Полонский Яков Петрович
Три раза в ночь зажженная свеча

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Святочный рассказ.

   

Я. П. Полонскій.

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ.

(Прибавленіе къ полному собранію сочиненій).

Часть II.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія В. В. Комарова. Невскій, No 136.
1895.

   

ТРИ РАЗА ВЪ НОЧЬ ЗАЖЖЕННАЯ СВѢЧА.

Святочный разсказъ.

I.

   Жила-была старуха -- Афимья Антиповна, званія она была дворянскаго, была не бѣдна, но жила скупо и бѣдно. Когда-то какой-то насмѣшливый школьникъ прозвалъ ее Старухой-Прорухой; такъ съ тѣхъ поръ и осталось за ней это прозвище. Говоритъ пословица: "и на старуху бываетъ проруха;" но чтобъ было такое прозвище, -- признаться, мы и не слыхивали, а между тѣмъ оно какъ нельзя лучше пристало къ лицу и характеру почтенной Афиньи Антиповны. Вся жизнь ея была рядомъ ни съ чѣмъ несообразныхъ ошибокъ и нелѣпостей,-- и не столько отъ глупости, сколько отъ упрямаго, мелочнаго эгоизма и безсердечной безтактности. Кого она ни любила -- всѣмъ насолила; друзей дѣлала врагами, безъ всякаго повода; врагамъ выбалтывала семейныя тайны, а тѣ, насмѣявшись надъ ней, вредили ей своими сплетнями. Все, что она начинала, -- никогда не кончала; все, что старалась привлечь, -- отталкивала; самые доброжелательные совѣты ея были невпрокъ; и что-же мудренаго, если даже самъ мужъ ея умеръ (пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ) оттого, что серьезная болѣзнь его показалась ей пустяками, послать за докторомъ помѣшала ей скупость, и она сала, отъ чистаго сердца, принялась лѣчить его.
   Единственная дочь ея, повѣнчалась тайно и уѣхала, потопу что она хотѣла выдать ее за пожилаго генерала Дурашкика, человѣка противнаго во всѣхъ отношеніяхъ и пріятнаго ей только потому, что онъ ежегодно, возвращаясь изъ своей деревни, привозилъ ей кошёлку бѣлыхъ грибовъ, до которыхъ она была великая охотница.
   И вотъ, мало-по-малу, она. одинокая и всѣмъ чужая, достигла глубокой старости. Жила она на краю города, въ своемъ собственномъ, деревянномъ домикѣ, вдвоемъ съ кривой кухаркой, которая то и дѣло грубила ей, да съ дворникомъ, который по утрамъ засѣдалъ въ трактирѣ, а по ночамъ сидѣлъ за воротами, и, сидя, спалъ непробуднымъ, но истину богатырскимъ сномъ.-- такъ спалъ, что даже будочникъ однажды никоимъ образомъ не могъ его разбудить, сколько ни толкалъ, сколько ни теребилъ его за воротъ. Съ хорошими людьми она какъ-то неуживалась, пришлось жить съ грубыми и нерадивыми.
   Но старуха уже ожесточилась, всѣхъ ненавидѣла, ни къ кому не ходила въ гости, и никого не принимала, да и принимать то ей было некого.
   Пережила она всѣхъ своихъ родныхъ и всѣхъ знакомыхъ, -- не пережила, только своихъ собственныхъ воспоминаній, и они ее грызли... Иногда, по цѣлымъ недѣлямъ, лежала она въ постели и думала: "вотъ, случись, загорится кухня, и никто не придетъ спасти меня. Вотъ заберутся ночью воры, и задушатъ меня -- и уйдутъ и пройдутъ съ моими вещами мимо дворника -- и онъ проспитъ и не замѣтитъ ихъ... Эка жизнь! эка жизнь! не жизнь, а каторга!.. И зачѣмъ это я живу -- на кой лядъ?! кому нужна я?.. Господи, Господи! И помру-то я -- никто не вспомнитъ, никто обо мнѣ не пожалѣетъ."
   Не смотря на эти горькія и тяжелыя думы, старуха-Проруха была далека отъ раскаянья -- все свое горе сваливала на судьбу: во всемъ была судьба виновата, а ей. слава Тебѣ. Господи! не въ чемъ даже и попрекнуть себя. Никого она не обворовала, никакихъ мерзостей по надѣлала. Мужу была вѣрна, дочь воспитала, никому зла не сдѣлала, всѣ сами себѣ зло сдѣлали, наперекоръ ея волѣ, на зло ей. И проклинала Проруха судьбу свою, я жаловалась на нее Богу, когда молилась; а молилась она съ тоски, молилась потому, что, кромѣ Невидимаго и Невѣдомаго, не съ кѣмъ было ей бесѣдовать, некому было душу свою выплакивать.
   Вотъ какова была старуха-Проруха.
   

II.

   Въ ея маленькомъ домикѣ, кромѣ кухни и дворницкой, жилыхъ было всего только три комнаты: одна просторная, съ окнами на улицу, тамъ она обѣдала, раскладывала гранд-пасьянсъ и чай пила; другая -- спальня, тамъ у ней были образа -- наслѣдіе предковъ -- цѣлая кіота, сіяющая серебромъ и золотомъ: Матерь Божія въ коронѣ съ жемчугомъ и мелкими брилліантами, Святая Евфимія въ позолоченомъ вѣнцѣ, и въ серебряной ризѣ; была и лампадка, только рѣдко, очень рѣдко теплилась: остальная комната была чѣмъ-то въ родѣ кладовой: тамъ стояли сундуки, бутылки съ уксусомъ, банки съ медомъ и маринованными грибами; тамъ висѣли въ пыльныхъ мѣшкахъ салопы и сохранялись остатки прошлой жизни: складная желѣзная кровать ея дочери, и даже сохранилась какая-то кукла съ измятымъ, облупившимся лицомъ, стекляными глазками и лайковыми ногами.
   Рѣдковъ эту комнату заглядывала старуха-Проруха. Не любила она волновать себя пустяками; остатки же прошлой, болѣе счастливой жизни, непріятно дѣйствовали на ея душу. Душа эта зачерствѣла, и воспоминанія, какъ капли росы, падающія на засохшіе цвѣты, не могли освѣжить её.
   Однажды, въ Рождественскую ночь, напившись чаю. велѣла она убрать самоваръ, сама вымыла и вытерла свою серебряную чайную ложечку, спрятала ее въ комодъ, задула свѣчу и долго, поглядывая въ окно, расписанное морозомъ и ярко озаренное полной луной, сидѣла въ полумракѣ и вдругъ, живо вспомнила, какъ, пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, въ домѣ у ней,-- въ другомъ, большомъ домѣ, который продала она, была ёлка, и какъ около этой ёлки, съ дочкой на рукахъ, ходилъ радостный, съ праздничнымъ, умиленнымъ лицомъ мужъ ея, заставлялъ ребенка задувать свѣчи, и какъ онъ никакъ не могъ задуть ни одной свѣчки; какъ эта дѣвочка тоже смѣялась и тянулась рученками къ сахарнымъ палочкамъ, обернутымъ въ фольгу, обмотанную золотыми нитками. (Были тогда такія конфекты -- теперь уже нѣтъ такихъ).
   И живо пронеслось въ воображеніи старухи все дѣтство и вся жизнь ея Люли, до 20-ти-лѣтняго ея возраста, до того роковаго дня, когда она навсегда разсталась съ ней.
   И что за причина, что она о ней восполнила! Ужъ не оттого-ли, что изъ-за обледенѣлаго окна повѣяло на нее чѣмъ-то былымъ и невозвратнымъ? Не оттого-ли, что въ эту минуту услыхала она звонъ бубенчиковъ?
   "Вотъ, подумала она, точно съ такими-же бубенчиками подкатилъ на тройкѣ Иванъ Петровичъ Петровъ, когда вечеромъ пріѣхалъ ко мнѣ свататься за дочь мою".
   Задумавшись, поникла она сѣдой головой и ужъ сама не сознавала, о чемъ думала.
   Вдругъ, она подняла голову: лунный свѣтъ озарилъ глубоко морщинистое, встревоженное лицо ея, полураскрытый, беззубый ротъ и приподнятый брови.
   -- Что это, Господи!
   Явно почудилось ей, что тройка подскакала къ воротамъ и остановилась, что кто-то отворилъ калитку и чьи-то шаги, скрипя по снѣгу, направляются къ сѣнямъ ея.
   -- Кого это чортъ принесъ! проговорила она, но вспомнивши, что и сѣни заперты и дверь заперта, успокоилась.-- Видно, пьяный по ошибкѣ не туда заѣхалъ, а дворникъ пьянъ и спросить некого.
   Но видно и сѣни не заперты и дверь не заперта -- кто-то вошелъ въ переднюю, снимаетъ калоши, вѣшаетъ шубу.
   -- Маланья! крикнула старуха, въ надеждѣ, что кухарка ее услышитъ и прибѣжитъ къ ней на помощь; но вмѣсто Маланьи, кто-то вошелъ въ ея темную комнату, поклонился и сталъ извиняться, что такъ поздно рѣшился по одному дѣлу заѣхать къ ней.
   Старуха чуть не упала въ обморокъ: голосъ былъ Петрова, мужа ея дочери, Ивана Петровича. Да и по росту она его узнала. Неужели это онъ? Что ему надо отъ нея послѣ 25-ти-лѣтняго отсутствія?
   -- Поздно, поздно я заѣхалъ къ вамъ, потирая руки проговорилъ гость... Но... сердце не камень, добрѣйшая Афимья Антиповна, я пріѣхалъ свататься за вашу дочь и просить вашего родительскаго благословенія.
   "Что за дребедень!" подумала старуха.
   -- Неужели мнѣ, давно вамъ извѣстному человѣку, другу дома вашего, откажете вы въ рукѣ вашей дочери, зная, что я такъ искренно и такъ глубоко люблю ее?
   -- Или я съ ума сошла, или вы шутникъ... Ради Бога, оставьте меня въ покоѣ...
   Но старухѣ вдругъ почему-то вообразилось, что ей не больше сорока лѣтъ и что дочь ея еще дѣвушка, и она невольно отвѣчала таинственному посѣтителю тѣмгіже словами, какими отвѣчала ему когда-то, въ очень далекое время.
   -- Ея нѣтъ... Она и не думаетъ замужъ.
   -- Она уже дала мнѣ свое слово, все зависитъ отъ васъ. Развѣ вы не видите сами, какъ перемѣнилась дочь ваша, какъ она поблѣднѣла и похудѣла... Бога-ради, добрѣйшая Афимья Антиповна, не томите.насъ, -- дайте намъ ваше согласіе.
   -- Гмъ! Она дала вамъ слово, а сама уѣхала! вѣтреница.
   -- Не сама она уѣхала, а вы послали ее гостить къ вашимъ кузенамъ, людямъ безчестнымъ и безнравственнымъ. И вы не боитесь за вашу дочь?!...
   -- Ахъ! батюшки мои! завопила старуха, тараща на него глаза свои.-- Почему ты знаешь, гдѣ дочь моя?
   -- Знаю. Я поѣду за ней и изъ этого вертепа увезу ее.
   -- Да она тебя не любитъ, она каждому готова на шею вѣшаться, самъ ты будешь не радъ, коли женишься.
   -- Не клевещите, я ее знаю съ дѣтства, и увы -- знаю больше, чѣмъ вы ее знаете. Не клевещите!... и если нѣтъ вашего согласія, я увезу ее и женюсь на ней.
   -- Такъ я тебѣ и дамъ увезти ее!
   -- А какъ вы помѣшаете?.. Вотъ, на этой-же самой тройкѣ поѣду, и къ утру мы будемъ обвѣнчаны.
   -- Пфу! плюнула старуха, и какъ-бы опомнилась.-- Да вѣдь это уже было давно! Вѣдь она уже давно замужемъ!... Дамъ я ему мое согласіе, авось отвяжется.
   -- Ну, Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй! Даю, даю вамъ мое согласіе. Женитесь и будьте счастливы... Господи, помилуй!...
   -- Спасибо вамъ! лучше поздно -- чѣмъ никогда. Лучше поздно!
   -- Да вѣдь вы уже давно повѣнчались! воскликнула она какъ-бы въ отчаяньи за разсудокъ свой -- и гостя какъ не бывало.
   Долго неподвижно сидѣла старуха-Проруха, наконецъ, встала, дрожащей рукой засвѣтила свѣчу и сама воочію удостовѣрилась, что все было заперто, и сѣни, и передняя.
   "Это мнѣ все мерещилось, подумала она, не даромъ меня поутру знобило..."
   
   

III.

   Былъ уже 12-й часъ ночи, когда она раздѣлась и легла на скрипучую кровать. Натянула на себя стеганое одѣяло, перекрестилась, перекрестила стѣны., окна и двери, чтобъ злой духъ не вошелъ къ ней; но не успѣла она забыться сномъ, какъ услыхала -- кто-то вошелъ, шелестя складками очевидно женскаго платья.
   Ma!... Маланья! не ты-ли? хотѣла она вскрикнуть; но на первомъ словѣ "Ма", у ней замеръ духъ: кто-то холодными пальцами прикоснулся къ рукѣ ея. Не смотря на темноту, она увидѣла ясно, что какая-то блѣдная тѣнь, закутанная въ бѣлый платокъ, у ея постели стоитъ на колѣняхъ, а въ раскрытую дверь лунный свѣтъ проникаетъ въ спальню и рисуетъ очертанья головы, рукъ и плечъ, покрытыхъ чѣмъ-то пушистымъ и мягкимъ.
   -- Матушка! прости меня! послышался молодой, рыдающій голосъ.
   Это былъ голосъ ея дочери.
   -- Прости меня, матушка! Мы уже повѣнчаны, и вотъ, нарочно, по дорогѣ въ Пермь, заѣхала я къ тебѣ -- умолять тебя простить и благословить меня.
   -- Отвяжись ты отъ меня! Какое мнѣ до тебя дѣло! воскликнула старуха, точь-въ-точь такъ-же, какъ и въ то далекое время, когда ей было сорокъ, а дочери двадцать лѣтъ и когда та вскорѣ послѣ вѣнца заѣзжала къ ней.
   Старухѣ вдругъ почему-то вообразилось, что и теперь это ея дочь и что она должна своимъ пренебреженіемъ къ ней жестоко наказать ее.
   -- Прости, прости!.. Благослови меня! благослови! лепетала блѣдная тѣнь ея дочери -- и опять холодные пальцы дотронулись до руки ея.
   Старуха отшатнулась, спиной ударилась въ стѣну и какъ-бы опомнилась.
   -- Что это за чудеса со мной! Али я и въ самомъ дѣлѣ прогнѣвила Бога, что не захотѣла благословить ее!
   -- Ну, Богъ съ тобой, Богъ съ тобой! Благословляю! пробормотала она, и со страхомъ протянула руки, съ тѣмъ чтобъ опустить ихъ на бѣлесоватыя плечи и тѣмъ убѣдиться, дѣйствительно-ли это дочь ея.
   Но руки ея опустились въ воздухъ -- и ничего, ни малѣйшаго признака, чтобъ кто-нибудь стоялъ передъ ней на колѣняхъ и такъ жалобно умолялъ ее, что сердце въ ней таяло, таяло и таяло.... Даже лунный свѣтъ, который, какъ ей казалось, свѣтилъ изъ окна сосѣдней комнаты, и тотъ погасъ. Старуха очутилась въ совершенной темнотѣ, ощупала коробочку спичекъ,-- засвѣтила свѣчу и стала думать:
   "Ей Богу... чудеса!... Если-бы я ее не благословила, не ушла-бы она, не исчезла-бы!.. Видно дорого родительское-то благословеніе, не безъ самодовольства подумала старуха. Должно быть, въ живыхъ ея нѣтъ. Съ того свѣта душа ея приходила -- хоть она-то меня вспомнила... меня, одинокую, горемычную!..-- И слеза покатилась по морщинистой щекѣ ея.-- Это хорошо, хорошо, что я ее благословила! Мнѣ самой легче... Господи, спаси, сохрани и помилуй!.."
   Старуха задула свѣчу, вздохнула и перекрестилась.
   

IV.

   Но не спалось ей -- да и вѣтеръ, должно быть, поднялся на дворѣ... что-то завывало,-- проносился далекій и какъ-бы приближающійся гулъ, и что всего страннѣе, на полу шевелилась бумажка, точно котенокъ игралъ съ ней или вѣтеръ шевелилъ ее. За занавѣшенной дверью, гдѣ была кладовая, кто-то шарилъ -- наконецъ, съ ужасомъ услыхала старуха, что шуршитъ, какъ-бы приподнимаясь старый коверъ, повѣшенный надъ дверью, съ тѣмъ, чтобъ въ спальню изъ кладовой не пропускать холода, такъ-какъ комната, превращенная въ кладовую, никогда не топилась.
   "Это, должно быть, тараканы черные за обоями шуршатъ, думала старуха,-- или ужъ не крысы-ли?!.. нѣтъ, это не крысы! съ новымъ приливомъ ужаса, подумала она,-- крысы никогда не задѣнутъ табурета, такъ чтобъ онъ сдвинулся, тутъ кто-то есть!"
   И старуха въ третій разъ протянула руку и дрожа всѣмъ тѣломъ зажгла свою свѣчку.
   На этотъ разъ уже не при лунномъ свѣтѣ, и не въ потемкахъ, а при свѣтѣ огня, увидала старуха-Проруха, что на ея деревянномъ табуретикѣ, гдѣ лежало ея платье, у ногъ ея постели, сидитъ ребенокъ -- золотистые русые волосики, голубые глазки, одежда шелковая -- алаго цвѣта рубашечка съ косымъ воротомъ; воротъ разстегнутъ; какъ фарфоръ бѣлѣется тонкая, нѣжная шейка; глазки сіяютъ, губки улыбаются и лепечутъ ей полушепотомъ: "Бабушка! бабушка! бабушка!" У старухи нервы были желѣзные -- всю жизнь свою она ни разу не упала въ обморокъ, не замерла отъ страха -- не будь этого, она-бы и не вынесла этой ночи.
   Но она не только вынесла всѣ эти галлюцинаціи,-- миловидное дитя, которое спокойно сидѣло на ея табуретикѣ, не внушало ей ни малѣйшаго страха; только сердце ея билось сильнѣе, да дышала она чаще, да въ головѣ ея была какая-то невообразимая сумятица.
   -- Кто ты? пробормотала она, сидя спиной къ своимъ подушкамъ, положивъ ладонь на ладонь и согнувъ пальцы, точно одна рука ея хотѣла спрятаться въ другой рукѣ, съ видомъ кающагося смиренія...
   -- А я внучекъ твой... сынокъ твоей дочки родимой... вотъ кто я!..
   -- Внучекъ!.. ну, милый внучекъ, а скажи-ка ты мнѣ, какъ ты зашелъ сюда?
   -- Да ужъ и самъ не знаю, какъ зашелъ -- шелъ, шелъ, шелъ -- да и зашелъ.
   Старуха пожевала губами... и не знала, что ей говорить. Сильно нравилось ей это прелестное дитя, съ золотистыми кудрями и голубыми глазками.
   -- Правда-ли, бабушка, говорятъ, будто-бы ты никогда никого ми любила и никого не любишь? Ты пожалуй и меня прогонишь, бабушка? А?
   -- Не прогоню... Сиди...
   -- Ахъ, бабушка ми-и-и-и-лая! протянуло дитя улыбаясь, и ямки показались на щечкахъ его.
   -- Сиди, сиди!
   -- Что-же ты, бабушка, чѣмъ угостишь меня?
   -- Да въ самомъ-ли дѣлѣ ты мой внучекъ? не врешь-ли ты?
   -- А зачѣмъ-бы я пришелъ къ тебѣ, кабы я не былъ внучекъ твой!
   "И въ самомъ дѣлѣ, подумала старуха:-- зачѣмъ-бы онъ пришелъ, кабы не былъ онъ мой внучекъ?" Хотѣлось ей что-то сообразить, но никакія соображенія не приходили ей въ голову.
   Передъ ней сидѣло, точно живое, миловидное существо, съ улыбкой на лицѣ и съ таинственно сіяющими, синими глазками. Старуха любовалась мальчикомъ и какъ-бы влюбилась въ красоту его.
   "Да, это твой внукъ, говорило ей ея сердце, -- полюби его."
   -- Чѣмъ-же мнѣ угостить-то тебя, дорогой ты мой! голубчикъ ты мой! золотое, ненаглядное дитя мое! Ужъ не отецъ-ли тебя прислалъ ко мнѣ? Спасибо ему. Гдѣ-то онъ теперь, мой батюшка?..
   -- А онъ, бабушка, съ горя въ монастырь пошелъ -- Богу молиться.
   -- Съ горя! съ какого-же горя?
   -- Было у него горе: пятеро дѣтей, три сынка и двѣ дочки, всѣ одинъ за другимъ померли -- померла и мама, я одинъ остался у папы, и ужъ любилъ же онъ меня и берегъ-же, какъ зѣницу ока берегъ! Самъ азбукѣ и молитвамъ училъ меня, самъ купалъ, самъ, когда я гулялъ, провожалъ меня. Дорогъ я былъ ему -- дороже Бога, дороже жизни, дороже родины, дороже спасенія души его.
   -- Что мудренаго, что мудренаго! Легко-ли дѣло пятерыхъ дѣтей потерять! Помилуй, Господи!..
   -- Да вѣдь и я, бабушка,-- я тоже по-о-о-меръ!
   -- Какъ по-о-о-меръ! съ ужасомъ протянула старуха и съ жадностью уставила на него глаза свои -- сердце ея разрывалось, ей не вѣрилось.
   Дитя сидѣло и улыбалось.
   -- Отчего-же ты померъ?.. зачѣмъ?..
   -- А папа говоритъ, съ того мы всѣ и помираемъ, что на бракъ моей матери, ты, бабушка, не дала своего родительскаго благословенія!
   -- Благословила, благословила! вскрикнула старуха,-- и до конца дней моихъ буду любить тебя, буду холить, буду баловать и ласкать тебя!-- И старуха чуть было не свалилась съ постели на полъ. Никого уже не было, когда она бросилась, съ необычнымъ ей чувствомъ, горячо обнять и навсегда при себѣ удержать его, -- руки ея упали, какъ плети; передъ ней стоялъ пустой табуретъ, на которомъ лежало комкомъ ея старое, темное платье. Съ тоской и слезами оглядѣла она свою комнату, и только рогатая тѣнь отъ ночнаго чепца ея колыхалась на стѣнѣ, да на ея ночномъ столикѣ горѣла свѣчка: неподвижно стояло ея голубоватое пламя въ неподвижномъ и сонномъ воздухѣ.
   

V.

   И до утра, до восхода солнца горѣла и догорала свѣча ея, и -- она не спала ни одной минуты. Съ тѣхъ поръ сильный переворотъ произошелъ въ душѣ ея; она страстно, до болѣзненности страстно, полюбила не существующихъ -- и дочь, и ея мужа, и дѣтей ихъ, несчастныхъ внучатъ -- всѣхъ,-- полюбила всѣмъ своимъ сердцемъ, всѣмъ помышленіемъ. Весь остатокъ жизни своей, все, что сберегла она на старость скаредностью, все отдала-бъ она, если-бъ только могла хоть на минуту вернуть къ жизни и вокругъ себя увидать потомственную семью свою. Мало того, она дорого-бы дала, чтобъ повторились тѣ же самыя галлюцинаціи, чтобъ опять наивно-милый ребенокъ, съ умными, не то голубыми, не то синими глазками, появился передъ ней на ея табуретикѣ. Но ничто не повторилось, точно каждый изъ этихъ призраковъ уже добился того, чего желалъ онъ всего сильнѣе: мужъ ея дочери -- согласія на бракъ, дочь -- прощенія и благословенія, внукъ ея -- горькихъ сожалѣній объ его покойной матери и тайнаго раскаянія.
   Иногда на цѣлый рядъ ея скорбныхъ и тяжелыхъ мыслей раздавался голосъ: "Поздно!" -- но это былъ ея собственный голосъ и раздавался онъ въ глубинѣ собственной души ея.
   Скоро она заболѣла.
   Больной хотѣлось ей раздать бѣднымъ всѣ свои деньги -- но и это было поздно. Ноги отказывались ей служить, голова съ трудомъ приподнималась, и ничего не видѣли глаза ея, кромѣ грубаго лица кривой кухарки, которая приходила къ ней за деньгами.
   Когда умерла она, никто, кромѣ этой-же самой кухарки да полицейскаго, опечатавшаго ея комоды, не сопровождалъ ее на мѣсто вѣчнаго успокоенія.
   Такъ, старуха-Проруха канула въ вѣчность. Чѣмъ отозвалась ей эта вѣчность на ея позднія раскаянія -- это знаетъ только Тотъ, Который призываетъ насъ къ жизни -- и отзываетъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru