Польская_литература
Записки лазутчика, во время усмирения мятежа в Польше, в 1863 году

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   OCR Ю.Н.Ш. yu_shard@newmail.ru. Июнь 2005 г.
   В фигурные скобки {} здесь помещены
   номера страниц (окончания) издания-оригинала.

ЗАПИСКИ ЛАЗУТЧИКА,
ВО ВРЕМЯ
УСМИРЕНИЯ МЯТЕЖА В ПОЛЬШЕ
В 1863 ГОДУ

--------

С.-ПЕТЕРБУРГ.

В ТИПОГРАФИИ ГОГЕНФЕЛЬДЕНА И Ко.

(Вас. Остр. 3 л., No 44).

1868.
Дозволено цензурою. С.-Петербург, 28 января 1868 года.

0x01 graphic

Предисловие.

   Составитель Записок лазутчика унтер-офицер из дворян Буланцов, поступив в 1863 году охотником в плоцкий военный отдел, оказал необыкновенную смелость, самоотвержение и сметливость. Зная отлично польский язык и местность края, он отправлялся переодетым, нередко один, в самые опасные места, открывал банды, давая возможность истреблять их до последнего человека, содействовал поимке важных преступников, большею частью жандармов-вешателей, отыскивал скрытые мятежниками военные и съестные припасы, одежду и оружие и сообщал весьма полезные сведения.
   Не входя в психологический разбор деятельности лазутчика, считаем многие из описанных им случаев весьма любопытными и достойными внимания читателей, желающих ознакомиться с закулисными тайнами польского мятежа 1863 года. {I}

------

   Далее помещаю рисунок-иллюстрацию Польского восстания 1863 г., отсутствующую в издании-оригинале. Рисунок взят мною из книги А. И. Герцена "Былое и думы". (Б-ка всемирной литературы, серия вторая, том 74). -- Ю. Ш.:
   Польское восстание 1863 года.
   Акварель неизвестного художника.
   1868 г. Государственный литературный музей.

0x01 graphic

Записки лазутчика,
во время усмирения мятежа в Польше, в 1863 году.

I.
Нападение на Плоцк, в ночь с 10 на 11 января 1863 года.

   В конце 1862 года, в Царстве Польском, носились слухи о восстании; уже стали появляться в лесах скопища неизвестных людей; но никто в то время еще положительно не думал о возможности явного мятежа. Никому не приходила в голову мысль о такой дерзости; а, между тем, вооружение шло деятельно; поляки готовили оружие, порох, и т. п.; почти в каждом семействе шили одежду, конфедератки, щипали корпию. Местная полиция, состоявшая исключительно из поляков, конечно, знала о том, но молчала. Впоследствии обнаружилось, что многие полицейские власти принимали деятельное участие в приготовлении к восстанию и в самом мятеже.
   Наши военные, еще с 1861 года, отдалились от поляков и не бывали в их семействах, а {1} потому и не могли знать положительно о приготовлениях к открытому восстанию; хотя все понимали, все чувствовали, что вокруг их готовится что-то недоброе. Поляки в своих действиях и поступках в отношении к русским стали чрезвычайно дерзки, нахальны. Русскому в Польше была жизнь не в жизнь: худо и дома, еще хуже вне его. Дома -- русский каждую минуту мог ожидать, что или выбьют стекла его квартиры или устроят кошачью музыку. (Эта музыка состояла в том, что соберутся под окнами квартиры и начнут кричать, как кому вздумается: кто по-собачьи лает; кто мычит, как корова; кто мяукает по-кошачьи и т. д. И это делала толпа иной раз в две или три тысячи человек и более). Вне квартиры русский подвергался неприятности быть избитым или оплеванным. Не буду приводить всему этому примеры: они известны из газет 1861 и 1862 годов. Начальство не приступало к решительным мерам, полагая, что поляки опомнятся, придут в себя, и действовало мерами кротости. Приведу в доказательство следующее наставление военным начальникам покойного наместника князя Горчакова: держать себя с приличною гордостью, не давая вида, что подобное положение дел унижает их значение. Это наставление было объявлено по случаю жалоб на то, что жители-поляки, при встрече на улице с военными, не взирая на звание, проходя мимо, или обгоняя их, нарочно задевали и толкали их, либо {2} харкали и плевали. Все это я упоминаю, чтобы показать, как обходились русские с поляками до мятежа и как поступали поляки с русскими. Всякая мера правительства, клонившаяся к восстановлению спокойствия, тишины и порядка, нарушаемых поляками, выставлялась ими в виде насилия; всякое бесчинство, публичное оскорбление, наносимое русским, оправдывались, по иезуитски, патриотизмом. Словом сказать, смотря по обстоятельствам -- из мухи делали слона и из слона -- муху.
   Чем меры правительства были снисходительнее, тем поступки поляков были нахальнее. Когда же, наконец, обнаружилось, с какими людьми довелось нам иметь дело, были приняты меры решительные, но уже было поздно, и со стороны поляков все было готово к открытому восстанию. В конце 1862 года был отдан приказ по войскам: быть постоянно в готовности к действию, усилить патрули, забирать с улиц всех шляющихся по ночам и т. д. Тогда же стали доходить до начальства положительные слухи, что в лесах сбираются толпы неизвестных людей; иные являлись с дубинами, другие -- с оружием. С нашей стороны стали посылать отряды для разогнания шаек. При появлении их мятежники разбегались. Со стороны войск никакого насилия делаемо не было. 9 января 1863 года, дали знать в Плоцк о появлении в лесах близ этого города большого скопища неиз-{3}вестных людей. Командир Муромского полка, полковник Козлянинов, сам отправился для увещания и, в случае надобности, для разогнания непокорных. Верстах в 20 от Плоцка, в лесу, настиг он огромную толпу за завтраком, и не думая, чтобы это были отчаянные мятежники, собравшиеся с целью напасть на русских, принял их за сброд праздношатающихся негодяев, собравшихся для какого-нибудь скандала, вроде кошачьего концерта, выбития где-нибудь стекол и т. п. Не думая встретить какое-либо сопротивление, он слез с коня, подошел к толпе и стал убеждать собравшихся людей, чтобы они разошлись, говорил мягко, ласково; не было с его стороны ни одного бранного, оскорбительного для поляков слова, несмотря на дерзкие выходки: убирайся пся крев с своими москалями и казаниями (нравоучениями) и т. п. Слушая своего командира, дивились солдаты его ангельскому терпению. "Так бы их шельм и переколотил всех" говорили они. Больно было видеть, как эти негодяи не умели ценить доброе обращение начальства. Чем снисходительнее, чем мягче говорил Козлянинов, тем нахальнее становились поляки. Наконец, когда он, во имя Бога, во имя совести, со слезами на глазах, стал упрашивать их разойтись: "Не хочу, говорил он, употреблять против вас силу; я знаю, что вы послушаетесь меня и подобру разойдетесь. Ну, чего вам нужно; кажется, Царь для вас все делает хорошее, все {4} более и более заботится об улучшении вашего быта; с каждым годом все более и более дает вам прав. Неужели вы не цените этого? Опомнитесь! Что вы делаете? Ради Бога прошу вас разойтись. Верьте мне. Не слушайте вредных, праздных людей, негодяев; они не доведут вас до добра". Но едва лишь кончил полковник Козлянинов свою речь, как выскочил из толпы один из поляков, с словами: "Я тебе дам пся крев; я начальник этих людей", и одним взмахом топора положил его на месте. Никто из присутствующих там не успел опомниться, как не стало одного из лучших наших военных людей. Настала ужасная минута. Солдаты, не помня себя, бросились на злодеев. Резня была страшная. Полилась кровь за кровь. Пером не выразить того ожесточения, с каким нападали солдаты и казаки на мятежную шайку. Не было криков; только стоны, да молчаливые взмахи прикладов, пальба из ружей, дружный напор на толпу, желание всех отмстить за смерть своего любимого командира. Сам убийца в числе первых был положен на месте. Когда ни одного злодея уже не оставалось в живых, солдаты собрались кругом трупа любимого начальника. Сколько было тут сердечных слез, проклятий убийцам и клятв до смерти мстить за его убийство! Кто знает русского солдата, тот знает его любовь и привязанность к хорошему и доброму командиру, каким был полковник Коз-{5}лянинов. Мир праху твоему, храбрый воин, достойный сын отечества!
   Смерть Козлянинова вполне убедила начальство, что эти толпы собирались не для какого-нибудь публичного скандала, как это было прежде, а для явного восстания; уже стали доходить положительные слухи, что вся молодежь, вооруженная чем попало, ушла из домов и собирается в огромные массы в лесных местах, и что не сегодня так завтра надлежало ожидать открытого нападения на войска. Войскам было отдано приказание: не спать по ночам, назначены были секретные патрули и т. д.
   Вечером с 10 на 11 января особенно заметно было движение в городе; везде около домов шныряли какие-то тени; в различных местах собирались массы людей; в одном месте разогнанная патрулем толпа сходилась в другом, и все это делалось тихо, без шума. Всякому чудилось что-то не доброе; всякий ожидал чего-то опасного. В казармах мы оставались весь вечер вооруженные, в полной амуниции; о сне никому не приходило в голову; между нами ходили различные толки: в одном углу шел подробный рассказ о смерти полковника Козлянинова, да творилось крестное знамение за упокой души умершего; в другом -- говорили о каком-то польском главнокомандующем Подлевском, с той стороны Вислы, которого будто бы с часу на час ожидали поляки, и о том, как, несколько дней тому на-{6}зад, какой-то молодой человек в юнкерской форме Смоленского полка ходил по всем нашим кухням и побывал внутри казарм, где тогда было очень мало солдат, потому что некоторые из рот были посланы на усмирение волнующихся жителей, по разным деревням в окрестности Плоцка; говорили, что он обратил на себя внимание всех остававшихся в казармах, тем более, что по-русски он говорил довольно чисто. Впоследствии узнали, что это был начальник мятежнической шайки, отставной юнкер Островский, и что он, по выходе из казарм, заметив, что на дворе под навесом стояли артиллерийские орудия, принял их за действительные, тогда как это были деревянные модели, при которых нижние чины занимались учением. Эта ошибка, как увидим впоследствии, была одною из причин спасения Плоцка. Говорили также о смерти за матушку Россию и повторяли рассказы о героях, положивших свой живот на поле брани за веру отцов своих, да за батюшку Царя православного. Незаметно прошло время до половины двенадцатого; вдруг вбегает дежурный по караулам, говоря что огромные толпы народа едут и бегут мимо казарм. Мы все выскочили на улицу, и действительно в темноте увидали множество экипажей и большие массы народа, тихо входившие в город. (Впоследствии обнаружилось, что у многих из пешеходов подошвы были подшиты телячьею кожею, верх шерстью). Войска сей-{7}час же отправились в назначенные для них, на всякий случай секреты. Я с другим унтер-офицером и с шестнадцатью рядовыми поспешил на городской бульвар, в центре города, где мы стали за деревьями, в ожидании неприятеля. Небо стало покрываться тучками, темнота все более и более сгущалась; северный ветер резал лицо.
   Толпы идущих и едущих более и более стали мелькать перед глазами; в различных местах появлялись кучки народа, то расходившиеся, то опять сходившиеся; везде движение, какой-то глухой шум, мы не знали, что делать, что думать. Рассеянная нами в одном месте толпа, собиралась в другом. Патрули беспрестанно переходили с одного места на другое, всюду, где собиралась толпа. В окнах домов была совершенная темнота, ни одного огонька. Вдруг в отдалении показалась белая тень, она подходила все ближе и ближе; наконец, мы ясно могли различить какую-то белую фигуру на коне, которая, поравнявшись с нами, выстрелила вверх. Этот выстрел привел нас в сильное недоумение. Мы не знали, что делать: задержать всадника мы не успели, потому что он пролетел мимо нас во всю скачь, да и не смели мы сойти без приказания с указанного нам места. Оставалось ждать у моря погоды. А между тем, движение все более и более усиливалось; народ стекался со всех сторон на площадь к гауптвахте и костелу. Наконец, наши патрули стали соединяться, явился {8} офицер и мы уже в числе шестидесяти человек стали на бульваре, в ожидании дальнейших распоряжений. Явился унтер-офицер с приказанием коменданта -- не допускать сборища народа в одном месте; по команде офицера, мы тотчас образовали цепь на улице, идущей к означенной площади и преградили путь идущим и едущим. Внезапно раздался звон, который сначала мы приняли за призыв к какому-нибудь молебствию, но потом догадались, что это имело иную цель. Странен был услышанный нами звон, то ударят в один колокол, резко, протяжно, как звонят за упокой; то зазвонят во все колокола, чаще и чаще; то в один за другим вперемешку. Тут слышалось вместе и погребальное поминовение, свадебное торжество, и печаль, и радость. Никогда, во всю жизнь, не слыхал такого звона. Сказывали нам после, будто бы такой звон был придуман ксендзами для возбуждения мятежников и для подания им знака к вырезанию всех русских в городе. Но велик Бог земли русской! Он не допустил восторжествовать злодеям! Вслед за звоном мы услышали ружейные выстрелы и несколько минут спустя прибежал к нам унтер-офицер с приказанием спешить на площадь, говоря: "что там видимо невидимо народу, что поляки напали на гауптвахту и уже убили часового"; вслед за тем, взлетела спущенная с гауптвахты ракета, и мы стрелой бросились на площадь. Дым, пальбу, крик, визг, страшную давку: вот что {9} мы застали на площади. С криком ура! бросились мы навстречу мятежной толпе. Пошла перестрелка; дым был так густ, что нельзя было видеть ничего в нескольких шагах. Напирая дружно на толпу, мы вскоре добрались до костела, куда уходили стесненные войском поляки и польки. Заняв главный вход костела, мы преградили к нему доступ, а между тем подоспело войско из-за города; перестрелка на площади мало-помалу утихла и толпа на площади стала редеть. Между тем в костеле происходили возмутительные сцены: ксендз благословлял свою паству на открытый мятеж, говорил буйные речи, ругал Россию и русских, называл нас злодеями, варварами и т. п. Слышны были стоны раненых мятежников, ушедших с площади в костел, плач и вопль напуганных женщин, и, к довершению всего, когда казаки уже заняли боковые входы костела, в одного из них выстрелили из ризницы. Это заставило нас принять более решительные меры. Все поляки, бывшие в костеле, были оттуда выведены и обысканы; почти при всех, даже у многих женщин, было найдено оружие: кинжал, револьвер, пистолет и т. п. Стало рассветать, площадь опустела; войско вполне овладело местом битвы, несмотря на то, что его было в десять раз меньше числа поляков. Мятежники, однако же, все еще появлялись и совершенно оставили площадь уже в десятом часу утра. Более двухсот человек было заарестовано. Когда костел {10} опустел, мы его заперли и отправились в казармы; по дороге зашли на гауптвахту и там нашли труп бывшего на часах нашего товарища. Пораженный смертельно пулею, он, падая, вскрикнул: караул, вон! и отдал Богу душу. Так до смерти остался верен своей присяге, истинный русский солдат! Лежал он, как живой, еще с незапекшейся кровью. Говорили тогда, что когда начался звон, толпы мятежников с криками: "виват" бросились к гауптвахте и стали стрелять. Возле часового, у будки, горел висячий фонарь, и потому все выстрелы были направлены на погибшего солдата; остальные же люди на гауптвахте, по распоряжению коменданта, были поставлены в тени, так что мятежники не могли их видеть. На гауптвахте всего было шестнадцать человек, а нападающих, как говорили тогда, до трех тысяч; казалось, гибель остальных шестнадцати была неминуема и мятежники могли овладеть гауптвахтой, где содержалось под арестом до семидесяти поляков, и впоследствии городом, если бы не помешало тому присутствие духа, выказанное в решительную минуту комендантом Плоцка полковником Позняком, который, находясь в то время на гауптвахте, первый отвечал на пальбу мятежников выстрелом из револьвера и сам собственноручно пустил ракету, что привело поляков в замешательство и заставило их думать, что мы приготовились к отпору. Мятежники сочли ракету выстрелом из орудия, {11} вообразили, что на площади уже находится артиллерия (Островский известил их, что в казармах есть пушки), и вместо того, чтобы атаковать гауптвахту, оставались в нерешимости, пока пришли на площадь войска, стоявшие в городе, а потом и прочие. С нашей стороны пал только один рядовой; раненых не было; со стороны же мятежников убито до полусотни,
   Рассеянные мятежники отправились к выходу из города, близ Вислы; тут находились казачьи казармы, в которых было только двенадцать казаков, наполовину больных. Мятежникам вздумалось сжечь эти казармы, чтобы истребить стоявших в них казаков. С этою целью поляки стали носить к зданию солому. Казаки, обреченные явной гибели, открыли пальбу из ружей по мятежникам, и так метко, что ни одна пуля не пропала даром. Неприятели, в числе трехсот человек, четыре раза подходили к казармам и каждый раз, встречаемые смертоносными казачьими пулями, возвращались назад. Впрочем, неизвестно, какой исход имел бы неравный бой, если бы в это самое время войска, шедшие в город, не обратили в бегство мятежную шайку. Часть ее рассеялась в окрестностях города; прочие же повстанцы скрылись в реформатской церкви и были там захвачены войсками. {12}

II.
Лазутчик в должности надзирателя при передаче белья и одежды мятежникам в Плоцкой тюрьме во время мятежа. Тюремные комитеты. Различные козни поляков в тюрьме.

   Нападение на Плоцк и на другие города, в одно и то же время, ночью с 10 на 11 января, имело последствием появление в лесах вполне сформированных вооруженных банд, доходивших в некоторых местах до 3 000 человек и более; во всей стране, молодые люди как будто исчезли; несколько наших офицеров польского происхождения и нижних чинов перебежало в банды мятежников: все это обнаружило правительству всю важность заговора и убедило, как вредно дать поляку какую-либо поблажку. Варварские же поступки мятежников выказали их непримиримую ненависть к России и русским и полную извращенность их нравственных понятий иезуитизмом, для которого хороши все средства к достижению цели. Поляку, воспитанному в иезуитской школе, ничего не значило содрать кожу с {13} живого человека, даже брата-поляка, вонзить кинжал в сердце мирного гражданина, отца семейства, или отравить его ядом. Ксендзу, служителю алтаря Господня, проповедующему с кафедры о человеколюбивом учении Христа, ничего не значило самому убить какую-нибудь беспомощную женщину в глазах ее детей, повесить беззащитного старца или отравить не внемлющего их богопротивному учению. И за что же все это? А за то, что они, по их понятию, изменники отчизне, верны москалям, которые будто бы непримиримые их враги, угнетающие их душу и тело, морально и физически; а они, убийцы,-- спасители, восстановители моральной и физической свободы, избавители Польши от варваров москалей, и т. п. И эти люди будто бы ратующие за свободу убеждений, за свободу совести, убивают и отравляют своего же брата-поляка -- за его совесть, за его убеждения, им противные. Как назвать таких людей? Можно ли дать им имя восстановителей свободы, спасителей отчизны? и т. п. Это пусть решит сам читатель; я скажу только, что подобные варварские поступки поляков, во время прошлого мятежа, в глазах всего света, в девятнадцатом веке, будут позорным, неизгладимым пятном для них в истории человечества.
   Правительству нашему нужно было много мужества, много нравственной силы, чтобы подавить это зло, тем более что пронырливые поляки, при начале мятежа, очень ловко умели вооружить об-{14}щественное мнение всей Европы против России, выказывая свои поступки и действия русских в искаженном виде. Но нет худа без добра, говорит пословица. Мятеж вполне открыл глаза правительству и показал, как нужно действовать ему в отношении поляков и Польши.
   В это время, тюрьмы, с каждым днем, более и более наполнялись арестованными поляками. Начальство учредило особых временных комендантов над тюрьмами, в коих содержались политические преступники, и выбрало надежных унтер-офицеров для наблюдения за арестованными; в число последних попал и я. В Плоцке было два тюремных здания: одно из них выстроено было пред самым началом мятежа и отличалось от прежнего своим особым устройством. Оно и было отведено для политических преступников, т. е. для мятежников. Особое устройство его состояло в том, что в нем не было общих казематов, а одиночные, устроенные так, что все они были видны с средины коридора; один часовой стоя на месте, мог наблюдать над сотнею арестантов. Тюрьма состояла из трех этажей и одного коридора в самом нижнем этаже; второй же и третий этажи устроены были в виде хоров. Посредине коридора находилось возвышение и на нем стоял алтарь. Тут в праздничные и воскресные дни, ксендз совершал богослужение. Алтарь и ксендз были видны всеми арестованными, которые, однако же, не могли видеть {15} друг друга: такое устройство тюрьмы, во время мятежа, было весьма удобно в том отношении, что арестованные не имели никакой возможности сговариваться между собою, и к тому же не требовалось многочисленной стражи в такое время, когда каждый солдат был на счету. Мне, кроме секретного наблюдения над арестованными, поручено было смотреть за их бельем. Обязанность моя состояла в следующем: 1) при поступлении арестованного в тюрьму, осмотреть его, и если на нем оказывалось грязное или ветхое белье, то такое переменить; 2) принимать вещи, платье и белье от попечительницы комитета и раздавать их арестантам, и 3) принимать платье, белье и съестные припасы для арестантов от родственников их и раздавать их по принадлежности. Что же касается до снабжения их пищею, то это было поручено начальнику караула.
   При самом начале мятежа в городе, с дозволения нашего начальства, был устроен жителями комитет для вспомоществования нуждающимся арестантам. Польза и необходимость такого комитета были очевидны. Мятежники, большею частью, попадали в тюрьму прямо из лесу, будучи захватываемы, или в самом сражении, или во время бегства, после разбития банды. При этом, с рассеянием банды, терялись и запасы белья и проч., находившиеся при бандах; мятежники, по нескольку месяцев, бродили в лесах, не переменяя белья, и потому часто случалось видеть приводимых в {16} тюрьму арестантов без белья, в лохмотьях; вместо сапог, они обтягивали ноги древесною корою, одним словом, им было и голодно, и холодно. Жалко было смотреть на них, и притом они попадались ежедневно, особенно в начале мятежа, в таком множестве, что весьма часто не доставало места в тюрьме и приходилось отводить для помещения арестантов другие здания. Платье и белье для содержащихся в тюрьмах полагаются в столь ограниченном количестве, что едва лишь восьмая часть арестантов могла ими пользоваться. Что же могло бы быть с остальными, если б не было заботящихся о них, комитетов? Тюремное начальство положительно не имело возможности иметь в запасе нужного количества белья, как по неимению денежных средств, так и по недостатку времени; иногда в одни сутки поступало в тюрьмы полтораста и более мятежников. Учреждение комитетов было необходимо. Не одна тысяча поляков должна быть благодарна, как начальству за дозволение учредить комитеты, так и учредителям их.
   ЧтС кажется проще, естественнее, как учреждение комитета для вспомоществования своим несчастным братьям? Что может быть спасительнее, нравственнее, человеколюбивее, как исполнение одной из заповедей Христа: одеть нагого, посетить болящего и находящегося в темнице. Но и тут воспитанники иезуитов, в учреждении комитета, прежде всего, видели одно из средств {17} для достижения своей цели -- как можно более вредить правительству. Тут главная цель комитета состояла не в том, чтоб исполнить христианский долг, помочь своим братьям; он только старался мешать правительству в разоблачении козней заговора, возбуждать в заключенных ненависть к правительству, обманывать их мнимою близостью падения русского владычества в Царстве Польском и своего торжества; он доставлял им в тюрьму вымышленные сведенья об успехах мятежа, заставляя арестантов скрывать известные им действия и намерения мятежников, не показывать верных сведений о местах, где находились: порох, оружие, одежда, типографические станки и другие орудия мятежа, и о лицах, руководивших восстанием, а, напротив того, доставлять комитету сведенья о тех местах, где были скрыты эти припасы, по случаю разбития или рассеяния какой-либо банды; для этого комитетом употреблялась всякого рода переписка: зашивались записочки и маленькие карандаши в швы белья и в одежду, так искусно, что нужно было иметь весьма опытный глаз, чтоб открыть их; прокалывались на тонком белье мелкие буквы, которые видеть можно было только сквозь свет; запекались записки в хлебное тесто, либо искусно вкладывались в куски свечей, мыла; кроме того, было много и других способов. Но не всегда удавались им такие хитрости, и далее иногда подобная замысловатая передача сведений обращалась во вред {18} злоумышленникам, давая начальству возможность узнавать сокровеннейшие их тайны. Весьма естественно, что выбор членов комитета должен был со стороны поляков производиться с большою осторожностью, с большим тактом. Нужно было, чтоб члены были: 1) самые закоренелые мятежники, отличающиеся особою ненавистью к России и к русскому правительству; 2) опытнейшие из опытнейших, иезуиты из иезуитов; 3) чтоб они не были прежде замечены правительством в сочувствии к мятежу, и 4) чтоб они были люди с весом в польском обществе. И, действительно, лица, состоявшие в комитете, были таковы, что и правительство не считало их для себя вредными, и поляки были уверены в их преданности: так ловко они умели вести свое дело. Будучи иногда в числе первых организаторов мятежа, они считались правительством самыми благонамеренными людьми.
   В состав комитета, кроме членов, входили особые попечители и попечительницы. Они были в качестве посредников между комитетом и тюрьмою. Белье, платье и все прочее из комитета в тюрьму шло чрез их руки. Они собирали сведенья о нуждающихся в тюрьме и потом докладывали о них комитету, который, согласно такому докладу, распоряжался, выдачею требуемых вещей, и потому попечители и попечительницы были хорошо знакомы тюремному начальству. Вообще же из состава их можно было заключить, {19} что выбор в попечители и попечительницы производился еще с большею осмотрительностью, чем выбор членов: кроме качеств, необходимых для члена комитета, они должны были еще обладать особою ловкостью и уменьем пользоваться обстоятельствами, знать качества и характер тюремных начальников и подчиненных им унтер-офицеров и служителей, как имеющих особый надзор за арестованными, и вследствие того искусно разыгрывать различные роли для достижения вышеизложенных целей комитета. На их обязанности лежало, приводить в действие секретные пружины комитета, и, действительно, некоторые из них очень ловко вели свои дела, особенно же попечительницы, так что нехотя иногда вспоминалась пословица: "баба и черта проведет". У нас в тюрьме попечительницею была госпожа Бу....ская, одна из ярых поборниц мятежа, женщина очень ловкая, умная, умевшая пользоваться всеми возможными обстоятельствами, и при всем этом весьма хороша собою. Такой искусной актрисы я в жизнь свою не видал; с каждым она говорила и вела себя иначе, видела насквозь каждого, а потому с одним была серьезна, с другим шутлива; с одним говорила о священных обязанностях солдата, осуждала действия поляков, говорила о евангельской любви к ближнему и т. п.; другому рассказывала какие-нибудь веселые анекдотики: и в том и в другом случае, она имела целью расположить к себе всякого, {20} чтобы лучше достигнуть возложенной на себя обязанности -- приводить в движение тайные пружины комитета, что в иных случаях ей и удавалось. Опутает человека, да и ведет его куда хочет. Сначала ей позволяли иметь свидания с заключенными: много, я думаю, она тогда наделала вреда правительству и много пользы своему комитету. Впоследствии, по подозрению ее в неуместных переговорах и в тайной передаче писем, ей запрещены были свидания, так что она не имела доступа дальше комендантской канцелярии. Там она выказала весь свой талант и, вполне оправдав доверие мятежнического польского общества, показала, что ксендзы недаром трудились над воспитанием полек. Каждый день она посещала тюрьму, приносила белье и платье и справлялась о нуждах арестантов. На другой день по вступлении в должность надзирателя за бельем, я встретил Бу...скую в тюремном коридоре, и она, узнав о моей должности, остановила меня и стала расспрашивать о белье для заключенных: довольно ли его? И сколько его еще нужно доставить? И кто особенно нуждается? Потом стала расспрашивать о моей службе: как давно я в Царстве Польском, где служил прежде, давно ли в Плоцке, откуда родом, женат ли? Далее -- стала говорить о несчастиях поляков, проклинать тех, кто начал этот мятеж. "И чего, кажется, им нужно было, говорила она, ели, пили хорошо; нет! Мало им всего этого; просто с жиру бе-{21}сятся; да хоть бы сами пошли в леса, а то заманили с собою молодежь, совратили ее с истинного пути и заставляют теперь бедняжек терпеть понапрасну. Ведь многие из них, о Иезус, Иезус, без белья скитаются по лесам, и холодные, и голодные, без крова и без пищи, и за что? А за то, что послушались этих негодяев. А ведь какая славная эта молодежь; народ честный, правдивый! Как они всегда хорошо отзывались о русских, особенно о военных. Да ведь мы с военными всегда жили дружно и очень приятно проводили время. Какие все они милые, простые, незлобивые!" и проч. и проч. А кто харкал, плевал при встрече на улице, толкал их, а иногда и наносил им побои, давал кошачьи концерты, бил окна их квартир, и т. п. -- возражал я на слова польской барыни. "О! это все делал простой класс, мы все были против этого и всегда осуждали этих негодяев". -- "О! нет, не простой класс, а паны и паньи; я сам был тому свидетелем", -- возражал я. "Ну это все люди малообразованные и притом подстрекаемые негодяями. Порядочный человек никогда этого не делал, я всегда осуждала подобные действия, всегда говорила: перестаньте глупить, а то будет худо; будете после каяться, да поздно; нет -- не послушались, вот теперь и плачут. Это сам Бог наказывает их. Вот дожили до какой беды. Но, впрочем, Бог не без милости: Он карает, Он и милует. Поляки опомнятся, и Царь сжа-{22}лится над ними. И чего они хотят? Ведь не глуп ли народ? Не рассудят того, что он только и может благоденствовать под ведением русского правительства, особенно под властью такого Царя, как Александр Николаевич". Много она говорила мне на этот лад, наконец, свернула на другое, стала говорить о том, как русские не злопамятны, какой они добрый народ; сказала, "что, несмотря на все то, что сделали поляки, русские обращаются с заключенными человеколюбиво, и потом, заплакав, добавила: "Бог заплатит вам за это. А мы всегда вам будем благодарны". Далее, обращаясь собственно ко мне, стала говорить, что она уже слышала о мне много хорошего, что я человек честный, добрый и ласково обращающийся с арестантами, потом прибавила: "Делайте так, и Бог вас не оставит, и комитет также будет вам благодарен. Вот он мне за ваши труды велел передать вам", и при этом вынув из кармана какую-то ассигнацию, хотела отдать мне. Но я отклонил это предложение, говоря: "много благодарен комитету, но денег не возьму, потому что нужды ни в чем не имею, и все, что мне нужно, имею от Царя, и все делаю, как присягал, согласно воле начальства, а потому будьте благодарны не мне, а начальству". -- "Да это, конечно, так, но ведь вы много трудитесь, а жалованье получаете небольшое".-- "Не понимаю, каким образом вы можете заключать о моем труде, тогда как я здесь еще {23} и суток не пробыл". -- "Ну да ведь человека можно узнать по наружности". Ну, думаю, с этою бабой не скоро сладишь; верно, ей нужно, что-нибудь от меня, что она так разговорилась, да и деньги еще предлагает. Это недаром. Прикинусь дурачком, простеньким; посмотрю, что будет дальше, а хорошо бы поймать ее на удочку; верно -- пришла с каким-нибудь поручением от комитета. Во всяком случае, нужно узнать, что ей нужно от меня. -- "Мне известно -- сказал я польской барыне, что на вашей обязанности лежит помочь бедным арестованным своим падшим братьям, что вы, по доброте своей, хлопочете о них, а потому я всегда рад разделить труд ваш, сколько могу". -- "Вот сейчас и видно, что вы добрый человек, спасибо вам" -- при этом она взяла меня за руку и со слезами на глазах, сильно пожала ее. Ну, думаю, бес баба; ты расчувствовалась недаром, а тебе хочется поймать меня на удочку. Посмотрим кто кого проведет. Ты не глупа, да ведь и мы видывали виды. Я тоже тертый калач. Не первый раз говорил с польками. Слава Богу, десять лет между поляками живем. -- "Бог вас за это не оставит, продолжала пани Бу....ская, Он велел помогать несчастным. Как приятно говорить с человеком, который понимает, сочувствует всему доброму. Я всегда была хорошего мнения о русских. Ведь и в них, тоже, как и в нас, течет одна кровь славянская, да еще освященная {24} христианством" и много еще говорила барыня, и все со слезами на глазах; наконец, подав мне руку, она сказала: "я вполне надеюсь на вас; вы будете мне помогать в оказании помощи нашим несчастным братьям". Эк, думаю, куда хватила, постой, что будет дальше? "Вот видите ли, продолжала она, родные таких-то, вчера арестованных, прислали им чрез меня несколько платья и белья, так мне нужно передать им поскорее, тем более, что я слышала, что они почти совсем без белья были схвачены в лесу, где они бедные бродили несколько месяцев, без крова и без пищи, и холодные, и голодные; так я буду вас покорнейше просить доставить им это платье и белье. Вы придите завтра часов в десять в канцелярию, там и я в это время буду, и отдам вам эти вещи, а вы потрудитесь сейчас передать их кому нужно". -- А от кого же вы знаете, полюбопытствовал я спросить ее, что они приведены сюда без белья в тюрьму, и теперь там находятся". -- "Да я вчера сама видела, как их привели, и как я еще ничего им не доставляла, то и думаю, что они и теперь без белья". -- "Нет, говорю я, они вчера же получили белье". -- "Но я все-таки, во всяком случае, вас прошу завтра придти в десять часов в канцелярию; я знаю, что вы, по свойственной вам доброте, исполните мою просьбу". -- "Да, вы можете в канцелярии оставить вещи, а я приду за ними". -- "О, нет! Я лучше сдам вам их с рук на руки, а то, {25} скажу вам по секрету; в канцелярии они могут пропасть. Придите, пожалуйста; надеюсь, что вы исполните мою христианскую просьбу". -- Ну, думаю, тут что-нибудь да есть, а то зачем ей так просить меня, когда белье и платье и без меня можно оставить в канцелярии. Пропажа из канцелярии едва ли возможна; тут -- что-нибудь другое. "Хорошо, говорю, завтра в десять часов буду в канцелярии". -- "Вот и прекрасно, а я вам за это по гроб буду благодарна. Прощайте!" Затем еще раз пожав руку, ушла. Чтоб не попасть как-нибудь впросак, я, по уходе ее, тотчас отправился к коменданту тюрьмы и передал ему весь разговор с Бу....скою и предложение мне, от имени комитета, благодарности деньгами. Это я сделал из предосторожности, потому что поляки, не успев поймать на удочку нужного человека, старались вредить ему, чтобы сделать его не опасным для себя, заподозрить его в глазах начальства, и т. п. Я слышал не раз, какие они употребляют способы против людей, не поддающихся их искушениями, и знал, что борьба с ними очень опасна; что нужно иметь зоркий глаз и много ловкости, чтобы устоять в борьбе с такими противниками. Главным условием успеха я считал совершенную откровенность в отношении к начальству. Я принял за правило не только не скрывать от него своих действий, но в иных случаях руководиться его советами на счет своих намерений. Только при таких условиях на-{26}чальство может вполне довериться человеку и видеть истинную суть и его действий.
   Из разговора с госпожою Бу...скою не трудно было вывести заключение, что: во- 1) лица, за которых она хлопотала, почему-то были дороги для комитета и во 2) комитет желал привлечь меня на свою сторону. Еще до вступления в настоящую должность я много слышал о комитете и цели его существования и о средствах, употребляемых им для достижения своих целей. И потому я решился, во что бы то ни стало, по возможности, расстраивать его козни, по крайней мере в тюрьме, и для этого считал необходимым действовать его же средствами, то есть на время облечься в отвратительную пелену иезуитизма. Прежде всего, надлежало втереться в доверие попечительницы, искусно притворяясь, будто бы исполняю в точности ее поручения. Надлежало действовать так ловко, чтобы она не имела на меня и тени подозрения, и для этого маскировать свои действия от всех, и даже от тюремных служителей. Необходимо было также заслужить доверие арестованных мятежников. Благодаря моей природной сметливости, находчивости и терпению (как увидит читатель), я достиг и того и другого и, не подвергаясь упреку в хвастовстве, смело могу сказать, что мне удалось принести не малую долю пользы. Прямая моя обязанность в тюрьме, как я уже и сказал, была -- передавать арестантам платье, белье и съестные припасы, принимая эти {27} предметы то от сказанной попечительницы, то от других лиц, объявлявших себя родными арестантов, всему получаемому делать строжайший осмотр, который я делал так искусно, что никому и в голову не приходило, чтобы мне было что-либо известно; все, бывшие со мною в сношениях, кроме ближайшего начальства, считали меня простячком, что чрезвычайно облегчало мои действия.
   Чтоб быть верным слову, я на другой день после свидания с г-жею Бу....скою, ровно в десять часов уже был в канцелярии тюремного коменданта; но прежде хотел разузнать, что за люди те арестанты, о которых говорила Бу...ская. Это были мятежнические офицеры, взятые в лесу при разбитии одной из банд, и в числе их некто С......, помещик Плоцкой губернии, помощник предводителя банды, убитого в сражении. Ну, думаю, тут нужно держать ухо остро, может быть удастся узнать кое-что хорошенькое. В половине одиннадцатого явилась Бу....ская и с нею человек с большим узлом белья и платья; выбрав нужное из узла, она отдала мне эти вещи, для передачи арестантам, а затем, отделив несколько штук тонкого белья, сказала мне: "а вот это отдайте от родных пану С...." и развернув узел, шутливо прибавила: "смотрите же, хорошенько обшарьте, нет ли чего подозрительного; ведь вы знаете, что поляки, и особенно польки, народ хитрый. Остерегайтесь, чтобы они не об-{28}манули вас". Я, бегло осмотрев вещи, отвечал: "полноте, ну что тут может быть подозрительного?" -- "То-то же возразила Бу....ская. А ведь нам ни в чем не верят, как будто уже мы такой дурной народ. Не верят, что и между нами есть люди самые благонамеренные, да вот хоть, напр., члены комитета; никто про них дурного слова не скажет; все они душою преданы правительству". Ладно, думаю, хорошо поешь, где-то сядешь. Знаем мы этих благонамеренных людей; не клади им пальца в рот. -- "Так пожалуйста, пане Буланцов, передайте сейчас же эти вещи и скажите, что родные и знакомые заключенных о них очень беспокоятся. Прощайте! Будьте здоровы!" Я отправился в свою комнату и думаю: нужно хорошенько осмотреть вещи; не может быть, чтоб тут чего-нибудь да не было. Осмотрел сначала швы; нет ничего; начал осматривать сквозь свет, смотрю -- на одной рубашке проколоты тонкие польские буквы. Я их сейчас переложил на бумагу и читаю (в русском переводе): "Где спрятано? Сегодня вечером вас будут допрашивать в комиссии. В протоколе показания отметьте знаками ответ. Мы стараемся. Долго сидеть в тюрьме не будете. Наши везде побеждают. Не сегодня-завтра, ожидаем гостей из заграницы. Церковь за вас молится. Будьте и в тюрьме истинным поляком". -- Вот в чем штука, думаю; что же такое это спрятано; нужно действовать осторожнее; значит -- и в ком-{29}иссии есть их пособники, кто ж бы это был такой? Плохо дело! Наконец, какие же это их знаки? Пойду, доложу о всем коменданту, а сорочку отдам по принадлежности. Комендант отправил меня к председателю комиссии, которому я доложил о найденном мною, прося его не выдавать меня, чтобы на будущее время не потерял я доверия попечительницы и не лишился возможности следить за мятежническою перепискою. "Об этом не беспокойся, отвечал председатель комиссии, труды твои не пропадут". Вечером, действительно, С....ского позвали в комиссию. В протоколе допроса, писанном им собственноручно, действительно нашли особые знаки над буквами в виде точек, как будто нечаянно поставленных, и притом таких миниатюрных, что их могли усмотреть только чрез увеличительное стекло. И что же открылось? С..... отвечал: "Все сложено в лесу, около деревни М.... в расстоянии от ней не более ста саженей, направо, под деревом, на котором полотняный флаг с польским знаком. На смотрителя за бельем, кажется, можно положиться". Вечером, председатель комиссии объявил мне, что о мне написано. "Очень рад -- отвечал я -- что сумел заслужить доверие этих почтенных людей; теперь поразузнаю и больше". "Смотри, не промахнись", сказал мне председатель. "Об этом не беспокойтесь, ваше высокоблагородие", отвечал я.
   В указанном месте нашли несколько сот {30} ружей, много пороху, пуль, одежды и съестных припасов; впоследствии обнаружилось, что, когда войска наши разбили банду, мятежники, по приказанию С....ского, зарыли означенные припасы, чтобы они не достались в руки наших войск. Этот обыск был сделан так ловко, что поляки не подозревали меня в обнаружении их козней и приписывали открытие склада случаю, говоря, что польский значок на дереве выдал их тайну.
   Несколько спустя привели в тюрьму помещика Р.....; его арестовали в собственном доме, в городе, за что? не знаю. Чрез два дня после его ареста меня потребовали в канцелярию. Застаю там Бу...скую. Опять начала заговаривать зубы мне, что я золотой человек, просто клад для них, что я свалился с неба, и потом завела речь о Р....., какой он милый, прекрасный человек, что жиды оклеветали его из злобы к нему, что он совершенно напрасно попал в тюрьму, что она его очень хорошо знает, и прибавила, что Р.... человек больной, и что домашние его прислали ему три сдобных хлебца. Пожалуйста, передайте их и скажите ему, что все его домашние живы и здоровы и надеются, что скоро его выпустят. При этом, взяв один из хлебов, сказала: "Фу! какой горячий; видно, что сейчас из печи; только не сырой ли", и отрезав небольшой ломоток, сама отведала, и дала мне отведать. "Кажется не сыр?" спросила она. Нисколько, отвечал я. "Так, пожалуйста, передайте {31} ему". -- Хорошо, сейчас отдам. Бу...ская ушла, и я отнес хлеб в свою комнату. Отрежу, думаю, еще ломоток, да и снесу больному, а то он бедняжка голоден. Пану Р...у довольно и остального. Скажу ему, что отрезал кусок для больного; конечно, он не обидится. Около моей комнаты, в каземате, содержался один из арестованных в лесу, молодой человек, некто Д..... Говорили, что он, вынужденный холодом и голодом, вышел сам из леса навстречу войску и сдался; его привели в тюрьму, почти нагого, и такого бледного, изнуренного, что хоть сейчас в гроб клади. А ему еще и двадцати лет не было; сказывали, что он гимназист пятого или шестого класса; нельзя было равнодушно смотреть на него: так он был жалок. Начинаю резать хлеб, задел за что-то, вроде бумаги, смотрю действительно виден кусок бумаги. Чтобы это значило? Режу хлеб пополам, там -- записка. Вот ведь какой хитрый народ! Ну уж теперь не проведете меня. Буду обшаривать ваши вещи не так. Читаю записку, пишут: "где бумаги и прочее, ответ чрез особые знаки на протоколе допроса в комиссии". Ну, думаю опять та же история. Списал записку и остановился. Как же передать ее? Ведь если опять вложить в тот же хлеб, то заметит, и тогда пропало дело. Пошел посоветоваться к презусу комиссии; решено вместо этих хлебов спечь другие такие же, и в один из них вложить записку. Так и сделали. Пере-{32}давши хлеб Р....у, я стал наблюдать за ним в щель двери. Вижу -- он, тщательно осмотрев все хлебы, стал ломать каждый из них, оборачиваясь назад и заглядывая беспрестанно в маленькое оконце дверей каземата, чтобы убедиться, не наблюдает ли кто за ним; разломает хлеб и подойдет к оконцу; боится не смотрит ли кто, а щели, в которую смотрю я, не замечает. Наконец, разломав хлеб в котором была запечена записка, он опять подошел к оконцу, развернул записку, стал задом к двери, прочитал записку и потом проглотил ее. Вот, думаю, ловко, так ловко, и следов записки не найдешь. Днем с огнем не отыщешь. Я отправился к председателю комиссии и рассказал ему все, как было. На другой день утром, потребовали Р..... в комиссию и, по особым знакам на протоколе допроса, узнали, что все передано некоему Д....у, у которого сейчас же сделан обыск; нашли: печать народовего ржонда (народного управления) и много важных бумаг, а самого Р....а вечером отправили в Варшаву. Скорый обыск у Д....а открыл глаза польскому комитету и нашей попечительнице; они убедились, что их кто-то выдает. На другое утро является в тюрьму госпожа Бу.....ская, встречается со мною, расспрашивает о заключенных и, между прочим, как будто без умысла, заводит разговор о хлебах. "Что понравился ли Р....у хлеб", спросила она. -- Право не знаю, я его с тех пор не видал, {33} впрочем, сегодня вечером зайду к нему, отвечал я, как будто не зная, что он еще вчера отправлен в Варшаву. "Да вы разве не каждый день видите всех заключенных?" спросила меня Бу...ская. -- Где ж каждого видеть, отвечал я, ведь их тут не одна сотня. -- "Да разве не вы присматриваете за ними?" -- Нет. Я только раздаю белье, а что? -- "Да меня удивило то, что вы не знаете, что Р..... еще вчера отправлен в Варшаву". -- Где же тут все знать? Ведь каждый день их, то привозят, то отправляют десятками. -- "А не знаете, за что его отправили в Варшаву?" спросил я в свою очередь. "Не знаю; все жиды проклятые". -- Ну полно, так ли, без вины таскать не станут; верно, что-нибудь да есть за ним. -- "О, нет! Уверяю вас, что он чист, как младенец". -- "Ну, Бог с ним! Это не наше дело, а не принесли ли вы нам еще белья, а то вчера привели много новых арестантов; они крепко нуждаются во всем. -- "Как же, принесла" отвечала Бу....ская и ушла, отдав мне несколько штук белья.
   Комитет не узнал, кто выдал его, и если подозревал кого-нибудь, то, верно, не меня, потому что отношения мои к Бу.....ской остались те же, и впоследствии, из других данных, я узнал, что комитет и Бу.....ская считали меня, как я уже сказал, простячком, неопасным для них. Им и в голову не приходило, чтобы я ухитрился открыть их искусную переписку, и они, как {34} у нас слышно было, подозревали в том какого-либо из своих агентов при комиссии, но кого именно? Неизвестно. Если бы комитет и Бу.....ская считали меня способным открывать тайны их корреспонденции, то не продолжали бы переписываться чрез мои руки, а пустили бы в ход всю свойственную им изобретательность для приискания других способов пересылки своих писем. Правда, доставление записок чрез мои руки было самым выгоднейшим средством для комитета во всех отношениях. 1) В случае открытия переписки, комитет оставался в стороне и всегда мог сказать, что не его дело осматривать вещи, присылаемые арестантам от частных лиц, либо от родных, и что обязанности комитета ограничивались раздачею вещей нуждающимся заключенным. 2) Что передача их чрез руки особого смотрителя за бельем, лица официального, нарочно к тому приставленная, служило ясным доказательством безвинности комитета. То же самое всегда могла сказать попечительница Бу.....ская. Напротив того, передача вещей чрез другие руки подвергала комитет большей ответственности. Представьте себе, например, что Бу.....ская, по распоряжению комитета, передала бы арестанту записку, или какую-нибудь вещь, чрез караульного солдата (в тюрьме служителей не было, а их должность исправляли караульные) и такая передача была бы открыта. Не ясно ли, что это послужило бы явною уликой комитету? Следовательно, и {35} для комитета и для Бу.....ской единственный, вернейший путь был -- передавать все чрез мои руки. Конечно, если б комитет считал меня вредным для себя, то не остановился бы пред таким препятствием и верно нашел бы другие способы для приведения в действие своих тайных пружин, как это и было им сделано впоследствии, но в таком случае, он непременно подвергался опасности, не сегодня, так завтра, выказать свою неблагонадежность; ему нужно б было каждую минуту опасаться за себя, быть настороже; малейшая оплошность могла навлечь на него подозрение и погубить его. Поэтому комитет должен был держаться меня крепко и только в крайнем случае, при явных уликах моей неблагонадежности, прекратить свои действия чрез мое посредство. Так он и сделал и держался за меня, пока я вполне не разоблачился перед ним. К этому привел следующий случай: Однажды Бу.....ская принесла для передачи одному из заключенных стакан и чайник. Рассматривая внимательно эти вещи, я остановился на шишке крышки чайника; меня поразило ее особое устройство; я стал разглядывать ее то с одной, то с другой стороны, и, наконец, увидя черную точку, крепко пожал ее; вдруг -- шишка распалась надвое. В средине было углубление и в нем записка следующего содержания: "Умоляют заключенного быть мужественным, твердым, как камень, не выдавая никого и ничего; ходят слухи о вступ-{36}лении в Польшу французов, и что не сегодня, так завтра, наступит совершенное освобождение Польши от москалей; в заключение пишут, что завтра для свидания с ним придет в тюрьму крестьянин, который принесет ему вещи и съестное; ему заключенный должен открыть, где все спрятано". Прочитав эту записку, я тотчас отправился к председателю комиссии, который приказал передать записку по принадлежности и найти кого-нибудь, кто под видом крестьянина, выведал бы от заключенного все нужное. Отыскав способного к тому человека, потребовали на другой день заключенного на свидание с пришедшим к нему крестьянином, и так ловко разыграли эту комедию, что заключенный высказал все, и мы узнали, что у него в именье у забора, под яблоней, зарыто было много съестных припасов для мятежников, а также типографические станки, много напечатанных прокламаций. Сделали обыск и действительно нашли станки, сотни две готовых прокламаций и множество съестных припасов. После этого случая подозрение прямо пало на тюрьму, меня стали опасаться. Попечительница изменила обращение со мною, разговоров между нами, кроме официальных, никаких не было; но все-таки она еще не была уверена вполне, действительно ли я выдал ее собратий. Это я заключил из разговора ее с письмоводителем тюремной канцелярии Лисовским, одним из ярых пособников комитета. "Я его уже давно подозре-{37}вал, говорил Лисовский. О! Это прехитрейший человек, потому-то именно ему и поручили эту должность; в разговорах с ним будьте осторожнее; а то он в одно ухо влезет и в другое вылезет, а вы и не заметите; ведь он известный лазутчик". -- "О! нет, пане Лисовский, отвечала Бу.....ская. Вы, кажется, сердиты почему-нибудь на него, оттого немного и пристрастны; правда, он, как я вижу теперь, человек не совсем надежный для нас, но, кажется, и не такой вредный, как вы полагаете. Я не думаю, чтоб он мог открывать нашу переписку; ведь за ним следят многие из наших и никогда еще никто не заметил с его стороны особого усердия вредить нам. Последняя записка была спрятана в таком месте, что я показывала чайник механикам и те не могли найти секретного места, и я думаю, что выдал кто-нибудь из наших. В последнее время у нас много появилось таких негодяев". -- "А я положительно обвиняю Буланцова, возразил Лисовский, недаром он шныряет к коменданту". -- "Бог его знает, и то может быть, приму меры предосторожности; но все-таки еще сомневаюсь", -- говорила Бу.....ская. Этот разговор я нечаянно подслушал, проходя мимо квартиры Лисовского. Окно на двор было открыто, и около окна велась беседа. Письмоводитель Лисовский умел в остроге вести дело так хитро, что начальство считало его в числе самых благонадежных людей, несмотря на то, что он принад-{38}лежал к партии народного комитета; он умел снискать такое доверие, что, несмотря на несколько данных, выведенных мною наружу, его все-таки держали письмоводителем в канцелярии; впрочем, может быть, что одною из причин оставления его в должности было и то, что он был очень беден, имел большое семейство, давно уже служил при тюрьме и, должно сознаться, знал свое дело по части письмоводителя.
   Я уже сказал, что после истории с крестьянином комитет стал меня подозревать, но не считал меня вредным для себя. Положительно он узнал меня по следующему случаю. Нужно сказать, что при самом вступлении в должность надзирателя за бельем, я стал в какое-то враждебное положение к письмоводителю Лисовскому, сначала без всяких причин, а просто он мне не нравился за свои ухватки. Всегда чересчур вежливый, падающий с поклоном почти до ног, всегда с заискивающею физиономиею: таков был Лисовский, и сердце мое не лежало к нему. Такие же чувства и он питал ко мне. Вероятно, мы поняли друг друга с первого раза. Он мне всяческим образом старался вредить, и все исподтишка; так, например, в разговоре с комендантом ввернет какое-нибудь слово не в мою пользу и так ловко, как будто мимоходом. О! истый был иезуит! Комитет, кроме платья и белья, доставлял многим из заключенных и пищу, приготовление которой принял на себя {39} Лисовский. Пища от него доставлялась арестантам и чрез караульных солдат, и прямо чрез его семейство. Дочери его сами раздавали пищу некоторым из заключенных. Я всегда строго наблюдал, чтобы при раздаче пищи не было бы какой-нибудь другой передачи, или непозволительного разговора. Это, конечно, не могло нравиться как самому пану Лисовскому, так еще более семейству его, но я не мог поступать иначе, потому что караульный офицер приказывал мне строго следить за пищею арестантов.
   После вышеизложенного разговора с Лисовским, Бу.....ская стала часто посещать его семейство. Завелись между ними шашни, на которые я обратил внимание и не напрасно. Несколько раз удавалось мне открыть их проделки. Я заметил, что, при раздаче пищи, дочери Лисовского что-то передавали арестантам. Два раза я на это посмотрел сквозь пальцы, а на третий поймал их и потихоньку спрашиваю: "Что это такое? Позвольте посмотреть", да и захватил записки, правда, пустячные, но ведь все-таки за это запретили дочерям Лисовского носить пищу арестантам. Потом стали переговариваться с заключенными чрез пантомимы, но я и тут не дал маху и разузнал все их пантомимные штуки. Словом сказать, у меня завелась открытая война с бабами семейства Лисовских; я ловил каждое их слово, каждое действие. При таком положении дел, я вполне разоблачился пред Бу.....скою и комитетом {40} и потерял всякое их доверие. Они убедились, что я самый вреднейший для них человек. Вместе с тем я показал и начальству, что такое комитет, и обнаружил весь вред его существования на таких враждебных правительству началах. Лисовские сами проговорились, что они все делали по просьбе Бу.....ской и членов комитета. Начальство приказало закрыть все такие комитеты, возложив обязанности их на коменданта. Таким образом, народовый ржонд лишился одного из важнейших своих орудий.
   Я изложил только три случая, сделанных мною открытий, весьма полезных для правительства, хотя таких случаев было очень много; но как перехваченные мною записки были почти все одного и того же содержания, то и не считаю нужным утруждать читателя более подробным объяснением по сему предмету и скажу только, что открытие мятежнической переписки много послужило к открытию всей сути заговора. Много типографических и литографических станков и важных бумаг, много оружия, одежды, съестных припасов и т. п. было открыто чрез ревностное соблюдение мною обязанности смотрителя за бельем и одеждою арестантов.
   Кроме означенного способа, т. е. открытия переписки, мною употреблялся еще с большим успехом другой способ для обнаружения орудий заговора, именно -- ловкое выпытывание арестантов; для этого я часто заключался в комнаты вме-{41}сте с новоприбывшим арестантом и, разыгрывая роль ярого мятежника, захваченного за тяжкие преступления, постоянно успевал расположить к себе заключенного и выпытывать от него все, что было нужно. Часто случалось с арестантом сидеть целые дни. Многих из них я привлекал к себе до такой степени, что они мне подробно рассказывали всю свою жизнь, не скрывая ничего. Впоследствии познакомлю читателя с некоторыми из более интересных случаев, послуживших к открытию главных орудий заговора, чрез ловкое выпытывание заключенных. Но прежде считаю не излишним описать, хотя поверхностно, тюремную жизнь заключенных.
   Полякам-мятежникам в тюрьме житье было привольное; и пили и ели они вдоволь и хорошо, имели всегда чистое белье и занимали опрятный каземат. Их пускали гулять по двору, хотя и не всех вместе, а отдельными партиями; обращались с ними вежливо; не было примера, чтобы кто-нибудь из заключенных жаловался на тюремное начальство или на прислугу за дерзкое обращение; допускались свидания с родными; дозволяли им получать от родных и знакомых, как съестные припасы, так и чай, сахар и все необходимое; многим из них давали книги; словом сказать -- им не делали ни малейших притеснений. Правда, иногда бывало чересчур тесненько в тюрьме, но этому горю помочь было трудно; нельзя же было растянуть тюрьмы; хотя отводили и {42} другие здания для заключенных, однако же, их было так много, что иногда не доставало места для удобного их помещения. При постройке тюрьмы, как видно, не имели в виду польского восстания. Впрочем, и в отношении к месту жительства арестантов, делали все, что могли, старались доставлять заключенным всякие удобства, освобождали их из-под ареста, отправляли их в Новогеоргиевскую крепость, либо в Варшаву, так что не всегда было тесно, а только по временам, в особенности же по разбитии или рассеянии какой-нибудь банды, когда мятежников приводили, в тюрьму целыми толпами.
   Повстанец в тюрьме как будто бы перерождался и делался совершенно другим человеком. На свободе, наносивший русскому всевозможные оскорбления и словом, и делом, поносивший Россию и все русское, в тюрьме делался смирнее овечки; любезный, всегда готовый падать в ноги, он унижался до крайности, хвалил Россию и русских, особенно начальство, ругал своих, называя их безумцами, проклинал тот день, ту минуту, в которую его заманили в банду, не щадил ксендзов и руководителей восстания, и все это делалось, по-видимому, так искренно, что мы, русские, становились в недоумение, как человек мог так скоро измениться, и готовы были видеть в каждом из мятежников невинную жертву. Но в действительности каждый из них был -- ни более, ни менее, как волк {43} в овечьей шкуре, такой же иезуит, как и на свободе, считавший все средства позволительными для достижения цели. Иногда, таким манером, мятежникам удавалось ввести в заблуждение начальство и невинная жертва минутного увлечения -- повстанец освобождался из тюрьмы, сбрасывал с себя овечью шкуру и являлся еще более кровожадным. Многие из освобожденных, тотчас по выходе из тюрьмы, опять отправлялись в лес, поступали в жандармы-вешатели, делали неслыханные злодейства, и снова попадались в тюрьму, где опять перерождались в овечек, но уже не могли провести нас. {44}

III.
Обличение мятежников в тюрьме.

   Состав польских мятежнических банд был самый разнохарактерный: тут были и ксендз, и пан, и крестьянин, поляк, итальянец, и француз. Каждым из них руководили различные побуждения: крестьянин был в банде, потому что ему так приказали; француз и итальянец, потому что думали получить хорошее вознаграждение; ксендз и пан, потому что надеялись опять забрать в свои руки Польшу; истинные же чувства патриотические у каждого из них были на заднем плане, или, лучше сказать, патриотических чувств вовсе не было: каждый, исключая крестьян, заботился только о своих личных выгодах. К тому же набор в банды был самый бестолковый: брали встречного и поперечного, старого и малого. Обучать военным приемам было некогда. Очевидно, что мятежнические банды не могли бороться с регулярными войсками и при первых выстрелах разбегались. Сплошь и рядом случалось, что {45} русский отряд в триста, четыреста человек, обращал в бегство трехтысячные банды, и тогда мятежники зарывали в землю, либо прятали, где могли: оружие, порох, обозы и съестные припасы. Русские войска, преимущественно же казаки, настойчиво преследовали обращенных в бегство мятежников, из коих многие были захватываемы и отправляемы в тюрьмы; там от них отбирались показания, причем каждый, конечно, старался выставить себя невинною жертвою и говорил все, что приходило в голову, кроме правды. Вот у таких-то людей доводилось мне выпытывать все, что нужно было -- и о местах, где они спрятали оружие и проч. и о лицах, руководивших мятежом. Заключенным в тюрьме, как я уже сказал в предыдущей главе, дозволялось свидание с родными и знакомыми; но это дозволение давалось не вдруг по приводе в тюрьму, а по окончании следствия о заключенном, так что иногда заключенному приходилось ждать подобного дозволения недели две и более; а между тем ему часто было необходимо передать что-нибудь своим родным или знакомым. В таком случае, он, тотчас по приводе, обращался к кому-нибудь из прежде попавших в тюрьму, коему уже дозволены были такие свидания. Это делалось обыкновенно при встрече арестантов на гулянье, или каким-нибудь другим образом, допускавшим передачи родным какого-либо важного сведенья о месте, где было скрыто оружие, и вообще всего {46} относившегося к мятежникам и к мятежу. Между заключенными знакомство обыкновенно заводится очень скоро; общее горе более всего сближает людей.
   Помнится, в конце мая 1863 года, привели в тюрьму помещика Ч.....а. Его захватили у одного из соседей его, где он был спрятан, когда пришли туда наши войска. О нем ходили слухи, что он был начальником жандармов-вешателей. Я в первый раз увидал этого пана, когда привели его в комендантскую канцелярию. Среднего роста, с густою черною как смоль бородою, с такими же длинными волосами, с орлиным носом, с карими, необыкновенно выразительными глазами, с открытым лбом, но с мрачным выражением лица, он производил очень невыгодное впечатление; в его глазах было что-то зловещее, казалось, что он во всю жизнь свою никогда ни на кого не смотрел приветливо, ласково. На лице его как будто отражалась недобрая душа и, вместе с тем, железная воля. Видно было, что если что он захочет сделать, то сделает немедленно, несмотря ни на какие препятствия; словом сказать, в нем виден был характер и характер не из дюжинных. Это был человек крепкого закала; видно было, что он много испытал, много перенес в жизни, и что характер его сложился не при благоприятных обстоятельствах, что он вырос в коварной среде иезуитизма и что весь гнет этого {47} коварства тяжело лег на его душу. Едва ли ему улыбалось когда-нибудь счастье. На все вопросы в канцелярии он отвечал отрывисто, ясно и умно, не сказав ни одного лишнего слова. С таким человеком хитрить было трудно; он сам всякого видел насквозь. Я понял, что к этому человеку приступить прямо не было никакой надежды. Играть с ним комедию было опасно. Поместиться с ним в каземат -- было дело рискованное. Он мог разгадать меня, и потому я предпочел познакомиться с ним на гулянье. Для этого я счел нужным переодеться в арестантское платье и поместиться в каземат напротив того, в котором содержался Ч..... и когда его выведут в коридор для гулянья, чтобы в то же самое время отперли и мой каземат и вывели меня как будто бы тоже на гулянье; таким образом я надеялся завязать с ним знакомство и потом поступать смотря по обстоятельствам. Как задумано, так и сделано. На другой день, утром, я поместился в каземате насупротив Ч.....а. В полдень его вывели на гулянье, и только что он вышел из каземата, выпустили и меня. Ч..... осмотрел меня с головы до ног. Нас отправили под караулом на тюремный двор. Ч..... вторично осмотрел меня и весьма пристально, но не сказал мне ни слова. Часовые отошли от нас и стали в стороне. Мы начали прохаживаться. Ч..... все-таки не заговаривает со мною, а только внимательно осматривает меня. Будем и мы мол-{48}чать, подумал я, и, отойдя от поляка несколько шагов, сел на траву. Немного погодя, Ч..... подходит ко мне со словами (разговор происходил на польском языке): "Скажите пожалуйста, тут всегда по двое пускают гулять?" -- "Право не знаю, отвечал я, какое здесь обыкновение, но только со мною никогда не гуляло более одного; впрочем, однажды нас гуляло трое, а то всегда меня выпускали с кем-нибудь вдвоем". -- "А вы давно уже здесь сидите?" -- "Да уже более месяца" -- отвечал я. "Давненько, а откуда вы?" -- "Здешний, из Плоцка; тут у меня и дом есть, и семейство". -- "И вам с ним позволяют свидание?" -- "Да". -- "И всем позволяют?" -- "Всем, но только после следствия, и я, когда производили о мне следствие, не имел ни с кем свидания, а как кончили, то дозволили". -- "А долго идет следствие?" -- "Да как случится; иногда недели три, а иногда и месяц". -- "Так неужели до тех пор не позволят ни с кем видеться?" -- "Право, не знаю; попросите коменданта, может быть и дозволит". -- "Да, нужно бы, а то -- плохо дело", проговорился Ч....., походил взад и вперед, да потом опять подойдя ко мне, спросил: "а скажите, пожалуйста, если комендант откажет мне в свидании, то нельзя ли какими-нибудь другими путями, добиться до него?" -- "Не могу вам ничего об этом сказать; но сомневаюсь, чтобы можно было иметь с кем-либо свидание без ведома коменданта; да вы лучше обратитесь к коменданту, по-{49}просите его хорошенько; вероятно, он не откажет вам". -- "А каков здешний комендант?" -- "Говорят, что строг, но не зол; с нами обращается довольно вежливо", -- отвечал я. В это время караульные, подойдя к нам, объявили, что пора нам идти по казематам. Мы отправились. "До свидания,-- сказал я Ч.....у.-- Желаю вам счастливого успеха". -- "Благодарю", -- отвечал Ч..... и мы расстались. Я сейчас же отправился к коменданту, рассказал ему о разговоре и просил, ни в каком случае не давать позволения Ч.....у на свидание. На другой день, после обеда, я опять, таким же образом, встретился на гулянье с Ч..... "Ну, что как ваши делишки?" спросил я его. "Плохо, отвечал Ч..... был сегодня у коменданта; не позволяет видеться ни с кем до окончания следствия; говорит, что этого нельзя дозволить, и что, если мне нужно передать что-либо, то не угодно ли объявить об этом ему, а он, если найдет возможным, передаст кому следует". -- "Ну, так что же, так и сделайте". -- "Этого нельзя сделать чрез коменданта, а нужно устроить каким-нибудь другим манером, если не свидание, то, по крайней мере, передачу пары слов, кому нужно". -- "Это легко; пожалуй, если вам угодно, я с большим удовольствием, чрез своих родных, передам вашим знакомым все, что вам угодно; здесь таким образом делают многие и я уже несколько раз передавал все, что было нужно". -- "А когда ваши родные к вам {50} будут?" -- "Да они почти каждый день у меня бывают; сегодня их ожидаю. Скажите, что вам нужно передать, и кому; я сегодня исполню". -- "Пожалуйста, если будете так добры; мне нужно передать в корчму, от города в двенадцати верстах, два слова, именно, что я нахожусь в тюрьме (Ч..... в тюрьме). Там есть молодая девушка, дочь хозяина корчмы; ей нужно лично передать, чтоб она добилась до свидания со мною; комендант сказал мне, что чрез несколько дней мне это будет дозволено". При этом Ч..... указал мне, где именно находится корчма. "Вот что скажу вам, отвечал я: моим знакомым, если они сами или чрез кого-нибудь своего же знакомого, передадут ваше поручение в корчму, могут не поверить; ведь вы сами знаете, что в настоящее время верить всем и каждому нет никакой возможности; мало ли между нами шляется русских шпионов; а потому укажите какого-нибудь знакомого вам человека, которому бы вы могли довериться и которого бы знали в корчме; мои родные сообщат ему ваше поручение, а он передаст его в корчму; так мне кажется будет надежнее". -- "Действительно так! Дайте мне только подумать, на кого бы я мог вам указать. Ах, да! вот у меня здесь в Плоцке есть знакомый обыватель, Д....., вы, верно, его знаете?" -- "Да, знаю", отвечал я. "Вот и отлично; у этого Д..... есть сын, молодой человек; он учится в здешней гимназии; так пусть ему ваши родные передадут все, что {51} я сказал; а его хорошо знают в этой корчме". -- "Да ведь вот в чем дело, отвечал я, и гимназист Д..... не поверит на слово моим родным дайте какой-нибудь значок, по которому он мог бы сейчас удостовериться, что поручение дано именно от вас. Молодой Д..... не знает ли вашего почерка руки?" -- "Знает. А что?" -- "Так вы напишите ему хоть пару слов, чтоб он не мог усомниться". -- "Это можно, да вот беда, при мне ведь нет ни бумаги, ни чернил". -- "Так я вам дам, сказал я, у меня есть". При этом я достал из кармана, как бы украдкою, клочок бумаги и маленький карандаш и осторожно, оглядываясь назад, передал их Ч.....у, убедительно прося его быть осторожным, чтоб не увидали у него бумаги и карандаша караульные; а то, Боже сохрани, узнают; ведь тут на этот счет очень строго". -- "Об этом не беспокойтесь, отвечал Ч...... Я сегодня ночью у себя в каземате напишу, а завтра вам передам". На другой день Ч..... действительно передал мне записку следующего содержания: "Я нахожусь в тюрьме. Все, что вам будет передано предъявителем этой записки, исполните в точности и как можно скорее". Затем следовала подпись Ч...... "Вот и отлично, сказал я. Сегодня будут ко мне родные, я и передам им". -- "Пожалуйста! вы этим меня много обяжете". Получив записку от Ч.., я долго думал о том, как передать ее молодому Д.....у. Нужно было вести дело, как можно, осторожнее. У {52} меня в Плоцке был крестник, мальчик лет тринадцати, сирота, которому я много помогал, мальчик разбитной, острый, умный, хоть куда, лицом в грязь не ударит. Он иногда исполнял некоторые из моих поручений с большим успехом. Его я и выбрал посредником в этом деле. Я предугадывал, что эта передача записки и свидание с Д..... будут иметь важные последствия, тем более что о Ч..... ходили слухи, что он играл важную роль в мятеже. Поэтому я решился, во что бы то ни стало, сам непосредственно участвовать во всем, быть очевидцем свидания и проч. А, между тем, своему крестнику дал на первый раз следующее наставление: сказать молодому Д...., остановив его где-нибудь на улице (мой крестник знал почти всех плоцких жителей) в глухом месте, чтоб он вечером пришел к костелу, под горой, около Вислы, где встретит человека, который передаст ему нечто очень важное. Я не хотел выпускать из своих рук записки Ч...., и притом мне хотелось самому лично передать ее Д.....у, чтоб узнать от него, каким образом он сообщит поручение Ч..... в корчму, и тем он заслужил его доверие. Крестник исполнил мое поручение в точности и вечером, когда я пришел на указанное место, нашел уже там молодого Д.....а. Я был одет в польском костюме и имел большую накладную бороду. Со мною был и крестник. Узнав, по указанию крестника, Д.....а, я подошел к {53} нему. "Вы должны исполнить поручение одного общего нашего знакомого", сказал я, и при этом дал ему прочесть записку Ч..... Прочитав ее, молодой Д..... затрясся весь: так поразила его почему-то записка; он спросил меня: "неужели Ч..... попался и давно ли?" Я сказал ему, когда именно, и при этом взял записку Ч..... обратно, говоря, что нельзя оставить в его руках этой записки, и на вопрос Д..... "почему же?" отвечал: "так нужно". Далее о том Д..... не расспрашивал, а только хотел знать, в чем состоит поручение Ч...... "Знаете ли вы такую-то корчму?" спросил я. "Знаю", отвечал он. "Значит и молодую девушку там знаете?" -- "Да, знаю". -- "Так вы должны отправиться туда и передать хозяину корчмы, что Ч..... посажен в тюрьму; а молодой девушке, дочери его, чтоб она приехала в Плоцк и, под видом родственницы Ч..... выпросила бы свидание с ним. Если же не можете сами лично исполнить поручение Ч....., то укажите мне кого-либо, кто мог бы верно исполнить это поручение, и притом, все это нужно сделать как можно скорее, не позже как завтра: так просил Ч...." -- "Не знаю, как вам на это ответить, сказал Д..... указать вам верного человека, который мог бы исполнить такое поручение, не смею, потому что не имею в виду никого, а сам отправиться за город могу только с дозволения учителя, которого завтра класс; а учитель, наверно, ни за что не позволит мне отлучиться; и за нами, и за учителями, строго смотрят; если же {54} я отправлюсь без спроса, то сейчас же все об этом узнают, потому что учитель должен заявить о моей небытности в классе и послать справиться о мне на квартиру". -- "А какого учителя завтра у вас класс? спросил я. "З...." отвечал Д.... "Ну, этого, если попросить хорошенько, так отпустит, сказал я, и если вы сами не решаетесь просить его, то я схожу к нему. Может быть, он и согласится отпустить вас". -- "Это будет лучше". -- "А где живет З....?" Д.... указал мне его квартиру и я отправился к нему, попросив Д.... дождаться моего возвращения от З..... Я знал, по слухам, что учитель гимназии З.... человек тонкий, умный, хитрый, заклятый враг России и всего русского, хотя официально он не был замечен ни в чем предосудительном: так тонко он умел вести себя. Говорили тогда, будто бы он много помогал своими советами организаторам мятежа, но сам остерегался принимать непосредственное участие в их проделках и продолжал свои обычные занятия в Плоцке. З..... встретил меня очень приветливо; я объяснил ему причину моего посещения и, подняв косынку, показал висевший у меня на шее известный польский мятежнический знак (я его всегда носил, когда был в польской одежде, и сказал ему, что прошу его об отпуске гимназиста Д.... во имя этого знака, что дело, по которому Д..... должен завтра отправиться, очень важно для отчизны, и что, кроме, Д...., некому доверить его. Выслу-{55}шав меня З.... встал с кресла, подошел ко мне, взял меня за руку и с чувством воскликнул: "для своей дорогой отчизны, так варварски попираемой москалями, я готов на все и потому решаюсь уволить от завтрашнего класса Д...., хотя и не сомневаюсь, что если узнают о том, я пропал; меня лишат места, дающего мне единственное средство к жизни моей и семейства моего. Поверьте мне, не будь у меня семейства, или имей я какое-нибудь состояние, я первый пошел бы грудью отстаивать святую отчизну; а в настоящем положении моем -- на кого я покину семейство? Впрочем, и я, по возможности, стараюсь служить нашему делу, хоть добрым советом, а ведь иногда дельный совет много значит". Потом З..... стал упрашивать меня поступать как можно осторожнее в настоящем деле, и если, каким-нибудь образом, чего избави Боже, о том узнают москали, не впутывать его. "Об этом не беспокойтесь, отвечал я; мы все уладим так ловко, что не введем в беду никого". На прощанье, я предложил З....у пятирублевую ассигнацию, сказав: "возьмите, пожалуйста, на гостинцы вашим деткам". Он долго отнекивался, наконец, взял, говоря: эта ассигнация будет храниться у моих детей, как самый дорогой подарок. Возвратившись к Д...., я застал его разговаривающим с моим крестником и объявил ему, что он уволен от завтрашнего класса, и что я сам с ним вместе поеду; при этом я посоветовал {56} ему достать на дорогу партикулярную одежду, говоря, что это нужно для собственной его безопасности, убеждал его быть осторожным, держать все известное ему в секрете и не открывать ничего самому ближайшему приятелю, и, наконец, назначил ему место, где на другой день должна была нас ожидать повозка. Д.... обещал все исполнить, и я отправился домой. На другой день, утром рано, я, согласно условию, сошелся с Д.... около моста, где ожидала нас нанятая мною повозка, а также взял с собой и крестника. Д.... был в партикулярной одежде. Не доезжая четверть версты до корчмы, я остановил повозку и отправил в корчму обоих моих спутников, поручив им разузнать, кто там находится, и о всем известить меня. Крестнику я дал наставление, чтоб он ни на шаг не отходил от Д.... и не проронил бы мимо ушей ни одного сказанного им слова, а наблюдал внимательно каждое его действие. Не прошло получаса, как они, возвратясь, объявили мне, что в корчме, кроме хозяйки, нет никого, что муж ее на мельнице, а дочь у соседнего помещика. Я отправился в корчму вместе с ними. Если б была дома дочь, я не пошел бы туда, потому что мне хотелось присутствовать на свидании ее с Ч.... в тюрьме, а увидев меня у себя, она могла б узнать в тюрьме, несмотря на то, что я был переодет и с густою бородою, по голосу, и тогда пропало бы все дело. При входе в корчму, хозяйка встретила нас радушно. Д..... уже {57} рассказал ей, зачем мы приехали. "Ах, Боже, Боже! Какое несчастье постигло пана Ч...." сказала она. Я всячески старался ее успокоить. "Его, вероятно, вскоре выпустят, сказал я; мы очень о нем хлопочем, как-нибудь да вырвем его из когтей москаля". "Дай Бог, отвечала она, только вряд ли так будет; ведь, если москали узнают, кто он такой, то не пощадят его". -- "До этого не дойдет, продолжал я, мы прежде свернем головы москалям". "Помогай вам Бог", отвечала хозяйка; потом спросила меня: "а вы пан, вероятно, коротко знакомы с паном Ч...." "Да", отвечал я. "Да вы не под его ли начальством состояли?" -- Я ответил ей шепотом на ухо, чтоб она этого не говорила, а то "может кто подслушать, да и донесет, так ей самой беда будет". -- "Кому тут донести? В корчме, кроме вас, нет живого человека". -- То-то же, сказал я, а то нынче у москалей развелось много шпионов, даже из нашей братьи, поляков; а почем ты хозяюшка знаешь, какую должность исправлял пан Ч....?" -- "Как не знать? Ведь он у нас часто бывал и сам рассказывал, как вешал москалей, да притом он часто приезжал не один, а с ним было много других, которые, как из разговора их мы видели, были у него в команде, и Ч..... отдавал им приказания, кого повесить; я это сама несколько раз слышала" -- "Смотри, хозяюшка, повторяю тебе -- не рассказывай никому про такие дела; а на будущее время {58} поступай так, что и слышала, да не слышала, видела да не видела, и другу и недругу ни гугу! А о себе, моя милая, скажу тебе, что ты угадала, я действительно был в команде у Ч....., а теперь какую исполняю должность, ни за что тебе не скажу, а то ты кому-нибудь разболтаешь, да еще такому, который выдаст нас москалям". -- "Что вы это говорите пане; будто я не знаю, кому и в какое время сказать о таких делах. Пан Д..... нам давно и коротко знаком; и я вполне уверена, что он не приведет с собой кого попало, и что с ним пришли люди преданные нам, а не московские шпионы. Другому кому-либо я не сказала бы ни слова, а при вас можно все говорить". -- "Спасибо, хозяюшка, за доверие, но все-таки не мешает на будущее время быть поосторожнее, а то -- далеко ли до гроба. Вот лучше скажи, как отзываются о Ч.... здешние паны и крестьяне?" -- "Пан Ч.... человек правдивый; он никого не обидел, и потому все его любят; ведь он, как сами вы знаете, вешал только злодеев, которые вешали и грабили невинных жителей. (Во время мятежа, многие негодяи, пользуясь неурядицею, разъезжали по селениям, да по барским дворам и вымогали деньги от жителей под предлогом поручения будто бы им данного членами народового ржонда, т. е. народного управления, и тех, которые не давали им требуемого, вешали, или кололи кинжалами. Вот таких-то людей и вешал Ч...., потому что они вредили делу повстан-{59}цев, вооружая против него всех мирных жителей). Затем я спросил у хозяйки: "где ее муж и дочь?" -- "Муж мой на мельнице, а дочка у соседнего пана, и если вам нужно мужа, то вот мельница близко отсюда; сходите к нему", -- "Дела до мужа твоего у меня нет, а есть до твоей дочки. Видишь ли, пан Ч.... хочет с ней о чем-то важном переговорить; для этого она должна завтра утром оправиться в Плоцк и там выпросить у коменданта тюрьмы позволение видеться с Ч....; вот я привез с собой и деньги на повозку". При этом я вынул из кармана три рубля и подавая их хозяйке, сказал: "рубль твоей дочке на подводу, рубль ей на харчи, а рубль -- тебе, хозяюшка. Пусть дочка твоя назовется родственницей пана Ч....". -- "А вот подождите немного, отвечала она. Моя дочь скоро должна придти, так вы ей все и расскажете". -- "Ну, нет! Мне ждать некогда; еще, Боже избавь, кто-нибудь из москалей завернет сюда, да застанут меня здесь, так беда будет, а ты лучше сама передай ей все, что я тебе говорил". -- "Сама-то я могу перепутать; если вы не желаете ждать моей дочки, то лучше сходите к мужу на мельницу и расскажите ему". -- Что делать? Пришлось пойти к нему. Распрощавшись с хозяйкой, я отправился на мельницу, которая была в полуверсте от корчмы, а Д....у и крестнику велел ожидать себя у повозки, около корчмы. Когда я рассказал корчмарю, в чем дело, он изъявил свое согласие отпустить {60} дочь в Плоцк и сказать ей, что нужно, а потом спросил: "А что, если ей не позволят видеться с Ч.....?" -- "Об этом не беспокойтесь, отвечал я, мы все устроим". Простившись с корчмарем, я отправился с Д.... и крестником обратно в Плоцк, куда мы приехали, еще до полудня. Я спросил у Д.... знает ли Ч.... его руку? -- "Знает", отвечал Д.... Тогда я предложил ему, чтобы он написал Ч....у записку, как об исполнении данного ему поручения, так и о том, что завтра приедет на свидание дочь корчмаря, и когда Д.... исполнил мою просьбу, я оставил его с крестником, а сам отправился в тюрьму. Крестнику было приказано, чтоб он не давал возможности Д.... уследить за мною, если бы это ему почему-нибудь вздумалось. Возвратясь в тюрьму, я рассказал о всем коменданту и просил его, чтоб было дозволено свидание дочери корчмаря с Ч...., и потом опять засел в каземат. На гулянье, я показал Ч.....у записку Д...... Ч..... вспрыгнул от радости, прочитав записку. "Вот спасибо, так спасибо, за эту услугу; теперь я вам по гроб обязан". -- Ну что это за услуга, отвечал я; долг каждого из нас помогать друг другу, по возможности. Ведь мне ни малейшего труда не стоило исполнить вашу просьбу. Будет время, когда и вы мне чем-нибудь услужите". -- "Не знаю только,-- дозволит ли ей комендант со мною видеться?" -- "Я думаю, что дозволит, если она хорошенько попросит". -- "Дал бы Бог, а то {61} плохо дело". Записку Ч...... хотел взять к себе, но я не возвратил ее, сказав: "Боже вас избавь! Ни за что не отдам; еще как-нибудь попадется в руки здешнего начальства и мне вместе с вами, будет беда; я лучше сам ее уничтожу в каземате; на этот счет я очень осторожен". -- "Осторожность -- хорошее дело", отвечал Ч...... На другой день, утром, я поджидал у ворот тюрьмы дочь корчмаря. В 11 часов явилась у входа в тюрьму молодая девушка. Я сейчас отправился в каземат, сказав дежурному унтер-офицеру, чтоб он немного спустя, как проведут Ч.... на свидание с дочерью корчмаря, позвал и меня к ним. У одного из офицеров была гувернантка, немка, говорившая хорошо по-польски; я обратился к ней с просьбою, чтобы она, при свидании Ч.... с дочерью корчмаря, сыграла роль моей родственницы, пришедшей повидаться со мною. Она согласилась, пришла в тюрьму несколько раньше дочери корчмаря и дожидалась, пока ее позовут в комендантскую канцелярию. Лишь только привели Ч.... в комнату, назначенную для свидания, явилась туда и она, с просьбою вызвать меня. Она была в полном трауре, как одевались тогда все польки. Придя в комнату, назначенную для приема посетителей, я, как уже читателю известно, застал там, кроме вызвавшей меня гувернантки, Ч.... с дочерью корчмаря. Я поклонился ему и стал разговаривать с гувернанткой, прислушиваясь к каждому слову Ч.... и дочери корчмаря. {62} Из разговора их мне удалось расслышать только, что Ч... просил дочь корчмаря передать какому-то почтарю, который по четвергам всегда ездил мимо корчмы, чтоб он отыскал какого-то из чиновников трибунала и сказал ему, что Ч.... сидит в тюрьме и просит его добиться до свидания с ним; об остальном же они говорили так тихо, что положительно нельзя было ничего расслышать. Считаю не излишним сказать, что свидания всегда назначались в присутствии караульных; но они обыкновенно стояли в стороне, так что не могли хорошо слышать, что говорили арестанты; разговор же тихий, шепотом, вовсе не был слышен. По окончании свидания, мы с Ч... разошлись по своим казематам, причем он меня снова благодарил за услугу. Когда его заперли в каземат, я отправился к коменданту, рассказал ему слышанное и просил заметить фамилию того чиновника, который будет просить свидание с Ч....... При этом свидании я присутствовать не хотел, чтоб не навлечь на себя подозрения со стороны Ч...., а предпочел узнать об этом разговоре какими-либо другими способами. Три дня спустя, является в канцелярию коменданта чиновник трибунала М... с просьбою о дозволении видеть Ч... Комендант изъявил согласие на это свидание. Караульные, присутствовавшие при разговоре, которых я просил обратить особенное внимание на эту беседу, почти ничего не слышали, потому что поляки говорили между собою весьма тихо; из {63} всего расслышанного можно было заключить только то, что Ч... просил передать о чем-то кому-то, но что именно и кому -- было неизвестно. По уходе М.... я сейчас же командировал своего крестника для разузнания в городе его квартиры. Чиновника М.... давно уже считали неблагонадежным в политическом отношении; о нем в городе ходили разные слухи: говорили, будто бы он был из числа главных организаторов мятежа. По другим сведеньям, он принадлежал к шайке жандармов. (Секретная полиция у мятежников называлась жандармами). Впрочем, -- ни то, ни другое, не подтверждалось положительными данными. По службе М.... выказывал усердие. Крестник мой живо разузнал его квартиру; затем, я поручил ему неусыпно наблюдать за каждым действием М...., и днем, и ночью. В этом отношении мой крестник был мальчик неоцененный: из земли выроет, да узнает все, что хотите. В тот же день он познакомился с детьми в том доме, где жил М.... и узнал от них многое, как например, что у М.... по ночам часто собираются какие-то неизвестные люди, что М.... всегда вечером бывает в кондитерской С....., которая была известна полиции, как постоянный притон подозрительных лиц, почему и была впоследствии закрыта. Несколько времени спустя, мой крестник узнал, что у М... бывают сборища, большею частью, по вторникам и пятницам, и что он всегда ходит в эту кондитерскую, по вечерам, часов в десять; что {64} в это же самое время туда приходят многие неизвестные люди, которые собираются в особой комнате. От мальчиков, служивших в кондитерской, он узнал, что в этой комнате читают, кроме газет, какие-то бумаги и что-то пишут, что там иногда просиживают часов до двух и до трех ночи. В городе тогда были запрещены всякие сходбища в квартирах частных лиц, а в кондитерских дозволено было оставаться только до одиннадцати часов. Однажды, в 11 часов, крестник мой донес мне, что М.... по обыкновению, в 10 часов, прибыл в кондитерскую, куда раньше его собралось несколько человек. Зная, что они оставались в кондитерской и тогда, когда ее уже запирали в 11 часов, я отправился со вверенным мне патрулем к кондитерской и нашел наружные двери ее запертыми; ни в одном из окон, выходящих на улицу, не было огня. Тогда я велел крестнику перелезть чрез забор и посмотреть на окна, выходящие из кондитерской на двор, и тогда в одном из этих окон, чрез штору, он заметил огонь. Я сам перелез через забор и увидал в окне огонь и мелькающие сквозь штору тени. Дав приказание солдатам окружить кондитерскую и забрать всех, кого найдут там, я отправился в свой каземат. Патруль забрал всех находившихся в кондитерской; их было семь человек, чиновников различных ведомств. Все они были препровождены на гауптвахту и на следующее утро отправлены {65} в тюрьму. Лишь только успел я проснуться, вводят ко мне в каземат М...., бледного, совершенно расстроенного. Нужно сказать, что я, дознав что-либо, и вследствие того открывая, или арестуя кого, всегда поступал таким образом: если кто из заключенных в каземате открывал мне что-нибудь важное, принимая меня за своего брата-мятежника, я никогда при следствии не уличал его сам, а устраивал так, что само дело уличало виновного; точно также я никогда лично не брал под арест, и даже не находился при самом арестовании, так что и арестованный по моей милости, и открывший мне какую-либо важную тайну, никогда не имел на меня ни малейшего подозрения; при этом мне много способствовало то, что меня не знал почти никто из плоцких жителей. М....., придя в каземат, сейчас же лег на койку, лицом вниз, и долго лежал, не говоря ни слова. В большей части казематов, несмотря на то, что они были одиночные, было по две, а иногда и по три койки. Я подошел к нему и спросил: "Здоров ли он?" -- "Дайте немного полежать; пройдет", отвечал он. Действительно, немного спустя, он встал и сел на койке. "Когда вы арестованы?" спросил я его. -- "Вчера вечером" -- отвечал М.... и опять лег на койку. "За что же вас арестовали?" продолжал я. Ответа не было. Я в свою очередь также лег на койку. Ничего, думаю, перемелется -- мука будет; узнаем, что нужно. Не все же будешь {66} молчать. Еще прежде, я распорядился, чтобы выпустили на гулянье вместе со мной и М.... После обеда, часу во втором, слышу -- отворяют каземат Ч......, потом мой. Мы с М.... вышли и в коридоре встретили Ч....... Он очень удивился, встретив вместе со мною М.... "Каким образом?" были первые слова его к М.... "Вчера взяли из кондитерской" -- отвечал М.... "Одного?" -- "Нет, нас там было пять человек". -- Не нашли ничего? -- "Нет, успели все спрятать". -- "Хорошо, а то плохо было бы. В какое же время вас взяли?" -- "Часу в двенадцатом". -- "Полиция?" -- "Нет, военный патруль". -- "Отчего же вы не приняли никаких мер предосторожности?" "Все меры были приняты; вероятно -- кто-нибудь донес на нас; иначе, не могли б догадаться; ведь вы сами знаете, что комната окнами на двор, а кругом двора высокий забор, так что с улицы огня нельзя было видеть". Потом они стали что-то говорить шепотом; я отошел от них; вероятно, речь была обо мне, потому что М..... расспрашивал Ч......, показывая на меня глазами. Я лег на траву. Немного погодя, они подошли ко мне, и Ч..... отрекомендовал, мне М...., как своего хорошего знакомого. "А вы, тоже здешний!" спросил меня М.... "Да!" отвечал я. "На которой улице живете?" Я назвал одну из дальних улиц. "Давно уж здесь сидите?" -- "Другой месяц". -- "Давненько. Я очень рад, что попал в ваш каземат, мне Ч..... о вас говорил много хорошего". -- {67} "Мы должны тут все друг другу помогать". Они опять отошли от меня и опять стали говорить между собою. Несколько спустя, караульные объявили, что пора нам разойтиться по казематам и мы отправились туда. Вечером я так сошелся с М..... и до такой степени снискал его доверие, что он мне открыл: во 1) что он принадлежит к числу организаторов мятежа, что всех организаторов в Плоцке семь, и что вчера из них захвачено пять, что у них в кондитерской было заседание, и что все их бумаги запрятаны в углублении, сделанном в стене, около печи; во 2) что Ч..... также принадлежит к числу организаторов и в то же время исполняет обязанности начальника команды жандармов-вешателей; сверх того он доставляет народному управлению сведенья о зарытых в секретных местах: оружии, порохе, съестных припасах, одежде и т. п., что о всем этом ему сообщают начальники банд, и в 3) что у него недавно было с Ч..... здесь в тюрьме свидание, при котором Ч..... сообщил ему о зарытом около деревни Д... оружии, и что это свидание, вероятно, подало повод русскому начальству следить за ним, вследствие чего и арестован. "Я думаю, сказал М..., мне не придется долго сидеть в тюрьме; при нас не нашли ничего подозрительного и когда брали нас, то видели на столе только две бутылки вина, да стаканы; мы скажем, что остались в кондитерской погулять; то же будет говорить и хозяин; более {68} против нас никаких улик нет". Я в свою очередь, когда дело пошло на откровенность, рассказал, что я схвачен с оружием в руках, был в банде Ор...., исправлял должность вахмистра, что думаю быть отправленным в Сибирь, что дело мое уже покончено и жду только решения. Мы проболтали почти до света и потом уснули. Утром М...го потребовали в комиссию для допроса, а я отправился к коменданту и рассказал ему о всем, мною слышанном от арестанта. Немедленно сделали обыск в кондитерской, в той комнате, откуда забрали М... с товарищами; там нашли секретное место, и в нем много бумаг, которые вполне раскрыли плоцкую организацию мятежа. Кондитерская была закрыта. Около деревни Д.... нашли значительное количество оружия. Тогда же следственная комиссия, на основании сообщенных мною сведений, с особенным вниманием принялась за дело Ч.... и М.... и нашла многие улики, послужившие к их обвинению. Ч... впоследствии был повешен, а М.... сослан в Сибирь. Корчму закрыли. Хозяин ее и все его домашние были арестованы. Открыли, что в корчме находилась одна из станций мятежнической почты. Когда Ч..... вели на казнь, я как-то случайно попался ему на глаза, в военной форме. Он узнал меня, затрясся весь, покраснел от злости и пустил мне вслед какое-то проклятие, вероятно догадавшись, с кем был откровенен. Паны, замешанные в мятеже, были довольно осторожны и {69} нужно было много труда, чтобы заставить их открыть всю суть заговора; напротив того крестьяне или, как их называют в Польше, хлопы, в первый же вечер, по приводе их в тюрьму, бывало расскажут все, что знают. Зато от ксендзов нельзя было ничего выпытать: молчит да и только. Исключая ксендзов не было примера, чтоб я не изловил кого-либо на удочку. О всей организации плоцкой, о многих складах оружия, о жандармах-вешателях, я собирал все важные сведенья от заключенных в тюрьме. Многие из арестантов, по сделании ими откровенных показаний, были освобождаемы из тюрьмы, опять попадались, снова встречались со мною и, несмотря на то, ни один из них не заподозрил меня, а напротив все они принимали меня за арестанта, и при вторичной с ними встрече я играл ту же самую роль. Ловить на удочку поляков-мятежников в тюрьме было весьма не трудно. Большая часть их шли в банды не по убеждению: иные, как бараны, потому что шли все; другие, потому что им приказывали идти; некоторые увлекались желанием командовать маленьким отрядом или приобресть офицерский чин (у мятежников-поляков были офицерские чины); иные, по увещанию ксендзов, обольщенные их красноречием, и наконец, безбородые юноши, по призыву своих возлюбленных панночек. Одни лишь ксендзы принимали участие в мятеже по убеждению и действовали вполне сознательно. Могу сказать, что во всем {70} Царстве Польском, кажется, не было ни одного ксендза, который не принимал бы участия в мятеже. Поверьте, что ни один ксендз, решившийся явно противодействовать мятежу, не остался бы в живых. Рука жандарма-вешателя не пощадила бы его. Поверьте также и тому, что от худой яблони не может быть хороших плодов, и что иезуит никогда не может быть верным сыном России; потому ксендза трудно было в тюрьме поймать на удочку. Человек, действующий сознательно, по убеждению, никогда не потеряется, в каких бы крутых обстоятельствах ни был, и прежде чем приступить к делу, зрело обдумает: во 1) как ему действовать, и во 2) какие последствия ожидают его в будущем; для него нет ничего непредвиденного. Следовательно, еще до заключения в тюрьму он уже думал как вести себя в ней, и каков будет для него результата его поступков. Он знал, что для него всего лучше было молчать -- не проговариваться ни другу, ни недругу. Он знал, что если знают какой-нибудь секрет двое, трое, то это уже не секрет; он знал также, что мало кто из поляков не потеряется в трудную минуту жизни. В таких обстоятельствах, от ксендза никогда нельзя было ничего добиться. Другое дело -- какой-нибудь пан (редкие из них действовали по-ксендзовски). Ему и не снилась тюрьма, когда он шел до лясу под влиянием самообольщения или возможности обладания своею возлюбленною панночкою, по возвращении из {71} лесу, конечно, целым и невредимым, и по избавлении своей отчизны от варвара москаля. Он шел под влиянием панночки, которая соглашалась отдать ему сердце свое не иначе, как с условием -- видеть его в числе избавителей, спасителей отчизны. Никто из этих слабоумных людей, настроенных ксендзами, не воображал, что затеянное им дело может принять какой-либо худой оборот. Крестьянин же, идя до лясу под влиянием страха, наведенного жандармами-вешателями и строгого приказания ксендзов, под страхом отлучения от церкви, положительно не думал ни о чем. В его воображении представлялись виселица жандарма-вешателя, да отлучение от церкви. Для таких людей тюрьма была совершенно неожиданна, и они попадали в нее, не успев порядочно собраться с мыслями, вполне растерявшись, а когда человек в таком положении, то не трудно его поймать на удочку, да так, что он и сам этого не заметит. Раз привели в тюрьму молодого пана, уходившего верхом от войск, преследовавших банду в окрестностях Плоцка; он растерялся до такой степени, что в тюремной канцелярии, приняв солдата за коменданта, обратился к нему с словами: ваше высокоблагородие. Пользуясь его замешательством, я тотчас надел мятежническую одежду, и когда его заперли в каземат, велел ввести туда и себя, в виде арестанта. Когда ввели меня, я бросился к нему на шею и давай его целовать, говоря: "И {72} пан попался сюда. Ах Боже, ах Боже мой! разве совсем уже разбили нашу банду". Поляк выпучил на меня глаза и смотрит как угорелый; потом говорит: "А пан тоже из нашей банды". -- "А разве вы не узнали меня", сказал я, назвав по имени всех офицеров банды и самого начальника банды (конечно, в тюрьме все это мы знали из показаний захваченных мятежников), а себя назвал унтер-офицером. Он долго смотрел на меня, да и говорит: "Действительно, припоминаю; не пан ли Ж....." -- "Какая отличная у вас память", сказал я ему. Вечером завели мы с ним откровенный разговор, и я узнал, где спрятаны: оружие, порох, съестные припасы и другие принадлежности банды, и все это впоследствии было найдено. С крестьянами не нужно было играть комедий; одно слово участия, и он все расскажет; редкие из них были неоткровенны, и то лишь те, которые, кроме бытности в банде, совершили какие-нибудь другие преступления, или были в шайке жандармов-вешателей, либо кинжальщиков, убивавших мирных жителей по приказанию народного управления. Да, впрочем, они никогда и не сочувствовали мятежу, и напротив того всегда были на стороне нашего правительства, а шли в банды, как уже сказано, страха ради. Во всех демонстрациях, бывших до мятежа в 1861 и 1862 годах, хлопы не принимали никакого участия, а если и участвовал в этих демонстрациях простой народ, то это был класс фабричных проле-{73}тариев, не имевший никакой собственности, ни кола, ни двора.
   Прослужа десять лет в Царстве Польском, и все на одном месте, в Новогеоргиевской крепости, я знал хорошо местность Плоцкой губернии, потому что часто ходил с партиями на работу в различные уезды. Особенно же хорошо я знал окрестности Новогеоргиевской крепости, и потому еще из тюрьмы часто вызывался для отыскания мест склада оружий, пороха, съестных припасов, одежды и других вещей, принадлежавших мятежническим бандам. В подобных случаях, с отрядами войск или отдельно от них, я почти всегда был одет в польском мятежническом костюме. Исполняя такие поручения, я отделялся от отрядов, посылаемых со мною, и ездил впереди, один, иногда версты две или три впереди отряда, причем случалось неожиданно встречаться с небольшими мятежническими отрядами, и даже с целыми бандами: в таких случаях, я никогда не терял присутствия духа; бывало -- первый подъедешь к отряду или банде, поздороваешься с начальниками, скажешь, что принадлежишь к такой-то банде, что идешь туда-то, с таким-то поручением, да и отправляешься дальше. Мятежники всегда обманывались на мой счет, принимая меня за своего брата. Подобные столкновения с мятежническими отрядами и бандами, без всяких дурных для меня последствий, убедили {74} меня, что я могу быть полезным в роли лазутчика при отрядах войск, посылаемых для отыскания и преследования мятежнических банд, и заставили меня изъявить желание быть лазутчиком при отрядах. Таким образом я оставил службу при тюрьме. {75}

IV.
Лазутчик присутствует при ночном обучении банды в лесу.

   Я ездил и ходил большею частью один, без всякого конвоя и обыкновенно в одежде повстанца. Начальники наших отрядов в плоцком отделе все меня хорошо знали, а потому и при встрече с нашими отрядами не могло выйти никакого недоразумения. Костюм же мой и бойкая польская речь всегда почти обманывали неприятельских довудцев и помогали удачно совершать дознания. Порой и не без страха приближался я к какой-либо шайке мятежников, в особенности когда имел при себе значительные суммы, пересылавшиеся начальством. К тому же в то время многие из нижних чинов католиков перебегали к повстанцам. Встреча в банде с дезертиром, случайно знавшим меня, могла грозить серьезною опасностью. Но, благодаря Бога, этого ни разу не случилось.
   Однажды я возвращался из Новогеоргиевской крепости в г. Липно. Уже вечерело, когда в {76} большом липновском лесу я наткнулся на дороге на старика, с большим узлом в руках. Хотя старик был в национальном польском костюме, но сейчас же было заметно, что он из отставных наших солдат. По-видимому, он желал избежать встречи со мной и прибавил шагу, но невозможность уйти, так как я был верхом, а главное мой костюм и польская речь: "Эй, старушку, почекай на мне", его несколько ободрили и заставили остановиться.
   "Нех бендзе похваленый"; -- приветствовал я его подъезжая.
   -- На веки! -- отвечал старик, заметно приходя в себя от этого родного, общеупотребительного в Польше, в нижнем классе приветствия.
   "Добрый вечур, мой старушек!" -- продолжал я.
   -- Вечур добрый, пане довудцу, было мне ответом.
   Завязался разговор, который, для удобства читателя, я передам по-русски. Старик смотрел на меня уже без прежнего недоверия и охотно отвечал на мои вопросы.
   "Откуда старик идешь: из лесу или в лес?"
   -- В лес.
   "Что так спешишь!"
   -- Да боюсь попасть в руки москалей, да и опоздал таки с этим. {77}
   При этом он вынул из узла несколько китайских фонариков.
   -- Вот спешу их отнести; уж их давно ждут.
   "Кто их ждет и зачем они нужны?" спросил я.
   -- Нужны начальнику банды.
   "А где же банда?"
   -- А вот ступайте за мною и увидите.
   Едва мы успели свернуть с дороги и войти в чащу густого леса, как к нам подскочил с ног до головы вооруженный повстанец. Узнав старика, он стал его упрекать, что тот так поздно пришел, что его давно уже ждут, что начальник банды ужасно сердится.
   Отобрав узел с фонариками, повстанец свистнул; на свисток явилось еще несколько человек; разобрав фонарики, они начали развешивать их на сучья дерев и зажигать их. На меня никто не обращал никакого внимания.
   Передо мною открылась поляна, на которой расположена была биваком банда, человек в 300, или около того, фантастически освещенная светом фонариков.
   Я стоял у внутренней опушки, любуясь на живописную картину, когда подошел старик и пригласил меня продвинуться на поляну.
   Нечего было делать. Пришлось за ним следовать. Но едва мы выехали на поляну, как ста-{78}рик меня оставил со словами: "Теперь посмотрите, что мы будем делать".
   Видя, что на меня никто не обращает внимания, я успокоился и решился выжидать, что будет далее.
   Вскоре раздалась команда: "строй фронт!"
   Часть мятежников села на коней, другая, вооруженная ружьями и частью косами, осталась в пешем строю.
   Началось учение, сначала одиночное, а потом и в сомкнутом строе. Кавалерия обучалась фехтованию и волтижированию на различных аллюрах.
   Представьте себе темный и тихий летний вечер, густой, высокий лес и среди его небольшую поляну, на которой, при фантастическом освещении, двигается толпа в самых разнообразных костюмах. Здесь улан выкидывает различные штуки пикою, там толстое дерево падает под взмахом косы дюжего косионера; там с наклоненными штыками двигается в атаку взвод пеших повстанцев. Смотрю и мой старик на коне молодцевато разъезжает перед фронтом, указывая новобранцам как действовать оружием. Мне стало понятно почему его ждали с таким нетерпением в банде. Большая часть наших отставных солдат католиков во время мятежа в Польше вступала в шайки в качестве инструкторов; старик мой был из числа их.
   Держа в поводу лошадь и облокотившись на {79} толстое дерево в опушке, я засмотрелся на эту сцену, забывая опасность собственного положения. Малейшая неосторожность с моей стороны, случайная встреча с знакомою личностью в банде и гибель моя неизбежна. Толпа растерзала бы на мелкие куски шпега (шпиона). Уйти было невозможно, потому что расположение банды оцеплено было конными постами. Я решился выжидать благоприятного случая, положившись на свою счастливую звезду, не раз выводившую меня из критических положений. В то время как не совсем спокойные мысли бродили у меня в голове, я вижу ко мне направилось двое всадников, как видно по костюму и осанке, из начальников. Один из них сердито меня окликнул: -- Зачем пан тут стоит? "Вероятно, так нужно", отвечал я сурово. Тон моего ответа заставил их изменить обращение. Вежливо просили они пожаловать к ним в гости. Я поблагодарил за приглашение, но не последовал ему.
   На вопрос их: кто я, откуда и как попал сюда, я отвечал, что ехал в одно место с поручением из банды Ор......., на пути встретил старика с фонарями, который и пригласил меня полюбоваться ученьем. При этом, конечно, я не преминул сказать несколько самых лестных комплиментов насчет состава банды и способа ее обучения. Как видно это пришлось очень по сердцу моим собеседникам, потому что они потом {80} пожали мне руку со словами: "И видно, что и пан тоже повстанец".
   При этом к нам подъехал еще всадник, которому первые почтительно дали дорогу и видимо обращались с ним как с начальником. Догадки мои оправдались. Всадник приподнял свой плащ и показал оружие. Я сделал то же самое. Это был общий условный знак между инсургентами. Затем он вежливо пожал мне руку и повторил те же вопросы, как и первые двое, на что я повторил прежнюю историю. На приглашение его отдохнуть в банде, я сказал, что тороплюсь исполнить поручение; воспользуюсь его приглашением на обратном пути, а теперь желаю ему покойной ночи и успеха при встрече с москалями.
   Мы пожали друг другу руки и расстались у опушки. На прощание начальник шайки сообщил мне секретный свой отзыв.
   Отлегло у меня на душе, когда я оставил за собою цепь конных неприятельских венетов. Я дал шпоры коню, благодаря судьбу, что так счастливо вышел из затруднительного положения.
   К утру я наткнулся на один из наших отрядов и сообщил начальнику его обо всем случившемся. Последний решился немедленно атаковать банду. Отряд разделился на три части, чтоб повести нападение с нескольких сторон и отрезать мятежникам отступление. Зная хорошо местность я подвел на рассвете один из отрядов{81} так осторожно к лагерю, что мятежники застигнуты были совершенно врасплох. Бросив оружие и обозы, в страшном беспорядке, почти не сопротивляясь, мятежники бросились в лес; однако же, нами было захвачено до полсотни пленных. Между немногими трупами я узнал своего спутника старика... {82}

V.
Испытание в политической благонадежности настоятеля костела д. Зыски, Плоцкого уезда.

   Однажды, по распоряжению полковника В.... я был командирован в отряд есаула X....., состоявший из сотни казаков.
   Мы следовали с ним лесом близ деревни Зыски. В деревне есть костел и при нем ксендз, по слухам пройдоха, каких мало. Служил и нашим и вашим; так обрабатывал делишки, что никак его нельзя было поймать, а между тем, по некоторым данным, можно было считать его самым вредным для нас человеком; слухи ходили, что он скрывал у себя мятежников и оружие.
   Чтобы испытать ксендза, я выпросил позволение взять желающего ехать со мной казака, нарядил его в польскую чамарку и отправился вперед, прося отряд следовать за мной как можно тише, чтоб дать мне возможность окончить задуманное дело, пока еще отряд не выйдет из лесу. {83}
   Мы остановились на следующем плане действий; приехав к ксендзу, я должен был выдать себя за начальника одной из банд и просить его указать место, где бы можно было сложить оружие; затем узнать из разговора взгляд его на польский мятеж; а когда покажется отряд -- просить его спрятать себя и переодетого казака в надежное место. Начальник же отряда, по прибытии на двор ксендза, должен был объявить последнему, что отряд его нагонял двух повстанцев, которые скрылись в виду отряда около деревни Зыски, что, следовательно, по его предположению, их следует искать или в деревне, или около ее; дальше же ехать им было невозможно, потому что за деревней следует открытое пространство; потому-то, если не будут отданы добровольно мятежники, то он принужден будет сделать обыск и начнет его с дома ксендза. Образ действий ксендза при этом может вполне показать степень его политической благонадежности.
   Как сказано, так и сделано.
   Дав шпоры лошадям, мы с товарищем отделились от отряда и скоро потеряли его из виду.
   Въехав в деревню, мы направились прямо к дому ксендза, заметно от других отделявшемуся. На дороге еще я имел предосторожность внушить своему спутнику -- отнюдь не слезать с коня и держать моего, когда сойду, не выпуская; {84} наблюдать за всем, не зевать и, в случае надобности, быть расторопнее.
   Мы остановили лошадей под окнами дома; я стал медленно слезать с коня, как бы показывая тем, что я приехал с дальней дороги и совершенно разбит усталостью. В передней встретил меня мальчик, и на вопрос: дома ли ксендз? отвечал, что дома и сейчас выйдет.
   Я вошел в комнату. Прошло несколько минут; ксендз не показывается. Я начинал терять терпение. С каждою минутою отряд мог показаться и все, так хорошо задуманные, предположения могли расстроиться.
   В нетерпении я вышел опять на крыльцо и, услышав голоса в сарае, громко крикнул:
   "Эй вы, хлопцы! Ходьце до мне предзей (скорее)! До мне зараз".
   На крик мой выскочили два здоровых хлопа.
   -- А цо вельможнему довудцу прентко потшебно? -- (нужно) сказал один из них, низко кланяясь.
   "А цо ксендз в дому?"
   -- А в покоях, проше пана вельможнего довудцу.
   Вхожу снова в комнаты, но опять никто не является. Время уходило. Медлить более было нельзя. Я отворяю дверь в следующую комнату, говоря:
   "Нех бендзе... Есть ли кто дома! {85}
   -- На веки... Дома, рады гостю добрему,-- отвечал ксендз, выходя из кабинета.
   Мы поцеловались. Я прошу хозяина дать нам приют, что мы умаялись с дальней дороги и проголодались; что добрая закуска была бы нам очень по сердцу; да не мешало бы это сделать поскорее.
   Ксендз бросился в кабинет и тотчас же вынес добрый графин водки и кусок хлеба, прося не прогневаться и закусить.
   "То бардзо добрже пан пробощ робе, самому правдивему повстанцу подае вудки. Чи тераз вольно вудки даватць повстанцам? Проше забрать одэ мне".
   Нужно заметить, что, во время мятежа, ржондом народовым запрещена была всякая продажа водки; многие шинки по деревням были закрыты; запрещено даже было у себя держать водку. Мера эта была вызвана страшным развитием пьянства в бандах.
   Теперь читателю станет понятно, почему я обратился к ксендзу с вышеприведенными словами. Не довольствуясь этим, я стал ему говорить, что он не истинный поляк, что не исполняет распоряжений своего начальства; что он верно на стороне москалей, если держит, вопреки наказа ржонда, этот проклятый московский напиток. Многое напел я ксендзу в таком же роде.
   По-видимому, он сильно струхнул и стал оправдываться, говоря что он держит водку у {86} себя как лекарство; что если он и предлагал мне ее, то именно в виде лекарства, что рюмка водки меня, разбитого с дальней дороги, могла совершенно восстановить; я де напрасно вспылил; он вовсе не таков, каким я его выставил; а напротив он, больше нежели другой кто-нибудь, служит родному делу, больше чем кто-либо приносит пользу народовому ржонду.
   Я не перебивал его речи и только внутренне радовался успеху своего маневра.
   Ксендз более и более горячился: он казался оскорбленным и продолжал уверять в своей преданности народовой справе, что он может это доказать, что у него устроен повстанцами склад оружия, что не далее как вчера он укрыл от преследования московских властей двух известных жандармов-вешателей и так спрятал их, что никакие розыски со стороны москалей не в состоянии их открыть. Подчивание же меня водкою имело тоже свой смысл. В последнее время, прибавил он, у москалей появился такой смельчак шпион, какого и не бывало. Под видом повстанца он ездит не только по селам и местностям, но даже заезжает в банды и так ловко играет роль, что нет никакой возможности его узнать.
   "Это пустяки пан ксендз изволит говорить; ну как-таки природного шляхетного пана не отличить от московского шпиона", перебил я.
   Ксендз не стал уверять меня в противном, {87} только сказал, что слышал это от верных людей, которым не может не верить.
   Я переменил разговор и спросил ксендза, где бы можно понадежнее спрятать оружие, которое я вскоре был намерен привезти сюда. Собеседник мой отвечал, что у него лучше нет места, как под костелом, что и в настоящее время там хранится оружие, оставленное начальниками банд Черным и Орликом.
   Тогда я пожал крепко руку ксендзу и с притворною искренностью стал извиняться пред ним, что возымел подозрение на одного из верных сынов отчизны, но оправдывал себя тем, что в последнее время многие из поляков стали изменять делу, становясь не только к нему равнодушными, но даже прямо переходя на сторону москалей, что, при таком положении дел, самое ничтожное обстоятельство подает повод к подозрениям.
   Ксендз совсем оправился, сделался весел, разговорчив и стал жаловаться на трудность положения в настоящее время жителей-поляков и в особенности ксендзов.
   -- Придут в деревню наши банды, говорил он, прямо на двор к ксендзу. Конечно, принимаешь их с радушием, по обычаю: чем хата богата, тем и рада. Стараешься от души услужить всем и каждому. Придут московские отряды, тоже на двор к ксендзу, и их принимай, {88} показывай при этом вид радушия, гостеприимства, старайся льстить им. Ох! трудное время!
   "Правда ваша, отвечал я, время для обывателей довольно трудное, но, благодаря храбрым нашим бандам, такое натянутое положение должно скоро измениться. День освобождения от московского наезда наступит скоро; с часу на час мы ожидаем вступления в Польшу французской армии, которая уже находится на пути следования".
   Действительно, в Царстве Польском в это врем в большом был ходу слух о скором вступлении французских войск в царство.
   -- Дай Бог, дай Бог, чтоб это была правда, проговорил ксендз.
   При этих словах в комнату вошла господыня ксендза, женщина уже пожилых лет с подносом, на котором находились: яйца, сыр, колбаса и другие закуски. Хозяин мой, приказал ей накормить и моего товарища, на что господыня отвечала, что она давно уже об этом озаботилась. Только что мы принялись за завтрак, как вбежал хлоп с испуганным лицом:
   -- Казаки из лесу показались,-- едва успел он проговорить.
   Я принял испуганный вид. Ксендз побледнел и совсем растерялся.
   Подойдя к окну, я увидел, что отряд подъезжает к деревне. Тогда я бросился к ксендзу, прося его поскорее где-нибудь меня спрятать. {89} Он торопливо передал меня в распоряжение хлопа.
   Последний повел меня в сарай, где в это время молотили хлеб.
   Минута и я лежал посреди тока, под ворохом снопов. Растерявшись, перепуганные, рабочие и забыли, что под снопами живой человек, и преисправно начали бить цепами, как будто и в самом деле молотят. Каждый удар давал себя сильно чувствовать. Но вот слышу, что казаки въезжают на двор. Цепы еще исправнее заходили. Положение мое сделалось нестерпимым. "Господи, думаю, хотя бы казаки скорее вошли, а то еще с испугу забьют до смерти".
   Боль сделалась невыносимая. Я высунул из-под снопов голову, чтоб сказать, чтобы не колотили так шибко.
   В это время слышу крик вбежавшего в сарай нашего урядника: "а вы что тут делаете; где схоронили мятежников", и в это время один из молотильщиков так треснул меня цепом по лбу, что искры из глаз посыпались. Я едва не вскрикнул от боли, но удержался и только спрятался лучше под снопы, чтоб избежать вторичного такого удара.
   В сарай вошло еще несколько казаков. Молотить перестали. У меня отлегло на душе. Слава тебе Господи, думаю, совсем чуть не забили, проклятые.
   Но вот слышу голос есаула X, который рас-{90}сказывает о двух мятежниках, в глазах отряда скрывшихся в деревне; одним словом, повторяет все, заранее между нами условленное.
   Ксендз клянется, что он не только не прятал, но даже и не видел никогда мятежников, о которых говорит пан. Он просит пана полковника обыскать как можно тщательнее не только его дом, но и все строения.
   "Вот, думаю, из воды сух хочет вылезть, а клянется-то как, а еще ксендз, в церкви проповедует, что всякая ложная клятва именем Господним есть смертный грех". Да вспомнилось мне, что панами же иезуитами выдумано, что все средства хороши для достижения цели.
   Между тем казаки стали шарить по всему сараю, но ни кому невдомек посмотреть под снопами. Да, впрочем, кому и в голову могло придти, чтоб стали молотить по живому человеку! Мне стало невыносимо, я чувствовал страшную боль в голове от последнего удара цепом. Потихоньку я вынул из кармана особого устройства гортанный свисток и, как только услышал, что возле меня стали шарить, легонько свистнул. Казакам очень хорошо известен был этот сигнал; один из них, услышав его, раскидал снопы и вытянул меня из-под них. Я старался показаться испуганным; и без того я совершенно был похож на совсем растерявшегося человека: пот катил с меня градом; лицо, волосы, {91} все платье было в колосьях; на лбу красовалась от удара цепом большая шишка; -- "просто смех брал, глядя на меня", рассказывали потом казаки.
   Увидав меня, есаул как крикнет на ксендза:
   -- Так-то у вас нет мятежников, так-то вы не видали ничего, а еще клянетесь на чем свет стоит; стыдитесь, -- ведь вы священник.
   Ксендз побледнел и, весь дрожа, начал уверять X., что он ничего не знает обо мне, никогда меня не видел, что, вероятно, это кто-либо из людей виноват.
   Я же, между тем, сняв саблю и револьвер, отдал их казакам и, став на колени, просил пощады. Есаул грозно стал меня допрашивать о других мятежниках, которые были со мною. Я стал уверять, что со мною никого не было, что я не мятежник, а если и хожу в этом костюме, то для безопасности от повстанцев.
   -- Врешь! закричал есаул; а вот я посмотрю, как ты у меня правды не скажешь. Эй! допросите-ка его.
   Двое казаков схватили меня, грозная нагайка поднялась надо мной.
   Я стал уверять еще жалобнее, что ничего не знаю.
   -- Кто тебя прятал? Видал ли тебя ксендз? спросил есаул.
   -- Никто меня не прятал, -- отвечал я. Как только закричали: "казаки!" я сам с испугу бросил-{92}ся в сарай и залез под снопы. Ксендза же я вижу в первый раз в жизни.
   У пана пробоща от последних моих слов видимо отлегло на сердце. Он заметно ободрился и, с прежнею самоуверенностью, он обратился к есаулу со словами:
   -- Вот видите ли, пан полковник, и он подтверждает истину моих слов.
   "Знаю я эту истину-то. Взять его,-- сказал есаул, показывая на меня,-- да смотреть в оба, чтоб не ушел".
   В то время, как казаки вели меня из сарая к выстроенной на улице сотне, я успел потихоньку передать уряднику, чтоб производили обыск потщательнее, что у ксендза где-то скрываются два жандарма-вешателя, что под костелом зарыто оружие, чтоб хорошенько принялись за хлопа ксендзовского; при этом я незаметно глазами указал на хлопа, меня прятавшего.
   Между тем, в самом сарае, в углу, за сеном и наваленными на него боронами отыскали моего товарища.
   Не много возились и с хлопом: он скоро указал место, где были скрыты жандармы-вешатели.
   Несмотря на все улики, ксендз все стоял на своем, что он, ничего знать не знает и ведать не ведает, и продолжал уверять в своей преданности правительству.
   Но улики слишком были очевидны. Началь-{93}ник отряда арестовал ксендза. Вместе с хлопом его посадили на телегу, нас с жандармами-вешателями на другую, для того, чтоб жители Зыски не могли догадаться о разыгранной нами комедии. У всех арестованных завязаны были глаза, чтобы они не знали дороги, по которой их повезут, а также и не могли знаками разговаривать со встречными. Пантомимный язык был вообще в большом ходу у мятежников. По вступлении в лес, нас развязали; переодевшись в казачье платье, мы продолжали следовать с отрядом.
   Арестованные с значительным конвоем отправлены были в Новогеоргиевскую крепость. Оказалось что хлоп, исправлявший должность ключника в доме ксендза, был в то же время и жандармом-вешателем. {94}

VI.
Поимка вахмистра жандармов-вешателей.

   Однажды случилось мне, исполняя поручения начальства, проезжать чрез Плонск. Уже было темно, когда я въехал в город, а потому я решился в нем переночевать. Едва я успел раздеться, мечтая об отдыхе после трудного дня, как входит казак, с приказанием явиться немедленно к начальнику плонского отряда. Нечего делать, оделся и отправился вслед за посланным. Доложили. Начальник требует меня в кабинет и встречает очень приветливо.
   -- Я слышал много хорошего о тебе, начал он. Есть у меня одно очень важное поручение, которое не всякому можно доверить. Не хочешь ли взять его на себя? если ты не имеешь других, более важных, поручений.
   "В настоящее время у меня таких нет", отвечал я.
   -- В таком случае, вот в чем дело, продолжал он; здесь в окрестностях живет {95} в собственном доме некто Б., как говорят, вахмистр жандармов-вешателей. Мне нужно его арестовать во что бы ни стало. Не скрою, что до сих пор все усилия мои были напрасны. Сколько раз производил я внезапные обыски у него в доме, но не мог его найти; а, между тем, слухи ходят, что он часто бывает у себя и скрывается где-то вблизи. Соседние жители, вероятно, и знают, да молчат, несмотря на мои увещания, вероятно, под влиянием его угроз. Так вот что я хочу поручить тебе: не посчастливится ли тебе поймать его наконец.
   "Отчего же, можно попробовать".
   -- Да вот, кстати, у меня есть отличный мятежнический костюм; если нужен, можешь им воспользоваться.
   Посмотрел я, и действительно костюм был с иголочки, не простой; как видно, шит был на какого-нибудь пана-начальника. Для читателя, не бывавшего в Польше, будет не безынтересно познакомиться с описанием мятежнического костюма. На голове повстанцы носили так называемую конфедератку, четырехугольную, с острыми концами, шапку, различного цвета, с широким меховым околышем и с кокардою на боку, с польским одноглавым орлом и изображением креста, якоря и сердца (вера, надежда и любовь). На плечи надевалась чамарка, большею частью, из темно-синего сукна; воротник ее, борт и подол, а также и рукава обшиты мерлушками в вершок {96} шириною; поперек груди в шесть рядов нашиты шнуры, застегивающиеся на костыльки; все швы обшиты черною тесьмою; панталоны темно-лилового цвета с желтым лампасом. Это чаще всего встречавшийся костюм, но он очень разнообразился, по достоинству материала и по цветам, у высших лиц.
   Отправляясь на розыск, я просил начальство командировать со мною человек 8 казаков при уряднике и, кроме того, отпустить на одного из казаков полный повстанский костюм.
   Получив обстоятельные сведения о жилище Б., мы выехали пред рассветом из Плонска, но, отъехав на некоторое расстояние, я остановил отряд перед лесом, тянувшимся до самого дома Б. Здесь, в опушке, мы с казаком переоделись в повстанскую одежду. Затем я поручил уряднику разделить отряд на три части, чтобы окружить дом Б. с трех сторон; частям приказал следовать чрез лес, как можно тише, не доходя до дому остановиться скрытно и ожидать сигнального выстрела, по которому, как можно быстрее, броситься к дому, наблюдая, чтоб никто из него не вышел; уряднику же войти в комнату, арестовать меня, не подавая и вида, что я не поляк, и вахмистра жандармов-вешателей, если он будет со мною; при этом я передал ему сообщенные мне приметы лица, на поимку которого мы отправлялись, а именно: лицо смуглое, росту не большого, черноват, и т. д., затем произвести {97} самый тщательный обыск в доме. Две партии отделились от нас вправо и влево, обходя жилище Б., третья же следовала вдоль большой дороги. Не доходя на некоторое расстояние до дому Б., я остановил скрытно в лесу эту партию и с переодетым казаком отправился далее.
   Уже совсем почти рассвело, когда мы, выехав из лесу, завидели жилище вахмистра. Подъехав к дому я слез с лошади и отдал ее казаку. Слезая, я ему успел шепнуть, чтоб он стрелял из пистолета, если увидит меня у окна вытирающим лицо белым платком.
   Смело взошел я на крыльцо; к удивлению моему дверь не была заперта, тоже и в следующую комнату. Однако я остановился на пороге ее и громко сказал обычное польское приветствие, на которое мне отвечали слабым голосом, прося войти. Войдя, я увидел на кровати женщину, еще молодую и видимо болезненную.
   Не успел я попросить извинения, что я беспокою ее, но что мне очень нужно видеть пана вахмистра, как дверь из соседней комнаты отворилась и на пороге показалась довольно пожилая женщина.
   -- "А дзень добрый, пане капитане", сказала она, прося меня садиться; затем она сообщила, что жена ее сына нездорова, что она только что третьего дня разрешилась от бремени. Потом посыпались расспросы: откуда я, что доставляет им честь меня видеть? и т. д. {98}
   Я отвечал, что я помощник начальника такой-то банды, привез пану вахмистру для укрытия и хранения три воза с оружием, что возы эти находятся теперь недалеко от дому.
   -- А! так я пошлю сейчас за сыном; он тут неподалеку скрывается в стодоле от проклятых москалей, которые уже несколько раз делали обыск в доме; если он и бывает дома то больше ночью, говорила мать. Вслед за тем она позвала слугу. На зов ее явился мальчик с плутоватой физиономией.
   Старуха приказала ему идти к сыну, и сказать ему чтоб он, как можно скорее, шел домой что его ожидает пан довудца, привезший ему оружие для укрытия.
   Мальчик тотчас же бросился исполнить приказание. Я остановил его и, обращаясь к старой панне, сказал:
   "Да позволит мне панна выразить свое мнение. Зачем пану вахмистру заезжать домой; могут нагрянуть москали. Не лучше ли ему ехать прямо на то место, где оставлено оружие. При этом я подробно описал то место, где оставил казачью засаду. Сам я сейчас же отправляюсь туда с моим хлопом и мы прямо привезем оружие в место, показанное паном вахмистром".
   -- И действительно, так будет лучше, мама, заметила жена вахмистра-вешателя; а после мы просим пана капитана на чай.
   Я поблагодарил и раскланялся с барынями, {99} обещая воспользоваться их любезным приглашением. Слуга-мальчишка, получив наставления от старой пани, вышел за мной на двор и начал седлать лошадь.
   Мы с казаком сели на коней и, только что собрались выехать за ворота, как слышим выстрел.
   "Что это значит, подумал я, не напали ли мятежники на казаков в засаде? Во всяком случае дело нехорошее, все труды могут пропасть даром; и это тем досаднее, что начало было так удачно. За выстрелом раздался лошадиный топот и притом с нескольких сторон. Я забыл об условном знаке, что по выстрелу казаки должны были броситься к дому.
   Действительно, я увидел вдали скачущих донцов.
   Нужно было на что-нибудь решиться. Соскочив быстро с коня, и велев то же сделать товарищу, я бросил поводья бывшему с нами на дворе мальчику, прося его спрятать коней, а сам с казаком кинулся в комнаты.
   Навстречу нам выбежала испуганная мать вахмистра, спрашивая что случилось:
   "Казаки скачут сюда, ради Бога спрячьте нас куда-нибудь", обратился я к ней, умоляющим голосом.
   Барыни до того перепугались, что от страху ни слова не вымолвят. Однако же пожилая панна скорее оправилась и, указывая на лежавшие в {100} углу мешки, сказала мне, чтобы я лез туда, что она меня постарается получше прикрыть. Ложась туда, я имел предосторожность снять оружие и запихать его в самый угол. Казака повели прятать на кухню.
   Едва успели навалить на меня целый воз мешков и платья, как в комнату вбежали казаки. Слышу голос урядника, требующего у растерявшихся панн указать место, куда они спрятали мятежников.
   -- У нас нет никаких мятежников, отвечали барыни.
   На несчастье их подвернулся слуга-мальчик. Урядник громко прикрикнул на него, требуя, чтоб он указал, где повстанцы. Мальчик божился и клялся, что в доме нет никого; но, после двух или трех нагаек, вероятно, указал на угол, где я был спрятан, потому что казаки тотчас же начали разбрасывать наваленное в угол платье и мешки и вслед за тем вытащили и меня.
   -- Ишь вражья сила, куда запрятался, проговорил урядник, превосходно разыгрывая свою роль; а ну-ка братцы скрутите его покрепче!
   Я бросился на колени, умоляя отпустить меня, говоря, что я вовсе не повстанец, что при мне и оружия нет, что я здесь в гостях у своих знакомых; услыхав же выстрел и заметив панов-казаков я с испугу бросился под мешки.
   -- Знаем мы вас, какие вы не повстанцы! {101} все вы сладко поете. Вяжи его ребята, да веди его на двор. Некогда с ним возиться. Да посмотрите получше, не найдем ли и еще чего-нибудь в дому. Один из казаков бросился было искать далее в углу, но я успел незаметно наступить ему на ногу. Он понял и прекратил поиски. Меня вывели связанного на двор, куда привели и другого казака, при котором нашли и оружие.
   Затем подозрительного больше ничего не оказалось. Связанных вывели нас за ворота, а, между тем, один из казаков отправлен был вместе с тем же мальчиком в близлежащую деревню за подводой.
   Оставшись без постороннего надзора, я успел шепнуть уряднику, чтоб он довез нас до того места, где его отряд был прежде спрятан и затем, как будто соглашаясь на мои мольбы, отпустил бы меня, вместе с подводчиком; казака же оставил бы при себе.
   Подъехала фурманка. Связанных, меня с переодетым казаком, посадили на подводу. Урядник погрозил хлопу, что в другой раз нагайка еще лучше прогуляется по его спине, если он будет скрывать повстанцев, а о барынях же он донесет начальству.
   Мы тронулись, наконец, в путь. Едва успела скрыться из виду усадьба и мы въехали в лес, как урядник приказал фурманщику остановиться и стал закуривать трубку. Я воспользовался этим {102} и стал молить о помиловании, говоря, что у меня дома большое семейство, что я один работник в семье, что без меня жена и дети с голоду помрут. Казак мой вторил мне.
   Урядник призадумался, посоветовался с своими и, наконец, отвечал:
   -- Тебя-то я, пожалуй, бесов сын, и отпущу, благо при тебе не было оружия; безоружных не велено брать. А уж ты, брат, извини. Там начальство разберет: повстанец ты или нет?
   Меня развязали. Чтобы еще лучше разыграть свою роль, я бросился благодарить пана-урядника за себя и свое семейство.
   Вслед за тем мы с фурманщиком отправились обратно; казаки же, взяв связанного товарища, показали вид, что отправляются по дороге к Плонску.
   Я нашел семейство Б. полумертвым от страха. В коротких словах я передал, обрадовавшимся моему возвращению, барыням, как я отделался от москалей, забравших моего хлопа.
   "Вот чему обязан я своим спасением", прибавил я, вынимая из-под мешков спрятанное в углу оружие. "Найди его казаки, не отделался бы от них так легко".
   Фурманщик подтвердил истину моих слов, говоря, что уже я так жалобно молился, что тронул даже каменное сердце москалей.
   -- А мы, говорит пожилая панна, как вас повезли, сейчас же дали знать Б. обо всем слу-{103}чившемся, прося принять меры для спасения от казаков ваших возов с оружием. Да вот, кстати, и он сам!
   Я взглянул, по ее указанию, в окно. Вдали из-за горки, близ леса, со стороны противоположной той, где скрылись казаки, показались два всадника, направляясь к дому. В одном из них я тотчас же узнал того же мальчика, который играл такую роль в продолжении всей истории.
   "Пусть простят мне панны, если я поеду навстречу пану вахмистру и лично укажу ему место, где спрятаны возы с оружием", сказал я своим собеседницам и, откланявшись, быстро вышел на двор, где направо в сарае нашел свою лошадь, а также и лошадь казака, которые оставлены были казаками, вероятно, по личному усмотрению урядника, или же потому, что казаки не осматривали сарая и забыли о наших лошадях.
   Не теряя минуты я вскочил на своего коня и выехал навстречу подъезжавшим всадникам. Оружие я успел нацепить еще ранее.
   Завидев меня, Б. остановился. Мальчик, вероятно узнав меня, сказал ему что-то и вслед за тем замахал шапкой, давая тем знать, чтоб я к ним приблизился.
   Я дал шпоры коню. Не доезжая нескольких сажень, до них я вижу, что вахмистр остановился, снял шапку и надел ее на дуло ружья. {104}
   Я тотчас же смекнул в чем дело и, в свою очередь, снял свою конфедератку, помахал ею и надел на ружье. Впоследствии я узнал, что это особый условный знак между повстанцами, и не ответь я, то едва ли бы мне удалось обмануть Б., как он сам это рассказывал впоследствии в тюрьме.
   После этого мы съехались. Я тотчас же рассказал, как мне удалось благополучно уйти из рук москалей; как я рад, что мне самому возможно исполнить возложенное на меня поручение и сдать ему возы с оружием.
   -- Рад служить вам, спасителю отчизны, говорил он, пожимая мне руку.
   Ладно, думаю, нашел друга, спасителя отчизны, однако же, продолжал в его тоне:
   "Польша своим освобождением во многом будет обязана пану-вахмистру".
   -- За отчизну я голову рад положить. И положишь, думаю себе, голубчик; теперь ты уже не уйдешь из наших рук; живого или мертвого, а уже доставим тебя начальству.
   Вслед за тем, на его вопросы, я рассказал ему: из какой я банды, сколько привез оружия и где находятся мои возы.
   -- Поедемте же скорее, перебил он мой рассказ. Время дорого, того и гляди, нагрянут москали; ведь они здесь постоянно шныряют, стараясь меня поймать. А ты, прибавил он, обращаясь к мальчику, можешь ехать до дому, да скажи {105} чтоб нам приготовили завтрак. Мы с паном-капитаном скоро вернемся.
   Ну, думаю, милый мой, едва ли ты скоро вернешься; мы тебя угостим завтраком лучшим, чем ты думаешь.
   Я дал мальчику несколько злотых. Он повернул к дому, а мы с Б. направились в лес, к тому месту, где я оставил казаков.
   Едва мы успели въехать в опушку, как в стороне от дороги мы услышали шорох, а вслед за тем и сдержанный кашель.
   Впоследствии оказалось, что это было сделано по неосторожности одним из казаков, поставленных в опушке леса, для наблюдения за дорогою.
   Вахмистр остановился, прислушался с секунду, потом повернул коня, да как даст ему шпоры. Я за ним и кричу ему: "Постойте, пане вахмистр, куда вы спешите, постойте".
   Видя, что он не останавливается, а еще более шпорит лошадь, вероятно догадавшись о засаде, я дал свистком знак казакам, чтоб спешили на помощь, а сам, в свою очередь, дал шпоры своему коню, который не раз выручал меня в таких обстоятельствах. Вскоре расстояние между нами стало уменьшаться, несмотря на все усилия его уйти от меня. Нагнавши его я закричал ему: "Что пан вахмистр так торопится". Не успел я окончить этих слов, как Б. мгновенно обернулся, да так ударил наотмашь ружьем, что я едва успел уклониться; вся тя-{106}жесть удара пала на голову бедного моего коня. Он зашатался и ошеломленный упал, увлекши и меня за собой. Однако же через минуту я был уже на ногах и, выхватив шашку, замахнулся на Б., но он предупредил меня, да так ударил по руке, что шашка выпала у меня из рук и сам я упал.
   Но, к счастью, раздался близкий топот. Казаки летели на помощь. Вахмистр, наутек. Казаки за ним.
   Между тем, и я успел несколько оправиться, да и конь мой встал на ноги. С трудом, от боли в руке, с помощью оставшегося при мне казака я сел на него и, одолеваемый желанием поймать беглеца, снова пустился в погоню.
   Видя, что его настигают, вахмистр свернул с дороги в деревню. Мы за ним. Близ деревни стояла корчма, которую, как потом оказалось, держал его отец. Он в ворота; мы туда же. В горячей погоне я забыл о боли и первый схватил его за грудь. Он рванулся, да как даст мне пощечину, да такую, что у меня в глазах позеленело; искры посыпались из глаз; я выпустил его и как сноп повалился на землю.
   Однако казаки дружно на него налегли и после долгой борьбы, восьми человекам едва, наконец, удалось его связать.
   И было же мне проклятий от него связанного.
   -- В первый раз, говорил он, выехал я {107} не зарядивши ружья, а то ты не ускользнул бы от меня, пся крев.
   Вахмистр жандармов-вешателей, как говорят, обладал необыкновенною физическою силою; он без труда рукою сгибал подковы.
   Забрав в деревне подводу и усадив на нее связанного Б., мы отправились в Плонск. Дорогой я почувствовал нестерпимую боль в руке. Осмотрев ее я ужаснулся: вся была она синяя; в одном месте тело было обнажено почти до кости. Сгоряча, в первую минуту, я не чувствовал острой боли. Теперь она обнаружилась с такою силою, что я едва мог добраться до Плонска.
   Призванный доктор нашел перелом кости и тотчас же положил руку в лубки. Долго пришлось мне проболеть, и теперь еще в худую погоду чувствуется сильный лом; хотя кость срослась и рана закрылась, но и теперь я не могу владеть свободно рукой. Как кажется Б. навсегда оставил мне память о себе.
   Касательно же выстрела, приведшего меня в недоумение и обманувшего казаков, впоследствии по дознанию оказалось, что несколько из нижних чинов охотилось недалеко от дома вахмистра и один из них выстрелил по зайцу, как раз в ту минуту, когда я готовился оттуда выехать. Казаки приняли этот выстрел за сигнальный и бросились к дому. К счастью урядник удачно разыграл свою роль. {108}

VII.
На бале, в лагере у повстанцев.

   В один из летних вечеров 1863 года проезжал я большим лесом в Млавском уезде. Стало темнеть. Небо заволокло тучами и вслед за тем начал накрапывать маленький дождь. Я дал шпоры лошади, думая уйти от дождя и добраться до первого попавшегося ночлега. Но дождь постепенно усиливался; стало так темно, что продолжать путь было трудно. Свернув с дороги, я остановился под большим деревом, и слез с коня, думая под густою листвою хотя несколько укрыться и выждать пока дождь перейдет. Прошло с полчаса; дождь не перестает, да и дерево плохо от него защищает. Ну, думаю, и до утра не дождешься погоды; лучше поеду; авось набреду на какую-нибудь хату и там уже укроюсь от непогоды; а, нужно заметить, что с местностью Млавского уезда я не успел еще хорошо ознакомиться.
   Сев на лошадь, я наудачу поехал маленькой {109} рысцой. Дождь лил как из ведра. На мне, казалось, не осталось сухой нитки; я прозяб до костей, да и лошадь моя стала приуставать. К довершению неблагополучия, попадаю на перекресток и не знаю, по какой из трех дорог держать путь. В инструкции мне данной, об этом ни слова; сказано было только, что отряд, к которому я следовал, расположен за лесом, в деревне N. Однако нужно было на что-нибудь решиться. Я поехал по средней дороге, думая что нападу же на какое-нибудь жилье, а там расспрошу о дороге в N.
   Действительно, лес стал редеть и вскоре я выехал в открытое поле. Остановив усталого коня, я начал осматриваться по сторонам, не увижу ли где приветного огонька; кругом темнота, ничего не видно. Поехал далее, думая, что должна же быть поблизости какая-нибудь деревня. Между тем тучи стали понемногу рассеиваться, дождь все тише и тише. Вот и звездочка показалась на небе, за нею и другая, и третья; в воздухе стало тихо и тепло. Небо скоро прояснилось, выглянул и месяц и серебряным светом облил окрестность. Вдали за горкой показалось белое здание костела. Местность кругом незнакомая. Остановившись, я несколько оправился и потом поехал к горке, из-за которой так живописно выглядывала крыша и крест костела. Поднявшись на нее, я увидел обданную лунным светом довольно большую деревню, в {110} картинном беспорядке разбросанную по обе стороны дороги. В каждом доме мелькали огоньки. Было еще довольно рано, а к тому же и день был воскресный, а потому и сельский люд еще не ложился спать, думал я, приближаясь к околице.
   У большого дома при въезде, по-видимому, шинка, я нашел большую толпу, в которой раздавались веселый говор и смех. Подъехав, я с удивлением заметил на многих лицах в толпе повстанскую одежду. Вот тебе на, думаю я; куда же это я попал, уже не банда ли какая здесь расположена!
   Между тем, толпа почтительно расступилась, вероятно, принимая меня за лицо начальственное, так как на мне был полный костюм офицера инсургентов. Нечего было делать; лучше было войти в роль своей одежды. Я сказал толпе обычное польское приветствие и вместе спросил: как называется эта деревня и далеко ли до N, и как к ней проехать?
   Мне сказали, что я приехал с той стороны, что дорога в N. осталась у меня вправо на перекрестке в лесу, что есть отсюда и ближняя дорога, но ночью незнакомому трудно попасть в N.
   -- Не лучше ли пану остаться здесь до утра, да кстати, сегодня и праздник у нашего пана довудца, проговорил один из толпы. Пусть будет пан ласков и пожалует к нам в лагерь; мы и проводим его зараз туда. {111}
   "А далеко до лагеря?"
   -- Недалеко; не более полмили.
   Положение мое было затруднительно. Принять приглашение -- худо, не принять -- еще хуже, потому что этим можно было возбудить подозрение, а за подозрением и все его неприятные последствия.
   Подумав с минуту, я решился ехать, полагаясь на свое счастье.
   "А как зовут вашего пана довудцу?" спросил я человека, так обязательно предлагавшего свои услуги.
   -- Будто пан и не знает, с удивлением спросил он в свою очередь. Я заметил, что сделал большую неловкость. Неловкий мой вопрос видимо поставил в недоумение толпу.
   -- Да откуда пан едет? раздался голос из толпы.
   Я сообразил, что другой банды в этих странах не может и быть, кроме банды Ор..., а потому, не запинаясь, отвечал:
   "Еду я из-под Варшавы, от довудца Ког... к вашему довудцу, с очень важным поручением, и наслышан был, что вы стоите у деревни N.
   -- Пан довудца очень будет рад видеть пана; мы его и проводим сейчас до лагеря, отвечал мне первый повстанец. Это точно, что мы стояли у деревни N, прибавил он, но теперь там москали и счастлив пан, что Бог направил его сюда, а то попал бы он в ру-{112}ки казаков. -- Ну, думаю, не велико счастье! И дернуло же меня сказать, что еду с поручениями к Ор... Более всего неприятно было мое положение тем, что при мне находились казенные бумаги. Боже сохрани, если по какому-нибудь подозрению произведут обыск, тогда пропала моя голова. Бумаги были очень важные; они именно касались банды Ор..., находка их была бы в высшей степени драгоценна для мятежников; выбросить бумаги потихоньку на дорогу было не безопасно. Не менее этого, смущала меня мысль: что скажу я Ор..., какое важное поручение я выдумаю, чтоб не возбудить подозрения? К счастью, я вспомнил, что незадолго перед тем, в М... лесах, казаки схватили одного повстанца, у которого, среди других важных бумаг, нашли предписание варшавского центрального комитета приблизительно следующего содержания: "Варшавский Центральный Комитет уведомляет всех начальников, что в последнее время в московских отрядах появились шпионы, которые, переодеваясь в повстанское платье и говоря правильным польским языком, выведывают от жителей о положении банд и иногда даже, натыкаясь на самые банды, бывают принимаемы начальниками оных за настоящих повстанцев и, таким образом, часто от них же узнают о положении банды; -- а потому предписывает всем начальникам банд строго наблюдать и принять {113} на будущее время всевозможные меры предосторожности к предотвращению подобных случаев". Это-то предписание Варшавского ржонда я и решился передать Ор... на словах, сказав, что самое предписание у меня было на дороге отнято захватившими меня казаками, от которых мне едва удалось бежать, благодаря чистой случайности; при этом можно было бы выдумать какую-нибудь историю чудесного освобождения.
   Я решился действовать подобным образом только потому, что вреда от этого не могло быть никому, потому что при плоцком военном отделе, кроме меня, лазутчика не было; да к тому же рано или поздно, а Ор... узнал бы об этом распоряжении революционного правительства.
   Остановившись на этом плане действий я отвечал:
   "Действительно, никто как Бог и Матерь Божья, Заступница Польши, могли отвести меня от москалей, тем более, что поручение, с которым я еду к Ор..., очень важно. С охотою я принимаю предложение проводить меня в лагерь, но предварительно я желал бы хотя немного обсушиться, потому что промок до костей, да и коню не мешало бы дать вздохнуть, потому что и он приустал от дальней дороги".
   -- А не заедет ли пан к пану пробощу, я сейчас и проведу к нему, предложил словоохотливый повстанец; очень недалеко отсюда. Там пан обогреется и высушится; а то в лаге-{114}ре негде; там теперь идет такая суматоха! Пан довудца сегодня дает бал; а потому в лагерь понаедет много панов и паненок. Пожалуй, и ночь целую протанцуют.
   "Значит, я попал очень кстати. Так нужно торопиться пообсушиться, а потом и марш на бал".
   Мы отправились. На крыльце дома ксендза нас встретили: молодая, полная женщина лет 25, рекомендуясь хозяйкою дома и другая с нею, еще того моложе, прехорошенькая блондинка -- в качестве помощницы первой.
   -- Ну, думаю, этот ксендз любит дробить числа. При этом мне вспомнился один анекдот, ходивший в Царстве Польском. Однажды католический епископ, объезжая епархию, встретил в доме одного ксендза, в качестве прислуги, трех молодых девушек, одна другой лучше. По каноническому праву ксендзы не могут быть женаты, а так как каждый из них имеет свое хозяйство, то им дозволяется иметь в доме одну господыню-экономку, но, во избежание соблазна, не моложе пятидесяти четырех лет. Заметив явное нарушение правил, епископ спросил у ксендза, что это значит? Тот, нисколько не сконфузившись, отвечал: что, относительно лет женской прислуги, он нисколько не нарушил постановлений, потому что одной 17, другой 18, третьей 19 лет, следовательно, всем трем 54; касательно того, что у него, вместо одной, три женщины в {115} доме, он оправдывался своим большим хозяйством, говоря, что одному лицу с ним невозможно было управиться; а потому, не желая привести хозяйство в упадок, а с другой стороны -- не отступать от канонических постановлений, он завел себе господыню 54-х лет, но только в дробном числе.
   Невольно этот анекдот пришел мне на память, при взгляде на молодых, красивых господынь.
   После обычного приветствия, я спросил у них о пане пробоще.
   Мне отвечали, что ксендз на бале у начальника банды Ор... и что за ним сейчас пошлют.
   Я просил не беспокоить его, говоря, что немного погодя и сам отправлюсь в лагерь.
   "А вот, если бы паньи пообогрели и пообсушили меня, то я был бы очень благодарен, прибавил я; а то совсем промок до костей".
   Мигом поспел самовар. Услужливые господыни предложили мне сухое белье и халат.
   Переодевшись, я прилег на диван. Можно себе представить, какое невыразимое удовольствие испытывал я, после долгой езды верхом под дождем, не оставившем на мне живой нитки, протягиваясь в тонком белье на мягком диване. Не помню, как я заснул и долго ли пробыл в таком положении.
   Тихий говор разбудил меня; открыв глаза, я увидел перед собою ксендза и с ним четы-{116}рех человек, в мятежническом костюме. Вероятно, разговор шел обо мне, потому что он тотчас же прекратился, как я открыл глаза.
   Ксендз отрекомендовался хозяином дома и вслед за тем, по польскому обычаю, мы с ним поцеловались. Гостей своих он представил за своих приятелей, соседних помещиков, служивших офицерами в банде Ор....
   Наружность ксендза невольно привлекла мое внимание. Ему на вид было не более тридцати лет. Высокого роста, стройно сложенный, с темно-синими глазами и открытым высоким лбом, обрамленным черными, как смоль волосами, он по праву мог быть назван красавцем. Его открытый, веселый вид, отсутствие и тени лицемерия и чего-то ксендзовского, самый костюм полудуховный, полусветский, ясно показывали всякому, что не к духовному званию лежало его сердце. Действительно, впоследствии я узнал, что мать его, страшная ханжа, под влиянием иезуита, дала обет посвятить своего любимого младшего сына на служение Богу и любимец семьи, баловень, выросший в неге и роскоши, без всякого призвания к духовному сану, сделался жертвою ханжества матери. Ряса давила его, а потому и не удивительно, что в доме его можно было встретить молодых, красивых господынь.
   Если ксендз произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление, то его собеседники с их наполеоновскими бородками, плутоватыми глазами, {117} заискивающими, улыбающимися физиономиями, страшно мне не понравились. Однако делать было нечего: и с ними пришлось расцеловаться.
   "Очень приятно, говорил я, познакомиться с людьми, которые жертвуют жизнью за избавление родной отчизны от ига московского!" Привет мой видимо понравился панам-повстанцам, на лицах их появилась та улыбка самодовольствия, которою поляк отличается от всех остальных славянских народов, улыбка, которою он как бы хочет сказать всем и каждому о своем превосходстве. И здесь ксендз резко отличался от своих гостей; в его улыбке заметно было какое-то простодушие, как будто он говорил: "а для меня все равно; не мое дело".
   -- Не угодно ли чаю, сказал он в ответ на мой привет, а там поедем в лагерь. Повеселимся сегодня славно: паненок там много; и платье ваше уже высохло.
   Паны же повстанцы отвечали мне, что они, в свою очередь, рады видеть у себя в гостях посланного с поручением от такого славного довудца, как К...., что непобедимому их довудцу пану Ор... будет приятно принять меня и притом в вечер веселья, когда они празднуют, не припомню теперь названное ими событие и недавно одержанную ими над москалями блистательную победу.
   Действительно, за неделю перед тем, банда Ор..., силою в 1 000 человек, обратила в бегство {118} после упорного сопротивления, наш летучий отряд, состоявший всего на всего из 17 улан и 8 казаков. Эта стычка в польских революционных газетах названа была блистательною победою над русским отрядом, состоявшим чуть ли не из 3,000 человек, причем захвачено много оружия и пленных. На деле, кажется, было, что 2 казака потеряли по нагайке, а один улан полхвоста своей лошади.
   Нужно было чем-нибудь подымать дух храброго повстанья; подпольная печать не останавливалась ни перед какою ложью для этой цели.
   -- Победа эта всем нам известна из газет, сказал я, и мы от души порадовались ей. Побольше бы таких храбрых довудцев, как пан Ор..., то дело наше пошло бы еще лучше. Впрочем, оно на хорошей дороге и, кажется, скоро наступит час освобождения Польши.
   Такою лестью я еще более выиграл в мнении моих собеседников, которые чуть не сломали мне руки своими пожатиями. Завязался оживленный разговор. Паны мои залетели далеко, строя различные планы о своем житье, когда Польша будет свободна.
   Ксендз прервал наш разговор словами:
   -- Чай готов, господа. Да полно вам все о делах. Гость наш прозяб; его нужно согреть; успеете после наговориться.
   Мы уселись за чайным столом. Ксендз начал рассказывать о бале, о хозяине его, пане {119} Ор..., как он умеет отлично все устроить и принять гостей.
   -- Повеселиться любит, говорил он, да и дела не забывает. Вот и теперь, гостей забавляет, а в то же время у него собран военный совет.
   Интересно было бы побывать на этом совете, подумал я, да послушать о чем паны толкуют.
   Далее ксендз рассказал мне, что Ор... извещен о моем прибытии и сам приехал бы ко мне, но, как хозяину, ему неловко было оставить гостей, а потому он и прислал панов просить меня навестить его в лагере.
   -- А я вам очень благодарен, продолжал он, пожимая мне руку, что вы, без всяких церемоний, заехали ко мне пообогреться и обсушиться. После чаю радушный хозяин приказал подавать лошадей. Я сказал, что поеду на своей лошади.
   -- И нет, пусть конь ваш поотдохнет; он бедный устал. Я уже распорядился, чтоб ему дали корму. К завтрашнему дню он совсем оправится. В лагерь же мы поедем в коляске; для всех место будет.
   Мысль остаться до завтра, хотя и у радушного хозяина, далеко мне не улыбнулась.
   "О нет, мой добрый пан ксендз, отвечал я, до завтра я остаться не могу. Вы сами знаете, что днем небезопасно путешествовать, того и гляди наткнешься на проклятых казаков. А я вот передам только поручение пану Ор..., да сейчас {120} же поеду обратно. Мне еще нужно заехать по одному делу к пану К..., помещику около Млавы. Надеюсь, что пан Ор... не откажет дать мне провожатых, так как я худо знаю здешнюю местность"
   -- Конечно не откажет. А все-таки лучше будет, если вы останетесь до завтра у нас, возразил милый хозяин; вы успеете отдохнуть, да и время не скучно проведете, если захотите. Паненок на бале много, и прехорошеньких.
   Но я все-таки настоял на своем и отправился верхом на своей лошади. Ксендз, с гостями своими, уселся в коляске.
   Ночь была прелестная. На небе ни тучки. Луна обдавала всю местность своим нежным сребристым светом. В воздухе тихо, казалось лист не шелохнется на дереве.
   Подъезжая к лесу мы услышали звуки оркестра, переливавшиеся гармоническими волнами по гуще дерев. При въезде в опушку мы были окликнуты часовыми. Ехавшие в коляске ответили отзывом. Вслед за тем к нам подъехал конный повстанский ведет, скрытно расположенный в опушке. Узнав офицеров, он отдал честь и пригласил их продолжать путь. Несколько всадников поехало с нами к лагерю, вероятно в качестве почетного конвоя.
   Темнота охватила нас в лесу; чем далее мы в него углублялись, тем явственнее доносились из лагеря звуки веселых танцев. Но вот за-{121}мелькали огоньки. Ближе и ближе, и вот, наконец, выехали мы на довольно обширную поляну. Чудная картина представилась нашим глазам. Поляна, версты две в окружности, облитая матовым лунным светом, с которым фантастически сливался свет от разноцветных фонариков, развешанных по опушке на деревьях; на дальнем плане, живописно разбросанные палатки лагеря, и между ними одна, отделявшаяся от прочих своими размерами. Кое-где разложены были костры и возле них люди, эффектно освещенные двойным светом.
   Недалеко от опушки мы встречены были группою повстанцев. Спутники мои вышли из коляски; я спрыгнул с коня.
   Обязательный ксендз представил меня встретившим нас.
   -- Слышали, и давно уже ждем. Милости просим. Наш вельможный пан Ор... просил провести пана прямо к нему в кабинет.
   Мы прошли мимо большой палатки, из которой неслись звуки музыки, смех и оживленный говор. Несколько паненок, в бальном платье, выпорхнули из палатки, провожаемые кавалерами.
   Шагах в пятидесяти от большой палатки находился кабинет Ор..., отличавшийся от прочих палаток тем, что у входа его стояло двое часовых с обнаженными саблями.
   В палатку со мною вошел один ксендз; прочие паны остались у входа. {122}
   У стола, заваленного бумагами и картами, сидел Ор...; по-видимому, он что-то чертил. При нашем входе он поспешно встал и пожал нам руки со словами: -- Добро пожаловать.
   Это был человек небольшого роста, белокурый, рябоватый, с открытым высоким лбом и быстрыми проницательными глазами. В глазах и в складке бровей и рта, выражались ум и сила воли.
   Представив меня, ксендз оставил нас вдвоем. Ор... окинул меня проницательным взглядом и спросил:
   -- Я слышал, что вы ко мне пожаловали от пана К... и привезли что-то новенькое?
   "Да, ясновельможный пане довудцу, отвечал я, но только новенькое я привез не от пана К., а от ржонда народового и притом, по несчастью, я могу вам сообщить его распоряжение только на словах. Правда, что при выезде из Варшавы я имел при себе бумагу, но недалеко от Млавы я был захвачен казаками и все, что было при мне ценного, вместе с бумагами, досталось в руки москалей и только случайно, благодаря заступничеству Матери Божьей, мне удалось уйти от них. При этом я рассказал, что казаков было человек пять и все крепко подпивши; найдя у меня несколько червонцев они перессорились из-за них, так что дело дошло даже до драки. Я улучил удобную минуту, что они как будто позабыли обо мне, вскочил на своего коня и на-{123}утек. Казаки за мной, но видя что я от них удираю, послали вдогонку несколько выстрелов, но, благодаря Бога, ни одна московская пуля меня не задела.
   Потом я рассказал, как заблудился в лесу и только, благодаря этому случаю, я говорю с паном Ор...; иначе рисковал опять попасть в руки москалей. Мне сказано было, что ваш отряд стоял у деревни N; я туда и направлялся и только заблудившись попал сюда; мне сказали здесь, что N. занята уже москалями. Затем я рассказал, что такой же приказ от ржонда я привез пану К. и вручил ему в его лагере, близ деревни С., в варшавском уезде. Приказ же этот я могу повторить от слова до слова; при этом я повторил уже известное читателю распоряжение центрального комитета.
   Все время моего рассказа Ор... не спускал с меня глаз, внимательно слушая каждое мое слово. Вероятно, я хорошо исполнил свою роль, потому что и тени подозрения не выразилось на его лице.
   -- Хорошо, сказал он, когда я окончил; мы примем это к сведению.
   Потом он спросил: откуда я родом и в чем состоит моя обязанность при варшавском центральном комитете?
   Я отвечал, что родом я из Варшавы, где и служил прежде чиновником там-то. Теперь же в комитете состою в качестве тайного аген-{124}та, для наблюдения за действием властей и за исполнением ими распоряжений комитета.
   О многом еще расспрашивал Ор... и так бойко отвечал я на его вопросы, что он, казалось, остался совершенно доволен. Вслед за тем, с большим уже доверием, Ор... стал рассказывать о трудности его положения в настоящее время, что большая часть складов оружия и съестных запасов захвачена москалями, что многие из жителей Польши стали изменять народовой справе и переходить на их сторону, несмотря на все строгие меры; ни виселица, ни кинжал уже не страшат их. Единственная помощь, на которую можно возложить все надежды; это -- вмешательство французов в дела Польши. Если бы вы знали, как нам приходится тяжело, продолжал он, живем со дня на день, -- так трудно добывать стало продовольствие. Однако, я надоел вам своими жалобами, пойдемте; я вас представлю моим гостям, говорил он, взяв меня под руку. Сегодня у меня маленький вечерок; нужно немного приободрить и своих-то и жителей с ними.
   Я стал отказываться, говоря, что время для меня дорого, что я хотел бы отправиться обратно сейчас же и надеюсь на его доброту, что он не откажет дать мне провожатых до деревни N., где мне нужно повидаться с ксендзом; днем же езда небезопасна, -- как раз можно наткнуться на какой-нибудь русский отряд. {125}
   -- Ну нет, извините, ночью я вас не отпущу, и греха на душу такого не возьму! а вот пробудьте у нас до завтрашнего дня, повеселитесь, а завтра я вам дам таких провожатых, что можете быть уверены, что не наткнетесь ни на какой русский отряд.
   Видя, что отказываться не было никакой возможности, я согласился на любезное предложение хозяина. Одна мысль смущала меня, -- это возможность встречи в таком многочисленном обществе с какою-либо знакомою личностью.
   Отправились. В большой палатке мы застали многочисленное общество. Танцы были в полном разгаре. Оркестр гремел мазурку Хлопицкого и под звуки ее пар двенадцать плясало национальный танец с тою грациею, с тою бешеною удалью, которая отличает поляка в мазурке от всякого другого. Кавалеры в блестящих чамарках, один другого красивее, один бойче другого в изобретательности различных па и фигур, паненки в воздушных платьях, с раскрасневшимися щечками, совершенно отдавшиеся удовольствию любимого танца. Всякий невольно загляделся бы на эту картину, полную поэтической прелести, по ее необыкновенной обстановке. Оркестр состоял человек из пятнадцати евреев, этих странствующих артистов, без которых никто и ничто не может обойтись в Польше. Деньги, могущественный рычаг племени Израиля, бросали его сынов как в банды, так {126} и в наши отряды. Кто больше платил, или кто пользовался большим кредитом в их глазах, тот мог рассчитывать на большие с их стороны услуги. В начале мятежа, когда фонды поляков значительно поднялись на европейской бирже, по мере того как падали русские, различные Ицки, Шмули, Мардохаи явились самыми деятельными пособниками мятежа, доставляя с большим трудом в банды оружие из Пруссии, а также и всякого рода запасы. Потом же, когда увидели, что результат мятежа будет не в пользу поляков, они, и корыстолюбивою душою и тщедушным телом, стали служить делу русских, открывая нашим отрядам спрятанные при их же помощи склады оружия и запасов, помогая в розысках жандармов-вешателей, которые не одного сына Израиля подняли на веревке к небесам.
   Кругом танцующих чинно сидели пожилые паны и панны, любуясь на молодежь. В углах палатки, за столиками, за бутылками вина, велись оживленные разговоры лицами, предпочитавшими стакан вина и политику.
   Ор... представил меня некоторым из наиболее почетных гостей, а сам отправился к танцующим.
   Узнав, что я из Варшавы, паны-помещики забросали меня вопросами о варшавских делах. Я рассказывал сколько знал о распоряжениях центрального комитета, об успехах банд над {127} москалями, о неминуемости европейского вмешательства.
   Заметно было, что мои рассказы на степенных панов не производили того впечатления, на которое я рассчитывал. Можно было и не наблюдательному глазу подметить, что большинство из них не верило в сбыточность выраженных мною надежд, что и успехи банд и предполагаемое вступление французов в Польшу -- мыльные пузыри, которыми можно было обольщать только пылкую фантазию молодежи.
   В разговоре я случайно взглянул на танцующих и обомлел. В одном из кавалеров я узнал пана В., с которым однажды, под видом заключенного, я сидел в тюрьме, для того чтоб добиться от него различных указаний.
   Что, если он меня узнает? Думаю, да хорошо, если признает только за товарища по тюрьме, а если ему известно, что это за товарищ, что будет со мной?
   Понятно, что положение мое было невеселое. Дело прошлое, сознаюсь, что невольная дрожь прошла по телу. Вероятно, собеседники заметили перемену в моем лице, потому что обратились ко мне с вопросами: -- что со мной?
   "Вторую ночь не сплю, отвечал я; страшно утомился, проведя двое суток на коне; а здесь так жарко, что мне сделалось дурно. Пойду на воздух, он меня освежит". При этих словах я вышел из палатки. {128}
   Паны последовали за мною, любезно предлагая, кто стакан воды, кто одеколону.
   Я поблагодарил их за внимание, говоря, что чувствую себя лучше на свежем воздухе.
   Отсутствие мое и панов-помещиков замечено было Ор..., также поспешившим к нам и любезно предложившим к моим услугам свой кабинет-палатку.
   -- Вы устали, уснете и все пройдет,-- сказал он, а то в палатке, действительно, стало душно.
   Я принял его предложение, благодаря за любезность. В палатке Ор... указал на кровать за ширмой и, пожелав хорошего сна, оставил меня одного. Я как был, бросился на кровать и отказался от услуг вошедшего меня раздеть, повстанца.
   Через минуту вошел сам Ор... Я притворился спящим. Слышу, как любезный хозяин приказывает потихоньку раздеть и разуть меня.
   Я сейчас же открыл глаза. Ор... извинился, что потревожил мой сон. Но так ведь спать худо, разденьтесь лучше; а вот вам и одеяло теплое принесли, сказал он, принимая его из рук вошедшего повстанца. Мне оставалось только рассыпаться в благодарности за такое радушное гостеприимство, однако же, я снова отклонил его услуги, говоря, что сам привык всегда раздеваться.
   Невольно пробежала у меня мысль, обдавшая холодом: что если мой любезный хозяин, думал {129} я, узнает, кого он принимает так радушно; и невольно, рядом с теплым одеялом, два столба с перекладиной представились моему воображению.
   -- Теперь я уже не приду более вас беспокоить, сказал Ор...; меня все тревожит мысль, что вам здесь неудобно. Теперь пойду к милым гостям, которые, вероятно, скоро разъедутся; тогда вам будет еще покойнее, а то звуки музыки, пожалуй, не дадут и заснуть. При этих словах он вышел.
   Я остался один и лег не раздеваясь. Сон бежал от моих глаз. Меня занимала и мучила мысль о В. Я старался припомнить все свои действия, каждое слово, сказанное мною, когда мы были с ним вместе в тюрьме, и чем более думал, тем более успокаивался мыслью, что я ничем не успел обнаружить себя.
   В. попал в тюрьму по следующему обстоятельству.
   1-го мая 1863 года, был обнародован Высочайший манифест, объявлявший амнистию тем из повстанцев, которые явятся с повинною к начальству. Вскоре после того казаки остановили около Плоцка, в лесу, В...; поводом к арестованию служило то, что последний был вооружен. На допросе В. объявил, что он находился в банде Ор..., но, услышав о манифесте, ушел тайно из банды, чтобы явиться к военному начальнику в Плоцке, и на пути следования был за-{130}держан казаками. Он раскаивается искренно в своем прежнем поведении и надеется быть освобожденным, на основании манифеста; на вопрос военного начальника, он отвечал, что, кроме нахождения в банде, он никаких преступлений за собою не знает.
   Манифест не освобождал от ответственности жандармов-вешателей и других убийц; а потому, являвшиеся с повинною подвергались все-таки аресту, пока расследование не покажет, что кроме нахождения в банде, они не виновны в других преступлениях.
   По общепринятым правилам и В. отправлен был в тюрьму и мне поручено было выведать от него кое-что о банде, в которой он находился. С этою целью в тот же день вечером, меня, как только что арестованного, заперли с ним в одном каземате. Два дня целых возился я с ним; на все мои вопросы он отвечал: да и нет, и казался необыкновенно грустным и печальным. На третий день он заболел серьезно и отправлен был в больницу. Прощаясь, он крепко пожал мне руку, благодаря меня за участие, которое я к нему выказывал, и говорил, что никогда этого не забудет. Я действительно ухаживал за ним в тюрьме. Мне жалко было его. Такой он был болезненный, тщедушный; на вид ему было не более двадцати лет, физиономия у него была простая, открытая, невольно располагающая к себе. Бывало и постель ему перестелешь {131} и чаем напоишь. Эти-то маленькие услуги и вызвали благодарность его на прощании со мной. Впрочем, о характере его я ничего не мог сказать; очень был скрытен. Легко может быть, что под этой оболочкой скрывался хитрейший иезуит, который очень хорошо понимал с кем имел дело, но, конечно, не находил выгод этого показывать. Долго ли В. пролежал в больнице и когда его выпустили на свободу, я не знал.
   Все эти обстоятельства живо припомнились мне и мешали заснуть. С другой стороны я раздумывал о том: заметил ли он меня при входе в палатку, а если заметил, то узнал ли? но если бы узнал, то верно бы подошел. Эта мысль меня успокоила и я заснул.
   Солнце было уже высоко, когда я проснулся. Первое что я сделал -- осмотрел свою чамарку; бумаги на месте, подшитые под подкладкой, шашка, как я поставил, около кровати. Кругом тишина мертвая. Лишь только я встал с постели, как слышу из-за ширмы голос Ор...
   -- Что уже встали? Пора, уже десятый час!
   Вот думаю, проспал-то. Выйдя из-за ширмы я застал Ор... за письменным столом, с карандашом в руках. Поздоровавшись с ним, я отвечал: "Неудивительно, что я мертвецки спал, проведя две ночи без сна, верхом на коне, да притом еще промокши до костей".
   -- Все это так, а все-таки я не сделал бы {132} вас начальником банды. Проспали бы ее. Отдохнули ли, по крайней мере, как следует?
   "О да! сон совсем освежил меня. Теперь, пожалуй, и опять в такой же путь".
   -- Куда же вы теперь едете?
   Нужно мне видеться в деревне N. с ксендзом, к которому имею поручение, отвечал я. В сущности никакого ксендза я там не знал, знал только одного корчмаря-еврея, служившего нам шпионом. Я назвал деревню N. потому, что, в случае нужды, через этого еврея мог снестись с одним из наших отрядов.
   -- С Богом, с Богом, проговорил Ор... Поезжайте, если нужно. Я вам дам надежных проводников. На москалей не выведут. Но прежде напьемся вместе чаю...
   Я поблагодарил его за внимание, говоря, что навсегда сохраню воспоминание о времени, проведенном у него в банде.
   В ту же минуту в палатку вошел вооруженный с ног до головы повстанец и подал Ор... пакет. Прочитав его, он нахмурил брови. Как видно было, его извещали о чем-то неприятном. Но он тотчас же овладел собою.
   -- Попросить ко мне сейчас адъютанта, да подать сюда чаю, сказал он. Повстанец вышел.
   -- Плохо дело, проговорил Ор..., плохо. Но о содержании пакета ни слова.
   Вошел адъютант. {133}
   -- Быть готовым сняться с лагеря по первому приказанию, сказал он.
   Получив приказание, адъютант вышел.
   -- Сюда идет русский отряд, но впрочем, небольшой, проговорил Ор...
   Нам подали чай. Выпив стакан, я просил радушного своего хозяина отправить меня скорее.
   -- Не смею вас держать. Впрочем, все уже готово. Лошадь ваша у палатки; провожатые сейчас явятся. Дай Бог встретиться нам при лучших обстоятельствах, а теперь кланяйтесь К..., если увидите его. Будьте осторожны в дороге, а меня извините, что проводить вас не могу,-- говорил Ор..., пожимая мне руку.
   Простившись с ним, я вышел из палатки и нашел лошадь свою уже совершенно оседланною и замундштученною. Вскоре явились четверо повстанцев, назначенных ко мне в конвой.
   Мы поехали. Кругом необыкновенная тишина, никого не видно; только у опушки кое-где блеснет солнце на оружии ратника.
   "Где же все люди?" спросил я своих провожатых.
   -- На ученье, было мне ответом.
   "Где же производится ученье?"
   Один из повстанцев указал на гущу леса, говоря, что за нею находится точно такая же поляна. Там-то и производится ученье.
   "А велика банда ваша?" {134}
   -- Да кто же ее знает; говорят, что около тысячи человек.
   Ну, думаю, попал на откровенных. Это не то, что Ор.., от которого и слова лишнего не добьешься.
   "А знаете вы деревню N?"
   -- Как не знать, отвечали мне.
   Мы ехали совершенно незнакомою для меня дорогою. В лесу мы проехали мимо пикета и в опушке через аванпостную цепь банды.
   В провожатых своих я совершенно ошибся. Дорогою, кроме односложных ответов -- да и нет, я ничего не мог добиться.
   Подъезжая к деревне N, при выезде из лесу, они остановились, говоря, что далее им ехать не приказано.
   Несмотря на мои просьбы доехать со мною до шинка, где я угощу их вином, они решительно отказались следовать за мною. Простившись, они воротились назад.
   В шинке корчмарь-еврей, узнав меня, сообщил, что в соседней деревне находится наш отряд, под начальством войскового старшины П. Хорошо зная начальника отряда, я отправился к нему и рассказал обо всем. Немедленно отряд двинулся для отыскания банды Ор.., но уже не застал ее на прежнем месте. Преследуя, он настиг банду за местечком Серпц, где разбил ее наголову и захватил самого Ор... в плен. {135}

VIII.
Облава в лесу на повстанцев, несших яд.

   При следовании наших отрядов в Царстве для обыска лесов, обыкновенно версты на две впереди их двигались летучие партии, в свою очередь отделявшие от себя разъезды, которые часто рассыпались в сплошную цепь, причем расстояние между людьми в цепи было таково, чтобы можно было слышать голос соседа; разъезды, человек в 5, б, 7 кавалеристов, обыкновенно поручались ведению опытного, хорошо знающего местность, офицера или унтер-офицера.
   Однажды следовал я с таким разъездом впереди отряда полковника Д. в липновском уезде, недалеко от прусской границы.
   Въехав в гущу леса, для лучшего его обозрения, мы рассыпались в цепь. День был жаркий. Солнце так и палило; даже и в лесу было душно, ни малейшей прохлады. Конь мой, усталый, едва передвигал ноги. Однообразие движения, не-{136}мая тишина вокруг, навеяли на меня какое-то состояние полудремоты. Ряд воспоминаний, картин далекого прошлого, проносился передо мной; последовательно сменялись они одни другими. Припомнилось мне и детство: родной город, родная улица, где я с другими ребятишками резвился, шалил, беззаботный, веселый. Припоминалась и грозная, суровая мать, когда она меня везла в ученье, в кантонистское училище. Припоминались и розги училища, которыми часто угощали нас и за дело, и за безделье, что называется здорово живешь; пронеслась передо мною и картина первых лет военной службы, с различными ее эпизодами. И многое, многое, припоминала память из прошлого. И грустно мне сделалось за свое настоящее; мысль забегала и в темное будущее и не находила отдыха. Непрошенная слеза-злодейка скатилась из глаз и забыл я все окружающее.
   Что-то как будто толкнуло меня. Я вздрогнул, оглянулся и вижу, что лошадь, сойдя с дороги, остановилась и преспокойно щипала густую и сочную траву. Я не мешал, стараясь возобновить нить прерванных дум, когда вдруг отдаленный топот в лесу и голоса заставили меня тотчас же придти в себя. Заехав за куст, я слез с лошади и начал прислушиваться; речь слышу польская и не одного человека. Осмотрев оружие, я взвел курок у револьвера, в ожидании что будет. Однако топот затих; казалось люди приостановились. {137} Привязав лошадь и потихоньку перебегая от дерева к дереву, а частью и ползком, направился я на голоса, скрываясь за густою листвою кустов. За последним кустом перед маленькой полянкой в лесу, я залег и увидел трех молодых людей, в повстанской одежде, снимавших с плеч, по-видимому, тяжело чем-то наполненные мешки.
   Каждое слово их внятно было мне слышно. Между ними велся горячий спор о том, каким образом добраться скорее до банды Ч. Один указывал на ту дорогу, по которой как раз следовал наш отряд, другой с ним соглашался; третий же советовал держаться боковой дороги возле болота. Наконец, мнение последнего взяло верх; повстанцы решились ему следовать и, вслед за тем, стали снова наваливать на плечи мешки. Я тотчас же назад к лошади; отвязавши ее, я сел как можно скорее, боясь выпустить из виду интересных незнакомцев. Более всего занимала меня мысль, что у них находится в мешках. Еще издали, услышав топот коня, они заметили меня, и пошли наутек. Я крикнул, чтоб остановились, но, не обращая внимания на мои слова, они продолжали бежать по направлению к болоту. На угрозу, что буду стрелять, один из них обернулся и показал нож. Я дал шпоры лошади. Повстанцы разделились, двое продолжали бежать близ дороги к лесу, третий же свернул влево и тотчас же исчез из моих глаз. Подъехав к тому месту, где он был виден в последний раз, я вскоре за-{138}метил его, несколько в стороне от дороги, совершенно завязшим в топком болоте. Несмотря на все усилия, он не мог выкарабкаться из трясины. Боясь упустить остальных двух, я бросился по их следу; но, видя, что лес становится гуще и они от меня уходят, я подал свисток. На этот сигнал выехали два улана, как раз спереди бежавших. Последние попробовали было свернуть в сторону, но там было болото; сзади приближался я, крича чтоб остановились. В безвыходном положении они решились покориться. Окружив их, я приступил к допросу. Они отвечали мне, что принадлежат к банде Ч., что возвращаются теперь из Пруссии, куда отправлены были начальником банды за неизвестною им жидкостью в склянках, а также и различными препаратами, находящимися у них в мешках; взяли это они в аптеке и идут теперь в банду, которая, перед отправкою их в Пруссию, стояла неподалеку отсюда в деревне Р., что они не в первый раз ходят в Пруссию, но что с такими снадобьями они возвращаются впервые.
   Арестованные представлены были начальнику отряда, за что я получил благодарность перед всем отрядом. По следствию оказалось, что в склянках находился сильнейший яд, назначавшийся для лиц, вредивших польской справе. Но, благодаря Бога, яд не попался в руки Ч. и может быть десятки людей чрез то были спасены. Завязший в болоте повстанец, так там и утонул. {139}

IX.
Поимка ксендза-вешателя и истязателя, а с ним и других лиц.

   Однажды отправился я в местечко Серпц чтобы там, по указанию одного из бывших арестантов, кузнеца Войцеха Ивашкевича, отыскать и арестовать некоторых лиц и между ними ксендза парафиального костела д. Голешина, что близ Серпца.
   Кузнец Войцех Ивашкевич находился первоначально в услужении у помещиков М., недалеко от Серпца, но при начале мятежа вступил в банду Францишка и состоял при начальнике ее в качестве самого доверенного лица, исполняя самые важные его поручения, как-то: отыскивая места для склада оружия, пороха, съестных припасов и др. Однажды, при исполнении одного из поручений начальника банды, он был захвачен отрядом войскового старшины П., при котором и я состоял в то время. Дело происходило следующим образом. Отряд наш проходил мимо деревни N, не помню в настоящее время фамилии ее {140} владельца; по слухам было известно, что это имение служило постоянным пристанищем мятежников. Не доезжая до имения, отряд встретил в лесу колониста-немца, который известил нас, что в имении N мы найдем повстанцев.
   Мы прибавили рыси и вскоре въехали на двор господского дома, окна которого были заперты ставнями наглухо, и на дворе не было, по-видимому, ни одной живой души.
   Начальник отряда, а за ним я и несколько казаков, бросились в дом и в одной из отдаленных комнат нашли двух человек в повстанской одежде и с оружием в руках; на полу, в углу на соломе, лежал связанный молодой человек лет семнадцати. Внезапный наш приход, видимо, застал повстанцев врасплох; они растерялись. Начальник отряда потребовал у них оружие. Один из них, повинуясь приказанию, не замедлил отдать саблю. Это был Войцех Ивашкевич. Другой вздумал сопротивляться и только видя дуло наведенного мною на него револьвера и слыша угрозу, что буду стрелять, если не положит оружие, решился сдаться. Мятежники были арестованы и на первом допросе показали, что они принадлежат к банде Францишка, приказавшего им связать и постращать молодого человека, сына одного из здешних жителей, чтоб заставить его вступить в банду, от чего он упорно отказывался.
   Впоследствии, при допросе в тюрьме, И. чи-{141}стосердечно сознался во всех своих проступках и искренно в них раскаялся, причем указал на многие склады оружия, пороха, съестных припасов, и на многих лиц, принимавших деятельное участие в мятеже. Выпущенный из-под ареста и состоя при отрядах, он вполне оправдал впоследствии доверие начальства. В имении М. остались мать его и сестра; жена же еще ранее ушла от него и жила господыней в доме одного ксендза.
   И. просил у начальства, чтобы семья его, вместе с имуществом, из имения М--их перевезена была бы в Плоцк.
   Начальство приказало исполнить просьбу. Узнав об этом и об услугах, оказанных И--ем русскому делу, помещики М--ие, П--ий, их сосед, у которого также работывал прежде И., а также и ксендз Голешинского прихода, все принадлежавшие к мятежнической организации, содействовавшие формированию шаек, доставлению оным оружия и съестных припасов, все эти лица уговорились между собою сжечь это имущество.
   Действительно, когда возы с имуществом И--ча тронулись в путь, то, недалеко от одной из немецких колоний, означенные паны напали на обоз, стащили с возов мать и сестру И--ча, сложили в кучу имущество и сожгли. Потом у полумертвых от страха женщин стали допытывать, где в настоящее время находится И--ч, где у него спрятаны оружие и съестные припасы. {142} Паны думали, что И--ч по выходе из тюрьмы успел видеться с семьею и что та знакома со всеми его делами.
   Тщетно женщины уверяли, что они ничего не знают. М--ие, ксендз и др., не веря этому, стали бить их, стращать виселицей, и когда это не помогало и они продолжали стоять на своем, то, выведенный из терпения, ксендз приказал хлопам схватить несчастных, отвести в лес и там повесить. Хлопы сжалились над положением бедных женщин и, приведя их в лес, отпустили их на все четыре стороны. Те успели добраться до Плоцка, отыскали там И--ча и рассказали ему обо всем случившемся. Последний донес обо всем начальству, прося произвести дознание, и арестовать всех вышепоименованных лиц, которые по его словам, принадлежали к мятежнической организации.
   Вследствие этой-то просьбы я отправился в Серпц; для помощи при отыскании различных личностей, со мною был И--ч. В Серпце готовилась открыться ярмарка, по рассказам весьма многолюдная; здесь-то мы и готовились заарестовать большую часть виновных лиц. Нужно заметить, что ксендз Голешинского прихода почти с самого начала мятежа где-то скрывался. Несколько раз пытались его арестовать, но напрасно; у себя в дому он хотя часто бывал, как показывали его люди, но вероятно всегда бывал {143} вовремя извещаем о готовившихся против него западнях.
   Мы выехали из Плоцка ночью; в окрестностях последнего, и в особенности около Серпца, находится много колоний. Колонисты-немцы во все время мятежа были верны правительству, за что многие из них даже поплатились жизнью, были повешены повстанцами. Колонисты всегда с радостью встречали русские отряды и указывали им на все, что им было самим известно о мятежнических бандах, о начальниках оных, о лицах, принадлежавших к мятежу. А им известно было многое, потому что в богатых, зажиточных колониях, особенно любили останавливаться паны-довудцы и жандармы-вешатели; там легче было достать лошадей и съестные припасы.
   Проезжая чрез одну из таких колоний, И--ч сказал мне, что возле нее паны произвели нападение на его имущество и сожгли его, а потому не мешало бы здесь остановиться, чтобы разузнать кое-что о происходившем. Я последовал его совету. Спутник мой постучался в окно одного дома. Оно отворилось и показалась голова.
   -- Пане господаржу, прошу отворжитць для пана Войцеха! -- сказал И--ч.
   Хозяин дома отворил ворота и тотчас же отскочил от нас.
   Я его спросил по-русски, что это значит.
   -- А я мыслил, цо пан поляк, так як и {144} Войцех, а тераз ниц не боюся пана,-- отвечал он. Прошу панов отдаць коней до стойла.
   Мы отдали лошадей и пошли в комнаты.
   Вскоре подали нам кофе. Выпивши стакан, я спросил хозяина дома: почему он нас испугался? Он отвечал, что услышав голос Войцеха, подумал, что к нему пожаловали повстанцы, потому что до того он видел пана Войцеха при начальнике банды Францишке, незадолго до того убитом в одной из стычек с нашими войсками.
   Порасспросив еще кой о чем колониста, я вынул фляжку с вином, которую постоянно возил с собою и предложил стакан радушному хозяину. Немец не отказался. Немного выпив, он заметно повеселел, стал более разговорчив и начал рассказывать, как Войцех постоянно приводил в их колонию лошадей на подставу для посылаемых с особыми поручениями из банды в банду, как иногда случалось ему для этой цели захватывать лошадей в самой колонии и преимущественно у него, потому что лошади у него самые лучшие в деревне, и притом их штук десять. Далее, переходя от предмета к предмету, я навел разговор на вопрос, главным образом меня занимавший, на истребление имущества Войцеха.
   Немец отвечал, что это происходило на глазах всей их колонии, вон там; при этом он указал в окно на возвышенное место близ леса.{145}
   -- Приехал сначала из Серпца пан Ж--ий, продолжал немец, за ним ксендз из Голешина, потом и паны М--ие, а с ними незнакомые паны. Все они были верхами и остановились возле леса в ожидании возов, которые не замедлили скоро показаться. На первом возе сидели девушка и старуха. Ксендз первый бросился к возам и приказал им остановиться. Ж--ий сдернул с возов женщин, а ксендз велел сжечь имущество, свалив его предварительно с возов. Женщин много мучили, выпытывая где Войцех, и когда они отвечали, что не знают, ксендз велел повесить их в лесу, чего впрочем, хлопы не исполнили. Паны и ксендз разъехались, когда все имущество Войцеха сгорело дотла.
   -- А почему паны заранее узнали об отправлении имущества Войцеха в Плоцк?-- спросил я.
   Немец отвечал, что большая часть распоряжений высшего начальства передается чрез полицию начальникам банды, что большая часть полицейских чиновников явно принимает участие в мятеже. Это действительно впоследствии обнаружилось.
   Потом хозяин стал жаловаться, что повстанцы причиняют им много обид, а в особенности ему, так как он побогаче других, да и дом его на самом краю колонии, около леса. Потому-то у него чаще пристают, пьют и едят, ни за {146} что не платя, да и лошадей забирают, когда вздумается.
   Я стал утешать немца, говоря, что начальство в обиду более их не даст, что мятеж скоро будет прекращен, и что в колонии у них поставят войско.
   Отдохнув и поблагодарив хозяина за угощение, мы отправились в Серпц. Из стоявшего там эскадрона я выбрал людей для экспедиции. А нужно заметить, что с этим эскадроном я хорошо был знаком, участвуя с ним во многих поисках. Для начальствования над выбранными людьми назначен был офицер и, независимо от того, отправилось со мной несколько казаков с хорунжим Я--ым.
   Мы решились, прежде всего, отправиться в деревню Гуйску, имение помещиков М--х, где, арестовав панов, расследовать дело об имуществе И--ча. Отправились мы разными дорогами: уланы со мной; казаков вел И--ч. Приехали в деревню ночью и нагрянули как снег на голову. Паны М--ие, видимо, не ожидали нашего приезда. Все семейство, состоявшее из старика отца и двух сыновей, было дома. Пока гг. офицеры распоряжались арестом на господской усадьбе, я пошел в деревню, где с понятыми направился к бывшему жилищу И--ча. Но и следов его хаты не было; на месте ее были обгорелые остатки. Жители показали, что изба сожжена по при-{147}казанию старика М--ого и, мало того, по его же приказанию истреблены были и все посевы И--ча.
   На допросе, как и следовало ожидать, М--ие от всего отпирались, говоря, что на сожжении возов с имуществом И--ча они не присутствовали и ничего об этом не знают; что сожжение дома -- дело случая. Несмотря на улики понятых, они продолжали уверять, что ничему не причастны, что они всегда глубоко преданы были правительству.
   На улики И--ча в противном, на обвинения в принадлежности к революционной организации, они объявили, что И--ч на них так показывает по злобе, что он сам был в банде и их винит в том же, в надежде получить прощение от правительства. В особенности спутнику моему досталось от старой панны М--ой. Чего только она ему не наговорила: и пеклом-то погрозила ему за все его злодейства, и язык-то его там в аду будут жечь каленым железом за клевету на невинных, и сожжение его имущества она объясняла праведным гневом Божьим за его преступления. И многое еще говорили М--ие. Но улики были слишком очевидны. Кроме старой панны, все семейство было арестовано.
   От М--их мы отправились к ближайшему их соседу, помещику П--ому, тоже, как известно, замешанному в историю сожжения имущества. К нему мы приехали уже за полночь; на пути один из казаков гнался за каким-то всад-{148}ником, скрывшимся в деревне. Мы нагрянули совершенно внезапно; вероятно пан П--ий не ожидал гостей в такую позднюю пору. Не медля ни минуты произведен был самый строгий обыск в доме и на дворе. На конюшне лошадь найдена вся в пене, в кабинете еще неубранное повстанское платье, все в грязи, и такие же сапоги со шпорами. Не засохшая еще грязь и усталая лошадь заставляли предполагать, что всадник, за которым гнался казак, и был сам П--ий, едва успевший переодеться, возвратясь по всему вероятию из банды.
   На допросе П--ий объяснил, что он никуда вечером не выезжал; а что лошадь в пене и платье мокрое и в грязи, то это он объяснял тем, что ездил днем верхом по хозяйству; повстанское же платье у него потому, что в нем безопаснее от множества банд, бродящих по стране. Но и здесь отговорки не помогли. Забрав и его с собой, мы отправились в обратный путь в Серпц, куда прибыли когда совсем уже рассвело и народ начал съезжаться на ярмарку. Сдав арестованных, мы с И--чем отправились отдохнуть, потому что днем предстояло нам не мало дела.
   Серпц местечко очень недурное и ярмарка обещала быть очень многолюдною. А как И--чу известны были кроме лиц, бывших с ним в банде, и многие жандармы-вешатели из околодка, которые обыкновенно очень смело являлись в {149} многолюдные собрания, потому что начальство в лицо их не знало, а жители не осмелились бы их выдать, боясь за свою кожу и имущество, то мы и решились арестовать всю эту братию по указанию И--ча.
   Отдохнувши, мы взяли с собой на ярмарку несколько наиболее расторопных солдат и казаков, уговорившись с ними, чтобы они тотчас хватали тех людей, на которых мы укажем, или с кем завяжем разговор, или же поклонимся, но притом, чтобы хватали как можно незаметнее для остальной публики.
   Мы с И--чем переоделись в костюмы простых крестьян и отправились на ярмарку. Народу было там тьма тьмущая. Давка страшная. В очень короткое время арестовано было до десяти человек жандармов-вешателей, описанным выше порядком. И -- ч мне указывал на подозрительное лицо, я давал знак и казаки хватали. Но это была все мелкая рыба. Наконец удалось поймать и осетра. Слоняясь взад и вперед по ярмарке, мы наткнулись, наконец, и на пана ксендза Голешинского, который, несмотря на все усилия начальства, удачно ускользал из сетей, расставлявшихся для его ловли. И--ч потихоньку указал мне на него.
   Это был высокий, полный мужчина, лет сорока, с широким, одутловатым красным лицом, небольшим носом и серыми проницательными глазами. Вся фигура его напоминала нашего {150} крючника, таскающего десятипудовые кули. Одет он был в какую-то красную поддевку, сверху которой накинут был широкий плащ. Вероятно по той же причине, т. е. в уверенности, что в большой толпе никто не решится его выдать, из опасения мести жандармов-вешателей, он пошел на ярмарку, явно издеваясь над нашим начальством.
   Едва И--ч успел его указать, шепнув, чтоб я не выпустил такого зверя, я, пользуясь своим простонародным костюмом, подошел сзади к ксендзу и поцеловал его в рукав, что в Польше обыкновенно делается простым классом при встрече с ксендзами. Не успел я оглянуться, как пана-ксендза и след пропал; так ловко подхватили его казаки.
   Однако же арест его произвел большое впечатление в народе. Со всех сторон только и слышались восклицания: "А слышали вы, Голешинского ксендза взяли!" Особенно в отчаяние приходили панны и паненки.
   Забравши ксендза, я прекратил дальнейший поиск, тем более, что И--ч объявил, что главнейшие лица уже взяты. Проведя день на ногах после бессонной ночи и только вздремнув не надолго утром, мы оба нуждались в отдыхе, но перед тем зашли в корчму, где, усевшись в уголок, спросили по кружке пива. Народу было много: во всех углах только и речи, что об аресте ксендза. Я обратился к соседней старушке: "А {151} что разве хороший был человек ксендз?",-- спросил я.
   -- Да как же не хороший может быть пан ксендз, отвечала она, и как же его не жалеть?
   -- "Мой пане пшияцелю дрогий, перебила другая, не жалуй тэго злодзея, ксендза Голешинского, он есть наигорший в целом свете збуй (разбойник)".
   Меня заинтересовали слова старухи. Желая знать, почему она так титулует ксендза, я подсел к ней поближе и, чтобы подзадорить бабу, начал его подхваливать.
   Маневр мой удался как нельзя лучше. Старуха, видя противоречие своим словам, пришла в совершенный азарт.
   -- А вот недавно, говорила она, он собственноручно повесил своего мальчика овчарника (овечьего пастуха) за то, что тот не послушался его, не пошел в лес с письмами к начальнику шайки. В письмах ксендз предуведомлял его о приближении русского отряда и советовал принять нужные против этого меры, а так как они не дошли по назначению, то банда была атакована врасплох и разбита наголову. Когда узнал об этом ксендз, продолжала старуха, то рассвирепел хуже тигра, потребовал к себе мальчика с поля, привязал его к доске и велел двум хлопам сечь его розгами, в промежуток спрашивая, кто научил его не исполнить приказания. Рассказывали после на деревне, что {152} не послушаться ксендза и не ходить в банду, научил мальчика один из немцев-колонистов, но мальчик на истязании не хотел ничего говорить. Тогда ксендз начал пытать бедняжку, посыпая на кровяные рубцы от розог соль и поливая их вином. Откуда у несчастного бралось терпение; он кричал от боли, но, несмотря на жестокие страдания, не выдавал тайны. Рассвирепевший ксендз, забыв Бога, не помня и себя, выхватил нож и с пеною у рта заревел: "Зарежу мерзавец, если не скажешь!" и начал колоть несчастную жертву, а потом собственноручно повесил на дереве находившегося в беспамятстве овчарника. И это все происходило на глазах рассказчицы и других! Разговор ее невольно навел ужас на всех присутствующих. И это служитель алтаря! и в наше время! Невольно поблагодарил я Бога, что этот злодей, через мое посредство, отдан в руки правосудия.
   Мы вышли из корчмы с тяжелым чувством, навеянным печальным рассказом. Все слышанное я тотчас же передал начальству.
   М--ие, П--ий, ксендз и другие арестованные отправлены были с конвоем в Плоцк, где и посажены в тюрьму. Следствие обнаружило, что все они были вербовщиками в банды и находились в постоянных с ними сношениях, доста-{153}вляя все необходимое, что ксендз и другие жандармы-вешатели, кроме того, оказались виновными во многих убийствах и истязаниях над лицами, не хотевшими преступить долга присяги.
   Виновные понесли должное наказание. {154}
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru