу?
   -- Мужу было не до меня: онъ любилъ карты и свою собственную компанію. Разъ я помню... это было на святкахъ -- всѣ уже разъѣзжались; я пошла искать его, заблудилась и зашла въ какую-то комнату, гдѣ кто-то спалъ, сидя на стулѣ, съ разинутомъ ртомъ. Я такъ испугалась, что побѣжала назадъ безъ оглядки. Оказалось, мужъ мой игралъ не въ общей картежной комнатѣ, а гдѣ-то наверху. Я велѣла позвать его, а онъ велѣлъ сказать, чтобъ я ѣхала домой одна. Но, только-что Я вышла на улицу, не успѣла найти извозчика... какъ пристали ко мнѣ двое какихъ-то (одинъ военный, другой статскій). Вѣрите ли, въ какомъ испугѣ я доѣхала до дому! За мной гнались до самаго нашего подъѣзда, и... даже, когда взбѣжала я на лѣстницу, они въ потемкахъ, ощупью карабкались за мной... Меня, слава Богу, выручила кухарка. Я, что есть силы, стала звонить; она вышла со свѣчой встрѣчать меня и закричала на всю лѣстницу благимъ матомъ, такъ что у сосѣдей собаки залаяли. Тогда я была труслива... да и теперь еще не могу похвалиться храбростью... Впрочемъ, чему не научитъ нужда?-- всему, чему хотите: дурному и хорошему!
   Валентинъ Петровичъ былъ очень доволенъ, что зашелъ къ Марьѣ Ильинишнѣ. Все, что она говорила, казалось ему такъ просто, такъ хорошо, такъ умно и такъ мило. Онъ бесѣдовалъ съ нею до тѣхъ поръ, пока профиль ея на фонѣ потускнѣвшаго окна не превратился въ темный силуэтъ, и она не бросила своей работы, вздохнувъ, что такъ скоро наступили сумерки.
   -- Когда-же вы опять? спросила она Валентина Петровича, прежде чѣмъ встала, чтобы проводить его.
   -- Когда позовете.
   -- Да ну, хоть завтра... когда хотите!
   -- А завтра все утро, до обѣда, я буду на службѣ.
   -- Что вы, перекреститесь! какая завтра служба? 21 ноября, праздникъ Введенія во храмъ.
   Аркашинъ припомнилъ, что, дѣйствительно, завтра какъ будто праздникъ, но сказалъ, что не хочетъ ей надоѣдать.
   -- Буду часто къ вамъ заходить -- надоѣмъ.
   -- А вы попробуйте надоѣсть,-- можетъ быть, и не надоѣдите.
   -- Не "можетъ быть", а навѣрное надоѣмъ. Прощайте!
   И Аркашинъ, точно какая-то теплая волна вынесла его въ корридоръ и внесла въ его комнату, былъ совершенно счастливъ и доволенъ судьбой своей. Ему казалось, что еще отъ роду онъ нигдѣ ни съ кѣмъ такъ тепло не бесѣдовалъ. Онъ нашелъ, что Марья Ильинишна очень тонкая женщина и такъ мила, что надо быть осторожнѣе.
   

VII.

   Недѣли черезъ двѣ казалось имъ, что они уже давно знакомы -- давнымъ-давно. На его вопросъ: "Вы не кокетка?" она сказала: "Да мнѣ самой кажется, что съ вами я кокетничаю". А когда онъ схитрилъ и сказалъ, что онъ этого не замѣчаетъ, то и она схитрила, сказала, что если-бы онъ былъ не такъ разсѣянъ, то непремѣнно-бы замѣтилъ.
   Разъ засталъ онъ у ней старушку, сморщенную и полуглухую, улубающуюся, и въ то же время на все и всѣхъ вопросительно поглядывающую, точно ей Богъ знаетъ что лѣзетъ въ голову, и ей хочется знать, дѣйствительно ли то, что ей лѣзетъ въ голову, похоже на правду, или-же ей мерещится. Старушка эта, въ салопчикѣ и съ мѣшечкомъ, оказалась матерью Марьи Ильинишны.
   Она жила во вдовьемъ домѣ и очень рѣдко навѣщала дочь свою. Отецъ Марья Ильинишны былъ изъ простыхъ. Онъ былъ управляющимъ при домѣ купца Е.; говорятъ, втайнѣ исповѣдывалъ расколъ, но дочь свою посылалъ учиться въ гимназію. Марья Ильинишна была уже въ шестомъ классѣ, когда отецъ ея умеръ. Ей было всего только 17 лѣтъ, когда она вышла замужъ за казначея Т--ой конторы. Когда-то, во времена Каратыгина, казначей этотъ былъ актеромъ и исполнялъ на александринской сценѣ роли лакеевъ. Вышла она не по любви, а для того только, чтобы освободить мать свою: такъ какъ ни въ какую богадѣльню, ни въ какой вдовій домъ ея бы не приняли со взрослою дочерью. Что за личность былъ ея покойный мужъ, Аркашинъ уже могъ имѣть понятіе изъ небольшого вышеприведеннаго разсказа Марья Ильинишны и удивился, какъ при такомъ мужѣ она не свихнулась, не закутила...
   Марья Ильинишна уже вдовствовала слишкомъ два года, и Аркашинъ, при всемъ своемъ добродушіи, скептически относился къ двухъ годамъ вдовства одинокой, бѣдной молодой женщины. Онъ не вѣрилъ, чтобы у нея не было какого-нибудь дружка, который-бы не поддерживалъ ея своими средствами. Онъ не вѣрилъ, чтобы въ 25 лѣтъ хорошенькая женщина въ Петербургѣ съумѣла сберечь себя и ни разу не выйти изъ границъ благоразумія: "Вѣдь не мнѣ же первому она нравится!" думалъ Аркашинъ; но всѣ эти мысли ни къ чему не вели; все больше и больше всей душой прилѣплялся онъ къ этой труженицѣ, которая постоянно была въ хорошемъ настроеніи духа и никогда ни на что не жаловалась.
   Долго не хотѣлъ онъ, чтобы она набивала ему папиросы, долго не соглашался, чтобы она чинила ему бѣлье его и надвязывала шерстяные чулки; но вдругъ на все согласился, съ единственной цѣлью -- наканунѣ Рождества отблагодарить ее какимъ-нибудь подаркомъ: Больше всего нравилось Аркашину то, что Марья Ильинишна была очень религіозна, глубоко вѣрила въ загробную жизнь, даже сама собственными глазами своими видѣла, какъ одна изъ покойныхъ подругъ ея, ночью, не отворяя дверей, вошла къ ней въ комнату и сказала: "Маня, приходи ко мнѣ на панихиду. Меня забыли".
   

VIII.

   Передъ праздниками Валентинъ Петровичъ получилъ пособіе, т. е. около полутораста рублей депозитками, положилъ въ свой бумажникъ и почувствовалъ себя богачемъ. Такъ иногда голодный чувствуетъ, что онъ совершенно счастливъ, потому что ему дали перекусить...
   Наканунѣ Рождества, выходя, онъ встрѣтился на лѣстницѣ съ Марьей Ильинишной. Она была въ своей бѣличьей шубкѣ и все въ томъ же атласномъ капорѣ, въ которомъ лицо ея казалось еще бѣлѣе, глаза еще голубѣе, улыбка еще розовѣе.
   -- Вы куда? спросила она Аркашина.
   -- А въ гостиный, по лавкамъ и магазинамъ...
   -- И я туда же.
   -- Значитъ, по дорогѣ...
   -- Пойдемте вмѣстѣ. Да не надо-ли вамъ денегъ? Возьмите у меня взаймы.
   -- Не надо. Но пойдемте вмѣстѣ пошляться, авось не соскучитесь.
   Они сошли на тротуаръ и, пробираясь между возами съ замороженной живностью и толпой народа, въ саняхъ отправились въ гостиный дворъ.
   Ничего нѣтъ скучнѣе, какъ сопровождать барынь, кто-бы онѣ ни были, по магазинамъ и лавкамъ, тупо глядѣть и слушать, какъ онѣ выбираютъ вещи, какъ онѣ бракуютъ ихъ, какъ торгуются, упрашиваютъ уступить имъ, лгутъ, что онѣ точно то-же самое покупали гораздо дешевле, и ждать, скоро-ли онѣ что-нибудь купятъ. Я никогда не могъ равнодушно выносить этой медленной пытки, зѣвалъ на всю лавку и проклиналъ судьбу свою.
   Но Аркашинъ никогда еще никого не сопровождалъ по гостиному двору, былъ очень доволенъ толкотней, тѣснотой покупателей и покупательницъ. Въ этой тѣснотѣ, подъ предлогомъ согрѣванія озябшихъ ручекъ Марьи Ильинишны, онъ могъ иногда жать и мять ихъ и ощущать, какъ мягкая теплота ихъ сообщается его, дѣйствительно, похолодѣвшимъ и жесткимъ пальцамъ. Она не отнимала отъ него руки своей, какъ предметъ, на этотъ разъ ей совершенно ненужный, или такой, на который не стоитъ обращать никакого вниманія, и терпѣливо ждала своей очереди подойти къ осажденному прилавку и просить прикащиковъ -- измученныхъ, но все еще до приторности любезныхъ -- показать ей то, что ей нужно. Могъ-ли скучать Аркашинъ, соображая, что-бы такое и ему купить для Марьи Ильинишны (вопросъ первостепенной важности!), портмоне, колечко, брошку или какую-нибудь косынку, или рукавчики? Какъ знать, что ей будетъ пріятнѣе? и какъ такъ купить, чтобы она не замѣтила?
   А что, если она не захочетъ принять отъ него? почемъ онъ знаетъ?
   Марья Ильинишна, послѣ долгихъ блужданій по лавкамъ, передала, наконецъ, всѣ свои покупки ему на руки и сказала: "мамаша будетъ очень довольна мѣховымъ воротникомъ".
   -- А эти игрушки для кого? спросилъ Аркашинъ, у котораго на рукахъ очутилась какая-то кукла и какіе-то изъ картона сдѣланные домики.
   -- А я это для дѣтей Катерины Ивановны.
   Кто такая Катерина Ивановна -- Аркашинъ не спрашивалъ.
   Съ 6 до 9 часовъ вечера бродили они вдвоемъ мимо зеркальныхъ стеколъ, ярко освѣщенныхъ витринъ, сверкающихъ позолотой, фарфоромъ, зеркалами и бархатомъ, дорогими коврами съ наляпанными на нихъ яркими цвѣтами, тяжелыми тканями и легкими, какъ пухъ, воздушными кружевами. Въ особенности выставленныя женскія шляпки обращали на себя вниманіе Марьи Ильинишны. Но всякому благополучію бываетъ конецъ, -- и они поѣхали къ себѣ домой, въ номера.
   Аркашинъ хоть и сообразилъ, что лавки и магазины, по случаю завтрашняго праздника, будутъ отворены до полуночи, и все-таки успѣлъ какъ-то купить коробку съ изящнымъ женскимъ галстучкомъ, протканнымъ золотыми узорами, да съ полдюжины воротничковъ и рукавчиковъ, полотняныхъ, лоснящихся, какъ слоновья кость, и самыхъ модныхъ, только-что полученныхъ не то изъ Парижа, не то съ Большой Морской.
   Очутившись у себя въ корридорѣ, онъ сказалъ Марьѣ Ильинишнѣ: "сейчасъ я все это принесу къ вамъ, -- вотъ только сниму калоши и шубу да на минуту зайду къ себѣ въ комнату".
   -- Снимайте шубу и приходите!
   

IX.

   Войдя съ покупками къ Марьѣ Ильинишнѣ, Аркашинъ засталъ ее въ углу, на сундукѣ, съ протянутыми руками: она зажигала лампадку передъ образомъ, и тѣнь отъ нея, колышась по всему полу, покрывала тотъ столъ, на который Аркашинъ выложилъ всѣ покупки, а въ томъ числѣ и свой рождественскій подарокъ. Сильно билось въ немъ сердце... Онъ улыбался какой-то блуждающей улыбкой и былъ блѣденъ, когда Марья Ильинишна, нѣсколько разъ перекрестившись на образъ, оперлась на его плечо и соскочила на полъ.
   -- Вы не замерзли, не заморозила я васъ? проговорила она, стоя передъ нимъ и, видимо, любуясь лицомъ его, озареннымъ однимъ только лампаднымъ розовымъ сіяніемъ. Если-бы желѣзо могло сознавать, съ какою неодолимою силой потянуло его къ магниту, къ которому поднесли его, оно-бы ощутило то-же самое, что ощущалъ нашъ скромный и благоразумный Валентинъ Петровичъ. Онъ поблѣднѣлъ...
   -- Поцѣ--луйте меня!.. проговорилъ онъ замирающимъ отъ волненія голосомъ. Но она поглядѣла ему въ глаза, также точно поблѣднѣла и отшатнулась.
   Онъ хотѣлъ поймать ее за руку, но она, увернувшись, прошлась по комнатѣ, точно чего-то ища и ничего не видя, и затѣмъ точно такимъ-же голосомъ проговорила:
   -- Нѣтъ... Уйдите... не могу, не могу...
   И неизвѣстно, что больше, страхъ или мольбу изобразило въ эту минуту ея милое личико, освѣщенное тѣмъ-же лампаднымъ свѣтомъ... Глаза иконы смотрѣли на нихъ -- строгіе и спокойные.
   Почувствовалъ-ли на себѣ взглядъ этотъ Аркашинъ -- не знаю. Знаю только, что онъ исчезъ, точно его и не было... Какъ онъ ушелъ -- не замѣтила даже сама Марья Ильинишна. Она сѣла на сундукъ, опустила на ладони пылающее лицо свое и погрузилась въ тотъ хаосъ, который поднимался со дна души ея. Страстность, любовь, рождественскій праздникъ, воспоминанія, надежды, недовѣріе, радость торжества, испугъ за него, за всю его будущность, жажда жертвы и горькіе плоды, которые, быть можетъ, принесетъ эта жертва,-- словомъ, отрывки всевозможныхъ неопредѣленныхъ чувствъ и неясныхъ мыслей -- вотъ тотъ хаосъ, который заставилъ ее забыть и о покупкахъ, и о самоварѣ, и о томъ, что она намѣрена была пригласить Валентина Петровича напиться съ нею чаю и еще разъ поблагодарить его за хлопоты.
   -- Гм! рѣшила она, вставая: вѣдь я не дѣвочка! я вѣдь знала, да и какъ-же было не знать, къ чему ведутъ такія близкія отношенія: пожиманія рукъ, услуги, намеки и пр. и пр.?-- Ну, что-же? чего-жъ я испугалась? что мнѣ стоило поцѣловать его? Вѣдь онъ меня любитъ! Вѣдь я люблю его!... Какъ это все глупо, непростительно глупо!.. Конечно, отъ меня зависѣло, ради праздника, подарить ему минуту счастья и не доводить ни его, ни себя до... до грѣха. Или ужъ я такая, что не могу за себя поручиться, не могу быть въ себѣ увѣренной!...
   И она то скорыми шагами ходила изъ угла въ уголъ и ломала руки, то вдругъ останавливалась, глядѣла на образъ, начинала молиться и опять принималась ходить.
   Наконецъ, вздрогнула и подняла голову: кто-то постучался. Но это былъ не онъ, это была Варвара. Она отворила дверь, затѣмъ чтобы внести самоваръ.
   -- Что-же вы свѣчи не зажигаете! спросила она.
   -- Сейчасъ зажгу, сходи за хлѣбомъ. Да поди, спроси Валентина Петровича, будетъ-ли онъ со мной чай пить?
   -- Ихъ нѣтъ-съ. Сейчасъ надѣли шубу и вышли-съ.
   -- А калоши надѣлъ?
   -- Не замѣтила.
   Заваривая чай, Марья Ильинишна нѣсколько успокоилась. Мысль, что Валентинъ Петровичъ теперь ходитъ на морозѣ и, можетъ быть, даже безъ калошъ -- мысль эта только тѣмъ ее и успокоила, что одна тревога смѣнилась другой, волненіе крови и нервная возбужденность перешли въ безпокойство, что Валентинъ Петровичъ можетъ простудиться и заболѣть или Богъ знаетъ, куда зайдетъ, и его ограбятъ.
   Выпивъ чашку чаю, она вышла въ корридоръ, еще освѣщенный маленькимъ пучкомъ пылающаго газа. Было уже 11 часовъ.
   Она прошла мимо дверей его комнаты; постояла, послушала;-- нѣтъ еще, не вернулся! подумала она л, на всякій случай, шаловливо стукнула въ его дверь сгибами пальцевъ. "Нѣтъ, еще не вернулся!" Она прошла еще нѣсколько шаговъ, нагнулась и стала разсматривать калоши, стоящіе у стѣнки около вѣшалки, не нашла его гуттаперчевыхъ высокихъ калошъ съ буквами В. А. и, успокоенная, вернулась въ свою комнату.
   

X.

   Валентинъ-же Петровичъ вышелъ на улицу въ томъ состояніи духа, когда человѣкъ и самъ не знаетъ, что онъ, куда и зачѣмъ. Никогда еще не случалось съ нимъ такого казуса. Въ немъ много было силы для пассивнаго сопротивленія; но никакой для того, чтобы самому достигать чего-нибудь, и вдругъ -- такъ выдти изъ колеи! поступить такъ опрометчиво на зло своей натурѣ, и добро-бы еще признаться въ любви, нѣтъ -- промолчать и обнаружить свои поползновенія, и такъ некстати, такъ дерзко, такъ неожиданно! Что она подумаетъ о немъ, если только она порядочная женщина, а не петербургская гризетка или хоть не та дама, пріятная во всѣхъ отношеніяхъ, которая первая захотѣла научить его не церемониться съ дамами, когда ему было еще 19 лѣтъ, а самъ онъ былъ еще ничто иное, какъ взрослый школьникъ? Какой я дуракъ, какая скотина! думалъ Аркашинъ, шагая по тротуарамъ изъ улицы въ улицу. Сначала онъ не чувствовалъ холода; наконецъ, прозябъ и усталъ до изнеможенія. Онъ уже хотѣлъ кликнуть извозчика, какъ вдругъ увидалъ яркій свѣтъ въ окнѣ одного дома и, оглядѣвшись, догадался, что онъ на Гороховой, потому что идетъ мимо квартиры нѣкоего надворнаго совѣтника, Генриха Ѳедоровича Бульке, и что самое лучшее, если онъ зайдетъ къ нему. Онъ уже зналъ, что Бульке -- человѣкъ нецеремонный, большой семьянинъ и, наконецъ, на столько русскій, что очень плохо говоритъ по-нѣмецки, мало читаетъ по-русски и выписываетъ французскую газету.
   У Бульке онъ засталъ елку, всю въ огняхъ и бонбоньеркахъ съ конфектами, много дамъ и цѣлую кучу дѣтей, а въ дымномъ кабинетѣ самого хозяина неизбѣжный карточный столъ и гостей со стаканами чая. Бульке принялъ его очень радушно, упрекнулъ, что онъ совсѣмъ забылъ ихъ, и Валентинъ Петровичъ самъ не помнилъ, какъ онъ очутился за ломбернымъ столомъ съ мѣлками и какъ очутились въ рукахъ его карты.
   Къ чести моего скромнаго героя, я долженъ сказать, что въ эту рождественскую ночь онъ проигралъ около 8 рублей и выпилъ лишній стаканъ вина за ужиномъ; только это и намекало на ненормальное настроеніе его духа; наружно-же онъ былъ совершенно такой-же, какъ и всегда: немного блѣденъ, но также спокоенъ, также молчаливъ и солиденъ.
   Поздно подъ утро вернулся онъ домой и еще позднѣе на другой день проснулся. Зимнее солнце уже стояло сажени на двѣ надъ горизонтомъ, и уже весь городъ топился: надъ его бѣлыми кровлями медленно поднимались столбы волнистаго дыма, расплывающагося въ верхнихъ слояхъ неподвижно застывшаго воздуха. Въ окно только этотъ дымъ и былъ видѣнъ съ того мѣста, на которомъ покоилась голова его. Только печь его не могла исполнять своей обязанности, такъ какъ дверь его была заперта, и была-бы заперта до 12 часовъ, если-бы не постучалась горничная и не принесла ему двухъ записокъ: одну съ городской маркой, другую безъ марки, но съ знакомымъ ему почеркомъ. Этотъ почеркъ нѣсколько смутилъ его. Записка эта, очевидно, была только-что написана: чернила еще сохраняли слѣды посыпаннаго на нихъ песка. Но что-же мудренаго? Записка эта пришла изъ того-же корридора, изъ 7-го номера. Марья Ильинишна письменно благодарила дорогаго Валентина Петровича за дорогой подарокъ, упрекала его за безсонную ночь и заканчивала слѣдующими словами: я вѣрю Вамъ, но умоляю: не шутите съ огнемъ! или постарайтесь забыть Вашу М.
   Записка эта до такой степени поглотила его вниманіе, такъ его взволновала, такъ обрадовала и такъ испугала, что долго не замѣчалъ онъ другого письма, и только тогда догадался прочесть его, когда принесли самоваръ, и онъ долженъ былъ взять нераспечатанный конвертъ, чтобы дать мѣсто старому, на сей разъ превосходно вычищенному воркуну и запѣвалѣ.
   Такая разсѣянность тоже не была въ его характерѣ.
   Письмо было отъ тетушки его, Анцыферовой, слѣдующаго содержанія:
   "Любезный племянникъ! ты забылъ меня старуху -- грѣхъ тебѣ! Пожалуйста, пріѣзжай завтра, т. е. 25-го декабря, такъ какъ въ этотъ день дѣлать визитовъ не принято, и ты свободенъ. У меня до тебя есть большое дѣло, нужно переговорить съ тобой. Буду ждать тебя къ завтраку. До свиданья. Твоя любящая тетка

Прасковья Анцыперова".

   -- Надо сейчасъ ѣхать! подумалъ Валентинъ Петровичъ: не поспѣю я къ завтраку... Онъ закурилъ папиросу и сталъ одѣваться.
   Одѣвшись, онъ спросилъ, дома ли Марья Ильинишна. Ему сказали, что ея дома нѣтъ.
   

XI.

   Аркашинъ, не смотря на первый день рождественскаго праздника, засталъ старушку въ домашнемъ чепцѣ въ ея будуарчикѣ, передъ столомъ, на которомъ она раскладывала гранъ-пасьянсъ, и до тѣхъ поръ не разговорилась съ нимъ какъ слѣдуетъ, пока не смѣшала картъ:
   -- О тебѣ гадала, сказала она: ну, да что! карты постоянно врутъ! А ты похудѣлъ... Что ты такъ поздно? я ужъ цѣлый часъ, какъ жду тебя.-- Ну, другъ любезный, поклонись мнѣ въ ножки: я невѣсту нашла тебѣ. Завтра тебѣ нужно будетъ ѣхать...
   -- Какъ завтра? куда? испугался Аркашинъ.
   -- Ты поѣдешь отъ меня съ письмомъ къ Захару Олимпіевичу и отвезешь ему отъ меня маленькую посылочку, машинально тасуя карты, продолжала тетушка.
   -- Кто такой Захаръ Олимпіевичъ?
   -- Будто ты и не знаешь Варшавина Захара Олимпіевича! Самаго близкаго друга твоего покойнаго отца, который и послѣ его смерти не разъ помогалъ твоей матери, когда она нуждалась. У Варшавиныхъ ты бывалъ, я это помню... ребенкомъ бывалъ у нихъ. Вотъ еще эдакій въ курточкахъ ходилъ.
   -- Варшавиныхъ фамилію я хорошо помню, возразилъ все еще недоумѣвающій Валентинъ Петровичъ.-- Вы бы такъ и сказали, что тотъ Варшавинъ, у котораго вы гостили.
   -- Гостила я, у нихъ всю осень, и только-что отъ нихъ пріѣхала. Прожила-бы тамъ всѣ праздники, да вспомнила, что я тутъ нужнѣе... да и съ тобой переговорить нужно... О твоей судьбѣ позаботиться. Нарочно заняла у старика 200 рублей и обѣщалась въ декабрѣ расплатиться съ нимъ, но теперь лишнихъ денегъ у меня нѣтъ. Ты отвезешь извинительное письмо, да кстати и познакомишься съ его дочкой, Олимпіадой Захаровной. Она родилась отъ второй жены его, Людмилы Павловны, урожденной княжны Замятовой. Олимпочка -- единственная наслѣдница своей покойной матери и уже совершеннолѣтняя: дѣвушка 22 лѣтъ, красоты неописанной, большая умница и съ большимъ состояніемъ.
   -- Да развѣ она теперь въ Петербургѣ?
   -- Ахъ, зачѣмъ ей быть въ Петербургѣ? Чего она здѣсь не видала? Она у себя въ имѣньи, въ Новгородской губерніи.
   -- И мнѣ ѣхать въ Новгородскую губернію?
   -- А почему-же тебѣ не ѣхать? И въ Сибирь ѣздятъ, не то что въ Новгородскую губернію.
   -- Да мнѣ вовсе не хочется жениться...
   -- Пожалуста... не ври... За тобой этого прежде не водилось. Самъ-же приставалъ ко мнѣ...
   -- Да помилуйте! Неужели вы не понимаете, что я шутилъ...
   -- Шути съ шутихами, а я не шутиха! Обѣщала тебѣ высватать невѣсту и долго о тебѣ думала, -- долго ты у меня вотъ тутъ сидѣлъ...
   И Прасковья Степановна указательнымъ пальцемъ потрогала себѣ лобъ и доглядѣла на него строго и выразительно.
   -- Очень вамъ благодаренъ! но ѣхать въ Новгородскую деревню... этого, тетушка, я не ожидалъ, Этого... признаюсь... я даже и ожидать не могъ!.. Шутка сказать: ѣхать зимой въ Новгородскую губернію!
   -- И на край свѣта поѣзжай, коли тамъ ждетъ тебя такое благополучіе... Экій ты мямля... стоишь-ли ты, чтобы я о тебѣ заботилась, нарочно карточку твою ей показывала... и на фотографіи ты ей очень понравился... и если... ты ее не разочаруешь, будь увѣренъ -- отецъ тоже не станетъ ломаться: онъ давно ищетъ человѣка хорошаго; нуженъ ему хорошій, дѣловой человѣкъ, до зарѣзу нуженъ! Тебя-же давно онъ знаетъ по репутаціи. Денегъ имъ не нужно; человѣкъ нуженъ, который не промоталъ бы состоянія Олимпочки. А если ты не помнишь Захара Олимпьевича, то коротка у тебя память -- жаль это. Онъ тебя помнитъ, и курточку твою, и и панталончики,-- и будетъ очень радъ съ тобой познакомиться, очень радъ. Ужъ такъ я всѣхъ тамъ настроила, что всѣ будутъ радехоньки.
   -- Тетушка! сказалъ Аркашинъ (онъ все еще протестовалъ и противился),-- я, конечно, готовъ повиноваться вамъ, по мѣрѣ силъ моихъ, но если они -- и старикъ, и дочка -- знаютъ, что я пріѣду къ нимъ съ намѣреніями, что я, такъ сказать, претендую, то, воля ваша,-- мнѣ будетъ такъ неловко, что лучше не ѣхать.
   -- Да развѣ я дура! Стану я заранѣе что-нибудь говорить? Вдругъ ты не понравишься, или она тебѣ не понравится -- а я буду, ни къ селу, ни къ городу, языкъ чесать! Ожидайте, молъ, жениха,-- жениха пришлю; точно у ней нѣтъ жениховъ? да у ней отъ нихъ отбоя нѣтъ. Вся губернія влюблена! Что ты, опомнись!
   -- Дайте подумать!
   -- Пожалуй, думай! Кто тебѣ мѣшаетъ?
   -- А если я не изъявлю желанія?
   -- Ну, тогда ничего и не будетъ. Не насильно-же, связавши по рукамъ, по ногамъ, мы тебя къ вѣнцу потащимъ! И безъ тебя найдутся хорошіе люди!
   -- Значитъ, эта поѣздка ни къ чему меня не обязываетъ... Если -- да, то... извольте, я исполню ваше порученіе, только когда-же? лѣтомъ?
   -- Лѣтомъ!... Нѣтъ братъ... много воды утечетъ до того времени, зѣвать не совѣтую. Куй желѣзо, пока горячо... Завтра и поѣзжай съ Богомъ! Я уже писала, что ты ѣдешь въ мое имѣнье и заѣдешь къ нимъ. Завтра къ 9 часамъ вечера и лошади на станціи будутъ отъ нихъ ожидать тебя.
   -- Какъ-же я завтра поѣду? Сами разсудите: вѣдь не могу же я ѣхать безъ отпуска, а кто мнѣ теперь дастъ его?-- канцелярія заперта, и не только начальства или чиновниковъ -- сторожей съ собаками не найдешь.
   -- Очень тебѣ нужны сторожа или отпускъ! Вѣдь ѣздишь-же ты въ Царское-Село или въ Павловскъ безъ всякаго отпуска. А тутъ на два или на три дня какихъ-нибудь, въ праздники -- и еще отпускъ! Пожалуйста, ужъ ты не отлынивай! Или у тебя тутъ какая-нибудь метреса завелась, не отпускаетъ, нужно будетъ у ней позволенья испрашивать,-- а?
   -- Ничего подобнаго! покраснѣвъ, пробормоталъ Аркашинъ и потупился. Невольная грубая мысль пришла ему въ голову: свяжись-ка я съ Марьей Ильинишной -- и было-бы то, что говоритъ тетушка: и не могъ-бы я ѣхать безъ ея позволенія, и не пустила-бы...
   -- Ну, завтра -- такъ завтра! въ которомъ-же часу?
   -- Да въ два или въ три пассажирскій поѣздъ идетъ -- ты тамъ узнай хорошенько, я не помню... и пошли на Волховскую станцію телеграмму на имя Варшавина, Захара Олимпьевна, съ доставкой въ село Самородное. Напиши только: такой-то Аркашинъ выѣхалъ въ такомъ-то часу съ такимъ поѣздомъ -- больше ничего.
   Говоря это, старуха протянула руку къ колокольчику и позвонила.
   Вошла горничная, шумя новымъ ситцевымъ платьемъ, низенькая, курносая, напомаженная и съ височками.
   -- Позовите Лизавету Карловну.
   -- Они собираются куда-то, говорятъ... уходятъ...
   -- Позовите ее сюда, настойчиво повторила старуха:-- уходитъ -- какой вздоръ! обидѣлась -- это отъ нея станется!!..
   И Прасковья Степановна, въ ожиданіи своей экономки положила локти на столъ и опять стала тасовать карты, шевеля своими пухлыми, когда-то красивыми пальцами.
   Нѣмка вошла въ шляпкѣ съ заплаканными глазами.
   -- Лизавета Карловна! голубушка! куда вы?
   Нѣмка потупилась и опустила рѣсницы.
   -- Говорятъ, будто я васъ обидѣла, -- когда-же это? я не помню -- совсѣмъ что-то не помню... Да и стану-ли я обижать въ такой праздникъ, когда все ликуетъ и веселится! А я позвала васъ... не сходите-ли вы въ мою спальню, тамъ у меня на кушеткѣ лежитъ вчерашняя покупка -- вы ее видѣли... а потомъ, выдвиньте верхній ящикъ комода, что за ширмами, онъ не запертъ -- и принесите мнѣ... тамъ вы найдете эдакую коробку, перевязанную розовой ленточкой. А комодъ не запирайте: у меня, слава Богу, все народъ честный, и никогда ничего не пропадало, слава Тебѣ, Господи! хоть золото разсыпь!
   Нѣмка вытерла глаза и побѣжала показать свое усердіе.
   -- Такъ-то иногда воруетъ, въ полголоса проговорила Прасковья Степановна:-- чай, сахаръ -- все это у меня точно на огнѣ горитъ. А кто знаетъ?-- съ другими людьми еще и хуже какую-нибудь бѣду наживешь. Эти, по крайней мѣрѣ, чувствительны. Ишь вѣдь, какъ расчувствовалась, не безъ удовольствія добавила старуха и затѣмъ стала уговаривать своего племянника, чтобы онъ взялъ отъ нея двадцать рублей на дорогу.
   -- Ни за что не возьму, упрямо отвѣчалъ Валентинъ Петровичъ:-- дорога стоитъ пустяки; я могу и во 2-мъ я даже въ 3-мъ классѣ мѣсто взять.
   -- Непремѣнно возьми въ первомъ классѣ,-- нельзя иначе... и непремѣнно не позабудь людямъ давать на чай. Кучеру ихнему рубль дай, съ него довольно, камердинеру, который сапоги тебѣ вычиститъ -- ну, тому 2 рубля въ зубы сунь, горничной, швейцару, швейцарихѣ...
   -- Какіе такіе швейцары въ деревнѣ? подумалъ Аркашинъ.
   -- Ой, возьми отъ меня деньги -- вѣдь я не взятку даю.
   Но Аркашинъ ни за что не хотѣлъ взять денегъ и даже разсердился.
   -- Ну, ужъ отъ этого-то, погляжу я, какъ ты откажешься, проговорила она, принимая изъ рукъ Лизаветы Карловны большой свертокъ въ сѣрой бумагѣ, перевязанной веревочкой, и тотчасъ передавая эту тяжесть на руки Аркашину.
   -- Что это такое?
   -- Рождественскій подарокъ съ елки -- пледъ англійскій, мягкій, какъ шелкъ, и длинный: можно и спину, и ноги, и все закутать. Я точно предчувствовала, что ты поѣдешь въ дорогу.
   -- Да вѣдь у меня шуба?
   -- Не надѣвай шубу, надѣнь бекешу, старую твою бекешу съ мѣховымъ воротникомъ. Шуба -- это такой mauvais genre!
   -- Не могу, тетушка.
   -- И вовсе не такъ холодно: вагоны натоплены. Только не садись около печки.
   -- Чудесный, безподобный пледъ! сказалъ Аркашинъ, щупая ткань:-- отъ Рождественскаго подарка я не отказываюсь. Но за что-же такое баловство?
   -- А вотъ, я вчера забыла вамъ отдать этотъ баульчикъ, уже не слушая племянника, обратилась старуха къ Лизаветѣ Карловнѣ:-- тутъ зеркальце, духи, мыло и всякая всячина. Возьмите, это для васъ было куплено, и я ужъ не знаю, какъ это я забыла вамъ вчера отдать...
   -- Умѣетъ задобривать! подумалъ про себя Аркашинъ.
   Нѣмка восторженно приложилась къ рукѣ ея, взяла свертокъ, подпрыгнула, точно молоденькая, и убѣжала.
   -- Ну, теперь я переодѣнусь. Подожди меня въ столовой...
   

XII.

   Вернувшись послѣ переговоровъ и завтрака съ тетушкой, онъ тотчасъ же отправился къ Марьѣ Ильинишнѣ поздравить ее съ праздникомъ. Но напрасно стучалъ онъ въ дверь 7-го номера, дверь была заперта. Варвара-же сказала, что Марья Ильпнишна взяла вещи и куда-то уѣхала.
   И Марья Ильиншина пропала на всю ночь, и на другой.день Аркашинъ до третьяго часа пополудни не дождался ея.
   Страшное безпокойство мучило его душу: гдѣ-бы могла быть Марья Ильпнишна? Неужели у матери или у какой-то Катерины Ивановны? или нѣтъ-ли у нея какой-нибудь тайной зазнобы, тайнаго друга?
   Неизвѣстность и нѣчто похожее на ревность, сосало его за сердце. За 10 минутъ до отъѣзда на станцію написалъ онъ ей и велѣлъ передать слѣдующую записку: "Милая Марья Ильиншина! Мнѣ очень хотѣлось поздравить васъ, но вы пропали... Меня посылаетъ тетушка въ деревню, и я уѣзжаю дня на два. Надѣюсь вернуться на четвертый день праздника. Но здоровы-ли вы? Благодарю васъ за письмо, за прощенье, за все благодарю васъ! О, если-бы вы знали, что у меня на сердцѣ! Но прощайте, до свиданья!

Вашъ В. А."

   Въ тотъ-же день вечеромъ, около 9 часовъ, но Николаевской желѣзной дорогѣ, поѣздъ медленно подходилъ къ Волховской станціи. Мелькали красные огоньки, раздавался свистокъ и кондукторъ, проходя вагоны, говорилъ себѣ подъ носъ: Волховская -- 10 минутъ. Онъ былъ увѣренъ, что скажи онъ это хоть шепотомъ -- всѣ, кому слѣдуетъ услыхать, его услышатъ.
   Аркашинъ, который чуть-было не задремалъ отъ истомы душевной и физической, встрепенулся, снялъ свой чемоданчикъ, сложилъ пледъ, надѣлъ шубу въ рукава и ждалъ остановки.
   Вчерашнія газеты, купленныя имъ въ Петербургѣ на станціи, лежали на полу, и онъ топталъ ихъ своими калошами.
   Но прежде чѣмъ онъ выйдетъ изъ вагона, скажемъ.въ короткихъ словахъ, о чемъ онъ думалъ дорогой.
   Сначала онъ былъ какъ-будто радъ, что судьба хочетъ отрезвить его, провѣтрить, такъ сказать, подвергнуть испытанію сердце, сердце, которое несомнѣнно страдаетъ, потому что любитъ и любитъ, вопреки всѣмъ разсчетамъ и соображеніямъ, и не столько страхъ нужды его останавливаетъ, сколько совершенное невѣдѣнье, дѣйствительно-ли Марья Ильинишна такова, какою она ему кажется. У нея столько природнаго ума, что ей сыграть роль недоступной или честной ничего не стоитъ. Что это за дѣти, которымъ она покупаетъ игрушки на свои трудовыя деньги? Что, если это ея дѣти? Нельзя-ли какъ-нибудь постараться разлюбить ее или хоть быть хладнокровнѣе? Сама-же она пишетъ, что съ огнемъ не шутятъ. Что это значитъ? Не ея-ли это ультиматумъ: дескать, женись или оставь меня въ покоѣ?
   Но чѣмъ далѣе трясла его дорога, чѣмъ больше зябъ онъ, чѣмъ темнѣе становилась ночь и ярче пролетавшія искры, относимыя вѣтромъ и огненными черточками мелькавшія за двойными стеклами оконъ, чѣмъ тоскливѣе и мрачнѣе становилось на душѣ его, тѣмъ все больше и больше сожалѣлъ онъ, что послушался тетушки: "Какъ-бы я теперь былъ спокоенъ, думалъ онъ:-- какъ-бы мы хорошо встрѣтились и стали-бы пить чай, и стала-бы она мнѣ разсказывать, гдѣ была и что видѣла. Вѣдь она все такъ хорошо и ясно умѣетъ разсказывать! И какъ я могу, какъ я смѣю, какое право я имѣю думать о ней дурно, или осуждать ее! Вѣдь будь у ней кто-нибудь, это было-бы видно: шила въ мѣшкѣ не утаишь. Вотъ, къ праздникамъ было у ней въ карманѣ не болѣе 20 рублей, которые мѣсяцами она копила и откладывала. Сколько-же у ней останется на праздники, если 14 рублей она уже истратила на подарки?! Хватитъ-ли это ей на обѣдъ до Новаго года? Что-же мудренаго, что она осталась ночевать, у кого-нибудь изъ своихъ подругъ или хоть у этой Катерины Ивановны, можетъ быть, добрѣйшей и честнѣйшей женщины! Такъ-бы и полетѣлъ назадъ въ мой номеръ! но несетъ, несетъ меня чортова сила, и ничего не подѣлаешь!
   

XIII.

   Онъ вышелъ на деревянные подмостки, и тотчасъ-же на морозѣ легкій паръ обволокъ усы его и бороду.
   -- Вотъ не было печали... пробормотать онъ себѣ подъ-носъ и, не видя никого, кромѣ кондукторовъ да выскочившихъ изъ вагоновъ тѣхъ пассажировъ, которымъ не сидится на ихъ мѣстахъ или которые вѣчно голодны,-- пожалѣлъ, что ѣхалъ, но совѣту тетушки, въ первомъ классѣ и заплатилъ за это лишнее.
   -- А что если даже и лошадей нѣтъ? Что я буду дѣлать всю ночь на станціи? Да тутъ, кажется, и буфета нѣтъ.
   Кондукторъ далъ свистокъ, поѣздъ тронулся и, сверкая золотыми искрами, постепенно въ сумракѣ ночи ушелъ изъ глазъ Аркашина.
   Аркашинъ прошелся по доскамъ. Онъ былъ въ своей старой скунцевой шубѣ, несъ чемоданчикъ и не зналъ, куда дѣвать ему тяжелый пледъ -- подарокъ тетушки Нѣчто похожее на глухое отчаяніе шевельнулось въ душѣ его.
   -- Пойду справляться: нѣтъ-ли лошадей... Но не успѣлъ онъ это подумать, какъ передъ нимъ при свѣтѣ; фонарей вырисовалась фигура въ тепломъ пальто, въ кашне и въ барашковой, съ;рой шапкѣ.
   -- Вы господинъ Аркашинъ? спросилъ его незнакомый, не особенно пріятный, пискливый голосъ.
   -- Я.
   -- А если вы, то лошади давно уже ждутъ васъ... Позвольте, я свезу ваши вещи. Имѣю честь рекомендоваться: родственникъ г. Варшавина, Самославскій.
   Онъ такъ произнесъ свою фамилію, что въ ушахъ Аркашина что-то просвистало и не вышло никакой фамиліи.
   -- Телеграмма ваша пришла какъ разъ во-время, и хорошо еще, что попала къ намъ въ руки. Мы только что встали изъ-за стола, тотчасъ-же распорядились и велѣли закладывать... Жаль вотъ только, что туманно, мѣсяца не видать, а то-бы...
   -- А не знаете, сколько градусовъ?
   -- Да не очень холодно... а сколько градусовъ -- незнаю-съ; но не очень холодно...
   Такъ, перекидываясь словами, обошли они товарный поѣздъ и, перешагнувъ черезъ немалое количество пролегающихъ и мѣстами отъ огней лоснящихся рельсовъ, вышли на то самое мѣсто, гдѣ ожидали ихъ большія ковровыя сани съ высокимъ задкомъ и жесткой отъ мороза, сукномъ крытой полостью.
   Мѣшковато Аркашинъ влѣзъ въ эти сани, запахнулъ шубу, закуталъ ноги въ пледъ и надвинувъ на лобъ мѣховую шапку, мысленно перекрестился.
   Съ нимъ рядомъ помѣстился Самославскій. Кучеръ подобралъ возжи, и тройка здоровыхъ барскихъ коней, звеня бубенцами, двинулась сначала легкой рысью, и все шибче и шибче понеслась по лѣсной дорогѣ. Ночь не была темна, моросилъ снѣжокъ, лунный дискъ казался желтоватымъ пятномъ, и куда ни глядѣлъ Аркашинъ, все казалось бѣлесоватымъ, сѣрымъ, безжизненнымъ...
   Лѣсъ былъ хвойный, невысокій, мѣстами вырубленный, заваленный грудами снѣга, и только изрѣдка надъ этими грудами бѣлѣлись изогнутые стволы березъ или чернѣлись пни, принимая фантастическія очертанія то какой-то птицы, то звѣря, то черной мертвой руки съ растопыренными пальцами.
   Аркашинъ, какъ истый петербуржецъ, отвыкъ не только отъ ухабовъ, которые безпрестанно подбрасывали сани, но и отъ этого унылаго простора и отъ этого вольнаго воздуха.
   -- Не слишкомъ-ли мы гонимъ? замѣтилъ онъ своему спутнику, который все больше поглядывалъ на задъ пристяжной и на неровные скачки ея, особенно когда она прижималась къ коренной и косилась, осыпанная инеемъ какого-нибудь прилегающаго къ дорогѣ куста или дерева.
   -- Ничего-съ, сказалъ спутникъ:-- скорѣе доѣдемъ. Не хотите-ли водочки хлебнуть? У пеня есть лядунка съ забористой...
   -- Благодарю покорно, я водки не пью.
   -- Какъ не пьете? можетъ-ли это быть? Что-же вы пьете?
   -- То-есть пью, пожалуй, въ экстренныхъ случаяхъ.-- Впрочемъ, позвольте немного.
   Спутникъ точно обрадовался, тотчасъ-же вытащилъ изъ широкаго кармана своего пальто плетеную кубышечку, отвинтилъ крышку и поднесъ Аркашину.
   Проглотивъ два-три глотка, Аркашинъ сказалъ, что водка, дѣйствительно, забористая, чистѣйшій спиртъ.
   Самославскій немедленно послѣдовалъ его примѣру, приложилъ лядунку ко рту и сталъ тянуть, слегка запрокинувъ голову.
   Тройка бѣжала тише, и спутники стали разговаривать. Родственникъ Варшавиныхъ сталъ разспрашивать Аркашина, какое вино любитъ онъ предпочтительно, и когда тотъ подумавши отвѣчалъ, что любитъ портеръ, обратился къ кучеру:
   -- А никакъ портерку-то у насъ и нѣтъ -- а?
   Кучеръ быстро оглянулся, пожалъ плечами и не отвѣчалъ ни слова. Аркашину только показалось, что одинъ глазъ изъ-подъ шапки сверкнулъ какимъ-то сердитымъ, яркимъ блескомъ.
   -- Молодой еще должно быть?
   -- Кто-съ?
   -- Да кучеръ-то вашъ.
   -- Да-а-съ, еще очень молодой, изъ форейторовъ... очень еще молодой, но вы не безпокойтесь, правитъ лучше всякаго стараго, молодцомъ правитъ, и до лошадей большой охотникъ -- изъ цыганъ, должно быть: они всѣ до лошадей большіе охотники. Онъ у насъ и самого старика возитъ.
   -- Захара Олимпьевича?
   -- Да-а-съ...
   -- А онъ часто выѣзжаетъ?
   -- Бывало часто-съ, на охоту бывало... ну, а теперь, какъ съ лошади разъ свалился, все больше кряхтитъ, должно быть, отшибъ себѣ что-нибудь... Ноги стали очень измѣнять ему, да ужъ и старъ-же онъ! Вотъ увидите! Вы никогда его не видали?
   -- Давно не видалъ, съ дѣтства.
   -- И Олимпіаду Захаровну никогда не видали?
   -- И ея не видалъ.
   -- Славная, я вамъ скажу, дѣвица... т. е. я вамъ скажу...
   Кучеръ привсталъ, взмахнулъ возжами, и лошади помчались; такъ и полетѣли изъ-подъ копытъ ихъ комья снѣгу во всѣ стороны.
   Спутникъ прикусилъ языкъ и опять сталъ поглядывать, какъ скачетъ пристяжная.
   -- Быть намъ гдѣ-нибудь въ оврагѣ! подумалъ непривыкшій къ такой ѣздѣ Аркашинъ.
   Воздухъ вылъ и свисталъ въ ушахъ его... Но вотъ дорога стала шире и глаже, лѣсъ разступился въ обѣ стороны и выше, въ млечную мглу поднялъ темные, неопредѣленно-острые верхи свои.
   -- Непремѣнно отморожу себѣ носъ, подумалъ Аркашинъ и спряталъ его въ приподнятый воротникъ своей шубенки. Ему казалось, что становилось все холоднѣе и холоднѣе, и что этой дорогѣ, оглашаемой однообразнымъ побрякиваніемъ бубенчиковъ, конца нѣтъ.
   Такъ ѣхали они слишкомъ часъ, который Аркашину казался цѣлой вѣчностью. Миновали двѣ какія-то деревеньки, или выселки съ занесенными снѣгомъ избами. Два раза собаки съ лаемъ сопровождали ихъ. Одинъ песъ бѣжалъ за ними чуть не цѣлую версту и охрипъ отъ слишкомъ усерднаго лая...
   Наконецъ вдали мелькнулъ рядъ огоньковъ... Аркашинъ освободилъ носъ свой, а его спутникъ опять вынулъ лядунку и такъ запрокинулъ свою голову, что вѣроятно вытянулъ все, что было въ ней.
   -- Ну, доѣхали! проговорилъ онъ довольнымъ голосомъ,-- все обошлось благополучно, слава тебѣ, Господи!
   Тройка влетѣла въ отворенныя ворота и мимо ярко освѣщенныхъ оконъ дома подлетѣла къ крыльцу и остановилась.
   Съ окоченѣлыми отъ стужи ногами вышелъ Аркашинъ изъ саней, и пока проводникъ его дергалъ за рукоятку звонка, при свѣтѣ фонаря, увидалъ, что это былъ худенькій, невысокаго роста человѣчекъ съ маленькими глазками и рыжеватый.
   Кто-то шелъ отворить имъ двери.
   -- Постойте! сказалъ Аркашинъ кучеру, -- подождите!
   -- Что вамъ? торопливо спросилъ его спутникъ.
   -- Да вотъ, пожалуйста, отдайте ему на водку.
   Аркашинъ отвернулся къ фонарю, сталъ вынимать деньги и услыхалъ за спиной своей, что кто-то хихикнулъ.
   Онъ обернулся.
   Самославскій хохоталъ и топтался на одномъ мѣстѣ.
   -- Чему вы? спросилъ Аркашинъ.
   "Не надо мной-ли потѣшается?" подумалъ онъ.
   -- Да такъ какъ-то стало смѣшно...
   Въ это время человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, въ ливрейномъ сюртукѣ, отворилъ двери сѣней, и показалась невысокая, ковромъ обитая лѣстница.
   -- Такъ вотъ, пожалуйста! сказалъ Аркашинъ и протянулъ руку съ рублевой депозитной.
   Кучеръ быстро оглянулся, и опять, какъ молнія, блеснули глаза его. Но Аркашинъ уже всходилъ на лѣстницу съ такимъ чувствомъ, какъ-будто онъ сказочный герой и входитъ въ какой-то фантастическій замокъ.
   

XIV.

   Не успѣлъ онъ скрыться за тяжелой дверью, какъ кучеръ соскочилъ съ облучка и далеко не мужицкимъ голосомъ проговорилъ все еще хохочащему Самославскому:
   -- Ну, гдѣ рубль? что-же вы не даете? Вѣдь не вамъ дали на водку -- мнѣ...
   -- Ха-ха-ха! нѣтъ, ужъ позвольте мнѣ его у себя оставить; я вѣдь тоже не даромъ сопровождалъ его.
   -- Давайте!
   -- Да помилуйте, скажите ради Бога!
   -- Я вамъ сегодня-же другой рубль вышлю, если хотите, серебромъ, а эту бумажку я спрячу на память.
   И, высвободивъ одну свою руку изъ теплой варежки, кучеръ протянулъ ее. Рублевая, смятая, депозитка перешла въ его полное распоряженіе.
   Рука кучера вовсе не была похожа на кучерскую руку: она была такая бѣленькая, такая стройная.
   -- Ну, теперь садитесь на мое мѣсто и проводите лошадей, да спросите, отчего Кузьма не вышелъ къ воротамъ. Неужели спитъ? Кажется, могъ-бы слышать...
   -- Такъ за вами, значитъ, рубль? присаживаясь на облучекъ и забирая возжи, произнесъ Самославскій.
   -- Если вы не проболтаетесь...
   -- Будьте благонадежны...
   -- Ну, хорошо, ступайте!
   -- Постойте... ради Бога... что за человѣкъ этотъ Аркашинъ?
   -- А вамъ зачѣмъ?
   -- Женихъ?
   -- И это до васъ нисколько не касается, ступайте!
   Тройка шагомъ отъѣхала къ фонарю, который одиноко свѣтился въ глубинѣ двора, у самыхъ конюшенъ, и издали, казалось, красный глазокъ его съ завистью поглядывалъ на бѣлый, зеркальный фонарь у главнаго подъѣзда.
   А молодой кучеръ, похлестывая кнутикомъ по ногамъ своимъ, обутымъ въ мѣховые, сафьяномъ крытые сапожки, маленькими шажками пошелъ вокругъ дома на другое, заднее крыльцо, на которое уже выбѣжали горничныя, услыхавшія давно имъ знакомое звяканье збруи и бубенчиковъ. У крыльца подбѣжала къ нему черная собака, которую онъ погладилъ; затѣмъ, стуча каблучками, взбѣжалъ онъ по ступенькамъ лѣстницы и проговорилъ одной изъ горничныхъ:
   -- Переодѣваться... да зажги свѣчи! поскорѣй причесать меня!
   

XV.

   Прошу теперь вообразить себѣ Аркашина въ той комнатѣ, куда старый лакей въ сѣромъ фракѣ привелъ его, молча зажегъ свѣчи, закрылъ растворенную форточку, оглядѣлъ, все-ли на мѣстѣ, есть-ли вода въ умывальникѣ, и пошелъ за его чемоданомъ въ переднюю.
   Аркашину деревенскій домъ Варшавиныхъ показался большимъ барскимъ домомъ, полнымъ жизни и движенія. Когда онъ проходилъ корридоромъ въ отведенную ему комнату, онъ видѣлъ въ растворенныя двери зажженныя стѣнныя лампы, видѣлъ свѣчи, чей-то профиль съ картами, и слышалъ звуки рояля; словомъ, это всего дома вѣяло чѣмъ-то праздничнымъ. Самая-же комната, куда провели его, показалась ему мрачной, даже мрачнѣе той передней, гдѣ тоже какой-то старикъ, въ такомъ-же сѣромъ фракѣ, съ мѣдными пуговицами, снялъ съ него шубу и посовѣтовалъ ему свою шапочку отдать ему на сохраненіе.
   "Ну, вотъ и заѣхалъ!" Ему почему-то было и жутко, и даже неуютно... Куда онъ пойдетъ? кого увидитъ? какъ отрекомендуется, и какъ его примутъ? Не фантазія-ли это тетушки, нелѣпая бабья фантазія! Ну, что онъ скажетъ, если его спросятъ: какими судьбами вздумалось вамъ пріѣхать къ намъ?-- "Бр! здѣсь даже не тепло... А я долженъ еще переодѣваться!"
   Онъ ощупалъ рукой, топлена-ли изразцовая печь, прошелся по ковру, поглядѣлъ зачѣмъ-то въ окошко, и когда вернулся лакей съ чемоданчикомъ, спросилъ, какъ его зовутъ.
   -- Ѳедоръ! пожалуйста, почистите мой сюртукъ, да принесите сюда на ночь пледъ мой, я оставилъ его въ передней.
   -- А кушать чай или закусить вы пожалуете въ столовую, или прикажете вамъ сюда подать?
   -- Ужъ и самъ не знаю.
   Ѳедоръ поглядѣлъ на него своими умными, стариковскими, бѣлесоватыми глазками и произнесъ наставительно:
   -- Лучше, если вы пожалуете въ столовую: тамъ и закуска... и все-съ... да и вамъ, сударь, будетъ пріятнѣе.
   -- Что дѣлать -- надо идти, подумалъ про себя Аркашинъ, засучивая рукава, чтобъ вымыть руки и все еще вздрагивая отъ холода.
   -- Надѣюсь, что въ столовой я найду Захара Олимпіевича. Мнѣ нужно его видѣть: я привезъ къ нему письмо отъ тетушки, Анцыперовой. Знаете вы мою тетушку?
   -- Гм! да-съ! Какъ не знать-съ госпожи Анцыперовой?
   -- Ну, такъ какъ-же? найду я тамъ Захара Олимпіевича. или- вы проводите меня прямо въ кабинетъ его?
   Лицо Ѳедора слегка перекосилось и сдѣлалось какъ-бы таинственнымъ.
   -- Нашего барина, сударь, не всегда можно видѣть, такъ какъ они уже не оченно молоды и часто изволятъ похварывать. Я, если прикажете, могу черезъ его камердинера доложить ему или спрошу у Олимпіады Захаровны?
   -- Пожалуйста!
   Ѳедоръ вышелъ и, какъ показалось Аркашину, вышелъ на цыпочкахъ и тихо притворилъ за собой дверь.
   О такихъ камердинерахъ Аркашинъ, какъ петербургскій чиновникъ, не имѣлъ никакого понятія. Ѳедоръ былъ человѣкъ, вскормленный и выполированный крѣпостничествомъ, и не столько гордился эмансипаціей или тѣмъ, что онъ человѣкъ свободный, сколько тѣмъ, чтоонъ видалъ виды... и знаетъ себѣ цѣну. Онъ былъ очень вѣжливъ своей особенной, лакейской вѣжливостью, и если-бы Аркашинъ далъ ему на водку двугривенный, онъ-бы почелъ за невѣжество не взять его, но принялъ-Бы его, не говоря ни слова, не благодаря, даже глядя куда-то въ стѣну,-- словомъ, такъ, какъ старые крючки принимали взятку отъ просителей, т. е. прикидываясь, что и не замѣчаютъ такихъ пустяковъ, -- замѣчать не стоитъ, а не принять совѣстно: товарищество можетъ обидѣться, ибо... всякое даяніе -- благо, и курочка по крупочкѣ клюетъ и тѣмъ сыта бываетъ... Послѣ эмансипаціи ѣздилъ онъ въ Петербургъ, но скоро вернулся въ старое господское гнѣздо. Петербургъ ему не понравился.-- Съ семьей тамъ жить нельзя, говорилъ онъ:-- господа живутъ тѣсно, а на улицахъ, что ни шагъ, либо трактиръ, либо кабакъ, либо пивная. Соблазна много, а жить нельзя...-- Почему именно нельзя, Ѳедоръ не пускался въ подробности; человѣкъ онъ былъ немолодой, трезвый и сдержанный.
   Одѣвшись и повязавши новый галстукъ, Аркашинъ погрузился въ кресла и задумался... Мысль, что, уѣзжая, не успѣлъ онъ проститься съ Марьей Ильинишной, тяжелымъ камнемъ лежала у него на сердцѣ.
   

XVI.

   Домъ не отдыхалъ, не смотря на поздній часъ вечера: безпрестанно слышались голоса, бѣготня дѣтей, шаги лакеевъ или горничныхъ, позвякиванье тѣсно поставленныхъ на подносѣ стакановъ; но Аркашинъ сидѣлъ точно въ засадѣ и все ждалъ возвращенія Ѳедора, все сидѣлъ и думалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ позовутъ его въ кабинетъ къ Захару Олимпьевичу. Онъ воображалъ его старымъ самодуромъ, сухимъ и гордымъ, избалованнымъ судьбою; но, по увѣренію его тетушки, человѣкомъ очень умнымъ, хотя немного и страннымъ.
   Такъ прошло полчаса.
   Вдругъ шумно отворилась дверь и показалась человѣческая фигура, изъ-за которой мелькала почтенная, хоть и лакейская физіономія Ѳедора. Эта фигура была ничто иное, какъ средняго роста большеголовый толстякъ, безусый и безбородый, очевидно, гладко выбритый, въ какомъ-то казакинѣ нараспашку, въ шелковой, нѣсколько полинялой, желтой рубашкѣ съ косымъ воротомъ и безъ галстука. Сѣдые, ровной щеткой выстриженные волосы сильнѣе выдѣляли смуглый, почти бронзовый цвѣтъ его кожи, красныя уши, темныя, густыя брови и мутно-сѣрые глаза, тяжелый и проницательный взглядъ которыхъ почувствовалъ на себѣ Аркашинъ, привставшій съ мѣста и смутно догадавшійся, что онъ видитъ передъ собой самого Захара Варшавина, такъ-какъ Ѳедоръ, притворивши за нимъ дверь, остался стоять у порога.
   Толстякъ съ полминуты оглядывалъ гостя,-- причемъ голова его тряслась, а морщины на лбу лежали суровыми складками.
   Но пока гость молчалъ, соображая, что все это значитъ и въ какихъ выраженіяхъ ему отрекомендовать себя, у вошедшаго толстяка морщины сглаживались, взглядъ становился довѣрчивѣе, на губахъ появилось нѣчто похожее на улыбку.
   -- Похожъ! заговорилъ онъ хриповатымъ голосомъ: Похожъ... только покрасивѣе отца... повыше... а похожъ, похожъ! Ну, нечего вамъ и рекомендоваться: самъ вижу, что вы ничего... молодецъ... Рыцарь, совсѣмъ рыцарь! Милости просимъ! чѣмъ богаты... Тетушка ваша -- здорова-ли? кажется, она вамъ тетушка, эта Прасковья Степановна?
   -- Я имѣю отъ нея письмо къ вамъ, съ тѣмъ и пріѣхалъ, чтобы...
   -- Ну, письмо, это -- того... это мы завтра... Кой чортъ, стану я теперь читать его? Идемъ чай пить -- согрѣйся! Да... если хочешь пуншу хорошаго -- выпей!
   -- Ѳедька! обратился онъ къ старому лакею: служи ему; это сынъ Петра Валентиновича. Памнишь Петра Валентиновича -- а?
   И голова его затряслась еще сильнѣе, должно быть, подъ наплывомъ молодыхъ и горячихъ воспоминаній.-- Ну, веди меня!
   Ѳедоръ взялъ его подъ локоть, и старикъ вышелъ, не сказавши больше ни слова, не обернувшись даже на пріѣзжаго; только глаза его увлажнились...
   -- Веди въ столовую! и Петра Валентиновича приглашай!
   -- Какого Петра Валентиновича? изумился Ѳедоръ.
   Старикъ пріостановился на порогѣ, точно тоже изумился, и съ укоризной поглядѣлъ на стараго Ѳедора.
   -- Ну сына его! Сына...
   -- Ну, вотъ-съ! изволили видѣть?-- проговорилъ Федоръ, вернувшись къ Аркашину.-- Теперь пожалуйте чай пить.
   

XVII.

   Въ столовой, за длиннымъ столомъ, Аркашинъ засталъ большую компанію -- и все зарябило въ глазахъ его: дымящій самоваръ, свѣчи и канделябры, блюда съ коклетами, соусники, бутылки, незнакомыя лица мужчинъ, какія-то дамы, дѣти, самъ Захаръ Олимпьевичъ, облокотившійся на столъ и какъ бы задремавшій.
   Онъ поклонился, мужчины привстали и опять усѣлись. Дамы оглядѣли его не безъ любопытства.
   -- Папа! пронесся голосъ одной изъ дамъ, и такъ звонко, что Захаръ Ѳлимпьевичъ поднялъ голову.
   -- Что?
   -- Аркашинъ...
   -- А... да... гдѣ? Садись тутъ... вотъ тебѣ мѣсто... очень радъ... Слава Богу... Ну, что -- какъ ты?.. Ѣшь и пей. Будь какъ дома... А гдѣ Олимпія?!
   -- Не пришла еще...
   -- А?
   -- Переодѣвается еще, должно быть, знаю.
   -- Это зачѣмъ? какой вздоръ! зачѣмъ ей переодѣваться? Кажется, ей не въ диковину, что гости то и дѣло наѣзжаютъ къ намъ. И отчего такъ поздно чай? неужели никто не пилъ?
   -- Это второй самоваръ ужъ... Ждали гостей... Олимпа еще не пила.
   Старикъ что-то хотѣлъ возразить своей старшей дочери (такъ-какъ щеголеватая дама въ кружевной наколкѣ и въ модныхъ воротничкахъ была никто иная, какъ Варвара Захаровна Плюшипа, старшая замужняя дочь его), но страшно закашлялся... причемъ жилы напряглись на вискахъ его, и лицо побагровѣло.
   Понемногу успокоившись, одъ обвелъ глазами присутствующихъ и спросилъ, гдѣ Юрка (т. е. Юрій Ѳедоровичъ Плюсъ, мужъ его младшей дочери, Ольги Захаровны).
   Ольга Захаровна, которая въ эту минуту занималась разрѣзываніемъ на кусочки холодной телятины, иначе сказать, трудилась надъ тарелкой своей маленькой трехлѣтней дочки, подняла свою голову съ подрѣзанными черными волосами, блѣдными, продолговатыми чертами лица и безпокойнымъ взглядомъ.
   -- Мужъ мой, отозвалась она, вкладывая вилку въ руку дѣвочки,-- сейчасъ прійдетъ, у него голова болитъ. Вамъ его нужно, папа? добавила она, привставая и какъ-бы собираясь выйти.
   -- Навѣрное дуется на кого-нибудь, проворчалъ старикъ, поглядѣвши на Ольгу Захаровну. Та ничего на это не сказала и тотчасъ-же вышла.
   Ей вслѣдъ, загнувъ назадъ голову, поглядѣлъ одинъ изъ присутствующихъ, который, повидимому, меньше всѣхъ обращалъ вниманія на Захара Олимпьевича и на неизвѣстное ему лицо Аркашина. Сидѣлъ онъ нѣсколько развалясь, пилъ лафитъ изъ стакана, изрѣдка поднося его къ губамъ своимъ. Это былъ очень видный джентльменъ, нѣсколько беззаботной наружности, но въ превосходномъ бѣльѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Отъ его лица и углубленныхъ темно-сѣрыхъ глазъ вѣяло чѣмъ-то холоднымъ и презрительнымъ; печать скуки лежала на этомъ пожиломъ лицѣ, не смотря на усмѣшку, какою сопровождалъ онъ свои короткія рѣчи, вполголоса разговаривая съ своимъ сосѣдомъ, Самославскимъ, да еще съ какою-то дѣвушкой, кругполицей, съ голубыми, блестящими глазками и пухленькимъ совершенно ребяческимъ ротикомъ. Сей джентльменъ былъ никто иной, какъ Плюшинъ, мужъ старшей дочери Варшавина. Дѣвица-же, которую онъ конфузилъ, была гувернанткой у Ольги Захаровны при той дѣвочкѣ, которую она кормила. У дѣтей-же Плюшина (двухъ дѣвочекъ и одного 6-ти-лѣтняго мальчика, которые были тутъ-же за столомъ, сидѣли подвязанные салфетками и все больше уплетали сыръ, икру и сардинки, находилась другая дѣвица, и никому неотрекомендованный Аркашивъ разомъ догадался, что она англичанка, такъ-какъ у ней отъ ноздрей до верхней губы былъ по крайней мѣрѣ вершокъ разстоянія, а лицо было все-таки довольно пріятное, т. е. осмысленное, иначе сказать, въ головѣ ея русскаго ума было на копѣйку, а англійскаго ума по крайней мѣрѣ на 10 фунтовъ стерлинговъ.
   -- Степанъ Ильичъ! ты здѣсь? спросилъ Захаръ Олимпьевичъ, все еще почему-то хмуря брови и недовольнымъ голосомъ.
   -- Что прикажете? встрепенулся сидящій за столомъ какой-то старичекъ очень смиреннаго вида, сутуловатый, съ длиннымъ, въ серединѣ толстымъ носомъ, рѣденькой козлиной бородкой и безволосый на впалыхъ щекахъ и выдающихся скулахъ.
   -- Много гостей къ тебѣ наѣзжало сегодня съ поздравленіемъ -- а? Ты вѣдь именинникъ -- а?
   -- Былъ только батюшка, отецъ Иларіонъ, да дьпконица, да еще вотъ г. Самославскіи завернулъ ко мнѣ пирога отвѣдать,-- а то никто-съ...
   -- А что твои голуби?
   -- Ничего, воркуютъ.
   -- А будешь ты сегодня пуншъ пить?
   -- Какъ вамъ будетъ угодно.
   -- Ступай, наливай чай! Видно я никогда не дождусь...
   Степанъ Ильичъ поднялся съ мѣста и кругомъ стола побрелъ къ самовару, Илюшинъ ткнулъ ему пальцемъ въ бокъ, на что тотъ засмѣялся, но въ полуоборотъ, скорчилъ мину.
   -- Шалунъ! выразила его нѣсколько сконфуженная физіономія.
   Этотъ Степанъ Ильичъ давно уже, съ незапамятныхъ временъ, жилъ во флигелѣ и былъ какъ-бы нахлѣбникомъ при семьѣ Варшавина. Когда-то онъ былъ учителемъ у единственнаго сына Захара Олимпьевича, умершаго тому назадъ лѣтъ 20, уже при второй женѣ его.
   Но не успѣлъ онъ снять съ самовара чайникъ и глазами опытнаго знатока по части разливанья оглядѣть стаканы и чашки, приняться за сахарницу и поглядѣть на скляницу съ коньякомъ, какъ въ дверяхъ изъ корридора появилась дѣвушуа -- младшая дочь Варшавина. Олимпіада Захаровна.
   Она молча подошла къ отцу и поцѣловала его въ голову.
   -- Ты переодѣвалась? спросилъ онъ полушутя, полусердито.
   Олимпія быстрымъ взглядомъ оглядѣла столъ и незнакомаго гостя, который всталъ при ея появленіи, и отвѣчала отцу:
   -- Извини, папа я выѣзжала и немного прокатилась... погода славная... тихо и не очень морозитъ... А вы зачѣмъ не за свое дѣло? обратилась она къ носастому Степану Ильичу:-- кто васъ проситъ?
   Степанъ Ильичъ поглядѣлъ на нее изподлобья, потрясъ головой, опустилъ руки и сказалъ:
   -- Такъ было угодно вотъ имъ...
   И онъ подбородкомъ или, лучше сказать, кончикомъ бороды своей указалъ на Захара Олимпьевича.
   -- Эге братъ! видно того... не въ свои сани не садись! засмѣялся Захаръ Олимпьевичъ и опять чуть-было не раскашлялся.-- А ты, Олимпа, пожалуйста, сдѣлай мнѣ пуншику... да вотъ и гостю не мѣшаетъ съ дороги.
   -- Съ меня довольно и чаю, къ пуншу я не привыкъ, замѣтилъ Аркашинъ, садясь на свое мѣсто блѣднѣе и сконфуженнѣе, чѣмъ когда-нибудь.
   

XVIII.

   Онъ сконфузился потому, во-первыхъ, что Олимпіада сразу поразила его красотой своей: ему показалось, что отъ роду никогда еще не видалъ онъ такой блистательной красавицы; Ее-вторыхъ, потому, что никто не догадался его ей представить, и что она не обратила на него почти никакого вниманія, точно его не было: въ-третьихъ, потому, что общество, которое засталъ онъ за столомъ, показалось ему такимъ чужимъ, такимъ несимпатичнымъ, что онъ не зналъ, какъ ему вести себя. Подвыпившій и суровый на видъ Захаръ Олимпьевичъ больше всѣхъ ему нравился... но и онъ, не смотря на то, что всѣ замѣтно его побаивались, казался какимъ-то несчастнымъ старикомъ, удрученнымъ тайною скорбью.
   Аркашинъ еще вчера слышалъ отъ своей тетушки (когда оставался у ней завтракать), что къ Захару Олимпьевичу наѣхали его зятья, мужья дочерей его, да такъ и остались въ его усадьбѣ со всѣми своими чадами и домочадцами.-- одинъ оттого, что прокутилъ все свое состояніе; другой потому, что его выгнали со службы за вспыльчивый нравъ, неукротимый и подозрительный.
   Самославскій тоже показался Аркашину какимъ-то шалопаемъ и будущимъ горькимъ пьяницей. Степанъ Ильичъ, котораго глазки точно мыши выглядывали изъ-подъ выпуклостей, на которыхъ не было бровей, тоже не внушалъ большаго довѣрія: онъ показался ему іезуитомъ, смиреннымъ на видъ, но плутоватымъ и себѣ-наумѣ. Ему даже казалось, что Илюшинъ волочится за молоденькой гувернанткой съ припухлыми губками и что жена его, Варвара Захаровна, на это не обращаетъ никакого вниманія и глядитъ на него, Аркашина, такъ, какъ будто старается понять, къ какому обществу онъ принадлежитъ, и стоитъ-ли съ нимъ порядочной женщинѣ кокетничать.
   Многое, можетъ быть. Валентинъ Петровичъ преувеличивалъ. но онъ былъ не въ духѣ -- боялся, что простудился -- и, что всего хуже, цѣлые полчаса сидѣлъ передъ самоваромъ, дожидался чаю и изнывалъ отъ жажды, съ лихорадочнымъ ощущеніемъ въ спинѣ и холодными, какъ ледъ, ногами.
   Ему было невесело; но, когда увидалъ онъ Олимпіаду, онъ забылъ и свою жажду, и свои холодныя ноги, и весь превратился въ то вниманіе, которое не безъ усилія воли нужно было скрывать, не давая замѣчать его.
   Олимпіада, дѣйствительно, была красивая, рослая и сильная дѣвушка, съ правильными чертами лица, съ черными какъ уголь глазами, снизу также какъ и сверху, опушенными длинными рѣсницами, съ античнымъ ротикомъ, свѣжая, полногрудая и тонкая. Вся она какъ-то розовѣла, свѣтилась и лоснилась. Лоснились ея темныя брови, лоснились ея волосы и лицо тамъ, гдѣ кончались влажные и продолговатые, углы глазъ ея, что было особенно замѣтно, когда она въ профиль поворачивала свою голову.
   -- И эта царица, эта богиня захочетъ стать женой моей? какой вздоръ! думалъ Аркашинъ;-- на нее можно заглядѣться, но мечтать о ней, не обладая сотнями тысячъ, просто святотатство! Это то-же, что брилліантъ стараться обдѣлать въ орѣховую скорлупу. Да и любоваться на нее не слѣдуетъ слишкомъ.
   А между тѣмъ, онъ изподтишка любовался, какъ она бралась за серебряные щипчики, какъ клала сахаръ, какъ наливала чай, какъ дѣлала пуншъ своему отцу, какъ двигались красивые, восточные глаза ея и такъ поглядывали на отца, какъ будто ей было жаль его.
   -- Ты, папа, какъ будто не въ духѣ, сказала она, подавая ему стаканъ, благоухающій ананаснымъ ромомъ.
   -- Да вотъ стало грустно: напомнилъ мнѣ этотъ молодецъ -- онъ указалъ на Аркашина -- и мое молодечество, и мою дружбу съ его отцомъ, и наши походы и мало-ли что... Не люблю я всего этого припоминать себѣ -- страшно за себя, за человѣка страшно! Такъ, кажется, сказалъ Гамлетъ: за человѣка страшно!
   -- Пожалуйста, не хандри!
   -- Э! что хандрить! Вѣришь-ли: я вѣдь не повѣрилъ, что пріѣхалъ Аркашинъ, сынъ моего голубя, Петра Валентиновича; пошелъ поглядѣть -- ну... и похожъ и непохожъ. Тотъ какъ будто былъ немного посмѣлѣе и поразвязнѣе.
   -- Тотъ былъ съ друзьями,-- замѣтилъ Аркашинъ:-- а я -- я здѣсь въ первый разъ, и никто меня не знаетъ. Къ тому же я человѣкъ не свѣтскій, и не привыкъ...
   Онъ это сказалъ такъ тихо, сидя вытянувшись въ струнку, какъ сидятъ мальчики передъ начальствомъ, такъ тихо, что Ольга Захаровна черезъ столъ услыхала только, что онъ не свѣтскій, и чему-то улыбнулась.
   -- Я такъ васъ и понимаю, говорили въ эту минуту глаза ея:-- такъ и понимаю, но, не смотря на это, вы все-таки очень недурной собою мужчина, и я готова съ вами познакомиться.
   -- Къ тому же, продолжалъ Аркашинъ: -- я никому здѣсь не былъ представленъ и никого не знаю даже по имени.
   Глаза Олимпіады остановились на лицѣ своего родителя. и румянецъ ярче заигралъ на щекахъ ея...
   -- Да и не нужно, ничего этого не нужно! Мнѣ сказали, что пріѣхалъ Аркашинъ, ну, и этого съ меня довольно, а что я тебя тутъ не познакомилъ ни съ кѣмъ. то вѣдь и меня здѣсь не знакомятъ съ тѣми, кто пріѣзжаетъ въ гости къ дочерямъ моимъ.
   -- Ахъ, папа! мы всегда, всегда тебя рекомендуемъ -- какъ это можно! всплеснувъ руками, произнесла Варвара Захаровна.
   -- Гостей иногда полонъ домъ, а я и не знаю, половины не знаю. Намедни былъ какой-то уланъ, а кто онъ такой -- Господь его знаетъ!
   -- Это былъ князь Плонскій изъ Старой Русы, гдѣ у него имѣнье. Мы думали, что ты знаешь, знакомъ съ нимъ -- какъ это можно! Даже удивились мы всѣ, что ты не подалъ ему руки -- какъ это можно!
   -- У меня въ домѣ республика! всякій дѣлаетъ, что хочетъ, и ты дѣлай, что хочешь -- хоть на головѣ пляши!
   Аркашинъ нисколько не удивился, что старикъ говоритъ ему -- "ты"; это даже ему понравилось. Это. подумалъ онъ:-- невольное наслѣдіе отношеній его къ моему родителю.
   Выпивши стаканъ пуншу, старикъ на вопросъ дочери, не принести-ли ему трубку, отвѣчалъ, что онъ уходитъ. Затѣмъ онъ протянулъ руку Аркашину и далъ ему понять, какъ еще много силы въ рукѣ его.
   -- До завтра! сказалъ старикъ:-- а теперь я спать хочу.
   Его подняли съ креселъ, и онъ ушелъ.
   Аркашинъ сзади видѣлъ его широкую спину и голову, ушедшую въ плечи. Не успѣлъ онъ пройти въ корридоръ, какъ въ столовую вошелъ толстякъ совсѣмъ другаго сорта: рыжеватый, румяный, съ сѣрыми глазами на выкатѣ -- типъ не русскій, но, очевидно, сѣверный.
   

XIX.

   Это былъ Юрій Ѳедоровичъ Плюсъ. За нимъ вошла жена его и посадила его около себя, на пустое мѣсто.
   Юрій Федоровичъ былъ гораздо симпатичнѣе другого зятя, Плюшина: у него было открытое, доброе лицо, нѣсколько капризное, но доброе. Что онъ до крайности вспыльчивъ -- это было видно и но розовымъ пятнамъ надъ его бровями, и по его глазамъ; что онъ былъ порядочный кутила -- это тоже было видно по его фигурѣ, очевидно, требующей нѣкоторой траты силъ, чтобы не лопнуть отъ прилива крови и порядочной плотности.
   Столъ замѣтно оживился, даже глазки Степана Ильича какъ-бы вылѣзли изъ-подъ своихъ безбровныхъ выпуклостей. Самославскій крикнулъ Аркашину, не хочетъ-ли онъ папироску, Варвара Захаровна повеселѣла, Ольга Захаровна налила своему мужу вина и шепнула ему: не обращай вниманія, будь умникъ! Илюшинъ чему-то громко засмѣялся.
   -- Вы къ намъ на долго? спросила Аркашина Варвара Захаровна.
   -- Я завтра утромъ передамъ письмо отъ тетушки и надѣюсь уѣхать, такъ какъ мое порученіе будетъ исполнено.
   Олимпіада поглядѣла на него и сказала:
   -- Надѣюсь, вы не сердитесь на моего папу, что онъ никому васъ не рекомендовалъ?
   -- За что-же я буду сердиться? Вѣдь это не помѣшало вамъ заговорить со мной.
   Олимпія опять на него поглядѣла и произнесла:
   -- Вы завтра еще не успѣете отдохнуть.
   -- Да я не усталъ.
   -- Ну, тѣмъ лучше, что не устали. А какъ здоровье Прасковьи Степановны?
   -- Она просила меня передать вамъ свой усердный поклонъ.
   -- И... начала Олгшпіада, наклонивъ голову и поглядывая на ситечко, черезъ которое почему-то не проходилъ чай:-- и приказала вамъ на другой-же день отъ насъ уѣхать?
   -- Нѣтъ, она мнѣ ничего не приказывала, но...
   -- Но я прямо скажу вамъ, что вы завтра отъ насъ не уѣдете. Завтра или всѣ лошади будутъ въ разгонѣ, или кучера будутъ такъ пьяны, что некому будетъ закладывать.
   -- Какъ! и тотъ молоденькій кучеръ, что везъ меня, и тотъ будетъ пьянъ?
   Не успѣлъ онъ это сказать, какъ Самославскій фыркнулъ отъ смѣха. Олимпіада вспыхнула и, сдвинувъ свои темныя, совершенно восточныя брови, поглядѣла въ его сторону.
   -- И онъ будетъ пьянъ, отрѣзала она, подавая Аркашину третій стаканъ чаю:-- не дай Богъ, какъ это пьянство у насъ распространено -- горничныя и тѣ водку пьютъ.
   -- Это она выискиваетъ предлогъ, чтобы завтра не пускать меня, подумалъ про себя Аркашинъ:-- ну, чтоже? можно будетъ и послѣ-завтра выѣхать. Вѣдь глупо, право глупо, воображать себѣ, что... Да, я буду дуракъ, если воображу, что такая красавица, такая богачка, избалованная и гордая, захочетъ быть женой какого-то помощника столоначальника...
   И чувство одиночества въ чужомъ домѣ стало замѣтно въ немъ исчезать -- ему самому стало веселѣе при мысли, что не успѣли его принять, какъ уже стараются удержать его.
   -- Вы какъ будто и не рады, что къ намъ заѣхали, проговорила Олимпія.
   -- И радъ и не радъ...
   Но въ эту минуту на другомъ концѣ стола начался крупный разговоръ: зятья опять начали вздорить.
   Гувернантки уводили дѣтей, матери цѣловали ихъ, Ольга крестила свою дѣвочку и въ то-же время дрожала за вспыльчивость мужа.
   -- Господа! нельзя-ли потише! сказала Олимпіада, обратившись къ мужчинамъ:-- вѣдь ничего не слыхать -- такой шумъ!
   Зятья отодвинули стулья, встали и вышли въ другую, освѣщенную лампами комнату.
   За ними поплелся носатый старичекъ и выбѣжала Ольга Захаровна. Самославскій остался: его бутылка еще не совсѣмъ была опорожнена.
   -- Отчего-же не рады? обратилась снова съ вопросомъ къ Аркашину молодая дѣвушка.
   Задавшись задачей и вида не показывать, что онъ пріѣхалъ высматривать невѣсту, Аркашинъ отвѣчалъ заминаясь, что онъ не радъ потому, что не въ пору гость, да еще незваный...
   -- Хуже татарина... досказала Олимпіада:-- но татары, говорятъ, народъ очень честный, и я не вѣрю, чтобы вы были хуже ихъ.
   И улыбка обнажила рядъ бѣлыхъ, блестящихъ зубовъ ея, тогда какъ брови ея все еще какъ будто хмурились.
   

XX.

   Былъ уже первый часъ ночи, но ни одна лампа въ домѣ еще не потухала. Изъ дальнихъ комнатъ слышались голоса. Аркашинъ остался за чайнымъ столомъ, втроемъ съ Олимпіадой и Варварой, сестрой ея. Онъ сознавалъ, что, не смотря на все его желаніе казаться развязнымъ, разговоръ какъ-то не особенно клеился: мысль, что эта красавица или знаетъ, или подозрѣваетъ, съ какимъ дерзновеннымъ умысломъ пріѣхалъ онъ, связывала языкъ его. Но съ нимъ не церемонились. Его заставили съѣсть кусокъ ветчины, причемъ сама Олимпіада подала, ему горчицу, налила въ стаканъ его краснаго вина и, наливая, настойчиво увѣряла его, что онъ голоденъ, и что если онѣ будутъ плохо кормить его, то, чего добраго, онъ подастъ на нихъ жалобу Прасковьѣ Степановнѣ... Она сама подавала хорошій примѣръ и не безъ апетита кушала.
   Варвара Захаровна разспрашивала его, съ кѣмъ онъ чаще всего видится въ Петербургѣ, гдѣ бываетъ, часто-ли танцуетъ и любитъ:ш музыку...
   -- Меня экзаменуютъ, думалъ про себя Аркашинъ и увѣрялъ, что онъ никого не видитъ, ничего хорошаго не слышитъ и никогда не танцуетъ...
   -- Вы ужъ, кажется, очень солидны или стараетесь оправдать рекомендацію вашей тетушки, замѣтила Варвара, поглядывая на него, хоть и изподлобья, но привѣтливо.
   -- Никогда не вѣрьте тетушкамъ, отвѣчалъ Аркашинъ:-- онѣ пристрастны.
   -- Какое-же это пристрастіе! развѣ въ ваши лѣта позволительно быть солиднымъ? Это вовсе не добродѣтель... Вотъ, завтра мы устроимъ балъ и заставимъ васъ танцовать.
   Олимпія, выпивъ рюмку вина, сидѣла, облокотись на столъ, и, молчаливо вглядываясь въ гостя, была отчасти довольна, что сестра такъ за нее старается... Ей самой говорить не хотѣлось, печать усталости лежала на лицѣ ея..
   Закусивши и выпивши, Валентинъ Петровичъ сталъ прощаться.
   Олимпіада, не вставая, протянула ему руку... Варвара отодвинула стулъ свой и, присѣдая, пожелала ему покойной ночи я пріятнаго сна.
   Въ эту минуту на дворѣ послышался глухой топотъ и легкій шумъ подъѣхавшихъ саней.
   -- Это еще кто? съ досадой проговорила Олимпія, поворачивая голову, сдвинувъ свои соболиныя брови и прислушиваясь.
   -- Не Плонскій-ли князь съ своей компаніей?
   -- Ну, если онъ, скажите ему, что я пошла спать.
   И Аркашинъ слышалъ, какъ Олимпія пошла вслѣдъ за нимъ и, когда онъ отворялъ дверь отведенной ему комнаты, догнала его.
   -- Прощайте еще разъ! сказала она, и во второй разъ, сильнѣе прежняго пожала его уже теплую и мягкую руку.-- Вамъ давно ужъ пора отдохнуть съ дороги. А знаете, я ваша сосѣдка: черезъ дверь направо -- моя комната. Если случится пожаръ, приходите спасать меня... Прощайте!
   Она пошла дальше. Ей навстрѣчу выскочили горничныя, и она стала имъ что-то приказывать. Аркашинъ, войдя въ свою комнату, опять нашелъ форточку раскрытой и дышащей холодомъ: онъ тотчасъ-же бросился закрывать ее; потомъ зажегъ свѣчу и, раздѣвшись, былъ очень доволенъ, что нашелъ свой пледъ у себя въ ногахъ постели.
   Накрывшись всѣмъ, чѣмъ только можно было накрыться. онъ не скоро согрѣлся и сталъ дрема іь, но впечатлѣнія дня, мечты и воспоминанія долго мѣшали ему заснуть.
   Образъ Олимпіады, роскошной дѣвственной красотой своей, казалось, затмилъ въ немъ блѣдный образъ бѣдной Марьи Ильинишны. То была полевая фіалка, это -- цвѣтущая роза или лилія, та была звѣздочка, эта -- солнце, при которомъ меркнутъ тысячи звѣздъ, та была огонекъ лампады, эта -- сверкающее пламя на жертвенникѣ какого-то невидимаго божества... "Неужели... неужели возможно, чтобы такая дѣвушка вдругъ... очертя голову, согласилась быть женой моей!.. Невозможно!! Только у тетушекъ и могутъ возникать въ головѣ такія фантастическіе планы и предположенія!.. Тутъ и думать нечего.
   "А что если я уѣду, завтра-же уѣду и скажу тетушкѣ: нѣтъ!.. я совсѣмъ одурѣлъ! дѣлайте со мной, что хотите! по крайней мѣрѣ я умываю руки... Я тутъ не причемъ... Сватайте вы,-- я-же -- слуга покорный! Надо имѣть 30,000 годоваго дохода, чтобы рисковать быть мужемъ такой пышной барыни..."
   Но Аркашинъ въ глубинѣ души своей былъ очень доволенъ, что ничѣмъ не связалъ себя съ Марьей Ильинишной. "Сама судьба спасла меня!" подумалъ онъ.
   И въ его воображеніи опять промелькнуло доброе, симпатичное личико той петербургской сосѣдки, у которой не далѣе, какъ третьяго дня, онъ такъ жалъ руки и такъ невольно, отъ всей души просилъ поцѣловать его. Но... это все промелькнуло какъ что-то далекое и неуловимое и опять закуталось къ какую-то блестящую фантасмагорію, и опять послышался новый, ему невѣдомый голосъ: "я ваша сосѣдка (опять сосѣдка!), и если будетъ пожаръ (не дай, Господи!), приходите спасать меня (Господи! какъ-бы это было хорошо, если-бы я спасъ ее!!...)"
   Но передъ тѣмъ, чтобъ заснуть, онъ сталъ думать о своемъ департаментѣ, о томъ, послана-ли бумага, за которую ему сказали "спасибо"; о томъ, какъ не хотѣли ему дать и полутораста рублей къ празднику и, вѣроятно, дали-бы какихъ-нибудь 70, если-бы не Леонидъ Семенычъ (великое ему за то спасибо!..) О томъ, назначатъ-ли засѣданье раньше 1-го января, или до Новаго года на службу никто не придетъ... А что, если его спросятъ или пошлютъ за нимъ по какому-нибудь экстренному дѣлу!
   Всѣ эти скучныя и уже нисколько не фантастическія мысли были переходомъ къ тому, чтобъ онъ легъ на спину, положилъ руку себѣ на сердце и заснулъ сномъ праведника.
   

XXI.

   Было еще очень темно -- темнѣе, чѣмъ было съ вечера. Аркашинъ услыхалъ за дверью чьи-то шаги и приподнялъ голову. Ему показалось, что еще ночь или около четырехъ-пяти часовъ по полуночи. Прислушавшись, онъ зажегъ свѣчу, поглядѣлъ на свои часы и увидалъ, что восемь.
   Не спѣша, умывшись и одѣвшись передъ туалетомъ, онъ пріотворилъ дверь въ корридоръ; трещала затопленная печь; алое зарево отъ пылающихъ дровъ играло на полурастворенной двери. Онъ прошелъ въ эту дверь, вошелъ въ одну, потомъ въ другую комнату, гдѣ на ломберномъ столѣ горѣла свѣча; тутъ увидалъ онъ неприбранные мѣлки, такъ сказать, очевидные, свѣжіе слѣды ночи, проведенной за картами. Неподалеку, передъ простѣночнымъ зеркаломъ, мелькалъ козырекъ военной фуражки, на полу валялись папиросные окурки.
   Въ этой утренней рождественской темнотѣ, въ этомъ ему незнакомомъ еще домѣ, среди новой обстановки, чувство, похожее на дѣтское, очень пріятное и въ тоже время безотчетно жуткое, проникло въ него. Онъ закурилъ папироску, поглядѣлъ въ темныя окна я вошелъ въ залу. Тамъ топился каминъ; лакей, тощій, испитой и въ фартукѣ, подметалъ полъ и очень удивился, увидавши такъ рано въ дверяхъ фигуру какого-то барина.
   Лицо лакея при свѣтѣ камина показалось Аркашину какимъ-то зеленымъ, лоснящимся.
   -- Можно здѣсь пройти въ корридоръ? спросилъ онъ.
   -- Пожалуйте черезъ столовую.
   -- Куда-же?..
   -- А вотъ.
   -- Всѣ еще спятъ? спросилъ Аркашинъ.
   Лакей оперся обѣими руками о рукоять щетки, молча поглядѣлъ на него и спросилъ:
   -- А вы ночевали здѣсь?
   -- Да, ночевалъ.
   -- Что-же вы ни свѣтъ, ни заря?...
   -- Да ужъ девять часовъ!
   -- Что-жъ, что девять? Гости у насъ обыкновенно къ завтраку просыпаются.
   -- А когда завтракъ?
   -- А во второмъ часу -- начнутъ звонить.
   -- А Захаръ Олимпьевичъ когда просыпается?
   -- Да вы видно никогда у насъ не бывали?
   -- Никогда.
   -- Во-отъ что! протянулъ лакей и, какъ-бы вполнѣ удовлетворившись, опять принялся шаркать половой щеткой, передвигая съ мѣста на мѣсто столы и стулья.
   Подходя къ столовой, Аркашинъ дрогнулъ: онъ увидѣлъ въ полуотворенную дверь буфетной свѣтъ огарка и два профиля: одинъ Олимпіады, облокотившейся на столъ, другой -- человѣка въ фартукѣ, очевидно, повара, освѣщеннаго такъ, что низъ подбородка, кончикъ краснаго носа и часть свѣсившагося на лобъ колпака его казались свѣтлыми бликами на пасмурномъ фонѣ темной стѣны или шкафа. Олимпіада была въ чемъ-то бѣломъ и съ распущенными волнистыми волосами. Она, очевидно, заказывала завтракъ или обѣдъ.-- "Что-жъ, можно и съ гарниромъ. Это какъ вамъ угодно..." отзывался ей глухобасистый, спросонья охриплый голосъ хозяина кухни я баловня господскихъ желудковъ.
   -- Справься! Куплено было два пуда и 20 фунтовъ... повысился голосокъ дѣвушки, образъ которой въ такомъ идеальномъ свѣтѣ всю ночь рисовался въ воображеніи Аркашина. Изъ боязни быть замѣченнымъ и сконфузить одѣтую въ шлафрокъ и непричесанную красавицу, Аркашинъ съ бьющимся сердцемъ повернулъ назадъ, тѣмъ же путемъ черезъ залу, освѣщенную дровами, пылающими въ каминѣ, и черезъ другія комнаты. Только проходя мимо ломбернаго стола, пріостановился, оглянулъ стѣны, на которыхъ висѣли двѣ большія картины, писанныя масляными красками. Изъ рамъ ихъ или, лучше сказать, изъ тьмы тѣневыхъ частей, смутно въ натуральную величину вырисовывались глаза, бородатыя лица, и выступали бѣлыя плечи и ноги полуобнаженныхъ женщинъ. Аркашинъ при одной свѣчѣ не могъ разглядѣть, что значатъ эти изображенія, и прошелъ въ свою комнату.
   

XXII.

   Разсвѣло, т. е. тусклое, осыпанное снѣгомъ, утро глянуло въ окна, а въ домѣ послѣ того, какъ, закрывая трубы, постучали вьюшками, опять все стало глухо и пусто.
   Аркашину становилось скучно невыносимо. Онъ не зналъ, что ему дѣлать до тѣхъ поръ, какъ проснется домъ и его позовутъ завтракать. Читать было нечего, писать было не на чемъ, выручали папиросы, -- и одъ курилъ ихъ безъ милосердія. Въ одиннадцатомъ часу зашелъ Ѳедоръ и тоже удивился, что пріѣзжій баринъ успѣлъ уже умыться и сидитъ одѣтый въ табачномъ дыму, точно въ облакѣ.
   -- Чаю вамъ или кофе? Что прикажете...
   -- Чаю, если можно... но вѣдь всѣ спятъ, кто-же мнѣ сдѣлаетъ чай?
   Ѳедоръ движеніемъ руки показалъ ему, что не слѣдуетъ объ этомъ безпокоиться, что все это въ его волѣ и отъ него зависитъ.
   -- Тетушка моя вставала также поздно, когда гостила у васъ?... А?
   -- А ужъ не знаю, какъ вамъ сказать? глубокомысленно замѣтилъ Ѳедоръ, какъ-бы намекая, что онъ при ней не состоялъ, и добавилъ:-- да вѣдь какъ-же иначе-то-съ? гости пріѣзжаютъ поздно... Ну-съ... надо опять чаю напиться или пушинку... ну-съ, а потомъ карты до утра, а иногда, какъ хорошая погода, да барынь много понаѣдетъ -- на тройкахъ кататься... когда-же и спать-то?-- сами посудите!
   -- А гости часто сюда наѣзжаютъ?
   -- А какъ случится: уѣздъ не за горами, изъ Новгорода, изъ Петербурга тоже наѣзжаютъ.
   -- И ночуютъ здѣсь?
   -- А то гдѣ-же? Наверху у насъ для гостей двѣ комнаты, да флигеля.
   -- Чай, не дешева такая жизнь?
   Ѳедоръ хотѣлъ что-то сказать, но промолчалъ.
   -- Я думалъ, что, послѣ эмансипаціи, помѣщики стали экономнѣе.
   -- Послѣ какой манципаціи?! Ахъ, это вы на счетъ того, что крѣпостныхъ-то отняли... такъ вѣдь кто какъ: иной прожился, въ кулакъ себѣ свиститъ, а иной... не всѣмъ-же вдругъ прожиться, да на полку зубы класть?
   -- Ну, а зятья -- люди они тоже богатые!
   -- Кто-съ? зятья-то? Ѳедоръ прищурился и поглядѣлъ на Аркашина, какъ-бы соображая, на сколько онъ достоинъ его лакейскаго довѣрія.
   Аркашинъ не сталъ больше разспрашивать почтеннаго старика, только повторилъ просьбу свою -- подать ему чаю.
   -- Сію минуту-съ... Старый баринъ давно уже откушали.
   -- Ахъ да! постой! можно-ли будетъ мнѣ войти къ нему въ кабинетъ и передать письмо Прасковьи Степановны?
   -- Не знаю-съ. Къ нему въ кабинетъ никто входить не можетъ безъ доклада, только барышня Олимпіада Захаровна. Ну, да и нельзя-же иначе... все у ней на рукахъ: и ключи, и расходы... Ею все хозяйство держится.
   -- Какъ-же это она успѣваетъ?
   -- Ну, да ужъ такая уродилась, сударь; даромъ что барышня -- нашего брата, мужчину, заткнетъ за поясъ.
   -- Это въ какомъ же смыслѣ -- заткнетъ за поясъ?
   -- А вотъ вздумала вечоръ, переодѣлась кучеромъ, возжи въ руки и маршъ! покатила на станцію, привезла васъ и какъ ни въ чемъ не бывало -- Какъ!?
   -- А вы и не знали?!
   -- Не зналъ! Да быть этого не можетъ?
   Аркашинъ даже поблѣднѣлъ отъ такой новости.
   -- Да какъ-же этого не можетъ быть, когда это такъ? У нихъ и костюмъ есть такой кучерской: и шайка, и рукавицы, и кушачекъ, и все... Помилуйте! какъ-же не можетъ быть! Только, добавилъ онъ, тревожно оглянувшись на дверь и подмигивая Аркашину,-- если онѣ вамъ, сударь, сами этого не говорили, то и не сказывайте!
   -- Не сказывать?
   -- И не сказывайте! Еще чего добраго... нѣтъ! ужъ вы лучше помолчите. Да что ей это?! это -- пустяки! Она у насъ въ позапрошлое лѣто двухъ бѣглыхъ бродягъ словила и отправила къ становому. У насъ въ лѣсу стараго лѣсничаго изба -- заброшенная; такъ они тамъ было вздумали ночевать. Барышня узнала, да ночью и нагрянула.
   Аркашинъ просто остолбенѣлъ: ничего подобнаго ему даже не снилось.
   -- Какъ же они ее не убили?
   -- Да вотъ, пойдите же -- не убили! такъ струсили, что хотѣли въ окно повыскакать, -- ну, тутъ-то и словили ихъ.
   -- И она сама вошла въ избу?
   -- Сама... и одна, какъ есть одна, съ фонарикомъ.
   -- И безъ всякаго оружія?
   -- Можетъ и было какое-нибудь оружіе -- пистолетикъ іни книжальчикъ -- это я з-жъ не могу вамъ сказать... Такъ что-же ей стоитъ на станцію съѣздить? это намъ ни почемъ!
   -- Да вѣдь холодно чай -- и руки можно отморозить. Вонъ, я слышалъ, въ Саратовской губерніи молодые люди поѣхали дамъ катать, руки себѣ отморозили.
   -- Ничего-съ... онѣ и снятъ, такъ форточку велятъ на ночь отворять. Коли ужъ очень морозно, такъ встанутъ, да сами ее и закроютъ.
   -- То-то вы и у меня на ночь отворили форточку... Гм!.
   -- Ахъ-да! вамъ чаю... Извините, сударь!..
   И Ѳедоръ, какъ-бы спохватившись, приподнялъ плечи, повернулся и вышелъ.
   Аркашинъ остался погруженный въ задумчивость. Въ иномъ свѣтѣ предстала умственнымъ очамъ его эта Олимпіада, эта поразительная, духъ захватывающая красавица. Что-то робкое и смущенное прокралось ему въ душу, быть можетъ, тайное сознаніе своей собственной немощи передъ такой сильной и безстрашной дѣвушкой.
   Вдругъ онъ вскочилъ и засмѣялся... такъ, какъ давно не смѣялся.
   -- И я... я ей далъ рубль на водку!..
   

XXIII.

   Въ этотъ день Захаръ Олимпьевичъ такъ и не вышелъ ни къ завтраку, ни къ обѣду, такъ что самое письмо къ нему Аркашинъ передалъ Олимпіадѣ Захаровнѣ.
   -- Вы его извините, сказала ему Олимпіада, машинально прочитывая адресъ.-- Иногда онъ въ такомъ мрачномъ настроеніи духа, что не выноситъ общества, особенно шумнаго. Много въ жизни его было тяжелыхъ потерь и удручающаго горя; случается, онъ и выпьетъ что-нибудь лишнее у себя въ комнатѣ, особливо, когда боленъ и его томитъ безсонница... Надо вамъ сказать, что новые порядки, новые люди... освобожденіе крестьянъ и, наконецъ, внезапная смерть моей матери... цѣлый рядъ потрясеній -- все это не могло не надломить его, и онъ не только не хочетъ читать газетъ,-- не хочетъ знать, что дѣлается у насъ въ домѣ, на все махнулъ рукой, и такъ во всѣхъ извѣрился, что пока довѣряетъ мнѣ одной... конечно, мой долгъ -- оберегать его...
   -- У кого такой сторожъ, тому, конечно, бояться нечего, улыбаясь проговорилъ Аркашинъ. Въ эту минуту онъ стоялъ въ залѣ, у этажерки для нотъ, заложа руку за пазуху и радуясь, что говоръ гостей, наполняющихъ комнаты, позволяетъ имъ говорить искреннѣе, чѣмъ это было-бы возможно, если-бы у всѣхъ были ушки на макушкѣ.
   -- Признайтесь, сказала Олимпіада, отходя отъ рояля,-- за который усаживалась Кити, гувернантка Ольги Захаровны, вглядываясь въ раскрытыя ноты своими сонливыми, черными глазками,-- признайтесь, что говорила вамъ обо мнѣ ваша тетушка?
   -- Зачѣмъ-же вамъ знать, что она объ васъ говорила?
   -- Скажите!
   -- Она говорила мнѣ, что вы красавица.
   Олимпіада улыбнулась такъ, что глаза ея заискрились, а бѣлые зубы сверкнули изъ-подъ верхней губы.
   -- И вы разочаровались, нарочно ѣхали, чтобы поглядѣть на красавицу, и -- разочаровались!!
   -- Къ сожалѣнію,-- нѣтъ...
   -- Почему-же: къ сожалѣнію? какъ-бы про себя проговорила Олимпіада, и точно тѣнь прошла по ней -- ни слѣда улыбки уже не осталось на лицѣ ея -- она задумалась.
   -- Знаете-ли вы, что я ждала васъ?
   -- Ждали?.. меня?
   -- Да, я ждала васъ. Глядя на вашу фотографію (она и до сихъ поръ у меня), мнѣ хотѣлось знать, дѣйствительно-ли вы такой, какимъ вы мнѣ представлялись за очно, и такой-ли у васъ милый характеръ, какимъ изображенъ онъ на вашей фотографической карточкѣ?
   -- Развѣ можно судить по карточкѣ о характерѣ.
   -- Я могу... я вѣдь колдунья въ нѣкоторомъ смыслѣ слова. Смотрю на васъ и читаю все, что у васъ на душѣ... Знаю, что вы не совсѣмъ рады, что пріѣхали... не нравится вамъ у насъ...
   -- Помилуйте!
   Но тутъ раздались аккорды и посыпалась трель. Надо было замолчать и слушать. Да они и рады были замолчать, такъ какъ обоимъ имъ казалось, что разговоръ ихъ принимаетъ оборотъ весьма интимнаго свойства, и что каждый изъ нихъ невольно пококетничалъ другъ съ другомъ на столько, что есть уже о чемъ подумать.
   

XXIV.

   Кити (Аркашинъ такъ и не спросилъ ея фамиліи) играла недурно, даже очень недурно для деревенскаго, хотя-бы и аристократическаго салона. Гости были очень довольны, что эта гувернантка напоминаетъ имъ то Шопена, то Шуберта, то кого-нибудь изъ нашихъ прославленныхъ композиторовъ. Плюшинъ сидѣлъ около нея съ видомъ знатока, то одобрительно кивалъ головой, то, облокотись на спинку креселъ, закрывалъ рукой верхнюю часть лица и изподлобья поглядывалъ на ея бѣлую шейку и покатыя плечики. Ольга Захаровна сидѣла въ углу и наблюдала за своимъ супругомъ, который нетерпѣливо ожидалъ вальса, собираясь провальсировать съ уѣздной предводительшей, дамочкой, очень похожей на ядреное крымское яблочко (такая она была маленькая, гладенькая, кругленькькая и на видъ вкусная). Ольга страстно любила своего рыжеватаго, вспыльчиваго и недалекаго по уму супруга. Будь онъ умнѣе -- она бы не могла такъ любить его и такъ ревновать. Ревность и боязнь за мужа постоянно волновали грудь этой несчастной женщины. Ей все казалось, что не нынче -- завтра онъ со всѣми въ домѣ перессорится, всѣмъ наговоритъ дерзостей, и его попросятъ уѣхать такъ же, какъ попросили оставить службу. Для нея онъ былъ такой-же ребенокъ, какъ и ея маленькая дочка, но ребенокъ этотъ -- увы!-- былъ одинъ изъ самыхъ непослушныхъ и, откровенный но своей финской натурѣ, постоянно хитрилъ со своей дрожавшей половиной, такъ какъ эта половина висѣла на немъ, какъ тяжелая цѣпь, и не давала ему простора.
   Нечего и говорить о томъ, что жены еще передъ завтракомъ представили Аркашина мужьямъ своимъ. Илюшинъ пожалъ ему руку, пристально поглядѣлъ ему въ глаза, приторно улыбнулся и не сказалъ ни слова. Плюсъ, напротивъ, чему-то разсмѣялся, оскалилъ зубы и, поглядывая на Аркашина поверхъ золотыхъ очковъ, воскликнулъ:
   -- А! мы съ вами встрѣчались. Помните, въ одномъ домѣ... около Синяго моста... я еще хотѣлъ угостить васъ шампанскимъ, а вы... вышли въ переднюю, и слѣдъ вашъ простылъ... Я еще помню, какъ я васъ за это выругалъ... Ха-ха-ха!..
   -- Да у меня и знакомыхъ нѣтъ около Синяго моста.
   -- Да не у знакомыхъ,-- такъ, въ одномъ семейномъ заведеніи...
   -- Это былъ кто-нибудь другой...
   -- Говорите, говорите!-- другой! Нѣтъ, ужъ какъ вамъ угодно, а мы съ вами люди знакомые... Вѣдь вы винтите?
   -- Винчу.
   -- Ну, разумѣется! А въ штосъ не пробовали?
   -- Не пробовалъ.
   -- Попробуйте! штука славная: или профершпилитесь, или ужъ того-съ... кого-нибудь облапошите наижесточапшимъ образомъ... Что вы смѣетесь? я вамъ дѣло говорю...
   Аркашинъ пересталъ смѣяться.
   -- А давно знакомы вы съ Павломъ Павловичемъ Пусторыгинымъ?
   -- Не имѣю о немъ ни малѣйшаго понятія.
   -- Ну, слава Богу! а я подумалъ было, что вы съ нимъ знакомы. Скотинище -- первый сортъ, такой негодяй, что вы представить себѣ не можете: распускаетъ слухъ, будто я проигрываю и не плачу, тогда какъ я одному ему столько переплатилъ, что онъ самъ и сотой доли того не стоитъ. Вы, пожалуйста, ему не вѣрьте -- скотина.
   -- Да я... я его совсѣмъ не знаю.
   -- И не знайте! и хорошо дѣлаете, что не знаете.
   И Плюсъ, дружески потрепавъ Аркашина по плечу, отошелъ.
   Послѣ вальса съ уѣздной предводительшей, Ольга Захаровна стала пальцемъ подзывать своего супруга, но онъ притворился, что не замѣчаетъ этого подзыванья и, что-то мурлыча себѣ подъ носъ, ушелъ въ другую комнату.
   Олимпіада сидѣла въ залѣ у стѣны и, казалось, была въ мечтательномъ настроеніи духа. Около нея сидѣлъ уланъ, князь Плонскій, вытянувъ одну ногу и безучастно глядя на все собравшееся въ залѣ общество: вѣроятно, онъ мысленно дулся на Олимпіаду за ея рѣзкіе отвѣты на всѣ любезности, которыми онъ осыпалъ ее; но лицо его не выражало никакого неудовольствія: оно было на столько же молодо и красиво, на сколько и деревянно. Впрочемъ, онъ глядѣлъ добрымъ малымъ и, вѣроятно, былъ совсѣмъ другой человѣкъ, балагуръ и повѣса -- въ кругу своихъ полковыхъ товарищей.
   Вечеромъ составились танцы подъ звуки пяти доморощеныхъ старенькихъ музыкантовъ, оставшихся при усадьбѣ не столько за старостью лѣтъ, сколько по привычкѣ. Это былъ остатокъ большаго оркестра изъ крѣпостныхъ, о которомъ вспоминали иногда и Варвара Захаровна, и Ольга Захаровна, какъ о какой-то невозвратной, но тѣмъ не менѣе сердцу ихъ милой старинѣ.
   Аркашинъ протанцовалъ двѣ кадрили съ сводными сестрами Олимпіады и затѣмъ вынужденъ былъ сѣсть за ломберный столъ и повинтить съ уланомъ, Илюшинымъ и Степаномъ Ильичевъ...
   Позднѣе всѣхъ на этотъ импровизированный вечеръ явился Самославскій, вмѣстѣ съ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, по фамиліи Орликовымъ. У Орликова былъ большой, бѣлый, закатистый лобъ, зачесанные на затылокъ волосы, глаза нѣсколько на выкатѣ, тонкій носъ и маленькіе усики. Войдя въ комнату, онъ поставилъ въ уголъ свою палку, пощипалъ свои усики и со всѣми заговорилъ безъ церемоніи, какъ давнишній знакомый.
   Самославскій подошелъ къ карточному столу, поздоровался съ Аркашинымъ, и на вопросъ, отчего его не было видно весь день, отвѣчалъ:
   -- Гдѣ ужъ намъ! ѣздилъ на мельницу-съ и чуть не увязъ въ снѣгу,-- столько его навалило, что проѣзда нѣтъ...
   -- То-есть, съ похмѣлья поѣхали провѣтривать чадъ, замѣтилъ Илюшинъ, не глядя на подошедшаго юношу...
   Самославскій помолчалъ, потомъ проговорилъ себѣ въ носъ: "обижаться не стоитъ!" и вернулся въ залу.
   

XXV.

   Аркашинъ освоился съ порядками дома, понялъ, съ какими людьми пришлось ему жить подъ одной кровлею, и велъ себя, какъ человѣкъ осторожный и мнительный, съ большимъ тактомъ. Въ высшей степени ровный, ничемъ невыдающійся, спокойный характеръ и значительная доля самообладанія спасали его и отъ вспышекъ, часто неумѣстныхъ, Плюса, и отъ наглой самоувѣренности Илюшина, и отъ кокетливыхъ заигрываній Варвары Захаровны, и отъ хитрыхъ разспросовъ прикинувшагося простакомъ стараго гувернера, который раньше всѣхъ почуялъ, что изъ всѣхъ жениховъ, претендующихъ на руку Олимпіады, она выберетъ никого другаго, какъ Аркашина, и что свадьбѣ не миновать. "Вотъ, помяните мое слово!" не разъ шепталъ онъ на ухо и Илюшину, и Плюсу, и Ольгѣ Захаровнѣ, къ которой почему-то онъ особенно благоволилъ, ибо всякій разъ отъ обѣдни ей одной привозилъ просфоры и покупалъ ея дочкѣ всякія сласти и мячики.
   -- А какое намъ дѣло, за кого Олимпія выйдетъ замужъ, хоть за чорта! говорили зятья. Имъ даже хотѣлось, чтобъ она скорѣе вышла замужъ и чтобъ мужъ куда-нибудь увезъ ее. Не такъ на это дѣло смотрѣли ея сестры. У каждой изъ нихъ былъ для нея женихъ изъ числа ихъ близкихъ знакомыхъ, которые, какъ казалось имъ, для Олимпіады могли бы составить самую приличную партію. Иныхъ онѣ сами обнадеживали, обѣщали имъ свою помощь, ручались въ успѣхѣ. Варвара Захаровна въ особенности хотѣла, чтобы Олимпія вышла за человѣка богатаго, чтобъ у ней въ Петербургѣ былъ свой салонъ, чтобы вся петербургская знать пріѣзжала къ ней, и чтобы она, пріѣзжая къ сестрѣ, могла возобновить свои прежнія связи съ бомондомъ. Ольгѣ Захаровнѣ хотѣлось, чтобы у Олимпіады былъ мужъ пожилой и чиновникъ: если не губернаторъ, то предсѣдатель или прокуроръ,-- однимъ словомъ, ей хотѣлось замужествомъ Олимпіады дать случай когда-нибудь помѣстить своего муженька на служебную должность съ приличнымъ содержаніемъ, хоть муженекъ этотъ не разъ говорилъ ей, что до смерти Захара Олимпьевича онъ никуда изъ усадьбы не уѣдетъ, такъ какъ негодяй Илюшинъ и его вертопрашная супруга непремѣнно, первымъ долгомъ своимъ, почтутъ ограбить весь домъ, увезти все серебро и, можетъ быть, даже поддѣлать фальшивое, въ ихъ пользу составленное завѣщаніе.
   Олимпіада все это понимала и часто чувствовала себя одинокой среди родныхъ и знакомыхъ: ей было тяжело подчасъ; но она ни передъ кѣмъ не открывала души своей. Всѣ знали, что она одна пользуется особеннымъ довѣріемъ отца, и нехотя во всемъ уступали ей, боялись сердить ее.
   Судя по всему, Олимпіада знала уже, что Аркашинъ съ тѣмъ и пріѣхалъ, чтобы за нее посвататься, да и какъ-же могла-бы она этого не знать, находя въ Прасковьѣ Степановнѣ, пріятельницѣ ея покойной матери, единственную старушку, передъ которой она иногда отводила свою душу; не она-ли сама сказала ей, завладѣвъ фотографической карточкой Аркашина: "пришлите своего племянника подъ какимъ нибудь предлогомъ, и если онъ мнѣ понравится, то пріѣзжайте свахой, я не откажу ему". Затѣмъ, много и долго разспрашивала она тетушку о характерѣ Валентина Петровича, о его воспитаніи, о занятіяхъ и составила о немъ такое лестное мнѣніе, что не разъ думала про себя: "вотъ человѣкъ подходящій! такого-то мнѣ и надо!" При этомъ боялась она одного -- разочароваться. Но, познакомившись съ Аркашинымъ, не только не разочаровалась, напротивъ, прежде всего влюбилась въ его ростъ, въ его бѣлое лицо, кротко-задумчивые большіе глаза и въ высшей степени почтенную шелковистую бороду; потомъ оцѣнила въ немъ его скромность, его добродушную улыбку и, что особенно ей понравилось,-- это то, что никакого фатовства она въ немъ, не замѣчала; онъ не корчилъ изъ себя ни великосвѣтскаго денди, ни покорителя женскихъ сердецъ, ни разочарованнаго, ни человѣка съ достаткомъ, ни чиновника, подающаго надежды быть современемъ звѣздой первой величины, т. е. носить звѣзду, ни даже либерала съ революціоннымъ душкомъ, что было въ такой модѣ между столичной и провинціальной молодежью того времени.
   Одно было досадно ей:
   "Сотни людей, думала она, были влюблены въ меня, даже Самославскій, но, такъ или иначе, они вовсе этого не скрывали и не скрываютъ; что же значитъ, что Аркашинъ ничѣмъ не обнаруживаетъ, что сердце его въ моихъ рукахъ. Что я ему нравлюсь, это ясно: но мнѣ этого мало: я выйду замужъ только за такого человѣка, который радъ будетъ за меня въ огонь и въ воду; за человѣка, который страстно меня полюбитъ -- беззавѣтно и безвозвратно!"
   Такъ думала Олимпіада и, приписывая молчаливую скромность Аркашина его тайной робости, его боязни быть ею осмѣяннымъ, рѣшилась во что бы то ни стало ободрить его своимъ исключительнымъ къ нему вниманіемъ.
   И. дѣйствительно, она оказывала ему такое вниманіе, такъ была съ нимъ ласкова и дружески откровенна, такъ любила оставаться съ нимъ наединѣ, что не только Аркашинъ понялъ, что онъ ей нравится,-- весь домъ, всѣ родные, даже прислуга это поняли и стали смотрѣть на Аркашина, какъ на жениха, на будущаго мужа Олимпіады Захаровны. Только пріѣзжіе гости, которые то и дѣло наполняли домъ Варшавиныхъ, не догадывались: Варвара и Ольга не хотѣли огорчать своихъ протеже; мужья ихъ смотрѣли на Олимпіаду, какъ на продувную, холодную кокетку, и думали про себя: "одурачитъ она его такъ же, какъ и многихъ уже одурачила!" и молчали. Если-бы Аркашинъ рѣшился на банкъ или штосъ, да проигралъ-бы имъ -- ну, хоть тысячу рублей и тотчасъ-же эту тысячу отсчиталъ имъ, не поморщившись, ну тогда... тогда онъ не только заслужилъ бы ихъ вниманіе, можетъ быть, они и повѣрили бы старику-гувернеру и своимъ щебетуньямъ-женамъ, что Аркашинъ -- нареченный женихъ ихъ бель-сестрицы, какъ они называли Олимпіаду. Вотъ почему сосѣди и гости ничего не знали, и даже князь Плонскій не смотрѣлъ на Аркашина, какъ на своего соперника.
   

XXVI.

   Двадцать девятаго декабря утромъ Олимпіада долго оставалась въ кабинетѣ отца, долго о чемъ-то съ нимъ бесѣдовала, вышла отъ него съ сіяющимъ лицомъ и тоттасъ же ушла въ свою комнату переодѣваться къ завтраку; но завтракъ на полчаса былъ ранѣе обыкновеннаго, и она запоздала, потому что съ полчаса сидѣла на одномъ мѣстѣ, погруженная въ задумчивость, и только тогда догадалась, что пора ей переодѣваться, когда въ домѣ раздался обычный звонокъ, призывающій въ столовую.
   Аркашинъ въ первый разъ увидалъ ее одѣтой съ такой элегантной роскошью и съ такой короной волосъ, что любой столичный франтъ побился-бы объ закладъ, что это -- шиньонъ, тогда какъ это были ея собственные волосы, могучая растительность которыхъ была тоже однимъ изъ признаковъ ея физической силы.
   Когда она входила, зятья и нѣкоторые изъ гостей уже встали изъ-за стола: они собирались на охоту, такъ какъ имъ дали знать, что крестьяне неподалеку выслѣдили медвѣдя. Они были увѣрены, что Олимпіада по обыкновенію отправится вмѣстѣ съ ними, и очень удивились, что она облекла себя въ черный атласъ, въ дорогіе кружева и браслеты, а не въ сѣрое, фланелевое, короткое платье съ малиновыми пуговицами, надѣваемое ею поверхъ шароваръ, и не въ охотничьи мѣховые сапожки.
   -- Вы не съ нами? спросилъ ее Плюшинъ. Въ глазахъ его замелькалъ тотъ-же вопросъ, и они остановились на лицѣ ея съ оттѣнкомъ скрытой досады.
   -- Куда съ вами? какъ-бы удивилась Олимпіада.
   -- На медвѣдя. Можетъ быть, вамъ опять удастся пристрѣлить его. Напрасно вы пренебрегаете нашимъ обществомъ.
   -- А вы собрались на охоту?
   -- Да вѣдь вамъ это было извѣстно: еще вчера говорили...
   -- Ничего я не слыхала... Да и не очень расположена,-- не нахожусь въ кровожадномъ настроеніи духа.
   "Знаемъ мы, въ какомъ ты расположеніи духа", подумалъ про себя Яковъ Яковлевичъ, уткнувши въ тарелку свой носъ и поглядывая изподлобья на Ольгу Захаровну.
   -- Поѣдемъ, шепнула Варвара: вотъ и Валентинъ Петровичъ поѣдетъ...
   -- Валентинъ Петровичъ, вы ѣдете?
   -- Я ничего не знаю, отвѣчалъ Аркашинъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ:-- да и какой-же я охотникъ? Развѣ изъ любопытства... да и то...
   -- Вижу, что вамъ не хочется, и не ѣздите!..
   -- Значитъ, по-просту,-- ты не хочешь пускать его, не безъ нѣкоторой язвительности замѣтила ей Варвара.
   Ольга ничего не говорила; она въ это время торопилась -- кормила свою дочку, которая таращила на всѣхъ свои глазенки и машинально раскрывала ротикъ; но Кити, которая тоже собиралась провожать охотниковъ до привала, поглядѣла на Олимпіаду съ такимъ выраженіемъ, какъ будто ея младенческія губки хотѣли сказать ей: "то-ли дѣло оставаться вдвоемъ съ милымъ дружкомъ, я-бы и сама на твоемъ мѣстѣ ее поѣхала".
   У этой Кити у самой было сердечко не совсѣмъ спокойно; слишкомъ уже настойчиво приставалъ къ ней Плюшинъ. Она все чего-то боялась, и все-таки ей было очень пріятно, что за ней ухаживаетъ такой столичный левъ и напѣваетъ ей, что она мила какъ ангелъ, играетъ какъ серафимъ и что никто въ свѣтѣ, кромѣ его, не способенъ такъ оцѣнить ея прелести.
   Скоро всѣ вышли въ залу. За окномъ слышалось побрякиванье бубенцевъ и топотъ подъѣзжающихъ троекъ. Въ комнатахъ раздавались голоса -- бѣготня дѣтей и шаги спустившихся сверху и по корридору проходящихъ въ переднюю мужчинъ въ высокихъ сапогахъ съ ружьями и дамъ съ муфтами. Варвара и Ольга были въ теплыхъ шубкахъ, отороченныхъ мѣхомъ, съ башлыками поверхъ бобровыхъ, на лобъ надвинутыхъ шапокъ. Одна только Кити была въ старенькомъ лисьемъ салопчикѣ и въ атласномъ капорѣ...
   Олимпія подошла къ окну, и ослѣпительное зимнее солнце освѣтило всю величавую, нѣсколько суровую красоту ея. Аркашинъ невольно остановилъ глаза свои на ея бѣломъ, но не блѣдномъ лицѣ, на профилѣ длинныхъ приподнятыхъ рѣсницъ и темныхъ глазъ ея, мерцающихъ въ ихъ тѣни, какъ золотыя искры на черномъ бархатѣ... Ему казалось, что вся душа ея рвется туда-же, на свѣжій, холодный воздухъ, навстрѣчу вѣтру и снѣжной пыли, туда, гдѣ просторъ и опасность... и что если-бы не онъ,-- она-бы непремѣнно поѣхала.
   -- Олимпіада Захаровна!
   Она обернулась и сказала, приподнимая указательный пальчикъ:
   -- Смотрите, какъ криво поставлена дуга вотъ на той тройкѣ, и никто этого не замѣчаетъ! И зачѣмъ запрягли эту тройку, желала-бы я знать? Буланые. были уже въ разгонѣ... сегодня утромъ на нихъ ѣздили за провизіей... Не берегутъ лошадей -- что прикажете дѣлать? добавила она, пожавъ плечами.
   -- Олимпіада Захаровна! отчего вы не ѣдете? Вѣдь вы любите такія прогулки! Неужели вы церемонитесь?
   -- Я это дѣлаю вовсе не изъ церемоніи. Неужели вы думаете, что я стану стѣсняться? Мнѣ пріятно остаться съ вами, и я осталась -- вотъ и все!
   И она это проговорила такъ, какъ будто ей даже досадно, зачѣмъ онъ самъ этого не понимаетъ и вынуждаетъ у ней такого рода объясненія.
   У крыльца возлѣ саней показались верховые: старый доѣзжачій и еще какой-то молодой человѣкъ съ винтовкой въ чехлѣ за плечомъ и лядункою.
   -- Боже мой! сколько здѣсь всякаго народа! подумалъ Аркашинъ: и лакеи, и нахлѣбники, и музыканты, и охотники,-- и чего тутъ нѣтъ? Видно, еще не пришла пора класть зубы на полку!..
   Какъ провелъ весь этотъ день Аркашинъ, этого бы и онъ самъ описать не могъ. Скажу только, что въ сумерки Олимпіада ѣздила съ нимъ вдвоемъ кататься въ лѣсъ и сама правила лошадью: да еще скажу, что когда, поздно вечеромъ, Аркашинъ вернулся въ свою комнату, онъ долго не могъ раздѣться, все ходилъ изъ угла въ уголъ, чего съ нимъ прежде никогда не случалось и что выдавало въ немъ въ высшей степени взбудораженное состояніе духа.
   Онъ былъ и страстно влюбленъ, и въ то-же время какъ будто и не влюбленъ. Онъ глядѣлъ на Олимпіаду, какъ очарованный, но, какъ набожный монахъ передъ ликомъ мадонны, ни разу еще не пожелалъ всѣмъ сердцемъ ни ласкъ ея, ни поцѣлуя. Красота ея ничего, кромѣ восторженнаго эстетическаго обожанія, не возбуждала въ немъ; онъ и самъ еще не могъ понять, что съ нимъ такое; къ тому-же -- не могъ онъ не замѣчать, что и она благоволитъ къ нему и какъ бы снисходитъ -- это пуще всего дразнило молодыя мечты его.
   Но, вмѣсто того, чтобы умиляться и радоваться беззавѣтно и безотчетно; вмѣсто того, чтобы отдаться своему влеченію, онъ колебался, прислушивался къ тому, что говоритъ ему его щепетильная честность, его осторожный разсудокъ...
   Совсѣмъ не то происходило въ душѣ Олимпіады. По нѣкоторымъ признакамъ какъ-бы чутьемъ поняла она, какое сильное впечатлѣніе производитъ красота ея на этого желаннаго ею гостя. Она заручилась согласіемъ отца и съ полной увѣренностью, что Валентинъ Петровичъ не минуетъ рукъ ея, была совершенно покойна: никакой внутренней борьбы не происходило въ ней; только, какъ-бы сознавая себѣ цѣну, ей не хотѣлось выходить замужъ прежде, чѣмъ претендентъ на ея руку не докажетъ ей всей готовности своей идти за нее въ огонь и воду, иначе сказать, если не выкажетъ всей силы не только своей страсти, но и своего характера.
   Ей хотѣлось прежде, чѣмъ онъ уѣдетъ, испытать его.
   

XXIX.

   Зятья прислали сказать, что они переночуютъ у князя Плонскаго и поѣдутъ въ городъ, гдѣ будутъ на вечерѣ, въ клубѣ, и вернутся только на другой день, 31-го декабря, къ завтраку, а потому и просиди распорядиться выслать за ними лошадей на станцію. Варварѣ Захаровнѣ было все равно, гдѣ будетъ пропадать ея мужъ; она считала себя великосвѣтской дамой и на такой вздоръ, какъ измѣна или амурныя шашни не обращала никакого вниманія. Но Ольга была въ отчаяніи: Богъ знаетъ, какія картины рисовались ея ревнивому воображенію... Шампанское, карты, безпутныя женщины, драка, мужъ, взятый въ полицію; мужъ, вызванный на дуэль; мужъ, убитый изъ ревности къ какой-нибудь потаскушкѣ... И всѣ эти воображаемыя ею трагедіи она носила въ груди своей, какъ дѣйствительное горе, какъ уже совершившійся на самомъ дѣлѣ фактъ, и если не плакала, ходя изъ комнаты въ комнату, то только потому, что нѣкоторая доза разсудка все еще говорила ей: авось вернется, и всѣ эти страхи опять окажутся сущимъ вздоромъ...
   Вчерашніе гости, позавтракавши, разъѣхались. Былъ уже шестой часъ, когда раздался звонокъ, призывающій къ обѣду. Въ той комнатѣ, гдѣ, освѣщаемый стѣнною лампою, виденъ былъ Лотъ, съ одной стороны бѣгущій изъ Содома, а съ другой стороны -- обнимающій дочерей своихъ, на широкой оттоманкѣ сидѣли вдвоемъ Олимпіада и Аркашинъ.
   -- Или это вамъ не по силамъ? задумавшись проговорила красавица.
   -- Но... Что-же я тамъ найду? возразилъ тотъ, поглядывая на револьверъ, который былъ въ рукахъ его. какъ на вещь, совершенно ему незнакомую... и какъ-бы удивляясь, какъ эта вещь могла попасть къ нему.
   -- Можетъ быть, найдете то, чего не ожидаете. Потомъ... приходите и разкажите мнѣ все, что вы увидите и услышите. А вѣдь теперь у насъ святочные дни. Я буду гадать въ ваше отсутствіе.
   -- Не понимаю, и все-таки повинуюсь вамъ, проговорилъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь блѣдный, Аркашинъ:-- или вы хотите испытать, смѣю-ли я. подобно вамъ, рисковать собой...
   -- Неспрашивайте, зачѣмъ и почему... Смотрите на это, какъ на мою глупую фантазію, и помните, вы дали мнѣ честное слово. Ну, перестаньте серьезничать... Вѣдь не будь васъ со мной, я была-бы на охотѣ, и, можетъ быть, медвѣдь своей лапой разодралъ бы мнѣ лицо или снялъ бы съ меня черепъ.
   -- Что-же тутъ хорошаго? Это даже грѣшно такъ себя не жалѣть... проговорилъ смущенный Аркашинъ.
   -- Эхъ! заставьте меня жалѣть себя!.. Научите, для чего и для кого я должна жалѣть себя...
   Въ эту минуту вошелъ Ѳедоръ съ салфеткой и почтительно пролепеталъ, что всѣ уже за столомъ сидятъ.
   -- Слышали, съ неудовольствіемъ возразила Олимпія, подала руку Аркашину и сказала: -- не оставляйте револьвера... дѣти...
   Когда Аркашинъ вошелъ съ ней въ столовую, онъ тотчасъ-же почувствовалъ, что глаза всѣхъ присутствующихъ, даже дѣвочекъ, дочерей Варвары, обратились на него и на Олимпіаду. Онъ покраснѣлъ и не зналъ, что ему дѣлать съ револьверомъ...
   Оглянувшись, онъ положилъ его на мраморную доску потухшаго камина, возлѣ бронзовыхъ столовыхъ часовъ, старинной французской работы.
   Это былъ револьверъ Олимпіады, и зачѣмъ онъ былъ данъ ему, мы это узнаемъ впослѣдствіи.
   Варвара Захаровна, съ тою-же стереотипной улыбочкой, которая никогда не покидала лица ея, указала ему мѣсто за столомъ между собой и Олимпіадой.
   Совсѣмъ, совсѣмъ неловко было бѣдному Валентину Петровичу.
   -- Какъ здоровье вашего папа? спросилъ онъ Варвару Захаровну.
   -- Я не знаю, спросите Олимпіаду.
   -- Какъ его здоровье! спокойно отозвалась Олимпіада:-- сегодня, только-что разсвѣло, онъ прислалъ за мной, и.мы съ нимъ гуляли, прошлись по всѣмъ комнатамъ.
   -- Какъ это выходятъ замужъ? спросила одна изъ дѣвочекъ, обращая вопросъ свой къ старому гувернеру
   -- Я никогда замужъ не выходилъ, не знаю, отвѣчалъ тотъ, чего-то сконфузившись и низко опустивъ носъ свои и лоснящуюся лысину.
   Самославскій, по обыкновенію, фыркнулъ. Онъ почти никогда въ обществѣ не подавалъ своего голоса; оставаясь-же съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ, имѣлъ даръ не только болтать, но и надоѣдать своими разговорами:
   Ольга Захаровна поглядѣла на Степана Ильича и едва замѣтно покачала головой.
   -- Я тоже не могу тебѣ сказать, какъ выходятъ замужъ, отвѣчала ей черезъ столъ Олимпіада: -- жениха нѣтъ, некому научить. Ты бы лучше спросила объ этомъ свою мамашу.
   Варвара Захаровна, къ удивленію Аркашина, разсердилась.
   -- Вотъ! стоитъ обращать вниманіе на глупые вопросы глупой дѣвчонки! Кто это внушаетъ ей?
   -- Никто не внушаетъ, сказала Олимпіада:-- слышала фразу, сто разъ при ней сказанную, и проситъ пояснить ее.
   -- Мало-ли говорится фразъ, нельзя-же все пояснять!..
   И Варвара Захаровна заговорила по-французски, въ увѣрености, что Аркашинъ ее не понимаетъ. Она уже пробовала съ нимъ говорить, пуская въ оборотъ свой парижскій выговоръ, но такъ-какъ Аркашинъ тотчасъ-же признался ей, что по-французски онъ говорить не мастеръ, заключила, что этотъ человѣкъ хоть нѣсколько и отесанъ, но никогда не былъ въ порядочномъ обществѣ и далекъ отъ того, что называется порядочнымъ воспитаніемъ.
   Англичанка, оскаливъ свои рыбьи зубы, возражала ей тоже по-французски, но съ такимъ своеобразнымъ шамкающимъ акцентомъ, что только Машенька, ея воспитанница, и могла понимать ее.
   Послѣ обѣда Аркашинъ, поклонившись всѣмъ, хотѣлъ удалиться въ свою комнату.
   -- Что это у васъ за оружіе? съ пугливой торопливостью обратилась къ нему Ольга:-- зачѣмъ вамъ револьверъ? Надѣюсь, что вы на столько счастливы, что стрѣляться вамъ незачѣмъ?
   -- Не въ бровь, а прямо въ глазъ, -- подумалъ про себя Аркашинъ.
   -- Олимпіада Захаровна дала мнѣ разрядить его.
   -- Пожалуйста, будьте осторожнѣе.
   -- Валентинъ Петровичъ не ребенокъ и при томъ осторожнѣе, чѣмъ кто-нибудь, заступилась за него Олимпіада.
   Аркашинъ прошелъ въ корридоръ.
   -- Зачѣмъ ты дала ему револьверъ? спросила Варвара съ тѣмъ-же вѣчно улыбающимся насмѣшливымъ лицомъ.
   -- А не знаю, зачѣмъ онъ взялъ у меня револьверъ. Можетъ быть, хочетъ ночью въ лѣсу волковъ стрѣлять, можетъ быть, хочетъ застрѣлить меня, не безъ тайной насмѣшки надъ любопытствомъ сестры отвѣчала Олимпіада.
   -- Какой вздоръ!
   -- Будетъ очень интересное, романическое событіе, если вдругъ я буду застрѣлена изъ ревности.
   -- Къ кому?-- спросилъ Самославкій, который только одинъ вертѣлся около дамъ, пока лакеи убирали со стола.
   -- Къ вамъ.
   -- Я, кажется, не подалъ никакого повода.
   -- Еще-бы! Но я проболталась, сказала, что вы когда-то признавались мнѣ въ своемъ особенномъ благорасположеніи.
   Самославскій покраснѣлъ какъ ракъ, замигалъ и быстро изподлобья окинулъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ.
   -- Если я начну пробалтываться, то всѣмъ будетъ нехорошо, проговорилъ онъ въ полголоса, очевидно задѣтый за живое.
   -- Надѣюсь, что вы никогда не проболтаетесь, какъ я выбросила васъ за дверь, когда вы вздумали ползать у ногъ моихъ.
   -- Олимпіада Захаровна! вспыхнулъ Самославскій и словно вдругъ выпрямился. Съ нимъ рѣдко случались такія вспышки, но эти вспышки такъ-же скоро потухали въ немъ, какъ и вспышки отсырѣвшаго ракетнаго пороха.
   -- Не горячитесь! спокойно замѣтила Олимпіада:-- вы пригрозили, что намъ будетъ плохо, если вы вздумаете пробалтываться, но развѣ на меня вы не сплетничали, не мстили мнѣ за равнодушіе къ вашимъ достоинствамъ? и, смѣю думать, не особенно повредили мнѣ вашимъ языкомъ. Но теперь я прямо объявляю вамъ: если вамъ вздумается, въ пьяномъ видѣ или въ трезвомъ, всуе упоминать мое имя, мой отецъ попроситъ васъ немедленно покинуть насъ.
   -- Я давно уже чувствую, что я здѣсь лишній, проговорилъ Самославскій, уже замѣтно чего-то струсившій и какъ-бы съежившись: но я никогда... никогда, убей меня Богъ! не злоупотреблялъ вашимъ именемъ и не понимаю, за что вы мстите мнѣ.
   -- Я мщу вамъ?!.. Вотъ какого вы о себѣ мнѣнія! Мстить вамъ?.. За кого же вы меня принимаете?
   -- Знаю, что вы великодушны. Олимпада Захаровна... но изъ-за того, что когда-то, я, по молодости лѣтъ и по неопытности моей, былъ глупъ и осмѣлился надѣяться...
   -- Не по неопытности, а по развращенности вашей душенки, -- вотъ почему вы надѣялись. Вамъ казалось, что если я съ вами проста и фамильярна, то вы можете себѣ позволить все и, не спросясь, входить въ мою комнату. Не по неопытности вы говорите вашимъ пріятелямъ, такимъ-же, какъ вы, неучамъ, что вы пьете горькую только потому, что я была къ вамъ неравнодушна и измѣнила вамъ...
   -- Никогда!.. Кто могъ сообщить вамъ такое... такое ни съ чѣмъ несообразное... путался Самославскій. Онъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ и внутренно корчился отъ затаенной злости и трусости.
   -- Ну, такъ чтобъ никогда этого и не было! А что касается до Аркашина, то знайте -- и вы знайте! обратилась она къ сестрамъ:-- мнѣ онъ очень нравится, и если ему вздумается за меня посвататься, то я пойду за него, хотя-бы противъ этого брака возстали не только вы -- всѣ земныя силы и вся преисподняя -- вотъ и все!
   -- Значитъ, сказала Варвара:-- это уже рѣшено. Онъ тебѣ нравится, ты хороша собой и богата, тоже не можешь не нравиться... стало быть, дѣло это рѣшеное?
   -- Не знаю, какъ для васъ, а для меня это дѣло еще далеко не рѣшеное; но -- думайте, какъ хотите! мнѣ все равно!
   Олимпіада вышла изъ столовой и прошла въ свою комнату.
   Варвара Захаровна обратилась къ Самославскому и протянула:
   -- Охота вамъ ввязываться въ разговоръ...
   -- Ахъ, Варвара Захаровна! если-бы вы знали, какъ все это преувеличено. Я точно -- года два тому назадъ, когда еще Захаръ Олимпьевичъ приняли во мнѣ участіе, немножко ошалѣлъ и возгордился, такъ сказать, родственнымъ со мной обращеніемъ. Но что же это за преступленье? Поцѣловать ручку, сказать комплиментъ -- развѣ это преступленіе? И развѣ съ тѣхъ поръ далъ я какой нибудь поводъ... Боже мой! какое злопамятство, и какой я несчастный человѣкъ! Есть-ли на свѣтѣ кто-нибудь меня несчастнѣе? И послѣ этого вы хотите, чтобъ я иногда не выпилъ лишнее! Ахъ, Варвара Захаровна! и вы, Ольга Захаровна! будьте хоть вы моими заступницами! Ну, куда я пойду? Я сирота, нищій, не знаю ни кто мой отецъ, ни гдѣ настоящее гнѣздо мое -- куда-же я дѣнусь, если меня выгонятъ?
   Варвара Захаровна сказала на это:
   -- Только не пьянствуйте, и никто никогда васъ ее выгонитъ.
   Ольга-же Захаровна почему-то потупилась, вздохнула и произнесла какъ-бы про себя:
   
   Ахъ! всюду страсти роковыя
   И отъ судебъ защиты нѣтъ!
   
   Быть можетъ, въ эту минуту она думала о страстяхъ своего вѣтренаго супруга и въ глубинѣ души своей горько плакалась на его несвоевременное отсутствіе.
   

XXX.

   Дверь комнаты, отведенной Аркашину, была по корридору вторая отъ столовой; пріотворивъ дверь, онъ, конечно, могъ бы слышать тотъ разговоръ, который мы только-что привели. Но Аркашину совѣстно было подслушивать; онъ понялъ, что идетъ какая-то ссора. Онъ слышалъ и свое имя, произнесенное устами Олимпіады; ему показалось, что рѣчь шла о немъ и что она за него заступается. Услыхавъ шаги ея, онъ притворилъ дверь, сѣлъ на кресло и незамѣтно задремалъ... Ему хотѣлось собраться съ новыми силами, чтобы исполнить причуду избалованной и, какъ ему казалось, изъ ряду вонъ выходящей барышни.
   Но многое изъ того, что въ продолженіе дня онъ отъ нея выслушивалъ, до такой степени занимало умъ его и наводило на разныя размышленія, что даже заснуть хорошенько ему не удавалось. Въ особенности слѣдующія слова Олимпіи врѣзались въ его памяти:
   -- Ахъ, говорила она ему, -- какъ-бы я была рада, если-бы были на свѣтѣ черти, вѣдьмы, лѣшіе, русалки, домовые и пр. и пр., легче бы мнѣ жилось, я-бы любила ихъ больше, чѣмъ тѣхъ ничтожныхъ людишекъ, которые и любить-то не умѣютъ, даже на зло. неспособны. Будь я вѣдьма, съ какой-бы радостью сѣла я верхомъ на помело и ринулась-бы въ бездну морозной, звѣздной ночи и понеслась-бы на какую-то чортову, Лысую гору!..
   Какъ связать это съ ея непреложнымъ намѣреніемъ не покидать больного отца, быть при немъ до конца его жизни и беречь покой его; какъ это связать съ ея явнымъ нежеланіемъ ѣхать въ Петербургъ и окунуться въ свѣтскія развлеченія... Какъ будто это не такой-же шабашъ, на которомъ можно завертѣться и закружиться до одурѣнія.
   "Чѣмъ больше я съ ней говорю, думалъ про себя Аркашинъ, -- тѣмъ меньше ее понимаю. Хоть бы и эта затѣя, чортъ возьми! Иди я ночью и непремѣнно къ Чубаровой избѣ... и непремѣнно одинъ... что за идея! Какъ связать сумасбродную мысль эту съ ея практическимъ умомъ, съ ея холодною разсчетливостью, съ ея любовью къ тишинѣ и порядку?"
   "Вотъ, продолжалъ онъ думать,-- дала мнѣ свой револьверъ, сказала: "возьмите на непредвидѣнный случай..." А если случится метель, и я потеряю дорогу если снѣгомъ занесетъ меня, -- къ чему мнѣ пригодится револьверъ?!"
   "Ну, ужъ это дудки, чтобы я въ метель пустился одинъ по лѣсу! Довольно и того, что могу встрѣтить волка, или пьяныхъ, которые меня ограбятъ и стянутъ шубу для того, чтобы пропить ее".
   Олимпіада, вернувшись въ свою комнату, гдѣ уже давно горѣла лампа, тотчасъ же позвонила, позвала свою любимую горничную, Ульяну, дѣвушку очень смѣтливую, бойкую и проворную, и, усѣвшись съ ногами на диванъ, стала отдавать ей свои распоряженія. Распоряженія эти, должно быть, были такъ необыкновенны, что Ульяна то и дѣло восклицала:
   -- Ахъ, барышня! что вы это! Да какъ-же это! Хорошо-съ, хорошо-съ! слышу и все понимаю, но... какъ-же вамъ не страшно, барышня моя милая! Ахъ, барышня!
   -- Надо-же на святкахъ по-святочному провести ночь! Ступай и распорядись!
   

XXXI.

   Весь вечеръ въ домѣ Варшавиныхъ прошелъ по-святочному: въ кухнѣ собрались дворовые; старыя пожилыя горничныя, вспоминая старину, напѣвали подблюдныя пѣсни, лакеи и кучера бражничали, молодыя ихъ сестры и дочери топили воскъ и вынимали его уже застывшимъ изъ зашипѣвшаго подъ нимъ снѣга, затѣмъ, не умѣя растолковать себѣ фигуры, которая выходила на тѣни отъ причудливыхъ формъ отлившагося воска, бѣжали въ комнаты къ дѣвочкамъ, къ Кити и къ самой Олимпіадѣ Захаровнѣ, прося разсказать имъ, что означаетъ, что пророчитъ имъ эта тѣнь отъ воска на стѣнѣ, или на листѣ бумаги; разумѣется, имъ никто не отказывалъ въ этомъ толкованіи, и каждый толковалъ по-своему... Словомъ, старая жизнь большого дворянскаго дома давала себя чувствовать -- старина воочію совершалась. Только англичанка улыбалась, скалила зубы и думала про себя: "какія глупости!" Аркашинъ тоже въ этихъ гаданьяхъ, а болѣе всего въ разсказахъ объ этихъ гаданьяхъ, принималъ невольно живое участіе, и на фантастическій тонъ настраивалась душа его... Незамѣтно за чайнымъ столомъ прошло около двухъ часовъ. Когда-же на каминныхъ часахъ стрѣлка подвинулась на 30 минутъ двѣнадцатаго. Олимпія встала и сказала, что она пойдетъ къ себѣ въ комнату гадать въ зеркало, и при этомъ мелькомъ взглянула на Аркашина.
   Тутъ только Аркашинъ что-то вспомнилъ и проговорилъ, отходя къ окну:
   -- А какова-то погода? пойду-ка и я послушать у амбаровъ, да окликну кстати какую-нибудь прохожую, авось подскажетъ мнѣ имя моей суженой.
   -- Никто вамъ этого имени не подскажетъ, сказала Варвара,-- сами должны его знать.
   -- Никто этого не знаетъ, тряхнувъ головою, сказалъ Аркашинъ и прошелъ въ свою комнату.
   Тамъ онъ завернулъ въ платокъ пятиствольный револьверъ, перекрестился и, задувъ свѣчу, пробрался въ переднюю.
   

XXXII.

   Долго, въ высокихъ калошахъ, въ кашне, въ шубѣ, надѣтой въ рукава и съ револьверомъ въ карманѣ, стоялъ Аркашинъ на дворѣ, сзади освѣщенный фонаремъ, что горѣлъ у подъѣзда, спереди -- полной луной, которая горѣла на чистомъ и звѣздномъ небѣ. Морозу было не больше 10 градусовъ, и было тихо. Къ нему подбѣжала черная собака, обнюхала его и повиляла хвостомъ; онъ ее погладилъ, пошелъ къ воротамъ и чуть не поскользнулся на льду, исчерченномъ подошвами мальчишекъ, которые бѣгали но немъ, какъ на конькахъ, и образовали длинныя, на мѣсяцѣ отсвѣчивающія перламутровыя полосы.
   У воротъ въ одномъ изъ флигелей еще горѣли огни и слышался хохотъ. Онъ опять остановился и поглядѣлъ назадъ, въ глубину двора. Тамъ, около самаго дальняго фонаря, у конюшенъ, кто-то двигался.
   Но вотъ, изъ флигеля вышелъ какой-то человѣкъ, въ пальто и ватной фуражкѣ, поглядѣлъ на Аркашина, снялъ передъ нимъ шапку и остановился, какъ солдатъ на смотру, вытянувшись и не двигаясь.
   -- Развѣ вы меня знаете? спросилъ Аркашинъ.
   -- Какъ-же васъ не знать? Вы извѣстно-съ... кто-же это васъ теперича не знаетъ -- Валентинъ Петровичъ!
   -- Да почемъ-же вы меня знаете?
   -- А я -- Митрій, тотъ самый, что залъ и всѣ покои чищу и въ натуральный видъ привожу ежедневно... Какъ мнѣ не знать васъ?
   И Аркашинъ вспомнилъ это испитое, грубое лицо человѣка, который говорилъ съ нимъ, когда онъ въ первый разъ утромъ вздумалъ ходить по комнатамъ.
   -- Ну, Митрій, услужи мнѣ -- на водку дамъ.
   -- Мы и безъ водки-съ...
   -- Вотъ что: какъ мнѣ ближе пройти на дорогу, что ведетъ къ Чуриловой избѣ?
   -- А вотъ, самое ближайшее, такъ сказать, направленіе, размахивая какъ актеръ руками, говорилъ Митрій,-- мимо сада налѣво, потомъ направо, мимо гумна. Только зачѣмъ-же вамъ къ Чуриловой избѣ?
   -- Да такъ... Не то, что къ Чуриловой избѣ, а такъ, въ лѣсу хочется пострѣлять немного, да промяться. Ночь-то, вишь ты, какая хорошая!
   -- Это точно-съ!.. ночь въ своемъ видѣ -- настоящая рождественская...
   -- Ты до самой дорога проводи меня. Да къ томуже я и собакъ боюсь.
   -- Съ нашимъ большимъ удовольствіемъ. Только, не ходите вы къ этой Чуриловой избѣ: тамъ нехорошо, нечисто...
   -- Да я не пойду далеко... а ты -- надѣнь картузъ...
   -- А что я у вашей милости еще спросить хочу, подступилъ онъ,-- правду-ли говорятъ, будто-бы вы женитесь?
   -- На комъ?
   -- Да ужъ извѣстно-съ... слухомъ земля полнится... ужъ вы меня извините, сдѣлайте такую милость, Валентинъ Петровичъ, можетъ я вру...
   -- Можетъ быть, и женюсь, почемъ я знаю? Все отъ Бога... А ты все-таки надѣнь картузъ.
   -- Точно, что все отъ Бога.
   -- Ну, такъ показывай же дорогу!,
   И Митрій, надѣвъ картузъ, пошелъ за нимъ, болтая и какъ-бы задобривая его. Онъ хоть и отказался отъ вилки, а все-таки ждалъ для себя подачки, -- все-таки чего-то ждалъ и усердствовалъ.
   

XXXIII.

   Проселокъ, по которому шагалъ Аркашинъ, шелъ до самой балки по ровному, лѣсистому мѣсту, шелъ онъ на какую-то мельницу, и такъ какъ весной, по милости болотистой почвы, наполняемыхъ балокъ и сносимыхъ мостовъ, дорога эта оказалась не совсѣмъ удобною, -- на мельницу нашлась другая дорога, которая и перетянула на свою сторону крестьянъ села Отраднаго, не столько потому, что была лучше, сколько потому, что кабакъ перешелъ на ту-же другую дорогу.
   Зимой только господа да семейство мельника и ѣздили по тому проселку, по которому шагалъ Аркашинъ.
   Заблудиться ему было трудно, потому что кругомъ стоялъ лѣсъ, да и слѣды санныхъ полозьевъ были еще кое-гдѣ видны при свѣтѣ полнаго декабрьскаго мѣсяца. Высоко стоялъ дискъ его на темномъ небѣ. Заиндевѣлый лѣсъ казался непроходимымъ; сѣрый мракъ, который наполнялъ его, мерцалъ серебряными искрами и бѣлыми пятнами, такъ какъ въ каждую прогалину между разрѣженными деревьями почти отвѣсно падали мѣсячные лучи и тамъ заводили фантастическую игру свою... Около дороги снѣгъ лежалъ валами, буграми и откосами, изъ-подъ которыхъ, точно крестики на кладбищѣ, выглядывали побѣги молоденькихъ елокъ.
   Снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами Аркашина, какъ овесъ на зубахъ жующей лошади. Но... неровны были шаги его... неувѣренной походкой шагалъ онъ, не такъ, какъ ходятъ деревенскіе люди, или богомольцы-странники; онъ безпрестанно то замедлялъ свою походку, то пріостанавливался, то запахивалъ свою шубу, то оглядывался.
   Постоянный житель столицы, чиновникъ, привыкшій сидѣть за своимъ канцелярскимъ столомъ, не привыкъ онъ къ такимъ прогулкамъ. Ночь была удивительная, и, конечно. много поэтическихъ грезъ могло-бы шевельнуться въ душѣ его, еслибы душа эта была спокойна и ее.ш-бы онъ не трусилъ.
   Не привыкъ онъ къ этимъ оптическимъ обманамъ, которые пугали его воображеніе; то казалось ему, что въ лѣсу, въ 20 шагахъ отъ него, стоитъ женщина вся въ бѣломъ, точно въ саванѣ, то чудилось -- изъ-подъ куста выглядываетъ не то голова, не то черепъ, то раздается какой-то тихій трескъ, то за нимъ кто-то тихонько крадется.
   Револьверъ въ карманѣ нисколько не утѣшалъ его.
   У него въ рукахъ никогда еще не было револьвера, и онъ положительно не зналъ даже, какъ и стрѣлять изъ него, да и руки, въ особенности пальцы, такъ зябли при 10-градусномъ морозѣ, что онъ пряталъ ихъ въ рукава, и чѣмъ дальше шелъ, тѣмъ все больше и больше паръ валилъ изъ ноздрей, и бѣлѣли его волосы, усы и борода.
   "Чортъ возьми! очень мнѣ нужно было дать ей честное слово! Отказался бы наотрѣзъ, да и только! Конечно, у.меня было въ головѣ, что она не дура и что безъ всякой цѣли, безъ всякой причины она не пошлетъ меня ночью отыскивать Чурилову избу!.. Чортъ ее возьми совсѣмъ!.. Шутка сказать -- верста! Вѣдь это не Невскій проспектъ, для котораго одна верста -- пустяки, и не замѣтишь, какъ пройдешь; а тутъ идешь, идешь -- конца нѣтъ!.. Пфу? Очень нужно совершать такіе подвиги!.. Вотъ выбѣжитъ изъ лѣсу стая волковъ -- что я могу подѣлать съ однимъ револьверомъ? Если она меня любитъ, какъ могло придти ей въ голову подвергать меня... ну. хотъ опасности отморозить ухо или простудиться? Да и шуба -- развѣ легко идти въ шубѣ по такому вязкому и глубокому снѣгу?"
   Вотъ что происходило въ головѣ Аркашина. Мѣсто, по которому проходилъ онъ, казалось ему глухимъ и пустыннымъ; только разъ послышалось ему, что кто-то ѣдетъ. Топотъ лошади явно отзывался въ ушахъ его; но и тутъ онъ подумалъ: "встрѣтятся со мной какіе-нибудь пьяные, что они подумаютъ обо мнѣ? Зачѣмъ, подумаютъ они, идетъ этотъ баринъ въ полночь по лѣсу, или примутъ меня за оборотня, или ограбятъ, снимутъ шубу... Этого еще не доставало!.."
   Но топотъ и гулкій шорохъ пронеслись по лѣсу, какъ вѣтерокъ, и замерли, какъ эхо. Опять настала мертвая тишина.
   

XXXIV.

   "Право, думалъ Аркашинъ, спускаясь въ балку: будь ночь темна, не было-бы такъ страшно!" Ему казалось, что при свѣтѣ мѣсяца онъ слишкомъ рѣзко отдѣляется отъ бѣлаго снѣга, двигается какъ черная тѣнь, и что, можетъ быть, глазища лѣсныхъ звѣрей давно уже слѣдятъ за нимъ. Слегка запыхавшись, вскарабкался онъ на ту сторону балки и побрелъ дальше.
   "Ну, теперь я помню, теперь недалеко. Вотъ площадка... тутъ, непремѣнно тутъ, должна быть эта проклятая Чурилова изба!"
   "А что, если и теперь забрались въ нее какіе-нибудь бѣглые или грабители? Зарѣжутъ, зароютъ въ снѣгъ, и поминай, какъ звали! До весны и трупа не найдетъ никто".
   Но долго онъ оглядывался и не видалъ никакой избы. Видно, лѣсныя тѣни, да и мѣсяцъ, такъ искусно умѣли спрятать ея кровлю, крытую снѣгомъ, что трудно было и отличить ее отъ какого-нибудь бугра, или группы кустовъ, занесенныхъ метелями.
   Долго на одномъ мѣстѣ стоялъ Аркашинъ.
   "Что-же дѣлать? думалъ онъ,-- неужели идти дальше?.. но куда-же?"
   Вдругъ, шагахъ во ста отъ него, за деревьями мелькнулъ огонекъ.
   "Что за дьявольщина!.."
   Присмотрѣвшсь, онъ увидѣлъ, что свѣтъ огня выходилъ изъ небольшаго, квадратнаго окошечка.
   "Да это Чурилова изба: та самая, на которую указала мнѣ Олимпіада, когда вчера мы проѣзжали здѣсь, и я намекнулъ ей на пойманныхъ ею бѣглыхъ. Ну, вотъ! что-же теперь? Идти скорѣе назадъ и доложить ей, что въ избѣ я видѣлъ свѣтъ, и что..."
   Но не успѣлъ онъ мысленно договорить этой фразы, какъ послышался лай. и на него бросилась черная собака. Онъ дрогнулъ и даже вынулъ изъ кармана револьверъ.
   Но собака оказалась та самая, которую онъ приласкалъ, когда уходилъ со двора Варшавиныхъ. Онъ ее окликнулъ; она недовѣрчиво подошла къ нему, обнюхала, завиляла хвостомъ и лизнула языкомъ его руку, которая держала револьверъ.
   "Э! подумалъ онъ, да тутъ кто-нибудь изъ дворовыхъ Варшавиныхъ! можетъ быть, какой-нибудь кучеръ въ избѣ ждетъ меня. Ба! вотъ и лошадь, и сани!"
   "Э, да какъ это хорошо! Значитъ, распорядилась!"
   Погладивъ собаку, онъ подошелъ къ привязанной лошади, но вороной, очевидно, господскій конь, захрапѣлъ и покосился на него такимъ злымъ и въ-то же время такимъ пугливо-угрожающимъ взглядомъ, что Аркашинъ тотчасъ-же отошелъ къ окошку покачнувшейся избы. Но окно было такъ запушено инеемъ, такіе шли по немъ узоры, что ничего не было видно.
   Аркашинъ вошелъ въ темныя сѣни и, увидавши яркую щель отъ неплотно притворенной двери, тяжело дыша, нащупалъ желѣзную скобку и... остановился.
   Мертвая тишина за этой дверью опять навела на него страхъ и сомнѣнье. "Что, если это ловушка?.."
   Сердце его сильно билось, когда, прочитавши про себя молитву, онъ потянулъ за скобку, и дверь, скрыпя на ржавыхъ петляхъ, подалась и отворилась.
   Въ первую секунду онъ ничего понять не могъ: избу наполнялъ не то туманъ, не то паръ; въ этомъ пару горѣли двѣ свѣчи, пламя которыхъ окружало мутно-зеленоватое сіяніе, еще какая-то свѣча, но уже не прямо стоящая, а какъ бы криво отраженная въ стеклѣ, и темный силуэтъ какой-то, спиной къ нему сидящей, женщины.
   "Кто здѣсь?" -- крикнулъ Аркашинъ. Это былъ крикъ испуга, въ надеждѣ испугать то, что видятъ глаза.
   Темный силуэтъ пошевелился, Аркашинъ увидѣлъ въ.профиль блѣдное, закутанное въ платокъ личико.
   -- Олимпіада Захаровна!
   -- Суженый! произнесла она: вдругъ встала, подошла къ нему, положила руки на холодныя плечи, и... и долго какъ-бы всматривалась, онъ-ли это?
   -- Вы?.. ты пришелъ! заговорила она тихо прерывающимся голосомъ, -- ты рѣшился... я уже съ полчаса здѣсь... и... уже думала -- ты не дошелъ... вернулся... и одной... мнѣ становилось жутко. Но я хотѣла и себя испытать, рѣшусь-ли я пріѣхать сюда одна, въ полночь, гадать черезъ зеркало... и., право... я какъ во снѣ... Но, садись, отдохни, мой милый... мой суженый!..
   И онъ тоже какъ во снѣ поцѣловалъ ее въ блѣдный лобъ и, не говоря ни слова, присѣлъ на лавку.
   Въ избѣ ничего не было, кромѣ лавки, табурета передъ столикомъ, разобранныхъ полатей и полуразрушенной, закоптѣлой печки съ отдушинами.
   -- Теперь пріиди сюда хоть мертвецъ, я не испугаюсь, сказала Олимпіада, садясь съ нимъ рядомъ и держа его за руку.
   Казалось, встрѣча эта такъ ихъ сблизила, что Олимпіада съ полной вѣрою, что только Аркашину суждено всю жизнь пройти съ ней подъ руку и что никому, кромѣ его, не будетъ принадлежать она, такъ увлеклась, что говорила ему "ты..." и сама того не замѣчала...
   -- Ахъ да... да... я думала, если ты придешь, если ты здѣсь найдешь меня, значитъ, я тебѣ нравлюсь, значитъ. ты... не такой холодный и равнодушный, какимъ казался мнѣ... Ахъ!... если-бы ты зналъ, какъ все это время мнѣ было горько думать, что... ты совсѣмъ, совсѣмъ меня не любишь!.. Ты любишь, не правда-ли?.. не правда-ли?... Скажите, Валентинъ Петровичъ, скажите! опять, какъ-бы очнувшись, перешла она на обычное "вы" и подняла его руку къ губамъ своимъ для того, чтобы отогрѣть ее своимъ дыханіемъ.
   -- Да развѣ можно видѣть васъ и оставаться равнодушнымъ? проговорилъ Аркашинъ,-- что-же касается до чувствъ моихъ...
   Но не успѣлъ онъ это проговорить, какъ дрожь прошла по спинѣ его. На потолкѣ избы послышался какой-то стукъ, точно кто пробѣжалъ и уронилъ не то полѣно дровъ, не то камень.
   -- Стучите! какое мнѣ до васъ дѣло? проговорила Олимпіада:-- черти, или крысы, или я ужъ не знаю, кто и что! мнѣ все равно...
   -- Да, вы сильнѣе меня; удивляюсь вашей смѣлости. Но, ради Бога, скажите, зачѣмъ она, такая смѣлость, такая невозмутимая храбрость въ женщинѣ? Что я передъ вами? Какимъ слабымъ и ничтожнымъ долженъ я казаться въ вашихъ глазахъ! (А что какъ обрушится потолокъ и задавитъ насъ? разговаривая думалъ про себя Аркашинъ). Вѣрите-ли, Олимпіада Захаровна, мнѣ кажется, что... что я не долженъ, не могу, не смѣю любить васъ, что я вовсе не призванъ къ тому, чтобы сдѣлать васъ счастливой.
   -- Не можете, не смѣете, не должны! Все это говоритъ въ васъ ваша необычайная, непонятная мнѣ скромность... ваша готовность на всякое самоотреченіе, можетъ быть, ваша честность, но... не смѣйте такъ говорить! Вы можете, вы смѣете, вы должны! Видите, какъ я съ вами откровенна по милости этой избы, этого пустыннаго мѣста, этой мглы, которая окружаетъ насъ... Ахъ! право, мнѣ думалось, что никогда этого не будетъ... Но не считайте меня сантиментальной, романической дѣвой! Тутъ дѣло не въ сантиментальности, а въ томъ, что вы у насъ не на-долго, что... въ присутствіи гостей или сестеръ мы все будемъ ходить кругомъ да около, никогда не выскажемся, ни до чего не договоримся.
   Въ эту минуту, неподалеку отъ окна послышался протяжный, какъ-бы уносящійся свистъ и глухой, зимній топотъ лошади.
   Олимпіада замолкла; тѣнь тревоги прошла по лицу ея.
   -- Сюда ѣдутъ! кто-бы это былъ?.. Нѣтъ, этого быть не можетъ! пойдемъ навстрѣчу, на крыльцо!
   Олимпіада, поддерживаемая встревоженнымъ Аркашинымъ, перегнулась черезъ его колѣни и задула свѣчи.
   Они остались въ совершенной темнотѣ, только въ одно окно просвѣчивалъ матовый лунный свѣтъ.
   "Кажется, я брежу... или все это одна галлюцинація," подумалъ про себя Аркашинъ. Его била лихорадка...
   -- Держитесь за меня... лепетала дѣвушка,-- идите.... берегитесь притолки... осторожнѣе...
   И переступивши довольно высокій порогъ, по шаткимъ, какъ клавиши, половицамъ сѣней, вышли они на чистый воздухъ.
   -- Никого нѣтъ! это кто-нибудь по дорогѣ... Да и кто, кромѣ насъ съ вами, рѣшится на такой подвигъ -- войти въ полночь въ избу, гдѣ, по слухамъ, является мертвецъ,-- духъ когда-то здѣсь зарѣзаннаго цѣловальника... А какая ночь!.. Какая ночь!..
   -- Лучшей декораціи ни въ какой оперѣ не увидишь! Чудесно! хорошо! проговорилъ Аркашинъ. Онъ поглядѣлъ на звѣзды -- и это его успокоило.
   -- Ахъ, какъ я рада, что вы такъ говорите!.. Хороши итальянскія ночи! но... такой брилліантовой ночи тамъ и во снѣ никому не приснится!.. Ба! вскрикнула она и какъ-бы остолбенѣла.
   -- Что? испуганно спросилъ ее Аркашинъ, заглядывая ой въ черныя очи, въ ея мѣсячнымъ свѣтомъ обѣленное лицо.
   -- Сани... мои сани! моя лошадь!... гдѣ они?
   Она сошла на крыльцо, еще разъ поглядѣла на то мѣсто, гдѣ была привязана лошадь, и сказала:
   -- Пойдемте на дорогу, скорѣй, скорѣй!.. Если она не отвязалась и не ушла... кто-нибудь укралъ или угналъ ее... Трезоръ... Трезоръ!.. И собаки нѣтъ! и она ушла!..
   Выйдя на дорогу и даже поспѣшно подойдя къ спуску лѣсной балки,-- какъ ни смотрѣли они вдаль, ничего не было видно; только вдали на одну минуту послышалось въ лѣсу протяжное ржаніе...
   -- О! если это съ умысломъ! произнесла Олимпіада, и Аркашинъ не могъ не почувствовать, какая злость въ эту минуту шевельнулась въ душѣ его спутницы: это слышалось въ ея восклицаніи, это видѣлось въ ея позѣ, это промелькнуло въ глазахъ ея, хотя эти глаза и были въ тѣни отъ вязанаго оренбургскаго платка, который покрывалъ ей голову.
   -- Дѣлать нечего! пойдемте пѣшкомъ. Вы вѣдь слышали свистъ?.. и собака не лаяла!.. Вы слышали?..
   -- Слышалъ.
   -- Это сдѣлано съ умысломъ!..
   -- Если съ умысломъ, то кто-же?
   -- Всякій, кому невыносимо думать, что я вамъ отдала предпочтеніе... О, какое несчастіе нравиться всякому пошляку, всякому негодяю! Одно мнѣ жаль: вы устали и должны идти пѣшкомъ. За меня-же не бойтесь! Я здѣсь ко всему привыкла...
   -- Но вамъ холодно, сказалъ Аркашинъ, такъ какъ ему самому было порядочно холодно. Не холодная-же изба могла отогрѣть его!
   -- Вернемтесь назадъ -- въ избу.
   -- Назадъ... зачѣмъ?
   -- Вы не хотите?
   -- Нѣтъ!
   Молча прошли они шаговъ десять, каждый погруженный въ свои собственныя думы.
   -- У меня есть спички... Вернемтесь -- подожгемъ избу... Пусть сгоритъ она... пусть послѣ насъ никто не войдетъ въ нее... пусть зарево разбудитъ крестьянъ. Насъ встрѣтятъ на дорогѣ, и мы поѣдемъ.
   -- Не дѣлайте этого! кротко замѣтилъ ей Аркашинъ.-- Развѣ вы не боитесь сплетенъ?
   -- Кто къ нимъ привыкъ, тотъ не боится ихъ. Такъ вы не совѣтуете?
   -- Нѣтъ, Олимпіада Захаровна!
   -- Можетъ быть, вы и правы! Пойдемте!
   И она послушно опустила голову... и минуты двѣ молчала, какъ-бы стараясь побороть въ себѣ то, что кипѣло въ ней...
   

XXXV.

   Къ удивленію Аркашина, Олимпіада скоро успокоилась, даже стала весела, и если-бы не усталость и озябнувшіе пальцы на рукахъ и ногахъ, онъ-бы и самъ не замѣчалъ дороги. Олимпія была очень мила, увѣряя его, что онъ ее внутренно осуждаетъ,-- что ей-бы слѣдовало напередъ сказать ему, что она отправится одна гадать въ заброшенную, лѣсную хату и будетъ ждать, придетъ-ли онъ, или не придетъ, хоть-бы затѣмъ, чтобы за это разбранить ее, какъ слѣдуетъ. "Но, сказала она, это значило бы назначать вамъ свиданіе, или, какъ говорятъ, рандэ-ву въ глухомъ, уединенномъ мѣстѣ, или косвенно вынуждать васъ прійти и тамъ застать меня -- этого мнѣ не хотѣлось". Аркашинъ откровенно сознавался ей, что, если-бы не ихъ собака и не сани, онъ ни за что-бы не рѣшился войти въ избу и непремѣнно ушелъ-бы по добру по здорову; но надежда, что въ избѣ найдетъ онъ, если не ее, то кого-нибудь изъ людей, ею посланныхъ, затѣмъ, чтобы привезти его обратно, придала ему нѣкоторую храбрость, и онъ рѣшился.
   -- Какъ мнѣ нравится, что вы такъ откровенны, такъ правдивы. А все-же я иногда подумываю, куда дѣвалась лошадь и чей это свистъ мы съ вами слышали. Конокрадъ не сталъ-бы свистѣть, не правда-ли?
   Такъ разговаривая, прошли они три четверти пути; какъ вдругъ впереди ихъ что-то зачернѣлось, точно закопошилось какое-то темное пятно на бѣлой дорогѣ, затѣмъ что-то стало мелькать, еще минута -- уже послышался топотъ, еще минута -- и уже глаза ихъ ясно стали различать дугу и морду лошади.
   -- Это мои сани, моя лошадь! всплеснувъ руками, воскликнула Олимпіада.-- Но кто-же это?
   И они стали по обѣимъ сторонамъ дороги. Видятъ, на облучкѣ сидитъ кучеръ въ нагольномъ тулупѣ, а въ саняхъ виднѣется что-то очень широкое, косматое и черное.
   Сразу не могли понять они, кто-бы это былъ. Но сани остановились, и раздался хриплый голосъ:
   -- Это вы? что съ вами?
   -- Отецъ! вскрикнула она и бросилась къ санямъ.
   -- Вы живы?.. Что случилось?
   -- Ничего, папа; кто-то лошадь угналъ, пока мы гуляли. Кто тебя такъ напугалъ? какъ тебѣ, папа, не совѣстно такъ себя безпокоить?
   -- И никакой мертвецъ васъ не задушилъ?.и никто не нападалъ на васъ? А?
   -- Никто, папа? Видишь, мы идемъ и превесело другъ съ другомъ болтаемъ.
   -- Илья, домой!
   Кучеръ повернулъ лошадь, и не прошло 10 минутъ, какъ сани и толстый сѣдокъ исчезли въ серебряной пыли и сумракѣ лунной ночи.

-----

   Какъ ни поздно вернулась домой Олимпіада и ея суженый, въ домѣ еще горѣли и лампы, и свѣчи. Сестры ея не спали; онѣ послѣ чаю усѣлись съ работой у круглаго столика въ диванной и передавали другъ другу разныя свои предположенія на счетъ заѣзжаго гостя и разбирали его по ниточкѣ; доставалось не только ему, но и ихъ младшей сестрицѣ, которой обѣ онѣ завидовали -- не столько ея красотѣ и молодости, сколько ея наслѣдству. Мать Олимпіады была богаче ихъ матери, и все ея имѣніе и капиталы должны были, тотчасъ-же послѣ замужества Олимпіады, перейти въ ея полное владѣніе. Онѣ не слишкомъ интересовались вопросомъ, куда дѣвалась Олимпіада; знали только, что она куда-то уѣхала, а онъ куда-то ушелъ и пропалъ; посылали въ комнату Аркашина одну изъ своихъ горничныхъ поглядѣть со свѣчей, не лежитъ-ли у него на столѣ револьверъ, и никакъ не могли понять, зачѣмъ Аркашину онъ понадобился, и зачѣмъ онъ его взялъ съ собой.
   Въ томъ, что предполагала Варвара, не было ни послѣдовательности, ни логики, но иначе она разсуждать не умѣла.
   Услыхавши, что лошадь Олимпіады прибѣжала съ санями одна, что объ этомъ тотчасъ узналъ ихъ отецъ, что онъ кричитъ и выходитъ изъ себя,-- они побросали работу, а мысль, что случилось что-то необыкновенное, заставила ихъ поблѣднѣть и броситься въ дѣвичью съ разспросами. Тамъ узнали онѣ, что барышня поѣхала гадать въ зеркало въ Чурилову избу, что зеркало и табуретъ заранѣе были туда посланы, что поѣхала она одна одинехонька, и что навѣрное тамъ или ее убили, или она умерла со страха, и что лошадь, должно быть, тоже со страха оборвала поводъ и убѣжала.
   -- Чортъ знаетъ, что такое! ничего не понимаю! волновалась Варвара.
   -- Господи! что за странное приключеніе! что за дикая фантазія ѣхать гадать въ глухомъ лѣсу! Господи, Господи! вздыхала Ольга, и тоже не лишенная своего рода фантазіи, чувствовала, что у нея кружится голова и что, если завтра не пріѣдетъ мужъ, то она съ ума сойдетъ.
   Но вотъ въ передней послышались тяжелые шаги, и затѣмъ мимо нихъ, въ мѣховой шапкѣ и въ ватномъ шелковомъ халатѣ, отецъ ихъ, поддерживаемый камердинеромъ, молча прошелъ въ свою комнату.
   Новые толки, догадки и предположенія, но черезъ четверть часа явилась Олимпіада и весело крикнула: "чаю!.."
   

XXXVI.

   На другой, послѣдній день стараго года, Аркашинъ проспалъ тоже чуть не до завтрака. Онъ уже втягивался въ обычный круговоротъ этого шумнаго, многолюднаго дома, въ эту жизнь, которая совершенно опрокидывала всѣ его понятія о тихой, деревенской жизни въ усадьбахъ, заваленныхъ снѣгомъ, и самъ чувствовалъ, что... пора ему домой, во-свояси, что такъ долго жить нельзя -- уторишь!
   Въ столовой, куда только-что, одѣвшись и причесавшись, явился онъ, вся семья уже была въ сборѣ: зятья только-что пріѣхали, привезли гостей и съ обвѣтрелыми, розовыми лицами прохаживались "по водочкѣ". Всѣ уже садились за столъ, какъ вдругъ, между всѣми произошло какъ-бы нѣкоторое волненіе; всѣ оглянулись: въ столовую, въ сопровожденіи своего каммердинера, вошелъ Захаръ Олимпьевичъ. Матери подмигнули дѣтямъ, и дѣти, какъ по командѣ, бросились цѣловать ручки своего дѣдушки; но... пока происходило это цѣлованіе, онъ поглядѣлъ на мужчинъ и спросилъ у нихъ:
   -- Ну что -- убили медвѣдя? а?
   -- Какой тутъ медвѣдь! махнувъ рукой, отвѣчалъ Плюсъ, утираясь салфеткой и сквозь золотыя очки тараща глаза свои.
   -- Да не нашли и берлоги, оказалась пустая, отвѣчалъ Плюшинъ, выпятивъ грудь и заложивъ пальцы въ карманы своего жилета.
   -- Эхъ! Вы и искать-то ихъ разучились! охотники!
   -- Что дѣлать, что дѣлать! бормоталъ бывшій гувернеръ:-- былъ слѣдъ, мужики съ Верховья сами видѣли. Да и то сказать: видѣли недѣлю тому назадъ, а снѣгу съ тѣхъ поръ столько повыпало, что всѣ слѣды замело.
   -- Ну, ужъ охотники! чай и стрѣлять-то разучились! проговорилъ еще разъ Варшавинъ. Видно, что на душѣ его кипѣла ревность и досада прежняго удалого стрѣлка и охотника.
   Всѣ заговорили, какъ-бы оправдываясь. Трудно было разобрать, что такое каждому приходило на умъ.
   -- А Олимпіаду зачѣмъ не взяли? спросилъ старикъ.
   -- Я сама, папа, не поѣхала; меня звали, но я не поѣхала, отозвалась дочь.
   -- Ну, я не мѣшаю вамъ -- завтракайте! пробормоталъ старикъ, мотнулъ головой, повернулся и вышелъ.
   Всѣ усѣлись за столъ и самымъ усерднѣйшимъ образомъ стали пить и есть. Одинъ Самославскій долго крѣпился и не пилъ; онъ былъ какъ-то особенно тихъ и какъ-бы чѣмъ-то озабоченъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ Олимпіада, проходя мимо, шепнула ему:
   -- Спасибо за пріятную прогулку!
   Аркашинъ чувствовалъ небольшую ломоту въ членахъ и боялся захворать. Онъ былъ радъ, что за завтракомъ рядомъ съ нимъ сидѣлъ ему незнакомый мужчина, черноволосый, румяный, словомъ, одинъ изъ тѣхъ здоровяковъ, на которыхъ иногда смотрѣть противно; онъ немного сопѣлъ, глядѣлъ на всѣхъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой холодной величавости и ни единаго слова не сказалъ своему сосѣду, послѣ того, какъ Олимпіада черезъ столъ ихъ другъ другу рекомендовала.
   Къ обѣду наѣхало столько гостей, что столовая оказалась мала, и дѣти со своими гувернантками должны были обѣдать за особымъ столомъ въ сосѣдней комнатѣ.
   Олимпіада была неузнаваема: она была такъ сдержанна, такъ холодна и такъ со всѣми одинакова, что Аркашинъ невольно подумалъ, что или ей совѣстно прошедшей ночи, или она положила себѣ за правило не выказывать ему никакого передъ другими предпочтенія, или она недовольна имъ. "Такъ, должно быть, и слѣдуетъ", думалъ скучающій въ толпѣ Аркашинъ и рѣшилъ завтра, въ Новый годъ, отправиться обратно въ Питеръ.
   "Сегодня-же, думалъ Аркашинъ:-- постараюсь повидаться съ самимъ Захаромъ Олимпіевичемъ и на что нибудь рѣшусь. Свататься, такъ свататься; ѣхать, такъ ѣхать".
   Для Аркашина было уже несомнѣнно, что ему не откажутъ ни отецъ, ни дочь; ему даже казалось, что тетушка давно уже предупредила Олимпіаду, и что не даромъ она вчера прямо назвала его суженымъ, нарочно, придумала такую сцену, чтобъ такъ назвать его, иначе сказать ободрить -- натолкнуть его на мысль, что сватовство его будетъ принято... Олимпіада ему очень нравилась. "Что за роскошь эта дѣвушка!" не разъ думалъ онъ; и странное дѣло, мысль о томъ, что эта роскошь будетъ его женою, его пугала, и всякій разъ, когда онъ думалъ, что онъ будетъ богатъ и не будетъ нуждаться въ службѣ, по милости жены, его коробило. Какъ человѣкъ, отъ природы своей благоразумно-мнительный, иногда онъ спрашивалъ себя, чтобы сталъ онъ дѣлать, очутившись въ той-же самой средѣ, въ той-же обстановкѣ, къ какой привыкла эта дѣвушка? Словомъ, хоть онъ и былъ чуть не влюбленъ въ красоту ея, чего-то недоставало въ немъ, чтобы говорить ей смѣло и прямо о любви своей или идти ей навстрѣчу, быть готовымъ на всякую борьбу и за минуты всѣмъ понятнаго счастья отдать въ жертву всю свою жизнь, не боясь никакихъ невзгодъ, никакой погибели..
   

XXXVII.

   Къ вечеру наѣхало еще больше гостей изъ города, много дамъ, дѣвидъ, и общество распалось на играющихъ въ карты и танцующихъ. Старшія дѣвочки въ модныхъ, коротенькихъ платьицахъ, также танцовали, даже братишка ихъ, мальчуганъ, не пожелалъ спать -- всѣ ожидали полуночи, или первой минуты Новаго года.
   Аркашинъ не игралъ въ карты и не танцовалъ. Черезъ Ѳедора онъ испросилъ себѣ позволенія побывать у стараго барина и лично поблагодарить его за гостепріимство.
   -- Пожалуйте-съ! они сегодня въ духѣ... приказали просить васъ, проходя съ тяжелымъ серебрянымъ подносомъ въ столовую и нагнувшись къ плечу Аркашина,
   проговорилъ Ѳедоръ, -- я сейчасъ вернусь и проведу васъ...
   Онъ точно сепчасъ-же вернулся и въ концѣ корридора налѣво, пройдя камердинерскую комнату, съ ширмочкой у постели и рукомойнымъ кувшиномъ на табуретѣ, постучался въ дверь къ барину.
   -- Войди! послышался откликъ.
   Въ кабинетъ и спальню старика вошелъ Аркашинъ. Онъ засталъ его въ креслѣ за столомъ, въ томъ-же казакинѣ нараспашку, въ какомъ онъ видѣлъ его за чаемъ въ первый день своего пріѣзда; на немъ былъ даже галстукъ, и лицо его было гладко выбрито..Старикъ николаевскихъ временъ не хотѣлъ отпускать себѣ бороду и ограничивался одними только бакенбардами.
   -- А, наконецъ-то вы зашли ко мнѣ! привставая съ трудомъ, проговорилъ старикъ.
   -- Какъ-же-бы я могъ безпокоить васъ...
   -- Садитесь!.. вотъ, противъ меня. Мнѣ хочется еще посмотрѣть на васъ. Да, пожалуйста, въ качествѣ сына моего стараго пріятеля, будьте откровенны... Ну-съ! будемъ бесѣдовать.
   Старикъ скрестилъ на желудкѣ свои толстые пальцы и сталъ глядѣть на него -- не то что ласково, а какъ-то покойно: щеки его слегка отвисли, а брови нѣсколько приподнялись и вмѣстѣ со складками на лбу оставались неподвижными. Старикъ ожидалъ, что Аркашинъ начнетъ съ того, что будетъ просить руку Олимпіады, и онъ уже зналъ, что на это онъ будетъ отвѣчать ему.
   -- Пришелъ поблагодарить васъ за вашъ воистину радушный пріемъ, и за все... за все, что я нашелъ въ вашемъ домѣ... въ вашей семьѣ... проговорилъ Аркашинъ.
   Старикъ молчалъ и не двигался.
   -- Мнѣ, конечно, очень-бы не хотѣлось уѣзжать, но я состою на службѣ, я уѣхалъ безъ отпуска, меня могутъ потребовать... Все это вынуждаетъ меня проститься съ вами и просить васъ приказать дать мнѣ лошадей до станціи.
   Старикъ по-прежнему глядѣлъ на него своими спокойными глазами и не двигался.
   Аркашинъ замолкъ и потупился.
   -- Что прикажете сказать тетушкѣ?.. началъ онъ, подумавши.
   -- Лошади и все, все это въ полномъ распоряженіи Олимпіады, сказалъ старикъ,-- очень жаль, что вы уѣзжаете, добавилъ онъ, помолчавъ и пошевеля пальцами: зачѣмъ вамъ уѣзжать? Подайте въ отставку и живите у насъ! Говорятъ, вы честный и аккуратный человѣкъ: это я и самъ вижу, да и дочь моя говоритъ то-же самое. Я-бы сдалъ вамъ съ рукъ на руки всѣ свои бумаги и... все хозяйство. Олимпіада -- недурная хозяйка, но въ житейскихъ дѣлахъ по гражданской части... неопытна... да... неопытна; очень, очень еще неопытна. Вотъ я умру, она будетъ богата, т. е. не очень чтобъ богата, а все-таки будетъ у ней кусокъ хлѣба, и если она выйдетъ замужъ, будетъ на что воспитывать дѣтей... 300,000 ея матери еще не тронуты и лежатъ въ банкѣ.
   "Зачѣмъ онъ заговорилъ о деньгахъ? подумалъ Аркашинъ,-- ну, повернется-ли послѣ этого языкъ, чтобы просить руку его дочери, точно не она сама, а эти 300,000 меня соблазняютъ!"
   -- Есть еще имѣнье на Волгѣ -- 4,000 десятинъ осталось отъ того, что выдѣлили крестьянамъ; тутъ тоже нужны глаза... а что заглаза сдѣлаешь?.. Какъ выгоднѣе: отдать-ли въ аренду, или самому обрабатывать... лѣса тоже немало... управляющіе -- плуты... мировые посредники стоятъ за крестьянъ -- никакого толку! Въ безтолковое время всякій толковый человѣкъ -- золото. Да много-ли у насъ толковыхъ-то?..
   -- Вотъ тетушка моя тоже толковая женщина.
   -- Гм! толковая... но вѣдь она женщина, развѣ оно можетъ. Вотъ какъ-бы вы взялись... не та-бы вышла пѣсня. Вы, кажется, человѣкъ съ характеромъ.
   -- Не думаю, чтобы у меня былъ большой характеръ, сказалъ Аркашинъ,-- я мнителенъ...
   -- Мнительны? вы? Въ чемъ-же вы мнительны?
   -- Боюсь ошибиться... а люди съ характеромъ ничего не боятся,-- тѣмъ все нипочемъ.
   Старикъ опять молча устремилъ взглядъ свой на блѣдное лицо Аркашина, и какъ-бы соображалъ, какъ ему понять слово "мнительный", и какихъ именно ошибокъ онъ боится, и, какъ кажется, понялъ, что Аркашинъ правъ, что онъ точно.мнителенъ, а стало быть и нерѣшителенъ.
   -- Гм! стало быть, если вамъ понравится дѣвушка -- вы на ней не женитесь только потому, что заранѣе не будете вѣрить ей... а?
   Аркашинъ догадался, о какой дѣвушкѣ идетъ рѣчь, и покраснѣлъ.
   -- Не ей... нѣтъ! себѣ буду не вполнѣ вѣрить. Составлю-ли я счастье этой дѣвушки или... это мнѣ не дано, не въ моихъ это силахъ...
   -- Гм!.. Старикъ опустилъ рѣсницы, точно закрылъ глаза, и проговорилъ, какъ-бы самъ про себя:
   -- Да кто-же это знаетъ напередъ? Эдакъ и я не женился-бы на матери Олимпочки; этого никто не знаетъ...
   Тутъ протянулъ онъ руку и позвонилъ. Вошелъ не Ѳедоръ, а другой, старичекъ, его камердинеръ и пестунъ.
   -- Скажите Ѳедору, чтобы онъ позвалъ ко мнѣ Олимпіаду Захаровну.
   Аркашинъ почему-то смутился и поглядѣлъ на старика; глаза ихъ встрѣтились..
   Олимпіада танцовала и не могла скоро явиться.
   Старикъ молчалъ, Аркашинъ не зналъ что ему говорить.
   Вошла Олимпіада въ бальномъ платьѣ, декольте, цвѣтущая и вся благоухающая красотой и молодостью. Полуобнаженныя руки и плечи какъ мраморъ сіяли и дышали какой-то античной силой, тогда какъ брови, глаза и рѣсницы напоминали ночь, востокъ, жаркое солнце и жаркія страсти.
   И она, увидавши Аркашина, пріостановилась, поглядѣла на него, подошла къ отцу и... какъ-бы слегка поблѣднѣла.
   -- Что тебѣ, папа?
   -- Можешь-ли ты распорядиться на счетъ лошадей? Валентинъ Петровичъ хочетъ завтра отъ насъ уѣхать.
   -- Когда? завтра?
   -- Въ которомъ часу вы хотите уѣхать? обратился старикъ къ Аркашину.
   -- Если можно, съ самымъ раннимъ поѣздомъ, такъ какъ я увѣренъ -- тетушка пришлетъ за мной. Въ этотъ день я всегда у ней обѣдаю, а на другой день служба -- дѣла ждутъ.
   -- Есть поѣздъ и въ б часовъ 20 минутъ утра и въ 12, и въ 7 часовъ вечера, сказала Олимпіада спокойнымъ и твердымъ голосомъ.
   Бѣдная дѣвушка! Въ эту минуту всякій, кто заглянулъ-бы ей въ душу, невольно пожалѣлъ-бы о ней: она шла къ отцу въ увѣренности, что этотъ такъ полюбившійся ой молодой человѣкъ наконецъ осмѣлился-таки просить у отца руки ея. Она думала, что въ этотъ вечеръ участь ея будетъ рѣшена; по вышла отъ отца и пошла къ гостямъ, искусно маскируя свое горе и свои колебанья между надеждой и отчаяніемъ.
   Аркашинъ рѣшилъ, что всего лучше ѣхать въ 6 часовъ утра, чтобы никого не безпокоить и уѣхать ни съ кѣмъ не прощаясь. Проститься-же съ Олимпіадой одной онъ думалъ съ вечера, чтобы всю ночь остаться съ самимъ собой и постараться унять волненіе души своей. Соблазнъ былъ слишкомъ великъ. Случаи на всю жизнь себя обезпечить, былъ однимъ изъ тѣхъ, которые въ жизни человѣка едва-ли два раза повторяются. Вернувшись въ ярко освѣщенный залъ, гдѣ играли мужчины и шевелились парадные гости, онъ думалъ, что, вернувшись въ Петербургъ, онъ тотчасъ отправится къ тетушкѣ и скажетъ ей: "сватайте!" И всякій разъ, когда глядѣлъ онъ разгорѣвшимися глазами на Олимпіаду, онъ повторялъ самому себѣ: "поѣду къ тетушкѣ и скажу ей: тетушка! сватайте, или я съ ума сойду!"
   Оттого-ли, что Олимпіада весь вечеръ была холодна къ нему, не подходила къ нему и не заговаривала, отвѣчала на слова его какъ-то разсѣянно, словно думала о другомъ, Аркашинъ никогда еще не былъ такъ влюбленъ въ нее, какъ въ этотъ послѣдній вечеръ.
   Ровно въ 12 часовъ музыканты-скрипачи заиграли тутъ. Одинъ изъ гостей тотчасъ же сѣлъ за рояль съ приподнятой крышкой и такъ восторженно, такъ торжественно ударилъ по клавишамъ, что одна струна лопнула. Лакеи въ парадной формѣ внесли серебряные подносы, уставленные бокалами съ шампанскимъ, и въ дверяхъ появился самъ хозяинъ въ старомъ широкомъ фракѣ и бѣломъ галстукѣ, отчего лицо его было еще темнѣе, суровѣе и грустнѣе... Онъ тоже взялъ бокалъ. Всѣ подошли къ нему чокаться; Олимпіада, подходя къ нему, дрогнула: ей показалось, что отецъ ея вотъ-вотъ сію минуту раскроетъ ротъ и скажетъ: "дочь моя, Олимпіада, помолвлена за Валентина Петровича Аркашина, а потому выпьемъ за здоровье жениха и невѣсты!"
   Но отецъ, не говоря ни слова, даже не взглянувъ на нее, чокнулся и поцѣловалъ ее.
   -- Добраго пути на Новый годъ! сказала она, подходя къ Аркашину.
   -- Съ Новымъ годомъ и съ новымъ счастьемъ! Дай Богъ вамъ всего того, что вы желаете.
   Олимпія хотѣла на это сказать ему: "отъ васъ зависитъ, чтобы одно изъ самыхъ лучшихъ моихъ желаній было исполнено!" но она промолчала, только вздохнула, подала ему руку и, когда онъ пожалъ ее, отвернулась.
   -- Боже мой! подумалъ Аркашинъ: та-ли это Олимпіада, которая была вчера въ шерстяномъ платкѣ, на морозѣ; та-ли, которая называла меня суженымъ; та-ли, которую я невольно поцѣловалъ въ голову, когда она чуть не обняла меня? Ничего, ничего, ничего похожаго! Вчера она была прелесть, сегодня роскошь и божество!
   

XXXVIII.

   Аркашинъ послѣ ужина не успѣлъ проститься съ Олимпіадой: она какъ-бы стушевалась, не то ушла къ отцу, не то въ свою комнату.
   Не скоро онъ заснулъ, или забылся на своей постели, съ такими мягкими матрасами на пружинахъ, съ такими большими подушками и подъ вязанымъ одѣяломъ. Въ 5-мъ часу уже Ѳедоръ постучался къ нему въ дверь и принесъ ему сапоги, потомъ принесъ чай, помогъ ему одѣться и сказалъ, что лошади готовы. "Въ часъ доѣдете, сказалъ Ѳедоръ и спросилъ: скоро-ли, сударь, опять?.."
   -- Скоро, быть можетъ, скорѣе, чѣмъ вы ожидаете.
   -- Дай Богъ, дай Богъ, сударь! Радъ буду и вамъ послужить.
   Въ три четверти пятаго Аркашинъ былъ уже въ передней, уже надѣвалъ теплые сапоги и свою старую медвѣжью шубу, крытую темно-сѣрымъ сукномъ, съ мѣховыми лацканами.
   -- Подали, сударь! сказалъ Ѳедоръ, держа въ рукахъ небольшой фонарь, такъ какъ въ передней лампы были въ 4 часа потушены или сами догорѣли и погасли, такъ какъ пахло керосиномъ и гарью.
   Вдругъ отворилась дверь, и въ переднюю вошла Олимпіада; она была вся съ головы закутана въ бѣлый съ полосами алжирскій плащъ или бедуинку; снизу виднѣлась коротенькая юбка не то темная, не то красная; лучше сказать, ничего не виднѣлось, такъ какъ Аркашинъ ничего не видѣлъ кромѣ лица ея, блѣднаго и какъ бы глубоко оскорбленнаго.
   -- Вы и проститься со мной не хотите! сказала она голосомъ, въ которомъ дрожали слезы.
   Онъ губами горячо припалъ къ холодной, какъ ледъ, рукѣ ея и проговорилъ:
   -- Говорятъ, не надо прощаться для того, чтобы скорѣе увидаться.
   -- А если мы никогда не увидимся?
   -- Значитъ, такъ будетъ угодно Богу. Вы знаете, что я вѣрю въ Бога и въ его святую волю.
   -- И такъ, до свиданья! проговорила она и стиснула его руку, какъ-бы стараясь удержать его.
   -- До свиданья, Олимпіада...
   -- Не опоздайте! оборвала она его, выпустивъ его руку, и когда онъ уходилъ на крыльцо, хотѣла было идти за нимъ, но остановилась, подошла къ окну и протеревъ платкомъ отпотѣвшее стекло, стала смотрѣть, какъ усаживается Аркашинъ, запряженъ ли возокъ -- а не сани, какъ она распорядилась, и горятъ ли фонари у козелъ.
   -- Ну, Богъ съ тобой! проговорила она, когда возокъ съ фонарями двинулся и отъѣхалъ отъ крыльца, шурша своими полозьями.
   "Если-бы онъ былъ корыстолюбивъ, онъ-бы такъ не уѣхалъ, еслибы и не любилъ меня!" думала она, въ темнотѣ пробираясь въ свою комнату.
   

XXXIX.

   -- Если я опоздаю и поѣздъ уѣдетъ раньше, думалъ Аркашинъ, сидя въ возкѣ и закуривая папироску,-- если я опоздаю, значитъ, такова судьба -- я вернусь и сдѣлаю предложеніе.
   Все время ныла душа его, все время болѣло сердце... Онъ видѣлъ, какъ онъ любимъ, и какъ, не смотря на всю свою гордость, Олимпіада не вытерпѣла и выказала ему всю свою преданность; быть можетъ, не спала всю ночь, чтобы успѣть проститься и проводить его.
   Четверка лошадей быстро несла его по снѣжной дорогѣ, и онъ пріѣхалъ на станцію за четверть часа до прихода поѣзда.
   Онъ далъ два рубля кучеру на водку, взялъ свой чемоданчикъ, пледъ и вышелъ на платформу. Ясный мѣсяцъ свѣтилъ по-вчерашнему. Но... какимъ прозаическимъ казался онъ при свѣтѣ станціонныхъ фонарей и освѣщенныхъ знаковъ!
   Черезъ полчаса, онъ уже сидѣлъ въ вагонѣ, у него разболѣлась голова и онъ чувствовалъ холодъ, пробирающійся по спинѣ, не смотря на горячую желѣзную печь, противъ которой пришлось сидѣть ему. И чѣмъ дальше онъ ѣхалъ, тѣмъ все больше и больше его пребыванье въ усадьбѣ у Варшавиныхъ казалось ему пестрымъ сномъ, чѣмъ-то невѣроятнымъ и фантастическимъ. Самый образъ Олимпіады представлялся ему такимъ, какъ будто онъ гдѣ-то, въ какомъ-то геніальномъ романѣ, читалъ его описаніе, и это описаніе врѣзалось въ его памяти. При мысли-же о женитьбѣ, какъ-бы сквозь сонъ представлялось ему, что молодая жена его въ морозную ночь въ спальной отворяетъ форточку и говоритъ ему: "мнѣ душно! мнѣ съ тобой недостаетъ свѣжаго воздуха!" или же говоритъ ему: "мнѣ еще хочется спать, пойди и закажи за меня обѣдъ; будутъ гости, и поваръ въ буфетѣ ждетъ тебя!" или она говоритъ ему: "ахъ, какой ты! зятья грубятъ тебѣ, а ты ни слова! Они.меня боялись, а тебя -- нисколько! Пожалуйста, не будь такимъ добрякомъ!.." Словомъ, и сердце, я умъ, и воображеніе Аркашина были сильно встревожены, и страшные сны стали сниться ему. когда онъ заснулъ за два часа до прибытія своего въ Петербургъ.
   

XL.

   Взобравшись къ себѣ наверхъ, гдѣ ожидало Аркашина давно ему привычное гнѣздо, гдѣ такъ много тихихъ и безмятежныхъ, зимнихъ и лѣтнихъ дней за работой и за книгами провелъ онъ,-- онъ почувствовалъ, что какое-то бремя свалилось съ плечъ его, что онъ дома, у себя, самъ себѣ господинъ... и съ непостижимой жгучестью мысль о Марьѣ Ильинишнѣ -- здорова-ли она, ждала-ли его или забыла о его существованіи,-- пришла ему въ больную голову. Сердце сжалось, точно сильно чего-то струсило, и когда Варвара сняла съ него шубу и сказала: "Экъ вы пропали! Думали, что я не вернетесь!" -- ему представилось, что онъ давно, очень давно не былъ уже въ этомъ корридорѣ и не видалъ своей двери. Видно на долгое время хватило-бы тѣхъ впечатлѣній, которыя онъ пережилъ съ 24-го декабря по 1-е января.
   -- Топите-ли вы печку? А? спросилъ Аркашинъ и, узнавши, что топили, вошелъ въ свой номеръ: оглядѣлъ, все-ли на своемъ мѣстѣ (ключъ отъ его комнаты оставался у хозяина), велѣлъ подать самоваръ, потянулся, прошелся изъ угла въ уголъ, прилегъ, и, когда внесли самоваръ, спросилъ:
   -- Ну что, какъ здоровье Марьи Ильинишны?
   -- Онѣ переѣзжаютъ -- переѣзжать хотятъ, сказала Варвара.
   -- Зачѣмъ? удивился Аркашинъ, приподнимая голову.
   -- А почемъ я знаю? видно лучше нашли себѣ квартиру.
   -- Когда-же она переѣзжаетъ?
   -- Да, должно быть, сегодня.
   Аркашинъ опять на задокъ дивана опустилъ затылокъ свой и закрылъ глаза... Самоваръ долго кипѣлъ, а онъ все еще не заваривалъ чая. Что-то тамъ, въ самой глубинѣ души его, гнѣздилось и мучило его.
   Вдругъ онъ вскочилъ и пошелъ въ номеръ къ Марьѣ Ильинишнѣ.
   -- Марья Ильинишна!
   -- Ахъ!.. вы...-- Она опустила руки, и узелъ, который она завязывала, накренился и мягко повалился со стула на полъ.-- Вы пріѣхали!
   -- Зачѣмъ вы хотите съѣзжать? Вы съѣзжаете?
   Марья Ильинишна оторопѣла; поглядѣла на него, на стѣны, на комодъ и отвѣчала задыхающимся голосомъ:
   -- Переѣзжаю.
   -- Что это вамъ вздумалось?
   -- А что?...
   -- Да было-бы лучше, если-бы вы остались.
   -- Лучше!? усомнилась она.
   -- Разумѣется лучше, милая Марья Ильинишна!
   -- Да почему-же лучше?
   Аркашинъ не зналъ, что ему отвѣчать, и спросилъ:
   -- Пили вы чай?
   -- Давно пила.
   -- А еще не хотите? Пойдемте ко мнѣ! Я хочу съ дороги напиться чаю, мнѣ нездоровится.
   -- Да, у васъ лицо нехорошее... Пойдемте!
   И она послушно пошла съ нимъ рядомъ въ его комнату.
   -- Да вы чая-то еще и не заваривали?
   -- Неужели? Ахъ, извините, пожалуйста! Вотъ что значитъ -- голова болитъ.
   -- Съ похмѣлья?
   -- Ужъ точно, что съ похмѣлья. Вы представить себѣ не можете! чуть было не женился.
   -- Вотъ и новый пледъ у васъ... Зачѣмъ-же дѣло стало?
   -- Да такъ... Ну, да объ этомъ когда-нибудь въ другое время... Дайте поцѣловать вашу ручку!.. Скажите по совѣсти, вы меня не ждали?
   -- Вы писали мнѣ, что пріѣдете на 4-й день праздника...
   -- А что прикажете дѣлать? никакъ не могъ.
   -- На четвертый день я васъ ждала, а потомъ думала, что вы еще нескоро пріѣдете...
   -- И не ждали?...
   -- Тутъ кто-то присылалъ спросить, вернулись-ли вы?
   -- Кто... кто присылалъ? встрепенулся Аркашинъ. Онъ уже вообразилъ себѣ, что за нимъ присылало начальство, но, допросивши Варвару, которая принесла ему булки, догадался, что присылала тетушка, и нѣсколько успокоился.
   

XLI.

   На другой день Аркашинъ почувствовалъ небольшой лихорадочный жаръ и рѣшился никуда не выходить изъ комнаты. На третій день жаръ усилился, и Марья Ильинишна, не спросись его, привезла ему доктора.
   Около недѣли прохворалъ Аркашинъ. Сильнѣйшая простуда, къ счастію, перешла въ гриппъ и окончилась кашлемъ и насморкомъ. Все это время Марья Ильинишна была при немъ, какъ сестра милосердія: напоминала ему, когда принимать хининъ, поила его на ночь горячей малиной, укрывала его, закутывала на ночь, иногда читала ему что-нибудь, пока онъ засыпалъ.
   Разъ онъ спросилъ ее:
   -- Марья Ильинишна! отчего-же вы не переѣзжаете?
   -- Отчего? еще успѣю. А развѣ вамъ очень хочется, чтобы я переѣхала?
   -- Да вѣдь эдакъ, чего добраго, я такъ привыкну къ вамъ, что... и разстаться съ вами будетъ больно.
   -- Неужели?
   -- Да ужь такъ...
   Долго, должно быть, очень долго поджидала его къ себѣ тетушка; наконецъ, не вытерпѣла и велѣла сказать ему, что она сама навѣститъ его.
   И вотъ, въ одно прекрасное воскресное утро, она вошла къ нему, пожаловалась и на высокую лѣстницу, и на то, что онъ такъ дурно ведетъ себя: пріѣхалъ женихомъ и болѣетъ.
   Онъ разсказалъ ей, какъ онъ проводилъ время у Варшавиныхъ, какъ ему полюбился чудной старикъ, какая красавица Олимпіада -- такая красавица, какой онъ съ роду не видывалъ; какъ онъ чуть было въ нее не влюбился, и на ея вопросъ, что-же онъ? рѣшается-л!
   быть счастливѣйшимъ изъ счастливыхъ? и если "да", то писать-ли ей самой Олимпіадѣ, или къ отцу ея, что онъ проситъ руки ея?
   -- Нѣтъ еще, не пишите! повремените немного, дайте еще собраться съ силами, дайте опомниться! я еще подумаю. Лучше подумать -- не правда-ли, тетушка?
   -- Ой, куй желѣзо, пока горячо!
   -- Ну, а если оно скоро простынетъ, тѣмъ лучше!
   -- Какъ лучше?
   -- Значитъ, не судьба.
   -- Да вѣдь отъ тебя-же зависитъ.
   -- Дайте подумать! Такъ и напишите, что я очень, очень за все благодаренъ, что я боленъ; докторъ увѣренъ, что я недалекъ былъ отъ воспаленія легкихъ.
   -- Ну, братъ, мало-ли что доктора говорятъ?
   -- Ну, и напишите, что я, можетъ быть, и посватался-бы тотчасъ-же, если-бы она была бѣдная дѣвушка.
   -- Что ты, съ ума сошелъ?
   -- Такъ и напишите! настойчиво и упрямо повторилъ Аркашинъ.
   -- Такъ ты подумаешь?
   -- Подумаю.
   Съ тѣмъ и уѣхала тетушка, сильно раздосадованная на своего племянника.

-----

   Прошло три или четыре мѣсяца. Аркашинъ получилъ мѣсто столоначальника, и жалованье его на треть увеличилось. Жениться на Марьѣ Ильинишнѣ онъ почелъ за священный долгъ, такъ какъ въ эти мѣсяцы, по какому-то непреодолимому къ ней влеченію, онъ на столько близко сошелся съ ней, что не могъ, какъ честный и благородный человѣкъ, поступить иначе.
   На этотъ разъ у почтеннаго Валентина Петровича и вопроса не было о томъ, можетъ-ли онъ составить счастіе жены своей, -- нашелся и характеръ не испугаться предстоящей бѣдности.
   -- Моя нога никогда у тебя не будетъ! встрѣтившись съ нимъ въ гостиномъ дворѣ, сказала ему его тетушка:-- И наслѣдства тебѣ не оставлю! Дуракомъ родился, и умирай дуракомъ!
   -- Ну, говорите! говорите! улыбаясь возразилъ ей Аркашинъ:-- еще и дѣтей крестить у меня будете!
   -- Никогда!
   -- Будете, непремѣнно будете!

------

   Добавлю разсказъ мой слѣдующимъ. Незадолго до свадьбы тетушка прислала къ Валентину Петровичу письмо къ ней Олимпіады слѣдующаго содержанія: "Не знаю, вынесетъ-ли мое желѣзное здоровье то, что я переношу. Я писала и къ вашему племяннику, но или письмо пропало на почтѣ (дай Богъ, чтобъ оно пропало!), или онъ получилъ его и не рѣшился отвѣчать, потому что отвѣчать ему нечего. Всѣ меня дразнятъ, что тотъ, кому я отдала явное передъ всѣми предпочтеніе, отъ меня отвернулся, забраковалъ меня. Отецъ тоже пасмуренъ, хоть и не говоритъ ни слова. Равнодушіе того, котораго онъ тоже полюбилъ, не можетъ глубоко не огорчать его, тѣмъ болѣе, что ему кажется, будто лучше меня и на свѣтѣ нѣтъ. И напрасно вы меня утѣшаете! Попала въ душу заноза, и ее не скоро извлечешь, и не выйдетъ она сама, пока не загноится. Зачѣмъ вы присылали его къ намъ, если сердце его уже было занято? Но что сдѣлано, то сдѣлано! Вы желали мнѣ добра, и я благодарю васъ! Кланяйтесь ему и прощайте!"

-----

   Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ. Аркашинъ счастливъ въ своей семейной жизни, т. е. искренне привязанъ къ женѣ и къ дѣтямъ, и они его любятъ. Но медленно подвигается его служба, часто онъ бѣдствуетъ, беретъ непосильную работу, чтобы свести концы съ концами, и нерѣдко болѣетъ.
   Но та рана, которую невольно нанесъ онъ сердцу полюбившей его дѣвушки, до сихъ поръ иногда глухой болью отзывается въ душѣ его. Онъ поступилъ честно, не насилуя своей природы и не погнавшись за деньгами; но все-же утраченное дразнило его во дни его неудачъ подъ бременемъ труда и заботъ. Успѣхъ цѣнятъ всѣ, честность -- весьма немногіе.
   Олимпіада, говорятъ, вышла замужъ за сосѣда, князя Плонскаго. Черезъ два года послѣ смерти отца, бросила мужа и уѣхала отъ него на Волгу, въ степь -- хозяйничать, стрѣлять волковъ и медвѣдей и сводила съ ума холостыхъ сосѣдей, такъ какъ не скоро увяла красота ея.
   Была-ли она счастлива, Богъ ее знаетъ: она не любила говорить о себѣ; но дѣлала много такого добра, какого не дѣлаютъ эгоисты, вполнѣ земной жизнью удовлетворенные, вполнѣ счастливые.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru