Lib.ru/Классика: Потанин Гавриил Никитич. Старое старится, молодое растет

Старое старится, молодое ростетъ.

Томъ первый.

ГЛАВА I.

Все начинается съ начала, -- начну же и я съ него. Мой мальчикъ родился. Ничто не предшествовало его обыкновенному рожденію: не приготовлялись за полгода, не толковали объ этомъ за цѣлый мѣсяцъ, не приглашали ни акушеровъ, ни ученыхъ по книгамъ повивальныхъ бабокъ, не шушукали въ дѣвичьей барыньки съ дѣвками, не ходили даже слуги на ципочкахъ и не орали во все горло: "тише ты, лѣшій! что ломишься? барыня-то тово".... Словомъ, не было этого ничего. Мать попросту, безъ затѣи, родила его въ банѣ; бабушка-повитушка, поймавши на руку новаго живаго человѣчька, съ любовью перевернула его вверхъ брюшкомъ; посмотрѣла на краснаго шевелящагося рака; перекрестила его большимъ крестомъ "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" и не утерпѣла -- напророчила, что онъ будетъ счастливецъ, потому что родился въ сорочкѣ. Мало того, она въ то же время успѣла и пошутить съ новенькимъ внучкомъ своимъ, лежащимъ въ корытѣ и, пересыпая все это молитвами, назвала его даже кряхтѣлкой и самодовольно надъ нимъ проворчала: -- "о, штобъ те, Христосъ съ тобой! какой крикунъ-то вышелъ".

Эта девяносто-девяти-лѣтняя бабушка-пророчица называлась Сампсониха, и самъ полиціймейстеръ не быль столько извѣстенъ дворникамъ и купцамъ, какъ Сампсониха всему городу по женской линіи. Все будущее-второе поколѣніе выкладывалось на руки Сампсонихѣ, какъ будто всѣ родители хотѣли сказать ей: "на, бери и коверкай нашихъ ребятишекъ, какъ ты тамъ знаешь, по своему".

Впрочемъ надобно отдать и справедливость Сампсонихѣ. Никто такъ ловко не умѣлъ швырять подъ церковь пупочикъ дѣтскій, затѣмъ чтобъ новорожденный внучекъ ея былъ преклоненъ къ церкви; никто такъ важно и пользительно не умѣлъ спрыскивать ребятишекъ отъ глазу или притки; никто такъ наставительно не поучалъ молодыхъ супруговъ и матерей обходиться съ новорожденными, какъ бабушка Сампсониха. Всѣ эти дѣтскіе крики, притки, грыжи, младенческія собачьи старости и всякія лихія болѣсти Сампсониха звала рѣшительно какъ пять свои пальцевъ: а что касается до леченія этихъ дѣтскихъ недуговъ, такъ даже сама полиціймейстерша, и та присылала за Сампсонихой въ ту рѣшительную минуту, когда молодой ея докторъ, прописавши всѣ рецепты, разводилъ наконецъ надъ ребенкомъ руками да только ахалъ. Ну, да намъ нечего высчитывать великія достоинства многолѣтней опытности бабушки-повитушки, -- вамъ достаточно сказать одно: къ Сампсонихѣ обращались за совѣтомъ и въ ту несчастную минуту, когда молодымъ супругамъ не давалъ Господь Богъ дѣтей. И въ ту несчастную минуту Сампсониха отдѣлывалась какъ будто смѣшками, да все какъ-то шутя приговаривала: "ну, ужъ на этотъ счетъ будьте у меня безъ сумленія; я вамъ докладываю, что мной останетесь оба предовольны; у меня есть спрыгъ-трава, такъ нетолько что иное -- замки желѣзные и тѣ безъ ключа раскидываются на двое; а это? -- тьфу! прости Господи! -- вотъ что мнѣ это ваше дѣло; -- стоитъ только вонъ мой корешекъ волшебный подпустить, такъ сію минуточку, все такъ само собой и yдалится"....

Вотъ какова была Сампсониха.

Что же касается до того, чтобъ, напримѣръ, приворожить добраго молодца, или заставить полюбить красную дѣвицу! такъ на этотъ счетъ у Сампсонихи была тоже приворотъ-трава, которая просто за пятакъ, такъ приковывала на всю жизнь одного человѣка къ другому, какъ собаченку на цѣпь. Какъ же за все за это не чтить было Сампсониху? Не дивитесь же послѣ того, что Сампсониха обходилась съ новорожденными своими внучатами вовсе не церемонясь. Вотъ и теперь: растопыривъ пеленочку, она принялась укладывать въ нее маленькую каракулю, а чтобы внучекъ ея не барахтался, она сперва вытянула его за ноги, по-солдатски, потомъ такъ подсунула ему въ брюхо, что тотъ, бѣдный, крикнулъ и наконецъ, свернувъ его въ трубку, прибавила въ знакъ любезности: "наткось, пострѣленышъ, ишь, какой, не дается еще, -- корючится туда же!" -- Затѣмъ Сампсониха принялась затягивать внучка своего покромкой и наконецъ такъ его закрутила, какъ закручиваютъ у васъ однихъ только буяновъ на масляницѣ, такія навертѣла на него вериги мученическія и такіе подворотила подъ него рубчатые подгузки, на случай всякій, что у маленькаго вытаращились даже глазенки и такъ разинулся ротишко, какъ будто онъ усиливался выговорить Сампсонихѣ: -- "что ты, старуха? изъ ума, что ли, выживаешь, -- вѣдь ты меня задушишь, наконецъ?" -- За что Сампсониха, перекрестивши еще разочикъ внучка своего, прихватила его еще и за носъ, въ знакъ какой-то чертовщины, а потомъ, пошептавши еще молитвы и показавши его матери, чтобъ и та улыбнулась на свое произведеніе, засунула его наконецъ въ темный уголъ и, нахлобучивая шубенкой, шепнула ему на ухо: -- "ну теперича спи, Христосъ съ тобой!"

Но въ томъ-то и дѣло, что маленькому живому человѣчку уже не спалось. Онъ вѣрно понялъ, что значитъ жить, и потому для начала опять крикнулъ, а затѣмъ закатился во все горло кричать. Изъ этого безтолковаго крику бабушка вывела разовъ два мудрыхъ заключенія: первое, слѣдуетъ дать ребенку жвачку, называемую сосочкой, -- что Сампсониха тотчасъ устрояла сама изъ жованой моркови и хлѣба съ солью; второе, слѣдуетъ ребенка скорѣе "окстить", авось онъ тогда будетъ посмирнѣе. Со вторымъ Сампсониха обратилась къ отцу и даже настращала его, что внучекъ ея, пожалуй, этакъ до крещенія и съ крику зайдется.

-- Окстить, говоритъ, надо, да и порѣшать все разомъ. "Вотъ это такъ дѣло", подумалъ отецъ и пошелъ искать куму да кума.

Какъ обыкновенно это всегда бываетъ, нашелъ онъ кума вмѣстѣ съ кумою, и въ тотъ же день за вечерню кумъ да кума, да бабушка-наставница потащили маленькаго нехристя въ церковь, тамъ окрестили его въ холодной водѣ и молодой попъ назвалъ его Васильемъ. Старая Сампсониха не любила молодыхъ безбородыхъ поповъ, и потому оказалась чѣмъ-то недовольна и сердита.-- Старуха даже нахмурилась, когда подступила къ молодому попу съ запросовъ, чтобы тотъ растолковалъ ей: "простой ли внукъ ея Василій, или Василій Блаженный, или Василій Великій, который живетъ какъ-то о святкахъ, подъ новый или на новый годъ?" -- На что попъ молодой ласково началъ толковать неотвязчивой старушонкѣ, что внукъ ея отнюдь не простой Василій, а именно Великій, тотъ самый, который живетъ на святкахъ и бываетъ имянинникъ на другой день Васильева вечера. Толкованіе Сампсониха вѣрно поняла ясно, потому что, уходя, поклонилась стриженому попу такъ низко, какъ только кланяются старыя маркизы своимъ бритымъ молодымъ аббатамъ.

Дорогою кумъ, перекрестясь на паперти, съ улыбкой замѣтилъ было кумѣ, что у нихъ теперь завелся новый сынокъ крестный -- Вася; кума безъ улыбки отвѣтила куму: "слава Богу; жаль только, что дѣти-то все мрутъ у нихъ; шутка ли, вотъ ужь это, кажется, пятнадцатый!" -- На что Сампсониха тотчасъ строго плюнула черезъ плечо, налѣво, важно прошептала надъ своимъ внучкомъ какую-то молитву и какъ будто про себя добавила: "не пятнадцатый, а семнадцатый, и все мои".-- Тѣмъ и кончился весь разговоръ надъ новымъ христіаниномъ.

Крошку Васю изъ церкви опредѣлили въ избу. Тамъ за курникомъ пожелали отцу съ матерью выросталъ сына большимъ, а Сампсонихѣ, за бабушкиной кашей, пожелали внука женить да побывать у внучатъ его тоже на покоѣ. Тамъ же крошечный Вася началъ по-маленьку осматриваться да оглядываться, да знакомиться со всякой всячиной, какъ всякій изъ насъ на новомъ мѣстѣ, или въ новомъ городѣ. Къ счастію же Васи, тятя съ мамой были люди самые простые, они вовсе не думали о томъ, что такое сквозные вѣтры, да простуды, да скарлатины, да всякая весенняя и осенняя дрянь, безъ разбору нападающая на дѣтей боярскихъ, а потому и не такъ-то заботливо и мучительно укрывали сыночка отъ холоду и свѣту, что-то слишкомъ скоро выпустили его на свѣтъ божій -- ко всей дворнѣ на руки. И пошелъ Вася въ ходъ, какъ новый мѣдный грошъ, которымъ всякій любуется сначала.

Вотъ какъ началось воспитаніе ребенка. Сперва заботливый отецъ выбралъ мѣсто и ввернулъ въ матицу кольцо, чтобъ Васю своего повѣсить. Въ кольцо это онъ продѣлъ веревку, повисѣлъ сперва на ней самъ, а потомъ увѣрилъ Сампсониху, что внучекъ ея не сорвется. Къ веревкѣ этой Сампсониха подцѣпила какую-то четырехъугольную штуку, похожую на маленькій чердачокъ на бесѣдкѣ, гдѣ, вмѣсто крыши, исправляла должность красная мамина юбка, а вмѣсто стропилъ -- четыре бѣлые сыромятные ремни. Въ бесѣдкѣ этой Сампсониха съ молитвой устроила новому внучку своему постельку, да такую спокойную, что на ней можно было засыпать рѣшительно такъ нее беззаботно, какъ курочкѣ на шесточкѣ, и стоило только не вертѣться, то рѣшительно никогда не выпадешь и не бякнешься землянымъ комомъ объ-полъ. Въ новое жилище Васи первая залѣзла по поясъ Сампсониха сама и, несмотря на ея вѣчнымъ потокомъ журчащія молитвы, не вытерпѣла -- выбранила-тамъ кума скупущимъ жидоморомъ, за то будто бы, что тотъ положилъ такой толстый посеребреный крестъ такому славному внуку, каковъ былъ у ней Вася. Впрочемъ крестъ этотъ, съ материнымъ образковъ Богородицы, Сампсониха прицѣпила къ сыромятному ремню, чтобы безтолковый Вася почаще посматривалъ на Бога; на шею же новому христіанину, вмѣсто креста, которыя будто бы все упирается въ бокъ, Сампсониха повѣсила на гайтанъ змѣиную головку, или куколку, затѣмъ, чтобъ у маленькаго легче рѣзались зубы. А въ куколку, какъ въ ухо, Сампсониха еще и пошептала.

За Сампсонихой тотчасъ полѣзли въ колыбельку къ Васѣ и прочія старухи; тѣ, посматривая безтолковому въ глаза, толковали ему все какіе-то "агунюшки" да "гулюшки", да попаивали его молочишкомъ изъ рожечка жестянаго, до того зеленаго внутри, какъ сама веницейская ярь. Потомъ принялись за Васю и молодыя бабенки; тѣ даже отрѣзывали и пальцы отъ старыхъ барыниныхъ перчатокъ, да устраивали изъ этихъ пальцевъ лайковыхъ подобіе какихъ-то сосцевъ, которые засыхали на рожкѣ и дѣлались тамъ жостки, какъ сапожишики, размоченные въ бугульминской грязи. Эти питательные сосцы зубастыя бабенки разгрызали, какъ орѣхи, и, такимъ образомъ уже размягчивши, смѣло засовывали ихъ въ ротъ Васѣ. Если же и это наконецъ было Васѣ не по вкусу и онъ начиналъ выталкивать угощеніе изо рта языкомъ; то бабенки принимались кормить его жеваной кашей съ пальца, тютюшкать да пришлепывать, чтобы она, родная, поплотнѣе укладывалась въ чемоданъ маленькаго человѣчка. Такимъ-то образомъ скоро наконецъ познакомилась съ Васей и вся дворня, и всѣ стали покармливать его соленымъ и горькимъ, кислымъ и прѣснымъ, и всѣмъ, чего только хотѣлъ маленькій забавникъ. Стали иногда даже тормошить мякинькаго Васю такъ, что онъ у нихъ крякалъ, стали иногда утѣшать его отъ плача, приговаривая уже, какъ, человѣку толковому: "а вонъ огонекъ-то какой красненькій, смотри-ко; а вонъ собачка-то, авъ, авъ, какъ полаиваетъ, слушай-ко!" -- И Вася все смотрѣлъ и все слушалъ, а иногда и самъ задумывалъ выразить свое собственное мнѣніе -- болталъ языкомъ непонятный вздоръ, что бабы и старухи находили не только очень толковымъ и забавнымъ, а даже увѣряли всѣхъ, что Вася начинаетъ намекать, -- значитъ, скоро будетъ говорить. А одна голосистая бабенка даже взвизгнула, когда здоровый и развитый Вася въ первый разъ задумалъ оказать ей свой талантъ и двинулся по избѣ на своимъ запяткахъ, какъ на салазкахъ; она даже турманомъ полетѣла на погребъ, чтобъ разсказать матери, какъ Вася ея выкинулъ новую штуку -- ползетъ.

За такіе таланты Вася, тятя и мама служили ему какъ вѣрные слуги. Чуть лишь проснется сыночикъ, все ужь готово: и титя, и рожокъ, и тюря, и горшокъ съ кашей, и кусочикъ сахарцу, и все, что только послаще; чуть заблажитъ и не хочетъ онъ сласти -- тотчасъ готовы игрушки, карты, картинки, красная шапочка, сафьянные сапожки, а не то, такъ и отецъ съ прутомъ, и мать съ угрозами: "съѣсть бирюкъ, унесетъ солдатъ, идетъ попъ!" Захочетъ ли Вася поплакать -- и тятя, и нами утѣшатъ его, приласкаютъ и въ-пухъ расцалуютъ; захочетъ ли онъ посмѣяться -- ему улыбаются оба; захочетъ ли онъ и баиньки -- сама родная убаюкаетъ его на груди своей, припѣвая родимую пѣсенку; даже когда заснетъ онъ -- благословеніе ея и Божіе вѣетъ благодатнымъ сномъ надъ его колыбелью. А Боже сохрани, если Вася дѣлался боленъ!-- отецъ со слезами несъ свѣчу за престолъ Божіей Матери, а мать тотчасъ давала обѣты идти въ Калухановку къ чудотворной иконѣ.

Хорошо было жить прошеному и молевому дитяткѣ Васинькѣ въ первые годы его младенческой жизни; посмотримъ, каково-то будетъ ему дальше.

Такъ прошло три года. Вася пересталъ ѣздить по избѣ на четвернѣ; старухи выучили его сперва стоять дыбки, а потомъ отъ нихъ же онъ выучился ходить на заднихъ лапкахъ и даже бѣгать, по-бабьи переваливаясь, да по-старушечьи спотыкаясь. Отъ нихъ-же Вася выучился и говорить, да такъ рѣчисто, что вся дворня прозвала его -- "говорокъ". Мало того, онъ даже выучился разбирать хорошее и скверное: онъ, напримѣръ, пересталъ безъ разбору глодать и уголь и мѣлъ, онъ очень хорошо заскусилъ, что сальные огарки, которые онъ прежде ѣдалъ запросто, какъ колбасу, не такъ вкусны, какъ соусъ и пирожное, которые живутъ тамъ на кухнѣ, у Анхимыча. Вася повадился ходить за ними черезъ сѣни на кухню къ Анхимычу.

Анхимычъ былъ поваръ крайне добродѣтельный; онъ готовъ былъ весь барскій обѣдъ употчивать въ Васю и все-таки ему казалось, что онъ еще не угостилъ; а Іоновна, жена его, бездѣтная старушонка, до того была чадолюбивая баловница, что себя отдала бы на съѣденіе Васѣ, и все-таки ей казалось, что она его не употчивала. Часто вдвоемъ старики сходились надъ Васей, хватали его подъ руки, усаживали, какъ старосту на свадьбѣ, для угощенія, и въ это трудное для нихъ время, сокрушаясь сердцемъ, рѣшительно недоумѣвали, чѣмъ бы его наконецъ еще напичкать. Тамъ-то Вася и распозналъ окончательно, что такое эти соблазнительные миндальные закорюки и крючья, на которые съ такою любовью посматриваетъ въ окошко къ будочнику бѣдный петербургскій чиновникъ; тамъ-то Вася и пробовалъ все, что ему подставляли; ѣлъ, конечно, только то, что больше было ему во вкусу, и наконецъ, когда уже слишкомъ приступали къ нему съ гостепріимствомъ и угощеніемъ, онъ упорно начиналъ проситься къ мамѣ домой, и даже часто хныкалъ отъ французскаго обѣда. А Іоновна уже понимала, что "домой" значитъ -- въ общую людскую избу, въ особый чуланъ, отгороженный тамъ для помѣщенія дворецкаго Павла Кузьмича и жены его, ключныцы Марѳы Семеновны, и тотчасъ отводила туда его, нѣжно приговаривая ему сверху въ голову: "ну, ну, золотой мой, пойдемъ, пойдемъ, что-ли, ужь къ мамѣ, -- нечего съ тобой ужь больше дѣлать!"

Именно нечего было дѣлать. Вася и самъ зналъ хорошо, что стальные крючья, закорюки и загогулины канальски подманиваютъ къ себѣ человѣка; ну, а все-таки огурецъ съ медомъ, толокно съ молокомъ, орѣхи въ патокѣ и маковники медовые гораздо слаще, -- это потому конечно, что они мамины.

Такъ прошло еще съ-полгода, и крутъ Васиныхъ познаній еще болѣе расширился. Кромѣ сѣней и кухни, Вася узналъ наконецъ, что на божьемъ свѣтѣ есть еще и дворъ, а на дворѣ этомъ -- амбаръ и погребъ, куда часто побѣгиваютъ и тятя съ мамой; онъ даже зорко высмотрѣлъ, что въ тятиномъ амбарѣ стоитъ на полочкѣ образъ Николая-чудотворца, да тутъ-же лежатъ: долото, подкова, факелъ, бирка, да два ржавые гвоздя, а у мамы, въ темной ямѣ -- въ погребѣ -- растутъ и морковка, и рѣпка и все этакое, что можно и въ ротъ запустить. Мало того онъ даже скоро смѣкнулъ, что въ тятинькиномъ амбарѣ не такъ то сладко, какъ въ маменькиномъ погребѣ: изъ мамина погребѣ часто прилетали въ Васино брюхо и яблочко съ вареньцемъ, а изъ тятинькина амбара тащили все только мѣшками овесъ. Но и этого всего мало; самъ тятя еще далѣе развилъ познанія Васи. Онъ, напримѣръ, однажды сказалъ: "экой ты, братецъ, дурачокъ еще у меня! не все же вѣдь на свѣтѣ вольномъ только погреба да амбары: это вонъ конюшни называются, въ нихъ лошадки живутъ, а это вонъ барскій домъ называется, въ немъ живутъ сами господа".-- О господахъ Вася имѣлъ уже понятіе; онъ видалъ часто, какъ тятя съ мамой бросали ложки за столомъ, давились недожеванымъ кусочкомъ и бѣжали куда-то, испуганные, спрашивая одинъ другаго: "никакъ баринъ кричитъ?" И признаться, сначала Вася думалъ, что баринъ -- это тотъ самый бука-то и есть, которымъ стращала его бабушка по дядѣ Чудиха, да ужь послѣ какъ-то дѣло-то разъяснилось. Разъ отвели Васю въ барскія хоромы -- поздравить господъ съ праздникомъ и поцаловать ручку у барина и барыни; Вася внялъ наставленіямъ родительскимъ, пошелъ собственными глазами посмотрѣть что за птицы эти господа; и хотя тупо и глупо, но все-таки понялъ, что на свѣтѣ въ самомъ дѣлѣ есть господа, и что имъ даже понравилось, какъ онъ ловко и громко чмокнулъ ихъ въ ручку. Кромѣ-того онъ увидалъ тамъ, что господа его и такъ живутъ, какъ тятя съ мамой и Іоновна съ Анхимычемъ, и что у нихъ гораздо свѣтлѣе и наряднѣе, нежели у него въ избѣ, даже и пахнетъ-то тамъ какъ будто не жаренымъ, а Вася рѣшилъ наконецъ, что ему не мѣшало-бы туда и почаще поживать.

И вотъ сперва изрѣдка да робко, а потомъ посмѣлѣе и каждодневно, Вася началъ пѣшешествовать мелкимъ шагомъ черезъ барское парадное крыльцо, черезъ залъ, черезъ гостиную наконецъ, отыскивалъ тамъ маму, и нисколько не стѣсняясь присутствіемъ барина съ барыней, ходилъ за мамой и, прицѣпляя себя карманомъ къ родительскому подолу, пищалъ ей вслѣдъ: "и мнѣ кафенку дай!"

Добродушные, старосвѣтскіе помѣщики Василіи Ивановичъ и Марья Александровна, любя свою экономку и ключницу Mapѳушу, почти всегда ласкали маленькаго Васю, гладили его иногда по головкѣ и даже часто говорили: "а, Василій Павлычъ пришелъ! здравствуй, Василій Павлычъ, здравствуй!" -- и Василій Павлычъ, иногда дико, а иногда и важно раскланивался, мазалъ носомъ и губами барскія ручки и даже выучился шаркать ножкой, что господамъ очень нравилось и они часто смѣялись.

Нерѣдко Марья Александровна спрашивала Марѳушу: "чего проситъ твой Василій Павлычъ?"

И Марѳуша съ улыбкой должна была сознаться въ глупости своего любимца Василья Павлыча: "да что, сударыня, кофею проситъ, -- туда же какъ люди."

На что Марья Александровна почта всегда отвѣчала одинаково: "ну, что же, Марѳуша? а ты налей ему."

-- Да погодитъ, сударыня, не больно, чай, баринъ какой, отнѣкивалась довольная мама.

-- Ну вотъ еще новости -- погодитъ? -- когда погодитъ: онъ маленькій, ему ждать нельзя долго, -- подай-ко сюда чашку-то съ водой, я сама ему налью.

И дѣйствительно, добрая Марья Александровна часто и сама наливала въ воду сливокъ или молока, или отдавая матери кофейные остатки, съ достовѣрностію увѣряла, что гущу можно и подварнуть -- она для Васи еще очень годится. При чемъ Васѣ въ подачку жаловалось кусочикъ сахарцу. Такимъ-то манеромъ Вася каждодневно, какъ въ кандитерской, выпивалъ порцію гущи и, свободно прохаживаясь по всѣмъ комнатамъ, посматривалъ да попѣвалъ, а иногда, какъ модный гость, валялся даже и по дивану, задирая кверху ноги. Въ эту свободную пору жизни маленькій Вася былъ еще такого мнѣнія, что общественныя приличія -- это такіе пустяки, на которые рѣшительно не стоитъ обращать вниманіе. А потому, когда ему все надоѣдало, онъ, не церемонясь много, начиналъ просто хныкать и проситься съ мамой домой. Тогда ужь Марѳуша непремѣнно должна была его проводить. Если же, Боже сохрани, Марѳушѣ ни было времени заняться своимъ Васильемъ Павлычемъ, то онъ такъ начиналъ рявкать, что мама должна была непремѣнно на-скоро зажимать ему ротъ горстью или затыкать салфеткой, вытаскивая его иногда въ сѣни, и обыкновенно всегда заканчивая такимъ нравоученіемъ: "ты дуракъ, Васька, у меня: кто же плачетъ при господахъ, глупый ты этакой? да еще ревешь ты этакъ! я тебя высѣку за это въ другой разъ! пошелъ въ избу, не смѣй у меня и проситься сюда больше никогда, -- слышишь! "

Но это были только мамины острастки. Завтра обыкновенно все забывалось; утромъ чесали Васѣ голову; скоблили и вычищали подъ носомъ и снова посылали къ господамъ съ наказомъ: "смотри же, голубчикъ сынокъ, не забудь, поцалуй ручку-то у барина съ барыней." И Вася опятъ шелъ, и опять выпивая порцію гущи, или милостиво былъ отжалованъ костяной карамелькой.

Скоро Вася выучился ходить и за ворота: ему, видите, весьма было нужно встрѣчать тятю, которые, возвращаясь съ базару, обыкновенно приносилъ гостинецъ. Для этого Вася всегда уткой выступалъ на встрѣчу и, любопытно заглядывая ему въ глаза, допрашивалъ: "остинцевъ-то принесъ?"

-- Принесъ, мой другъ, принесъ; пойдемъ-ко домой, задавятъ тебя еще тутъ, господа поѣдутъ, говорилъ обыкновенно тятя съ улыбкой и при этомъ вручалъ ему ковригу, широкую и толстую, исписанную какъ скрижаль, которую Вася торжественно, и высоко, несъ къ мамѣ на показъ.-- Скоро, очень скоро узналъ Вася все великое достоинство тятькиныхъ коврижекъ, и приладился ходить за ними еще и черезъ дорогу, ку сосѣду-барину -- прокурору.

Почему это было такъ -- я вамъ сейчасъ разскажу. Отецъ Васи быль, что называется, проныра и какъ-то особенно умѣлъ всегда обратить на себя вниманіе. Онъ, напримѣръ, кумѣ всегда кстати шилъ ботиночки на крѣпость, да такія, которыя и по имени называлъ трехгодовалыми; зато всегда былъ увѣренъ въ томъ, что кума не откажется крестить у него хоть въ двадцатый разъ; куму, напримѣръ, онъ подносилъ когда въ подарочекъ живенькаго подлещика своего собственнаго лову -- за то былъ увѣренъ въ томъ, что и подлещикъ его сыграетъ ему какую нибудь штуку; барину часто, утромъ, подставлялъ къ постели раковъ въ рѣшетѣ, да такихъ молодцевъ, что Василій Иванычъ, отдергивая босыя ноги господскія съ изумленіемъ проговаривалъ: "откуда ты, братъ, Павелъ, откапываешь такихъ чертей, прости Господи?" -- а Павелъ только крякалъ, да подумывалъ про себя, что и раки вѣдь вывезутъ ему современемъ.-- Положимъ, сосѣдъ раковъ не любилъ; ну за то любилъ онъ дичь, а жена его, прокурорша, такъ безъ дичи и жить не могла; а это Павлу Кузьмичу было тоже на руку. Павелъ Кузьмичъ самъ былъ стрѣлокъ и какъ-то ужъ повадился лучшую дичь свою относить въ подарокъ къ прокурору. Между нами будь сказано, эти подарки обходились сосѣду подороже покупки, -- ну да это все ничего. Это все потому, что губернаторы, предсѣдатели и прокуроры вообще любятъ честь, -- поэтому имъ все равно, хоть дичь неси, но лишь бы это было съ почтеніемъ; они и дичь вашу примутъ по уваженіе, они и за нее отблагодарятъ васъ при случаѣ по-министерски. Павелъ Кузьмичъ и это также смѣкнулъ, а потому не только самъ таскалъ свои подарки къ прокурору, даже часто для своей собственной потѣхи и Васю обвѣшивалъ бекасами да чирками, да посылалъ его впередъ, въ видѣ разнощика съ сапогами; а самъ, съ отеческой улыбкой слѣдуя за нимъ и растопырочкой забѣгая впередъ, отворялъ ему дверь и одобрительно вводилъ сынка за шею въ прокурорскую прихожую. Было же это всегда или подъ праздникъ царскій, когда у прокурора обѣдали чиновники, или подъ именины прокурора, или еще важнѣе -- подъ именины самой прокурорши. Всякій конечно догадывается, что прокуроръ любилъ за это дворецкаго Павла и даже вскрикивалъ: "a! Павелъ Кузьмичъ, здравствуй! что, братецъ, съ дичью пришелъ? спасибо тебѣ, спасибо, родной мой!" -- При этомъ конечно, прокуроръ не забывалъ гладнуть по головкѣ и Васю, если тотъ, попадалъ ему подъ руку, и всегда при такой оказіи дарилъ ему двугривенный съ ковригой, или полтину серебромъ да почтенный вяземскій пряникъ, величиною съ вывѣску надъ лѣстницей, на которой написано: "фхотъ".

До поводу этихъ заманчивыхъ сосѣдскихъ пряниковъ часто случались съ Васей анекдоты и приключенія, почерпнутыя изъ ручейка житейскаго, конечно такія же маленькія, какъ и онъ самъ, но все-таки необходимыя здѣсь для полной связи моего разсказа.

Разъ, напримѣръ, прокурорскій казачокъ, Прошка, попросилъ у Васи пряничка попробовать и однимъ хваткомъ такъ его отпробовалъ, такую, бестія, выхватилъ зубами круговину, что Вася не вытерпѣлъ, заплакалъ даже отъ досады, -- такъ это было больно! Казалось, легче, если бы онъ типнулъ самаго Васю, нежели такой прекрасный прокурорскій подарокъ. А въ другой разъ такъ и еще было хуже. Вмѣсто Прошки вдругъ откуда-то появилась большая дворная собака: сперва было такъ вѣжливо подошла къ Васѣ, даже вильнула хвостовъ въ знакъ знакомства и истинной къ нему дружбы, а потомъ невѣжливо, по-собачьи, выхватила изъ рукъ прокурорскій подарокъ и, даже не благодаря, утащила его тотчасъ куда-то подъ амбаръ -- полакомиться. Вася ужасно испугался такого разбойничьяго нападенія, а закричалъ: "со-ба-ка!" -- маминька съ тятинькой тотчасъ прибѣжали на звонкій его крикъ, бросились освидѣтельствовать и руки, и ноги, и прочія части тѣла: не откусила ли проклятая собака, не испортила ли -- дьяволъ -- ребенка? Когда же въ наличности оказалось, что Вася былъ совершенно цѣлъ, то страхъ прошелъ у тяти съ мамой, и они, узнавши истинную бѣду, скоро успокоили Васю родительскими ласками и другой запасной ковригой. Во всѣхъ такихъ случаяхъ обыкновенно являлась Іоновна, и она была для Васи какъ само утѣшеніе. Іоновна тотчасъ разсказывала ему сказки: "скрипи-скрипи нога, скрипи липовая" и "дѣтушки-козлятушки"... И если не плясала передъ Васей въ утѣшеніе, такъ только собственно потому, что въ ея лѣта плясать ужъ было какъ-то грѣхъ, -- а то и пѣла и говорила, и, несмотря на старость свою и дребезжащій разбитый голосъ, даже блеяла сама, какъ настоящая коза!-- Чудо, какъ было весело Васинькѣ въ эту минуту; чудо, какъ весело слушать Іоновнины сказки. Такъ бы и жилъ все этакъ, да слушалъ, да вѣчно смѣялся!

Не все однакоже въ жизни Васиной были только сладости, пришло наконецъ въ свою очередь и горе. Чортъ знаетъ откуда, летучка какая-то въ родѣ наполеоновской козлиной породы прилетѣла и сѣла къ Васѣ на подбородокъ; летучку вздумали, по совѣту Сампсонихи, присѣкать огнивомъ, и изъ этого выходило что-то забавное до слезъ. При каждомъ ударѣ въ кремень, брызги огня такъ летѣли и въ носъ, и въ рогъ, и въ глаза, что Вася отдергивалъ назадъ голову, на подобіе лошади съ норовомъ, или морщился на манеръ того, какъ будто онъ нюхнулъ тертаго хрѣну. Вслѣдъ за летучкою -- не знаю, откуда и зачѣмъ -- въ родѣ бобовъ насѣли на руки бородавки. О бородавкахъ Іоновна отозвалась такъ, что на руки насадили ихъ лягушки, въ то время, какъ ея милый Вася купался въ оврагѣ въ Сибиркѣ, и что она теперь припомнила, что бородавки эти слѣдуетъ лѣчить выжиганіемъ зажженнаго березоваго прута. Эта дьявольская операція была гораздо позабористѣе первой. Леченіе Іоновны здѣсь заключалось вотъ въ чемъ: березовый прутъ, взятый непремѣнно изъ голика, обжигали до краснаго угля; уголь этотъ, какъ мѣхами, раздували въ два рта сама мама и Іоновна, и потомъ уже всовывали его въ бородавку такъ, чтобы она зашипѣла. Сами можете представить, какъ отдергивалъ Вася руку, когда его ужаливала такая штука. Я слыхалъ только одно, что при каждомъ втыканіи угля въ бородавку маленькій мальчуганъ такъ южалъ, какъ поросенокъ въ мѣшкѣ.

Послѣ такихъ операцій Вася уже, конечно, долго плакалъ, а по поводу новыхъ огорченій начинались опять новыя утѣшенія. Іоновна окончательно заманивала Васю въ свои помѣстья, на кухню, и такъ его безсовѣстно по-купечески окармливала, что бѣдный ребенокъ хлопалъ только глазенками, и ужь ничего не могъ выговорить, какъ только одно, что у него болитъ брюхо и голова. О болѣзняхъ брюха и головы Іоновна разсуждала такъ, что это все отъ чернаго глазу глазуна -- лихаго человѣка, и что милаго Васю непремѣнно слѣдуетъ спрыснуть. А за этимъ начиналось тотчасъ шептанье у дверной скобы, да прысканье, да фырканье холодной водой прямо въ рожицу Васи, такъ что испуганный мальчуга, моргая глазенками, подумывалъ только: "что за чертовщину онѣ со мной дѣлаютъ?" -- Часто, какъ мученика, водили Васю даже подъ куриный насѣетъ, по вечернимъ и утреннимъ зарямъ, и тамъ мама съ Іоновной такія надъ нимъ строили штуки, которыя никакъ не могутъ придти въ голову даже и самоновейшему и самомоднѣйшему французскому врачу. Но и этого всего наконецъ мало: злодѣи-господа уговорили еще маму привить Васѣ оспу, и мама, какъ ни отнѣкивалась, однако вынуждена была согласиться. И вотъ еще новое горе.

Пришелъ старикъ въ очкахъ, нечесаный и небритый; наточилъ ножичекъ объ стеклышко; сердито посмотрѣлъ Васѣ въ глаза и еще сердитѣе вскрикнулъ: "пораньше бы надо!" Потомъ засучилъ рукавъ и давай у Васи рѣзать руку. Вася испугался, закричалъ, задрягалъ даже ногами, бросился головой въ брюхо къ мамѣ, къ Іоновнѣ наконецъ; а мама съ Іоновной точно съ ума сошли -- сцѣпили его обѣ за руки и такъ подъ ножикъ-то и подталкиваютъ. Еще, къ счастію Васи, старикъ-то попался вѣрно добрый: покололъ немножко руку-то, да какъ плюнетъ на ножикъ, обтеръ его объ полу, крякнулъ и захрипѣлъ опять: "ну, ничего, молодецъ, небось", -- теперь ужъ все...." И въ самомъ дѣлѣ завернулъ онъ лѣниво въ бумажку свое нападательное оружіе; засунулъ въ боковой карманъ жилета; почесалъ той же рукой за галстукомъ щетинный подбородокъ; протянулъ къ тятѣ руку за бѣленькимъ грошикомъ; сказалъ спасибо, мотнулъ годовой и ушелъ домой.

Вася съ удовольствіемъ посмотрѣлъ за нимъ въ окошко и даже подумалъ: "а вѣрно добрый былъ; попадись-ко я этакъ другому -- ухъ! на-прочь бы отрѣзалъ руку-то!"

Долго слѣдилъ еще Вася глазами за старикомъ, задавая себѣ вопросъ: "а что, если воротится? -- вѣдь убѣгу въ подпечекъ, право, такъ!" -- Но видя, что тотъ и не думаетъ возвращаться, Вася пересталъ высматривать темные закоулки чулана и, какъ ребенокъ, скоро успокоился и скоро забылъ свое горе.

Между тѣмъ оспа созрѣла, руки разболѣлись, маленькій баловень плакалъ и бередилъ ихъ, и еще больше блажилъ оттого, что его не пускали даже и кувыркаться. Но какъ въ мірѣ все имѣетъ свои конецъ, то и это также окончилось. Васю наконецъ выпустили на свободу, и онъ тотчасъ отправился къ своимъ господамъ засвидѣтельствовать имъ свое нижайшее почтеніе и даже шаркнуть передъ ними ножкой.

Барыня, Марья Александровна, вѣрно обрадовалась приходу Васи, потому что пригласила его къ себѣ въ будуаръ, подвела къ красивому рѣзному столику, выдвинула ящикъ и предложила Васѣ взять изъ него на выборъ, что онъ захочетъ. Въ ящикѣ лежали конфекты, золотыя монеты и ея дорогіе брильянты. Вася на все посмотрѣлъ; казалось, обо всемъ подумалъ; даже что-то пофилософствовалъ и вытащилъ наконецъ за вихоръ самую красную и самую дрянную конфетку. Барыня расхохоталась; позвала ключницу Марѳушу и съ ней вмѣстѣ еще простодушно посмѣялись надъ безтолковостью Вася, -- а Вася простодушно хотѣлъ конфетку. И сталъ Вася по прежнему похаживать къ господамъ своимъ, да утѣшать ихъ своими безтолковыми пѣснями, въ родѣ такой: "сватъ Данило -- посконное рыло," да безпорядочными ребячьими разсказами въ родѣ того, какъ "генералъ Лобковъ леталъ до облаковъ, да просилъ боговъ о заплатѣ долговъ, а боги отказали -- ни слова ему не сказали."

Часто случалось, Василій Иванычъ пальцемъ подзоветь Васю къ себѣ, заставитъ его повторять скоро вывороченное на изнанку слово: "ракъ-я-ду", а потомъ, вслушавшись въ рѣчь его, внезапно захохочетъ во все басистое гордо. Часто случалось, Марья Александровна пальчикомъ подзоветъ Васю къ себѣ и заставитъ выговорамъ трудныя для него три слова: "шитъ колпакъ не по колпаковски", и когда Вася, переконфуженный, замѣшавшись, понукаетъ свой непослушный язычишко выговорить: "непокал-кал-покаковски", -- Марья Александровна засмѣется надъ нимъ и даже заставитъ его это забавное слово повторить. А за всѣ такія забавы Василій Иванычъ и Марья Александровна, въ знакъ ласки и привѣта своего, жаловали Васѣ къ великому празднику ситцу на рубашонку, а къ именинамъ, когда онъ приходилъ съ поклоннымъ кренделемъ, такъ и коленкорцу на штанишки.

И когда случалось также, что Марья Александровна зазоветъ Васю къ себѣ въ спальню для забавы. Тутъ она велитъ, напримѣръ, поймать ему за хвостъ муху. Вася подкрадется, хватитъ и окажется, что муха улетѣла; -- онъ слѣдитъ за мухой глазами, а Марья Александровна слѣдитъ за его глазами. Въ другой разъ, она укажетъ на пустой потолокъ розовымъ своимъ пальчикомъ и скажетъ Васѣ ласково: "Вася, посмотри, какая тамъ летаетъ милая пестрая бабочка".-- И Вася, какъ любитель пестрыхъ бабочекъ, смотритъ вверхъ, ищетъ глазами на пустомъ потолкѣ бабочку и дивится, что ея тамъ нѣтъ. А это было вовсе неудивительно, потому что Марью Александровну занимали въ это время не бабочки, а что-то другое: Марья Александровна всегда почти при этомъ обращалась къ сестрѣ своей, Софьѣ, съ вопросомъ такого рода: "не правда ли, Софи, какіе у него хорошенькіе глазенки? -- Смотри еще туда, Вася".-- И Вася еще смотритъ. А старая дѣва Софи всегда отдѣлывалась отъ сестры своей длиннымъ университетскимъ разсужденіемъ о глазахъ съ поволокой и о ихъ привлекательномъ выраженіи, а иногда даже заканчивала и тѣмъ, что на свѣтѣ, во всю свою жизнь, она видѣла одни только глаза -- это глаза уланскаго корнета Шипстикова.

Часто также случалось, что Марья Александровна трепала Васю по щекѣ, гладила ему шею, поднимала пальчикомъ голову за подбородокъ и даже гладила его по головѣ, если голова не была намазана масломъ. Она даже рекомендовала Васю съ отличной стороны гостямъ своимъ. Но при гостяхъ всегда случались такія обстоятельства: или Вася не можетъ выговоритъ, какъ его зовутъ, и сколько ни допытываются, все какъ будто стыдно выговорить ему слово: "Вася", или, заупрямившись, на всѣ вопросы гостей не отвѣтитъ ни полслова, -- какъ обыкновенно это всегда бываетъ со всѣми дикими дѣтьми простолюдиновъ, которыя конфузятся, -- или наконецъ гости были такъ важны, что рѣшительно не хотѣли знакомиться съ Васей и даже не обращали на него никакого вниманія. Во всѣхъ такихъ случаяхъ Марья Александровна слегка брала Васю за рукавъ, отводила къ двери и, по своему всегдашнему мягкому обращенію спальни, говорила ему ласково: "Э, какой ты сталъ вдругъ глупый -- ничего не говоришь, ступай туда...." Не знаю изъ любви, или страху, но только Вася всегда соглашался съ мнѣніемъ Марьи Александровны, никогда не упрямился, никогда не навязывался съ своимъ знакомствомъ къ гостямъ важнымъ и тотчасъ же уходилъ "туда".-- А куда -- онъ ужь зналъ, и не медля же отправлялся къ мамѣ въ дѣвичью. За что даже въ догонку часто слышалъ, какъ Марья Александровна говорила объ немъ гостямъ своимъ важнымъ: "а прекрасный будетъ мальчикъ".

Если же въ дѣвичьей мамы въ наличности не оказывалось, то Вася задними проходами перебирался за ней въ избу и тотчасъ же разсказывалъ ей или Іоновнѣ, что у него прекрасные глаза, и что онъ прекрасный будетъ мальчикъ, -- такъ говорила объ немъ тамъ барыня.

-- А мнѣ тамъ вонъ что дали.... говорилъ онъ иногда, показывая мамѣ, изъ маленькаго кулачишка, хвостикъ красненькой карамели.

-- Ну-ка что-о? допрашивала его мама, какъ будто не догадываясь, въ чемъ весь секретъ.

-- А я не покажу тебѣ.... И Вася закладывалъ кулачокъ за спину, или секретно выкусывалъ изъ горсти голову леденцовому пѣтуху, съ божбой увѣряя маму, что онъ не покажетъ ей того, что у него есть.-- Мать, конечно, очень-то и не допытывалась узнать, чтобъ ужь не огорчить еще любимца.

А Вася, послѣ подобныхъ интересовъ жизни, гдѣ-нибудь углу за печкой, сладко засыпалъ со своей конфетной сигарой, задумывая, какъ бы завтра отправиться въ гости еще и къ постояльцу.

Постоялецъ, къ которому собирался Вася завтра, жилъ во флигелѣ на заднемъ дворѣ. Первое знакомство Васи съ постояльцемъ было очень чудаковато. Какъ-то любопытный ребенокъ заползъ на задній дворъ, чтобы поближе разсмотрѣть, изъ~за чего тамъ такъ дерутся лошади, да зачѣмъ онѣ обнюхиваютъ одна другую, да громко кричатъ. Въ это время Вася замѣтилъ въ окнѣ торчащую рыжую голову да бѣлую руку, которая кидала хлѣбъ индѣйскимъ пѣтухамъ. Это бы, конечно, неважно, -- и мама также кидаетъ, -- да важно то, что красноголовые индѣйскіе пѣтухи понимали красноголоваго барина, какъ люди. И какъ только рыжій баринъ закричалъ имъ въ окошко: "здорово ребята!" -- пѣтухи тотчасъ подняли носы, вытянули шеи и всѣ въ разъ заболтали такъ, какъ-будто они силились выговорятъ: "здравія желаемъ, ваше благородіе!" -- Такой военный разговоръ заинтересовалъ Васю такъ, что онъ не утерпѣлъ, подвинулся еще поближе. Въ это время Артамонъ Артамонычъ Пентюхъ всѣмъ своимъ тучнымъ туловищемъ выдвинулся въ окно, подманилъ къ себѣ Васю толстымъ пальцемъ съ перстнемъ и еще громче закричалъ: "здорово, ребята!" -- Ободренный зовомъ, Вася просмѣялся, когда заболтали индюки, а капитанъ Пентюхъ, подергивая ежовый усъ свой, еще и спросилъ Васю: "а что, братъ, каково?" -- на что безтолковый Вася отвѣтилъ только улыбкой, какъ будто обдумывая: "а что, въ самомъ дѣлѣ, каково это? дѣйствительно ли это прелесть военная, или это только такъ кажется?"

Капитанъ послѣ того пригласилъ Васю въ комнату и на первый же разъ, какъ паролемъ, опросилъ его: какъ его зовутъ, да который ему годъ, да что онъ больше любитъ -- таракановъ или лягушекъ; да гладилъ ли онъ ежей съ поросятами? На что Вася отвѣчалъ удовлетворительно, и для поддержанія бесѣды спросилъ въ свою очередь капитана: зачѣмъ у него такой большущій, съ брюхо величиной, кисетъ табачный; да отчего у него гнется такъ чубукъ его волосяной; да зачѣмъ на фарфоровой трубкѣ, изображающей турку, смѣется такъ рожа? -- А на отвѣтъ капитана, что любимая его трубка пѣнковая, сомнѣвающійся Вася отвѣтилъ такъ; "вы все меня надуваете, это совсѣмъ не пѣнка; я, чай, пѣнки-то знаю, Іоновна мнѣ давала, я ихъ ужь ѣлъ".

Послѣ чего Вася, конечно, еще больше понравился капитану, до того понравился, что капитанъ спросилъ его: "пьетъ ли "въ водку?" -- и тотчасъ пригласилъ его выпить съ собою рюмочку, даже далъ закусить кусочекъ балычка и довольно-таки потѣшился надъ его сморщеннымъ носовъ. Въ заключеніе пригласилъ онъ Васю приходитъ къ нему почаще.

Артамонъ Артамонычъ, по роду жизни, былъ лѣнивый, вѣчно-халатный баринъ, по образу жизни когда-то военный, теперь отставной капитанъ, среднихъ лѣтъ холостяга. Занятія его почти всегда были въ родѣ тѣхъ же, какія я сейчасъ представилъ. То Вася находилъ его сидящимъ надъ дырочкой, и капитанъ таинственно шепталъ: "тише, братъ, не испугай!..." и за этимъ вдругъ;-- предъ удивленнымъ Васей -- выволакивалъ изъ дыры крысу, которая по глупости, вмѣсто леща, попадалась на капитанскую удочку; то приходящій Вася съ любопытствомъ разсматривалъ, съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ капитанъ выстригаетъ на хвостѣ своего пуделя пушистую кисточку и какіе хорошіе шарики отдѣлываетъ ему на заднихъ ногахъ; то вдругъ капитанъ окончательно поражаетъ Васю удивленіемъ, потому что самъ обмазываетъ своего Юпитера мыломъ, самъ усердно выбриваетъ его сзади и, даже еще поглаживая по голому пуделю, допрашиваетъ краснѣющаго Васю: "Ну, что, братецъ, каково выбрито? Что, вѣдь голенькій сталъ Юпитеръ-то?"

Капитанъ скоро полюбилъ Васю, какъ забавнаго ребенка; сталъ почаще подманивать его къ себѣ отъ скуки и даже позволялъ ему обходиться съ собой за-просто, на короткую ногу, по ребячьи, или по-стариковски тожь. Вася, напримѣръ, имѣлъ полное право приходить къ Артамону Артамонычу когда угодно и говорить ребячій вздоръ, какой угодно. Часто даже доходило до того, что и на самопустѣйшіе ребяческіе вопросы, какъ напримѣръ: "а что, Артамонъ Артамонычъ, будемъ мы сегодня мухъ-то бить?" -- отставной капитанъ отвѣчалъ благосклонно: "будемъ, братецъ, будемъ, -- отчего же и непоколотить ихъ бестій? пойдемъ-ко, братъ, Василіи Павлычъ, попробуемъ; ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ -- я-то вишь не умѣю; да онѣ, канальи, и не трусятъ меня, вѣрно привыкли; ну а ты человѣкъ новый".

Послѣ чего Артамонъ Артамонычъ дѣйствительно поднимался съ кожанаго своего волтера и, какъ на салазкахъ перекатывался на туфляхъ въ ту комнату, гдѣ больше было мухъ. Причемъ Вася вооружался хлопушкой, а отставной капитанъ садился, какъ главнокомандующій, и указывалъ именно на тѣ мѣста, гдѣ сильнѣе нужно было сдѣлать нападеніе. Послѣ чего разъяренный Вася, съ кожаной лепешкой, прикрѣпленной гвоздикомъ къ палочкѣ, такъ носился изъ угла въ уголъ, какъ угорѣлая кошка, и такъ пришлепывалъ къ стѣнѣ несчастныхъ шестиножехъ и осеннихъ жегалокъ, что отъ нихъ оставались только одни красножелтые рисуночки. Въ одномъ углу отдавалось хлопанье, а изъ другаго слышалось простодушное восклицаніе капитана Пентюха: "ай да молодецъ, какъ онъ эту стегнулъ!" Даже въ голосѣ слышно было, что вѣчно лѣнивый, неслужащій дворянинъ находилъ, что отъ скуки и это смѣшно и забавно. Когда же хлопанье и храбрость домашней арміи до крайности надоѣдали, Артамонъ Артамонычъ тотчасъ находилъ и другую забаву. Онъ, напримѣръ, начиналъ угощать Васю чаемъ со сливками или кофеемъ съ сухарями, до чего Вася былъ такой же лакомка, какъ и до мухъ. Но когда тотъ доканчивалъ свою порцію -- вторую сладкую, съ сухаремъ, -- Артамонъ Артамонычъ съ удивленіемъ и аханьями начиналъ надъ нимъ говорить: "что ты это надѣлалъ? а?... вѣдь ты оскоромился? а?... вѣдь день-то сегодня постный -- середа! ахъ, бѣда, ахъ бѣда!" -- А Вася какъ на бѣду боялся отца, не хотѣлъ огорчить матери и впередъ предвидѣлъ, какъ ужасно будетъ ахать Іоновна надъ тѣмъ, что онъ совершилъ такое прегрѣшеніе -- оскоромился въ середу. Оторопѣвшій Васи вскакивалъ послѣ того со стула и съ ревомъ отправлялся къ мамѣ покаяться въ прегрѣшеніи. А отставной капитанъ, поддразнивая его еще изъ окошка, приговаривалъ: "надулъ реву, надулъ; что, братъ, ревешь? Васька-козелъ, полно блеять-то!" -- На что осерчавшій Вася плевался, или сквозь слезы сердито отвѣчалъ: "самъ ты козелъ Васька, псиная борода, оскоромилъ меня, собака, не пойду больше къ тебѣ!" -- На что Артамонъ Артамонычъ изволили хохотать во все горло.

Время между тѣмъ летѣло стрѣлой; Васѣ исполнилось четыре года. Смышленный ребенокъ сталъ отчасти понимать, что такъ докучливо и часто толковала ему мама: будто онъ не баринъ у нее и будто ему не слѣдъ часто тискаться и торчать въ гостиной, потому что онъ сталъ побольше. "Пожалуй еще, говоритъ, господа на тебя осерчаютъ".-- Вася даже и самъ сталъ замѣчать, что Марья Александровна какъ будто не такъ уже ласкова, какъ прежде: въ пустой потолокъ заставляетъ смотрѣть не часто, конфекты стала давать рѣдко, только но праздникамъ большимъ, а въ послѣдній разъ такъ я ничего -- на именины. Онъ даже подмѣтилъ, что къ Марьѣ Александровнѣ изъ дѣтской стали часто приносить маленькую бѣленькую дѣвочку -- всю въ бѣломъ, а Марья Александровна вмѣсто его, Васи, потрогиваетъ ее по щечкѣ розовымъ своимъ пальчикомъ да нѣжно выговариваетъ ей: "Лили, милёкъ!"

Но это еще все бы ничего, еслибъ Марья Александровна не разобидѣла Васю однажды окончательно.

Разъ Вася отличнѣйшимъ манеромъ возился на коврѣ съ косматой Жужуткой, любимицей Марьи Александровны. Жужутка отлично кидалась на Васю, и для потѣхи рвала ему рубашенку. Вася тыкалъ Жужутку пальцемъ въ шею, зацѣплялся за гарусный ошейникъ, находилъ, что это чрезвычайно весело и даже обнявшись съ нею началъ ее примѣрно грызть.

И что же бы вы думали изъ этого вышло?-- Та самая Марья Александровна, которая такъ много любила смѣяться надъ Васей, въ то время, какъ онъ игралъ на коврѣ съ ея Жужуткой, -- та самая Марья Александровна теперь ни съ того, ни съ другаго какъ закричитъ вдругъ на Васю: "ты шалишь, говоритъ, Василій Павлычъ, -- пошелъ вонъ!" -- Каково это вамъ покажется?-- Васѣ до такой степени стало стыдно, что у него покраснѣли даже уши, тѣмъ больше, что Вася терпѣть не могъ этого обиднаго слова -- "вонъ", да и слышалъ-то его въ первый разъ своей коротенькой жизни. А потому и вышло, что онъ съ разу свернулся въ комочикъ, вскочилъ сперва на ноги, сначала какъ будто оторопѣлъ, но потомъ тотчасъ напыжился, надулся и выхода чрезъ прихожую на дворъ, хлопнулъ дверью и проворчалъ: "да, больно мнѣ нужна твоя Жужутка-то, какъ же! -- я захочу, такъ и съ Азоркой войду поиграю, еще получше Жужутки -- онъ бѣгаетъ со мной по всему двору".

И вотъ Вася познакомился съ Азоромъ, и познакомился на короткую ногу, до того коротко, что сталъ на немъ ѣздить по-двору верхомъ. Познакомился онъ даже и съ Шарикомъ, который былъ еще смиреннѣе и еще уважительнѣе къ Васѣ: тотъ даже позволялъ совать себѣ въ носъ щетину, а въ уши цѣлые пучки соломы и перьевъ; кромѣ того, прямой свой хвостъ держалъ, какъ дышло, и Вася имѣлъ полное право прицѣпляться къ этому дышлу, какъ коляска, и, сидя на землѣ, ѣхалъ до тѣхъ поръ, пока подъ эту коляску не подвертывался камень, или не ужаливала заноза. Мало того, Вася познакомился еще и съ кроткой Шеверюшкой, у которой репьи были натыканы въ морду и въ хвостъ, и съ сердитымъ Цѣпляемъ, у котораго репьи сидѣли только въ ляжки а изъ хвоста онъ выкусывалъ ихъ съ шерстью; онъ, даже запускалъ руку въ длинную косматую шерсть обѣихъ своихъ собственныхъ собаченокъ и, какъ настоящій учитель собачій, такую задавалъ имъ таску, какую задаетъ только нравоучительный сапожникъ Лапинъ, запуская лапу въ нечесанныхъ учениковъ своихъ, живущихъ у него въ мальчикахъ. И этого мало; Вася познакомился даже съ самимъ грознымъ Сололкой, который вѣчно сидѣлъ на цѣпѣ, и не только познакомился, даже -- по добротѣ своего ребяческаго сердца -- сострадалъ о горькой его участи, и когда несчастный Соколка, смотря на свою свободную братію, побрякивая цѣпью, вылъ у амбара, Вася подходилъ къ нему съ сожалѣніемъ, Вася обнималъ его косматую шею и узкій ошейникъ, Вася ложился щекой на голову Соколки, Вася заунывно спрашивалъ Соколку: "что, бѣдный Соколушка? что-о? скучно тебѣ? Охъ, ты бестія!"

Вася познакомился даже и съ Пальмерстономъ-рыжимъ, который былъ серьезнѣе всѣхъ дворовыхъ псовъ, и на первый же разъ изъ дружбы, чуть было не прохватилъ насквозь Васѣ руку. Песъ этотъ назывался кабинетною собакою самой барыни, и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ такую серьёзную морду, которая походила на что-то очень замысловатое. Но и этого знакомства было мало. Вася познакомился даже съ сѣрымъ волчкомъ, котораго хотя и называли ручнымъ, однако держали въ клѣткѣ, прикованнаго къ стѣнѣ, и не выпускали никогда, будто за то, что онъ былъ слишкомъ строгъ къ курамъ и взыскателенъ къ поросятамъ. Несмотря на то, что сама маменька толковала Васѣ, будто волчокъ не собачій сынъ, а самаго того волка, которымъ его пугали; несмотря наконецъ на то, что маменька запрещала Васѣ ходить въ хлѣвъ и грозила, что его съѣсть тамъ волкъ, -- Вася все таки дѣлалъ по своему, онъ носилъ туда кусочекъ хлѣбца и говядинки, гладилъ волчка по спинкѣ и продолжалъ его гладить до тѣхъ поръ, пока наконецъ съ этой свинки люди не содрали шкуры, о чемъ Вася очень сожалѣлъ.

И утѣшился только тѣмъ, что завелъ себѣ жирнаго кота Ваську, котораго самъ обучалъ прыгать въ обручъ, да завелъ себѣ еще двухъ отличныхъ котятъ съ великолѣпными усищами, да еще толстаго мопса, очень похожаго на петербургскаго швейцара, котораго самъ тятя училъ стоятъ на заднихъ лапахъ, какъ лакея передъ бариномъ. Завелъ-было Вася также и Жужуточку тоненькую, да жаль, скоро перекусилъ ее пополамъ Соколка разбойникъ. Въ утѣшеніе отъ горя послѣдняго Вася узнали отъ мамы исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора, сестры его, Шеверюшки и сына ихъ Цѣпляя, что мама и сама любила разсказывать ему отъ скуки и о чемъ даже самъ Вася иногда конючилъ на распѣвъ:

-- Мама, а, мама! разскажи-ко о Шеверюшкѣ-то? *

-- Ну да вѣдь ты ужь знаешь о Шеверюшкѣ-то? возражала мама ласково:-- сто разъ вѣдь ужь слыхалъ объ этомъ, надоѣдало ты этакой!..

-- Ну да еще разскаж-жи? а? разскажи-и...

-- Ну вотъ: Емельянушка-то Пырочкинъ взялъ слѣпыхъ кутятъ-то въ полу, да и идетъ по улицѣ да плачетъ надъ ними; и Марья-то Александровна смотритъ этакъ въ окошко-то да и спрашиваетъ: "что это ты, говоритъ, Емельянушко, плачешь то объ чемъ?" -- "Да чего, говоритъ, сударыня, кутятокъ моихъ приказала барыня закинуть въ оврагъ, а мнѣ вотъ жалко-съ ихъ оченно-съ больно, маленькіе, говоритъ, вонъ, какъ дѣти этакія, какія нибудь." А та, знаешь, всякую животную оченно любитъ, ну и говоритъ ему: "ну полно, говоритъ, Емельянушко милый, не плачь, да-ко ихъ суда". А тутъ отца-то нашего и вскрикнули къ себѣ: "Павелъ, говоритъ, поди-тко, говоритъ, возьми ихъ отъ него, да воспитывай хорошенько; смотри-же, говоритъ, у меня, не бей ихъ -- слышишь!" Ну вотъ и вышло оно, что они этакіе балобаны вздрочены отцомъ то твоимъ, -- настоящіе обреутки. А тому гривну дала за нихъ, аль, кажись, и двѣ за пару-то; ну, а Емельянушкѣ это и на-руку, ему вѣдь только это и нужно было, онъ ужь человѣкъ отъ извѣстно какой, только изъ-за выпивки и колотится; взялъ вонъ пошелъ въ кабачекъ, да и дернулъ тамъ за ихъ здоровье. Ну вотъ и дѣло съ концемъ, еще пѣсенку попѣваетъ, назадъ-то идучи. Вотъ такъ они у васъ и остались въ ту пору, и таперича вонъ живутъ да поживаютъ: Азорка-то вонъ, старикъ сталъ, а Цѣпляй то еще молоденькій.

Но какъ Азорка, Шарокь, Соколка, волчокъ, котъ Васька, мопсикъ, -- словомъ, весь дворовый собачій и кошачій міръ далеко не удовлетворялъ пытливости свѣжаго дѣтскаго взора, а для игры и забавы всего этого было недостаточно, то Вася и сталъ мало-по-малу знакомиться и съ прочимъ его окружающимъ. Любилъ онъ, напримѣръ, встрѣчать мамину Субботку, идущую важно изъ стада, какъ толстая купчиха;-- ту самую Субботку, о которой завистливая сосѣдка говорила часто мамѣ: "а твоя, братъ, Субботка, настоящая король-корова изо всего стада". Любилъ Вася гладить и глупаго теленка, Бунеюшку, привязаннаго въ избѣ къ шайкѣ и до того глупаго, что онъ даже и отъ молока-то топырился и его не умѣлъ порядочно выхлебать. Любилъ онъ и гусей-молодцовъ, и несмотря на то, что боялся грознаго ихъ шипенья, все-таки любопытно посматривалъ на нихъ издали, и когда они, поднявши гордо голову, гоготали во все горло, онъ съ замираніемъ сердца выговаривалъ: "го-го-го! какъ славно!" За то не любилъ онъ кислыхъ индѣекъ, которыя все какъ будто спали ходя, даже синіе носы ихъ называлъ не иначе какъ соплями, и даже, ходя за ними, передразнивалъ, говоря: "тя-тя-тя: чего тебѣ не тя, -- эхъ, вы кислятина!" Любопытно засматривалъ онъ на двухъ маминыхъ утокъ, которыя переваливались отъ жиру, какъ беременныя женщины, и даже дѣлалъ надъ ними своего рода заключенія: "что это, мама, онѣ, какъ дураки, ходить-то совсѣмъ не умѣютъ? не выучились, что ли? вонъ какъ! точно кувыркаются?" -- Узналъ Вася хорошо и оборванную, хитрую мамину курицу Анну Андревну, узналъ ея немочи, бѣдность хилость и, сокрушаясь объ ней сердечно, всегда отдѣльно отъ прочихъ давалъ ей отъ себя крошечки хлѣбца и творогу, заботливо отгоняя отъ все прочихъ бестій рябушекъ, которыя -- и въ его то глазахъ -- готовы были безсовѣстно выхватить у Анны Андревны творогъ и хлѣбъ не только изъ-подъ носу, а прямо выклюнуть изъ-носу. Онъ зналъ также съ хорошей стороны и всегда хвалилъ отъ себя, при случаѣ, горластаго мамина пѣтуха Антошку-долговязаго, который отличнѣйшимъ бассомъ и такъ весело пѣвалъ свое: "како реку" и такъ съ сосѣдними пѣтухами расправлялся по-свойски, что отъ нихъ летѣло рѣшительное клочье, -- словомъ, отчаянный Антошка-долговязый былъ не только забіяка, но и отличнѣйшій дуэлистъ. За что сама мама наименовала его пѣтуховъ голландскимъ, а по отчеству величала чуть-по не королемъ дювгерландскимъ. Онъ познакомился даже коротко съ чернымъ прокурорскимъ козломъ Васькой, котораго прежде такъ боялся, какъ бабы боятся домоваго, и отъ котораго въ первый разъ такъ прыснулъ съ испугу, что спрятался головой мамѣ подолъ, между разведенными колѣнями. Впрочемъ Ваську-козла онъ любилъ все-таки не такъ, какъ мамину козу Машу, -- которая еще однажды, забравшись за нимъ въ садъ къ Оленькѣ Почечкину, такъ аккуратно обстригла тамъ всѣ верхушки цвѣтовъ, что оставшіяся бустыли представлялись похожими на стриженные волосы школьника.

Но какъ и этого широкаго знакомства пытливому Васѣ все-таки было недостаточно, -- онъ еще дальше сталъ заглядывать на широкій божій міръ. Со вниманіемъ сталъ онъ разсматривать сизенькихъ голубчиковъ, парочкой сидящихъ на крышѣ и цѣломудренно цалующихся въ весеннее теплое время; въ особенности любилъ онъ смотрѣть на нихъ въ то время, когда они таскали одинъ другаго за-носъ, за то не долюбливалъ онъ черныхъ бестій-галокъ, которыхъ мама съ Іоновной -- не знаю за что -- называли пустой птицей, а тятя съ Анхимычемъ -- знаю почему -- величали нахалками и сѣроглазыми канальями. На прыгунью сороку онъ смотрѣлъ съ особеннымъ любопытствомъ, какъ на рѣдкость, иногда даже покрикивалъ: "эй, сорока-бѣлобока!" и почти всегда, складывая вмѣстѣ ножонки, пробовалъ самъ прыгнуть сорокой. Равнодушнѣе всего смотрѣлъ онъ на карканье глупой вороны, никогда не вытягивалъ шеи изъ подражанія оной, никогда не глоталъ такъ воздухъ, какъ глотаетъ та при своемъ карканьи и даже никогда не пробовалъ по-вороньи почистить свой носъ объ мерзлую кочку, несмотря на то, что въ это время носъ и очень нужно было чистить. Впрочемъ въ послѣднемъ отношеніи не только совѣты, и даже самыя приказанія и угрозы мамы нисколько не дѣйствовали на Васю. Васѣ рѣшительно некогда было заняться чисткою своего носа: его болѣе занимали рѣзвые прыгунчики-воробышки, особенно когда они, передъ тепломъ прыгали на одной розовой маленькой ножкѣ, а другую поджимали подъ себя отъ лютаго морозу, все-таки весело выговаривая "чуть-живъ"! Вася даже неутомимо слѣдовалъ за ними подъ сараи и тамъ подробно разсматривалъ, какъ грѣли они розовые ноженки свои, зарывая ихъ въ кучи теплаго, парнаго навоза. Вися даже неустрашимо заглядывалъ за ними и въ колодцы, и тамъ зорко высматривалъ, какъ цѣпко сидѣли они на срубѣ, какъ заботливо спасали маленькую жизнь свою отъ жестокой русской зимы. Съ наслажденіемъ слѣдилъ Вася полетъ рѣзвой ласточки-касаточки, скользящей, какъ молнія, по землѣ предъ грозою; онъ часто съ растопыренными ручонками кидался передъ ней, также, какъ передъ летучею мышью вечеромъ, чтобъ обѣихъ изловить. Жаль только, что изловить-то никакъ не удавалось: ужь быстро очень летали. Конечно, въ это время онъ чувствовалъ, что и самъ онъ человѣкъ очень быстрый, ну, да все нѣтъ -- не ловится!-- Что же касается до появленія перваго скворчика, такъ это было такое щекотанье, которое веселило Васю всего. Вася готовъ былъ заплясать въ то мгновеніе, когда отецъ начиналъ ставить первую -- мастерски отдѣланную -- скворешницу и еще пророчилъ Васѣ, что скоро прилетятъ скворцы. Вася рѣшительно по сотнѣ разъ на-день просился изъ избы во дворъ посмотрѣть: не прилетѣли-ли въ самомъ дѣлѣ его милые скворушки. По правдѣ сказать, онъ часто вылеталъ изъ сухой избы прямо въ лужу, въ ручей и въ грязь -- словомъ, въ такія мѣста, куда скворцы ужь вовсе не летаютъ, -- ну, да это ему ни-почемъ.

Вотъ тотъ маленькій, чудный мірокъ, въ которомъ по своему -- по младенчески -- безгрѣшно и свято -- виталъ мой пятилѣтій крошка Вася. Чистыя его наслажденія природою подслащались еще то душистымъ желтымъ одуванчикомъ, то сочнымъ и румянымъ яблочкомъ, то багряною гладкою вишенкой, то наконецъ ласковымъ словомъ и сказочкой воркуньи Іоновны, то поглаживаніемъ да похваливаніемъ самого тятеньки, то наконецъ ужь тѣмъ, что всего слаще и милѣе на свѣтѣ -- ласковымъ поцалуемъ и прголубливаніемъ самой родимой маменьки. О, золотое времячко!

Конечно, иногда случалось оно и такъ: Іоновна уходила къ своей чудотворной иконѣ въ Калуханову или Богомилово -- Богу молиться; тятя говорилъ жестковато: "отставь, братецъ, съ пустяками, мнѣ некогда теперь съ тобою толковать"; а мама такъ еще непривѣтливѣе и жостче покрикивала на Васю: "ну, что ты какъ за языкъ повѣшенъ, Васька! Мамкай еще! Видишь, некогда мнѣ? пошелъ отъ меня прочь! опять вонъ черти -- гости наѣхали, прости Господи! Не надоѣдай мнѣ, какъ горькая рѣдька, убирайся отъ меня къ шуту!" -- Ну и ступай мой бѣдный Вася къ шуту, -- а къ какому шуту? гдѣ онъ живетъ? -- Этого онъ не знаетъ, да и никто не знаетъ, -- Богъ одинъ знаетъ. Поневолѣ послѣ того взгрустнется такъ, что захочется всплакнуть.

Хорошо еще, что это было въ такое время, когда плакать-то вовсе было некогда: то подвернется подъ руку такой милый цвѣтокъ, который такъ самъ и впрыгиваетъ въ очи рѣзвушки Васи, то зеленый бархатный лужокъ самъ нѣжно подманиваетъ маленькаго Васю покататься, да поваляться по немъ, то тамъ изъ-за куста вспорхнеть и заиграетъ передъ Васей, какъ радуга -- пестрая бабочка, то здѣсь вмѣсто мамы улыбнется ему и приголубитъ его само ясное божье солнышко.

И вотъ Вася забылъ уже, что его обидѣли тятя съ мамой и вотъ Вася не сердится уже на то, что его отогнали отъ себя мама съ тятей. И этимъ чуднымъ забвеніемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: "я чистый младенецъ; у меня есть другая нѣжная мама, она меня никогда не обидитъ и не отгонитъ, эта ласковая мама моя -- мать природа". И этимъ ангельскимъ незлобіемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: "я святой младенецъ; у меня есть другой нѣжный тятя, онъ меня никогда не обидѣть и не отгонитъ, -- этотъ ласковый мой новый тятя -- отецъ мой небесный -- Богъ!"

Да, да! мое дорогое дитя! отжившимъ сердцемъ моимъ чувствую, что ты говоришь мнѣ вѣчную правду, и вѣруя въ тебя, мой непорочный младенецъ, я утверждаю вѣчную истину словъ твоихъ словомъ великой книги: "Не возбраняйте дѣтямъ приходить ко Мнѣ".

ГЛАВА II.

Вотъ какъ я представилъ тебѣ, читатель, моего пятилѣтняго младенца Васю. Но что такое пятилѣтній ребенокъ у такихъ родителей, какъ наши чѣмъ-то вѣчно занятые крѣпостныя люди? Не есть ли это мѣшокъ, напичканный до сыта грубою пищею отъ черстваго стола или мѣсячины, и развѣ еще изрѣдка дополненный ворованными лакомствами отъ сытнаго господскаго стола? Безошибочно можно сказать, что вся его физическая жизнь заключается въ пяти только словахъ: ѣсть, пить, спать и играть, а пятаго нельзя уже и сказать. А умственное развитіе такого ребенка ограничивается любопытствомъ его глаза и памятью; онъ знаетъ названіе многихъ предметовъ и вовсе не знаетъ ихъ настоящаго употребленія или назначенія; онъ знаетъ нѣсколько десятковъ счета и вовсе не знаетъ его настоящаго примѣненія къ дѣлу; онъ съ грѣхомъ пополамъ заучиваетъ названіе дней недѣли, безъ порядку, и много-много развѣ при строгости родителей -- узнаетъ, что среда и пятница дни постные, а воскресенье -- это праздникъ. Все нравственное его убѣжденіе есть безусловное повиновеніе волѣ родительской и начинается и оканчивается оно только бранью матери, и угрозами отца и отцомъ, да иногда развѣ -- при рѣзвости и упрямствѣ ребенка -- плесками, теребачками, подзатыльниками и прутомъ. Все его религіозное пониманіе заканчивается заучиваніемъ той молитвы, которую нанесла надъ нимъ бабушка Сампсониха, при его появленіи на свѣтъ божій, да много-много развѣ еще знаніемъ наизустъ: "богородицы диварадавайся". О Богѣ ребенокъ знаетъ только то, что онъ у мамы, въ чуланѣ, виситъ въ переднемъ углу на веревочкѣ, или стоитъ на божницѣ въ мѣдномъ облаченіи, за стеклышкомъ, и что у него черное лицо; -- развѣ еще ненарокомъ узнаетъ отъ кого нибудь, что Богъ живетъ на небесахъ, тамъ, дале-е-ко....

Что же изъ него должно выйти? Что? если ко всему этому присоедините еще цѣлую дворню учителей, безпрестанно своими живыми примѣрами поучающихъ ребенка и тому, и сему, и одному, и десятому -- и вовсе ужь не тому, чему нужно бы учить маленькаго пятилѣтняго ребенка. А между тѣмъ въ этомъ пятилѣтнемъ ребенкѣ, при такомъ неудовлетворенномъ состояніи и при такой страшной суетѣ и дѣятельности, безпрестанно затрогивается не только любопытство, а даже и сердчишко его и маленькій его умъ. Вотъ настоящее положеніе моего пятилѣтняго Васи.

Разсмотримъ же теперь, чѣмъ въ особенности затронуто было, въ настоящій періодъ, его любопытство. Первая картина, которая въ особенности затронула его любопытство и ярко сверкнула предъ очами ребенка, какъ что-то цѣлое и даже съ нимъ нераздѣльное и недѣлимое -- это рожденіе брата его Вани. Рожденіе Васина брата Вани было вотъ какъ. Разъ какъ-то Вася, проснувшись утромъ, замѣтилъ, что у него пропала мама. Во всѣхъ такихъ пропажахъ Вася имѣлъ обыкновеніе ревѣть, ибо впередъ уже былъ увѣренъ въ томъ, что ему стоитъ только покрѣпче рявкнуть, такъ непремѣнно кто нибудь изъ двухъ -- тятя, или мама -- а ужь явятся на свиданіе и утѣшатъ сироту въ уединеніи. Но на этотъ разъ случилось какъ-то не такъ; и мама не приходила, и тятя не являлся, а просто какая-то голосистая бабенка закричала на него съ печки: "Васька, шкура-сте долой, что ты глотку-то дерешь, жаба-те въ горло!-- Наткось поди -- наладилъ: мама да яма! Мамка твоя въ банѣ, -- ступай туда; она тамъ тебѣ братишку родила. На-ко вотъ: штанишки-то надѣвай, что-ли!"

Вася очнулся и какъ будто образумѣлъ. "Пожалуй", подумалъ онъ: "и штанишки можно вѣдь надѣть, когда мама братца родила -- надобно его посмотрѣть". Вася послѣ того живо напялилъ на себя амуницію и тотчасъ покатилъ въ баню. Отецъ съ удивленіемъ спросилъ его въ дверяхъ: "ты, братъ, зачѣмъ сюда появился? тебя кто звалъ?" Однако послѣ того тотчасъ показалъ ему маленькаго новаго брата, краснаго какъ говядина, а даже прибавилъ: "видишь, какъ онъ спитъ?"

Рожденіе Вани, читатель мой, для тебя не такъ уже интересно. Бабушка-Сампсониха -- дай ей Богъ царство небесное -- отживши послѣдній сотенный годѣ своей славной тысяче-внучатной жизни, переселилась въ вѣчность! Новая бабушка Сидориха не только не умѣла отхватать этакъ что нибудь замысловатое:-- тамъ дунуть, плюнуть или пошипѣть на нечистаго да отогнать нелегкаго воскресной молитвой, не умѣла даже пупочка дѣтскаго порядкомъ перевязать, -- допустила таки надуть грыжу. Сама мама, состарѣвшаяся пятью годами, уже гораздо хилѣе перенесла этотъ обычный періодъ, къ которому вѣрно и въ восемнадцатый разъ нельзя женщинѣ" легко привыкнуть. Она даже на самый сердечный вопросъ: "какъ для нея назвать новаго ея сынка?" -- махнула какъ-то отчаянно рукой и только вяло выговорила: "ну, зовите, какъ хотите, Господь съ нимъ!... всякіе были у меня, матушка Сидоровна, и Сергѣи, и Андреи, да проку-то въ нихъ какъ-то все мало -- непрочны больно, только и знай, что хорони да рожай. Не стоитъ и имѣть то ихъ вовсе: только одно горе съ ними...." На что, впрочемъ, Сидориха тихо отвѣтила: "ну, полно, Семеновна, грѣшить-то! когда не стоитъ ничего? что ужь это, больно? кормилецъ, чай, будетъ то же? -- сынъ вишь." Но въ самомъ голосѣ Сидорихи слышалось, что и сама она мало вѣровала въ новорожденнаго -- ибо новенькій братикъ Васи ни крѣпостію мышцъ, ни упругостію тѣла нисколько не походилъ на Васю новорожденнаго, а былъ такъ какая-то неподвижная разваренная свекловица. Самый тятя какъ будто осовѣлъ, какъ будто онъ усталъ уже и крестить и хоронить дѣтей своихъ: онъ не пошелъ даже искать и кума съ кумою, махнулъ какъ-то горько рукой, и просто тутъ же изъ дворни отрядилъ, какъ набарщину, портнаго Аскалона да коровницу Лепестинью, и они въ этотъ же день за обѣдню отнесли въ церковь новорожденнаго Ваньку. Кума даже объявила Васѣ, что они идутъ въ церковь за тѣмъ, чтобы новаго братца его ввести въ "крестьянскую вѣру". Вася любилъ всякія новости и потому тотчасъ съ кумой же борзо отправился въ церковь, чтобъ высмотрѣть подробно, какъ это тамъ будутъ еще водить новаго его братца. Но напрасно и ходилъ; пошелъ-то онъ было и бодро да осѣлся: вовсе ничего для него не было веселаго и въ церкви. Просто сторожъ Романы съ храпомъ натаскалъ холодной воды и валилъ ее въ какую-то большую мѣдную рюмку съ донышкомъ, которая стояла въ углу на волу. Потапычъ, дьячокъ, бѣгая взадъ и впередъ суетливо по церкви, выронилъ уголекъ изъ кадила и наклонясь, чтобъ поймать его, жалостливо пропѣлъ что-то. Парамонычъ, дьякчокъ, въ темномъ углу невнятно читалъ какую-то божественную молитву, а иногда задумавшись почесывалъ у себя за ухомъ. Молодой носъ опушился уже бородой, и служилъ медленнѣе, важнѣе, чѣмъ пять лѣтъ тому назадъ.

По возвращеніи изъ церкви, вмѣсто курника съѣли только пирогъ съ горохомъ, да закусили огурцомъ: это потому, что и день былъ постный да и новорожденнаго назвали Иваномъ Постнымъ. А потомъ дальше такъ и пошло все плоховато, да ветховато, да гниловато.

Иному новорожденному маменька, пожалуй, заготовитъ еще и распашоночки какія нибудь батистовыя, съ заграничными кружевами, да одѣяльце сгеганое атласное, а то и на лебяжьемъ пуху; а у вашего Вани-постнаго и рубашоночки не оказалось порядочной, не только теплаго халата. Мама, видишь, вовсе не разсчитывала, что у ней родится еще какой нибудь бѣдный Ваня, кромѣ ея боженаго и молеваго дитятки Развасюрыньки: ну такъ ничего и не думала сначала-то, а потомъ было и задувала, да за хлопотами, да за суетой все какъ-то и шить-то было некогда.

Вмѣсто бесѣдки, въ которой Вася бесѣдовалъ въ старые годы съ Сампсонихой, теперь повѣсили лукошко, въ которомъ индѣйка выводила въ ему зиму пырышатъ;-- вотъ въ лукошко-то и высадили Ваню за-просто, какъ пырышенка. Это, видите, все потому такъ случилось, что Марѳа Семеновна, давши себѣ слово никогда болѣе не родить, подарила еще въ третьемъ году Васину колыбельку какой-то бѣдной солдаткѣ, у которой мужъ былъ уже лѣтъ двадцать пять на царской службѣ. Индѣйское проклятое корыто съ первыхъ же дней какъ-то ненарокомъ спрыгнуло съ оцѣпа и маленькій крошка Ваня такъ брякнулся объ полъ, что у него закрылись глазенки и онъ полчаса лежалъ неподвижно, бѣлый какъ полотно. Сидориха ужъ только и отходила его отъ смерти, подувая ему въ плѣшивую голову -- въ темя.

А тамъ и недѣли не прошло, какъ Вася заползъ по глупости въ индѣйское корыто приголубить своего братца Ваню да такъ родственно бросился ему въ объятія, что лѣвымъ мизинцемъ чуть было и глазъ не выковырнулъ ему, вмѣсто изюмины, -- впрочемъ не многимъ поплатился Ваня за это свиданіе: разорвалось немножко съ краишку вѣко -- и только! На третій день послѣ того ловкій Вася, въ качествѣ хорошей молочной кормилицы, чуть было не утопилъ возлюбленнаго братца въ молочкѣ. А кажись вѣдь ничего и не сдѣлалъ такого: просто только приставилъ рожекъ себѣ ко рту, понатужился немного, да дунулъ въ него. А вышла вонъ какая оказія: молоко точно изъ пожарной трубы такъ ударило и въ ротъ и въ глаза Ванѣ-постному, что тотъ чуть совсѣмъ не подавился братцовымъ угощеніемъ. А черезъ денекъ и опять вышла новая исторія: у новой кормилицы Ваня чуть было не проглотилъ соску! Мама даже въ толкъ не когда взять, какъ это все случается: лайка, что ли, была гнила, или ниточка -- только сосочка сорвалась съ рожка-то да какъ прыгнетъ, шельма, въ горло, словно устрица -- такъ было тамъ и засѣла, да ужь мама постаралась -- вытащила ее оттуда за хвостъ. А черезъ дна денька еще случилось съ Ваней двѣ новыхъ исторіи, на которыя ужь мама за недосугомъ своимъ да бѣготней только махнула рукой да добавила, убѣгая въ погребъ: "ахъ, Ванька, Ванька несчастный, и накормить-то тебя некогда!"

А на несчастнаго Ваню къ году еще и немочи напали. Злобная золотуха такой ему подставила желвакъ въ подзатылину, вмѣсто подушки, что бѣдному Ванѣ и лежать-то на спинкѣ было невозможно. А за этимъ (вѣроятно, еще мало было) такъ потянула Ваню за лѣвое ухо, что и глазъ-то лѣвый искосила ему на всю жизнь. Сама мама, которая не совсѣмъ-то долюбливала Ваню, и та грустно надъ имъ выговорила: "эхъ, Ваня, Ваня несчастный, хоть бы ты умеръ у меня; и Господь-то тебя не прибираетъ!..." на что Ваня смотрѣлъ только съ удивленіемъ своими большими синими глазами.

И въ самомъ дѣлѣ съ Ваней все что-то не такъ клеилось, и какъ съ Васей. Ужь, кажется, самое близкое къ Ванѣ существо, бабушка-Сидориха, и та какъ-то не долюбливала его писку, хвори и неуемнаго плача, и та скажетъ этокъ изрѣдка: "Господи! что это съ этимъ ребенкомъ маята-то какая, какая онъ неуемчивый-то!" -- а потокъ и пошла опять: "у! шелопоглазый-пучеглазикъ! вылупилъ ужь опять луковицы-то, не уймешься ты вѣрно никогда, каторжникъ! Экъ, опять глотку-то раздираегъ! Лежи! а то буку приведу." И за этими убѣжденіями Сидориха примется пугать Ваню (обидно даже сказать -- чѣмъ) или маминой козой Машкой, или просто скрипучимъ колесомъ у телѣги. Вавила дворникъ пойдеть за водой, у него заскрипитъ колесо, а Сидориха увѣряетъ, что это за Ваней коза пришла. А послѣ этого еще въ добавокъ такъ страшно выворотитъ свою черную косматую шубищу, что и самъ неустрашимый Вася и тотъ затрясется отъ внезапнаго ужаса, а у трусливаго Вани, такъ просто выпученные его глаза выворотятся на лѣвую сторону. Полуторыхъ годовъ чуть было какая-то сосѣдняя свинья не съѣла Ваню, хорошо еще, что за него заступился отчаяннный Цѣпляй, да сосѣдней свиньѣ оторвалъ за это на-прочь лѣвое ухо. Дальше, барыня Марья Александровна не обратила никакого вниманія на Ваню; когда онъ въ первый разъ пришедъ поцаловать у ней ручку: это потому, конечно, что къ этому времени Марья Александровна развела и своихъ собственныхъ дѣтенышей чуть ли ни косой десятокъ.-- "Мнѣ, говоритъ, и свои-то надоѣдаютъ крикомъ -- несите этого вонъ! не смѣть и носить его въ горницу!" -- Вотъ и только! А пальчикомъ опять подманила къ себѣ Лили съ кормилкой. Василій Иванычъ былъ вѣрно такого же мнѣнія, что своя рубашка къ тѣлу ближе. Словомъ, съ Ваней все было иначе, нежели съ Васей. И если кто не измѣнился въ ласкахъ къ Ванѣ маленькому, такъ это однѣ только дворовыя бабенки да собаченки, особенно послѣднія -- тѣ такъ и остались съ нимъ пріятелями по возрасту, какъ и съ Васей. Да и то, я думаю, это осталось въ нихъ по-привычкѣ; мнѣ кажется, у нихъ ужь такъ было заведено: онѣ и передъ губернаторомъ виляли хвостомъ, если онъ пріѣзжалъ къ господамъ въ гости, и передъ нѣмцемъ булочникомъ виляли, если онъ приносилъ свои заскорблые хлѣбы нѣмецкіе, сильно засиженные русскими мухами, и передъ трубочистомъ виляли, когда онъ приходилъ чистить барскія трубы, и имъ жиду Марейкѣ ласкались онѣ, когда онъ хотѣлъ купить ихъ на выдѣлку собачьяго мѣха, вмѣсто бобра.... Такая ужь была вѣрно ласковая собачья дворовая порода!

А прочая природа, не знаю, была ли сколько нибудь ласковѣе къ Ванѣ. Первый, самый близкій, сивый тятинъ меринъ -- и тотъ оказался противъ Вани какой-то злой мачихой: ну, какъ черезъ двадцать старыхъ лѣтъ такъ вздумалъ вдругъ разыграться и такъ копытомъ зацѣпилъ Ванѣ за ухо, что некрѣпкую Ванину кожу пришлось зашивать и чинить ниткой. Тятя съ мамой такъ и ахнули; они рѣшительно не могли надивиться: какъ старый сивый меринъ могъ у нихъ черезъ двадцать лѣтъ такъ разыграться?-- "Еще слава Богу", говоритъ: "что по уху, не по головѣ, а то такъ на мѣстѣ бы и уложилъ".-- Вотъ какъ недоброжелателенъ былъ противъ Вани и даже самъ сивый тятинькинъ меринъ, чего же ему, бѣдному, должно было ожидать отъ чужихъ лошадей, собакъ, свиней и козловъ? Конечно, всякая чужая свинья готова была проглотить его цѣликомъ. Однимъ словомъ, разсматривая жизнь Вани съ правой и лѣвой стороны, ясно было видно, что это человѣкъ простой, ясно было даже видно, что онъ и рожденъ-то безъ сорочки, хотя этого намъ и не сказывала бабушка-Сидоряха.

Но пока довольно. Теперь мы обратимъ вниманіе на то, что въ особенности затрогивало маленькое сердчишко Васи, къ чему онъ въ это время болѣе былъ привязанъ и кого въ особенности безсознательно любилъ.

Не получивши отъ пеленокъ правильнаго пониманія объ окружающемъ мірѣ, Вася началъ уже и съ этихъ нѣжныхъ лѣтъ мало по малу относиться къ нему какъ-то враждебно. Вмѣсто чистаго наслажденія милымъ цвѣткомъ, онъ уже находилъ наслажденіе другое -- человѣческое: растерзать его милую головку, расщипать его чудную красоту и, какъ прахъ земной, развѣять его по землѣ; вмѣсто того, чтобъ любоваться милой и пестрой бабочкой, Вася уже изобрѣталъ средства, какъ бы поймать эту милую бабочку, и потомъ, наигравшись ею, оборвать ея прелестныя крылышки и растерзать это маленькое существо. Наконецъ далѣе: чувствуя въ себѣ какую-то особенно-животную силу, любуясь милымъ воробушкомъ издали, Вася въ то же время загребалъ въ маленькую горстишку свою большой камень и силился уже половче запустить его такъ, чтобъ пополамъ перешибить этого маленькаго крошку-воробушка. Съ голубями онъ поступалъ отнюдь не почетнѣе, -- о галкахъ и воронахъ нечего и говорить. А противъ мухъ и таракановъ, которыхъ мама съ Іоновной и тятя съ Анхимычемъ называли зловреднымъ гадомъ, Вася оказался самый зловредный человѣкъ. Мухъ, напримѣръ, онъ выучился необыкновенно ловко хватать горстью со стола, на кухнѣ (гдѣ была главная столица мушинаго королевства), и послѣ каждаго взмаха, поднося еще кулакъ къ уху и послушавши, какъ въ немъ реветъ цѣлый пчелиный рой, безчеловѣчно швырялъ ихъ всѣхъ въ лахань съ помоями, или, размахнувшись сильно хваталъ объ-полъ и еще подробно разсматривалъ, много ли онъ изъ нихъ съ-разу до-смерти заколотилъ. Гораздо снисходительнѣе обращался онъ съ тараканами. Забившись на печь (гдѣ была главная столица тмутараканскаго царства), онъ хваталъ за усъ рыжака, выглядывающаго на него съ удивленіемъ изъ щели, обрывалъ ему ноги и только вывѣшивалъ его за усы. Болѣе всего любилъ онъ разсматривать тараканье яицо, похожее на маленькій дорожный чемоданъ, до того укладистый, что въ чемоданѣ этомъ помѣщается до пятидесяти новенькихъ таракашковъ, которые когда всѣ выползутъ, такъ дѣлается непостижимо, какъ они могли всѣ помѣститься въ такой маленькой квартиркѣ, которая, право, тѣснѣе еще чиновничьей квартиры въ Петербургѣ. Вася дѣлалъ также бойкое нападеніе на пауковъ, и -- къ несчастію же всѣхъ пауковъ -- въ это время онъ узналъ отъ Іоновны, что тому прощается даже сорокъ грѣховъ, кто убиваетъ паука. И вотъ, узнавши, что несчастные долговязые сѣки-ноги были самые смиренные и плохіе пауки, Вася засѣлъ ихъ ловить и не болѣе, какъ въ одинъ счастливый мѣсяцъ передушилъ ихъ бездну. Съ ранняго утра вплоть до глубокой ночи онъ только тѣмъ и занимался, что выдергивалъ длинныя ноги коси-ноговъ, клалъ ихъ на стекло или ни что нибудь гладкое, и безпрестанно повторялъ надъ ними: "коси нога, коси нога!" до тѣхъ поръ, пока эти ноги не переставали судорожно подергиваться, или косить. За этимъ клалась на стекло новая свѣжая пара ногъ, которая, для удовольствія Вася, должна была тоже безъ туловища поплясать по стеклу. Впрочемъ, въ настоящее время Вася былъ уже смѣлъ не только противъ однихъ коси-ноговъ, сѣки-ноговъ, или, по ученому, косарей онъ даже, по приглашенію мамы, ловилъ съ ней и мышей въ амбарѣ, въ крупѣ, да не только изловчался смести крыломъ въ воду маленькаго серенькаго злодѣя, а прямо даже ухищрялся подсѣчь его на бѣгу.

Впрочемъ эти безсознательныя, неразумныя шалости, гдѣ еще вовсе не намекалось на то, что значитъ умертвить или убить, происходили, конечно, болѣе отъ рѣзвости ребенка, нежели отъ жестокости его сердца. Да, но моему трудно допустить теплую мысль, будто человѣкъ можетъ родиться съ жестокимъ сердцемъ. Не направленіе ли во всемъ этомъ виновато? -- Очеркивая злодѣянія моего маленькаго рѣзвушки, мнѣ хочется заступиться за него и не только извинить, а прямо оправдать его передъ вами: ибо и соприкасаясь къ такому жосткому міру, какъ барская дворня, сердце маленькаго Васи въ это время было готово еще на многое мягкое и доброе. И вотъ тому примѣры.

При сломкѣ стараго флигеля отецъ подарилъ Васѣ пару вынутыхъ изъ гнѣзда, маленькихъ и слабенькихъ желто-шелковыхъ голубятъ, и при этомъ растолковалъ Васѣ, какъ только могъ, что они теперь сиротки -- безъ тяти и мамы -- и потому такъ жалобно пищатъ; растолковалъ также, что они голодны и что ихъ надобно бы покормить. Вася тотчасъ вызвался быть голубиной мамой и въ тотъ же день выучился отъ отца своего -- изо рту кормить птенцовъ своихъ творогомъ, и заботливо выполнялъ эту материнскую обязанность до совершеннолѣтія своихъ дѣтей. Правда, что въ то же время онъ не взлюбилъ другую пару -- маленькихъ, синихъ и голыхъ галченятъ: тѣхъ онъ называлъ не иначе, какъ обжорами, не могъ слушать, когда они кричали по-галочьи, и даже не рѣшался брать въ руки холодное ихъ тѣло. Но все-таки, когда мама растолковала ему, что и эти безъ матери умрутъ съ-голоду, Вася вызвался тотчасъ и этихъ воспитывать. Конечно, воспитаніе послѣднихъ было похоже на воспитаніе пасынковъ, и Вася никакъ не рѣшался кормить галчатъ изо рту, увѣряя маму, что они и губу его откусятъ; но все-таки, изъ сожалѣнія, каждодневно забивалъ крикунамъ своимъ, въ широкіе ихъ рты, порядочные куски каши, и они все-таки не умирали, глотая пилюли отъ новаго своего родителя. А когда этотъ родитель добирался до горшечка Ванина, такъ отпускалъ имъ, какъ пансіонерамъ, по порціи и молочной кашки.

Разсматривая сердечную жизнь моего маленькаго Васи, я готовъ здѣсь до мелочей представить еще и другія событія, гдѣ она проявлялась.

Вася, напримѣръ, съ удовольствіемъ посматривалъ, какъ отцовскій лягавый кобель Евтушка, что-то въ особенности злобный противу котлетъ, отлично подбирался къ нимъ на кухню, черезъ окошко, и еще такъ дружелюбно посматривая стеклянными глазами на повара Анхимыча, шельмовски пошевеливалъ передъ нимъ хвостомъ. Вася не только веселился сердцемъ, что у тяти его такой ловкій песъ, Вася даже прямо разражался громкимъ смѣхомъ, когда ловецъ-Евтушка, изъ подъ самаго Анхимычева носа, выхватывалъ-таки себѣ подачку, да такъ ловко, что Вася не успѣвалъ во-время вскрикнуть: "посмотрите, посмотрите, Анхимычъ, этакій подлецъ Евутшка-то, какую опять изловилъ штуку!" -- За то съ сокрушеніемъ сердца посматривалъ Вася на глупую Алоизу, которая, какъ нищая ханжа, съ поникнутой годовой, заходила блудить на кухню въ двери и тоже протягивала глупый свой носъ къ остальнымъ котлетамъ. Вася впередъ уже чувствовалъ, что ловкій поваренокъ Типка поддастъ Алоизѣ кипятку съ-заду, какъ на каменку, и ребяческое сердце его сжималось отъ боли; когда Вася заслыхивалъ жалобное южаніе Алоизы, похожее на плачь человѣка, онъ какъ будто пугался, и слезой подергивало его дѣтскія глаза, когда онъ смотрѣлъ на бѣдную Алоизу, ползущую какъ ребенокъ, или вертящуюся на одномъ мѣстѣ, какъ кубарь.

Эту сердечную нѣжность, теплоту и соболѣзнованіе ко всему окружающему въ немъ еще болѣе поддерживала сама мама. Въ этотъ нѣжный періодъ Вася болѣе всего на свѣтѣ любилъ кашу, слушался ея безусловно и постоянно былъ при ней. Тятя замѣтенъ былъ болѣе по гостинцамъ съ базару и употреблялся еще только для острастки Васи, а отъ мамы Вася получалъ первыя своя убѣжденія, около мамы учился онъ мыслить и мамѣ же довѣрялъ первыя свои незрѣлыя, глуповатыя мыслишки.... конечно, когда мамѣ было время съ нимъ толковать или терпѣливо его выслушиватъ.

Нѣжныя ихъ отношенія можно видѣть и изъ случаетъ, какъ такихъ, напримѣръ:

Вася не только съ особенной заботливостію кормилъ маленькихъ маминыхъ цыплятъ яичкомь (которой самъ даже и рубилъ какъ можно мельче, чтобы крошки не подавились, онъ даже иногда подкарауливалъ и летающаго надъ пырышатми ястреба и съ страшнымъ испугомъ прибѣгалъ къ мамѣ объявить такую неминучую бѣду. Съ особенною нѣжностію слушалъ онъ, какъ его звонкая мама заливалась на заднемъ дворѣ, съ любовью подманивая къ себѣ безтолковыхъ птенцовъ своихъ: "пыръ, пыръ, пыръ!" -- или вдругъ строго вскрикивала: "цыпышь, вы, чертенята этакіе! Тига, вы, лѣшіе!" -- Онъ даже съ любовью поглядывалъ, какъ мама, шепча и поплевывая налѣво, мыла изъ корытца ножки новокупленному цыпленку, затѣмъ чтобы тотъ не сбѣжалъ у ней со двора. Онъ даже какъ будто сердился на тятю, когда тотъ, проходя мимо въ амбаръ свой, кричалъ на маму:-- "полно тебѣ бабьими глупостями заниматься-то!-- ты лучше отруби ему ноги-то, вотъ онъ тогда и не уйдетъ отъ тебя никуда. А то съ ворожбой-то твоей да съ чертовщиной... Выпусти-ко его изъ хлѣва-то, какъ онъ прыгаетъ, -- онъ тебѣ хвостъ-отъ покажетъ." -- На что кроткая мама отвѣчала только; "ну, когда же хвостъ покажетъ! что пустяки-то говоришь: не покажетъ онъ хвоста." -- И все таки съ шопотомъ домывала ножки до конца. А Вася былъ на ея же сторонѣ: Вася и самъ былъ того же мнѣнія, что маленькій цыпленокъ не покажетъ мамѣ хвоста.

Вмѣстѣ съ мамой потѣшались они надъ плутоватымъ ея цыпленочкомъ Оборвышемъ, который хотя всѣхъ былъ меньше, но при этомъ всѣхъ смѣтливѣе и шельмоватѣе. Оборвышъ, напримѣръ, всегда ложился на землю въ то время, когда мама кидала кашу всѣмъ своимъ воспитанникамъ-цыплятамъ, и когда прочіе глупцы бѣгали по немъ, топтали его, съ пискомъ поднимая къ верху носы и безтолково прося еще корму, Оборвышъ, лежа подъ ними, выклевывалъ всю кашу, и такъ за всѣхъ наѣдался, что кожа на немъ раздувалась, какъ пузырь, и жосткое перье поднималось, какъ на ежѣ щетина; такъ что этотъ плутоватый Оборвышъ и маму занималъ до улыбки, да и Вася смѣялся до слезъ, указывая на раздутаго карапузика и повторяя: "вонъ какъ опять налопался, мама, -- смотри!"

А послѣ веселаго смѣха надъ Оборвышемъ, они вмѣстѣ съ мамой горевали о молодомъ котикѣ Мурыскѣ, который подросъ-было съ такими славными усищами, да Вавила дворникъ нечаянно-злобно перешибъ его избной дверью; вмѣстѣ съ мамой тужили они также о кончинѣ хилой маминой курочки Анны Андревны. И такъ это все было горько, что Вася далъ мамѣ родственное обѣщаніе обоихъ покойниковъ богато и пышно похоронить, подъ сараемъ, и даже поставить надъ ними монументы изъ кирпича, а если достанетъ силы, такъ, пожалуй, взворотить и надгробные камни изъ тяжелаго алебастра.

Мамѣ же Вася жаловался на то, что теперь ему скучно безъ молодаго и рѣзваго Мурыски, и въ маминыхъ же глазахъ припадалъ къ шеѣ мурыскиной сестры, Маришки, и нѣжно ей выговаривалъ: "что, Маришинька, скончался братъ-отъ твой? -- теперь и не съ кѣмъ поиграть-то тебѣ, бѣдной" -- а дѣйствительно молодой бѣдной Маришкѣ не съ кѣмъ было поиграть, потому что серьёзный старый котъ Васька спасался все въ кладовыхъ и подвалахъ. А бѣдная молодая Маришка оставалась дома одна и отъ скуки загребала себѣ въ окошко лапкой гостей съ улицы. А иной разъ, напримѣръ, заслышавши свою маму, звонко кричащую: "ципъ, ципъ, ципъ!" Вася весело прибѣгалъ и вступалъ съ нею въ разговоръ такого рода:

-- Мама, а мама! отчего эта курочка съ коротенькимъ хвостикомъ, а эта вонъ съ какимъ хохлатымъ?

-- Это, сынокъ, пѣтухъ называется, а не курица.

-- Аа.... Что же кто пѣтухъ-то значитъ, мама: -- такая же вѣдь курочка?

-- Ну когда же курочка, поправляла мама съ ласковой улыбкой сынка:-- не курочка, а пѣтушокъ;-- это мужчинка значитъ, а курочка-то дѣвушка.

-- Аа!-- а что, мама, пѣтушокъ яички-то несетъ, что-ли? Такія же, какъ курочка, или большія?

-- Ну вотъ, глупенькій.... Ну когда пѣтухъ несетъ яица! пѣтухи никогда не несутся.

-- Ну, такъ что же, мама, его въ пирогъ не изрѣжутъ?

-- Ну, потому не колятъ пѣтуха, что онъ нуженъ бываетъ.

-- А?... нуженъ бываетъ? Да зачѣмъ же онъ, мама, нуженъ-то бываетъ: вѣдь онъ яичекъ-то не несетъ?... а?... мама?...

Мама при послѣднемъ вопросѣ переставала улыбаться. Она даже какъ-то особенно нахмуривала лѣвую бровь и отвѣчала съ запиночкой: "ну, это.... ты, сынокъ, тамъ когда нибудь самъ послѣ узнаешь."

Изъ чего Вася выводилъ свое собственное заключеніе, что то вѣрно мама и сама-то не совсѣмъ твердо знаетъ. И сталъ послѣ того безсознательно отличать пѣтушка-утинаго отъ курочки-уточки, и сталъ даже приходить къ матери съ жалобой: что селезень, пѣтушокъ-утиный, все дерется съ уточкой, да кричитъ на все, да теребитъ ее за хохолокъ. Да сталъ разсказывать мамѣ, что пѣтушокъ ея голландскій Антошка-долговязый все только похаживаетъ, да курочекъ къ себѣ подманиваетъ, да покрикиваетъ: самъ не клюетъ, а любитъ только ихъ угощать -- такъ весь навозикъ имъ и пожертвовалъ.

Вотъ каковы были понятія Васи въ этотъ періодъ его жизни. И какъ бы мнѣ хотѣлось, мой дорогой читатель, еще подолѣе задержать передъ тобою этотъ непорочный образъ милаго моего ребенка. Но.... увы, мой безцѣнный читатель! жизненный напоръ, какъ въ худое днище ладейки, началъ уже отовсюду сочиться въ душу ребенка, и милый мой дорогой Вася началъ уже проявлять такіе поступки, которые сами собой заговаривали ясно, что его начинаетъ топить уже жизнь -- и вотъ уже обхватываетъ его она -- великая, какъ океанъ -- въ свои роковыя пучины!

Да, и съ пяти лѣтъ уже стало замѣтно, что пытливому ребенку Васѣ было очень недостаточно одного обыденнаго животно-безсловеснаго міра. Воробышки, голубки, котятки, азоры, шиверюшки -- и даже самый глупый Ваня съ ними -- говорить ничего не умѣли, а Васѣ часто хотѣлось уже и поговорить. И какъ на бѣду еще тятѣ съ мамой вѣчно было некогда; Іоновна -- цѣлое лѣто на богомольяхъ, а Анхимычъ все только жарилъ да варилъ и ничего не говорилъ.

Оставленный и оброшенный всѣми, Вася пускался въ новыя, изобрѣтенныя имъ для убиванія времени, игры. Онъ, напримѣръ, отъ нечего-дѣлать стригъ иногда ножницами блины, или въ масляный блинъ завертывалъ ломоть хлѣба, чтобы вкуснѣе поѣсть, или, еще лучше, выкусывалъ въ блинѣ четыре дырки, надѣвалъ этотъ блинъ себѣ на рожицу, какъ маску, просовывалъ въ послѣднюю дыру языкъ и поддразнивалъ имъ маленькаго, удивленнаго Ваню. Когда безтолковый Ваня расчухивалъ, что подъ блиномъ сидитъ самъ Вася, онъ начиналъ ухмыляться и протягивать къ блину лапки. Васѣ въ это время дѣлалось какъ будто немного веселѣе; ну, а все скучно, потому что Ваня ничего еще не говоритъ.

И вотъ изъ всего этого вышло наконецъ то, что, несмотря на запрещенія маменьки не уходить далеко отъ воротъ и не связываться крѣпко съ уличными мальчишками, которые, говоритъ,зашибутъ еще Ваню, -- Вася не вытерпѣлъ, свелъ-таки знакомство и съ Ванькой-рыжимъ, и съ Матюшкой-разбойникомъ и съ Акулькой-сверстницей, которую баринъ называлъ еще дѣвкой-чернавкой -- и даже съ сосѣдними полунѣмцами, дѣтьми настоящаго нѣмца столяра.

Что же сказать вамъ о новомъ знакомствѣ и друзьяхъ Васи?| Если бы я былъ смѣлый аналитикъ сердца человѣческаго и его духовныхъ силъ, я не затруднился бы найти мѣсто для новыхъ друзей Васи въ кругу міровыхъ существъ, а теперь я не знаю, какъ ихъ точнѣе и опредѣлить? Это были не кутята и ни волчата потому что имѣли даръ слова и что-то лепетали по человѣчьи; а съ другой стороны, разбирая жизнь ихъ, мысль и слово, никакъ нельзя предположить, чтобъ это было люди-дѣти, имѣющіе что-либо общее съ человѣкомъ -- въ настоящемъ смыслѣ этого слова. Они даже не были чѣмъ-то среднимъ между человѣкомъ и домашнимъ животнымъ, -- и если кому-либо изъ нихъ принадлежитъ это почетное мѣсто, такъ развѣ только Оленькѣ Почечкину и Акулькѣ-сверстницѣ, которые, хотя и бѣгали по-собачьи, травили телятъ и кошекъ по звѣрски, кусались по волчья и царапались по кошачьи, но все-таки имѣли на себѣ обликъ человѣчій: опрятно ходили, причесывали волосы и даже изрѣдка отмывали себѣ руки и лицо;-- эти не только говорило, даже и ругались какъ-то нѣжно и благородно. Прочіе же пріятели Васи и этого благородства не имѣли, а были -- если можно такъ выразиться -- какое-то особенное домашнее звѣрье, сильно испорченное нахальнымъ воспитаніемъ дворовой, людской и конюшни, да окончательно загаженное нарѣчіемъ задняго скотнаго и скотскаго двора. Ванька, напримѣръ, рыжій: онъ былъ вовсе не то, что называется уличный мальчишка, а мальчишка мерзавецъ въ полномъ значеніи этого слова. Онъ переругивалъ всякаго кучера вдоль и поперегъ самыми крупными, размашисто-широкими перебранками. Самое удалое его лихачество заключалось въ томъ, что онъ за кусокъ калача, или копѣйку съѣдалъ на показъ цѣльную свѣчу и еще торжественно допрашивалъ зрителей: "каково?" Самая веселая его штука заключалась въ томъ, что онъ веснушчатый свой носъ и даже вмѣстѣ съ головой засовывалъ минутъ на десять въ парной назёмъ, чтобъ распотѣшить всю чествую компанію кучеровъ и форейторовъ, которые, залпомъ хохоча надъ представленіемъ Ваньки, кричали еще ему въ похвалу: "ай-да Ванюшка, молодецъ!" Матюшка-разбойникъ былъ звѣрь совершенно другаго сорта: приземистый и коренастый, онъ сцѣплялся со всѣми уличными мальчишками и, несмотря на то, что въ побойщахъ этихъ и глазъ ему покосили, и вѣчно ходилъ онъ съ синяками и подставленными подъ глазенки фонарями, все-таки быхъ грозенъ для всего дѣтскаго робкаго народонаселенія. Матюшка-разбойникъ, въ случаѣ нападенія большаго человѣка лихо хваталъ даже острую кость или горлышко бутылки и, размахивая ими, съ налитыми кровью глазенками, кричалъ почти съ неестественнымъ скрежетаніемъ зубовъ: "подойди только, такъ и разражу!" Самые удалые фарсы его заключались въ томъ, что онъ стоялъ на одной ногѣ на домовой трубѣ, и, кувырквувшись въ воздухѣ, вѣрно спрыгивалъ на конецъ крыши и плясалъ тутъ въ присядку такъ же смѣло, какъ и по забору, убитому желѣзными гвоздями, торчащими вверхъ на подобіе гребенки. Самая важная его штука заключалась въ томъ, что Матюшка-разбойникъ, на показъ, со словами: "разъ, два, три!" проглатывалъ нежеваннымъ живаго чернаго таракана, съ божбой увѣряя, что онъ шевелится у него въ брюхѣ, и еще, залихватски обращаясь къ оторопѣвшему Васѣ, приговаривалъ: "а ты, братъ, Васька, дрянь, -- вкусу не знаешь: это просто черносливинка-матушка, -- вотъ что! "

Вотъ тѣ образцовые типы, съ которыхъ Вася, какъ съ модныхъ львовъ гостиныхъ, долженъ былъ заимствовать для себя свой новый модный покрой. И признаться, если кто изъ пріятелей поближе подходилъ къ Васѣ по характеру, трусости, робости и дѣтской простотѣ, такъ это дѣти Богдана Иваныча, или Ивана Богданыча -- что-то въ родѣ этого. Карлуша и Карпуша сначала и очень было снюхались съ Васей, даже частенько стали къ нему похаживать, да вдругъ -- чортъ знаетъ, что съ ними сдѣлалось -- въ нихъ оказалось что-то этакое нѣмецкое: они вдругъ стали прислушиваться, да присматриваться, да ахать, да вылуплять бѣлки свои, похожіе на луковицу, да заговаривать съ Baceй по-русски такъ закомуристо, что и самъ чортъ ихъ не разберетъ; даже форейторъ Никишка, этотъ ужь сталъ надъ ними смѣяться, да сталъ называть ихъ "нѣмчурой, картофельное брюхо, крахмальныя ноги". А потому такъ и вошло на разладь между Русью-матушкой и нѣмцами-карлушами: чуть Вася дунетъ этакъ однаго -- ну тотчасъ оба въ слезы, какъ будто слезы-то у нихъ были вовсе не покупныя. Такъ и не сошлись. Чуть этакъ маленькая завороха -- смотришь, самъ нѣмецъ тащится къ дворецкому, дворецкій зоветъ Васю на расправу -- къ допросу: какъ было дѣло? А потомъ и пошла писать, -- такъ и расклеились со столярятами. Ну, за то крѣпче всего склеился Вася съ Оленькой Почечкинымъ, съ которымъ они не только ходили въ садъ мечтать около малины и крыжевника; часто даже выдали ихъ рядышкомъ висящими на высокомъ деревѣ. Акулька-сверстница запрягалась, какъ лошадь, въ салазки и тележки, а если не ѣздилъ еще Вася на ней верхомъ, такъ собственно только потому, что Акулька была мала и безсильна.

Вотъ тотъ пріятельскій кружокъ, въ которомъ Вася повелъ-было свои маленькія дѣла. Былъ ли Вася сердцемъ привязанъ къ этому кружку? -- я этого, читатель, тебѣ не скажу; узнаешь впослѣдствіи. А теперь я сообщу тебѣ только, для порядка событій, что, несмотря на новыя запрещенія, новыя подтвержденія, новыя угрозы маменьки, не связываться съ такими головорѣзами, -- Вася свелъ-таки знакомство съ цѣлымъ кварталомъ и часто-часто сталъ къ сосѣдямъ не только похаживать, даже черезъ заборы помахивать, а Ваню маленькаго протаскиватъ за собою туда же сквозь заборныя дыры, или собачьи подлазы.

Вотъ такъ-то и началось дальнѣйшее развитіе ребенка. Сначала опытные въ шалостяхъ сосѣди смѣялись только надъ простотой Васи, какъ надъ глупостью, и дѣлали съ нимъ истинно злодѣйскія штуки. Увѣрятъ, напримѣръ, Васю, что бѣлый, заиндевѣлый топоръ -- въ сахарѣ, и предложатъ Васѣ лизнуть. Вася такъ лизнетъ, что съ половины языка примерзшая кожа останется на топорѣ. А пріятели еще потѣшаются: -- смѣшно, -- рады -- надули фефёлу.

Потовъ ученые сосѣди обучили Васю прыгать по улицѣ на одной ногѣ и кричать, безтолково вылупивъ глаза: "дождикъ, дождикъ, переставь, мы поѣдемъ во Рязань, Богу молиться, Хрисгу поклониться!" И Вася, какъ жрецъ Ваала, бѣснующійся передъ жертвенникомъ, взывалъ о прекращеніи дождя, въ то время, когда дождя вовсе и не было. Въ дополненіе къ этой нелѣпицѣ выучили его говорить еще чепуху такого рода: "убоихса зѣло, чтобы въ наше село сила вражья не вступила, сирѣчь перцу не дала". А за этимъ выучили его еще тверже выговаривать вотъ и такой длинный вздоръ: "первелики, другелики, трынцы, волынцы, четверо-дранцы, пятой -- ладовъ, шахманъ -- лохманъ, шишелъ -- вышелъ, Родивонъ -- поди вонъ!" И хотя эта сосѣдская ученая дичь, по нашему человѣческому разумѣнію, не имѣетъ никакого примѣненія и даже здраваго смысла, однако -- по мнѣнію ученыхъ сосѣдей Васиныхъ -- не знаться -- считалось за рѣшительное невѣжество, и того даже не принимали въ военныя игры, кто не зналъ этой закомуристой чепухи, -- точно такъ же, какъ у насъ не признаютъ того за врача, кто не знаетъ твердо того языка, которымъ говорили на кухнѣ Цицерона. И Вася, чтобы попасть въ компанію ученыхъ сосѣдей, долженъ былъ твердо знать всякую сосѣдскую дичь. Что же дѣлать? такія ужь положены были сосѣдями условія: ученики должны знать то, что задаютъ учители.

Послѣ того, снюхавшись поближе, ученые сосѣди заманили Васю пробѣжаться съ ними взапуски около всего квартала, въ крещенскіе морозы -- босикомъ. Это кругосвѣтное путешествіе было такъ жутко для неопытнаго въ этомъ дѣдѣ новичка Васи, что, по возвращеніи съ бѣгу, окоченѣвшія ноги свои онъ засунулъ подъ плиту на кухнѣ, какъ головяшки, и несмотря на сильный кухонный огонь, онѣ не могли отогрѣться ранѣе, какъ черезъ полчаса! И хотя Вася плакалъ надъ своими крѣпкими русскими отмороженными ногами такъ же горько, какъ барыня, носящая шляпочку французскую на морозищѣ русскомъ, однако не утерпѣлъ -- опять ушелъ къ сосѣдямъ.

Зато ученые сосѣди осмѣлѣвшаго Васю начали понемногу натравливать даже и противу такихъ передовыхъ личностей, каковы, напримѣръ, были Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ-косоглазый. И этимъ Вася издали начиналъ уже покрикивать нѣчто въ родѣ такого собачьяго подзадориванія: "рыжій краснаго спросилъ, чѣмъ ты голову красилъ", или Матькѣ-косому: "косой заяцъ, нанесъ яицъ, вывелъ дѣтей косыхъ чертей!" Конечно оно, за все за это, сплоховавшему Васѣ, временемъ и очень-таки больно доставалось; ну, да за теребачкой онъ такъ же не гнался, какъ русскій мужичокъ за зуботычиной и тычкомъ; наплевать, говоритъ, на все это: до свадьбы заживетъ! За то ужь канальски сталъ смѣлъ.

Онъ не только сталъ покрикивать прямо въ глаза Васькѣ-рыжему: "рыжая собака! рыжій семерыхъ выжилъ!" или Матюшкѣ съ праваго прямаго глазу: "косой чортъ! цыганенокъ!" сталъ даже покрикивать дремавшему на бочкѣ водовозу: "эй, дядя, смотри: ось-то въ колесѣ!" да такъ громко, что проснувшійся водовозъ начиналъ вертѣться на бочкѣ, какъ на шилѣ, и заглядывать съ обѣихъ сторонъ подъ телегу, чтобъ распознать окончательно, что въ самомъ дѣлѣ случилось съ его экипажемъ, на что ему указалъ добрый мальчикъ. А добрый мальчикъ захохочетъ со всей челядью, подожметъ еще одну ногу къ заду, а на другой ускачетъ въ сторону, какъ воробей. И этого всего мало; онъ сталъ даже изъ-за забору покрикивать идущему съ ношей ярмарочному татарину: "князь-лошадиный! татаринъ-собака! татаринъ, кошку ожарилъ!" Покрикивалъ даже съ крыши и крещеному жиду Марейкѣ: "эй, Зюзя! жидъ, свиное ухо! Іуда христопродавецъ!" и не только покрикивалъ, а какъ-то особенно ловко свертывалъ полы своего сюртучишка на подобіе свинаго уха и показывалъ эти уши изъ-за трубы разсерженному Марейкѣ. Не щадилъ онъ даже и семинаристовъ и тѣмъ ловко кричалъ въ догонку: "поповичи-дергачи! шиняшка, иго-го! жеребята! дурья-порода! птру-со, птру-со!" А подъ конецъ такъ даже до того сталъ смѣлъ Вася, что и голоднымъ приказнымъ, поздно-бѣгущимъ изъ должности, покрикивалъ смѣло сквозь щели забора: "строкули, стрекуляція! канцелярское сѣмя, приказёры, крючки, приказная строка!"

И все сходило ему съ рукъ. Сходило ему съ рукъ и самое катанье на бѣшеныхъ лошадяхъ съ пьяными кучерами, когда объѣзжали они бѣшеную русскую тройку барскую; цѣлъ онъ оставался въ то время, когда форейторъ Никишка, растерявши всѣхъ пьяныхъ кучеровъ, какимъ-то чудомъ привозилъ Васю одного домой; сходило ему даже бѣшеное бросанье на запятки чужихъ санишекъ, или на дровни мужицкія въ то время, когда они во вѣсь опоръ мчались вдоль улицы. Да и мало ли что ему сходило -- всего даже не перечтешь! Ну, за то скоро узналъ онъ всѣ уличныя школьничества: сталъ хорошо играть въ свайку, прекрасно въ козны, отлично клеилъ змѣй съ трещеткой, и какъ кошка сталъ цѣпокъ на заборахъ, и какъ векша сталъ онъ лазить по угламъ и крышамъ.

А что касается до стравливанія Азора и Цѣпляя съ чужими собачонками, телятами и боровами, такъ Вася такъ ловко выучился ихъ взыкать, какъ взыкаетъ только самый ловкій доѣзжачій въ отъѣзжемъ полѣ. Часто даже случалось такъ, что глупый теляшъ, вылупивъ съ испугу оловянные глаза и поднявши при этомъ хвостъ строкой, какъ полусумасшедшій забѣгалъ съ-дуру туда, откуда приходилось вытаскивать его изъ ямы народомъ, всего опачканнаго желтою краской. Борововъ, по приказанію Вася, рыжій Пальмерстонъ выводилъ вѣжливо за ухо на улицу и, несмотря на страшный визгъ ихъ, провожалъ всякаго до угла и развѣ только тамъ уже, при размашистомъ и крутомъ поворотѣ въ переулокъ, отрываясь отъ свинаго уха, кувыркался иногда вверхъ-тармашкой, что, впрочемъ, по ловкости Пальмерстошки, было очень рѣдко. Въ настоящее время Вася уже съ наслажденіемъ посматривалъ на шельму Азора, когда тотъ, султански пошевеливая хвостомъ, поглядывалъ красными, огненными глазами въ ловушку, гдѣ сидѣла приготовленная для него, бѣдная заключенная крыса. Вася съ наслажденіемъ разсматривалъ ловкость Азора, когда тотъ, запускаясь по двору охотиться за выпущенной крысой -- къ величайшему удовольствію и крику дворовыхъ -- на лету хваталъ ее поперегъ и трясъ до тѣхъ поръ, пока несчастная не издыхала. Еще интереснѣе для Васи была охота на ежей. Задорный и злобный Цѣпляй до такой степени былъ врагъ ежовый, что несмотря на свои собственныя мученія, несмотря на свое жалобное южанье, вытье и лай, несмотря на то, что въ кровь изцарапывалъ себѣ морду и лапы, несмотря наконецъ на то, что кровь лила ручьями съ его собственнаго языка -- Цѣпляй всѣ-таки злобно кидался на ежа, свернутаго клубомъ, и снова раздирая себя жестокими его иглами, одерживалъ-таки побѣду -- задушалъ наконецъ ежа зубами, или перекусывалъ пополамъ! Васю даже начинала теперь затрогивать и интересовать сцена такого рода: лихой поваренокъ Моська, отрубивши на-прочь голову индѣйцѣ, для петѣхи дворни, выпускалъ ее изъ рукъ, и безголовая индѣйка, брызгая и обливаясь кровью, бѣгала по всему двору. Дворня съ наслажденіемъ смотрѣла, на эту сцену и хохотала, а забрызганный кровью лихой поваренокъ Моська носился за нею съ окровавленнымъ ножомъ и, растопыривая руки, кричалъ во все горло: "помогите, братцы, не поймаю проклятую!" И Вася первый готовъ былъ оказать помощь лихому поваренку, и первый загребалъ въ маленькую горстишку камень, чтобы еще-таки ударить бѣдную индѣйку, уже лишенную жизни человѣкомъ!

Вотъ, вотъ что вышло изъ Васи! И это не болѣе, какъ черезъ два года послѣ того, какъ видѣлись мы съ нимъ въ первой главѣ.

Тутъ-то бы вотъ и подвернуть нравоученьице, хоть въ родѣ такого: "какъ тамъ, молъ, ужасно вредно давать дѣтямъ свободу; да не лучше ли защемить ихъ родительскими клещами, да не водить ли ихъ за собой на привязи, на веревочкѣ, какъ собачонокъ по Невскому проспекту", -- ну,словомъ, подвернуть такое нравоученьице, которымъ у насъ, во время оно, заканчивались хорошія басни. Но какъ разсказъ мой не басня, а нравоученій мой важный читатель терпѣть не можетъ, -- они ему ужъ насолѣли, -- такъ мы и объѣдемъ околесиной на нашу прежнюю дорогу, да поведемъ опять разсказъ о томъ: въ самомъ ли дѣлѣ это такъ ужасно, что мой рѣзвый Вася сдѣлался такимъ неуемнымъ шалунишкой, или это намъ только показалось, будто онъ сдѣлался негодяемъ?

Да, именно только такъ показалось. И хотя сильно загрубѣлъ его голосъ и нѣжная рѣчь, хотя сильно загрязнились и заскорбли его руки и ноги, хотя сильно порыжѣла его бѣлая, нѣжная кожица на шеѣ, хотя сильно потемнѣли и ощетинилась его мягкіе свѣтлорусые волосы -- въ немъ все-таки не потемнѣлъ его младенческій образъ. Вася еще очень грустно посматривалъ на отца, съ притачиваніемъ ножей готовящагося заколоть мамина цыпленка. Вася еще съ сильнымъ біеніемъ сердца смотрѣлъ на трепетаніе крошки-цыпленка подъ ножемъ тятинымъ, и полною младенческою грудью выговаривалъ отцу: "эхъ, тятя, зачѣмъ ты его этакъ!.. " И затѣмъ слезы брызгали изъ его прекрасныхъ глазъ. Нѣтъ, не потемнѣлъ въ немъ его младенческій образъ! А мнѣ онъ-то и нуженъ, вой дорогой читатель. Да, -- онъ! Много я видалъ на своемъ вѣку и нѣжныхъ ручекъ, и бѣлотѣлыхъ шеекъ, и мягкошелковыхъ волосъ, но они большею частію сдѣлались мнѣ противны, потому что въ нихъ потемнѣлъ ихъ младенческій образъ. Я даже самъ себѣ противенъ въ эту минуту, потому что и во мнѣ потемнѣлъ мой младенческій образъ!

А младенческіе годы Васи шли своимъ чередомъ, и къ нему еще ничто нечистое и грязное крѣпко не льнуло! Шалилъ онъ потому, что другіе шалили, выкидывалъ скверную штуку потому, что другіе ее выкидывали, бранился скверными словами потому, что все около него бранилось -- да еще погуще его; наконецъ ссорился и дрался со всѣми собственно потому, что порядочный человѣкъ безъ буйства и ссоры ужь жить не можетъ, -- это уже такъ заведено. Да и какъ мнѣ примирить Васю съ ребятишками, когда передъ нимъ, для примѣра, даже цѣлая дворня грызлась по собачьи? А всякому извѣстно, какое важное значеніе, для начала дѣла, имѣетъ передовой тявкъ собачій и какъ легко потомъ заливаются за нимъ и всѣ прочіе моськи, шавки и даже щенята. Какъ же послѣ всего этого не огрызнуться и Васѣ? Но и огрызался онъ все-таки безсознательно.

И если подкрадывалось къ Васѣ въ это святое время какое-то темное, какъ призракъ, сознаніе, такъ это только то сознаніе, на которое безпрестанно указывала ему мама, а именно: что онъ у ней не барченокъ, и что онъ сталъ теперь грязный уличный мальчишка.

Дѣйствительно, когда Вася (по указанію мамы) искоса посматривалъ на барчатъ, то онъ и безъ объясненій видѣлъ, что на тѣхъ не только рубашки и пояса, но и кресты-то христіанскіе -- и тѣ были вовсе не такіе, какъ у него, простаго мальчика, -- такія славныя рубашки и кресты, что только посматривай, да дивуйся.-- Но и на это Вася какъ-то мало обращалъ вниманія: онъ будто уже практически и основательно позналъ, что тому нельзя быть вѣчно чистымъ, кто съ утра до ночи копается въ землѣ. А поэтому и выходило всегда, что и, прослушавши совѣтъ мамы и посмотрѣвши на барчатъ нарядныхъ, Вася какъ будто подумывалъ: "ну, они сами по себѣ, а я самъ по себѣ.-- Пойдемъ, Азорка, вальнемъ!"

И затѣмъ тотчасъ начинались гимнастическія упражненія съ Азоромъ и Шеверюшкой, которыя ей-ей лучше и живѣе французскихъ -- жаль только, что не обратятъ на нихъ у насъ вниманія.

Здѣсь кстати бы сказать, что въ настоящее время Васѣ было бы приличнѣе дѣлать свои гимнастическія упражненія съ братомъ Ваней, нежели съ Азоромъ и Шеверюшкой. Да вотъ бѣда: отъ брата Вани Вася какъ-то все топырился прочь. Мама иногда и сама приглашала Васю поняньчиться съ Ваней, да какъ очутится на томъ синякъ или шишка -- смотришь, Васѣ большаку опять и досталось за Ваню.-- "Играй, говоритъ, да не заигрывайся смотри!" -- Вотъ на этомъ-то основаніи Вася и думалъ о братѣ такъ: "что съ нимъ возиться?" -- Ну, а съ Азоромъ и Шеверюшкой можно было и покрупнѣе обращаться: плакать они не плакали -- взвизгнутъ только изрѣдка разокъ: шишка у нихъ никогда не вскочитъ, а синякъ хоть бы и очутился, такъ его рѣшительно не видать подъ косматой ихъ шубой. Съ ними и опять-таки свободно можно было развивать своя физическія силы. А за развитіемъ физическихъ силъ, Вася незамѣтно дошелъ и еще до новыхъ, свѣжихъ сознаній. Онъ, напримѣръ, сталъ замѣчать за собой, что въ рукахъ у него дѣлается какой-то зудъ, и какъ будто онѣ, вмѣсто маминой иголочки съ лоскутчикомъ, теперь болѣе хватаются за то, что потяжеле и погрубѣе -- ну, словомъ, за то, за что болѣе хватался уже тятя, а не мама. Онъ даже сталъ замѣчать, что въ маленькой его головѣ все чаще и чаще вертится вопросъ: "а какъ это онъ тамъ дѣлаетъ? -- а что, не посмотрѣть ли?" И эти вопросы стали Васю частенько переманивать на тятину сторону, и Вася незамѣтно сталъ болѣе поглядывать, да болѣе подсматривать, да болѣе выпытывать, что и какъ тамъ дѣлаетъ тятя. А изъ этого и вышло, что тятя съ Васей какъ-то скоро снюхались, и тятя незамѣтно показалъ ему всѣ свои многосложныя дѣянія, да сталъ его иногда и съ собой поприхватывать: то въ лавочку, то за базаръ, то за водой, а то, пожалуй, и на рыбную ловлю. Не прихватывалъ его тятя только на охоту, потому что Вася съ мамой боялись тятинаго ружья, которое больно хлопаетъ пистономъ, да обоихъ ихъ пугаетъ. Однимъ словомъ, не болѣе, какъ въ полгода, изъ мальчика-дѣвочки съ помощію тяти превратился въ совершеннаго мальчика, и только развѣ по одному ужь лизоблюдничеству слылъ еще за маменькина сынка.

3a тятей, Вася сталъ попристальнѣе всматриваться и въ дѣянія прочей дворни по мужской уже линіи. Впрочемъ мужскія личности, окружавшія его въ этотъ періодъ, двигались еще передъ нимъ, какъ какія-то безтѣлесныя, неосязаемыя тѣни, и весь этотъ омутъ житейскій, называемый большою барскою дворней, былъ похожъ -- сели можно такъ выразится -- на огромный шипящій и клокочущій котелъ, въ которомъ, Вася уже замѣчалъ, что-то варилось; но по слабому запаху, а еще болѣя по неразвитому вкусу, -- онъ далеко еще не могъ раскусить: что это такое и зачѣмъ? Только самыя близкія личности, мама съ тятей да Іоновна съ Анхимычемъ, выяснялись передъ нимъ, какъ милые, незабвенные образы дѣтства, да и то понималъ и любилъ онъ ихъ болѣе сердцемъ, нежели умомъ. И если бы кто нибудь изъ любопытства спросилъ ребенка: "за что онъ ихъ такъ любитъ?"> -- то немудрый Вася конечно отвѣтилъ бы не болѣе: "такъ люблю: маму за то, что она цалуется все со мной; тятю за то, что онъ на салазочкахъ все меня катаетъ да растолковываетъ: Іоновну за то, что она сказочки сказываетъ славныя, а Анхимыча за то, что онъ больно сладко меня кормитъ". Вотъ и только! А если кромѣ этихъ сердечно милыхъ образовъ, кто либо болѣе и ярче представлялся Васѣ, такъ это одинъ только сосѣдній лавочникъ, который, по добротѣ своей, иногда давалъ Васѣ такіе жемочки, которые тятя съ мамой по сахарному разрубали ножомъ, да такъ, что отъ жемочковъ летѣли искры, какъ отъ кремня; -- рѣшительно ужь одинъ только Васинъ зубъ и могъ точить этакія милости. Лавочника этого Вася издали узнавалъ по ястребиному носу съ загибомъ да по козлиной бородѣ. Дворня называла лавочника-сосѣда Скупчикъ, а тятя для разнообразія величалъ его "шклярвой" и "сквалыгой"; мама же изрѣдка отзывалась онъ немъ такимъ изреченіемъ: "а добрый, брать, мужикъ-отъ, -~ ничего". Конечно оно бы ничего, -- съ этимъ и я согласенъ, потому что Скупчикъ попаивалъ иногда тятю съ мамой и соломеннымъ чайкомъ, притомъ же и кланялся всегда нижайшимъ манеромъ, -- да мнѣ-то онъ извѣстенъ, катъ естественная скряга, такая ужь естественная скряга, у котораго даже собственная борода, и та росла скупо: не пушисто, какъ у всякаго порядочнаго моховика, изъ породы бородатой купеческой, а такъ, какими-то плѣшинками съ клочьемъ, на подобіе рѣдечнаго хвоста, да съ такими жосткими и толстыми костышами, вмѣсто человѣческихъ волосъ, какъ будто самъ Господь далъ ему эти дикобразовы щетины на крѣпость, собственно затѣмъ, чтобъ онѣ никакъ уже не оборвались и не причинили бы этому человѣку убытку, ибо человѣкъ этотъ отъ убытку удавится.

Вотъ тотъ небольшой, но полный мірокъ, въ которомъ по своему жилъ мои маленькій шести или семи-лѣтній Вася. Чистыя наслажденія его природою въ это время подслащались и разнообразились не одной уже только вишенкой да сладкой маминой малинкой съ пушкомъ, а часто и тятиной родимой красной смородиной -- кислятиной. Какъ насыплетъ въ шапку тятя, да скажетъ запросто: "ѣшь, братъ, покуда не вспотѣешь!" -- такъ не только глазъ на сторону покоситъ, просто какъ гвоздемъ оба выворачиваетъ изъ глазницъ, рожицу-то всю Васѣ покоробитъ: носъ-то весь сдернется сморчкомъ, -- вотъ каково тятинькино угощеніе! Ну, а спроси-ко кто у Васи: "что, братъ, каково?" -- Ей-Богу, скажетъ: "сладко, ничего!" Впрочемъ не нужно бы и божиться: этому пока всѣ мы безусловно вѣримъ. Разъ ужь только черезчуръ напавши на смородину, потрясетъ головой, скажетъ: "будетъ, ужь не хочу", да спроситъ затѣмъ отца: "что это, тятя, на зубахъ-то какъ скверно?" А тятя, для поясненія житейскихъ истинъ, отвѣсить ему новый медицинскій терминъ: "это, сыновъ, оскомина называется". Вотъ тебѣ и объясненіе. А что такое оскомина? откуда она? зачѣмъ?... ну, это ты, сынокъ, такъ послѣ когда-нибудь самъ ужь узнаешь. И Вася приходитъ опять къ тому же заключенію, что это вѣрно тятя и самъ-то не совсѣмъ твердо знаетъ.

Узнавши, что это и весь окружающій Васю міръ, мой строгій критикъ укоритъ меня въ непростительной ошибкѣ, что я не очеркнулъ предъ нимъ ярче и не представилъ менѣе образовъ тяти и мамы; а по его справедливому мнѣнію, они здѣсь главныя дѣйствующія лица. Это потому, мои цѣнитель и разцѣнщикъ, что они сами пройдутъ предъ тобою объ руку съ Васей сквозь весь романъ, и сами, вмѣсто описанія моего, представятъ тебѣ свои личности и поступки. А изъ поступковъ, по моему, виднѣе человѣкъ, нежели изъ его незамараннаго, непорочнаго формулярнаго списка. Что же касается до портретовъ тяти и мамы, то для тебя вѣрно все равно: будутъ ли они бѣленькіе, или черненькіе кожей -- лишь бы были люди. А что они "люди", такъ въ этомъ нечего и сомнѣваться: ихъ даже во всемъ городѣ никто не называлъ ни крестьянами, ни мѣщанами, ни купцами, ни дворянами, а просто -- "людьми". Иногда къ этому какъ будто для поясненія добавлялось: "крѣпостные", "дворовые", "господскіе", -- ну, а въ сущности все-таки выходило: "люди", а не что иное.

Главная моя забота теперь вотъ въ чемъ: показать, что такое Вася? -- Вотъ это дѣло другаго рода.

До сихъ поръ вы видѣли только котятъ, да голубятъ, да маленькаго мальчугана, который забавлялся съ ними, какъ котенокъ и голубенокъ; да видѣли мы еще собакъ и людей, да бѣгающаго между ними шести-лѣтняго ребенка. А что такое Вася? -- Этого мы еще не видали. Я даже не сдѣлалъ ему обыкновенной училищно-гимназической оцѣнки головы, я даже не указалъ на него инспекторскимъ роковымъ перстомъ, не изрекъ надъ нимъ впередъ судьбы его и даже не заклеймилъ его казеннымъ приговоромъ: "этотъ вотъ мальчикъ, Вася, будетъ съ головой; а тотъ вонъ мальчикъ, Ваня, будетъ безъ головы". А вѣдь, говоря серьёзно, Вася мой въ такомъ уже возрастѣ, гдѣ дѣйствуютъ не одни только инстинкты да плотскія побужденія; въ шести-лѣтнемъ возрастѣ уже во многомъ проявляется и смышленость и умъ ребенка, при всей его животной неразвитости. Чтожь бы мнѣ сдѣлать, чтобъ точнѣе опредѣлить: уменъ ли Вася и имѣетъ ли онъ какія нибудь познанія въ окружающемъ его?

А! вспомнилъ: слѣдуетъ проэкзаменовать его и непремѣнно проэкзаменовать по уставу, да по уставу нашихъ русскихъ учебныхъ заведеній, то есть сперва изъ закона божія, ну, потомъ изъ словесности и математики, тамъ изъ исторіи и географіи, а потомъ ужь и пошла писать: изъ языковъ да рисованія, изъ музыки да танцованія, изъ пѣнія да фехтованія, изъ гимнастики да маршированія, а потомъ ужь и изъ прочаго въ рукахъ и ногахъ человѣческаго познанія. Вотъ и дѣло съ концомъ. Выведите только изъ всего этого средній балъ съ поведеніемъ, -- голова изъ него такъ сама собой и выглянетъ.

Начнемъ же съ главнаго. По закону божію Вася зналъ богородицу -- молитву, да богородицу на дощечкѣ, у мамы, на полкѣ въ чуланѣ; зналъ онъ также, что недалеко есть церковь -- троица, въ которой живетъ Богъ, что троица эта повыше барскаго дома, а внутри ея гораздо понаряднѣе, нежели въ господскихъ хоромахъ: впереди все зеленое съ золотцемъ, а по бокамъ стѣны такъ разукрашены, что ужь и не разберешь, какой краской -- больно хорошо. Вася зналъ также, что въ церковь эту мама велитъ относить свѣчечку Богу да копѣечку нищему, въ большой праздникъ. Изъ священной исторіи Вася узналъ отъ Іоновны, что земля стоитъ на трехъ большущихъ китахъ, которые плаваютъ на-морѣ-на-окіянѣ. Разъ было кучеръ Ларивонычъ-кривой (который въ домашнемъ быту Кривымъ-бельмесомъ назывался) началъ при Васѣ повѣствованіе о томъ, "что фараонова воинства вся потонула, и изъ ефтого самого мѣста вылезли песьи-головы, единоглазые замаряне, и что даже теперича въ самой Европеи двѣ вѣры заключается: значитъ, ледранская одна называется, да катаврическая еще другая, а потомъ послѣ такъ вмѣстѣ и сходятся, въ одного, вишь ты, Бога вѣруютъ".-- Ну да этого, слава Богу, Вася ничего на понялъ, -- видѣлъ только, что вся присутствующая тутъ дворня, молча и съ глубокимъ вниманіемъ, слушала законоучителя своего Ларивоныча. Вотъ и всѣ его познанія въ законѣ божіемъ. Изъ словесности Вася зналъ твердо одно: "мама, я ѣсть хочу". Изъ математики онъ вычислялъ уже, что одинъ да одинъ -- два, два да два -- четыре, а пять да пять -- если подсказать -- всегда выходило десять. Изъ географіи Вася узналъ, что есть городъ Сибирь, въ которомъ онъ живетъ съ тятей и мамой, на Дворянской улицѣ, которая проходитъ черезъ весь Сибирь и упирается прямо въ Сибирку, куда Вася уже ѣздилъ съ тятей за водой. Да зналъ онъ еще не совсѣмъ основательно, что отъ Германа подъ-горой до Шагаровской будки такая страшная даль, какъ отъ Козьяго-болота въ Петербургѣ до самой Козихи -- въ Москвѣ; зналъ онъ также, что до нихъ ни за что не доѣдешь, -- доходилъ до нихъ только одинъ сильный тятя да и тотъ больно уставалъ. А до крайняго полюса Васиныхъ географическихъ познаній -- до барыниной деревни Задерихвостихи, такъ такая заграничная даль -- просто пятьдесятъ пять верстъ, да еще съ половиной -- говоритъ баринъ Василій Иванычъ. По исторіи Вася зналъ одно только важное событіе въ мірѣ: исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора и Шеверюшки. Изъ языковъ Вася звалъ одинъ только языкъ, которымъ часто говорилъ Матюшка-разбойникъ, а именно языкъ тарабарскій, да и тотъ онъ зналъ плоховато, -- ну, словомъ, по гимназически -- только понималъ, а самъ не говорилъ. Изъ рисованія -- онъ имѣлъ бойкую руку академическую, и, пожалуй, трехъ-оконный домъ съ крышей и трубой такъ отмалюетъ, что только развѣ ужь строгому экзаменатору покажется, что домъ покосился, а тятя съ мамой всегда находили, что домъ ничего -- хорошій, -- даже и очень! Мало того, самую старую церковь ухитрился изобразить на двери амбара, или каретника, въ видѣ новомодной, высоко-выведенной куличи нѣмецкой, такъ что самъ тятя, проходя мимо, остановился, чтобъ разобрать, что это такое, и сказалъ; "ай да хватъ; славно, брать!" Ну, словомъ, съ головы и рукъ Вася былъ очень-таки бойкій мальчуганъ, даже по фехтовальному искусству, -- онъ такъ однажды просадилъ глазъ лучиной полунѣмцу Карлушѣ, что тотъ недѣли двѣ ходилъ повязанный синимъ платкомъ. И если былъ плоховатъ Вася въ чемъ нибудь, -- такъ это съ ногъ: никакъ не могъ онъ выучиться танцовать по забору, усѣянному гвоздями, или проплясать удалаго камаринскаго въ присядку по коньку на крышѣ, и такая всегда забирала его благодѣтельная робость, что, мнѣ кажется, въ этомъ искусствѣ онъ не подавалъ рѣшительно никакой надежды, -- развѣ впослѣдствіи развались у него способности. Впрочемъ тебѣ, читатель, извѣстно, что нѣкоторыя дѣти и очень поздно развиваются. Въ музыкѣ и пѣніи часто испытывала Васю сама итальянская музыкантша и пѣвица -- Марья Александровна, и та оставалась имъ довольна. Ужь если услышитъ Вася какую нибудь новую пѣсенку, такъ онъ такъ ее перейметъ и споетъ, что Марья Александровна не только заставитъ его повторить и похвалитъ, а еще размечется отъ его пѣнія -- досыта нахохочется. Услышитъ ли Вася, какъ Филатка Шебарша съиграетъ на рожкѣ барыню (а Филатка лихо пищалъ на рожкѣ), Вася попроситъ рожокъ у Шебарши и тоже пропищитъ на немъ, хоть не совсѣмъ настоящую барыню, однакожь и не кухарку же, такъ что сама мама, слушая его музыку, не вытерпитъ и прибавитъ: "ай Вася, Вася! на все-то ты у меня гораздъ, сыночикъ; не знаю вотъ граиотѣ-то будешь ли ты у меня учиться когда нибудь?" -- А Вася повернется на одной ножкѣ, запоетъ да и уйдетъ поскорѣе, какъ будто не слышитъ, что говоритъ ему мама о грамотѣ.

А слово "учиться" какъ острымъ ножемъ кольнетъ Васю въ сердце. И грустно, и тяжело, и невесело во весь этотъ день рѣзвому Васѣ: не бѣгается ему и съ Акулькой, превращенной въ лошадь, ни играется ему въ большомъ саду съ другомъ и пріятелемъ Оленькой Почечкинымъ, не поется ему даже беззаботно: "туру, туру пастушокъ, калиновый подожокъ", -- все хочется взгрустнуть да заплакать, а мысль, что насильно посадять за книгу, какъ безотвязная тѣнь, слѣдуетъ за нимъ до заката солнца, до глубокой ночи, до безмятежнаго сна.

Онъ бы можетъ быть и подумалъ: почему именно ему не хотѣлось учиться?-- да думать было рѣшительно некогда! Съ вечера устанешь и скоро заснешь; утромъ, чуть всталъ съ постели -- времени нѣтъ: то голубятъ накорми -- пищатъ (они же такіе хорошенькіе и понимаютъ все: на руку уже стали садиться, а Вася ихъ любитъ за это); то тамъ, смотришь, еще глупый галченокъ выпалъ изъ гнѣзда -- ну, ему заступи мѣсто матери; то тамъ, пожалуй, мама еще зоветъ: "брата, говоритъ, покачай; мнѣ некогда -- иду на погребъ"; то сосѣдній забіяка-пѣтухъ подрался съ маленькимъ карапузикомъ Оборвышемъ: ну, конечно, его нужно пугнуть хорошенько, чтобъ онъ впередъ не смѣлъ разбойничать на чужомъ дворѣ; то тамъ, смотришь, и Оленька пришелъ: зоветъ въ свой садъ картофелю порыть: "маменька, говоритъ, велѣла звать, -- яблоками хотѣла обоихъ накормить"; -- ну какъ не идти? А тамъ, смотришь, Матюшка-разбойникъ моргаетъ изъ-за угла да зоветъ разсмотрѣть какую-то новую секретную штуку. А тутъ вдругъ и вѣтеръ подулъ -- ну, змѣй непремѣнно нужно пустить. А тамъ, смотришь, травля чужого теленка, да кто-то проѣхалъ, да еще какой-то крикъ на улицѣ, да мама опять зоветъ зачѣмъ-то: вѣрно сладкаго опять ужь приготовила -- хочетъ подсластить Васю. Ну, конечно все это нужнопросмотрѣть, вездѣ побывать, все разузнать. А время-то между тѣмъ нисколько не ждетъ. А тамъ, смотришь, ужь опять вечеръ; а тамъ, не успѣешь глянуть, и опять ночь. Бѣда да и только;-- у дѣтей день впятеро короче, нежели у большихъ людей.

Такъ бы, мнѣ кажется, день за днемъ и капалъ въ вѣчность, а Вася вѣрно до глубокой старости не разрѣшилъ бы новаго для него вопроса: нужно ли въ самомъ дѣлѣ ему учиться? и почему именно ему не хотѣлось?

Вдругъ совсѣмъ случайно и нежданно Васю сняли съ заборовъ и посадили за книгу. Случай, кажется, вовсе ничтожный, а между тѣмъ онъ даетъ ужь новое направленіе ребенку. Этотъ ничтожно-замѣчательный случай указываетъ намъ ясно, что въ моемъ любезномъ отечествѣ многое еще родится, растетъ и зрѣетъ безо всякой посторонней помощи. И хорошо еще, если на сильной почвѣ само вызрѣваетъ, а то часто, часто -- о, какъ часто! -- и самое благое и хорошее сѣмя заглушается плевелами, и впослѣдствіи очень мало, или даже и вовсе не приноситъ плода!

Отчего это все такъ идетъ у насъ? Не въ романѣ разсуждать объ этомъ; разскажемъ лучше случай, который случился съ моимъ маленькимъ Васей. Здѣсь кстати уже замѣтить, что Вася окончательно становился сынкомъ тятинымъ; а поэтому и случаи послѣдующіе стали чаще совершаться между имъ и отцомъ, а не мамой, какъ это было до сего времени. Вотъ этотъ случай.

ГЛАВА III.

Однажды Вася что-то очень усердно работалъ мѣломъ на дверяхъ анбара.

-- Полно марать тебѣ стѣны, пачколя, твоей пачкотней! сказалъ отецъ, выдавая овесъ кучеру.-- Вишь, какъ анбаръ-то опять у меня испестрилъ, какъ ситцемъ отдѣлалъ. Ты вѣрно, брать, у меня рисовальщикъ будешь какой-нибудь?-- а? Не купить-ли тебѣ, братъ, карандашика съ бумажкой, вмѣсто пряниковъ-то? а?...

Но Вася на всѣ эти аканья не сказалъ ни слова: фыркнулъ только носомъ, покосилъ губу вмѣсто улыбки, да какъ будто подумалъ: "оно хорошо бы, пожалуй, и карандашикъ съ бумажкой, да вѣдь и пряники тоже славная штука -- охъ, какъ сладка! "

Отецъ между тѣмъ выдалъ овесъ, посвисталъ надъ Васиной работой, погладилъ его во головѣ а прибавилъ: "а знаешь, что, братъ, мы съ тобой сегодня сдѣлаемъ?-- Пойдемъ-ко со иной: а покажу тебѣ такое мѣсто, откуда можно, пожалуй, нарисовать хоть всѣ дома, какіе есть въ городѣ".

Вася при этомъ извѣстіи какъ-будто окунулся въ радость и вынырнулъ совершенно въ какую-то новую жизнь. Радость его, какъ радость ребенка, была такъ велика, что онъ могъ только съ стѣсненнымъ сердцемъ вывести тоненькимъ просьбеннымъ голоскомъ:

-- Гдѣ же это? куда же мы поѣдемъ съ тобой, тятенька? сейчасъ, что-ли, идти-то, тятенька?.. а? -- А ноги между тѣмъ сами уже встали и, не спросясь головы, готовы были бѣжать. Вася съ трепетомъ сердца ожидалъ тятина отвѣта.

-- Ну, нѣтъ; не сейчасъ оно, а послѣ обѣда, мой другъ! прибавилъ кроткимъ тономъ тятенька, щелкнулъ при этомъ нутрянымъ замчищемъ амбарнымъ и, поигрывая ключемъ, пошелъ къ себѣ въ избу.

-- Да я вѣдь ужь не хочу обѣдать-то, я вѣдь ужь обѣдалъ давно, я еще давеча утромъ обѣдалъ! пустилъ было въ догонку свои убѣжденія Вася.

-- Ну, не хочешь, какъ хочешь, -- жди пока я отобѣдаю! сказалъ жостко и утвердительно отецъ.

И Вася на это ужь ни слова не возразилъ. Вася уже сталъ привыкать къ этимъ твердымъ отвѣтамъ, -- онъ зналъ уже самъ твердо, что тятя не мама -- его ужь не заставишь проплясать по своей дудочкѣ. А поэтому и подумалъ только про себя: ай-й... какой! все жди, да жди его; шутки-ли это ждать, когда онъ пообѣдаетъ, да еще ляжетъ, да отдохнетъ? Что это у большихъ все это какъ тамъ дѣлается? Всѣ они этакъ: вонъ и баринъ съ барыней ложатся спать днемъ, да еще и ставни велятъ затворить, чтобъ не видать было, какъ они тамъ спятъ; и тятенька также на лавочкѣ подложитъ кулачокъ подъ голову, да захрапитъ такъ, что не слышитъ, какъ и мухи кусаются у него на носу. Нѣтъ, я такъ не люблю спать днемъ. Что за сонъ днемъ? -- мама говоритъ правду: Богъ велѣлъ намъ спать ночью, -- а днемъ лучше пѣть или рисовать.

"Туру, туру, пастушокъ", запѣлъ Вася смѣло, хватилъ опять мѣломъ по старому забору и вышло у него что-то какъ будто корова, или самъ пастушокъ.

"Калиновый подожокъ!" запѣлъ онъ еще смѣлѣе, черкнулъ снова и и у него съ одного маху вышелъ уже подожокъ.

"Отъ моря до моря, до Кіева города..." уныло пропищалъ Вася полутономъ ниже и не черкнулъ уже мѣломъ смѣло по доскѣ -- тоскливо опустилъ онъ поднесенную руку и о чемъ-то не шутя задумался. Задумался мой ребенокъ о томъ, что въ это мгновеніе хотѣлось ему изобразить и море, и Кіевъ, а онъ еще не видывалъ ни того, ни другаго, -- и крѣпко задумался Вася.

А отецъ тутъ, какъ тутъ, и кричитъ уже ему съ крыльца: "эй, маляръ! пойдемъ, что-ли?"

А самъ ужь въ сѣренькомъ мутномъ сюртучкѣ съ красной волжанкой подъ мышкой и въ кожаномъ картузѣ.

А въ рукѣ держитъ сюртучокъ и картузикъ для своего маляра, котораго, какъ видно, старикъ-то любилъ слаще обѣда и отдыха.

Чуть лишь заслышалъ Вася голосъ своего тятеньки, какъ птичка вспорхнулъ отъ радости и въ три прыжка очутился на крыльцѣ, мигомъ одѣлся, застегнулся, надѣлъ фуражку и даже успѣлъ заговорить весело:

-- Пойдемъ-ко, тятенька; куда ты меня поведешь?

-- А вотъ увидишь.....

-- Ну, ладно....

И Вася, любопытно посматривая въ глаза тятенькѣ, съ веселымъ лицомъ побѣжалъ впередъ отца на улицу.

Вася зналъ уже заранѣ, что тятенька покажетъ ему что-нибудь такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ. Тятенька всегда такъ и прежде дѣлывалъ; онъ, напримѣръ, возьметъ Васю за руку и поведетъ его далеко, далеко...

И приводилъ онъ Васю туда, гдѣ какіе то кожаныя мѣшки все топорщатся, дуются какъ пузыри, да пыхтятъ все этакъ: фу-у, фу-у! а огонь синій да съ искрами такъ и лѣзетъ изъ горнушки кверху, какъ шило вострое. А тятя покажетъ еще ему какъ черномазый мужикъ въ кожаномъ фартукѣ и въ рукавицахъ возьметъ изъ огня клещами какой-то красненькій хорошенькій уголекъ, да и давай его молоткомъ постукивать на толстомъ желѣзномъ кускѣ, такъ что только брызги летятъ во всѣ стороны; а тятя покажетъ еще ему, какъ этотъ черномазый мужикъ сунетъ этотъ уголекъ въ воду, въ лоханку, а уголекъ тамъ только этакъ -- чикъ! и выходитъ изъ него желѣзка. Да еще это-ли видалъ тамъ Вася; черномазый мужикъ подносилъ желѣзку-то прямо къ Васину носу и даже подробно показывалъ, что это настоящая желѣзка, въ руки только не велѣлъ братъ: "погоди, говорилъ, а то укуситъ." -- Да и это-ли одно. Вася даже видалъ тамъ, какъ черномазый мужикъ изъ одной желѣзки сковалъ веретено, а изъ другой желѣзки, тоненькой, вырѣзалъ ножницами такого пѣтуха, какъ живой, настоящій пѣтухъ, -- такъ-что тятя его, вмѣсто живаго-то, проткнулъ веретеномъ желѣзнымъ да посадилъ на колодецъ, а онъ такъ тамъ и вертѣлся всегда, и теперь еще вертится.-- "Такъ вотъ какъ дѣлаютъ желѣзки-то", подумывалъ Вася, а тятя при этомъ еще и растолкуетъ ему: что черномазый мужикъ въ рукавицахъ кузнецъ называется, толстый кусокъ желѣза, похожій на птичью голову съ носомъ -- наковальня, а чурбанъ, на которомъ птичья голова-то посажена -- стуломъ называется; а то, что онъ тутъ дѣлаетъ, кузнецъ-то -- "это, говоритъ, дурачокъ, онъ желѣзо куетъ". И Вася вздохнетъ да и пойметъ, что говоритъ ему тятя.

Въ другой разъ тятя отводилъ Васю туда, гдѣ другой черномазый кузнецъ все колотитъ по самовару, потомъ нальетъ въ него свѣтленькой серебряной водицы, надѣнетъ хлопочекъ на палочку да и давай водицу-то размазывать по всему самовару; водица пристаетъ къ краешкамъ, а самоваръ дѣлается бѣлый да свѣтлый внутри. "Такъ вотъ какъ самоварчики-то дѣлаются", думаетъ Вася; а тятенька начинаетъ ему толковать, что этотъ черномазый кузнецъ -- мѣдникъ называется, а то, что онъ тамъ размазываетъ въ самоварцѣ-то, "это, говоритъ, онъ мѣдь лудитъ, сынокъ". Вася даже видѣлъ, какъ тятя отсылалъ къ этому мѣднику цѣлый возъ кастрюль съ поваренкомъ Тишкой; а кастрюли-то все клалъ одна въ другую, -- при чемъ Вася подмѣтилъ также, что большая барская кастрюля такъ велика, что въ ней быка можно сварить, а маленькая такъ мала, что ее можно надѣвать Ванѣ на голову, вмѣсто картуза. Тутъ-же Вася узналъ отъ тяти подробно, что длинная кастрюля, похожая на гробъ человѣческій, сдѣлана для того, чтобы варить въ ней рыбу цѣликомъ: видишь, будто по французскому поварскому уставу, русскій осетръ цѣликомъ гораздо деликатнѣе и важнѣе, за званнымъ господскимъ столомъ. И на эту длинную, похожую на гробъ человѣческій, кастрюлю Вася подивился-таки не мало.

Въ третій разъ тятя отводилъ Васю туда, гдѣ дѣлаютъ ружья для большихъ людей и для маленькихъ. И вотъ видитъ тамъ Вася такія же маленькія ружьецы, какъ и его деревянное, да только тѣ не деревянныя, а заправскія ружьецы -- настоящія, какъ у барченка Илиньки, -- тятя называлъ ихъ пистолетами. Впрочемъ, какъ видно, дѣланіе пистолетовъ Васѣ не понравилось: разъ, потому, что устройство было слишкомъ мудрено -- перенять не переймешь, -- и дома себѣ такіе-же сдѣлать не ухитришься; второе и потому, что въ домѣ этомъ больно ужь страшно: все ширчало, стучало, визжало, да шипѣло. А я такъ думаю, что тутъ была еще и третья причина, да и не главная-ли: намъ уже извѣстно, что Вася побаивался ружейнаго выстрѣла, а здѣсь онъ видѣлъ, что мастеръ безпрестанно примѣривалъ ружье къ своему носу и такъ прикладывался къ нему и щурилъ глаза, какъ будто хотѣлъ подстрѣлить Васю, какъ утку. Вася сперва было какъ вѣжливый человѣкъ сторонился отъ выстрѣла и направо, и налѣво, да видя, что тотъ не унимается, а все въ него прицѣливается, тотчасъ сообщилъ отцу свое замѣчаніе такого рода, что здѣсь больно скверно южитъ желѣзо, когда его трутъ желѣзной палочкой, и что онъ этого не любитъ, и писку такого слышать не хочетъ.-- "Пойдемъ домой". На что тятя тотчасъ соглашался и даже переводилъ Васю и въ другія замѣчательныя, по его мнѣнію, мѣста.

Такъ однажды отвелъ онъ Васю въ ту избушку, гдѣ изъ носку дѣлались свѣчки, да такія тоненькія, какія стоятъ у Бога въ церкви. Ну, свѣчечки конечно дѣлались тихо -- не южали; тамъ даже не прицѣливались такъ злодѣйски въ Васю, -- что Васѣ очень понравилось, до того понравилось, что, пришедши домой, онъ тотчасъ рѣшилъ, что свѣчи вещь очень немудреная -- ихъ можно дома и самому накатать, -- стоятъ только достать у мамы воску. За послѣднимъ дѣло тоже не стало: Вася для пробы тотчасъ стянулъ у мамы свѣчу, приготовленную за престолъ Божіей матери, и изъ вся мигомъ накаталъ по своему свѣчей маленькихъ, своей собственной фабрикаціи. Подумалъ-было онъ и зажечь ихъ, чтобы попробовать, будутъ-ли горѣть, -- да какъ вспомнилъ при этомъ, какъ однажды досталось ему за трутъ, котораго онъ не умѣлъ потушить, запрятать горящее клочье въ боченокъ, изъ котораго такой повалилъ дымъ, что и сама мама заплясала-было отъ страху, -- онъ тотчасъ отложилъ намѣреніе притвориться старостой церковнымъ.

Тятя однажды отвезъ-было Васю и на чугунный заводъ, даже показывалъ ему такъ страшную кадушку, которую называлъ Домной Ивановной; хотѣлъ-было растолковать, что въ этой Домнѣ Ивановнѣ сущій адъ, да Вася ничего не понялъ, потому что не зналъ еще, что это за штука сущій адъ; самый же заводъ больно ему не понравился, потому что былъ теменъ, черезъ и страшенъ. Больше всего любилъ Вася смотрѣть, какъ на веревочномъ заводѣ вертятся маленькія колесики: такъ хорошо вертятся, какъ настоящія игрушки. Онъ даже, возвратившись оттуда домой, всегда весело разсказывалъ мамѣ, что тамъ, -- гдѣ они были съ татей, -- есть такія колесики, какъ у ней скальница, и такъ на нихъ сучится ниточка, какъ у ней на веретенѣ; такъ даже изъ ниточекъ-то выходитъ послѣ такая толстая веревочка, просто толщиной съ Васину ногу.

Иногда отводилъ тятя Васю туда, гдѣ вѣтренная мельница шумно махала большими своими руками, да ворочала какое-то бревно, а въ ней все дрожало, тряслось, да все такъ страшно ворчало: "журръ", до того страшно, что Вася въ первый разъ не хотѣлъ-было и идти туда, да ужъ самъ тятя взялъ его плеча, подвелъ къ жернову да показалъ, какъ тамъ сѣрыми кольцами бѣгаетъ жерновъ-камень, и растолковалъ, что стоитъ только плюнуть на этотъ камень, тотчасъ отскочитъ назадъ да плюнетъ въ тебя же. И Вася, какъ ни боялся, однако не вытерпѣлъ, сдѣлалъ опытъ и ему показалось очень смѣшно, какъ камень плюется на человѣка. Осмотрѣвшись на мельницѣ, Вася замѣтилъ тамъ бѣлаго мужика, который весь былъ размазанъ мукой, а какъ занялъ Васю, что тотъ, пристально на него посматривавши, спросилъ даже отца: "тятя, зачѣмъ это у него, рожа-то такая размазанная? носъ-то точно съ бѣлой заплаткой!" -- на что тятя отвѣчалъ поучительно:-- "такъ это, сынокъ, мельникъ онъ, сморкнулъ вѣрно онъ неосторожно, да носъ и прихватило мучкой, вотъ кончикъ-то бѣленькимъ и смотритъ." Насмотрѣвшись на мельника съ бѣленькимъ кончикомъ, Вася сдѣлалъ на мельницѣ еще новое открытіе: онъ подмѣтилъ тамъ на-верху какую-то палочку, которая все подплясываетъ, да какъ будто выговариваетъ: "клокъ, клокъ!" и увидѣлъ онъ, что изъ-подъ этой палочки сорятся на камень зернушки; даже заглядывалъ-было и въ камень, чтобъ узнать хорошенько, какъ эти зернушки въ муку тамъ превращаются, да нѣтъ -- не видать: подъ камнемъ все это дѣлается. А тятя еще разсказалъ ему дорогой, какъ родятся зернушки на полѣ, какъ сушатъ ихъ въ деревнѣ надъ огонькомъ, въ овинѣ, -- въ которомъ еще, по разсказамъ Іоновны, черти водятся, -- какъ мужички деревянными плеточками сѣкутъ эти зернышки на току, какъ мельница мелетъ ихъ, а они дѣлаются мучкой, какъ наконецъ возьмутъ мучки, да водицы наболтаютъ -- выйдетъ лепешечка; лепешечку поджарятъ на огонькѣ и отдадутъ съѣсть Васѣ. А въ субботу вонъ мама изъ мучки грѣшневой съ водицей таки-еще и блинковъ напечетъ, а тятя говоритъ: "родителей поминать." Вотъ и все тутъ. Но чудо какъ хорошо это все разсказываетъ тятя.

Да и не только разсказываетъ, а еще возитъ онъ Васю съ собой, куда захочетъ, и показываетъ ему все новое. Разъ тятя свозилъ Васю въ подгорную сибирскую деревню, Паранькину, ну и показалъ тамъ сперва мальчишекъ, да такихъ удивительныхъ мальчишекъ, что Вася разъѣхался, увидавши на нихъ сапоги не простые, а съ пятью пальцами. Да ужъ послѣ, какъ подошелъ да разсмотрѣлъ Вася, оказалось, что это были не сапоги, а просто собственная ихъ шкура, ими же -- безъ завода и выдубленная на манеръ конины. Тятя показалъ Васѣ также, въ какихъ черныхъ клѣвушкахъ живутъ паранькинскіе мужички, -- даже и огонь-то у нихъ не въ трубу ходитъ: такъ по избѣ-то съ дымомъ и ползаетъ по потолку, такъ что Вася совсѣмъ и глазами то смотрѣть не могъ, даже горько сдѣлалось ему тамъ, чуть было не задохнулся, -- такъ у нихъ скверно въ избѣ. Да ужь тятя ему растолковалъ: "это ничего, говоритъ, сынокъ, что дымокъ въ глаза къ тебѣ залѣзаетъ -- у нихъ это всегда такъ бываетъ: они ужь къ этому привыкли, имъ это ни почемъ, какъ ерофеичъ съ калачемъ." Тятя также растолковалъ Васѣ, что косматыя бабы-замарашки -- это жены и дочери этихъ деревенскихъ мужичковъ; онѣ также, согнувшись на полѣ, кривыми ножами рѣжутъ золотую травку, да изъ травки этой вяжутъ метелочки, а изъ метелочекъ выходятъ опять такой же хлѣбецъ, какой ѣстъ Вася.-- "Это, говоритъ, сынокъ, они хлѣбецъ жнутъ: направо-то, говоритъ, вонъ бѣлый хлѣбецъ пшеничный, налѣво-то -- вонъ тутъ подъ оврагомъ -- черный оржаной; бѣленькій-то они на базарѣ продадутъ, а черненькій себѣ возьмутъ да съѣдятъ; вотъ и то только!

Чудо какъ хорошо все это растолковывалъ Васѣ тятя! Тятя даже подружился съ прикащикомъ Паранькиной деревни, и тятя не только приглашалъ ихъ безъ господъ къ себѣ въ гости, а даже часто просилъ бесѣдовать и въ барскій домъ, въ гостиную, гдѣ ужь тятя прямо, указывая кверху, говорилъ маленькому Васѣ: "а вонъ, братъ, гдѣ повѣшенъ самъ паранькинскій баринъ, -- поди-ко, поразсмотри его." И Вася отправлялся разсмотрѣть старый оплеванный мухами портретъ паранькинскаго барина-покойника.

Чудо какъ все это хорошо указывалъ и растолковывалъ Васѣ тятя! А тутъ еще купитъ глинянаго соловья, да самъ же и поиграетъ на немъ, чтобъ выучить сынка насвистывать по соловьиному; купитъ калиновую дудку, да научитъ сынка размачивать ее въ колодѣ, чтобъ дудка не сохла. -- "На мокренькой-то, говоритъ, зычнѣе играется, сынокъ!" А тутъ, смотришь, весна пришла. Тятя съ Васей сходятъ на приставь, да принесутъ оттуда апельсинъ душистый: и мамѣ дадутъ полакомиться, да и Васѣ выдерутъ шутя ушко.-- "Это, говорятъ, братъ, новинка, такъ ушко тебѣ слѣдуетъ подрать за это." -- А тутъ рака чернаго покажетъ тятя да удивитъ Васю тѣмъ, что ракъ ходитъ задомъ; а тамъ, пожалуй, еще сваритъ его да покажетъ, какъ ракъ превратился въ краснаго; а тамъ еще ѣвши вынетъ изъ него бѣлыя жерновки, да отдастъ Васѣ поиграть. И все покажетъ и растолкуетъ ему милый тятенька!

За то ужь какъ и подружился съ тятей Вася. Онъ такъ подружился съ тятей, что для него забылъ все, что составляло прежде его жизнь: забылъ онъ и Жужутку, съ которой весело игралось ему на мягкомъ коврѣ, забылъ онъ и Марью Александровну и ея маленькую аристократическую ручку, которая гладила его шелковую головку и шейку, забылъ онъ и та, какъ она сама наливала ему кофей, забылъ онъ ея красныя привлекательныя конфеты, разучился онъ даже ходить поздравлять господъ съ праздникомъ и отвыкъ шаркать передъ ними ножкой. Да чего: сама мама теперь уже не такъ была лакома для Васи, потому-что мама все только кормила да бранила, а тятя все растолковывалъ. И все хотѣлось Васѣ идти къ тятѣ, да всѣ хотѣлось у него обо всемъ подробно допросить да распознать.

Такъ возникла дружба между отцемъ и сыномъ, -- и это была не та мимолетная дружба, которая основывается на свайкѣ, кознахъ, взаимной потасовкѣ и сладкомъ примиреніи послѣ розги, не та идеальная дружба, которая разрывается съ разлукой и потомъ забывается съ перемѣною обстоятельствъ и образа жизни. Нѣтъ, это была дружба прочная, которую чувствуетъ во всю жизнь ученикъ къ своему учителю, чувствуетъ даже учитель къ своему хорошему ученику; это была та вѣчная дружба, которой связаны всѣ разумныя существа во вселенной, -- дружба святая которой сѣмя было въ сердцѣ и головѣ ребенка; и это сѣмя было живо, это сѣмя уже росло! И вотъ росла между ними любовь; любовь на основаніи не той только общей мысли, что отецъ долженъ любить сына за то, что тотъ кусовъ его собственной плоти; сынъ долженъ любить отца за то, что тотъ виновникъ его жизни; вотъ, между ними росла любовь не плоти, не однихъ естественныхъ законовъ и обязанностей, предписанныхъ природой, -- нѣтъ, между ними росла любовь болѣе глубокая, сокрытая въ сродствѣ ихъ умовъ, въ одинаковоcти ихъ понятій, въ общей связи ихъ мечтанія и предчувствій, въ согласіи ихъ роднаго чувства и родственныхъ біеній сердечныхъ... и къ ней уже прибавьте горячую любовь отца въ сыну, влекущую любовь сына къ отцу. Такъ любилъ Павелъ Кузьмичъ сынка своего Васю, такъ любилъ сынъ Вася своего отца и наставника.

На что такое былъ этотъ наставникъ? далъ ли этотъ темный Павелъ сыну своему ту вторую жизнь нравственную, которая такъ важна передъ первой, какъ душа передъ тѣломъ, какъ жизнь мира передъ жизнію личности? Объ этомъ нечего и спрашивать; конечно -- нѣтъ!

Достаточно сказать, что безграмотный Павелъ былъ такъ теменъ, какъ только можетъ быть омраченъ безграмотный русскій человѣкъ; поэтому и ученіе такого наставника ограничилось конечно лишь преподаваніемъ тѣхъ правилъ, которыя самъ Павелъ получилъ отъ отца своего, какъ завѣтъ и какъ что-то священное и неприкосновенное; къ этому онъ присоединилъ еще опыты своей собственной жизни и свое крайнее разумѣніе добра и зла. Вотъ и только.

Переманивши на свою сторону отъ матери слабаго Васю, отецъ скоро внушилъ ему бодрость и терпѣніе тѣмъ, что рѣшительно пересталъ съ нимъ нѣжничать по-бабьи.-- "Дрянь ты", говорилъ онъ ему обыкновенно: "и брать тебя никуда съ собой не буду, когда будешь этакъ губу распускать, да бабиться; такъ и сиди тамъ дома съ бабами, -- не мой и сынъ!" -- Этого уже было достаточно, чтобы Вася опять насторожился и сдѣлался ко всему терпѣливымъ. Послѣ этого Вася уже не рѣшался отцу жаловаться на жаръ или холодъ, а переносилъ то и другое такъ же терпѣливо, какъ переносилъ это самъ крѣпостной Павелъ Кузьмичъ, по нуждѣ и безъ нужды. Находясь въ вѣчной суетѣ, Павелъ какъ будто мало обращалъ вниманія на игры Васи и даже вовсе не останавливалъ его шалостей, но въ тоже время конечно не былъ для него и чужимъ человѣкомъ. Онъ при случаѣ принималъ живое участіе въ его дѣтскихъ играхъ и интересахъ, самъ даже помогалъ ему, гдѣ останавливалось Васино ребячье дѣло, а въ минуту свободы готовъ былъ даже поиграть съ нимъ въ козны, или даже запустить змѣя. Но въ то же время, черезъ полчаса, гдѣ нибудь нечаянно изъ окна, или изъ-на угла, покрикивалъ на Васю и грозился, когда тоть намѣревался устроятъ какую нибудь большую проказу. Онъ даже чисто бранивалъ Васю жосткими словами на мѣстѣ преступленія, и всегда обѣщался высѣчь его, когда онъ сдѣлаетъ это еще и въ другой разъ. Первая забота Павла была -- сдѣлать сына вѣжливымъ и, конечно, въ особенности противу господъ; онъ даже училъ Васю еще издали снимать шапочку передъ господскими окнами, даже и у чужихъ знакомыхъ домовъ, что всегда и самъ выполнялъ съ особенною заботливостію. Онъ даже иногда говорилъ сыну: "ты, братъ, вѣдь что еще? червячокъ капустный -- больше ничего, -- раздавятъ тебя, какъ гадину, вотъ и дѣло съ концомъ; а вѣжливымъ будешь, такъ тебѣ же лучше", добавлялъ онъ въ заключеніе. Съ другое стороны онъ всегда, такъ же, какъ и мама, осматривалъ Васю, чтобъ онъ съ немытыми руками или съ нечесанной головой не приходилъ къ столу господскому; это не затѣмъ, конечно, чтобъ Павелъ Кузьмичъ въ особенности любилъ чистоту и опрятность, а потому, что Вася, какъ сынъ дворецкаго, и еще старшій сынъ, долженъ же былъ отличаться отъ прочихъ мальчиковъ дворовыхъ хоть вытертымъ, чистымъ носомъ. Кромѣ того, Павелъ зналъ уже впередъ, что если господамъ вздумается дать подачку, такъ скорѣе всего для этого выкричатъ изъ буфета ужь конечно Васю. Вонъ почему Павелъ Кузьмичъ и слѣдилъ за Васинымъ носомъ такъ же наконецъ зорко, какъ и за нравственностью. Прибавилъ-было Павелъ подъучать сынка своего лакейскому искусству, да оказывалось слишкомъ рано. Разъ отецъ послалъ было Васю къ мамѣ на погребъ съ тарелкой за огурцомъ, и Вася съ охотою согласился, даже бойко слеталъ, да на парадномъ крыльцѣ и вышла какая-то запятая. Чортъ-знаетъ какъ, Вася вѣрно запутался, что ли, за ноги свои и вышло, что тарелка-то полетѣла по скользкому полу, а огурецъ, подлецъ, пробѣжалъ во всѣмъ ступенямъ парадной лѣстницы и такъ напугалъ ребенка, что Вася со слезами и мокрыми руками пришелъ къ тятѣ отжаловаться на огурецъ, и увѣрялъ еще тятю, что если бъ огурецъ не покатился, то онъ ужь конечно не разбилъ бы тарелки. Съ тѣхъ поръ такъ ужь и перестали пользоваться Васиной послугою. -- Въ нравственномъ мірѣ Павелъ Кузьмичъ слегка запрещалъ сыну и лгать, и таскать чужое безъ спросу; даже при случаѣ крѣпко его побранивалъ, когда Вася, соблазнившись, отщипывалъ клочочекъ отъ барскаго жаркого или пирожнаго и дѣлалъ его безъ замѣтнаго хвоста. Много ли имѣли вліянія на Васю эти нравственные уроки, когда вся прочая дворня, не моргая глазомъ, врала на пропалую предъ господами и тащила отъ нихъ что только было можно, чуть ли не на половину? -- Тамъ даже случались курьёзныя оказіи такого рода. Старшій поваренокъ Моська, скормивши барскія свиныя почки своей семиюродной сестрицѣ, нахально приходилъ къ старой, выживающей изъ ума барынѣ, и смѣло допрашивалъ барыню самъ: "какія вы, сударыня, спрашиваете отъ меня еще жареныя почки? я вамъ уже третьяго-дня докладывалъ, что свинья была черная? какія же у ней почки?" И озадаченная барыня только спрашивала поваренка Моську: "да какъ же, Мосей, развѣ у черной свиньи совсѣмъ не бываетъ почекъ?" -- "Да разрази меня на сему мѣстѣ, лопни моя утробушка, если я съѣлъ ваши барскія почки. Да что же это такое? Это каторжная какая-то жизнь послѣ этого!" -- И старшій поваренокъ Моська, какъ чистѣйшая невинность, начиналъ рыдать, а старая, выживающая изъ ума барыня, испугавшись сильнаго бычачьяго мычанья, говорила Моськѣ тихо: "ну, ну, ступай, ступай, Господь съ тобой, ничего больше не нужно, -- ступай только Христа-ради!" Конечно, иногда этотъ жизненный фактъ такъ занималъ старую барыню, что ей не спалось цѣлую ночь, и она желая провѣрить, правду ли говорилъ Моська -- призывала къ себѣ на другой день дворецкаго Павла и допрашивала его: "бываютъ ли въ самомъ дѣлѣ у черныхъ барскихъ свиней почки?" Но дворецкій Павелъ во всѣхъ такихъ случаяхъ держался середины и какъ-то особенно умѣлъ помирить обѣ враждующія стороны. Онъ отвѣчалъ, какъ Талейранъ: "да оно, сударыня, когда ужь свинья можетъ быть безъ почекъ? что ужь говорить не дѣло-то? да вышло-то вѣрно у него такъ: это вѣдь онъ, сударыня, правду говорилъ, что у черной-то свиньи почечки какъ-то бываютъ помельче; а какъ онъ ихъ зажарилъ неосторожно, да подсушилъ -- вотъ онѣ, поди, чай, и вышли на бѣду съ орѣхъ величиной; онъ побоялся ихъ вамъ подать-то, да самъ и съѣлъ".-- "Ну, то-то же; a я ужь думала, что въ самомъ дѣлѣ свинья безъ почекъ, -- да опять и думаю: какъ же это?..." -- "Да вотъ такъ вѣрно, сударыня, и случилось".-- "Ну, то-то случилось, -- пусть ужь случилось, да зачѣмъ же онъ, глупый, не сказалъ мнѣ правду-то?" -- "Да правду-то, сударыня, побоялся вишь сказать: гнѣваться изволите; ну, онъ, чтобъ отойдти отъ грѣха-то, да не прогнѣвать васъ, вотъ и.... совралъ немножечко".... "Ну, то-то же, -- а я ужь думала, какъ же это свинья безъ дочекъ?... да опять и думаю, какъ же вѣдь это?... онъ плакалъ! значитъ, правду говоритъ человѣкъ".

Повторяю: много ли имѣли вліянія на Васю нравственные уроки Павла, тамъ, гдѣ господа изволятъ гнѣваться на правду, -- это вы увидите сами впослѣдствіи. А здѣсь я долженъ повторить-таки опять, что весь этотъ омутъ житейскій -- барская дворня -- для Васи былъ еще совершенно теменъ; а уроки, которые давалъ ему тятя, какъ близкій человѣкъ, конечно такъ были ясны и понятны, какъ дважды-два-четыре. А если и случалось, что Вася, какъ ребенокъ, и эти ясные уроки не хотѣлъ понимать и забывалъ, или просто думалъ; нельзя ли этакъ пустить въ ходъ и свои правила? -- такъ Павелъ тотчасъ и очень жестоко доказывалъ сыну свое: что у него, стараго дворецкаго Павла, пустить въ ходъ правилъ своихъ нельзя и думать! Это Вася очень скоро почувствовалъ; словомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ вліяніе Павла на Васю становилось больше и больше. Конечно, опять-таки я долженъ завести здѣсь рѣчь о томъ, что въ нравственномъ мірѣ вліяніе Павла было не болѣе того, что онъ запрещалъ Васѣ кричать, когда онъ играетъ съ барчатами, -- запрещалъ шибко бѣгать, когда Вася возилъ ихъ на тележкѣ (особенно маленькую Лили), и наконецъ училъ его какъ можно мягче и вѣжливѣе съ ними обращаться, -- "а то, говоритъ, тебя будутъ гонять оттуда по шеѣ". И, словомъ, по мнѣнію дворецкаго Павла: Вася скорѣе могъ обращаться по-собачьи съ Ванькой, братомъ кровнымъ, нежели грубо или невѣжливо съ барскими дѣтьми. Относительно прочихъ личностей было то же. Если бы приходилъ паранькинскій прикащикъ, то передъ нимъ приказывалось быть вѣжливымъ, потому что онъ прикащикъ; а если бы приходилъ маститый старецъ-нищій, или паранькинскій крестьянинъ, старикъ почтенный, то передъ ними, конечно дозволялось быть и невѣжливымъ, и грубымъ, потому что это были мужики, а не барины и не прикащики. Словомъ, при всей строгости правилъ, почтенный Павелъ Кузьмичъ никакъ не могъ отрѣшиться отъ важнаго для него въ мірѣ слова "баринъ". Онъ даже прочимъ молокососамъ изъ дворни поговаривалъ часто: "оно такъ что ни говоря, какой ни на есть, да все-таки баринъ; все-таки онъ сидитъ за столомъ да кушаетъ, а мы съ тобой только стоимъ за столомъ да поглядываемъ на него, -- вотъ оно что! такъ, значитъ, и говорить объ нихъ нечего; а просто дѣлай только, что прикажутъ, да и дѣло съ концомъ; ихъ дѣло барское, а наше лакейское". Вотъ на какомъ основаніи Павлу хотѣлось утвердить также и сына своего.-- "Наше дѣло служить", говорилъ онъ съ наслажденіемъ истиннаго слуги, и говорилъ это даже пяти-лѣтнему и ничего еще непонимающему Васѣ. И Вася видѣлъ ясно, что отецъ его неутомимо и безропотно служилъ, и день и ночь, и ночь и день, и въ будни и въ праздникъ! А изъ этого и выходило, что, при всей неутомимой заботливости Павла о сынѣ, многое, очень многое изъ нравственной жизни Васи или вовсе ускользало безъ вниманія, или проходило едва замѣтнымъ, или выказывалось наконецъ и очень примѣтно, да все откладывалось, -- какъ обыкновенно у всѣхъ у насъ, заботливыхъ родителей, занятыхъ суетою житейской, -- до слѣдующаго дня. А время между тѣмъ все шло.

А если что и было важно для Васи, такъ это развѣ то, что серьёзный Павелъ Кузьмичъ былъ наставленъ отцемъ своимъ тоже довольно серьёзно. И если, напримѣръ, Вася, послѣ разсказовъ Іоновны, сильно начиналъ потрушивать мертвецовъ или привидѣній, такъ онъ просто говорилъ сыну: "это, братъ, пустяки -- бабьи бредни, ты ихъ меньше слушай; трусить этого нечего: стоитъ только сотворить вонъ воскресную молитву, такъ всѣ эти привидѣнія такъ прыснутъ, какъ чортъ отъ ладону -- это ужь дѣло извѣстное. А чтобы не приходили они, такъ нужно всегда, когда ложишься на ночь, помолиться Богу -- вотъ и не будетъ ничего".-- И послѣ этого, если Павелъ замѣчалъ, напримѣръ, что Вася ложился вечеромъ не молясь, то онъ настоятельно требовалъ, чтобъ сынъ помолился, и даже поднималъ его съ кровати, увѣряя, что безъ молитвы уснуть спокойно нельзя. Такъ онъ часто выводилъ его изъ-за стола за то только, что тотъ, не перекрестясь передъ образомъ, садился. Словомъ, во всѣхъ случаяхъ жизни, Павелъ, въ самой простои оболочкѣ самаго не затѣйливаго дѣтскаго слова, хотѣлъ дать сыну понятіе о томъ, что есть Богъ, которому должно молиться. Но у Павла рѣшительно недоставало умѣнья объяснить, что такое этотъ Богъ, которому нужно молиться? Точно такъ же, какъ заставляли его самого молиться, теперь онъ заставляетъ своего сына; и точно такъ же, какъ мама, указывая въ передній уголъ на божницу, заставляла Васю усердно класть земные поклоны за тятю съ мамой, точно такъ же теперь заставляетъ его отсчитывать ихъ тятя. Вотъ и все пониманіе обязанности человѣка: какъ должно чтить Бога. И если въ чемъ-либо отчасти проявлялось для Васи, величіе Божіе, такъ это въ грозныхъ явленіяхъ природы. Вася съ трепетаніемъ сердца и страхомъ переживалъ тѣ торжественныя минуты, когда испуганныя тятя, мама и вся дворня приготовлялись ко встрѣчѣ грозы. Первый трусливый тятя толковалъ Васѣ, что въ громѣ пророка Иліи, ѣдущаго по небу на колесницѣ, слышно, какъ гремитъ самъ Господь, и при этомъ онъ заботливо крестилъ всѣ окна, и при каждомъ сверканіи молнія набожно выговаривалъ: "святъ, святъ, святъ Господь Саваоѳъ!" и въ то же время заставлялъ онъ непремѣнно креститься Васю, увѣряя, что того непремѣнно убьетъ Богъ, кто не хочетъ политься ему въ такое страшное время, какъ Божья гроза. И Вася, конечно еще болѣе тяти трусившій грознаго Бога, гремящаго и сверкающаго въ небесахъ, съ любопытствомъ поднималъ туда прекрасные свои глаза и, крестясь, съ изумленіемъ посматривалъ -- то на торопливаго тятю, съ молитвой закрывающаго и трубы и окна, то на блѣдную маму, стоящую иногда въ уголкѣ на колѣняхъ предъ Богородицею. И конечно, хотя безтолково и безсознательно, но глубоко западали въ душу ребенка эти торжественно-великія минуты. Маленькій и глупый Вася, хотя и непонятно, но какъ будто уже ясно, со страхомъ и біеніемъ сердечнымъ, чувствовалъ, что вѣрно на самомъ дѣлѣ есть гремящій, грозный Богъ.

Въ другія, спокойныя и счастливыя минуты жизни, послѣ -- напримѣръ -- обильнаго рыбнаго лова, послѣ удачной и счастливой охоты, или въ минуту семейнаго покоя, когда Павелъ можетъ быть считалъ себя даже счастливымъ, -- ему, какъ любящему отцу, и хотѣлось можетъ быть выразить маленькому Васѣ, что есть и другой Богъ, не только все грозящій и карающій, но Богъ милующій человѣка, Богъ посылающій человѣку и счастіе, и свои великія милости. Но, читатель -- Павелъ и въ эти прекрасныя минуты ничего не могъ выразить даже и своему возлюбленному ребенку, сыну, рѣшительно ничего! Можетъ быть и очень хотѣлось бы, да....

Говоря правду, маленькій Вася мало понималъ отца, особенно если отецъ этотъ хотѣлъ высказать ему то, что было выше его простыхъ и темныхъ пониманій. Къ этому еще нужно добавить, что простая и грубая рѣчь Павла Кузьмича была-таки больно, больно неказиста. Если приносила рѣчь отца пользу сыну, такъ развѣ только тѣмъ, что сынъ сердцемъ вѣровалъ въ эту рѣчь и сыновнею любовью глубоко проникалъ въ смыслъ ея. Рѣчь Павла Кузьмича не была развита пустозвонной болтовней, какъ наше говорливое время; о рѣчи такой не мѣшало бы здѣсь подвернуть нашу общую русскую, родную похвалу: "такъ, говоритъ, скажетъ, какъ обухомъ тебя дернетъ во лбу", -- за то ужь она прямо и отпечатывалась въ сердцѣ ребенка, и самыя летучія истины такъ плотно пришлепывались въ голову Васи, что навсегда тамъ и оставались;-- отцу очень рѣдко приходилось говорить съ укоромъ: "тебѣ, братъ, какъ къ стѣнѣ горохъ лѣпи". Словомъ, въ рѣчи этой былъ виденъ отецъ, который одной сжатой истиной поучалъ сына, виденъ былъ даже сынъ, который со страховъ слушалъ наставника-отца, и опять-таки повторяю: если мало понималъ, то безусловно вѣрилъ ей, какъ самому тятѣ -- впередъ уже зная, что не вѣрить этому нельзя, потому что жосткій отецъ заставитъ всему этому вѣрить. А изъ всего этого выходило почти всегда вотъ что. Если скажетъ тятя: "Вася, не кидай на полъ хлѣбецъ, -- Богъ убьетъ", Вася въ дѣтской горсточкѣ доѣдалъ крошки божьяго хлѣбца, а упавшія подбиралъ на столъ или прямо въ ротъ, какъ изъ угожденія къ тятенькѣ, такъ и изъ боязни, что за это въ самомъ дѣлѣ убьетъ Богъ.

Вотъ почему Вася былъ такъ привязанъ въ тятѣ, такъ бѣжалъ къ тятѣ: тятя былъ для него само развитіе его познаній, свѣтъ сего міра.

Вася часто, напримѣръ, слыхалъ и отъ Іоновны, что "на морѣ, на окіянѣ, на островѣ на Буянѣ стоитъ быкъ печеный". Но эта вѣдь были только сказки -- бредни. Слыхалъ онъ часто и отъ мамы, что она седьмой годъ всѣ сбирается въ Кіевъ -- помолиться Богу. Положимъ, это была и сказка, но Вася все-таки и до сихъ поръ не видалъ ни моря, ни Кіева, ни даже деревни, полной оборотней и мертвецовъ. А между тѣмъ когда Іоновна по обыкновенію начиняла такъ: "у насъ, говорятъ, на старикѣ, въ Бѣлозерьѣ, было вотъ какое чудышко", -- то сердце ребенка Васи сжималось такой тоской и такимъ любопытнымъ и заманчивымъ страхомъ, что ему сейчасъ бы хотѣлось слетать за старину, чтобы самому въ подробности разсмотрѣть чудышко, о которомъ съ такими вздохами и тамъ страшно разсказывала Іоновна. А онъ все-таки ни чудышка, ни старины не видалъ, и все это представлялось ему въ однихъ только неясныхъ чудовищныхъ образахъ сказки, поддразнивая и привлекая къ себѣ его дѣтское любопытство.

А вотъ онъ теперь только спѣлъ, стоя у забора, свою любимую пѣсенку, и ему захотѣлось изобразить съ пастушкомъ и море, и Кіевъ; и онъ не видалъ ни того, ни другаго. И вотъ его дѣтская мечта хотѣла бы летѣть къ морю да къ Кіеву -- но куда летѣть? Онъ самъ не зналъ! Его дѣтскія взоръ хотѣлъ-бы видѣть что-то... но что? Онъ самъ не постигалъ! Бѣдный былъ ребенокъ Вася: весь кругъ его познаніи сосредоточивался на одномъ дворѣ и обнесенномъ со всѣхъ четырехъ странъ свѣта высокими заборами съ гвоздями. Правда, зналъ онъ, что за этимъ заборомъ живетъ Матюшка, затѣмъ Ванька-рыжій; зналъ, что черезъ эти заборы можно перемахнуть къ нимъ въ гости, поучиться отъ нихъ разнымъ гадостямъ, и только. Только вѣдь и зналъ этотъ бѣдный уличный мальчишка Вася. А между тѣмъ душа его, какъ душа человѣка, жаждала познаній и вѣчной истины; между тѣмъ его дѣтская игривая мечта, раскаленная волшебствомъ сказокъ, колдуновъ, оборотней, вѣдьмъ, привидѣній, какъ рьяный конь неслась куда-то.... Но куда неслась? Надъ этою мыслію Вася часто-часто задумывался у амбара. И безъ пѣсни, и отъ пѣсней ему дѣлалось грустно и тоскливо.... и тогда его дѣтское курлыканье и безсмыслица имѣли такой же тайный смыслъ, какъ ты глубоко-знаменательные, сжато тоскливые отголоски пѣсни русской, въ которой поетъ и плачется на судьбу свою русскій человѣкъ....

Читатель, ты уже понимаешь, чего хотѣлъ любознательный мой мальчикъ Вася; ты очень хорошо понимаешь, что ребенокъ былъ живъ, а около него все страшно несло той ужасающей мертвечиной, тѣмъ гнилымъ застоемъ сжатаго крѣпостного русскаго ума, который еще не просвѣтленъ ни науками ни знаніемъ жизни, ни даже истиной духовной!

Мнѣ и самому представлялось, что тятенька, какъ отецъ, и самъ что-то чуялъ; но какъ отецъ темный, рѣшительно не понималъ, чего хотѣлось его сыну. Онъ дѣлалъ все для сына, что заходилъ нужнымъ по своей близорукости. Онъ съ охотою готовъ былъ отдать послѣднія свои десять копѣекъ за знаменитыя картины: "какъ мыши кота погребаютъ" и "какъ генералъ-морозъ ухватился за большой носъ", и отдалъ онъ эти послѣднія десять копѣекъ за то только, что эти знаменитыя произведенія слишкомъ понравились Васѣ. Павелъ Кузьмичъ, даже съ нѣкоторымъ увлеченіемъ, упросилъ лавочника оказать ему съ Bacей великую милость -- прочитать надписи на картинкахъ, надъ которыми и самъ хохоча приговаривалъ: "слышишь, братъ, слышь, какъ тутъ прописано?" да и Васю подзуживалъ, чтобы тотъ ухмыльнулся. Павелъ даже торжественно подарилъ эти картины сыну своему и, растолковывая ему, какъ они прядутъ домой и разукрасятъ ими стѣну, еще добавилъ: "вотъ Богъ дастъ выучишься читать со временемъ, такъ и прочитаешь мнѣ подпись, какъ лавочникъ". Павелъ даже часто останавливался передъ какой нибудь новой вывѣской и со вздохомъ говорилъ своему сыну: "эхъ, братъ, Вася, какъ бы ты читать-то умѣлъ теперича у меня -- вотъ бы мы съ тобой и разузнали, что тутъ прописано, -- ишь какая нарядная!" По всему этому видно, что темный Павелъ какъ будто и самъ отъ сына своего чего-то добивался. А чего? онъ и самъ не зналъ, чего.

Такъ онъ, напримѣръ, въ настоящій походъ дѣйствительно купилъ сыну и карандашъ и бумаги, дѣйствительно отвелъ его даже туда, откуда мальчикъ его могъ нарисовать и весь городъ и всѣ окрестности, -- словомъ, Павелъ Кузьмичъ казалъ своему своему весь полный міръ своихъ дѣтскихъ понятій, весь тѣсный кругозоръ людей дворовыхъ, такихъ же темныхъ и близорукихъ, какимъ быль онъ самъ. Но, Боже мой! ты, образованный читатель, очень хорошо понимаешь и видишь, что тятенька въ своемъ темномъ невѣжествѣ ничего не могъ показать свѣтлаго и яснаго сыну! Водилъ онъ Васю, чтобъ показать ему механизмъ мельницы, водилъ онъ Васю, чтобъ показать, какъ куютъ желѣзо, какъ дѣлаютъ наконецъ свѣчи. Тятя былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что чѣмъ больше Вася увидитъ, тѣмъ больше узнаетъ. Но.... этими ли путями можно просвѣтить умъ человѣка? этого ли хотѣлось Васѣ? тверда ли была эта стопа, чтобъ идти къ свѣту, къ солнцу науки? -- этихъ вопросовъ тятя рѣшительно не понималъ, рѣшительно даже и не подозрѣвалъ, что они существуютъ..." О бѣдный Павелъ Кузьмичъ!...

Одна только божественная идея, вложенная самимъ Господомъ въ темную голову невѣжды Павла Кузьмича, время отъ времени шевелилась въ умѣ его, -- эта идея заключалась въ томъ, что Павелъ Кузьмичъ иногда подумывалъ: "поучу и я никакъ моего Василья грамотѣ, не будетъ ли въ этомъ проку?" Да и эта идея тотчасъ исчезала въ сомнѣніи пользы отъ грамоты, и даже временемъ страшила старика, когда онъ раздумывался о томъ, что сынъ его можетъ угодить и въ солдаты, какъ большая часть изъ тѣхъ, которые черезчуръ переучились грамотѣ, а родомъ были тоже изъ его лакейской братіи.

Въ минуты сомнѣнія старикъ обращался-было за совѣтовъ къ своей подругѣ жизни, къ своей темной Марѳушѣ; а Марѳуша, только желавшая лучшаго своему любимцу Васѣ, но въ тоже время совершенно не постигавшая, въ чемъ это лучшее для человѣка, -- тупо устремляя въ полъ или стѣну взоръ материнскій, полный думы, но не видѣвшій тамъ отвѣта -- совѣтница Марѳуша вяло и безжизненно отвѣчала на это Павлу Кузьмичу: "а Богъ знаетъ, какъ выйдетъ это дѣло; будетъ ли прокъ въ томъ? Иногда и ученый человѣкъ, кажись, да чорть ли въ немъ! Дѣлай ты, какъ самъ знаешь, тебѣ это виднѣе". А между тѣмъ ей, какъ чадолюбивой мамынькѣ, представлялось тотчасъ, что ребенка будутъ мучить наукой, день-деньской тиранитъ за книгой, -- она уже и теперь въ мечтаніяхъ видѣла только слезы Вася, которыхъ она никакъ не могла видѣть равнодушно, да еще подзатылины и постегиванія плетью, безъ которыхъ русская грамота и существовать не можетъ. И вотъ она такимъ грустнымъ хвостиковъ заканчиваетъ свою разбитую противоположными думами рѣчь: "по моему, кажись, такъ и рано еще сажать его за науку; пусть ужь десяточекъ-то дотянетъ; тамъ, пожалуй, можно и попробовать проучить чему нибудь; а-то теперь что еще за ученье? -- онъ вѣдь младенецъ". И про этомъ обыкновенно мамынька вздыхала, тятя рпздумывалъ, и у него выходило ни то, ни се. А между тѣмъ быстро мчалось время -- и все впередъ, впередъ да впередъ.

А между тѣмъ мы сейчасъ видѣли, какъ самъ Вася кидался въ тятѣ, видѣли, какъ восторженно-весело шелъ онъ туда, куда велъ его тятя. Самъ Вася впередъ ужи предчувствовалъ сердцемъ, что тятя покажетъ ему то, что давно хотѣлось ему видеть, что тятя разскажетъ ему то, что давно хотѣлось ему слышать, что тятя наконецъ укажетъ ему и на то, къ чему онъ давно уже, но еще такъ темно, смутно и неопредѣленно стремился.

Мы сейчасъ видѣли, какъ вѣчно-живой Вася и вѣчно-задумчивый тятя шли вмѣстѣ по улицѣ, И къ удовольствію Васи, что тятя взялъ его съ собою, была еще такая нарядная, весело-смѣющаяся праздничная природа. А именно -- была половина мая, полдень, все улыбалось. Какъ пошелъ Вася съ тятей мимо Оленькина сада, увидалъ онъ что-то такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ: увидалъ онъ, какъ ярко-зелено цвѣтутъ акація, какъ веселый вѣтерокъ играетъ съ листочками, а вѣточки обнимаются и шепчутся, будто радуются теплому утру. Всѣ птички словно смѣются; говорятъ, хвалятъ весну и красное солнышко. Кресты Божьихъ храмовъ, какъ звѣзды, блещутъ въ голубомъ небѣ. А небо -- эта пучина радости и восторга -- безпредѣльное, широкое, привольное и свободное, дышетъ прохладой и зноемъ, жизнью и любовью. Мотылекъ тонетъ въ его эфирѣ, рѣзвая ласточка носится въ его струяхъ, а тамъ чуть видный крошка-жаворонокъ вспорхнулъ и исчезъ въ его синѣющей лазури. Тамъ поетъ онъ свою чудную пѣсенку, оттуда слышится и льется она, чарующая васъ волшебнымъ звукомъ, и, жадно слушая ее и не наслушавшись, туда бы улетѣлъ и растаялъ въ голубомъ сіяніи, какъ черная точка-жаворонокъ. Туда хотѣла бы унестись душа ребенка Васи, такая же свободная, какъ небо, и такая же чистая и свѣтлая, какъ само солнце. Туда хотѣлось унестись ей, гдѣ не было ни тучки, ни облачка, ни пятнышка, гдѣ только солнце, какъ царь жизни и свѣта, стоитъ по срединѣ неба, любуется праздничной природой, а вокругъ него все живетъ, все блещетъ, все смѣется! Туда просилась душа ребенка, въ эту вѣчную свободу, отрѣшенную отъ всего земнаго и житейскаго, и Bacѣ въ эту минуту хотѣлось плакать, хотѣлось даже молиться! И, какъ ребенку, все-таки было крайне весело.

-- Эхъ, куда мы пойдемъ, вскричалъ весело маленькой Вася.-- Высоко больно!

Онъ взглянулъ на лѣса новаго собора, смѣло пробѣжалъ первую лѣстницу; но взглянувъ внизъ, оробѣлъ, какъ ребенокъ, и остановился.

-- Я боюсь, тятя; голова качается; ноги этакъ устанутъ, -- пожалуй, упадешь еще....

-- Экая, братъ, ты дрянь -- ноги устанутъ! да объ этомъ и думать-то нечего: ты мальчикъ, а не дѣвчонка, -- тебѣ молодцомъ слѣдуетъ быть.... иди, иди, нечего тутъ...

И тятя, за руку приподнимая кверху, тащилъ Васю, какъ, окорокъ ветчины, а внизу болтались ноги и тоже представляли, будто идутъ вверхъ. По временамъ слышно было: "ну-ну-ну! этакой ты, братъ, лѣнтяй!" По временамъ только слышалось, какъ запыхавшійся и совершенно растрепанный ходьбой Вася силился вскрикнуть: "ухъ, какъ дѣлается высоко!"

Наконецъ самъ Павелъ, желавшій, чтобъ никогда и ни въ чемъ не уставалъ сынъ его, самъ Павелъ Кузьмичъ почувствовалъ, что Вася его дѣйствительно усталъ. Онъ велѣлъ сыну зажмурить глаза, чтобъ не кружилась голова, взвалилъ его на плечо, и хотя почувствовалъ, что Вася былъ вѣсомъ съ порядочнаго барана, упорно понесъ его вверхъ. Отцовское желаніе показать сыну-любимцу то, что крайне нравилось и самому Павлу Кузьмичу, это желаніе придало ему такія силы, что онъ борзо вознесъ Васю подъ самый куполъ и наконецъ остановившись, чтобъ перевести духъ, съ новою силою понесъ его еще выше, выше и выше... Лежавшій недвижно на плечѣ Вася, какъ было приказано, жмурилъ глаза и закрывалъ ихъ еще сверху ладонью отъ страха. Наконецъ старикъ торжественно поставилъ Васю на самомъ верху зданія и сказалъ: "ну, вотъ смотри теперь; видишь, братъ, какъ здѣсь славно!"

Вася испугался отъ восторга: онъ стоялъ на вершинѣ купола и какъ будто одинъ надъ всѣмъ міромъ. Внизу, какъ мухи, шевелился черный народъ, а лошади и телеги были такъ малы, какъ его игрушки. Весь городъ, всѣ улицы, всѣ дома какъ будто съ удивленіемъ смотрѣли на Васю; а самъ онъ никогда и не представлялъ себѣ ничего подобнаго: даже не воображалъ, что онъ когда-нибудь будетъ стоятъ такъ высоко. Высота имѣетъ чарующее обаяніе на человѣка; но такая громадная высота на ребенка должна была произнести вліяніе страшное, обхватывающее духъ ужасомъ, но все-таки полное величія и очарованія. Въ первое мгновеніе духъ ребенка объятъ былъ какимъ-то чуднымъ, выспреннимъ восторгомъ. Съ трепетаніемъ сердца, съ весельемъ и страхомъ обвелъ Вася удивленнымъ взоромъ окрестность -- и ему представилось невиданное и неслыханное, но диво-дивное, во мгновеніе ока унесшее его въ ту область мечтаній, гдѣ видѣлось ему и море, и городъ. Предъ нимъ въ первый разъ въ жизни развернулась картина, полная величія и красотъ природы.

Тамъ серебряной лентой тянулась Сибирка-рѣка, тамъ зеленымъ бархатомъ раскинулась степь, тамъ въ далекомъ туманѣ мелькали селенія и ярко сверкали бѣлыя ихъ церкви. Здѣсь Царь-рѣка, широкая какъ море, узорчатая какъ вышиванье; съ серебряными заливами и озерами, съ живыми лугами и островами, переметанными желтыми песками, съ красно-глинистыми, изрытыми, крутыми берегами и съ дальними сизыми и бѣлосіяющими горами, -- все такъ было хорошо, что Васѣ оставалось только повторить: "ахъ, какъ здѣсь славно!"

И когда Вася опомнился отъ изумленія, онъ скороговоркой залепеталъ, прыгая и дергая за полу отца: "тятя, тятя! посмотри-ко, посмотри-ко: вонъ и мѣленка съ крылышками, куда мы ѣздили съ тобой къ куму-то; вонъ и кузница, гдѣ мы сивку-то ковали; а вонъ и Сибирка наша; вонъ плотина, гдѣ мы съ тобой раковъ-то ловили; а вонъ и плоты видно, -- какіе маленькіе отсюда плотики-то виднѣются! а вонъ и озера -- вонъ, вонъ -- гдѣ сазанчики-то живутъ. Все видно отсюда! Ахъ, тятенька, тятенька! посмотри-ко! посмотри-ко! вонъ и домъ-то вашъ! Во-онъ гдѣ сидитъ -- вонъ! Колодецъ-то съ пѣтушишкой! а крыльчишко-то у Артамона Артамоныча какое маленькое отсюда. Да отсюда все видно до крошечки! какъ славно здѣсь! Я безпремѣнно, какъ приду домой, такъ все и нарисую. Хорошо вотъ Царь-рѣку-то нарисовать -- какая славная она, точно море какое.... съ судами. Эхъ, какія они всѣ пузатыя! Что это на нихъ бѣленькое-то? а?"

-- Это паруса, мой другъ, отхватилъ Павелъ Кузьмичъ, задумчиво всматриваясь въ окрестность.

-- Паруса? а-а! славные паруса! прибавилъ Вася въ полномъ раздумьи, засмотрѣвшись на обширныя степи и на великолѣпную панораму рѣки-Царя.

-- Ну, пойдемъ домой, сынокъ! а?

-- Ну, зачѣмъ?... погоди, я посмотрю еще.... затянулъ Вася элегическимъ напѣвомъ, на тотъ ладъ, какъ обыкновенно нищіе просятъ милостинку Христа-ради.-- Эхъ, Царь-рѣка-то больно хороша, прибавилъ онъ со вздохомъ, какъ будто прощаясь съ великолѣпною рѣкою.

-- Ну, сынокъ, хорошаго понемножку; посмотрѣлъ да и будетъ. Давай-ко тебя сюда, молвилъ лаконически Павелъ Кузьмичъ и, поддерживая Васю за плеча, началъ спускаться съ нимъ внизъ. Вася, разставляя вилами ножонки, пошаливалъ понемногу, гдѣ было можно, ухалъ тамъ, гдѣ оступался, покрикивалъ для смѣлости, гдѣ было боязно, и такимъ образомъ незамѣтно доползъ до земли.

Всю дорогу лепеталъ Вася безъ умолку, дѣлалъ множество своихъ ребячьихъ замѣчаній, и изъ всей болтовни ясно было видно, что все видѣнное имъ необыкновенно ему нравилось, и что онъ бесѣдуетъ теперь съ отцомъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.

-- Тятя! я вотъ что скажу тебѣ, говоримъ онъ, захлебываясь воздухомъ отъ удовольствія: -- я какъ приду домой теперяча, сейчасъ и разскажу мамѣ, куда мы съ тобой ходили. Больно славно паруса-то!... Эхъ, какіе!... такъ и идутъ по водѣ-то бѣгомъ! -- я и Ванѣ нашему разскажу, гдѣ я былъ съ тобой -- высоко! -- а? -- разсказать?...

-- Ну, мнѣ что? разскажи.

-- Разскажу и Ванькѣ-курносику.... Тятя! а что это бабушка-Сидориха все говоритъ вонъ сказку объ Иванушкѣ-дурачкѣ? развѣ Ваня-то дурачокъ у насъ? а?... тятя?...

-- Нѣту, братецъ, когда дурачокъ? онъ только кажется дурачковъ, потому что мало понимаетъ; а то когда дурачокъ? вѣдь и ты былъ этакимъ же....

-- Да что же это, тятя, Сидориха-то сказываетъ: Иванушка, говоритъ, дурачокъ сивку-бурку поймалъ; и Іоновна тоже разсказываетъ все объ Иванушкѣ?....

-- Да вѣдь это, братецъ, не объ нашемъ, -- это только такъ сказка сказывается -- изъ сказки слова не выкинешь: тамъ это вѣдь о другомъ Иванушкѣ-дурачкѣ; тотъ мужикъ былъ сиволапикъ.

-- А! ну, я такъ и думалъ, что другой, а не вашъ.... Нашъ умненькій будетъ, а не дурачокъ.-- Тятя! я вчера Ванѣ-то нашему подставлялъ галченка-то голоногаго -- шустраго-то, что ты все французомъ-то зовешь; а онъ его и гладитъ... Ваня-то взялъ да и погладилъ его...

-- Ну, этого, братъ, не надобно дѣлать -- рано еще. Ты погоди, дай вотъ сперва Ванѣ нашему подрости немножечко, да поправиться: французъ твой мерзавецъ, онъ и глаза-то ему повыклюетъ; такъ слѣпымъ и сдѣлаетъ ребенка.... видѣть ничего не будетъ Ваня, -- да!

-- А-а!... ну, я не стану француза подставлять къ Ванѣ. А вотъ что, тятя, я хочу.... голубочка можно подпустить къ нему приласкаться?

-- Ну голубочка еще ничего: это птица тихая. Вотъ когда подростете съ Ваней, я вамъ и заведу пару голубковъ нѣмецкихъ; они и будутъ около васъ ворковать.

-- Ахъ! хоть бы скорѣе, Господи, ужь вырости!... А вотъ что, тятя, еще: на Пальмерстона можно садить Ваню верховъ?

-- Э, нѣтъ! это стара-штука, чтобы Палльмерстошка допустилъ васъ ѣздить на себѣ верхомъ, -- это, братъ, дудки! Ты вѣрно забылъ, какъ онъ въ старые годы ранъ тебя гавкнулъ? Къ нему совсѣмъ не нужно подходить близко: это собака злобная, -- чуть что не по ней, такъ она опять такъ васъ хватитъ, что вы и своихъ-то не узнаете! Да!

-- Э-э!... ну, пожалуй, я ужь не стану подходить.

-- Да и не совѣтую, если хотите остаться цѣлы.

-- Ну, не будемъ ужь....

Такъ незамѣтно дошелъ Вася до дому. Очаровательный Олиммъ исчезъ, но не исчезла мысль о немъ; она усилила только дѣятельность ребенка.

Едва успѣлъ Вася дойти домой, какъ-то особенно торопливо сбросилъ сюртучишко и картузъ, которые мѣшали ему производить задуманные дорогой работы.

Онъ уже давно забылъ намѣреніе срисовать городъ или разсказать все мамѣ. Пока шелъ домой, у него явились уже десятки новыхъ плановъ и желаній.

По приходѣ, онъ тотчасъ размежевалъ дворъ, провелъ прямые улицы, забилъ кольями заборы, наставилъ кирпичей, и углемъ и мѣломъ разрисовалъ на нихъ окна и двери, и назвалъ ихъ каменными домами; наклалъ тутъ же чурокъ, и назвалъ дѣревяннымъ строеніемъ; насадилъ кругомъ травы бѣлены съ дурманомъ, и назвалъ это загородными садами, и даже нагребъ въ уголокъ кучку сору, чтобъ она издали представляла подгородную Паранькину деревню. И вотъ, на барскомъ дворѣ, у клѣвушка, на одной квадратной сажени, не болѣе какъ черезъ часъ выстроился цѣлый губернскій городъ Сибирь, со всѣми его соборами и заборами, монастырями и пустырями, сухими бульварами и мокро-гнилыми троттуарами, по всѣмъ правиламъ топорной доморощеной архитектуры. Но впереди еще много было работы. Вася составилъ проэкть непремѣнно скласть и новый свой собственный соборъ. А какъ для этого потребно было много матеріаловъ, то посмотрѣли бы вы, какъ онъ работалъ: онъ самъ былъ зодчій, мастеръ, каменьщикъ, плотникъ, водовозъ, лошадь! и вѣроятно думая только о томъ, чтобъ зданіе было на славу, безо всякихъ подрядовъ дворянскихъ и обрѣзныхъ мѣстъ казенныхъ, съ улицы, отъ кухни, съ задняго двора, отъ бани, стаскалъ въ кучу всѣ кирпичи, камни, чурки, склянки, кости, и изъ всего этого принялся воздвигать громаду.

Работа кипѣла, за то ужь и платье и обувь горѣли. И вотъ черезъ три дня соборъ былъ совершенно оконченъ, и не только деревянный крестъ изъ лучинокъ торчалъ на верху, даже вмѣсто иконостаса былъ установленъ внутри лоскутокъ цвѣтной зеленой бумаги, съ прорѣзанными окошечками для святыхъ. Оленька и Матюшка, Ванька-рыжій и дѣти Богдана Иваныча-столяра, всѣ сосѣдніе мальчишки и даже Акулька-босоногая, въ видѣ царицы Савской, -- всѣ приходили подивиться на великолѣпный храмъ. Всѣ хвалили Васю, -- Вася былъ въ восторгѣ. Самъ звонилъ ртомъ въ большой колоколъ: буммъ-буммъ! и трезвонилъ: тилимъ-помъ! Самъ возглашалъ мнимымъ басомъ многолѣтіе, самъ пѣлъ: "Господи помилуй" и "аминь", даже бралъ на себя исполнять должность дьякона и священника, и всѣхъ больше припадалъ къ землѣ, всѣхъ больше ползалъ на локтяхъ и на колѣнкахъ, всѣхъ больше рвалъ брючишки и сапожишки.

Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ будто кто-то обжегъ его сзади, обернулся, -- а мамынька съ грознымъ лицомъ и плеткой говоритъ надъ нимъ:

-- Я тебѣ запрещала, каналья, чтобъ ты не пѣлъ божественнаго, когда играешь; я тебѣ, разбойнику, говорила, чтобъ ты не смѣлъ даже звонить -- это не твое дѣло; говорила я тебѣ, или нѣтъ?

Вася всталъ съ удивленіемъ и посмотрѣлъ въ глаза мамынькѣ.

-- Говорила я тебѣ, чтобъ ты не валялся и не рвалъ на себѣ платье? давно ли я его чинила? а? Посмотри-ко на себя, на что ты сталъ похожъ, оборванецъ ты этакой? а?...

-- Да что, я вѣдь ничего....

-- А-а? ничего еще?... Ну, такъ и я ничего....

Вася не успѣлъ мигнуть, какъ маменька вздѣла ему на шею хвостикъ плетки и потащила его, какъ плѣнника заарканеннаго къ себѣ въ избу, привязать къ столу на сахарную бичевку, гдѣ обыкновенно тиранили Васю, то есть заставляли молчать, не плакать, не чесаться, сидѣть прямо, и даже не ковырять въ носу. Ужасное положеніе! истинно ужасное положеніе для Васи, свободнаго какъ вѣтеръ и изобрѣтательнаго на шалости какъ вѣтреная жена передъ мужемъ.

А за что?-- Да за то: не ходи пузато, не носи двойни!-- именно такъ. На вопросъ: за что? здѣсь, мнѣ кажется, только и можно отвѣтить такой чепухой, ибо и всѣ мы не разрѣшимъ вопроса: за что, въ самомъ дѣлѣ, былъ засаженъ на веревку мальчикъ?-- Платье его рвалось, потому что сильно производились работы; а работы сильно производились потому, что сильно производилъ ихъ духъ и тревожная дѣятельность ребенка; а тревожную дѣятельность ребенка безпрестанно разжигалъ самъ отецъ. Въ чемъ же виноватъ здѣсь Вася? Да какое до всего этого дѣло мамынькѣ?-- мамынька запрещала Васѣ, чтобъ онъ не пѣлъ божественнаго? -- ну, и не пой; мамынька запрещала Васѣ, чтобъ онъ не рвалъ на себѣ платье?-- ну, и не рви! Не послушался мамыньки?-- вотъ и досталось! мамынькѣ некогда заниматься глупостями: думать еще о тревожной дѣятельности своихъ ребятишекъ, когда у ней и своей тревожной дѣятельности съ излишкомъ: у ней вонъ и кофей перекипѣлъ, да а черти гости опять наѣхали. Очень достаточно, что третьяго дня вечеромъ, послѣ полуночи, утомленная дневной бѣготней, засѣла она еще на цѣлые часы и принялась дошивать Ванину рубашонку, да выставлять Васѣ на колѣно четырехъ-угольную заплатку, въ видѣ арестантской мѣтки; а Вася ужь опять выдралъ эту заплату? -- ну вотъ мамынька выдеретъ за это его самого съ досады; потому что мамынькѣ некогда же заниматься только вѣчнымъ чиненіемъ твоихъ штанишекъ: къ ней вотъ опять ѣдутъ еще гоcти опять пить да ѣсть! -- Вотъ за все за это бѣдный Вася и сиди на цѣпи по-собачьи! Что дѣлать! мамынька заковала. А за что? -- ну попробуй-ка сдѣлать такой вопросъ, такъ, пожалуй, и самъ тятя спуститъ еще шкуру дудкой!-- А за что?-- Да такъ -- здорово живешь. За то, конечно, что Господь-Богъ сдѣлалъ ихъ родителями, да отдалъ имъ Васю въ дрессировку.

На нынѣшній разъ и дрессировка-то была всѣхъ разовъ хуже: Васю даже не спустили съ цѣпи до прихода отца съ охоты.

Былъ уже поздній вечеръ, когда Евтушка залаялъ на дворѣ, голосъ отца послышался въ сѣняхъ, -- у Васи екнуло сердце.

Какъ стыдно было ему въ эту минуту, какъ боялся онъ взглянуть на дверь, въ которую долженъ былъ войти тятя, какъ неловко было ему съ веревкой на шеѣ (какъ будто бы онъ не зналъ даже причины, за что было дано ему такое украшеніе на шею); ему даже неловко было взглянуть на тятю, который вездѣ бралъ его съ собой и все ему показывалъ, который такъ ясно растолковывалъ ему, что стыдно и что не стыдно, который, наконецъ, такъ нѣжно любилъ и ласкалъ кроткихъ и скромныхъ дѣтей Ивана Богданыча-столяра и такъ ненавидѣлъ и шугалъ разбойника рыжаго Ваньку, да такъ шугалъ, что тотъ часто леталъ отъ него турманомъ съ забору. Все представилъ себѣ Вася въ эту горькую минуту; представилъ даже, что онъ теперь, съ веревкой на шеѣ, какъ будто и самъ помахиваетъ на Матюшку-разбойника, и тятя его будетъ такъ же ненавидѣть и такъ же шугать.

И ко всему этому еще тяжело ныло сердце этого бѣднаго мальчика: ныло оттого, что на него тамъ осерчала нѣжная его любящая мама; ныло еще болѣе оттого, что мама ничего съ нимъ не говорила, мама даже грозила разсказать все отцу; ныло оно еще болѣе оттого, что и тятя наконецъ на него осерчаетъ такъ же, какъ милая мама. И вотъ какъ будто весь любящій его міръ оторвался отъ его нѣжно-любящаго сердца, и оставался онъ одинъ-одинокій, не любимый въ эту минуту даже и самимъ тятей, и самой милой мамой! Это ужасно!

Послѣ этого раздумья Васѣ стало еще грустнѣе, такъ что онъ наклонилъ голову, какъ будто хотѣлъ свой маленькій носишко воткнуть въ столъ или себѣ въ брюхо.

Еще грустнѣе стало Васѣ, когда Евтушка, нисколько не предчувствовавшій Васина несчастія, вбѣжалъ борзо съ ягташемъ, лизнулъ три раза Васю по мордочкѣ, вильнулъ ему хвостомъ въ знакъ свиданія, и обнюхивая его круговъ, еще и веселился.

Еще стыднѣе стало Васѣ, когда, вслѣдъ за Евтушкой, вошелъ и самъ отецъ, довольный охотою и совершенно веселый и ласковый.

-- А, сынокъ! ты здѣсь? Какого, братецъ, я тебѣ гостинца принесъ, -- смотри-ко: вотъ славная какая штука-то! (И тятя выворотилъ изъ ягташа ежа, который поползъ по комнатѣ, какъ баринъ въ зимнемъ дорожномъ платьѣ.) А ты, братецъ, и не встрѣтилъ меня сегодня? Хорошъ, голубчикъ!...

-- Да какъ ему встрѣтить-то? ты посмотри-ко на него! зарычала сурово сердитая мамынька.

-- Ба! это что значитъ? Ты никакъ на веревочку зацѣпленъ? а?... За что это, мать? а? Разскажи-ко, братъ!

Васи заплакалъ.

-- А я еще-было и гостинца принесъ, какъ порядочному человѣку.

-- Я отъ него совсѣмъ отступаюсь, и вотъ тебя только ждала: нечего съ нимъ больше биться -- ни платья, ни обуви, ничего на него, разбойника, не наготовишься, -- все какъ огнемъ горятъ на немъ; просто засади ты его, головорѣза, учиться!

И кто страшное слово "засади" съ такимъ скрежетаніемъ зубовъ прошипѣла мамынька, что Васю будто спрыснуло холодной водой, такъ что волосенки поднялись на макушкѣ, и у Васи второпяхъ мелькнула страшная мысль: "этакая бѣда стряслась надо мной; упрячутъ вѣрно меня, голубчика, подальше, нежели въ острогъ. Вонъ какъ мама зубами-то скыркнула".

А когда отецъ, снимая долговязые сапоги охотничьи, прибавилъ: "что же? это недолго сдѣлать: отецъ вонъ крестный здѣсь; попросить его ужо -- вотъ и только", -- Васю обдало варомъ и онъ горько заплакалъ.

-- Ну, а ты молчи, братъ, пока цѣлъ; не битъ еще, такъ не напрашивайся; а то вѣдь ты знаешь меня, я, пожалуй, и прутомъ попотчую какъ-разъ.

Вася зналъ обычаи отца: наскоро вытеръ слезы кулакомъ, чтобъ угодить ему, пересталъ даже всхлипывать, подумывая: "вѣдь онъ любитъ, когда я слушаюсь, -- ну, авось взмилуется и не засадитъ меня учиться? А то какъ бы совсѣмъ забылъ, вотъ бы штука-то славная, -- это еще бы лучше было". И при этомъ Вася пришипился, совершенно замолчалъ и языкомъ досталъ со щеки остальную слезу.

Но и это не помогло; дѣло было совершенно кончено. Вечеровъ же Павелъ Кузьмичъ передалъ куму Ѳедосію Лупычу давно желанную мысль -- поучить маленько Васю грамотѣ. А кумъ былъ такой злодѣй противу Васи, что тотчасъ же съ-разу и сказалъ: "дѣльно ты, кумъ, придумалъ; право, дѣльно. Я давно и самъ хотѣлъ тебѣ посовѣтовать; что мальчишкѣ повѣсничать? Наука, братъ, какъ такъ ни говори -- дѣло доброе".

"Вотъ, вотъ онъ, тотъ отвѣтъ, котораго я добивался отъ кого нибудь!" подумалъ Павелъ Кузьмичъ, глубоко вздыхая.-- "А въ самомъ дѣлѣ, что мальчишкѣ повѣсничать? Вѣдь онъ правду говоритъ, -- человѣкъ онъ умный, на вѣтеръ слова не выпуститъ. Попытать никакъ -- приняться ужь и мнѣ за мальчишку, -- чего еще откладывать дальше?"

И тятя тотчасъ принялся просить крестнаго вплотную:

-- Пожалуйста ужь, куманекъ, сдѣлай такую божескую милость, не оставь.... Я ужь тебѣ....

-- И не проси, кумъ, нечего тутъ еще.... Вѣдь ты меня знаешь! Просто приводи его завтра -- да и дѣло съ концовъ. Свои люди -- вѣдь какъ нибудь сочтемся.

Тятя послѣ того безотвѣтно и глубоко задумался.

-- Ну, буди его святая воля!... сказалъ онъ наконецъ, и сильно махнулъ правой рукой.

ГЛАВА IV.

-- Что, братъ, промыслилъ еще?... молодецъ! говорилъ утромъ Павелъ, похваливая кота Ваську, который волокъ по избѣ крысу величиной съ борова.-- Чортъ, не кошка!... продолжалъ онъ, обращаясь къ куму Аскалову, съ которымъ уговорился идти вмѣстѣ на базаръ:-- одни усищи чего стоятъ! право, лучше Лешинскаго, который ѣздитъ къ господамъ, -- не правда ли, кумъ?-- У того какъ-то, точно лошадиные хвосты, внизъ висятъ по обѣимъ сторонамъ, а это -- съ брызгомъ, канальство! во всѣ стороны такъ фонтаномъ и свищутъ! а!... и глаза зеленые! шельма-котъ!...-- Ну, пойдемъ.

И полюбовавшись на красоту Васьки съ крысой, тятя съ кумомъ ушли.

Вася всталъ попозднѣе, покормилъ своихъ голубятъ, остригъ даже для разнообразія хваленые усы съ брызгомъ и только было принялся за завтракъ, подбрасывая безусому своему пріятелю разваренное въ мочало клочье говядины, -- отецъ возвратился съ базару.

-- А что, гостинца-то принесъ, что-ли? спросилъ весело Вася, по старой привычкѣ.

-- На-ко вотъ тебѣ гостинецъ, выговорилъ ясно тятя и при этомъ какъ-то особенно ловко выхватилъ изъ-за пазухи и козырнулъ красной азбукой, прихлопнувъ по столу.

Васю какъ будто чѣмъ-то жегнуло, а онъ оторопѣлъ и осовѣлъ.

-- Бери да помни, продолжалъ отецъ: -- "ученье, братъ, свѣтъ, а неученье тьма", говорятъ люди умные; и при этомъ ужь незабывай и того, что за ученаго даютъ двухъ неученыхъ.-- Пойдемъ-ко вонъ къ крестному.

-- Кись-кись-кись! раздалось жалобно, и Вася при этомъ засунулъ голову подъ столъ, думая хоть ласками къ коту нельзя-ли отдѣлаться отъ неотвязчиваго тяти съ азбукой. Ничего не бывало: тятя тотчасъ возвысилъ голосъ и заговорилъ покруче:

-- Слышишь, что-ли? Я вѣдь не объ кошкахъ съ тобою говорю, а объ ученьи; ты вѣдь очень хорошо знаешь, какъ меня не слушаться: кошку-то я сегодня удавлю, а тебя-то отпорю, тѣмъ и кончатся твои кошачьи затѣи.

Тятя на этомъ было и остановился, но къ несчастію взглянулъ на кота.

-- Вона! вѣдь этакой ты сквернавецъ! и когда ты успѣваешь сочинять свои гадости? Посмотри-ко: какого ты чорта изъ него устроилъ? а?... для какой, напримѣръ, надобности выстригъ ты ему морду? Гдѣ у него усы теперича? на что онъ сталъ похожъ? Скажи ты мнѣ на милость, разбойникъ, когда ты перестанешь у меня озорничать надо всѣмъ? Что это такое? а?...

И неотвязчивый тятя выхватилъ изъ-подъ лавки испуганнаго, ощетинившагося кота, и выставилъ его, обдѣланнаго по-модѣ, на-показъ передъ Васей, тряся и допрашивая: "что это такое? -- Или тебя только на пакости и держать въ домѣ? Смотри-ко! вѣдь ты совсѣмъ испортилъ кошку-то!"

-- Да будетъ ужь.... заговорила тихо мама.

-- Что "будетъ ужь?" -- Смотри -- не жалко-ли?...

-- Не жалко, а вспомни, куда ты его ведешь? отвѣтила грустно мама.

-- Ну да, чего и говорить! не на висѣлицу ли его ведутъ, разбойника? а ты заплачь. Какъ-же! вѣдь въ каторжную работу его хотятъ -- учиться.

-- Не въ каторжную; а все ребенку съ непривычки-то на тово.... неловко; дай ужь ему сначала-то пообглядѣться.

-- Ну да, побалуй, на свою шею: онъ тебѣ сядетъ верхомъ со временемъ!-- Тятя замолчалъ.

А Вася безотвѣтно сталъ выползать изъ-за стола и чуть-чуть не со слезами сталъ медленно собираться къ крестному въ ученье. Сама мама взялась его одѣть и проводить учиться. Во все время сборовъ она ободряла сынка по-матерински, вычисляя при этомъ всѣ великія пользы отъ званія расейской азбуки, даже развернула передъ нимъ картину: какъ будетъ славно, когда онъ сдѣлается ученымъ и ей, какъ мамѣ, первой прочитаетъ всю свою азбуку.

На все на это Вася только сопѣлъ а молчалъ.

-- Ну, съ Боговъ, съ Богомъ, полно окошеливаться; да харю-то, брать, перекрести, вспомни куда идешь, отхватилъ тятя на-дорожку.-- И вслѣдъ за этимъ мама, вмѣсто лба, перекрестила уходящаго изъ избы сына сзади и вошла за нимъ проводить его въ сѣни.

Крестный, какъ управитель и прикащикъ, жилъ на антресоляхъ въ домѣ; а родной, какъ дворецкій, въ избѣ.

Долго-бы мнѣ пришлось разсказывать, почему именно крестный жилъ въ барскихъ хоромахъ, повыше, а родной въ избѣ, пониже. Достаточно, если въ настоящую минуту я очеркну портретъ Ѳедосѣя Лупыча, крестнаго, и представлю его читателю. Извѣстно, что самый лучшій портретъ человѣка пишется тѣми людьми, которые его окружаютъ. О крестномъ крестьяне, которыми онъ управлялъ, говорили единогласно: "это золотой человѣкъ, Ѳедосѣй Лупычъ -- такая тишь божія, что не замутишь ее и водой; дай Господи, чтобы и внучатами-то нашими онъ же правилъ". Самый староста, который болѣе всѣхъ сталкивается съ управителемъ, и тотъ отзывался о Ѳедосѣѣ Лупычѣ передъ бариномъ въ такихъ лестныхъ выраженіяхъ: "смиреніе, батюшка, ангельское, чего ужь и говорить; отъ него не то что брани, а слова-то никогда не дощупаешься, и все единственно теперича, что нѣтъ его;-- скажетъ только изрѣдка: "ха-ра-шо", да и все тутъ". Старостиха была отмѣнно довольна тѣмъ, что Ѳедосѣй Лупычъ не талекъ ея, ни холстовъ въ руки никогда не биралъ. Ключница была крайне довольна тѣмъ, что Ѳедосѣй Лупычъ яицъ у ней не считалъ. Мѣсчинные были довольны тѣмъ, что Ѳедосѣй Лупычъ даже и дровъ барскихъ таскать не запрещалъ. Ничѣмъ и никогда недовольная дворня была такъ же довольна тѣмъ, что Ѳедосѣй Лупычъ махнулъ ужь на все рукой. Наконецъ послѣ дворни всей, сама Іоновна, и та оказалась довольна Ѳедосѣемъ Лупычемъ; она даже хвалила его, называя хорошимъ человѣкомъ, за то, что у него всегда въ рожкѣ есть замореный табакъ. Сами исправникъ и становой, и тѣ единогласно свидѣтельствовали, что крестный -- человѣкъ исправный, къ тому же непьющій и знающій свои дѣло, даже и по письменному кое-что, а посему и на деревнѣ у него всегда обстоитъ благополучно. Попъ деревенскій говорилъ, что онъ такого человѣка и отродясь не видывалъ; онъ даже не видывалъ, чтобы крестный читалъ какую нибудь другую книгу, окромѣ божественной, а святое писаніе, такъ, говоритъ, знаетъ, не хуже меня грѣшнаго, и всю чети-минею словно проглотилъ: о чемъ съ нимъ не заговори, -- это, говоритъ, вотъ гдѣ прописано, да сію минуточку и отыщетъ. Даже сосѣдъ по деревнѣ, и тотъ отзывался удовлетворительно: и тотъ говорилъ, что крестный не зазнаишко, и знаетъ самъ, которая спица въ колесницѣ, и всегда стоитъ безъ шапочки передъ бариномъ чужимъ, а въ воскресенье такъ даже и съ праздникомъ приходить поздравить. Дворня сосѣдская торжественно утверждала, что Ѳедосій Лупычъ не только никогда ничего не говоритъ, а будто и рожденъ собственно только затѣмъ, чтобы всю жизнь свою поздравлять съ праздникомъ да сопѣть. Поэтому вся сосѣдская дворня и сговорилась называть его "сопѣлкой", и даже, увидя его, добавляли: "а вонъ, ребята, сопѣлка идетъ съ праздничкомъ поздравлять." Самыя старухи изъ сосѣдней деревни утверждали съ божбой, что Ѳедосѣй Лупычъ большой божественный грамотѣй: по этому самому и ходитъ онъ такъ важнительно, какъ отецъ благочинный. А для насъ онъ удивителенъ тѣмъ, что бывши человѣкомъ русскимъ, и къ этому еще управителемъ, онъ не только не пилъ водки, даже не пилъ и чаю! Наконецъ о крестномъ самъ Василій Иванычъ отзывался дворецкому Павлу въ такихъ выраженіяхъ: "онъ, братъ, у васъ человѣкъ грамотный, такъ ему и книги въ руки: ты вотъ купи тамъ чего понадобится, къ столу господскому, а онъ тебѣ счетецъ-то и сведетъ; ты, поди, я чай, иной разъ и надъ пятакомъ голову-то ломаешь Богъ знаетъ сколько, а ему, братъ, такъ и рубли плевка стоютъ. Я, вонъ, съ позволенія тебѣ сказать, и самъ вѣдь глуповать временемъ бываю на счетахъ-то, что прикажешь дѣлать? Ивой разъ, словно тумана тебѣ въ глаза-то насядетъ какая-то, музюкаешь, музюкаешь, чортъ знаетъ что выходитъ, -- чепуха какая-то, дербедень; а онъ, вонъ присядетъ только: шелигнетъ раза два по счетамъ, у него и готово, какъ пить дастъ. А отчего? -- конечно оттого, что все-таки ученый человѣкъ, хоть онъ на мѣдцу учился, да Богъ его вадразумилъ, значитъ".-- На что Павелъ обыкновенно отвѣчалъ только вздохомъ или такою рѣчью: "Истинную правду взводите говорить, батюшка Василій Иванычъ; само-собою ужь разумѣется, что человѣкъ грамотный не вашему брату чета -- съ позволенія вашего сказать -- олуху царя небеснаго; что ужь и говорить объ этомъ самомъ."

И безграмотный Кузьмичъ смиренно покорялся грамотному Лупычу, а въ настоящую минуту такъ даже чувствовалъ и милость, которую Ѳедосѣй Лупычъ хотѣлъ оказать Васѣ.

Между тѣмъ Вася съ поникнутой головой, какъ озабоченный чиновникъ, и съ красной азбукой, вмѣсто портфеля, шелъ черезъ дворъ. Тятя, какъ на-смерть, велъ его учиться, а мама, желая сердцемъ благословить его на доброе дѣло, съ рукой, положенной на сердце, стояла въ сѣняхъ за косякомъ, и однимъ глазомъ выглядывала на медленную походку сына, подумывая: "дай ты Господи, чтобъ изъ этой науки вышло что нибудь путное".-- Іоновна, скорчившись, тоже посматривала изъ-за плеча мамы, какъ будто для пополненія картины, и даже на вопросъ Анхимыча: "чего это вы тамъ разсматриваете?" -- дрожащимъ голосомъ вывела грустно: "да вонъ золотаго Васиньку повелъ отецъ учиться."

А между тѣмъ Вася уже тяжеловѣсно ступилъ на то крыльцо парадное, на которое сразу и весело вбѣгалъ когда-то. Когда-то само бѣжалось потому, что Вася бѣжалъ туда, чтобы поиграть съ Жужуткой, получать конфетку, напиться кофею и съ удовольствіемъ поглазѣть на свѣтлыя барскія хоромы да послушать пріятныхъ барскихъ рѣчей. А теперь? -- Ну, теперь не бѣжится. Ноги подкашиваются, когда задумывается Вася о томъ, что онъ идетъ учиться.

А кажется самое обыкновенное явленіе въ жизни человѣческой -- учиться, и если разобрать подробно жизнь человѣка, такъ мы придемъ къ такому заключенію, что онъ отъ первой минуты его рожденія до послѣдней его минуты на землѣ -- всю жизнь учится. Что же это такое значитъ, что ребенку не хотѣлось учиться?

"Да вѣрно лѣнтяй будетъ мальчишка", рѣшитъ цѣнитель, быстрымъ взглядомъ оцѣнивающій способности дѣтей. И это, по моему, справедливо, потому что вѣчно-закормленный русскій мальчикъ всегда почти неохотно ходитъ въ школу. Справедливѣе всего конечно укорять русскаго человѣка въ лѣности и нерадѣніи; трудно только отыскать въ немъ причину: отчего у него эта лѣность и нерадѣніе? Такъ и въ настоящемъ положеніи, разсматривая строго состояніе ребенка, я не рѣшусь укорить его въ лѣности и нерадѣніи, хотя на самомъ дѣлѣ и дѣйствительно налегли на него уже лѣность и нерадѣніе. Посмотримъ лучше причины, почему именно не хотѣлось учиться Васѣ.

Хорошо осуждать со стороны лѣность и нерадѣніе ребятишекъ тѣмъ, кто уже выучился почти жить и служить; но каково-то моему милому и живому Васѣ? Онъ еще вѣдь идетъ только учиться. Да и нейдетъ еще, а ведутъ, да и ведутъ-то куда, если бы вы знали!

Васъ, напримѣръ, кто училъ? -- ужь вѣрно гувернантка или учитель по урокамъ? Ну вотъ изъ этого и слѣдуетъ, что вы ровно никакого не имѣете понятія о томъ, какъ будетъ учиться Вася. Да если бъ даже я и началъ трактовать съ вами о томъ: на сколько было живо ваше ученіе иностранное, и какая ужасная и убійственная мертвечина родное ученіе Васи, то мнѣ пришлось бы откровенно сознаться въ тонъ, что въ моемъ любезномъ отечествѣ все хорошо, кромѣ азбуки, и во всемъ далеко ушли мы, кромѣ русской грамоты. Французъ д'Аббе хотя и былъ французъ убогій, онъ все-таки сдѣлалъ ваше иностранное ученіе на сколько нибудь живымъ и интереснымъ; а Ѳедосѣй Лупычъ самое живущее и самое близкое душѣ, животрепещущее ученіе -- нашу родимую славянщину, и ту, матушку, такимъ сдѣлалъ для Васи трупомъ, отъ котораго на версту пахнетъ лѣнью, скукой, безъинтересностію и безтолковостью. Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ, вы даже не можете себѣ представить, какъ будетъ учиться Вася!

Это что за ученье, когда гувернантка предъ обѣдомъ возьметъ васъ въ садъ, да дорогою отъ скуки выучитъ съ вами шутя пять-шесть французскихъ словъ; кто что за ученье, когда учитель по урокамъ, три-раза въ недѣлю, какъ комета съ фрачнымъ хвостомъ, пробѣжитъ чрезъ вашу классную, луной улыбнется гувернанткѣ и опять исчезнетъ, да и исчезнетъ-то такъ, что даже не затронетъ вашего дѣтскаго любопытства, и вы даже не спросите никого: зачѣмъ онъ къ вамъ приходилъ?-- Развѣ ужь напомнить вамъ его гувернантка-же.

Это что за ученье, которой все заключается въ сшиваніи да обрѣзываніи тетрадей, да въ вѣчномъ линованіи и приготовленіи ихъ къ классу, да въ красивомъ уставливаніи чернилицы, да въ заготовленіи тряпочекъ для учителя, да въ размачиваніи перышковъ въ стаканѣ, да въ построеніи пирамидъ изъ книгъ передъ приходомъ мимолетнаго учителя по урокамъ, да развѣ еще въ бѣготнѣ за грифелями и карандашами во время класса.-- Это что за ученье?-- это все игрушки.-- У Васи -- вотъ такъ ученье! Это что за ученье, когда сама "маманъ" тащится въ классную и, прикладывая пуховую ручку къ головкамъ своимъ любимцемъ Коко, Жако и Нико, съ сокрушеніемъ сердца выговариваетъ: "мистриссъ Бёркъ, поводите дѣтей по чистому воздуху." Вотъ наука, когда сама мамынька говоритъ тятенькѣ: "ну-тко, отецъ! засади-тка, говоритъ, его вплотную." А тятенька, изъ угожденія мамынькѣ, такъ присадить за науку свое родимое чадо, что тотъ, бѣдный, по цѣлымъ днямъ не сползаетъ съ мѣста, сидя въ душной избѣ, скорчившись надъ книгой. Вотъ это ученье! А тамъ что -- такъ, забавы!

Хорошо вамъ было, когда мистриссъ Бёркъ, изъ угожденія вашей маменькѣ, водила васъ съ утра до вечера все на Конюшенномъ бульварѣ по чистому воздуху; хорошо было, что ваша заботливая гувернантка, съ учителемъ такъ и сторожили, какъ любопытное небесное явленіе, стрѣлку часовъ, и когда ваши аккуратные нѣмецкіе часы еще только ширчали колесами и собирались пробить двѣнадцать, -- вы уже стремглавъ, вмѣстѣ съ вашей гувернанткой, летѣли съ верхняго этажа въ Усачовъ переулокъ или на Гороховую пользоваться чистымъ воздухомъ передъ обѣдомъ. Нѣтъ, поучились бы вы хоть денекъ такъ, какъ учился Вася, -- ну, тогда и вы узнали бъ, что такое коренная-то наука?

Тамъ не было этихъ пустяковъ: "этотъ, говоритъ, часикъ поучись, да два погуляешь; часикъ, говоритъ, за фортепьяно посиди, да два потанцуешь для моціона"; нѣтъ, тамъ просто все было на чистоту: захотѣлось танцевать -- танцуй подъ плеткой; захотѣлось гулять -- гуляй задами по азбукѣ. Вотъ это наука! -- А эти безтолковыя часы, которыхъ Вася не понималъ и не допытывался -- они и въ комнатѣ-то висѣли только для общаго безпорядка; вѣчно съ оборванными гирями, вѣчно съ повисшей внизъ стрѣлкой, они уже шесть лѣтъ показывали все только шесть часовъ. Слѣдовательно здѣсь на часы была надежда плоха; а какъ сказала мама утромъ: "тебѣ пора, сыночекъ, никакъ и учиться? теперь поѣлъ, ступай, голубчикъ!" -- Ну и ступай, голубчикъ: значитъ, пора, когда сказала сама мама. А тамъ, какъ пришелъ въ въ ученье, селъ да приклеился къ стулу, перекрестись, какъ обедня въ колоколъ, да и мели языкомъ до тѣхъ поръ, пока не придетъ другая пора: крестный возвратится съ базару и, соскучившись слушать чепуху, скажетъ: "ну, шабашъ; теперь ѣсть, братъ, пора, -- ступай домой." Хорошо еще, что Вася самъ былъ догадливъ: по солнышку иногда сталъ допытываться -- скоро-ли отпустятъ? Да какъ пошлютъ, бывало, куда-нибудь крестнаго со двора, да на бѣду еще и день базарный, ну тогда ужь и солнышко ничего не поможетъ: такъ и сиди себѣ да мели день-деньской до тѣхъ поръ, пока онъ не придетъ по окончанія базару. А солнышко еще, какъ на зло, идетъ да заглядываетъ въ окошки, какъ будто съ любопытствомъ или насмѣшкой хочетъ спросить: "а ты все сидишь, Вася, за наукой?" А послѣ того какъ будто и поманитъ Васю на улицу.

Вотъ оно -- то тюремное состояніе, котораго такъ боялся Вася! Вотъ оно -- то странное тюремное состояніе, о которомъ съ такимъ скрежетаніемъ зубовъ говорила глупая мама: "засади ты его учиться!" Вотъ оно -- то ложное и ужасающее ребенка положеніе, въ которое ставятъ его глупые отецъ и мать, по своему невѣжеству. Со дня рожденія у русскаго человѣка только три страха, которымъ пугаютъ его во всю жизнь: въ младенчествѣ стращаютъ букой; въ ребячествѣ грозятъ засадить за азбуку, а въ зрѣломъ возрастѣ -- сослать на каторгу. Вотъ оно -- то мертвящее состояніе, обхватывающее ужасомъ сердце ребенка, когда его сажаютъ за книгу! -- да за какую книгу!.. за какую же глупую, катъ онъ самъ, и за такую же безтолковую, какъ всѣ его учителя!-- Вотъ такъ поучились бы вы хоть недѣлю, тогда вы узнали бы, что "корень ученія горекъ", какъ утверждаетъ Ѳедосѣй Лупычъ крестный.

Тогда и у насъ заморозило бы сердце; тогда и у васъ заковало бы умъ, какъ у Васи въ ту минуту, когда онѣ дѣлалъ первый шагъ въ училище. Тогда и вы почувствовали бы, что вамъ страхъ не хочется учиться, а если идете и учитесь, такъ собственно потому, что вамъ велятъ. Велятъ отъ ранняго утра вплоть до глубокой ночи молоть тотъ вздоръ, котораго вы не понимаете сами, котораго не слышитъ съ базару вашъ учитель и который нестерпимо надоѣдаетъ и самому учителю, не только ученику! Велятъ вамъ сидѣть и не оглядываться, иначе вы встрѣтите пренепріятный хвостомъ плетки, торчащій передъ глазами вашими отовсюду, изъ-за спины; велятъ какъ болтать языкомъ вѣчно вздоръ, похожій на усыпительное журчанье ручья и только развѣ машинально повторяютъ надъ вами ваши безсмысленные учителя: "читай; читай! что всталъ ротъ-отъ разиня!" или иногда только для разнообразія добавляютъ: "уткни носъ-отъ въ книгу!" Вотъ тѣ пресловутые возгласы, которые -- нечего грѣха таить -- слышатся иногда и въ нашихъ казенныхъ школахъ. Вотъ такъ поучились бы вы, хоть денекъ одинъ, тогда и вы поняли бы ясно, что такое коренное русское ученіе и какая это горькая горечь!

Поэтому очень неудивительно, что мои бѣдный ребенокъ Вася такъ лѣниво-робко подступалъ къ своему храму просвѣщенія. Сердце человѣческое всегда полно предчувствй!..

Вотъ наконецъ отворилась стеклянная дверь, въ которую вошелъ Вася съ отцомъ, и передъ нимъ представился наконецъ этотъ храмъ просвѣщенія.

На стѣнахъ клочье обой, такое же засаленное и грязное, какъ полотенцы, вывѣшенныя тутъ же вмѣсто украшеній. Два сильно-поношенные жилета, съ подкладкой изъ непромокаемой отъ поту и сала матеріи; очень жирныя помочи тятеньки крестнаго, какъ балыки, вывѣшенныя тутъ же для провялки; отлично прожаренная въ салѣ теплая шапка, изъ-подъ которой еще высунулся, какъ фунтовая колбаса, палецъ замшевой перчатки; пропыленный и просушенный насквозь скарбъ комнатный: перо, да крыло, да метелочка платяная; бутылка съ чернильной гущей: тарелка съ мухами вмѣсто ягодъ; жестяная коробка съ мыломъ, и даже чернилица съ такой плесенью, какъ будто мама приготовлялась дѣлать въ ней сметану, -- все это въ крайнемъ безпорядкѣ, въ пыли и нечистотѣ и еще въ мушиныхъ веснушкахъ. Столъ, какъ старый покосившійся поднавѣсъ, уставленъ былъ самимъ Лупычемъ на трехъ своихъ собственныхъ ногахъ, и на клюкѣ четвертой, какъ у хромоножки; три прошловѣковые кожаные стула, сколоченные гвоздями вмѣсто бронзовыхъ украшеній; еще что-то какъ будто похожее на вещь, да еще что-то какъ будто похожее на дрянь; а тамъ тряпочка съ голенищемъ, выглядывающія изъ-за сундука; а здѣсь черное бѣлье, завернутое въ сахарной бумагѣ, и обмотанное бичевкой, вмѣстѣ съ кулькомъ, засунуто въ пряничный ящикъ; изъ того угла выглядываетъ закопченая печь съ заслонкой вѣчно-хилой и обломанной, какъ всѣ заслоны и двери въ барскимъ домахъ; изъ этого -- посѣдѣвшіе отъ пыльной старости стѣнные часы; тамъ виситъ какая-то фламандская баринова картонка съ вѣчно-разбитымъ стекломъ; тутъ на полу сидитъ котъ и глубоко философствуетъ надъ тѣмъ-же поломъ. Все это освѣщено двумя небольшими окнами, до того отдѣланными мухами въ густой сѣрый мраморъ, что въ комнатѣ становилось темно, какъ въ лѣсу. Вотъ и вся полная рама для картины, изображавшей еще вотъ что:

Высокій мужчина, въ длинномъ сюртукѣ, воротникъ и галстукъ хомутиной, въ очкахъ, съ большимъ носомъ, похожимъ на архитектурный треугольникъ, съ большими опущенными красивыми вѣками, похожими на закрытыя западни, сидятъ спокойно за столомъ и читаетъ толстую книжищу Чети-Минею, облокотившись на нее двумя могучими локтями.

-- Здравствуй, крестникъ! Что, учиться, любезный, пришелъ? Хорошо, братецъ; молодецъ!-- И за этимъ крестный, перекрестившись, со всего размаху заворотилъ книжищу, сильно наддавилъ ее сверху и такъ щелкнулъ застежкой, какъ будто разкусилъ орѣхъ.

-- Да ужь, куманекъ, сдѣлай такую божескую милость: научи насъ, наставь уму-разуму; не забудемъ твоихъ милостей, засѣменилъ родной и поклонился при этомъ крестному въ поясъ.

-- О чемъ же плакатъ-то? Это негодится: умные мальчики не плачутъ, отпечаталъ рѣчь свою крестный;-- ты вотъ съ Богомъ клади сорокъ земныхъ поклоновъ, да говори за мной такъ: "Боже въ помощь мою вонми и вразуми мя во ученіе сіе".

Вася принялся счетомъ отмѣривать сорокъ земныхъ поклоновъ навзрыдъ пропѣлъ молитву, дошелъ до мя, мякнулъ такъ, что отдалось въ сосѣдней пустой комнатѣ, и, заливаясь горючими слезами, не договорилъ остальныхъ двухъ словъ.

Крестный между тѣмъ вытащилъ жерновъ изъ кармана, посмотрѣлъ на часы, посаженные на цѣпь, съ сердоликовыми печатями, величиною въ лошадиное копыто, и съ достоинствомъ только крякнулъ въ заключеніе.

-- Ну, ну, плакать-то не объ чемъ; теперь горько, подъ старость будетъ сладко, сынокъ, говорилъ родной, наклонившись надъ головой сына, которую поглаживалъ и которую хотѣлось ему обучить книжной мудрости.

-- Ну, да, братъ, корень ученія горекъ, за то плоды его сладки, отдернулъ крестный, -- причемъ стащилъ онъ съ носу очки стараго покроя съ зелеными ставнями и веревочкой, проходящей по затылку вмѣсто обруча. Въ очки эти крестный хукнулъ, какъ паровая труба, и протерши ихъ кончикомъ своего носоваго платка и взглянувши еще разокъ прищуристо въ одно стеклышко, принялся опять усаживать ихъ на носъ. Потомъ на обѣ ладони раскрывъ платокъ, какъ книгу, приложилъ къ сторонамъ носа, тщательно высморкался, свернувъ платокъ клубкомъ и какъ птица почистилъ объ него конецъ длиннаго носа. Наконецъ, систематически откупоривъ синій стеклянный рожокъ и засучивши обшлагъ рукава, медленно натрусилъ на ладонь табачку, любовно сгрудилъ ободрительное зелье, указательнымъ пальцемъ крѣпко забралъ въ щепоть, какъ только было можно, и нюхнулъ во всю ивановскую.

-- Ну, теперь садись, крестись и говори за мной: азъ, азъ.

Началась перекличка на азахъ. По временамъ слышно было: "не такъ, не такъ, не то, не то.... что ты мелешь, братецъ? не тяни, не пой... видишь это азъ большой, а это азъ заглавный, а это азъ такой -- азъ маленькій называется." А слезы капъ, капъ на книгу.

Родной не выдержалъ, тихонько отворилъ стеклянную дверь, махнулъ изъ-за нея рукой крестному и на цыпочкахъ выбрался вонъ. А крестный широкой ладонью, какъ утюгомъ, разгладилъ Васѣ затылокъ и спину, даже провелъ по азбукѣ, у которой топырились кверху новые листки, и добавилъ въ родѣ ласки: "что, братъ, вѣрно топырится еще отъ тебя книжка-то? Ну, ничего: это новая-то; она какъ будто бы этакъ-тово... врозь глядитъ; а то оботрется, обожмется, все по старому пойдетъ".-- На что Вася только ободрительно крякнулъ и, фыркнувъ въ носъ для ловкости, началъ немного на распѣвъ: "азъ буку вѣдаю, како люди мыслете"... и прочее этакое хитро-безтолковое ученіе.

Что думалъ ребенокъ въ то время, когда онъ читалъ первый урокъ? этого опредѣлитъ невозможно. Отецъ, пришедшій съ базару, красная азбука на столѣ, стриженые усы кота, строгое приказаніе одѣваться, особенныя ласки мамы, мученическое шествіе къ крестному, потомъ его фигура и въ особенности жилетъ съ дутыми стеклянными пуговицами, его манеры и рѣчь, толстая книга съ подтяжками, торжественная тишина комнаты, важныя изреченія крестнаго, горькія дешевыя слезы Васи, временные порывы скорѣй научить буквы, обыкновенное дѣтское желаніе скорѣй отучиться, и безпрестанно мелькающій въ головѣ вопросъ; да скоро ли въ самомъ дѣлѣ меня отпустятъ? -- все это до такой степени смѣшалось, сбилось, сплелось, что Вася рѣшительно потерялъ сознаніе, гдѣ онъ, что онъ, что съ нимъ и какъ и зачѣмъ онъ здѣсь очутился, и въ такую пору, когда уже пора бы и поѣсть? Наконецъ ему стало представляться уже только одно: что онъ чрезвычайно долго сидитъ за наукой, до того долго, что ребенокъ въ заключеніе, переплакавшись и осморкавшись, зѣвнулъ и глубоко вздохнулъ, подумавши, какъ будто мимоходомъ: "какіе большіе у него сапоги; я думаю, меня всего можно туда засунуть!"

-- Ну, что, крестникъ, -- усталъ, братъ? Ну, крестись, закрой книгу, ступай домой да попроси отца, чтобы онъ сдѣлалъ тебѣ указку, -- а то вонъ, какъ мазилкой, пальцемъ-то и размазалъ всю книгу, грязь-то со слезами и смѣшалась. Да скажи ему, не забудь: "крестный, молъ, говоритъ: безъ азбуки и розги учиться нельзя", -- слышишь?

Вася не успѣлъ даже порядочно выговорить "слышу", схватилъ скорѣе со стола азбуку и тотчасъ же побѣжалъ къ своему собору. Но соборъ уже весь былъ разоренъ отцемъ до основанія, такъ-что не осталось и камня на камени, будто послѣ плѣненія вавилонскаго. Самъ тятя ласково встрѣтилъ Васю на крыльцѣ, и какъ будто и не думалъ разорять собора, поздоровался съ нимъ и научилъ его прятать красную азбучку на божницу за богородицу, и всегда креститься, когда онъ будетъ её оттудова брать. За этимъ самъ тятя тотчасъ же отправился въ столярную дѣлать указку, а Васѣ насильно велѣлъ поиграть.

Но Вася не могъ уже играть свободно. Вася, какъ старуха, побрелъ къ амбару и, пошаривая у себя въ брючныхъ карманахъ, какъ будто что-то потерялъ, сѣлъ только на крыльчикѣ да грустно подумалъ: "а какой у тятеньки крестнаго славный котъ Бурмасека, какъ онъ важно все сидитъ въ уголкѣ и глаза прищурилъ, смотритъ въ волъ, тоже какъ читаетъ. А калоши-то у него какія большія, какъ ящики стоятъ. Ну, надо посмотрѣть завтра: какая у него картиночка тамъ приклеена.-- Фютъ!... Азорка!... ахъ ты, шельмакъ: сейчасъ ужь опять и хвостомъ зазудѣлъ. Плясунъ, шельма, настоящій"....

Но и Азорка не такъ уже веселилъ Васю, какъ прежде. И имъ уже не много занялся Вася. И, словомъ, какъ будто съ перваго аза, ребенокъ уже взглянулъ на древо познанія добра и зла, и вотъ нѣжная его мать природа уже мрачитъ предъ нимъ его прежній прекрасный эдемъ!

Грустно провелъ Вася весь день остальной; еще грустный стало ему къ вечеру, когда онъ подумалъ о томъ, что завтра опять потурятъ его учиться, и еще грустнѣе стало ему къ ночи, когда онъ раздумался о томъ, какъ завтра ласковая мама припадетъ къ его головкѣ да скажетъ ему ласково: "ему, сыночекъ, теперь ужь вѣдь съѣлъ и яичко и лепешечку, -- ну, золотой, поди же проучись крошечку".

И вотъ наконецъ пришло это гнусное завтра, и Васѣ велѣли повторить зады; послѣ завтра опять зады; а тамъ за послѣ завтромъ опять-таки зады; такъ-что на Васю запала смертельная скука. Черезъ недѣлю началось: буки-азба -- баба, а черезъ двѣ: мыслете-азма -- мама. Вася хотя и сталъ привыкать къ скукѣ смертной, а все часто посматривалъ въ окно сквозь слезъ.

Бывало, сданный вѣтеръ; змѣй Алеши Почечкина такъ и вьется: трещитъ, летаетъ весело вразмашисто, а главное -- летаетъ вольно, куда хочетъ; а Вася сиди только на одномъ мѣстѣ, какъ пришпиленный къ стулу, да все учись да учись! Просто! бѣда да и только! Все это вышло скучнѣе старушечьяго гаданья на бобахъ, или нескончаемаго гран-пассіанса вице-директора Звонарева.

Сколько въ это ужасное время съѣлъ Вася однихъ указокъ и сколько просадилъ онъ, какъ близъ, и протыкалъ насквозь, какъ вафлю, несчастныхъ азбучныхъ листовъ! -- Ничто не помогало: неутомимый тятя будто создавъ былъ для того, чтобы вымучивать заучившагося Васю. Указку наконецъ онъ сдѣлалъ костяную и грозилъ (если эту изгложеть) заказать кузнецу желѣзную, а объ азбукѣ въ послѣднія разъ выразился наконецъ рѣшительно такъ: "я тебѣ просто сошью азбуку кожаную изъ подошвъ, если ты неуймешься грызть ихъ, собака! Шутка сказать, -- это ужь, кажется, седьмая! какъ на огнѣ горятъ, я не напасешься на него! Вотъ ученый подлецъ навязался!..."

Подите вы потолкуйте съ этакимъ тятей!

Мѣсяца черезъ три все это наконецъ до того надоѣло Васѣ, что у него подъ навѣсомъ составился совѣтъ съ Ванькой-рыжимъ, въ которомъ засѣдалъ также, какъ непремѣнный членъ, и Матюшка-разбойникъ. Послѣдній, какъ отчаянный совѣтникъ, не только подзудиль Васю, а прямо съ укоромъ и кислой рожей сказалъ ему въ глаза:

-- Плохъ ты, братъ, больно, Васька! размазня ты, кислошерстная дрянь! -- вотъ что. Какъ бы на меня этакъ насунулись съ ученьемъ, я бы ихъ отсунулъ: на подволокѣ удавлюсь, а ужь не дамся учиться, -- вотъ что, да!

"А что въ самомъ дѣлѣ", подумалъ Вася: "что же я-то за кислошерстый такой? -- Матюшка называетъ все кислошерстымъ -- вретъ онъ: я, пожалуй, этакъ и самъ попробую, я.... что же? пусть давиться нельзя: это боязно, да и умрешь еще, пожалуй, совсѣмъ; а отсунуть, что же? можно. Отчего жь не отсунуть?"

Къ этому Вася еще вспомнилъ, что Ванинъ крестный отецъ Аскалонъ Иванычъ "кислошерстыми" называетъ только тѣхъ барскихъ гостей, о которыхъ говоря, всегда плевался, какъ будто говорилъ о чемъ-то съ очень дурнымъ запахомъ.-- "Вотъ опять эти кислошерстыя-то швабры приплелись". И при этомъ онъ такъ плевалъ, что Вася, припомнивши все это теперь, рѣшительно ужь ни за что не хотѣлъ быть этакой дрянью.

Онъ даже всталъ и крякнулъ, а послѣ засѣданія съ Матюшкой-разбойникомъ вышелъ изъ-подъ сарая такимъ смѣлымъ и храбрымъ, хоть бы противъ Соловья-разбойника, не только бунтъ поднять противъ отца и науки. "Вотъ я докажу вамъ, какой я кислошерстый!" шепталъ Вася. Въ простотѣ сердца, сгоряча онъ высказалъ отцу все, чему научилъ его Матюшка: "я, говоритъ, лучше ужь въ сапожники пойду, бурлакомъ буду, а учиться не хочу и не стану!" -- "Посмотримъ", сказалъ упрямый тятя и, какъ видно, посмотрѣлъ у Вася зады.

"Подлецы, рыжій дьяволъ, косой чортъ, смутьяны, за нихъ терпи все этакое.... проклятые! не пойду къ нимъ больше никогда теперь", ворчалъ Вася въ минуту горькой досады на своихъ тайныхъ совѣтниковъ Ваньку-рыжаго и Матюшку-разбойника. И съ тѣхъ поръ какъ будто рукой сняло, никакой этакой крутой блажи не приходило ему и въ голову. Васю попросту сказать взнуздали ученьемъ. Поутру читаетъ, какъ поетъ -- бойко, голосисто, а иногда и защурившись, для пробы -- твердо ли знаетъ наизусть; послѣ обѣда пишетъ такіе крючья и загогулины, что просто на! куда къ чорту всѣ эти, пишущіе по праздникамъ мыслете, письмоводители, гораздо бойчѣе ихъ!

Когда Вася промахнулъ кавыку и ерокъ, и азъ первое на десять, и како двадцать, и люди тридцать, и самые мыслете сорокъ -- все прокатилъ, и сталъ уже добираться до той страницы, гдѣ было прописано: какъ быть благочестивымъ и уповать на Бога, -- тутъ еще больше, стало возни съ ученьемъ, такъ-что рѣшительно некогда у Іоновны и сивку-бурку хорошенько послушать. Только бѣдный Вася окончитъ у крестнаго ученье, не успѣетъ еще хорошенько съ Ваней и голубчика понянчить, или проѣхаться верхомъ на Шеверюшкѣ, не успѣетъ даже закатить камнемъ въ сосѣднюю свинью, -- родной сейчасъ привяжется: "почитай да почитай ему", -- видишь, будто скучно одному башмаки шить или бредни вязать. И Вася сиди цѣлый осенній вечеръ да разбирай по складамъ, какъ быть благочестивымъ. А тутъ еще и мать пристанетъ: прочитай и ей, да еще безъ книги растолкуй, что значитъ "уповать на Бога и любить его всѣмъ сердцемъ"? А тутъ слушаетъ-слушаетъ да еще и прибавитъ: "ничего, сынокъ, не пойму, что ты читаешь". Вотъ тебѣ и растолкуй!

Васю просто замаяли. И ночью ему не спится: уснулъ бы, и тутъ мама-то, какъ днемъ, ясно видится, да опять со слезами и говоритъ: "то-то, мой другъ,золотой Васинька, вотъ что въ книгахъ-то хорошихъ пишутъ, а ты учись понимать-то это все, да и васъ, людей темныхъ, научи!" -- Да такъ живо припадетъ къ Васиной головкѣ, что Васѣ сгрустнется и онъ заплачетъ сквозь сна. А тутъ и Іоновна видится во снѣ, и та тоже что-то бормочетъ о наукахъ разныхъ, да о хорошихъ русскихъ книгахъ, и та тоже со слезами проситъ Васю выучиться понимать, что тамъ прописано въ хорошихъ русскихъ книгахъ. Васѣ жалко маму, жалко и Іоновну, и хотѣлось бы постараться, да какъ поймешь? Богъ знаетъ вѣдь, какъ выучиться понимать, что тамъ прописано въ хорошихъ русскихъ книгахъ? Ничего не поймешь, такъ-таки ничего и не поймешь въ хорошихъ русскихъ книгахъ! И слова-то тамъ, какъ ежи да дикобразы, все неслыханныя, да невиданныя, да непонятныя, будто ихъ сейчасъ только дьячокъ Парамонычъ родилъ, а Потапычъ дуракъ въ воду окунулъ, да на свѣтъ пустилъ. И Вася объ этомъ обо всемъ крѣпко задумывается и съ этой крѣпкою думою скоро и крѣнко заснетъ.

А тамъ только встанетъ, покормитъ голубятъ, позавтракаетъ поплотнѣе, высунетъ разъ-другой Ванѣ языкъ въ утѣшеніе, да и пойдетъ самъ учиться, безъ понукалки уже. Между нами будь сказано: понукалкой въ домашнемъ управленіи мама называла не что иное, какъ плеть.

Давнымъ-давно забылъ Вася, гдѣ лежитъ его свайка, продалъ даже всѣ козны: видишь, будто тому, кто учится писать, не слѣдъ уже играть въ свайку и бабки -- руку испортишь, говоритъ крестный, -- ну, Вася и продалъ всѣ козны Матюшкѣ, по старой дружбѣ, за пятнадцать копѣекъ -- сто шестерокъ съ тройкой. Словомъ, чрезъ полгода Вася привыкъ ко всему грамотному и такимъ сдѣлался безпечнымъ студентовъ азбучнаго факультета, что даже съ пѣсенками сталъ побѣгивать изъ ученья, да похлопывать себѣ по рукѣ азбукой, да лягать себя въ запятки пятками, совершенно какъ студентъ-юристъ, ходящій на лекцію, вѣчно посвистывая и вѣчно поигрывая тетрадками профессора. А приходя къ мамѣ домой въ веселомъ расположеніи духа, онъ иногда прилаживался на корточки передъ безтолковымъ братомъ младшимъ и, повертывая передъ нимъ красную азбуку, какъ удивительную штуку, говорилъ ему заманчиво: "а у меня вонъ что есть! ттъ!" и въ заключеніе Вася щелкалъ еще разъ языкомъ.

Безтолковый Ваня, начинавшій уже кое-что смекать, сперва посматривалъ на азбуку свирѣпо, или глуповато, а потомъ, войдя во вкусъ и видя что-то красное, такъ крѣпко прицѣплялъ ее за ухо и такъ сильно начиналъ теребить и тащить себѣ ее въ ротъ, что новая азбука хрустѣла и трещала. А Вася съ испугу начиналъ кричать: "мама, Ванька-скотъ азбуку мою съѣлъ! батюшки!"

Мама, знавшая уже, какъ достается Васѣ отъ отца за азбуку, заговаривала скороговоркой:

-- А ты уйди отъ него, да будь поумнѣе -- не давай ему: ишь онъ, какъ теленокъ, ему бы все жевать только!...

-- Да я вѣдь показать ему....

-- Да что казать дураку этакія вещи: много онъ смыслитъ въ азбукѣ? У него вонъ своя азбука -- каши горшокъ! Спрячь на божницу и не подходи никогда къ нему, пока не битъ еще. А то за него отецъ-отъ тебѣ опять приварку задастъ.

-- Ну, реви, теленокъ-скотъ, мама не велѣла давать! на, вотъ -- гложи козны.

-- А ты не брани его; хуже будетъ ревѣть.

-- А вонъ посмотри-ко, какой голубочекъ -- видишь?

И Вася подставлялъ уже брату Ванѣ голубочка, вмѣсто брани съ азбукой.

Ваня, засмотрѣвшись на голубочка, тотчасъ переставалъ плакать о красной, не попавшейся ему въ лапу азбукѣ, и всѣ трое -- дѣти и мать -- оставались довольны собой.

Сдѣлавшись бумажнымъ человѣкомъ, Вася и въ играть сталъ употреблять болѣе бумагу, нежели козны и свайку. Конечно не карты, какъ у насъ у всѣхъ, у большихъ людей, а змѣй, какъ это обыкновенно бываетъ у дѣтей. Къ счастію же Васи, рука его сдѣлалась такъ бойка и зудка на письмо, что онъ заразъ исписывалъ цѣлые вороха бумаги, -- можно было клеить хоть по десятку змѣевъ на каждый день. А изъ этого всего и выходило, что маленькій Вася, что ни нарисуетъ, что ни напишетъ, тотчасъ все это на змѣй и тотчасъ все это летитъ на воздухъ. А вѣтра-злодѣи, какъ нарочно, стояли въ это лѣто самые злобные: чуть Вася запуститъ змѣй -- разбойникъ-вѣтеръ тотчасъ оторветъ витку и унесетъ сданный змѣекъ чортъ-знаетъ куда! Васѣ опять забота: опять клей другой да устраивай путцы да хвостъ, да хлопочи, да запускай, да еще и на крышу полѣзай, когда онъ тамъ засядетъ. А тамъ: и самъ-то боится Вася на крышѣ, да и мама увидитъ его, такъ обомретъ да закричитъ, да и тятя увидитъ, такъ оборветъ да дастъ небольшую подзатылинку, да еще, говоритъ, и припарку задамъ: "не лазь по крышамъ, искалечишься -- уродомъ выдешь". А посмотряте-ка все это вмѣстѣ: сколько тутъ хлопотъ, бѣготни! Такъ цѣлые мѣсяцы и улетаютъ за змѣями.

Кончилось все это наконецъ вотъ чѣмъ.

Отецъ какъ-то заглянулъ въ ларчикъ къ Васѣ, куда онъ самъ незадолго передъ тѣмъ положилъ двѣ дести бумаги для письма: бумаги тамъ было только два листа. Отецъ позвалъ Васю и началъ допрашивать, гдѣ бумага. Вася очень ловко разсказалъ, что бумагу онъ всю изрисовалъ и исписалъ. Отецъ потребовалъ тетради и рисунки. Вася открылся, что изъ тетрадей онъ все выдиралъ да клеилъ змѣи и себѣ и дѣтямъ Богдана Иваныча-столяра. Не сказалъ только, что подарилъ два листика Ванькѣ-рыжему да четыре отнялъ Матюшка-разбойникъ. А не сказалъ этого потому, что вообще, при допросахъ отцовскихъ, онъ боялся употреблять эти знаменитыя историческія имена, отъ которыхъ отецъ всегда дѣлался сердитѣе и строже, и ужь непремѣнно всегда самъ задавалъ таску. А поэтому и вышло, что тятя не сказалъ ни слова, такъ что Вася съ удивленіемъ подумалъ: "что это онъ сегодня какой добренькой и не бранится нисколько"?

Вскорѣ послѣ того Вася, увѣривши себя по-ребячьи, что онъ совсѣмъ отдѣлался отъ слѣдствія отцовскаго, вытащилъ послѣдніе два листа: одинъ по дружбѣ подарилъ Оленькѣ Почечкину, а изъ другаго смастерилъ себѣ славный листовой змѣй, такой змѣй, что при одной мысли, какъ высоко онъ будетъ стоять, занимался у Васи духъ и трепетало сердце. Мало того, даже наклеилъ золотую конфектную бумажку для великолѣпія, вырѣзалъ изъ старой просьбы гербоваго орла, да слупилъ съ бутылки шампанскаго ярлыкъ и все это прилѣпилъ на великолѣпный змѣй; промыслилъ даже голландскихъ бичевокъ, затѣмъ, чтобъ этотъ отличный змѣй никакъ ужь не оборвался. И только-было приготовился съ ревучими трещотками пустить его на удивленіе и Оленькѣ, и Матюшкѣ, и даже симоновскому Петру, который выше всѣхъ запускалъ свои змѣи въ городѣ, -- вдругъ шасть на дворъ буточникъ, черный, какъ голенище, страшный и злой, въ сѣрой толстой шинели, съ мѣднымъ лбомъ и съ палкой въ рукѣ; тигромъ бросился на змѣй и безбожно его исковеркалъ, спряталъ сейчасъ себѣ за пазуху бичевки подальше и такъ бойко раскричался на дворѣ, какъ никогда не крикивалъ и самъ самарскій городничій на пшеничныхъ своихъ купцовъ. А кажется еще знакомый былъ буточникъ, тятѣ всегда кланялся такъ почтительно да говорилъ ласково: "велите-съ травку посѣчь на улицѣ къ царскому дню". А теперь словно бѣлены объѣлся, даже на заступника Васина, Цѣпляя, и на того такъ пригрозилъ палкой, что тотъ, бѣдный, уползъ въ собачью закуту, оставленную ему въ наслѣдство послѣ старика Соколки. Точно будто его и самого спустили съ цѣпи, а не изъ полиціи, такъ и бросается на все да заграбастываетъ. Самъ нетрусливый Вася -- и тотъ убѣжалъ на задній дворъ, да залѣзъ подъ клѣвушокъ на столбахъ. Да хороню еще сдѣлалъ, что заползъ -- спрятался, а то просто бестія буточникъ хотѣлъ-было и его забрать въ полицію. Каково это вамъ покажется! А полиціей нельзя шутить: Вася ужь слыхалъ, что такое полиція.

Вотъ съ тѣхъ-то поръ все такъ и пошло: какъ только Вася подумаетъ о томъ, чтобъ запустить змѣя -- рука-то и не поднимается отъ страху, такъ-что совсѣмъ должно было бросить всѣ змѣиныя затѣи. А безъ змѣевъ еще стало скучнѣе: поневолѣ послѣ того будешь только учиться да сидѣть.

И живой Вася сталъ не шутя привыкать къ своему мертвому ученію, то есть къ вѣчному сидѣнью за книгой, къ вѣчному качанью, какъ маятникъ, къ вѣчному болтанью языкомъ и ногами, какъ машина, нисколько не сознавая головой, что лепечется языкомъ. Такъ пригвоздилъ тятя Васю наукой, что Вася ужь и не уползетъ отъ этой острожной русской науки! Что дѣлать! такъ велѣлъ тятя".

Иногда развѣ, для разнообразія пустынно-мертваго ученія, придетъ наверхъ баринъ Василій Иванычъ, да погонитъ опять крестнаго на ярмарку и въ губернское правленіе по дѣламъ, или отъ-нечего-дѣлать остановится передъ часами, да ткнетъ маятникъ, какъ будто въ шею казачка, а маятникъ начнетъ опять мотаться и день и ночь. Ну, маятникъ, признаться, не мало занималъ Васю въ его ужасной одинокой скукѣ. Вася по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ на эту простую, вѣчно-мотающуюся машинку и ловился тому, какъ это все хитро устроено: ткнеть его баринъ -- ну, онъ мотается, а день и ночь мотается; не ткнетъ его баринъ -- ну, не мотается, стоитъ; отцѣпить и положитъ его баринъ -- ну, лежитъ на окнѣ, или на полу валяется. Вася даже (когда никого не было въ комнатѣ) на цыпочкахъ подкрадывался къ этой хитрой машинѣ -- часамъ, все хотѣлось ему разсмотрѣть, какъ это сдѣлалъ баринъ? на что прицѣпилъ этотъ вѣчно мотающійся маятникъ -- на веревку или желѣзо? Онъ даже ловилъ иногда этотъ маятникъ за голову, онъ даже сильно его потягивалъ; но нѣтъ, не отрывается -- видно крѣпко баринъ пристегнулъ его.... И сколько ни смотрѣлъ на него Вася, только и видѣлъ, что маятникъ, какъ живой, и день и ночь все мотается! Только одно и замѣтилъ зоркій Вася, что голова у этого маятника въ ногахъ!... Такъ больше ничего и не могъ разсмотрѣть любопытный Вася.

Бывало часто, крестнаго нѣтъ дома -- на базарѣ, Вася смотритъ на симоновскій змѣй, или вовсе защуритъ глаза и отъ нечего дѣлать, поводя указкой, гдѣ вздумается или какъ рука ведетъ ее, валяетъ себѣ на память: буки-азба -- ва-га, добро-ажза! -- ка-ла, мыслете-азна -- па-ра, слово-анса -- сала.... Вдругъ изъ сосѣдняго угла слышится ему голосъ Аскалона Иваныча, крестнаго Вани: "ну, у тебя, брать, въ этомъ мѣстѣ что-то не такъ выходить -- торопишься ужь больно". А Вася пріостановится, взглянетъ и подумаетъ: "это еще что за учитель появился? больно зудокъ!"

А этотъ учитель былъ тотъ самый Аскалонъ Иванычь портной, крестный отецъ Вани, который еще такъ недавно, съ своими лоскутками, утюгами, прасолкой, ножницами, иголками, натыканными въ борты жилета и прочимъ портняжьимъ скарбомъ, переселился босикомъ въ комнату къ крестному. Вася тогда еще замѣтилъ, что верхняя губа у Аскалона Иваныча такая толстая, какъ будто ее укусила благая муха, а волосы такіе жирные, какъ масляный блинъ, и такъ прилизаны на макушкѣ, словно покрыты глазурью или лакомъ. Вася даже подмѣтилъ, что портной Аскалонъ безпрестанно поглаживаетъ голову свою гребенкой, а изъ гребенки вѣчно вытаскиваетъ грязь, и гребенку эту непремѣнно кладетъ себѣ въ карманъ; Вася также замѣтилъ, что у Аскалона Иваныча такой толстый и грубый голосъ, какъ у приходскаго учителя, и такіе неуклюжіе штаны и сапоги, какъ у учителя уѣзднаго. Вася даже подмѣтилъ, что и азбуку портной такъ-же не твердо знаетъ, какъ одинъ учитель исторіи, по имени тоже Аскалонъ Иванычъ. Вася въ первый разъ съ удивленіемъ и любопытствомъ долго смотрѣлъ на то, какъ Аскалонъ Иванычъ выкусывалъ шовъ, какъ собака блохъ; еще болѣе подивился Вася тому, что этотъ простой портной-мужикъ и невѣжда, ничего не знавши прежде, слушая какъ читаетъ Вася, отъ него же выучился читать по-складамъ. А еще болѣе удивился Вася тому, что этотъ простой портной-мужикъ и невѣжда теперь уже, какъ настоящій учитель, не только поправляетъ его, Васю, а иногда даже и покрикиваетъ на него: "экъ ты, братъ, какую чепыжину несешь -- врешь!" такъ-что Вася, вспыхнувши и покраснѣвши, тотчасъ и поправляется: ему ужь совѣстно дѣлается, что на него кричитъ и Аскалонъ Иванычъ портной, мужикъ простой.

Послѣ этого и Вася сталъ ясно видѣть, что ему пора усердно приняться, и принялся. Черезъ полгода онъ отъ корочки до корочки, защурившись, безъ запиночки сталъ читать склады, а еще черезъ годъ, отъ доски до доски проучилъ насквозь седьмую азбуку, такъ-что за этимъ стали было поговаривать и объ часословѣ.

Крестныя между тѣмъ уѣхалъ въ деревню, управлять имѣніемъ Василія Иваныча. Онъ не былъ постоянный жилецъ въ городѣ: онъ пріѣзжалъ на время, какъ ходатай по дѣламъ, по базарамъ и по присутственнымъ мѣстамъ, отъ лица самого Василія Иваныча, потому-что подобное хожденіе для самого Василія Иваныча считалось уже слишкомъ грязно и скверно, слишкомъ низко и подло, слишкомъ даже неловко для дворянина, -- какъ объ этомъ выражался самъ Василій Иванычъ. "Особенно, говоритъ, вотъ эти ваши присутственныя мѣста: ой-ой ужь только! и говорить-то о нихъ совсѣмъ не хочется. Только, говоритъ, я знай, что тутъ, да тамъ все сунь, да дай; ну, а какъ дашь благородному человѣку? чортъ знаетъ, какъ ему дать? А ты, братъ, можешь съ ними и по-свойски: сунулъ имъ въ глотку безъ зазрѣнія совѣсти, ну и дѣло съ концомъ. Что на нихъ смотрѣть? вѣдь это ужь извѣстное отродье -- подъячіе, это хапуги! имъ, братъ, лишь бы зацѣпить какъ нибудь человѣка, а тамъ хоть шкуру долой, вмѣстѣ съ рубашкой, такъ и ту они вѣжливо обдерутъ, да попросятъ еще: нѣтъ ли другой? имъ все вы по чемъ. Это вѣдь ужь... ну, да что и говорить о нихъ!"

И вотъ крестный, пріѣхавшій въ городъ на недѣльку, года полтора прожилъ только затѣмъ, чтобы хорошенько и безъ зазрѣнія совѣсти сунуть приказнымъ, и отправляясь въ деревню -- несмотря на то, что былъ тишь Божія, которую и водой не замутишь, при всей своей совѣстливости и набожности не вытерпѣлъ -- садясь въ ободранный прикащичій тарантасъ, плюнулъ и, перекрестясь, сказалъ: -- "ну, слава тебѣ Господи! избавился я наконецъ отъ этихъ всѣхъ обдиралъ! голодныя чернильныя пьявицы -- вотъ сатанинское племя".

Вася во этому случаю сдѣлался опять свободенъ, какъ птица, и началъ снова летать во крышамъ и черезъ заборы, что замѣтно не понравилось Павлу Кузьмичу. Павелъ Кузьмичъ началъ искоса поглядывать на грязное и оборванное свое чадо и сталъ иногда поговаривать: "исповѣсничается весь мальчишка, хоть брось; нѣтъ, вѣрно надо опять его приструнить!" И за этимъ Павелъ Кузьмичъ тотчасъ принялся откапывать новаго учителя, какъ допотопнаго мамонта.

И вотъ для дальнѣйшаго образованія передали Васю еще и къ башмачнику Ѳедору Жбанчику, за два съ полтиною въ мѣсяцъ -- еще по старому курсу, на ассигнаціи. Хотя новый наставникъ Ѳедоръ Ѳедосѣичъ Жбанчикъ и самъ чувствовалъ, что грамоту онъ знаетъ весьма плохо и учить грамотѣ не можетъ даже и телятъ, не только ребятъ, однако все таки взялся учить Васю, и даже на вопросъ Павла Кузьмича: "не можешь ли, братъ, моего большака оболванить немного?" смѣло отвѣчалъ: "могимъ -- отчего же?" Впрочемъ, къ отвѣту такому побудили Ѳедора Ѳедосѣича, сапожника, и обстоятельства: во-первыхъ, жилъ онъ въ сосѣдствѣ; во-вторыхъ, Васи недалеко ходить; а въ-третьихъ, больно скучно одному кроить и строчить вѣчное голенище: "пусть, говоритъ, вмѣсто колокольчика звенитъ хоть Вася, все веселѣе съ мальчишкой". А во нашему, такъ даже и читанье Васи было гораздо толковѣе, нежели безтолковая сапожинчья пѣсня. Впрочемъ, Ѳедоръ Ѳедосѣичъ о новомъ своемъ учительскомъ званіи разсуждалъ еще и такъ: "отчего же я не поучить вьюношу неразумнаго? наплевать: пусть ходитъ и болтается около меня, пока Богъ грѣхамъ терпитъ; мѣсто есть -- сиди сколько хочешь, хоть ночи насквозь; меня же онъ не укусить, а два св полтинкой все-таки въ карманѣ. Да и кто же ноньче отказывается отъ денегъ? развѣ дуракъ-дураковичъ одинъ, да и тотъ, пожалуй, ужь подумаетъ: "эй, никакъ взять?"

Такъ и порѣшили; съ другаго же дня Вася по сосѣдству съ Азоромъ и Шеверюшкой сталъ побѣгивать черезъ дорогу въ новый башмачный пансіонъ. Но тугъ опять вмѣшалось одно обстоятельство: самъ Павелъ Кузьмичъ замѣтилъ, что наука у Жбанчика шла по-сапожному тугонько, и потому тотчасъ рѣшилъ перевести Васю (какъ обыкновенно переводятъ учениковъ изъ класса въ классъ) къ отцу дьякону.

Ну, конечно, приходскій дьяковъ Гурій Варсонофіевъ Амаликоіерусалимовъ -- само собою ужь разумѣется -- не былъ похожъ на башмачника Ѳедора Жбанчика. Павелъ Кузьмичъ былъ самаго высокаго мнѣнія объ отцѣ-дьяконѣ Гуріѣ, и такъ былъ доволенъ, что тотъ взялъ учить его Васю, что даже съ одышкой прибѣжалъ домой, и еще съ улицы закричалъ въ окошко своей Марѳушѣ: "нашелъ, матушка, нашелъ! да еще какого чѣловѣка-то нашелъ! просто сокровище!" Мало того, кода безтолковая Марѳуша замѣтила было что-то о дороговизнѣ діяковскаго ученія, такъ Павелъ Кузьмичъ даже осердился на нее и закричалъ: "дура ты баба и есть! Ну, да ты забери себѣ въ голову-то хоть это: вѣдь не сбухту же барахту поставили его въ дьяконы-то къ намъ? Пословица говорится: не учась въ попы не ставятъ; ну, значитъ и въ дьяконы тоже. Ужь вѣрно онъ протеръ лямку-то по-солдатски: поди, я чай, въ восминаріи-то одной, примѣрно лѣтъ пятнадцать высидѣлъ, между четырьмя стѣнами! Ну, такъ неужели же по твоему, по-бабьи, какъ вошелъ онъ туда, такъ и вышелъ оттудова дуракъ-дуракомъ? Хоть по строчкѣ онъ зубри въ годъ, такъ все-таки пятнадцать-то строкъ знаетъ. Не Ѳедоръ же онъ Жбанчикъ какой нибудь наконецъ, все-таки отецъ-дьяконъ называется -- человѣкъ ученый, человѣкъ образованный!"...

А дѣйствительно ученый и образованный отецъ-дьяконъ, какъ человѣкъ просвѣщенный, взялся учить Васю не просто одной только грамотѣ; нѣтъ, онъ взялся за двадцать-пять рублей, на-выучку, обучить Васю всему и даже пѣть по нотамъ. А чтобы дѣло шло ходчѣе и учиться было веселѣй, отецъ дьяконъ денежки взялъ впередъ. Павелъ Кузьмичъ безусловно вѣровалъ въ отцовъ поповъ, дьяконовъ и монаховъ, а потому, посовѣтовавшись съ Марѳушей, тотчасъ занялъ у барина бѣленькую и съ почтеніемъ вручилъ ее отцу-дьякону. А Mapѳуша съ этого, же дня начала караулить субботы и въ каждую изъ нихъ стала отсылать къ отцу-дьякону свои блины. А мнѣ изъ достовѣрныхъ источниковъ извѣстно, что блинамъ этимъ отецъ-дьяковъ спуску не давалъ, и даже на скромный субботній приходъ Васи съ поклоновъ всегда отвѣчалъ громогласно; "го-го-го! опять блины? -- давай-ко ихъ сюда".

Дьяконское просвѣщеніе Васи началось вотъ чѣмъ: Вася каждое воскресенье сталъ ходить въ церковь, становился на клиросъ, и стояло только отцу-дьякону толсто выговаривать: "Господу помолимся!" -- Вася такъ выводилъ за дьячкомъ Парамонычемъ: "Господи помилуй", что самъ Павелъ Кузьмичъ съ умиленіемъ думалъ въ эту минуту: "ай-да злодѣй мальчишка, какъ онъ славно выводить!"

Но Павелъ Кузьмичъ, несмотря на восхищеніе, былъ человѣкъ безпокойный: онъ и тутъ скоро замѣтилъ, что у отца-дьякона все шло только пѣньё да пѣньё, а главныя науки -- читанье и писанье -- впередъ не подвигались; Павелъ Кузмичъ взбунтовался противъ отца-дьякона до того, что не вытерпѣлъ, и самому Васѣ сказалъ однажды: "твой отецъ-дьяконъ вѣрво дьячка изъ тебя хочетъ сдѣлать; оставайся-ко сегодня дона, нечего туда шататься: ты тамъ все шалберничаешь да орешь, да сапоги только дерешь". Сердце Васи возрадовалось, когда онъ услыхалъ о томъ, что наука опять кончилась. И вотъ, почувствовавъ свободу, онъ опять сталъ дѣйствовать такъ размашисто, что отъ рубашенокъ и сапогъ полетѣло только клочье. Павелъ же Кузьмичъ на это размашистое житье сына опять взглянулъ искоса, -- словомъ, Павелъ Кузьмичъ былъ изъ числа тѣхъ безпокойныхъ и упрямыхъ людей, которымъ если попадетъ что въ голову, обухомъ не выколотишь. Черезъ недѣлю онъ еще отшарилъ какого-то новаго учителя, Асафа Мироныча Бутылкина, по настоящему его ремеслу -- сапожника, и упросилъ убѣдительно, чтобы тотъ ужь наконецъ доучилъ ему сына, какъ слѣдуетъ, до конца.

-- Народишко-то больно ноньче безсовѣстный сталъ, говорилъ Павелъ, когда они окончательно поладили съ новымъ учителемъ:-- деньги-то берутъ, а ребятишекъ вѣдь ничему не учатъ. Шутка сказать: вонъ отецъ-діяконъ двадцать-пять рубликовъ взялъ съ меня, а спроси-ка его: чему научилъ онъ мальчишку?-- Пѣть развѣ только, а ужь больше-то ничему. Ну, а вѣдь для нашего брата двадцать-то-пять рублей -- капиталъ! ихъ на полу не поднимешь.

-- Что и говорить, золотикъ, конечно.... вишь народъ ужь сталъ такой, заключилъ глубокомысленно сапожникъ, смотря въ землю: -- до денегъ-то больно падки, такъ и трясутся, какъ кощеи....

-- То-то, другъ, падки, а это по моему не годится; по нашему возьми, такъ возьми за дѣло, а попусту-то что обирать человѣка? Это не дѣло какое; тамъ хоть за труды, -- а это что?... Пожалуйста ужь, Миронычъ, будь отецъ родной: прошколь хорошенько, сдѣлай милость, я ужь тебѣ тово....

-- Не сумлѣвайтесь, я ужь.... чего тутъ толковать -- это мнѣ дѣло извѣстное -- не перваго вашего: вонъ у меня и Перепелкинъ старшенькій-то учился -- ну, тоже остались бабушка съ дѣдушкой довольны такъ, что-и!...

Тактъ образомъ за Васю принялся еще и сапожникъ Асафъ Бутылкинъ, который вѣрно не читалъ басни Крылова.

У новаго учителя Асафа Мироныча Вася началъ закомуристо отхватывать заглавныя буквы, величиною въ полстраницу, началъ даже слегка пробовать себя и по прописи, проучилъ насквозь часословъ, перешелъ легонько на псалтырь и сталъ въ послѣдней строкѣ пописывать и цифры до десяти.

Павелъ Кузьмичъ былъ отмѣнно доволенъ новымъ учителемъ Асафомъ. Да чего же и лучше: сапожникъ вѣчно сидитъ на одномъ мѣстѣ, а Вася сидитъ около сапожника; сапожникъ вѣчно мурлычитъ свою пѣсню, а Вася сверчитъ, какъ сверчокъ, свой псалтырь. Иногда развѣ только для разнообразія сапожникъ постучитъ молоткомъ, а Вася въ это время молча разинетъ широко рогъ и выпишетъ свой заглавный азъ. Самое позѣваніе учителя ученикомъ, и то было удивительно согласно. Стоитъ только начать раздвигать челюсти учителю -- Вася уже разѣваетъ ротъ свой какъ западню, -- и наоборотъ: стоитъ только Васѣ разинуть ротишко и перекрестить его крестомъ -- учитель Асафъ уже гамкнулъ, какъ волкъ! Даже въ самомъ разговорѣ, и то придерживались они какого-то согласнаго порядка. Если бы вздумалось, напримѣръ, учителю спросить ученика: "а что, братъ, никакъ ужь позѣвается?" ученикъ отвѣчалъ какъ эко: "да-съ, Асафъ Миронычъ, позѣвается".

-- Ну, а что, братъ, поэтому не пора ли намъ кончить?

-- Да-съ, Асафъ Миронычъ, пожалуй, пора ужь и кончать.

Словомъ, когда ни забѣгалъ Павелъ Кузьмичъ съ базару -- въ качествѣ штатнаго смотрителя -- всегда онъ находилъ въ отличномъ порядкѣ училище Асафа; такъ что наконецъ, проходя мимо, онъ ужь только подумывалъ: "да что мнѣ ихъ смотрѣть? Мнѣ ужь вѣдь извѣстно напередъ, что тамъ одинъ читаетъ, а другой поетъ". И весело махнувъ рукой, онъ мимо проходилъ домой.

Такимъ образомъ познакомившись на короткую ногу, Васѣ сталъ замѣчать, что учитель его Асафъ Миронычъ былъ очень добрый учитель, гораздо лучше отца-дьякона. Тотъ никогда и не думалъ отпускать Васю раньше вечеренъ: ударятъ въ колоколъ -- ну и ступай домой, а не ударятъ -- такъ а сиди да дожидайся вечерняго звона. А Асафъ Миронычъ мало того, что отпуститъ раньше утромъ; еще спроситъ иногда; "а что, братъ, Вася, поѣсть не хочешь ли? не пора ли ужь и домой махнуть?" А иногда такъ и просто хватитъ: "сегодня, говорить, братъ, суббота -- баня, такъ послѣ обѣда можно бы и не учиться; а сегодня, говорить, понедѣльникъ, за вѣниками поѣдемъ въ лѣсъ послѣ обѣда, такъ ты ужь не учись; а завтра, говоритъ купанье лошадей послѣ обѣда, некогда, ученья тоже не будетъ". А послѣ завтра, смотришь, скажетъ: "не забудь, говоритъ, съ тяпкой приходи -- капустки нужно порубить, кочерыжекъ поѣдимъ, братецъ, съ тобой". Смотришь, опять цѣлый день нѣтъ ученья! А какъ хорошенько развозятся съ капусткой, такъ глядишь, не только другаго, и третьяго денька прихватятъ половинку. Что же дѣлать? -- житейское все: не безъ капусты же сидѣть учителю Асафу, -- безъ капустки жить русскому учителю нельзя. А время между тѣмъ идетъ да идетъ своимъ чередомъ. А тамъ, смотришь, и осень пришлепнула дождями -- грязно ходить учиться; а тамъ и зима заворотила съ русскимъ морозомъ -- ну, холодно ходить учиться, да темно, да еще день коротокъ; а тамъ и весна пришла и можно бы ходить учиться -- ужь тепло и свѣтло -- ну некогда. Масляница подкатила -- нужно блинковъ поѣсть; а тамъ и чистый понедѣльникъ пришедъ, -- ну кто же учатся по частымъ понедѣльникамъ?-- и въ казенныхъ-то училищахъ этотъ день отдается на баню, да и такъ-то всѣ въ этотъ день отдыхаютъ послѣ блиновъ. А тамъ и вторникъ на дворѣ -- кажись-бы великопостный, самый легкій день для начала ученья -- изъ опять нельзя: сборная ярмарка; суетливо какъ-то все -- некогда! Самый неподвижный человѣкъ Асафъ Миронычь-сапожникъ, и тотъ говоритъ въ это время: "пойдти никакъ и мнѣ на ярмоночку сбродить" -- ну и отправится сбродить на ярмоночку, да такъ сбродитъ, что цѣлый день тамъ и болтается.-- "Нельзя, говоритъ: знакомые попадаются, поговоришь, кажись, немного, а день-то весь в ушелъ." А такъ на говѣнье мамыньки съ тятенькой по недѣлькѣ отойдетъ, да на говѣнье самаго учителя Асафа недѣлька отхватится; а тамъ Васѣ нужно позаботиться тоже своихъ прегрѣшеніяхъ, а тамъ страстная, а тамъ и пасха, -- такъ весь годъ-то и проскочилъ мимо науки.

Да, добрый былъ учитель Асафъ Миронычъ; онъ, напримѣръ, когда давалъ бумаги на змѣй, а иногда и самъ устраивалъ Васѣ змѣй хорошій, а въ добрый часъ такъ и запускалъ его, когда былъ заманчивый вѣтеръ; ну самъ также трещетки привязывалъ и пословъ пускалъ. По милости миронычевыхъ змѣевъ Вася давнымъ-давно забылъ уже, какъ въ старые годы буточникъ пошугивалъ его за змѣй. Очень добрый былъ учитель Миронычъ: на пасху, напривіръ, онъ самъ въ козны игрывалъ съ ученикомъ своимъ Васей; на Рождество въ носки и мельники, а на Евдокею да на кузьминки такъ хваталъ даже и въ дураки! А что касается этакъ до учительскаго носа, такъ въ носкахъ Вася такъ обходился съ книгъ безцеремонно, такъ лупилъ его иногда и шестью еще картами безбоязненно, что ему въ азартѣ даже представлялось, будто онъ играетъ съ Вавилой дворникомъ, или съ Никишкой форейторомъ, а не съ учителемъ своимъ Асафомъ, -- ему рѣшительно все равно -- такъ и лупитъ! Учитель Миронычъ только морщился.

Да и кромѣ всего этого, Асафъ Миронычъ все-таки былъ добрый учитель; никогда, напримѣръ, и ни за что онъ не бранивалъ Васю, даже не кричалъ на него такъ голосисто, какъ кричалъ всегда отецъ дьяковъ. Конечно, иногда стегнетъ его, бывало, и потегомъ раза два-три, да за этимъ что же гнаться? кого же въ жизни не простегиваюгъ, если хотятъ изъ человѣка сдѣлать теплаго парня? Сердиться же за это никакъ было нельзя, потому что все это было ни шумъ, ни брань, ни побои на масляницу съ фонарями подъ глазомъ, ни училищное наказаніе съ двойными криками учителя и ученика, а такъ ни то, ни ее -- словомъ: попался подъ руку -- ну стегнутъ разъ-другой, а не попался -- ну и не нужно -- не взыщи! Это постегиваніе Асафъ Миронычъ называлъ такъ: "а перцу-азра, говорить, задать оно не мѣшаетъ; оно значитъ: такъ, для полировки крови, ну и для порядка тожь!" сапожникъ на этотъ счетъ былъ мнѣнія сапожнаго: онъ зналъ, что у насъ на Руси святой ученику въ училищѣ и сапожнику въ мальчикахъ безъ этого обойтись нельзя: какъ задашь имъ перцу-азра, дѣло-то и пойдетъ опять какъ по маслу! Дѣйствительно, всѣ мы видимъ изъ опыта, что въ мірѣ русской дѣятельности все такъ и идетъ своимъ чередомъ, какъ лошаденка по проселочной дорогѣ: залѣнится, остановится -- стегнуть, ну опять пойдетъ.

Такъ можетъ быть и Васѣ пришлось бы понемногу проучиться лѣтъ двадцать, -- словомъ, до тѣхъ поръ, какъ пришлось бы ему наконецъ жениться и начать учить дѣтей своихъ. Асафъ Миронычъ Бутылкинъ на этотъ счетъ зналъ даже какую-то забористую пословицу, кажется въ такомъ родѣ: "курочка, говоритъ, по сѣмечку клюетъ да сыта живетъ", -- ну, а пищу духовную вѣдь нельзя же глотать кусками, и Вася вѣрно ужь наклевался бы современемъ.

Но тутъ опять вмѣшалось что-то, что перекувыркнуло и учителя и ученика и все окружающее Васю, и обработало все по-своему; такъ что читая слѣдующую главу, не придется-ли намъ сознаться въ томъ, что сама судьба заботилась объ этомъ ребенкѣ больше, нежели тятя съ мамой и всѣ его учителя. Съ Васей случилось вотъ что.

ГЛАВА V.

Къ Васѣ пріѣхалъ дядя изъ Петербурга, такой же лощеный, какъ самъ Петербургъ.

Дядя былъ черный усачъ, и такой славный, высокій, видный, ловкій; ходилъ прямо, какъ палка, носилъ густые бакенбарды котлетами и узкіе кольями сапоги на высокихъ каблукахъ, какъ человѣкъ офранцуженный. Носилъ онъ даже сначала -- какъ пріѣхалъ -- на шеѣ и стеклышко очковое на одинъ глазъ, и толковалъ тятѣ, что въ Петербургѣ носятъ эти стеклышки не одни слѣпые старики, а всѣ молодые, и не затѣмъ, чтобы зорче видѣть, а просто такъ -- по модѣ. Разъ даже такъ распялилъ глазъ этимъ стеклышкомъ, что простой тятя плюнулъ и добавилъ: "вотъ чертовщина-то придумана!" Петербургскій человѣкъ, на первый же день, объявилъ всей дворнѣ, что онъ служилъ тамъ не просто гдѣ-нибудь, а прямо при дворѣ -- ламповщикомъ. Онъ все зналъ, все видалъ и все разсказывалъ.

Онъ разсказывалъ, какъ ѣлъ корюшку, ряпушку и салакушку, и при этомъ разставлялъ пальцы по столу, чтобы вѣрнѣе показать величину рыбокъ, увѣряя тятю съ мамой, что онѣ такъ сладки, какъ медъ, и жаль только одного, что скоро пріѣдается. И тутъ же кстати объяснялъ, что корюшка и ряпушка эта рыбка -- морская, а салака -- рыба не русская -- нѣмецкая; поэтому и дано ей такое смѣшное названіе: "салака". А въ заключеніе еще и добавитъ: "есть, говоритъ, этакіе нѣмцы-чуховцы, -- у насъ еще свиньи чухонскими называются, -- вотъ у нихъ-то такая рыбка-то и есть. На Сѣнной площади, такъ около Спаса-Милостиваго живетъ все народъ богомольный и постный; тамъ для него и продается эта салака, да такъ, что просто хоть пробками затыкай носъ, когда идешь мимо: такой душище поддастъ тебѣ, особенно въ постъ-отъ великій -- самый ужь великопостный!... такъ по носу тебя и дернетъ.... Полиція ужь только крякаетъ, какъ отъ крѣпкаго табаку".

Онъ разсказывалъ также, какъ выпивалъ порцію спирту, не морщась, и при этомъ, въ родѣ кукиша, выставлялъ всѣмъ на показъ палецъ, чтобы точнѣе опредѣлить величину стаканчика, и заканчивая рѣчь свою тѣмъ, что здѣшняго, простаго, поганаго винишка тамъ и во снѣ не подносятъ. А тятю съ мамой увѣрялъ, что ему и горла никогда не перехватывало, -- "такъ, говоритъ, какъ на каменку и поддашь"! Онъ даже иногда проговаривался, что царскіе поставщики не то, что откупщики, -- они ни за сто раковъ не подпустятъ и близко купороснаго маслица, вмѣсто сивушнаго, и что ерофеичъ тамъ ерофвичемъ, а минеичъ минеичемъ, -- всякій подъ своей печатью и ярлыковъ, и что нѣмецъ аптекарь, хоть сто лѣтъ нюхай ихъ, ничего до пронюхаетъ: не будетъ ерофеичъ минеичемъ, а минеичъ ерофеичемъ, такъ и останутся всякій съ своимъ запахомъ и вкусовъ. О свѣтланѣ и ночной красавицѣ петербургскій человѣкъ такъ сокрушался, какъ сокрушаются у насъ въ провинціи только о потерѣ жены-друга, съ которой прожито душа въ душу лѣтъ двадцать пять, до серебряной свадьбы. Онъ даже иногда добавлялъ, что если бы Петербургъ былъ такъ близко, какъ барынина Задерихвостиха, такъ онъ непремѣнно сходилъ бы въ него пѣшкомъ и принесъ бы оттуда на себѣ боченочекъ дѣйствительной свѣтланы, да бутылочку настоящей ночной красавицы, и что та ночная красавица, которую употребляютъ здѣсь въ захолустьѣ, рѣшительно и не пахнетъ той прелестью, какая тамъ, собственно въ Петербургѣ. У асъ, говоритъ, въ Петерфургѣ, -- да и начнетъ онъ разсказъ о кушаньяхъ царскихъ, да о томъ, какъ на кухняхъ у царя чисто и опрятно: мункоки всѣ при часахъ, съ завитыми волосами, а кухмистеры во фракахъ въ бѣлыхъ перчаткахъ; всѣ важно такъ ходятъ по кухнѣ; кушанья же никто изъ нихъ не готовитъ, потому что за нихъ готовятъ кушанье повара да поварята простые; а они около блюдъ похаживаютъ, да посматриваютъ, да покрикиваютъ, чтобы все было чище, да понюхиваютъ, да полизываютъ, чтобы узнать только вкусъ -- чѣмъ попахиваетъ царское кушанье. Петербургскій человѣкъ, какъ знаменитый Диккенсъ, великолѣпно описывавшій свои свиныя котлеты, подробно расписалъ предъ всей дворней щеголеватую царскую кухню. Каменныя бѣлыя стѣны, сверкающія какъ зеркала; мраморные гладкіе поды, ровные какъ столъ и лавка въ застольной; воздушные шкафы съ воздушными французскими пирожными; паровые котлы съ паровыми нѣмецкими сосисками; духовыя печи съ духовыми англійскими пудингами, -- все было такъ подробно изображено, какъ можетъ только изобразить человѣкъ, живущій на кухнѣ царской, какъ дома. Самый дворникъ Вавила, и тотъ замѣтилъ, что во всемъ этомъ была видна наблюдательность самого наблюдательнаго Вальтера Скотта. А простые слушатели -- тятя съ мамой, да Іоновна съ Анхимычемъ -- такъ тѣ до того заслушивались диковинокъ, что просто разѣвали рты, что подмѣтивши, придворный петербургскій человѣкъ -- чтобъ озадачить всѣхъ окончательно -- добавлялъ еще въ заключеніе: "я и самъ зажигалъ мои лампы въ дворцовыхъ сѣняхъ, и даже въ самомъ дворцѣ и корридорахъ! "

"Экъ куда его занесло! затесался вишь въ самый царскій дворецъ", подумывалъ безтолковый Вася о питерскомъ дяденькѣ.

А дяденька послѣ того пріостановится разсказывать о кушаньяхъ царскихъ, возьметъ гитару, да какъ хватитъ трепака или барыню, да такъ бойко, что половицы и столъ запляшутъ въ застольной отъ притопыванія лихаго петербургскаго человѣка. А потомъ и поведетъ опять разсказъ свой о томъ, какой у царя кучеръ, да какъ другіе лошадей ему закладываютъ и подводятъ, а онъ только сядетъ, тряхнетъ важно возжами да и поѣдетъ съ самимъ царемъ или царицей. Самъ-то онъ, видишь, никогда лошадей не закладываетъ -- даромъ что кучеръ, -- потому что онъ благородный, или повыше того; ну, ему и закладываютъ все подмастерья, другіе кучера подначальные, а онъ только катается по Петербургу. Да-съ, вотъ какъ тамъ поживаютъ и кучера-то, самые, не только господа! А o господахъ ужь и говорить нечего!...

И дядя о петербургскихъ господахъ махнетъ только сильно рукой.

-- Поглядишь этакъ иной разъ попристальнѣе на какого нибудь княжескаго кучера, такъ и глаза-то пожалуй просмотрити, право, такъ! Шапочка на немъ, шельмовство, бобровая, какъ на архиреѣ какомъ нибудь, -- такъ золотомъ и горитъ; кафтанъ запушенъ весь бобрами; кушакъ, въ ладонь шириной, весь золотой, какъ поповскій поясъ. Одна бородища чего стоитъ: просто цѣны ей нѣтъ! у одного развѣ турецкаго салтана еще такая борода.... А вотъ посланникъ его, -- такъ при мнѣ онъ тутъ пріѣзжалъ ко двору, -- я у воротъ стоялъ: нарочно еще полюбопытствовалъ, взглянулъ, -- ну, нѣтъ -- далеко не кучерская борода! -- клинышекъ какой-то -- кисточка, просто какимъ-то козелкомъ французскимъ отзывается, даромъ что турокъ. Ничего въ ней нѣтъ этакъ ни осанистаго, ни великатнаго! Самъ какъ сухарь сухой, приземистый да дряннинькій; глаза какъ угольки горятъ, -- весь какъ головяшка черный; спрыгнулъ да побѣжалъ.... По моему, такъ нейдетъ даже ему и посланникомъ-то быть: такъ какой-то блинникъ, аладьи бы ему продавать....

По людской раздался хохотъ дворни.

-- Да право -- увѣряю васъ! аладьи бы.... Сулея съ постнымъ масломъ, больше ничего.

По людской повторился глухой сдержанный смѣхъ.

-- В что дѣлаютъ тамъ съ этими кучерами господа петербургскіе, такъ ужь просто только рукой махни! Ну, кормятъ-то тамъ ихъ не то, чтобы очень жирновато: не то, что нашъ царь-горохъ-батюшка, -- другой такъ себѣ напрется, что лопнуть съ него хочетъ; тамъ, пожалуй, и баранья похлебочка изъ мосолковъ тамъ за лакомство; поэтому и выходитъ, что кучера петербургскіе не совсѣмъ-таки жирноваты. На другаго этакъ посмотришь въ торговой банѣ, такъ стерва стервой, сухъ пересухъ, какъ вонъ пересушеная вобла-щепка. Ну, а попробуй посмотри на него въ парадномъ выѣздѣ зимой, на катаньѣ, или въ представленіи ко двору, такъ просто ахнешь... ей-богу такъ! Съ рожи-то будто сидитъ тотъ же Сидоръ графскій, -- мертвечинкой отзывается; а по туловищу бочка бочкой, настоящій Илья Муромецъ. А какъ пораспросишь его гдѣ-нибудь втихомолку, въ закоулочкѣ: "какъ это съ нимъ случилось?" -- ну, и обнаружится, что на него три тулупа наворочено, да еще, пожалуй, ваточный халатъ-пудовикъ, чтобы онъ дюжѣе казалcя. Баринъ-графъ говоритъ: "кучеръ долженъ быть кучеромъ, а не сухаремъ". А къ этому, пожалуй, еще и бородки прикупитъ у цирюльника, да такъ привѣситъ и расчешетъ на обѣ стороны Сидору-сухону, что иной и на святки такъ не ухитрится. Такъ и выходитъ, что весь Петербургъ щеголяетъ съ жирными кучерами, да пушистыми бородами.

Дворня начинаетъ ахать и дивиться надъ тѣмъ, какъ въ Петербургѣ тоненькаго человѣка передѣлываютъ въ толстаго, и сухаго, не кормивши, выкармливаютъ жирнымъ, а петербургскій человѣкъ заканчиваетъ свое повѣствованіе еще и такимъ умнымъ заключеніемъ: "да это все вамъ здѣсь только въ диковинку, а въ Петербургѣ всѣ эти штуки нипочемъ: въ Петербургѣ-батюшкѣ и на бороду-то матушку придумана надувательная система. Тамъ у иной барыни голова-то какъ арбузъ, не только косы, и волоска съ огнемъ не отыщещь; а какъ разрядится, да выйдетъ на Невскій пройтись съ кавалеромъ, такъ такія букольки съ кудерками распуститъ, словно у молодаго щеголя попа. А у кавалера-то иного, по буднямъ, запросто, такъ и хлѣба-то нечѣмъ откусить -- ни одного зуба во рту нѣть, а какъ вышелъ въ праздникъ на улицу, посмѣяться надъ публикой, такъ такіе тебѣ клыки выставитъ, такой окажется зубастый, что только иди да сторонись, чтобъ онъ не укусилъ тебя. А пришелъ домой къ вечеру -- ну, опять зубы на полку: недѣлю-то опять деснами жуетъ. А тамъ какъ нужно опять, -- ну, и опять ихъ выставилъ, какъ частоколъ, на показъ всему Петербургу. Такъ эта невидаль не очень дорога: за какой нибудь рублишко серебромъ, такъ, пожалуй, тебѣ зубарь-лекарь цѣлую челюсть въ ротъ-отъ вворотитъ, не только одинъ зубъ; такъ и гложи себѣ на здоровье во всю свою жизнь. Ему нѣмцу изъ жидовъ не очень грѣшно торговать христіанскими костями. Тамъ это все ужь ни почемъ".

И не успѣютъ еще тятя съ мамой надивиться порядковъ и надъ кучеровъ царскимъ, какъ, смотришь, питерскій дяденька распространился уже и объ лакеяхъ придворныхъ.

-- Ну, а что касается до царской прислуги, такъ я вамъ скажу, это просто мое почтеніе, да-съ! Это не то, что мы вотъ здѣсь атакъ грѣшные фуфлыги, -- морду тебѣ начистятъ, а ты только облизывайся, да еще кланяйся и благодари; ну, нѣтъ, шалишь! тамъ не то, тамъ не начистятъ: тамъ чистые, сударь ты мой, дворяне служатъ въ лакеяхъ, и всѣ благородные да высокоблагородные, а иногда между ними, смотришь проскочитъ и генералъ! Да-съ! Особливо вотъ когда ко двору пріѣдетъ кто нибудь изъ земель иностранныхъ -- посолъ тамъ этакой какой нибудь, или королишко какой ни-на-есть. А этихъ, что тамъ этакъ крестъ на шеѣ, или медалька -- этихъ и вездѣ встрѣтишь. Въ Петербургѣ небось не выйдетъ квартальный середи базару, не будетъ указывать мужику на медаль свою, не закричитъ на него во всю глотку: "ты меня бойся, -- видишь это!" Тамъ медалью мужика не запугаешь: ужь укажутъ или нѣтъ на звѣзду, -- это еще похоже на что нибудь; пожалуй, и страху можно внушить гдѣ нибудь дорогой; а медалей тамъ такъ много, что на нихъ ужь и не смотритъ никто -- просто копѣйкѣ серебромъ, или вмѣсто солдатской пуговицы. А сколько всякаго этого народу при дворцѣ царскомъ! Боже мой!... И какихъ тамъ, братецъ ты мой, нѣтъ названій и должностей, просто пересчитать-то трудно. Ну, а всякому свое дѣло назначено, какъ поглядишь, дѣло все нешуточное. Всѣ цѣлый день заняты. У меня, вонъ, бывало, цѣлый день чистка идетъ, заправка свѣтильни, перетирка стеколъ, наливанье масла; -- потомъ тебѣ вскомандуютъ: "зажигать", -- ну, зажигаешь почти цѣлый часъ -- и все въ дѣлѣ, и отдыха тебѣ нѣтъ! И народъ все молодецъ къ молодцу, точно на отборъ. Видано все....

"А какъ щеголяютъ, чортъ бы ихъ ободралъ! это уму человѣческому непостижимо: другой тутъ цѣпь на себя наворотитъ просто думаешь, веревка у него на шеи-то -- ей-Богу, съ палецъ толщиной; у того тамъ перстень торчитъ на рукѣ этакой, какъ подкова лошадиная -- просто весь зіяетъ, тотъ тамъ галстукъ себѣ хомутинный какой-то наворотитъ -- этакъ вотъ: торчитъ на пол-аршина; у этого тамъ пуговицы на жилетѣ висятъ балоболками, какъ колокола; у того тамъ собака цѣлая пришпилена, вмѣсто какой нибудь манишной булавки. Просто заглгядѣнье! Глаза-то всѣ просмотришь на нихъ.

"А шаркуны какіе тонкіе! въ обхожденіе этакъ войдти съ ними, -- да просто, что твои дворяне наши! хоть любаго сейчасъ въ какую ни-на-есть гостиную, тамъ и то не уронятъ ее лицомъ въ грязь.-- Пырсиковъ вонъ здѣсь и оченно-таки зудкій кавалеръ; ужь, кажется, больно манерно увивается около вашей барыни, -- ну, а все далеко не то. Тамъ тотчасъ видна придворная птица. Подкрадется къ тебѣ, бестія, какъ лисица, шаркнется передъ тобой тихонечко съ улыбкой, и начнетъ допрашивать: "позвольте, говоритъ, узнать, съ кѣмъ имѣю честь говорить? -- "а какую вы должность при дворѣ изволите занимать?" -- и все этакое. Ну, конечно, отвѣтишь ему, что я вотъ такой-то Миронъ Ерофеичъ Огаркинъ -- занимаюсь съ лампами.-- "Ахъ, говоритъ, очень, очень пріятно познакомиться: это вы насъ просвѣщаете во ночамъ?" -- ну и пошелъ расписывать: "какъ пріятно, говорить.... вы насъ изъ темноты на свѣтъ выводите..." и все такое. Съ удовольствіемъ можно его прослушать; -- такъ приметъ!

"А народъ все этакъ видный, молодой, красавцы (дяденька-питерскій при этомъ и самъ пріосанится, да крякнетъ, какъ будто подумаетъ: "оно конечно и мы тоже въ свою очередь"...). Ну, много тамъ есть изъ нихъ и такихъ, которые по-французскому да по-нѣмецкому такъ и чешутъ. Послушаешь этакъ ино разъ -- непонятно, ну и слышно, что точатъ между собой язычокъ по-нѣмецки. Или къ нимъ этакъ туда проберешся во дворецъ -- въ шашечки сразиться, -- и это можно, ничего! У всякаго своя комнатка нумерная, и все такъ чистенько. Сами ужь это наблюдаютъ: всякій конечно понимаетъ, что онъ не въ клѣвѣ свинномъ.

"Ну, а на гуляньѣ гдѣ нибудь, въ загородномъ, пойдешь этакъ съ нимъ, такъ только смотри на него да дивись. Такъ, шельма, шаркаетъ съ знакомыми мамзелями, съ чиновными, что просто -- баринъ настоящій, да и баринъ-то еще не простой: деликатность такая у него, манерничаетъ со всякой мамзелькой, просто, какъ чистый графъ. Небось, не купитъ ужь жомочка съ подсолнечнымъ сѣмячкомъ, -- нѣтъ, шалишь! просто по-княжески, бестія, закричитъ: "эй, человѣкъ! мороженщикъ! подавай, говоритъ, порцію мороженнаго этой мадемуазели".-- Ну и закипитъ у него все живо. Слабодно все, такъ-что любо! Ему и дѣла нѣтъ, что рядышкомъ съ нимъ гуляетъ настоящій свѣтлѣйшій; онъ и въ усъ ему не дуетъ -- самъ себѣ князь. Посвистываетъ, да пофыркиваетъ тому подъ самый носъ; а тотъ только поглядывай на него, да посматривай, какъ онъ веселится! Здѣсь вонъ выпьешь на какую нибудь заржавленную копѣйку, да ужь и лѣзешь скорѣй съ задняго двора куда нибудь на сѣнницу, чтобы баринъ тебя не увидѣлъ, да еще лупку бы тебѣ не задалъ, а тамъ такъ этого нѣтъ..... тамъ какъ дернетъ человѣкъ порядкомъ, такъ тотчасъ и въ публику лѣзетъ; ему тамъ что за лицо, что это, говорятъ, министръ? онъ и съ министромъ, пожалуй, рядышкомъ сядетъ, да табачку съ нимъ разнюхаетъ, или еще пожалуй тютюнцу министершѣ самой подпуститъ подъ-носъ, -- нюхай барыня на-здоровье. Вотъ какъ тамъ, -- это не по нашему, вѣрно, по-мужичьи... Слабодно такъ, что и!..."

Вся дворня начинаетъ глупо ухмыляться, а нѣкоторые изъ восторженныхъ слушателей такъ даже и добавляютъ: "вишь, какъ тамъ поживаетъ наша-то братья!... по-питерски, вѣрно..."

-- Н-да! не по-нашенски -- видно, отвѣчаютъ тихо тятя съ мамой, и о чемъ-то даже весело задумались древнія ихъ; простодушныя, грустныя лица выразили какъ-будто предчувствіе новой жизни и души ихъ шептали: "да, это не по вашему!..."

-- Кажется вѣдь ужь обыкновенный человѣкъ въ Петербургѣ, ну, а все не то, что здѣсь. Есть у него лишняя копѣйка, -- пошелъ, закричалъ себѣ Ваньку, развалился къ нему на дрожечки господиномъ, выставилъ тутъ себѣ тростъ съ птичьей или звѣриной головой, какъ баринъ какой, ну и ѣдешь себѣ да покачиваешься, какъ помѣщикъ въ своей колясочкѣ, -- и знать-то никого не хочешь! Баринъ знакомый попался -- ну, шляпу поправитъ вмѣсто поклона; а нѣтъ, такъ отвернется, да и такъ мимо промахнетъ, будто не видитъ. Впрочемъ, такъ и отъ своего-то собственнаго, такъ и то можно морду отворотить, а чужой-то и не прогнѣвается, давно ужь къ этому всему привыкъ.... Да тамъ, впрочемъ, на это на все ужь какъ-то и ни смотрятъ. Всѣмъ-то кланяться, такъ козырь переломишь....

-- Ай-ай, ты, свѣтикъ мой Ерофеичъ, больно притоманно разсказываешь, словно сказку какую старушечью; какъ гуселики звончатые распѣваютъ у тебя подъ языкомъ-то, настоящій ты котъ заморскій.... Тебя вѣрно не переслушаешь? сказала чуть слышно старая Іоновна и пошла отдохнуть на свою широкую и теплую русскую печь.-- А петербургскій человѣкъ все-таки продолжалъ разсказъ свой о лакеяхъ петербургскихъ, и въ особенности о лакеяхъ царскихъ.

-- Ну, а какъ скоро на службу, говорилъ онъ важно: -- въ дежурство -- во дворецъ -- такъ тамъ все вамъ почтеніе; хвостъ-отъ тоже прижимаютъ и имъ. Хомутины всѣ свои долой, къ чорту, и надѣвай формочку. Да, красный воротничокъ съ обшлажками, какъ у квартальнаго; жилетъ тоже красный весь -- грудь выйдетъ такая славная, какъ у снигиря -- красная; на ноги -- штиблетцы съ башмачкомъ, хоть въ танцъ пускайся!... Такъ въ этомъ всемъ цѣлыя суточки и торчи на мѣстѣ, повертывайся передъ царскими зеркалами. А уйдти ужь и не думай, ни-ни, не смѣй. За это, пожалуй, какъ разъ и вонъ попросятъ: свиней-то тамъ очень не долюбливаютъ. Да много-то съ ними и не разсуждаютъ: если скажутъ "вонъ!" -- такъ ужь мое почтеніе, въ другой разъ не пожалуетъ -- и близко-то не подойдетъ къ двору царскому. Да, вотъ какъ!... Ну, а все-таки великое дѣло -- придворный человѣкъ: это ужь одно чего стоитъ -- "на лицо у царя!"

"Экъ, какъ тамъ поживаютъ!" думаетъ маленькій Вася: -- "вотъ посмотрѣлъ бы на ихъ житье-бытье... Грудь, видишь, вся красная -- снигиремъ, у царскаго лакея! это стало быть больно ужъ хорошо -- по настоящему, по придворному."

И безтолковый Вася глубоко задумается, и еще вздохнетъ, какъ мѣхи, о томъ, что до сихъ поръ не видалъ онъ здѣсь ничего этакого прекраснаго -- петербургскаго.

А дяденька послѣ того пріостановятся разсказывать, отдергаетъ на гитарѣ "по мосту-мосту", хватитъ еще разсказецъ о томъ, какія лихія и ухорскія штуки выдѣлываютъ петербургскіе лакеи во время иллюминацій въ Петергофѣ и въ другихъ садахъ царскихъ, и за этимъ ужь и пустится въ описаніе историческое.

-- У насъ, говоритъ, въ Петербургѣ... ну, и начнетъ разсказъ о томъ, какъ тамъ въ Петергофѣ маленькіе мальчики-кадеты лѣзутъ на водяную гору, по командѣ; а сквозь воды свѣтятся плошки да разноцвѣтные стаканчики -- "чичайно, говоритъ, привлекательный видъ".-- Хотя, говорятъ, оно, конечно, перемочатся, а точно сейчасъ изъ воды вылѣзли, ну, а все-таки весело, смѣются да лѣзутъ впередъ и вверхъ.

А послѣ того и дальше продолжаетъ разсказъ свой петербургскій человѣкъ, еще въ такомъ родѣ: какъ тамъ въ Павловскѣ маленькіе мальчики, морскіе кадеты, по веревочкамъ лѣзутъ на мачту, да по верхушкамъ такъ и бѣгаютъ высоко, какъ пауки. И такіе-то выдѣлываютъ штуки, что просто съ непривычки никакъ не поймешь: шалятъ они, или учатся. Послѣ ужь только разнюхаешь, что тутъ гдѣ нибудь у нихъ стоитъ учитель, да командуетъ: разъ, два, три!... Конечно оно: трудна и эта наука -- морская, особливо для маленькихъ-то дѣтей, ой-ой солоно обходится и имъ! По нашему, кажись бы, оно ничего. Въ лагерѣ тоже стоятъ лѣтомъ, какъ солдаты, такъ уже цѣлое лѣто и не возвращаютъ ихъ въ Петербургъ, въ палаткахъ и живутъ вплоть до осени. Издали составляютъ пріятный видъ.

Но болѣе всего понравился Васѣ дядинькинъ разсказъ о томъ, какъ въ Петербургѣ маленькіе мальчики-кадеты ходятъ зимою въ однихъ военныхъ мундирчикахъ съ ружьями по улицѣ; каски и кивера на нихъ тоже какъ на военныхъ; шапочки передъ начальствомъ не снимаютъ, даже не кланяются никому такъ низко, какъ кланяется всѣмъ Вася, а просто, катъ солдаты прямые, ружьемъ отдаютъ честь царю и всякимъ большимъ генераламъ; какъ наконецъ самъ царь бываетъ часто у нихъ въ училищѣ, и какъ наконецъ эти маленькіе кадеты играютъ даже съ царемъ самимъ, по-ребячьи, кричатъ ему: "ура!" и лѣзутъ подъ ноги, а онъ только такъ ласково въ отвѣтъ имъ: "дѣти, дѣти, ни уроните царя!" А самъ послѣ того еще заѣдетъ къ нимъ въ училище корпусное, въ праздникъ царскій, и привезетъ имъ конфетокъ съ орѣшками -- полакомить дѣтей.

Чудо какъ хорошо это мѣсто разсказываетъ питерскій дяденька. А Вася по своему глупому уму-разуму заключитъ еще и такъ

"А вѣдь скотъ я порядочный; ничего такого славнаго -- петербургскаго -- и во снѣ мнѣ не снилось. Господи, Господи! хотя бы глазковъ однимъ посмотрѣлъ на этихъ маленькихъ солдатиковъ! Царь ужь самъ, и тотъ съ ними заигрываетъ да потчуетъ ихъ орѣшками, -- значитъ, хороши. А поди, я чай, все не простые вѣдь мальчики?-- генераловы дѣти, да всякихъ этакихъ большихъ господъ чиновныхъ: сенаторовъ, да губернаторовъ, да флюгеровъ-дютантовъ, да такихъ вотъ, какъ у меня на картинкѣ сидитъ?" И Вася при этомъ благоговѣйно взглянулъ на измятую лубочную картинку свою, представляющую какого-то проѣденнаго насквозь прусаками русскаго генерала съ выломленной рукой, и крѣпко задумался о томъ, какъ хорошо генераловымъ дѣтямъ учиться у царя, въ Петербургѣ.

А дяденька послѣ того, чтобъ возбудить интересъ въ слушателяхъ, разсказалъ тутъ же ни къ селу, ни къ городу о томъ какіе длинные сумерки въ Петербургѣ зимою, и какъ весело проводитъ ихъ молодежь на Невскомъ.

-- Тамъ даже, братецъ ты мой, можно этакъ и мамзельку любую подъ ручку прицѣпить -- погулять, лишь бы только цѣлкачъ въ карманѣ шевелился! выговорилъ громко и лихо петербургскій человѣкъ, и при этомъ еще такъ подщелкнулъ языкомъ и такъ подмигнулъ глазомъ, какъ будто проглотилъ что-то уже слишкомъ лакомое. Вся дворня захохотала залпомъ, а, удивленный, ничего не понявшій Вася только подумалъ:

"Господи! какой онъ счастливецъ: все-то онъ видалъ и высмотрѣлъ этакое-такое петербургское, отъ чего ужь только ротъ разѣвай, да дивуйся, да ахай. Aй-ай, онъ долженъ быть пройдоха."

И послѣ генерала, изображеннаго на картинкѣ, Вася тотчасъ взглянулъ на питерскаго пройдоху.

А питерскій пройдоха тотчасъ за этимъ отваляетъ на гитарѣ бойко какой-то нерусскій либеравгустенъ, да опять за этимъ и ударится въ исторію.

-- Разъ, говоритъ, порядкомъ я тоже кутнулъ, такъ что до чертиковъ чуть дѣло не дошло, вотъ и.... И затѣмъ длинный разсказъ о кутежѣ петербургскомъ дяди.

Словомъ, историческія повѣствованія петербургскаго человѣка относились всегда болѣе къ лѣтнимъ гуляньямъ, разводамъ и прогулкѣ по Невскому, да къ тому еще, какъ онъ тамъ лихо кутилъ. Да если разобрать жизнь питерскаго дяди, такъ окажется, что болѣе этого онъ и видѣть-то ничего не могъ: потому что и на гуляньяхъ, и безъ гуляній, онъ вѣчно былъ подъ шефе. Въ разговорѣ только себя не выказывалъ и всегда говорилъ о себѣ: я все видалъ.

-- Эхъ, счастливецъ! говорилъ обыкновенно съ глубокимъ вздохомъ Вася: -- хоть бы глазкомъ однимъ посмотрѣть мнѣ сквозь какую нибудь щелочку на царскій дворъ. Просвѣщенье, видишь, какое у нихъ: однихъ свѣчей сожигаютъ съ тысячу пудовъ въ вечеръ; ай-ай, должно быть свѣтло живутъ тамъ?... Вотъ посмотрѣлъ бы на изъ житье бытье царское! Да гдѣ ужь мнѣ соваться съ моимъ посконнымъ рыломъ; поди, я чай, тамъ за версту и къ забору-те царскому не подпускаютъ близко, не только къ людской, али кухнѣ?

И послѣ этого Вася еще такъ глубоко вздохнулъ, что самъ безтолковый Ваня вылупилъ на него большіе синіе глаза свои и долго смотрѣлъ съ такимъ удивленіемъ, какъ будто силился выговорить: "а что ты, братъ, такъ сопишь? что тебя забираетъ?"

А петербургскій человѣкъ между тѣмъ все-таки продолжаетъ:

-- Да, оно мило служить и въ придворныхъ, ну а все какъ-то страшновато: неловко тебѣ дѣлается, все какъ-то думается, что ты не дома у себя на печкѣ. Особливо вонъ съ первоначалу-то: и ступить-то ты боишься, все будто скользко тебѣ становится, и сказать-то ты боишься, словно у тебя ужь и рѣчь-то какая-то звѣриная. Ну, а тутъ какъ пообыркаешься, такъ ничего: иной разъ такъ смѣло лѣзешь впередъ, будто ужь и не знай какая птица. Самъ себѣ дивишься, братецъ ты мой, откуда что возьмется въ человѣкѣ? гордость какую-то возымѣешь противу всѣхъ, носъ поднимешь такъ высоко, что самому на диво; иной разъ даже думается, будто ужь и самъ чортъ тебѣ не брать! Ну, а тутъ опять какъ столкнулся гдѣ нибудь съ какимъ нибудь важнымъ лицомъ, глядишь -- сень-пень да и смерклось, и осѣкся ужь; такъ и перетрусишься его, какъ заяцъ косой. Первый-то годъ, какъ поступилъ туда въ услуженіе, все прятался по закоулкамъ. Чуть этакъ заслышишь издали звякнетъ сабля, или что нибудь этакое -- ну, сейчасъ и въ кустъ: куда нибудь въ темный уголокъ и маршъ! А тутъ, какъ по обсмотрѣлся послѣ, ну и поговаривать сталъ, -- кто этакъ о чемъ спроситъ. А тамъ какъ попривыкъ совсѣмъ, такъ и смѣлости поприбавилось.-- У придворнаго у истопника, у моего пріятеля, былъ дядя гвардеецъ -- такой лихой бакенбардистъ, чудо! вотъ этакія помелы висятъ у него тутъ съ обѣихъ сторонъ на щекахъ, -- такъ онъ намъ тоже часто разсказывалъ много хорошаго. Парады такіе, что и....

-- Слышишь, Никишка?

-- Ну, молчи, лѣшій, -- не мѣшай.

-- А славная тоже это штука -- майскій парадъ, продолжаетъ петербургскій человѣкъ: -- я вонъ посмотрѣлъ теперича третьяго дня: прокурорскій барченокъ вотъ съ Васей разставили во столу своихъ деревянныхъ солдатиковъ, ну я припомнилъ, какъ бывало въ Петербургѣ, глядишь этакъ же на Царицыномъ-то лугу. Артиллерія несется тебѣ на встрѣчу, такъ что земля-то вся дрожитъ -- настоящій громъ небесный идетъ за тобой по землѣ; отъ одной проклятой стукотни такъ заползешь куда нибудь подальше въ канаву, особливо, какъ тяжелое-то орудіе лѣзетъ; гулъ такой, какъ свѣта преставленье: а еще замѣтьте, не валятъ ни въ кого, а просто только ѣдутъ! Генералы тутъ летаютъ взадъ и впередъ, какъ вихри какіе -- всѣ на коняхъ верьхами. Войска всѣ вытянуты въ струнку; ну, также съ разными музыками проходятъ мимо палатки царской; пыль такую пустятъ въ глаза всѣмъ, что просто не дохнешь! Ну, а все вило смотрѣть издали, когда этакъ всѣ-то идутъ церемоніальнымъ маршемъ, кричатъ: "ура!" да полегохоньку подвигаются впередъ. Вотъ дьявольщина выходитъ: когда вдругъ протрубитъ трубачъ и всѣмъ вскомандуютъ: "маршъ-маршъ!" ну, тогда ужь держись: того и гляди, что нибудь случится. Такъ вихремъ и летятъ. Ну, а съ стороны все-таки пріятный видъ. Чичайно привлекательно!

"Эхъ! дай Господи только скорѣе-бы вырости, а то, какъ только буду большой, выучусь хорошенечко грамотѣ, отпрошусь у мамы и сейчасъ же уйду туда, къ царю, въ ламповщики. Ну что здѣсь? -- просто наплевать на все!"

А питерскій дяденька вздохнетъ еще о прошломъ своею житьѣ-бытьѣ въ Петербургѣ, задумается надъ своимъ прошлымъ страхомъ, громогласно пропоетъ подъ гитару: "Коль славенъ Господь въ Сіонѣ", добавитъ глупой дворнѣ, что это же самое чудесно наигрываютъ въ Петропавловской крѣпости колокола, и потомъ уже прибавитъ какъ будто въ заключеніе: "А удивительно подлажены эти колокола, точно органчикъ какой; такъ и выигрываютъ, просто прелесть! "Боже царя храни" тоже играютъ и тоже чичайно хорошо! -- очень похоже, словно музыка какая полковая. Ну и нельзя не молиться за него: однимъ словомъ -- царь! Онъ, братецъ ты мой, добрѣйшій у насъ, чудо! никого не обидитъ словомъ, Боже сохрани! Да чего какъ еще: онъ до того добръ, что вотъ, напримѣръ, на пасху, или на новый годъ тамъ этакъ, въ какой нибудь такъ праздничный день царскій, или на именины чьи нибудь, такъ мало того, что генераламъ-то всѣхъ большимъ придворнымъ по кресту да по звѣздѣ подаритъ, да лентами ихъ разукраситъ, фрелинамъ-то пришпилитъ по звѣздѣ; а для перваго-то дня праздника, такъ и дрянцу-то всю -- насъ-то, напримѣръ, задворниковъ -- и то всѣхъ обдѣлитъ: кого чинами, кого деньгами; да еще что-о? -- до гроба этого не забуду -- эхъ, какъ теперь помню! и я подошелъ съ прочими -- самъ христосовался съ нами!"

"Фу, ты Господи! какой царь-то у васъ, просто чудо!" думаетъ Вася.-- И эта послѣдняя вѣсть такъ изумляетъ всю дворню, что даже самъ форейторъ Микишка, и тотъ останавливается съ разинутымъ ртомъ, и тотъ произноситъ очень явственно: "Э!" между темъ какъ всей дворнѣ извѣстно было, что Микишка съ роду ничему не дивился, да и не имѣлъ этого глупаго обыкновенія. Сама старая Іоновна, и та призадумалась и вздохнула; тятя съ мамой уставились и смотрѣли въ землю; а Васѣ маленькій только и думаетъ о томъ, какъ бы ему скорѣе вырости, отучиться, бросить тятю и милую маму, и уйти туда къ царю въ ламповщики.

А дяденька послѣ такихъ правдивыхъ разсказовъ обыкновенно на время перестаетъ говорить о Питерѣ, беретъ гитару и такъ плавно и нѣжно начинаетъ распѣвать: "Боже царя храни", -- гораздо лучше самаго Василья Иваныча, -- басомъ еще.

Петербургскій человѣкъ, какъ будто желая подманить Васю въ свой волшебный Питеръ, начнетъ еще иной разъ разсказывать Павлу Кузьмичу и объ удовольствіяхъ столицы: о томъ, напримѣръ, какъ часто бывалъ онъ въ итальянской оперѣ и театрѣ; о томъ, какъ такъ страшно дорого платятъ за одно мѣсто и за одинъ вечеръ тѣ, кто садится къ представленію ближе, и, напротивъ, какъ мало и дешево платилъ онъ самъ, потому что садился въ раекъ, и выбиралъ себѣ такое славное мѣсто, откуда все видно, какъ съ колокольни.-- "Хотя, говоритъ, и не разберешь, что тамъ впереди, за версту отъ тебя, поютъ и говорятъ актеры, ну а все-таки такъ хорошо, что этого нельзя никакими манерами и пересказать; ничего этакого нѣтъ здѣсь, да и быть не можетъ, да и представить себѣ нельзя, какъ хорошо тамъ на театрѣ! Другая шельма такъ выведетъ голоскомъ да пискнетъ на концѣ, что весь театръ, такъ и зареветъ фору, -- точно сбѣсятся всѣ. А эти плясуньи, чортъ-бы ихъ ободралъ, такія выдѣлываютъ ногами финтифлюшки передъ публикой, -- просто ужь только рукой махни! Другая, проклятая, обѣ ноги задираетъ въ-разъ выше головы!..."

-- Тьфу, какая скверность! -- плюнула неутерпѣвшая мама, а Іоновна такъ даже перекрестилась и прошептала: "съ нами крестная сила!"

-- Э, нѣтъ, нарѣченная кумушка, ты погоди -- не плюйся: я самъ сперва также думалъ, что это скверность, а тутъ какъ раскусилъ эту штуку, такъ вышла просто -- прелесть. Во-первыхъ, онѣ всѣ въ штанишкахъ, -- значитъ тутъ, нѣтъ ничего этакаго-такого... а во вторыхъ, ты себѣ представить не можешь, какія она штукенціи вырабатываетъ обѣими ногами, -- просто мое почтеніе! Засмотришься на все.

-- Ну, да вы вѣдь всѣ таковскіе: вамъ-бы только погоготатъ было надъ чѣмъ. А по моему, такъ женщинѣ все-таки не приходится такъ кобениться передъ мужчиной.

-- Напрасно ты такъ думаешь! она вовсе не кобенится, а это ужь танецъ такой выдуманъ, -- по театральному.

-- Чортъ, я думаю, выдумывалъ тамъ и танцы-то ваши, прости Господи!

-- Да ужь чортъ-ли, дьяволъ ли, я не знаю навѣрное, который изъ нихъ; знаю только, что танцовщица на сценѣ дѣлаетъ чичайно привлекательный видъ. Самые старики со звѣздами, у которыхъ плѣшь вотъ съ это рѣшето, и тѣ всѣ выскакиваютъ изъ креселъ, какъ пробки, да стучать теплыми сапогами.

-- Да, разсказывай. Я думаю, тамъ и старики-то ваши почтенные такіе, что ой-ой.... Свистни только дѣвка-халда, такъ, поди, любой готовъ пуститься съ ней въ присядку не только въ театрѣ, хоть передъ храмомъ божьимъ?

-- Есть тотъ грѣхъ -- и это бываетъ: ну, за то тамъ пляшутъ и передъ гробовой доской; живутъ весело!

-- Ну, до смерти пляшутъ, такъ когда не весело жить? Въ могилахъ-то тамъ не поютъ-ли хоть пѣсни?

-- Этого навѣрно не могу тебѣ сказать, кума, -- не знаю.

Веселый петербургскій человѣкъ, послѣ этого отвѣта, о чемъ то слегка задумался; но тотчасъ-же очнувшись, по прежнему сталъ весело продолжать свой разсказъ.

-- А какія тамъ, братецъ ты мои, холщевыя небеса представляютъ на театрѣ, говорилъ петербургскій человѣкъ, обращаясь съ рѣчью своей болѣе къ Павлу Кузьмичу: -- или теперича волны морскія изъ досокъ устроютъ, такъ съ непривычки-то просто ты не различишь ихъ съ настоящими!

-- Вотъ какъ?

-- Право, не различишь. Дождикъ у нихъ, у чертей, какъ настоящій, такъ и зашумитъ, какъ вонъ у насъ здѣсь днемъ, да еще что? -- представь себѣ это: не сухой, а настоящій, какъ есть, мокрый дождикъ, такъ и польетъ сверху на сцену ливнемъ.

-- Что за шутъ?-- Ну такъ всѣхъ и перемочитъ? актеры-то какъ же? или они прячутся на это время?

-- Вотъ въ томъ-то и штука, что и не прячутся: тутъ же подъ дождемъ стоятъ, да ихъ не мочитъ ни капли.

-- Это ужь какая-то дьявольщина выходитъ наконецъ! Ну, какъ теперича человѣкъ стоитъ подъ дождемъ и вдругъ его не промочитъ? Этого не можетъ быть.

-- Не можетъ да можетъ -- у нихъ, видишь, такъ ужь устроено: машинами, значитъ, все поддѣлано.-- Или теперь еще представятъ вонъ дворецъ самой русалки Лесты. Что это за прелесть такая! просто не выговоришь, какъ это хорошо: словно пожаръ какой, такъ и горитъ весь золотой бумагой да фольгой. Музыка въ это время такъ, мнѣ кажется, и реветъ словно корова съ громомъ. Однихъ барабановъ при ней, такъ чортъ знаетъ сколько: такъ всѣ и зудятъ, какъ тревогу. А тутъ и пойдутъ еще: и цимбалы жидовскіе, и бубенчики, и колокольчики, и гремушки, и трещотки, и крякалки еще какія-то -- чортъ ихъ знаетъ -- трубы военныя.-- Другая бестія такъ тебѣ крякнетъ въ самое ухо -- словно буравомъ просверлитъ всю голову, -- поморщишься только; ну, а ничего -- вынесешь! Настоящіе знатоки говорятъ, что безъ этого нельзя: крякалки, слышь, въ хорошей музыкѣ такъ же нужны, какъ колокола и турецкіе барабаны. Мнѣ вотъ тамъ понравился больно турецкій-то барабанъ въ Александринскомъ театрѣ: ну, тотъ ужь барабанъ! -- настоящій шельма -- пушка; какъ ухнетъ, такъ все и заглушитъ! За-версту отъ театра-то раздается: такъ весь оркестръ на немъ и выѣзжаетъ; его ужь только и слушай; словно колоколъ какой нибудь соборный, такъ безъ-умолку и гудитъ! Такъ же, помню, мнѣ понравились очень какія-то чертовскія мѣдныя тарелочки: такъ, бестіи, звякаютъ, словно кто въ раму, или въ сотню стеколъ кирпичемъ хватитъ, канальство! такъ что и человѣка-то испужаетъ спервоначала. Вотъ какова тамъ музыка театральная! Сто двадцать человѣкъ, братецъ ты мои, сидитъ всегда въ одномъ театрѣ! да еще что-о!-- одинъ играетъ на трехъ инструментахъ, особливо вотъ изъ барабанныхъ-то музыкантовъ. А какъ всѣ-то примутся отдергивать какую нибудь увертюру, такъ-просто стонъ стонъ; такой пойдетъ трескъ и ломъ во всему театру, громче пожару; турецкій, шельма, барабанъ такъ и усаживаетъ -- прелесть! кондробасы какъ медвѣди ревутъ, а этихъ пискуньевъ-скрипокъ -- дряни -- такъ вовсе ужь и не слыхать ни крошечки! А какъ да къ этому еще громъ тебѣ на сценѣ представятъ съ провалами, или молнію, въ какой нибудь этакой волшебной піесѣ, гдѣ люди -- черти, обшитые въ черное сукно, бѣгаютъ по сценѣ, такъ другой съ непривычки-то такъ ужь и пришипится гдѣ-нибудь въ темномъ уголкѣ въ галлереѣ, -- боязно, даже страшно сдѣлается ему. Ужасть просто!-- Вотъ какъ тамъ работаютъ на театрѣ.

-- Н-да, отвѣтилъ молчаливый Павелъ Кузьмичъ.

А петербургскій человѣкъ тутъ же, какъ будто кстати, тотчасъ началъ разсказывать молчаливому своему слушателю о торжественномъ служеніи митрополита, особенно въ дни царскіе, въ которые онъ всегда ходилъ въ соборъ.

-- А пѣвчіе, братецъ ты мой, митрополичьи, такъ ужь и говорить нечего; особливо вотъ когда идутъ толпой по парадной-то формѣ: не поймешь, что это такое на нихъ: просто прелесть -- заглядишься: какъ жаръ-птица, всѣ горятъ въ золотѣ; басономъ обложены круговъ, просто вотъ въ ладонь шириной. А потомъ какъ поютъ! эхъ и не говори. Придешь этакъ иной разъ изъ собору-то послушавши ихъ, такъ цѣлый день въ ушахъ все гудитъ и отдается пѣвчими.

По людской раздался Васинъ вздохъ, а старая Іоновна произнесла только: "Господи"! Тятя съ мамой молча и набожно смотрѣли въ землю.

-- Э, да ужь и разсказывать-то всего не хочется, такъ хорошо!

Затѣмъ петербургскій человѣкъ отчаянно махнулъ только рукой, и съ какимъ-то горемъ и досадой добавилъ заключеніе:

-- Э-эхъ, Питеръ, Питеръ!... славный ты, братъ, былъ для меня городишко! какъ-бы можно, можно -- ихъ! татъ сейчасъ и улетѣлъ бы туда живьемъ! Да, ей-Богу такъ.-- Ну, что мы живемъ-то здѣсь?-- вѣдь небо только коптимъ сальными огарками больше ничего. Баре вонъ вѣдь тоже называются, -- положимъ хоть наши вотъ. Ну, и есть все у нихъ: и чины, и деньги, и имѣньице порядочное, и все этакое приличное при домѣ, а какъ посмотришь теперича на ихъ житье-бытье домашнее, -- ну, что въ немъ путнаго? -- сидятъ только вонъ по угламъ, да сопятъ про себя, да дремлютъ, да позѣваютъ! -- Нѣтъ, тамъ не позѣваешь, небось! -- уснуть тебѣ не дадутъ порядкомъ: часу до втораго все ходенемъ ходитъ; весь городъ дрожитъ отъ скачки каретъ, возковъ, да Ванекъ со своими дребезжалками. А тамъ угомонились часъ-другой, смотришь, въ четыре-пять опять пошла возня: всѣ идутъ и ѣдутъ, и такъ день цѣлый, какъ нетолченая труба; улицы такъ полны народу, какъ здѣсь на пасху никогда не бываетъ. Тамъ Невскій проспектъ одинъ, или эта тамъ, какъ бишь еще? -- Милліонная, съ Гороховой -- такъ это просто тысячи, -- право, въ торговой банѣ у насъ по субботамъ меньше народу. Или эти опять гулянья, напримѣръ, перваго-то мая?... Впрочемъ перваго мая, пожалуй, иной разъ и носъ отморозишь, -- а вотъ въ іюнѣ въ Петергофѣ, или въ Стрѣльнѣ, что это такое? пылища, давка, народу-народу! яблоку негдѣ упасть. А ужь какъ вечеръ придетъ да садъ освѣтятъ, да заиграетъ во всѣхъ концахъ музыка всякая, и на трубахъ, и на скрыпкахъ, и на инструментахъ разныхъ, и всякая этакая духовая и роговая, или просто новая -- голосная, да подхватятъ пѣсенники жуковскіе, или какіе нибудь другіе этакъ лейбъ-гвардіи гренадерского полка -- семеновцы, или преображенцы, -- такъ просто такъ ужъ и разинешь ротъ, и осовѣешь, и растаешь, и дурь какая-то на тебя нападетъ, и глаза разбѣгутся: такъ ужь и не знаешь, смотрѣть-то на что!...

Петербургскій человѣкъ въ этомъ мѣстѣ воодушевился. Всѣ дворня сдвинулась въ тѣсный кружокъ, и вся дворня слушаетъ его молча и внимательно, гораздо внимательнѣе домашняго своего законоучителя Ларивоныча. Маленькіе Вася съ дѣтскимъ любопытствомъ думаетъ про себя: "эхъ, кабы все это да мнѣ пересмотрѣть когда нибудь!"

Питерскій дяденька продолжаетъ дальше:

-- До чего, братецъ ты мой, доходитъ тамъ этотъ народъ! Возьми, что хочешь, -- все тамъ не по нашему. Коснись вотъ хоть самаго этакого-такого: ну вотъ возьмемъ примѣрно теперича хоть лавочку распивную. Ну -- лавочка, по нашему, такъ лавочка и должна быть -- ну, словомъ, кабачокъ! Кажись, вѣдь что такое? Ну кабакъ, такъ кабакъ и есть: ну -- бочка, стойка, лавка, грязъ -- только вѣдь, кажись по нашему? -- Ничего не бывало: такъ тебѣ шельма откупщикъ-цаловальникъ распишетъ ее и внутри, и снаружи -- войти пріятно, словно въ собраніе какое благородное, или въ маскерадъ, -- да-а; какъ честный благородный человѣкъ! Тутъ тебѣ мамзель какая нибудь въ шляпочкѣ, зонтикомъ поигрываетъ да поглядываетъ умилительно, дескать: не угодно ли пройтись по хересамъ? тамъ гусаръ какой нибудь золотой смотрятъ чернымъ глазомъ въ стѣну, да молча покручиваетъ усы, еще прикрикнетъ для важности; шарманка въ уголкѣ турлыкаетъ какую нибудь околесину; гардинка тоже растопырена на окнѣ; цвѣточекъ посаженъ въ баночку для украшенья; и у лампы тоже зашалитъ, бестія, вечеромъ. Закусочка тамъ мило нарѣзана кусочками на тарелочкѣ, селедочка съ лучкомъ приготовляются и перчикомъ обсыпана, бутербротцы по три копѣйки серебромъ тутъ же гдѣ нибудь торчатъ, графинчикъ полненькій и аккуратненькій съ ночной красавицей, ну и очищенная наша тутъ же присутствуетъ -- нельзя и безъ нея. Все это такъ мило -- чистенько. Порційку селяночки подвергнетъ тебѣ ловко шаркунъ-ярославецъ; спросишь чаю -- ну и чай тоже съ такимъ вывертомъ подмахнетъ, что только чашки задрожатъ на подносѣ. Выпьешь когда съ пріятностью, -- ну и побесѣдовать всегда есть тоже съ кѣмъ. И чиновники вѣдь временемъ заползаютъ туда -- ничего, потому что все чистенько; съ ними побалагуришь -- ничего, говорятъ; тамъ не воротятъ этакъ рыло въ сторону, какъ здѣсь вонъ какой нибудь калеской легистраторъ; такъ были бы только денежки любезныя въ карманѣ, и съ крестомъ тебя обниметъ, не только съ пряжкой безпорочной. Всѣ друзья, только деньги имъ за дружбу заплати.

Петербургскій человѣкъ остановился, что съ перевести духъ.

-- А деньги Петербургъ любитъ! ай-ай любить онъ деньги, это престо какой-то омутъ, такъ ужь и держись за оба кармана; такъ и рвутъ у тебя изъ рукъ по-собачьи во всѣ стороны. На однихъ Ванекъ въ мѣсяцъ-то уйдетъ не десятокъ рублей, -- сущіе разбойники! Тотъ тебѣ кричитъ: "баринъ, дай на водочку", этотъ: "ваши благородіе, на табачокъ", ну и давай, а то, собака, обругаетъ такъ при всѣхъ на улицѣ и острамитъ. Еще, говорятъ, баринъ называется -- фуфлыга, больше ничего, одно слово; божьяго, говорятъ, человѣка-извощика ограбилъ, я ужь, говоритъ, знаю, что за меня Господь накажетъ. А чего накажетъ: самъ какъ разбойникъ, глаза красные, и еще пьянъ, какъ сапожникъ. Вотъ тебѣ и накажетъ Господь! А денежки все-таки ему подай. Тутъ прачка съ тебя теребитъ столько, что просто волосы становится дыбомъ -- бѣлье, говоритъ, у вашего благородія больно было грязно. Хорошо, если еще смазливенькая попадется, такъ скоро съ ней помиришься, а нѣтъ, такъ такой бестія шумъ подыметъ, просто пыль коромысломъ пойдетъ, -- не отвяжешься отъ нея. А въ ряды тамъ ужь и не ходи -- не думай, ни-ни -- такой соблазнъ, что просто ни на что не похоже: никакъ не вытерпишь, хоть бездѣлишку ненужную да купишь. А вотъ эти треклятые, жидконогіе французики-магазинщики -- особливо на Невскомъ пришпехтѣ въ магазинахъ -- ну такъ тамъ дерутъ ужъ! -- живьемъ, канальство! Перчатишки такіе какіе нибудь -- такъ на мизинецъ-то не напялишь ее, бестію, и кожа-то на ней словно бумажная, тоненькая, такъ что и носить-то, кажись, нечего, -- а смотришь, рубль, полтора, а не то такъ и два серебрецомъ! Вотъ тутъ такъ ужь ухаютъ наши баре денежки. Такъ тысячи и летятъ на какіе нибудь финтифлюшки-финтифлю. У меня тамъ знакомый былъ изъ конторы -- трубочку ходилъ ко мнѣ покуривать -- такъ онъ иногда говаривалъ: "вѣрите ли, говоритъ, все жалованье уходить на однѣ перчатки"! И это вѣрно -- ужасно дорого. Да что перчатки -- однѣ ли такъ перчатки: булочники тамъ нѣмцы, и тѣ изъ булокъ себѣ выстраиваютъ трехъ-этажный каменные дома, да выдаютъ дочерей своихъ замужъ за генераловъ! Вотъ какъ-съ! Сапожники строятъ дачи себѣ, да разъѣзжаютъ на такихъ рысакахъ, что другому барину здѣсь и во снѣ не приснится. Ну, а все оттого, что дерутъ со всѣмъ; такъ безъ зазрѣнія совѣсти лупмя и лупятъ! И вѣдь это не одни сапожники, а всѣ! Попробуй, попроси ты тамъ кого нибудь сходить куда нибудь, онъ и за это слупитъ съ тебя деньги. Да еще что: ну, положимъ покупаешь ты хоть товаръ. Ужь чорть бы съ нимъ, и что онъ береть съ тебя дорого, -- говорятъ же вѣдь у насъ здѣсь "дорого, да мило?" -- нѣтъ-съ: возьметъ дорого, да надуетъ тебя и обочтетъ, да еще отпуститъ-то съ тобой такую чертовщину, что ты и не разберешь послѣ: что это у тебя куплено? За то, все это съ улыбками канальскими, разговорцами, да такой божбой, которой и самъ дьяволъ не вѣритъ, не только люди. Тамъ есть, напримѣръ, помойная яма, такъ-называемая -- Щукинъ дворъ. Вотъ ужь гдѣ пословица-то говорится: "на то щука въ морѣ, чтобы карась не дремалъ". Ужь тамъ не дремли карась, -- цѣликомъ тебя, шельмы, проглотятъ! штанишки съ тебя ходя снимутъ -- не услышишь, крестъ съ шеи отгрызутъ, если вздумаютъ съ тобой похристосоваться на пасху -- вотъ каковъ тамъ народецъ православный, -- да! Божба у нихъ, такъ это вмѣсто закуски какой-то, какъ хлѣбъ солью, такъ и посыпаютъ, бестіи; и надуть кого нибудь, -- такъ это все равно, что утромъ помолиться Богу: безъ этого онъ ужь и дня своего не начинаетъ, -- тошно ему, если до завтраку не успѣлъ обшельмовать человѣкъ десятокъ. Вотъ туда то-же пріѣзжіе олухи царя небеснаго много спускаютъ своихъ денежекъ.-- А все приманка на дешевизну. Часы ли безъ потроховъ, сюртукъ ли безъ рукавовъ, брюки ли на одну ногу, или на обѣ до колѣнокъ, сапожки ли щегольскіе съ бумажной подошвой -- тамъ все можно купить и сходно, и дешево! Съ такимъ почтеніемъ все это засунетъ тебѣ въ карманъ, бестія, что ты дома и навозу-то не выгребешь въ двѣ недѣли. И дешево, и сердито! Ну, за то ужь домой неси, такъ не тряси, дорогой никому не показывай, а то и самъ нахохочешься до слезъ, да пріятель-то твой наплачется съ тобой до-сыта. ужь если купилъ, примѣрно, въ апраксиномъ, или щукиномъ, хотъ мыла кусочекъ, такъ неси его до дому въ горсткѣ, а въ карманъ не клади -- и не думай: мокренько только останется -- все уплыветъ дорогой въ Неву, -- поэтому вѣрно оно и называется "Невским" по всему Петербургу. Я самъ сначала повадился ходить туда покупать фраки. Пять рублей пара, -- думаю себѣ: вѣдь это шалина, -- дешевле пареной рѣпы!-- дай хватимъ и мы? ну, и хватилъ горяченькаго до слезъ! Какъ принесъ его домой, голубчика, да какъ распялилъ его на себя середи дня-то бѣлаго, ну и пошла писать! Гляжу: въ спину залеплена такая четвероугольная заплатища, съ окошко величиной, какъ у исправнаго арестанта; рукавъ одинъ, правый -- красный; лѣвый очутился содраннымъ съ ломберваго стола -- зеленый; фалда одна за какимъ-то дьяволомъ -- вѣрно для красы, что ли?-- приставлена коричневая. Ну, а другую съ воротникомъ?-- мы какъ пристально ни разглядывали, -- такъ и не могли разсмотрѣть, какого она цвѣту? Называли послѣ черной, потому только, что весь фракъ разношерстный купленъ былъ за черный. И только. Въ другой разъ я купилъ тамъ же себѣ къ свѣтлому празднику лакированные сапоги. И далъ еще тогда что-то очень дорого; думаю: "купить, тамъ купить подороже, а то вѣдь опять надуютъ". Къ заутрени-то пошелъ въ новенькихъ, а отъ заутрени-то пришелъ на своихъ собственныхъ подошвахъ; а новенькія-то отклеились да въ церкви остались у праздника! Вотъ и только. А куплено было еще по знакомству: въ великую пятницу такъ, мошенникъ, распинался предо мной, словно присягу принималъ на вѣрность отечеству. Ходилъ-было тутъ на третій-то день праздника къ нему поругаться, и сапоги носилъ даже напоказъ съ тѣми же голенищами и возвратился вспять. Говорю: "развѣ не совѣстно тебѣ для такого великаго праздника?" Только ухмыляется, аршинникъ безсовѣстный.-- Спрашиваю: "что дѣлать мнѣ теперь съ ними?" -- да что, говоритъ, дѣлать уже теперь съ ними -- все сдѣлано; развѣ вотъ что, говоритъ, еще: "весна теперича идетъ, такъ скворешницы изъ нихъ хорошо устроитъ." -- Каково это вамъ покажется, слышите?-- изъ пятирублевыхъ-то лакированныхъ сапожковъ, не надѣвая ихъ ни разу, скворешницы устроитъ? -- Ну, я татъ взялъ плюнулъ, да и ушелъ домой.

Павелъ Кузьмичъ тоже молча плюнулъ и куда-то ушелъ. А Микишка-форейторъ, который никогда и ничему не удивлялся, въ этотъ разъ почему-то громче всѣхъ прокричалъ: "ай-ай! вотъ такъ Штукинъ-дворъ! да тамъ какіе-то черти живутъ вмѣсто людей?"...

На этомъ словѣ точно оборвался разсказъ петербургскаго человѣка, и затѣмъ вся внимательно слушавшая дворня побрела по своимъ мѣстамъ, въ свои темные, невидимые закоулки.

Петербургскій человѣкъ, какъ-то послѣ ужь, далеко послѣ описанія помойной ямы и Апраксина двора, досказалъ внимательной дворнѣ о какихъ-то еще благородныхъ мошенникахъ петербургскихъ, о которыхъ маленькій Вася -- и внимательно слушая -- ничего не понялъ; понялъ только, что дяденька называлъ ихъ "мазуриками" и "салопницами", да въ заключеніе еще такъ громко закричалъ:

-- Это не то, что въ Москвѣ! придетъ мошенникъ въ толкучку примѣрить сапоги, да прыснетъ изъ лавки такъ, что только каблуки засверкаютъ: опорки свои безъ подошевъ оставитъ купцу, а въ новенькихъ на-здоровье пощеголяетъ. Это не то! Въ Петербургѣ обработываютъ дѣла свои почище Москвы. Тамъ, если увидалъ ты, что мазурикъ вытягиваетъ у тебя изъ кармана платокъ, да спросилъ его: "что ты дѣлаешь?" онъ ужь не убѣжитъ отъ тебя во-московски, нѣтъ -- шалишь! Онъ просто отвѣтитъ: "ничего, говоритъ, не дѣлаю", -- пойдетъ прочь да посвищетъ. Вотъ и только. Въ Петербургѣ вотъ какъ воруютъ мазурики: что съѣшь ты, и то изъ тебя вытащутъ -- не услышишь. Да!

Дворня дико захохотала, а Микишка добавилъ дурковато: "вотъ такъ Питеръ, глаза вытеръ!" И затѣмъ петербургскій человѣкъ пустился уже въ описаніе великолѣпныхъ улицъ петербургскихъ, да въ разсказы о томъ, что по мостовой петербургской можно такъ же танцовать, какъ "по мосту-мосту, по калиновому".-- "Петербургская, говоритъ, шоссея идетъ и за Петербургъ Богъ-знаетъ куда, и вездѣ-то она такъ гладка, какъ вотъ этотъ столъ". Не сказалъ только ничего петербургскій человѣкъ объ улицахъ Плуталоной и Теряловой, да почему-то не знаю, опустилъ безъ описанія улицу Петровскую, въ которой живутъ чиновники небольшаго полета, безъ четвертака даже на Ваньку, и питаются великопостно грибами, тутъ же растущими у нихъ на тротуарахъ, -- на тѣхъ самыхъ тротуарахъ, которые на столбахъ своихъ висятъ, какъ балаганные канаты, и покачиваютъ на себѣ чиновниковъ своихъ, какъ балаганныхъ плясуновъ! Да! только объ улицѣ Петровской, о тротуарахъ, лѣзущихъ кверху отъ наводненія, да о мелкихъ чиновникахъ, боящихся глубокаго паденія, и умолчалъ петербургскій человѣкъ; а то онъ все звалъ, все видалъ и все разсказывалъ.

Всѣ эти волшебныя сказки о Петербургѣ такъ располагаютъ Васю къ дядѣ, что онъ всюду слѣдитъ за нимъ, чтобы только послушать, какъ и что будетъ говорить новый петербургскій человѣкъ.

А эти новыя стороны жизни петербургскаго человѣка? Его умѣнье одѣваться чистенько, носить скворчиные жилеты, дудками брюки и востроносые стерляжьи сапоги; особенное умѣнье повязывать узелки передъ зеркаломъ и наворачивать на шею свою хомутину, которую петербургскій человѣкъ выставлялъ на груди своей то пирамидой, то просто копромъ, смотря по-очереди моды, которую онъ самъ же и выдумывалъ; умѣнье выдергивать изъ кармана часы, прищуристо посматривать на нихъ и показывать ихъ внутренній механизмъ безтолковой дворнѣ; умѣнье иностранное не валяться по-русски, и не пачкаться, какъ дворовая скотина Николашка; умѣнье, на манеръ военнаго, ловко закручивать усы, отбрасывать залихватски назадъ голову и размахивать резонно-некстати руками; умѣнье лихо отдергивать на гитарѣ трепака съ "барыней" да Ваньку съ Танькой, и торжественно разсказывать пошло-занимательный вздоръ лакейскій; умѣнье наконецъ размашисто и широко высказывать себя передъ всѣми, какъ птица высшаго полета. Все это, какъ новость, чрезвычайно интересовало Васю. Съ другой стороны, бойкая рѣчь петербургскаго человѣка, которую дяденька рѣшительно не процѣживалъ сквозь зубы, какъ цѣдила ее большая часть дворни, какъ будто пожевывая да потягивая съ языка по одному только слову; его ухорское пѣніе пошловатыхъ театральныхъ куплетовъ, которыхъ прежде не только Вася, и самая дворня не слыхивала; его лихія манеры и фарсы, нисколько не похожіе на манеры мѣшковатаго Павла Кузьмича и всей прочей дворни, объѣвшейся барскаго дароваго хлѣба. Все это, какъ новость, чрезвычайно занимало Васю, и Вася такъ началъ поглядывать и засматриваться на своего питерскаго дяденьку, какъ обыкновенно поглядываетъ дикообразый провинціалъ деревенскій, въ первый разъ увидавшій передъ собою человѣка столичнаго, и поглядываетъ на него до тѣхъ поръ, пока окончательно не раскуситъ, что за птица передъ нимъ -- этотъ человѣкъ столичный? Сегодня и завтра видя и слыша все новое, невиданное и неслыханное имъ прежде, Вася наконецъ такъ принялся слѣдить всюду дядю, какъ астрономъ новую любопытную комету.

Правда, что вліяніе этой кометы на жизнь моего героя было непродолжительно и невелико, однако очень важно, потому что впечатлѣнія дѣтства сильны и неизгладимы, и часто впослѣдствіи отражаются въ жизни человѣка. А поэтому я считаю здѣсь нужнымъ еще сильнѣе освѣтить картину и ярче показать сущность; что такое, въ самомъ дѣлѣ, былъ этотъ дядя изъ Петербурга?

Надобно отдать справедливость: этотъ человѣкъ былъ не изъ числа тѣхъ буффоновъ, о которыхъ у насъ обыкновенію говорятъ: "онъ умѣетъ бахвалить -- и больше ничего!" Нѣтъ, онъ дѣйствительно имѣлъ врожденныя способности русскаго человѣка, и способности очень сильныя, но растратилъ имъ на мелочи и пустяки. Онъ кое-что видалъ и слыхалъ, и не только бойко читалъ, писалъ и рисовалъ, а даже съ грѣхомъ пополамъ прочитывалъ конфетные билетики по-французски, да говорилъ съ дворней въ-шутку "гутъ-моргенъ" по-нѣмецки. Конечно, при этомъ онъ ничего не смыслилъ въ русской грамматикѣ, ну да этого съ него и требовать было нельзя. Скажите-ко по совѣсти, кто у насъ смыслитъ русскую грамматику? За то петербургскій человѣкъ много слыхалъ объ Лондонѣ, Парижѣ, Варшавѣ, о земляхъ аглицкой, галанской, французской, исключая конечно самой близкой къ намъ земли -- нѣмецкой и о которой безпрестанно говорили съ нимъ въ Петербургѣ тутошные иностранцы. Онъ даже фальшиво наигрывалъ на фортепьяно, разставляя по немъ руки на подобіе каракулей или граблей, смотря по характеру музыки. Словомъ, это была такая же недодѣлка въ образованіи, какъ барышня, окончившая курсъ въ частномъ пансіонѣ Шиссенталя, -- кажется, въ городѣ Самарѣ?-- и разница между ними заключалась только въ томъ, что барышня, окончивъ курсъ, только чуть-чуть разставляетъ по гитарѣ свои соломенные пальцы и чуть-чуть тренькаетъ на ней и поетъ, -- никакъ не болѣе "кольца души-дѣвицы", или много-много развѣ: "прощаясь, ангелъ мой, съ тобою", -- между тѣмъ какъ петербургскій человѣкъ --мы уже знаемъ -- лихо отдергивалъ на гитарѣ все, что ни попадалось, и даже "Ванька Таньку полюбилъ" -- на гармоникѣ. А что касается до пѣнья, такъ иногда и такъ отдиралъ громко, что маленькій Ваня уползалъ отъ него подальше съ испугу, а Вася, съ изумленіемъ посматривая на дядю, только шепталъ: "эхъ, Господи, какъ онъ закатываетъ -- просто, ого-го!"

Что же касается до другихъ клочкообразныхъ свѣдѣній въ какихъ бы то ни было наукахъ, такъ петербургскій человѣкъ надъ барышней, кончившей курсъ въ степномъ пансіонѣ, бралъ рѣшительный верхъ. Онъ, напримѣръ, не только видалъ, а даже разъ прочиталъ до конца алгебру, о которой кончившая курсъ барышня только и слыхала, что есть на свѣтѣ книжка алгебра; онъ, напримѣръ, въ геометріи былъ до того силенъ, что въ квадратномъ полѣ могъ даже высчитать число десятинъ, между тѣмъ какъ кончившая курсъ барышня-степная о геометріи только и слыхала одно, что геометрію знаетъ ея папаша-землемѣръ.

Наконецъ петербургскій человѣкъ архитектуру зналъ такъ хорошо, что даже спорилъ съ ярославскими плотниками о постройкѣ мостовъ поперекъ рѣки, а не вдоль, и о постройкѣ тротуаровъ вдоль улицы, а не поперекъ; а въ техникѣ былъ до того силенъ, что отъ него далеко летѣли щепки и чурбаны, когда онъ, вмѣсто ярославскаго подрядчика, самъ отхватывалъ что нибудь скоблемъ или топоромъ, -- между тѣмъ какъ кончившая курсъ барышня въ обѣихъ этихъ наукахъ рѣшительно ужь не смыслила ни уха, ни рыла! Въ заключеніе, ученый Васинъ дядя привезъ съ собою изъ Питера такіе чертежи и проэкты судовъ съ колпаками, да котловъ съ паровиками, что называлъ ихъ не иначе, какъ умными вещами, о которыхъ кончившая курсъ губернская барышня не только никакого не имѣла понятія, а даже самую бумагу-то, на которой они были нарисованы, считала годной только на папильотки, да на зашпиливаніе вышитыхъ по канвѣ туфлей со звѣздочками.

Что же касается до практики, то какая бы ни была эта барышня, хотя бы окончившая всевозможные курсы, все-таки ей и во всю жизнь не сдѣлаться на столько практичной, какъ былъ практиченъ петербургскій человѣкъ въ нѣкоторыхъ частяхъ человѣческихъ знаній и въ особенности въ механикѣ. Онъ, напримѣръ, по пріѣздѣ тотчасъ разобралъ часы, которые столько лѣтъ хранились подъ сѣро-бархатнымъ колпакомъ пыли, обдулъ ихъ, потеръ и заставилъ наконецъ идти и показывать не только одинъ вѣчный шестой часъ, -- заставилъ высовываться изъ нихъ деревянную кукушку, и лайковымъ горломъ аккуратно, по-нѣмецки, куковать всѣ двѣнадцать часовъ, чему дивился не только Вася, а даже и отецъ его, Павелъ Кузьмичъ. Самъ Павелъ Кузьмичъ, посматривая на мудреный часовой механизмъ и покачивая головой, тихо проговаривалъ: "ай-ай, какой ты, братъ, Ерофеичъ, дотошный до всего!" А петербургскій дядя принялся послѣ того устроивать еще, въ барской банѣ, кожухъ въ передбанникѣ, и устроилъ его такъ, что при каждомъ отворяніи двери западня этого кожуха поднималась вверхъ, и паръ, вмѣсто того, чтобы ползать по потолку передбанника, да капать оттуда чортъ-знаетъ какою-то гадостью въ лицо самого Василья Ивановича барина, теперь, по приказанію петербургскаго механика, выползалъ весь въ дыру на подволоку, а оттуда въ слуховое окно на улицу, и тамъ уже капалъ, какъ ему угодно, лишь бы подальше отъ барскаго лица. Этому дивились уже не одинъ Павелъ Кузьмичъ съ Васей, а вся перепарившаяся въ банѣ дворня. Всѣ голые мужики и бабы останавливались передъ этой хитрой штукой и, посматривая ввергъ, проговаривали съ изумленіемъ: "ай-ай! онъ должно быть башка мозголовая: какую тутъ возстановилъ, братъ, дьявольщину!" Но петербургскій человѣкъ и похвалой всей дворни остался все-таки недоволенъ, потому что послѣ всего этого онъ принялся еще устроивать какое-то хитро-ременное сверло для сверленія стали, да модель какой-то самодвижной вѣтряной мельницы. И въ своей комнаткѣ наверху, гдѣ жилъ до этого степенный отшельникъ Ѳедосѣй Лупычъ -- такую развелъ пропасть колесъ, валовъ, зубцовъ, шестерней, и такую выстроилъ изъ всего этого чортовщину, что на весь его трескъ, скрипъ, ломъ и стукотню, отъ сдѣланнаго русскимъ топоромъ механизма, часто прибѣгалъ къ нему наверхъ самъ испуганный Василій Иванычъ-баринъ -- и тотъ въ свою очередь приговаривалъ: "Ерофеичъ! что ты, братецъ, какъ развозился съ твоими колесами? Это бѣда, ей-Богу, съ тобой! ты у меня и дрова-то всѣ переведешь на свои машины; топить-то намъ съ тобой нечѣмъ будетъ", -- на что Ерофеичъ всегда почти отвѣчалъ такъ: "ничего, сударь, много еще ихъ". А Василій Иванычъ послѣ того торопливо уходилъ на половину жены своей и разсказывалъх ей о чудесахъ, которыя сотворилъ тамъ, наверху, петербургскій человѣкъ, и затѣмъ оба они приходили на верхъ еще подивиться на крѣпостнаго своего инженера-механика.

Что же, смотря на все это, долженъ былъ чувствовать Вася?-- Отвѣтъ очень коротокъ: начиная отъ этой чертовщины -- колесъ, до самаго воска моднаго стерляжьяго петербургскаго сапога -- все влекло Васю непостижимой силой къ такому чудному петербургскому дядѣ.

Было время, когда Вася не могъ обойтись безъ того, чтобы не бѣгать по улицѣ тройкой, не кувыркаться турманомъ на сѣновалѣ, не лазить по-кошачья и не дѣлать всевозможныхъ, а иногда и невѣроятныхъ шалостей, могущихъ придти въ голову только изобрѣтательному и свободному уличному мальчишкѣ, -- теперь онъ сталъ совсѣмъ не тотъ.

Было время, когда Вася съ поникнутой годовой грустно и медленно ползъ на тотъ же самый верхъ къ крестному учиться, -- скука и тоска преслѣдовали его тамъ, и много-много слезъ было пролито на этомъ ненавистномъ верху! теперь совсѣмъ стало не то. Теперь, тотъ же самый Вася, только окончить свое форменное ученье у Асафа, не запрягая Азора въ корень и Джулки на пристяжку, весело бѣжитъ на тотъ же самый верхъ, даже норовитъ набѣжать на него съ одного маху: то есть, не переводя духу и растопыривая крошечныя свои ноженки на три и на четыре ступени. Бѣжитъ онъ туда затѣмъ, чтобы подробно выглядѣть и разсмотрѣть, какъ его дядя-машинный устраиваетъ тамъ свои машины, какъ его дядя-архитекторъ рисуетъ свои питерскіе дворцовскіе планы, какъ наконецъ его дядя-красильщикъ раскрашиваетъ черносажныя свои картинки, да такія нагія картинки петербургскія, какихъ Вася и отъ роду не видывалъ, живя въ темномъ углу у тяти съ мамой. И Вася до такой степени засматривается на все этакое, такое славное петербургское, что и ѣсть ему вовсе не хочется: совсѣмъ забываетъ онъ о томъ, что ему нужно бы еще пообѣдать, змѣй попускать послѣ обѣда, да потомъ еще и пописать малую толику у Асафа. Теперь тотъ же самый Вася готовъ цѣлый день торчать наверху у петербургскаго своего дяди; вовсе нейдется ему въ избу; такъ и забывается само, что въ темныхъ конурахъ этой избы проживаютъ тятя съ мамой и Іоновна съ славной сказкой. Только и является онъ туда затѣмъ, чтобы наконецъ устроить все то, что окончательно пережилъ онъ у хитраго дяди. Жаль только одного, что устроивалось-то у него все какъ-то не такъ. Увидалъ, напримѣръ, Вася у дяди, какъ тотъ устроилъ подвижной календарь, Вася и самъ задумалъ-было устроить подвижной календарь, и бумажку даже ухитрился разграфить такъ же на клѣточки, да только чиселъ-то у него въ юліѣ написалось сорокъ-три! А то все было вѣрно.

Между тѣмъ Павелъ Кузьмичъ, замѣчая отношенія сына своего Васи къ питерскому дядѣ, сталъ заискивать въ этомъ не простомъ человѣкѣ, и даже для большаго сближенія съ нимъ, какъ только Марфа Семеновна представила случай, тотчасъ покумился, что онъ обыкновенно дѣлывалъ со всѣми, кажущимися ему людьми порядочными, или могущими, по взгляду его, быть ему полезными. Онъ даже вскорѣ послѣ того съ какой-то привѣтливостію выучился говорить: "кумъ любезный", и съ какой-то особенной мягкостію и задушевнымъ выраженіемъ простоты выучился приговаривать: "куманекъ, куманечикъ, кумъ-голубчикъ, кумъ золотой и серебряный кумъ, краснобай ты нашъ, гусильки-самогудочки!" Каждый день раза по два началъ онъ заманивать въ конурочку свою кума золотаго, приговаривая ему въ плечо привѣтливо: "пойдемъ-ко, пойдемъ, любезный вамъ золотой куманекъ, выкушаемъ съ нами чайку чашечку." А по праздникамъ тамъ даже и такъ умасливалъ кума золотаго: "пойдемъ-ко, серебряная ты наша головушка, поѣдимъ-ко мы съ тобою малую толику пирожка, авось на сердцѣ-то у тебя повеселѣетъ, а то ты всѣ вѣрно о Питерѣ своемъ воздыхаешь? А рыбка-то свѣженькая: вчера такого сазанчика поддедюлилъ, -- что въ рогъ, то спасибо! А пирожокъ-то горяченькій: кума-то вонъ для кума постаралась. Садись-ко, любезный кумъ, хватимъ горяченькаго до слезъ!..."

И питерскій куманекъ безцеремонно пилъ чай и поѣдалъ пироги кума простаго-провинціальнаго.

Однажды кумъ, золотой-краснобай, пришелъ къ Павлу Кузьмичу на чашку чаю въ тотъ уголокъ, гдѣ, какъ намъ извѣстный, имѣлъ проживательство съ тятей и мамой нашъ Вася. По обыкновенію петербургскій человѣкъ началъ такъ: "у насъ, говоритъ, въ Петербургѣ".... и за этимъ чрезвычайно ловко pаcхвaлилъ то, какъ тамъ запросто, играючи, учатся всему царскіе дѣти; потомъ съ большой похвалой отозвался о томъ, какъ на военную ногу учатся кадеты; потомъ, какъ-то кстати, коснулся того, какъ и самъ онъ, несмотря на то, что былъ человѣкъ уже взрослый, много учился разнымъ наукамъ на заводахъ, да разнымъ художествамъ на машинахъ; "да сверхъ того, говоритъ, я дома еще по вечерамъ отъ-нечего-дѣлать читалъ грамматику съ геометріями разными, да алгебру съ реториками всякими". А подъ конецъ, чтобы ужь окончательно озадачить своею ученостію Павла Кузьмича, петербургскій кумъ-золотой началъ безпрестанно прихватывать въ рѣчь свою слова иностранныя; а разговорившись рѣшительно, онъ какъ будто для сильнаго выраженія своей петербургской рѣчи поставилъ на концѣ еще три въ разъ: "коронація", "варьяція" и "эмансипація" -- такъ что простой, обыкновенный человѣкъ Павелъ Кузьмичъ не только послѣ того нахмурился и потеръ себѣ лобъ ладонью, а прямо напыжился, какъ будто дѣлалъ что-то понудительное, и съ сопѣньемъ и вздохами только подумалъ: "ну, человѣкъ! поди ты вотъ пойми, что онъ говорить! пусть "коронація" -- царевъ праздникъ, это я понимаю, а дальше-то?... Да дальше-то, видно теперича, хоть всю жизнь здѣсь проживи, не поймешь ничего этакого... Это, значитъ: какъ написано тебѣ на роду быть человѣкомъ темнымъ, такъ вѣрно теперича и въ могилу сойдешь человѣкомъ темнымъ! Такъ ужь, вишь, Господу-Богу угодно!..."

И Павелъ Кузьмичъ, при всей своей смѣтливости, за которой не приходилось ему лѣзть въ карманъ, при всемъ своемъ здравомъ смыслѣ и умѣ, котораго даровалъ ему Господь-Богъ безобидно, такъ былъ ошеломленъ, что не нашелся даже и слово отъ себя подставить, только дакнулъ разъ, другой, да молча про себя подумалъ: "вонъ оно что значить Питеръ-то батюшка! кажись, вѣдь такой же простой человѣкъ, какъ и нашъ братъ замухрыга, а куда тебѣ!... ну-ко ко съ помѣряйся-ко съ нимъ теперь въ какой тамъ ни-на-есть наукѣ, такъ смотришь, рукой его не достанешь. Да, вѣрно правду говорить пословица-матушка, что ученье свѣтъ, неученье тьма". И, вздохнувъ, Павелъ Кузьмичъ сталъ молча дослушивать куманька серебрянаго. А серебряный куманекь послѣ того пустился еще разсужденія и въ такомъ тонѣ:

-- Эхъ, Питеръ!... Питеръ такъ Питеръ и есть ужь, -- что ни говори, а все такъ не по нашему. Дѣти вотъ, напримѣръ, такъ теперича, простые-то, и то, какъ посмотришь, да поглядишь, будто не тамъ сотворены они, какъ наши: другой, напримѣръ, вотъ этакой тебѣ чертеночекъ, просто и отъ земли-то его чуть только видно, -- право, съ клопика величиной, не больше будетъ, -- ну, а посмотри-ко его, какъ онъ по французскому да по нѣмецкому валяетъ, просто не поспѣешь слушать! Словно онъ такъ ужь объ трехъ языкахъ и родился. Шутъ его знаетъ, какъ онъ все это успѣваетъ и болтаетъ?... Чудо, ей-Богу! А что этакъ вотъ коснись того: сынъ булочника, напримѣръ, нѣмца, или портнаго какого тамъ ни-на-есть иностраннаго, такъ это такіе бестіи образованные, просто на обѣ корки разучены всему, чему угодно! Какъ благородный человѣкъ! Да и вообще тамъ у всѣхъ оченно умненькіе дѣтки.

Павелъ Кузьмичъ какъ будто этого только и ждалъ. Павелъ Кузьмичъ какъ будто нашелъ какую-то новую мысль, таи что встрепенулся и зуднулъ на лавочкѣ, даже возвысилъ голосъ и какъ-то особенно нѣжно вывелъ свою покорнѣйшую просьбу ученому петербургскому человѣку.

-- Ужь конечно, оно безъ сумнѣнія тамъ все обрѣзованные люди, заговорилъ онъ скороговоркой:-- это ужь что и толковать объ эвтомъ самомъ. А мнѣ хотѣлось бы вотъ что, голубчикъ-куманекъ, Миронъ Ерофеичъ, кабы ты проучилъ мнѣ хоша малую толику Василья моего, не въ службу, въ дружбу; сдѣлай такую божескую милость!

И Павелъ отвѣсилъ еще три убѣдительныхъ поклона.

-- Василья? выговорилъ важно петербургскій человѣкъ: -- чтожь! можно поучить, отчего же нѣтъ? Онъ мнѣ понравился; онъ у васъ такой смѣтливый малый, -- любопытный такой; допрашиваетъ вонъ все у меня на-верху: это, говоритъ, дяденька, зачѣмъ, да это вотъ что такое?...

-- Да онъ на этотъ счетъ ужь будь покоемъ: не дастъ никому покою; вѣдь, у него вонъ и съ отцемъ такая же исторія: ему чѣмъ больше толкуй, тѣмъ онъ еще больше надоѣдаетъ съ своимъ распрашиваньемъ, подхватила мамынька въ похвалу сынку.

-- А-а? да ты, братъ племянникъ, молодецъ вѣрно будешь у насъ? -- вотъ какъ.-- Дяденька за это погладилъ по головѣ племянника, который обоими локтями, упершись въ столъ, подперъ себѣ голову. Поглаживаніе дяди такъ понравилось Васѣ, что онъ изъ скромности закрылъ глаза, какъ котъ.

Безтолковый Ваня, который тутъ же присутствовалъ на столѣ, для полнаго семейнаго засѣданія, думая вѣрно, что онъ тоже съумѣетъ погладить Васю по головкѣ, такъ вцѣпился ему въ затылокъ обѣими руками, по братски, что Вася недаровымъ матомъ заревѣлъ:

-- Мамынька! Ванька деретъ меня.

-- Я тебя... шельма ты этакая! Посмотрите-ко: настоящій клещъ; какъ вцѣпился ему въ голову-то! Вотъ бестія-то будетъ. Я тебя драчунъ!... ишь... повадился съ котятами-то царапаться...

Ваня посмотрѣлъ на мать и тоже заревѣлъ.

-- Полно тебѣ орать-то съ ними. Слова путнаго вы не дадите сказать съ человѣкомъ порядочнымъ.-- Поди, не перекусилъ-ли того?...

-- Ну вотъ еще новости: такъ это и дать ему драться съ большимъ. Я тебя, гадина!...

-- Ну, вытащи, что ли, его вонъ отсюдова; да дай намъ кончить!...

Мамынька подхватила Ваню. Павелъ Кузьмичъ обратился къ куму:

-- Признаться, я вѣдь давно-таки подумывалъ объ этомъ, золотой нашъ куманекъ, -- попросить тебя на счетъ моего Василья (Павелъ Кузьмичъ подсѣлъ къ куму поближе), -- да право, мнѣ было все какъ-то совѣстно говоритъ-то тебѣ о такихъ пустякахъ: дѣла, вишь, у тебя всегда такая пропасть; дѣло же все этакое-такое сурьезное, махинное; ну да признаться -- и отъ Асафа-то мнѣ не хотѣлось его отрывать, -- онъ ужь какъ-то и попривыкъ къ нему. Ну, а теперь все это какъ-то къ слову ужь пришлось. Сдѣлай такую божескую милость, куманекъ!... До гроба не забудемъ, другъ, тебя, оба со старухой!... Хотя оно конечно... я, какъ видишь, человѣкъ... хоша оно... и не тово: не больно по наукѣ-то... ну, а все-таки я вѣдь ужь оченно разбираю: вижу наконецъ, что Асафъ совсѣмъ не то, что ты. Питерщинка-то, братъ, и больно-таки изъ тебя повыглядываетъ...

Провинціальный кумъ послѣ этого дружески потрепалъ по плечу кума столичнаго.

-- Ну, да объ этомъ что говорить, Павелъ Кузьмичъ! Оно само собой разумѣется: "столицу увидать, не мутовку облизать." Тамъ какъ въ солдатахъ, всему понатрешься да понаучишься. Это дѣло сторона. Главное -- нужно вотъ твое согласіе, а объ ребенкѣ что говорить -- ребенокъ глупъ: привыкъ онъ къ Асафу -- привыкнетъ и ко мнѣ.

-- Слышишь, Вacя? сказала ласковая мама, тютюшкая Ваню: -- хочешь что-ли учиться-то у дяди? а? -- И мама умилительно наложила руку на спину молчаливаго Васи, которому въ эту минуту представлялись все нагія картинки петербургскаго человѣка.

-- Э, да ужь я знаю, что онъ хочетъ! перебилъ ее дяденька: -- такъ, что-ли? а? Что, братецъ, молчишь?

-- А ты говори же, добавила довольная мама.

-- Ну, да вѣдь онъ лошадь съ норовомъ, его понукатъ все нужно: разѣвай ротъ-отъ, отвѣчай, что-ли!..

-- Говори, братецъ: молчать нехорошо, увѣщевалъ петербургскій.

-- Ну-у!... заговорилъ по лошадиному родной.

И Вася тотчасъ послѣ того началъ вытягивать изъ себя слова.

-- Когда же... не хотѣться... дяденька? оченно... къ вамъ хочется.

-- Ну вотъ и только, братецъ! сказалъ сіяющій петербургскій человѣкъ.-- Наконецъ, значитъ, племянникъ; славно, братецъ; спасибо тебѣ, голубчикъ! Значитъ, это кончено? -- Значить, ты завтра у меня начнешь твой классъ?

"Глазъ?.." подумалъ Вася: "это еще что за штука?" Но дядя не далъ ему и подумать хорошенько. Онъ тотчасъ спросилъ племянника; "ну, а покажи-ко мнѣ, братецъ, теперь, какъ ты пишешь. Вотъ что посмотримъ пока: не испорчена-ли у тебя рука?"

Вася торопливо вскочилъ изъ-за стола, вытянулъ изъ своего ларчика за ухо лоскутокъ бумаги и поднесъ его торжественно петербургскому человѣку. На страничкѣ, по двумъ графамъ, крупно и четко было написано такъ:

"Люпесная Тѣтника Дарія. Сименьевна жилаемъ, тибе добрыва зравія и всякыва благапалучия навѣки ниурушимова цилуимъ; тебя все..." и прочія семейныя вѣжливости и нѣжности.

Это былъ верхъ его чистаго правописанія, потому что Вася любилъ пощеголять передъ родными какъ слогомъ, такъ и изяществомъ письма.

Дяденька пристально посмотрѣлъ на письмо и прямо, и съ боку, и сказалъ наконецъ, смотря на Васю: "у тебя испорчена рука".

"Это еще что значитъ?" спросилъ самъ-себя Вася и при этомъ искоса посмотрѣлъ изподтишка на обѣ руки, и нашедши, что онѣ обѣ одинаковы и ни одна не выломлена такъ, какъ у генерала на картинкѣ, усомнился, и прошепталъ: "правду-ли говоритъ дяденька?"

-- Ну, молодецъ, такъ завтра ко мнѣ -- не забудь? А съ Асафомъ я переговорю самъ.-- И съ этимъ словомъ дядя вышелъ.

Асафъ Миронычъ къ этому времени былъ взятъ съ оброку во дворъ, для обшиванія самого Василья Иваныча, да вѣрно кстати еще потребовалось какіе-нибудь дѣтскіе ботиночки смастерить, да дѣвкамъ обувь починить, да сдѣлать на пузыряхъ съ пробками, чтобъ не боялись мочи, калоши самому Василью Ивановичу, да для главной прислуги по парѣ сапогъ отвалять, въ числѣ которыхъ одна была и съ востроносыми стерляжьими носками. И вотъ, какъ работа была барская, то Асафъх Миронычъ со своими колодками, шильцами, клещами, шайкой вонючей воды для размачиванія кожи, смѣло поселился, по приказанію Василья Иваныча, въ боковой лакейской,и тамъ, постукивая громко молоткомъ и попѣвая сапожную пѣсню, въ синей рубахѣ и грязномъ фартукѣ, съ ременнымъ обручикомъ на головѣ, какъ обыкновенный сапожникъ, разсматривалъ свой сапожный талантъ, то есть: спускалъ дратву, варилъ варомъ концы и потомъ отдергивалъ на обѣ руки, подшивая на крѣпко господскую подошву, или, пожалуй, еще и стельку.

А если какой-нибудь господинъ, гость, не нашедши никого въ главной прихожей, заглядывалъ въ бокоушку къ Асафу и сквозь постукиванія и мурлыканья пѣсни выкликивалъ его: "эй, человѣкъ!" -- или просто говорилъ: "послушай, братецъ, а что, ваши дома?" Асафъ Миронычъ, видя, что ему мѣшаютъ, и чувствуя, что ему некогда, обертывался обыкновенно къ гостю сидя и отвѣчалъ такъ, какъ будто не его дѣло: "дома, сударь, дома-съ, пожалуйте вонъ туда-съ, проходите насквозь."-- При этомъ онъ простодушно махалъ рукой гостю и приказывалъ, чтобъ тотъ проходилъ мимо -- насквозь. Если же видѣлъ, что гость подавалъ ему визитную свою карту, то отвѣчалъ запросто: "положьте тутъ гдѣ-нибудь, руки-то у меня больно не тово... не совсѣмъ чисты, знаете -- я послѣ доложу-съ." -- "Слушаю-съ", обыкновенно заканчивалъ онъ глухо, и затѣмъ начиналъ опять постукивать и попѣвать. А Василью Иванычу всегда жаловался на гостей такъ: "напрасно, сударь, изволите гнѣваться, что работа идетъ теперича не спѣшно, по евтой самой причинѣ, что я допрежь того докладывалъ вашей милости, что нельзя тутъ мнѣ теперича работать; хоша въ гостиную изволите посадить, -- все единственно: и тамъ равномѣрно такожде будетъ, по евтому самому, что всеконечно отрываютъ отъ дѣла-съ, мѣшаютъ-съ больно часто: пріѣздъ великъ-съ у васъ!"

-- Послушай, братъ, Асафъ! сказалъ вошедшій въ бокоушку питерскій дядя:-- передай мнѣ нашего Василья поучиться?...

-- Что же? оченно хорошо-съ, извольте... Оно конечно, чтоже: исторію онъ у меня вытвердилъ твердо, псалтырь тоже почти весь наизустъ валяетъ; ну, а вы совсѣмъ не то: конечно человѣкъ питерскій! ряхметики, граматики такъ всѣ -- они, одно слово, какъ какъ пять пальцевъ извѣстны, -- чего уже говоритъ объ этомъ! Ну вотъ тоже тепереча и художествомъ этакимъ всякимъ завиваетесь. Онъ же этакой пронзительный мальчишка, смѣтливый на все этакое, ну и понатрется кое-чему около васъ. Возьмите, возьмите, что жь?... для чего не взять? Я, вѣдь, оно тоже: конечно могу и другихъ найти, если найдутся. Агапынька, вонъ Перепелкиныхъ внучекъ, въ третьемъ году у меня тоже выучился читать грамоту; ну теперича подчаянно еще навернется кто-нибудь.... Чтожь, ничего -- по мнѣ пожалуй берите! я вѣдь за хвостъ его не держу.

-- Благодарствуй! сказалъ слушающій отовсюду похвалы дяденька столичный и протянулъ послѣ того руку нестоличному Асафу, но все-таки человѣку съ достоинствомъ, такому человѣку, который былъ и сапожникъ, и лакей, а по нуждѣ такъ даже и учитель.

Впрочемъ петербургскій человѣкъ былъ совершенно увѣренъ въ тонъ, что Асафъ непремѣнно согласится на его просьбу, потому что съ Асафомъ они уже снюхались и сдѣлались закадычные друзья, почти на ты: съ Асафомъ они часто (какъ только улягутся спать господа) ночи насквозь рѣзались въ три листка съ бардадымомъ, фалей, темной и подходцемъ, -- ну однимъ словомъ, въ подкаретную, да такъ рѣзались, что Боже упася, такіе возили вороха пятаковъ по ларю въ прихожей, что просто -- что твои екатеринбургскіе казенные обозы. Какъ же послѣ того не согласиться Асафу? Петербургскій человѣкъ и теперь; безцеремонно ощупавши засаленный табачный кисетъ Асафа, съ какой-то особенной радостью сказалъ: "никакъ въ немъ ужь опять пятаки поживаютъ? Значитъ, ужо можно будетъ вамъ и засѣсть? а что, гривеничекъ изъ тавлинки явится?" На всѣ эти вопросы сапожникъ Асафъ отвѣтилъ коротко и ясно: "могимъ"... Какъ же послѣ всего этого не согласиться Асафу?

Дѣйствительно, на другой день Вася пришелъ учиться къ дядѣ наверхъ. Дядя, на выигрышные у Асафа деньги, купилъ ему новую азбуку съ картинками, купилъ даже новую пропись московскую, въ которой на первомъ листѣ изображена была пишущая рука, купилъ даже новую чернилицу петербургскую, которая смѣялась сама, потому что изображала собою смѣющагося бѣса съ рогами. Петербургскій человѣкъ основательно думалъ такъ, что ребенку охотнѣе будетъ учиться по новому, и посему онъ не только купилъ все новое для Васи, а даже и учить-то сталъ по новому -- не прежнимъ манеромъ -- не покрестьянскому, а по-петербургски.

Удивленный дяденька-петербургскій громко засмѣялся, когда Вася въ первый разъ выворотилъ букву: "азъ". Онъ даже съ наморщеннымъ лбомъ сказалъ ему сердито: "фу, братецъ! какъ это тебѣ несовѣстно? ну, что за азы такіе съ буками? кто же это нынче учится такъ, кромѣ сапожниковъ и дьячковъ? Брось ты, братецъ, эти гадости и наплюй на все. Что за старообрядчина такая? вѣдь я не Ѳедосѣй Лупычъ твой крестный?" И послѣ этого, чтобъ сторообрядчина не мѣшала ученью, онъ тотчасъ велѣлъ Васѣ смѣло бросить въ печь просаленную насквозь старую азбуку, въ которой были мудрыя изрѣченія, и даже басня о медвѣдѣ у пчелъ. Петербургскій человѣкъ тотчасъ отрекомендовалъ Васѣ новую славную азбуку, въ которой все было такъ знатно разрисовано, и велѣлъ непремѣнно говорить такъ: а-арбузъ, бе-бесѣдка, ге-генералъ. Дяденька окончательно увѣрилъ Васю, что "слово-анса" и "твердо-онто" -- это рѣшительно не то, и что азъ, буки и вѣди -- учатъ теперь ужь только мужики да поповичи-дураки, а что русскіе господа, нѣмцы, французы, галанцы и аглицкій народъ и весь свѣтъ учатъ: а, бе, ве, ке, ле, ше, ме, не, ре, се, те, фе. Нечего дѣлать: нужно вѣрить. Дяденька самъ только что пріѣхалъ изъ Петербурга; дяденька своими собственными глазани видѣлъ тамъ, и галанцевъ и аглицкій народъ, значитъ -- все знаетъ и говоритъ такъ, какъ есть оно въ натурѣ.

"Каково это въ самомъ дѣлѣ?" думалъ Вася: "вѣдь вотъ оно что значить быть петербургскимъ-то человѣкомъ! Ну, здѣсь, напримѣръ, ну что у насъ за читанье? -- я думаю, что тамъ и читаютъ-то эдакъ не понашенски, когда у нихъ такія знатныя галанскія буквы?"

И что-же? каково было удивленіе ребенка, когда онъ, переучившись съизнова на ке-ле-ме-не, сталъ читать точно такъ же, какъ и прежде! Вася и послѣ того долго, долго.... и выросъ, и состарѣлся -- все не могъ дать себѣ строгаго отчета въ томъ: почему именно одинъ учитъ: азъ-буки; другой учитъ: ке-ле-ме-не, и оба читаютъ одно и тоже! Не могъ даже сообразить себѣ: почему именно люди порядочные спорятъ, умные доказываютъ, а ученые такъ пишутъ и диссертаціи о томъ, что новые ке-ле-ме-не гораздо лучше, нежели старые коренные: азъ да буки.

Съ перваго же классу петербургскій дядя озадачилъ Васю и новой методою ученія. Онъ запретилъ ему писать по бумагѣ чернилами, -- видишь, опять собственно потому, что у Васи испорчена рука, и "чтобы, говоритъ, она поправилась, пиши-ко ты пока по песку." Не знаю, заставлялъ-ли Васю питерскій дядя писать по водѣ; но безъ воды сухимъ перомъ выводить буквы по печатной прописи заставлялъ, и даже часто. Къ довершенію же преобразованія племянника, дядя отрекомендовалъ ему еще и третью азбуку, взятую отъ барчатъ на прочтеніе, -- самую легчайшую азбуку Дараганъ, въ которой ужь рѣшительно не были ничего труднаго: ни заповѣдей, ни славянскихъ молитвъ, ни тѣхъ жосткихъ нравоучительныхъ изрѣченій, объ которыя можно было занозить языкъ, словомъ -- ничего шероховатаго; но за то были самыя легкія для чтенія слова: духъ, бухъ, пухъ, донъ, тонъ, звонъ, ракъ, бракъ, кракъ, и все этакое самое легкое, да того легкое, что даже самый процессъ чтенія по этой азбукѣ названъ легчайшимъ способомъ; вовсе ни чему неучившись, выучишься скоро читать. Поэтому и самая азбука носила названіе "самоучителя", какъ будто въ доказательство того, что по ней вовсе не нужно учиться, а учится по ней все само.

Любя своего дядю, Вася полюбилъ и его новое ученье, созданное изъ пустяковъ и вздору, по образцу петербургскому. Подъ руководствомъ новаго учителя, онъ скоро переучилъ всѣ свои старые склады на новый ладъ, и у него вмѣсто буки-азба-баба, мыслете-азма-мама -- стало выходить только: бе-а -- ба и ме-а -- ма. Несмотря на то, онъ все-таки добился только до того, что могъ разбирать книгу прямо, а не тогда, когда она ложилась передъ нимъ вверхъ ногами. Дяденька же петербургскій, послѣ церковной азбуки, тотчасъ напалъ на псалтирь, и какъ дважды два четыре доказалъ своему племяннику, что въ псалтирѣ онъ ничего не понимаетъ, а потому и учить его наизусть совершенно безполезно. Послѣ того онъ прямо велѣлъ застегнуть его на обѣ пуговки и отправить вмѣстѣ съ старой исторіей въ кладовую на полку. Вмѣсто старой исторіи, которая начиналась словами: "Богъ сотворилъ небо и землю такъ прекрасно и великолѣпно", -- петербургскій учитель подсунулъ Васѣ новую исторію Зонтагъ, которую перехватывалъ у барчатъ на воскресенье. По этой новой исторіи Вася къ понедѣльнику долженъ былъ заучить страничку и бойко разсказывать своему учителю о томъ, какъ Господь сотворилъ козочку съ барашкомъ и его самаго Васю въ шестой день, о чемъ въ старой исторіи ничего не говорилось.

Не успѣлъ Вася пройдти по новой исторіи до потопа, какъ новый учитель сказалъ однажды Павлу Кузьмичу: "а что, кумъ, не начать-ли намъ съ твоимъ Василіемъ грамматику?"-- На что темный Павелъ махнулъ только руку, что въ переводѣ означало: "дѣлай съ нимъ, что хочешь". Одобренный этимъ маханіемъ, петербургскій учитель на другой же день подмѣнилъ въ толкунѣ на рогожкѣ ту старую департаментскую грамматику, изданную во время оно, въ которой было еще семь родовъ, десять частей рѣчи, десять склоненій и два супружества, вмѣсто спряженіи. По этой грамматикѣ дядюшка, каждый день аккуратно, началъ отмѣчать крестами по пяти строкъ, и требовалъ отъ Васи, чтобы онъ непремѣнно зналъ ихъ наизусть, безпрестанно повторяя племяннику, что грамматика книга важная, безъ которой нельзя почти жить на свѣтѣ, если онъ хочетъ быть человѣкомъ. Вася безусловно вѣрилъ своему питерскому дяденькѣ и потому усердно принялся за грамматику. Сама мама съ Іоновной часто видали, какъ маленькій Вася шепталъ про себя: "Господи, Господи, что же это такое значитъ? Господи, я ничего не понимаю!" -- Но, и ничего ни понимая, онъ все-таки училъ твердо въ долбежку, потому что Господь далъ ему такую славную память, съ которой онъ ни въ чѣмъ не затруднялся, и такъ все прокатывалъ насквозь, какъ будто бы училъ писанную стихами ариѳметику временъ Ломоносова.

За успѣхи въ наукахъ дядя дарилъ племяннику бумагу, карандаши, резину, и даже дозволялъ копировать легонькія планы петербургскихъ домовъ. А родной за успѣхи въ наукахъ дарилъ ему еще больше: онъ давалъ Васѣ и сурикъ, и сибирлетъ и другія яркія краски, которыя хранились у него въ барской кладовой. Мало того, изъ маминой вязальной иглы онъ самъ устроялъ Васѣ циркуль, а изъ старыхъ негодныхъ подошевъ, взятыхъ у стараго учителя Асафа, выкроилъ даже транспортиръ и треугольникъ, какъ настоящему архитектору. Кромѣ этого всего, онъ даже упросилъ новаго архитектора Васю нарисовать ему домъ и флигель, которые стояли напротивъ. Правда, что Вася нѣсколько разъ начиналъ рисовать одно и тоже, портилъ, рвалъ, досадовалъ и плакалъ, все все-таки наконецъ добился до того, что отецъ сказалъ ему: "ну, спасибо, сынокъ; вотъ теперь такъ такъ изобразилъ, какъ живенькій домикъ; что, этотъ домъ прокурорскій? Мать, посмотри-ко".

Но оцѣнку мамыньки вамъ нечего описывать. Мамынька, не глядя еще, начинала уже охать отъ восхищенія; а когда она заглянула да разсмотрѣла работу сына, такъ нашла, что лучше этого и свѣтъ никогда не производилъ. Оставалось только упросить, чтобъ Вася подарилъ ей свою работу. А намъ остается пожалѣть, что это знаменитое произведеніе скоро съѣлъ у мамыньки Ванька-скотъ. Ванька-скотъ, видите, около этого времени начиналъ пробовать своя крѣпкіе зубы, и, къ чести его зубовъ надо сказать: отъ него не только планамъ, а доставалось теперь больно и архитектору.

Подъ руководствомъ новаго учителя Вася сталъ также развивать и заборную свою живопись. Такъ однажды, только увидѣлъ онъ возвратиться съ отцомъ изъ Паранькиной деревушки, какъ у него на цѣломъ листѣ тотчасъ очутились и копны, и плетни, и черныя свиньи въ лужѣ, и бѣлые гуси на лужайкѣ, и деревенскій кабакъ съ елкой, и даже ходившій передъ нимъ мужикъ безъ шапки, -- ну, словомъ -- все, что видѣлъ онъ тамъ достопримѣчательнаго, какъ свѣжій путешественникъ.

Такимъ образомъ, когда дѣятельность ребенка была занята, буйная воля его и размашистыя, заборныя дѣянія стали сами собою пропадать; даже въ нравственномъ отношеніи ребенокъ сталъ измѣняться къ лучшему. Бывало, имѣлъ онъ странное обыкновеніе (отъ времени еще Ѳедосѣя Лупыча) приходить иногда въ классъ съ кусочкомъ хлѣбца. Вася отщипнетъ тихонько въ карманѣ кусочекъ, и, заворотивши его секретно за щеку, пожевывая почитываетъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Пройдоха-дяденька сталъ это замѣчать: онъ обыщетъ карманы, отниметь хлѣбъ, а Васю до вечера оставитъ не ѣвши. Васѣ, наконецъ, это наскучило -- и Вася бросилъ коровью жвачку. Бывало, имѣлъ онъ старинное обыкновеніе (отъ временъ отца дьякона) изловитъ гдѣ нибудь у тяти пятакъ, и купить на него калачъ. Зоркій тятя тотчасъ излавливалъ Васю самого вмѣстѣ съ калачомъ, и спокойно повѣситъ аппетитный калачикъ съ рожками на гвоздь вмѣстѣ съ плетью. А потомъ еще въ продолженіе недѣли предъ каждымъ обѣдомъ и ужиномъ даетъ Васѣ понюхать и калачъ и плеть. Такого рода понюхиваніе было чрезвычайно невкусно, и Вася бросилъ старинное обыкновеніе воровать пятаки.

За то ужь если хорошо ведъ себя Вася, то тятя и дядя дѣлали для него все, что только могли. Мало того; когда наконецъ и бумага, и краска, и похвалы, и всѣ прочіе дѣтскіе пустяки стали уже тупо дѣйствовать на Васю, какъ поощреніе, дяденька и тятинька тотчасъ же придумали еще и новыя средства заставить Васю учиться. А именно: если Вася хорошо, напримѣръ, читалъ и учился поутру, дядя выпрашивалъ у барчатъ и читалъ ему за то вечеромъ Рауля Синюю-Бороду, и Кота въ сапогахъ, и Шапочку-невидимку, и Сапоги-скороходы-семимильные, и Самъ съ ноготь, борода съ локоть, -- и все этакое петербургское да французское, милое да страшное; а если Вася хорошо писалъ послѣ обѣда, дядя писалъ ему за это въ книжечку стихи: какъ котъ, жеманный баловникъ служанки, за мышкой крадется съ лежанки; мало того, даже кота и мышку изображалъ ему тутъ же на картинкѣ. А если, напримѣръ, Вася читалъ или писалъ дурно, то въ этотъ день дядя ничего ужь не читалъ, а только тятя исписывалъ сыну кое-что прозой. Словомъ, вдвоемъ они такъ принялись за Васю, что тотъ бѣдный началъ худѣть. Мамынька начала надъ Васей вздыхать и побаиваться, чтобъ любимца ея вовсе не заучили до смерти, а Іоновна такъ даже сердилась и ворчала, что нелегкая принесла изъ Питера такого еще учителя, который не даетъ ни дня, ни ночи покою ребенку, -- да еще такому милому ребенку, какъ ея любимецъ Вася.

Но опасенія старухъ были совершенно напрасны, ибо съ тѣхъ поръ, какъ модно-ученый дядя пріѣхалъ изъ Петербурга, Вася будто машинами его былъ крѣпко притянутъ къ нему наверхъ. Минуя отцовскія поученія прутомъ, онъ, какъ заклятый гимназистъ, готовъ былъ цѣлые шесть часовъ сряду торчать у новаго своего учителя! И сначала ему вовсе не было тамъ скучно: то онъ засматривается на голыя картины петербургскія, то онъ, какъ знатокъ, разглядываетъ планы петербургскихъ домовъ, то читаетъ какіе-то легчайшіе способы, да Елки, да басни, то на память закатываетъ свою грамматику, то пишетъ какія-то мудреныя слова Сенеки философа, то, постукивая бойко грифелемъ по аспидной, выставляетъ вторую сотню цифры, то выправленной рукой выписываетъ такія прописи, которыя дяденька откладываетъ прямо напоказъ, то наконецъ къ именинамъ мамыньки, въ видѣ сюрприза, начинаетъ Америку, богатую серебромъ и золотомъ. Словомъ, Вася оказывается такъ усидчивъ за книгой, что самъ Василій Иванычъ задумываетъ употребитъ его, какъ примѣръ, для понуканія старшаго своего сына-лѣнтяя Иливьки. Самъ Василій Иванычъ распорядился и приказалъ, чтобы Вася, кромѣ занятій на-верху, учился еще вечеромъ, вмѣсти съ дѣтьми его, у школьнаго учителя Павла Павлыча. Это конечно не затѣмъ, чтобы Василій Иванычъ въ особенности заботился о развитіи и усовершенствованіи Васи, а вотъ зачѣмъ. Когда кантонистскій учитель Павелъ Павлычъ жаловался Василью Иванычу на сына его -- лѣнтяя Илиньку, Василій Иванычъ становился передъ сыномъ въ драматическую позу и начиналъ громко говорить такъ:

-- Ну, Илья, ты меня огорчаешь! Вонъ -- онъ твой собственный человѣкъ, да какъ учится; а ты у меня, ослятина, на что похожъ? Въ пастухи не будешь годиться!-- вотъ что. А еще сынъ дворянина называешься. Пороть, братъ, тебя надо, -- да!

-- Онъ у насъ умный будетъ мальчикъ, -- откуда ни возьмись прибавляетъ къ слову Марья Александровна, и при этомъ гладитъ Васю по головѣ.-- Смотри, Вазиль, какіе у него умные глазенки? не правда ли?...

-- Да, да, да... заговоритъ на это Василій Иванычъ, и пойдетъ послѣ того въ свой кабинетъ, насвистывая какую нибудь арію.

Послѣ ухода Василья Иваныча обыкновенно скоро и съ шумомъ заканчивался барскій дѣтскій классъ. А Вася тотчасъ убѣгаетъ въ избу, запирается въ своемъ чуланѣ, пялитъ глаза передъ зеркаломъ, гримасничаетъ, прищуривается и косится, и долго разсматриваетъ себя, какъ онъ, по его собственному ему мнѣнію, будетъ еще интереснѣе и умнѣе казаться.

Иногда эти похвалы выходили какъ будто иначе. Не жаловался кантонистскій учитель Павелъ Павлычъ на Илиньку, не кричалъ Василій Иванычъ на Илиньку и не ставилъ въ примѣръ ему Васю. Просто Марья Александровна, какъ мать, подходила къ столу, за которымъ въ залѣ учились дѣти, и спрашивала Павла Павлыча, вѣчно считающаго съ Илинькой на аспидной доскѣ:

-- А что, какъ учились сегодня дѣти?

Павелъ Павлычъ при этомъ вопросѣ имѣлъ обыкновеніе вскакивать вкось со стула, и, крѣпко держась руками за оба борта военнаго, растегнутаго мундира, съ почтеніемъ отвѣчалъ такъ: "Анна Васильевна, нонишній классъ изволили вести себя довольно добропорядочно и учились также хорошо-съ, а вотъ Илья-съ Васильичъ, осмѣлюсь доложить, такъ они и въ прошлый и въ позапрошлый классы не совсѣмъ вели себя исправно -- все пошаливаютъ немножечко-съ, да и учатся не совсѣмъ, чтобы этакъ, какъ слѣдуетъ -- плоховато-съ.

-- Это вѣчный лѣнтяй -- шалунъ! За то кататься сегодня не поѣдешь.

-- Да за что же, маменька? я вѣдь....

-- Ну за то наконецъ, что оправдываешься еще, дерзкій мальчишка!-- Ну, а что этотъ, какъ?... Марья Александровна при этомъ вопросѣ указывала на Васю, а Вася послѣ этого обыкновенно вскакивалъ со стула, какъ пружина, и вытягивался въ струнку предъ своей доброй барыней.

-- Да про этого что и говорить-съ, преспособный будетъ мальчишка-съ; то есть такъ сказать: еслибъ этому мальчику да дорога была дана-съ, далеко-бы онъ по ней прошелъ-съ... Огонь-съ -- не ребенокъ.

Павелъ Павлычъ при этомъ всегда имѣлъ обыкновеніе свертывать голову на лѣвую сторону, и со вздохомъ посматривалъ на Васю, своего прилежнаго ученика.

-- Онъ вѣрно по дядѣ пойдетъ. Вы видѣли, я думаю, у насъ тутъ человѣкъ, который недавно изъ Петербурга пріѣхалъ? -- очень неглупый человѣкъ, -- и знаете, что въ немъ необыкновенно: онъ ничему не учился, а все знаетъ, -- да! Вообразите: высшія науки, какъ напримѣръ, реторику, алгебру -- и о тѣхъ онъ можетъ говоритъ.

Марья Александровна при этомъ улыбалась, а Павелъ Павлычъ закончилъ рѣчь во-учительски:

-- Да-съ; да вѣдь это оченно обыкновенно: ужь если примѣрно дастъ Богъ человѣку дарованіе, такъ и алгебру можно приняться и выучить твердо, не знавши ее никогда прежде того. Это, то есть такъ сказать: генію стоитъ только захотѣть, у него все закипитъ живо-съ!..

-- А что вы думаете, Павелъ Павлычъ, объ этомъ: развѣ изъ него не можетъ выйти современемъ ученый?..

-- Да Богъ его знаетъ-съ, что изъ него можетъ выдти-съ? Впередъ какъ же-съ можно угадать судьбу человѣка? Это вѣдь... то есть такъ сказать-съ: оно какъ поведутъ человѣка-съ, по какому, то есть, пути: и ученый, и неученый можетъ изъ него выйти; ему нужна сперва дорога-съ.

-- Да дорогу мы ему дадимъ, сказала барыня такъ великодушно, какъ будто бы самъ Спаситель далъ ей власть разрѣшать и вязать душу человѣческую на земли.-- Онъ вѣдь умный будетъ мальчикъ, продолжала барыня еще великодушнѣе, погладивъ однимъ пальцемъ сальную голову крѣпостнаго своего раба Васьки.-- Умѣютъ ли только цѣнитъ эти хамы наши милости? выговорила торжественно великодушная русская барыня, и такъ взглянула на школьнаго учителя, что тому поперхнулось отъ ея вопроса, и онъ, вмѣсто отвѣта, только кашлянулъ въ горсть.

Маленькій Вася, ровно ничего не понимая, опускалъ только въ землю глаза, и, краснѣя отъ стыда и удовольствія, гордо выпрямлялся предъ обаятельной похвалой своей барыни, подумывая про себя такъ: "каковъ я? когда и мама, и тятя, и Павелъ Павлычъ, и даже сама барыня Марья Александровна -- всѣ хвалятъ меня въ запуски!-- каковъ долженъ быть я-то?"

И Вася, еще ничему не научившись, начиналъ уже чувствовать, какъ онъ хорошъ, уменъ, ученъ.

ГЛАВА VI.

Обаятельныя похвалы барыни и глупаго учителя Павла Павлыча -- первыя начали оказывать своя послѣдствія: Вася мало по малу сталъ небреженъ къ матери, которую нѣжно и горячо любилъ. Воображая себя умнымъ, онъ уже пробовалъ иногда ослушаться ея приказаній, какъ будто сознавая, что мать теперь нужна ему только затѣмъ, чтобы дать поѣсть. Правда, что нѣжныя ея ласки и горячіе поцалуи по прежнему были для него лакомы и обаятельны, но все-таки слегка стало замѣтно, что Вася отъ нихъ уже порывался куда-то въ сторону, какъ будто задумывая: "а что, не уйти ли опять къ дяденькѣ посмотрѣть его славныя нагія картинки?" Впрочемъ, сердце ребенка было еще такъ глубоко чувствительно и нѣжно, а душа такъ по-дѣтски безпредѣльно предана матери, что эти порывы въ сторону были едва замѣтны, и вовсе еще не причиняли боли глубоко-любящему материнскому сердцу. Сквозь временнаго каприза, ослушанія или упрямства, у ребенка тотчасъ проглядывали самыя чуткія и тонкія проявленія дѣтской ласки: Вася еще съ особеннымъ удовольствіемъ бѣжалъ къ старухамъ и имъ первымъ разсказывалъ, что онъ увидалъ новаго и достопримѣчательнаго на улицѣ, или тамъ, наверху. Онъ имъ первымъ разсказывалъ съ удовольствіемъ, какъ похвалилъ его Василій Иванычъ, или Марья Александровна, зная напередъ, что мама и Іоновна не только порадуются его радости, а еще и разцалуютъ его, и обгладятъ кругомъ и по головѣ, и по спинѣ, и по рукамъ. Онъ имъ первымъ бѣжалъ разсказывать, какую славную сказку или басню услыхалъ онъ сегодня отъ новаго своего учителя, и въ то же время совалъ подъ носъ старухамъ книгу, прося ихъ послушать, какъ хороша его петербургская сказка. Словомъ, теперь онъ, безъ понуканія матери, готовъ былъ съ удовольствіемъ читать все, что ему въ особенности нравилось, или что занимало его и читалось само хорошо.

Но вотъ на этихъ-то пагубныхъ сказкахъ и басняхъ Вася и не могъ сойтись со старухами. Это не потому конечно, что онѣ были старухи, а онъ дитя, -- нѣтъ, эти крайніе полюсы человѣческой жизни удивительно стройно сводятся и гармонируются матерью-природой: самое влеченіе ребенка и его сердечныя отношенія къ старухамъ уже показываютъ, что природа связала ихъ тѣсно; нѣтъ, тутъ вмѣшались разные ихъ взгляды на ученье. Первой суровой мамѣ не поправились басенные пустяки, -- и вотъ тамъ, гдѣ Вася съ особеннымъ увлеченіемъ начиналъ читать, мама останавливала его, начинала спорить и доказывать, что звѣри не говорятъ, что это все -- неправда, и что онъ теперь начинаетъ учиться пустякамъ. При этомъ она какъ будто вздыхала о старой церковной азбукѣ и сердцемъ припоминала, какъ хорошо было въ той книжкѣ прописано: какъ быть благочестивымъ и уповать на Бога. Старая Іоновна, въ свою очередь, слушая о бѣсовской силѣ Рауля Синей Бороды, въ то же время перебивала Васю и заговаривала съ нимъ о псалтирѣ. Ей какъ будто хотѣлось сказать, что то время было ближе и отраднѣе ея старушечьему сердцу, когда Вася сидѣлъ предъ ней съ псалтиремъ, а она съ любовью и благоговѣніемъ смотрѣла на славянскіе узоры съ пріятными красными буквами, и слушала хотя вовсе непонятное, но все-таки такое, гдѣ слышались ей слова "Боже" и "Господи", -- значитъ, божественное и важное для человѣка. И затѣмъ Іоновна даже глубоко вздыхала: зачѣмъ этотъ псалтирь, книга божья, поставленъ теперь тамъ невозвратно на полочку въ амбаръ, у образа.

А изъ этого всего выходило вотъ что:

Равнодушное слушаніе такой милой сказки на первый же разъ такъ охлаждало ребенка, что онъ во второй разъ читая уже вовсе не такъ горячо; а споры родной мамы поселяли какое-то недовѣріе къ новой заманчивой наукѣ и дѣлали ребенка къ ней день-ото-дня равнодушнѣе.

Ко всему этому Вася такъ былъ чутокъ къ своимъ старухамъ, какъ могутъ быть только чутки дѣти его лѣтъ. По одному взгляду Іоновны мальчикъ уже понималъ, что это было не по ней, и по одному ея вздоху ему уже слышалось, какъ ясно говорила старуха: "это все бѣсовщина, золотой мой; а божескаго-то тутъ нѣтъ ничего." А также и по одному взгляду мамы онъ уже понималъ, что это мамѣ было не-по-нутру, и по одному ея вздоху чуялъ, какъ мама хотѣла ему сказать: "нѣтъ, онъ учитъ моего ребенка не по-божески. "

Что же изъ этого должно было выйти?

Что?-- кромѣ того, что мой бѣдный Вася отъ младенческихъ лѣтъ сдѣлался уже беззащитной жертвой какой-то ужасной борьбы!

Мы сейчасъ говорили о томъ, какъ Вася любилъ своего дядю и вѣрилъ ему безусловно, какъ человѣку всевидящему и всезнающему. Но когда противу уроковъ его говорила сана мама: "это, сынокъ, пустяки -- звѣри не говорятъ", то хотя Вася и опечаливался, что мама ему не вѣритъ, и какъ будто сердился на то, что не вѣритъ она даже и той книжечкѣ, которую ему похвалилъ самъ дяденька петербургскій: но задумавшись надъ этимъ, съ какой-то духовной тоской, какъ будто возчувствовалъ, что онъ лежалъ подъ сердцемъ этой женщины, ребенокъ сердцемъ соглашался съ нею и сердцемъ же отвергалъ хорошую книгу дяди. То же было и со второй его матерью -- Іоновной. Хотя Вася наотрѣзъ сказалъ Іоновнѣ, что псалтирь онъ ничего не понимаетъ, и дядя читать ему не велѣлъ, -- однако, когда онъ видѣлъ Іоновну опечаленною, когда онъ услыхалъ, съ какой задушевной тоской выговорила ему она: "псалтирь -- книга божія, Васинька: ее не надобно оставлять", Вася, и ничего не понимая, задумывался надъ этимъ глубоко. Смотря на Іоновну, и видя ея грустное выраженіе, онъ какъ будто хотѣлъ прошептать въ эту минуту; "эхъ, дядя, дядя, зачѣмъ ты не велѣлъ читать псалтирь? видишь, какъ задумалась моя Іоновна, а мнѣ вѣдь ее жалко". И ребенокъ съ задушевной тоской припадалъ къ колѣнямъ Іоновны, и просилъ, хоть бы она разсказала ему какую нибудь сказочку отъ скуки.

И затѣмъ Іоновна налагала свою костлявую руку на голову ребенка. И въ это мгновеніе души этихъ двухъ дѣтей опять единились съ такой любовію, какъ будто бы самъ Господь присутствовалъ при ихъ сочетаніи. Святой духъ его осѣнялъ и малаго ребенка съ баснями, и глупую Іоновну съ псалтиремъ, и присутствовалъ Онъ, вѣчный, и въ баснѣ и въ псалтирѣ, какъ выраженіе вѣчной непреложной истины, представленной въ двухъ различныхъ формахъ древняго и новаго человѣка.

Но старая, окочевѣвшая Іоновна, и не старая, но сильно-загрубѣлая мама и знать этого не хотѣли. Имъ не открывалъ Господь, что въ истинахъ басни есть то же вѣчное присутствіе святаго духа. Окостенѣлыя по своему въ предразсудкахъ, мама и Іоновна твердили одно, что новое ученіе дяди -- пустяки, и что въ немъ нѣтъ ничего божескаго и псалтирскаго!

И вотъ, какъ-только почуяли старухи порывы отъ нихъ Васи куда-то въ сторону, онѣ обѣ всѣми силами нравственнаго своего бытія вцѣпились въ ребенка, и рѣшились до послѣдняго вздыханія не давать его на жертву, какъ не даетъ свое возлюбленное дитя мать, въ крайней опасности, когда онъ у нея горитъ, тонетъ, или попадаетъ въ когти плотоядному звѣрю.

Какъ только замѣтили старухи, что золотой ихъ сыночекъ Развасюрынька началъ иногда мыслить, задумываться, а наконецъ и худѣть еще -- онѣ, бѣдныя, съ материнскимъ горячимъ сердцемъ кинулись на него съ своими врачеваніями: утѣшеніемъ, ласками, обаяніемъ и даже приторнымъ баловствомъ. Первая мама начала заботливо посматривать на дверь, какъ будто ее, деревянную, допрашивая: "а что, не идетъ еще мой золотой сыночекъ отъ ученья?" Особенная радость выказывалась у ней на лицѣ материнскомъ, когда въ этой двери показывался онъ; съ особенной лаской цаловала она его въ голову, приговаривая: "что, усталъ, мои голубчикъ-сыночекъ? заучился сегодня; что-то ужь больно долго тебя не пущали, -- не хочешь ли поѣсть?" И затѣмъ тотчасъ высчитывалось, что бы такое поѣстъ: "не хочешь ли лапшицы, жарева, молочка, дрочены,-- яишеньки не сдѣлать ли?" Яблочка, наконецъ, моченаго не дать ли, а наконецъ и пряничка съ орѣшками? несмотря на то, что это было натощакъ! И Васенька, мамынькинъ сынокъ, такъ опять заѣдалъ свою петербургскую науку, что у него хлопали только глаза. А за мамою тотчасъ являлась и Іоновна. Старая Іоновна, какъ кукушка, повторяла за мамой, что ужь оченно безбожно томятъ за наукой золотаго ея Развасюрыньку; этакъ, пожалуй, вѣдь можно совсѣмъ замучить учьбой ребенка-младенца, и охоту всю отбить. И затѣмъ, въ тоскливомъ недовольствѣ противъ новаго ученія, старая Іоновна еще приторнѣе приголубливала къ къ себѣ своего любимца. И воркованію Іоновны не было конца.-- "Не сказать ли тебѣ сказочку про бѣлаго бычка?" спрашивала она разъ по-девяти на день, сходясь съ Васей для того, чтобы повидаться съ любимцемъ.-- "Да вотъ еще хорошая загадка, голубчикъ мой Васенька; да вотъ еще, послушай-ко, славную прибауточку. Я тебѣ разскажу; да вотъ еще, какъ на морѣ на окіянѣ стоялъ быкъ печеный, а въ него еще засунутъ и чеснокъ толченый, съ боковъ-то порѣзывай, а съ заду-то помакивай и ѣшь. такъ жирно и смачно, что по-усу тебѣ потечетъ, да въ ротъ не попадетъ". А послѣ того еще и увѣритъ Іоновна золотаго Развасюрыньку, что тамъ и она сама была, и медъ пила, и по усу у ней текло, да въ ротъ тоже не попало. Итакъ все это хорошо и заманчиво, что до другаго-то дня некогда и за книгу приняться -- за грамматику департаментскую. Несмотря на то, что отецъ каждый день встрѣчалъ Васю со своей розочной фразой и говорилъ ему жостко: "а? кончилъ, братецъ? ну, поиграй часокъ, да и за урокъ, слышишь!" И слышалъ Вася, все онъ слышалъ, да развѣ оторвешься отъ такой милой сказки, какую, съ поглаживаніемъ и приголубливаніемъ, разсказываетъ ему милая его Іоновна, не оторвешься отъ нея ни за что!

Да, и самъ петербургскій дядя съ приманками своими не могъ оторвать Васю отъ сердца старухъ. Послѣ нагихъ картинъ петербургскаго человѣка, ребенокъ еще отраднѣе клонилъ головку на лоно цѣломудренной своей матери, и послѣ умнаго французскаго Рауля Синей Бороды, Вася еще обаятельнѣе заслушивался волшебно-золотой пяти гомеровской рѣчи Іоновны и ея цѣломудреннаго голубинаго воркованія.

Засидѣвшись цѣлый день у петербургскаго учителя, Вася съ какой-то сладостной дремотой преклонилъ вечеромъ усталую свою головку въ колѣни Іоновны, и тутъ-то сердце его навзрыдъ плакалось надъ "дѣтушками-козлятушками", которыхъ пожиралъ-таки, наконецъ, страшный для ребенка, сѣрый волкъ. Съ сердечной тоской слышалось ему, какъ изъ рѣки "Оленушка-сестрицушка" заунывно пѣла милому своему братцу Иванушкѣ-козелку: "горючь камень ко дну тянетъ, змѣя-тоска сердца сосетъ!" Ныло, ныло его бѣдное сердчишко въ этой глубокой задушевной тоскѣ, и ребенокъ, лежа головкой въ колѣняхъ старой своей мамы Іоновны, торжественно говорилъ: "нѣтъ, это лучше французскаго Рауля; какъ она хорошо разсказываетъ! какая эта Іоновна!"....

А Іоновна, какъ великій Гомеръ, выше лѣсу стоячаго, выше облака ходячаго раздвигаетъ надъ волшебнымъ міромъ свою узорчатую, мощную, чудодѣйственную фантазію. И вотъ маленькій Вася, сквозь котораго пробѣгаетъ сладостный трепетъ, ужь ясно велитъ, какъ мчатся мимо его кощей съ костяными руками, колдуны съ локотными бородами и чародѣи съ бурями и грозой! Ужасомъ обхватываетъ его черная ночь, и нагорѣвшая лучина кажется ему свѣчкой въ переднемъ углу; сама вѣчно-рокочущая дворня притаиваетъ свое дыханіе, и въ это мгновеніе -- вдругъ лопается желѣзный обручъ, поднимается крыша гробовая и встаетъ мертвецъ! Заживо всхватываетъ Васю всего, и летитъ съ нимъ высоко-высоко... нашъ державно-могущественный Сивко-бурко; прядаютъ подъ нимъ далеко низко ваши косматыя кіевскія вѣдьмы на своихъ помелахъ и метлахъ. И вотъ всю эту страшную вереницу съ грохотомъ заканчиваетъ, въ желѣзной ступѣ своей, грозно-русская баба-яга, и ясно говоритъ она сердцу малаго ребенка: "Фу, фу, фу! здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ! Слыхомъ было не слыхано, видомъ было не видано, а нонѣ онъ сталъ въ глазахъ вершиться!"

Часто за полночь, какъ очарованный, поднимался Вася съ колѣнъ своей волшебницы Іоновны, въ какомъ-то сладостномъ полуснѣ отходилъ онъ къ своей ребячьей постелькѣ, и, помянувъ усопшихъ своихъ родителей-сродничковъ, прежде-отшедшую братію и всѣхъ православныхъ христіанъ, долго еще не могъ заснуть, приговаривая только одно: "какія славныя сказки! Имъ, въ книгахъ тамъ нѣтъ такихъ, у дяденьки! это точно живыя"!

И на другой же день Вася снова приходилъ къ своей воркуньѣ-волшебницѣ Іоновнѣ, прикладывался головой къ ея теплымъ колѣнямъ и упрашивалъ ее разсказать ему еще другую.

И вотъ ужь ѣдетъ онъ путемъ-дорогою, стороною далекою -- и далеко уносится опять за тридевять земель, въ тридесятое государство, за Добрыней Никитичемъ и за простымъ Алексѣемъ Поповичемъ. Съ дома падаетъ ребенокъ отъ силы Ильи Муромца и посвиста Соловья-Разбойника. Сила и могущество этихъ богатырей, быки, ими пожранные, и котлы, ими слопанные -- все кто проходитъ сквозь сердце маленькаго неразумнаго Васи, какъ что-то свое, родимое, широко-мощное и крѣпко-сильное, и затѣмъ ужь такъ само и растетъ въ его мышцахъ! И доброта, и простота этихъ неподдѣльныхъ богатырей русскихъ -- все это, съ поцалуемъ Іоновны и ея приголубливаніемъ, какимъ-то божественнымъ наитіемъ осѣняетъ его душу. Такъ что ребенокъ опять только за полночь поднимается съ колѣнъ своей голубицы Іоновны -- у него даже словъ нѣтъ, какъ ее благодарить!

И вотъ на третій вечеръ онъ самъ бѣжитъ ужь къ ней, какъ къ чему-то близко-родному, живыми ласками умасливаетъ онъ свою старую волшебницу, и снова, подъ журчаніемъ ея веретена, плыветъ гдѣ-то тамъ, Богъ-знаетъ въ какой дала, словно на утлой ладейкѣ на морѣ на окіянѣ, или дремлетъ подъ шатрами Бовы-Королевича, да Ивана-Царевича. Самое сѣдло богатыря кажется ему колыбелью матери, и пѣснью кормилицы убаюкиваетъ его монотонный разсказъ о Петрѣ Золотыхъ-ключахъ! И въ полуснѣ и въ полубдѣніи уже ясно видится ему сама она, летящая Жаръ-птица, отъ которой и въ ночи такъ свѣтло, какъ днемъ. И затѣмъ уже слышится ясно, какъ сама святая Русь, говоритъ очарованному ребенку: "нѣтъ, у питерскаго дяденьки нѣтъ такихъ славныхъ сказокъ, какія знаетъ твоя кормилица Іоновна".

Вотъ какъ началось перевоспитаніе ребенка. Старая Іоновна вмѣсто неразобраннаго ею псалтиря, напустилась на Васю съ своими росказнями. Жалѣя ребенка и думая только о томъ, что бы хотя чѣмъ нибудь его утѣшить, она безъ разбору принялась толковать ему: какъ оборотни, на святые вечера, бѣгаютъ по перекресткамъ въ видѣ свиней и поросятъ; какъ иногда кладами разсыпаются въ деньги дохлыя собаки; какъ свиныя туши хрюкаютъ на погребахъ и предвѣщаютъ дѣвицѣ судьбу; какъ мохнатая рука поглаживаетъ въ банѣ дѣвушку, вмѣсто богатаго жениха; какъ домовые шепчутъ хозяину на ухо къ худу; какъ вѣдьмы, вмѣсто двери, прилетаютъ въ завѣтные дома въ трубу, и какъ, наконецъ, въ мертвеца, чтобъ онъ больше не вставалъ изъ могилы, забиваютъ осиновый колъ.-- Сколько разумный петербургскій человѣкъ ни увѣрялъ Васю, что это все старушечьи бредни и слушать ихъ ему не слѣдъ, -- нѣтъ! сердце само слушало эти старушечьи бредни, и Вася, послѣ разумной ариѳметики, опять сладко дремалъ въ колѣняхъ Іоновны и опять просилъ ее въ десятый разъ разсказать ему и дѣвушку-снѣгурку, и котокъ золотой лобокъ, и даже курочку-поташурочку съ пѣтушкомъ золотымъ гребешкомъ.

И вотъ опять, въ длинный осенній вечеръ, шурчитъ и звучитъ оно, однообразно-пѣвучее веретено Іоновны, и плавна, какъ божественный гимнъ, ея старушечья рѣчь, и торжественна она, какъ само восшествіе во храмы русской славы. Недосягаемо велики представляются въ глазахъ маленькаго ребенка могучіе образы ею сотворенныхъ богатырей! Такъ бы и слушалъ вѣчно милую сказку Іоновны, такъ бы и лежалъ и баюкался всю жизнь въ теплыхъ колѣняхъ старушки-воркуньи. А она еще и спроситъ Васю: "слышишь ли, свѣтикъ мой?" А гдѣ страшно ему -- поцалуетъ его; а гдѣ жутко ему -- тамъ обойметъ его, припадетъ надъ головкой любимца и такъ сладко шепнетъ ему на ухо: "ну,не бойся, мой свѣтъ, это сказка!" -- Но это была такая сказка, отъ которой самъ безтолковый Ваня, ловя рученками мыльный пузырь, радужно играющій въ яркомъ пламени вспыхнувшей лучины, и тотъ надолго останавливается съ поднятыми кверху рученками, и обратя съ любовью ясныя свои очи на Іоновну, какъ будто силится уже сказать: "вотъ и я подросту, такъ пойму тебя, моя старая волшебница! "

Вся дворня, въ тѣсномъ кружкѣ, обращаетъ свой жадный воръ на Іоновну и въ томительномъ нетерпѣніи ожидаетъ: что-то будетъ дальше съ Иваномъ царевичемъ? Десять рукъ протягивается быстро, поднять оторвавшееся веретено Іоновны, и двадцать очей хотятъ прочитать въ глазахъ простодушной старухи: что-то будетъ дальше съ ея русскимъ богатыремъ? А Вася все лежитъ на колѣняхъ Іоновны и, подперши локоткомъ голову, смотритъ въ очи, и съ любовію думаетъ: "милая, какъ ты хорошо говоришь!"

А кромѣ сказки, развѣ мало знала Іоновна. Сидя лѣтнею порою вечеркомъ, она такъ же ясно, какъ учитель географіи, толковала милому Развасюрынькѣ о планидѣ божьей -- мѣсяцѣ, и даже изъяснила, что вмѣсто ученыхъ пустяковъ -- пропастей и морей -- на немъ самъ Богъ нарисовалъ Ваньку-Каина, того самаго разбойника, который въ старые годы убилъ брата своего роднаго: а сдѣлалъ Богъ это для того, чтобы казнился человѣкъ. Іоновна даже знала такихъ допотныхъ людей -- знахарей, которые могли скрадывать съ неба эту божью планиду, да такъ, что вдругъ сдѣлается темно; а въ ведрѣ, куда они стянутъ мѣсяцъ-то, очутится человѣчья кровь. О падающихъ звѣздахъ Іоновна отзывалась своему любимцу, что это душеньки грѣшниковъ: они сорвались съ небеси отъ Господа и падаютъ тамъ на краю свѣта въ рѣку, -- тамъ, вишь, и погаснуть, -- такъ, слышь, судилъ имъ Богъ; "отъ этого самаго и выходятъ утопленники", добавляетъ она, такъ ужь, для круглоты рѣчи. О сильныхъ вешнихъ заряхъ Іоновна только и знала, что лѣтомъ заря съ зарей сходится, точно такъ же, какъ зимою, говорятъ, сумерки съ сумерками, -- да къ этому еще добавляла, что зорница по вечерамъ сожигаетъ въ полѣ хлѣбъ у того человѣка, который посѣялъ его не въ урочный часъ. Годъ свой старая Іоновна дѣлила по своему: на петровки и страду, на спожинки и кузьминки, на филиповки и михайловки, на великое говѣнье, ѳомину, да сплошную, и безъ всякихъ чиселъ и мѣсяцевъ у ней вѣрно опредѣлялось время, и выходило всегда: то передъ петровымъ заговѣньемъ, то на богородицыно заговѣнье, то послѣ великаго заговѣнья, то передъ казанской, то послѣ Покрова, то передъ Иваномъ-постнымъ, то около великаго праздника. Родительскія субботы она знала, какъ пять свои пальцевъ, а дмитровскую, какъ собственную ладонь; девятую и десятую пятницу она не прокарауливала ни разу въ остальныя сорокъ лѣтъ. По понедѣльникамъ понедѣльничала, въ память того, что понедѣльникъ есть понедѣльникъ, -- и вѣрно русскому человѣку ужь таки назначено судьбой -- послѣ праздника отрезвляться. Времена года и распредѣленіе работъ Іоновна такъ расписывала, какъ самый точный церемоніалъ или распредѣленіе дежурства во дворцѣ. Знала она, когда придутъ Петры-повороты и поворотять солнце на зиму, а лѣто на жары; знала она также, когда прядетъ о Спиридонъ-солноворотъ и перевернетъ у ней обратно солнце на лѣто, а зиму на морозъ. За этимъ Іоновна, какъ первое и главное, знала основательно, что въ имянины мученика Луппа -- бабы ленъ думать и сѣмя изъ него трясутъ. И по замѣткамъ Іоновны счастливѣе этого дня, для бабьяго льна, и самъ свѣтъ непроизводилъ: -- "тотъ раскается и себя проклянетъ, кто въ этотъ день льва не соберетъ".-- Іоновна даже замѣчала, что на Марьи-росы -- льны всегда ужь живутъ сыры и косы. Это ужь какъ дважды два четыре. Твердо также знала Іоновна, что на Семенъ-день сѣмена съ поля долой -- и не сѣй больше ни маковой росинки: земля-матушка не приметъ. Затѣйница Іоновна караулила и апостола Луку, чтобы въ день его лукъ изъ грядокъ выдергать; иначе, говоритъ, -- я ужь сорокъ лѣтъ вотъ это знаю, -- и сладокъ онъ не будетъ, да и въ прокъ не пойдетъ; ползимы не проживетъ, такъ весь и прогніетъ, а то осопливѣетъ да въ ростъ уйдетъ. "Всему, вишь, Господь опредѣлилъ время свое", добавляла она въ видѣ разсужденія. А за этимъ не забывала также замѣтить питомцу своему, что на великій праздничекъ Воздвиженье -- шуба уже съ кафтаномъ сдвигается: зиму, значитъ, почуяли; -- хотя Вася въ это время вовсе еще не чуялъ зимы, и въ состояніи былъ отхватывать по улицѣ и босикомъ, -- ну, а все-таки ему сообщено было это для того, чтобы онъ позвалъ порядокъ временъ и теченіе божіихъ планидъ. Аккуратный календарь-Іоновна замѣтила даже, что около этого времени какъ-то живутъ и Ѳеклы-заревницы, и утромъ -- говоритъ -- придется ужь съ заревомъ вставать да лучонку ярую зажигать. "Вишь, Господь ужь, значитъ, ведетъ къ тому; наступаетъ вѣрно осень темная да ночи черныя.-- Ѣду, ѣду, знать, да пощупаю: тутъ ли лошади-то мои? Вотъ какъ, золотой мой Васенька, бываетъ въ осенью".-- "Да, хорошо", отвѣчаетъ Вася, и вздохнетъ. А тутъ за росказнями незамѣтно и Покровъ привалитъ. На Покровъ-то землю Господь снѣжкомъ покрываетъ: это Іоновна очень твердо знаетъ.-- "Ну, а до Покрова, что еще за холода?" говоритъ храбрая Іоновна, сильно корчась отъ старушечьей зябкости: "вотъ на Ѳедора-Студита -- такъ ужь будетъ студить зима; да и то на Введенье сломаетъ въ иной годъ леденье. А вотъ что-то скажетъ намъ Никола-зимній? послѣ Николина дня -- говорятъ люди добрые -- можно и зиму похвалить. Какъ придутъ они, мои батюшки: Егорій съ мостомъ да Никола съ гвоздемъ, ну такъ ужь и закуетъ... и закуетъ ужь и рѣчушку, и ручеекъ всякой; такъ ужь и ступай, катъ по калинову мосту... и ступай и взадъ и впередъ, и вдоль и поперекъ по всякой лужицѣ. Ну, а тамъ за никольскими-то рождественскіе наступятъ -- ухъ! лютущіе морозища бываютъ въ ину зиму, -- бѣда! А тамъ ужь и крещенскіе -- трескучіе..." И за этимъ словомъ Іоновна хоть въ августѣ, а ползетъ уже на печь.

А тамъ не успѣетъ еще нашъ профессоръ-Іоновна прочитать и половину годичнаго своего курса, -- смотришь, и сочельникъ на дворѣ. Пристукнетъ подъ угломъ рождественскій капитанъ-морозъ, и затѣмъ тихо подкрадется ночь-ярая, и загорится какъ серебро; звѣзды такъ и прядаютъ, словно отъ радости. А профессоръ-Іоновна натягиваетъ уже шубенку, и съ печи отправляется на дворъ: ей, видите, нужно пересчитать звѣзды, чтобы ужь доподлинно узнать, много ли уродитъ въ этотъ годъ Господь Богъ ягнятъ да гороху?

А вотъ за этимъ и святки, и святые вечера. Ну, тогда еще увлекательнѣе сказка волшебницы Іоновны; тогда ужь того и гляди, что въ самомъ забористомъ и страшномъ мѣстѣ съ ревомъ распахнется морозная скрипучая дверь, хлынетъ изъ сѣней въ избу паръ, словно дымъ колдуна, и повалятъ изъ него, какъ изъ омута, и черти съ балалайками, окутанные въ черные армяки, съ рожами, размазанными сажей, и съ искрами во рту; и попы въ рогожныхъ ризахъ съ мочальными бородами, лихо пляшущіе въ присядку; и медвѣдь съ гармоніей, въ вывороченной бараньей шубѣ, до поту лица выдѣлывающій, какъ ребята воровали горохъ; и гусаръ въ инвалидной шинели, со звѣздою на груди, съ выведенными углемъ усами по всей щекѣ, съ бумажными эполетами и въ сине-бумажномъ дурацкомъ колпакѣ съ орломъ; и румяный мальчикъ въ узенькихъ бѣлыхъ офицерскихъ штанахъ и курткѣ, съ полными грудями и косой, торчащей изъ подъ соломенной фуражки; и мельникъ-колдунъ съ толстымъ ваточнымъ брюхомъ, конопляной бородой, торбаномъ и дикимъ басонъ, и съ такимъ же дикимъ и безсмысленнымъ вздоромъ. Все это заразъ обхватываетъ сердце ребенка и холодомъ и жаромъ, и въ разъ ему и весело и страшно, и забираетъ самаго охота замаскировать рожицу свою сажей, или пуститься въ присядку съ попомъ! По самой фигурѣ его, стоящей на прилавкѣ, видно, какъ бы онъ теперь отдергалъ трепака съ этими всѣми чертями, если бы только былъ не маленькій.

А тамъ, на другой половинѣ барскаго двора, въ барскихъ свѣтло-высокихъ хоромахъ, цѣлая вереница сѣнныхъ горничныхъ дѣвушекъ съ визгомъ подхватываетъ похороны золота, гораздо звончѣе похоронъ самихъ господъ. Самъ питерскій дяденька подъигрываетъ имъ на гитарѣ щуку изъ Нова-города и даже самъ Василій Иванычъ подтягиваетъ басомъ для пополненія хора, воспѣвающаго славу солнцу высокому на небѣ и государи на сей землѣ. А такъ, только схлынетъ ватага чертей изъ избы и пріумолкнетъ на время хоръ, воспѣвающій славу конямъ и слугамъ царскимъ, -- опять пошла писать: и деревня, полная мертвецовъ и привидѣній, и покойникъ съ кладбища, подошедшій постучать въ окно, и морозная сверкающая ночь, и сѣнная дѣвушка съ зеркаломъ передъ мѣсяцевъ, и предательскій скрипъ ноги человѣка по морозу, и рѣзвушки, бѣгущія на перекрестокъ спросить: какъ зовутъ молодаго парня Кувардашку, и овинъ, и подслушиваніе, и церковь, и бани, и оборотни, и колдуны, и вѣдьмы, и журчаніе веретена, и дрема Васи, и длинная заманчивая сказка волшебницы-Іоновны -- и все это наконецъ смѣшивается и представляется воображенію ребенка въ какомъ то сіяющемъ ореолѣ старины. Чуденъ твой волшебныя міръ, широкая святая Русь!

Какъ теперь мнѣ чудится она, сидящая передъ дымной, нагорѣлой лучиной, и прихотливое сверканіе и замираніе огня играетъ съ ея добродушнымъ лицомъ. Ярко озарится изба, сильно вспыхнетъ пукъ сухой лучины, и въ это время непремѣнно смеркнетъ предъ всѣми добродушная улыбка сказочницы Іоновны; запищитъ мозглявая сырая лучинка, синія язычки огоньковъ покажутся изъ обоихъ ея боковъ, уголекъ стрекнетъ отъ кончика въ сторону и завертится буравчикомъ дымокъ.... "Что ты, Господь съ тобой, такъ не весело горишь у насъ?" спроситъ озабоченная старушка у лучинки. А затѣмъ, какъ-будто утомившись, возьметъ и заговоритъ опять ласково своему любимцу:

-- А вотъ, мой батюшка, золотой Васенька, и Васильевъ вечеръ къ намъ подошелъ. Люди добрые говорятъ: на Васильевъ-то вечеръ денька на куриный шагъ прибываетъ. Вотъ какъ ужь... А тамъ, глядишь, и весна ужь не за горами: какъ-разъ подкатитъ къ намъ съ тобой, со своими ясными деньками. Тепло таково будетъ человѣку, а на душѣ -- такъ ясно, особливо какъ придетъ праздничекъ-то свѣтлый Христовъ. О, о-хо-хо! кому-то приведетъ Господь Богъ разговѣться да встрѣтить ее, матушку? Птички таково весело будутъ распѣвать! ну, скворчики опять пожалуютъ къ намъ, жаворонушки тоже прилетаютъ на сороки-то мученики. Ну и мы жаворонку съ тобой испечемъ, -- знатнаго такого -- просто залюбуются всѣ! А тамъ, послѣ сорокъ-то мученикъ, ужь недалеко и веснѣ быть. Пристукнетъ еще послѣ того ровно сорокъ утренничковъ легонькихъ, да ужь на великій-то праздничекъ Благовѣщенье лѣто зиму-то и поборетъ, -- такъ ужь и поборетъ!... Вишь, Господомъ все такъ устроено, родимый мой Васенька! Сперва-то на-перво, вишь, Василія-капельникъ, угодникъ божій, подходитъ, -- ну, онъ и пожметъ немножко зиму-то: она и заплачетъ капельками.... и заплачетъ съ крыши-то.... Слезки, вишь, роняетъ зима-то, -- знать, жалко насъ ей.... А тутъ, за угодникомъ-то божьимъ Васильемъ, и Евдокей сейчасъ на дворѣ. Вотъ на нее-то и подуютъ вешніе вѣтры. Да ужь, золотикъ мой, около Евдокей-то и засвищутъ, и засвищутъ ужь.... вѣтры. А тутъ -- около же Евдокеевъ живетъ рядышкомъ и Гарасимъ-грачевникъ: на него, батюшку, грачи прилетаютъ къ вамъ, -- такіе черноносые да большіе!... бѣда!... А каркаютъ то какъ, -- страхъ возьметъ человѣка! словно онъ все къ чудушкѣ какой ни-на-есть скырчить, -- даромъ ужь, небось, не каркнетъ ни разу: какъ разинулъ рогъ -- ну, и поминай, какъ звали -- и нѣтъ человѣка!

-- Развѣ они кусаются, баушка? спросилъ-было Вася со страхомъ.

-- Не кусаются, голубчикъ, а больно люты смертъ разсказывать: вишь, чуютъ, когда человѣкъ замретъ. Въ ину пору на крышу сядутъ на ту избу, гдѣ быть покойнику-то, да и учнуть на ней выкликивать душеньку-то.... Ну ихъ къ Богу!... и разсказывать-хо про васъ не следъ бы.... Ну, а тутъ ужь воть послѣ грачевника-то и Ѳедулъ -- вешній вѣтеръ подулъ, и Алексѣй съ-горъ-вода, а тамъ ужь и Агаѳв-руфы -- ледъ весь порушатъ на рѣкахъ, и Дарьи-плющихи -- грязныя пролуби. -- Намочатъ бабамъ хвосты-то такъ, что я!... А тамъ ужь Антипъ-водополь. Такъ всѣ сберутся въ кучечку, да зиму-то и столкнутъ ужь, такъ и столкнутъ ее!... Ну, а тамъ ужь на Василья-то-парня, говорятъ по замѣтамъ, хошь оглобли выверни да сани клади на повѣтъ, -- такъ ужь до Еремея-запрягальника и проходу нѣтъ божьему человѣку; такъ ужь она, матушка, вода вешняя, вода полая, и растечется по всей землѣ!... А все больше тутъ дѣйствуетъ Алексѣй, божій человѣкъ. Другой разъ, Васинька-батюшка, на Сибиркѣ вонъ такъ подопретъ, что и мостокъ-отъ своротитъ. Что съ ней будешь дѣлать? гдѣ возьмешь? Стихея божія, стихея вольная -- ее въ остроги не запрячешь. Поди -- ищи: она вонъ своротигъ мостокъ-отъ, да и ушла; ступай, жалуйся на нее Богу, пожалуй! А что возьмешь? -- шишъ. Ну, а все-таки безъ моста, а иной годъ и безъ плотинки, -- одно слово: вода -- стихея вольная.... Ну, а тамъ ужь на апостола-то Пуда и пчелокъ божіихъ вынутъ изъ-подъ спуда. А какъ пришелъ такъ ужь вешній Егорій съ припекомъ, да Никола съ тепломъ -- ну! тамъ ужь и лѣто почитай-что настоящее. А тутъ же подъ рукой п поворотъ-Петры -- такъ ужь и поворотитъ лѣто на жары, а зима пойдетъ на покой. Вотъ какъ все это бываетъ, сынокъ мой, Васюрынька! И старая Іоновна, разнѣжившись будущимъ теплымъ лѣтомъ своимъ, еще и поцалуетъ своего Васеньку лишній разъ.

-- Ну, не пора ли, родимикъ мой, тебѣ на покой? Завтра именинникъ ты у меня: ну,мы пораньше встанемъ съ тобой, принарядимся, чѣмъ Богъ послалъ, да къ обѣденкѣ сбродимъ -- ангелу твоему свѣчечку отнесемъ. Поди, золотикъ, Христосъ съ тобой! постелька такая тепленькая...

И какъ Васѣ ни хотѣлось еще остаться, однако нужно было послушаться Іоновну -- и лечь. Отходя ко сну, ребенокъ опять-таки подумалъ: "все-то знаетъ эта Іоновна".

Э, да это ли одно знала затѣйщица Іоновна. Іониха точно будто сама ходила въ царство небесное и поглядывала да высматривала, чѣмъ тамъ занимается всякій угодникъ? Кромѣ Спиридона и Петра, которые поворачивали ей божью планиду -- солнышко красное, она познакомила еще Васю своего со Флоромъ и Лавромъ, и увѣрила его, что это лошадиные угодники.-- "Когда заболитъ, или пропадетъ у кого лошадушка, такъ, вмѣсто Миколы-милостиваго, имъ можно поставить свѣчечку -- и они найдутъ лошадушку, безпремѣнно найдутъ!" -- Божій угодникъ Власій занимался у ней коровами. И ужь если заболѣла мамина Субботка, Іоновна неутомимо твердитъ одно и то же: "что стоитъ только Власію поставить свѣчу -- безпремѣнно, какъ рукой сниметъ, батюшка, всякую лихую болѣсть коровью". А Кузьма и Демьянъ занимались у ней скотами безъ различія. "Тутъ ужь, говоритъ, все равнехонько: корова ли, лошадь ли, да коли поставилъ свѣчу этимъ угодникамъ, ну и поможетъ". Іоновна выводила даже это такъ: "безсребренники, свѣтикъ мой, Васенька, были эти угодники, -- денегъ-то, значитъ, не любили, ну вотъ помогаютъ всякому -- и человѣку, и скоту. Имъ, вишь, все едино, что тотъ, что другой". Курямъ, кажется, старая шутихъ Іониха не назначала никакого угодника, -- ну, зато всякій разбитый горшокъ и всякій безмордый кувшинъ тащила къ нимъ въ хлѣвъ и все это подвѣшивала подъ самый насѣетъ, увѣряя, Васю, что это куриные боги, которымъ куры молятся. Правда, что куры не очень-то почетно обходились со своими богами, тѣмъ больше, что эти боги и вѣшались у нихъ подъ ногами, и были въ этомъ отношенія куры безчиннѣе даже мухъ съ своимъ кушаньемъ; но что до этого за дѣло: куры глупы! По крайней мѣрѣ все-таки у нихъ есть свой богъ,-- вотъ что можно. Іоновна была только распространительница куриныхъ религій, а какъ принимали ихъ сектанты-куры -- это не ея дѣло: въ настоящее время и за человѣкомъ не усмотришь, не только еще за курицей или скотомъ!

Кромѣ святыхъ угодниковъ, старая шутиха Іониха была также знакома и съ чертями. Но, какъ видно, послѣднихъ она сильно побаивалась, потому и мало объ нихъ распространялась съ Васей. Скажетъ иной разъ только къ слову: "они-то больно побаиваются грозы Божьей, такъ полѣзутъ въ это время къ человѣку въ жилье. Ну, а какъ перекстишь со Христовымъ именемъ всѣ окна и двери -- ну, и ничего, не пройдутъ. Такъ тамъ на полѣ гдѣ нибудь и зашибетъ иного. Мужики, вонь, пашутъ иной разъ землю, да и найдутъ: этакую выкопаютъ каменную стрѣлу Господню. Всѣ это, вишь, Богъ въ нихъ пускаетъ во время грозы. Всякій человѣкъ, гдѣ бы онъ ни былъ въ это время, безпремѣнно долженъ перекститься во время божьей грозы, а то бѣда!... Или вотъ таперича, въ крещенскій сочельникъ -- водяному, знать, какъ жутко приходятся въ рѣкѣ: въ самую ты-есь полночь значитъ, въ ту самую минуточку, какъ Христосъ-отъ окстился, батюшка, въ Ердани, во всѣхъ пролубяхъ вода-то такъ страшно заколышется, что и Боже упаси! Значитъ, это онъ, вишь, поворотится, -- тошнехонько, вишь, приходитъ сидѣть, не въ моготу подъ своей мельницей. По евтому-то самому -- ты видалъ вѣдь? -- отецъ-то нашъ вонъ и креститъ въ это время мѣлкомъ всѣ двери и трубы въ избѣ, чтобъ онъ-то къ намъ, храни Богъ, ни пришелъ. Ну, а коли перекстятъ -- ну и ничего!... Ну, а ужь когда воля-то имъ дана -- ну, такъ воюютъ! и-и, какъ воюютъ -- бѣда! Особливо вотъ предъ свѣтлой-то заутреней, до той самой минутушки, какъ пропоютъ: "Христосъ воскресъ" -- просто стонъ у нихъ стоитъ, и не попадайся человѣкъ: того и гляди, въ омутѣ очутится гдѣ нибудь, али въ пролуби, али ужь, пожалуй, туда заведутъ, что и въ пять лѣтъ дороги-то назадъ не найдти! Они вѣдь на это мастера: такъ подлестятся, что просто бѣда!... Ну ихъ совсѣмъ! и говорить-то ажно про нихъ страшно....

Но и переставши говорятъ объ нихъ, словоохотливая Іоновна-шутиха не могла остановиться на этомъ, и благочестиво еще разсказывала Васѣ, какъ баринъ читалъ ей житіе святыхъ и растолковывалъ, какъ они жили и что ѣли, а къ этому и добавлялъ, какъ они сдѣлались святыми. Вася иногда со вниманіемъ слушалъ о столпникахъ.

Въ особенности любила старая Іоновна разсказывать своему любимцу "о двухъ братьяхъ, о двухъ Лазаряхъ". Куда сладко витійствовала она о томъ, какъ бѣдный-то Лазарь попалъ въ рай пресвѣтлѣющій, прямо въ дому Рагамову, и какъ богатый-то Лазарь попалъ въ такой жарища, что и языкъ-отъ весь ему пересушило. Какъ послѣ того умаливалъ богатый Лазарь брата милаго, Лазаря бѣднаго, помочить тутъ персту одну въ водицѣ холодной, да дать обсосать братцу богатому. А тотъ ужь и отвѣтилъ: "у меня, говоритъ, братья псы посольные, а у тебя, братецъ, князья да бояре, -- такъ проси, говоритъ, теперича ихъ, а я ужь не хочу теперича. Я, говоритъ, теперича тебя и знать не хочу, какъ, на томъ свѣтѣ, живой ты меня знать не хотѣлъ!"

Въ иные дни, вмѣсто Лазарей, Іоновна разсказывала еще и вотъ какой стихъ: какъ матушка Морея шла изъ города Ерусалима: шла она -- пріустала, легла -- пріуснула; вотъ и привидѣлся eй сонъ-страшонъ: на той-ли на горѣ на Сіёнской жиды прокляты Христа у ней распинали, да шиповыми прутьями пытали! Да въ заключеніе добавляла, что кромѣ этого, есть еще и длинный сонъ Богородицынъ, весь расписанный на бумажкѣ, и что тотъ домъ, въ которомъ есть этакая бумажка, избавляется и отъ пожара, и отъ смертей, и отъ нечистой силы.

Но увлекательнѣе и трогательнѣе всего у Іоновны былъ еще вотъ какой стихъ:

"Мимо раю, мимо свѣтлаго, мимо царствія небеснаго, пролегала тутъ дороженька, дороженька непроходная, сквозь темна-лѣса все дремучаго, сквозь терна-куста все колючаго. Тута шли прошли двоя ангелы, божья ангела, два архангела: одинъ ясенъ былъ какъ день-солнечный, другой теменъ былъ какъ черна ночь. Провели-то они вдоль путинушки, провели тута душу грѣшную.-- Какъ возговоритъ ей первой ангелъ: "что ты, душенька! что ты, грѣшная! ты зачѣмъ зачѣмъ, мимо рай прошла? мимо раю, мимо свѣтлаго, мимо царствія небеснаго! Что ты, душенька! что ты, грѣшная! ты зачѣмъ, зачѣмъ не вошла къ намъ въ рай? Хорошо у насъ во раю свѣтломъ, хорошо у насъ да жить некому, цвѣтутъ цвѣтъ-цвѣты все лазоревы, растутъ древы-древа кипарисовы, на древахъ-та сидятъ птички райскія, поютъ пѣсенки херувимскія и гласы гласятъ серафимскіе". Какъ возговоритъ ей второй ангелъ: "что ты, душенька! что ты, грѣшная! ты зачѣмъ, зачѣмъ его слушаешь? Мы пойдемъ съ тобою до конца-дорогъ; ты узнаешь всю, всю путинушку; мы придемъ-придемъ на ночлегъ съ тобой; мы приляжемъ тогда по скончаніи; отдохнешь ты со мной сладко-дремотно, и заснемъ мы съ тобой на всю ноченьку, и заспишь ты, заспишь крѣпко-на-крѣпко, не пробудить никто и во вѣки-вѣковъ"!..

Часто, часто дрожалъ старый голосъ Іоновны, прошибала слеза ее самое, и разсказъ ея въ эту минуту былъ похожъ на рыданіе по покойникѣ, такъ что бѣдный Вася, какъ ни любилъ свою милую Іоновну, а иногда останавливалъ ее на половинѣ, и умоляющимъ взоромъ тоски упрашивалъ: "будетъ ужь, неразсказывай, баушка, о второмъ-то ангелѣ-хранителѣ -- мнѣ больно плакать хочется.... не знаю, отчего"... Іоновна, по просьбѣ Васеньки, какъ нитку обрывала разсказъ на половинѣ, цаловала своего золотаго Развасюрыньку и нѣжно приговаривала ему въ голову: "что это ужь больно?.. отчего плакать захачивается тебѣ, мой свѣтикъ?... Это вѣдь такъ-все стихъ только такой божій идетъ, а то ничего, -- храни тебя Господи! Отчего тутъ плакать человѣку, кажись?.. Божеское все только поется одно"...-- И затѣмъ въ утѣшеніе своего воспитанника Іоновна пускалась въ область загадокъ.

Какой былъ мастеръ Вася угадывать загадки, -- особенно тѣ, которыя уже разсказывала ему Іоновна разъ во двадцати, -- чудо! Вы, напримѣръ, читатель, вовсе не мастеръ отгадывать загадки, и поди, я чай, и самыхъ обыкновенныхъ не можете разгадать? Но нашему, напримѣръ, что бы это значило: четыре потатя, да четыре мотата, да два охтухта, да одинъ махтукъ? -- Вотъ и не знаете! А если бы Вася мой былъ тутъ предъ вами въ эту минуту; онъ и сказалъ бы вамъ чистосердечно: "эхъ, вы, и этого не знаете! а я такъ вотъ знаю. Это просто -- корова! четыре потата-то -- ноги значутъ, а матата-то -- вымечки, а два охтухта-то -- рога, а махтукъ-отъ -- хвостъ. Вотъ и вся она, мамина Субботка -- какъ есть! Поняли теперь"? А поняли, такъ разгадайте вотъ еще что: "идетъ свинья изъ Питера, вся истыкана?" И это не хитро! Другой, пожалуй, подумаетъ, что тутъ и въ самомъ дѣлѣ идетъ рѣчь о петербургской свиньѣ, которыхъ я, благодаря Бога, до сихъ поръ въ Петербургѣ и не видывалъ. А если бы Вася былъ въ это время, такъ онъ просто сказалъ бы: "это наперстокъ, а не петербургская свинья".

А кромѣ этого, развѣ мало узналъ Вася отъ забавницы Іоновны и мамы? Онъ, напримѣръ, твердо пѣлъ надъ Ванькой братомъ: "баю-баюшки-баю, колотушекъ надаю: колотушекъ съ пять, лучше будетъ спать". Спалъ ли послѣ того крѣпко Ваня -- этого я не знаю; -- знаю только то, что Вася пѣсенку эту звалъ твердо и часто пѣвалъ надъ роднымъ братомъ. Доучилъ онъ также до конца "турушка-пастушка" и даже часто пѣвалъ: "какъ поповы ребята горохъ молотили, да попа не спросили, а попъ-отъ съ казенки вытращилъ глазенки". Видишь, вѣрно, удивился попъ, что ребята-то его нынѣ ужь не спрашиваютъ.-- Пѣвалъ онъ иногда забавно, какъ княгиня умаливаетъ русскаго купца, а можетъ быть и откупщика: "пенекъ, пенекъ, отдай твою дочку за мово сыночка, за моего князя, за князя младова. У нашего князя кареты высоки, да все однобоки; кони вороные, да все-то храмые, кобыленка гнѣда, на ней ѣдетъ бѣда". И тутъ же -- какъ будто кстати -- добавлялъ: "какъ ворона-невѣста сѣла не на мѣсто, а воробушокъ-шуринъ глазки прищурилъ." -- "Смѣется, вишь, знать?" добавляетъ старуха: "какъ пенекъ-то отдалъ свою дочку за князя-то. Воробышку все смѣшно: онъ вѣдь, веселенькій, золотой мой Васенька". А Васенька узналъ еще: "какъ у вашего господина разыгралася скотина: и коровы, и быки, и дворовы мужики, тараканы въ барабаны..." И все это разсказывалъ отлично, защуривши глаза. А за этимъ вдругъ еще и пропоетъ весело: "ты Николка-Николай, сиди дома не гуляй: твоя жена пышка, на улицу вышла; на камышекъ сѣла, три лягушки съѣла".-- Зачѣмъ этотъ невкусный французскій соусъ? -- Вася съ Іоновной не разсуждали много, а просто пѣли, потому только, что изъ пѣсни слова не выкинешь. А послѣ этого еще звончѣе пѣлось ему: "какъ Сашуркина мать собиралась умирать, умереть не умерла, только время провела."

Но это еще все теорія, а то и въ практической жизни много узналъ отъ старухъ своихъ маленькій Вася.

Если, напримѣръ, кошка вытягивала строкой хвостъ и бросалась изъ угла въ уголъ, или сидитъ на окнѣ и лижетъ лапу -- да какъ еще весной это, или лѣтомъ -- такъ, по примѣтамъ мамы и Іоновны, это непремѣнно означало: къ теплу. Ну, а вся при этомъ кошка еще и по мордѣ себя прихватить: это, говорить, она умывается передъ гостями -- непремѣнно. А если дворовыя собаки переставали играть и начинали выть, то Іоновна тотчасъ спрашивала маму: "что это псы-то смердящіе опять заголосили? вѣрно, Семеновна, старая-то барыня умретъ у насъ?" И дѣйствительно старая барыня, которая лѣтъ семьдесятъ была въ чахоткѣ, по предсказанію Іоновны съ собаками, умирала наконецъ. Курица ли гдѣ-нибудь загорлавигъ отъ ястреба, или собаки, -- Іоновна тотчасъ предскажетъ дождь. Пѣтуху ли Maтюшка-разбойникъ заворотитъ палкой хвостъ на сторону, -- это ужь, во словамъ мамы, онъ непремѣнно подманиваетъ тучи. Глупая ли ворона, или шельмоватая галка сядетъ передъ Іоновной, да вздумаетъ почесаться подъ крыломъ, -- такъ ужь и жди не сегодня, такъ завтра, дождя. Голубь ли тамъ начинаетъ нѣжничать да ворковать на крышѣ съ голубкой, -- ну, опять ненастье. Пара воробьевъ завозятся между-собою и зароются въ пылъ на дорогѣ, -- это непремѣнно гроза будетъ -- это ужь какъ самъ барометръ у Іоновны. Ласточка пролетѣла низко подъ окномъ, -- "это она, птичка божья, за грозой летала, Васенька-батюшка", -- говорить Іоновна. Мухи ли, наконецъ, западутъ на Іоновну, -- "это онѣ, проклятыя, передъ ненастьемъ ѣдятъ такъ человѣка". А наконецъ и человѣка этого -- себя -- Іоновна разбирала во косточкамъ. Не говоря уже о томъ, что нездоровье и немочь Іоновны всегда предсказывали ненастье, Іововна предсказывала не одни эти пустяки, что правая рука чешется, напримѣръ, къ тому, чтобъ отдавать деньги, а лѣвая къ тому, чтобъ взять деньги; нѣтъ, она, мнѣ кажется, знала: у какого изъ нашихъ сословій чешется больше правая рука, и у какого зудитъ больше лѣвая; у кого, по какому министерству, чесотка на правой, и у кого завелись шелуди на лѣвой? Она, мнѣ кажется, знала даже: кто изъ насъ встаетъ съ постели правой ногой и переходитъ по бархату счастливцемъ въ пуховое свое кресло, и кто пораньше встаетъ лѣвой ногой и ползетъ верстъ за семь на службу, а кто наконецъ вскакиваетъ въ разъ обѣими, и цѣлый день мечется, какъ угорѣлая кошка, не присѣдая даже и по нуждѣ глядя.-- Объ одномъ еосѣ у Іоновны такъ, мнѣ кажется, читался трактатъ обширнѣе славнаго трактата профессора Пирогова о рукѣ. Если только кончикъ носа зачесывался -- это означало: въ рюмочку смотрѣть; а если подальше чесался -- ну, это означало ужь тогда: въ стаканчикъ заглянуть. Съ друга го конца зачесывался носъ, то есть-съ переносицы -- ну, это видѣться съ гостемъ, или кланяться съ пріятелемъ. А какъ на бѣду да весь носъ зазудѣлъ -- ну, это ужь не хорошо: это не собачій вой, -- пожалуй, какъ разъ и барину русскому напророчитъ карачуна, не только старой барынѣ. Зудъ въ правой ноздрѣ всегда у ней означалъ: или встрѣтиться съ попомъ или снюхиваться табачкомъ; а зудъ въ лѣвой, кажется, встрѣчу, или знакомство съ самимъ чортомъ. Въ обѣихъ же ноздряхъ появившійся зудъ -- по нашему это просто насморкъ, -- ну, чихнулъ разъ-другой по-русски, пожелалъ здоровья... и только! -- а у Іоновны -- нѣтъ! у ней это предвѣщало чуть ли не моръ съ голодомъ, или ужь по крайней мѣрѣ войну съ Наполеономъ XIX -- вотъ какъ! Что-то такое-этакое больно замысловатое!....

Впрочемъ довольно и этого. Всего вѣдь не перескажешь, что по замѣтамъ своимъ предвѣщала старая вѣщунья Іоновна человѣку, у котораго чешется носъ. Недаромъ Іоновна прожила чуть-ли не столѣтіе: она много-таки видала на своемъ вѣку.

По одной народной медицинѣ (которою теперь такъ дорожатъ у васъ) Іоновна стояла гораздо выше баушки-Чудихи, и даже не уступала Звѣробоихѣ-лекаркѣ, которая во всемъ городѣ безъ разбору лечила всѣхъ -- и коровъ, и людей, и лошадй. Какихъ не знала болѣзней и травъ хитрая Іоновна! Чирей, напримѣръ, она называла бариномъ, и даже утверждала окончательно, что лечить его ничѣмъ нельзя; онъ тогда только проходитъ, когда сорвешь ему голову, и то это ужасно больно. Барыня называла какую-то безполезную чилигу -- колючій желтый пустоцвѣть. Барченкомъ она называла рѣпей и утверждала окончательно, что онъ такъ сильно отращиваетъ волосы, что и плѣшивый человѣкъ обростаетъ, когда вытопишь изъ него сокъ да помажешь голову больному. Обыкновенный нашъ лопухъ, она, замысловатая, называла холостымъ рѣпьемъ, и онъ съ величайшею пользою употреблялся у ней во всѣхъ женскихъ болѣзняхъ, и еще при сидячей жизни чиновника, да въ собачьей старости. Всесильный сороконедужникъ и знаменитую матрешку знахариха-Іоновна употребляла не только ото всѣхъ недуговъ даже съ пользою совѣтовала и бабамъ употреблять ихъ, вмѣсто волшебнаго корешка бабушка Сампсонихи, и всѣмъ дѣвкамъ, въ случаѣ необходимости, предлагала прибѣгать непремѣнно къ матрешкѣ. Это конечно не потому, чтобы Іоновна сама возставала противу волшебныхъ корней покойницы, а потому собственно, что подъ старость она какъ-то избѣгала наговоровъ и ворожбы, чтобы лишній грѣхъ не палъ на ея душу. Наговоры она дѣлала только надъ мордвинникомъ или татарами. Вотъ только ихъ и рѣшалась старуха заламывать съ нашептываньемъ: "трава-травица, трава-мордвинничекъ, ты выгонь мнѣ, ты выведи злобныхъ червей изъ коровушки, изъ коровушки моей, матушки -- свѣтъ Субботушки, въ три дня, въ три часа, въ три минутушки: выгонишь -- такъ выпущу, не выгонишь -- такъ высушу". Но и дѣлалось это Іоновной не грѣха ради, а только ужь для одной васиной Субботки, -- только для нее и ворожила грѣховница! А для чужихъ коровъ Іоновна заломить мордвинникъ вѣрно-бы не рѣшилась -- грѣхъ! Да; большею частію употреблялись у ней въ лекарство травы самыя невинныя, какъ напримѣръ, "дѣвичій разумъ" да "бабье раздумье", что въ переводѣ на аптекарско-кухонный языкъ означало -- "перекати-поле". О знаменитыхъ же зельяхъ "плакунъ-травѣ", "разрывъ-травѣ" и "жабрей-травѣ" трусливая Іоновна повѣствовала всегда съ такимъ страхомъ, что у ней округлялись глаза и закатывались зрачки.-- "Въ нихъ, говоритъ, это ужь самъ онъ-то и сидятъ!" И затѣмъ старуха или крестилась, или плевалась, или ужь мaхала только рукой.

Разъ-было видѣлъ Вася, какъ Іоновна съ мамой понесли Ваню-братишку къ короткому столбу и, смотря на него, что-то долго ворчали, а Іоновна такъ даже и вслухъ выговорила: "воротный крюкъ, придорожный крюкъ, сними съ раба божья Ивана крикъ, денной-полуденный, ночной-полуночный, отъ свѣтлаго-мѣсяца до краснаго солнышка, во имя отца и сына и святаго духа." -- Да и то дѣло-то было передъ масляной, а на первой-то мама съ Іоновной говѣли: вѣрно покаялись обѣ въ глупостяхъ старому своему духовнику Макарычу, а тотъ вѣрно и шугнулъ ихъ за это. Да на дѣлѣ-то оказалось послѣ -- порядкомъ, -- такъ шугнулъ, что съ тѣхъ-поръ, какъ рукой сняло -- не ворожутъ и до сихъ поръ ни та, ни другая. Вотъ такъ духовный отецъ! вотъ этакихъ бы намъ побольше, такъ мы бы тогда раскидывали на бобахъ-то поменьше.

Изъ всѣхъ познаній, которыя почерпалъ въ это время отъ старухъ своихъ Вася, всего плоше удавались ему наши бѣдныя славянскія молитвы. Это не потому, конечно, чтобы мама ихъ не звала, или Іоновна не могла его научить, -- напротивъ! онѣ обѣ были настоящіе молитвенники: звали очень много, и съ охотой та и другая порывались взапуски научить своего любимца Васеньку главному -- молиться Богу. Да дѣло-то здѣсь въ томъ, что охота-то смертная, да участь-то горькая: знали-то онѣ такъ, что лучше бы вовсе ничего не звали! И это еще самое правильное, когда вмѣсто "сѣмени Авраамова", читалось у нихъ на молитвѣ "Семена Романова", а то были у нихъ мѣста еще и позамысловатѣе этого.-- Одно, что благодѣтельно было для Васи: это строгій и своеобразный взглядъ мамы на эти молитвы. Если бы, напримѣръ, Вася по лѣности утверждалъ, что такую-то длинную молитву онъ еще не доучилъ, какъ слѣдуетъ, до конца, -- мама, во своему разумѣнію, строго отвѣчала: "ну, ничего, что не доучилъ; половину проговори и то съ тебя будетъ: Богу не нужно, что ты много болтаешь языкомъ, -- хоть немножко помолись да съ толкомъ." И за эти разумныя слова вѣрно Господь Богъ прощалъ и самое маму, которая, по невѣдѣнію ея и по рабскому вѣчному недосугу, такъ безбожно перевирала наши великія и чудотворныя, святыя славянскія молитвы!

Да, строга была мама относительно моленія Богу, ай-ай строга! Часто, часто надъ залѣнившимся Васей стояла она съ плеткой. и совершенно спящаго постегивала для возбужденія къ вечерней молитвѣ. Нѣжно и горячо любила она своего баловня-Развасюрыньку, ну, а что касается до праздниковъ или молитвы, такъ только держись! -- "Успѣешь, говоритъ, послѣ научиться чему-нибудь другому, а молиться не научишься ужь, -- учись теперь вотъ, пока я учу!" -- и за этимъ хоть сквозь слезъ, а все-таки разрѣшала Васю своего стегнуть. Однажды бѣдный маленькій Ваня, выучившійся отъ брата старшаго такъ хорошо высовывать свой язычокъ, высунулъ его къ несчастію въ то время, когда Вася съ мамой молились Богу. Вася, недовольный, что возмущаютъ духъ его, тотчасъ же заревѣлъ: "мамынька, что Ванька все высовываетъ языкъ, смущаетъ меня, какъ смутьянъ какой, -- уйми его: нельзя молиться Богу"!..

-- А ты плюнь, да отвернись отъ него! выговорила мама твердо, стегнувъ разокъ возмутившагося духовъ богомольца, а затѣмъ такъ принялась отстегивать и маленькаго смутьяна Ваню, что тотъ, бѣдный, послѣ и во всю жизнь свою помнилъ, что не слѣдуетъ порядочному человѣку высовывать свой языкъ, въ то время, когда православный христіанинъ молится Богу. Словомъ, скорѣе тятя-рыбакъ, долго растолковывающій своему сыну о перышкахъ окуня и красноперки, отставалъ наконецъ отъ Васи и говорилъ такъ: "ну, братъ, ты вѣрно малъ еще -- безтолковъ: не понимаешь, что у этого идетъ перышко вотъ куда, на спинку, а у того вонъ куда, на брюшко". Какими бы то ни было средствами, хоть съ помощію Іоновны, Чудихи и прочихъ старухъ, которыя еще безтолковѣе перевирали молитвы, она все-таки доучивала ихъ съ Васей до конца! Какіе плоды отъ всего этого вкушенія закона Божія -- разбирать теперь рано. Достаточно сказать, что Вася побѣгивалъ одинъ уже къ обѣднѣ, усердно отмаливался на колокольнѣ, и во время прибѣгалъ домой, прямо подъ поцалуи мамы, которая еще и допрашивала его: "ну, что, сынокъ, помолился?" На что Вася всегда смѣло отвѣчалъ: "отмолился, мамынька, совсѣмъ ужь отмолился, -- вся ужь отошла...." И затѣмъ тотчасъ начиналось опять заботливое допрашиванье мамы: "ну, теперь не хочешь ли, сынокъ, позакусить до обѣда?... Да не хочешь ли закусить вотъ и этого еще?... Да закуси вотъ крошечку еще пирожка съ яичками..." И Вася такъ опять закусывалъ, что у него начинали слипаться глаза.

Сильное вліяніе старухъ на ребенка не затѣмъ здѣсь такъ широко разсказано, чтобы этимъ затмить вліяніе на него отца. Ничего не бывало. Намъ уже извѣстно, что тятя потасовкой, тузами и теребачками превосходилъ иного уѣзднаго учителя и даже всѣхъ приходскихъ, взятыхъ вмѣстѣ; но дѣло здѣсь въ томъ, что онъ передавалъ сыну терпѣливо и съ толкомъ, отнюдь не требуя того, чего требовать было нельзя. Мама же, напротивъ: она, напримѣръ, знать не хотѣла, что Вася спитъ: "во снѣ молись!" кричала она въ азартѣ русскаго религіознаго духа. И разница ихъ ученія заключалась въ томъ, что у тяти Вася исподоволь научался только тому, что ему больше нравилось или занимало. Сокрушаясь, напримѣръ, о томъ, что тятя принесъ съ охоты много пташекъ, и всѣ убитыя, Вася незамѣтно узналъ, что это за птички и для чего ихъ тятя убилъ. Вздыхая о покойникахъ и съ сожалѣніемъ поглаживая ихъ перышки Вася незамѣтно научился разбирать, который изъ нихъ куличокъ, а который бекасикъ, который чирочикъ, а которая кряковая. Позналъ, наконецъ, что такое пигалица и что такое Мартынъ, -- тотъ самый Мартынъ, котораго еще петербургскій дяденька называлъ "Мартынъ Задека".-- "Этакій, говоритъ, есть какой-то въ гадательной книжкѣ у старой барыни". Узналъ Вася постепенно и научился скоро отличать убитаго скворца отъ убитой перепелки. Узналъ онъ даже пѣніе пѣвчихъ птицъ: видалъ въ клѣткѣ желтобокаго чижика и молодца-щегленка. Видѣлъ даже у сосѣда попугая, и часто съ удивленіемъ посматривалъ, какъ твердо и ясно выговариваетъ тотъ своему барину: "дуррр-акъ!" У тяти были даже два соловушка, которые сидѣли въ зеленыхъ коленкоровыхъ клѣткахъ, -- и ихъ узналъ Вася, и научился даже щипать и черныхъ таракановъ для тятяныхъ соловьевъ. Отличалъ уже голубя нѣмецкаго отъ мохноножки, а мохноножку, отъ верхолета и турмана, не говоря уже о сизякахъ и голубяхъ дикихъ. Звалъ твердо зиньку, которая была сущій разбойникъ противъ таракановъ-прусаковъ, и глотала ихъ живыми; зналъ даже это, что Вавила-дворникъ, появившійся изъ какихъ-то верховыхъ мѣстъ, называлъ эту же самую пташку смѣшнымъ названіемъ "берглеска". Вася познакомился даже съ сосѣднимъ ястребомъ помѣщика Смирнаго и оттащалъ ему парочку своихъ голубей, -- конечно не подозрѣвая того, что ястребъ ихъ не помилуетъ. Впрочемъ, послѣднее обстоятельство былъ обманъ. Помѣщикъ Смирной купилъ голубей очень смирно, много объ этомъ съ Васей не разсуждалъ и не разсказывалъ ему: зачѣмъ именно нужны.были ему голуби, а просто подманилъ Васю къ окну, спросилъ: не наловилъ ли онъ ему голубей? и потомъ насыпалъ ему за принесенныхъ столько въ подолъ яблоковъ, что Вася въ восторгѣ прибѣжалъ домой. Да послѣ ужь, когда Іоновна растолковала ему, что ястребь навѣрное голубчиковъ его съѣлъ, Вася вздумалъ-было задать ревку о покойникахъ, да и то долженъ былъ вытереть кулакомъ слезы, потому что грозная мама, сказавши пословицу такую, что "снявши голову, по волосамъ не плачутъ", хотѣла еще Васю поколотить: зачѣмъ отдалъ своихъ голубей, не спросивъ ее. "А отдалъ, такъ ужь, говоритъ, молчи, -- теперь не воротишь ихъ: они съѣдены". Ну, словомъ, въ настоящее время Вася узналъ уже такъ много житейскаго, что всего и не перескажешь.

Достаточно, если я обращу вниманіе на то, какъ велико было вліяніе старухъ въ религіозномъ настроеніи ребенка, и было ли это въ самомъ дѣлѣ религіозное настроеніе, или это была только однѣ угловатыя формы, неуклюжія и непонятыя сердцемъ, а внушенныя только страхомъ и плеткой. Прослѣдимъ для этого тотъ любопытный періодъ, когда Вася перестаетъ уже быть непорочнымъ младенцемъ, и религіозной своей стороной -- первымъ своимъ говѣньемъ -- входитъ уже въ жизнь.

Мы уже видѣли, какъ мама учила Васю молиться Богу, видѣли, какъ вторая его мать, Іоновна, -- вздыхая безпрестанно о божьей книжкѣ псалтирѣ, въ которой она ни слова не понимала, -- научала ребенка всякому вздору. И конечно точно также, какъ научили онѣ Васю предразсудкамъ, повѣрьямъ, замѣтамъ, преданіямъ, -- словомъ, всякому хламу, заграждающему прямую дорогу къ истинѣ, точно также научили бы они его и суевѣрію, и ворожбѣ, и колдовству, и волхвованію, если бы самихъ ихъ не шугнулъ за это старый ихъ попъ, Макарычъ. Теперь посмотримъ, какъ старухи научили Васю говѣть, и въ чемъ именно, по ихъ пониманію, заключалось значеніе этого таинства.

Нѣтъ сомнѣнія, что въ сердцѣ строгой и твердой мамы была глубокая преданность Промыслу, страхъ Божій, упованіе и сокрушеніе сердца, -- ну, словомъ, всѣ прекрасныя начала, которыя мы всюду находимъ въ дѣтяхъ природы безъискуственнаго воспитанія. Но что такое эти прекрасныя начала? Вѣчноподавленная неволей Марѳа Семеновна развѣ могла ихъ чѣмъ нибудь выяснить своему любимцу сыну, когда у ней даже не было для этого слова, не было, наконецъ, и минуты свободной, чтобы обдумать, обсудить, прояснять себѣ, а потомъ уже передать своимъ дѣтямъ?

И она, какъ Іоновна, начинаетъ безсмысленно съ того же совершенно непонятнаго ей псалтиря, и она, зная только одно, что псалтирь книга божія, такъ же, какъ безтолковая сказочница Іоновна, вздыхаетъ и говоритъ своему ребенку: "грѣхъ тебѣ будетъ, другъ мой, Васенька, что ты совсѣмъ псалтирь оставилъ -- псалтирь книга божественная, а отъ Бога грѣхъ отставать. Тебѣ ужь вотъ семь лѣтъ исполнилось, постъ скоро будетъ, говѣть со мной будешь; какъ-то попу-то ты скажешь, что лѣнился учиться-то?"

А за этимъ тотчасъ опять является Іоновна и начинаетъ вздыхать безмолвно и благочестиво, или за вздохомъ еще не вытерпитъ и добавляетъ: "попъ-то, золотоиймой, сядетъ на желѣзный стулъ, да и заставитъ возить себя по всей церкви, да такъ, что просто и.... какъ, -- бѣда! А за лѣность-то еще заставитъ въ ступѣ воду толочь, аль еще хуже -- изъ песку веревки вить, -- просто смерть, какъ мудрено, ни въ жисть не совьешь съ непривычки-то. Ну, а за скоромное! ну!... ужь нечего и говорить! просто-запросто напрочь ухо отрѣжетъ, да на извѣстное мѣсто заплату и положитъ. Такъ и ходи съ заплаткой! Вотъ какъ, золотой мой! Ты еще не оскоромься, кормилецъ, постомъ-то? сохрани тебя Господи, -- бѣда! Попъ же такой сердитый, старый-то, страхъ! А ему стоитъ только слово пикнуть, такъ Господь вѣдь ужь ни за что не дастъ разговѣться, -- и яичка красненькаго не дастъ, такъ и сиди цѣлую пасху безъ яйца. Да что ужь и за праздникъ безъ яичка? особливо пасха-то безъ красненькаго -- что?..."

И за этимъ наставница Іоновна наскажетъ еще такіе страхи ребенку, что тотъ, бѣдный, не знаетъ, какъ и съ собой справиться. Какъ на самомъ дѣлѣ пойдешь къ попу, когда этотъ отецъ святой по разсказамъ Іоновны, вышелъ страшнѣе медвѣдя, котораго, кажется, болѣе всего на свѣтѣ боится русскій человѣкъ? Поневолѣ послѣ того будешь благочестиво вздыхать, да смиренно поджидать великаго поста.

Но вотъ и постъ пришелъ. Вася не ходитъ и на кухню къ Анхимычу, не хочетъ и думать о скоромномъ; только въ благонастроеніи нетерпѣливо допрашиваетъ маму: "скоро ли будутъ печь кресты да жаворонки?" Вотъ только этимъ и утѣшалъ себѣ Вася: Вася уже зналъ основательно, что кресты и жаворонки, это такая штука, около которой можно еще поститься. Стоитъ только обработать парочку, то такъ наѣшься исправно, какъ наѣдаются у насъ только на масляницу, да еще на поминкахъ.

Вотъ наконецъ и кресты пришли. Вася разломилъ одинъ изъ нихъ и нашелъ въ немъ, какъ и въ прежніе годы своей запеченный гривенникъ. Іоновна сама же этотэтотъ крестъ съ гривенникомъ и подсунула Васѣ, чтобы не огорчить его: будто онъ у ней такой несчастный, что ему ужь и гривенничка не достается на счастье. И Вася былъ доволенъ своимъ счастьемъ въ гривенникъ% крестъ тотчасъ съѣлъ, а гривенничекъ послѣ того проѣлъ на лакомства. И сталъ послѣ того еще смиреннѣе поджидать подлета жаворонковъ.

Жаворонки наконецъ прилетѣли изъ печки, какъ изъ жаркихъ странъ, да такіе важные жаворонки, съ растопыренными, какъ у орла, крыльями, съ заслонъ величиной; голова въ кулакъ, носъ какъ бородавка, а вмѣсто глазъ изюмины воткнуты. У одного такъ даже на заду такая вздулась шишка отъ жару, словно кто ему на хвостъ-отъ пушку поставилъ. Сама мама научила Васю, какъ подсовывать ладонь подъ хвостъ къ жаворонку -- изъ предосторожности, чтобы весенній пѣвецъ не переломился! А Іоновна такъ даже наставила Васю, какъ должно нести пѣвца на дворъ, гдѣ удобнѣе выставить на высокое мѣсто, какъ будто на удивленіе всѣмъ глупымъ воронамъ и воробьямъ, и какъ бы получше пропѣть то, что пѣвала она сны когда-то въ дѣтствѣ: "жаворонушко, мой батюшко, полетай въ теплый край, принеси весну, весну красную!" Или вотъ такъ еще: "жаворонушко лѣсной, не пой рано весной!..." Или наконецъ ужь еще вотъ какъ: "жаворонки, на море полетите, весну красную принесите!..." Іоновна даже сама поплелась за Васей, какъ тѣнь его, сама и мѣсто ему указала, сама и пѣсенку ему подсказала, чуть-чуть только не подтянула тенора. Такъ было любо Васѣ, что скоромнаго ужь вовсе ѣсть не хочется.

Правда, что тутъ случилась съ ними маленькая непріятность: на новомъ неудачно-выбранномъ мѣстѣ -- пока они разсуждали между собою -- перваго жаворонка тотчасъ стянула бестія-Шеверюшка, и, даже не подѣлившись съ Азоромъ (который-было такъ ловко подскочилъ), въ глазахъ Васи и Іоновны, проглотил чуть не цѣликомъ! Но это огорченіе Іоновна тотчасъ же замяла: вмѣсто одного жаворонка, она живо принесла еще двухъ, и даже принялась объяснять Васѣ въ утѣшеніе, что ихъ обоихъ можно съѣсть. Послѣднее, конечно, Вася и самъ зналъ очень твердо, но все-таки отраднѣе ему, когда тоже повторяетъ и уставщица Іоновна. А потому, покарауливъ уже зорко втораго, сидящаго высоко на крышѣ, Вася, какъ только окончилъ свое отпѣваніе, тотчасъ стянулъ его за хвостъ и съ азартомъ отхватилъ зубами крыло, съ тѣмъ, чтобы жавороночекъ его ужь не безпокоился -- не летѣлъ далеко за границу. Съ другаго хватка онъ перекусилъ его голову, а съ третьяго раза выкусилъ изъ хвоста что-то въ родѣ магометанской луны, -- такъ что, когда послѣ всей этой операціи Вася взглянулъ на своего жаворонка, то самъ себя спросилъ: "что это за птица? Ну, на что онъ сталъ теперь похожъ?-- настоящій блинъ безъ головы-то!" И Вася рѣшилъ ни конецъ, что въ память масляницы не худо и блинъ съѣсть,-- блинъ съѣлъ. И послѣ того забылъ Вася день, въ который прилетали сытные жаворонки изъ печи, забылъ даже и то, что былъ у него истыканный ключемъ, рябой и желтый, какъ кинарейка, великопостный жаворонокъ.

За жаворонками и Алексѣй божій-человѣкъ пришелъ. Объ Алексѣѣ божіемъ-человѣкѣ Іоновна навѣрняка пророчила, что около этого времени непремѣнно пойдетъ съ горъ вода, по долинамъ трава; а между тѣмъ съ Алексѣева дня, на цѣлую недѣлю, такой заворотилъ генералъ-морозъ, что и сама пророчица убралась на печку и, скорчившись, катъ сморчокъ, смирно посматривала на запушенныя бѣлой мерлушкой стекла, да съ кашлемъ приговаривала: "какая ноньче сердитая зима-то стоитъ у насъ на дворѣ, -- бѣда. Сохрани Господи, коли долго будутъ этакія морозищи! -- пожалуй, этакъ и на печкѣ-то совсѣмъ заморозитъ человѣка.... Страхъ Господень какъ студено!..."

Но за то вслѣдъ за этимъ, такой дохнуло весной, что въ одинъ день живо заплясали всѣ навозные кофейные ручьи и даже зашлепали мужицкія лапти по зеленой грязи; высоко замочились бабьи хвосты, а двѣ изъ нихъ такъ, подъ общій хохотъ, растянулись еще и на базарѣ. Словомъ, все опять ожило до того, что даже сама Іоновна сползла съ печи и пошла посмотрѣть, въ которую лужу запускаетъ Вася грецкія скорлупы, съ соломенными мачтами, представляя въ лицахъ безчисленный флотъ королевы Викторіи.

Болѣе всѣхъ весна, конечно, подѣйствовала на Васю. Сами ручьи не плясали такъ живо, какъ плясалъ онъ по всѣмъ лужамъ и во дворѣ, и на улицѣ. Никакія лапти, никакія даже онучи, не принимали въ себя столько воды, какъ Васины сапожнишки, -- словомъ, вечеромъ они такъ мягко спускались съ ногъ, что твой чулокъ, и не только хлюпали и чавкали скромно, а прямо мама выливала воду изъ нихъ, какъ изъ кувшина. Наконецъ у самой скромной бабы съ бѣльемъ, на рѣчкѣ, хвостъ не былъ такъ высоко вымоченъ, какъ у Васина тулупишка, и мама говорила величавшую скромность, если она бранила Васю только такъ: "посмотри-ко, собака, вѣдь ты по поясъ шубу-то отдѣлалъ!" -- Не по поясъ, нѣтъ, совсѣмъ не такъ: а самый воротничишко-то, чортъ его знаетъ, какими-то окольными дорогами,-- сползалъ съ шеи на пятки и полоскался тоже въ лужахъ! Словомъ, если оставалось на Васѣ что нибудь истинно-сухое, такъ это шапка, и то ужь только потому, что выше шапки Вася въ лужи никогда не заползалъ. Да, болѣе всѣхъ дѣйствовала весна на Васю. Самъ Вавила, стоящій среди улицы, -- облокотясь на лопату и мысленно думая надъ кучею навоза: "а что, не спустить ли весь въ рѣку? -- эй, стечетъ?..." -- самъ Вавила не могъ испугать Васю даже въ то время, когда говорилъ ему: "эй!... вонъ мать идетъ, -- смотри"... Ничего не бывало: и на эту страшную грозу Вася только взглядывалъ въ ту сторону, да бурчалъ про себя; "ну, ври еще, -- гдѣ она идетъ?" И затѣмъ опять принимался устанавливать въ быстрейку свою мельницу, вертлявую какъ петербургская модистка. Сама Іоновна, подойдя и говоря: "опять ты, Вася, весь размокъ, золотой мой; мать-то побьетъ тебя, -- поди хоть на кухню ко мнѣ -- просушись маленько", -- и сама Іоновна не дѣйствовала въ то время, когда заманчиво ревѣлъ полуденный навозный ручей. Самъ тятя, бѣгущій на базаръ и кричащій издали: "Эй, любезный, опять ты мочишься? пошелъ-ко въ избу!..." -- и самъ тятя дѣйствовалъ не болѣе Іоновны. И если убѣгалъ Вася послѣ того за калитку, такъ собственно только для того, чтобъ посмотрѣть изъ-за нея: далеко ли ушелъ тятя? не заворотилъ ли ужь въ переулокъ? А затѣмъ шалунъ опять прыскалъ на самую середину улицы. Наконецъ сама грозная мама, плеткой указывающая на штанишки, окрашенныя въ навозную грязь, и та дѣйствовала не болѣе, какъ на полчаса, -- словомъ, до тѣхъ поръ, какъ появлялось у Васи такое неопредолимое желаніе, которое не въ силахъ уже была превозмочь и самая мамина гроза.

Да и могло ли быть иначе? Посудите: солнышко точно смѣется, и послѣ длинной скучной зимы само манитъ всякаго человѣка на улицу, такъ что и взрослый, и старикъ, а больной -- всѣ порываются погулять. Каково же терпѣть Васѣ? А тутъ гдѣ нибудь на проталинкѣ, смотришь, ужь высунулся хохолокъ новенькой травки, да такой ярко-зеленый, что просто поцаловалъ бы его, еслибъ только выпустила мама. А тамъ рѣзвая быстрейка подъ лучемъ солнышка-краснаго такимъ серебромъ шевелится и такимъ живьемъ прыгаетъ, что и самъ не замѣтишь, какъ опять упрыгнешь за ней изъ избы. А тутъ еще зажурчитъ, зареветъ, да набьетъ въ ямкѣ такіе славные бѣлыя клубья пѣны, что такъ бы вотъ и подхватилъ ихъ на руку! -- Ни за что не усидишь въ избѣ; мнѣ кажется, съ самой маминой сахарной бичевки и то сорвешься весною, въ полдень. А тутъ еще мельница такъ катаетъ, что только въ глазахъ пестритъ крыльями; а тамъ еще лодку такъ хватило въ рытвину, гораздо сильнѣе какого нибудь Ненасытинскаго Порога! Здѣсь уже не такимъ нужно быть ловкимъ лоцманомъ, какъ на Днѣпрѣ: здѣсь, чуть только сплошай -- глядишь, и лодку унесло, и самъ за ней полетѣлъ носомъ въ лужу, особливо когда стоишь на одной только кочкѣ, на которой сверху разогрѣтый мокрый навозъ, а подъ нимъ, какъ плѣшь, скользкій, гладкій ледъ. Вотъ и стой на этомъ ловко! -- А все-таки хорошо весною, особенно маленькому Васѣ, -- эхъ!... -- какъ хорошо!

За играми и просушиваніемъ Васи незамѣтно подвинулись и вешніе праздники. Прошло и Благовѣщеніе, въ которое -- но сказаніямъ Іоновны и всѣхъ дворовыхъ старухъ -- даже птица гнѣзда не завиваетъ, -- такъ великъ этотъ праздникъ! Прошли наконецъ и воскресенье за воскресеньемъ, и дошло до того, что очутились и два рядомъ: лазарево и вербное.

Въ послѣднее воскресенье, поутру, мама съ Іоновной пришли съ заутрени съ порядочными пучками вербы, изъ которыхъ одинъ -- у Іоновны -- былъ голый и длинный и готовился для коровы, чтобы стегнуть ее разокъ-другой, когда весной погонятъ ее въ первый разъ въ стадо; другой -- у мамы -- коротенькій и мохнатый, какъ пушистая муфта, готовился для Васи, чтобы и его ужь стегнуть разъ-другой, хотя онъ и не похожъ былъ на теленка и не готовился отправиться въ стадо. Стегнуть же все-таки слѣдовало. Конечно, оно не затѣмъ, чтобы онъ, какъ Субботка, давалъ больше молочка, а затѣмъ.... то есть такъ, какъ и многое, еще дѣлается у насъ на Руси святой, дѣлается часто всѣми, и дѣлается все-таки собственно потому, что прежде тамъ дѣлалось нашими стариками. А почему стариками такъ дѣлалось?-- такъ на это всякій изъ внуковъ отвѣчалъ только: "да такъ, вишь обычай былъ таковъ въ стары годы. А теперь ужь что его бросать? не нами вѣкъ начался, не нами и кончится: уживались съ нимъ кое-какъ наши старики-дураки, да жили еще припѣваючи, жили -- говорятъ -- не тужили,-- ну, значитъ, и мы какъ нибудь проживемъ по старому обычаю"... Ну, а обычаи старыхъ годовъ затѣйница Іоновна знала такъ хорошо, какъ не знаетъ твердо и монахъ иной своего стараго монастырскаго устава.

Съ умиленіемъ, чуть-ли не съ молитвой, заворотила мама живописно-раскинутую рубашонку спящаго Васи, и такъ благочестиво принялась его постегивать, что, иной, смотря издали думалъ-бы, что она подошла только благословитъ спящаго pѣбенка. Одно только умильное подпѣваніе: "вербы хлестъ, бей до слезъ, на куличи, на перепочины, на красныя яицы!" -- одно только подпѣваніе и доказывало, что мама была занята не материнскимъ благословеніемъ, а дѣлала свое дѣло -- занималась полицейскимъ постегиваніемъ воскреснымъ.

Удивленный Вася, со сна хотѣлъ-было покрѣпче рявкнуть, чтобы ужь сразу отшугнуть тѣхъ наглецовъ, которые такъ рано и такъ безсовѣстно осмѣлились распорядиться безъ спросу его спиной;-- оказалось, что плакать рѣшительно было некстати, потому что мама и Іоновна стояли передъ нимъ, какъ само утѣшеніе, хотя и съ прутьями, но съ такими веселыми лицами, съ такими материнскими улыбками, которыя замѣчались у старухъ только развѣ ужь въ самые большіе праздники, когда смѣется весь христіанскій міръ.

А проказница Іоновна -- только открылъ Вася удивленные глаза -- тотчасъ принялась ему разсказывать: "тебя, Васенька, Господь Богъ велѣлъ похлыстать за то, что ты проспалъ вербную заутреню".

"Полно, такъ ли? правда ли, однако?" подумалъ Вася, наскоро одѣваясь, какъ обыкновенно одѣвался онъ въ праздникъ. И хотя любилъ Іоновну и вѣрилъ ей, какъ уставщицѣ, однако въ настоящую минуту усомнился и подумалъ: "да что это такое, однако: какъ только проснется человѣкъ, тотчасъ его, повелѣнію Божеію, хлыщутъ вербами? -- это что нибудь да не такъ! Вѣрно, вретъ наконецъ Іоновна-баушка? ну да! прихвастнула немного, знать, старая шутиха. И по глазамъ то вижу, что прихвастнула. Какъ-бы Богъ-то въ самомъ дѣлѣ велѣлъ, глаза-то не смѣялись бы такъ у ней..."

А Іоновна между тѣмъ продолжала все:

-- Какая жалость, мой батюшка Васенька, что ты не былъ у вербушки-то на заутрени! какія тамъ знатныя вербы-то были, любо-дорого посмотрѣть, ужь на всякія-то манеры разукрашены: и золотцомъ, и тряпочками-то, и бумажками-то, да ужъ такъ что и сказать-то тебѣ всего не умѣю. Особливо вонъ барская-то верба -- у-у! какъ знатно разубрано! всякой-таки вотъ всячиной и расписана! просто заглядѣнье да и только! А ты, знаешь, что: какъ вотъ умоешься, да помолишься Богу, возьми да и сходи въ горницу то, да и посмотри въ углу тамъ, въ залѣ, верба баринова поставлена: Чудо, какая знатная, -- просто глаза-то всѣ пересмотришь на нее. Словно праздникъ какой нарядный....

-- А?... ты правду говоришь, не врешь, бабушка?

-- Еи-Богу, золотое! да развѣ я буду тебѣ напраслину говорить для праздника такого? Что ты, золотикъ?

-- Ну, я схожу, пожалуй, погляжу. Вотъ только чулокъ найду. "Ахъ, ты Господи! Какова однако эта старая Іоновна?" думалъ Вася: "а еще вѣдь каждый день со вздохомъ разсказываетъ: "не вижу, говоритъ, батюшка кормилецъ, не вижу: глаза ужь больно плохи стали!" -- Ну, а вотъ и оказывается, что она просто все видитъ; выходитъ, значитъ, что она притворяется только, старая шутиха. Вишь и къ заутрени успѣла ужь слетать, и тамъ все разнюхала, у всѣхъ выглядѣла и высмотрѣла всѣ хорошія-то вербы. Ай-ай, какая она птица! Настоящій гусь лапчатый! А все не вижу, говорить... "

Такъ разсуждалъ Вася. Между тѣмъ его подергивало любопытство, и онъ только что вздѣлъ сапожнишки, поутру жосткіе, какъ желѣзные, и напялилъ брючишки съ навозной бахрамой внизу, живо побѣжалъ изъ своего чуланчика въ господскій домъ, чтобы разсмотрѣть, что это за барская верба такая?

-- Эхъ, какая штука-то! сказалъ онъ, осматривая въ переднемъ углу что-то мохнатое. И съ этимъ словомъ подвинулся впередъ, ближе. Оглянувшись, нѣтъ ли кого въ комнатѣ, чтобы невидимая рука не схватила его за чубъ, Вася принялся пальцемъ потыкивать въ коленкоровые цвѣты, да поглаживать скользкую золотую бумагу, чтобы ужь окончательно убѣдиться, что Іоновна говорила правду.

Дѣйствительно, въ переднемъ углу стояла верба, пушистая, какъ древо, и пестрая, какъ ситецъ для обивки мебели. И чего тамъ не было: на ней были нашиты и цвѣты изъ тряпочекъ, и звѣзды изъ золотой бумаги, и искусственные конфетные плоды и ягоды, и огарочки восковыхъ свѣчей, прилѣпленныхъ со всѣхъ сторонъ, какъ на паникадилѣ, и горѣвшихъ во время всенощной на дому, и наконецъ восковые, сильно румяные херувимы, отъ собственной тяжести висящіе внизъ головой, какъ живыя куры, которыхъ несутъ съ базару. Словомъ, это было такое великолѣпіе, что Вася, совершенно сбитый съ толку, только подумалъ, уходя въ свою избу: "ну, да не можетъ же вѣдь быть, чтобъ Господь не любилъ того человѣка, который съ этакой знатной вербой пріѣзжаетъ въ церковь. Мамина, напримѣръ, верба, или Іоновнина передъ этой, да что онѣ такое значутъ, -- просто розги какія-то! А эта?..." И онъ со вздохомъ остановился въ дверяхъ, оглянулся, чтобы еще издали окончательно обозрѣть царскую вербу, и еще-таки добавилъ въ заключеніе: "какіе же счастливцы эти господа, -- все-то они себѣ сдѣлаютъ, что захотятъ; вонъ вѣдь ужь херувимчики-батюшки, и тѣ тутъ, же привязаны -- мотаются. Чудо. какъ все это красиво. Ну, славная это штука! Э-эхъ! мнѣ съ этакой вербушкой никогда не придется молиться?..

И онъ со вздохомъ затворилъ дверь, и понуривъ голову, пошелъ къ себѣ въ избу.

Въ тотъ же день вечеромъ мама объявила Васѣ, что онъ съ завтрашняго дня долженъ будетъ говѣть, вмѣстѣ съ нею, на что Вася охотно согласился, и только про себя по-ребячьи, подумалъ: "какъ это еще говѣютъ? что тамъ дѣлаютъ въ церкви-то?"

И вотъ въ понедѣльникъ Васю дѣйствительно заставили говѣть, то есть: велѣли ему умыться, помолиться, прочитать кромѣ богородицы еще и другіе молитвы, хоть съ подсказываніемъ, а многія по половинѣ только, но зато всѣ -- много молитвъ. запретили таскать съ ранняго утра хлѣбъ и притрогиваться къ маминымъ сухарямъ, словомъ: не дали ѣсть до тѣхъ поръ, пока мать не пришла отъ обѣдни. Надзирательницею надъ всѣмъ этимъ была поставлена Іоновна, которая по этой необходимости и говѣла сама на шестой.

Но понедѣльникомъ Вася остался недоволенъ, потому что, какъ нарочно, именно въ понедѣльникъ и напалъ на него страшный ѣдунъ, въ особенности послѣ сытнаго вербнаго пирога съ соминой. Вечеромъ, на сонъ грядущій, онъ даже сдѣлалъ такое заключеніе: "это, значитъ, дома такъ говѣютъ -- не ѣдятъ, а вотъ узнать бы надо, какъ въ церкви-то они еще говѣютъ?..."

Для этого во вторникъ Вася самъ напросился-было съ мамой идти въ церковь къ обѣдни, чтобы ужь окончательно распознать, какъ тамъ еще говѣютъ православные христіане; но остался недоволенъ и вторникомъ, а именно тѣмъ, что служили очень долго, и -- главное -- не пѣли, какъ въ праздники большіе, а все что-то читали изъ золотой книжки. Въ этотъ день, на сонъ грядущій, Вася сдѣлалъ вотъ какое заключеніе: "совсѣмъ не такъ служатъ, какъ на масляницу".-- И даже спросилъ маму свою, зачѣмъ дьяконъ былъ въ черномъ? На что засыпающая мама отвѣтила: "это страсти Господни, сынокъ, всегда ужь такъ бываетъ на страшной-то недѣлѣ".

-- А, а!... отозвался Вася -- и оба заснули.

Въ среду, несмотря на то, что Вася отнѣкивался-было и отзывался болѣзнями брюха и головы, его все-таки повели въ церковь насильно, да еще два раза: поутру и послѣ обѣда. Мама и Іоновна говорила ему -- со вздохомъ -- важно, что это "такъ ужь слѣдуетъ...." Всѣ приближенные къ нему провожали Васю, какъ въ походъ. А нѣкоторые изъ дворни, въ людской, такъ даже и спрашивали заботливо: "а что, братъ, грѣшки-то попу свалилъ, что ли, или нѣтъ еще?... Поди, я чай, порядочный-таки мѣшечекъ понакопилось, али одинъ грѣшокъ во весь мѣшокъ? -- а? Ступай-ко, братъ, отвороти его...."

-- Ну, много еще на немъ грѣха -- съѣлъ, пѣтуха, -- экая важность! говорилъ, лихо подбоченясь; петербургскій человѣкъ: -- не очень-то скоромная штука! вотъ кабы до курочки-то самой добрался!... ну, такъ оно погрѣшистѣе тогда было бы.

Раздался хохотъ. Вася не понялъ, но вздрогнулъ.

-- Что вы, ребята, ржете надъ ребенкомъ, словно жеребцы какіе? Онъ у меня всю сороковку умницей былъ, поста держался.

-- Да что постъ? Это ничего. Постъ дѣло извѣстное теперича: ѣшь только меньше, да не грѣши. А вотъ, какъ онъ-то туда пойдетъ?...

-- Куда это, ребята, исповѣдываться, что ли? спрашиваетъ спрашиваетъ заштатный учитель Аскалонъ.

-- Да, вотъ.... съ Васей говоримъ: какъ на исповѣдь ему идти....

-- Ну да, братъ, ты этимъ не шути -- туда идти: веревочку совьешь, совьешь веревочку, это я тебѣ предсказываю.... подбавлялъ наставительнымъ тономъ учитель.

-- Ничего.... я думаю: вы все стращаете меня только? выговорилъ наконецъ скромно Вася.

-- Ничего?... ну, нѣтъ, не ничего! Поди-ко, сходи, попробуй это "ничего-то", такъ знаешь, небось, ерша ершовича щетинникова. Батько-то -- не свой братъ, онъ какъ разъ тебя обдѣлаетъ! Онъ, братъ, впряжетъ тебя лихо; стулъ-отъ, у него ой-ой, какой закомуристый, покряхтишь небось!... А ты вотъ дай-ко сюда брюхо-то, я пощупаю: плотно ли поѣлъ-то сегодня то? Смотри, братъ, не острамись, сдѣлай милость, какъ нибудь: вывози ужь хорошенечко! На славу, шельмовство, прокати! такъ чтобы ужь ну-ну только!... до паперти такъ и отдерни!...

-- Да ужь я знаю его! поддакивалъ другой учитель Асафъ.-- Ученаго учить, значитъ -- ужь портить только!... Онъ лихо отработаетъ, -- ты ужь не сумлѣвайся, Аскалонъ Иванычъ; провезетъ на славу! Одно только вотъ и конфузно, канальство: силишки мало, -- изговѣлся весь!... А то бы изъ него вышло просто иго-го!...

-- Такъ, что-ли, братъ? а?... допрашивалъ Асафъ, поворачивая за плечи отвернувшагося ребенка.

-- Ничего я не знаю, отвѣтилъ обидчиво Вася, вывернулся и ушелъ.

А за всѣ эти наставленія мама еще велѣла поклониться въ ноги: и учителю Асафу, и портному Аскалону, и тятѣ, и себѣ, и Іоновнѣ, и всей дворнѣ -- и всѣмъ вслѣдъ сказать: "простите меня Христа-ради", и тотчасъ послѣ того повела Васю въ церковь со свѣчою въ рукѣ.

Дорогою бѣдная мама материнскимъ сердцемъ принялась было толковать своему сыну: что значитъ говѣть; но у нея на словахъ ничего не выходило, и ничего не оказалось! По однимъ только слезамъ ея Вася подумалъ: "это стало быть совсѣмъ невеселое -- говѣть-то?" Кое-какъ она уже объяснила сыну, что онъ идетъ теперь исповѣдываться къ батюшкѣ-попу, и что онъ долженъ священнику разсказать всю подноготную; "что и когда онъ дѣлалъ нехорошаго".

-- А если я забуду, мама, что нибудь? спросилъ испугавшись Вася.

-- Ну, Богъ тебя проститъ, когда забудешь, только на духу покайся.

Послѣ двухъ остальныхъ словъ, совершенно непонятныхъ для ребенка, Вася окончательно сбился. Въ воображеніи его опять мелькнули и ступа, и веревка изъ песку, и желѣзный стулъ, и слезы мамы, и ея печальный видъ, -- и все это вмѣстѣ такъ встревожило безпечнаго Васю, что онъ не вытерпѣлъ и спросилъ: "что же, мама, попъ-то со мной сдѣлаетъ?..."

-- Ничего не сдѣлаетъ, а просто будетъ спрашивать: не дѣлалъ ли этого, или чего нибудь тамъ другаго? ну, а ты на все ему и отвѣчай все только: "грѣшенъ, батюшка". Вотъ и все тутъ. А потомъ не забудь, пятачокъ-то ему подай, поклонись въ землю, -- ну, и пойдемъ назадъ домой.

Но не смотря на успокоенія мамы, Вася, по приходѣ въ церковь, зорко искалъ въ темныхъ углахъ стула поповскаго, веревокъ, свитыхъ исповѣдниками, которые тутъ же сидѣли тихо съ печальными лицами; искоса посмотрѣлъ на купель и прошепталъ; "это вѣрно самая ступа-то и есть; ну, слава Богу, она безъ воды""

Мама принялась тотчасъ усердно молиться въ землю, а Вася сталъ любопытно заглядывать за ширму, чтобъ подробнѣе разсмотрѣть: что тамъ дѣлаютъ старухи, и зачѣмъ онѣ такъ громко охаютъ и вздыхаютъ.

Сильно забилось сердце ребенка, когда мама нечаянно схватила его холодной рукой за шею и повела тоже туда за ширму. Но тамъ-на самомъ дѣлѣ ничего страшнаго не было: просто Васю спросили: "не лѣнился ли молиться Богу? знаешь ли молитву Богородицы? не припомнишь ли еще какой нибудь особенной? не ѣлъ ли скоромнаго? не лѣнился ли учиться? не бранилъ ли мать, отца, учителя? не бралъ ли безъ спросу чужаго?" Вася на все эта скромно отвѣтилъ, что велѣла мама: "грѣшенъ, батюшка".

-- Ну, хорошо, ступай домой да приходи завтра, отвѣтилъ на все это старый священникъ.

"Когда же веревку-то вьютъ?" подумалъ ребенокъ и вышелъ изъ храма. Молясь низко на паперти, вмѣсто молитвы Вася шепнулъ: "что же это желѣзнаго-то стула не было? Асафъ-отъ Миронычъ вѣрно для страху только придумалъ его? Ай-ай, они молодцы съ Асколономъ-то Иванычемъ учить меня нелѣпицѣ; -- самую околесину наврали мнѣ; я вѣрить имъ больше не стану".

Но только что ребенокъ въ дверь, Асафъ и Аскалонъ съ улыбками уже встрѣтили его, и тотчасъ заговорили въ запуски: "что, братъ что-о? каково-о?"

-- Ничего!... отвѣтилъ смущенный Вася.

-- Ну, да чего тебѣ, -- ничего! растопыривай карманъ-отъ, -- ничего какже! Знаемъ мы вѣдь это ничего-то: повозилъ вѣрно вотъ что! А что? какъ этакъ на твой взглядъ: стулъ-отъ поповскій тяжело-вѣсоватъ? -- а?...

-- Экъ, какъ его отдѣлали! и не говоритъ ничего. Какой сердитый сталъ!

-- Что мнѣ сердиться-то? прибавилъ кротко Вася, совершенно сбитый съ толку:-- я не сержусь, а не вѣрю вамъ, Асафъ Миронычъ, вы все меня обманываете -- тамъ стула-то не было....

-- Ну-да! ладно!... и мы вѣдь не совсѣмъ вѣримъ, и насъ вѣдь тоже не надуешь. Прокатилъ, знать, попа-то? а? ужь мы вѣдь знаемъ это? Кайся намъ: прокатилъ разочекъ? что ужь скрываться-то отъ насъ?-- а? Сами были грѣшны въ старые годы, сами тоже важивали частенько, да еще такъ, бывало, что только ну-ну, держись знай! индо хребетъ трещитъ!

Вася молчалъ и сильно досадовалъ на то, что ему не вѣрятъ. Спорить же и возражать не смѣлъ, потому что спорить и возражать до завтра было грѣхъ, -- такъ по крайней мѣрѣ растолковала ему законодательница Іоновна.

Весь вечеръ мать безпрестанно говорила Bacѣ, чтобы онъ не сердился, не говорилъ ничего лишняго и ни подъ какимъ видомъ не смѣлъ бы класть ломти хлѣба на носъ Ептушкѣ, съ прочитываньемъ ему азбуки церковной до буквы есть. Мама принесла на этотъ вечеръ псалтирь изъ амбару и не утерпѣла -- прочитала-таки съ Васей двѣ совершенно ей непонятныя странички, безпрестанно вздыхая и простодушно толкуя сыну, что завтра онъ будетъ святой, когда его причастятъ въ церкви. А случившаяся, какъ на грѣхъ, тутъ Іоновна, та даже распространилась и о томъ, какъ пріобщать ребенка святыхъ таинъ. Съ глубокими сокрушительными вздохами она говорила своему питомцу: "молись, батюшка, Васюрынька, какъ можно больше молись, золотой, особливо завтра у обѣденки. Такъ въ землю такъ и клади поклончики. Попъ-то изъ елтаря увидитъ, что ты больно хорошо молишься, ну и дастъ тебѣ кое-чего за это. Какъ можно нужно больше молиться, серебряный, и Богъ увидитъ, что ты молишься, и Онъ полюбитъ тебя за это: ну, и сейчасъ вышлетъ тебѣ съ отцомъ-то дьякономъ сладкаго. А кто не будетъ молиться, -- ну, тому и не вышлетъ, -- не прогнѣвайся.... Онъ -- вѣдь все видитъ. Царь небесный, Его не обманешь, ты думаешь: вонъ барыня со стуломъ ѣздитъ въ церковь, да сидя молится Богу, такъ ей и достанется что-нибудь? какъ же! дожидайся -- шишъ возьметъ она, вмѣсто причастья-то! Дядя-то вонъ сказывалъ, что этакъ-то, въ Пентенбуркѣ; сидя-то нѣмцы только молятся; а хорошій человѣкъ, да коли онъ хочетъ замолить Іисуса Христа, -- такъ стоя молись! Вотъ это похоже сколько нибудь на дѣло. А сидя-то, али лежа еще, такъ этакъ-то всякій замолить съумѣетъ. Завалился вонъ на печку вмѣсто церкви-то, да и шепчи себѣ: "Господи-помилуй". А Господь-то такъ самъ и пойдетъ къ тебѣ да и помилуетъ, -- дожидайся!...

Отецъ и петербургскій человѣкъ тоже говорили Васѣ, что нужно молиться, только мнѣнія ихъ были различны. Отецъ говорилъ просто, что нужно молиться, а какъ? -- этого не толковалъ. А петербургскій человѣкъ не вытерпѣлъ и сказалъ при этомъ какую-то умную рѣчь, кажется, въ такомъ родѣ:

-- Нужно, братецъ, различать: что постное и что скоромное?-- У насъ вонъ крупинку яйца откуси или маслица лизни,-- такъ это скоромное, а мужика возьми да зарѣжь -- ну это постное, -- ничего! Этакъ, братецъ, только бабы-дуры говорятъ, а умные люди такъ ужь не думаютъ. По моему: ѣсть мало, не дѣлать зла, дѣлать добро, быть добрымъ, заниматься добродѣтелью и все такое -- вотъ онъ постъ-великій! А сердце, злоехидство, коварство, недоброжелательство, ну вотъ гордость еще -- это ужь, скоромное-настоящее. Вотъ какъ, братецъ, племянничекъ! да!...

Вася надъ этимъ задумался и все-таки ничего не понялъ. А петербургскій человѣкъ между тѣмъ продолжалъ:

-- Или теперича вотъ -- молитва. Молитва молитвѣ рознь. Другой и въ землю кланяется -- да ничего не вымолитъ, а другой и не кланяется -- да всѣ вымолитъ. А отчего? -- оттого, что духомъ нужно, братецъ, молиться,-- духомъ.... Образъ -- это изображеніе, -- ты понимаешь? -- изображеніе, братецъ! А вотъ кто духомъ помолится, -- ну такъ это будетъ молитва!... Это ужь....

"Что же это такое: "духомъ сбѣгаю", "духомъ слетаю", "духомъ помолюсь"?.. а! скорѣе значитъ нужно вѣрно отмаливаться..." рѣшилъ племянникъ, по своему понявшій наставленія петербургскаго дяди.

На другое день, утромъ, Васю нарядили какъ на пасху: надѣли новые сапоги, которые еще въ лужахъ не путешествовали, надѣли новый сюртукъ, съ сухимъ хвостомъ, который Аскалонъ Иванычъ сшилъ къ великому дню, надѣли новую рубашечку красненькую, новую манишечку бѣленькую. Всѣмъ этимъ завѣдывалъ новый камердинеръ Васи -- Іоновна. Все это надѣла она на Васю съ молитвой, и все такъ одернула и ощипала, такимъ представила торчащимъ и глаженнымъ, что стоило только самой полюбоваться Васей. Мамынька между тѣмъ, одѣлась и сама: сама надѣла бѣлое платье коленкоровое, бѣлую косынку на голову и бѣлый, съ голубыми полосками, шерстяной платокъ на шею. И пошли они въ церковь.

А въ церкви словно праздникъ большой. Народу много, и всѣ почти одѣты въ бѣломъ. Всѣ идутъ къ алтарю, да отдаютъ своя просвирки Парамонычу-дьчку, а Парамонычъ носитъ ихъ въ алтарь и передаетъ батюшкѣ-священнику.

Вася опятъ пошелъ въ алтарь съ маминой просвирой, единственно затѣмъ, чтобы окончательно подглядѣть, что тамъ дѣлаютъ съ просвирами. Гусемъ вытянулъ онъ голову изъ-за толстаго дьячка Парамоныча, зорко высмотрѣлъ, что совершалъ священникъ; но конечно ничего не понялъ и тотчасъ же отправился къ матери спросить: "зачѣмъ батюшка сдѣлалъ на просвиркѣ четыре дырочки?" Мамынька принялась-было толковать Васѣ, что это "вынимаютъ части"; но Вася и этого не понялъ, зачѣмъ вынимаютъ, тѣмъ больше, что мама сказала объ этомъ только два-три слова, да и закончила такъ: "послѣ -- говоритъ -- сынокъ, когда-нибудь я тебѣ растолкую, а теперь некогда: молись Богу! "

Въ половинѣ обѣдни Вася ни вытерпѣлъ: обернулся назадъ -- посмотрѣть, что дѣлаютъ православные христіане. Анъ глядь за нимъ стояла уже Іоновна. Вася съ радости еще обернулся посмотрѣть, какъ молится Іоновна; Іоновна тотчасъ сообщила ему, что батюшка истинный Христосъ очень не любитъ тѣхъ, кто много вертится въ церкви. Вася тотчасъ пересталъ вертѣться.

Вскорѣ послѣ того Іоновна припала къ самому уху Васи и такъ горячо дыша ему въ шею, заговорила такъ; "сію минуточку будешь причащаться, золотой мой, -- слышишь, ширкнула занавѣсь-то? вонъ и ворота царскія отворяются, -- сдѣлай еще земной поклончикъ.

"Все-то знаетъ эта Іоновна", подумалъ Вася, и бухнулъ и землю тяжеловѣсно.

Дѣйствительно отецъ дьяковъ отворилъ царскія врата, вознесъ святыя дары, и на основанія завѣта Спасителя: "не претите дѣтямъ ко Мнѣ", -- первыхъ подвели дѣтей, въ числѣ которыхъ былъ и Вася. Мама сама подвела его за плечи.

По возвращеніи отъ св. причастья, гдѣ-то въ уголкѣ подвернулась опять Іоновна. Іоновна поцаловала въ голову Васю, пожала даже ему руку съ закушенной просвирой, и шепнули ласково: "усталъ, и чай, голубчикъ мой сизенькій, обѣдня-то больно долго шла; поди-тко вонъ сядь, отдохни въ уголокъ, на мою шубенку: сюртучокъ-то и не замарается, къ пасхѣ-то опять новенькій и будетъ." Вася тотчасъ отправился и возсѣлъ на шубенку, устроенную копромъ, на подобіе стариннаго стула. И перекрестившись еще, сильно принялся за просвиру. Заплаканная мама скоро пришла туда же и горячо поцаловала сына въ губы.

По окончаніи всего, Вася положилъ отцу дьякону и Парамонычу по грошику за обѣдню, и пошелъ домой. На паперти онъ долго и съ любопытствомъ ребенка засмотрѣлся на то, какъ хромой нищій, плюгавый старичишка, задавалъ теребачку мальчишкѣ, за то, что тотъ ловко просунулъ руку впередъ и словилъ цѣлый грошъ съ-разу. Хромоногій, какъ въ колоколъ звонилъ, подергивая за чубъ товарища и приговаривая: "не суйся Аксинья на чужія истины! Будь вѣжливъ, -- каналья! я старшій, -- подлецъ! здѣсь храмъ божій, -- собака ты этакая!...

По возвращеніи домой, мама тотчасъ настроила Васю, чтобъ онъ отправился къ господамъ и поздравилъ ихъ съ говѣньемъ. Баринъ съ барыней въ этотъ день были необыкновенно ласковы и добры, и не только принимали ото всѣхъ поздравленія, но даже въ числѣ прочихъ поздравили и Васю самого. Марья Александровна сказала ему привѣтливо: "будь уменъ, Вася"; старый баринъ сказалъ ему по старому: "ну, поздравляю и тебя также, братъ: тѣлу во здравіе, душѣ во спасенье". Старшая барышня-институтка, двумя пальчиками обмакивающая въ чай самый великопостный сухарикъ, отъ нѣмецкаго булочника, манерно проговорила сквозь зубы: "я тебя также". А Илинька-лѣнтяй, такъ тотъ даже познакомилъ Васю съ какимъ-то праздникомъ, и пожелалъ ему того, что и самъ не понималъ. Даже обѣ барыньки-приживалки: карлица и Степанида Ивановна Шустиха, и тѣ поздравили Васю съ принятіемъ святыхъ таинствъ. А мама съ Іоновной, такъ тѣ не знали даже, что имъ и сдѣлать съ Васей. Не знали даже, чѣмъ и накормить Васю: и просвиру ему еще цѣлую дали, и чай сладкій ему сдѣлали, и пирожнаго Іоновна уже сунула -- не утерпѣла, и самъ Анхимычъ какого-то грибнаго соусу принесъ. И наконецъ еще самъ баринъ съ барыней, черезъ маму, прислали ему двѣ просвиры. Вотъ какъ всѣ заботились о Васѣ въ этотъ не обыкновенный день! Даже самъ тятенька и дяденька поцаловались съ Васей дружески, говорили съ нимъ запросто и даже шутили очень на короткую ногу, а что всего важнѣе, въ этотъ день не только не побранили его, даже цѣлый день не учили ничему! Такъ что, когда Вася выросъ наконецъ и состарѣлся, онъ все-таки помнилъ, что самый покойный и счастливый день въ его жизни -- былъ этотъ, а самый веселый а радостный -- была чрезъ два дня пасха!

Въ великую субботу, не смотря на то, что эта суббота въ самомъ дѣлѣ великая, -- начали хлопотать около куличей, зудѣть и соваться около яицъ и горшковъ съ сандаломъ. А когда между всѣмъ этимъ забѣгали еще и дѣвки со своими утюгами, ну тогда пошла работа суетливѣе тасканья дровъ на пароходъ, а суета вышла, какъ на самой большой ярмаркѣ.

-- Лба-то не дадутъ перекстить, не токмо-что въ церковь божію сходить, для такихъ великихъ дней! утверждала мама и Іоновна, командуя всѣмъ этимъ, какъ полководцы въ рѣшительную минуту. "Согрѣшила я, грѣшница, съ ними окаянными!" говорила сокрушительно мама, называя въ этотъ день окаянными не гостей господскихъ, а дѣвокъ, которыя безсовѣстно надоѣдали ей со своими пасхальными юбками. Тятя, какъ отшельникъ отъ суеты міра сего, такъ на цѣлый день и закатился по закупямъ, такъ до ночи и прошатался гдѣ-то на привозномъ базарѣ и отыскивая какія-то вареныя чесноковыя колбасы, господамъ на розговѣнье. Самъ петербургскій дяденька объявилъ Васѣ, что въ этотъ суетливый день учиться некогда, потому что ему рѣшительно нѣтъ минуточки свободной -- дѣла по самое горло. Да если посудить резонно, да разобрать подробно, такъ и самому Васѣ тоже было рѣшительно некогда: то онъ сунется посмотрѣть, какъ мама краситъ яица, -- ну, конечно, и ему нужно не опоздать также запустить въ краску свое маленькое шпанское яичко, собственно для своей праздничной забавы; то онъ сунется посмотрѣть, какъ она оплетаетъ веревочками изъ тѣста праздничные куличи, -- ну, конечно, и ему нужно также отхватить кусочекъ тѣста и изъ него слѣпить свой узорчатый маленькій куличокъ, собственно для своего розговѣнья завтра; то сунется посмотрѣть, какъ отъ луковичной шелухи красятся у тетушки Лепестиньи желтыя яица; то сунется разсмотрѣть, какъ отъ шелковыхъ лоскутьевъ росписываются у Іоновны пестро всякія яица; то вдругъ сама мама дастъ ему особое порученіе: окончательно отдѣлать ей куличу нумера втораго, и даже выставить на ней рѣшительно всѣ миндальныя и изюмныя украшенія, -- словомъ, нарядить ее такъ, какъ слѣдуетъ къ такому великому празднику. А это вѣдь, осмѣлюсь доложить, господа петербургскіе булочники, трудъ не шуточный! Положимъ, что тыкать пальцемъ въ сырое тѣсто и всякій изъ насъ съумѣетъ; но такъ искусно подтыкать все бока у самой лучшей, великолѣпной, нумера втораго куличи, едва ли кто возьмется, да едва ли кто и кончитъ такое большое дѣло такъ безукоризненно и добросовѣстно, какъ у Васи. Онъ растычетъ не просто какъ нибудь, очертя голову -- нѣтъ! онъ растычетъ съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой, да еще подумавши, да еще сообразивши, да еще нѣсколько разъ выковырнувши и поставивши изюмный и миндальный глазъ и посмотрѣвъ на это дѣло издали, съ такимъ удовольствіемъ, какъ будто желая кого нибудь спросить: "а? каковъ я-то? каково, напримѣръ, я тыкнулъ ее въ послѣдній-то разъ!" Такъ что, смотря на него, вамъ даже дѣлается даже грустно, что такой необыкновенный талантъ гибнетъ безъ образованія. "Родись-ко такой геній въ Петербургѣ!" думаете вы: "о-о! да онъ непремѣнно выстроилъ бы себѣ трехъ-этажный дворецъ изъ плюхъ плюхъ съ кренделями". Ну, однимъ словомъ, Вася былъ одинъ изъ величайшихъ булочныхъ геніевъ погибшихъ въ неизвѣстности. Впрочемъ, къ чести сказать, поощрительная мама не только всегда съ удовольствіемъ смотрѣла на произведенія Васи, а даже съ особеннымъ удовольствіемъ задавала сынку такую работу, не говоря уже о томъ, когда сынокъ вызывался на нее самъ.

А между тѣмъ, такое родственное обращеніе съ изюмомъ и миндалемъ, такое близкое сношеніе съ великолѣпной куличой, нумера строго, вводило постнаго Васю въ такое искушеніе, что онъ едва-едва крѣпился, и чуть-чуть было было не словилъ горсточку изюму при отдѣлкѣ; хорошо еще, что сама мама догадалась и дала сама ему, будто за работу.

Но вотъ наконецъ отдѣланные нумеръ первый, второй и третій и Васина маленькая куличика, -- все это, какъ свадебный поѣздъ поскакало на лопату и все это наконецъ запятили въ печь. Печь эту, для пробы, подсыпали-было и мукой, но все-таки, какъ видно, оказалась она безнадежна, потому что мама, Лепестинья, баушка Чудиха, Іоновна даже самъ Анхимычъ, какъ часовые, безпрестанно заглядывали въ чело и будто у заслона допрашивали: "а что, ваши-то каковы? Э, еще не зарумянились хорошенечко; вѣрно плохи выйдутъ. Экая бѣда какая?... Однако, несмотря на пророчество самой Іоновны, что куличи для такого великаго праздника навѣрное выйдутъ не то, чтобы этакъ-такъ того... все-таки, когда ихъ допекли, да вынули, да расклали по столамъ, лавкамъ и полкамъ, да пошелъ отъ нихъ праздничный, благородный, масляный запахъ, не такой, какъ отъ будничнаго ржанаго, да еще изъ-подъ чистыхъ полотенцовъ выглянули они такимъ смѣющимся лакированнымъ глянцемъ, то такой вышелъ соблазнъ для Васи, что хоть вонъ бѣги. Да оно, признаться, и лучше было бы, если бъ онъ во время вышелъ вонъ, а то какъ-то нечаянно и случилось съ нимъ вотъ что....

Вася смотрѣлъ, смотрѣлъ на все это, да какъ вспомнилъ, что поповскій стулъ и веревки -- все это дудки, не вытерпѣлъ и искусился. Мать только-было отвернулась куда-то, вышла, что называется на минуточку, Вася степенно выковырнулъ изъ кулича нумера втораго одинъ миндальный глазъ и тотчасъ его проглотилъ; еще отвернулась мама, онъ еще сълупилъ съ пятокъ и этими полакомился. А какъ вышла она зачѣмъ-то въ амбаръ -- минутъ на десять -- Вася въ такое впалъ искушеніе, что совершенно забылъ о постѣ великомъ, и о говѣньи, и о всѣхъ наставленіяхъ законоучительницы Іоновны. Онъ не только облупилъ окончательно куличъ нумера втораго, а даже какъ-то ненарокомъ прихватилъ еще и одно красное яицо. Живо кокнулъ его о печь, чтобъ не смѣло впередъ соблазнять Васю; запѣлъ что-то великопостное, чтобъ не слышно было изъ сосѣдней конурки, какъ Вася занимается лупленіемъ, и послѣ всего, запряталъ скорлупу въ сапогъ, скромно засѣлъ въ уголъ -- попробовать разговѣться заблаговременно. Надобно же было случиться бѣдѣ, или какъ говорятъ объ этомъ старухи: вышелъ грѣхъ такой -- полосой. Мама вслѣдъ за этимъ пришла изъ амбара и, какъ на бѣду, стала считать яица: одного все у ней не доставало. Осмотрѣлась кругомъ, анъ для порядку въ хозяйствѣ и Васи не доставало; еще осмотрѣлась, и что же? самая великолѣпная кулича нумера втораго облуплена и вотъ уже стоитъ безъ миндальныхъ глазъ!

Мамынька тотчасъ сообразила, что все это значитъ, и очень свирѣпо зарычала: "Василій!"

Вася грустно и нѣжно вывелъ изъ-за печки: "я здѣсь, мамынька!"

-- Ты, что ли, взялъ отсюдова яицо?

"Эхъ, какая скверная штука!" подумалъ оторопѣвшій Вася, и затѣмъ, какъ можно скорѣе, какъ пробку, заколотилъ пальцемъ вторую половину яица въ ротъ, чтобы ужь спрятать его окончательно и потомъ отнѣкаться, сказать: что онъ не бралъ, и не знаетъ, кто взялъ; не видалъ даже. А въ случаѣ нужды такъ все это и подтвердить, примѣрно, хоть такими доказательствами: "лопни у меня утробушка; дай Господи въ таръ-тараы мнѣ провалиться и не сойти съ сего мѣста!" или ужь заплакать наконецъ, и убѣдительными слезами убѣдить маму, что всѣ это поклепъ на него взведенъ, и что онъ совершенно непричастенъ этому грѣху.

Но не тутъ-то было. Вася самъ подпортилъ все дѣло тѣмъ, что слишкомъ поспѣшилъ. Онъ вовсе не зналъ свойства яичнаго желтка: второпяхъ никакъ не могъ проглотить его, какъ кисель -- закашлялся, какъ отъ мякины, и крошки полетѣли изо рта во все стороны. А мама на этотъ грѣхъ подошла еще со свѣчкой и ярко освѣтила огаркомъ всѣ эти дѣла тьмы. Вася совершенно осовѣлъ отъ стыда и рѣшительно не зная, что ему съ собой дѣлать, сталъ молча собирать яичныя крошечки.

--" Эхъ ты, безсовѣстный! заговорила еще свирѣпѣе мама: -- не могъ развѣ ты подождать до завтра? Цѣлыхъ ты семь недѣль не бралъ въ ротъ ничего скоромнаго, а тутъ, на-тко, вотъ что придумалъ! Пошелъ въ хлѣвъ, скотъ; у меня не смѣй и разговлятся приходить сюда, слышишь! не смѣй и думать! такъ тамъ съ курами и разговляйся. Да еще вотъ отцу скажу, пустъ онъ тебя за это хорошенечко!...

Вася, не говоря ни слова, сталь лѣниво одѣваться, и только глаза засверкали слезой.

"Это еще ничего", думалъ онъ про себя: "что ты разговѣться не дашь мнѣ, -- это штуки. Я знаю, ты всегда меня такъ стращаешь; а по правдѣ-маткѣ, ты такая для меня добренькая мама, что сама же придешь за мной, да ласково скажешь: "Вася, поди ко мнѣ". А вотъ это, что ты отцу-то хочешь сказать -- это вотъ очень неловко! Я вѣдь ужь знаю, каковъ онъ: чуть, этакъ, не въ добрый часъ подвернешься, такъ опять глядишь, и того...."

Вася искоса посмотрѣлъ на плетку, которая, какъ представительница отцовскаго страха и домашняго управленія, тутъ же смиренно висѣла на гвоздѣ, -- и процѣдилъ сквозь зубы:

-- Мамынька, а мамынька!...

-- Чего тебѣ нужно еще? я сказала: пошелъ вонъ...

-- Дa я пойду ужь вонъ-то, такъ и быть, только тятенькѣ не сказывай....

-- И не думай этого, поросенокъ эдакой! скажу непремѣнно все отцу: пусть онъ задастъ тебѣ баню для субботы-то великой...

"Эхъ, скверность какая! больно худо будетъ"... подумалъ Вася и пошелъ невесело на дворъ.

Подходитъ вечеръ, мамынька за Васей нейдетъ. Вотъ и ночь легла на черный городъ, темная, холодная, страшная... а мамынька все нейдетъ за Васей. Даже съ крыльца не слыхать этихъ обычныхъ ласковыхъ словъ: "Вася, гдѣ ты? поди-ткось сюда!" -- а это очень худо. Очень худо, когда мама не хочетъ приголубить Васю: ему грустно становится отъ ея непривѣтливости. И вотъ онъ сидитъ у амбара, да разливается -- плачетъ. Правда, хотѣлось было ему по прежнему, чтобъ мама сама пришла за нимъ, да нѣтъ! вѣрно и не думаетъ она о немъ: въ суетахъ совсѣмъ забыла про Васю.

А между-тѣмъ Вася сидѣлъ, сидѣлъ, да началъ ужь и зябнуть. А морозъ, извѣстно, какъ голодъ -- не тетка, не приголубитъ. Надобно было придумать, что нибудь рѣшительное. Вася для такого случая избралъ себѣ посредника Матюшку-разбойника и настроилъ его, чтобъ тотъ сходилъ къ мамынькѣ и донесъ ей рѣшительно, что Вася начинаетъ мерзнуть. Ловкій Матюшка тотчасъ сдѣлалъ донесеніе, и чтобы ужь сразу острастить маму, окончательно объявилъ, что Вася замерзъ совсѣмъ.

-- Э, пусть его мерзнетъ, умнѣе будетъ! выговорила суровая мамынька и затѣмъ такъ прицикнула на посланника, что тотъ, какъ можно скорѣе, убрался вонъ изъ избы. А мамынька и послѣ донесенія все-таки не пошла за Васей, даже съ крыльца не позвала его къ себѣ ласково.

"Ну, плохое мое дѣло"... думаетъ Вася. Пождалъ было еще; прислушался даже: не зовутъ ли его, но наконецъ видя, что строгая мамынька и не думаетъ звать, рѣшился самъ отправиться въ избу. Для этого обошелъ онъ избу кругомъ, посмотрѣлъ въ окно, нѣтъ ли тамъ отца, и убѣдившись окончательно, что тамъ никого посторонняго нѣтъ, пошелъ просить прощенья. Съ повинной головой вошелъ онъ въ чуланчикъ и издали еще затянулъ свое обычное: "мамынька, прости-и... меня!"

Мамынька къ этому времени устряпалась и отдохнула -- значитъ, вплоть до христовой заутрени можно было читать Васѣ наставленія о грѣхѣ. И Іоновна тоже устряпалась и отдохнула, и тоже пришла въ чуланчикъ затѣмъ, чтобъ ужь окончательно объявить Васѣ "насколько батюшка истинный Христосъ не любитъ тѣхъ, кто по субботамъ ѣстъ яица, и какое именно за это будетъ наказаніе на томъ свѣтѣ". Даже какъ будто Іоновна сама ходила на тотъ свѣтъ, потому что рѣшительно объявила Васѣ такъ:

-- Бѣда вѣдь, кормилецъ мой, по постамъ-то ѣсть скоромное, -- что ужь и говорить объ этомъ самомъ! Они вонъ прицѣпятъ грѣшника-то за брюхо на желѣзный крюкъ, да такъ въ огонь-то всего и повѣсятъ: брюхо-то, знаешь, виновато -- оно, вѣдь, яичко то съѣло, -- ну, вотъ за него и прицѣпятъ раба божьяго, да спину-то и учнутъ поджаривать, да подпекать, какъ блинъ какой. Вотъ и узнаешь тогда, что значитъ ѣсть по субботамъ яица! Они вѣдь шутить съ нами не любятъ: силища такая, что у-ухъ!

Затѣмъ Іоновна тутъ же, какъ-то кстати ужь, распространилась и насчетъ того, что въ эту ночь, до той самой минутушки, какъ запоютъ: "Христосъ воскресъ", нечистая сила такъ воюетъ, что чуть-чуть только не ѣздятъ верхомъ на насъ, православныхъ христіанахъ.

-- Батюшка-то истинный Христосъ, значитъ, теперича умерши, вотъ имъ и слабодно безъ него-то: ну ужь они тутъ и кутятъ и мутятъ... и кутятъ ужь!... Ну, а вотъ какъ завтра-то оживетъ Онъ -- вотъ опять хвостъ-отъ и прижмутъ ужь... да, и прижмутъ!... При немъ вѣдь много-то не нашумаркаютъ; у него силы-то побольше будетъ ихняго. Стоитъ только послать вонъ архангела Михаила: ткнетъ пикой-то разочекъ, ну и провалились сквозь землю всѣ. Боятся тоже и его батюшку -- такъ боится, что и.... бѣда!

А между тѣмъ пришелъ и дяденька. Мамынька не утерпѣла и тотчасъ ему сказала: "вѣдь вотъ, говоритъ, что надѣлалъ сахаръ-то мой", да еще и прибавила: "ну что, говорить, съ нимъ дѣлать-то станете, когда онъ, скотъ этакой безрогій, еще читаетъ книгу, а видитъ-то вѣрно фигу: какъ будто ужь тамъ и не прописано все этакое, что грѣхъ и что не грѣхъ хорошему человѣку. Нѣтъ ужь вѣрно и книга вамъ не поможетъ; не поможетъ ли развѣ вонъ отецъ?"

-- А въ чемъ? пожалуй, помогу! сказалъ, какъ будто воставшій изъ земли, отецъ, пришедшій съ базару.

-- Да вотъ вѣдь что сдѣлалъ дурандасъ-то вашъ....

Мама не утерпѣла, и тятенькѣ разсказала все также до крошечки: и про куличу облупленную, и про яицо проглоченное, да такъ подробно, что тятенька наморщилъ даже лобъ.

И вотъ наконецъ всѣ они: и тятя, и мама, и Іоновна взапуски пустились говорить надъ Васей, какъ стыдно ѣсть скоромное, и какой это грѣхъ; и какой великій грѣхъ ѣсть скоромное въ такіе великіе дни, да еще послѣ причастія; какъ наконецъ Богъ этого не любитъ, и какъ онъ наказываетъ за это человѣка: не даетъ ему разговѣться и увидѣть пасху.

-- Да и на томъ свѣтѣ, въ свѣтло Христово воскресеніе, за это, ни за что не дадутъ краснаго яичка, добавляетъ Іоновна:-- ангелы-то божьи всѣ будутъ разговлятися яичками, ну и угодники христовы съ ними тутъ же ужь... а ты и сиди да посиди гдѣ нибудь въ уголкѣ безъ яичка, по этому самому, что здѣсь не соблюлся, согрѣшилъ значитъ -- оскоромился. Вотъ и взгрустнется тогда! и-ихъ, какъ взгрустнется!... Тошнехонько будетъ...

-- Да тѣмъ больше не слѣдовало ѣсть, что всего и осталось-то часа четыре до заутрени. Это баловство только одно, за которое вотъ порку тебѣ, братъ, слѣдуетъ задать передъ праздникомъ-то, говорилъ жостко тятя.

-- Что это, братецъ, у тебя за нетерпѣніе такое ребяческое! вскрикивалъ петербургскій дяденька: -- ну, какъ это тебѣ не совѣстно?

-- Да добро бы ужь, хоша бы поѣлъ-то вплотную, какъ слѣдуетъ человѣку: ну, тогда бы ужь хоть не досадно было; а то вѣдь такъ себѣ -- лизнулъ только, и больше ничего: выходитъ одно только баловство, заключила послѣ всѣхъ мама, и что-то въ родѣ угрозы добавила: -- ну, а ты смотри, Василій, отецъ-отъ вонъ не сѣчетъ тебя, дурака, потому только, что нынче дни такіе... а ужь при случаѣ онъ тебѣ этого не забудетъ!

-- Да, любезный, ты пока это заруби-ко себѣ на носъ, а ужь я, братъ, тебѣ это въ добрый часъ припомню! Ты вѣдь знаешь меня? отхватилъ наконецъ тятенька.

Вася зналъ этотъ добрый часъ; притомъ же все, что говорилось ему, было въ самомъ дѣлѣ такъ трогательно и горько, что ребенокъ расплакался, и, засыпая въ полусонномъ бреду, подумалъ: "счастливцы, ей-богу, эти люди -- господа; цѣлый постъ они ѣдятъ скоромное, какъ нехристи, и все имъ ничего! А я вонъ разъ только попробовалъ всего то одно только яичко съѣсть, -- всѣ принялись со мной ругаться; а ихъ вонъ такъ никто не ругаетъ. А я-то?... Эхъ, Господи -- несчастненькій! попробуй-ко хоть крошечку откусить, такъ тятя, пожалуй, отпоретъ такъ, что небо покажется съ овчинку. Вотъ оно что значитъ простой-то человѣкъ!..."

И на этомъ словѣ Вася заснулъ наканунѣ свѣтлаго Христова воскресенья.

Мама съ тятей тоже прикурнули передъ заутреней; петербургскій дяденька пошелъ установить на окно свой транспоранъ, а надъ соннымъ Васей осталась одна только вѣчно-безсонная Іоновна. Іоновна съ таинственнымъ шопотомъ и бормотаньемъ про себя усадила въ лукошко чучелы пѣтуха и курицы, слѣпленные изъ хлѣба, клейстеру и прочей дряни, учителемъ Асафомъ, и купленные у него за пятакъ съ уступкою, собственно для Іоновны. Съ молитвою подсунула подъ нихъ старуха маленькія шпанскія яица своего пестро-всякаго раскрашиванія; даже вмѣсто подстилки очутился въ лукошкѣ ея праздничный нарядный платокъ. Все это собственно для того, чтобъ съ этимъ явиться съ своему Васѣ утромъ и окончательно развеселить его по праздничному, а въ бесѣдѣ съ нимъ, пожалуй, и увѣрить безтолковаго, что эти яички снесли ему деревянныя куры къ свѣтлому дню.

Вѣчно занятая заботой о своемъ Васѣ, Іоновна долго еще возилась около своего коробка, усаживая, высаживая и пересаживая все тѣхъ же деревянныхъ болвановъ и раздумывая, какъ бы приличнѣе ихъ усадить, и какъ бы ловчѣе представить ихъ внезапно обрадованному праздникомъ ребенку. Окончивъ хлопоты, она вышла взглянуть на черную ночь, и даже послушать, не ударили ли ужь и къ заутрени; но тотчасъ съ дрожью возвратилась на свою родину -- печь, кряхтя, покашливая и бормоча: "ночь-то какая бѣдовая, Христосъ съ ней! точно свѣта преставленье... Я думаю, скоро и къ заутренькѣ ударятъ, вотъ и праздничокъ при...шъ ...шъ ...шъ."

А между тѣмъ черная ночь все гуще и гуще ложилась надъ святою Русью! Старая Іоновна на много ошиблась въ часахъ, и потому ей еще очень долго пришлось почесываться да повертываться на горячихъ кирпичахъ. Не скоро дождалась Іоновна свѣтлаго праздничка, такъ долго и нетерпѣливо ожидаемой пасхе!...

ГЛАВА VII.

-- Сынокъ, вставай!

Но мать остановила поднесенную надъ сыномъ руку, какъ будто въ раздумьи: будить, или нѣтъ, ей своего любимца, который такъ крѣпко спитъ.

-- Свѣтикъ мой, пасха!... выговорила надъ ухомъ ребенка старая Іоновна, и Вася быстро вскочилъ. Но тѣмъ пока и кончилось: онъ сѣлъ на кровати такимъ растрепой, какъ-будто ему сейчасъ только задавали таску. Продирая глаза и протирая ихъ кулакомъ, онъ еще не очнувшись спросилъ: "а что, развѣ пришла пасха?"

-- Пришла, золотикъ мой, пришла -- съ яичками... взволнованнымъ голосомъ, перебивая родную, ворковала Іоновна: -- да съ красненькими, добавляла она въ заключеніе. Родная между-тѣмъ говорила твердо: "Пришла, мой другъ, и пасха наша, -- вставай теперь. Слышишь, вездѣ звонъ какой? -- Это насъ зовутъ: пойдемъ къ заутрени".

-- Къ заутрени?... Вася почесалъ въ затылкѣ, позѣвнулъ въ раздумьи и даже сѣлъ поперекъ кровати. Но тѣмъ опять и кончилось; онъ прищуристо посмотрѣлъ на маму, которая свѣтила ему огаркомъ, а опять таки позѣвая, повторилъ: "да тамъ дадутъ, что-ли, мнѣ яичко-то?"

-- Дадутъ, свѣтикъ мой, безпремѣнно дадутъ..... перебивала дрожащимъ голосомъ Іоновна: -- красненькое дадутъ, славное такое -- съѣсть можно.

Родная въ этотъ разъ заговорила построже:

-- Да-ну! одѣвайся, полно ломаться-то! вѣдь скучно стоятъ-то наконецъ передъ тобой; дадутъ и яичко въ свое время, только сбирайся скорѣе!

-- Ну ладно, пойду пожалуй, -- давай нарядиться-то во что?

И Вася свѣсилъ ужь съ кровати ноги.

-- Нарядись-ко, золотикъ мой! на-ко, вотъ халатикъ-то твой... и старуха впопыхахъ растянула предъ Васей длиннополый старый кафтанъ, который приготовила сыну родная мама къ заутрени.

-- Это не тотъ, баушка, -- что ты какой?!..

-- Ахъ, какой ты скучной! заговорила уже нетерпѣливо родная:-- тебѣ говорятъ, вставай да умывайся скорѣе, -- не продеремся совсѣмъ впередъ, такъ и придется стоять въ сѣняхъ.-- Надѣвай!....

-- Старый-то? ну какъ бы я не пошелъ въ старомъ на пасху! Чего тебѣ -- всѣ наряжаются, а я въ старомъ ступай..."

-- Наряди ужь его, Семеновна, родимая, въ новенькой-то, -- вишь какъ захотѣлось ребенку; знать, брюшкомъ ужь.... что ужь?-- Праздничекъ свѣтлой же... умоляя, дребезжала Іоновна.

-- Знаю я, матушка Іоновна; наряжу я его къ обѣдни, какъ должно быть; а у заутрени-то его воскомъ зальютъ: сертучокъ отъ новенькой, ну и испакоститъ его за одинъ разъ -- вотъ вѣдь что! -- надѣвай, сынокъ, этотъ...

-- Надѣвай, свѣтикъ мой, надѣвай; мамынька-то сущую правду говоритъ. Дай-ко ручку-то правую, я всуну въ рукавомъ-отъ.

-- Не пойду я въ старомъ на пасху! прикрикнулъ Вася на попечительницъ, и вырвалъ у Іоновны руку, которую старуха взяла-было такъ бережно, какъ самый нѣжный цвѣтокъ.

-- Ну, оставь его дома, да запри, сказалъ строго отецъ.

"Эхъ"! подумалъ Вася: "опять попался".

Вася совсѣмъ не замѣтилъ съ просонокъ отца, который тутъ же сидѣлъ за тѣнью матери. Какъ можно скорѣе сталъ натягивать Вася штанишки, чулчишки и сапоги. И чтобы какъ-нибудь замять это сердитое дѣло, однимъ плескомъ умылся и на скорую руку мольнулся, прочитавъ только: "во имя", да "Господи помилуй тятю съ мамой", -- не договорилъ даже: "Васю съ Ваней".

Впрочемъ сама мама, поторапливая Васю, сказала: "ну, говорить, въ церкви ужь домолишься, сынокъ; а теперь будетъ и этого; пойдемъ только скорѣе, чтобъ не опоздать". Вася вразъ всунулъ обѣ руки въ рукава, и застегиваясь уже на улицѣ, борзо пошелъ къ заутрени съ тятей и мамой, помахивая руками отъ веселаго расположенія духа.

А въ самомъ дѣлѣ весело было идти къ заутрени: вездѣ звонятъ во всѣ колокола, вездѣ плошки да свѣчи на окнахъ, -- а въ дядинькиномъ окнѣ на-верху такъ растопыренъ даже и транспарантъ съ большими красными буквами "ижемъ" и "хѣромъ", подъ короной, да съ херувимами по угламъ; вдоль улицы такъ свѣтло, по обѣимъ сторонамъ играютъ огоньки. А Вася еще прищуриваетъ глазъ, и отъ плошекъ идутъ лучи, такіе прямые да длинные, -- очень хорошіе лучи. А надъ всѣмъ этимъ черныя небеса и мрачные переулки, а тутъ еще и яркій свѣтъ, перемѣшанный съ черными тѣнями. И вотъ на бѣломъ домѣ мелькаютъ уродливыя тѣни, да огромныя головы людей; а тутъ вдругъ высунется страшная рука; а тамъ черныя ноги идутъ, какъ бревны. Васѣ какъ будто страшно; за то весело и хорошо, даже дрожь пробѣгаетъ отъ легонькаго сюртучка и легонькаго морозца. Куда ни посмотри, вездѣ бѣжитъ народъ: торопливо стучатъ старички и старухи своими подожками, произнося удушливо: "Господи, Господи!" стучатъ каблуками мастеровые по тротуарамъ, произнося ясно: "соборной-то какъ реветъ, батюшка"; шаркаютъ новыми башмаками дѣвки въ новыхъ лакированныхъ кушакахъ, безсовѣстно шумя лубочными своими ситцами и растопыренными, какъ павлиные хвосты, юбками. Въ запуски бѣгутъ къ церкви Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ, показывая на ожерелье изъ плошекъ около церковной главы.

-- Лихо! закричалъ Ванька-рыжій на всю улицу отъ восторга.

-- Ловко! заревѣлъ Матюшка-разбойникъ, придерживая своего пріятеля. И оба закатились бѣжать.

-- Пришла матушка!... пришла свѣтлая!... повторяла, крестясь, Іоновна, усиливая старушечью поступь за Васей.

-- Слава тебѣ Господи, дождались праздничка Христова! выговорила ясно мама, поправляя на сынѣ воротничокъ.

-- Ну -- ну, братецъ, не заглядывайся! добавилъ строго тятя, посовывая слегка сына впередъ. И всѣ пошли скорѣе.

Въ это время вышли они на площадь, прямо противъ освѣщенной церкви.

И вотъ предстала она лучезарная въ своей сіяющей праздничной ризѣ.-- "Доподлинно ужь свѣтлый праздничекъ", -- повторяла, крестясь, Іоновна: -- "храмъ-отъ Господень какъ разукрашенъ, Господи!-- Посмотри-ко, золотикъ мой, какъ горятъ окошки-то, -- знатно таково"!...

Въ самомъ дѣлѣ, на паперти словно пожаръ былъ отъ огней: всѣ лѣстницы заставлены плошками, на колокольнѣ, туда -- высоко, по самому карнизу тоже рядъ плошекъ, подъ колоколами фонари, на куполѣ церкви двойной рядъ бисерныхъ мелкихъ огоньковъ. Такъ что Вася, вывернувшись изъ-за-углa и взглянувъ разомъ на всю горящую церковь, вывелъ свое собственное заключеніе такое: "поди, а чай, тутъ плошекъ будетъ съ тысячу цѣлую"!... И сказавши это, оборотясь къ молящейся мамѣ, веселыми ногами вошелъ въ верхнюю церковь по лѣстницамъ, освѣщеннымъ тоже плошками.

Внутри церковь тоже была убрана разноцвѣтными стаканчиками, и сильно освѣщена свѣчами въ вычищенныхъ паникадилахъ и подсвѣчникахъ у иконъ. Бантики, которые пожертвовала на эти подсвѣчники добрая барыня Марья Александровна, красовались тутъ же предъ всѣми православными христіанами.

Народъ уже густѣлъ, и особенно тяжела была масса его около старосты церковнаго. Сотни рукъ протягивались со всѣхъ сторонъ съ грошами и копѣйками, прося передать оныя праздничку Христову; у многихъ зажжены были уже въ рукахъ свѣчи, и отъ холоду ярко освѣщали веселыя, сіяющія лица. Мама съ Іоновной побрели на лѣвую сторону церкви, уговариваясь встать въ уголокъ, чтобъ имъ не помѣшали молиться Богу. Васю отецъ отвелъ на клиросъ. Вася громко уже пѣлъ ирмосы пасхальные, которые слыхалъ часто отъ отца, самъ любилъ ихъ, и зналъ наизусть. Самъ тятя повелъ его въ алтарь отрекомендовать батюшкѣ благочинному, старому попу Степану Макарычу, и даже прибавилъ: "вотъ, отецъ святой, мой-то".-- Батюшка, какъ и всѣ мы на пасху, былъ очень добръ, приласкалъ Васеньку, погладилъ по головѣ, похвалилъ за то, что онъ звонко поетъ, даже похристосовался и благословилъ его, а что всего важнѣе -- далъ Васѣ золотое яицо. А тятя еще и прибавилъ въ похвалу сынка: "да онъ у меня, будьте покойны, что касается до того, чтобы спѣть что-нибудь, вѣдь ученый на этотъ счетъ: -- онъ вѣдь ученикъ отца-то дьякона, онъ и на высокую ноту выдержитъ".

-- Вотъ какъ! сказалъ отецъ благочинный, и хотѣлъ-было подивиться. Но дивиться талантамъ Васи было рѣшительно некогда: нужно было скорѣе перемѣнить ризу и выходить опять со крестомъ, евангеліемъ и богородицей христосоваться съ прихожанами.

Тятенька тронулъ Васю по влечу и сказалъ тихо: "ну пойдемъ, молодецъ, теперь ужь домой".

-- Какъ? развѣ вся ужь заутреня-то? Отошла развѣ?

-- Вся, мой другъ, отошла.

Вася еще посмотрѣлъ на утомленные и гаснувшіе отъ жару разноцвѣтные стаканчики, взглянулъ на нагорѣвшія свѣчи въ висячемъ въ куполѣ паникадилѣ и подумалъ со вздохомъ: "въ самомъ дѣлѣ, значитъ, вся заутреня: шабашъ стало быть; идти ужь вѣрно домой, нечего здѣсь больше дѣлать".

При этомъ Вася запустилъ-было руку въ карманъ, чтобы пощупать, гдѣ тамъ засѣдаютъ два шпанскія маленькія яичка, приготовленныя для христосованія съ мамой и Іоновной; а яички въ тѣснотѣ сплюснулись въ блинъ. Вася сообщилъ отцу, что у него въ карманѣ сдѣлалась настоящая яишница, и пошелъ со вздохомъ за тятей домой, обтряхивая да облизывая пальцы, да полевывая въ оставшіеся на улицѣ, кое-гдѣ пилькавшія плошки. Поплевываніе дѣлалось конечно такъ ловко, чтобъ не увидалъ отецъ; ну, а все-таки плюнуть въ плошку нужно было непремѣнно, потому что Васю забирала сильная охота посмотрѣть, какъ фыркнетъ сердитый огонь на его плевокъ. А шалилось еще конечно больше потому, что всѣ члены Васи прыгали и шалили сами отъ веселаго праздника.

На кого изъ насъ не производило глубокаго впечатлѣнія это могущественное, воскрешающее слово "пасха"? -- Что же долженъ чувствовать ребенокъ, который семь недѣль ожидалъ ее съ томительнымъ нетерпѣніемъ дѣтскаго возраста, который свѣжимъ младенческимъ взглядомъ прослѣдилъ всю суматоху предпраздничныхъ дней, который наконецъ сердцемъ подслушивалъ всякій вздохъ ожиданія мамы и Іоновны, въ полночь пробужденъ былъ сіяющими ихъ праздничными лицами и, еще не очнувшись, слышалъ уже высокоторжественные звуки колоколовъ и видѣлъ уже яркое сіяніе праздничнаго свѣта? Что чувствовалъ Вася въ то мгновеніе, когда онъ былъ звонкимъ пѣвцомъ, восхваляющимъ свою милую пасху, и къ этому былъ еще отвсюду окруженъ веселыми лицами праздничныхъ людей? Что почувствовалъ ребенокъ, когда наконецъ самое слово "праздникъ" -- такой очаровательный и милый звукъ для дѣтей -- лежало у него на сердцѣ, какъ онъ сознавалъ, что пришло то время, когда можно не учиться цѣлую недѣлю, бѣгать и играть сколько душѣ угодно, ходить и гулять вездѣ и съ тятей, и съ мамой, и съ Іоновной, и наконецъ, безъ брани за ученье, можно все высмотрѣть и разспросить? Что послѣ всего этого могъ высказать на словахъ маленькій ребенокъ Вася? -- Отвѣтъ коротокъ: все это такъ подѣйствовало на свѣжіе дѣтишки нервы, что онъ, какъ будто захлебываясь праздничнымъ воздухъ, дорогой же обращаясь къ отцу, сказалъ:

-- Какая славная была заутреня!

-- То-то и есть, а ты еще не хотѣлъ идти къ заутрени!

Вася на это ничего не отвѣтилъ. Вразъ ему сдѣлалось и стыдно, и жалко, и досадно, что онъ, по упрямству своему, не хотѣлъ идти къ такой веселой заутрени. Онъ даже подумалъ про себя: "а ей-Богу славно было у заутрени, еще бы выстоялъ такую-другую".

Но за этимъ непорочнымъ и милымъ желаніемъ и ребяческое малодушіе взяло-таки свое. Вася послѣ похвалы великой заутренѣ, тотчасъ обратился къ отцу съ скромнымъ вопросомъ такого рода:

-- А что, теперь можно поѣсть? Пасха пришла вѣдь?

-- Нѣтъ, мой другъ, ѣсть рано еще теперича -- послѣ обѣдни ѣсть; а теперь ляжемъ-ко да уснемъ, -- вотъ это дѣло другаго рода.

-- Значить, еще не настоящая пришла пасха-то? прибавилъ Вася въ родѣ разсужденія съ отцомъ.

-- Ну, тамъ настоящая, или не настоящая, это не твое дѣло -- ложись да спи! говорятъ тебѣ, -- выговорилъ твердо отецъ:-- сонъ разгуляешь, послѣ не заснешь.

Вася тотчасъ по голосу родительскому услыхалъ, что его разсужденія не принимаются, тотчасъ началъ завертывать себя въ одѣяло, какъ будто отъ тятиной двухвостки, и кренделемъ уложилъ себя въ постель, пошоптывая про себя:

-- Да, чего тебѣ, уснешь, какъ же! ѣсть -- смерть какъ хочется. Что ужь это такое? молишься -- кусочка не даютъ! -- И затѣмъ онъ глубоко вздохнулъ.

Въ это время въ чуланчикъ пришла мама и за нею просунула голову Іоновна, ища глазами своего любимца и поглаживая въ рукѣ еще какое-то особенное, маленькое, шпанское яичко, которое она вымѣняла у сосѣдки -- именно для Васи.

-- Вы ужь пришли, а мы васъ тамъ-было посматривали.

-- Да нечего тамъ долго глазѣть-то: отзвонилъ, да и съ колокольни долой; отошла, -- ну я сейчасъ и вонъ. Отдохнешь хоть немного до обѣдни-то.

-- Ну, а этотъ улегся ужь?

Мама съ любовію наложила руку на одѣяло, а Іоновна высунулась изъ-за плеча.

-- Я ужь сплю, мамынька, -- отворивъ одѣяльную западню, проговорилъ тоненько Вася.

-- Ну, Христосъ съ тобой! -- спи.

Старухи еще поговорили о томъ, кому идти къ обѣдни, а кому остаться дома -- караулить свѣчи у образовъ да маленькаго Ваню: потому что баушка Сидориха караулила въ заутреню, и ее нужно было отпустить къ обѣдни. Сдѣлавши кое-какія замѣчанія о коркахъ куличей, да о неудачной выборкѣ сандала, за которымъ ходила знающая свое дѣло Іоновна, -- рѣшили даже, что маленькую куличу Васи тоже непремѣнно слѣдуетъ отнести въ церковь.-- "Пѣтая будетъ лучше для ребенка", замѣтила Іоновна. Затѣмъ старухи разбрелись.

-- Мамынька, а мамынька! я что хочу сказать....

-- Спи, говорятъ тебѣ! выговорилъ твердо тятя: -- экой ты, братецъ, болтунъ, спать мнѣ не даешь.

И Вася послѣ того окончательно нахлобучился одѣяломъ съ годовой, сдѣлалъ только окошечко, чтобы просунуть свою мордочку. И затѣмъ тотчасъ принялся сопѣть и представлять спящаго.

А между тѣмъ долго, долго видѣлись ему и развоцвѣтные стаканчики, и фольгою наряженная свѣча у священника, и новыя, безпрестанно мѣняющіяся, свѣтлыя ризы, и его собственное пѣніе, и рекомендація тятиньки, и похвала батюшки-священника, съ золотымъ яицомъ, и свѣча предъ ликомъ каждаго молящагося христіанина, и отраженіе всѣхъ ихъ разомъ въ стеклянномъ шарѣ подъ паникадиломъ, и движеніе и волнованіе тяжелой народной массы, и священникъ тамъ далеко движущійся съ кадиломъ въ этой червой, громадной тучѣ народа, и его веселое смѣющееся лицо, и его торжественный выходъ съ крестомъ, на которомъ распятъ Тотъ, Кто теперь воскресъ, и торжественное подъятіе этого креста въ воздухъ, и звучное его слово: "Христосъ воскресе"; и затѣмъ этотъ дрожащій, пробѣгающій по церкви, какъ молнія, отвѣтный шопотъ: "Воистинну воскресъ!" и это торжественное рокотаніе народа, отдающееся во всѣхъ уголкахъ, и весело носящееся подъ сводами церковными, и радостно улетающее на небо отъ сонма всего христіанскаго міра! И наконецъ это страшное волнообразное движеніе ко кресту, -- натискъ и давка, гдѣ кипитъ такая полная сила нашей народной свободо-торжествующей жизни. Все, все мерещилось Васѣ, все представлялось ему, что только было въ заутреню на первый день пасхи!

Васю точно также разбудили къ обѣдни, но ужъ безо всякихъ условій надѣли на него новый сюртукъ, новыя брюки и сапоги, надъ которыми Іоновна трудилась цѣлую страшную пятницу, подмазывая ихъ жирцомъ да маслецомъ, чтобы смотрѣли по праздничному, -- надѣли новую клѣтчатую фуражку съ кисточкой, даже новыя пеньковыя перчатки, пальцы которыхъ были похожи на дули. Такъ что когда Іоновна подвела его къ осколышку зеркала и предложила заглянуть, такъ Вася рѣшительно увидалъ, что это просто прелесть.

Отецъ завернулъ въ салфетку куличи (свой большой и Васинъ маленькій), яицы, сыръ, три свѣчи желтаго воску -- и пошелъ съ Васей къ обѣдни. Вмѣсто мамы, поплелась за ними скорченная Іоновна.

"Вогъ она вѣрно настоящая-то пасычка гдѣ сидитъ!" подумалъ Вася, запуская глаза въ салфетку. "Какъ-только приду отъ обѣдни, сейчасъ отхвачу себѣ половину: ѣсть до смерти хочется!" И за этимъ Вася даже облизнулся.

Всю обѣдню -- какъ велѣно было, такъ и молился Вася -- прилежно, часто, даже разъ бухнулъ въ землю, -- безпрестанно допрашивая отца: "скоро ли это отойдетъ обѣдня? долго ли еще?" и даже временемъ прибавлялъ свое разсужденіе: "сегодня, кажется, долго ужь больно служатъ"?

Наконецъ и обѣдня кончилась, а отецъ только поглядываетъ во всѣ стороны, да стоитъ, вовсе не думаетъ о томъ, что Васѣ уже очень хочется ѣсть.

-- Да что еще ждать вамъ? Пойдемъ, что ли?-- народъ вонъ ужь выходитъ! спросилъ голодный Вася.

-- Какой ты, братъ, зуда; долго ждалъ -- потерпи немного: вотъ какъ пасху отпоютъ.

"Это еще что такое?" подумалъ Вася, и рѣшился поджидать безъ вопросовъ, чтобы ужь окончательно увидать, какъ будутъ еще отпѣвать пасху.

Подождавши еще съ четверть часа и посмотрѣвши на народъ, движущійся изъ церкви и идущій ко кресту, какъ на приступъ; размотрѣвши наконецъ подробно, какъ петербургскій дяденька, придерживая рукой новый торчащій во всѣ стороны галстукъ, пролѣзъ черезъ всѣхъ до креста, Вася увидалъ наконецъ, что изъ алтаря поспѣшно вышелъ Парамонычъ дьячекъ, въ такомъ же золотомъ платьѣ, какъ Васинъ учитель -- отецъ-дьяковъ, только безъ ленты чрезъ плечо. Парамонычъ вынесъ въ рукахъ огромную чашку, а въ чашкѣ лежалъ большой ножикъ.

Парамонычъ отрѣзалъ наскоро у каждаго по куску куличи, сыру, яица -- и все это ловко положилъ въ чашку.

-- Это зачѣмъ же онъ этакъ дѣлаетъ? хотѣлъ-было спросить у тяти удивленный Вася.

Но и спросить было некогда, потому что въ это мгновеніе Парамонычъ протянулъ уже обѣ руки къ Васину куличику. Кулича Васи была такая маленькая, хорошенькая, разукрашенная необыкновенно искусно самой мамой и Іоновной, а отъ нее, какъ отъ другихъ, Парамонычъ отрѣзалъ тоже кусокъ, причемъ еще испортилъ всѣ бывшія на ней украшенія, такъ что отпали и веревочки изъ тѣста. Вася такъ и обмеръ.

-- Экой... Господь съ нимъ! прошепталъ про себя Вася:-- изломалъ всѣ мамынькины завиточки.

По окончаніи обряда отпѣванія куличей, отецъ съ сыномъ и пасхой, подъ громкій трезвонъ колоколовъ во всѣхъ церквахъ, весело шли домой. Улица ярко пестрѣла народомъ. Мимо ихъ пронеслась въ четверомѣстной своей каретѣ, на четверкѣ, Марья Александровна, съ петербургскимъ человѣкомъ на запяткахъ и съ московскимъ кучеромъ Ларіонычемъ на козлахъ; Микишка зновчѣе праздничныхъ колоколовъ кричалъ: "пади!" Василій Иванычъ въ десятимѣстномъ тарантасѣ проѣхалъ за нею съ дѣтьми. Прокуроръ съ женой прокатилъ въ такомъ экипажѣ, которому до сихъ поръ нѣтъ имени. Всѣмъ имъ отвѣсилъ по низкому поклону Вася. Ванька-рыжій и Maтюшка-разбойникъ разговѣлись уже и попались на встрѣчу: литѣли звонить на колокольню. Высунувшаяся изъ окошечка мама давно поджидала ихъ, какъ гостей, чтобы съ нею похристосоваться, разговѣться и отпраздновать пасху, какъ это заведено было ея отцами; даже столикъ накрыла мама самымъ лучшимъ столешникомъ.

Іоновна, какъ-то впередъ Васи приплетшаяся домой, уже выглядывала изъ калитки, съ веселіемъ истиннаго праздника, первая встрѣтила Васю у воротъ, и первая же подошла съ нимъ похристосоваться. Іоновна и тутъ не вытерпѣла: пожалѣла о томъ, что Вася не проснулся утромъ пораньше, -- увидалъ бы, какъ весело солнышко играло на восходѣ.-- "Солнышко-то божье, вишь, радуется, золотикъ мой, тому, что Христосъ-батюшко воскресъ". И за этимъ тотчасъ потащила Васю къ поставленному на столъ лукошку, въ которомъ сидѣли и поглядывали красными сургучными глазами черненькій пѣтушокъ и бѣленькая курочка.

-- Ну, мать, теперь давай христосоваться, а ему разговляться; онъ и такъ долго ждалъ пасхи.

Отецъ перекрестился и разставилъ по столу узлы. А Вася вздохнулъ поглубже, чтобы ужь окончательно показать мамѣ, какъ онъ усталъ и какъ онъ долго ждалъ.

Веселая мамынька заговорила: "ну, сейчасъ, сейчасъ". Начала суетиться около узловъ, вывязала изъ одного пѣтые куличи, изъ другаго пасху и красныя яицы; сняла съ полочки отъ образовъ еще яицо отдѣльное, которое получила въ церкви, въ заутреню, отъ священника, разрѣзала его на три части, посыпала четверговой солью и стала христосоваться съ тятей и Васей.

Вася, по растолкованію старой Іоновны, долженъ былъ подойти сперва къ отцу и матери, и сказать имъ: "Христосъ воскресъ!", потомъ точно такъ же онъ долженъ былъ сходить и сказать то же Василью Иванычу, Марьѣ Александровнѣ, институтской барышнѣ, Илинькѣ, дяденькѣ питерскому, Асафу Миронычу, Аскалону Иванычу и всѣмъ, кого встрѣтитъ и увидитъ, ко всякому протянуть снизу вверхъ губы и со всякимъ поцаловаться непремѣнно трижды крестъ-на-крестъ, по старинному прекрасному обычаю христіанскому, -- обычаю, столь же дорогому и завѣтному для мамы и Іоновны, какъ наша святая старина. Въ заключеніе она добавила, что самое цалованіе непремѣнно нужно начинать съ правой стороны, а не съ лѣвой, и что цалованіе безъ яицъ не такъ еще важно, какъ цалованіе съ яицами, и что яица непремѣнно нужно брать куриныя, и лучше всего -- у кого есть -- отъ курицы бѣлой.

-- Такъ-то такъ, да вонъ-то какъ! что къ господамъ-то мы не идемъ? А вѣдь похристосоваться съ ними нужно? Какъ ты объ этомъ думаешь, старая Іоновна?

-- Ахъ! въ самомъ дѣлѣ, сыночекъ; хорошо, что вспомнилъ отецъ-отъ: ступай-ко, ступай, пока никого нѣтъ у нихъ. Вотъ было бѣда-то, а у меня и изъ ума вонъ вышли господа-то.

И затѣмъ всѣ трое -- и тятя, и мама, и Іоновна -- пустились изъяснять Васѣ, какъ вѣжливѣе нужно ему подойти къ господамъ и какъ поучтивѣе слѣдуетъ съ ними похристосоваться. А мама, несмотря на то, что это все было на пасху, даже потыкала сынка пальцемъ въ голову, какъ свайкой, и провожая добавила: -- "смотри же!"

-- Да ты бы сама его отвела, добавилъ тятя:-- а то, смотри, одинъ-отъ пойдетъ, чтобы не вышло еще чего нибудь....

Что могло выйти -- это я разскажу впослѣдствіи; а теперь поведемъ нашъ скромный разсказъ о томъ, какъ маленькій Вася, по совѣту отца и матери, отправляется поздравить господъ своихъ съ праздникомъ.

Маленькій Вася хочетъ уже поумнѣе и поаккуратнѣе, -- словомъ, по праздничному послушать и выполнить все, что говорили ему тятя съ мамой относительно поздравленія господъ, а главное -- относительно христосованія съ ними. Но вотъ опять обстоятельство: тятя съ мамой какъ-то не сходятся на этомъ пунктѣ. Тятя, напримѣръ, поддерживаетъ сторону барина, и утверждаетъ, что баринъ любитъ, чтобы цаловались съ нимъ по-христіански, непремѣнно три раза; и даже сердится на тѣхъ, кто христосуется съ нимъ не трижды. Мама, напротивъ, поддерживаетъ сторону барынину, толкуетъ Васѣ свое, чтобъ онъ не лѣзъ къ господамъ съ своимъ рыломъ, а просто бы подошелъ къ ручкѣ: барыня, говорить, цаловаться терпѣть не можетъ, а барышня институтская и еще того хуже; слѣдовательно нечего выводить ихъ изъ терпѣнія для такого великаго дня. "Грѣхъ-то весь на тебѣ же, Вася, и будетъ, если ты ихъ разгнѣвишь". Поскромнѣе-то лучше будетъ, продолжала мама: "онѣ же похвалятъ тебя, какъ подойдешь тихонько къ ручкѣ, еще и скажутъ, пожалуй: "вотъ, дескать, какой умненькій мальчикъ". А съ рыву-то бросаться на нихъ не хорошо, хошь и на пасху, а все-таки помни, что тамъ не кухня, а гостиная; не на кулачки драться съ ними пришелъ, а знаешь, зачѣмъ.... осудятъ еще, да еще, пожалуй, и мимо пройдутъ, и не посмотрятъ на тебя, -- вотъ оно и вошелъ, какъ несолоно хлебалъ, и стыдно тогда будетъ. А коли сами-то будутъ напрашиваться поцаловаться, такъ губки-то, смотри, оботри передъ этимъ. Понимаешь? А руки-то назадъ въ это время загни. Слышишь? Смотри, не полѣзь на нихъ съ обниманьями твоими -- Боже тебя сохрани! Это вѣдь не мы съ Іоновной: они этого терпѣть не могутъ. Ну. подойдешь тихонечко, поскромнѣе къ ручкѣ, али тамъ въ щечку приложиться, да и отойди на ципочкахъ къ сторонкѣ. Вотъ оно и хорошо выйдетъ! Да ты слушай, что я тебѣ говорю! Губы-то, смотри, держи покрѣвче, ротъ-отъ не разѣвай, да на барина-то съ барыней смотря попригляднѣе, слышишь? Изъ подлобья-то не косись, а то барыня-то и скажетъ: "вотъ, дескать, какой мужикъ пришелъ сюда, и въ гостиной-то барской стоять не умѣетъ". А держи-то себя какъ слѣдыватъ: руки-то внизъ опусти, къ носу-то не задирай ихъ, да не чешись, какъ мужланъ какой нибудь; смотри, умненькій будь. Ступай же, Христосъ съ тобой!"

Послѣ совѣта Вася отправился къ господамъ въ гостиную христосоваться. Путеводительницей его была конечно Іоновна, которая, по старости и болтовнѣ своей, также что-то позамѣшкалась и не ходила къ господамъ съ поздравленіемъ.

Барская гостиная на пасху -- это предметъ, достойный описанія. Съ великаго четверга начинается въ ней возня: вытаскивается на дворъ мебель для рванья, называемаго выбиваніе пыли; цѣлые десятки лакеевъ слоняются взадъ и впередъ съ страшенными щетками для выметанія двухъ пауковъ-дураковъ, которые не нашли себѣ мѣста въ покойной избѣ. Безсовѣстный стукъ, возня и ломка идутъ на цѣлый домъ, и къ пятницѣ все это заканчивается тѣмъ, что изъ барской гостиной выметаютъ наконецъ къ празднику за годъ соръ. Затѣмъ появляются также цѣлые десятки бабъ, съ голыми ногами и заткнутыми хвостами, и домываютъ, по приказанію барыниному, гостиную до того чисто, что она становится наконецъ какъ дорогая игрушечка. За то перебранки и огрызанья бабъ съ лакеями продолжаются вплоть до Христовой заутрени, пока поставленныя на карачки креслы и вверхъ ногами стулья не уставятся по-праздничному въ порядокъ. Дворецкій и камердинеръ до самаго удара въ заутрени понукиваютъ поломоекъ, и наконецъ въ гостиной къ празднику появляются полы, сверкающіе какъ зеркала, зеркала, сіяющія какъ окна, и наконецъ окна, свѣтлыя и прозрачныя какъ вода. Ловкій петербургскій человѣкъ вредъ праздниковъ снимаетъ кисейную юбку съ серединой лампы и вывѣшиваетъ это бальное свѣтило предъ поздравляющими съ праздникомъ; трехъ-рожковые подсвѣчники, -- съ распущенными розетками, издѣлія петербургскаго человѣка, -- въ этотъ день сверкаютъ на столахъ своею позолотой и серебромъ. Великолѣпныя гардины, такъ тщательно глаженныя почти трое сутокъ, теперь пышно рисуются на окнахъ для дополненія праздничнаго вида. Картины, бронза, хрусталь и камень, все это, сверкающее ярче самаго праздника, -- по прихотливому вкусу самой барыни-хозяйки -- разметано, развѣшано и разставлено такъ, какъ не придумаетъ и самый изящнѣйшій въ пустякахъ французъ въ своемъ модномъ французскомъ магазинѣ. Но это все рѣшительно ничто въ сравненіи съ тою картиною, которую вы увидите на праздничномъ барскомъ столѣ. Столъ русскаго помѣщика на пасху -- это ужь не откупщичья закуска. Нѣтъ, онъ не только въ состояніи подманить къ розговѣнью такого человѣка, который въ этотъ день пообѣдалъ по крайней мѣрѣ раза три, а прямо въ состояніи выдержать первенство надъ всѣми европейскими выставками всѣхъ обжорныхъ рядовъ. Попробуемъ взглянуть.

Первый и главный предметъ стола -- это пасха русскаго помѣщика. Она ставится на самой срединѣ стола и такъ велика и душиста, что разноситъ свои заграничные ароматы корицы, мускатовъ и кардамоновъ даже во всѣ сосѣдніе закоулки. Двухъ-этажная кулича, искусно построенная булочникомъ-нѣмцемъ, на подобіе игрушечнаго павильона, съ портиками, колоннадами и гирляндами изъ тряпочныхъ цвѣтовъ, изображаетъ рѣшительно храмъ любви.... Около этихъ главныхъ предметовъ красуются еще на столѣ, какъ пополненіе къ щеголеватому городу, построенному изъ хлѣба, масла и творогу, еще и другія замысловатыя куличи и пасхи маленькія, передѣланныя нѣмецкими хлѣбниками и французскими поварами въ троянову колонну, въ обелискъ, въ пирамиду, въ минаретъ и въ такія наконецъ зданія новаго стиля надъ которыми задумается и сломаетъ голову самъ новѣйшій архитекторъ. Тутъ вы встрѣтите и бабу, румяную, какъ красная дѣвка, и коровай, похожи на брюхана старосту деревенскаго, и торты, начиненные вареньемъ какъ граната, и пастеты, куда пошли и бѣдные маленькіе воробьи, конечно не на розговѣнье, а такъ, и великолѣпный черепокъ съ стразбургской гнилью, и смиренные рябчики, плавающіе въ маслѣ, какъ рыба въ водѣ, и индѣйка, возлелѣянная птичницей Ѳадѣевной, величиною съ лошадь. Тутъ же и скромный чухонскій масленый баранъ, съ золотыми рогами и зеленою травой петрушкой во рту, съ ошейникомъ на шеѣ видѣ розовой бумаги, и даже листкомъ золота вмѣсто билета на лбу, и рядомъ съ нимъ смѣющаяся клыками своими свивая голова, разряженная въ цвѣты, банты и кудри, словно въ чепчикъ, или головной уборъ самой барыни, даже съ билетомъ изъ золотой бумаги на лбу, на которомъ чуть-чуть не прописано, чья эта голова? Тутъ же и непремѣнная принадлежность всякой русской закуски: колбаса и сосиска нѣмецкая, а для разговенья барина самого еще и сыры голландскіе и швейцарскіе и прочихъ сырныхъ и колбасныхъ европейскихъ земель. Тутъ же, не знаю, для чего такъ рано -- встрѣтите вы и всевозможные разноцвѣтные графины и фляги, фляжки и бутылки съ винами французскими, нѣмецкими, испанскими и съ надписями на тѣхъ же языкахъ, для ознакомленія простаго русскаго человѣка съ правописаніемъ или литературами этихъ народовъ. И на этомъ же столѣ вы можете узнать не только вкусъ нашей русской ночной красавицы, а даже бишофа -- съ переводомъ на русскій языкъ, и лакрима-христи -- пожалуй, хотя безъ перевода. Вотъ какъ! Рядомъ съ саваринами и плумбоками, съ воздушными пирогами венеціанскими, савойскими, неаполитанскими и чортъ знаетъ каковскими, вы встрѣтите разламывающій блюдо своею пудовою тяжестію, жирный, какъ московская купчиха, окорокъ русскій; а тамъ опять, рядомъ съ самыми легкими шпанскими вѣтрами, вы встрѣчаете такъ же легкій, какъ перо, и нѣжный, какъ пухъ, гастрономическій окорокъ вестфальскій. Оба съ бумажными кисточками, наподобіе бѣлыхъ султановъ и оба съ лентами, наподобіе чего? не знаю. А съ одного изъ нихъ, кажется съ вестфальскаго, содрана даже и шкура, и весь онъ утыканъ гвоздикой, какъ гвоздями каблукъ. И это все не просто конечно, а собственно для великолѣпія и убранства стола. Но и этого мало: надъ всѣмъ этимъ -- и надъ свиными ногами, и надъ головой самой свиньи -- красуется еще, посрединѣ стола, обжаренный цѣльный баранъ безъ головы, поставленный на четыре ноги, какъ слѣдуетъ всякому четвероногому.

Вотъ каковъ столъ помѣщичій на пасху! Впрочемъ, много еще, много достопримѣчательнаго можно бы увидать на рускомъ, праздничномъ барскомъ столѣ.

Самъ Василій Иванычъ, разговѣвшись какъ слѣдовало, сидитъ недвижно на диванѣ и получаетъ поздравленія и поклоненія отъ приходящихъ; онъ жалуется на то, что мало спалъ ночь, Марья Александровна, утомленная праздничной обѣдней, опрокинувшись въ пуховое свое кресло, тихо говоритъ съ подходящими и только протягиваетъ ручку на цалованіе. Институтская барышня, общипывающая все утро бантикъ, вмѣсто бабочки, тоже не цалуется ни съ кѣмъ, а только говоритъ подходящимъ къ ней: "воистинну воскресъ. Вотъ тебѣ яицо, а цаловаться я не могу". Анна Васильевна и Илинька-лѣнтяй, какъ главные хлѣбодары и распорядители яицъ, щедро раздаютъ ихъ каждому изъ приходящихъ.

Что въ особенности поразило Васю въ барской гостиной, такъ это страшные вороха яицъ, приготовленные на особенномъ столѣ, для раздачи въ первый день пасхи, и нищимъ, къ окну подходящимъ, и дворовымъ своимъ людямъ, послѣ христосованья. Много видѣлъ Вася яицъ на своемъ вѣку, но столько вразъ никогда и нигдѣ еще не видывалъ. "Это, пожалуй, и въ годъ не съѣешь", подумалъ онъ про себя и направился христосоваться прямо къ барынѣ. Барыня была такъ добра, что даже протянула ему руку и сказала: "воистину, Вася, воскресъ", и даже наконецъ добавила: "какой онъ франтъ былъ сегодня у обѣдни, съ воротничками даже!" При этомъ институтская барышня скорчила какую-то улыбку, въ родѣ жалкаго плача, и даже не утерпѣла, сказала что-то по-французски. За Васей подошла къ барынѣ Марѳа Семеновна. Марѳа Семеновна попросила у барыни съ поклономъ, пожаловать поцаловать ручку ея Ванькѣ. На что барыня отвѣтила: "ну, вотъ еще этому суслику ручку -- онъ не смыслитъ еще ничего. Иди, дай, милый, и ему тоже яичко". Тѣмъ и кончилось представленіе маленькаго Вани къ господамъ своимъ на пасху. И чтобы Ваня не лѣзъ болѣе и ни тащилъ безсовѣстно, что попадетъ ему въ лапу, -- мама тотчасъ оттащила его самого обратно въ избу. Зоркій же Вася между тѣмъ остался еще поглазѣть и подивиться кое-чему въ барской гостиной.

Съ удивленіемъ, напримѣръ, посмотрѣлъ Вася на бородатаго дворника Вавилу и кучера Ларивоныча, которые туда же пошли въ гостиную съ дегтярными своими сапогами, поклонились барынѣ низко и тоже, обтирая бороду ладонью, поцаловали у ней ручку, приговаривая шопотомъ: "Христосъ воскресъ, сударыня!" Еще болѣе удивился Вася, когда гужеѣдъ форейторъ Никишка и запасливый судомойка Тишка -- поваренокъ младшій -- и тѣ смѣло подошли христосоваться къ барышнѣ институтской, приговаривая: "позвольте, сударыня-барышня, хоть ручку то поцаловать." Наконецъ еще болѣе удивился онъ, корда вслѣдъ за этимъ и стряпка, и прачка, и скотница, и баушка Сидориха, которая во всю свою жизнь не подходила къ господамъ близко, и всѣ остальныя дворовыя бабы и ребятишки смѣло полѣзли въ гостиную и всѣ лѣзутъ наконецъ христосоваться съ господами. Всѣ съ какимъ-то особеннымъ праздничнымъ благоговѣніемъ, въ глубокой тишинѣ, подкрадываются къ дремавшему Василью Иванычу и къ ожидающей въ окно гостей барынѣ, всѣ толпятся около господъ своихъ, цалуютъ ручку барыни и наконецъ получивши отъ Илиньки-лѣнтяя по яицу или по два, кланяются низко, прося молодаго барина: дозволить изъ поцаловати золотую ручоночку алмазнаго барчоночка. А сѣдые почтенные старики и преклонныя лѣтами старухи, въ родѣ Іоновны, тѣ кланялись до дверей. И затѣмъ еще-таки кланялись уходя, вовсе забывая, что они безпрестанно жалуются на спину.

Да, многому, можетъ быть, и еще пришлось-бы подивиться маленькому неразумному Васѣ въ гостиной, если бъ его не пронялъ наконецъ такой голодъ и нетерпѣніе, какіе приходятъ къ дѣтямъ только на пасху, какъ соблазнъ и искушеніе послѣ великаго поста. Хорошо еще, что соблазны эти, какъ и поздравленія, были очень рѣдки, а именно: Вася въ настоящій періодъ поздравлялъ господъ своихъ только на пасху да въ большіе праздники, которые тятя съ мамой называли годовыми, а Іоновна величала двунадесятыми. А если бы чаще! -- бѣда. Вотъ и теперь онъ усталъ до изнеможенія, такъ что ему захотѣлось наконецъ страшно ѣсть. Анна Васильевна подала ему красное яичко, и Вася хотѣлъ ужь было отправиться разговляться, въ избу. Но вотъ опять бѣда! "Ахъ, ты Господи!"... думаетъ Вася: "и не уйдешь -- этакъ, пожалуй, не разговешься до вечера? Смерть какъ ѣсть хочется"! -- Въ самыхъ дверяхъ остановили его еще: карлица, да Степанида Ивановна Шустиха, поймали за новый сюртукъ, и тоже ласково говорятъ не праздничному: "а съ нами-то, Вася, похристосоваться?" Но тутъ ужь Вася подумалъ: "ну, пожалуй, и съ вами похристосуемся: это ужь недолго, -- ничего... " И затѣмъ онъ тотчасъ побѣжалъ въ избу разговляться вплотную, и немедленно пристроилъ себя къ чашкѣ съ красными яйцами.-- Мѣсто, какъ видите, чуть-ли не откупчищье!

Въ это время петербургскій человѣкъ, повертываясь какъ флюгеръ на высокихъ каблукахъ, пришелъ отъ воротъ въ людскую -- себя показать и людей посмотрѣть. Не помятый и самой страшной толкотней обѣдни, его голубой галстукъ и полосатая манишка, его сюртукъ съ красно-розово-желто-зелено-бѣлой подкладкой, его наконецъ широчайшія, съ раструбами величайшими, цвѣта парижскаго дождя или грязи, панталоны, -- все такъ далеко отличалось отъ обыкновеннаго платья дворни, какъ небо отъ земли. Одна возвороченная къ часамъ цѣпь, съ пристегнутыми къ ней брелоками, изображающими графинъ, окорокъ, рюмку, вилку, оленью голову и еще какія-то необходимости -- была такое удивленіе для дворовыхъ ребятишекъ, что не успѣетъ еще петербургскій человѣкъ остановиться гдѣ нибудь для красованія, какъ смотришь: пьявки-мальчишки и носами, и глазами впились уже въ необыкновенную цѣпь. Петербургскій человѣкъ остановился въ избѣ передъ окномъ на улицу, и лѣвой рукой заворотилъ необыкновенную подкладку сюртука пониже поясницы, а правою началъ ковырять въ зубахъ на тощакъ, не ѣвши однако говядины почти съ шестой недѣли. Впрочемъ онъ ковырялъ не потому, чтобы что нибудь завязло; а такъ собственно для того, чтобы можно было плюнуть сквозь зубы по модѣ, да еще показать дворнѣ низанную бисеромъ, новую зубочистку съ зеленымъ шелковымъ хохолкомъ.

Петербургскій человѣкъ, постоявши минутъ пять, какъ въ рамкѣ, въ окнѣ на улицу, и полюбовавшись внутренно собою, отправился наконецъ въ чуланчикъ и какъ-то мимоходомъ спросилъ Васю: "а ты, братъ, лупишь ужь яички?"

-- Да-съ, дяденька, луплю понемножечку, вывелъ праздничнымъ голоскомъ Вася, и, обтерши ладонью нарисованные желткомъ усы, пропустилъ въ это время бѣлокъ, -- только гораздо уже свободнѣе, нежели вчера.

-- А что, братецъ, послѣ поста-то, я думаю, ловко этакъ пропустить парочку, другую?

-- Ничего-съ, дяденька, ловко.

И Вася проглотилъ еще ходчѣе и желтокъ.

-- Впрочемъ, ты вѣдь еще вчера разговлялся?

-- Это-съ неправда, дяденька, -- вчера я не разговлялся; я вчера только одно яичко съѣлъ -- попробовалъ только.

-- А что, братецъ, не обработать-ли и мнѣ съ тобой парочку?

-- Обработайте, дяденька, что же-съ -- ничего. Мамынька вонъ сколько ихъ наварила, сказалъ Вася съ весельемъ истинно-праздничнымъ, указывая на полную чашку, и открывъ еще трапку, подъ которой стоялъ полный яицами горшокъ.

Петербургскій человѣкъ заворотилъ обшлага у сюртука съ желтой подкладкой, -- на которой съ любопытствомъ остановился Вася, -- и изящно приготовилъ себя къ лупленію яицъ.

-- Дяденька, а дяденька! заговорилъ тихо Вася, облупивъ пятое:-- зачѣмъ это у господъ на столѣ въ гостиной поставленъ масляный барашекъ? Славный какой: съ золотыми рожками, травка во рту, съ краснымъ ошейникомъ. Его всегда, что-ли, ставятъ на пасху-то?

-- Всегда, братецъ. Этотъ барашекъ -- Іисусъ Христосъ, отвѣтилъ тотчасъ дяденька.

Озадаченный этимъ необыкновеннымъ открытіемъ, Вася замолкъ и только, поглядывая въ шестое въсмятку, подумалъ про себя:

"Фу, ты, Господи! какой я дуракъ. Вѣдь вотъ ужь и новую-то барскую священную исторію всю почти проучилъ насквозь, а до сихъ поръ вотъ не знаю, что люди умные дѣлаютъ изъ масла вонъ что! вѣдь это ни на что непохоже. Ну, когда же я-то буду знать все эдакое нѣмецкое да петербургское, -- такое, что знаетъ мой дяденька? Поди-ко я этакъ спроси вонъ у тятеньки: "что, дескать, это барашекъ-то значатъ"? А онъ просто и ляпнетъ: "это, дескать, просто масло"; а вонъ-оно что значитъ! Ступай-ко раскуси это простое масло".

Петербургскій человѣкъ между тѣмъ обработалъ парочку яичекъ, растопырилъ обѣ руки, какъ лучи, запустилъ ихъ въ полотенце, чрезвычайно долго теръ, и потомъ, вскочивши съ мѣста, ловко повернулся на Асафовыхъ французскихъ каблукахъ и исчезъ опять на улицу.

Васю взяло однако сильное сомнѣніе, такъ что онъ хотѣлъ было объ этомъ потолковать съ отцомъ и убѣдиться окончательно: правду ли говорить самъ-то питерскій дяденька о барашкѣ? Но Вася боялся однако спрашивать на пасху роднаго о чемъ-нибудь ученомъ. Вася зналъ ужь напередъ, что тятя сейчасъ вѣдь ужь и привяжется. А тамъ еще пожалуй упрется и на исторію, а тамъ ужь и пошла писать исторія: ты-дескать училъ самъ исторію, да справься съ исторіей, да давай исторію, да читай мнѣ исторію, да и выйдетъ изъ всего этого такая скучная исторія, не хуже какого-нибудь полугодичнаго училищнаго экзамена съ привязчивымъ смотрителемъ. Тятя ужь извѣстно какой человѣкъ: ему тамъ что за дѣло, что такой большой праздникъ, изъ праздниковъ праздникъ, да еще первый день пасхи: онъ, пожалуй, еще за книгу, -- вотъ тебѣ и барашекъ будетъ! и не захочешь впередъ спрашивать! "Нѣтъ, я ужь лучше послѣ спрошу про это когда-нибудь, -- тамъ на Ѳоминой недѣлѣ".

И Вася послѣ того, одинокій, какъ отшельникъ, еще усерднѣе пристроился къ яицамъ и принялся лупить ихъ немилосердно.

-- Ну-ко, братъ, Василій Павлычъ, чокнемся, что-ли? сказалъ весело подвернувшійся Аскалонъ Иванычъ и подвернулъ подъ самый носъ къ Васѣ свое яицо, которое держалъ въ горсти и какъ-будто на показъ выставилъ одинъ только носикъ его.

Вася попробовалъ объ зубы нѣсколько яицъ изъ горшка, выбралъ наконецъ самое крѣпкое, кокнулъ имъ въ яицо Аскалона Иваныча и, перековфуженный, прибавилъ: "ну, этакъ какъ, пожалуй, всю чашку проиграешь: ваше-то вѣрно собачье?

-- Да, есть, братъ, тотъ грѣшокъ маленько; пожалуй, что и такъ?

Аскалонъ Иванычъ взялъ выигранное яицо. Вася выбралъ было еще яица два, и тѣ кокнулъ, и тѣ проигралъ.

Послѣ того онъ махнулъ рукой и сказалъ рѣшительно: "будетъ съ васъ и этого"! И за этимъ опять приготовился было напуститься еще на яицы.

Но у насъ бываютъ дни, которые такъ аккуратно прописаны въ брюсовомъ календарѣ, дни, въ которые не только не сдѣлаешь ничего путнаго, даже десяточокъ яичекъ, и то не можетъ доѣсть человѣкъ удачно: помѣшаютъ да и только! Такой брюсовскій день нашелъ на Васю именно въ первый день пасхи. Только-было разохоченный Вася протянулъ опять лапу -- входитъ самъ отецъ.

-- А ты, братъ, ужь никакъ тово.... уписываешь?

-- Нѣтъ еще, тятенька, не уписываю, -- я только разговѣться хотѣлъ, я еще только....

-- Знаю, братъ, я твое разговѣнье-то. Ну, валяй, валяй, ничего ужь....-- Мать, дай-ка намъ чайку -- размочить вонъ Васѣ желточки.

-- Ну, сейчасъ, сейчасъ.... заговорила торопливо веселая мамынька.

И за этимъ тотчасъ зашипѣлъ аппетитный пузатикъ самоваръ, заплясали по столу чашки, показались субботкины сливки, въ которыхъ ложка торчала, какъ въ сметанѣ.

Изъ семьи дворецкаго Павла не были конечно выключены и Іоновна съ Анхимычемъ, и золото-серебряный куманекъ петербургскій, и даже коровница Лепестинья съ мужемъ. Всѣ усѣлись около самовара, всѣ принялись фыркать и вытягивать изъ блюдечекъ чай, молча и искусно уставляя ихъ на пятерню, чтобы донышкомъ не жгло человѣческую руку.

Вася, по разрѣшенію отца, принялся уже окончательно за яица, а противныя, которыя останавливались въ горлѣ, началъ проталкивать чаемъ, намазывая при этомъ творогъ на куличъ, соль на яйцо, масло на ветчину -- какъ, видалъ, дѣлаетъ баринъ -- и все это опять-таки заливалъ и запивалъ чаемъ.

Вотъ послѣ всего этого онъ уже окончательно почувствовалъ, по-своему, по-ребячьи, что наступила и настоящая пасха.

А наконецъ когда его отпустили бѣгать сколько хочетъ, играть какъ только можно-было выдумать, когда его сводили въ комедію, сводили подъ качели, сводили въ гости на вѣтрянку, сводили даже позвонить на колокольню, сводили вездѣ, куда только было можно; когда увидалъ онъ, что и самъ маленькій Ваня, для такого великаго праздника, всталъ съ своей четверни и смѣло пошелъ, по человѣчески, на двухъ ногахъ; когда увидалъ онъ на всѣхъ улицахъ сниманіе шапки и троекратное цалованіе при встрѣчѣ съ знакомыми; когда Вася увидалъ, что всѣ наряжены, всѣ веселы, кто изъ кучеровъ и солдатъ подкутилъ, а кто изъ мастеровыхъ, щеголеватыхъ портныхъ ну просто такъ гуляетъ съ тросточкой, да подшаркиваетъ съ улыбкой передъ дѣвками, ходяшими подъ ручку парой, или тройкой; когда удалось ему разика два-три такъ ловко подвернуть на чурбанѣ доску, что сама кисейная Полинька, со своими пунцовыми бархотками на рукахъ и со своими новыми подвѣсками, которыя ей подарилъ семиюродный братецъ, чуть-было не шлепнулась съ вертлявой качели носомъ прямо въ грязь; когда удалось Васѣ лихо обработать въ козны даже и самого учителя Асафа, и семь разъ на шашкахъ запереть заштатнаго учителя Аскалона Иваныча въ такое мѣсто, что надъ этимъ хохотали вовсе горло даже и Никишка форейтеръ съ Вавилой дворникомъ; когда Вася увидалъ даже и Іоновну, подъ качелями, съ самой праздничной улыбкой, -- услыхалъ, какъ и она закричала ему издали весело: "ахъ, Васенька, золотой мой! и ты сюда пришелъ; поди-ко, поди, посмотри, мой родной, я проведу тебя: вонъ у моего у крестника, у Оськи, въ комедіи бѣсовщина-то какая! веселье такое, что просто поди-на"! -- когда Вася наконецъ подмѣтилъ, что вездѣ гармоника да балалайка въ ходу, вездѣ пляшутъ, играютъ и поютъ такъ горласто, что заглушаютъ даже самый праздничный звонъ колоколовъ; когда Вася увидалъ наконецъ, что нѣкоторые даже тыкаются и носомъ, и загибаютъ такое крѣпкое русское словцо, отъ котораго стыдливая на видъ горничная заворачиваетъ носъ покруче, нежели отъ нашатырнаго спирту, -- тогда онъ окончательно убѣдился, что это была дѣйствительно настоящая пасха, то есть тотъ широкій русскій праздникъ, который семидневной свободой искупляетъ жизнь вечнаго труженика и семидневнымъ небеснымъ веселіемъ бодритъ жизнь бѣдняка, тотъ самый размашистый, отчаянный, разгульный, широкій праздникъ, о которомъ веселый малый подчасъ говоритъ такъ: "вѣдь я ее, матушку, годъ цѣлый ждалъ, -- нечего тутъ меня упрашивать да умаливать: "полно да полно"! -- полно будетъ въ Ѳоминъ понедѣльникъ, вотъ тогда пожалуй и полно, а теперь я знаю, что дѣлать: катай-валяй, да и только"!).... И веселый человѣкъ выпьетъ, пошумитъ, погуляетъ, подерется, помирится, ляжетъ, проспится, опохмѣлится, опять напьется -- заворотить даже отъ горечи жизни и красное словцо барину своему, снова проспится, одумается, возьметъ закомуристое словцо свое назадъ, и снова опохмѣлится, и опять заворотитъ еще два барынѣ своей, и затѣмъ веселыми ногами сходитъ въ кутуску, какъ на именины, и возвратившись оттуда здравъ и невредимъ -- опять опохмѣлится, напивается и еще-таки заворачиваетъ среди улицы три забористыя словца!-- Вотъ такъ праздникъ, славный праздникъ!

Недаромъ же ты, пасха, стоишь во главѣ весны, и съ тебя начинается обновленіе природы, какъ будто новая жизнь русскаго человѣка. Недаромъ съ тобой все на Руси оживаетъ и старь, и младъ, и средній возрастъ. Старикъ покидаетъ свой теплый уголокъ на полатяхъ; онъ идетъ ночевать на завалинку -- ковырять свой вѣчный лапоть и смотрѣть на вѣчную потасовку ребятишекъ изъ-за козновъ; старуха для тебя забываетъ свою любимицу-печку, и съ годовалой внукой идетъ на улицу посмотрѣть вѣчное катанье яицъ, и полюбоваться играми рѣзвой молодости, или поворчать да пожурить наше новое вѣтряное племя. Съ перваго дня красная дѣвка бросаетъ свой овчинный шубнякъ и напяливаетъ свой лѣтній кумачный сарафанъ; съ перваго дня удалой молодецъ, вмѣсто бараньей шапки и зипуна, надѣваетъ поярочную съ перомъ павлинымъ, да красную рубаху, съ мѣднымъ гребнемъ и кистями поясовъ; съ перваго дня, послѣ вѣчныхъ зимнихъ посидѣлокъ, прокопченные дымомъ сырой осиновой лучины, выйдутъ они, вымытые и разряженные въ сапогъ и коты, развернуть свой широкій хороводъ. Съ перваго дня заводится она -- пѣсня русская, пѣсня звонкая, раскатистая, и пойдетъ она по Руси-матушкѣ, растечется во широку даль, отзовется перекликами вездѣ, и застонетъ мать-сыра земля подъ весенней пляской молодца, и отгрянетъ гулъ до Троицы, отзовется и на Духовъ день, и замолкнетъ развѣ къ осени. И пойдетъ вотъ она -- душа дѣвица, а за ней и разудалый добрый молодецъ, и возьметъ онъ ея руку бѣлую и вожметъ онъ руку у сердца; она взглянетъ огневымъ глазкомъ, словно мѣсяцъ изъ-за облачка, да потупитъ очи ясныя, какъ предъ исповѣдью матушки, и зардѣетъ кожа алая, словно утромъ заря-зоренька! Какъ пойдетъ она съ нимъ объ руку, въ звонкой цѣпи не оторвется; расплетется въ плетень съ дѣвками, да опять съ нимъ и очутится, и опять ужь идетъ объ руку, и опять взглянетъ на милаго, какъ рублемъ даритъ сердечнаго! Разыграется, распляшется она, распоется, расхохочется, разойдется съ нимъ съ улыбкою; побѣжитъ отъ него въ играхъ прочь, да такъ дастся изловить себя, что сердечушко токъ-токъ забьетъ! И хохочется звонкимъ голосомъ, и поется ей соловушкой: "Сладко, сладко жить съ милымъ дружкомъ, сладко выйти съ нимъ на улицу, еще слаще въ горѣлкахъ по веснѣ, еще слаще въ хороводѣ съ нимъ пройтись, возвращаться съ зарей утренней, поприжаться въ темнотѣ къ нему, и послушать рѣчи ласковой, рѣчи милаго-сердечнаго, отъ которой душа дѣвицы таетъ словно бѣлоярый воскъ, и горитъ предъ нимъ, какъ свѣчечка, все любовью горитъ солнечной!" Любо -- сладко жить съ тобой, весна! Любъ ты сердцу, свѣтлый праздничекъ; отъ тебя всѣ бѣды дѣвушки, тѣ бѣды, что сердцемъ вяжутся, что душою заплетаются, игрой-смѣхомъ переплетаются и любовью начинаются! тѣ бѣды, что подъ вѣнецъ ведутъ, и дарятъ намъ счастье-радости, родной матушкой крещенныя, самимъ батюшкой благословенныя. Эхъ! широкій русскій праздничекъ! вѣдь недаромъ въ поцалуѣ у тебя все любовью дышетъ братскою: погляжу-ли на любезнаго, обниму-ли мужа вѣрнаго, поцалую-ль брата милаго, поклонюсь-ли свому батюшкѣ, припаду-ли на грудь къ матушкѣ, приголублю-ль дочку-ласточку, приласкаю-ли кормильца-сынка,-- все мнѣ слышится: "Христосъ воскресъ"! все мнѣ чуется: "Воистинну"!-- все мнѣ вѣрится и плачется, и любить весь міръ такъ хочется: размахнулъ бы широко рукой, обнялся бы съ нимъ, какъ братъ съ сестрой!

И всѣ мы, всѣ: и Вася, и веселый человѣкъ, и добрый молодецъ съ красною дѣвкой, и дѣдушка съ бабушкой, -- всѣ мы чуемъ, что есть другая пасха, которую ждетъ истинный христіанинъ, какъ утро яснаго солнышка, какъ птичка ждетъ утра, какъ цвѣтокъ жаждетъ животворной росы и луча свѣта; есть пасха, которую встрѣчаютъ люди со слезами радости, съ восторгомъ сердца, та пасха, съ которою душа стремится къ Богу, голосъ дрожитъ отъ полноты чувствъ, и сердце бьется въ груди, какъ родникъ живой воды; та пасха, съ наступленіемъ которой всѣ фибры настраиваются съ гимнами утрени, чтобы воспѣть воскресшаго; всѣ поры отверзаются къ воспріятію небеснаго веселія, и весь бренный составъ человѣка испаряется въ свѣтъ и духъ и, исчезая въ неприступномъ свѣтѣ Христа, сливается съ душою всего христіанскаго міра; та пасха, въ которую истинный христіанинъ глубоко чувствуетъ виду своего воскресенія и ясно сознаетъ свое нетлѣніе и вѣчность!

Но Васѣ еще глубоко нужно было окунуться въ бездну житейскаго моря, много поглотить горечи и несчастія, грузясь въ жизненныя пучины, чтобы сколько-нибудь почувствовать пасху духовнаго веселія, пасху искупленія и новой вѣчной жизни.

И вотъ онъ пошелъ дальше тропою житейскою. Прослѣдимъ же, мой снисходительный читатель, его полную счастія и несчастія жизнь.

ГЛАВА VIII.

Я сказалъ: жизнь. Всякое слово -- жизнь! "Жизнь пережить, не поле перейдти", говоритъ умная русская старина. И самъ маленькій Вася видалъ часто, съ какимъ тяжкимъ вздоховъ выговариваетъ баушка Іоновна эту глубоко-знаменательную пословицу.

Въ самомъ дѣлѣ, что труднѣе для человѣка на вольномъ свѣтѣ, какъ не сама его собственная жизнь? Царь и рабъ, богачъ и нищій, счастливицъ и страдалецъ -- все живущее за землѣ нудится тѣмъ бременемъ, о которомъ Великій Учитель сказалъ: "а бремя мое легко есть". Кажется, вѣдь всѣ мы вѣримъ въ Великаго Учителя, всѣ чувствуемъ сердцемъ, какъ глубоко ложатся въ душѣ нашей его высоко-знаменательные глаголы, а на дѣлѣ выходитъ противное. На дѣлѣ всѣ вы спотыкаемся подъ нашимъ легкимъ бременемъ; а со многими случается и такъ, что они, упавши, уже вовсе не поднимаются никогда! Что же это такое значитъ?.. Что же это значитъ, что я спотыкаюсь въ то время, когда сердце мое, голосомъ самого Великаго Учителя, засвидѣтельствуетъ мнѣ, что бремя мое дѣйствительно легко есть?

Другъ мой, читатель! это значитъ только то, что мы уже нисколько не обращаемъ вниманія на то, что наша дорога житейская есть путина великая... Это значитъ, что мы начинаемъ искать пути истиннаго только тогда, когда уже устаемъ шататься по перепутьямъ и ложнымъ дорогамъ; это значитъ, что мы только при концѣ нашей жизни, отъ могильнаго кургана оглядываемся назадъ и видимъ, сколько мы исколесили, прежде нежели напали на дорогу торную, какъ будто похожую на настоящую... Это наконецъ значитъ то, что вначалѣ по самонадѣянноcти и гордости спросить намъ не хотѣлось, а сами, по невѣдѣнію и неопытности, истиннаго пути не нашли!

Въ этомъ отношеніи былъ высоко-счастливъ человѣкъ древній, потому что на распутіи его всталъ Христосъ, и этотъ Великій Учитель самъ указалъ ему истинную дорогу жизни. Въ этомъ же отношеніи глубоко-несчастливъ человѣкъ новый, потому что на его безпутіи Христосъ не явится вторично, и этотъ Великій Учитель своимъ примѣромъ уже не укажетъ ему истиннаго пути!

Что же остается намъ дѣлать? Самимъ искать этого истиннаго пути. Искать, потому что самъ Христосъ сказалъ: "ищите и обрящете". Искать его какъ въ живо-мертвой, безотвѣтной буквѣ святаго писаніи, такъ и еще больше -- въ живыхъ образахъ васъ окружающихъ людей. Искать его и въ сихъ послѣднихъ, потому что жизнь всякаго человѣка есть живая книга, говорящая о заблужденіяхъ и поведеніи того же человѣка. И эта живая книга, прочитанная нами со вниманіемъ, можетъ служить намъ назидательною проповѣдью, какой не найдемъ мы, пожалуй, и въ мертвой книгѣ лѣтописей міра сего.

Вотъ съ какою цѣлью хотѣлось бы и мнѣ начертать передъ тобою, мой читатель, образъ, глубоко лежащій въ моемъ сердцѣ, образъ моего ничтожнаго и бѣднаго Васи, образъ живенькаго человѣчка, проходящій передъ тобою отъ дня его рожденія до гробовой доски. Пусть въ немъ не будетъ тѣхъ доблестныхъ дѣяній, какія представитъ вамъ бытописатель новаго совершеннаго человѣка; за то его заблужденія и пороки, осмѣянные мною горько и оплаканныя мною безутѣшно, могутъ служить и моимъ и твоимъ дѣтямъ, какъ живой примѣръ заблужденія и порока, служатъ въ поученіе человѣку современному, жадно ищущему познанія и истины, и сильно стремящемуся къ разрѣшенію вопроса: "что такое истинная жизнь человѣка на землѣ?" Вотъ съ какою цѣлью хотѣлось бы мнѣ начертать передъ тобою, мой читатель, образъ, глубоко лежащій въ моемъ сердцѣ, образъ моего бѣднаго и ничтожнаго Васи!

Съ этой точки зрѣнія я такъ мелочно и крайне подробно обрисовалъ передъ тобой первоначальные элементы, или, говоря языкомъ русскимъ, зародыши началъ, изъ которыхъ впослѣдствіи возросла нравственная жизнь моего... не знаю даже, какъ назвать тебѣ его? героя -- не героя, а просто -- "простаго русскаго человѣка". Знаю, какъ скучно тебѣ, нетерпѣливому, читать исторію глупыхъ ребяческихъ игръ и глупаго его неразумія, скучно тебѣ, образованному, видѣть передъ собою крѣпостныхъ рабовъ. Знаю, какъ досадно тебѣ, благородному, что авторъ торжественно ведетъ тебя въ людскую и баню, и показываетъ тебѣ такъ нагло самыя грязныя -- а можетъ быть и отвратительныя сцены, начиная съ рожденія ребенка; знаю, наконецъ, какимъ негодованіемъ отзовешься ты обо мнѣ, если я чистосердечно сознаюсь, что эти сцены, какъ сцены русскія, родныя мнѣ по душѣ, написаны мною съ любовью и горячо, знаю я, наконецъ, по опыту, съ какимъ глубокимъ презрѣніемъ отзываешься ты объ этомъ народѣ. И конечно, еслибъ я былъ авторъ модный, пишущій собственно съ цѣлью подслужиться подъ твое высокоблагородное вниманіе, то, само собою разумѣется, я все это очеркнулъ бы слегка, по-французски. Я сказалъ бы тогда не болѣе того, что вотъ дворовый мальчишка Васька родился, какъ родятся утята и поросята; началъ ходить и говорятъ, потому что обезьяны и попугаи переимчивы; любилъ животныхъ, потому что ничѣмъ отъ нихъ не отличался самъ, любилъ учителей своихъ за то, что они отпускали его рано изъ училища-острога и играли съ нимъ въ козны и носки; любилъ своего питерскаго дяденьку, и конечно не сердцемъ, а болѣе глазами и дѣтскимъ любопытствомъ; любилъ Іоновну, потому что старая дрянь Іоновна была сама настоящій ребенокъ; любилъ маму, потому что это естественный законъ природы -- и звѣренокъ любитъ свою мать; любилъ наконецъ тятю, собственно потому, что тотъ ласкалъ и баловалъ его, таскалъ ему всякую дрянь съ базару и водилъ его самого смотрѣть всякую дрянь на базаръ. Вотъ и всѣ его духовныя отношенія и связи! Точно татъ же коротко и ясно можно было очеркнуть и всѣ его общественно-лакейскія и задворно-кучерскія отношенія. Дворовый мальчишка Васька лѣзъ вездѣ, какъ ребенокъ, по глупоcти и любопытству: прогонятъ -- отойдетъ, позовутъ -- прибѣжитъ, толкнутъ въ шею -- поморщиится, дадутъ что-нибудь съѣсть -- съѣстъ; словомъ: ни привѣта, ни отвѣта, ни нѣжной любви, которую между этими одеревенѣвшими околотнями напрасно было бы и подозрѣвать. Къ этому можно прибавить, что душевныя его отношенія къ товарищамъ и сверстникамъ были еще безпорядочнѣе и безтолковѣе: онъ, напримѣръ, раза по два на дню приходилъ съ ревомъ къ мамѣ отжаловаться на то, что его поколотилъ Ванька-рыжій, или Матюшка-разбойникъ опачкалъ голову тѣмъ, чего Вася въ слезахъ не могъ ужь и выговорить, -- и черезъ часъ же видѣли его опять обнявшись и съ Матюшкой и Ванькой, и даже съ Акулькой... Въ такихъ же точно дружественно-кулачныхъ отношеніяхъ былъ онъ и съ Оленькой Почечкинымъ: и съ тѣмъ, если утромъ была потасовка, то вечеромъ обыкновенно видѣли ихъ, рядомъ висящими, на яблонѣ, акаціи, или на такомъ, наконецъ, вязу, съ котораго можно было даже видѣть, какъ съ сосѣдняго двора, черезъ улицу, отецъ Васи идетъ съ прутомъ. И если не былъ онъ въ этихъ кулачно-фонарныхъ связяхъ съ дѣтьми нѣмца Богдана Иваныча, столяра, такъ это собственно только потому, что дѣти Богдана Иваныча въ этомъ отношеніи были истинные непереродившіяся нѣмцы: отъ колотушекъ и ставленія фонарей отнѣкивались, -- разумно убѣждая Васю, что это скверно, -- а если эта политическая, увертливая система не помогала, и Вася, какъ разсвирепѣвшій русскій человѣкъ, все-таки гнался на нѣмцами въ догонку, то нѣмцы необычайно быстро убѣгали домой и тотчасъ прятались отъ опасности въ канаву, на чердакъ или въ трубу. Вотъ и все тутъ! Казалась бы, къ чему жь тутъ полныя семь главъ, такъ живо, ярко и пестро рисующія передъ благородными очами грязь и навозъ, пошлости и грубости? Казалось бы, къ чему тутъ полныя семь главъ, для описанія семилѣтняго ребенка, въ которомъ еще вовсе нѣтъ жизни?

Нѣтъ, читатель, это только намъ такъ кажется, а кажется потому, что мы обыкновенно привыкли видѣть жизнь только въ героѣ, а героя привыкли видѣть прямо въѣзжающаго въ коляскѣ въ городъ, или въ жизнь -- одно и тоже. Это потому, что мы никогда не задавали себѣ вопроса: "откуда въ этомъ героѣ взялись его добродѣтели, а еще чаще пороки?" И какъ въ стары-годы говорила старая баушка Іоновна: "чужа душа -- потемки", какъ еще многіе изъ насъ и теперь точно такъ же думаютъ и говорятъ. Это вся потому, что мы судили нашего героя такъ, какъ обыкновенно судитъ и насъ самихъ холодный, глупый сплетникъ -- свѣтъ: то есть хвалитъ или порицаетъ, не заглядывая внутрь человѣка, нисколько не проникая въ темные закоулки невѣдомаго намъ сердца человѣческаго и ужь вовсе не задавая вопроса; "откуда въ этомъ человѣкѣ взялись добродѣтели, и что было основною причиною его заблужденій и пороковъ?" А что самое важное -- судитъ его безпощадно-рѣшительно, не думая о томъ, нельзя ли, вмѣсто холоднаго смѣха, убійственнаго порицанія, презрѣннаго осужденія -- пожалѣть о бѣдномъ упавшемъ человѣкѣ, не жалѣть о немъ, часто -- о, какъ часто!-- падающемъ въ бездну не отъ себя самого, а собственно оттого, что подвели къ ней и столкнули его другіе!

Вотъ съ какою цѣлью я представилъ передъ тобою, мой снисходительный читатель, полную картину грязнаго дѣтства моего ничтожнаго Васи. Мнѣ хотѣлось изъ начала-началъ вывести заключеніе такое -- что и вся нравственная жизнь моего будущаго человѣка, основанная на грязи, заблужденіи и порокѣ, будетъ та же грязь, заблужденіе, порокъ и гибель, если не спасутъ его отъ нихъ высшія силы!

Я знаю самъ по опыту и вѣрю въ уложеніе святой старины, что первыя семь лѣтъ, особенно неразвитаго простаго ребенка, справедливо названы годами младенчества, то есть того глупаго возраста, въ который все дѣлается безпричинно, безосновательно, безразсудно, -- рѣшительно только по одному внутреннему подталкиванью и безсознательному влеченію человѣка -- пытать и дѣйствовать. Я еще болѣе скажу: глубокій смыслъ, основанный на развитіи человѣческой натуры, лежитъ въ уставѣ нашей церкви. Церковь наша заставляетъ говѣть дѣтей только съ семилѣтняго возраста, какъ-будто признавая прежнія семь лѣтъ за дѣтство святое, -- за годы той человѣческой непорочности и чистоты, о которой самъ Спаситель рекъ: "не претите дѣтямъ приходить ко мнѣ." Разсматривая младенчество съ этой точки зрѣнія, я готовъ согласиться, что въ первые семь лѣтъ человѣческой жизни дѣйствительно нѣтъ въ человѣкѣ жизни, то есть того, что составляетъ нашу земную грязь. За то въ эти-то первые годы и есть много того незримаго, что какъ сѣмя кидается въ душу человѣка и изъ чего впослѣдствіи непримѣтно возрастутъ и та пшеница, и тѣ плевелы, о которыхъ говоритъ намъ Спаситель. Въ эти-то первыя семь лѣтъ незримо и рѣшительно незамѣтно, но быстро и глубоко, зарождаются начала всѣхъ добродѣтелей и пороковъ, которыя непремѣнно разовьются въ слѣдующія семь лѣтъ, и рѣдко, рѣдко истребляются и въ слѣдующія семью-семь лѣтъ человѣческой жизни.

А посему, читатель, мнѣ остается поскорбѣть душою о томъ, что я, безсильный и неопытный, не могъ еще глубже, выпуклѣй и ярче представать передъ тобою младенчество Васи, чтобы всѣмъ отцамъ и наставникамъ какъ можно осязательнѣе дать понятіе о томъ, какая тонкая и чуткая осторожность нужна имъ съ дѣтьми, особенно въ первые годы ихъ младенчества, чтобы не повредить ихъ тонкой и чутко впечатлительной натурѣ, и какъ еще болѣе того долженъ быть разборчивъ отецъ съ матерью, отдавая ихъ на жертву вліянію чуждому, а еще больше -- вліянію иностранному.

Впрочемъ, что касается до воспитанія русскаго барина подъ непосредственнымъ вліяніемъ иностранцевъ, то всѣ разоренныя прекрасныя имѣнія помѣщиковъ, всѣ остальные капиталы ихъ,вывезенные за границу -- все само собою свидѣтельствуетъ ясно, какъ это было полезно русскому человѣку и въ особенности крестьянину, и какъ все это строго-поучительно отзовется впослѣдствіи будущему поколѣнію дворянъ. Впроченъ, къ чему говорить о томъ много о сильно? зачѣмъ колебать ваше горячее вѣрованіе въ иностранца?-- Это, по моему, наконецъ я поздно, и безполезно! Время жостче моей рѣчи доскажетъ остальное, и придетъ часъ, когда оно, какъ неумолимый судія, грозно изрѣчетъ вамъ: "кровь ихъ на васъ и на чадахъ вашихъ!..." О второмъ воспитаніи, чуждомъ, отталкивающемъ ребенка отъ горячаго родительскаго сердца, о воспитаніи въ нашихъ пансіонахъ и всѣхъ другихъ закрытыхъ заведеніяхъ, гдѣ сердце человѣческое пересушивается въ самый костяной эгоизмъ, я поговорю въ свое время и въ своемъ мѣстѣ, а теперь обратимся къ моему маленькому Васѣ.

Васѣ давно уже исполнилось семь лѣтъ. Вася сталъ по немногу приводить въ сознаніе то, что прежде дѣлалось рѣшительно, какъ говорится -- "такъ"...

Въ настоящую пору уже очень сильно и замѣтно стали развиваться въ немъ духовныя его силы. Ребенокъ, пробуя все ихъ неисчерпаемое разнообразіе, обиліе и богатство, такъ былъ обхваченъ внѣшнимъ, окружающимъ его домашнимъ міромъ, такъ былъ подавленъ пестрыми и разнохарктерными его впечатлѣніями, что въ немъ вразъ дрогнуло многое изъ свѣтлаго его младенчества и многое уже начало мрачиться и мѣняться къ худшему. Разберемъ хоть настоящія отношенія Васи къ близкимъ его сердцу.

Мать онъ любятъ пока, какъ ребенокъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ оба они сильнѣе начали заниматься своими должностями -- мама въ домѣ, около кофейника, а Вася болѣе на заднемъ дворѣ, около Матюшки и Ваньки, или на вязу и березахъ съ Оленькой Почечкинымъ -- тонкая его чуткость и нѣжность къ матери замѣтно стали исчезать. Когда-то безпрестанныя нѣжничанья и поцалуи стали теперь гораздо рѣже, потому что рѣже прежняго стали видаться сердцемъ. Правда, что мама и теперь еще часто подзывала Васю къ себѣ, чтобы дать ему какую нибудь сладкую штуку; и теперь еще, посматривая черезъ заборъ къ сосѣду, выкликала сынка нѣжно: "Вася, не хочешь ли поѣсть?" Правда, что и теперь еще, какъ во дни былые, сидѣли они, рядомъ: пили чай, завтракали, полдничали, передобѣдничали, закусывали, обѣдали, вечерничали, наужинали, ужинали и еще таки между этимъ сходились въ маминъ уголокъ -- перекусить или закусить и мамаша, во всѣхъ этихъ случаяхъ, не только съ прежнею заботою угощала своего милаго баловня, а даже надъ кускомъ его пирога нѣжно причесывала ему головку, искала въ головѣ и цаловала въ лобъ, называя его "шаршавенькимъ" и прочими нѣжными материнскими наименованіями. Но это все не такъ уже нѣжно клеилось, какъ въ то милое время, когда маленькій Вася лежалъ у ней на колѣняхъ и смотрѣлъ въ глаза, и особенно далеко уже развилось отъ того сердечнаго времени, когда сынокъ лежалъ не на колѣняхъ только, а прямо около материнской горячей груди! Хотя въ эту пору Вася еще не упрямился и съ охотою выполнялъ просьбу мамыньки: ласково и нѣжно цаловалъ ее; но часто уже, тотчасъ за этимъ, спрыгивалъ съ лавки и упрыгивалъ опять куда нибудь къ пріятелю-сосѣду черезъ заборъ. Вотъ что было горько для мамы-баловницы! Очень было горько, что и самое прикармливаніе ея уже не такъ дѣйствовало на Васю, какъ прежде. И забывалось это сердечное горе только въ тѣ особенно нѣжные дни, въ которые Вася почему-то болѣе держался дома и съ какой-то особенной охотою вертѣлся около мамы, слушалъ одного ея слова, помогалъ ей въ домашнихъ ея занятіяхъ, былъ прытокъ на побѣгушкахъ и даже съ особеннымъ стараніемъ расписывалъ ключомъ ея лепешки и выставлялъ мастерскія украшенія на имянинныхъ пирогахъ и куличахъ; но эти дни были очень рѣдки. Эти дни были передъ разговѣньемъ или большимъ праздникомъ, предъ именинами барина и барыни, или наконецъ передъ баломъ и прочими торжественными днями, когда не только ничто въ домѣ не спало, даже и не дремало, а было занято общей суматохой и бѣготней. Вотъ въ эти-то дни Вася непремѣнно вертѣлся дома и былъ какъ необходимое пополненіе общей суматохи. А тамъ опять залукивался къ пріятелямъ.

За мамой самое близкое существо для Васи сдѣлался теперь братъ его Ваня. Казалось бы, это странно? -- вѣдь прежде было сказано, что Вася не долюбливалъ своего маленькаго брата. Нѣтъ, читатель, не долюбливалъ онъ не брата, а то, что его самого привязывали къ братниной колыбели, и тѣмъ стѣсняли его волю и свободу, и даже мѣшали бѣгать и играть. Вотъ основная причина, по которой Ванька-скотъ дѣлался противнымъ для Васи. Тогда было совсѣмъ не такъ; тогда плохенькій Ваня клюнется, бывало, носомъ и раскваситъ себѣ рыльцо, а Васю вдругъ ни-съ-того, ни-съ-сего отстегаютъ за это; зачѣмъ не досмотрѣлъ, да зачѣмъ допустилъ, да зачѣмъ еще неосторожно сунулъ брата въ шею?-- "Не толкайся, ни толкай его, бестія!" приговариваетъ мама и еще таки стегнетъ.-- Ну, конечно, такая безтолковая система постегиванья и домашняго правленія клала прямую вражду между двумя родными братьями. А доказательствомъ того, что Вася и тогда любилъ своего маленькаго братишку, было и то, что, онъ обрадовался появленію его на свѣтъ Божій. Мы вѣдь помнимъ, съ какой одышкой прибѣжалъ онъ въ баню -- посмотрѣть на своего новаго братца. Ну, а теперь -- въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ Ваня пересталъ кувыркаться отъ вѣтру, сталъ твердо вставать на заднія свои лапки и даже пробовалъ уже пускаться съ братомъ въ запуски, Вася съ Ваней такъ подружились, -- просто короче чемъ съ Оленькой Почечкинымъ. Да и могло ли быть иначе? -- изъ одной чашечки они ужинали молочко, часто подъ одну плеточку молились вмѣстѣ Богу, и вмѣстѣ же поминали родителей своихъ, вмѣстѣ ложились на одну кровать, вмѣстѣ засыпали, обнявшись по-братски, и вмѣстѣ же просыпались для игръ и забавъ на цѣлый день. Если и случалось, что одинъ просыпался раньше, то это ничего не значило: проснувшися отъ скуки тотчасъ запускалъ другому перо въ носъ, какъ въ старые годы Азору, или, еще лучше, полѣзетъ чрезъ спящаго и, будто нечаянно, сунетъ его колѣнкомъ въ брюхо, -- или, еще возбудительнѣе, если не было тутъ матери, то проснувшійся безъ церемоніи садился верхомъ на спящаго, какъ на собственную свою лошадь, и тотъ уже поневолѣ послѣ того долженъ бодъ проснуться. А этому только и нужно было, чтобы тотъ открылъ глаза. Тотчасъ за этимъ начинается такое кошачье игранье, такая гладіаторская борьба съ завороченными рубашонками, или такое веселое кувырканье по подушкамъ, что только перье летитъ вверхъ. И веселье это могло продолжаться просто цѣлый день, еслибъ заботливая о порядкѣ мама не сгоняла ихъ наконецъ съ постели и не нарушала этого блаженства на время напоминаніемъ о той другой, прошлой жизни, о которой говорилось такъ: "а тебѣ, большакъ, не пора ли учиться?" Вотъ это ужь было скверно! За то блаженны были тѣ дни, когда миновали праздники. Вася и Ваня чуть не кувыркомъ летѣли съ постели на дворъ, на улицу, на сѣновалъ, на заборы, на крыши, къ сосѣдямъ, и всюду уже вмѣстѣ -- неразстанно. Да если посудить да разобрать, такъ Ваня теперь такъ сталъ необходимъ для Васи, какъ правая рука. Затѣетъ ли Вася строить какое нибудь зданіе, здоровенный Ванька у него вмѣсто лошади: такое везетъ чурбанье, такое воротитъ каменье, что просто либо-дорого посмотрѣть; затѣетъ ли Вася змѣй пускать, ну кто же ближе, кто же лучше всѣхъ запуститъ? -- конечно братъ родной Ваня. Задумаетъ ли Вася, по старой привычкѣ, сыграть въ-лошади, теперь вмѣсто Азора, хоть на цѣлый день можно запрягать Ваньку-скота, какъ свою собственную лошадь; да этотъ еще игривѣе Азора: тотъ только бѣжитъ, а этотъ и голову загибнетъ, какъ пристяжная, и лягается еще, какъ настоящая лошадь ближняя. Ну, однимъ словомъ -- Ваня въ глазахъ брата стоитъ уже гораздо выше Азора, и былъ самый необходимѣйшій человѣкъ для всѣхъ затѣй и проказъ. Между ними вязалась какая-та духовная связь. Вася былъ какъ учитель, смѣло преподающій брату всевозможныя шалости и проказы; а Ваня, какъ послушный ученикъ, по словамъ мамы: "а ты слушайся брата-то старшаго" -- безусловно повиновался брату, даже въ мерзостяхъ и гадостяхъ, и шелъ по тому факультету гораздо успѣшнѣе, нежели въ старые годы Вася. Вася, рѣшительно отдѣленный совѣтами мамы отъ Ваньки-рыжаго и Матюшки-разбойника, одинокій въ домѣ, съ Акулькой долго не могъ рѣзвиться въ шалостяхъ, а Ванькѣ теперь съ-полугоря можно было сдѣлаться отличнѣйшимъ шалуномъ отъ брата старшаго. Ваньку даже не забирала уже никакая благодѣтельная робость и на крышахъ: стоило только брату подзудить Ваньку къ этому или наставить, какъ бы половчѣе туда забраться -- а то ничего! все это можно -- хоть на колокольню... Нужно ли, напримѣръ, какую нибудь штуку отколоть -- отколетъ, или пакость устроить -- живо устроитъ для братца Ванька лихой. Даже въ самыхъ размолвкахъ и ссорахъ братскихъ у нихъ было больше кровной связи, нежели между чужими. Въ старыя годы, если бы, напримѣръ, Васю-забіяку забирала охота задать теребачку маленькому сосѣду, то это дѣлалось еще съ опасеніемъ, потому что тотъ пойдетъ жаловаться къ своей мамѣ, та мама придетъ жаловаться къ нашей мамѣ, да еще и нахвастаетъ, что, дескать, такъ и такъ: "больно обидѣлъ Вася моего маленькаго", -- ну, а тутъ ужь извѣстно, чѣмъ все это оканчивалось!... А нѣтъ, такъ старшій братъ заступится за обиженнаго, да самому Васѣ задастъ такую потасовку, что Вася долго послѣ того, сквозь всѣ щелочки заборовъ, ругаетъ "разбойникомъ" старшаго. Ну, а теперь съ Ваней совсѣмъ не такъ идутъ дѣла! Во-первыхъ, Ваня по лѣтамъ не сладитъ съ Васей и, вмѣсто потасовки, всегда только протягиваетъ ему шею; во-вторыхъ, кроткій и мягкосердечный Ваня никогда и не жалуется на брата, а всѣ теребачки принимаетъ отъ него, какъ отъ настоящаго своего учителя, вѣруя во-истину, что братъ учитъ его уму-разуму. А кромѣ того, часто случалось и такъ, что вмѣсто жалобы, онъ же, милый, гдѣ нибудь изъ-за угла еще и шепнетъ Васѣ: "смотри, вонъ мама съ плеткой -- спрячься скорѣе!" -- и тѣмъ еще спасетъ Васю отъ излишнихъ наставленій двухвостки! Во всѣхъ жаркихъ схваткахъ на улицѣ лѣзъ за брата впередъ и норовилъ уже, какъ комаръ, укусить противника сзади, или стащить за ногу съ роднаго брата; а не то, такъ, стоя надъ нимъ, зальется горючими слезами, когда того дуютъ на-пропалую. Одинъ только разъ и бѣжалъ Ваня съ поля битвы, одинъ только разъ -- на ругачку Васи: "зачѣмъ, скотъ, не помогаешь?" отвѣтилъ робко: "боюсь братецъ, -- убьютъ"... Да и то, какъ только Вася съ укоромъ назвалъ его "трусишкой", то онъ далъ себѣ рыцарское благородное слово -- крѣпко стоять за братнюю шерсть и никогда больше не уходить. Дуй его, сколько хочешь! ничего: онъ былъ увѣренъ въ томъ, что это все за кровнаго братца. Ну, какъ же послѣ того не сдружиться Васѣ съ такимъ славнымъ человѣкомъ? -- Посудите.

Прежнія отношенія Васи къ отцу тоже во многомъ измѣнились Вася любилъ теперь отца уже не за то только, что тотъ по-прежнему таскалъ ему всякую дрянь въ-гостинецъ съ базару. Теперь уже не бѣжалъ Вася къ отцу съ тѣмъ беззаботнымъ нѣжнымъ чувствомъ, съ которымъ бѣжалъ когда-то къ отцу-баловнику, который бралъ его всюду, куда бы только ни вздумалось ребенку. Съ тѣхъ поръ, какъ этотъ отецъ сталъ чаще и строже говорить, что вмѣсто баклушъ пора приняться и за дѣло; "учиться, нужно учиться!..." повторялъ онъ безпрестанно, и повторялъ это, какъ приказаніе, какъ законъ отчій, -- коротко и сурово, строго и непривѣтно, безъ ласки, безъ любви, безъ совѣта и даже безъ объясненій, въ чемъ именно польза науки, и что въ томъ хорошаго изъ того, что уже сдѣлано? Съ тѣхъ поръ, какъ отецъ этотъ, до крайности добаловалъ Васю маленькаго, теперь круто и жостко повернулъ его въ другую сторону, да сталъ чаще браться за плетку, и еще самъ сплелъ для своего кровнаго сына, такую славную сыромятную, лошадиную здоровенную двухвостку, -- съ тѣхъ поръ -- чистая, святая любовь ребенка уже дрогнула! Я не хочу сказать, чтобъ она умалилась, -- нѣтъ! не умалилась, а стала уже помрачаться страхомъ; и всякое новое огорченіе ребенку, а въ особенности всякое частое посовываніе подъ-носъ кнутовища со словами самого родного отца: "понюхай-ка, чѣмъ это пахнетъ?" -- все это имѣло громадное вліяніе на чуткую душу ребенка, и страхъ уже отчудилъ милаго и привѣтливаго Васю отъ отца!... Сегодня и завтра вращаясь подъ этимъ гнетучимъ страхомъ, ребенокъ не только одной физической болью, а даже и умомъ и сердцемъ сталъ понимать, какіе у него наконецъ тятя и мама! Онъ уже началъ тонко чуять, какъ они суровостью своего нрава и рѣшительною упрямою своею волею не давали сдѣлать ему свободнаго шагу, и уже начали окончательно подчинять себѣ его рѣзвую, шаловливую и своенравную волю, и начали подчинятъ ее не законно, -- чрезъ сердечную связь дѣтей съ родителями, или черезъ горячую родительскую любовь къ дѣтямъ, -- а прямо какими-то дикими путями неистовой родительской власти, раболѣпнаго повиновенія и наконецъ такого безчеловѣчнаго страха, съ какимъ дитя долженъ бояться только звѣря и чорта, а не отца и матери! Вотъ, вотъ, вотъ что рвало уже связи кровныя между дитятею и отцомъ! Чуткое и нѣжное дитя, Вася сталъ уже сознательно понимать, какая разница между материнскимъ мягкосердечіемъ и горячею, но безчеловѣчною любовью отца. Онъ теперь уже часто началъ убѣждаться въ томъ, что маму можно не послушаться -- мама только поворчитъ, а пожалуй еще и помолчитъ, изъ страху не скажетъ тятѣ; между тѣмъ какъ тяти не слушаться было рѣшительно невозможно! У тяти завелась теперь вонъ какая новая, крѣпкая, лошадиная двухвостка, которая съ одного взмаху внушаетъ такое повиновеніе, какого и самъ Василій Иванычъ, ежедневными зуботычинами, не могъ внушить околотнямъ своимъ, казачкамъ Трошкѣ и Мирошкѣ.

Къ старымъ учителямъ своимъ Асафу Миронычу и Аскалону Иванычу, несмотря на все внушеніе мамыньки, Вася сохранилъ одно холодное уваженіе и сухую непривѣтную вѣжливость, какъ будто сердцемъ чуя, сколько они мучали его русской наукой. Онъ забылъ даже, что учитель Асафъ иногда очень рано отпускалъ его изъ училища-острога, а заштатный учитель Аскалонъ почти всегда игралъ съ нимъ въ козны, шашки и дураки. Все забылъ Вася, отдѣлившись отъ нихъ временемъ, пространствомъ и новыми житейскими заботами! Объ отцѣ дьяконѣ Вася сохранилъ одно только воспоминаніе: какъ, по субботамъ, съ воскресной улыбкой и полной тарелкой, подходилъ къ отцу дьякону и говорилъ ему ласково: "а вотъ мамынька блинковъ прислала, -- помяните дѣдушковъ Кузьму съ Семеномъ".-- О Ѳедорѣ-башмачникѣ онъ только и помнилъ, что былъ у него учитель Ѳедоръ-башмачникъ, и что ему слѣдуетъ поклониться, когда тотъ издали кричитъ ему: "Эй, Вася, здравствуй!" Словомъ, если что ярко и памятно запечатлѣлось въ душѣ ребенка, такъ это строго-важная фигура крестнаго учителя -- перваго, съ которымъ онъ томительно проходилъ аза-ангельскаго и архангела-архангельскаго, и который, перегоняя его ребяческіе быстрые склады, самъ выговаривалъ ему твердо: "будь благочестивъ, уповай на Бога и люби его всѣмъ сердцемъ". Эта важная фигура крестнаго и теперь еще такъ ярко сверкала въ памяти ребенка, что мамѣ стоило только выговорить: "поди-ка, никакъ вонъ крестный изъ деревни пріѣхалъ", -- Вася стремглавъ летѣлъ на дворъ, весело бросался подъ колеса идущаго воза, издали протягивалъ и крестному руки и губы, и на важный вопросъ крестнаго: "а что, учишься, крестникъ?" -- отвѣчалъ животрепетно-весело: "учусь, крестненькій, и нониче еще все!" -- Словомъ, это былъ тотъ полный образъ наставника, который Вася сохранилъ въ душѣ своей во всю жизнь.

Почему это было такъ -- понятно безъ поясненія. Богобоязненный Ѳедосѣй Лупычъ на словахъ только говорилъ Васѣ, что безъ розги учиться нельзя, а между тѣмъ, глубоко уважая нѣжное дѣтство ребенка, на дѣлѣ этой розгой ни разу его не хлыстнулъ, и если былъ сухой, маленькій прутикъ воткнуть на верху, въ щелку, такъ это собственно только для училищнаго порядка, какъ необходимость, внушающая настоящій страхъ къ школѣ. Во всѣхъ же случаямъ, гдѣ Вася шелъ очень томительно и тяжело, крестный, какъ родной отецъ, всегда подавалъ ему сильную свою духовную руку, ясно подсказывалъ неясные склады и читанье, неясное и непонятное объяснялъ по своему крайнему разумѣнію; отпускалъ ребенка именно въ то время, когда видѣлъ тупость и утомленіе его; а послѣ праздника всегда спрашивалъ его съ заботой: "что, братецъ, праздничекъ-то вѣрно испортилъ у насъ дѣло-то? не хочется, вѣрно, читать-то? ну, ступай ужь, завтра побольше прочитаемъ". И за этимъ тотчасъ, вмѣсто ругачки, гладилъ ученика своего по головѣ или во спинѣ, и говорилъ только ласково: "ну, ступай, Господь съ тобой, а лѣниться все-таки грѣхъ".-- И это послѣднее, хуже еще розги, прорѣзывало сердце ребенка и сильно дѣйствовало послѣ нѣжной, но рѣдкой ласки всегда важнаго и строгаго на видъ наставника. Вася еще чутче и глубже чувствовалъ, какъ грѣхъ лѣниться, и на другой же день, съ особенной охотой, учился больше и прилежнѣе. Вотъ за что онъ такъ глубоко уважалъ своего перваго наставника и учителя крестнаго!

Теперь мнѣ остается досказать еще, въ какихъ отношеніяхъ онъ былъ къ послѣднему своему наставнику, къ учителю петербургскому. Пожалуй еще не повѣрятъ, или многимъ покажется страннымъ, что къ славному своему петербургскому дяденькѣ, въ послѣднее время, Вася замѣтно сталъ холодѣть. И въ особенности стало это замѣтно съ тѣхъ воръ, какъ Вася разъ по сту пересмотрѣлъ всѣ его нагія картины и славные дворцовскіе планы, а еще болѣе, когда вдоволь и за-глаза насмотрѣлся на всѣ его ухорскія, щеголеватыя манеры и выслушалъ отъ него по десяти разъ все, что занимало прежде ребенка, какъ неслыханная новость. Онъ даже пересталъ ходить къ нему на верхъ, исключая урочныхъ часовъ учебныхъ, и въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ петербургскій человѣкъ -- всѣ неудавшіяся самодвижныя колеса и поршни, со словами: "чортъ бы ихъ побралъ", засунулъ наконецъ въ печь и сжегъ. Разобщенію съ Васей помогъ и самъ петербургскій человѣкъ. Петербургскій человѣкъ, вступивши вразъ во множество новыхъ обязанностей: и ламповщика, и выѣзднаго лакея, и барскаго камердинера, и прикащика, и ходатая по дѣламъ и по присутственнымъ мѣстамъ, и письмоводителя по собранію, и наконецъ переписчика барскихъ счетовъ и расходныхъ книгъ, такъ мало имѣлъ времени, что по трое сутокъ сряду говорилъ Васѣ: "ну, братъ, и сегодня намъ съ тобой опять некогда поучиться".-- Конечно это было Васѣ на руку, Вася былъ очень радъ; но между тѣмъ, эта же радость и разрывала ихъ занятія и прежнюю связь. А жаль! Всѣмъ нашимъ мастерамъ и подмастерьямъ ученаго вѣдомства остается пожалѣть о неудачномъ учительскомъ поприщѣ петербургскаго человѣка. Мы уже видѣли, какъ удачно принялся петербургскій человѣкъ за свое новое учительское званіе. Всѣ русскіе педагоги сознаются въ томъ, что петербургскій учитель, какъ будто по чутью, ловко и кстати далъ отставку старой славянской азбукѣ, во время удалилъ отъ ребенка непонятный псалтирь, разумно и кстати подсунулъ ему свои легкіе, новые учебники, выключая неудавшейся департаментской грамматики, и наконецъ разумно и во время началъ читать съ нимъ тѣ легкія басни и сказки, которыя не только подманивали ребенка, а прямо приводили его въ восторгъ. Но тѣ же русскіе педагоги, мастера истиннаго дѣла просвѣщенія, сознаются и въ томъ, что петербургскій человѣкъ, хотя и былъ хорошій ламповщикъ, все-таки былъ плохой учитель. Этотъ плохой учитель вовсе не подозрѣвалъ, что, кромѣ науки разума, есть еще другая высшая наука -- наука сердца человѣческаго и его духовныхъ силъ, наука до того сильная и самобытная, что безъ нея и самое легкое начало есть то же, что зданіе безъ основанія, что безъ вся наконецъ и самое плодотворное сѣмя, не привитое къ сердцу ребенка, отпадаетъ отъ головы его, какъ пустоцвѣтъ... Мы тогда же замѣтили, что какъ только сдѣлалъ петербургскій учитель первый шагъ къ новому развитію ребенка, противъ него тотчасъ ополчились двѣ грозно противныя страшныя силы въ образѣ мамы и Іоновны. И конечно тѣ, духовно, сердцемъ связанныя съ нѣжнымъ возрастомъ ребенка, должны были взять перевѣсъ. Жаль, очень жаль! Но все-таки въ смыслѣ строгой истины -- это случилось такъ. и петербургскій учитель сталъ то же, что и всякій бездарный учитель приходскій, уѣздный и гимназическій, такъ же оканчивающій свое поприще и такіе же пожинающій плоды!

Видѣли мы наконецъ, съ какой тоскливой отрадой ребенокъ уходилъ отъ петербургскаго учителя къ старой и глупой своей баловницѣ Іоновнѣ. Теперь намъ остается сказать, что безтолковую баловницу Іоновну Вася полюбилъ, въ настоящее время, едва ли не болѣе своей собственной мамы. Очень естественно: старуха не только баловала Васю и выполняла всѣ его прихоти, а еще защищала его отъ материнскихъ и отцовскихъ побой, то просьбами за него, то прямо самыми искусными прикрываніями ни всѣхъ его крупныхъ шалостей. А ко всему этому, какъ вамъ уже извѣстно, -- въ минуты скуки, Іоновна такъ увлекательно рисовала ему свою заманчивую и безконечную, какъ осенній вечеръ, живо-трепетно-волшебную сказку, что, Вася мнѣ кажется, по настроенію дѣтей ко всему сверхъестественному, и другіе семь лѣтъ все кидался бы на шею къ Іоновнѣ и все по прежнему умолялъ бы ее разсказать ему сказку, если бы въ душѣ его все прошлое не потѣснилось наконецъ новымъ чуднымъ образомъ, который такъ неожиданно наполнилъ все его существо. Этотъ чудный образъ былъ для него сознательнѣе и ближе всѣхъ, кого видалъ ребенокъ предъ собою прежде, этотъ чудный образъ -- была младшая дочь Василья Иваныча, Лиденька!

Вася помнилъ Лиденьку еще въ то время, когда Вавилова жена, кормилица Лепестинья, приносила ея на рукахъ въ гостиную и бережно сажала на тотъ же коверъ, на которомъ Вася игралъ съ игруньей Жужуткой. Лепестинья всегда почти заботливо говорила ему: "ты, Вася, не зашиби не какъ нибудь, сохрани тебя Господи! намъ обоимъ съ тобой достанется за все!" -- "Нѣтъ, тётя, не зашибу!" отвѣчалъ Вася рѣшительно, и затѣмъ, употребивъ въ дѣло всю свою мѣшковатую ловкость, откатывался дальше по ковру, въ видѣ чурбана, что бы въ самомъ дѣлѣ не притиснуть собою маленькую барышню, которой Марья Александровна такъ нѣжно выговаривала: "Лили милёкъ!"

Это первое знакомство Васи съ Лидіей въ пеленкахъ -- еще болѣе связала собою кормилица Лепестинья. Кормилица Лепестинья была родная сестра Марѳы Семеновны, а посему, значитъ, и родная тётка Васи. Епистимія Семеновна, какъ видите, попала замужъ просто на Вавилу дворника, а не за дворецкаго, потому и неудивительно, что она, стоя на заднемъ планѣ, такъ стушевалась въ огромной дворнѣ, что ея вовсе не было замѣтно. Не роди она подъ случай и не сдѣлайся барской кормилицей, мы съ тобою, читатель, и до сихъ поръ не знали бы о ея существованіи, тѣмъ больше, что дворничиха и дворецчиха между собой какъ-то не ладили, и между ними мало было общаго. Это не потому конечно, чтобы въ нихъ вовсе не было сестринскаго, близко-родственнаго чувства, нѣтъ! -- а тутъ было виновато проклятое чинопочитаніе. Дворецчиха, а къ этому еще и ключница, и кофишенка, такъ была занята своимъ почетнымъ званіемъ и должностями, что сестру свою, къ несчастію недавно еще пріѣхавшую изъ деревни, называла не иначе, какъ "мужичка", или прямо "деревенщина", -- чего конечно Лепестинья терпѣть не могла. Лепестинья на это всегда почти отвѣчала азартно; "ну, а ты барыня вѣрно стала? съ какого это боку припека?.." На что Маpѳа Семеновна тотчасъ начинала доказывать, что хоша она и не барыня, ну а все-таки такое важное лицо при дворѣ, безъ котораго рѣшительно нельзя обойтись и господамъ, какъ безъ правой руки.-- "Экая фря какая! Легко ли! да!.. чего тебѣ!.." съ большимъ азартомъ возражала Лепестинья. Послѣ чего, конечно, Марѳа Семеновна, какъ старшая въ домѣ женщина, никакъ не могла уступятъ сестрѣ своей скотницѣ: Марѳа Семеновна, какъ женщина болѣе образованная, хотя и не зѣвала на весь домъ, однако не менѣе язвительно отвѣчала сестрѣ: "ну, да вотъ фря не фря, а все-таки разливаю чаи съ кофеями, а ты вотъ чистишь съ мужемъ навозъ! да!.." Послѣднее доказательство было такъ оскорбительно для скотницы, что та начинала рѣшительно ревѣть на весь домъ: "шкура, выдра этакая! коего ты лѣшаго зазнаешься больно? Экая невидаль какая клюшница! да я плевать хочу на твое чайничанье-то; я сама тебѣ старшая сестра, вотъ что! харкну да и только, не больно я тебя боюсь!" и затѣмъ разсвирѣпѣвшая скотница дѣйствительно харкала на сестру свою и тотчасъ убѣгала къ мужу своему Вавилѣ отжаловаться на Марѳу, которая будто бы совсѣмъ уже согнала ее со свѣту вольнаго долой. Послѣ такой баталіи сестры не говорили по цѣлымъ недѣлямъ и рѣшительно не хотѣли знать, что онѣ родныя сестры. Маленькій же Вася между матерью и тёткой игралъ какую-то посредническую роль. Онъ употреблялся, напримѣръ, въ такихъ случаяхъ, когда Марѳѣ Семеновнѣ нужно было попросить у скотницы сливокъ къ чаю, потому что Субботка ея оказалась стельной, или чашечку молочка, для скотницына крестника Ваньки, потому что субботкино молочко свернулось. Самъ же Вася ходилъ къ тёткѣ въ гостя только въ такихъ случаяхъ, когда ему хотѣлось полакомиться сметаной. Къ чести же коровницы Лепестиньи сказать, она, по словамъ баушки Чудихи, была "только крутенька и ндравна, а на дѣлѣ баба льготная и на сердце отходчива": черезъ часъ она забывала всякое оскорбленіе, черезъ два готова была наснимать сестрицѣ самыхъ густыхъ сливокъ, черезъ три напаивала крестника своего Ваню молочкомъ, какъ теленка, а черезъ четыре, такъ великолѣпно окармливала племянника своего Васю сметанкой, какъ могутъ окармливать только самыя гостепріимныя московскія тетушки племянниковъ своихъ корнетовъ-конногвардейцевъ. Въ обыкновенномъ же быту Вася оказывалъ теткѣ такое же небреженіе, какое оказывала ей и вся дворня и даже дворовые ребятишки: всѣ конечно болѣе уважали щеголеватую ключницу, Семеновну, нежели замарашку Лепестинью, которая и жила гдѣ-то тамъ на заднемъ дворѣ, въ скотной избѣ, съ барскими коровами.

Въ настоящее же время, когда коровница Лепестинья заняла да такое почетное мѣсто, когда, вмѣсто телушки Середнушки и прочихъ скотовъ, стала питать молочкомъ своимъ кровную барскую дочь, когда она стала на головѣ своей, въ родѣ короны или кадушки съ мороженымъ, носить богатый бархатный кокошникъ, великолѣпно утыканный рыбьей чешуей съ дынными сѣмечками, да когда она стала накармливаться барскими обѣдами и напаиваться барскимъ чаемъ, -- мнѣніе дворовыхъ мальчишекъ и самой дворни о разжирѣвшей Лепестиньѣ Семеновнѣ совершенно измѣнилось. Сестры родныя тотчасъ помирились, а даже частенько начали бесѣдовать въ дѣтской или въ дѣвичьей около самовара. Грудная Лиденька, виновница такого жирнаго счастія Лепестиньи, тутъ же гдѣ нибудь торчала на полу, въ уголкѣ, и къ ней тотчасъ же командировали Васю, съ просьбою, чтобъ онъ поигралъ съ барышней и не давалъ бы ей кричать, да мѣшать имъ наслаждаться вполнѣ бесѣдами чайной и словесной.

Теперь ясно оказывается, что Вася былъ знакомъ съ Лидіей, еще съ того нестыдливаго возраста, когда единственная на ней рубашечка была вся заткнута за поясъ. Сперва, конечно, Васю влекли къ барышнѣ одни только игрушки. У Лиденьки, напримѣръ, не знаю для чего, свистокъ съ погремушками, въ который она не умѣла и дунуть; за то въ него часто такъ задувалъ Вася, что сама нечуткая Лепестинья, и та переставала бесѣдовать, бросалась на свистокъ и вырывала его со словами: "Ухъ, батюшки мои! оглушилъ! уши всѣ прожужжалъ!" У Лиденьки была стройная гармонія, которую Вася не только раздвигалъ по цѣлымъ днямъ, а еще надолго задумывался надъ тѣмъ, что это тамъ поетъ такъ хорошо, лучше самаго Парамоныча? нельзя ли какъ нибудь расколупать и посмотрѣть, какъ это тамъ поетъ? У Лиденьки была кукла съ каменной головкой, которую Вася такъ тряхнулъ о подъ, что черепъ разлетѣлся правильно, по-медицински, на шесть отдѣльныхъ частей. Впрочемъ, кормилица Лепестинья на вопросъ Марьи Александровны: "кто разбилъ дорогую ея куклу?" отвѣтила, что кукла сама разбилась, а что племянника ея, Васи, въ это время не только не было въ дѣтской, а просто и духу его не пахло.-- Ну, чего же лучше? Посудите: игрушки такія милыя; Васю приглашаютъ играть; да еще, наконецъ, за Васю же и заступаются, если онъ ломаетъ ихъ или бьетъ! Помилуйте, да на такихъ условіяхъ и всякій изъ насъ пошелъ бы играть, если бъ какая нибудь тетушка-кормилица сказала ему: "садись, племянникъ, за меня, играй; вотъ тебѣ полный бумажникъ моихъ дорогихъ игрушекъ, свищи во всю Ивановскую, ничего!... просвищешь, такъ я скажу всѣмъ, что они сами просвистались!"... А вѣдь относительно къ Васѣ эти условія были еще выгоднѣе, нежели для племянника, положимъ хоть кавалергарда. Васѣ, конечно, было пріятнѣе играть съ Лиденькой, нежели сидѣть привязаннымъ на сахарную бичевку, у колыбели Ваньки-скота; а къ обычаямъ тетушки-кормилицы было гораздо легче привыкать, нежели къ обычаямъ тетушки-двухвостки, о существованіи которой -- въ видѣ наставника -- племянникъ-кавалергардъ вѣрно и не слыхивалъ! Вслѣдствіе такихъ заманчивыхъ обстоятельствъ, Вася незамѣтно сталъ припадать на корточки передъ Лиденькой и представлять передъ нею въ утѣшеніе разныя свои штуки. Разсматривая подробно всѣ ея новыя игрушки, онъ также незамѣтно сталъ разсматривать и ее, какъ игрушку, сидящую въ одной подоткнутой сорочкѣ.

Съ дѣтскимъ любопытствомъ разглядывалъ онъ осунувшееся старушечье лицо барышни, которое, не знаю почему, баушка Чудиха называла собачьей старостью, а старушка Іониха, оспоривая, величала сухотой. Съ дѣтскимъ удивленіемъ поглядывалъ онъ на соломенныя ножонки Лиденьки, на которыхъ кожа лежала такъ же гладко, какъ широкіе казачьи шаровары на тоненькихъ чиновничьихъ ногахъ. Какъ модный докторъ, съ особенною осторожностію бралъ онъ барышнинъ кулакъ, похожій на обглоданный мосолъ говяжій, и съ самымъ зоркимъ любопытствомъ слѣдилъ, какъ подъ кожею, надѣтою на кости вмѣсто чехла, прыгаетъ пульсъ. Ему, крѣпкому и здоровому, какъ Русь-матушка, даже страннымъ казалось, что руки этой барышня опускаются, какъ плети, и ему даже очень непріятно было видѣть, что брюхо этой барышни вздулось страшно, какъ пузырь. Съ особенной заботой самъ онъ зарывалъ ее въ горячій песокъ, и тогда ему сердечно хотѣлось вылечить больнушку отъ той болѣзни, которая по происхожденію была французская, носила названіе аглицкой, а поселилась чортъ-знаетъ-зачѣмъ въ человѣка русскаго, и, что еще горше для Васи, въ такого же маленькаго ребенка, какъ онъ самъ!

Но вотъ пришло время, тетушка Лепестинья откормила наконецъ Лиденьку, и получила отъ господъ своихъ въ награду кокошникъ, въ который очень хорошо можно было наряжаться на святкахъ. Лепестинья, въ присутствіи Васи, посадила барышню на порогъ съ собой, при разставаніи сказала ей на ухо, по сердечному обычаю кормилки: "ты меня не знай, я тебя не знай", и послѣ того съ тоскою и материнскими слезами поцаловавши трижды ребенка, ушла опять въ свою скотную избу -- кормить телятъ. Но съ этимъ обстоятельствомъ отношенія Васи къ Лидіи почти не измѣнились: новая нянька Антониха, еще дольше Лепестиньи, любила бесѣду за самоваромъ, значитъ -- еще чаще упрашивала Васю и Акульку заняться съ барышней. А тетушка Лепестинья и изъ скотной (а впослѣдствіи и изъ дальней деревню) все также дѣлила свое родное чувство пополамъ между Лидіей и Васей. Всякое воскресенье пекла она, замѣшивая на самой лучшей сметанѣ, непремѣнно двѣ лепешечки: одну -- съ своими праздничными поздравленіями и поцалуемъ относила къ своей барышнѣ, а другую -- тутъ же, въ дѣтской, совала племяннику своему Васѣ. И сколько Вася ни разсматривалъ, у кого была лепешка больше, у него или у Лидіи, всегда находилъ, что кружки этихъ лепешекъ были равны, узоръ одинъ и тотъ же рѣшеточкой, и всегда приходилъ къ одному и тому же заключенію, что тетушка Лепестивья ни на крошечку не любитъ свою барышню больше его.

Въ настоящую пору Лиденька была уже семилѣтняя дѣвочка, по разговорамъ мамы и тёти, очень умненькая, что Вася началъ примѣчать и самъ, сравнивая ее съ прочими въ домѣ дѣтьми того же возраста. Притомъ же Лиденька теперь была не тотъ худой скелетъ съ синими волосками по черепу и съ страшными, большими, сверкающими глазами, глубоко лежащими въ глазницахъ: теперь Лиденька, въ сравненіи съ дѣвкой-чернавкой, или Акулькой царицей-саѳской, была такъ мила собой, что Вася всегда посматривалъ на нее съ особеннымъ удовольствіемъ, наконецъ такъ добра, что заговаривала съ нимъ сама, давала ему даже одну изъ своихъ конфектъ и никогда не гоняла его отъ себя въ то время, когда выходила гулять во двору. Мало того, даже когда старшія дѣти гнали его отъ себя: Анна Васильевна, напримѣръ, кричала на Васю такъ: "не смѣй съ нами ходить, Васька, слышишь!" а лѣнтяй-Илинька, который терпѣть не могъ Васю, даже часто толкалъ его въ шею, приговаривая: "пошелъ отъ васъ прочь, тебѣ говорятъ! я папашѣ на тебя пожалуюсь, ска-атина! -- что ты не понимаешь? онъ не велитъ намъ играть съ мальчишками! Пшъ-олъ!"... и затѣмъ опять толкнетъ Васю въ шею, -- въ это горькое для ребенка мгновеніе Лиденька принимала сторону Васи, Лиденька заступалась за Васю горячо, Лиденька даже кротко выговаривала дѣтямъ: "ну, за что вы его гоните, ненавистники вы эдакіе! что онъ вамъ сдѣлалъ? развѣ не грѣхъ вамъ будетъ за это: онъ такой же человѣкъ, какъ и вы, эхидные!"

-- Ну, да, такой, такой, какъ ты же! ты вотъ и возьми его съ собой, да и играй съ нимъ, а мы съ этимъ скотомъ не хотимъ играть, чтобъ папаша за него бранилъ еще васъ.

-- Уйдемъ, Вася, отъ нихъ, скажетъ бывало грустно Лиденька, и поведетъ Васю въ другую сторону, и поиграютъ они отдѣльно, прихвативъ съ собой для компаніи и маленькую Акульку, царицу-саѳскую, которая, по окончаніи курса въ модномъ магазинѣ, предназначалась быть служанкой Лидіи.

Правда, что Васѣ, при всемъ желаніи угодить доброй барышнѣ, было очень скучно играть съ Лиденькой и Акулькой: Лиденька была еще очень слабенькая дѣвочка, а Акулька и вовсе еще никуда не годилась. Лиденьку никакъ нельзя было кувыркнуть съ салазокъ въ снѣгъ, потому что Лиденька тотчасъ переламливалась, катъ благовоспитанная нѣжная барышня; а Акульку нельзя было даже тронутъ и пальцемъ, не только лихо закатить снѣжкомъ по уху, или какъ слѣдуетъ порядкомъ -- воткнуть носомъ въ снѣгъ. Акулька была какая то сомнительная племянница няньки Антоняхи и потому тотчасъ съ ревомъ отправлялась къ тетенькѣ отжаловаться на Ваську-озорника, а тетевъка Антониха, всегда стоявшая за Акульку горой, тотчасъ выбѣгала на крикъ, часто пошугивала за нее Васю, и при случаѣ еще норовила принести на Васю жалобу мамѣ: будто ужь Вася вовсе не умѣетъ нѣжно играть съ благородными дѣтьми, Акулькой и ея барышней, и будто ужь у него все выходитъ съ рыву. Мама, конечно, по должности своей материнской, часто потыкивала Васю за это въ голову пальцемъ и приговаривала ему строго: "не связывайся ты съ этимъ навозомъ, сдѣлай милость, не связывайся никогда! -- онѣ маленькія, неравно зашибешь еще какъ нибудь барышню; что за игра съ барской дитей? ступай, играй одинъ, бутузъ ты эдакой!" -- Случалось даже иногда, что за Акульку водили Васю и къ допросу: почему, такъ, у Акульки подъ глазомъ синякъ очутился, да почему у ней носъ расквасился, или тому подобная непріятность приключилась? -- а Вася все отвѣчай! Словомъ, изъ всего этого выходила не игра, а чортъ знаетъ какая-то катавасія, у которой хозяиномъ былъ все-таки Вася. Такъ, что самъ Вася, выведенный наконецъ изо всякаго терпѣнія, ворчалъ иногда про себѣ: "то приглашаютъ -- поиграй, говорятъ, а то ужь гоняютъ... Самъ чортъ ихъ не разберетъ!"...

Часто, часто лихой Вася, поигравши бережно, какъ съ стеклянными пузырьками, съ Акулькой и Лиденькой, со вздоховъ посматривалъ на другой конецъ двора, гдѣ старшія барскія дѣти, забравши съ собой цѣлую ораву горничныхъ дѣвокъ, кричали, визжали, шумѣли, хохотали, кидались снѣжками, или кого нибудь катали, ловко кувыркая на поворотѣ въ снѣгъ. Въ эту минуту онъ даже ясно понималъ, что Лиденьку съ Акулькой старшія дѣти не принимаютъ въ игры собственно потому, что Лиденька и Акулька были окончательная дрянь: ни играть, ни бѣгать, какъ они -- старшіе, не умѣли; и что онъ, Вася, зѣвать и кувыркаться съумѣлъ бы не хуже какой нибудь Аксютки-долговязой, а что касается до возни съ салазками, или ловкаго кувырканья въ снѣгъ при поворотѣ, то онъ прокатилъ бы ихъ такъ лихо, какъ ни одна изъ этой горничной челяди, женскаго пола. Ему даже представлялось въ эту минуту, что и самое Аксютку-долговязую онъ такимъ турманомъ спустилъ бы подъ горку, что ему навѣрное удалось бы разсмѣшить этимъ и Анну Васильевну, и Илиньку-лѣнтяя. Онъ даже чувствовалъ въ себѣ въ эту минуту, что никакая Аксютка-долговязая ни за что не съумѣетъ выкинуть такую залихватскую штуку, какую съумѣлъ бы выкинуть онъ, ловкій и сильный Вася. И все-таки онъ никакъ не рѣшился бы уйти отъ Лидіи или оставить ее одну; Baся помнилъ, что отъ стыда позорнаго, когда его толкали въ шею и отгоняли отъ себя прочь барчата старшіе, уводила его Лиденька! Вася зналъ и впередъ, что всегдашней его заступницей противу дерзости барчатъ старшихъ, будетъ все та же Лиденька! Наконецъ Вася чувствовалъ, что всегда оказывающая ему привѣтъ и ласку, всегда дающая ему даже свои лакомства -- была все та же маленькая, добрая Лиденька! Вотъ за все за это Вася никакъ не рѣшился бы огорчить Лиденьку; за все за это ему хотѣлось усердно угодить ей и услужить. А сверхъ того естественная потребность обмѣняться съ кѣмъ нибудь дѣтскою мыслію влекла его къ сверстницѣ Лиденькѣ; и хотя Вася не былъ мастеръ поддерживать разговоръ и всегда отвѣчалъ не впопадъ и отрубисто, Лиденька все-таки вела съ нимъ разговоръ, и говорила такъ складно и умненько, что Вася, смотря ей въ глаза болѣе, нежели съ удовольствіемъ, думалъ про себя: "а безпремѣнно и я выучусь такъ разговаривать". И скоро, скоро онъ вовсе пересталъ сокрушаться о томъ, что старшія дѣти не принимаютъ его въ свою шумную ватагу.

Вотъ въ какое время и въ какомъ мѣстѣ мой маленькій Вася коснулся дѣйствительной жизни человѣка. Безобразные, дикіе образы его прежнихъ учителей, мудро и безтолково поучающихъ непонятному ребенка; строго-суровая фигура отца, неумолимо и безчеловѣчно пришибающая плетью всякую рѣзвость и проявленіе мысли въ ребенкѣ; великолѣпный петербургскій учитель съ пустой своей легкой методой, дико-варварской грамматикой и со своими умными чужеземными сказками; милая волшебница Іоновна со своими неестественными образами русскихъ чудовъ-богатырей, наконецъ самая мама, безпрестанно только толкующая о томъ: то надо учиться, то долго учили, то не тому учатъ, то не бѣгай, то не играй, то не шали, то не болтай, то -- однимъ словомъ -- будь истуканомъ, недвижимымъ, не проявляй въ себѣ никакого признака жизни, -- все это, какъ неживое, нечеловѣческое, неестественное -- все кто, какъ обветшалый, старый хламъ морали вразъ отхлынуло отъ леденѣющаго сердца ребенка, когда этотъ маленькій человѣчекъ встрѣтилъ подобное себѣ живое существо, въ образѣ Лидіи; дочери своего барина. Вразъ отхлынули отъ него куда-то и прежніе его друзья: грязные, сальные и ободранные, Матюшка-разбойникъ и развращенный Ванька-рыжій; и даже самый Оленька Почечкинъ, съ которымъ они, какъ птицы, живописно висѣли на деревьяхъ друзьями -- и тотъ уже казался неудовлетворительнымъ, потому что Оленька Почечкинъ, хотя и ласкалъ и угощалъ Васю яблоками и сладкими пирогами, все-таки такъ мило и понятно съ нимъ не говорилъ, какъ мило и понятно начинаетъ теперь съ нимъ заговаривать умненькая барышня Лидія.

При первомъ сближеніи съ Лидіей Вася сталъ замѣчать около себя все новое и даже ново-неизъяснимо-пріятное. Пробовалъ ли онъ осуществить теперь какую-нибудь дѣтскую мысль, эта дѣтская его мысль, какъ отвѣтный звукъ струны, вся цѣльная отражалась въ головкѣ или сердцѣ маленькой Лидіи; задумывалъ ли Вася разрѣшить что-нибудь недоразумѣваемое, это недоразумѣваемое было уже рѣшено маленькой Лидіей, и она говорила ему все это такъ просто, какъ о самомъ обыкновенномъ, нисколько уже не незатрудняющемъ! Однимъ словомъ: Лидія хотя и моложе Васи была лѣтами, но, вращаясь совершенно въ другой свѣтлой, образованной сферѣ, уже въ понятіяхъ дѣтскихъ была достаточно развита.

Вотъ, вмѣсто прежнихъ дикихъ, суровыхъ, неестественныхъ и мертвыхъ учителей, вотъ какого теперь живаго учителя досталъ себѣ Вася! Посмотримъ, что будетъ дальше отъ этой явной науки жизни.

Первыя дѣтскія отношенія Васи и Лидіи, основанныя на безсиліи и малолѣтствѣ, на неумѣньи играть, какъ играютъ старшія дѣти, мало по малу начали скрѣпляться еще и другими, побочными, случайными обстоятельствами.

Разъ, напримѣръ, Васина мама, бесѣдуя съ нянькой Антонихой на лежанкѣ въ дѣтской, о дняхъ барскихъ вообще, о Лиденькѣ въ особенности, отозвалась въ такихъ выраженіяхъ: "ну, ужь сказать правду-матку, тѣ таки, вѣдь, порядочные визиты; ненавистники какіе-то; жадные да скупущіе; ну, а твоя, братъ, барышня, матушка Антоньевна -- не въ похвальбу будь ей сказано -- дѣвка, братъ славная! ей-Богу, ей-Богу! что мнѣ?... Вонъ еще ужь съ этихъ поръ въ ней видно все эдакое-такое, совсѣмъ не то, что въ тѣхъ. Знать, недаромъ пословица говорится: "человѣкъ не сорока, въ одно перо не родится". Вотъ и и одного отца-матери дѣти, а нѣтъ!... не одного, вѣрно, поля ягодка... Нѣтъ у ней тамъ этаго: гай да май, да въ усъ. Да въ рыло всякаго норовить. Нѣтъ! прескромница будетъ барышня, на разныя манеры; я отъ души люблю ее, матушку. Да и какая-эдакая степенница, на вертопрашка, небось не улыбнется ужь даромъ, не проронитъ слова на вѣтеръ! нѣтъ, шалишь! Тѣ что передъ ней)? Просто, съ позволенія сказать, навозъ. Только вонъ вѣдь и способствія имѣютъ, что на дѣвкахъ ѣхать верхомъ, а то ужь больше-то ровно ни на что! Развѣ вонь мало баринъ кричалъ съ ними за науку-то всякой кажинный день, -- въ усъ не дуютъ, собачаты эдакіе, и неймется имъ!... Ну, а про эту, что и говорить: разумница будетъ барышня; я такъ отъ души люблю ее, матушку. А до книгъ-то вонъ, смотри-тко, какая падкая; такъ, братъ, и спитъ на книгахъ, даромъ что вонъ клопикъ эдакой! Такъ ужь это, вишь, ребенкомъ, что-ли, выходитъ?... или это ужь такъ Господь надразумитъ человѣка? что ли?... Богъ знаетъ это какъ."

"Э! да вонъ она какая!" подумываетъ Вася, лежащій тутъ же на колѣняхъ у мамы и слушающій разсужденія о Лиденькѣ: "вонъ что мамынька-то объ ней говоритъ, а-а?.. такъ это, значитъ, ее можно и еще больше полюбить за это, когда она такая! "

Вася даже крякнулъ отъ удовольствія.

Въ другой разъ Василій Иванычъ, журя за уроки лѣнтяя Илиньку, а съ нимъ вмѣстѣ и Анну Васильевну кстати, указывая торжественно на Лиденьку пальцемъ, закричалъ громко: "вотъ бы вы, ослы большіе, вотъ съ нея-то примѣръ себѣ брали! Вонъ она какая крошка! отчего же она все понимаетъ? отчего она, какъ слѣдуетъ, умна? а?" Вася, который всегда страшно боялся покрикиваній Василья Иваныча, въ этотъ разъ не вытерпѣлъ, высунулъ изъ-за двери голову и, самодовольно поглядывая на раскраснѣвшуюся свою защитницу Лиденьку, подумывалъ: "вотъ вамъ и разъ! что, отбрили вѣрно васъ?... ага! вотъ и знайте нашихъ! Молодецъ Лидія Васильевна!"

Въ третій разъ Марья Александровна напала на барышню-институтку за го, что та не такъ отвѣтила ей какое-то французское слово, да такъ напала, что и институтъ-то назвала "дурацкимъ". "Я не понимаю -- говоритъ -- чему васъ тамъ учили, когда ты слова порядочно ни можешь отвѣтить?" Марья Александровна сердито указала пальцемъ;. "Лидія, вонъ, и та лучше тебя это скажетъ, -- говори, Лидія?"

Лидія пискнула по французски.

Вася, вѣчно подслушивающій у дверей, такъ былъ удивленъ этимъ французскимъ пискомъ, что даже подщолкнулъ языкомъ и прошепталъ про себя, почесывая въ затылкѣ: "какъ она лихо отдернула, и дылду-то большущую острамила! Ай-ай, эта Лиденька, какая, ей-Богу! по всячески говоритъ, даровъ что маленькая!" И по этимъ только двумъ словамъ нерусскимъ онъ заключилъ о ея знаніи французскомъ. И Лиденька въ его воображеніи еще ярче стала выдѣляться отъ прочихъ дѣтей.

Послѣ такихъ случаевъ, Вася, конечно, еще болѣе заботился о томъ, чтобъ угодить и понравиться барышнѣ Лиденькѣ, которую такъ же всѣ хвалили, какъ и его самого. Послѣ такихъ случаевъ ему даже болѣе было пріятно сидѣть за классомъ у Павла Павлыча и выписывать именно такіе ловкіе и щеголеватыя форты, которые въ особенности нравились его барышнѣ, Лиденькѣ. Послѣ такихъ случаевъ, самая рука его какъ-то ходчѣе ходила по бумагѣ, и такъ отхватывала длинные хвосты у добра, что маленькая сосѣдка Лидія, поглядывая черезъ руку, добавляла: "а ты меня сегодня перегналъ?... "

А наконецъ, что рѣшительно сблизило дѣтей, это обыкновеніе дворни назначать своихъ ребятишекъ въ услугу не только къ тѣмъ барчатамъ, которыя сидятъ еще на рукахъ у кормилицъ, въ сомнительно-чистыхъ пеленкахъ, а часто и тѣмъ, которые будутъ еще родиться. Такъ и Васина мама, -- какъ и всякая мама въ минуту сердечной тоски о будущей судьбѣ своего роднаго сыночка-раба, -- намекала сыну иногда въ такихъ выраженіяхъ: "вотъ вырастешь большой, и ступай-вонъ къ маленькой-то барышнѣ въ приданое; она добрая такая барышня,бить-то тебя тамъ и не будутъ... Вотъ и будетъ хорошо тебѣ за ней". А Вася на этого только мужественно покрякивалъ да думалъ: "это такъ ужь, мамынька, и будетъ, я ужь знаю, что она будетъ моя барышня, я ужь безпремѣно постараюсь -- буду ея слуга". Вася даже подумывалъ было о томъ, чтобы намѣкнуть объ этомъ самой Лиденькѣ, да пока сбирался, какъ бы это половче выговорить, Лиденька назначила его сама себѣ. Смирная Лиденька увидала наконецъ, что прочихъ всѣхъ похватали: кому достался Трошка, кому Мирошка, кому Аксютка, кому Праксютка, а кому и Пишка съ Манешкой полетѣли по двѣ за разъ въ приданое: ну, а она за собой выбрала Васю да Акульку, царицу саѳскую. Этимъ дворянскимъ выборомъ Вася былъ до такой степени доволенъ, что съ этого же вечера задумалъ, что ему слѣдуетъ непремѣнно становиться за стуломъ своей барышня, когда она будетъ завтракать или ужинать, и непремѣнно выполнять всѣ ея господскія требованія, какъ выполняетъ ихъ и самъ тятя, за большимъ столомъ, за обѣдомъ. Ловкій Вася теперь не только напяливалъ сюртучишко, и на вопросъ мамы: "куда ты?" -- заботливо отвѣчалъ: "къ столу, мамынька", а даже, если не забывалъ, такъ и голову причесывалъ, что прежде дѣлалось у него только въ такихъ случаяхъ, когда сама мама свирѣпо выговаривала: "ширши-то пригладь; голова-то какъ овинъ, такъ копромъ и стоитъ, настоящій ёжъ!..." А теперь не то: теперь онъ даже спрашиваетъ у отца: куда слѣдуетъ класть хлѣбъ за столомъ: на тарелку или на салфетку? и куда по модному кладутъ ложку, съ боку, или наверхъ прибора? Лиденька же, съ своей стороны, какъ будто чувствовала, что услуга доставляетъ Васѣ такое удовольствіе, придумывала еще отъ себя частыя лишнія требованія и такъ нѣжно выговаривала: "Вася, дай мнѣ пожалуйста кусочекъ хлѣба; Вася, подвинь мнѣ пожалуйста соль; Вася, дай мнѣ чистую тарелку; Вася, налей мнѣ пожалуйста стаканчикъ воды." И Вася тотчасъ выполнялъ все, чего она желала. Вася не только для этого учился у отца съ особеннымъ ярославскимъ размахиваніемъ ставить на столъ маленькую дѣтскую миску, или съ особеннымъ почтеніемъ, въ видѣ покорнѣйшаго слуги, подноситъ тончайшія ломтики хлѣба своей барышни, онъ даже пробовалъ подвертывать тарелку съ такой ловкостію, которой нарочно учился у дяди петербургскаго; а дядя петербургскій видалъ, съ какою ловкостью подвертывали тарелки при дворѣ. Дядя петербургскій и служилъ у стола только два раза въ годъ: на именины Марьи Александровны, за обѣдомъ, да на именины институтской барышни, на балу, за ужиномъ, значитъ, онъ служилъ важно. Ну, однимъ словомъ: поднося съ наклоненіемъ чичиковскимъ, Вася всегда изгибался передъ барышней своей, какъ параграфъ, а стоя за стуломъ ея, вытягивался, какъ восклицательный знакъ.

Лиденька это видѣла и понимала. При каждомъ Васиномъ угощеніи водой, такъ ласково выглядывала она на него изъ стакана, своими прелестными, темно-голубыми очами, какъ будто этотъ взоръ хотѣлъ выговорить нѣжно: "благодарю тебя, Вася!" За этотъ одинъ взглядъ, Вася готовъ самъ сдѣлать все: за этотъ одинъ взглядъ, онъ готовъ былъ идти всюду; за этотъ одинъ взглядъ, своенравный и упрямый, даже гордый и грубый ребенокъ дѣлался покорнѣйшимъ рабомъ маленькой крошки Лидіи.

Мало того -- онъ хладнокровно сносилъ всякія насмѣшки другихъ дѣтей; мало того -- онъ терпѣлъ и переносилъ ихъ злыя и безхарактерныя выходки, въ родѣ отталкиванія отъ себя прочь мало того -- онъ даже часто терпѣлъ побои отъ своей собственной мамы, за то, что онъ суется туда, гдѣ ему не-слѣдъ, а еще пуще за то, что на него жалуются дѣти-барчаты! За этотъ добрый кроткій взглядъ Лиденьки онъ перенесъ все, что можетъ только выносить ребенокъ.

За то и Лиденька хорошо понимала все это; -- понимала и она привязанность къ себѣ слуги своего Васи. Лиденька съ своей стороны по-дѣтски, что только могла, все готова была сдѣлать для Васи.

Любилъ, напримѣръ, Вася хорошо и гастрономически поѣсть, -- Лиденька -- при всемъ плохомъ аппетитѣ -- часто случалось, наложитъ себѣ полную тарелку соусу, пошевыряетъ въ немъ вилкой и такъ привѣтливо скажетъ: "Вася, возьми, это тебѣ," и Вася возьметъ, уйдетъ въ дѣвичью, корридоръ, или буфетъ, и оплететъ тамъ цѣлую тарелку соусу, -- хоть и рукой, да все-таки вкусно, потому что это подачка его барышни. А за недостаткомъ кушанья -- смотря, въ какомъ отношеніи его русскій аппетитъ къ соусу нѣмецкому -- еще и тарелочку лизнетъ разокъ-другой, если не смотритъ на него отецъ. Любилъ, напримѣръ, Вася частенько-таки и полакомиться, -- Лиденька, получивши отъ маменьки раковинку варенья, или конфету и грецкій орѣхъ, непремѣнно найдетъ случай пройдти черезъ темный корридоръ, гдѣ обыкновенно обиталъ нынѣ Вася, даже запоетъ еще, чтобы Вася издали заслышалъ ея походку легкое пѣніе, и всегда сунетъ ему что-нибудь въ руку, приговаривая: "возьми это себѣ, Вася, я не хочу больше сладкаго," -- а Вася подхваченное блюдечко вылижетъ, такъ чисто, какъ стекло, а конфету ловко опуститъ въ карманъ. Любилъ Вася иногда послушать и хорошую музыку, кромѣ гармоніи, -- Лиденька сядетъ за фортепіано и съ особеннымъ стараніемъ проиграетъ первую свою, твердую недурную экзерцицию, даже еще спроситъ у Васи, выглядывающаго изъ-за двери: хорошо ли она исполнила свою пьесу "то-то-ти, та-то-ту"? Любилъ, напримѣръ, Вася иногда послушать и хорошую книгу, Лиденька и это какъ будто понимала. Она часто говорили своей нянѣ Антонихѣ; "я сегодня не пойду гулять, няня; не хочется." --"Слушай, Акулька, я прочитаю тебѣ что-нибудь; слушай и ты, Вася, -- ты вѣдь любишь слушать?..."

А Ваня еще и добавитъ иной разъ: "почитай-ка, матушка моя, разумница-барышня; это лучше снѣжковъ-то будетъ, книжница ты моя, грамотѣиха да какъ нѣжно поцалуетъ ручку у барышни-грамотѣихи, что у Лиденьки еще больше припадетъ охоты читать.

И вотъ Лиденька прочитаетъ Акулькѣ и Васѣ, какъ проказница-мартышка, оселъ, козелъ, да мишка косолапый медвѣдь, вздумали сыграть какой-то квартетъ и сѣли подъ липку; а тамъ еще какъ стрекоза пришла къ муравью, и онъ ее и выгналъ, и какъ оселъ велѣлъ соловью поучиться пѣть у пѣтуха, и все эдакое смѣшное, что напечатано въ книжкѣ крыловской. Лиденька иногда и портретъ Крылова показывала, на первой страничкѣ, Васѣ и толковала имъ съ Акулькой: кто былъ этотъ Иванъ Андреичъ, и гдѣ онъ жилъ. Тугъ же прописано было и гдѣ родился-го онъ, и какъ его любили все дѣти въ Петербургѣ и называли всѣ "дѣдушкой". А нянька Антониха отъ себя еще попроситъ, чтобы золотая барышня-грамотѣиха прочитала и ей изъ крыловской книжки то смѣшное мѣсто, гдѣ мужикъ Демьянъ угощаетъ ухой другаго мужика, а тотъ ужъ не хочетъ и божится, что не хочу. Вася только фыркаетъ носомъ и удивляется, что мужикъ не съѣлъ всего.-- "Дуракъ мужикъ, думаетъ онъ: отъ какой ухи-то ушелъ, на что разсердился? -- незнай."

А тутъ вдругъ Лиденька какъ будто обрадуется чему нибудь и скажетъ: "Ахъ, Вася, постой, вотъ еще хорошая книжка, -- я сейчасъ схожу за ней."

И Лиденька вдругъ встрепенется птичкой, и живо -- откуда и живость возьмется -- тотчасъ побѣжитъ весело, и съ улыбкой принесетъ изъ папенькиной комнаты другую большую книгу которую написалъ Пушкинъ. И улыбаясь привѣтно Васѣ такъ весело заговоритъ:

-- Вотъ, Вася, хорошая книга-то; а ты послушай-ка, что въ ней написано.-- И Лиденька отвернетъ страничку и бѣгло и четко прочитаетъ что нибудь сама, а потомъ тотчасъ и прибавитъ, вотъ тутъ, такъ еще лучше есть написано, -- вотъ и сейчасъ найду тебѣ... На, вотъ, прочитай... И Вася прочитаетъ самъ: какъ сѣти притащили мертвеца, а дѣти пришли къ отцу, сказать ему, а онъ пошелъ да столкнулъ мертвеца-то въ воду, а мертвецъ-то пришелъ назадъ ночью.-- Чудо, какъ страшно! и хорошо читать: складно да понятливо. А тутъ еще и нянька Антониха, коротко познакомившаяся черезъ барышню-грамотѣиху съ поэзіей Пушкина, услышитъ, какъ дѣти читаютъ оглавленіе книги и попроситъ, чтобъ они безпремѣнно прочитали ей "Пророка". Глубоко уткнетъ Антониха свой носъ въ книгу, понюхаетъ даже табаку для пониманія "Пророка", но прослушавши только въ половину, скажетъ: "гмъ!..." и затѣмъ подумаетъ: "ну, это оченно хорошо; жаль только, что непонятно." Лиденька и сама чувствовала, что это непонятно, а поэтому тотчасъ, какъ вѣтерокъ, зашевелитъ листочками и какъ можно скорѣе найдетъ или "золотую рыбку", или мертвую царевну, ну что нибудь любимое понятное для Васи.

Васѣ такъ понравился Крыловъ и Пушкинъ, что Вася что ни прочитаетъ въ этихъ книгахъ изъ понятнаго, тотчасъ спишетъ себѣ на бумажку да и выучитъ, чтобы послѣ разсказать это Лиденькѣ, -- за то, будто-бы, что Лиденька и сама иногда выучивши что нибудь изъ пушкинской или крыловской книжки, да сама такъ хорошо и толково высказывала Павлу Павлычу, особливо о томъ, какъ "птичка Божія не знаетъ ни заботы, ни труда".

Такъ Васѣ поправилась крыловская стрекоза -- и стрекозу онъ списалъ и выучилъ; понравился Васѣ пушкинскій "Мертвецъ" -- и мертвеца онъ списалъ и выучилъ; понравился ему "Гусаръ", -- ну, гусара не списалъ: великъ гусаръ, терпѣнія недостало; но за то все-таки по-книгѣ выучилъ. "У лукоморья дубъ зеленый" тоже сбирался-было списывать, да это выучилось само безъ списыванья, потому что мѣсто это такъ часто читали, что и книга въ этомъ мѣстѣ сдѣлалась какъ копченая, да и сама Акулька воткнула въ это мѣсто со сна сальныя огарокъ, въ видѣ замѣтки, такъ что вовсе не трудно было находить это мѣсто, какъ паспортъ по печати. И все это Вася разучилъ такъ твердо, какъ по нотамъ, то есть на третьей строкѣ дѣлая голосное удареніе, какъ будто черезъ двѣ сажени на третьемъ ухабѣ, -- словомъ, какъ обыкновенно читаютъ стихи дѣти, не понимающія смысла, а желающія только звуковъ и риѳмъ; да читаютъ чиновники губернскаго правленія, до столоначальника включительно, да барышни изъ уѣздной глуши, да сидѣльцы модныхъ магазиновъ, да ребятишки уѣзднаго училища, да еще наша покойница модистка Надина. Вотъ и всѣ. Списалъ Вася изъ Пушкина также "Бѣсовъ" и все эдакое страшное, да хорошее!

По правдѣ сказать, эти сказанія о чертяхъ и мертвецахъ не совсѣмъ были понутру богомольной нянькѣ Антонихѣ. Антониха, вступая въ разныя разсужденія съ барышней своей грамотѣйкой, тоже иногда, какъ Іониха, подговаривала и ей прочитать что нибудь изъ божественнаго; однако здѣсь нравоученія Антонихи оставались ужи совершенно втунѣ. Умненькая Лиденька была не то, что простой Вася; она тотчасъ находила самыя основательныя причины и самыя умныя отговорки. На докучливое надоѣданіе няньки, она сразу отвѣчала, что по Васиному она читать не умѣетъ: "Павелъ Павлычъ, учитель, такъ меня не училъ!" Если же нянька распространялась о томъ, что этого быть не можетъ, чтобы Павелъ Павлычъ, такая умный человѣкъ, не доучилъ ея барышню по-божески, -- на эта Лиденька тотчасъ приводила въ доказательство самое маменьку и доказывала рѣшительно, что ей сама маменька говорила, будто по Васиному читаютъ только въ церкви дьячки, а въ благородныхъ домахъ нигдѣ не читаютъ, и учиться тамъ читать вовсе не нужно! Если же нянька Антониха опять и на это распространялась такъ, что въ благородныхъ донахъ такъ же молятся Богу, какъ и въ церкви, то Лиденька ужь наотрѣзъ утверждала, что о чертяхъ ей непремѣнно нужно знать къ завтрашнему дню, потому что это задалъ ей наизусть учитель Павелъ Павлычъ, -- а учитель Павелъ Павлычъ вѣрно знаетъ, что нужно и что не нужно задавать. А о мертвецахъ ей непремѣнно нужно знать къ сегодняшнему вечеру, потому что самъ папаша ужо заставитъ ее разсказать ему о мертвецахъ: папаша, вѣдь, любитъ, няня, чтобъ я ему разсказывала о мертвецахъ" -- добавляетъ убѣдительно барышня-грамотѣиха. Ну, конечно послѣ того Антониха должна была замолчать: Антониха очень хорошо знала, что любятъ и что не любитъ папаша. И ужь только въ утѣшеніе развѣ себя иногда говорила: "ну, я пойду къ старому барину, попрошу прочитать про божественное."

Послѣ того, какъ учитель Павелъ Павлычъ и самъ папаша какъ будто сговорились заодно съ чертями и мертвецами, поневолѣ Антониха должна была уступить требованіямъ большинства.

Занимаясь слугой своимъ, Лиденька сама иногда прослушивала у Вася все это страшное да хорошее, и даже часто, какъ будто нечаянно, еще и спрашивала Васю: "ну, сегодня разскажи ты мнѣ, Вася, вотъ какіе стихи -- "Бѣсы". -- И Вася на заданную тему разсказывалъ бѣсовскіе стихи, какъ лавочникъ большаго магазина, гораздо хуже тараторки-скороговорки, покойницы модистки; а Лиденька все-таки оставалась имъ довольна, поправляла его по-книгѣ и даже въ заключеніе иногда приговаривала: "а ты, Вася, хорошо будешь читать стихи когда нибудь." Такъ была занята маленькая Лидія образованіемъ своего слуги Васьки.

За то ужь и Вася ни въ чемъ не отказывалъ своей маленькой госпожѣ: сложеніе ли на одну цифру попроситъ Лиденька сдѣлать для себя -- Вася разрѣшитъ и растолкуетъ, несмотря на то, что самъ ничего не зналъ, да еще и недолюбливалъ сложеніе; страничку ли "азовъ" попроситъ барышня написать для Илиньки-лѣнтяя -- Вася забудетъ на это время, что и въ шею его толкаетъ Илинька-лѣнтяй, тотчасъ напишетъ "азы", задолго до прихода учителя, да еще такіе борзые, съ такими закорючками, что Пaвелъ Павлычъ, ничего не подозрѣвающій, откуда все это берется, еще и расхвалитъ Илиньку и добавитъ: "знаете ли, еще классика-съ два попишите эту буковку, да и новую можно начать, -- у васъ и рука сегодня слабодная такая... Вотъ какъ бы вы всегда такъ, какъ сегодня, приготовлялись къ моему классу, это были бы хорошо; а то разъ напишете, да другой ничего не напишите, -- ну, и выходитъ нехорошо. Сестрица-то вонъ ваша -- хоша у ней и маленькіе урочки, -- а все-таки она всегда приготовляетъ все, что нужно! У ней вонъ нѣтъ тамъ этихъ отдыховъ -- она безъ перемежки учится, а вы вѣчно съ отдыхами, да перемежками.... а вѣдь это очень нехорошо; это знаете, какъ вредно для дѣтей -- не писать того, что задаетъ учитель? Это все показываетъ, что вы... тово, знаете... немножко оно... полѣниваться изволите, сударь, Илья Васильичъ. Это у васъ называется -- лѣнцой. Это, знаете, вонъ, онъ... папенька исправитъ..." и т. д. (очень длинное разсужденіе). А Вася отъ всей этой катавасіи въ восторгѣ. Мало того, Вася за свои собственные успѣхи желалъ бы, чтобъ не его хвалили, а все только его барышня Лиденьку. Мало того, всѣ свои способности онъ готовъ былъ подарить ей. Мало того: все, что онъ ни имѣлъ, наконецъ, изъ вещей и игрушекъ, -- все онъ перетащилъ въ дѣтскую и подарилъ ей. И этого всего мало: отъ уроковъ своего дяди и тяти, Вася сдѣлался большой механикъ и строитель, -- и что же? -- все, что онъ ни придумалъ, все что онъ ни построилъ, все подарилъ ей! И скворешницу, раскрашенную по своему вкусу, подарилъ ей; и толчею, которая стучала; подарилъ ей; и кузницу, мѣхами дующую, подарилъ ей; и дюжину стульевъ изъ картъ, наклеенныхъ для куколъ, и столъ, склеенный изъ занятаго у дяди безъ просу картону -- подарилъ ей, и зеркальцо, склеенное кукламъ -- подарилъ ей; и шкапъ для куколъ -- ей; и первую, красками нарисованную картинку подарилъ ей, -- и все -- ей и ей!

И дошелъ Вася, наконецъ, до того, что сталъ забывать и дяденьку и его когда-то милые петербургскіе уроки. Дошелъ Вася наконецъ до того, что сама мать стала говорить ему, чтобъ онъ не вертѣлся безпрестанно въ дѣтской и не надоѣдалъ бы дѣтямъ: "ты -- говоритъ -- простой, а не барченокъ, -- барыня увидитъ тебя тамъ, сердиться будетъ. Слышишь, что ли?" и при этомъ мама обыкновенно пальцемъ постукивала Васю по головѣ, или тыкала въ грудь или плечо убѣдительно плотно, словомъ такъ, какъ обыкновенно тыкаютъ всегда русскаго простаго человѣка, чтобъ отдать ему построже приказаніе. -- Ничего не бывало! Вася и слышалъ, да не слыхалъ; а хотѣлъ бы можетъ быть послушаться, да не слушалось; и пробовалъ-было не ходить туда день другой, занимаясь съ Матюшкой, Ванькой, или собаками, да какъ не пойдешь? -- сама Лиденька, то въ окно поманитъ его рукой, то на крыльцо выйдетъ, и если онъ играетъ у амбара, такъ нѣжно выговоритъ ему: "Вася, пойдемъ читать" -- а Вася, самъ не знаетъ, какъ, но опять внезапно очутится въ дѣтской. И дошелъ Вася до того, что пересталъ слушать и мамыньку со всѣми ея строгими потыкиваніями, и вѣчно бы онъ шелъ къ своей барышнѣ Лиденькѣ, да слушалъ Лиденьку, да читалъ съ Лиденькой!

Но какъ все это совершалось въ дѣтской, въ присутствіи другихъ дѣтей, то старшіе конечно этимъ тотчасъ воспользовались, и при всякомъ удобномъ случаѣ, незлобиво, но все-таки, какъ дѣти, безъ разбору и безжалостно, очень жарко допекали Васю. Ненависть же старшихъ дней къ Васѣ и Лиденькѣ были очень основательна, -- по ихъ понятіямъ, Лиденька, напримѣръ, хотя и дружна была съ братомъ Илинькой, но безпрестанно останавливала его и Анну Васильевну, и даже, если Анна Васильевна дѣлала что-нибудь слишкомъ ужь открытое и ухорское, что и горничной дѣвкѣ не совсѣмъ прилично, -- то Лиденька тотчасъ жаловалась на нее маминькѣ, или папинькѣ; а маменька, или папенька, призывая Анну Васильевну и читая ей безпрестанныя родительскія наставленія и нотаціи съ прикрикваніемъ, ставили ей въ примѣръ ту же самую Лиденьку. И Анна Васильевна, выходя оттуда въ слезахъ, не могла утерпѣть, чтобъ не сказать: "шиловка этакая, прихвостница; ябедница долгоязычная, помни ты это у меня, я тебѣ это отплачу!"

Послѣ этого, само-собою разумѣется, хотя по благородству души, добротѣ сердечной и забывчивости дѣтской, Анна Васильевна и не отплачивала сестрѣ, но все-таки ненавидѣла ее, не была съ ней дружна, и какъ мы уже видѣли -- если нужно было устроять что-нибудь ухорское, или разухабистое -- даже и отгоняла Лиденьку вмѣстѣ съ Васькой, чтобы та не видала ея проказъ и не могла на нее ябедничать маменькѣ.

Съ другой стороны папенька и маменька, безпрестанно наказывая Илиньку за лѣность, къ несчастію Васи, ставили того же Васю въ примѣръ Илинькѣ, отчего, само собою разумѣется, Илинька въ свою очередь возненавидѣлъ Васю и даже часто сердился на сестру Лиденьку, что она его ласкаетъ и еще за него заступается. А изъ всего этого выходило, что Илинька съ сестрой Анной Васильевной составили заговоръ противъ Лиденьки и Васи и при всякомъ удобномъ случаѣ смѣялись надъ ними. Они представляли, напримѣръ, какъ Вася стоитъ за стуломъ Лиденьки, и Лиденька оборачивается къ нему съ лаской и проситъ его: "пожалуйста"; даже Васю прозвали въ насмѣшку: "эй, ты, пожалуйста! пошелъ вонъ!! Они представляли очень натурально, какъ Вася черезъ плечо заглядываетъ въ тарелку къ Лиденькѣ, чтобъ словить скорѣе соусъ, или что такъ лежало послаще; представляли даже, какъ онъ фыркаетъ носомъ, какъ онъ сморкается, обтираетъ объ сюртукъ пальцы; передразнивали, какъ смѣшно говоритъ онъ: "чать, таперича, сиводни, смотряй, опъ-полъ этово... я тово..." и пр. Не щадили даже и его новыхъ лакейскихъ достоинствъ безсовѣстно представляли, какъ онъ съ ярославскимъ размахиваніемъ подноситъ кушанья, или съ петербургскими манерами подвертываетъ тарелку на столъ: въ самомъ натуральномъ видѣ представляли, какъ Вася будто бы легко вытираетъ тарелку полой или рукавомъ въ корридорѣ и еще натуральнѣе и легче вылизываетъ ее въ буфетѣ. Самымъ неблаговиднымъ, неблагороднымъ образомъ увѣряли Васю, что онъ укралъ или съѣлъ одинъ пирожокъ, между тѣмъ какъ поваръ Анхимычъ сегодня четвертаго пирожка, на порцію Жужуткѣ, и не думалъ отпускать,-- отпускалъ только три, для дѣтей. Часто доводили Васю до слезъ тѣмъ, что ощупывали у него карманы, отыскивая пропавшій пирожокъ и заставляли его религіознаго, напрасно грѣшить и божиться, А къ этому еще самымъ нахальнымъ манеромъ Илинька-лѣнтяй взъерошивалъ у него гладко-причесанныя волосы, или безсовѣстно сминалъ кокъ, сегодня очень похожій на кокъ питерскаго дяденьки; а въ дому еще Анна Васильевна подкрадывалась сзади, зашпиливала у Васи полу сюртука и, какъ будто на посмѣяніе всѣмъ, выказывала заштопанные съ зеленой заплатой штанишки; ну, словомъ, ни платьемъ, ни прической не дадутъ Васѣ и пощеголять. А наконецъ, -- что уже было всего горше, -- выдумывали на Васю что онъ сломалъ какую нибудь игрушку, разбилъ какую нибудь вещь, и при этомъ конечно поднимали какъ можно больше шуму, крику, пускали въ ходъ жалобы нянѣ, или кому нибудь, кто былъ въ дѣтской. На шумъ тотчасъ приходила Васина мать и, несмотря на заступничество Лиденьки и поручательство въ томъ, что Вася рѣшительно не виноватъ, вытаскивала сына въ сѣни, даже безчестно толкала въ шею, а иногда такъ даже дирала и за волосенки, и всегда ужь при этомъ бранила по-бабьи самыми жосткими словами, приговаривая: "я тебѣ давно тростила, чтобъ ты не совался туда, куда не слѣдъ тебѣ соваться, шишимора ты этакая! они голову-то оторвутъ одинъ другому и на тебя скажутъ, а я отвѣчай за тебя, сибирникъ ты эдакой! Я отъучу тебя отъ этого, каторжникъ ты! у меня не будешь лѣзть туда со своимъ носомъ, фуфлыжникъ, -- ишь повадился!..." И часто мама принималась такъ отучивать Васю, что Вася въ самомъ дѣлѣ дня два помнилъ, что ему не велѣно туда соваться съ носомъ, и даже давалъ себѣ слово не ходить въ дѣтскую къ дѣтямъ барскимъ никогда!

Въ это время ярко представлялись ему всѣ насмѣшки дѣтей, всѣ ихъ на него покрикиванія, всѣ ихъ выживанія изъ дѣтской, всѣ ихъ маленькія хитрости -- опутать, подвести и предать его въ руки строгой мамыньки.

Казалось бы, что эта жестокая школа должна было совершено отвратить Васю отъ дѣтской -- ничего не бывало! Лиденька такъ хорошо читала, Лиденька такъ ясно разсказывала, Лиденька наконецъ такъ горячо заступалась, что Вася все забывалъ -- и Вася опять, и опять шелъ къ своей барышнѣ. Онъ зналъ впередъ, что ему стоило только туда показаться, Лиденька тотчасъ сама съ сожалѣніемъ спроситъ: "что, Вася, мать-то бранила тебя за нихъ? экая старая!.. Но грѣхъ ей развѣ будетъ и не жалко? бѣдный ты, бѣдный Вася! -- И при этомъ такъ нѣжно взглянетъ на Васю, что Вася въ самомъ дѣлѣ представитъ себя безъ Лиденьки бѣднымъ Васей и сироткой.-- "А все это Анюта, да тотъ болванъ, лѣнтяй, -- не дѣлай ему впередъ ничего за это. И какъ это имъ, ей-Богу, хочется жаловаться, просто безсовѣстныя дѣти! Пойдемъ, я прочитаю что-нибудь тебѣ".

И вотъ изъ всего этого выходило только то, что эта суровая школа пріучала ребенка къ терпѣнію, къ неутомимому преслѣдованію какой-то темной идеи, которая влекла его къ Лиденькѣ и наконецъ благодѣтельно дѣйствовала тѣмъ, что выправляла его манеры и слогъ, и онъ завтра же переставалъ говорить: "севодни, чать, таперича, онъ-мылъ, ты-дискать, я знаете этово.... а вы знаете тово.... ну, оно какъ слѣдывать и сойдется таперича."

Однажды Марьѣ Александровнѣ вздумалось какъ-то нечаянно пройти на антресоли въ дѣтскую и взглянуть, что тамъ и какъ тамъ, -- словомъ, не нужно ли ей, какъ барынѣ шугнуть Антониху за безпорядки, нечистоту, дѣтскіе запахи, и прочія домашнія мелочи? -- Оказалось, что шугать на этотъ разъ было не-за-что.

Въ дѣтской, подъ надзоромъ Антонихи съ чулкомъ, сидѣли Вася съ Лиденькой и что-то важно спорили. Марья Александровна вошла неожиданно и вдругъ, и такъ же вдругъ и неожиданно спросила: "что вы тутъ шумите?" -- Вася вскочилъ и перепугался. Ему представилось, что его, по словамъ мамы, сейчасъ истребитъ Марья Александровна въ дѣтской. Скажетъ только одно ненавистное для Васи слово; "пошелъ ты вонъ!" вотъ и только; да такъ истребитъ, чтобъ и духу и не пахло, истребитъ навсегда, и тогда, -- прощай и Лидинька, и хорошія книжки Пушкина и Крылова! А Вася очень-таки началъ полюбливать Пушкина да Крылова.

Но Лиденька не испугалась нисколько; она даже не вскочила со стула, а такъ простодушно, какъ дитя незапуганное, дитя въ полномъ смыслѣ этого слова, лежа локотками на столѣ, приподняла только головку и тихо сказала:

-- Задачу, маменька, дѣлаемъ.

-- Задачу?... покажи-ка, что такое?

Марья Александровна даже удивилась, что маленькая семилѣтняя Лидія, ничего еще не смысля, дѣлаетъ уже у Павла Павлыча задачу.

Лидинька встала и подала доску. Вася взглянулъ на Марью Александровну -- и ожилъ, потому что на лицѣ Марьи Александровны тотчасъ нарисовалась та пріятная улыбка, съ которой она, бывало, такъ привѣтливо ласкала его когда-то.

-- Это кто же дѣлалъ? спросила она поласковѣе.

-- Вотъ онъ, маменька!

И Лиденька торжественнымъ взглядомъ и пальцемъ указала на Васю.

-- Видишь, какъ хорошо онъ дѣлаетъ! -- Марья Александровна показала даже Лиденьке доску аспидную, какъ будто та ее не видала. -- Вотъ, я всегда вамъ говорила, что онъ умный будетъ мальчикъ, -- вотъ и ты учись у него.

При этомъ Марья Александровна не вытерпѣла -- гладнула разокъ выпрямившагося въ струнку Васю.

-- Да онъ это мнѣ и сдѣлалъ, маменька, сложеніе на одну цифру: Павелъ Павлычъ, русскій учитель, задалъ мнѣ къ завтрему.

-- Къ "завтра" говори, Лидія! Что за "къ завтрему"?-- говорить совсѣмъ не умѣешь! сказала нервная маменька, которую потревожило одно русскою слово, выговоренное не такъ, какъ привыкла говорить его она сама.

-- Къ "завтра", маменька.

-- Да, конечно, -- вотъ такъ и нужно говорить.

Марья Александровна полюбовалась еще на доску, на которой, истинно по-арабски, было написано косымъ столбикомъ: одинъ, два, три, а внизу, подъ чертой, подписано -- шесть, и тутъ же азбучными крупными буквами написано было: "сума", что въ переводѣ на богатый ариѳметическій языкъ означало "сумма".

-- Все это хорошо, сказала съ удовольствіемъ Марья Александровна: -- только шумѣть не слѣдуетъ; занимайтесь, чѣмъ хотите, только безъ шуму.

И Марья Александровна, послѣ наставленія родительскаго, повернулась и ушла.

Марья Александровна была очень довольна нынѣшней ревизіей своей дѣтской. Да и въ самомъ дѣлѣ, чего же больше? -- умная Лиденька занимается умнымъ дѣломъ; Антониха не растрепана, не заспана, а сидитъ тутъ же для порядка и надзирать въ дѣтской ничто не раскидано, все прибрано, потому что не было главной челяди. И такъ какъ теперь даже не производилось чтеніе Пушкина и не присутствовали тутъ не Аксютка долговязая съ гороховымъ брюхомъ, ни прочія дѣвчонки съ засаленными платьями и грязными ногами, то и запахъ самый былъ еще сносенъ, такъ-что Марья Александровна на велѣла даже ничего и выкуривать здоровой сосновой смолой. Одно казалось бы намъ немного неловко, что ея родная дочь сидитъ съ дворовымъ мальчишкой: вѣдь другая маменька -- сознайтесь -- непремѣнно видѣла бы выкурить и Васю, какъ имѣющаго дурной запахъ въ другомъ смыслѣ. Но здѣсь должно сказать, что Марья Александровна была женщина отнюдь не простая: она очень хорошо понимала, что это только казалось неловкимъ, а въ сущности выходило иначе, и, по разсужденіямъ барина, ровно ничего не значило. Словомъ, Марья Александровна была сама женщина образованная; она часто любила разсуждать по поводу воспитанія, и относительно дѣтей своихъ выводила свои собственные правила, за неимѣніемъ у насъ хорошихъ русскихъ правилъ печатныхъ. Плюя на всѣхъ этихъ Амабелей-Тастю, Эджевортовъ, Песталоццовъ и прочихъ великихъ учителей и воспитателей, о которыхъ русская барыня и не слышала отъ роду, Марья Александровна составляла свою систему воспитанія, состоящую, въ главныхъ началахъ, изъ похвалъ съ конфетами, за уроки выученные, и изъ побранокъ болванами и прочими легкими наставленіями -- за незнаніе урока. Маменька совершенно была убѣждена въ томъ, что самой лучшее возбужденіе дѣтей къ ученію -- это платежъ имъ по три копѣйки серебромъ за каждый отлично выученный урокъ, самое высшее наказаніе благородному ребенку то, что его не возьмутъ сегодня кататься , -- вотъ и только. Что же касается до нравственныхъ выводовъ этой маменьки, то, по ея мнѣнію, чистоты, хорошаго запаху и присутствія спящей няньки въ дѣтской было очень достаточно для дѣтей. Да и откуда, въ самомъ дѣлѣ, возьмутся пороки? Нянюшка Антониха, кажется, женщина самая безпорочная; всѣ наставленія барыни она выслушиваетъ со вздохомъ и молитвами; слишкомъ страшнаго на сонъ грядущій маленькимъ барчатамъ своимъ не разсказываетъ; большихъ всегда накармливаетъ такъ исправно, что они изволятъ почивать часовъ по девяти, на пропалую; а наѣвшись гороху или щей людскихъ втихомолку, тѣ и другіе никогда на няньку не жалуются. Всевозможныя мерзости могутъ устраиваться въ глазахъ ея, и Антониха не безпокоитъ ими барыню, не раздражаетъ маменьку лишней жалобой. Правильному и благовоспитанному русскому языку, какъ видите, Марья Александровна учитъ дѣтей своихъ сама! Для иностранныхъ языковъ въ сосѣдней комнатѣ живетъ гувернеръ. Для танцованія ѣздитъ по три раза въ недѣлю первый въ городѣ танцмейстеръ, и даже для закона Божія ходитъ разъ въ недѣлю священникъ, когда не его недѣля. Чего же имъ еще? -- "рожна развѣ, прости Господи!", какъ говоритъ мамынька.

Относительно же первоначальнаго воспитанія маленькихъ, въ томъ числѣ и Лидіи пока, Марья Александровна была женщина самаго деликатнаго свойства и самаго тонкаго пониманія этихъ вашей. Въ первомъ дѣтскомъ возрастѣ, особенно въ пеленкахъ, она сама заботилась такъ просто воспитывать дѣтей своихъ, чтобъ никоимъ образомъ не дать имъ (до извѣстнаго возраста) и тѣни понятія о томъ, что они господа, а тѣ рабы, это видно было даже и по постелькамъ и по пеленкамъ, въ которыхъ ихъ носили; мало того, она заботилась, чтобы никакими манерами не дать дѣтямъ ни малѣйшаго понятія о различіи половъ. Вотъ до какой простоты и чистоты воспитывала дѣтей своихъ Марья Александровна! Лидинькѣ, напримѣръ, смѣло позволялось (пока еще) играть и съ Васькой, и съ Трошкой, и съ Мирошкой, и съ кѣмъ угодно, потому что, по мнѣнію Марьи Александровны, Лидѣнька была еще крошка. Вотъ старшимъ дѣтямъ играть съ Трошкой и Мирошкой не позволялось. Нѣтъ! старшимъ даже при отпускѣ гулять говорилось всегда почти такъ: "извольте взять съ собой дѣвчонокъ, а съ мальчишками у насъ не смѣть и думать связываться,-- слышите, господа? Анна-душа! слышишь, что я говорю?..." Такъ у Mapьи Александровны, какъ у заботливой матери, былъ совершенно другой взглядъ на вещи. Она даже любила иногда, по поводу воспитанія дѣтей своихъ, разсуждать съ учителемъ Павломъ Павлычемъ и съ гувернеромъ своимъ, французомъ, которые, конечно, ей дакали и совершенно во всемъ съ нею соглашались; даже, въ порывѣ доказательствъ, она говорила имъ утвердительно, что относительно дѣтей своихъ на нее находитъ родъ какого-то вдохновенія, и у нея даже есть какое-то тайное предчувствіе, что ея система есть самая истинная система воспитанія. Отъ полнаго удовольствія, что она первая открыла эту истинно систему воспитанія, Марья Александровна всегда при началѣ рѣчи зажмуривала глаза и съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ выговаривала: "а все заключается въ томъ; чтобы ребенка сдѣлать въ понятіяхъ, какъ ангела. Вотъ и все воспитаніе! Отъ матери ничего больше не потребуютъ -- ни отечество, ни Богъ, -- доведите только дитю до того, чтобъ понятія его были какъ у ангела! Вотъ и только!" -- Какъ Марья Александровна дѣтей своихъ передѣлывала въ ангеловъ -- это неизвѣстно: и были ли они похожи на ангеловъ -- то мы уже видѣли, особенно относительно двороваго ихъ мальчишки Васьки.

Теперь остается досказать только то, что настоящимъ занятіемъ Васи и Лидіи Марья Александровна была такъ пріятно удивлена, что пошла тотчасъ разсказать это Василью Иванычу намекнуть ему, что это все плоды ея, благодѣтельной для человѣчества, системы воспитанія, и что -- вотъ наконецъ, какъ хороша эта система воспитанія, которую Марья Александровна первая выдумала сама, и теперь же готова открытъ всѣмъ своимъ знакомымъ, начиная съ семейства братца ея, съ генерала Гмъ.

Послѣ настоящаго случая, Вася какъ будто получилъ новую отвагу: онъ еще меньше сталъ слушать то, что говорила ему мать -- о какомъ-то различіи или разстояніи между имъ и Лидіей. Съ этого же дня еще безопаснѣе сталъ похаживать Вася въ дѣтскую, играть и бесѣдовать съ своей милой барышей. Изъ угожденія къ ней, онъ не только сталъ заботиться объ измѣненіи своихъ мужскихъ, жосткихъ привычекъ, а прямо готовъ былъ просить маму, нельзя ли его и передѣлать-то въ дѣвушку, хоть въ какую нибудь Акульку, чтобъ можно было и спать-то въ той же дѣтской, возлѣ кровати Лиденьки, какъ валяется тамъ Акулька, царица саѳская. Тетерь ему смерть-какъ захотѣлось играть въ куклы, шить и кроить изъ картъ шляпки, изъ перчатокъ башмаки, а изъ лоскутковъ всевозможные кукольные фасоны, которые, какъ намъ извѣстно, у дѣтей еще вольнѣе и замысловатѣе, нежели строгая парижская мода. Словомъ, послѣ описанной встрѣча, Вася полѣзъ въ дѣтскую такъ же смѣло, какъ лѣзетъ въ общество гость-семинаристъ, вышедшій изъ учителей духовнаго училища въ секретари, а пожалуй и въ совѣтники, и желающій, во что бы то вы стало, втереться въ высшій губернскій кругъ.

Но Лиденька, какъ ребенокъ, послѣ каждаго серьёзнаго дѣла превращалась опять-таки въ ребенка, и очень часто говорила Васѣ такъ: "будетъ, Вася, дѣлать ариѳметику -- скучно; пойдемъ, поиграемъ".

Часто, даже отъ второй строчки Пушкина и отъ четвертой самого, Ивана Андреича, Лидія вскакивала живо, и говорила Васѣ: "Ахъ, пойдемъ-ка, я покажу тебѣ очень хорошую штуку; у меня есть теперь новая кукла -- Николай Василичъ. Онъ судья-исправникъ, я его сдѣлала изъ деревяннаго солдата. Ты помнишь, у меня валялся тамъ курносый солдатъ, безъ руки-то?..... да помнишь, ты еще шишечку-то отломилъ у него на военной-то шляпѣ? Илинькинъ солдатъ-отъ; помнишь, еще Илинька прибилъ тебя за него -- брать-то впередъ не велѣлъ... Ну, вотъ это онъ самый и есть! Пойдемъ, посмотримъ!"

И оттолкнетъ отъ себя Лиденька дѣтскаго своего собесѣдника Крылова, дернетъ за рукавъ неповоротливаго слугу Ваську и живо побѣжитъ заказывать ему исправника-судью прочія свои чурки, представляющія офицеровъ, и залепечетъ весело:

-- Я сшила ему фракъ и поддѣлала изъ тряпочекъ ручку правую -- подыматься можетъ; поди-ко, посмотри, какой славный вышелъ исправникъ, теперь и на солдата совсѣмъ не похожъ!... Я вотъ, какъ пойду къ маменькѣ, и выпрошу -- тамъ есть у ней пустая, изъ Казани выписанная, головка, да изъ нея и придѣлаю жену Николаю Васильичу.

-- А какъ маменька-хо не дастъ вамъ куклу-то, такъ мнѣ yжь скажите: я вамъ изъ чурки сдѣлаю деревянную исправничиху-то, вамъ ужь хорошо сдѣлаю, только скажите, Лидія Васильевна! говорилъ Вася, пріосанивался и кряхтя, какъ будто чувствуя, какъ бы онъ лихо отдѣлалъ деревянную жену исправника для своей барышни.

-- Нѣтъ, Вася, вѣдь вотъ что: деревянная-то не хороша выйдетъ -- жестка больно, платье-то трудно нашивать на нее да и лицо-то не такое ужь выйдетъ хорошее, какъ тамъ, у маменькиной пустой головки,-- тамъ очень хорошее лицо, да и тѣльцо-то мякинькое выйдетъ... Я няню попрошу; она мнѣ и сдѣлаетъ мякинькую исправницу. Николай-отъ Васильичъ мужчинкой наряженъ -- ему ничего и жосткимъ быть; а она-то дѣвушка будетъ, исправница -- ее помягче нужно сдѣлать; нянька хлопочками ее набьетъ; а то, какъ я буду обшивать-то ее платьицами, иголки-то опять и изломаю; маменька-то и не дастъ мнѣ еще иголокъ-то, шить-то и нечѣмъ будетъ... Понимаешь?

Вася вмѣсто отвѣта кашлянулъ въ горсть, что у него означало -- "понялъ".

-- Ну, ужь нечего съ вами дѣлать, такъ и быть: попросите у маменьки; а то я бы ужъ вѣдь отличнѣйшую сдѣлалъ вамъ жену исправнику. Я ужь вѣдь... И Вася сжалъ кулаки и даже приподнялъ его на воздухъ, чтобъ ужь окончательно показать свое усердіе и выразить умѣнье, какъ бы онъ ловко выстрогалъ изъ бѣлой лутошки деревянный болванъ, представляющій въ свѣтѣ исправничиху.

-- Да я вѣдь, Вася, знаю, что ты все хорошо дѣлаешь, да исправница-то не хороша выйдетъ у тебя, вотъ что!...

И съ этимъ словомъ Лиденька вытащила, изъ-подъ дѣтской своей кроватки, обитаго кругомъ, какъ придорожный столбъ, деревяннаго солдата -- исправника, Николая Васильича, завернутаго въ суконный мѣшокъ, называемый у людей пальто, а у Лиденьки даже фракомъ.

-- Смотри, видишь какой вотъ Николай Васильичъ: фракъ-то модный на немъ, какъ у портнаго сшить; хорошъ вѣдь?

Вася, вмѣсто отвѣта, крякнулъ, а это означало, что при всемъ его желаніи похвалить свою барышню, онѣ думалъ: "ну, нѣтъ ужь, что касается до портняжнаго-то искусства, такъ я бы моднѣе этого сшилъ фракъ. Это что? это какая-то растопырка".-- Впрочемъ, этому можно было и не повѣритъ: Вася только хвалился, въ сущности, если б и самъ онъ сшилъ модный фракъ, или надѣлъ его на деревяннаго, топорной отдѣлки солдата, то вѣрно убѣдился бы, что на такой фигурѣ и всякое модное платье будетъ точно также же растопыркой.

-- Бери вотъ за ноги Николая Васильича -- да фракъ-отъ не мни ему, смотри, а я вотъ за талію возьму Марью Ипполитовну. Ну, давай играть.

-- Барышня! примите меня! вдругъ ни съ того, ни съ сего предложить себя хохлатая Пишка въ пестрядиномъ платьѣ, у котораго не поймешь, гдѣ талія, потому что одинъ только крючокъ сзади, да и тотъ вѣчно растегнутъ; а вмѣсто прочихъ, оторванныхъ, торчатъ только мохорки.

-- Нѣтъ, не нужно; тебя нельзя принять, ты не умѣешь, Пишка, играть по-благородному: ты вонъ все кукламъ ты говоришь, а они вѣдь -- господа.

-- Да я, сударышня-барышня, сейчасъ выучусь, какъ разговаривать, только разскажите мнѣ: я вѣдь на все переимчива, я вѣдь ужь...

-- Нѣтъ, Пишка, мы одни лучше поиграемъ.

-- Ну, такъ я сейчасъ къ Аннѣ Васильевнѣ уйду, не больно, чать, нужно! У Анны Васильевны съ Ильей Васильичемъ севодни гласы рано кончутся, мы и поиграемъ, да еще получше вашего. Да!... Легко ли, чай безносый-мылъ солдатъ вашъ баринъ? чаво тебѣ!... какъ же... да!... ему еще говори: вы? вишь какой фря! это солдату-то говорить -- вы? растопыривай карманъ, да! поди, дожидайся! -- И Пишкаа поворчитъ себѣ подъ носъ, и въ сильномъ негодованіи отвернется и уйдетъ въ другую компанію. А Вася крякнетъ, какъ будто чувствуя, какъ славно отдѣлали Пишку, и какъ будто желая сказать ей; "вотъ и не суйся съ носомъ, тамъ, гдѣ тебя не просятъ. Я такъ вотъ умѣю говорить господамъ вы, а Пишка не умѣетъ; со мной такъ можно играть Лидіѣ Васильевнѣ, а съ Пишкой такъ нельзя! Пишка что?..." И Вася самодовольно кашлянетъ и приготовится говорить за деревяннаго исправника и судью.

Съ охотою возьметъ онъ за ноги жосткаго солдата Николая Васильича и повезетъ его на встрѣчу къ мягкой и гибкой, сшитой изъ лайки куклѣ, которую за талію держитъ на-вѣсу сама Лиденька, и борзо начнетъ;

-- Здравствуйте, Марья Ипполитовна! какъ ваше здоровье? А вы пополнѣли?... Благодарю покорно-съ; давно хотѣлъ-съ...мое вамъ почтеніе... скверная-съ погода; и не тово-съ...

-- Ахъ, Вася, да ты все не такъ; маменька не велитъ говорить "скверная", бранитъ за это слово, помнишь? а ты говори "дурная".

-- Экой я дуракъ: ей-Богу-съ: я ужь это ошибся-съ. Начнемте лучше съ-изнова.-- Я хотѣлъ-съ къ вамъ-съ, Марья Ипполитовна, давно въ гости пожаловать, да все никогда было-съ, а теперича -- вотъ взялъ-съ, да и пришелъ-съ...

-- Да "теперича"-то не надо, Вася, а ты "теперь", говори.

-- Знаю я вѣдь это, Лидія Васильевна: да скоро-то все буду говорить -- и ошибешься вдругъ-то опять...

-- Ну еще поговори что нибудь, Вася.

-- Шелъ-съ мимо, Марья Ипполитовна, заглянулъ къ вамъ теперича въ окошечко...

-- Опять, Вася!...

-- Тьфу, чортъ! что это, Господи! Ну, ни за что не буду говорить: "теперича!" -- Начнемте лучше опять съ начала-съ.-- Шелъ-съ мимо, заглянулъ въ окошечко, да вотъ увидалъ, что вы тутъ сидите, взялъ-съ да и зашелъ-съ сюда, къ вамъ въ горницу.

-- Очень пріятно, очень пріятно, прошу садиться...

И Лиденька ткнетъ куклу свою лайковыми ножками о столъ такъ, чтобы ножки эти присѣли и раздвинулись, и даже поддернетъ за талію Марью Ипполитовну назадъ, чтобы показать, какимъ манеромъ она по-нѣмецки кланяется видомъ гостю.-- Впрочемъ, все это Вася не только уже зналъ, но часто даже въ избѣ и дѣвчонкамъ толковалъ, что такъ хорошіе барышни дѣлаютъ гостямъ своимъ "преферансъ".

-- Очень пріятно, очень пріятно... повторяетъ Вася, наклоняя впередъ безносую деревянную. чурку, называемую въ темномъ свѣтѣ Николаемъ Васильичемъ исправникомъ-судьей.

-- Садитесь, пожалуйста, прошу васъ...

-- Вотъ-те разъ! -- Какъ же ему сѣсть то, Лидія Васильевна, онъ вѣдь деревянный -- совсѣмъ не гнется?

-- Ахъ, ты, Вася!... Ну, да ты и скажи за него: "благодарю васъ, не усталъ; не безпокойтесь обо мнѣ, Марья Ипполитовна, я постою".

-- Ну, ладно, пожалуй, скажу, только научите меня: не безпокойтесь обо мнѣ, я ужь этово... я не хочу садиться, я тово-съ... постою маленечко-съ. Я ничего-съ...

-- Да ты не такъ, Вася, а ты слушай, какъ я говорю: Николай Васильичъ, пожалуйте въ гостиную, прошу покорно на диванъ.

-- Куда же оттащить-то его? Гдѣ гостиная-то будетъ?

-- Вонъ тамъ, хоть подъ моей кроватью, положи Николая Васильича на дѣтскую кроватку, а самъ, вотъ, возьми Марью Ипполитовну, или нѣтъ, постой, лучше я посажу ее: Марью Ипполитовну можно вѣдь и согнуть какъ человѣка, она вѣдь гнется, лайковая. Давай-ко стуликъ-то твой; мы вотъ посадимъ ее въ уголокъ, сюда.-- Аа! Ла!... нѣтъ, на cтуликъ не усаживается -- велика. Ну, въ колыбельку лучше... давай въ колыбѣльку посадимъ: вотъ и будетъ, какъ на диванѣ. -- Вотъ какъ мило! Видишь? Ну, а я вотъ сейчасъ приготовлю имъ закуску, или нѣтъ, постой лучше -- шеколадъ. А ты возьми -- вонъ маленькій подносикъ, да и подавай гостямъ-то. Николая-то Васильича можно опять поставить прямо, онъ кавалеръ -- пусть постоитъ. Онъ вѣдь хорошо еще стоятъ на ногахъ-то? валится, что-ли, или нѣтъ? Донышко-то цѣло у него? Попробуй-ка поставить. Что? не держится? Ну, невелика бѣда: къ стѣнкѣ приставь его. Вотъ такъ. У стѣнки-то вѣдь онъ можетъ еще стоять? Ну, пусть и постоитъ по-кавалерски у стѣнки. А ты возьми чашку, да и угости его, или нѣтъ: вонъ лучше изъ стакана попотчуй его. Мужчины вѣдь стаканомъ любятъ больше пить, ну и его стаканомъ нужно угощать. -- Къ папашѣ, вонъ, пріѣзжаетъ въ деревню судья-исправникъ живой, тотъ тоже всегда стаканомъ пьетъ... Спроси Николая Васильича: рому не хочетъ ли?-- Ну, а Марья Ипполитовна пусть въ уголку, вонъ тамъ посидитъ, -- пусть тутъ ужь и гостиная-то будетъ у ней, въ уголку. На тарелочку десерту -- изюму можно поставить имъ на столикъ пока. А я вотъ еще что сдѣлаю... сейчасъ.

И Лиденька, поплевывая на блюдечко, примется стряпать такіе скверные соусы, смотря на которые не захочется кушать и самому голодному и самому неприхотливому петербургскому чиновнику, даже тому, кто обѣдаетъ отъ кухмистерши.

Тутъ-то и пойдутъ въ ходъ данные маменькой яблоки, конфеты, черносливины, фиги. Все это немилосердно раскусывается зубами и крошится, какъ гомеопатическія крупинки, аккуратно разложенные на жестяныя пуговицы, называемыя тарелочками. Вася до тѣхъ поръ ходитъ и разносить это гостямъ, пока не употчуетъ себя, не искусится и не уберетъ всего окончательно въ ротъ. Тогда Лиденька, видя, что угощать больше нечѣмъ, тотчасъ дѣлаетъ новый оборотъ игрѣ, и спрашиваетъ: "не пора ли гостямъ подавать чая?"

За этимъ живо напускается изо рта въ жестяной чайникъ, который разливается гостямъ за чай. Вмѣсто гостей, конечно, пьютъ и глотаютъ воздухъ сами угощатели, прикусывая ногти, вмѣсто сахару. Лиденька проситъ гостя откушать еще чашечку, а Вася за Николая Васильича отвѣчаетъ тоже: "мирси-съ", несмотря на то, что во всей Россіи по-французски изъясняются только два исправника.

Впрочемъ, это "мирси-съ" въ уваженіе нисколько не принимается: Николаю Василичу въ семнадцатый разъ наливаютъ квасу въ чашечку, величиною съ наперстокъ. Вася схлебываетъ съ блюдечка квасъ, вмѣсто Николая Васильича, и увѣряетъ, что такого крѣпкаго чаю онъ пить не можетъ.-- "Развѣ", говоритъ: "еще одинъ стаканчикъ съ ромцомъ, а то я ужь спать хочу".

-- Вотъ онъ ужь, видите, и повалился, добавляетъ Вася отъ себя, когда деревянный исправникъ, перекувырнувшись черезъ стулъ, такого надѣлалъ стуку, какъ полѣно, что отъ стуку этого пробудилась даже вздремнувшая Антониха.

А угощеніе идетъ дальше, до тѣхъ поръ, когда Вася и Лиденька устанутъ говорить или двигать Николая Васильича и мотать Марью Ипполитовну, похожую въ таліи на двѣ перетянутыя сосиски. Тогда уже и Николай Васильичъ и Марья Ипполитовна, какимъ-то чудомъ, превращаются въ маленькихъ;-- ихъ пеленаютъ и укладываютъ на одну постельку спать, на кровать, въ той же гостиной, подъ Лидинькиной кроваткой, куда Вася успѣлъ уже спеленать и уложить уже и медвѣдя съ уланскимъ офицеромъ.

Во всѣхъ такихъ случаяхъ Лиденька всегда превращается уже въ маменьку или баушку: заботливо благословляетъ на сонъ грядущій медвѣдя, уложеннаго съ Марьей Ипполитовной на кровать, подъ мѣховое одѣяло, и уланскаго офицера съ зайцемъ, спелененнаго круто самимъ Васей сахарной бичевкой. Николай же Васильича, исправника-судью, пеленать, въ послѣднее время, нянька Антониха рѣшительно запретила: потому -- говоритъ -- что эдакимъ лѣшимъ и простынки-то вы всѣ у меня изорвете.

-- Развѣ можно пеленать такой чурбанъ? говоритъ Антониха съ такимъ удивленіемъ, что и сами дѣти, посмотрѣвши на нее, подумаютъ: "а вѣдь въ самомъ дѣлѣ исправникъ-то чурбанъ большой?"

Послѣ этого послѣдняго нравоученія, господа сочинители обыкновенно убѣгали на дворъ играть, или -- что впрочемъ было очень рѣдко -- кататься на гору.

А время между тѣмъ не стоитъ у дверей -- оно все шло и шло и шло впередъ, да впередъ. Медленно идетъ стрѣлка часовая по кругу вѣчности, за то быстро летитъ стрѣла времени, такъ быстро, что иногда годы мелькаютъ, какъ дни, а дни и мѣсяцы, какъ одно быстрое мимолетное мгновенье. Вася такъ заигрался, что позабылъ и посчитать года, -- а ему давно уже пошелъ девятый.

ГЛАВА ІХ.

Это былъ тотъ годъ, въ который судьба такъ безжалостно и круто повернула Васю съ цвѣтущаго, шелковаго ковра младенчества на дорогу жизни, на дорогу почти для всѣхъ насъ жосткую и кочкарную, каменистую и песчаную, какъ все наши русскія дороги, и наконецъ, чѣмъ дальше, тѣмъ томительнѣе своимъ приторнымъ и пошлымъ однообразіемъ и скукой. Съ этого года началась дѣйствительная жизнь...

Бывало, когда-то въ золотое времячко младенчества мама скажетъ Павлу Кузьмичу: "полно, отецъ, бранить его, будетъ; не брани ужь, что! еще онъ вѣдь младенецъ, -- грѣшно-о! дай хоть семи-то годкамъ исполниться." А тутъ и семь лѣтъ младенческія исполнились, а мамѣ все-таки жалко было Васю; мама съ героизмомъ, свойственнымъ матери, все-таки часто отнимала у тяти Васю, и съ любовію и слезами спасала его отъ прута. А теперь? -- теперь сама мама измѣнилась во многомъ: сама мама поняла наконецъ, что всѣ ея баловства только портили Васю; сама мама, выслушивая вѣчные укоры Павла Кузьмича, стала предательски выдавать Васю въ руки отца и даже часто приговаривала такъ: "пожалуйста -- говоритъ -- отецъ, примись ты вплотную за этого большаго осла!" Это ужасно! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, стоило только Васѣ нахмуриться и пожаловаться на голову или брюхо, мама не знала, чѣмъ и какъ лечить его отъ всевозвожныхъ недуговъ. А теперь?-- теперь совсѣмъ стало не то: теперь хотя бы и въ самомъ дѣлѣ дѣлался Вася боленъ, то и тогда суровая мамынька говоритъ ему сердито: "ну, лежи, не прихотничай, сдѣлай милость; знаю я твои лихія болѣсти: за тобой вѣдь, какъ за кисельной кадкой, все только ухаживай! Будетъ!... было время -- ухаживала; холила да гладила на свою шею, и почетъ-отъ отъ тебя больно невеликъ." А затѣмъ махнетъ рукой, броситъ Васю больнаго да такъ и уйдетъ сердитая куда-нибудь на погребъ. А это еще ужаснѣе, нежели все ее жалобы отцу! Бывало, когда-то, въ золотое времячко, тятя нашивалъ часто гостинцы, тятя бралъ Васю съ собой на вѣтрянку къ куму Онуфричу, въ кузницу къ куму Силычу, на заводъ и въ лѣсъ, и въ поле и повсюду, куда только хотѣлъ маленькій Вася. А теперь? -- теперь совсѣмъ не то: тятя такъ часто и жостко сталъ поговаривать Васѣ: "полно вздоръ молоть, сиди да учись; было время -- много шатался, ну, теперь будетъ повѣсничать; бѣгалъ довольно, -- занимайся теперь дѣломъ." Это ужасно! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, Іоновна всегда разсказывала самыя отличныя сказки, и стоило только захотѣть Васѣ, тотчасъ ворковала она и другую, и третью, и пятую-десятую, и все лучше и лучше! А теперь?-- теперь Богъ знаетъ что сдѣлалось и съ самой Іоновной: какъ ни попроситъ ее Вася, вѣчно одинъ и тотъ же отвѣть: "чего я скажу-то тебѣ, мой батюшка Развасюрынька? память-то больно плоха стала; новыхъ-то, говоритъ, не знаю, а старыя-то я ужь всѣ тебѣ пересказала," -- вотъ и только! Вася пойдетъ отъ Іоновны безъ сказки. А безъ сказки, ужь намъ извѣстно, люди добрые, вѣдь очень скучно было жить Васѣ. Что за жизнь безъ сказки? плохая жизнь! Бывало когда-то, въ золотое времячко, младенчества и Марья Александровна была гораздо добрѣе: хоть въ праздникъ да приласкаетъ Васю, хоть въ праздникъ да дастъ ему конфету, хотъ въ праздникъ да поговоритъ съ нимъ ласково и привѣтливо, -- спросить что нибудь у Васи о наукѣ, скажетъ что нибудь такое, отъ чего онъ тотчасъ и выросталъ и умнѣлъ на вершокъ, умнѣлъ не по годамъ, мѣсяцамъ и днямъ, умнѣлъ однимъ часомъ, съ-разу, отъ одного ея ласковаго слова, отъ одного ея привѣтливаго взгляда, отъ одного ея поглаживанія по головкѣ. А теперь? -- теперь Богъ знаетъ, что такое это дѣлается въ мірѣ: теперь сама Марья Александровна совсѣмъ перестала быть доброй, до того измѣнилась, что не только не привѣтитъ, Васю, безпрестанно гоняетъ его изъ дѣтской! Вотъ что важно! Бранитъ за него дѣтей, что они вѣчно съ мальчишками и бранитъ даже Антониху, зачѣмъ она впускаетъ Васю въ дѣтскую, и даже говоритъ Антонихѣ, чтобы и духу Васинаго тамъ не попахло. Ну, словомъ -- эта ужасная Марья Александровна теперь разлучаетъ Васю съ его барышней Лиденькой! Посудите, люди добрые, что ужь за жизнь Васѣ безъ Лиденьки, когда онъ ее такъ любитъ, когда она такъ хорошо ему все растолкуетъ? Что за жизнь безъ нея будетъ у Васи? что пойметъ онъ одинокій изъ того что не понимается ему одному? кто теперь сходитъ и спроситъ у самой Марьи Александровны о томъ, что не понимали они оба? Лиденьки нѣтъ; Васѣ запрещено ходить въ дѣтскую -- слушать даже крыловскую да пушкинскую книгу. Что за жизнь Васѣ безъ всего этого?-- Къ Матюшкѣ бы пошелъ въ горькую минуту, отъ скуки,-- тутъ мама говоритъ: "не ходи къ Матюшкѣ -- Матюшка разбойникъ;" и тятя говоритъ тоже, что Матюшка разбойникъ; да наконецъ и самъ Вася сталъ видѣть, что Матюшка дѣйствительно разбойникомъ смотритъ. И Вася не пойдетъ къ Матюшкѣ, а безъ Матюшки еще скучнѣе Васѣ! Бывало, когда-то, въ золотое времячко младенчества, хоть дяденька-питерскій занималъ Васю своими новыми разсказами о Питерѣ; а теперь и дяденька Богъ знаетъ на что сталъ похожъ, -- о Питерѣ вѣрно все ужь забылъ, совсѣмъ не разсказываетъ; Рауля Синюю Бороду ужь нѣсколько разъ прочиталъ и больше не читаетъ. Даже самое ученье питерское совсѣмъ стало не такъ хорошо, какъ прежде: урокъ задастъ, не прослушаетъ -- цѣлый день нѣтъ его дома. А придетъ да спроситъ черезъ день или недѣлю -- ну, Васѣ же дастъ нагонку: "лѣнтяй, ты -- говоритъ -- братецъ!" А чего лѣнтяй! никто не заставитъ. Да и заставлять-то некому: Аскалонъ уѣхалъ въ деревню на мѣсячину, а дяденькѣ питерскому вѣчно некогда: все нѣтъ дома, по вечерамъ приходитъ поздно, изъ какого-то дворянскаго собранія, гдѣ они съ бариномъ оба пишутъ взапуски. Вася иной разъ подремлетъ, подождетъ да такъ и ляжетъ съ урокомъ, не дождавшись. А придетъ дядя рано, такъ ему же скажетъ: "а ты, братъ, не спишь до сихъ поръ; пора, братъ, поди -- говоритъ --спать", да самъ и ляжетъ спать. Качается еще: подкутилъ уже дяденька петербургскій! Скучная стала жизнь Васи, очень скучная противу прежней жизни веселой. Но это все еще ничего, еслибъ къ довершенію этой смертной скуки, не случилось еще, наконецъ, вотъ что:

-- Знаешь, Павелъ Кузьмичъ, что я хотѣлъ поговорить съ тобой? сказалъ однажды питерскій дяденька.

-- Что прикажешь, кумъ-голубчикъ? внимательно, высунувшись впередъ, спросилъ Павелъ Кузьмичъ.

-- Да вотъ что, кумъ: что бы намъ сдѣлать съ тобой съ Васильемъ-то твоимъ?

-- Что онъ еще тамъ?.. И Павелъ Кузьмичъ съ такой строгостію и какъ будто съ испугомъ произнесъ этотъ вопросъ, что въ его голосѣ слышно было: "но, да говори же, что онъ еще тамъ напроказилъ: сейчасъ шкуру съ него долой, дудкой спустимъ, да и дѣло съ концомъ. Это вѣдь у меня недолго!"

-- Да вотъ что: время-то у меня теперь, какъ самъ видишь (при этомъ дяденька высунулъ впередъ картузъ и перчатки), мало; заняться-то мнѣ съ нимъ какъ-то некогда; а чтобъ онъ совсѣмъ не позабылъ всего, отдадимъ-ко мы его въ училище. Пусть тамъ поболтается годокъ-другой.

-- Что же, пожалуй. А вѣдь ты это прекрасно, куманекъ, придумалъ.

"Охъ, ужь это мнѣ "прекрасно", подумалъ Вася, который подслушивалъ что объ немъ говорили. На какъ Вася не имѣлъ голосу въ совѣтѣ -- слѣдовательно и мнѣнія его не спрашивали; просто: потолковали о томъ, какъ бы все это скорѣе устроить, и послѣ всего отецъ сказалъ въ заключеніе: "ну такъ съ Богомъ! пусть тамъ еще его тово..." И затѣмъ махнулъ рукой.

Въ тотъ же день петербургскій человѣкъ принялся сочинять свидѣтельство объ оспѣ, и сочинялъ его ровно три дня. Какой то уѣздный докторъ, заворотившій внизу крючковатое У, усатымъ почеркомъ, поручился на этомъ свидѣтельствѣ въ томъ, что у Васи дѣйствительно была была оспа коровья, доброкачественная, прививная и при этомъ такъ размахнулся въ подписаніи своей фамиліи, такъ размахнулъ чернилами на хвостѣ, что изъ этого хвоста вышло что-то очень похожее на чернильную піявку. Самая же фамилія доктора, начинающаяся съ буквы Ѳ, оказалась въ лучахъ, какъ бы въ ознаменованіе того, что лекарь, подписавшій это свидѣтельство, дѣйствительно есть человѣкъ святой, еслибъ только не пилъ много рому.

Тятенька, посмотрѣвши на такую штуку да еще съ такими росчерками, тотчасъ заказалъ русскому булочнику круглый хлѣбъ, величиною съ мельничный жерновъ; а мамынька взглянувши на такую казенную бумагу да еще и подъ красною печатью, подумала, что и она Богъ знаетъ, что такое значитъ, тотчасъ же принялась собирать сынка своего въ училище.

Впрочемъ сборы въ училище, не то что три года тому назадъ сборы въ ученье къ крестному, -- теперь не такъ ужь волновали мамыньку. Слушая безпрестанныя похвалы Павла Павлыча и барина о своемъ Васѣ, она уже какъ будто видѣла, что грамота сынку ея идетъ по маленьку впрокъ: значитъ и училище ничего!

"Ну, Господь съ нимъ", думала про себя утѣшительно мама: "онъ юркинькій мальчишка и на ученье же вонъ такой вострый, говорятъ. Это ничего, значитъ: пусть его еще произойдетъ малую толику и такую еще науку". И мамынька послѣ того на училищныя науки махала ужь только рукой.

Но кромѣ наукъ, темную мамыньку брало сильное сомнѣнье еще вотъ въ чемъ: что будетъ изъ этого дальше? выучится ли сынокъ ея еще чему нибудь въ этомъ училищѣ? и что это за училище? чему тамъ будутъ еще учить Васю, когда онъ ужь выучился и читать, и писать?-- Мамынькка, положимъ, вѣрила безусловно, что училище это чисто настоящее, что оно въ городѣ установлено самой казной и что учатъ въ немъ всѣхъ безденежно,-- значитъ, нечего ужь тутъ и разговаривать: должно быть самое хорошее училище. Но вотъ въ чемъ бѣда: какъ ея маленькій сынокъ Вася будетъ привыкать къ этой училищной аравѣ озорниковъ? Не вышибутъ ли они ему глаза? Не переломятъ ли они ему совсѣмъ ногу? Не оторвутъ ли они ему, наконецъ, напрочь голову? Вотъ что думала мамынька, и думала такъ серьёзно, что у ней останавливалась и переставала даже шить игла! Мамынька каждый Божій день видѣла, какъ эта училищная челядь, точно сорвавшаяся съ цѣпи, бѣжала мимо ея оконъ съ разными криками, и тутъ же передъ окнами ея зѣвала, ругалась и таскалась въ потасовку. Вотъ что сильно возмущало и тревожило мамыньку.

-- Э и-хи-хи! какъ-то будутъ моего-то теребить? шептала она, посматривая на двухъ училищныхъ пѣтуховъ, изъ такой же испанской породы, какъ и ея маленькій Вася.

-- Наука тамъ ужь... Господь съ ней: хоть немножечко перейметъ чего нибудь -- и то слава Богу! говорила мамынька съ совѣтницей Іоновной:-- a вотъ, что онъ цыпленокъ-то у меня -- это вотъ плохо: заклюютъ его, бѣднаго, тамъ, вотъ что! Иной разъ идешь вотъ мимо-то, такъ оттудова такіе вывалятъ лѣшіе, прости Господи: иной, пожалуй, однимъ щелчкомъ перешибетъ моего-то... Что онъ еще вѣдь -- сверчокъ? Вотъ чего я боюсь, матушка Іоновна!

Но на все на это Вася только крякнулъ и подумалъ: "ну не знаю, перешибетъ ли... Я вотъ осмотрюсь, такъ и самъ, пожалуй, попробую: не перешибу ли иного".

Однако ничего не подозрѣвала мамынька за своимъ Васей. Мамынька только сокрушительно вздохнула, вдвоемъ съ Іоновной, да ласково подманивши Васю къ себѣ, поцаловала его его въ голову и тотчасъ же распространилась въ наставленіяхъ о томъ, какъ нужно прилежнѣе учиться въ училищѣ. А главное -- какъ нужно меньше шалить. Да еще, чтобъ окончательно подѣйствовать на душу своего любимца, мамынька объявила Васѣ рѣшительно, что городское училище -- это училище ай-ай важное, и поэтому въ немъ ни подъ какимъ видомъ шалить нельзя. -- "А то, пожалуй, за это еще выгонятъ оттуда въ три-шеи!" прибавила она для возбужденія страху.

-- Да съ училищными-то головорѣзами Боже тебя сохрани, ни связывайся! слышишь, что ли, что я говорю? Христа ради не связывайся! говорила мама томительно.-- А то, смотри, не доживи до бѣды еще. Смотри, какъ носъ-отъ разквасятъ, такъ и отъ отца-то опять за нихъ достанется, и отъ учителя тоже достанется, да придешь съ подбитымъ то глазомъ изъ училища, такъ, пожалуй, и я еще задамъ припарку. Не связывайся!.. Держи компанію маленькую, а съ большими-то не собачься: а то неравенъ часъ -- они, пожалуй, и голову-то напрочь тебѣ оторвутъ! Слышишь, что ли, что я говорю? Я тебѣ предсказываю: оторвутъ они тебѣ голову, безпремѣнно оторвутъ, говорила мамынька сокрушительно: -- оторвутъ, -- не связывайся?

"Что же это такое?" подумалъ Вася: "вѣдь вонъ и Оленька Почечкинъ учится тамъ же въ училищѣ, да онъ ни у кого не оторвалъ головы и у него никто не оторвалъ напрочь? Вонъ вѣдь и Оленька Почечкинъ шалитъ же всегда въ училищѣ, да его въ три шеи не гонятъ и ничего этакого съ нимъ не дѣлаютъ? Это, значитъ, мама только все стращаетъ меня понапрасну, не знаю, зачѣмъ?" и потому Вася на всю мамынькину сухую мораль и на всѣ потыкиванія въ грудь и приглаживанія по головѣ отвѣтилъ только нетерпѣливо: "ну, да ладно, я ужь знаю это все!..".

-- Ну, то-то "знаю!" смотри y меня! еще-таки, потыкивая въ лобъ, подтвердила мама.

-- Ну-у!.. отвѣтилъ окончательно Вася и отвернулся. Вотъ тѣмъ и кончилось подготовленіе сынка къ школѣ. Да чѣмъ же оно могло и кончиться, какъ не этимъ? Какое имѣла понятіе о школѣ Марѳа Семеновна? Подъ словомъ "школа", она подразумѣвала только такое мѣсто, гдѣ прошколиваютъ ребятишекъ, a подъ словомъ "училище", разумѣла такое мѣсто, гдѣ учатъ уму-разуму дѣтей;-- учитъ же уму-разуму дѣтей вплотную, безъ прошколиванія опять-таки нельзя: это мамынька знала и по опыту, и по убѣжденію, и по себѣ.

Отпосительно же къ училищу эту послѣднюю мысль она дополняла еще и вотъ чѣмъ: дома ея материнское сердце все-таки временемъ пожалѣетъ ребенка, и на нее, какъ на маму, найдетъ такой добрый часъ, въ который она проститъ и помилуетъ своего баловня.--"Ну, a отъ училища чего ожидать помилованія?" думала мамынька: "кто ужь тамъ помилуетъ? Свѣтлая-то пуговка не мамынька родная: не проститъ она ни баловня, ни любимца, ни мамынькина сынка. Синему, неродному сюртуку, чужому, всѣ ребятишки одинаковы: Вася, такъ Вася попался -- все равно, -- давай его сюда!..." И вотъ надъ этимъ послѣдннмгь фактомъ очень глубоко задумалась мамынька.

Задумываются теперь надъ этимъ и очень многіе!

Мамынькѣ же очень простительно такое дикое понятіе о школѣ. Знала ли хотя что-нибудь мамынька, кромѣ своего задняго двора? Очень естественно послѣ того, что она представляла себѣ училище комнатой, въ которой сидятъ оцѣпенѣлые отъ страху ребятишки. Въ комнатѣ этой, въ которой все такъ мертво и страшно своей пустотой, она представляла движущимися только двухъ: часовой маятникъ въ углу, да ходящаго изъ угла въ уголъ человѣка, молча и мрачно посматривающаго въ полъ и какъ будто отыскивающаго на этомъ полу свою потерянную жизнь! Человѣка этого представляла себѣ мамынька въ синемъ сюртукѣ съ бѣлыми пуговицами, какъ будто отъ боли вскрикивающаго по временамъ грозно: "ти-и-ше! шутъ васъ обдери!... Экая челядь, Господи! Кашинъ! что разинулъ пасть? Эй!.." Словомъ, представляла себѣ мамынька этого человѣка такъ, какъ видѣла его она однажды въ окошко, проходя мимо училища и обративъ вниманіе на адскій шумъ и гамъ, и сторонясь отъ крику учительскаго такъ, какъ будто на нее наѣхала карета. Она даже узнала этого человѣка, когда онъ проходилъ послѣ по улицѣ, мимо ея окошка, и она даже увѣрена была въ томъ, что этотъ человѣкъ непремѣнно учитель, потому что за синимъ его сюртукомъ и бѣлыми пуговицами крались на цыпочкахъ, какъ будто воровать, человѣкъ десять ребятишекъ, и такъ близко подкрадывались къ своему наставнику сзади, какъ будто хотѣли залѣзть къ нему въ карманъ. A кругомъ этого человѣка такъ было все тихо, что и говорили только руками, дѣйствовали только глазами и даже молча не осмѣливались сунуть одинъ другаго въ снѣгъ. Ей даже представлялось, что и руки этихъ ребятишекъ будто чѣмъ-то окованы, и язычки этихъ ребятишекъ будто чѣмъ-то пришпилены, и ноги и корпусъ этихъ ребятишекъ, какъ будто въ насмѣшку надъ дѣтскимъ ихъ возрастомъ, приняли степенную старческую поступь и видъ. Долго иногда смотрѣла мамынька вслѣдъ за учителемъ, и ей казалось: вотъ... вотъ... онъ обернется, -- и они всѣ присядутъ одинъ за другаго, отъ страху. Ей даже думалось иногда со вздохомъ: "такъ, можетъ быть, и Васенька мой будетъ подкрадываться сзади къ этому человѣку; такъ можетъ быть и онъ, еще трусливѣе этихъ ребятишекъ, присядетъ въ ту минуту, когда взглянетъ на него грозное учительское око." И глубоко вздыхала надъ всѣмъ этимъ мамынька, и надолго послѣ того задумывалась она!

Задумываются теперь надъ всѣмъ этимъ и очень многіе!

Мамынькѣ же очень естественно такое дикое мнѣніе объ учителѣ. Знала ли хотя что-нибудь мамынька, кромѣ своего задняго двора? Часто забирала мамыньку охота взглянуть въ лицо этого человѣка; забирала ее даже охота, какъ можно попристальнѣе разсмотрѣть, что представляетъ это убитое, безотрадное и крайне-печальное спокойствіе этого лица? Страшенъ ли этотъ человѣкъ на самомъ дѣлѣ? такой ли онъ звѣрь, какъ показался ей сначала, покрику, или это онъ такъ только стращаетъ ребятишекъ? Но и увидѣвши близко учителя, темная мамынька ничего не прочитала на его неясномъ лицѣ. Такъ и осталось это печально-мрачное лицо загадкой для темной мамыньки! И добръ ли, золъ ли этотъ учитель, мамынька все-таки разобрать все могла!

Не дивись, читатель: его не прочли еще и тѣ, кого онъ выучилъ читать и пониматъ себя, какъ учителя и наставника.

Мамынькѣ же очень простительно ея невѣжественное непониманіе учителя. Темная мамынька не могла даже задать себѣ самыхъ простыхъ вопросовъ: отъ того ли этотъ учитель кричитъ все въ классѣ, что всю жизнь онъ прожилъ въ такой средѣ, гдѣ по неволѣ привыкнешь кричать? Отъ того ли онъ кричитъ въ классѣ, что горе его пьетъ уже мертвую чашу? Отъ того ли онъ кричитъ въ классѣ, что гнететъ его бѣдность, бѣдность, бѣдность! и вотъ этотъ домашній гнетъ давятъ наконецъ изъ души его тѣ звуки, которые сами собою кричатъ. Отъ того ли, наконецъ, кричитъ онъ въ классѣ, что натура его изъ числа тѣхъ чуткихъ и тонкихъ натуръ, которымъ всякій скрипъ двери нестерпимо деретъ сердце?.. и вотъ этотъ-то скрипъ, помимо его воли, кричитъ на ребятишекъ, какъ сама его душа!... Впрочемъ этихъ всѣхъ вопросовъ, до настоящаго времени, не задавалъ y насъ и самъ тятенька, не только мамынька.

Не удовлетворившись однимъ взглядомъ на учителя, мамынька однажды подозвала къ себѣ пальцемъ Оленьку Почечкина, -- который весело бѣжалъ изъ училища, -- и, какъ указкой, тыкая пальцемъ въ шею проходящему синему сюртуку, спросила его: "не это ли твой учитель?" Оленька очень весело отвѣчалъ, что это онъ самый и есть -- Иванъ Иванычъ, его учитель.

-- Онъ вѣрно злой у васъ? спросила, нахмуриваясь, мамынька.

Но на этотъ вопросъ Оленька не такъ-то весело и скоро отвѣчалъ... Повертѣвшись на одномъ мѣстѣ, посѣменивши даже задомъ, какъ подъ розгами, и какъ будто прикусывая свой языкъ, онъ сказалъ только: "нѣтъ... нн-не-злой!..." и тотчасъ убѣжалъ домой. Такъ что по самому движенію ребенка видно было, что Оленька и самъ не зналъ, что ему сказать о своемъ учителѣ.

Вотъ какая загадочная личность былъ для мамыньки этотъ приходскій учитель Иванъ Иванычъ.

Сама чистая душа Оленьки Почечкина, -- которой болѣе всѣхъ васъ, отжившихъ, доступно пониманіе сердца человѣческаго, -- и сама чистая душа Оленьки Почечкина не разрѣшила еще вопроса; добръ или золъ его учитель?

Теперь же, -- когда Павелъ Кузмичъ окончательно рѣшилъ, чтобъ на будущей недѣлѣ, послѣ понедѣльника, непремѣнно отвести Васю въ училище, и даже показалъ своей Марѳѣ Семеновнѣ букварь съ красной печатью, -- теперь неясный отвѣтъ Оленьки Почечкина сталъ очень тревожить мамыньку.

Какъ бы теперь хотѣлось знать ей окончательно: добръ, или золъ этотъ Иванъ Иванычъ, къ которому завтра поведутъ ея Васю? Успокоивая себя со всѣмъ сторонъ, что Вася ея кроткій мальчикъ, что Вася ея не шалунъ, что Вася ея шустрый и бойкій на ученье -- мамѣ все-таки сердечно хотѣлось знать главное: добръ, или золъ будетъ его учитель? A вотъ этого-то вопроса она и не могла никакъ разрѣшить! Материнское ея сердце одно только могло придумать въ теченіе этой недѣли: что человѣка этого ей непремѣнно нужно бы отъ себя чѣмъ-нибудь задобрить, чтобы на-первину былъ онъ поласковѣе къ сынку ея Васѣ.

Для этого, наканунѣ Васина отпуска въ училище, у мамы съ Іоновной составился совѣтъ и нерѣшительная мама спросила Іоновну рѣшительно:

-- Что бы мнѣ ему, моему батюшкѣ, отнести завтра въ подарочекъ: яичковъ что ли сотенку, али хватить, дѣвка, трубочку холстеца?

На что тонкій политикъ Іоновна отозвалась такъ:

-- Холста трубочку носить не годится, дѣвка; оно неловко да и не приходится, потому: еще, пожалуй, осерчаетъ учитель, закричитъ на тебя: "что, дескать, развѣ я ужь нищій совсѣмъ? рубашоночки, что-ли, нѣтъ у меня? Ты съ ума сошла, старуха!.." A что сотенку яичекъ отнести можно, -- это ничего. Я полагаю, говорила Іонона, сильно размахивая руками:-- что на яички онъ не разсердится. Что изъ яичекъ -- что же?... онъ яишенку сдѣлаеть себѣ -- скушаетъ на здоровье, или такъ теперича закалятъ да съѣсгь,-- вотъ и только! Я полагаю, что это, тово... говорила Іониха какъ можно убѣдительнѣе:-- что яички онъ, пожалуй, и возьметъ. Что же яички? Это такая вещь, что... всякому взять можно. Тутъ нечего сердиться -- яички Божій даръ. Ну, a холстикъ, какъ хочешь, дѣвка, по моему не годится. Это ужь вѣдь не яичкомъ пахнетъ: это ужь какъ-то -- не тово... дѣло къ учителю неподходящее. Пожалуй, еще закричитъ: "что, дескать, это ты тутъ еще!.."

-- Ну, анъ будь, баба, по твоему: анъ такъ! Яички такъ яичка, -- пожалуй, и яички отнесемъ.

Такъ и рѣшено было въ совѣтѣ мамыньки, чтобъ приходскому учителю отнести въ подарокъ яички. Для этого съ вечера же, черезъ огонь, отобрано было изъ самыхъ свѣжихъ сто-одно яйцо, снова аккуратно пересчитано, какъ червонцы, чтобы (по замѣтѣ, сдѣланной Іоновной) не попало въ чашку -- Боже сохрани! сто или сто два яйца, a именно, какъ разъ, сто одно. Затѣмъ тотчасъ же яйца эти, какъ драгоцѣнные камни, были уложены въ чистую чашку и подготовлены, какъ разъ на-чику, къ отправленію завтра въ училище.

Утромъ Павелъ Кузьмичъ принесъ отъ булочника хлѣбъ, и съ изюмными, и съ миндальными, и со всякими глазами, -- словомъ, такой хлѣбина, на который полюбовавшись, тятя съ мамой остались очень довольны!...

-- Знатный, брать, знатный хлѣбъ! Ну, чего ему еще? заключила мама съ Іоновной.

A тятя такъ даже съ удовольствіемъ понюхалъ табачку и сказалъ: "ну, оно дорогонько, тово-вонъ-кось оно, да зато хорошо! Подворотишь этакій учителю, такъ будетъ помнить насъ съ Васькой. A ужь только бы училъ хорошенечко: шкуру съ себя заложу, a на пасху жилетъ подарю, ей-Богу, подарю! сынъ больно у меня хорошъ. Ну, мать, теперь ты намъ собери. Вмѣсто табачнаго платка, хлѣбъ-отъ въ салфеточку бы надо. Ну-ка -- заверни. A молодца-то одѣнь, какъ слѣдуетъ. A ты, братъ, харю-то твою не хмурь,-- это вотъ все вѣдь для тебя дѣлается!...

И тятя указательнымъ пальцемъ такъ ткнулъ въ дорогой свой хлѣбъ, что палецъ, какъ свайка, воткнулся въ корку до половины. Мамынька съ Іоновной заахали съ испугу, думая, что хлѣбъ учительскій отецъ тыканьемъ испортилъ.

-- Ну, ничего!.. Экое канальство -- изъянецъ маленькій вышелъ?.. Ну, братецъ, живо, живо!..

И тятенька, поторапливая Васю, еще понюхалъ табачку и даже отъ удовольствія щелкнулъ пальцемъ.

Мамынька, называющая мужа своего торопышкой, какъ можно скорѣе одѣла своего Васю, безпрестанно пощупывая его за задній карманъ, какъ щупаютъ курицу, и безпрестанно щепча ему на ухо: "платочекъ-то не потеряй, онъ тутъ у тебя въ кармашкѣ сзади. Смотри, носъ-онъ держи хорошенечко въ порядкѣ, да не потеряй, сдѣлай милость, платочка-то; a книжки-то тебѣ купитъ отецъ, такъ въ платочекъ-то ихъ и завяжи. Такъ домой-то въ платочкѣ ихъ и принесешь. Платочекъ-то большой: всѣ книжки-то уложутся въ него."

Іоновна припала-было къ другому уху и что-то очень сильно заговорила о пользѣ наукъ, какъ будто на какомъ-нибудь торжественномъ публичномъ актѣ. Даже обѣщалась наговорить много непонятнаго,-- что замѣтно было даже по ея приготовленію съ кашлемъ. Но говорить было некогда, потому что ударили къ обѣднѣ и тятя сильно заторопилъ.

Павелъ Кузьмичъ сначала сдѣлалъ-было сильное возраженіе противъ яицъ. Онъ не хотѣлъ даже брать ихъ, называя яйца нищенскимъ подаяніемъ, и какъ дважды-два-четыре доказалъ женѣ своей, что сотня яицъ стоитъ теперича только двугривенный, и что, по его мнѣнію, лучше-бы дать ужь учителю четвертачокъ деньгами, если онъ на то пойдетъ.--"Тамъ посмотримъ, что это за птица такая"... продолжалъ тятя. Но одумавшись нашелъ, что и яйца могутъ произвести свой эффектъ. Ему даже представилось, что это будетъ очень поразительно для приходскаго учителя, когда онъ разомъ двѣ такія глыбы вворотитъ на столъ предъ учителемъ и вдругъ представитъ ему и хлѣбъ, величиною съ колесо. Тятя помирился съ мамой и велѣлъ увязать яйцы то-же съ собой.

-- Ну, братецъ, съ Богомъ, не окошеливайся! сказалъ онъ, окончательно надѣвая картузъ и, перекрестившись еще разъ въ шапкѣ, забралъ на-крѣпко въ обѣ руки жорновъ и колесо и по-волокъ все это вонъ изъ избы.

Вася же такъ лѣниво перекрестился, какъ будто подумалъ: "что еще изъ этого всего выйдетъ? куда они меня ведутъ? за чѣмъ?"

И дѣйствительно, изъ разсказовъ Оленьки Почечкина, который говорилъ, что въ училищѣ у нихъ весело: шельма-Юлилкинъ такъ всѣхъ смѣшнтъ, что животики всѣ надорвешь, и изъ угрозъ мамы, что въ казенномъ училищѣ дерутъ по-казенному,-- Вася рѣшительно не могъ составить себѣ никакого понятія объ казенномъ училищѣ? Его даже не забирало свойственное всѣмъ дѣтямъ любопытство -- узнать, что тамъ и какъ тамъ? Да и какое же будетъ забирать любопытство, и кого? когда сама мамынька утверждаетъ, что тамъ просто бѣда, какъ строго, и такъ взыскиваютъ, что ужь только ой-ой! Конечно послѣ того Вася невесело пошелъ въ свою новую школу, съ однимъ только, очень твердо извѣстнымъ ему убѣжденіемъ, что опять его засадятъ на цѣлые дни и опять придется ему-бѣдному по цѣлымъ днямъ читать или отдергивать какіе нибудь арцы или ферты.

-- Ну, Христосъ съ тобой! говорила Іоновна надъ головой понуреннаго въ землю любимца.

-- Дай Богъ тебѣ.... сказала мама, крестя сынка съ такимъ глубокимъ вздохомъ, что у ней оборвался на послѣднемъ словѣ; голосъ и она даже не договорила: чего?

-- Ну-ка, брать, зайдемъ-ка вотъ сперва въ церковь, да помолимся вотъ Богу! сказалъ такъ же твердо и жостко тятя, какъ говорилъ онъ и о двухвосткѣ, и о собакахъ, и о праздникѣ, и о любви, и объ ѣдѣ, и о мамѣ, и о всемъ другомъ, что составлялъ его суетливую, насущную жизнь. И Вася такъ же лѣниво, какъ шелъ къ училищу, такъ же лѣниво двинулъ себя и къ церкви.

Живой тятя тотчасъ прилѣпилъ пятаковую свою свѣчку Николаю-чудотворцу, котораго такъ же чтилъ и уважалъ, какъ мама свою Матушку-казанскую, и затѣмъ тотчасъ подсунулъ Васю подъ благословеніе стараго своего духовника Степана Макарыча, на-отрѣзъ ему сказавши только: и благословите-ка, батюшко, вотъ молодца: учиться-вѣдь идемъ!" -- Старый отецъ Степанъ, такое же жосткій, какъ тятя, много не распространялся, спросилъ только, какъ зовутъ сына, и затѣмъ наднесши руку съ благословеніемъ, хрипло сказалъ: "на доброе дѣло, мой свѣтъ, ступай, Господь съ тобой!"

-- Учись же хорошенечко, сынокъ! сказалъ тятя, выводя изъ алтаря за шею сына.

И затѣмь они совершенно уже молча пошли прямо къ училищу.

И такъ вотъ, мой снисходительный читатель, не болѣе какъ черезъ часъ, вся будущая жизнь моего маленькаго Вася, a можетъ быть и вся будущая судьба этого простаго русскаго человѣка ввѣрится, какъ Богъ, одному человѣку, котораго мы просто-на-просто привыкли называть незавиднымъ именемъ "приходскій учитель."

Вступленіе ребенка въ школу, по моему, есть первый шагъ вступленія человѣка въ дѣйствительную нашу жизнь, и смотря потому, какъ твердъ или шатокъ этотъ первый шагъ, такъ тверды или шатки будутъ и его послѣдующіе житейскіе шаги. Каковъ же долженъ быть этотъ приходскій учитель, которому ввѣряется жизнь и судьба сотни людей, и каковъ на самомъ дѣлѣ дѣйствительный Иванъ Иванычъ Ивановъ, учитель приходскаго училища, служащій уже двадцать лѣтъ и носящій уже на себѣ пряжку за пятнадцать лѣтъ безпорочныхъ. -- Познакомиться съ нимъ покороче.

Кто былъ Иванъ Иванычъ Ивановъ -- объ этомъ, кажется, говорить нечего: и по имени, и по отчеству, и по фамиліи слышно, что онъ родился отъ Ивана, но отъ котораго именно Ивана, отъ русскаго или иностраннаго?-- это никому неизвѣство. Извѣстно намъ только доподлинно, что нашъ Иванъ Иванычъ не имѣетъ ничего общаго съ тѣми иностранными Иванъ-Иванычами, которые съ гордостію называютъ себя русскими-иностранцами, или просто величаютъ себя булочниками, называясь по фамиліи Шрекъ или Дрекъ, Шварцъ или Шаверцъ съ приставкою иногда еще благородной частицы фонъ. Тѣ Иванъ-Иванычи, какъ видите, происхожденія нѣмецкаго; a нашъ, какъ кажется, происхожденія русскаго. Отецъ русскаго Ивана Иваныча непремѣнно долженъ быть Иванъ, но который изъ шестидесяти трехъ, бывающихъ въ году -- это ни намъ, ни даже самому Ивану Иванычу совершенно неизвѣстно. По метрическому его свидѣтельству онъ называется просто: сынъ Ивановъ. A котораго -- поди ихъ разбирай.

На службу русскую Иванъ Иванычъ появился изъ воспитательнаго дома, или наконецъ изъ такого дома, въ которомъ съ пеленокъ научили его родную свою мать называть тетенькой или тетушкой. Воспитаніе получилъ онъ такое, какое могъ дать ему его воспитательный домъ. Въ каждомъ воспитательномъ домѣ обыкновенно являются благотворители, которые величаютъ себя отцами сиротъ; -- около нашего Ивана Иваныча были такіе же благотворителя, которые хотя и не называли себя отцами сироты, однако, какъ видится изъ дѣла, были около того, a потому и назывались просто дяденькой и тетенькой. Вложили ли тетенька и дяденька хотя что нибудь религіозно-нравственное въ основу воспитанія нашего Ивана Иваныча -- этого они и сами не могли бы намъ сказать. Тетенькѣ и дяденькѣ извѣстно было только одно, что имъ и во снѣ никогда не снилось, чтобы Иванъ ихъ сдѣлался впослѣдствіи религіозно-нравственнымъ наставникомъ цѣлаго будущаго поколѣнія, тѣмъ болѣе, что и кличка его всегдашняя была: "Иванъ-болванъ". А теперь, какъ видите,-- капризъ ли это, случай-ли, или просто "такъ"... какъ это иногда случается, только нашъ Иванъ называется уже Иваномъ Иванычемъ, носитъ кавалерскую пряжку и, что еще удивительнѣе, называется учитель.

Теперь мнѣ остается договорить, какъ Иванъ Иванычъ сдѣлался учителемъ.

Въ началѣ жизненнаго поприща Ивану Иванычу было открыто много житейскихъ дорогъ. Могъ онъ сдѣлаться мѣщаниномъ и купцомъ, еслибъ отецъ земной не обдѣлилъ его капитальцемъ и мѣшкомъ; могъ онъ сдѣлаться художникомъ и мудрецомъ, еcлибъ отецъ небесный не обдѣлилъ его талантами и умомъ. Могъ бы онъ даже сдѣлаться землемѣромъ и парикмахеромъ, архитекторомъ и цирюльникомъ, ваятелемъ и портнымъ, еслибъ ему было дано по крайней мѣрѣ хоть что нибудь чесать или дѣлить, строить или брить, рѣзать или кроить. И не могъ онъ попасть развѣ въ должность дьячковскую или пономарскую, потому что для этого и родиться нужно тоже дьячкомъ или пономаремъ; да не могъ онъ еще попасть въ одну должность, совершенно свободную отъ нашего служебнаго гемороя -- въ должность городоваго почтальона, и то собственно потому, что для должности этой ему опять-таки нужно было родиться отъ какого-то разночинства, между тѣмъ какъ онъ, мнѣ кажется, родился просто отъ безчинства! Но зато, какъ это послѣдиее нисколько не воспрещало ему сдѣлаться приходскимъ учителемъ, a напротивъ было еще самымъ законнымъ путемъ къ его настоящей должности, то и неудивительно, что Иванъ Иванычъ сдѣлался приходскимъ учителемъ. Какъ это сдѣлалось -- онъ и самъ не понялъ, только послѣ ужь почувствовалъ, что это и въ самомъ дѣлѣ такъ сдѣлалось.

На второй же важный вопросъ: имѣетъ ли Иванъ Иванычъ дѣйствительныя способности приходскаго учителя? -- я отвѣчу мнѣніемъ нашего русскаго общества, которое единогласно говоритъ; "не очень-то хитро человѣку грамотному учить грамотѣ нашихъ ребятишекъ, и для этого приходскому учителю вовсе ужь не нужно хватать "съ неба звѣздъ". А съ другой стороны, такъ какъ директоръ-математикъ въ теченіи двадцати лѣтъ пишетъ на послужномъ спискѣ Ивана Иваныча все одно и то же: "способенъ и достоинъ", значитъ и мнѣ, безо всякихъ разсужденій, можно написать здѣсь тоже, что Иванъ Иванычъ дѣйствительно способенъ и достоинъ быть учителемъ приходскаго училища, что подтверждаетъ даже и его безпорочная многолѣтняя пряжка!

Ну, конечно, между нами будь сказано, въ теченіе двадцати лѣтъ были и такіе грѣшки съ Иваномъ Иванычемъ, послѣ которыхъ и сама безотвѣтная пряжка не мало удивлялась, какъ она осталась на этомъ человѣкѣ! Ну, да что же вы будете дѣлать съ этими гадостями? куда вы ихъ спрячете? разсудите, читатель, насъ милостиво сами.

Иванъ Иванычъ, вступая въ обязанность учителя, далъ отъ себя собственноручное заклятое обѣщаніе -- прослужитъ въ этой должности двадцать два года, и будь онъ идіотъ, или, прямо, человѣкъ сумасшедшій, -- онъ все-таки, съ силу этого обѣщанія, самъ по себѣ не имѣетъ никакого права выйдти изъ учителей. Съ другой стороны, директору безжалостно выгнать того человѣка, который мученическою своею жизнію наставника въ теченіе двадцати лѣтъ добивался своего жалкаго пенсіона -- согласитесь, тоже не приходится. Положимъ, на службѣ нѣтъ ни пріязни, ни сожалѣнія, ни состраданія -- тамъ одна только голая истина: "законъ и отечество", но, читатель, есть же наконецъ и права человѣчества!

А во имя этихъ-то правъ человѣчества, часто -- какъ еще часто! -- какой нибудь безтолковый Иванъ Иванычъ толкуетъ-себѣ ребятишкамъ, лѣтъ двадцать сряду, свою безтолковую гиль, да такую гиль, отъ которой многіе въ нихъ даже валятся подъ скамейку, да тутъ же прямо и засыпаютъ въ присутствіи своего наставника! Во имя этихъ-то правъ человѣчества, часто -- и какъ еще часто! -- какой нибудь ловкій штукарь Иванъ Иванычъ такія выкидываетъ штуки и такія сочиняетъ гадости, которыя, какъ труднѣйшая задача, ставятъ въ тупикъ даже и самого директора-математика, и тотъ, разводя руками, думаетъ только: "ну, что мнѣ теперь съ нимъ дѣлать еще?"

Но оканчивается все это обыкновенно вотъ чѣмъ: директоръ-математикъ намыливаетъ попавшемуся Ивану Иванычу его безпорочную пряжку, раскричится на него такъ, какъ обыкновенно раскрикивались у насъ прежніе наши ревизоры; въ порывѣ благородства, пожалуй еще и плюнетъ на подвиги Ивана Иваныча, да плюнетъ такъ близко, что этотъ плевокъ пролетитъ мимо самаго учительскаго лица: плевокъ этотъ заставитъ даже Ивана Иваныча утереться платкомъ!... ну, а все-таки отстраниться отъ этого плевка, или уйти на другое мѣсто -- въ силу клятвеннаго обѣщанія -- рѣшительно некуда. И вотъ Иванъ Иванычъ стоитъ на одномъ мѣстѣ, двадцать лѣтъ стоитъ онъ на одномъ и томъ же мѣстѣ! и только все хлопаетъ глазами да утирается платкомъ.

Да, читатель, служебная карьера нашего приходскаго учителя -- это глубокая тина, всасывающая въ себя человѣка всего! И какъ только Иванъ Иванычъ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, или Павелъ Павлычъ -- задумали шагнуть первый разъ въ приходское училище, то они непремѣнно обязываются шагать туда ровно двѣнадцать лѣтъ, чтобы дошагаться наконецъ до коллежскаго регистратора. И хотя говорятъ у насъ, что "курица не птица, а коллежскій регистраторъ еще не человѣкъ", но говорятъ это, вѣрно, не приходскіе учителя, которые и въ зной, и въ стужу, и въ грязь, и въ слякоть, все идутъ и идутъ томительно идутъ до своего коллежскаго регистратора въ теченіе томительныхъ двѣнадцати лѣтъ! Нѣтъ, никакой приходскій учитель не скажетъ этой справедливой русской пословицы, не скажетъ именно потому, что глубоко чувствуетъ въ себѣ важность этого чина. И будь онъ нѣмецкій или русскій Иванъ Иванычъ, это все равно; черезъ двѣнадцать томительныхъ лѣтъ онъ глубоко прочувствуетъ на себѣ, что онъ человѣкъ благородный, не даромъ получавшій это званіе: нужно же ему, въ знакъ благодарности, прослужить и другія двѣнадцать лѣтъ, вотъ собственно затѣмъ, чтобы, оплѣшивѣвши, оглохнувши, ослѣпнувши, съ гордостію наконецъ сказать: "и я-таки, на своемъ вѣку, потеръ ее, матушку, лямку служебную!" -- Вотъ и вся служебная карьера приходскаго учителя.

Въ силу оклада древняго времени, онъ получить свой пенсіонъ, выйдетъ въ отставку и будетъ даже имѣть право писать на короткомъ своемъ столбѣ: "сей домъ свободенъ отъ казеннаго постоя", то есть такой домъ, въ которомъ постой казенный можно поставить только подъ навѣсомъ, въ тѣхъ саняхъ, въ которыхъ лѣтомъ отдыхаютъ отъ жаровъ Корочка или Дружокъ, собачонки, охраняющія тоже отъ воровъ приходскаго учителя.

Теперь мы взглянемъ на самое лицо Ивана Иваныча. Темная мамынька, взглянувши на мрачное лицо приходскаго учителя, ничего не могла прочитать на этомъ казенномъ, изслужившемся на казенной службѣ лицѣ. Но это неправда. Не можетъ быть, чтобы на износявшемся лицѣ какого бы то ни было чиновника не осталось послѣ службы никакого служебнаго оттиска. Какъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ генералъ смотритъ тѣмъ же мужественнымъ генераломъ, такъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ, подавленный скорбями и нищетой, мелкій чиновникъ будетъ смотрѣть все тѣмъ же, согнутымъ отъ поклоновъ и съеженнымъ отъ обстоятельствъ, коллежскимъ регистраторомъ, или секретаремъ, несмотря на то, что онъ величается уже совѣтникомъ. Не правда, чтобы на лицѣ Ивана Иваныча, просидѣвшаго въ училищѣ ровно двадцать лѣтъ, не отразилось ничего! Нѣтъ, на этомъ лицѣ, не прочитанномъ темной мамынькой, было все.

Вотъ тутъ и остатокъ того времени, когда Иванъ Иванычъ, пришедши домой отъ экзамена, съ радостнымъ лицомъ выпилъ съ письмоводителемъ по рюмкѣ и, перекрестившись, сказалъ: "ну, слава тебѣ, Господи! свалилъ наконецъ этотъ проклятый экзаменъ! Вотъ каторга! А вѣдь по совѣсти, братъ, сказать, хуже парной бани!" Вотъ и остатокъ той радости, когда Иванъ Иванычъ, довольный собою, пошелъ въ первый разъ въ свое новое училище, въ своемъ новомъ учительскомъ вицмундирѣ. Вотъ тутъ и тотъ моментъ, когда Иванъ Иванычъ, накопивши Богъ-знаетъ какими путями деньжонокъ, покупаетъ себѣ часы -- эту эмблему порядочнаго чиновнаго человѣка, указующую намъ казенный девятый часъ на службу и позывающую насъ, отъ спокойнаго утренняго чаю, на грязную улицу, подъ скверный осенній дождь. Вотъ тутъ же, около лѣваго виска, какъ будто торчитъ еще клокъ того удовольствія, съ которымъ Иванъ Иванычъ заводилъ себѣ новыя калоши и новыя перчатки, солидную учительскую палку, полумодную чиновническую шляпу, щегольскіе полисоны и галстукъ франтовски-чертовски-модвый. Тутъ же какъ будто нарисовался первый фунтовичокъ чайку отъ отца-купца, благодарнаго за своего Вахорку; туть же рисуется и поросенокъ съ гуськомъ, пришедшіе сами къ учителю въ постный сочельникъ, и мѣшочекъ крупчатки, пріѣхавшій къ нему неожиданно въ великую пятницу передъ Святой. На этомъ казенномъ лицѣ отразились даже казенные два полѣнца дровъ и тотъ самый огарокъ, который по кассовой можно было записать вѣсомъ рѣшительно въ пудъ! На немъ же отпечаталась и та маленькая копѣечка, которую подарила учителю Ивану Иванычу русская азбука, вмѣстѣ съ неуваженіемъ, оскорбленіемъ и презрѣніемъ, которое подарило ему отъ себя, за дѣтей своихъ, наше благодарное общество. И тутъ же видна его учительская свѣтлая улыбка, которою улыбается онъ при открытіи свѣтлыхъ способностей своихъ учениковъ; и тутъ же та его училищная мрачность, которая на лицѣ его еще мрачнѣе той мрачности, какую онъ находить въ головѣ закормленнаго поросенка -- сына русскаго купца. Все отразилось на этомъ лицѣ! Отразилась на этомъ учительскомъ лицѣ -- и безсонная ночь за копѣечнымъ преферансомъ, и лубочные "мусатовскій", ослѣпившій учителя своей копотью и гарью, и безотрадныя пуншъ изъ откупщичьяго третьяго сорту рома и неблагородной кизлярки, и та наконецъ безутѣшная скука, которую онъ выходилъ въ своемъ приходскомъ училищѣ, ходя изъ угла въ уголъ, по одной комнатѣ, двадцать лѣтъ, и все только посматривая въ окошко да на часы. Прибавьте къ этому обычную праздничную обѣдню и обычное же послѣ обѣдни поздравленіе смотрителя и тѣхъ домовъ, которые обрекли себя на скучную бесѣду съ Иваномъ Иванычемъ и на удовольствіе покормить его въ мѣсяцъ разъ обѣдомъ. Прибавьте къ этому его засаленный и дырявый, полосатый и грязный халатъ, его жосткій диванъ, замѣняющій ему и комодъ, и постель, и стулъ, его грязную и мрачную комнатку, въ которой отъ заутрени слышатся ему гамъ и пискъ неуемной сосѣдней училищной челяди. Прибавьте къ этому грустное чириканье чижика, задушеннаго табачнымъ дымомъ, играніе мухи на гитарѣ въ мертвомъ молчаніи и мурлыканье кота Крысолова, ласкающагося, вмѣсто жены и друга, къ своему бѣдному одинокому хозяину. Прибавьте къ этому, пожалуй, завидный и безпечный храпъ училищнаго сторожа въ сосѣдней комнатѣ, который только и знаетъ, что спитъ, храпитъ или лѣниво подметаетъ, да за все за это еще и пять рублей получаетъ, между тѣмъ какъ жалкій нашъ Иванъ Иванычъ, черезъ двадцать лѣтъ его служебнаго чиновничества, не дослужился даже и до этого сторожевскаго жалованья, и получаетъ, по прежнему окладу, только четыре рубля семьдесятъ-шесть копѣекъ въ мѣсяцъ, и развѣ только къ Рождеству по учету причтется ему семьдесятъ девять!... И прибавьте это все, и -- тогда передъ вами явится то лицо, на которомъ.... Что жь, на которомъ?

На которомъ отразились: и вся отравляющая жизненная горечь, съ безотрадной нищетой и самымъ холоднымъ презрѣніемъ общества; и застывшая торжественная улыбка, еще отъ полученія перваго класнаго чина; и волшебно-заманчивый звукъ сторожа "ваше благородіе"; и отпавшее отъ сердца опасеніе -- что вотъ я теперь не прежній мѣщанинъ и меня уже не отдадуть въ солдаты; и лихія поздравленія пьянаго письмоводителя съ торжественнымъ полученіемъ перваго чина; и вслѣдъ затѣмъ вычетъ четырехмѣсячнаго жалованья за тотъ же первый чинъ; и торжественные выходы съ новой пряжкой въ гости и поздравленія всѣхъ знакомыхъ; и въ то же время возвращеніе домой къ столу, на которомъ часто нѣтъ даже чернаго хлѣба и лубочнаго "мусатовскаго", самыхъ первѣйшихъ необходимостей всѣхъ приходскихъ учителей и всѣхъ писцовъ уѣздныхъ и земскихъ судовъ. Все это вразъ, въ какой-то безотрадной и странной смѣси, какъ будто y помѣшаннаго, отразилось на этомъ лицѣ, на которомъ двадцатилѣтняя училищная жизнь погасила уже не только улыбку радости, a даже и улыбку горя, изсушила не только животворную слезу радости, a даже и мертвящую слезу скорбей. И вотъ вышло и глядитъ на васъ это лицо, какъ та черствая корка, которую глодалъ бѣдный учитель въ теченіе двадцати лѣтъ, какъ тотъ мусатовскій лубокъ, который его окуривалъ и одурялъ, и которымъ онъ прокопченъ до костей, какъ тотъ наконецъ вонючій ромъ, которымъ онъ равно заливалъ и радость и горе въ своей одинокой жизни ! Глядитъ оно на васъ съ тѣмъ безотраднымъ недовѣріемъ, съ которымъ привыкло ожидать или людскаго отталкиванія и неблагодарности, или товарищескаго равнодушія и насмѣшки, или начальническаго покровительства съ распеканіемъ и нотаціями, или наконецъ общественнаго сожалѣнія съ состраданіемъ, которое для него еще ужаснѣе и оскорбительнѣе покровительства, презрѣнія и неблагодарности людской. Глядитъ оно на васъ,-- и вотъ отражается на немъ какое-то судорожное колебаніе между надеждой и безнадежностію, упованіемъ и отчаяніемъ: тутъ и мгновенный блескъ отрадное мечты о томъ -- "вотъ скоро дослужу"; тутъ и мгновенное угасаніе этой отрадной мечты, и безотрадная другая мечта -- "что тогда будетъ?" Томитъ это лицо и скука теперешняя, съ которой онъ сидитъ и ходитъ цѣлый день въ своемъ училищѣ, и кажется еще болѣе томитъ это лицо скука будущая, скука ужаснѣйшая, съ которой онъ, бѣдный, отставной жалкій Иванъ Иванычъ будетъ цѣлые дни просиживать на бережку -- ловить одного и того же пискаря, и цѣлые дни гадко насаживать червяка на уду, на ту уду, которая и на службѣ ничего не клевала и не вытаскивала, a теперь въ отставкѣ и еще того плоше! Все, все и все, это незримое, тяжелое, изношенное, безотрадное, неблагодарное, пошлое, безучастное и наконецъ еще и презираемое -- все это съ тягчайшими обязанностями воспитывать и учить негодяя, сорванца, лѣнтяя, грубіяна, тупицу, нѣженку-дрянь, ябедника и ханжу -- все это вмѣстѣ съ тяжкимъ и неблагодарнымъ трудомъ, съ мелочными пошло-безплодными разборами, доводами, доказательствами, инквизиціоннымъ судомъ учителя, битвами съ ребятишками и обстоятельствами, борьбою съ бѣдностію и съ обществомъ, съ тайными огорченіями и явными оскорбленіями, съ пошлымъ требованіемъ иного смотрителя и наконецъ съ его жалобами и доносами, и нотаціями самого страшнаго директора, -- все это, со всѣмъ этимъ пошлымъ, тупымъ, рутиннымъ, машиннымъ и наконецъ еще съ тяжелымъ и безтолковымъ ученіемъ нашихъ приходскихъ школъ -- все это вразъ отпечаталось на больномъ, худомъ, убитомъ, изношенномъ и чуть-чуть не оплеванномъ лицѣ нашего приходскаго учителя -- все это вразъ отразилось на лицѣ нашего Ивана Иваныча!

Неудивительно, что мамынька не могла разобрать это лицо, a самъ свѣженькій душею Оленька Почечкииъ не могъ прочуять сердцемъ -- "добръ или золъ былъ его наставникъ?" Увы! въ наставникѣ этомъ нѣть ужь ни доброты, ни зла, ни ума, ни безумія, ни жизни, ни смерти. И есть въ немъ только одно: рутина и машинность, убійственное равнодушіе, близкое къ бездушію, тѣлесное движеніе, какъ чувство самохраненія отъ окостенѣлости и развѣ еще сильныя легкія и грубое слово, чтобъ заревѣть и обругать своихъ питомцевъ, -- есть въ немъ только одно, что составляетъ типъ нашего стараго приходскаго учителя!

Вотъ, вотъ и вотъ кому ввѣрена теперь судьба моего Васи! Чему научитъ его этотъ наставникъ, я даже не съумѣю вамъ и объяснить. Въ лѣтахъ все такъ тонко, чутко и воспріимчиво, что и самыя тончайшія, незримыя и неподозрѣваемыя тѣни бросаютъ уже глубокій мракъ на душу ребенка, и то, что въ школѣ и самому наставнику часто совершенно не примѣтно, то впослѣдствіи въ зрѣломъ возрастѣ страшно видно. A вѣдь любопытно бы узнать, какъ этотъ Иванъ Иванычъ, приходскій учитель, уловитъ и разсѣетъ эти тѣни и отклонитъ ихъ отъ души ребенка, чтобы они не омрачили ни памяти, ни воображенія, ни ума, и не повредили бы впослѣдствіи правильному развитію его духовныхъ силъ, отъ поврежденія которыхъ часто, -- о какъ часто! -- и самые благороднѣйшіе наши помыслы и пожеланія искажаются, извращаются и обращаются наконецъ въ гнуснѣйшіе пороки. Вотъ что любопытно, читатель! Но до этого дойдемъ мы еще не скоро.

Теперь же мнѣ остается только сказать: вотъ къ какому казенному наставнику попалъ мой маленькій Вася.

Что будетъ съ нимъ послѣ того, какъ на ребенка этого повѣяло уже то чудное благотворное вѣяніе жизни, которое онъ почуялъ во образѣ милой своей наставницы Лидіи? Что будетъ съ нимъ, когда уже, по первому стремленію его къ ней, мы видѣли съ какою жадностію и съ какимъ большимъ довѣріемъ кидается этотъ ребенокъ къ тѣмъ людямъ, которые могутъ развить, a еще болѣе конечно къ тѣмъ людямъ, которые берутъ на себя прямую обязанность его учителей?

Здѣсь многіе, и въ особенности изъ нашихъ прежнихъ педагоговъ-рутинистовъ -- скажутъ мнѣ, что напрасенъ мой вздохъ и сокрушеніе: приходскому учителю вовсе не нужно такого глубоко-философскаго взгляда на жизнь ребенка; достаточно, если онъ разовьетъ въ ребенкѣ правильно тѣ первоначальныя пониманія, съ которыми этотъ ребенокъ, перейдя въ другое высшее заведеніе, съ помощію хорошаго товарищества и болѣе развитыхъ учителей уѣздныхъ и гимназическихъ, самъ можетъ пополнить и развить свое собственное самосознательное и самобытное образованіе, a недосказанное этими высшими наставниками пополнить и уяснить чтеніемъ образцовыхъ нашихъ писателей, или еще болѣе чтеніемъ поучительныхъ и нравоучительныхъ дѣтскихъ книгъ, которыхъ теперь переведено у насъ цѣлое кулье съ языковъ иностранныхъ, и въ особенности съ нѣмецкаго, черезъ-чуръ уже богатаго дѣтскою литературой, да переведено еще со всевозможными взглядами, методами, системами и самымъ яснымъ объясненіемъ даже ребяческихъ игръ, не только правилъ нашей духовной и нравственной русской жизни. Скажутъ мнѣ, что учитель нашъ Иванъ Иванычъ вовсе не такой уже плохой наставникъ, если онъ сносно развитъ въ научномъ, или педагогическомъ отношенія. -- Посмотримъ на Ивана Иваныча и съ этой точки зрѣнія.

Теперь, къ пятидесятому году своей жизни, Иванъ Иванычъ дѣйствительно имѣетъ кое-какія, клочкообразныя сведѣнія, которыхъ онъ нахватался порывами, нисколько однако не порываясь къ окончанію курса въ уѣздномъ училищѣ. Послѣднее впрочемъ и неудивительно, потому что порывы эти въ дѣтствѣ согрѣваются и ободряются въ насъ отцомъ и матерью, между тѣмъ какъ Иванъ Иванычъ -- объ отцѣ своемъ не слыхалъ, a объ матери слышалъ только одно, что вмѣсто ея принесла его ворона въ пузырѣ. Теперь Иванъ Иванычъ уже съ убѣжденіемъ разсуждаетъ о томъ, что исторія Голикова о Петрѣ -- книжка просто единственная, и лучше ея на свѣтѣ нѣтъ; а Милордъ, котораго онъ прочиталъ по окончаніи курса училищѣ, такъ какая-то дребедень -- просто глупости; хотя и занимательно оно немного, но впрочемъ ничего нѣтъ эдакого особеннаго; -- вотъ Обломовъ теперича, ну, это штука преотмѣнная -- его всѣ хвалятъ, и даже самъ Иванъ Иванычъ одну книжку уже пробѣжалъ. Ну, a смѣшнѣе всего конечно -- это анекдоты Балакирева и неподражаемый гоноръ Квитки, которыхъ Иванъ Иванычъ не только учитъ наизусть, a даже безпрестанно и повторяетъ, начиная рѣчь свою такъ: "подлецъ былъ этотъ Балакиревъ, какъ онъ всѣхъ отпечатывалъ", или: "нѣтъ, вотъ Квитка -- такъ молодецъ: сочиненія его на нижегородской ярмаркѣ пудами расхватываютъ купцы,-- чудо, какъ пишетъ смѣшно." -- Иванъ Иванычъ теперь убѣжденъ даже въ томъ, что полезнѣе всего на свѣтѣ -- это Макробіотика Гуфеланда, которую приходскій учитель и собирается каждый день попросить у смотрителя, чтобъ непремѣнно со вниманіемъ прочитать. Въ этой книжкѣ,-- какъ говорилъ мнѣ самъ Иванъ Иванычъ, -- говорится о сохраненіи человѣческой жизни; а Ивану Иванычу очень захотѣлось узнать, какъ въ самомъ дѣлѣ люди сохраняютъ свою служебную человѣческую жизнь? А главное: дочитаться, по этой книжкѣ, до того мѣста, гдѣ говорится о ветчинѣ, и узнать окончательно, позволяетъ ли Гуфеландъ-нѣмецъ съѣдать русскому человѣку столько ветчины, сколько позволяетъ съѣдать ея самъ себѣ Иванъ Иванычъ, каждый Божій день? "Вотъ это очень любопытно", думаетъ про себя Иванъ Иванычъ, и каждый день допрашиваетъ товарища своего пьяницу, директорскаго письмоводителя: "гдѣ бы ему еще откопать книжку "Потерянный Рай", о которой говорятъ, что она больно хороша."

Видите теперь, читатель, что Иванъ Иванычь человѣкъ не безъ свѣдѣній и къ тому же человѣкь любознательный. Иванъ Иванычъ былъ даже нарочно командированъ въ Казань: разсмотрѣть тамъ новое училище, устроенное по методѣ Ланкастера, и видѣлъ тамъ -- увѣряетъ, что въ музеумѣ -- электрическую машину, по поводу которой и любитъ иногда распространяться объ электричествѣ, называя его трахающей воздушной силой. Знаетъ Иванъ Иванычъ также устройство эоловой арфы, которую видѣлъ въ саду своего патрона и благотворителя, и вмѣстѣ съ тѣмъ любить иногда потолковать о вѣтрахъ и газахъ, объ освѣщеніи и просвѣщеніи, и о воспитаніи дѣтей, называя орѣхи питательнымъ кушаньемъ, потому, говоритъ, что это древесина, а не мясо. Знаетъ онъ даже житіе нѣкоторыхъ святыхъ отцовъ и нѣкоторые церковные уставы и ирмосы, которые изучилъ въ теченіе сорока лѣтъ своего возраста, постоянно посѣщая одну и ту же церковь и даже одного и того же попа. И къ этому всему, онъ всегда со вздохомъ говоритъ о томъ праздникѣ, который приходится въ воскресенье, а не въ день учебный, и всегда зорко смотритъ въ календарь, чтобъ не пропустить кого нибудь изъ тѣхъ, къ кому нужно сходить -- поздравить со днемъ ангела. Въ календарѣ этомъ, въ минуту досуга, онъ имѣетъ обыкновеніе записывать тѣ мысли, которыя, по мнѣнію Ивана Иваныча, въ особенности важны -- напримѣрь, хоть въ родѣ такой: "аще поваръ твой не по вкусу тебѣ сварилъ или пирогъ испекъ, то воспомяни царя Давыда, который хлѣбъ съ пепломъ ѣлъ, Христось желчію былъ напоенъ,-- вспомни, каковъ вкусъ въ желчи и пеплѣ и не сердись на твоего повара". Книжки Иванъ Иванычъ читаетъ безъ разбору -- рѣшительно всякія, какія только попадаются ему въ лапу, поэтому и называетъ ихъ "разными словесностями". Но тверже всего, конечно, онъ знаетъ свои служебныя книжки: ариѳметику на счетахъ и ариѳметику просто тaкъ, на доскѣ, азбуку церковную съ юсомъ, укомъ и пси, и азбуку гражданскую безъ этихъ важныхъ буквъ. Тверже же всего этого учебнаго хламу онъ знаетъ еще порядокъ служебный, a именно: казенную свою библіотеку, состоящую изъ семи книгъ -- тоже по каталогу, и чистописаніе вѣдомостей и рапортовъ къ смотрителю, съ подписаніемъ своей фамиліи безъ росчерка и съ точкой. Послѣднимъ онъ не только сильно озабоченъ, но даже безпрестанно объ этомъ вздыхаетъ и говоритъ въ обществѣ, чутко прислушиваясь къ колокольному звону: не слыхать ли набата? чтобы, Боже сохрани, не прозѣвать: не сжечь казенную библіотеку.

Да что же это такое! говоритъ негодующій читатель: за что же директоръ-математикъ, въ теченіе двадцати лѣть, отмѣчаетъ его все только "способенъ и достоинъ"?-- За что?-- это секретъ, объясняющійся впрочемъ очень просто: стоитъ только "способнымь и достоннымъ" вообразить себѣ учителя исправнаго по службѣ. А исправнымъ по службѣ вообразить себѣ того, кто по мнѣнію смотрителя, твердо-на-твердо выучилъ веденіе кассовой книги, знаетъ наизусть форму рапорта, подаваемаго въ срокъ къ смотрителю, и прочую служебную форменность, которая рѣшительно не приноситъ никакой пользы ни ему, ни смотрителю, ни школѣ, ни обществу, ни даже училищному сторожу, который въ этомъ отношеніи впрочемъ гораздо спокойнѣе и безпечнѣе начальника своего, приходскаго учителя.

Да, читатель, я и самъ крайне недоволенъ портретомъ моего Ивана Иваныча, и самому хотѣлось бы сказать что нибудь въ пользу моего заслуженнаго приходскаго учителя, но что сказать? право, не знаю. И въ самомъ домашнемъ быту его, вы находите то же безотрадное, безутѣшное и пошлое, что и въ училищѣ, a въ обществѣ, и предъ начальствомъ, и всюду! Взглянемъ на его обыденную жизнь и занятія.

Самый спокойный и отрадный день для Ивана Иваныча -- суббота. Какъ же онъ проводитъ свою субботу? По утру ѣстъ жирные блины, будто поминаючи своихъ родителей; послѣ обѣда, то есть послѣ жареной тыквы и щей со свининой, онъ идетъ въ жаркую баню, нѣжится тамъ подъ сильными парами и поретъ себя двумя вѣниками такъ исправно, какъ въ иномъ домѣ не порютъ и собакъ. Истинное наслажденіе его въ банѣ на полкѣ, когда Иванъ Иванычъ въ азартѣ покрикиваетъ: "о-го-го-го! какъ шельмовство великолѣпно!" Тамъ же онъ пачкаетъ себя медомъ съ солью, или, еще пользительнѣе -- вытирается перцовкой, увѣряя своихъ сослуживцевъ и товарищей, учителей уѣздныхъ, что это пречудесное и превосходное лекарство, рѣшительно ото всѣхъ человѣческихъ недуговъ, и что онъ, Иванъ Иванычъ, его только и употребляетъ, потому что лучше этого нѣтъ ничего на свѣтѣ, развѣ только одинъ солодскій сокъ отъ кашлю. Такъ же онъ деретъ себя иногда жгучей крапивой, и увѣряетъ друга и пріятеля своего пьяницу-письмоводителя директорскаго, что это самое пѣрвѣйшее средство отъ ломоты въ костяхъ и отъ водянки въ ногахъ. Весь субботній вечеръ Иванъ Иванычъ посвящаетъ обрѣзыванію ногтей на ногахъ, вырѣзыванію мозолей и приготовленію лампадка передъ праздникомъ; a все остальное время пьетъ мяту съ медомъ, какъ самое пречудесное, потогонное средство, и между этимъ же выпиваетъ, для разнообразія, или горшокъ холоднаго молока, или жбанъ квасу, или кружку пива, и въ заключеніе еще поплевываеть съ такимъ наслажденіемъ, какъ не поплевываетъ никогда и самъ русскій купецъ-свинья, послѣ своего жирнаго севрюжьяго обѣда. Ложится Иванъ Иванычъ обыкновенно въ восемь п.ш девять часовъ, съ цѣлію встать пораньше и сходить къ заутренѣ, или ужь прямо до заутрени досиживается съ пріятелями своими за картами. Вотъ вамъ и учительская суббота.

Въ прочіе дни у приходскаго учителя есть также свои заботы и тоже свои особенныя занятія. Въ понедѣльникъ, напримѣръ, онъ, какъ хозяинъ-экономистъ, самъ льетъ скверно-вонючія сальныя свѣчи, и даже еще хвалится тѣмъ, что онѣ у него свои и обходятся ему на три копѣйки подешевле; во вторникъ, онъ заливаетъ отстоеннымъ деревяннымъ масломъ пискарей и огольцовъ, увѣряя рисовальнаго учителя Махорку, что изъ этого выходятъ рѣшительно настоящія сардинки, и что такое важнительное кушанье -- что въ ротъ, то спасибо; въ среду онъ занимается самодѣльщинкой: самъ вертитъ сигары изъ саксонскаго, унтеръ-офицерскаго табаку, увѣряя учителя русскаго языка Пипкина, что изъ этого табаку выходятъ славныя сигары, которыя онъ, Иванъ Иванычъ, просто не промѣвяетъ ни на какія гаванскія или американскія, и что слабыхъ пипкинскихъ сигаръ онъ рѣшительно курить не можетъ, потому что онѣ слишкомъ уже травянисты: ничего въ нихъ нѣтъ этакого -- такого забористаго, a что его сигары -- просто лихія сигары, такъ и продираютъ все горло насквозь; въ четвертокъ онъ деретъ и потрошитъ зайца, называя его отмѣнной штукой, особенно когда заяцъ сухъ и хруститъ на зубахъ -- и увѣряетъ своихъ товарищей, что ему больно было желательно съѣсть косенькаго, полакомиться дичинкой; въ пятницу вы встрѣтите, пожалуй, Ивана Иваныча и съ мочалкой, или кистью: онъ самъ занимается бѣленіемъ своей комнатки и возится съ этимъ цѣлый день, завернутый въ старый, однорукавый сюртучишко, запачканный, какъ настоящій маляръ. Субботнія его занятія намъ уже извѣстны, и во всѣ субботы они почти всегда одинаковы. Въ воскресенье приходскіе учителя обыкновенно никогда не живутъ дома, a потому (исключая смотрительскихъ порученій) и занятій воскресныхъ не полагается. Съ понедѣльника опять начинается новый рядъ новыхъ своеобразныхъ заботъ: то приходскій учитель ловитъ таракановъ и самымъ тщательнымъ образомъ общипываетъ имъ ножки и крылья, заготовляя ихъ въ кушанье соловью; то онъ учитъ говорить скворца, заслышавши отъ кого-то и когда-то, что скворцы въ самомъ дѣлѣ имѣютъ способность говорить, и вѣрно еще скорѣе учатся говорить, когда ихъ учитъ приходскій учитель; то наконецъ отрѣшившись отъ серьёзныхъ и важныхъ своихъ домашнихъ занятій, Иванъ Иванычъ просто начинаетъ играть съ котомъ: или навязываетъ бумажку на хвостъ своему славному Крысолову, или съ чайной ложечки напаиваетъ его пьянымъ, находя, что котъ Крысоловъ въ эти минуты не только забавенъ, a просто уморителенъ.

Когда же всѣ эти забавы наскучатъ Ивану Иванычу, и громогласный его смѣхъ превращается въ настоящіе зѣвки, онъ пересаживаетъ себя къ окошку, подсвистываеть къ себѣ дворняжекъ своихъ, Корочку и Дружка, и даетъ имъ тоже по корочкѣ; или подзываетъ къ себѣ бабу-торговку и пошучиваетъ съ ней вопросами такого рода: "а что, баба, ты возьмешь съ меня -- накормить досыта пельменями?" или: "напоить грушеннымъ квасомъ", или тамъ еще: "накормить маковниками", да "напоить молокомъ", или что нибудь въ родѣ этого. -- Впрочемъ съ вопросами этими онъ обращается къ бабѣ только въ такихъ случаяхъ, когда y него кто нибудь есть изъ своихъ, и дѣлалось это, конечно, болѣе для того, чтобы потѣшить и позабавить гостя.

Съ подобными вопросами Иванъ Иванычъ любить обращаться и къ портному своему, и къ сапожнику и ко всѣмъ своимъ короткимъ пріятелямъ. Другу же своему закадышному, пьяницѣ-письмоводителю директорскому, всегда почти безцеремонно говоритъ еще и вотъ что: "а что, братяга, не открыть ли душничка, не угостить ли тебя угарцемъ, вмѣсто полугарцу: винишка-то вѣдь у меня теперь не на -- тютю, братъ, по получки жалованья, да!" Шутитъ онъ иногда подобными шутками и съ отцами, которые приводятъ къ нему на домъ дѣтей и знакомятся съ нимъ покороче чрезъ гусей и поросятъ, черезъ мѣшочки гороху и пудовичокъ крупчатки; шутитъ и съ мамыньками, которыя таскаютъ ему иногда балакирьки молочка, или десяточки яичекъ.

Но сквозь всѣ его шутки очень замѣтно, что Иванъ Иванычъ ко всѣмъ имъ питаеть какое-то тупое и холодное равнодушіе, a если и привѣтливъ отчасти, то собственно только за эти одни грошевые подарки. Сердечно же любитъ онъ одного только кота своего Крысолова, да немного развѣ еще привязанъ къ чижику и скворцу, a прочее, какъ говорится: "хоть трава не рости" -- и дѣти, и родители для него все равно, что есть, что нѣтъ. Гораздо болѣе всего своего училища любитъ онъ бѣлую брагу и густое домашнее пиво, которое съ такою заботою варила ему, къ каждому большому празднику, мать одного изъ учениковъ, большая мастерица варить пива. Но и брагу съ пивомъ онъ любилъ, мнѣ кажется, собственно только за то, что они хорошо отдаются ему въ носъ. Вотъ свинина и заяцъ, вмѣсто дичи, -- ну это самая главная забота для Ивана Иваныча, особенно пельмени изъ свининки: это, -- говоритъ, -- такая прелесть и деликатность, что просто слюнку проглотишь, пальчики оближешь, особливо если какъ къ этому еще да тово.... дернуть передобѣденную... ахъ! просто мое почтеніе."-- Селяночка съ перчикомъ и яишенка съ ветчиной и лучкомъ готовились иногда и на скорую руку, для пріятеля и друга пьяницы-письмоводителя директорскаго, особливо, когда тотъ приходитъ послѣ попойки, совершенно ужь изломанный съ похмѣлья. Поросеночокъ съ хрѣномъ и со сметанкой всегда означалъ хорошее расположеніе духа приходскаго учителя, a поросенокъ жаренный, такъ тотъ имѣлъ значеніе какой-то особенной эпохи, такъ что Иванъ Иванычъ, расшутились на улицѣ съ товарищами и пріятелями, говорили имъ даже за-просто: "а что, не пойти-ли намъ вмѣстѣ -- напасть на поросенка?" И когда пріятели, внезапно озадаченные этимъ приступомъ, отнѣкивались и спѣшили уйти, Иванъ Иванычъ еще разъ останавливалъ ихъ и подробнѣе описывалъ имъ, дли возбужденія аппетита, всѣ достоинства своего поросенка, начиная съ того, что онъ жареный, а потомъ и то, какъ еще жаренъ: какъ у него зарумянился бочокъ правый, да какъ у него хорошо потемнѣлъ бочокъ лѣвый, да какъ хорошо хрустятъ у него подсушенныя ушки, да какъ для этого всего санъ онъ, Иванъ Иванычъ, заглядывалъ подъ заслонку, въ печь, и два разъ нюхнулъ, чѣмъ пахнетъ поросенокъ. Но самое высшее наслажденіе Ивана Иваныча -- это послѣ-обѣденный сонъ, а проснувшись, кружка того-же пива и горшокъ молока, или четвертная бутылка квасу (изъ которой приходскіе учителя всегда пьютъ прямо изъ горлышка безъ стакана), и затѣмъ безконечная бесѣда за самоваровъ и куреніе трубки за трубкой, и сигарой за сигарой, до того дымно и густо, что Иванъ Иванычъ рѣшительно не видѣлъ въ чаду, какъ будто въ самомъ дѣлѣ произошло затмѣніе азбучнаго солнца просвѣщенія.

Кромѣ наслажденія брюхомъ, у Ивана Иваныча есть также наслажденіе и глазомъ. Онъ любитъ всякія особенныя зрѣлища, и всегда съ удовольствіемъ бѣжитъ и на пожары, и на базары, и подъ качели, и на похороны, и на крестные ходы, и на разводы солдатъ. О пожарѣ онъ всегда дѣлаетъ свои заключенія, и даже разсказываетъ подробно, какой въ особенности видъ понравился ему; о базарѣ нечего и говорить: онъ такъ его знаетъ подробно, какъ знаетъ его только купецъ одинъ, всю жизнь торчащій на базарѣ. Любятъ онъ также съ рисовальнымъ учителемъ Махоркой потолковать и объ изящныхъ искусствахъ, ландшафтахъ, эскизахъ, и всегда дѣлаетъ о картинахъ масляной работой свои смѣлыя замѣчанія, въ родѣ такого: "эта картина, по-моему, очень бы хороша, да жаль только, что краска не гладко нарисована. Вотъ у Шевырялова есть картина одна, -- ну, такъ просто чудо! я такой во всю жизнь мою и не видывалъ: просто, если дотронешься теперича до нее, такъ это какъ чистое стекло -- гладкая, прегладкая. Вотъ ту, по моему, такъ мастеръ писалъ; а эта, ваша, какъ-то не совсѣмъ -- шероховата что-то..." Любитъ онъ также въ пріятельскомъ кругу распространяться о красотѣ природы, сильно похваливая мельницу, пчельникъ и смотрительскій сѣнокосъ, на которомъ можно чудо-какъ хорошо отдохнуть на душистой травкѣ, или скошенномъ, неподгноенномъ сѣнѣ. По поводу этой горячей любви къ природѣ, приходскій учитель часто отправлялся лѣтомъ пѣшкомъ за городъ пить чай, навьючивая самоваръ и кульки съ углями и приборомъ, какъ на ословъ, на большихъ своихъ учениковъ.

Къ этому всему остается очеркнуть еще отношенія его къ обществу и близкія знакомства съ короткими ему людьми.

Первый, самый короткій знакомый приходскаго учителя -- это гласный изъ ратуши, который подписываетъ Ивану Иваныча справочныя цѣны на дрова и свѣчи и ревизуетъ его приходо-расходныя училищныя книги. Второй короткій знакомый, пріятель и другъ закадычный -- пьяница-письмоводитель директорскій. Отъ этого Иванъ Иванычъ получаетъ всегда вѣрныя свѣденія о томъ, что и какъ директоръ? не сбирается-ли ревизовать его приходское училище? или, еще важнѣе, не сбирается ли распечь начальника его, штатнаго смотрителя? По поводу послѣдняго обстоятельства Иванъ Иванычъ и самъ заранѣе готовится уже къ выслушанію такой же распеканціи.

Есть у Ивана Иваныча еще и особенно нужные для него знакомцы. Онъ, напримѣръ, знакомъ на короткую ногу съ почтальономъ, у котораго сынишка учится въ училищѣ, и который даромъ пересылаетъ ему по казенной почтѣ письма и посылки къ тетушкѣ его, живущей за девяносто верстъ, въ городѣ уѣздномъ. Знакомъ онъ на короткую ногу и со столяромъ, который чинитъ, исправляетъ и вновь заготовляетъ всю училищную мебель; знакомъ онъ почти коротко и съ сапожникомъ и портнымъ, ребятишки которыхъ тоже бѣгаютъ въ приходское училище, а сами они чинятъ даромъ учителю штаны и сапоги.

Есть у Ивана Иваныча и еще не совсѣмъ-то короткіе знакомые: это нѣкоторые изъ купцовъ-молодцовъ и мѣщанъ-шаромыгъ, которые, бывши людьми съ большимъ состояніемъ плюнуть не хотятъ Ивану Иванычу передъ праздникомъ; все только поздравляютъ его сухо въ церкви, да просятъ къ себѣ на праздникъ. Этихъ Иванъ Иванычъ не любитъ и даже не шутитъ съ ними никогда, а если бываетъ у нихъ, такъ очень не часто, и то только такъ ужь, будто мимоходомъ, шелъ да зашелъ, -- словомъ, когда Ивану Иванычу некуда ужь больше идти! Впрочемъ тамъ всегда съ удовольствіемъ встрѣчаютъ и усаживаютъ Ивана Иваныча, какъ учителя, и даже докучливо потчуютъ его чайкомъ, водочкой и пирожкомъ; при чемъ ученики его Ванюшка и Ганюшка непремѣнно вертятся тутъ же съ подносомъ: первые кланяются своему учителю, первые ему бойко подносятъ рюмочку или стаканчикъ, и первые же докучливо надоѣдаютъ просьбами: "выкушайте", или "откушайте еще-съ".

Знакомъ еще Иванъ Иванычъ съ одной барыней-благотворительницей, съ статской совѣтницей, у которой часто обѣдаютъ монахи съ Аѳонской горы; барыню-благотворительницу Иванъ Иванычъ называетъ не иначе, какъ генеральшей, ходитъ къ ней въ большіе праздники въ полной парадной формѣ, застегнутый на шесть пуговицъ, обѣдать съ монахами и съ монахинями мѣстнаго монастыря, и всегда почти съ глубокимъ почтеніемъ выслушиваетъ отъ ея превосходительства выговоры, за то будто бы, что онъ, Иванъ Иванычъ, вовсе не любитъ ее, старуху, потому что рѣдко ходитъ къ ней обѣдать.

Кромѣ старухи генеральши, Иванъ Иванычъ знакомъ и еще съ нѣкоторыми знатными домами въ городѣ: съ ассессоромъ, напримѣръ, губернскаго правленія, у котораго даетъ уроки, то есть учитъ азбукѣ сына его Володю. Но знакомство съ этимъ знатнымъ лицомъ заканчивается тѣмъ, что ассессоръ подаетъ приходскому учителю руку дома, привѣтливо кланяется ему на улицѣ, издали, и наконецъ платить исправно за уроки вонючими войлочными сигарами, своей собственной фабрики, подъ литерою Ю. На именины же своихъ учениковъ, или на вечеринки въ знатные дома, если бы и приглашали, то Иванъ Иванычъ никогда не ходилъ, справедливо разсуждая съ собою по такой логикѣ: "ну, что я тамъ такое буду дѣлать? плясать нынче не пляшутъ, танцовать я не умѣю, въ карты играть пожалуй еще засадятъ по большой. Ну и выходитъ, что я тамъ ни то, ни се, -- сиди да позѣвывай, смотря на другихъ". Если же что нибудь уважалъ Иванъ Иванычъ въ этихъ домахъ, такъ это имянинные пироги и обѣды за-просто: тутъ онъ чувствовалъ себя какъ будто въ своей тарелкѣ и по-просту наѣдался за троихъ!

У Ивана Иваныча, какъ и у каждаго изъ васъ, были тоже свои, очень замѣчательныя для наблюдателей, привычки. Онъ, напримѣръ, при разговорѣ съ вами всегда держится за третью пуговицу и, разсуждая, руками незамѣтно выводилъ въ воздухѣ французскую букву эсъ. Въ классы, за старостію лѣтъ, и зимою, и лѣтомъ, ходить въ валеныхъ сапогахъ, обшитыхъ кожей. Калоши его были похожи на лошадиныя колоды, или лахани, такъ-что опрятные ученичишки, выпросивши позволеніе выйдти, куда бы ни влезали въ сторожевской, непремѣнно попадали въ общую ихъ плевальницу -- въ калошу Ивана Иваныча. Шляпа и трость приходскаго учителя были такъ оригинальны, что въ городѣ ихъ знали всѣ безъ исключенія, и всѣ сговорились называть ихъ "педагогическою шляпой" и "наставнической палкой". Наконецъ, фуражка приходскаго учителя была такъ загажена и просалена на-сквозь, что ее одинъ замѣчательный острякъ назвалъ даже "свинымъ сычугомъ". Оно незамысловато, но, говорятъ, остро.

Вотъ къ какому наставнику вели маленькаго моего Васю.

-- Вотъ! сказалъ Павелъ Кузьмичъ, указывая сыну губами на каменный домъ, изъ оковъ котораго слышалось какое-то шипѣнье и даже вскрикиваніе: "задній столъ! ей! всѣхъ на ночь здѣсь запру въ чуланъ! Кашинъ, что опять разинулъ пасть?..."

"Ну, вѣрно, мамынька правду сказала", подумалъ Вася -- и сердце его сжалось отъ страху, когда онъ услыхалъ слово "на ночь", еще на улицѣ, не входя въ свою новую школу.

-- Куда бы намъ съ тобой войдти, братъ, со двора или съ улицы? сказалъ въ недоумѣніи тятя, и сдѣлалъ съ узлами такой оборотъ на мѣстѣ, какъ будто баба съ полными ведрами отъ колодца: -- да вальнемъ никакъ прямо съ переду?!. авось попадемъ куда нибудь.-- И тятенька опять сдѣлалъ бабій оборотъ, поворачиваясь прямо къ парадному училищному крыльцу.

На крыльцѣ этомъ, повертываясь какъ легкій флюгерокъ, стоялъ жиденькій мальчуганъ и посматривалъ на воробьевъ, которые передъ нимъ таскались въ потасовку. Завидѣвши Павла Кузьмича, поднимавшаго ногу на первую ступеньку училища, мальчуганъ сдѣлалъ такую удивленную рожу, какъ будто хотѣлъ закричать: "не туда! куда ты лѣзешь съ уздами, -- здѣсь учатся!" Но однако ничего не сказалъ, далъ только пошире дорогу, чтобы можно было посвободнѣе пройдти Павлу Кузьмичу съ подарками. Вася же, тяжеловѣсно поднимаясь на лѣстницу и поглядывая на жиденькаго, подумалъ: "какой тоненькій! Вотъ мамынька говорила, что оторвутъ голову-то -- ну, нѣтъ! попробуй-ко со мной побороться этакій, такъ пожалуй и не сладитъ совсѣмъ!.." Но однако послѣ того они взглянули другъ на друга такъ, какъ будто хотѣли спросить: "ты кто?" "А ты кто?"

-- Здѣсь, что ли, ходятъ у васъ въ училище-то? а? спросилъ Павелъ Кузьмичъ, просовывая впередъ себя оба узла.

-- Здѣсь ходятъ; а то вонъ тамъ еще ходятъ; а то вонъ на верхъ ходятъ еще: тамъ-то къ Ивану Иванычу ходятъ, а здѣсь-то вотъ къ вамъ, а на верхъ-то въ училище.

И жиденькій ловко проскочилъ впередъ узловъ и даже заглянулъ въ салфетку и высмотрѣлъ, что въ ней завязано.

-- Ну, такъ намъ на верхъ, значитъ, братъ, съ тобою нужно? спросилъ Павелъ Кузьмичъ въ недоумѣніи Васю, и затѣмъ тотчасъ ступилъ на первую ступеньку, наверхъ.

-- Да ты училищный, что ли? эй, мальчуга!..

-- Нѣтъ, я не изъ училища: я азбучникъ, -- я изъ приготовительнаго класса. Да вы не туда идете!..

Павелъ Кузьмичъ спрыгнулъ съ первой ступени.

"Ну", подумалъ онъ: "этакъ въ самомъ дѣлѣ не знавши-то, пожалуй, не туда залѣзешь: еще и хлѣбъ-то не тому учителю отдашь.

-- Да гдѣ же тутъ у васъ маленькихъ-то учатъ? мнѣ вотъ...

-- A! вы его, значитъ, привели? ну, его къ намъ, къ намъ!.. внизъ. Пойдемте, я васъ провожу.

И жиденькій скоро пошелъ впереди.

-- Тебя какъ, братъ, зовутъ? Эй!..

-- Меня-то? я Костя Сашенькинъ. И Костя Сашенькинъ, повернувшись на одной ножкѣ, такъ бойко засѣменилъ ножками, какъ будто походка его выговаривала: "да что еще съ вами много разсуждать: вы мужичье, вы вонъ даже того не знаете, въ которую дверь входятъ учиться, -- а я ужъ это знаю, я ужь мимо своей двери, небось, не пройду!" -- И Сашенькинъ такъ распахнулъ передъ Васей и Павломъ Кузьмичемъ училищную дверь, какъ будто въ эту широкую дверь въѣзжалъ кто нибудь тройкой, и впередъ себя пропустилъ Васю съ отцомъ въ большую комнату, въ которой все кипѣло, какъ въ паровомъ котлѣ. Любопытныя головы начали вскакивать, какъ фортепьянныя молоточки.

-- Иванъ Иванычъ-съ, новичка-съ вотъ привели-съ, говорилъ звонко Костя Сашенькинъ, подкрадываясь къ учителю такъ, какъ будто сбирался поймать муху, или въ области естественныхъ наукъ открывалъ новую козявку.

Иванъ Иванычъ пересталъ отмѣчать списокъ, который онъ отмѣчалъ такъ глубокомысленно, какъ будто разрѣшалъ труднѣйшую въ свѣтѣ задачу; между тѣмъ какъ вся отмѣтка его заключалась только въ томъ, что онъ ставилъ abs протяну тѣхъ учениковъ, которыхъ дѣйствительно не было въ классѣ. Значеніе этого abs'а Иванъ Иванычъ вовсе не зналъ, да и не допытывался, но любилъ его писать собственно только потому, что слово это любилъ смотритель, у котораго не только все отрыгалось латынью, а даже и самая голова была похожа на abs.

Ловкій Павелъ Кузьмичъ, пока просыпался учитель, успѣлъ уже вылупить изъ салфетки хлѣбъ и, подворачивая его на каѳедру предъ Иваномъ Иванычемъ, поклонился и указалъ ладонью на чашку съ яицами, которыя пока еще сохраняли инкогнито въ уздѣ.

-- Это что же такое? спросилъ пріятно удивленныя приходскій учитель.

-- Это? хлѣбъ соль-съ, съ ловкимъ наклоненіемъ впередъ, проговорилъ Павелъ, показывая всею ладонью на хлѣбъ.

-- Напрасно вы безпокойтесь, это все лишнее.

-- Помилуйте-съ, батюшка Иванъ Иванычъ, лишняго тутъ нѣту-съ ни на грошъ. Напрасно вы взводите утруждать себя тёперича такою рѣчью-съ: всякій отецъ конечно не свинья-съ... При этомъ Павелъ Кузьмичъ живо развязалъ другой узелъ и, сгребши обѣими руками увѣсистую чашку, тоже взворотилъ и ее на каѳедру, приговаривая съ поклономъ: "примите ужь, батюшка, вотъ и это-съ".

-- Ну, вонъ и еще!.. экіе вы какіе...

Иванъ Иванычъ улыбнулся; Павелъ Кузьмичъ осмѣлѣлъ.

-- Сдѣлайте милость, батюшка Иванъ Иванычъ, это всѣ молодцовы яички-то, отъ матери, а хлѣбецъ-отъ отъ меня ужь...

-- Мнѣ, право, совѣстно: за что же меня такъ просятъ?-- Это вѣдь нашъ долгъ, наша обязанность, наша служба, наше дѣло, наше... и пр. и пр. Ну, однимъ словомъ, всякій знаетъ, какъ бываютъ бойки на рѣчахъ приходскіе учителя, особенно когда они объясняютъ свою обязанность.

За этимъ тотчасъ начался экзаменъ съ отца. Иванъ Иванычъ сперва спросилъ тятю вѣжливо: "какъ васъ зовутъ?" и "кто вы такіе?" а потомъ тотчасъ добрался и до того, что сталъ спрашивать и невѣжливо: "чей ты?" "какого барина?" "камердинеръ или простой лакей?" "чѣмъ занимаешься, что больше любишь?" и все такое, -- словомъ, то, что обыкновенно спрашиваютъ въ школѣ, когда нечего спрашивать, а между тѣмъ при скукѣ училищной все-таки хочется поболтать.

Павелъ на всѣ вопросы отвѣчалъ бойко и удовлетворительно; сообщилъ даже приходскому учителю, что онъ занимается между прочивъ рыбными ловлями, но болѣе имѣетъ склонность къ дичи. Не забылъ также спросить Ивана Иваныча, какую онъ болѣе уважаетъ рыбу, и любитъ ли, наконецъ, приходскій учитель дичь?

Приходскій учитель въ свою очередь также отвѣчалъ, что дичь еще, пожалуй, ничего: онъ любитъ, такъ можно и принести; но хлѣбъ, яйца и какой нибудь подлещикъ -- это все лишнее, напрасно. Послѣ чего Иванъ Иванычъ моргнулъ глазами на задній столъ, и съ задней скамейки поднялся такой здоровенный и матёрый парень, съ ярлыкомъ на спинѣ, какъ у извощика, старшій ученикъ Залупихинъ, который шириною своей груди и ломовой походкой какъ будто хотѣлъ сказать: "ну, давайте намъ сюда все ваше лишнее, сразу свеземъ". Залупихину Иванъ Иванычъ отдалъ приказаніе забрать хлѣбъ и яйца, и отнести къ себѣ на квартиру.

По вызовѣ старшаго, всѣ головы ребятишекъ приподнялись, потому что всему классу чрезвычайно было любопытно видѣть, катъ Залупихинъ понесетъ подарки на квартиру къ учителю.

-- Н-у-у! экая невидаль, болваны! заревѣлъ Иванъ Иванычъ, и все головы, точно послѣ важнаго возгласа, преклонились къ столамъ и пали ницъ, какъ будто-бы сговорились.

Подарки потащили.

-- Мнѣ, право, совѣстно, что это такъ тово... началъ снова Иванъ Иванычъ.

-- Да я ужь, знаете, оно... живо перебилъ его Павелъ: -- Что касается до этого... человѣкъ аккуратный. Это вѣдь ужь порядокъ того требуетъ.

И Павелъ, живо растегнулъ свой нанковый сюртукъ, досталъ еще изъ кошелька самый крупный полтинникъ, и покусился было соблазнить Ивана Иваныча на взятку. Но приходскій учитель, при видѣ полтинника, такъ замахалъ руками, какъ будто поплылъ по рѣкѣ.

-- Что вы? что ты? какъ это можно!...

-- Ну-съ, извините: я, знаете, думалъ было тово... Впрочемъ сдѣлайте такую божескую милость, если только можно... Что же, вѣдь это, знаете, ничего...

-- Ни, ни, ни, ни! отвѣтилъ приходскій учитель рѣшительно.

И Павелъ Кузьмичъ, съ такимъ страннымъ выраженіемъ спряталъ обратно полтинникъ, какъ будто хотѣлъ выговорить: "вотъ еще какіе есть на вольномъ свѣтѣ чудаки-чиновники: полтинниковъ даже не берутъ!"

-- Ну, такъ кланяйся же, братъ Василій, въ землю твоему учителю и проси ихъ, чтобъ они не оставили тебя -- наставили уму-разуму; а то, видишь, братецъ, -- мы съ тобою еще дураки.-- И Павелъ послѣ того, такъ посунулъ сына своего въ шею, что Вася невольно всталъ на карачки и представилъ предъ Иваномъ Иванычемъ кланяющагося въ землю ученика. Вставая, онъ подшаркнулъ учителю своему ножкой.

Какъ хотите, такъ судите, а хлѣбъ, величиною съ мельничный жерновъ, и сто-одно яйцо все-таки сдѣлали свое: Иванъ Иванычъ посадилъ Васю на первую скамейку, потому будто бы, что онъ маленькій, и напереди его виднѣе. Затѣмъ ласково поглаживая широкою ладонью по головѣ, вовсе не сердито спросилъ:

-- Ну, молодецъ, а какъ твоя фамилія?

Вася посмотрѣлъ въ глаза учителю и рѣшительно ничего ни отвѣтилъ, потому что вовсе не понялъ, о чемъ его спрашивали.

-- Ты чей? фамилія какъ твоя? понимаешь?

-- Я -- Людоѣдовскій.

-- Экой ты, братецъ, безтолковый: Людоѣдовъ -- это баринъ твой, -- такъ вѣдь?-- ну, такъ значитъ это барская фамилія, -- а твоя-то какъ? -- Ты вѣдь крѣпостной?

"Какъ крѣпостной?" подумалъ Вася: "что же я за крѣпостнойi? я и крѣпости никогда не видывалъ, -- значитъ, не крѣпостной", -- и затѣмъ, долго не думая, Вася рѣшительно отвѣтилъ: "нѣтъ."

-- Какъ "нѣтъ?" да что ты, братецъ?-- Развѣ онъ выкупленъ на волю? спросилъ Иванъ Иванычъ отца.

-- Никакъ нѣтъ-съ, батюшка Иванъ Иванычъ, это онъ, такъ по глупости сболтнулъ: малъ, знаете, глупъ еще, такъ ничего не понимаетъ-съ. Нѣтъ-съ, онъ крѣпостной. -- Что ты болтаешь пустяки-то! прицыкнулъ Павелъ на сына.

"Вотъ тебѣ разъ!" подумалъ оробѣвшій Вася: "вѣрно крѣпостной-то здѣсь не это значитъ? -- ничего не понимаю..." и глаза Васи сверкнули слезой.

-- Ну, то-то же, братецъ, надобно понимать, добавилъ ласково наставникъ.

-- Есть, что ли, у него своя-то какая-нибудь фамилія? допрашивалъ учитель Павла Кузьмича, стоящаго съ руками, завернутыми до привычкѣ назадъ, и внимательно наклоненнаго впередъ.

-- Какъ же-съ, батюшка, Иванъ Иванычъ-съ, есть у него и своя-съ: оно, фамилія не фамилія, а такъ знаете -- прозвище наше, -- батюшку еще моего такъ прозвали на деревнѣ...

Павелъ пріостановился, кашлянулъ въ горсть, и какъ будто запинаясь черезъ большой порогъ, выговорилъ не громко:

-- "Оглашенный."

"Ахъ!" подумалъ Вася: "это еще что за штука? я въ первый разъ въ жизни, что я такой..."

Наставникъ глубоко задумался надъ дѣдовской фамиліей Васи, и вздохнувши сказалъ: "ну, нѣтъ: эта фамилія здѣсь не годится, -- я его такъ не запишу. "

Павелъ оторопелъ.

-- Да оно, знаете, батюшка Иванъ Иванычъ, покойникъ родитель мой, старостой былъ въ бариновой-то вотчинѣ: ну, оно, знаете, примѣрно, погонитъ иной разъ мужичковъ на барщину, а они вѣдь у насъ -- извѣстное дѣло -- православный народецъ: иной, знаете, этакъ позалѣнится около печи теплѣй, а иной, и такъ просто около дому со скотинкой позастряется... Ну, онъ, покойникъ -- не тѣмъ будь помянутъ -- царство ему небесное -- ни выдержитъ, бывало, и закричитъ на нихъ въ ину вѣру: "ахъ, вы, говоритъ, оглашенные этакіе!" И не то, чтобы, знаете, въ брань это у него выходило, или ругалъ онъ ихъ, а тамъ ужь прибауточка у него была такая;-- ну, а мужикъ нашъ -- вы сами знаете -- дуракъ, оно извѣстное дѣло оглашенный да оглашенный, такъ и пошло оно по деревнѣ, а потомъ взяли, да его же и прознали "Оглашенныхъ". Такъ вотъ оно, знаете, и осталось въ тѣ поры за всей нашей семьей! А теперь вонъ ужь и на базаръ не дадутъ выйдти, -- такъ всякій и кричитъ: "здорово, Оглашенный"! Вотъ она прибауточка-то какова! добавилъ Павелъ грустно.

-- Ну, да тамъ прибауточка это, или сказка -- для меня это все равно, а записать его такъ въ училище все-таки нельзя. Ты согласись? На деревнѣ-то оно ничего, -- все можно: тамъ, пожалуй, иного и такъ прозовутъ, что просто только ну-ну... (Павелъ улыбнулся) ну, а здѣсь, батюшка, не деревня, здѣсь этимъ не шутятъ, здѣсь требуется, чтобы все было поприличнѣе. А тутъ, какое приличіе, когда я при всѣхъ закричу на него: "эй, Оглашенный!" да это, пожалуй, и ученишки-то нахохочутся надо мной, не только посторонніе посѣтители. Вѣдь здѣсь училище публичное: сюда мало ли кто заходитъ; сюда вонъ иногда тоже и директоръ заѣзжаетъ. Положимъ, оно хоша въ годъ разъ заглянетъ, да вѣдь дѣло-то на лицо. Что же, мнѣ подъ столъ, что ли, тогда спрятать его отъ начальства-то? А вдругъ, неравенъ-часъ, директоръ-то спросить: "какъ, дескать, вотъ этому фамилія?" -- что же я тогда столбомъ долженъ, что ли, молчать передъ начальникомъ? или вдругъ сказать: это, дескать, у меня Намековъ, или Будиловъ прозывается, когда по списку онъ же у меня записанъ "Оглашеннымъ". Это какъ? А вдругъ онъ неравно, ни съ того, ни съ сего, самъ въ списокъ-то заглянетъ, да найдетъ его -- тогда что?

И наставникъ съ такимъ страхомъ сдѣлалъ послѣдній вопросъ, какъ будто господинъ директоръ хваталъ его въ это время за хвостъ, такъ что Павелъ поспѣшилъ отвѣтитъ:

-- Точно такъ, батюшка Иванъ Иванычъ, не годятся, не годятся! что ужь не дѣло-то и говорить? не годится. Какой ужь онъ можетъ быть Намековъ, когда онъ на самомъ дѣлѣ выходитъ "Оглашенный", это не годится-съ.

-- То-то же. А вѣдь у насъ и не такіе еще случаи бывали. Вонъ актъ публичный придетъ -- ну, тоже съѣдутся: архіерей пріѣзжаетъ, ну, губернаторъ тоже... Вѣдь это шутка только сказать -- первыя власти! Да сохрани Господи, какъ къ этому еще его на-бѣду да переведутъ, или, неровенъ грѣхъ можетъ случиться, еще и съ наградой?!... ну, что я тогда буду съ ними дѣлать?... что же прикажете тогда -- при всей публикѣ мнѣ закричать: "Оглашенный, ступай къ губернатору! или тамъ еще къ архіерею подъ благословеніе!" -- ну, нѣтъ, кланяюсь -- это вѣдь хохотъ, пожалуй, подымется по всему собранію; это вѣдь отзывается, знаешь, чѣмъ? -- дуракомъ!

-- Не-дѣло, не-дѣло! что ужь и говорить -- не-дѣло! (Павелъ замахалъ руками.) Изъ-за мозгляка моего, да принимать на себя всё эдакое-такое!... нѣтъ, это не-дѣло! -- Только какъ же, батюшка Иванъ Иванычъ, съ нимъ-то теперича: безъ фамиліи, что ли, ужь его оставите? или -- какъ прикажете?

-- Ну, это нѣтъ: какъ же безъ фамиліи оставить?.. безъ фамиліи оставить здѣсь нельзя. Это выходитъ: все равно, катъ птица безъ хвоста? А безъ хвоста-то, вѣдь, говорятъ, на далеко улетишь. Нѣтъ, фамилію надобно какую нибудь -- ну, тамъ по матери, что ли, дать-бы ему фамилію. Вѣдь у него есть, что ли, мать-то родная?

-- Какъ же-съ, батюшка Иванъ Иванычъ-съ, есть-съ и мать -- какъ же ужь человѣку безъ родной матери-то очутиться на вольномъ свѣтѣ?..

И Павелъ такъ задалъ этотъ вопросъ, какъ будто бы подумалъ: "Господи, что это онъ еще такое спрашиваетъ?-- какъ бы не сбиться въ отвѣтѣ-то совсѣмъ."

-- Ну, то-то-же! ну, такъ вотъ, такъ ужь вѣрно и сдѣлать: взять да ея-то фамилію ему и дать. Изъ какъ и она семьи то! чья прозывалась прежде? какъ?...

-- Да какъ бишь ихъ тово... прозванье-то было -- дай Богъ память! на умѣ вѣдь вертится! простое такое... Тьфу!.. ахъ, ты Господи! точно петлей захлеснуло... Ахъ, ты!... Фу, чортъ!... Вотъ, батюшка Иванъ Иванычъ, человѣкъ оно, знаете, я суетливый, все въ бѣготнѣ нахожусь, памятишка-то, знаете, и поразмыкалась отъ сухоты теперича; вотъ оно теперь и тово... а не держится ничего... Фу, Господи! словно въ печку дулъ. Ахъ, ты грѣхъ какой! что это такое?... Всякая кухарка, батюшка, стряпаетъ, такъ подскажетъ. Какъ бишь ихъ?.. Ахъ! да, вспомнилъ -- Подпалкинъ, батюшка, -- Подпалкинъ, отецъ родной, Подпалкинъ!

-- Ну вотъ дѣло, такъ дѣло... вотъ теперь мы и тово -- и зап-пи-шемъ его.

Иванъ Иванычъ щелкнулъ ключомъ, вытащилъ изъ стола списокъ поступающихъ въ училище, и четко выписалъ фамилію.-- Такъ вотъ онъ пусть и будетъ -- Василій Подпалкинъ.

Павелъ наклонился было къ учителю еще пошептать о благодарности.

-- Ну-ну-ну!.. лѣта-то мнѣ его: сколько ему лѣтъ? -- а то чего еще тутъ съ нимъ возиться. Воспа у него, навѣрно, была?

-- Ахъ, простите, батюшка, виноватъ; совсѣмъ вѣдь изъ ума вонъ: объ воспѣ и забылъ было! -- Была, была-съ; какъ же-съ? была-съ, отецъ родной! Вотъ у меня въ карманѣ со мной,

Павелъ зудко началъ шарить въ карманѣ.

Ученичишки опять приподняли головы, чтобы поглядѣть оспу.

-- Вотъ-съ!..

И Павелъ развернувши дипломъ оспы, прямо указалъ на печать.

-- Ну, ладно, положь тутъ же, на столъ. Чего еще -- всѣ теперь ужь.

-- Такъ вотъ, братецъ, слышишь? заговорилъ весело Иванъ Иванычъ:-- Подпалкинъ твоя настоящая фамилія-то. А ты и не зналъ ее? Экой ты какой!... наклонясь надъ головой Васи, говорилъ учитель.

-- Да гдѣ жь ему знать-то-съ, батюшка Иванъ Иванычъ? люди мы подчиненные-съ: пошлютъ эдакъ куда ни на есть, да спроситъ кто, этакъ добрый человѣкъ: чей, дескать, ты? -- ну, отвѣчаешь вездѣ: Людоѣдовскій да Людоѣдовскій, -- такъ оно вотъ ужь и привыкнешь -- и вышелъ: Людоѣдовскій! отвѣтилъ какъ-то озабоченно и грустно Павелъ, озирая большую комнату, наполненную ребятишками.

И въ эту минуту, какъ будто нечаянно, мелькнулъ предъ Павломъ Кузьмичемъ тотъ свѣтъ ученія, о которомъ онъ часто, но совершенно безсознательно говорилъ своему сыну.-- Павелъ Кузьмичъ, какъ эхо, повторялъ древнемудрое изрѣченіе: ученье свѣтъ; не ученье -- тьма; но самъ онъ видѣлъ этотъ свѣтъ только въ кумѣ своемъ золотомъ петербургскомъ, да въ людяхъ поучавшихся когда-то и чему-то, да развѣ еще въ сынѣ скотляревскаго повара, побѣгивающемъ мимо его оконъ въ гимназію. А теперь, когда онъ въ первый разъ видѣлъ передъ собою эти стройные ряды дѣтей, тихо сидящихъ рядомъ, какъ братья, на скамейкахъ, тихо слушающихъ одинъ голосъ своего наставника, и вразъ, какъ воинство какое, отвѣчающихъ громко на его вопросъ... видѣлъ дѣтей, не похожихъ на тѣхъ уличныхъ сорванцовъ и заборныхъ разбойниковъ Матюшекъ, которыхъ такъ ненавидѣлъ и шугалъ, -- дѣтей, уже частію имѣющихъ подобіе человѣка, и остриженныхъ, и умытыхъ, и одѣтыхъ, и не босыхъ, и не развращенныхъ, и даже встающихъ вразъ передъ человѣкомъ, входящимъ въ ихъ школу, даже и вставшимъ передъ нимъ самимъ, старикомъ Павломъ. Когда онъ въ первый разъ видѣлъ это все...

"Что же это такое?" думалъ озадаченный Павелъ: "вотъ оно, вѣрно, ученье-то настоящее гдѣ?.." -- Сѣдины ли Павла, бѣлый ли его кисейный платокъ на шеѣ, съ торчащими высоко, какъ заборы, воротничками, мутно ли зеленый новый сюртукъ, или сама фигура Павла Кузьмича внушила дѣтямъ столько почтенья, что они, при входѣ его, всѣ встали, -- но только, думая это, Павелъ счелъ ихъ необыкновенно вѣжливыми, деликатными и даже въ душѣ отнесъ ихъ вѣжливость къ уму и распорядительности самого Ивана Иваныча. Павелъ съ удовольствіемъ посмотрѣлъ на весь этотъ стройный, чинный порядокъ школы и даже съ пріятностію подумалъ: вотъ и мой-то такъ же будетъ вскакивать передъ всякимъ, и онъ научится здѣсь чему нибудь порядочному.

-- Ну, Василій! выговорилъ Павелъ какъ можно тверже:-- ты, братецъ, теперича долженъ вотъ у учителя твоего ноги мыть да воду эту пить, за то, что онъ обучитъ тебя уму-разуму. Слышишь! Смотри же, слушайся его, какъ отца роднаго. Слышишь! Ну, а если, подчаянно, я узнаю, что ты будешь шалить, заговорилъ Павелъ еще жостче: -- или, Боже сохрани, еще ослушаться приказаній вотъ ихнихъ, ну, тогда, братъ, на меня не пеняй! Ты вѣдь знаешь, какъ я шутить не люблю?-- будь же уменъ!-- Простите, батюшка Иванъ Иванычъ: время то у васъ эдакое строчное, сами знаете, суета-человѣкъ!... вотъ и поговорить-то съ вами объ наукѣ некогда. Сдѣлайте такую божескую милость: не оставьте, будьте отецъ родной; мы ужь сами съ Васильемъ послужимъ, чѣмъ тамъ тово... Конечно, хоша я и не тово... человѣкъ небольшой и карманъ теперича не толстый, ну а все же отецъ моему ребенку -- не свинья же наконецъ: ну, чѣмъ ужь богаты, тѣмъ и рады, -- не взыщите. Простите Христа ради.

И по движеніямъ Павла тотчасъ стало замѣтно, что онъ и самъ былъ очень радъ, что отдѣлался, наконецъ, отъ непріятнаго своего положенія стоять передъ Иваномъ Иванычемъ и не находить въ головѣ связныхъ словъ, чтобы продолжать рѣчь съ человѣкомъ ученымъ.

Проходя чрезъ сѣни, Павелъ про себя шепталъ: "да, вотъ оно что значитъ училище по формѣ-то построенное; это вѣрно не то, что вонъ наша Миронычева домашняя наука; тутъ всему научатъ вразъ: -- настоящіе барабаны, мои батюшки, такъ за одинъ пріемъ и загремѣли, какъ спросилъ онъ ихъ что-то; да какіе вѣжливые, бестіи, да приглаженные всѣ у него, да пристегнутые на пуговки, не босамыги какіе нибудь, уличные заборники! Да, славно, ей-Богу, славно! И это тамъ еще: спрашиваетъ также, какъ, говоритъ, твоя фамилія? своя-то, говоритъ, собственная какъ?-- вишь и до этого дохѣриваются, обо всѣмъ, знать, дадутъ тамъ понять: что вотъ, дескать, и вы тоже люди; хоть немного, дескать, ну, а все-таки человѣки, а не бараны, не безъименная какая нибудь овца; что вотъ, дескать, и у васъ, у каждаго, есть своя фамилія. Ей-Богу это хорошо! всему, знать, тутъ обучаютъ всякаго! -- Ну, теперь я спокоенъ за моего мальчишку? слава Богу!...

Павелъ снялъ на крыльцѣ шапку, перекрестился большимъ крестовъ: --"пусть его учится тутъ хоть лѣтъ двадцать!" сказалъ онъ совершенно довольный, и затѣмъ сильно махнулъ рукой.

Вася между тѣмъ принялся разсматривать, какъ шагаетъ изъ угла въ уголъ учитель. Отъ ближайшихъ своихъ товарищей, Матенькина, Сашенькина и Дашенькина, Вася узналъ, что по ученому значило это выраженіе: "у насъ вторые часы -- законъ", однако глазами увидѣлъ, что кромѣ учителя, есть еще законоучитель, которые будетъ учить Васю закону, но какому? вначалѣ Вася не понялъ. Учителю закона Васю представили, какъ новичка, и даже подшепнули, чтобъ онъ предъ законоучителемъ всталъ.

Во время преподаванія закона Божія Вася сталъ почаще оглядываться назадъ да мало помалу подмѣчать общую физіономію училища. Оглянувшись въ первый разъ, онъ замѣтилъ, что одинъ изъ учениковъ щуритъ глаза и какъ будто уже засыпаетъ отъ преподаванія; а оглянувшись во второй, онъ замѣтилъ мальчика, который, зная священную исторію, такъ бойко отвѣчалъ, какъ сама книга, и даже еще поджималъ губы, чтобы показать, ея умнѣе и важнѣе предъ новичкомъ. Оглянувшись же въ третій разъ, Вася замѣтилъ, что съ задней скамейки одинъ уже запускалъ на волоскѣ муху, а четверо другихъ такъ на все любовались, какъ любуются только настоящіе охотники на ястреба, запущеннаго въ путцахъ. Тѣмъ и кончились вторые часы для Васи.

По окончаніи класса, Вася узналъ, что послѣ ученія здѣсь молятся Богу. Увидалъ также, что на улицѣ облѣпили его училищные мальчишки, обнюхали, какъ собачонки новую собачонку; увидалъ даже, что у многихъ во взорѣ было такое любопытство, какъ будто они хотѣли спроситъ: "что ещё за птица этотъ новый Вася Подпалкинъ? можно ли съ нимъ снюхаться и повести, какъ слѣдуетъ, училищныя дѣла?" А Машенькинъ, Сашенькинъ и Дашненькинъ заговорили съ нимъ на ты, какъ съ короткимъ уже пріятелемъ, пустились даже въ перогонышки, допросили тотчасъ, гдѣ онъ живетъ, и весело объявили, что имъ вмѣстѣ идти, туда же, по одной дорогѣ.

На другой день тятенька надѣлъ на Васю черезъ плечо кожаную сумку, съ свѣтлой пуговкой мѣдной; самъ поклалъ туда книги, доску, бумагу и даже чернилицу съ пробкой и кожанымъ колпачкомъ и, какъ только обѣдня въ колоколъ, отправилъ сына въ училище, и даже добавилъ: "вотъ, братецъ, по обѣденкѣ-то всегда и ходи -- оно и будетъ въ-пору."

На третій день Вася ни подъ какимъ видомъ не хотѣлъ надѣвать сумку и говорилъ со слезами, что цѣлое училище надоѣдаетъ, смѣются всѣ, называютъ его дергачемъ и всѣ дергаютъ его за сумку. Но упрямый тятя никакъ не соглашался съ Васей; онъ настаивалъ на своемъ и говорилъ свое, что на учениковъ можно пожаловаться учителю; что пусть они, наконецъ, смѣются, это не его дѣло, и онъ смѣйся вмѣстѣ съ ними; что посмѣются наконецъ да перестанутъ, и отстанутъ. Вотъ и только.

-- Да! перестанутъ, дожидайся! Когда они перестанутъ-то? говорилъ Вася со слезами.-- А каково терпѣть-то все? подумалъ онъ: вотъ еслибъ я съ тебя былъ -- большой, такъ я бы имъ задалъ фёферу, а то я маленькій...

Но все-таки, и всплакнувши, Вася пошелъ съ сумкой.

Въ самомъ же дѣлѣ положеніе Васи сначала было очень незавидно; съ обѣдомъ ли онъ придетъ въ училище -- обѣдъ весь у него съѣдятъ, приговаривая: "мы безъ обѣда, а ты съ обѣдомъ, -- ну, и давай вамъ сюда обѣдъ твой", -- да все у него изъ рукъ-то и выхватаютъ по-собачьи, или, пожалуй, еще цѣликомъ украдутъ весь обѣдъ, такъ-что бѣдный Вася и самъ останется вовсе не ѣвши.

Пряничковъ ли въ сумкѣ принесетъ полакомиться -- и пряники всѣ расхватаютъ, и сумку всю растреплютъ, да еще и закричатъ на него: "дѣлись, говорятъ, съ нами, -- мы товарищи!" Ну, а кому пожалуешься на нихъ?-- некому. На тебя же, пожалуй, отжалуются еще: "прянички ѣлъ", -- вотъ тебя тогда за это пожалуй еще и высѣкутъ: "не носи пряники въ классъ, не смѣй!" Въ классъ, кромѣ книгъ, носить ничего не велѣно: Иванъ Иванычъ такъ приказалъ.

Это всѣ ученичишки знаютъ очень твердо. А если заплачетъ бѣдный Вася, такъ они же подставятъ храбро кулаки подъ cамый носъ: "молчать, говорятъ тебѣ, ишь, нѣженка!... Баранъ этакой, рева, дрянь!... ревѣть еще вздумалъ?... не смѣй!... Иванъ Иванычъ идетъ!... слышишь? -- всѣ на тебя скажетъ: "пряники ѣлъ!" Вотъ что! да...." А тутъ еще и Зудилкинъ-подделъ раздуетъ щеки, подойдетъ къ толпѣ и заговоритъ: "вотъ, братцы, меня", говоритъ, "избилъ: вотъ все лицо распухло, -- видите: вонъ какъ, вонъ!..." И затѣмъ такъ ткнетъ пальцемъ въ раздутыя щеки, что губы даже сдѣлаютъ пъ-у!... А ученичишки опять закричатъ: "ты развѣ смѣешь драться, -- а! ахъ, ты дергачъ этакой!"; И затѣмъ опять давай трясти Васю за сумку, да теребить, да тормошить, да тащить за шиворотъ, да дергать за воды и за хвостъ.

А Вася плачетъ, да вспоминаетъ то золотое времячко, когда ему такъ покойно было учиться у дяденьки наверху, вспоминаетъ то сладкозвучное времячко, когда такъ нѣжно обходилась съ нимъ Лиденька! А теперь!... И опять зальется Вася, а ребятишки еще хуже обкричатъ и растреплютъ его и за плаканье, обзывая обидными именами: "нѣженкой", "бараномъ" и "дергачемъ".

Да ужь если по правдѣ сказать, такъ и самое ученіе не понравилось Васѣ. Иванъ Иванычъ по цѣлымъ часамъ все только ходитъ изъ угла въ уголъ, да изрѣдка покрикиваетъ: "слѣдующій!" Развѣ еще, уставши шагать, присядетъ за каѳедру, да примется читать свою Мокро-библіотеку, или начнетъ свое преподаваніе тѣмъ, что остановившись читать, взглянетъ и закричтъ: "эй, ты, болванъ!" Вася оборотится -- посмотрѣть, который тутъ изъ семидесяти-одного, вмѣстѣ съ учителемъ, оказывается "болванъ"? А тамъ опять, почитавши минутъ десять, Иванъ Иванычъ взглянетъ въ другую сторону и рявкнетъ еще громче: "Зубаревъ, скотина!" И Вася опять привстанетъ и заглядываетъ съ любопытствомъ, который тутъ "Зубаревъ-скотина"? А Иванъ Иванычъ опять уже усердно читаетъ свою Мокро-библіотеку, и минутъ черезъ пять реветъ уже опять: "эй, вы -- задніе -- большіе ослы!" Вася, пожалуй, не вытерпитъ -- разсмотритъ и заднихъ "большихъ ословъ"! Но во второй, или третій разъ и на ословъ ужи смотрѣть не хочется.

Ланкастеръ ему надоѣдъ, какъ горькая рѣдька. По классу, вмѣсто разумнаго чтенія, идетъ какой-то волчій вой, называемый "совокупнымъ чтеніемъ", гдѣ хоть ни слова не читай, а только мычи на-распѣвъ за другими: "о-инъ, о-охъ, во-стой, трой-цѣ!..." Иванъ Иванычъ, вмѣсто разумнаго выслушиванія, какъ читаетъ каждый, во время совокупнаго воя, только шагаетъ около столовъ, да постукиваетъ ножичкомъ по партамъ, да покрикиваетъ: "разъ, два! сбились! -- разъ, два! такъ!-- разъ, разъ! -- единъ Богъ, разъ, два!... Ты что пищишь, не читаешь въ одинъ голосъ съ ними? Тише, вы, передняя челядь!..." -- И затѣмъ опять начинается совокупный вой, называемый чтеніемъ.

Изъ этого совокупнаго чтенія, Васѣ и прочимъ ребятишкамъ нравилось только вотъ что: хорошо, на заднемъ столѣ сидя, затыкать и оттыкать уши, для того, чтобы этотъ безконечный вой въ ребячьихъ ушахъ отдавался какими-то лающими отголосками: ав, гав! ав, гав!... Это вотъ еще было весело и смѣшно. Ну, а кромѣ этого, и веселаго да смѣшнаго почти не было ничего!

Какъ только придетъ Вася въ училище, только и слышитъ цѣлый день, какъ кричать надзиратели порядка: "строй-сся! сми-и-и-рно! ма-аршъ", да развѣ еще по методѣ: "стоя, во фронтъ!" Или наконецъ начнутъ командовать такими учеными восклицаніями, которыхъ Вася рѣшительно не понимаетъ, и проситъ васъ самихъ потрудиться понять, если угодно. Напримѣръ, надзиратель порядка скороговоркой проболтаетъ вамъ также "во фронтъ, садись, смирно, голову прямо, готовься, восьмой классъ начинай!" -- Ну, а какъ садиться во фронтъ и готовиться головой прямо начинать восьмому классу? -- этого Вася рѣшительно не понималъ! Или какъ, напримѣръ, поймешь, когда надзиратель порядка закричитъ во все горло: "руки за спину къ молитвѣ смотри!..." -- Ребенокъ, ничего не понимая, говоритъ только про себя: "Господи! что же это такое!"

Даже самый классъ чистописанія, который Вася любилъ, потому что лихо отдергивалъ свои ферты, -- и этотъ классъ чистописанія ему теперь уже не нравился, потому что предъ классомъ этимъ большой ученикъ Залупихинъ ходитъ по всему классу съ пукомъ перьевъ и, вынимая одно изъ нихъ, долго кричитъ: "чи-про!" что, въ переводѣ съ ланкастерскаго языка, означены "чье перо?", и ужь если просмотрѣлъ свое, да не увидалъ! такъ -- смотришь -- какъ-разъ и подзатыльничекъ прилетитъ отъ Ивана Иваныча: не зазѣвывайся, смотри, когда разносятъ; лови свои перья во-время, а не нарушай порядка въ то время, когда старшіе уже скомандовали: "смирно", -- смотри! -- "Дёру задай! " говорить Иванъ Иванычъ, когда Вася прозѣваетъ свое перо. Ну, а какъ его не прозѣвать? -- перьевъ, во-первыхъ, цѣлая сотня, а во-вторыхъ, всѣ они такія же гусиныя, всѣ почти бѣлыя, и непремѣнно всѣ такія же хохлатыя, все ободранныя да обгрызенныя, какъ и Васино перо. Поди, отличай ихъ одно отъ другаго! А если замѣтку положилъ, или зарубочками его испестрилъ для красы, такъ хоть глаза всѣ просмотри, а черезъ такой большой залъ никакой зарубочки не увидишь! Ну, а деру все~таки сбираются задать, -- смотри, не зазѣвывайся!

Да и вообще нехорошо учили Васю: на дворъ, напримѣръ въ перемѣну ступай, когда велятъ -- всѣ вмѣстѣ, а Васѣ какъ-то все неловко да стыдно. Въ классъ ходили не рано, не поздно, а непремѣнно послѣ обѣденнаго звону. Рано пришедъ, такъ пожалуй и сторожъ Ермолаичъ, и тотъ тебя гонятъ: "что" -- говорятъ -- "рано шляешься? къ Ивану Иванычу оттащу!" Да мало того метлой еще норовитъ хватитъ Васю, потому что самъ Иванъ Иванычъ при всѣхъ ученикахъ научилъ его: "кто -- говоритъ -- придетъ изъ нихъ больно рано, такъ метлой его и гони отсюда!" Ну, а Ермолаичъ ужь извѣстное дѣло какой человѣкъ: ему тамъ что за дѣло, что ученичишкамъ больше? однимъ словомъ -- велятъ! Велятъ, такъ бей метлой! вотъ онъ и воюетъ съ ребятишками. Да и самъ-отъ какой -- бѣда! худой, высокій, плѣшивый, съ такими усищами, что страхъ! одни бакенбарды, какъ училищная мочалка -- взглянуть ажно боязно; а тутъ еще и голосъ такой толстый! Того и гляди, что высунется изъ-за двери, какъ какое-нибудь училищное помело, да рявкнетъ на всѣхъ: "опять вы налѣзли сюда спозаранку, саранча этакая? а-а!" Такъ ученичишки всѣ и прыснутъ, какъ дожди.

-- Ишь, и неймется имъ, собачата этакіе, челядь проклятая, я васъ вотъ ужо!... А затѣмъ и погрозитъ метлой.

-- Вѣдь сказано чертямъ: ходить къ обѣднѣ! нѣтъ, не ходятъ! скажетъ окончательно свирѣпѣвшій сторожъ Ермолаичъ, и уйдетъ, и поворчитъ еще въ своихъ пустыхъ владѣніяхъ.

А какъ ходить къ обѣднѣ?-- этого ребятишкамъ опять никто не скажетъ и не растолкуетъ. Колоколъ-то виситъ на колокольнѣ, а не на шеѣ у Васи: такъ, пожалуй, заиграешься и не услышишь его! А тутъ, пожалуй, и услышишь его, да не впопадъ: какъ пришедъ чистый понедѣльникъ или похороны богатаго, такъ вотъ тебѣ и обѣдня! смотришь, и опоздалъ часикъ другой-третій, и пришелъ въ училище-то къ шапочному разбору, словно иной изъ насъ въ праздникъ къ обѣднѣ. А кто это все растолкуетъ? Иванъ Иванычъ? какже! растопыривай карманъ, чего тебѣ -- растолкуетъ, дожидайся! онъ просто только скажетъ: "а ты опять, болванъ, опоздалъ? становись-ка ка колѣни." Ну, и стой на колѣняхъ передъ всѣмъ классовъ, -- вотъ тебѣ и весь тутъ толкъ!

А за этимъ всѣмъ стали еще случаться съ Васей и прочія неизбѣжныя училищныя бѣды. Бѣды эти описывать нечего, потому что тотъ, кто самъ учился въ нашихъ училищахъ, знаетъ бѣды эти тверже самаго катехизиса и вѣроятно до смерти ихъ не забудетъ; тотъ же, кто не учился и не знаетъ ихъ, пустъ въ эту минуту скажетъ: "слава Богу!.." И дай только Господи, чтобы не познали ихъ ни дѣти его, ни внуки его, ни послѣдующія племена. Для особенно же любопытныхъ и желающихъ непремѣнно знать все,я, пожалуй, готовъ разсказать здѣсь, для примѣра, одну бѣду моего бѣдоваго Васи.

Однажды Вася, безъ всякаго предчувствія, шелъ себѣ весело въ училище и поѣдалъ прянички изъ кожаной сумочки; сзади догналъ его большой ученикъ Залупихинъ.

-- Какъ ты смѣешь ѣсть на улицѣ? спросилъ Залупихинъ, какъ старшія надзиратель порядка, сдѣланный самимъ Иваномъ Иванычемъ, и затѣмъ такъ свободно, какъ будто рѣчь шла о своихъ собственныхъ жемкахъ, выговорилъ твердо: "дай-ко мнѣ!"

Вася боялся Залупихина, потому что онъ жаловался на всѣхъ учителю, еще болѣе и потому, что Залупихинъ исправлялъ въ училищѣ должность старшаго, и самъ Иванъ Иванычъ приказывалъ ему замѣчать, на улицѣ, бывши увѣренъ, что Залупихинъ ужь замѣнитъ его! Вася съ испугу отсыпалъ Залупихину пряниковъ чуть ли не половину, а Залупихинъ тотчасъ гамкнулъ и все съѣлъ, да такъ еще скоро, что никто не успѣлъ и спросить его: "какъ ты смѣешь ѣсть на улицѣ?"

-- Слушай, сказалъ онъ твердо:-- когда придешь въ училищѣ, никому не давай ни крошечки, -- слышишь? ни-ни! А если трогать тебя будутъ, такъ мнѣ скажи: я ихъ по своему потрогаю...

-- Ну ладно, пожалуй, отвѣтилъ весело Вася:-- теперь ужь небось не пристанутъ.

-- Да и ты, братъ, чортъ знаетъ, что такое!.. плохъ больно ужь... развѣ нельзя хватить, кто наскочитъ? сунулъ въ зубы другого, вотъ и пряникъ ему будетъ...

"А что, въ самомъ дѣлѣ, вѣдь Залупихинъ правду говоритъ", подумалъ Вася: "не хватить ли и мнѣ?"

И Вася послѣ того почувствовалъ въ себѣ какую-то необыкновенную силу.

-- Хвачу никакъ и я? что мнѣ! не задирай меня.

И Вася такимъ храбрымъ и смѣлымъ пришелъ въ училище, хоть бы на самого Ермолаича, такъ въ ту же пору.

Ученичишки же въ этотъ день точно сговорились его дразнить, такъ и лѣзутъ да задираютъ. Вася сперва было резонно говорилъ имъ: "не трогайте меня, я самъ вѣдь..." Куда тебѣ! такъ и лѣзутъ да болтаютъ; "что-о? са-а-мъ? слышите, каковъ онъ?... онъ самъ насъ хочетъ! каково, братцы!" И вотъ еще пуще полѣзли: и за сумку, и на полу, и за воротникъ, такъ и тормошатъ Васю. А одинъ, такъ такой разбойникъ: какъ схватитъ Васинъ картузикъ, да какъ шваркнетъ его объ полъ! А время же было послѣ пасхи: картузикъ былъ еще новенькій, и Вася, по приказанію тяти и мамы, его берегъ и не маралъ. И что же теперь? измаранный, новенькій картузикъ такъ измялся и замарался въ пыли, что Вася никакъ уже не могъ этого перенести.

-- Ты что, Сучилка, зудилка эдакой? я разѣ тебя трогалъ? запищалъ Вася въ азартѣ, да какъ сунетъ того въ шею, а тотъ объ перила носомъ. Кровь такъ и полила.

А тутъ вдругъ, какъ нарочно на бѣду, всѣ ученичишки бѣгутъ по лѣстницѣ, всѣ шикаютъ: "тшъ! тшъ! тише, тише! Иванъ Иванычъ! Иванъ Иванычъ идетъ! "

А Сучилкинъ-собака такъ и реветъ во все гордо. А кровь такъ и льетъ.

"Вотъ такъ вѣрно попался!" думаетъ Вася, и у него сильно забилось сердце.

-- Что ты,Сучилкинъ, кто это тебя? спросилъ Иванъ Иванычъ, вытаращивъ большіе глаза на всѣхъ учениковъ.

-- Вотъ! вотъ онъ! вотъ онъ! закричали со всѣхъ сторонъ мальчишки и вытолкнули Васю сзади, почти подъ самый учительскій носъ.

-- Какъ, и ты ужь началъ шалить? спросилъ Иванъ Иванычъ, потаращивъ глаза собственно на одного Васю.

-- Нѣтъ-съ, Иванъ Иванычъ, я не шалилъ-съ: я только того... поигралъ съ нимъ-съ.

-- Нѣтъ-съ, онъ дрался! дрался! дрался! закричали со всѣхъ сторонъ.

-- Да развѣ татъ играютъ? Вѣдь я сказалъ: играй, да рукамъ воли не давай? посмотри-ко, какъ ты носъ-то ему расквасилъ?

-- Да они сами-съ, Иванъ Иванычъ-съ, пристаютъ ко мнѣ-съ.

-- Сами? а-а! пристаютъ? д-да! А ты вѣрно не приставалъ? хорошъ гусекъ. Пойдемъ-ко въ классъ.

"Уухъ, Господи-и!" подумалъ Вася: "слава Богу, что я Залупихина-то задобрилъ! мелькнуло въ головѣ обомлѣвшаго и растерявшагося ребенка. Тихонько пожалуй-ста тихонько! а? тихонько! -- шепталъ блѣдный Вася, разстегивая штанишки. Но ничто не помогло.

Всякій знаетъ, чѣмъ оканчиваются подобныя катастрофы. Горько было, по мнѣнію Васи, перенести это несправедливое оскорбленіе, до того горько, что онъ разсердился и на самого Ивана Иваныча, котораго прежде вполнѣ любилъ и уважалъ, и даже цѣлый классъ, сидя въ углу, сморкался и всхлипывалъ, надувшись, какъ мышь на крупу.

Всякій знаетъ, какъ горько человѣку признаваться въ безсиліи и слабости передъ равными себѣ людьми; а еще болѣе это замѣтно въ ребятишкахъ -- въ школахъ, гдѣ равенство уравнено до самой крайней точки. Такъ и Вася мой передъ товарищами никакъ не хотѣлъ себя выдавать. Оленькѣ Почечкину онъ храбро сказалъ на дворѣ: "ничего, братъ, не больно!" даже при этомъ далъ себя освидѣтельствовать и открылъ тайну, почему Залупихинъ былъ къ нему милосердъ и не лупилъ его немилосердно -- высѣкъ тихонько; а передъ Машенькинымъ, Дашенькинымъ и Сашенькинымъ открылся дорогой, что и сѣкли его по штанишкамъ, и даже побожился, что на заду у него ни крошечки не видать.

-- Лопни у меня глаза! вскричалъ онъ наконецъ весело и затѣмъ убѣжалъ отъ нихъ домой.

Но на самомъ дѣлѣ дома вышло не такъ весело. Какъ на бѣду, на другой день послѣ училищной бани оказалась суббота, а съ ней вмѣстѣ и домашняя неизбѣжная баня. Сколько Вася ни финтилъ, однако мама съ Іоновной все-таки взяли его съ собой, и къ несчастію тотчасъ, въ передбанникѣ же, и увидали ясно, какимъ Вася былъ испещренъ яркимъ розовымъ ситцемъ. Мамынька даже разъахалась, и тутъ же въ банѣ, вмѣсто мытья, принялась допрашиватъ: "какъ это случилось и за что его такъ расписали?" Но Вася передъ мамынькой потерялъ рѣшительно всякую храбрость и на всѣ ея вопросы не отвѣтилъ ни полслова.

Положимъ, между нами будь сказано -- мама и прежде видала на Васѣ широкія волосы синей сарпинки отъ домашней двухвостки, ну, да то были синяки свои, домашнія, синяки родные: то мать съ отцовъ наказывали свою плоть. А теперь совсѣмъ другое; теперь чужой высѣкъ ея ребенка; да что всего досаднѣе и горше для мамы, что этотъ чужой такъ испестрилъ его систематически, какъ будто по предписанію. Послѣдняго обстоятельства мамынька никакъ не могла перенести: она тотчасъ же все это пересказала мужу и даже настрочила Павла Кузьмича, чтобъ онъ непремѣнно сходилъ въ училище и допросилъ учителя: "за что именно испестрили такъ ея Васю?"

-- А если сбдудилъ онъ тамъ что нибудь, какъ кошка, добавилъ тятя свирѣпо: -- такъ я ему еще и тово... прибавлю отъ себя, чтобъ онъ подольше помнилъ.

Напрасно, вовсе не нужно было прибавлять; и безъ тятяной прибавки, бѣдный Вася не могъ забыть этого случая во всю свою жизнь!

"Ну, что за пошлость!" думаетъ цѣлое общество приходскихъ учителей: "привязаться только къ тому, какъ посѣкли мальчика въ школѣ, расписать это на цѣлыхъ страницахъ и въ заключеніе не сказать даже ни полслова въ похвалу самаго заведенія! Это, какъ хотите, неблагодарно. А особенно, если и самъ авторъ учился въ такой же школѣ. Неужели же наконецъ, впечатлительная душа ребенка ничего не могла вынести изъ этой школы, кровѣ того, что его отечески наказалъ учитель? Вѣдь были же передъ ребенкомъ законоучитель и учитель, старшіе и товарищи? совершались же передъ нимъ, наконецъ, хоть игры или шалости, къ которымъ привязывался ребенокъ? И что же? вмѣсто всего этого, описывать только страхъ, боль, негодованіе, отвращеніе и наконецъ еще какое-то безотрадно-горькое воспоминаніе о школѣ, то есть о томъ прекрасномъ времени, которое полно самыхъ нѣжныхъ и самыхъ отрадныхъ воспоминаній! Были же, наконецъ, хоть успѣхи? -- и о нихъ ни полслова!"

Все, все было, мой негодующій приходскій наставникъ, все! Былъ тутъ и учитель чтенія Иванъ Иванычь, который выучилъ Васю читать въ пригнусочку, отнюдь не лучше не понятнѣе того, какъ онъ читалъ у башмачника Ѳедора Жбанчика; былъ тутъ и учитель чистописанія Иванъ Иванычъ, который научилъ Васю писать ферты съ закорючками, еще безобразнѣе, нежели у сапожника Асафа. Былъ тутъ и законоучитель Антоній Ѳеодосіевичъ Мироточикинъ, который дѣйствительно училъ Васю закону. Были тамъ и старшіе ученики, которые за крендель или пряникъ не только сѣкли по штанамъ, а даже переставали и ябедничать на товарища. Были тутъ и надзиратели порядка, которыя вели себя безпорядочно, и надзирателя чтенія, которые вовсе не умѣли читать, а за все за это еще носили похвальные красные ярлыки. Были тутъ и простые товарищи, которые дѣлились съ Васей по-братски калачомъ или клочкомъ бумаги, и даже заходили за нимъ на домъ, чтобы вмѣстѣ идти въ училищѣ и по-дружески поколотить его дорогой.

Были, конечно, тутъ и такія проявленія дѣтской жизни, которыя подманивали Васю къ себѣ, катъ ребенка, и даже дѣлали его дѣйствующимъ лицомъ школьно-училищной жизни.

Васѣ, напримѣръ, также, какъ и прочимъ ребятишкамъ, нравилась команда старшаго: "стройся!" Нравилась она, конечно, потому, что въ этомъ построенія и суматохѣ можно было пошалить, можно было и толкнутъ и пустить локти въ ходъ и даже нырнутъ между товарищей, или просто пролѣзть у товарища между ногъ.

Очень естественно, что Вася вмѣстѣ съ прочими не любилъ другой команды старшаго: "смирно!" потому что эта команда какъ будто единымъ словомъ связывала все шаловливое и шумно-многолюдное училище, да такъ крѣпко, что послѣ нея нельзя было не только повозиться или посмѣяться, -- нельзя было даже обернуться назадъ. Гораздо веселѣе была для Васи команда старшаго: "маршъ!" потому что послѣ нея всѣ двигались съ мѣста и тамъ отхватывали въ полъ каблуками, какъ будто по всему классу рубили капусту, такъ что всѣмъ шалунамъ дѣлалось искренно смѣшно. Еще болѣе любилъ Вася команду старшаго: "чисти доски!" послѣ которой по всему классу тотчасъ начиналось плеванье, возня и стукотня аспидными досками. А еще пріятнѣй, когда закричитъ старшій: "доски кажи!" Вася тотчасъ вскакивалъ съ мѣста и ловко перевертывалъ въ воздухѣ доску, чисто вытертую и отшлифованную обшлагомъ. Всего пріятнѣе и веселѣе была для Васи послѣдняя команда старшаго: "руки назадъ, на молитву!" потому что Вася впередъ уже чувствовали, что послѣ этой команды тотчасъ окончится классъ, а насъ, Вася, сорвался съ лѣстницы и полетитъ чуть ли не турманомъ черезъ дереву, улицы, тротуары, отпущенной изъ умѣнія, какъ будто изъ клѣтки.

Кромѣ командъ старшаго, Васи любилъ также и классную перекличку. Его занимало, какъ послѣ тоненькаго голоска Кралечкина, который чуть-чуть пищалъ свое: "здѣсь!" вставалъ вдругъ Залупихинъ и басомъ бухалъ на весь классъ: "и я здѣсь!" -- У Васи замирало сердцѣ, когда онъ собирался самъ закричать: "здѣсь!" да такъ, чтобъ отдалось въ сосѣднемъ переулкѣ, и чтобы сосѣди и пріятели, Машенькинъ, Дашенькинъ и Сашенькинъ, одобрительно прошептали: "лихо какъ дернулъ!"

Были тутъ и минуты радости, тѣ минуты живыя, въ которыя отпускали ребятишекъ на большой праздникъ, или наконецъ ужь на вакатъ; были тутъ и минуты такой училищной скуки, въ которыя рѣшительно ничего не оставалось дѣлать, какъ только грызть свой собственный крестъ, или припавши къ столу, сосать, какъ теленокъ, свою собственную кожу на рукѣ до тѣхъ поръ, пока сквозь нея не просочится кровь. Было тутъ много и неразумно-ребячьяго, и глупо-телячьяго!

Были тутъ, конечно, и предметы, которые любили или не любили всѣ училищные ребятишки. Искоса посматривали они на вѣшалку, на которой развѣшаны были ярлыки: лѣнтяя и негодяя, шалуна и болтуна, если и еще какого-то училищнаго зла. Искоса посматривала они на противную черную книгу, въ которую записывались и болваны, и ослы, и шалуны, и болтуны, и всѣ имѣющіе несчастіе шалить такъ открыто, что вѣчно попадались на глаза учителю. За то съ особеннымъ благоговѣніемъ посматривалъ Вася на книгу красную, и всегда со вздохомъ говорилъ: "эхъ, Господи! хоть бы меня-то сюда записали". Но самые важнѣйшіе въ классѣ предметы, на которые въ особенности обращали вниманіе ученики, это были: училищные часы и учительскій колокольчикъ, по которымъ отпускали ребятишекъ домой. Яснѣе же всего этого была вывѣска, на которой, какъ на заслонѣ, крупными бѣлыми буквами было напечатано: "кончено". Вотъ на нее-то смотря, Вася всегда ужа улыбался и думалъ во время молитвы: "ахъ, какой славный вѣтеръ, -- сейчасъ закачу змѣй", и вскрикнувши съ другими: "ученія сего-оо!" летелъ съ лѣстницы такъ же легко, какъ самый легкій ребячій змѣй.

А отъ этой рѣзвости -- что ужь грѣха таить -- были также и успѣхи. Къ году Вася выучился лихо отдергивать на-память, скороговоркой, все что было имъ пройдено изъ Закона Божія, даже съ толкомъ и съ разстановкой могъ разсказывать исторію Лота, Авраама, Іосифа цѣломудреннаго и значеніе всѣхъ заповѣдей. А по ариѳметикѣ онъ выписывалъ уже не только миліоны съ триліонами, бойко постукивалъ грифелемъ или мѣломъ по доскѣ, и занималъ умную единицу при вычитаніи, или ставилъ ее бойко въ умѣ при сложеніи, и даже громко высказывалъ математическія истины въ родѣ такихъ: что "ноль да ноль -- ноль, а единица безъ единицы тоже ноль". А по чистописанію такъ не только писалъ Америку, богатую золотомъ, съ цифрами на хвостѣ, а даже самъ Иванъ Иванычъ сказалъ ему: "тебѣ, братъ, можно-бы писать пожалуй и по одной линеечкѣ, -- жаль только, что ты ростомъ маловатъ." Да чего еще? -- вотъ вамъ доказательство: Вася писалъ уже безъ графъ: "милоcтивый государь", "титулярный совѣтникъ" и далѣе самое длиннѣйшее въ свѣтѣ слово: "за преблаго многоразсмотрительствующемуся", въ которомъ -- хоть не считайте -- просто-сорокъ буквъ, такъ же какъ въ Москвѣ сорокъ сороковъ церквей.

Кромѣ всего этого Вася узналъ еще, что стоитъ только прочитать три-раза "хлѣбъ нашъ насущный даждь намъ днесь", такъ, пожалуй, ни за что не оставятъ и безъ обѣда; а если три раза проговорить: "помилуй Господи царя Давида", такъ пожалуй даже и не высѣкутъ. Узналъ онъ также, что огурецъ съ Оленой вѣситъ вѣсомъ въ три пуда, а ерша мужикъ поймалъ въ пять путъ, и что изъ пяти воробьевъ если убьютъ четыре, такъ останется не одинъ, а тоже четыре -- потому что пятый улетитъ. Впрочемъ всѣ эти послѣднія свѣдѣнія Вася пріобрѣлъ уже не отъ училища или учителей, а собственно отъ своихъ товарищей-учениковъ. Отъ Машенькина онъ, напримѣръ, узналъ, что понедѣльникъ -- бездѣльникъ, вторникъ -- подворникъ, середа -- посконная борода, четвертокъ -- безъ портокъ, пятница -- заплатница, субботу -- на работу, а воскресенье -- на веселье. Отъ Дашенькина онъ выучился бойко выговаривать: азъ-буки бабаки -- съѣли попа собаки, азъ-буки верендеи -- мухи во щи налетѣли; или: еръ-еры -- упалъ съ горы, ерь-ять -- не кому поднять, ерь-юсъ -- самъ поднимусь. А отъ Сашенькина онъ выучился даже разрѣшать и вопросы вотъ какого рода: вопросъ, отчего ты босъ?-- отвѣтъ: лаптей нѣтъ; или говорить особеннаго рода изрѣченія въ родѣ такихъ: "трахъ тарарахъ въ Тушинскихъ горахъ, появился монахъ"... Или вотъ еще что: "трито-то, трито-то у ней харя съ рѣшето; трито-то, трито-то, его носъ съ долото! Отъ того, отъ сего избави насъ да его, отъ огня и меча Николая Ивановича!" -- Ну, словомъ -- свѣдѣнія приходскихъ училищъ.

Съ товарищами за всѣ эти свѣдѣнія, къ концу года, онъ снюхался окончательно, и они даже перестали его дразнить "нѣженкой" и "барченкомъ", въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ онъ самъ пересталъ плакать отъ всякой малости, позакалился въ школѣ, испыталъ и научился обращаться съ товарищами по-товарищному, на кулакахъ. Были минуты, въ которыя Вася дивился самъ-себѣ, какъ это онъ не понялъ съ самаго начала, что въ училищѣ рохлей быть не годится -- рѣшительно заклюютъ! и что, чѣмъ молодцоватѣе, озорковатѣе и удалѣе мальчишка, тѣмъ больше заслуживаетъ онъ училищной извѣстности и славы между ребятишками. А вслѣдствіе всего этого многіе изъ учениковъ, въ томъ числѣ первый Сучилкинъ, которому Вася расквасилъ носъ, сдѣлались друзьями Васи и даже друзьями закадышными, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ Вася пересталъ отказываться ходить съ ними въ оврагъ и кататься съ кручи, на салазкахъ, ходить въ сады и ловить пташекъ, а въ особенности съ тѣхъ поръ, когда Вася окончательно пересталъ ябедничать на нихъ учителю, да пересказывать, что ребятишки закатились на пролетъ. Что такое пролетъ -- объ этомъ Вася слыхалъ болѣе только по разговору, и въ теченіе всего курса въ приходскомъ училищѣ, рѣшительно не могъ еще раскусить: что такое пролетъ и какъ на него ходятъ? А поэтому и я познакомлю читателя съ пролетомъ, въ то время, когда прелесть его узнаетъ окончательно самъ Вася. А теперь, пожалуй, и довольно.

ГЛАВА X.

Вотъ уже и десятая глава, а читатель и не думаетъ поблагодаритъ автора: а напротивъ: "чортъ-знаетъ, что за романъ?" говорить онъ, негодуя на автора: "онъ совершенно лишенъ того высоко-художественнаго интереса и даже -- что еще страннѣе и невѣроятнѣе -- той эффектной обстановки, посредствомъ которой такъ мастерски рисуются романы французскіе. Тамъ въ десяти главахъ пожалуй и весь "Ледяной Домъ" прочтешь безъ хвоста, и не узнаешь, что это былъ когда-то романъ Лажечникова. Вотъ какъ у Дюма! -- И я это чувствую, мой строгій цѣнитель, чувствую, какъ непростительно увлекся я однимъ моимъ любимцемъ Васей и въ десяти главахъ не сказалъ ни о комъ ни полслова, кромѣ пріятеля его, Артамона Артамоныча, да учителя Ивана Иваныча. Но что дѣлать! Такое ужь пришло своенравное желаніе автору: начать романъ не прежде, какъ съ главы десятой. Какихъ чудаковъ не бываетъ на свѣтѣ! Да, мой строгій читатель, не хочешь ли, я познакомлю тебя съ нѣкоторыми?

Начнемъ прямо съ господъ. Василій Иванычъ былъ столбовой русскій дворянинъ и богатый помѣщикъ, имѣющій въ Темногородской губерніи законную тысячу душъ родоваго имѣнія, что дѣйствительно подтверждали и крѣпостные акты на души, и дворянская грамота, и еще какая-то плохорисованная картинка съ родословнымъ деревомъ, на которомъ изображенъ былъ русскій медвѣдь съ топоромъ, да луна съ указующимъ перстомъ на двѣ подковы. Съ незапамятныхъ временъ онъ быхъ титулярный совѣтникъ, жилъ, какъ должно, всю свою молодость въ деревнѣ, и наконецъ только, чтобы злой свѣтъ въ самомъ дѣлѣ не сказалъ, что онъ только помѣщикъ съ громкимъ именемъ и больше ничего -- увальнемъ лежитъ въ своей Замерзаевкѣ, Василій Иванычъ подъ старость опредѣлился на царскую службу, а именно: почетнымъ смотрителемъ училища, въ тотъ уѣздный городъ, котораго онъ никакъ не могъ отыскать на картахъ даже всѣхъ пяти частей свѣта! Другаго рода службъ Василій Иванычъ не любилъ и даже отзывался объ нихъ какъ-то по своему -- по помѣщичьи, съ небреженіемъ.-- "Нашему брату, благородному дворянину, служить нынче вовсе не приходится: службишка стала такъ ужь... Вотъ я помню, сказывалъ батюшка: при матушкѣ Екатеринѣ, такъ въ брюхѣ записывали вашего брата на службу, -- вотъ тогда еще можно было служить, а теперь что!.. Оно, конечно, есть и теперь мѣста сколько нибудь стоющія помѣщика: напримѣръ, дворянскаго предводителя, предсѣдателя, или вотъ моя теперь служба -- почетнаго смотрителя училищъ, вотъ кто еще сколько нибудь похоже на дѣло, а прочее-то..." и онъ нахалъ на все рукой. На самые дворянскіе выборы ѣдучи, Василій Иванычъ всегда кряхтѣлъ и говорилъ съ обычной барской лѣнью и зѣвотой: "ну, на кой я лядъ туда ѣду,скажите мнѣ на милость? Что я тамъ буду дѣлать -- спать развѣ? Какъ будто безъ меня такъ и выбирать некого? Глупости такъ глупости и есть!" Впрочемъ Василій Иванычъ и кромѣ выборовъ дворянскихъ все-таки служилъ своему отечеству. А вы думали, нѣтъ? Служилъ, -- какъ же-съ! и кромѣ выборовъ служилъ. Да иначе какъ бы онъ добрался до титулярнаго-то совѣтника? Конечно, все службой. Службой-съ, не иначе. Ну, временемъ тоже дѣлалъ своя хозяйственныя распоряженія по деревнямъ. И безъ этого конечно было нельзя! Василій Иванычъ оказалъ даже пользу отечеству тѣмъ, что женился въ ранней молодости и имѣлъ самое аккуратное число дѣтей, а именно семь, что, -- по выводу календарей я по моему, -- очень достаточно.

Что жь бы еще сказать вамъ о Васильѣ Иванычѣ? Да, образованъ онъ былъ, какъ большая часть русскихъ дворянъ: вѣдь вы догадываетесь, что я хочу сказать? То есть: какъ французъ онъ говорилъ по-французски; какъ танцмейстеръ онъ былъ легокъ на паркетѣ; твердо зналъ число душъ и названіе своихъ деревень; порядочно еще считалъ ариѳметику для преферанса; плохо зналъ русскую исторію и географію; никуда не годился въ русской грамматикѣ, и въ сельскомъ хозяйствѣ зналъ, конечно, только одно, что пшеница ото ржи отличается длинными усами. Старыя времена Екатерины -- вѣкъ величія и славы, и послѣдующее за нимъ чванство, времена лощизма и гусаризма, патріотизма и дендизма, вѣкъ собачества и агрономіи, наконецъ самое животрепещущее вовсе время свободныхъ идей, гуманности и прогресса, -- все прошло мимо Василья Иваныча и рѣшительно не тронуло его, живущаго только своимъ захолустьемъ. Василій Иванычъ не былъ даже русскій дворянинъ въ полномъ значеніи этого слова, потому что не заказывалъ во Франціи рубашекъ, не мылъ въ Англіи своего бѣлья, не мечталъ много о мериносахъ, не заботился о свекловицѣ и сахароварахъ, не выписывалъ даже изъ-за границы ни книгъ, ни машинъ, а просто только сбиралъ оброки и сладко ѣлъ, приглашая становаго да исправника, встрѣчнаго и поперечнаго къ себѣ въ деревню, описывая изъ, для приманки, отличный свой садъ. Василій Иванычъ не слишкомъ даже вдавался въ сельское хозяйство: ни фабрикъ, ни заводовъ не заводилъ, говоря объ этомъ очень основательно: "а чортъ съ ними сладить: тутъ нужна голова". А на основаніи этого онъ не только не заботился о конномъ заводѣ, а даже не держалъ ни борзыхъ, на актрисы на содержаніи, былъ равнодушенъ къ шампанскому, модѣ и банку (въ обоихъ случаяхъ), боялся бѣшеной помѣщичьей тройки съ колоколами, будящими всю деревню, не любилъ ничего слишкомъ заумнаго, былъ болѣе благочестивъ, читалъ житіе святыхъ отецъ, пѣлъ на клиросѣ басовъ, любилъ архіерейскую службу, вяло игралъ въ преферансъ, важно раскладывалъ пасьянсы, часъ молился по утру по книжкѣ въ бархатномъ переплетѣ, съ золочеными застежками и бронзовымъ распятіемъ на верху, да любилъ, чтобы Макариха гладила ему на ночь ноги.

Въ домашнемъ быту Василій Иванычъ называлъ себя человѣкомъ простымъ и даже величалъ въ шутку "стараго вѣка кочергой", и на этомъ основаніи вѣчно ходилъ въ ваточномъ халатѣ лѣтомъ и въ заячьемъ зимой, и только развѣ для разнообразія надѣвалъ иногда нанковый казакинъ съ стоячимъ воротникомъ, въ которомъ прогуливался всякій день по двору, до конюшни, относительно гемороя, заходилъ иногда въ столярную или въ прачешную, къ прачкамъ, и всегда увѣрялъ Марью Александровну: что тутъ нѣтъ ничего такого неприличнаго, что въ казакинѣ этомъ можно даже ѣхать куда угодно въ гости и что сердится она, сама не зная на что.-- "Знаютъ насъ и въ рогожкѣ", говорилъ онъ въ заключеніе. А домашнему портному Аскалону отъ Василья Иваныча былъ одинъ только вѣчный заказъ: шить платье, какъ можно посвободнѣе и ни такъ коротко. Отличительная черта туалета Василья Иваныча были сердоликовыя запонки у рубашки и шейные платки: лѣтомъ кисейный, осенью бумажный и зимой шелковый, и почему-то соблюдалось это такъ же строго, какъ въ среду и пятницу посты. Относительно стола, Василій Иванычъ былъ такой же простякъ, какъ и относительно туалета. Онъ любилъ грешневую кашу, поджаренную въ гусиномъ садѣ, или политую жирными щами, называемыми дворянскими, любилъ даже иногда такую кашу -- размазню -- поливать посконнымъ масломъ и кушать съ хлѣбомъ; ѣдалъ даже малороссійское сало, запивая его квасомъ, или пивомъ со сливками, и часто собственному своему повару задавалъ кухонныя задачи такого рода: "а сдѣлай ты мнѣ, братецъ, сегодня къ обѣду телячью голову съ кашей, да прибавь къ этому, пожалуйста, свиной сычугъ; да смотри, чтобы это все было у тебя съ ледкомъ, а то я, братъ, и ѣсть не стану. Слышишь!" За ужиномъ Василій Иванычъ часто обращался къ женѣ своей съ вопросами такого рода: "а что, Машенька, не закатить ли на сонъ грядущій поросеночка со сметанкой, или по твоему, кто на ночь ѣстъ поросятъ, тотъ выходитъ во утру свинья?-- Эй, никакъ закачу?..."И Василій Иванычъ, не дождавшись отвѣта, послѣ того дѣйствительно закатывалъ половину поросенка. Но чѣмъ онъ просыпался, -- это мнѣ неизвѣстно: должно быть тоже бариномъ, потому что и теперь онъ называется изъ же. Иногда на Василья Иваныча набѣгали какія-то особенныя минуты, въ которыя онъ съ сокрушеніемъ и раскаяніемъ говорилъ своему повару: "будетъ, Моська; пора, братецъ, остепениться, а то, пожалуй, этакъ и кондрашка хватитъ. Шабашъ, братъ! Ты приготовь мнѣ къ-завтрему чего нибудь полегче".-- И затѣмъ Василій Иванычъ заказывалъ молочный супъ, или молочную лапшу, молочный соусъ, молочную кашу и въ заключеніе еще варенецъ, или вдругъ среди мясоѣда: ботвинью въ огурцами и севрюгой, супъ съ ягодами, соусъ съ грибами, или разваренную треску подъ новымъ соусомъ со сметаной и на жаркое легонькаго гуська. Послѣ обѣда Василій Иванычъ обыкновенно выпивалъ стакана два вина съ букетцомъ, или бутылку кислыхъ щей съ игрой, а затѣмъ отправлялся часикъ-другой соснуть и икалъ на весь домъ такъ, что Марья Александровна иногда спрашивала на своей половинѣ: "кто такъ такъ кричитъ?" Вечернія занятія Василья Иваныча были почти тѣ же, что и утромъ, то есть онъ или ничего не дѣлалъ, или ходилъ взадъ и впередъ по комнатамъ, или усаживался, наконецъ, съ портнымъ своимъ Аскалономъ сыграть партійку въ шашки и заигрывался до того, что даже клалъ на губу языкъ.

Пробовалъ было Василій Иванычъ и другаго рода занятія, да все у него какъ-то не клеилось и рвалось. Насосъ, который онъ устроивалъ въ колодцу, безпрестанно лопался и наконецъ вовсе слопался; собака, которую онъ принялся учить -- подавать поноску, выучилась у него только куръ ловить да блудить. За токарное искусство принялся Василій Иванычъ -- и тутъ вышла неудача: вмѣсто рюмочки выточился какой-то болванъ; а какъ это случилось -- Василій Иванычъ и самъ не могъ понять: "кажется, говорить, еще дѣлалъ по рисунку я по размѣру! Вотъ и мачтабъ тутъ приложонъ". Канареекъ двухъ завелъ себѣ Василій Иванычъ, и такъ было вдругъ полюбилъ, что самъ принялся чистить у нихъ въ кликахъ, ну -- опять несчастіе: одну съѣлъ, бестія, котъ Стерлитамакъ, которому самъ же Василій Иванычъ и далъ такое страшное названіе, потому, говорилъ, что котъ этотъ очень дикъ, -- а другую вовсе забылъ казачокъ Трошка, и канареечка скончалась на третій день безъ воды. Онъ скуки Василій Иванычъ занялъ-было себѣ ружье, и даже радовался покупкѣ какъ ребенокъ; а на радости такую прихвастнулъ ему, что мочи не было слушать; но на дѣлѣ опять вышла неудача: оказалось, что Василій Иванычъ боялся отрицать. Противу всякой природной склонности къ ружью, Василій Иванычъ завелъ себѣ и лягавую собаку, увѣряя всѣхъ своихъ знакомыхъ, но собака -- другъ и звѣрь, и что въ комнатѣ держать ее очень полезно, потому что чужаго не пускаетъ, а къ своему всегда ласкается; но и тутъ неудача: Алонза оказалась такъ глупа, что просто вонъ изъ рукъ, и послѣ обученія Василья Иваныча перешла еще къ школу къ Тишкѣ поваренку, который началъ ей запускать сзади кипятокъ. Послѣ всего этаго Василій Иванычъ завелъ было себѣ пару кроликовъ и какъ ребенокъ началъ восхищаться ихъ красотой, красными глазами и шевелящимися усами, но оказалась и тутъ неудача: кролики были хуже всего: кролики превратили кабинетъ Василья Иваныча въ такое депо гадостей, что Марья Александровна перестала туда ходить, и даже перегрызли всѣ сапоги и чубуки. А къ этому еще и Іониха настращала Василья Иваныча тѣмъ, что кроликовъ въ домѣ держать негодится, можетъ несчастіе случиться: пожалуй еще кто нибудь умретъ, или пожаръ Господь нашлетъ, хоть не теперь сейчасъ, но все-таки нашлетъ непремѣнно. И Василій Иванычъ кроликовъ велѣлъ сослать въ деревню Королевку, какъ будто въ отмщеніе за чубуки и сапоги.

Кромѣ этихъ человѣческихъ страстей, Василій Иванычъ имѣлъ еще такія коренныя привычки, отъ которыхъ, при всей своей силѣ воли, не могъ отстать и во всю свою жизнь. Онъ, на примѣръ, не могъ молиться въ тотъ день, въ который Марья Александровна брала къ себѣ книжечку въ бархатномъ переплетѣ, увѣряя всѣхъ рѣшительно, что безъ молитвенника онъ молиться не умѣетъ, потому что политься ему ей-по-чемъ. Привыкши, напримѣръ, въ молодости порядочно курить, Василій Иванычъ, хотя подѣ старость и сбился на табакерку, все-таки не отставалъ отъ старой привычки и по прежнему заводилъ такое множество чубуковъ съ янтарями и чехлами, какъ будто цѣлый сераль бабъ въ сарафанахъ, такъ что и самъ не зналъ, что съ ними наконецъ ему дѣлать? Стамбулки и старыя пѣнковыя трубки такъ лелѣялъ, какъ собственныхъ своихъ дѣтей, и Боже сохрани, еслибь Трошка или Мирошка согрѣшили и разбили милую баринову стамбулочку: Василій Иванычъ такъ колотилъ казачка чубукомъ, какъ можно колотить только за разбитіе своего собственнаго ребенка. Табачницъ Василій Иванычъ разводилъ тоже множество, и несмотря на то, что табачницы эти онъ обращалъ и въ сахарницы, и въ чайницы, и дарилъ Макарихѣ, Іонихѣ и Чудихѣ, у него все-таки разводилось ихъ такъ много, что они иногда обращался къ камердинеру своему съ вопросомъ такимъ: "а что бы, братъ, мнѣ сдѣлать съ этимъ хламомъ: больно ужь мылятъ, чоргъ ихъ обдери!" На что камердинеръ всегда почти глубокомысленно отвѣчалъ такъ: "да что съ ними, сударь, сдѣлать иначе: дырочки сверху прорѣзать, да въ церковь, въ деревню, отослать, -- славныя выйдутъ кружки: онѣ вѣдь не держанныя еще". -- "Ну, и то, братъ, дѣло, -- такъ рѣжь", отвѣчалъ баринъ, очень довольный находчивостію своего камердинера. Но и послѣ этого, табачницъ оставалось еще таки много. И какъ не могъ Василій Иванычъ отстать отъ заведенія вовсе не нужныхъ ему табачницъ, такъ точно не могъ во всю свою жизнь отстать и отъ хроническихъ своихъ болѣзней: позѣвоты, равнодушія и барской лѣни. На недуги эти Василій Иванычъ не только безпрестанно жаловался и крестилъ себѣ ротъ, а даже и лечился постоянно у двухъ врачей: у городоваго -- отъ ипохондріи, и у домашняго -- отъ почечуя. Должность домашняго врача исправляла сама баушка Чудиха и даже иногда, отъ боли въ поясницѣ, батюшкѣ-барину накидывала горшки.

А кромѣ этихъ вкоренившихся привычекъ были еще у Василья Иваныча и вкоренившіяся занятія, безъ которыхъ онъ такъ же не могъ обойтись, Весьма немаловажнымъ упражненіемъ Василья Иваныча было каждодневное вывѣшиваніе термометра, то на солнцѣ, то въ тѣнь, и безпрестанное узнаваніе жару или морозу, -- не знаю для чего, потому что для Василья Иваныча было рѣшительно все равно, что жаръ, что морозъ. Самымъ же важнѣйшимъ его занятіемъ было устанавливаніе компаса и провѣрка по оному часовъ, такъ что Василій Иванычъ прослылъ въ городѣ за самовѣрнѣйшій хронометръ. Что побуждало Василья Иваныча къ этому кнутовищному преслѣдованію невѣрныхъ минуть и почему еще казалось такъ важно опредѣленіе истиннаго солнечнаго времени, когда для него было рѣшительно все равно что утро и что вечеръ, -- это покрыто мракомъ неизвѣстности, и даже самъ Василій Иванычъ не знаетъ хорошенько, къ чему это онъ такъ дѣлаетъ? -- только все-таки дѣлаетъ и никакъ не можетъ обойтись безъ того, чтобъ не потужить о томъ днѣ, въ который не свѣтило солнце и нельзя было провѣрить часовъ. Хорошо еще, что Василій Иванычъ жилъ во въ Петербургѣ, а то часто пришлось бы вздыхать ему безъ краснаго солнышка. Единственная выгода, которую получалъ Василій Иванычъ отъ вѣрныхъ своихъ часовъ, была та, что онъ прислушивался къ бою одиннадцати и непремѣнно въ это время вскрикивалъ: "Эй, Макариха, адмиральскій часъ былъ -- слышишь? -- рюмочку!" Впрочемъ по этимъ же часамъ Василій Иванычъ распредѣлялъ иногда и чтеніе своего календаря и даже "Сѣверной Пчелы" Греча на сонъ грядущій. Другихъ книгъ Василій Иванычъ не читалъ, и хотя была у него (говорилъ онъ, что полная) дѣдовская библіотека, но библіотека эта хранилась въ амбарѣ, у ключницы Марѳы, въ сундукѣ съ сапогами, и вотъ уже трети годъ, какъ ключъ отъ этого сундука потерявъ! За то, чтеніе календаря и разсужденіе о тонъ, какъ въ нѣкоторыхъ губерніяхъ долго живутъ старики и старухи -- кто было почти всякій день. Впрочемъ Василій Иванычъ не только все читалъ или разсуждалъ по календарю, но такъ же, какъ и учитель приходскій, дѣлахъ въ немъ свои замѣтки, да такія замѣтки, которыя не лѣнился записывать даже и самъ баринъ, -- значитъ, замѣтки важныя! Конечно между замѣтками Василья Иваныча и приходскаго учителя никогда не могло быть ничего общаго, -- что очень естественно: самъ Василій Иванычъ нисколько не былъ похожъ на своего приходскаго учителя. Замѣтки того -- были замѣтки тяжелыя, имѣющія претензію на ученость и отзывающіяся цитатами изъ философскихъ книгъ, а иногда и духовнаго содержанія, -- ну словомъ, что показываетъ непрактичность; замѣтки же Василья Иваныча, напротивъ, замѣтки чисто практическія, служащія собственно только для подсказыванія памяти. А поэтому и неудивительно, что въ календарѣ у Василья Иваныча были даже замѣтки и вотъ какого рода: "За день до Рождества привезены всѣ сполна оброки". "На третій день праздника спился задерихвостовскій староста Ѳедоть; очень былъ хорошій человѣкъ, только пьяница -- жаль".-- "Съ четверга на страшную пятницу ощенилась Діанка и принесла двойню".-- Черезъ нѣсколько страницъ было еще вотъ что: "въ день Благовѣщенія Пресвятыя Богородицы, я подарилъ Гаврилу Андреичу моего молодаго кобеля"; а пониже въ скобкахъ прибавлено: "а завтра день его ангела, -- славный старикъ". На страницахъ лѣтнихъ мѣсяцевъ была замѣтка такого рода: "на самый день Троицы къ намъ пріѣхалъ новый архіерей, а на Духовъ день провели черезъ городъ слона"; а пониже безъ скобокъ приписано карандашомъ: "изъ чужихъ земель въ Питеръ, говорятъ." Противу осеннихъ мѣсяцевъ помѣчалось: когда пролетѣли журавли; противу зимнихъ было записано тоже важное обстоятельство: когда выпалъ первый снѣгъ. Къ чести Василья Иваныча сказать, что мнѣ не вѣчно же возился съ своимъ календаремъ, а часто -- и даже очень часто -- читалъ еще "Матильду, или Крестовые походы". Матильда до такой степени интересовала Василья Иваныча, что онъ даже иногда вскрикивалъ: "ухъ! братецъ ты мой, какая книжка-то знатная! Ай-ай бойко написано. Мастакъ, шельма, сочинитель! Какой-то французъ, -- какъ, собачій сынъ, ловко написалъ!" Прочія же книжки съ надписью: изъ библіотеки Василья Людоѣдова, а именно: "Патерикъ Нестора" въ переводѣ, "Освобожденный Іерусалимъ", "Герцогиня Лавальеръ" и "Богословіе" Макарія, никогда не читались, а лежали въ кабинетѣ на этажеркѣ, собственно только затѣмъ, чтобы другимъ показать, какія у Василья Иваныча водятся свои книги. На этихъ же полкахъ лежали и обыкновенныя рѣдкости: рачья клешня и окаменѣлая рожь или пшеница, два сибирскихъ пятака съ куницами, загнувшими круто хвосты и поддерживающими усердно гербъ Сибири-города, и три зеленоржавыя денежки, въ ознаменованіе того, что Василій Иванычъ въ свое время былъ нумизматъ и склоненъ къ древностямъ. Три лошадиныя ребра, которыя валялись подъ столомъ, Васвлій Иванычъ называлъ даже допотопными человѣчьими ребрами; а два оленьи рога, привезенные изъ имѣнія Темногородской губерніи, Василій Иванычъ называлъ даже игрою природы и просилъ гостей замѣтить особенную красоту этихъ странныхъ граблей. Кромѣ литературы и древностей, Василій Иванычъ былъ также большой охотникъ до картинъ и даже всегда смотрѣлъ на нихъ сквозь кулакъ, но все-таки оказывалось, что покупалъ именно только такія, которыя никуда не годились и всегда отзывались суздальскою академіею художествъ. Кромѣ же всѣхъ этихъ благородныхъ стремленій, Василій Иванычъ любилъ и еще что-то, но то были совершенные пустяки, какія-то пестрыя книги, остроконечныя шапки, ночные съ кисточкой колпаки, особаннаго катанья валенки, замшевые кошельки для часовъ, да еще кинжалы, которые Василій Иванычъ любилъ какъ аматеръ, но не рѣзалъ ими даже и курицы, и не только никогда не бралъ ихъ въ руки, но даже очень строго наказывалъ ключницѣ запирать въ кладовой подъ замокъ, чтобы -- Боже сохрани -- какъ нибудь не порѣзались ими дѣти, "потому что кинжалы -- говорятъ -- должно быть ядовиты". Наконецъ послѣдняя и первая любовь Василья Ивановича -- это его мѣдное кольцо, которое натирало ему на рукѣ зеленый обручъ. Кольцо это Василій Иванычъ получилъ отъ Макарихи, которая натирала ему на-ночь ноги, а Макариха промыслила его въ Кіевѣ, когда ходила туда на богомолье.

Ко всему сказанному остается прибавить еще вотъ что: самъ Василій Иванычъ съ молодости привыкъ къ этимъ кореннымъ и неизмѣннымъ привычкамъ, точно такъ же привыкъ онъ къ нѣкоторымъ мнѣніямъ, сужденіямъ, правиламъ жизни и даже разсказамъ, которые затвердилъ наизусть и которые также не мѣнялись у него, какъ и ичиги, и колпаки, и валеные его сапоги. Какъ разсказывалъ Василій Ивелычъ, лѣтъ тридцать тому назадъ, о какомъ-то важномъ столкновеніи въ городѣ съ какою-то очень значительною особой, и какъ, въ старые годы, безтолково подставлялъ къ этому разсказъ о борзомъ своемъ кобелѣ Задирайлѣ, которыя будто бы съѣлъ пять фунтовъ неаполитанской мази, приготовленной для деревни Заразиловки, и все-таки ничего -- не околѣлъ: только сутокъ трое поболѣлъ, -- такъ точно, и въ томъ же послѣдовательномъ порядкѣ, разсказываетъ онъ и теперь о замѣчательномъ своемъ кобелѣ послѣ столкновенія съ очень значительною особой. Какъ въ молодости привыкъ Василій Иванычъ ѣздить торжественно купаться съ тазами, мочалками, простынями и теплыми шинелями, такъ точно ѣздилъ онъ и во всю свою жизнь, и даже теперь. Какъ при первой женѣ Василій Иванычъ громко сморкался и по временамъ заглядывалъ въ платокъ, точно такъ же и при второй женѣ (которая этого терпѣть не могла) онъ сморкался громко и тоже не могъ утерпѣть, чтобы изъ любопытства не заглянуть, не смотря на то, что послѣ его знакомства съ табакеркой, заглядывать при людяхъ въ бѣлый батистовый платокъ не очень-таки было любопытно.-- "Ничего", говорилъ Василій Иванычъ и второй своей женѣ: "отъ этого, матушка, не оскоромишься, что посмотришь". Какъ въ юности Василій Иванычъ по три раза прикладывался къ плащаницѣ и даже по два христосовался съ попомъ, такъ точно же стольку и прикладывается и христосуется онъ и подъ старость.-- "Не могу" -- говоритъ -- "иначе, рѣшительно не могу, потому что такъ еще дѣлывала моя маменька-покойница". И словомъ: самые пятьдесятъ лѣтъ, такъ славно прошедшія надъ нашимъ дорогимъ отечествомъ, новыя пятьдесятъ лѣтъ нашего развитія, образованія и идей, послѣднія пятьдесятъ лѣтъ, такъ сильно надломившія закоренѣлые, вѣковѣчные предразсудки нашей матушки-Руси, и тѣ нисколько на надломили моего барина, Василья Иваныча: по прежнему Василій Иванычъ любилъ все также собакъ, и съ сокрушеніемъ сердца разсказывалъ, какъ у него въ пожаръ сгорѣла преотличнѣйшая" собака, которая одна на волка ходила. А это -- какъ всякій охотникъ скажетъ -- не маловажное достоинство собаки.

И самая народная медицина, такъ благодѣтельно врачующая всѣ застарѣлые человѣческіе недуги, и та нисколько не подѣйствовала на Василія Иваныча-барина: и въ ея великой области, привыкшій къ неизмѣнному Василій Иванычъ не открылъ ничего! Какъ прописывалъ онъ перецъ и соль отъ лихорадки лѣтъ тридцать тому назадъ всѣмъ дворовымъ и крестьянамъ, такъ точно прописываетъ онъ ихъ и теперь! И на всѣ возраженія самаго опытнаго и знающаго врача, Василій Иванычъ во вою свою жизнь отвѣчалъ и отвѣчаетъ только одно: "ну, батюшка, хоть вы мнѣ матушку-рѣпку пойте, а я все-таки скажу свое: дорогая травка, или трефоль съ винцомъ, это прелюбезное дѣло: полезнѣе этого я для человѣка крещенаго не находилъ." -- "А вотъ на боку у меня баринъ вскочилъ", возражалъ вдругъ Василій Иванычъ: "такъ его вы мнѣ залечите; я какъ за это въ ножки поклонюсь. За этимъ вѣдь я васъ и призывалъ." -- А за тѣмъ, показавши свой чирей, Василій Иванычъ опять принимался разсуждать о пользѣ дорогой травы и трефоли, и все-таки упрямо стоялъ на-своемъ.

Даже самый складъ рѣчи оставался у Василья Иваныча одинъ и тотъ же съ незапамятныхъ временъ. И какъ въ старые годы начиналъ Василій Иванычъ рѣчь свою словами: "послушай-ко, брать, что я скажу тебѣ!" такъ тѣми же словами начинаетъ онъ ее и теперь. И какъ тогда послѣ приступа останавливался, такъ останавливается и теперь для выразительности и значенія своей высокой рѣчи.

Вотъ до какой степени неизмѣненъ и непреложенъ былъ въ своихъ правилахъ и убѣжденіяхъ русскій баринъ Василій Иванычъ. Теперь обсмотримъ его съ другихъ точенъ зрѣнія.

Относительно общества, Василій Иванычъ любилъ бывать въ свѣтѣ, но болѣе свѣта -- любилъ тихую бесѣду вдвоемъ съ человѣкомъ почтенныхъ лѣтъ и солидной наружности, родомъ изъ духовныхъ, или монаховъ, или покрайней мѣрѣ съ чиномъ не менѣе титулярнаго совѣтника. Но въ бесѣдахъ этихъ онъ до такой степени брызгался, когда говорилъ, что собесѣдникъ, смотря ему въ лицо и будто слушая, думалъ въ эту минуту: "перестань же, Василій Иванычъ, брызгалъ наконецъ на меня, вѣдь это скверно." Впрочемъ, говорятъ еще до сихъ поръ, что въ молодости Василій Иванычъ былъ любезный кавалеръ и не только не плевался въ разговорѣ, а даже много и легко танцовалъ.

Что жь касается до головы Василія Иваныча, такъ объ ней можно вывести заключеніе тоже съ вотъ: Василій Иванычъ судилъ обо всемъ такъ же легко, какъ и танцовалъ, и разность была собственно только въ томъ, что, подъ старость, легкость въ ногахъ и чревѣ исчезла, а легкость въ головѣ осталась одна и та же. Что же касается до внутреннихъ качествъ Василья Иваныча; онъ былъ "баринъ добрый", -- такъ по крайней мѣрѣ называли его плотники, печники и даже самъ Варѳоломей-кузнецъ, которымъ, по окончаніи работы -- безо всякимъ натяжекъ и лютости -- Василій Иванычъ подносилъ по рюмочкѣ винца и даже шутливо спрашивалъ: "а не хотите ли, ребятушки, дернуть по-второй? а? -- ну-тко хватимъ еще по-второй!" -- Да еще называли Василья Иваныча "добрымъ бариномъ" старухи, нюхающія табакъ, старухи-табачницы, за то будто-бы, что онъ любилъ съ ними разнюхивать табачокъ, да такъ еще былъ добръ, что потчивалъ ихъ своимъ шараповскимъ; а когда эти старухи, понюхавъ такого зелья, кряхтѣли, кашляли или чихали, Василій Иванычъ изволилъ смѣяться и, подшучивая надъ ними, всегда ужь говорилъ: "ну, что, брать, старухи, а мой-то вѣрно позабористее будетъ вашего? -- Ага! что, братъ?... а-а! ну, то-то же!... а то-то я его и называю: "шараповскій подлецъ." Называлъ Василья Иваныча "добрымъ бариномъ" еще и дьячокъ Паромонычъ, который былъ такъ благочестивъ, что не нюхалъ даже и шараповскаго: но Паромонычу-дьячку все-таки вѣрить нельзя, не такъ, какъ старухамъ и кузнецу Варѳоломею. Парамонычъ могъ вѣдь покривить душой и за то, что Василій Иванычъ очень часто выручалъ Парамоныча, особенно въ большіе праздники. Василій Иванычъ не только оралъ на клиросѣ, даже часто рявкалъ, читая апостолъ, особливо въ то время, когда у Парамоныча вдругъ, ни-съ-того ни-съ-сего, такъ перепадалъ голосъ, что эти, вмѣсто зычнаго тенора, сипѣлъ только, какъ самоварныя мѣхи. А если разобрать построже, какъ тутъ ввертывалось и такое обстоятельство, по которому Парамонычъ могъ судитъ о душѣ Василья Иваныча и очень-таки пристрастно, напримѣръ: въ большіе праздники, когда Парамонычъ приходилъ за крестомъ къ Василію Иванычу, Василій Иванычъ имѣлъ обыкновеніе рѣшительно во-праздничному угостить Парамоныча, такъ что когда Василій, Иванычъ на другой день приходилъ съ обѣдни, то Парамонычъ оказывался страшно измятымъ, а священникъ, подавая просвирку Василью Иванычу, всегда говорилъ мы улыбкой: "испортили, сударь, вчера у насъ Парамоныча." -- "Я кажется до него ничѣмъ не касался?" -- отвѣчалъ шутливый Василій Иванычъ.

Здѣсь историческая справедливость требуетъ вѣрнаго взгляда. Василій Иванычъ дѣйствительно не касался до Парамоныча и пальцемъ, а если дьячокъ напивался, какъ сапожникъ, такъ въ этомъ, мнѣ кажется, виноватъ былъ скорѣе самъ праздникъ; а Василій Иванычъ съ Парамонычемъ всѣ-таки были правы. Парамонычъ имѣлъ полное право идти къ Василью Иванычу -- поздравить его съ праздникомъ; точно такъ же, какъ Василій Иванычъ имѣлъ полное право -- поднести Парамонычу, въ праздникъ. Отчего же, въ свою очередь, Парамонычу не имѣть права выпить, когда ему подносятъ для праздника? тѣмъ больше, что необходимость эту Василій Иванычъ такъ вѣрно доказывалъ, какъ дважды-два-четыре.-- "Ну, согласись, Парамонычъ", говорилъ онъ дьячку: "вѣдь безъ пары, братецъ, не только крошечная птичка -- муха, и та дѣтей не выводитъ; какимъ же образовъ ты-то хочешь уйдти отъ меня безъ пары?" -- Парамонычъ, пораженный доказательствомъ, соглашался на пару.-- "А безъ тройцы, -- ты самъ знаешь, -- и домъ не строятся; при томъ же тройцу любитъ самъ Богъ; какъ же тебѣ ее не любитъ, когда ты человѣкъ духовный, да притомъ еще и дьячокъ-то изъ тройцы?" -- Парамонычъ вѣрилъ и въ тройцу.-- Четвертую чапаруху Василій Иванычъ утверждалъ на четырехъ концахъ креста, да такъ, что Парамонычъ не могъ отъ вся отдѣлаться ни крестомъ, ни пестомъ, ни божбой. Пятую Василій Иванычъ основывалъ на пяти обѣденныхъ просвирахъ, на что Парамонычъ махалъ уже только рукой. А шестую Парамонычъ просилъ уже самъ, "собственно изъ уваженія" -- говоритъ -- "къ моему архіерею, который всегда ѣдетъ на шести". А седьмая и требовала ужь никакихъ доказательствъ семи-главаго собора, точно такъ же, какъ восьмая угощенія, а девятая приглашенія. А на десятой Парамонычъ и самъ ясно постигалъ: зачѣмъ онъ приходилъ къ доброму барину Василью Иванычу.

Вотъ, мой читатель, передъ тобою образъ моего Василья Иваныча. Хотѣлъ было я написать къ нему и портретъ, но это совершенно не нужно, потому что портретъ Василія Иваныча ты можешь купить въ толкунѣ на рогожкѣ, и несомнѣнно ни Щукиномъ дворѣ, и не только за малую сходную цѣну, рѣшительно за то только, чего стоитъ старая холстина и старая березовая рана, -- украшеніе его дѣдовской знатной фамиліи, которую, помните, и Васькѣ уже разъяснялъ приходскій учитель? Не опасайся даже и того, что портретъ, тобою встрѣченный на рогожкѣ, не похожъ на моего Василья Иваныча: непремѣнно будетъ похожъ, -- я тебя увѣряю, -- потому что портреты рогожныя продаются именно только съ такихъ господъ, о которыхъ говорятъ только три слова валтасаровскихъ временъ: "жилъ, ѣлъ, пилъ", и развѣ еще три слова вашихъ временъ: "продали его наслѣдники".

"Что же онъ дѣлалъ?" спросите вы.-- Ажъ, Богъ мой, какъ будто нѣсколько разъ какъ нужно подтвердить, что онъ, какъ баринъ, рѣшительно не дѣлалъ ничего, кромѣ, какъ потчивалъ травничкомъ песенника Куруненка-Ситку, за то, что онъ звонко пѣлъ пѣсню, да нюхалъ со старухами "шараповскій", потому что онѣ, глупыя, лѣзли съ носомъ на такую крѣпость и послѣ еще долго чихали да забавляли Василья Иваныча. Ну, да наконецъ, ужь если требуете отъ него дѣяній поважнѣе, такъ я, пожалуй, вамъ и скажу: вся важность Василья Иваныча заключается въ томъ, что онъ во второй разъ женился на Марьѣ Александровнѣ и, какъ значилось по его послужному списку имѣлъ отъ втораго брака тоже удовлетворительное число дѣтей, а именно семь, въ томъ числѣ: Вѣру, Надежду и Любовь. Конечно, это троичное число еще не показываетъ, чтобы человѣкъ на землѣ былъ совершенно счастливъ, -- да гдѣ же вѣдь на землѣ ты найдешь совершенное счастіе? Это все частности, что Марья Александровна гоняла отъ себя Василья Иваныча за то будто бы, что онъ небритый ее цаловалъ, и ужь рѣшительно всегда говорила: "ахъ, какой ты скучный, Базиль, уйди пожалуйста: ты мнѣ надоѣдаешь -- ты меня колешь щетиной!" Да это впрочемъ Василья Иваныча нисколько и не останавливало; это наводило его только на мысль, чтобы еще поколоть свою супругу, и онъ еще съ большею живостью начиналъ слегка покалывать съ улыбкой приговаривая: "заколю ангела Машурку!" -- "Въ пухъ разцалую Машурёнка!"

Вотъ послѣднюю-то фразу Марья Александровна и не могла терпѣть! Это потому, что Марья Александровна была женщина образованная: она никакъ не могла хладнокровно слышать такихъ мѣщанскихъ или, говоря по-просту, такихъ мужицкихъ выраженій, -- а въ особенности отъ близкаго ей человѣка -- мужа! Марья Александровна была воспитанія нѣжнаго, да не то, чтобы "нервна, нервозна и притомъ еще раздражительна" (какъ говорила мнѣ одна барыня, на Петербургской сторонѣ), -- кто бы еще ничего: это бываетъ иногда признакомъ и сильнаго характера, поставленнаго только въ непріятныя обстоятельства -- въ борьбѣ съ жизнію, бѣдностію а другими случайностями, -- нѣтъ, Марья Александровна была какъ-то особенно разслабленна, какъ будто въ ней были признаки извѣстной всѣмъ гимназической болѣзни. Она, напримѣръ, не могла хладнокровно видѣть, когда къ ней подползала какая нибудь невинная букашка, -- и въ такомъ случаѣ она поднимала такую тревогу, какъ будто на нее нападалъ самый страшный звѣрь, или въ домѣ случился пожаръ: судите же, что чувствовала Марья Александровна въ то время, когда на платье ея прыгалъ какой нибудь гадъ, или таскался къ ней небритый ея мужъ? Конечно, по настоящему сбитому съ толку времени, когда табачные фабриканты переженились на фрейлинахъ, дочери булочниковъ вышли замужъ за генераловъ, дочери графовъ, князей и губернаторовъ смѣло бѣгутъ изъ родовыхъ своихъ теремовъ и безстрашно вступаютъ въ браки съ русскими учителями, учителями музыки и танцмейстерами наконецъ, когда самыя петербургскія уличныя ночныя красавицы, изъ гнилыхъ своихъ угловъ, смѣло перепрыгиваютъ на бархатные диваны и дѣлаются, вовсе ужь не чудомъ, графинями и вашимъ превосходительствомъ, -- по настоящему сбитому съ-толку времени, вовсе кажется неудивительно, что Марья Александровна, женщина утонченно-образованная, пожертвовала собой и вышла замужъ за Василья Иваныча, барина вовсе ужъ не тонко образованнаго и даже неизящно воспитаннаго! Но потому толковому времени, когда дѣвицы утонченнаго образованія были еще слишкомъ разборчивы и крайне взыскательны, -- этотъ бракъ со стороны Марьи Александровны считался такой жертвой, такой жертвой! что она рѣшилась на него только послѣ самыхъ обильныхъ слезъ, какъ будто осужденная на казнь или въ заточеніе. Марья Александровна была воспитанница еще того деликатнаго времени, когда въ разговорѣ не осмѣливались даже употребить и самыхъ обыкновенныхъ нашихъ слогъ "скверно" или "мерзко", а только нѣжно выговаривали: "съ позволенія вашего сказать, -- это дурно". Марья Александровна была уроженка еще той ароматной гостиной, въ которой гостю рѣшительно отказывали отъ дому, за то только, что онъ осмѣливался громко сморкаться, или чихать, и плевать еще себѣ не въ карманъ. По уставу того деликатнаго времени, несмотря на то, что отъ скверной петербургской погоды въ горлѣ у гостя былъ воткнутъ точно клокъ сѣна, а въ носу запрудилась цѣлая хозяйственная плотина, по уставу той ароматной гостиной, онъ все-таки считался невѣждой или мужикомъ! Что же чувствовала разслабленная Марья Александровна, когда Василій Иванычъ не только поставилъ въ каждый уголъ до открытому ящику съ пескомъ, а даже еще иногда такъ громко кашлялъ или чихалъ, что Марья Александровна вздрагивала отъ внезапнаго движенія воздуха, какъ будто отъ грому или бури. Какое мученіе выносила Марья Александровна, когда Василій Иванычъ, наѣвшись за-просто, вовсе не по-барски, и хвативши еще стаканчикъ кислыхъ щей или бражки, -- извините за безцеремонное выраженіе, -- послѣ обѣда рыгалъ. Марья Александровна, какъ ужаленная змѣей, вскакивала отъ него съ дивана, и долго бѣгая по комнатѣ, повторяла: "ахъ, какое кошонри!" Послѣднее слово такъ часто и громко повторяла барыня, что его знали даже самые казачки Мирошка и Трошка, -- а тѣ, при появленіи въ лакейской бариновой собаки, кричали въ два голоса: "вонъ, проклятая, опять кошонри принесла: барыня на насъ барину отжалуется -- вонъ!" -- "Отворяй, Трошка, скорѣе форточку, а ты, Мирошка, двери!" И затѣмъ казачки, растопыривъ фалды своихъ обстриженныхъ полуфраковъ, летали по прихожей, какъ птицы, и размахивая крыльями, выгоняли въ сѣни и на дворъ кошонри вмѣстѣ съ Алоизой. Какое мученіе выносила Марья Александровна отъ вѣчнаго присутствія передъ собой такого грубаго человѣка, котораго она иначе и называть не могла, какъ деревяннымъ, и который не только ходилъ просто и сально, говорилъ не тонко и не остро, садился и вставалъ не живо и не плавно, нѣжничалъ не приторно и не разслабленно, а имѣлъ еще простыя человѣческія привычки, называемыя мужицкими: обнималъ, напримѣръ, послѣ свадьбы такъ крѣпко, что Марья Александровна безпрестанно вскрикивала: "ой!"; цаловалъ, напримѣръ, такъ сильно, что у Марьи Александровны начали стираться самыя крѣпкія французскія румяна. Что же это такое, какъ не мужичество?-- конечно послѣ того будешь сильно недовольна такимъ мужемъ. А тѣмъ больше, -- я вамъ уже докладывалъ, уважаемыя читательницы, -- что Марья Александровна была такъ эфирна и разслаблена утонченнымъ воспитаніемъ своего времени, что даже не могла носить на себѣ полотна: все не кололо или ломило, отъ одного козловаго башмачка съ нею дѣлался обморокъ, отъ резиновой вѣчно-сырой калоши она студилась и ложилась въ постель, въ шелковаго или шерстянаго платья ей дѣлалось душно и кружилась голова, и наконецъ отъ одного прикосновенія къ носу полотнянаго платка у ней дѣлался насморкъ! Самый комнатный воздухъ долженъ быть не тепелъ и не холоденъ, чтобы Марья Александровна могла въ немъ существовать; и Боже сохрани, если бы кто-нибудь изъ прислуги осмѣлился открыть форточку или отдушку; хотя бы это случилось въ самый очаровательный майскій вечеръ, или даже среди лѣта, когда печь была топлена еще зимой, -- Марья Александровна все-таки отъ душника чувствовала жаръ, или угаръ, а отъ форточки пыль, или сквозной вѣтеръ. Самъ Василіи Иванычъ долженъ былъ отворять двери въ комнату Марьи Александровны такъ тихо, какъ будто подкрадываясь къ спящей, а иначе на него тотчасъ кричали: "Базиль, ты опять мнѣ сдѣлалъ вѣтеръ! ступай, шагай тамъ въ своемъ кабинетѣ!" и Василій Иванычъ долженъ былъ сѣсть, какъ послушное дитя предъ маменькой, или въ самомъ дѣлѣ уходилъ шагать отъ геморроя въ свой кабинетъ, или на дворъ до конюшни.

Впрочемъ, всѣ эти разслабленности своей жены Василій Иванычъ такъ высоко цѣнилъ, что готовъ былъ уставить Марью Александровну хоть въ кивотъ! И какъ, десять лѣтъ тому назадъ, Василій Иванычъ, въ минуту вдохновенія, выразился женихомъ; "мнѣ королевы никакой не надо, -- хоть безъ рубашки, но только выдайте за меня ее!" такъ съ тѣмъ же вдохновеніемъ остался онъ и теперь. И какъ, десять лѣтъ тому назадъ, женихомъ, закрывая глаза отъ наслажденія и говоритъ друзьямъ: "женюсь, братецъ, да на такой, которая на трехъ языкахъ образована: приходи -- увидишь самъ", такъ точно говоритъ онъ и теперь.

"Ты моя барыня, а я твой слуга; -- что-съ прикажете?" говорить онъ съ наслажденіемъ женѣ своей, безпрестанно цѣлуя у ней руку. И на всѣ возраженія всего свѣта, что теперь уже вовсе не то время, чтобъ закладывать имѣнія, или выписывать вѣнскія коляски и флигеля громкаго своею славой Эрара -- Василій Иванычъ упорно отвѣчаетъ одно: "барыня моя хочетъ такъ, -- значитъ, тутъ разговаривать много нечего!" Василій Иванычъ, хотя и выражается иногда, что Парижъ у него не на задворкахъ и что до него, пожалуй, въ годъ не доѣдешь, хоть день и ночь кати, но Марьѣ Александровнѣ стоило только помыслить, что вотъ такія то и такія-то шляпки теперь въ модѣ и очень милыя, и что она желала бы имѣть ихъ прямо изъ Парижа, безъ примѣси Ѳеклушиной моды, шляпки быстрѣе птички прилетали въ ея гардеробъ и мило садились на диревянныхъ болвановъ и какъ будто вмѣстѣ съ ними улыбались барынѣ; -- одно было непріятно, что въ шляпкахъ этихъ Марья Александровна не могла выѣзжать: въ русскомъ городѣ Сибири не было парижской атмосферы, а русская барыня была на бѣду еще такъ нѣжно по-французски больна и такъ давно уже лечилась у какого-то серьёзнаго нѣмецкаго эскулапа, что онъ началъ уже попугивать ее смертью, если она не будетъ беречься родной своей простуды. Василій Иванычъ, хотя и выражался въ шутку о своемъ маменькиномъ домѣ: "не красна изба углами, красна, братецъ ты мой, пирогами", однако, по желанію Марьи Александровны, ломалъ и коверкалъ этотъ бѣдный маменькинъ домъ, какъ карточный, и стоило только Марьѣ Александровнѣ помыслить, что вотъ она желала бы сдѣлать такую-то пристройку, Василій Иванычъ во всѣ стороны дѣлалъ пристройку, какъ лучи, а кверху воздвигалъ такія антресоли, террасы, переходы и фонари, что простой маменькинъ домъ издали сталъ казаться такой чудаковатостью, какую, пожалуй, не встрѣтишь и въ самыхъ новыхъ нашихъ городахъ, положимъ, хоть въ Самарѣ, гдѣ благолѣпіемъ домовъ занимаются сами пожары. Въ остальныя пять лѣтъ онъ такъ его отстроилъ, что срылъ наконецъ до основанія, а на мѣстѣ этомъ, на имя жены, выложилъ новый домъ, каменный, истинно городской и истинно дворянскій, и такъ въ немъ успокоилъ свою разслабленную барыню, Марью Александровну, что и сидѣла у него она въ своей гостиной или будуарѣ не просто на диванѣ или креслахъ, а на какихъ-то подмосткахъ, поднятыхъ отъ полу къ потолку чуть ли не на семь ступеней, -- словно Юпитеръ олимпійскій на своемъ идолопоклонномъ престолѣ. Марья Александровна не только вся была обставлена югомъ, который раболѣпно подносилъ ей свою прелесть -- цвѣты, не только вся была обложена золотомъ, бархатомъ и пухомъ, а даже самъ Василій Иванычъ выучился наконецъ впархивать въ царство ея такъ легко, какъ пухъ, и не ежомъ, а пухомъ же прикладывался къ ея костяной ручкѣ, и такъ же легко, какъ пухъ, взворачивалъ передъ ней страшную кипу ассигнацій, шопотомъ только прибавляя, какъ будто вмѣсто молитвы: "bonjour, душа! -- вотъ это оброки; взгляни сама -- тутъ всѣ!" и затѣмъ спустившись осторожно съ супружеской горы, уходилъ въ свой кабинетъ на-боковую. Въ самую церковь божію, на рождество, пасху и въ великій четвертокъ для принятія святыхъ тайнъ, отправлялась Марья Александровна съ какимъ-то особеннымъ торжествомъ: впереди шелъ Василій Иванычъ съ родовымъ поминаньемъ для раздвиганія народа, за нимъ выѣздной петербургскій человѣкъ несъ кресла для Марьи Александровны, а сзади еще казачокъ съ просвирой, коврикомъ и свѣчой тому угоднику, передъ которымъ садилась барыня.

Вотъ какова была Марья Александровна! Самъ графъ Скалозубъ, извѣстный нашъ писатель, сказалъ о Марьѣ Александровнѣ, что она "порядочная шпилька", или "изрядная заноза", что-то въ родѣ этого, чрезвычайно замысловато и, главное, очень остро. А за графомъ-литераторомъ тотчасъ и весь городъ Сибирь увидалъ, что Марья Александровна дѣйствительно женщина самаго тонкаго образованія и въ полномъ смыслѣ русская барыня, умѣвшая жить по-барски, смѣло и душисто: всѣ принялись увѣрять, одинъ другаго, что Марья Александровна воспитывалась не гдѣ-нибудь и кое-какъ въ деревнѣ, а именно въ Петербургѣ, у дяди камергера.

Для одного только Василья Иваныча послѣднее открытіе ни имѣло вовсе никакого смысла, потому что Василій Иванычъ, какъ неслужащій дворянинъ и притомъ еще тысячедушный помѣщикъ, женился вовсе не затѣмъ, чтобы ему упрочить свои связи въ Петербургѣ, -- ему вовсе на нужны были эти, глотающія деньги, связи съ Петербургомъ. Да если разобрать, такъ Василій Иванычъ женился даже и не затѣмъ, чтобъ упрочить свои связи съ жениной деревней: во первыхъ потому, что это ему было вовсе не нужно: а во вторыхъ, и упрочивать было нечего: ни на ней, ни передъ ней не было ни души, ни гроша! Да же самое приданое -- я подразумѣваю перину и подушки -- и то, какъ видно, было не слишкомъ густо, потому что о приданомъ этомъ самый правдивый историкъ Іониха отзывалась вотъ какъ: "а приданое, братъ-дѣвка, теперича было самое жиденькое. Цѣльнаго у ней ничего не было, -- все какая-то ветошь, прости Господи! -- ткни пальцемъ, оно и расползется. Рубашоночекъ-то дюжинка была такая, что ерша ими не поймаешь проскочитъ въ дыры, а объ другомъ иномъ протчемъ такъ ужь и говорить-то скоромно. Хорошо, что наскочилъ тогда на нее баринъ-то нашъ, а то такъ, пожалуй, въ дѣвкахъ бы и осталась! Нашъ-то больно утямился тогда за ней и какъ будто бы тою... такой, человѣкъ простой, такъ самъ-оно замазалъ дырочки-то: на свои сдѣлалъ приданьщену, и склеили свадебку! a иной такъ, пожалуй, съ эдакимъ-то приданымъ и взять-то ее не подумалъ бы никогда.

Впрочемъ правдивый историкъ Іониха судить ужь слишкомъ строго -- прагматически. Нашлось бы много и другихъ, кто женился бы на Марьѣ Александровнѣ, пожалуй даже хоть теперь, не только лѣтъ десять тому назадъ. Василій Иванычъ имѣлъ на то свои причины: во первыхъ, Марья Александровна была необыкновенно молода, рѣзва и ловка; во вторыхъ, была она необыкновенно образована и хороша, а въ третьихъ, еще необыкновенно громко пѣла итальянско-русскій сонетъ: "воронъ къ ворону летитъ".

Охъ!... вотъ на этомъ-то пагубномъ пѣніи и не поладили вначалѣ молодые супруги: Марья Александровна была окончательно влюблена въ нотку итальянскую, a Василій Иванычъ въ ноту Парамонычеву, a между тѣмъ дѣло-то они повели вмѣстѣ. Василій Иванычъ никакъ не хотѣлъ отстать, чтобы не держать аккомпанимана басомъ; оно бы можетъ быть и сладилось какъ нибудь, да Василій Иванычъ былъ слишкомъ горячъ въ партесномъ пѣніи, онъ тотчасъ бралъ верха, или подпускалъ такую октаву, что Марья Александровна вдругъ, среди самаго интереснаго итальянскаго сонета, вскакивала да кричала на мужа: "помилуй, Василій Иванычъ: ну, можно ли такъ храпѣть! Что же это такое!..."

-- A что, матушка? развѣ я не тово...?-- a я, кажется, старался -- смотрѣлъ все въ ноту.

Такое странное или, какъ выражалась объ этомъ сама Марья Александровна, "такое дурацкое мнѣніе" о такомъ еще важномъ предметѣ, каково у нась пѣніе итальянское, до такой степени бѣсило мастерицу своего дѣла -- Марью Александровну, что она, съ первыхъ же дней послѣ свадьбы, замѣтно начала холодѣть къ дьячку своему Василью Иванычу, и наконецъ въ послѣдніе годы своей коротенькой выпѣвшейся жизни до того довела себя, что почти ничего уже не кушала, вѣчно скучала, вѣчно вздыхала, вѣчно смотрѣла на луну, въ свое любезное отечество, и только подъ-конецъ завела себѣ племянника, уланскаго корнета -- и то ужь-такъ! собственно только затѣмъ, чтобы по ночамъ, во время безсонницы, читалъ онъ ей французскіе романы, да спѣлъ бы теноромъ какую-нибудь русскую тройку, да съѣздилъ бы съ ней въ хорошій лѣтній вечеръ въ поле запустить двѣ-три ракеты, или, пожалуй, цѣлый фейерверкъ.

Откуда взялся уланскій корнетъ въ домѣ Василья Иваѵнча -- объ этомъ нечего и говоритъ. Съ тѣхъ поръ, какъ наконецъ и дворяне были приглашены на службу, корнетовъ у насъ развелось такое множество, что, въ настоящее время, положительно можно сказать, нѣтъ ни одной барской деревни, въ которой бы не гонялъ собакъ и не ѣздилъ на охоту отставной корнетъ. По привилегіи, данной дворянству, и въ особенности съ помощію бабушекъ и тетушекъ, всѣ они, поступая на службу царскую, мѣтили выйти въ отставку по крайней мѣрѣ полковникомъ или генераломъ: но если и остались корнетами, такъ въ этомъ ужь никакъ племя винить ни бабушекъ, ни тетушекъ, ни полковыхъ ихъ командировъ, а рѣшительно только ихъ самихъ, -- и "корнетъ въ отставкѣ" это такое мѣткое выраженіе, которое можно превратить въ пословицу, ибо оно само собою характеризуетъ, что такое за птица -- корнетъ.

Въ описаніи отставныхъ корнетовъ затрудняться нечего: всѣ они, до содержанію, почти то же, что и корнетки, въ которыя насыпаютъ конфеты. Корнетки появляются на балахъ когда съ приторными на вкусъ или гнилыми конфетами, но все таки съ блестящими обертками и еще болѣе милыми французскими билетами, выражающими большею частью пошлую и приторную французскую болтовню. Относительно значенія корнетомъ въ свѣтѣ, остается разрѣшить одно: что болѣе нравится нашимъ барышнямъ на балахъ -- корнеты, или корнетки? Судьба же корнетокъ вамъ уже извѣстна: ихъ держать около себя на ленточкѣ и, любуются пока въ нихъ есть лакомства, а потомъ бросаютъ, какъ пустую ненужную есть, или отдаютъ, какъ игрушку, дѣтямъ. Вотъ и все.

Сан-Нреичъ-Бчкинъ, то есть въ переводѣ Александръ Андреичъ Юбочкинъ, былъ такая же корнетка, какъ и прочіе. Покойникъ отецъ его имѣлъ сто душъ порядочнаго имѣнія въ Тридевятиземельской губерніи, но молодой Юбочкинъ, вступая въ полную службу -- и непремѣнно въ уланы -- спустилъ все, и оставилъ себѣ только -- будто бы на память -- отцовскую пѣнковую трубку, порядочное ружье Лепажа, пару пистолетовъ Кухенрейтора и еще стариковскіе медвѣжьи сапоги, которые впрочемъ къ лѣту уже донашивалъ его крѣпостной человѣкъ Автономъ или Автоматъ, что-то въ родѣ этого. Понятно, что Александръ Андреичъ, вышедши въ отставку, былъ очень радъ случаю погостить съ годокъ у богатаго дядюшки.

"Корне-Бчкинъ", какъ рекомендовалъ себя Александръ Андреичъ по пріѣздѣ, носилъ высокіе каблуки и сапоги со шпорами, въ знакъ того, что онъ былъ человѣкъ военный и притомъ кавалеристъ. Казалось бы страннымъ, начать описаніе человѣка съ каблука? -- это такъ. Но, во-первыхъ, я описываю не человѣка, а корнета, а во вторыхъ, самъ Александръ Андреичъ, былъ какъ занятъ своими каблуками, какъ кокетливая женщина головой. Александръ Андреичъ утверждалъ рѣшительно, что сапогъ мужчины -- кто такой важный предметъ, на который въ особенности обращаютъ вниманіе женщины, и что по маленькой и красивой ногѣ можно такъ же отличить истинно-аристократическую породу мужчины, какъ по маленькой рукѣ порядочную женщину. Подите, увѣрьте его въ противномъ! Мнѣ же извѣстно только то, что Александръ Андреичъ привезъ съ собой изъ полку полный чемоданъ сапогъ, отсылалъ старые, по почтѣ, къ самому Королеву и убедительнѣйшими письмами молилъ его сдѣлать ему такіе же; а въ неискусномъ городѣ Сибири онъ такъ хлопоталъ о сапогахъ, какъ будто о мѣстѣ какого-нибудь вице-губернатора, которое не удавалось ему получить по проискамъ. Въ этомъ отношеніи я началъ описаніе корнета съ самаго главнаго. Узенькіе его брючки были построены военнымъ портнымъ такими нѣжными дудочками, что изъ нихъ вылупились даже икры его тоненькихъ ногъ, похожихъ на флейты. Зимою носилъ онъ лѣтній безполый сюртучокъ, до того уже узенькій и коротенькій по модѣ, что въ него не завертывалось даже и щедушное туловище корнета. Галстуки его были совершеннѣйшія ленточки и бархотки, и перемѣнялись всякій день, а цѣпочка у часовъ -- совершеннѣйшій волосокъ. Кромѣ того, для щегольства, на сухомъ пальцѣ правой руки носилъ онъ такой ужасный перстень, который издали казался подсвѣчникомъ, поставленнымъ на кулакъ, а къ часамъ пристегнуты были, для красы, два замѣчательные по своей работѣ брелока -- пушка и свиная голова. Голосъ Александра Андреича былъ такой же тоненькій, какъ резиновый снурочекъ у часовъ, и рѣчь его была такая пріятная, какъ щебетаніе его маленькихъ часовъ, которыми онъ, во время бесѣды съ тетушкой, безпрестанно игралъ, какъ ребенокъ игрушкой, и даже безпрестанно заводилъ и переводилъ, отчего они страшно врали вмѣстѣ съ хозяиномъ. Манеры его сильно отзывались еще французскимъ пансіономъ, такимъ же легкимъ и свободнымъ, какъ всѣ сужденія и поступки корнета, и только слегка были подернуты казарменною жизнію юнкеровъ да стоянкой въ какомъ нибудь Бердичевѣ, гдѣ корнетъ нюхнулъ ужь и гусаризма, но только слегка. Александръ Андреичъ далеко еще не дошелъ до истой военной закалки какого нибудь капитана Деревяшки или майора Рогожина, -- да по нѣжному его воспитанію, онъ и никогда бы до нихъ не дошелъ; онъ даже не дошелъ еще до гусаризма поручика-запивохи, который голову бутылки отрубаетъ еще рѣшительнѣе и смѣлѣе, нежели голову турка, -- и до этого ему не дойти! Всѣ его военныя случаи, разсказы и анекдоты, всѣ его неистовыя храбрости, съ которыми онъ пѣтушился передъ тетушкой, наконецъ всѣ его рыцарскіе поступки чести и великодушія, даже самое выщипыванье недоросшихъ усовъ, -- все это сильно отзывалось чѣмъ-то ребячьимъ, какъ будто бы онъ стоялъ не въ рядахъ русскаго воинства, а только игралъ на улицѣ въ солдатики съ ребятишками.

Но эти-то дрянные недостатки воина и были истинными достоинствами корнета: въ глазахъ тетушки это казалось не только мило, а даже и привлекательно. Садился-ли племянникъ передъ тетушкой показывать свои великолѣпные сапоги, или вынималъ только изъ кармана изящный и богатый порт-сигаръ (остатокъ отъ ста душъ) -- мило, прелесть! Ломался-ли племянникъ передъ тетушкой въ креслахъ, или не стѣсняясь разсказывалъ ей всякую чепуху -- еще милѣе и лучше! Выпускалъ-ли изъ носу густые столбы дыму, или только протыкалъ кольчики пальцемъ -- еще милѣе и еще лучше! А какъ выкинетъ штучку, да изъ дыму выпишетъ плоховатое М -- вензель тетушки, -- просто очарованіе, не корнетъ! А сравнительно съ Васильемъ Иванычемъ, такъ это все выходило такъ мило и легко, отнюдь не такъ угловато, тяжеловато, мѣшковато и мужиковато, какъ Василій Иванычъ.-- Самая пустая болтовня корнета о его школьничествахъ въ пансіонѣ, о томъ, какъ онъ прибивалъ къ воротамъ клёцку, и потомъ засохлую подносилъ къ профессору, въ видѣ минерала, и ставилъ старика-нѣмца въ такой тупикъ, что тотъ, при всей своей учености, посмотрѣвъ на клёцку въ очки, понюхавши и полизавши ее, спрашивалъ наконецъ самъ-себя: "ти-то тамъ такое-е?" -- и это корнетъ татъ смѣшно выговаривалъ, и этимъ такъ забавлялъ тетушку, что она смѣялась до слезъ, и долго послѣ того еще спрашивала племянника съ улыбкой: "а какъ сказалъ профессоръ, Саша?-- повтори".-- Племянникъ съ новой гримасой забавно повторялъ вопросъ профессора, а тетушка съ новой веселостію принималась опять хохотать. А какъ къ этому еще племянникъ подавалъ тетушкѣ стаканъ воды или цвѣты, подходилъ съ нею прощаться и цаловалъ ручку на сонъ грядущій, и при этомъ поправлялъ ея маленькій прюнелевый ботинокъ, или надѣвалъ маленькую калошку на крошку-ножку, -- ну, тогда онъ былъ настоящая бабочка-мотылекъ, такъ что тетушка отъ полнаго наслажденія всегда разслабленно выговаривала: "шалль-лишь, Аксан'шал-лунъ!" И даже чувствовала вполнѣ, что это все отнюдь не такъ медвѣдисто, какъ какъ въ мужѣ ея, помѣщикѣ-степнякѣ.

Словомъ, молодой, красивый и ловкій племянникъ-корнетъ, въ скоромъ времени, такъ сдѣлался необходимъ для тетушки, какъ наперстокъ для швеи. Вмѣстѣ они катались и гуляли; вмѣстѣ они читали и пѣли, -- да пѣли еще такъ согласно, что самъ Василій Иванычъ, входя въ комнату, одобрялъ ихъ восклицаніемъ такого рода: "о-го-го-го! какъ наши задуваютъ. Ай-да Саша, молодецъ-братъ! подладился-таки къ теткѣ, это не то, что я."

Вскорѣ Марья Александровна и сама стала замѣчать, что у нея съ племянникомъ удивительно были сходны мнѣнія и вкусы,-- и даже въ самыхъ мелочахъ. Онъ, напримѣръ, восхищался именно тѣмъ канвовымъ узоромъ, который выбирала себѣ она; она въ то же время была въ восторгѣ отъ того цвѣта, который выбиралъ себѣ на брюки или на жилетъ онъ; онъ называлъ ея шляпки не иначе, какъ "душка, ангелъ-божество!" она называла его фуражки -- "милашками", галстухи -- "прелестью", а пиджаки -- "очарованіемъ". И при каждомъ случаѣ дарила ему еще на пару.

Казалось бы, по нашему, такой пустой господинъ долженъ скоро наскучить женщинѣ положительной и серьезной, особенно женщинѣ средней молодости, къ которой принадлежала и тетушка. Вѣдь не вѣчно же будетъ онъ устроивать душки-пиджаки, очаровывать галстухами-ангелочками, или плѣнять тетушку брюками небеснаго цвѣта; анекдоты должны наконецъ всѣ разсказаться; фарсы наскучить; самая школьная манера смѣшить и забавлять должна сдѣлаться приторной и противной, и вмѣсто удовольствія, возбуждать только досаду? Ничего не бывало. Въ томъ-то и секретъ весь, что уланскій корнетъ въ пустякахъ былъ такъ же неистощимъ, какъ знаменитая бутылка Мартии, и рѣдко можно было встрѣтить человѣка, который умѣлъ бы такъ неутомимо переливать изъ пустаго въ порожнее, и съ энергіей, свойственной истиннымъ пустельгамъ, заниматься ничѣмъ, и ничѣмъ же занимать и другихъ.

Сегодня, напримѣръ, онъ притворялся ученымъ и, вычитавши изъ "Открытыхъ тайнъ древнихъ магиковъ", дѣлалъ гремучій газъ на свѣчкѣ и пріятно пугалъ тетушку своимъ изобрѣтеніемъ; завтра онъ клеилъ уже дѣтскія коробочки, да такія милыя коробочки, что тетушка, смотря на нихъ, говорила: "какія милашки-коробочки -- и мнѣ, Аксанъ, одну?"; послѣзавтра онъ изобрѣталъ (тоже по "Открытымъ Тайнамъ") хлопушки, да такія, отъ которыхъ испуганная прислуга роняла за столомъ цѣлое блюдо съ индѣйкой и дичью, а самъ Василій Иванычъ говорилъ оторопѣвшему Павлу: "а что, брать, и ты осовѣлъ? а еще смѣльчакъ называешься?-- вонъ вѣдь онъ у насъ какой?" Слѣдующую недѣлю корнетъ ничего не изобрѣталъ; онъ, просто, за истину передавалъ тетушкѣ, что въ Житомирѣ познакомился съ Mapлинскимъ, тогдашнимъ мыслителемъ, и вслѣдъ затѣмъ начиналъ знакомить покороче и тетушку съ поэзіею Марлинскаго, увѣряя ее съ божбой, что слогъ его низанъ, какъ жемчугъ. Тотчасъ за этимъ вытаскивался изъ сапожнаго чемодана, какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшій отъ ваксы, "Мулла Нуръ" и племянникъ съ варьяціями начиналъ вычитывать передъ тетушкой ту картину, гдѣ тучи плескались и силились залить ледяное темя острова Шахидана, а молнія вышивала свои золотые цвѣты по черному плющу ночи! и въ заключеніе еще добавлялъ отъ себя: "вотъ картина! вотъ поэзія! вотъ талантъ!" да такъ послѣ того вскрикивалъ и пристукивалъ по столу, что тетушка, млѣющая отъ поэзіи Марлинскаго, только шопотомъ выговаривала: "да, Марлинскій -- душка! Очарованіе, какъ онъ писалъ! Что это за перо -- чудо!" Самъ Василій Иванычъ добавлялъ въ заключеніе: "а главное: мастакъ онъ читать, -- голосомъ хорошо выдѣлываетъ, вотъ что! живо у него, чортъ, выходитъ." Слѣдующую затѣмъ недѣлю корнетъ не читалъ уже ничего: онъ только созывалъ всю дворню, и всей дворнѣ представлялъ тѣни волшебнаго фонаря, или даже дѣлалъ яичницу въ шляпѣ и толокъ въ ступкѣ часы, называя все "это фокусъ-покусами и штуками корнетскими", что не только удивляло дядюшку, а даже приводило въ восторгъ и тетушку, потому что племянникъ еще показывалъ ей, какъ дѣлаются эти корнетскіе фокусы. А слѣдующую за этимъ недѣлю корнетъ ударялся въ литературу французскую: онъ читалъ уже съ тетушкой д'Арлекура и выходилъ изъ себя, восхищаясь тѣмъ мѣстомъ, гдѣ надъ пустынникомъ произносится проклятіе, и своды церковные сами собою повторяютъ ужасное слово: "анаѳема, анаѳема!" -- "Вотъ святой ужасъ! вотъ поэзія! Это ужасно!" добавляетъ племянникъ по-русски. Послѣ того нѣсколько дней посвящалось уже рисованію въ альбомъ тетушки, да нѣсколько дней пѣнію, а затѣмъ опять ударялись въ ученый міръ, въ область электричества, около машины, устроивали электрическія батареи и увѣряли, что они съ тетушкой убьютъ хоть быка. Василій Иванычъ махалъ ужь только рукой и изрѣдка развѣ добавлялъ: "ай-ай, какая, братецъ ты мой, силища это электричества!" Племянникъ же послѣ того на нѣсколько часовъ запирался въ своей комнатѣ, притворялся поэтомъ и писалъ даже безграмотные стихи, или въ тетрадку тщательно и по школьному обрѣзанную, заносилъ такъ называемыя избранныя мысли, гдѣ главною темою была любовь. Съ избранными мыслями корнета, я, пожалуй, готовъ познакомить моихъ читательницъ, вотъ они: "любовь -- бутылка шипучаго, пріятно хлопаетъ, когда ее раскупориваешь, и непріятно пить, когда она раскупорена уже давно, -- пей, пока играетъ и мечетъ искры. Скверно отрыгается. Бойся разогрѣвать ее сильно, -- разорветъ бутылку." "Влюбленный -- это лядунка съ порохомъ, -- одна только искра, и...." "Любовь магнетизмъ, а не магнитъ. Любовь хороша вполовину. Любовь -- эгоизмъ двухъ", и т. д. Конечно, между избранными мыслями корнета были и ворованныя, какъ, напримѣръ, послѣдняя, или лядунка съ порохомъ; но это нисколько не мѣшало ему выдавать ихъ передъ тетушкой за свои собственныя, тѣмъ болѣе, что тетушка была такой милый ценсоръ, который только все хвалилъ.

Самые обозы деревенскіе и старосту, пріѣхавшаго съ оброками, корнетъ не оставлялъ безъ проказъ. Старосту и мужиковъ онъ непремѣнно приводилъ въ барскую гостиную къ тетушкѣ и самъ подавалъ имъ понюхать цвѣты, наэлектризованныя около машины, какъ будто за оброки и обозъ. Тетушка и самъ Василій Иванычъ долго изволили смѣяться надъ старостой Глахтіонычемъ, когда онъ откидывалъ назадъ свой носъ, похожій на бутылку, отъ стакана, щелкнувшаго его электрической искрой, или отъ барскихъ цвѣтовъ, которые, вмѣсто запаху, давали ему въ носъ тоже порядочный щелчекъ. Долго не забывалось послѣ испуганное лицо мужичка Калистратки, или сморщенный носъ почтеннаго на деревнѣ старика Аввакума, и смѣялись, вспоминая мужиковъ-дураковъ, не только тетушка съ племянникомъ, а даже и самъ неподатливый на смѣхъ, простодушный и тысячедушный баринъ Василій Иванычъ. Самъ староста, по пріѣздѣ въ деревню, хвалился передъ мужиками и женой, что господа его, вмѣсто водочки, милостиво подчивали какой-то чертовщиной, и что ихъ барская милость изволила даже надъ нимъ посмѣяться и пошутить.

Иногда фокусъ-покусы корвета принимали какой-то странный видъ. Племянникъ, напримѣръ, зажигалъ на тарелкѣ канфору, и надѣвши на себя простыню, въ видѣ савана, выходилъ къ тетушкѣ синій и блѣдный, какъ мертвецъ, такъ что слабо-нервная тетушка начинала пищать: "уйди, Аксанъ, я не могу тебя такъ видѣть! Это ужасно, ужасно, ужасно!" Впрочемъ Александръ тотчасъ понималъ значеніе этого слова: "ужасно"-- тотчасъ гасилъ канфору, бросалъ тарелку и бросался къ тетушкѣ успокоить ее родственными поцалуями. Иной разъ онъ стрѣлялъ въ себя въ зеркало и при этомъ подмѣчалъ въ глазахъ тетушки не только испугъ, a даже и слезы. Однако, къ чести корнета, эти фокусы были не часты. Послѣ такой шутки обыкновенно на цѣлыя недѣли начинались опять прогулки да катанья по вечерамъ, да читанья по ночамъ, да такія литературныя пренія, что просто только ужь махни рукой.

Самъ Василій Иванычъ замѣтилъ наконецъ, какъ необходимъ въ домѣ его племянникъ, и тотчасъ предложилъ ему распоряжаться, какъ у себя дома, и даже шугалъ иногда за безпорядки прислугу. A кх чести корвета сказать, онъ не выходилъ изъ повиновенія дядюшкѣ и, по приказанію дядюшки, такъ иногда носился по дому съ чубуками, что дулъ рѣшительно напропалую и встрѣчнаго и поперечнаго, начиная съ маленькихъ казачковъ до сѣдыхъ малыхъ, лѣтъ въ пятьдесятъ. Справедливый историкъ Іониха отзывалась объ этомъ обстоятельствѣ такъ: "Господь его вѣдаетъ, что съ нимъ такое опять, вѣрно припритчилось?" A Марѳуша разрѣшала это просто: "да вишь, опять, знать, черти на немъ поѣхали."

По лѣтамъ Василій Иванычъ предлагалъ оставлять себя въ городѣ, для воспитанія дѣтей, или окончанія какихъ-то дѣлъ по залогу имѣнія, a племянника съ тетушкой отправлялъ въ деревню хозяйничать. Хозяйство корнета по деревнѣ шло отлично. Въ отъѣзжихъ поляхъ производились безпрестанные набѣги на русаковъ, a иногда доставалось и самому сѣрому водку. Тетенька Марья Александровна изволила часто сама порскать съ племянникомъ въ отъѣзжемъ за косыми и за вредными волками.

Вотъ, читатель, тѣ личности, которыхъ и глупый Ванька-скотъ выучился наконецъ называть своими господами. Теперь уже нѣсколько лѣтъ, какъ живутъ они вмѣстѣ. Племянникъ давно уже забылъ о томъ, что онъ пріѣхалъ къ дядѣ погостить. Сплетникъ-свѣтъ называетъ корнета "адъютантомъ Марьи Александровны" и "берейторомъ самого Василья Иваныча", a Baсилья Иваныча -- не понимаю за что -- отхватываетъ "чудакомъ" или "дуракомъ." Я съ своей стороны желаю имъ много лѣтъ здравствовать; остается познакомить васъ съ самымъ домомъ.

Домъ Василья Иваныча стоялъ на главной улицѣ въ городѣ, значитъ, нечего и добавлять, на какой,-- вы сами скажете: "конечно, на Дворянской." Характеръ барскаго дона въ губернскомъ городѣ тоже извѣстенъ, сдѣдовательно и описывать вовсе бы не нужно; да вотъ обстоятельство: характеры хозяевъ было очень различны, поэтому и домъ этотъ принялъ на себя отпечатокъ вкусовъ утонченной барыни, уланскаго корвета до простаго барина-степняка. Положимъ, вкуса Василья Иваныча никто не просилъ, да такъ какъ онъ былъ главный строитель и производитель работъ, такъ нельзя же было утерпѣть, чтобъ не подпустить и своихъ соображеній и знаній архитектуры, тѣмъ больше, что Василій Иванычъ совершенно увѣренъ былъ въ томъ, что онъ рѣшительно знаетъ вкусъ своей барыни. Вотъ изъ этой-то катавасіи и вышло что-то такое, что составило не только особенность, a даже и оригинальность этого дома. Съ улицы онъ украшался лѣпными амурами, держащими или сидящими верхомъ на вензелевыхъ буквахъ самихъ хозяевъ; со двора онъ украшался двумя высокими, какъ трубы, пристройками, называемыми переднимъ и заднимъ крыльцомъ. Передняя труба съ своимъ чистымъ окномъ смотрѣла, чрезъ каменныя ворота, на улицу Дворянскую, a задняя, у которой окно было съ ледяной бородой отъ помой, тазовъ и прочей гадости, смотрѣла черезъ деревянные заборы въ глухой переулокъ. У средняго крыльца наблюдатель могъ бы замѣтить песочекъ и золу, насѣянные казачками дорожкой до кухни, а у задняго можно было видѣть только страшный ледяной бугоръ, на который, въ теченіе зимы, плескали все -- и помои, и тряпки, и кости, и картофельную шелуху изъ дѣтской, и объѣдки, и цѣлые ломти хлѣба, и стоптанные башмаки, и даже беззаботно выброшенныя ложки и вилки и множество битой посуды со стекломъ. Самый чистый божій снѣгъ и тотъ около этого задняго крыльца былъ безсовѣстно испятнанъ и исполосованъ барскими людьми, какъ будто затѣмъ, чтобы подогнать его подъ цвѣтъ желтый, которымъ обыкновенно раскрашиваются у насъ всѣ барскіе дома, въ томъ числѣ и домъ Марьи Александровны. Парадное крыльцо этого дома представляло какой-то семиступенный высокій пьедесталъ, на которомъ, вмѣсто статуи, вѣчно красовался петербургскій человѣкъ во фракѣ и бѣлыхъ перчаткахъ, да по временамъ еще выбѣгали казачки, которые безпрестанно мѣнялись, какъ часовые. Отъ крыльца до прихожей тянулась длинная стеклянная галерея, съ окнами на кухню и въ залъ, такъ что гость, проходя не скоро, могъ окончательно видѣть, что дѣлается на кухнѣ и что дѣлается въ залѣ. Стеклянный этотъ корридоръ упирался въ извѣстное мѣсто и по бокамъ имѣлъ двѣ двери: направо -- въ лакейскую, налѣво, черезъ дворъ -- въ кухню и людскую. Дверь лакейская была обита клеенкой и ободрана бариновой собакой Алонзой, a притворялась веревкой, на которой былъ привѣшенъ кирпичъ, зашитый въ мѣшокъ. Лакейская имѣла даже швейцарское кресло съ высокой спинкой, на которомъ обыкновенно, вытянувши черезъ всю лакейскую ноги, сидѣль петербургскій человѣкъ, поглаживавшій испапьолку и читавшій "Отечественныя Записки", такъ что пріѣзжающіе гости называли его не иначе, какъ "домашній маркизъ", и обращались къ нему съ вопросомъ уже какъ къ человѣку, a не какъ къ Павлу, или казачкамъ. Зала и гостиная были обыкновенныя, большія свѣтлыя комнаты, съ гардинами и бутылями на окнахъ, съ желтыми крашеными полами и плафонами, расписанными альфреско, на которыхъ изображены были барабаны и птицы, цвѣты и флейты, ноты и яблоки, лиры и грифоны, вонзившіе свои крючковатые носа въ какіе-то крепленія или завитки. Для полноты картины тутъ не доставало только амуровъ, о которыхъ Василій Иванычъ и очень-было хлопоталъ, но вотъ бѣда: художникъ сибирскій рѣшительно отозвался, тѣмъ, что тѣльцо амуровъ онъ дѣлаетъ неискусно и, пожалуй, не ручается за себя -- можетъ испортить этимъ и потолокъ. Кромѣ обыкновеннаго золота, бархату, бронзы, ковровъ-гобеленей, цвѣтовъ и новомодной мебели, въ гостиной, кажется не было ничего особеннаго, развѣ извѣстная намъ высокая эстрада, съ которой губернская барыня, какъ Штраусь, задавала тонъ своему домашнему оркестру, составленному изъ гостей, выбранныхъ собственно по ея вкусу.

Три же отдѣльные характера хозяевъ сильно выразились въ трехъ отдѣльвыхъ кабинетахъ жильцовъ.

Кабинетъ Марьи Александровны былъ, конечно, такъ-же изященъ и роскошенъ, какъ сама хозяйка. Въ немъ, конечно, былъ каминъ съ зеркаломъ самой изящной работы, перваго архитектора въ городѣ Сибири, и обыкновенная принадлежность всѣхъ нашихъ каминовъ -- часы, на которые никто и не смотрѣлъ, кажется, года три, потому что эти часы чортъ знаетъ какъ шли! и стояли собственно только, какъ безполезное, но дорогое украшеніе комнаты. На стѣнахъ французскіе обои съ алебастровыми консолями, на которыхъ танцовали еще гипсовыя Тальони и Гризи, и между ними, изъ самой великолѣпной золоченой рамы, выглядывала самая невинная головка Грёза. На противуположной стѣнѣ на такихъ же консоляхъ, стояли важный капуцинъ и старикъ, который вовсе не смотрѣлъ на Тальони, потому что былъ слѣпой. Между капуциномъ и старикомъ, въ панданъ головкѣ Грёзы, выглядывала изъ рамы какая-то полунагая одалыка, да съ такими увлаженными очами, что Василій Иванычъ по средамъ и пятницамъ на нее не смотрѣлъ. На великолѣпномъ рѣзномъ столикѣ стояла изящная чернилица, величиной съ миндальный орѣхъ, колокольчикъ съ амуромъ, сидящимъ на немъ верхомъ, не совсѣмъ великолѣпная коробочка, клеевая корнетомъ, и два миніатюрныхъ портрета: съ творца дѣтскихъ коробочекъ, который представленъ былъ въ пиджакѣ самаго любимаго цвѣта, и съ Василья Иваныча, въ медвѣжьей шубѣ и шапкѣ, какъ будто онъ сейчасъ опять отъѣзжаетъ въ деревню -- устроивать свои дѣла. Кругомъ же Василья Иваныча, амура съ колоколомъ и чернилицы съ розовыми чернилами были уставлены изящные стеклянные кораблики, корзинки изъ разноцвѣтнаго стекла и прочія недолговѣчныя произведенія какого-то нѣмца, знаменитаго творца пустяковъ. Вся косметическая штукатурка, флаконы и пудра, и даже самыя необходимѣйшія въ свѣтѣ платочки для чищенія чистыхъ ногтей -- все это, какъ самое нужное, было поставлено прямо подъ рукой. Впрочемъ Марья Aлександровна, по тонкому ея вкусу, никогда не превращала своего кабинета въ магазинъ: легкія, какъ солома, ея этажерки были вѣчно пусты и не загромозжались даже и самыми изящными пустяками; на одной только валялось въ безпорядкѣ нѣсколько французскихъ книгъ, да стоялъ на верху, на колѣняхъ, смѣющійся амуръ, держащій въ рукѣ вывѣренные самимъ Васильемъ Иванычемъ часы. Словомъ, въ комнатѣ этой не было рѣшительно ничего вальяжнаго, откупщичьяго или слишкомъ мильйоннаго. Сами смѣющіеся ковры, сами живые великолѣпные цвѣты и самъ волшебный китайскій фонарикъ въ потолкѣ и даже самый воздухъ, напитанный тепломъ и ароматомъ -- все говорило ясно, какъ бы можно тутъ покойно и весело пожить. A между тѣмъ тяжелыя портьеры на окнахъ, непускающія сюда и живой улыбки краснаго солнышка, между тѣмъ печальные взоры живыхъ и роскошныхъ цвѣтовъ, и самый мертвый образъ великосвѣтской моей барыни, все повторяло только одно: "фу, какая здѣсь мертвая и безъисходная тоска!" Самый живой и веселый гость-хохотунъ, посѣтившіи на полчаса эту милую комнатку, думалъ здѣсь только одно: "Господи, когда я выберусь отсюда на вольный свѣть?" Вотъ вамъ кабинетъ настоящей русской барыни-аристократки.

Кабинетъ корнета былъ замѣчателенъ въ своемъ родѣ. Кабинетъ Юбочкина представлялъ смѣсь учености, искусствъ, охоты и сапогъ. Ставъ быхъ заваленъ бумагами и книгами, изъ которыхъ выписывалисъ цѣлыя десятки страницъ, -- не понимаю, для чего. На столѣ этомъ, какъ главный признакъ учености, стояла электрическая машина, банки съ китайскими и бенгальскими огнями, склянки съ кислотами, флаконы съ духами, новоизобрѣтенныя отвертки и особливые приборы для ружей, футляръ для разобранныхъ штуцеровъ знаменитаго Минье, гарусомъ и шелками расшитые ошейники для борзыхъ, золотомъ вышитые для лягавыхъ, и великолѣпная ермолка съ кисточкой, шитая самой тетушкой, которую впрочемъ корнетъ не носилъ, будто бы изъ уваженія къ изящной работѣ. На стѣнахъ страшные арсеналы ружей, кинжаловъ, ятагановъ и всякой восточной дряни, рѣшительно никуда негодной, ягдташи волосяные и бичевочные, шелковые и ременные и всевозможные, наконецъ съ рогами для травли борзыхъ и съ рожками для насыпанія пороха. Фляжки для рому, водки и вина, висящія за прочныхъ снуркахъ, и по угламъ, начиная съ передняго, полныя этажерки чубуковъ и трубокъ, безо всякихъ, впрочемъ, украшеній, просто имѣющіе внутреннее достоинство черешни, гордовые, палисандровые, грушевые cъ колѣнцами и наконецъ даже хрустальные. На полу раскинуто двѣ шкуры волковъ, убитыхъ будто бы самимъ храбрымъ Юбочкинымъ въ упоръ изъ пистолета, да тутъ же сброшенная со стола засушенная лапа медвѣдя и нога коршуна-ягнятника, стоящая на когтяхъ, какъ подсвѣчникь. Въ углу гардеробъ съ пиджаками, четырехъ-этажный комодъ для галстуковъ и узенькихъ брюкъ, да еще отдѣдьвыв трехъ-этажный комодъ собственно только для сапогъ. Въ послѣднемъ валялись (теперь уже въ небреженіи) и тѣ дорогія литографіи нагихъ турчанокъ и сапожныхъ сценъ, которыя до появленія страшнаго арсенала оружія, въ первый годъ, висѣли здѣсь на стѣнахъ, но теперь, какъ видите, оружейный арсеналъ ихъ совершенно вытѣснилъ. Ну, кажется все? Ахъ, нѣтъ, виноватъ, чуть-чуть не забылъ самаго важнаго: всѣ стекла на окнахъ корнетовскаго кабинета были исписаны алмазнымъ перстнемъ и Юбочкинъ расчеркивался на нихъ самымъ отчаяннымъ образомъ. Между фамиліею хозяина, повторенною нѣсколько разъ такъ же безсмысленно, какъ и "милостивый государь", были тщательно выписаны вензелевыя буквы M и А, то отдѣльно поставленныя одна отъ другой, и даже раздѣдевиыя еще -- не знаю зачѣиъ -- запятыми, то рядомъ поставленныя безо всякой запятой, то, наконецъ, вставленныя одна въ другую и плотно соединенныя завитками. Буквы эти такъ занимали корнета, что онъ подъ-конецъ выучился писатъ ихъ бойко и хорошо.

Кабинетъ Василья Иваныча имѣлъ свой оригинальный характеръ. Замѣтнѣе всего былъ въ немъ массивный шкафъ, стоящій въ переднемъ углу. Шкафъ этотъ украшенъ былъ столбиками и пилястрами, надъ нимъ трехъугольный фронтонъ, въ срединѣ котораго, вмѣсто слуховаго окна, было вырѣзано своимъ собственнымъ столяромъ, Левушкой, большое всевидящее око, a надъ всевидящимъ окомъ утверждена деревянная корона съ узорнымъ осьмиконечнымъ крестомъ. Значитъ, шкафъ этотъ исправлялъ здѣсь должность кивота и былъ раздѣленъ на двѣ половины: въ верхней, со стеклами, стояла икона Спасителя, переходящая изъ рода въ родъ отъ древней фамиліи Людоѣдовыхъ, и хотя Василій Иванычъ вовсе не зналъ, сколько иконѣ лѣтъ, но все-таки, заводя объ ней разговоръ съ гостемъ, какъ о самомъ главномъ предметѣ своего кабинета и дома, добавлялъ: "а какъ ты думаешь, сколько ей лѣтъ? A столько, братъ, что я и самъ не знаю, только очень, очень древній образъ: видишь, какой темный у него ликъ?" И дѣйствительно ликъ былъ очень теменъ, такъ что на немъ не видно было даже глазъ, и даже нельзя было разобрать, гдѣ они? Предъ иконою Спасителя горѣла вѣчная лампада и тутъ же лежалъ молитвенникъ, по которому часъ въ день молился Василій Иванычъ. Предъ иконою лежали и другіе предметы духовнаго содержанія: красное яйцо отъ пасхи, нѣсколько цѣльныхъ просвиръ, до того засушенныхъ, что онѣ казались совершенно желѣзными, и наконецъ книжечка въ черномъ сафьянномъ перейдетъ -- пониманье, въ которомъ Павелъ Павлычъ, кантонистскій учитель, самымъ изящнымъ славянскимъ шрифтомъ записалъ человѣкъ пятьдесятъ умершихъ уже бабушекъ и дѣдушекъ изъ большаго древняго рода помѣщиковъ этой извѣстной фамиліи и многихъ постороннихъ, удостоившихся быть записанными въ это родовое поминанье; а изъ живыхъ записаны были туда только Марья Александровна и Василій Иванычъ, не было даже и Юбочкина, который будто бы въ эту книгу и не вѣровалъ. Въ нижней половинѣ шкафа, со створчатыми дверцами, стояла бутылка деревяннаго масла, коробочка съ наплавками, "Сонъ пресвятой Богородицы", переплетенный въ красный сафьянъ золотообрѣзно, и еще какіе-то предметы святаго содержанія: три бутылки святой воды отъ трехъ годовъ, даже не знаю, зачѣмъ запечатанные самымъ Васильемъ Иванычемъ, разсоренные кусочки и крошки артуса, и забытыя и уже тронутыя мышами просвиры, а въ особенномъ ящикѣ, называемомъ ковчежцомъ и запертомъ самимъ Васильемъ Иванычемъ, ключъ отъ котораго онъ носилъ на крестѣ, лежали: пелена отъ мощей, шапочка съ угодника божія Mитрофанія и перчаточка съ его ручки, да кольцо съ пальчика, да еще нѣсколько предметовъ вовсе не священныхъ, а поставленныхъ сюда, въ шкафъ, собственно только подъ сохраненіе: бутылка трехпробнаго спирту, пузырекъ купороснаго масла и полуштофъ царской водки, извѣстной въ народѣ подъ именемъ крѣпкой водки, и еще какая-то оберточная бумага, въ которой когда-то было что-то, а теперь ничего, но лежала она здѣсь собственно такъ ужь, потому только, что выбирать изъ шкафа или дотрогиваться до чего бы то ни было нечистыми руками -- Василій Иванычъ не велѣлъ. Въ пополненіе къ этому духовному шкафу, тутъ же на стѣнѣ сѣли: картина воскресенія, красками, очень плохой работы, и изображеніе Николая Чудотворца, въ пестрой ризѣ, будто бы снимокъ съ какого-то настоящаго образа, но съ какого -- Василій Иванычъ не объяснялъ. Подъ картиною этой, видъ какого-то монастыря, на который изъ-на тучъ, въ видѣ Святаго Духа, выглядывало солнышко пучкомъ синихъ лучей. Подъ картинами, на этажеркѣ, лежали святцы кіевскіе, которые Василій Иванычъ называлъ "полными" и, кажется, собственно за то, что въ нихъ были даны ариѳметическія выкладки, а по выкладкамъ этимъ не только можно было узнать, котораго, напримѣръ, числа будетъ свѣтлая пасха въ 1862 или въ 2862 году, можно даже узнать, в который день въ 3862 году будетъ именинникъ самъ помѣщикъ Людоѣдовъ, если онъ только доживетъ до этого года и дня. Изъ полныхъ кіевскихъ святцевъ Василій Иванычъ узнавалъ, сколько церквей въ Москвѣ и сколько церквей въ Петербургѣ; а иногда даже любилъ и гостю задавать такіе вопросы: "почему, напримѣръ, въ Москвѣ церквей большее, а театровъ меньше петербургскаго; а въ Петербургѣ театровъ больше, а церквей меньше московскаго?" И когда гость задумывался, Василій Иванычъ говорилъ торжественно: "ну-ка, разрѣшите?-- вотъ это такъ во-про-осъ!" Изъ полныхъ же кіевскихъ святцевъ Василій Иванычъ читалъ иногда гостю и стихи, начинающіеся такими словами: "я слабъ, я слѣпъ, я глухъ, я глупъ", и еще добавлялъ гостю, что это именно стихи преглубокаго содержанія и въ нихъ, по мнѣнію Василья Иваныча, таится что-то весьма умное. Въ пополненіе къ этимъ полнымъ кіевскимъ святцамъ, въ кабинетѣ Василья Иваныча были и еще два календаря: академическій, -- какъ уже извѣстно, для какого употребленія: узнавать, кто гдѣ живетъ аридовы вѣки; и другой календарь, такъ-называемый тысячелѣтній, вывѣшенный на стѣну въ видѣ великолѣпнаго табло, съ изображеніемъ деревьевъ, столбовъ, медвѣдицъ, раковъ, скорпіоновъ и прочить звѣрей и скотинъ, составляющихъ зодіакъ, съ билетикомъ наверху, на которомъ и написано: "въ руцѣ его лѣто". На кабинетномъ столѣ Василья Иваныча стоитъ чернилица со сметаной и три пера вилами, разинувшіе рогъ отъ жару, сухія перья съ подведенными боками. О перьяхъ у Василья Иваныча былъ съ камердинеромъ и бухгалтеромъ Огаркинымъ цѣлый трактатъ. Сперва рѣшили-было оставлять эти перья въ чернилицѣ, но оказалось, что въ чернилицѣ отгниваютъ у несчастныхъ перьевъ носа на-прочь, такъ, что Василью Иванычу такимъ перомъ нельзя ужь и одного слова, фамиліи своей, подмахнуть. Ставили-было перья въ баночкѣ въ водѣ, но вода оказалась также непослушна -- черезъ недѣлю желтѣла, a черезъ мѣсяцъ воняла такъ, что Василій Иванычъ приказывалъ наконецъ выкинуть и перья, и воду, и банку, и рѣшилъ просто класть ихъ на столѣ, какъ будто лежащими а спинѣ, что и было всего покойнѣе, потому что стоило только на ноготь заворотить имъ неотгнившій носъ -- смотришь, ужь пишутъ! Тутъ же на столѣ былъ и бритвенный ящикъ съ четырнадцатью бритвами: семь собственно для употребленія, съ нѣмецкими надписями дней недѣли, да другія семь, чисто "аглицкія бритвы", собственно про запасъ, на всякій случай, "когда, говоритъ, испортятся нѣмцы и не будутъ насъ чисто брить (выраженіе и мнѣніе самого русскаго барина Василья Иваныча),-- ну, тогда вотъ и припустимъ мы англичанъ къ нашей физіономіи-съ, да-съ!" Тутъ же стоялъ огарокъ изъ слоновой кости, лежали двѣ палки сургуча краснаго и чернаго и дворянская печать съ фамильнымъ гербомъ Василья Иваныча, величиною съ кафельную доску, или сковороду. Печать была конечно сердоликовая, потому что это самый обыкновенный камень для всѣхъ дворянскихъ печатей. Тутъ на столѣ лежало самое большое зажигательное стекло, въ самомъ уродливомъ чехлѣ, и цѣлое зданіе, складенное изъ книгъ и счетовъ по дому, за которымъ впрочемъ никто и никогда не видалъ самого Василья Иваныча, a вѣчно сидѣлъ за ними Миронъ Ероѳеичъ и громко хлопалъ счетами, когда Василья Иваныча не было дома, или жилъ онъ въ деревнѣ по хозяйственной части. Прочія рѣдкости и библіотека намъ уже извѣстны, и новаго въ комнатѣ не прибавлялось ничего, кромѣ развѣ новыхъ книгъ, взятыхъ отъ поповъ и изъ женскаго монастыря мѣстнаго, да развѣ еще притаскивали оборванные и засаленные книги ханжи, по своему вкусу, называя ихъ книгами "пречудесными" или "удивительными". Повременамъ забѣгали на кабинетный столъ сонникъ Антонихи, календарь Брюса, принадлежащіе петербургскому человѣку, съ надписью его фамиліи "Огаркинъ" на обложкѣ, и Судъ царя Соломона, взятый изъ лакейской, по которому Василій Иванычъ вѣчно гадалъ Макарихѣ про жениха, несмотря на то, что Макариха уже лѣтъ тридцать, какъ была замужемъ за Левушкой-столяровъ; да и то книги эта оставались здѣсь не долго,-- словомъ, когда ихъ забывала тутъ Макариха. Иногда, какимъ-то чудомъ, заходилъ въ святилище это и Поль-де-Кокъ, но и это было слишкомъ не надолго, потому что его тотчасъ уносилъ къ себѣ въ кабинетъ корнетъ. А впрочемъ, кромѣ этого, въ кабинетѣ были еще такіе безполезные предметы, которые Василій Иванычъ даже вовсе никогда не думалъ употреблять: напримѣръ, сѣмена сахарной тыквы и пудовыхъ арбузовъ, которыя лежатъ вотъ уже десять нѣтъ и никто ихъ не посѣялъ; гуттаперчевая кишка для куренія сигаръ, которыхъ Василій Иванычъ не только не курилъ, а даже и для гостей никогда ни держалъ; пьявка на окнѣ, будто бы для узнаванія погоды, когда барину, лежа на диванѣ, лѣнь взглянуть на барометръ; да страшное множество пузырьковъ съ остатками лекарствъ, смотря на которые, и самъ Василій Иванычъ не зналъ, для чего они стоятъ на окнѣ, однако всегда строго приказывалъ казачку: "смотри, у меня пузырьковъ не разбей". Самые же употребительные предметы для Василья Иваныча были: горшокъ ерани, которую Василій Иванычъ каждый день нюхалъ, и находилъ, что это первый въ свѣтѣ запахъ, да еще гитара, на которой Василій Иванычъ отхватывалъ иногда для дѣтей вальсъ или трепака, по ихъ собственной просьбѣ, когда Марьи Александровны не было дома. Окна кабинета завѣшивались бѣлыми сторами на катулькахъ, а иногда просто растопыреннымъ Макарихинымъ платкомъ, укрѣпленнымъ вверху двумя вилочками, чтобы было потемнѣе, или ужь прямо закрывались ставнями, будто отъ солнца, -- послѣ чего Макариха, выходя изъ кабинета, говорила обыкновенно всѣмъ таинственно: "баринъ изволили започивать". Вотъ и весь кабинетъ барина, какъ видите, такой, о которомъ нельзя даже сказать, чтобъ жить тутъ можно было весело или покойно, а между тѣмъ Василій Иванычъ никогда и никому не жаловался на неудобства.

За кабинетами слѣдовала столовая, полная мухами и мышами, отъ устроеннаго въ ней же буфета, и далѣе рядъ такъ-называемымъ жилыхъ покоевъ, комнатъ съ обломанною и обитой круговъ мебелью, съ ободранными диванами и креслами, хоть бы они были обиты кониной, а не американской клеенкой, -- это все равно, потому что они барскіе, а не людскіе, -- значить драть ихъ дозволяется, точно такъ же, какъ обивать и обливать саломъ печи, отламывать напрочь или выжигать заслоны и вышибать полѣномъ отдушинки. А тамъ, еще далѣе, дѣтскія съ своимъ запахомъ, дѣвичья съ своимъ запахомъ, и лакейская съ своимъ запахомъ и темные подъ лѣстницами чуланчики тоже съ своимъ запахомъ. Все это соединяется темными корридорами, проходами и переходами, хоть безъ мухъ и запаховъ, но съ такимъ соромъ, пылью, тряпками, кочергами, палками и всякаго рода утюгами, утюжками и гладильными досками, что чрезъ корридоры эти безъ фонаря и привычки страшно ходить.

Къ дому этому, какъ дополненіе къ главному, принадлежала застольная отдѣльно, людская отдѣльно, кухня отдѣльно, прачешная отдѣльно, столярная отдѣльно, баня отдѣльно, скотная отдѣльно, и наконецъ сарай съ конюшнями отдѣльно же отъ амбаровъ, погребовъ и кладовыхъ. Посрединѣ широкаго двора красовался извѣстный ужь намъ и видный даже съ новаго губернскаго собора, колодезь съ пѣтушкомъ, изъ котораго поили барскихъ скотовъ. А на обширномъ барскомъ дворѣ въ теченіе цѣлой зимы устроивались ледяныя горы для забавы барскихъ дѣтей и дворовыхъ ребятишекъ, гдѣ рвалась и сапожнишки, и тулупишки, и даже штанишки, когда они прокатывались съ этихъ горъ натурой, безъ салазокъ. А въ теченіе цѣлаго лѣта на томъ же дворѣ сушили страшное множество всякаго скарбу и лохмотья, называемаго Марѳушей "барскимъ добромъ". Изъ барскаго добра для марѳушиныхъ дѣтей были болѣе замѣчательны вотъ какія вещи: лакированная шляпа съ опушеннымъ гребешкомъ, въ которую наряжался петербургскій человѣкъ на пасху и въ новый годъ, когда онъ дѣлалъ визиты съ Марьей Александровной, да еще фракъ дѣдушки Василья Иваныча, коричневаго цвѣта, съ золотыми рубчатыми пуговицами и воротникомъ хомутиной, да дѣдушкина шуба, до того источенная молью, что мѣхъ ея былъ рѣшительно такой же плѣшивый, какъ самъ дѣдушка; да еще дворянскій мундиръ самого Василья Иваныча, которыя краснымъ своимъ сукномъ и золотыми блестками такъ сверкалъ на солнышкѣ, что Ваня и Вася рѣшительно не могли утерпѣть -- подходили къ нему близко, съ особеннымъ благоговѣніемъ и вздохомъ произнося: "не подходи близко! это бариновъ кафтанъ; увидитъ -- закричитъ! Видишь, какой!..."

Но Вася не такъ уже былъ трусливъ, какъ Ванька-скотъ; Вася подходилъ поближе, поглаживалъ воротникъ пальцемъ, чтобъ разсмотрѣть его достоинство, и даже разсматривалъ царскій орденъ -- медаль съ надписью: "не намъ, на намъ, а имени твоему", и послѣ того еще, задумавшись долго спрашивалъ себя: "что же это такое значитъ: не намъ? Кому же?..." А затѣмъ, взглянувши на шляпу петербургскаго человѣка, думалъ: "эхъ, когда я буду носить такую!" Тѣмъ и закончу я описаніе барскаго дома. Остается, значитъ, добавить, что домъ Василья Иваныча былъ одинъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ въ городѣ, -- такъ по крайней мѣрѣ считали себя Марья Александровна и Василій Иванычъ: она -- по умѣнью держать этотъ домъ въ порядкѣ, по умѣнью жить и выбирать знакомство; онъ -- по древности своего рода и по коренной русской дворянской фамиліи, -- фамиліи громкой и, кажется, всѣмъ уже извѣстной.

Въ домъ Василья Иваныча принимались только тѣ, кто въ особенности нравился Марьѣ Александровнѣ. А нравились Марьѣ Александровнѣ только тѣ, кто говорилъ на иностранныхъ языкахъ, умѣлъ отлично танцовать и держалъ себя порядочно въ обществѣ. Безпорядочнаго держанія передъ собою Марья Александровна терпѣть не могла. Она даже въ собраніи потребовала, чтобъ вывели одного кавалера, который нечаянно уронилъ ея любимицу Жужу, то есть не собачку, ея любимицу, а бѣдную дѣвушку, которую Марья Александровна, изъ покровительства, иногда вывозила съ собой, а дома называла тоже по-домашнему Жужу или Бижу. Душою же этого барскаго дома былъ одинъ изъ постоянныхъ посѣтителей -- Александръ Михайлычъ Пырсиковъ, который хоть и весьма плохо говорилъ по-французски, однако все-таки понималъ, что говорили другіе, а главное -- чрезвычайно угодилъ Марьѣ Александровнѣ тѣмъ, что дѣлая къ ней визиты въ застегнутомъ вицмундирѣ, вставалъ передъ нею, когда она говоритъ, и отвѣчалъ всегда такими любезностями, которыя просто всѣхъ хозяевъ приводили въ восторгъ. Корнету онъ понравился тѣмъ, что всегда ѣздилъ съ нимъ на охоту, а Василью Иванычу тѣмъ, что разрѣшилъ наконецъ ему вопросъ о солнышкѣ въ первый день мірозданія, да еще всегда въ тактъ говорилъ съ нимъ о житіи святыхъ отцевъ, и въ этомъ отношеніи нисколько не былъ атеистъ, за что Василій Иванычъ называлъ его "отмѣнно умнымъ человѣкомъ", корнетъ Юбочкинъ -- "отличнѣйшимъ товарищемъ", а Марья Александровна -- "ловкимъ любезнымъ кавалеромъ". Изъ важныхъ же и первыхъ посѣтителей этого дома были короткіе знакомые Марьи Александровны и даже ея сосѣди по деревнѣ: князѣ Квашенкинъ, вотъ уже три лѣта пріѣзжающій изъ Петербурга, все съ цѣлью поправить свое имѣніе, и графъ Трахтарарахъ, возвратившійся недавно изъ Парижа, хотя и безъ цѣли поправить свое имѣніе, но все-таки съ цѣлью -- самолично собрать побольше оброковъ, о чемъ Марьѣ Александровнѣ сообщилъ онъ самъ.

Итакъ, по всему вышесказанному можно вывести заключенie, что Марья Александровна, а за нею и Василій Иванычъ, глядѣли на свѣтъ Божій какими-то натянутыми аристократами, потому что вели себя отнюдь не такъ просто, какъ ведетъ себя наше невзыскательное время. А поэтому и огромный домъ ихъ существовалъ вовсе не для удовольствія чьего бы то ни было, а собственно для скучныхъ баловъ, не совсѣмъ согласныхъ концертовъ, и развѣ еще для тѣхъ избранныхъ маскарадовъ, о которыхъ за мѣсяцъ уже говорили, кто тамъ будетъ, и въ чемъ именно будетъ одѣтъ. И стоялъ этотъ домъ въ городѣ собственно только для порядка и украшенія Дворянской его улицы и развѣ еще для того, что богатому помѣщику Людоѣдову неприлично же было не имѣть богатаго дома въ городѣ Сибири.

А какъ у насъ можно было приписывать крестьянъ къ землѣ, а людей дворовыхъ къ дому, то Василій Иванычъ, чтобы поддержать изъ приличія это дѣдовское обыкновеніе, къ большому своему барскому дому, со всѣхъ своихъ деревень, приписалъ въ дворню человѣкъ пятьдесятъ!

Тутъ были, конечно, и тѣ трехъаршинные малые съ плѣшивыми головами и сѣдыми бакенбардами, женатые, и съ дѣтьми; тутъ были двадцати-лѣтніе Аѳонька и Савка, которыхъ иногда для разнообразія покрикивали: Альфонсъ и Сивко! тутъ были я маленькіе зудкіе казачки, Трешка и Мирошка, въ кафтанчикахъ съ красными патронами и кушаками, въ курточкахъ и четверть-фракахъ по праздникамъ, съ огромными свѣтлыми пуговицами, часто насаженными на заду. Тутъ были и тѣ, кого кричали даже: "эй, человѣкъ!" Павелъ Кузьмичъ, напримѣръ, въ должности дворецкаго и буфетчика, и ловкій питерскій дяденька, въ роляхъ камердинера, выѣзднаго за каретою Марьи Александровны и еще въ роли надоѣдалы по присутственнымъ мѣстамъ,-- вѣчно взъерошивающій коротко стриженныя волосы и безпрестанно поправляющій въ залѣ передъ зеркаломъ новоотрощенную испаньолку. Тутъ былъ даже и новый ламповщикъ и сапожникъ, нашъ добрый учитель Асафъ Миронычъ; тутъ былъ даже для всегдашнихъ выѣздовъ съ Васильемъ Иванычемъ, карлицей и Шустихой, и для обшиванія всей дворни свой домашній портной и Васинъ учитель Аскалонъ. И всѣ они вычеканивали свои каблучные гвозди на выкрашенныхъ и натертыхъ воскомъ полахъ, и всѣ вразъ изъ усердія бросались затворить или распахнуть бѣлую дверь передъ гостемъ, и каждый отдѣльно отпечатывалъ на ней литографію своей собственной пятерни. И жили они затѣмъ, чтобы стоять, ходить, болтаться, мѣшать одинъ другому, вышибать одинъ у другаго тарелку, а кто походчѣе, такъ, пожалуй, и миску, со всѣмъ, что въ ней заключалось; да жили они еще затѣмъ, чтобы одному, какъ дежурному, спать вечеромъ на ларѣ въ прихожей и падать съ него въ просонкахъ, а прочимъ исчезать въ темные закоулки и пропасти людской, кухни, прачешной, столярной, на полати, -- словомъ, засыпать тамъ, гдѣ ужь застигнетъ уставшаго барскаго человѣка черная ночь. И просыпались они только послѣ глухой полуночи, когда господа давно спали; а они, въ этотъ часъ просыпались по своему, и сражались до утра въ три листика съ бардашкой -- въ подкаретную, а не то такъ въ тихомолочку и напивались, такъ что петербургскаго человѣка за буйство и крикъ вытаскивали въ сѣни и запирали въ чуланъ.

Тутъ были также и четыре кучера, изъ которыхъ два молодые, жиденькіе да голенькіе, какъ ледяныя сосульки, а другіе два плотные да коренастые -- словно домовые моховики, съ такими почтенными бородами, какъ у трефоваго и червоннаго королей. Тутъ былъ и звонкоголосый Микишка форейторъ-гужеѣдъ, который полнымъ собраніемъ кучеровъ былъ признанъ за перваго фалетара въ городѣ, потому что звонкое слово "пади-и!" Mикишка выводилъ такъ искусно, что отъ него сторонились прохожіе даже во всѣхъ сосѣднихъ переулкахъ, не только на главной улицѣ Дворянской, вплоть до собора, или дворянскаго собранія. Тутъ были также и два повара, изъ которыхъ одинъ -- добродѣтельный Анхимычь -- былъ очень похожъ на чиновника строительной коммиссіи, носящаго сальный жилетъ и руки въ карманѣ, а другой, коварный Филалей, признанный всѣми за сальный сычугъ, ни на что не былъ похожъ и только ужь изъ одного приличія называли его иногда: "эхъ, ты, говоритъ, кухонная судомойка!" А у нихъ подъ началомъ были еще два поваренка, въ которыхъ одинъ назывался старшій поваренокъ или младшій кухмистеръ, по имени Моська, вѣчно ходившій съ ножемъ и вѣчно рѣжущій куръ, цыплятъ и индѣекъ, такъ что это была его спеціальность; а второй, Тишка, поваренокъ младшій, былъ только на побѣгушкахъ и назывался просто "чумичка", т. е. ковшъ, орудіе кухонное.

Тутъ было многое множество особъ и по женской линіи. Марѳута, напримѣръ, какъ-то до пятидесяти лѣтъ уцѣлѣвшая и оставшаяся Марѳушей, въ должности ключницы, экономки и разливальщицы барскихъ чаевъ и кофеевъ, словомъ, -- въ подлинности виночерпія женскаго пола; тутъ была и Мариша или Власьевна, щеголеватая няня нанятая, знающая до тонкости не только нѣжное и деликатное обращеніе съ барскими дѣтьми, но даже и говорящая вычурнымъ лавочнымъ языкомъ и научающая маленькихъ барчатъ своихъ выдѣлывать передъ собою пресмѣшные ливерансы или отправляться поутру къ мамашенькѣ, сказать имъ: "бонжурчикъ," или "мерсите-съ за чаекъ"; тутъ была и пришепетывающая Ѳоминишна, нянька замарашка, своя крѣпостная, вѣчно измятая и заспанная, вѣчно ходящая съ пеленками, и день и ночь гладящая дѣтскіе панталонцы и прочую ветошь, по модѣ; тутъ была и Антониха, ужь не просто няня, а въ качествѣ какой-то надзирательницы надъ дѣтской, словомъ, въ должности, очень похожей на надзирательницу женскаго училища, въ глухомъ заволжье, въ степи; тутъ была и Макариха, когда-то повивальная бабка и нянька за дѣтьми старшими, а теперь въ должности хожалки за самимъ бариномъ Васильемъ Иванычемъ, когда ему бываетъ нужна услуга женщины степенныхъ лѣтъ. О дрянной и тупоумной Макарихѣ сосѣдній лавочникъ Иванъ Давидычъ Скупчикъ отзывается такъ: что она женщина очень почтенная, потому что забирать у него въ долгъ на три копейки. Тутъ была и баушка Чудиха, важнымъ слогомъ разсказывающая Василью Иванычу о путешествіи своемъ въ Ерасалимъ, о трехъ своихъ путешествіяхъ въ Кіевъ, и о безчисленныхъ своихъ хожденіяхъ на богомолья въ самоё Бѣлокаменную-матушку, гдѣ сорокъ сороковъ церквей и все золотыя маковки: куда ни обернись -- на всѣ стороны можно помолиться человѣку богомольному. Тутъ была и Іониха, въ должности отставной козы-барабанщицы, за древностію лѣтъ, живущая на свѣтѣ, кажется, только за тѣмъ, чтобы пересказать Васѣ своя старыя сказки, да еще разнюхать съ Васильемъ Иванычанъ его шараповскій табакъ. Память Іоновны въ послѣдніе годы годы сдѣлалась такъ слаба, что она уже перестала разсказывать и о путешествіяхъ своихъ на богомолье, и разсказывала ужь только о покойникахъ да мертвецахъ, объ омракахъ, оборотняхъ да кіевскихъ вѣдьмахъ; больше ничего уже не могла разсказывать старая Іониха.

Тутъ были и дѣвушки самой Марьи Александровны, бѣгающія черезъ дворъ и зимой и лѣтомъ въ кисейныхъ платьяхъ, съ бархотками на шеѣ или головѣ, и въ такихъ безобразныхъ юбкахъ, что онѣ катались въ нихъ черезъ дворъ шаромъ; тутъ были и дѣвки изъ дѣвичьей, дѣвки-швейки и мастерица, шьющія, вяжущія, кроящія, порющія, вышивающія, плетущія кружево, шушукающія по закоулкамъ съ парнями и вѣчно болтающія,-- эти въ ситцевыхъ платьяхъ, съ платками на шеѣ, но безъ бархатокъ и безъ юбокъ, какъ столбы; тутъ были также и горничныя дѣвчонки Пишка и Манешкя и Аксюшка-долговязая, въ пестрядиныхъ платьяхъ, и зимой и лѣтомъ въ шерстяныхъ чулкахъ безъ подвязокъ и въ толстѣйшихъ грубыхъ башмакахъ, собственнаго произведенія учителя Асафа, и вѣчно вяжущія шерстяной чулокъ, по урокамъ, и вѣчно взапуски бѣгающія въ застольную и прачешную за дѣвушками Марья Александровна. Тутъ были и прачки въ платкахъ съ хохлами, что-то въ родѣ русской бабы, и были прачки безъ хохловъ, молодыя, подъ гребенку, катъ дѣвки; -- послѣднія такъ звонко визжали свои пѣсни, что самъ Артамонъ Артаномычъ, слушающій ихъ съ задняго двора, давалъ изъ отъ себя на водку, а Василій Иванычъ самъ приходилъ къ нимъ къ прачешную, чтобы подпустить имъ отъ себя октаву. Тутъ была и Фетинья Роговна, чахотная, для всей дворни стряпуха, всю ночь тыкающая сухими кулаками въ квашню, величиною въ киноварный чанъ, и весь день ворочающая чугуны, величиною съ мыловаренныя котлы, поутру стряпающая горохъ или кашу, день-деньской подающая и убирающая со стола, а вечеръ до полночи устанавливающая страшныя людскія чашки на объядѣніе тараканамъ и который здѣсь заботились о чистотѣ еще болѣе, нежели сама Фетинья Роговна. Тутъ была и коровница Лепестинья съ вѣчной дойницей и ситечкомъ, съ накинутой крашенинной шубенкой на плечахъ и съ шлыкомъ на головѣ. Тутъ былъ даже и Левушка-балагуръ, въ должности коровницы, надѣвающій платокъ на голову и отправляющійся смѣло доятъ Буренку-пырунью, говоря ей въ успокоеніе: "стой, стой, матушка, Буренушка, не я тебя дою, доитъ тебя Лепестинья!" А бороду Левушка-балагуръ подвязываетъ платкомъ, чтобы глупая Буренка, корова барская, принимала его на дѣйствительную коровницу Лепестинью. Тутъ же, на этомъ барскомъ дворѣ, вѣчно торчали и сосѣдніе животныя Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ, на которыхъ вся дворня цѣликомъ кричала: "я васъ, чертенята!" не смотри на то, что чертенята эти были лѣтъ по пятнадцати, но только притворялись младенцами потому, что вѣчно ходили въ однихъ рубашонкахъ.

Тутъ было еще многое множество всякихъ ремесленниковъ и людей мастеровыхъ, казалось бы, людей до того наконецъ безполезныхъ, что человѣкъ, имѣющій свѣжій взглядъ на вещи, непремѣнно не утерпѣлъ бы, и сказалъ: "да на кой чортъ онъ держитъ такую ораву?" И ужь вѣрно бы оказалось, что этотъ господинъ съ свѣжимъ взглядомъ вѣрно какая нибудь приказная строка, дослужившаяся до коллежскаго ассесора въ Петербургѣ, изъ простыхъ, или еще скорѣе изъ поповичей, а не нашъ братъ столбовой русскій помѣщикъ. Василій Иванычъ просто прямо въ глаза сказалъ бы человѣку со свѣжимъ взглядомъ: "а ты, брать, видно не смыслишь въ этомъ дѣлѣ ни уха, ни рыла! что я, самъ долженъ, что ли, становиться на запятки за женой, или сѣсть кучеромъ да ѣхать съ барыней по городу? Самому, что ли, мнѣ чинить столъ или сапоги, замокъ или колесо, халатъ или кофейную мельницу?" Оно и дѣйствительно такъ: одинъ, напримѣръ, кучеръ везетъ со двора Марью Александровну, другой везетъ въ церковь Василія Иваныча съ Шустихой, третій везетъ уланскаго корнета на охоту, а четвертый везетъ съ того же двора навозъ, -- вотъ всѣ они и разъѣхалась! Возьмите вы въ примѣръ и поваровъ: положимъ, отъ плиты они и не разъѣдутся, а все необходимы оба: одинъ хорошо умѣетъ въ паровой кострюлѣ зажарить бекасовъ, которые привозитъ уланскій корнетъ съ счастливой охоты, умѣетъ шпиговать уланскихъ зайцевъ и тетеревъ, умѣетъ творить самые легкіе бисквиты, пудинги, воздушные яблочные пироги и сухія пирожныя для Марьи Александровны и уланскаго корнета; другой на всѣ манеры: и съ рѣпой, и безъ рѣпки, и съ картошкой, и безъ картошки, и съ огурцами, и съ арбузными корками, отличнымъ образомъ варитъ дворянскіе лѣнивые щи, поджариваетъ бураки, разрумяниваетъ капусту, самымъ тонкимъ и деликатнымъ образомъ подпускаетъ маслица во щи и стряпаетъ наконецъ самую упрѣлую гречневую кашу для Василья Иваныча съ карлицей, для камердинера Мирона Ероѳвича, нанятой няни Власьевны съ Макарихой и еще для кого нибудь изъ казачковъ, кто половчѣе и успѣваетъ словить впередъ другихъ. Пожалуй, бухнетъ какой нибудь совѣтникъ, что и одного, дескать, кучера довольно.... Конечно, довольно для совѣтника -- онъ цѣлый день ѣдетъ только на креслахъ въ присутствіи, -- а русскій помѣщикъ не совѣтникъ; такъ смотришь, ему и нельзя жить безъ четырехъ кучеровъ: на то вѣдь они и помѣщики, чтобы разъѣзжать, скакать, летѣть и стремиться куда-то, особенно въ настоящее стремительное время, и рыскать еще изъ города въ деревню, да изъ деревни въ городъ. Положимъ, что какой нибудь русскій купецъ Брюховицынъ и сказалъ бы о столѣ Василья Иваныча: "брюхо Богу не молится; ему все едино, что хлѣбъ, что мякина!" Совсѣмъ нѣтъ, вретъ Брюховицынъ: Марья Александровна, напримѣръ, скорѣе умретъ, а ужь не будетъ ѣсть щей русскихъ, или еще хуже, разопрѣлой каши, да еще такъ, какъ ѣстъ ее Василій Иванычъ, т. е. съ постнымъ коноплянымъ масломъ. Марья Александровна къ постному не привыкла: она плюется, когда увидитъ, что Василій Иванычъ наливаетъ себѣ въ тарелку постное масло; она дѣлаетъ при этомъ такую гримасу, какъ будто въ самомъ дѣлѣ изъ бутылки въ кашу прыгнула лягушка, а не постное масло, и даже не вытерпитъ, непремѣнно скажетъ: "Фу! какой у тебя, Василій Иванычъ, странный вкусъ -- ѣшь ты съ сапожнымъ масломъ!" А Василій Иванычъ отъ пирожнаго будетъ голоденъ, а соусовъ, напримѣръ, терпѣть не можетъ, и отзывается объ нихъ такъ: "это", говорятъ: "кисельная нѣмчура, больше ничего"; а зеленаго соуса съ яицами такъ просто не можетъ видѣть. Не ѣстъ, да и только: "на что", говоритъ онъ, "похожъ! Вѣдь это просто скверность!" Вотъ, значитъ, повара-то оба и необходимы. А тутъ, какъ разсмотришь, такъ и самые малые Аѳоньки да казачки, всѣ необходимы. Одного, напримѣръ, пошлетъ Василій Иванычъ къ отцу протопопу оттащить Чети-Минею, другаго къ отцу благочинному принести Богословіе, да пятерыхъ пошлетъ Марья Александровна разнести и принести со всѣхъ сторонъ новѣйшіе романы, -- и безъ Чети-Минеи нельзя, и безъ романовъ невозможно: послать необходимо, иначе и читать нечего, ночью тоска прядетъ. А о дѣвкахъ такъ и говорить нечего: такъ нужны, какъ самъ корнетъ, или игла съ наперсткомъ для швеи. Три собственно при Марьѣ Александровнѣ: одна принеси платокъ, подай ридикюль, подставь скамейку, подвинь рабочій ящикъ; другая -- подай стаканъ воды, приготовь чай да кофей; третья -- тамъ сходи и запрети лаять собаки, или просто вели кучеру-бардадыму, похожему на червоннаго короля, повѣсить обѣихъ проклятыхъ дворняжекъ, и Цѣпляя и Шеверюжку, зачѣмъ они всю ночь лаютъ; или -- отдай ему приказанье, чтобъ онъ не смѣлъ колоть такъ близко дрова, которые безтолковый Василій Иванычъ поставилъ передъ самымъ окномъ, и скажи, чтобъ онъ по полѣнцу носилъ въ колоть туда -- на задній дворъ, или совсѣмъ не смѣлъ бы теперь рубить, потому что Марьѣ Александровнѣ вздремнулось. А Боже сохрани, еслибы ночной сторожъ Вавила осмѣлился жалобно стукнуть въ караульную доску, когда дремалось Марьѣ Александровнѣ! Бѣда!... и доску отрубали и сжигали, и караульщику доставалось на калачи: не стучи, не пугай барыню. А тутъ, если не дремлется, такъ и пойдетъ катавасія: эта -- открой окно, а та -- отдушку, а та -- форточку, а та -- трубу, эта -- подвинь кресла къ окну, а та -- откати ихъ къ камину; тутъ -- посмотри, гдѣ поддуваетъ снизу, а тамъ ступай -- узнай, откуда дуетъ сквозной вѣтеръ, такъ что всѣ три наконецъ не поспѣваютъ служить барынѣ, и всѣ три, въ сильной тревогѣ, спрашиваютъ по зауголкамъ: "да коего чорта ей еще нужно?" А такъ войдутъ и еще необходимыя: три гардеробныя горничныя -- онѣ же швеи, да, три на пряжѣ сидятъ, да три на посылкахъ и побѣгушкахъ, да три въ прачешной, да три средняго возраста на чемъ-то, да еще для чего-то три маленькія! Такъ что, когда утромъ, часу во второмъ, проснется Марья Александровна да звякнетъ въ колокольчикъ, -- всѣ на своихъ мѣстахъ, всѣ на ногахъ, всѣ явятся къ услугамъ: кто съ рукомойникомъ и съ тазомъ, кто съ зубочисткой и помадой, кто съ полотенцемъ и гребенкой, кто съ гребешкомъ и щеткой, а кто со щеточкой, притираньемъ, куреньемъ и проч. и проч., а кто ужь съ самоварчикомъ на двѣ чашки, или съ кофейникомъ на одну. А тамъ, посмотришь, да посудишь, такъ необходима и няня нанятая, нарядная, чтобъ наблюсти порядокъ надъ дѣтской; необходима и Антониха, чтобъ наблюсти порядокъ за самыми няньками и чутко прислушаться: не кричитъ ли Василій Иванычъ-баринъ къ себѣ Макариху, ушедшую въ столярную къ мужу.

Весьма необходимы были въ барскомъ домѣ даже самыя приживалки: карлица и Степанида Ивановна Шустиха. Карлица была необходима, какъ хозяйка дома: маленькая, она вѣчно комочкомъ торчала въ гостиной, и принимала, я занимала гостей въ то время, когда Марья Александровна не была еще одѣта, или не выходила въ пріемную изъ своего будуара. Карлица вѣчно раскладывала гранпасьянсь, и повременамъ предсказывала Василью Иванычу, на картахъ, объ интересахъ бубноваго короля: что у него легло на-сердцѣ, кѣмъ онъ занятъ въ эту минуту и какая теперь занята имъ кралечка. Карлица, какъ современная лѣтопись, знала до тонкости все городскія сплетни, но въ сущности не такъ еще была знаменита, какъ Шустиха, потому что о карлицѣ въ одномъ только старомъ соборѣ говорили: "знаешь, вотъ та самая маленькая барынька, которая ставитъ все большія свѣчи Митрофанію да Николѣ-милостивому?" Какъ видите, въ старомъ соборѣ не знали даже ея имени! Степанида же Ивановна Шустиха извѣстна была вездѣ: она употреблялась всѣмъ и во всѣхъ богоугодныхъ дѣлахъ. Изъ дому Василья Иваныча она, въ родительскія, по сочельникамъ и въ страшную субботу, развозила во острогавъ яицы, сыръ, молоко, поросятъ, гусей и блины на кладбище, причемъ конечно въ сочельникъ и великую субботу получала и сама поросеночка да гуська съ мѣшочковъ гороху и крупки: первое для праздника будущаго, второе для поста прошедшаго. Шустиху во всѣхъ приходскихъ церквахъ величали не иначе, какъ "игуменьей", а вся нищая-братія называла ее не иначе, какъ "матушка Степанида Ивановна!" Свѣчу и просвирку она подносила всегда такъ тихо, какъ будто бы говѣла и постилась передъ этимъ обстоятольствомъ цѣлый мѣсяцъ, а походка и лицо ея были до такой степени благочестивы, что мнѣ никогда не удавалось встрѣтить съ такимъ лицомъ я отца благочиннаго. Только одна ужь строгая справедливость требуетъ здѣсь добавить, что въ домѣ Василья Иваныча, отъ карлицы и Шустихи запирали на замокъ -- вино и деньги.

Къ дому Василья Иваныча принадлежали также и еще два человѣка: мосье Пижонъ, учитель-французъ, и Павелъ Павлычъ, учители русскій. Учитель-французъ былъ только наглъ, какъ французъ, но въ сущности такая дрянь, что, и проживши въ сердцѣ Россіи, въ самой матушкѣ-Москвѣ, не выучился даже и ругаться по-русски, не только понятно говорить: за то по части заливанія за галстукъ былъ такъ силенъ, что въ будни и въ праздникъ напивался хуже нашего сапожника, и вѣрно оскорбился бы глубоко, еслибъ кто-нибудь осмѣлился назвать его пьяницей только по-французски. Учитель русскій былъ то, что называютъ у насъ щеголекъ. Всегда въ мундирѣ, но не всегда застегнутъ на девять чищенныхъ обшлагомъ пуговицъ-аплике, съ цѣлію, чтобы показать, какъ у него тамъ, на цѣпи изъ новаго жидовскаго золота, сидятъ въ карманѣ часы, которые если выворотить, то по одной стукотнѣ слышно, что это дѣйствительно часы, а не что-нибудь другое! Часы эти онъ вѣчно провѣряетъ по вѣрнымъ часамъ Василья Иваныча; въ классы является изъ минуты въ минуту въ срокъ, точно также, какъ и выходить изъ класса. На уроки приходитъ осенью въ лѣтней шинели безъ подкладки, а зимою въ осенней шинели на ватѣ. Всегда очищенный, безъ пылинки, обточенный, и обстриженный съ головы такъ гладко, какъ трипъ, Павелъ Павлычъ Павловъ любилъ щегольнуть не только платьевъ, а даже и манерою, и слогомъ. Онъ, напримѣръ, не чуждъ того, чтобы пофилософствовать: о законахъ мірозданія, о коловратности человѣческой жизни, и о томъ, что густые чернила, безъ сахару, очень хороши для крупнаго письма, а жидкія съ сахаромъ для мелкаго; о томъ, что для начинающихъ учиться писать не годится бумага скользкая голландская и вредны перья стальныя, точно также, какъ для пишущихъ мелко не годится бумага сѣрая, суконная, кочкарная, и вредны перья гусиныя, а въ особенности вареныя, и что тупыя способности, такія, напримѣръ, какъ у Илиньки, непремѣнно должно развивать математическими выкладками, на аспидной доскѣ, а тупую память заучиваніемъ географическихъ собственныхъ именъ, по нѣмому атласу. За классомъ онъ всегда умилительно, крайне-деликатно и вѣжливо толкуетъ Лиденькѣ, что у аза брюшко нужно сдѣлать круглое, а у буки потолще, у добра брюшко направо, у арцовъ налѣво, а у ферта два брюшка кругленькія, на обѣ стороны.

Одно было не хорошо, что Павелъ Павлычъ своихъ сужденій не могъ навялить никому, потому что никто долго не слушалъ его поучительной рѣчи о мірозданіи и коловратности человѣческой жизни. Если же и случалось, что Василій Иванычъ заводилъ съ Павловъ Павлычемъ рѣчь о такихъ важныхъ предметахъ, такъ это случалось ненадолго, потому что Василій Иванычъ, послушавши учителя, тотчасъ сворачивалъ въ сторону и спрашивалъ вдругъ: "а скажите-ко мнѣ, почтеннѣйшій Павелъ Павлычъ, лучше вотъ что: отчего у меня въ чернилицѣ киснуть чернила?" На что пораженный Павелг Павлычъ думалъ обыкновенно такъ: "экой дуракъ этотъ Василій Иванычъ; вообразите: отъ законовъ-то мірозданія онъ на плесень съѣхалъ?" но, какъ практикъ, Павелъ Павлычъ, кашлявувши въ пять пальцовъ, тотчась отвѣчалъ: "это ничего-съ, это муха туда попала", и даже желавшаго усомниться Василья Иваныча увѣрялъ, что отъ мухъ и съ его собственными чернилами всегда бываетъ такая же исторія. На что, впрочемъ, Василій Иванычъ ввертывалъ еще вотъ какую штуку: "полно такъ-ли, почтеннѣйшій Павелъ Павлычъ? а зимой-то вонъ и мухъ-то не бываетъ, а у меня чернила все-таки киснутъ: значитъ, это что-нибудь да не такъ, -- не мухой тутъ попахиваетъ".-- На что спохватившійся Павелъ Павлычъ рѣшительно ужь отвѣчалъ: "ну-съ, зимой это конечно отъ порчи воздуха-съ".

А о законахъ мірозданія опять таки не удалось распространиться! Это Павлу Павлычу было временемъ даже досадно. Иногда онъ начиналъ удивительно какъ ловко, и даже самъ уже чувствовалъ, что былъ въ ударѣ; но чортъ знаетъ, какъ это такъ случалось: вообразите, среди самаго заманчиваго описанія, Василій Иванычъ вдругъ такъ громко чихалъ, что Павлу Павлычу оставалось только вскочить, разшаркаться и пожелать здоровья! И рѣшительно все забывалось!-- хоть опять начинай сначала; такъ что Павелъ Павлычъ, послѣ того, кашлянувши въ горсть, тотчасъ начиналъ объяснять дѣтямъ грамматику и умилительно толковать объ употребленіи буквы ѣ.

Иногда Василій Иванычъ, вслушавшись въ грамматическій разборъ, начиналъ дивиться: какъ у насъ въ грамматикѣ допущено такое важное слово "причастіе", и даже утверждалъ окончательно, что это ни на что не похоже: "зачѣмъ въ грамматику допускать церковныя слова?" -- "Положимъ", говорилъ Василій Иванычъ: "примѣрно, хоть богословіе, -- это еще ничего: это происходитъ отъ Богослова, -- у меня вонъ и отецъ былъ Иванъ Богословъ; ну, а причастіе? -- какъ хотите это не годится. Это ужь слишкомъ вѣдь высоко хватаетъ! А тутъ еще" -- добавляетъ Василій Иванычъ -- "есть какое-то вонъ еще испорченное причастіе: какъ оно у васъ такъ въ книжкѣ называется? Ди... дѣ... ди..."

-- Дѣепричастіе-съ! вскакивая со стула, подсказываетъ Павелъ Павлычъ.

-- Ну, вонъ, взводите видѣть, -- еще и дѣепричастіе! это вѣдь ужь, чортъ знаетъ, что такое? просто изъ рукъ вонъ: это ужь какая-то насмѣшка надъ религіей! -- больше ничего.

Убѣждающій Павелъ Павлычъ противъ этого возражаетъ, что есть же вѣдь слово дѣеписатель; отчего же не быть и дѣепричастія?

-- Ну, да то дѣеписатель, говорилъ стойкій въ своихъ убѣжденіяхъ Василій Иванычъ: -- вѣдь оно, видите: хотя и встрѣчается иногда въ кнгахъ церковныхъ, ну а все-таки писатель слово гражданское, -- мало ли какихъ писателей бываетъ на вольномъ свѣтѣ? ну захотѣлъ, да нужно, ну и возьми ихъ въ грамматику -- хоть всѣхъ, Господь съ вами!... а причастіе-то -- я говорю -- трогать зачѣмъ?-- Вы вѣдь знаете: что оно значитъ?!...

-- Да-съ! грустно свертывая голову на сторону, отвѣчалъ Павелъ Павлычъ со вздохомъ.

И долго послѣ того школьный учитель думалъ еще о томъ, чѣмъ бы въ самомъ дѣлѣ въ грамматикѣ замѣнить слово "причастіе"? -- А между тѣмъ о законахъ мірозданія опять-таки не удалось распространиться, -- этакая бѣда!

Вотъ въ какомъ домѣ, вотъ въ присутствіи какихъ лицъ родился, жилъ, понималъ, научался, мыслилъ и чувствовалъ Вася въ теченіе десяти лѣтъ! И чему же онъ тамъ научался? Какія понятія онъ отсюда долженъ былъ вывести? Что общаго могъ видѣть ребенокъ въ этихъ разнохарактерныхъ личностяхъ тяти и мамы, питерскаго человѣка и законоучителя Ларивоныча, кучера Философки и баушки Чудихи, дворника Вавилы и няньки Макарихи, и всѣхъ наконецъ, кто бранилъ его и училъ уму-разуму? Что интереснаго или нужнаго для жизни могъ онъ видѣть на сѣновалѣ, въ амбарѣ, въ конюшнѣ и на повѣти, въ прачешной и на подволокѣ, и всюду, куда ни заносили его рѣзвыя ребячьи ноги? Что стройнаго, похожаго сколько-нибудь на жизнь образовалось въ Васѣ? рѣшительно ничего! Одни, одни, одни только клочья на къ чему не ведущихъ понятій!

Съ утра до вечера онъ смотрѣлъ и видѣлъ, и ушами слышалъ, и головой понималъ одну только бѣготню, суету, крикъ, зевъ, гамъ, ботанье, лаянье, брань, толканье въ шею молодыхъ форейторовъ, да теребачки поваренку, да подзатыльники казачкамъ, да колотушки въ спину Пишкамъ и Манешкамъ, да развѣ иногда, для разнообразія, выслушивалъ полный комплектъ брани Макарахи, которая вѣчно гнала отъ себя пьянаго своего мужа Левушку-столяра, костила его на чемъ свѣтъ стоитъ и говорила ему свирѣпо: "вишь, опять налилъ красные-то зѣвки; отстань отъ меня, пьянюга, барину отжалуюсь, -- шишимора такой, прихвостникъ бабій!", или еще, для смѣху, разсматривалъ, какъ прежній его учитель Асафъ, въ самомъ безобразномъ пьяномъ видѣ, выдѣлывая пестомъ, какъ ружьемъ, военные артикулы, хвалился, что онъ смаршируетъ по одной половицѣ, а между тѣмъ не смаршировывалъ, а только падалъ, подъ общій хохотъ.

Съ утра до вечера наблюдательный Вася смотрѣлъ и видѣлъ только, какъ жарятъ, да пекутъ, да варятъ, да моютъ, да чистятъ, да гладятъ, да крахмалятъ, да плотничаютъ, да столярничаютъ, да рубятъ дрова, да запрягаютъ лошадей. И всему этому, какъ переимчивый мальчикъ, онъ выучился уже по немногу.

Да еще Вася узналъ подробно отъ законоучителя Ларивоныча бардадыма-стараго: что такое недоуздокъ и потникъ, подсѣдѣльникъ и супонь и прочіе весьма важные для Васи предметы. Отъ него же до тонкости научился отличать матку отъ иноходца, и рысака отъ сиваго тятькина мерина; не понялъ окончательно, которая лошадь у Ларивоныча называется жеребецъ-Ганибалъ и которая кобыла -- Марія Тирезія, то есть тѣ лошади, которыхъ уланскій корнетъ всегда выводитъ къ гостямъ своимъ и, подхлопывая самъ арапникомъ, вмѣсто конюха, рекомендуетъ ихъ всѣмъ за отличнѣйшихъ кровныхъ лошадей, первой въ Россіи орловской породы!-- Здѣсь надобно замѣтить, что лошадьми этими корнетъ Юбочкинъ былъ занятъ болѣе, нежели самимъ дядей Васильемъ Иванычемъ, и объ лошадяхъ этихъ въ кабинетѣ корнета велась даже хроника: въ альбомъ избранныхъ мѣстъ, со стихами, были написаны четко три строки вотъ какой прозы: "въ половинѣ мая, въ ясную погоду, въ полдень, Марія Тирезія была покрыта Ганибаломъ, на мое счастіе. Что изъ этого выйдетъ? Эхъ, кабы жеребчикъ!" А внизу подписано: "Алекс. Юбочкинъ" съ самымъ игривымъ росчеркомъ.-- Отъ наставницы Іоновны Вася выучился окончательно различать воскресенье вербное отъ словущаго, которое тотчасъ бываетъ послѣ пасхи, и узналъ рѣшительно: что такое бабье лѣто, капустники, вечерки и кузьминки, въ которые горничныя дѣвки дѣлаютъ складчину по полтиннику и открываютъ балъ въ губернскомъ театрѣ, гдѣ танцовалъ кадриль и вальсъ петербургскій человѣкъ, бывалъ всегда корнетъ Юбочкинъ съ молодежью гарнизонныхъ офицеровъ и даже самъ старикъ Василій Иванычу. Отъ законоучительницы Іонихи Вася узналъ наконецъ, что такое Пятница-Пераскева и въ какой богомольной деревнѣ ей больше молится Богу, да еще, что такое Иванъ-Постный, тотъ праздникъ, въ который всѣ дѣвки въ городѣ ходятъ къ обѣдни къ Ивану-предтечу -- выбирать себѣ жениховъ; точно также, какъ отъ дворника Вавилы узналъ онъ, что за праздникъ такой Семикъ, въ который ставятъ качели у вѣтряныхъ мельницъ, а самъ Вавила напивается изъ плошки, какъ изъ чайнаго блюдечка, и напивается до того, что самъ Вася видѣлъ его, какъ онъ ползалъ на карачкахъ. Отъ богомольной баушки Чудихи Васи узналъ, что такое Ерило, тотъ праздникъ, въ который дѣлаютъ яишницы на могилахъ.-- "Это, Васинька-родимикъ, такой дѣвичій праздничекъ, въ который всѣ молодыя дѣвушки гадаютъ себѣ объ женихахъ", -- и послѣ того богомольная баушка Чудиха плюетъ, крестится и такъ улыбается, какъ будто у ней спало съ костей около пятидесяти лѣтъ. Для разнообразія познаній, отъ Никишки Форейтора, величайшаго въ свѣтѣ голубятника, Вася до тонкости выучился различать голубя возлизастаго отъ шилохвостаго, пернатаго отъ глинистаго, турмана отъ верхолета, и всѣ прочія тонкости взгонныхъ голубей. Отъ отца, рыболова и птицелова, Вася научился точно отличать соминку отъ баркасика и тихвинки, услыхалъ, что канарейки воютъ бубенчиками и овсянкой, брилліантовой флейтой и розсыпью, флейтовыми дудками и органчикомъ; соловьи -- дробью простой и разсыпчатой, кликотовъ и ворономъ, раскатовъ и водяными дудками, тревогой и стукотней, свистомъ и кукушечьимъ переплетомъ и еще какъ-то до того мудрено, что Вася уже рѣшительно никакъ не могъ припомнить; выучился отличать не только ворона отъ вороны, но даже и отъ грача, перепела отъ перепелки, и трясогуску отъ свербиножки; узналъ онъ отъ отца, рыбака, что на островѣ Матушки-игуменьи лежатъ два озера Чертоплясъ и Чертовой, самые замѣчательныя озера по рыбнымъ ловлямъ, въ которыхъ водятся также черти-раки, величиной чуть-ли не съ Ваньку-скота. Отъ матери своей онъ узналъ великое достоинство пирога съ соминой и леща жаренаго въ сметанѣ, а самъ выучился у ней отлично стряпать пшенники и лапшевники и даже извѣстную многимъ дрочёну. Отъ поваренка Моськи выучился онъ не дрогнувши рѣзать цыплятъ и даже ловко сдирать шкуры съ зайцевъ и телятъ; а отъ молодаго кучера Философа напрактиковался вѣшать кошекъ и собакъ и, сдирая шкуры, выдѣлывать изъ нихъ порядочныя воротники. Видалъ онъ иногда съ сѣнницы, какъ на конюшнѣ корнетъ Юбочкинъ наказывалъ маленькихъ казачковъ и обѣщался выдѣлать изъ нихъ тоже порядочныхъ людей. Видалъ онъ... да и мало-ли что видалъ мой любопытный до всего Вася въ дѣтскомъ своемъ возрастѣ.

Видалъ онъ тотчасъ послѣ того, какъ тотъ же веселый корнетъ съ веселой Марьей Александровной весело усаживались въ веселую карету и приказывали везти себя въ веселые гости, и два невеселые казачка, обтирающіе кулакомъ и обшлагомъ свои дѣтскіе слезы, или невесело на крыльцо -- проводить господъ своихъ, и были похожи на дѣтей, провожающихъ отца и матерь свою въ путь далекій. Видѣлъ онъ тотчасъ послѣ того, какъ повеселѣвшій петербургскій человѣкъ, спровадивши со двора долой господъ своихъ, весело возвращался въ лакейскую и, вздохнувши полною грудью свободно, говорилъ: "пр-а-авали-лись! Вотъ теперь такъ вѣрно -- м-ожно-о!" И затѣмъ тотчасъ командировалъ обоихъ живыхъ казачковъ въ кабаки, и растолковывалъ имъ новую обязанность такъ ясно, какъ дважды-два-четыре.

-- Слушай ты, Трошка, -- тебѣ, братецъ, идти на-право въ Зацѣпу, оттуда ты мнѣ принесешь "свѣтлану" -- вотъ и деньги;-- полно рюмить, дуракъ! A ты, Мирошка, налѣво катай, въ Дерябу: тамъ есть, братъ, говорятъ, "ночная-красавица", новая, свѣжая, такая что только ну-ну! вотъ ее и подавай сюда,-- мы ее попробуемъ: не хочешь-ли съ горя и ты? А ты, племянникъ, не хочешь-ли, любезный, хватить вонъ прямо въ Мордоплюй -- ерофеичу принесешь для дяди Ерофеича? Или, нѣтъ, -- постой: въ село Кабачарово мы пошлемъ, братецъ, съ тобой лучше Конька-горбунка, -- это поживѣе будетъ: a ты поди-ко вонъ половчѣе проберись въ кабинетъ къ Юбочкину, да и промысли оттуда мнѣ на трубочку табачку -- понимаешь?... Да смотри, чтобы тебя не увидали дѣти.

И на это предложеніе племянникъ Васька такъ смѣло крякалъ, какъ будто ужь хотѣлъ сказать: "еще бы не понимать,-- постараемся для дяденьки,-- небось не увидятъ". И затѣмъ вышагивалъ уже аистомъ по темнымъ корридорамъ, и подкрадывался къ дверямъ -- украсть для дяденьки барскаго табачку, или подслушать, что говорятъ тамъ про дяденьку господа.

Словомъ, съ десятой главы и года, гдѣ начинается мой романъ, Вася началъ уже принимать дѣятельное участіе въ дѣлахъ родной своей лакейской братіи, и хотя отчасти принадлежалъ еще къ училищу, но, какъ кажется, принадлежалъ туда только тѣмъ, на чемъ сидѣлъ, между тѣмъ какъ голова его и сердце и всѣ прочія духовныя силы человѣка начали уже сильно, какъ мы сейчасъ и видѣли, развиваться въ лакейской. Во все свободное отъ ученія время Вася вертѣлся между лакеями, и съ удовольствіемъ уже разсматривалъ, къ кому изъ нихъ больше привалило счастье, кто больше везетъ себѣ вороховъ мѣди по ларю, къ кому больше идутъ хлюсты, фальки и бардадышки, и кто, наконецъ, лучше -- Асафъ-учитбль, или учитель петербургскій -- знаетъ подкаретную, три листика съ-подходцемъ и трыночку-любезную, которой терпѣть не могъ Васинъ отецъ. Съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ посматривалъ Вася на веселыхъ учителей своихъ Асафа и Мирона, устукивающихъ по цѣлому полуштофу "свѣтланы" или "ночной красавицы", принесенной живо учеными казачками, -- и вмѣстѣ же съ ними вздрагивалъ и пугался, когда поставленный на караулѣ, на крыльцѣ, казачокъ шопотомъ объявлялъ, что "пріѣхалъ баринъ", или еще грознѣе: "идетъ Юбочкинъ!" Васька первый бросался спасать своихъ учителей и ловко запрятывалъ въ самый темный уголъ пустые полуштофы. Не надѣвая еще казакина или форменнаго полуфрака, Васька уже бодро вскакивалъ съ нара, встрѣчалъ великолѣпнаго графа Трахтарарахъ, въ серебряномъ жилетѣ, вѣжливо докладывалъ ему: "дома-съ!" "никакъ нѣтъ-съ", и даже пялился уже принять графское пальто, или напялить его на сіятельнаго гостя.

Въ этой же главѣ я долженъ что-нибудь сказать и о второй половинѣ моего героя, -- о младшемъ Васиномъ братѣ, Ванькѣ-скотѣ. Маленькій Ваня, увидя окончательно, что мама его не любитъ и по какому-то вѣчному недосугу нисколько имъ не заиямается; баушка Чудяха не учитъ его ни богомолью, ни гаданью; баушка Іониха не разсказываетъ ему своихъ сказокъ, переселился рѣшительно на задній дворъ къ крестной мамѣ, въ скотную избу, и сталъ тамъ подробно всматриваться, какъ дядюшка Вавила рубитъ соломенную сѣчку для барскихъ скотинъ, а тетушка Лепестинья напаиваетъ съ пальца глупыхъ телятъ; да сталъ окончательно знакомиться со всѣми барскими курунами, свиньями и поросятами.

ГЛАВА XI.

Великолѣпная барыня Марья Александровна требовала все только денегъ, денегъ и денегъ, а раболѣпный Василій Иванычъ все по прежнему подносилъ ей пуки и кипы ассигнацій, -- и дошли они, въ теченіе десяти лѣтъ, до того, что Василій Иванычъ сталъ уже подумывать о томъ: "не заложить ли ему деревушку, хоть душенокъ во сто?" или: "не призанять ли хоть пустяшную сумму тысченокъ въ пятьдесятъ?" -- Вотъ со времени этого вопроса Василій Иванычъ и сталъ больше разъѣзжать во деревнямъ, да завиваться хозяйствомъ. Впрочемъ хозяйство Василья Иваныча, какъ и всякаго неопытнаго нашего барина, оказалось крайне безтолково.

Василій Иванычъ началъ свое хозяйство тѣмъ, что вздумалъ не на шутку скаредничать въ мелочахъ, предполагая этимъ сколько нибудь устроить дѣла. Онъ, какъ бузулукскій помѣщикъ, вначалѣ оказался крайне недоволенъ своимъ кроткимъ и смирнымъ прикащикомъ Лупычемъ и грозилъ ему безпрестанно въ письмахъ, что вмѣсто его найметъ нѣмца или поляка; а пріѣзжая въ деревню, такъ всякій разъ распекалъ Лупыча, что тотъ и въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто главныхъ статей хозяйства, принялся со старостихой считать по два раза куриныя яйца да по три -- бабьи тальки. И все-таки оказалось, что дальше яицъ и талекъ Василій Иванычъ въ хозяйствѣ не смыслилъ ровно ничего! Самыя вѣрныя записыванія яблоковъ съ барскаго сада, самый медъ съ барскаго пчельника и прочіе ягодные, грибные и натурой принятые поборы-крестьянскіе -- были совершенные пустяки относительно къ тому, сколько требовала въ зиму Марья Александровна.

Самое пребываніе Василья Иваныча въ деревнѣ и самое приграживавье крестьянамъ, чтобъ они работали усерднѣе, -- было похоже на такое наставленіе, на которое русскій мужикъ обыкновенно отвѣчаетъ такъ; "ну, упрыгаешься, баринъ, устанешь; сколько, братъ, ты такъ не зѣвай, -- мы вѣдь вѣчно этакіе..." и затѣмъ дѣло все-таки шло по-старому, и, крестьяне работали себѣ по-виду не шатко, не валко, не на сторону -- словомъ, какъ и всегда работаетъ неказисто нашъ сильный и трудолюбивый мужикъ. И оканчивалось это тѣмъ же, что Василій Иванычъ, уставши кричать, разбирать и увѣщевать мужиковъ, плевалъ наконецъ на все, и дѣйствительно уѣзжалъ въ городъ, сильно приказывая прикащику своему Лупычу -- безпрестанно доносить ему, что дѣлается по деревнѣ.

Не успѣвалъ еще баринъ оглядѣться по пріѣздѣ, смотришь -- ужь получилъ отъ прикащика рапортъ, -- точно писанный по формѣ, -- всегда почти вотъ такого содержанія:

"Ваша благородія, милостивѣвшій государь, кармилецъ нашъ батюшка баринъ, Василеи Иванычъ, отецъ. Симъ Имѣю честь даНести вашей барской милости што ввашемъ именіи по Сіе число саСтоитъ Все благопалучно и исправно. работыютъ Мужики оченно Усердно вавсе барскіе два. Ѳедоска перъламялъ Ногу, а Жинтво барское по пре Казанію вашей барской Милости я начилъ На другой день. хоша мужики сказали все Зелена еще пакодитъ денекъ а Я изъ Сказалъ баринъ приказалъ чаво гадИтъ гаСпотская перказанія вотъ они батюшка корми Лицъ начали на Ефтытъ же самый день какъ перказали ваша гаСпотская Милостъ.

"при Семъ отъПравлявца на Сихъ падводахъ Лошадъ и двѣ шкуры вашей Барской Милости Свивая тушка пажирнея, какъ Изволели прикаЗыватъ. Авса Чатыри четиврти для Вашей гаСпотской Милости Муки аржаной дЕвать четивртей для Людей яицъ Чатыри сотни въмести съ клюШницынскими, а Старастины атъДельна две сотни паСтарши. да Ища дехто аДнинъ путъ да ищо Мачалъ два пучка да ищо кислой капуСты дни кадычки для ЛюдеД спалъ Пуда сала нас Маску барыниныхъ Калесъ чатырнытЦать Гнестъ венъ Ковъ для парки вашей гаСпотской Милости вбаню. За Симъ астаюсъ расъ вашей Барской Милости багамолицъ на Многа Леты Ѳедосей Луповъ."

"Ага! вотъ каковъ я! У меня видно все дѣлается живо!" думаетъ Василій Иванычъ, и затѣмъ тотчасъ закричитъ своего камердинера Мирона Ерофеитча, котораго для сокращенія называлъ только по отчеству, да по отчеству тоже сокращенному.

-- Эй, Ерофей! пожалуйте-ко сюда, милостивый государь! ну-ко, братецъ ты мой, занеси-ко вотъ это все на приходъ.-- Вогъ, тутъ -- прочитай, такъ увидишь!... пошугалъ я тамъ ихъ маленько -- ну, и принялись теперь за дѣло!... Это что же выходить?-- Дай-ко сюда письмо.-- Я сюда пріѣхаль, кажись, двадцатаго?... Воскресенье, -- суббота; -- такъ!... Ну такъ, значитъ: съ восемнадцатаго у насъ ужъ начато жнитво!... а? каково?...

Миронъ Ерофенчъ, ничего не понимая въ жнитвѣ, улыбнулся.

-- Нда-съ! съ нами не шутите-съ; нѣтъ-съ! мы этого не любимъ; у насъ держите-съ ухо востро! -- А что, Душегубовъ безъ меня сегодня не былъ?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- Да ты, я думаю, и не слыхалъ еще, что вашъ сосѣдушка здѣсь?

-- Никакъ нѣтъ-съ, не слыхалъ.

-- А, то-то же!-- здѣсь медвѣдь, здѣсь! не знаю, зачѣмъ только привалилъ въ городъ? а что нибудь не даромъ.-- Прелюбодѣйкино свое ужь тоже не хочетъ ли хватить по боку? Жиденько у него все больно ужь стало; ай-ай, тоже тонко; того и гляди по опекунскимъ расползется... Ну, завтра, значитъ, пролетитъ? Вотъ, я думаю, расхвастается опять о своемъ хозяйствѣ! -- понесетъ чепуху молоть! -- Сдѣлай милость, не забудь -- напомни ты мнѣ объ этомъ письмѣ завтра. Христа-ради не забудь. Хоть разъ похвалюсь, что у меня раньше его начали жнитво.-- Дай-ко мнѣ одѣться, да пока я гуляю, ты тутъ и запишешь приходъ. Павлу вели тамъ принять и взглянуть, все-ли привезено; записку ему прочитай.

Затѣмъ баринъ отправлялся гулять, а лошадь съ мочалами и капуста съ барскими шкурками заносилась на приходъ въ городскую книгу по дому.

Но этимъ только и оканчивалась вся экономія Василья Иваныча по-городу. Да экономничать въ городѣ русскому барину казалось даже и неприлично: отъ графа Трахтарарахъ онъ слышалъ безпрестанные разсказы только о томъ, какъ русскіе помѣщики мотовствомъ поддерживаютъ за границей славу русскаго дворянства; объ этомъ же онъ старался здѣсь у себя дома, и вѣрно оскорбился бы жестоко, еслибъ кто-нибудь осмѣлился сказать объ его аристократическомъ домѣ: "что домъ Людоѣдова уже падаетъ, и что теперь онъ совсѣмъ не то, что былъ прежде". А объ Марьѣ Александровнѣ и говорить нечего: разслабленная Марья Александровна вѣрно никакъ не пережила бы такого позору, который приноситъ съ собой бѣдность, -- она непремѣнно умерла бы съ горя, что, кажется, и на самомъ дѣлѣ случилось впослѣдствіи.

А поэтому и не удивительно, если я скажу, что большую часть счетовъ въ городской книгѣ составлялъ не баринъ самъ Василій Иванычъ и даже не камердинеръ его Ерофеичъ, а просто нашъ маленькій и безтолковый Вася. Вѣрны ли были эти счеты, я это предоставляю судить вамъ самимъ; но что это было такъ,-- это я сейчасъ подтвержу.

Дворецкій Павелъ, желая подготовить сына на свое мѣсто, сталъ понемногу пріучать его къ хозяйству, и не только прихватывалъ его уже въ свободное время, по праздникамъ, на базаръ потыкать пальцемъ въ говядину и узнать, свѣжа ли она, или полизать какую нибудь муку, -- не горька ли? а еще, возвратившись, всегда почти говорилъ такъ:

-- Ну-тко, братецъ, поживѣе возьми бумажку, да писни счетецъ барину, пока изъ головы-то все не выползло.-- Помнишь, что мы съ тобой закупили?

Вася, чувствуя въ эту минуту, какъ онъ важенъ для барскихъ счетовъ, крякалъ не хуже секретаря, и затѣмъ, помочивши носъ пера, тотчасъ бодро выписывалъ по линейкамъ:

"Два Франдыски Хлѣпа? въсемь копикъ! адинъ путъ Говяны читыре Съпалъ Тиной. Симъ: Натцать, каришки петушки? 6 коп. 4 лютъскихъ прасенка Сорокъ! копикъ, Салату на Симь КапеИкъ, и т. д."

Словомъ, также толково и грамотно, какъ письмо перваго его учителя крестнаго, -- поученѣе только, потому что Вася, какъ видите, разставилъ уже знаки препинанія; за то такъ же четко и ясно, какъ обыкновенно у насъ производится письмоводство какого нибудь дѣла, начатаго въ земскомъ или уѣздномъ безграмотномъ судѣ, или въ дурковатой степной ратушѣ въ городѣ Буль-буль. Разница здѣсь въ томъ, что дѣло, какъ нужное, хранится, между тѣмъ какъ безграмотные свои счеты Вася перебѣливалъ раза до три набѣло, и потомъ уже передавалъ ихъ отцу для представленія барину, -- словомъ, какъ это и всегда дѣлается.

Къ чести же Василья Иваныча сказать, онъ никогда не бросалъ Васиныхъ счетовъ и даже не затаскивалъ ихъ, куда не слѣдуетъ. Получивши изъ рукъ дворецкаго бумагу, онъ обыкновенно сперва спрашивалъ: "это что такое, -- счетъ?"

-- Точно такъ-съ, отвѣчалъ Павелъ, крякаувъ.

-- Вѣренъ онъ?

-- Точно таки-съ, отвѣчалъ дворецкій, кашлянувъ.

Но здѣсь должны оговориться и сказать, что всѣ эти покрякиванія и покашливания вовсе не имѣли ничего общаго съ тѣми покрякиваньями и покашливаньями, какія употребляются нѣкоторыми при представленіи иныхъ счетовъ. Тамъ першеніе въ горлѣ имѣетъ иногда и очень-таки порядочный смыслъ, между тѣмъ какъ здѣсь дворецкій Павелъ кашлялъ рѣшительно только оттого, что у него не было еще пока теплыхъ сапогъ.

Зѣвнувши разъ-другой аппетитно надъ Васинымъ счетомъ, Василій Иванычъ обыкновенно начиналъ свистать.-- На свистъ барина, какъ собачоннка, тотчасъ высовывался изъ двери казачокъ.

-- Позови-ко мнѣ Мирона.

И за тѣмъ баринъ не успѣвалъ еще два раза перекрестить ротъ, какъ въ кабинетѣ уже являлся камердинеръ Миронъ.

-- Ну-тко, Ерофвй, закати-ко вотъ это въ шнуровочку, да ужь и итожки-то подмахни, сдѣлай милость: рука что-то у меня сегодня зудитъ -- подписать хочется. Садись-ко, сведи все за мѣсяцъ, а я вотъ полка къ барынѣ моей схожу -- поздороваюсь.

Возвратившись отъ барыни своей, Василій Иванычъ обыкновенно становился за стуломъ петербургскаго человѣка и загибалъ по лакейски руки назадъ. Посмотрѣвши черезъ плечо въ свою шнуровую расходную книгу и помотавши головой, какъ будто разсматривая что-то невиданное и дивное, баринъ говорилъ наконецъ:

-- Фю, фю, фю-ю! эхъ, опять въ этотъ мѣсяцъ какъ, братецъ ты мой, хватили мы съ-тобой! Ай-ай, много прожито! а куда?-- одинъ Господь только вѣдаетъ... куда!-- Ну, подай-ко мнѣ вотъ это перышко.

Петербургскій человѣкъ вскакиваетъ, обмакиваетъ чистое перышко въ чернилицу, и такъ ловко подсовываетъ его подъ руку своего барина, что даже не замараетъ ему и барскихъ пальчиковъ.

Василій Иванычъ задумывается надъ книгой, какъ будто соображая, что бы ему наконецъ сочинить? И затѣмъ, размахавши руку бойко подписываетъ внизу: "помѣщикъ Василій Людоедовъ".

Послѣ этого онъ еще глубже задумывается надъ книгой, какъ будто соображая: логически ли изложена эта мысль? И затѣмъ, уже полюбовавшись своей надписью, съ сіяющимъ лицомъ обращается къ камердинеру и спрашиваетъ его торжественно: "а что? каково? Ерофей!.. вѣдь славно подмахнулъ сегодня? Смотри, -- чисто и министерская замашка!... "

Василій Иванычъ баринъ, отъ радости, что кончилъ свои мѣсячные счеты, такъ бросаетъ свое перо на столъ, какъ будто хочетъ выговорить: "на, знай нашихъ, вотъ какъ! Что намъ не подмахивать шнуровыхъ нашихъ книгъ, -- подмахивай да показывай этакъ какому нибудь неряхѣ, своему брату-помѣщику: вотъ дескать, какъ чисто ведемъ мы свои дѣла!"

Съ этимъ я совершенно согласенъ. Конечно дворянинъ, я думаю, не купецъ какой нибудь Севрюгинъ, -- дворянину стыдно, наконецъ усчитывать всякую копѣечку, да безпрестанно только припоминать, да допрашивать, да придумывать: "куда закатилась эта лишняя копѣйка? куда пошло столько то? да куда вотъ столько-то?" Это, сознайтесь, господа, такъ вѣдь ужь и попахиваетъ мелочной лавочкой съ постнымъ масломъ, -- Марья Александровна терпѣть не могла постнаго масла, ну, а Василій Иванычъ терпѣть не могъ провѣрять своихъ счетовъ.

Гораздо легче, когда староста Ѳедосій привезетъ съ поклонами оброки. Ну, подавай сюда старосту; подавай сюда оброки; подавай, что у тебя есть такъ хорошенькаго. А тутъ ужь развѣ долго разложить ихъ на томъ же столѣ, или на шнуровой книгѣ, для соображенія.

Василій Иванычъ такъ и дѣлывалъ. Вызвавши старосту изъ людской въ свой барскій кабинетъ, онъ принималъ отъ него, какъ беремя дровъ, пуки нашихъ толстыхъ, рваныхъ ассигнацій, взвѣшивая ихъ на рукѣ, словно фунтъ говядины; и затѣмъ ужь принимался старосту благодарить.

-- Ай да Глахтионычъ, умница! спасибо тебѣ любезный другъ!

-- На здоровье, батюшка.

-- Вотъ это тебѣ слѣдуетъ за труды, Дороѳей нашъ Глактіоновичъ-съ!

И добрый Василій Иванычъ вытягиваетъ изъ пачки старостѣ своему бумажку.

-- Спасетъ-те Христось, отецъ; ни надыть, -- на што?

-- Бери, бери, когда даютъ! Что ты?...

И Василій Иванычъ трясетъ передъ старостой за ухо рубль серебромъ.

-- Благодарствуй, кормилецъ!

-- Ну, а тутъ сколько всего?

-- Да тутъ всего-то-на-все семь тысячь, чай отецъ?

-- Э! да что жь больно толсто? а? да, въ шинелькахъ всѣ, любезные, завернуты. По-зимнему, вишь, потеплѣе пріодѣлись, знать? добавилъ ласково баринъ, разсматривая обертки на ассигнаціяхъ.

-- Знамо дѣло: потеплѣй, знать, любитъ: извѣстно -- денежки.... И староста усмѣхнулся.

-- А вѣдь ты, а думаю, Дороѳеюшко, и не чуешь, братецъ, какъ ты мнѣ удружилъ? То есть вотъ до сихъ поръ довольны вашей милостью, -- вотъ какъ; спасибо! (Баринъ поклонился старостѣ.) Главное: во-время! вотъ что, братецъ, любо-дорого. Ярмоночка, значить, теперь подходитъ, -- вотъ оно и кстати тутъ, какъ разъ!

-- Да я ужь, батюшка, такъ ужь и старался все, чтобы къ этому самому времюшку уштрафить.

-- Золотой вы, Дороѳей Глахтіонычъ, человѣкъ-съ! вотъ что-съ. Пренизко вамъ кланяемся-съ.

И баринъ поклонился еще.

-- Рады стараться, отецъ.

-- Кстати, кстати, другъ, кстати! -- Вездѣ все денежки, любезный Глахтіонычъ-съ: безъ денежекъ ни на часъ-съ; да-съ, ни на часъ-съ! Жена-съ, дѣти, домъ тоже -- вездѣ все деньги! Вотъ, отопить этакій, -- и то чего стоитъ! Домишка хоть куда, -- какъ ты думаешь?

Василій Иванычъ обозрѣлъ потолокъ; староста туда же по смотрѣлъ за бариномъ.

-- Чего не домишко, отецъ, это ли еще не домишко? ѣдешь, вонъ, къ городу-то, такъ верстъ за десять крышка-то зеленѣется.

-- Э! ужь будто и видно нашъ домъ такъ далеко?

-- Право-слово, отецъ, съ девятой версты.

-- Вотъ какъ! а я и не замѣтилъ этого: надобно когда нибудь посмотрѣть, -- изъ деревни поѣду. Ну, а какъ ты думаешь, нельзя вѣдь безъ дома?

-- Что и говоритъ, отецъ! безъ домку ужь какъ же вашей милости? Что безъ домку?...

-- А вѣдь хорошъ, Глактіонычъ, -- какъ ты, братецъ, думаешь?

-- Чего и говорить, отецъ! первѣющій таперича домъ во всей Дворянской будетъ вашинскій.

-- А! то-то же. Каковы мы съ Машуркой!

-- Гоже, отецъ мой, гоже! Чего и баять. (Староста вздохнулъ.) Ваше все добро, батюшка-баринъ, что ужь и калякать объ эвтомъ самомъ! На то вы и баре, чтобы жать эвдакъ.... примѣрно -- не по нашенски!

И староста обозрѣлъ потолокъ съ лѣпными амурами.

-- Нельзя, Глахтіонычъ, нельзя, дружокъ, иначе. Да вотъ тебѣ примѣръ: слыхалъ ли ты, на свѣтѣ живучи, этакую чудушку, что люди за службу платятъ денежки? Вѣрно, нѣтъ? -- то-то же! Я вотъ, напримѣръ, теперь называюсь: почетный смотритель, -- такъ не мнѣ, братецъ ты мой, платютъ жалованье, a я же плачу! Я же долженъ отсыпать изъ своего кармашка. Да!

-- Да какъ же это, батюшка?

-- Да такъ же, матушка, Дороѳеюшка: служба такая. Отъ этого, вишь, онъ и называется "смотритель почетный"! тутъ изъ чести, значитъ, надо служить, по-дворянски, а не изъ-за денегъ. Понимаешь? Ага! то-то же.

-- Какихъ, знать, служеній не бываетъ у вашей милости!

И староста вздохнулъ.

-- Или, напримѣръ, теперича, я членъ благотворительнаго заведенія: ну, тоже долженъ отъ себя этакъ временемъ, -- нельзя!... Все денежки, вездѣ денежки!...

-- Ну, въ добрый часъ молвить, отецъ: поди, я чай, на все достаетъ, вѣдь?...

-- Такъ-то такъ, да вѣдь ужь много больно и идетъ-то ихъ, Дороѳеюшко; ай-ай, братецъ, много ухаетъ -- вѣдь просто страхъ!

-- Ну, что много ужъ сухотиться-то, кормилецъ? Авось, отколь-ни на есть еще пошлетъ Господъ вашей милости! Дай только вотъ Богъ здоровьица вашему благородью.

-- То-то, вотъ здоровьица-то и мало у васъ. Не можется вотъ все: поясница, шутъ ее обдери, какъ-то все блажитъ.

-- Храни Господи! А вѣдь, что, кажись бы, вашему здоровью: тяготы вы большой не носите, отчего бы, кажись?... Вишъ, знать, письмо-то одолѣваетъ больно?... Да! и это не шуточная работа: -- поди, я чай, повози-ко его день-отъ-деньской по бумаги. Легко вѣрно, знать, перо, да не больно! Вотъ этто видѣлъ я вотъ тоже Михала Матвѣвича -- становова: -- такой испитой Богъ съ нимъ, что и!... страхъ Господенъ! А тоже этакъ вотъ на спинку жалуются исписался, говоритъ, весь, братецъ, Глахтионычъ.

-- Да, вѣрь ты имъ, "исписался!" чорта съ два -- "исписался!" Знаемъ мы это "исписанье-то" давно: кутнулъ неосторожно, вотъ оно и отдалось, чай, въ спину-то?

-- А можетъ статься и такъ, -- Господь ихъ вѣдаетъ.

-- Да чего, "Господь?" у нихъ ужь манера такая: они все на писаніе сваливаютъ,-- это такъ ужь изъ-поконъ вѣку и ведется. Все вишь, царская служба изнашиваетъ человѣка! Знаемъ мы эти царскія-то службы; ты ужь, молъ, какъ, Михайло Maтвѣичъ, на сказывай, -- знаемъ мы васъ, гуськовъ лапчатыхъ!

Староста улыбнулся.

-- Ахъ! да что же это, я тебѣ... и забылъ, экой какой! -- Эй, малый!...

Высунулся казачокъ.

-- Поди, ступай къ Макарихѣ: кланяйся ей отъ насъ, вотъ съ Глахтіонычемъ, скажи, чтобъ она дала тебѣ водки, а ты приди сюда и попотчуй вотъ старосту.

-- По-што, кормилецъ, еще ужь водки-то?

-- Я, братецъ, услугъ не забываю: я, братецъ, не такой человѣкъ.

-- Да я и такъ доволенъ вашей милостію, батюшка! Завсегда-таки скажу: "вы у васъ баринъ, теперича -- одно слово!"

-- Вотъ какъ расхвалилъ! Ну, такъ на-ко вотъ, выпей-ко за это.

Василій Иванычъ самъ налилъ и поднесъ старостѣ Глахтіонычу.

Староста выпилъ; вытеръ даже кулаковъ съ усовъ своихъ барское угощеніе и, крякнувши окончательно, уже посмѣлѣе завелъ разговоръ:

-- Такъ-съ, такъ-съ, батюшка-баринъ; чаво ужь тутъ кривить душенькой-то передъ вашей барской милостью? Знамо дѣло теперича: у васъ денежки идутъ... Оно не даромъ знать баютъ: "большому кораблю, большое плаванье". Вѣстимо оно: да-ко вотъ мнѣ теперича хоша, примѣрно, половину вотъ этакой кучечки, что я? погибъ человѣкъ! пра-аво слово такъ, чисто погибъ!...

-- Ой ли?

-- Да ей-Богу, судырь, такъ; -- отъ сухоты-то одной такъ помрешь теперича, али, пожалуй, съ думы эвтой самой удавишься.

-- Что ужь больше? Врешь, чай, не удавишься? Найдешь небось и ты горшочекъ деньжонками?

-- Право слово, нѣтъ: ей-Богу, судыриь, не найду!... Какъ передъ Богомъ, теперича передъ вами, въ напраслину божиться не-по-што! Что нашъ братъ, мужикъ? Правду баютъ: "мужикъ-дуракъ" теперича. Онъ и денегъ-то, поди, я чай, боится: по эвтой самой причинѣ, что и въ рукахъ-то они у него не бывывали, отродясь. Дуракъ онъ и есть за эвто самое. Ну, а ваша милость знамо...

-- Эхъ, Дороѳеюшко, любезный другъ, вѣрно ты не слыхалъ пословицы: "и черезъ золото слезы льются".

-- Не што она бываетъ, судырь, и этакъ въ иной разъ; а все, чай, съ золотомъ-то плакать веселѣе?

-- Пожалуй.-- Ну-ко, вотъ, выпьемъ съ тобой по-единой. Слыхалъ ли ты, братецъ, вотъ это: "когда-то ѣхалъ чижикъ въ лодочкѣ и былъ онъ въ адмиральскомъ чинѣ? такъ не выпить ли намъ водочки по эвтой причинѣ?"

-- Надоль, батюшка, еще для чижа-то, кабы ужь не тово?...

-- Что, чай, не спьяниться бы? -- Экъ куда хватиль! съ двухъ-то рюмокъ!

-- Слабъ вѣдь, отецъ, на эту дрянь.

-- Ну, экая важность: пошелъ, да выспись. Чай, не съ деньгами поѣдешь отсюда, изъ кабинета-то, пустой?

-- Оно вѣстимо такъ, кормилецъ. Чево ужь и баятъ объ эвтомъ.

-- Ну, такъ-что жь и толковать! Вотъ изъ деревни -- съ оброками! ну, это другое дѣло: такъ надо себя поберечь. Я всегда какъ толкую: "что это все равно, что ѣдешь съ своей головой." Вотъ тамъ пьянство въ дорогѣ не годиться; -- да пожалуй аще и замерзнешь, какъ зимой это случится.-- А здѣсь, братъ, при мнѣ можно: я знаю, что ты съ этого пьянъ не будешь, это дудки, а такъ покуражишься не много...

-- Коли же, кормилецъ, въ дорогѣ? развѣ я ужь не возьму это въ толкъ, -- чай не маленькой?

-- Ну, такъ объ чемъ же и толковать. Пей!

-- Пей, тебѣ говорятъ! а то я, братъ, и за пазуху налью, -- ты вѣдь знаешь меня!

-- Да я, батюшка!...

-- Пей, пей! тебѣ говорятъ!

Намъ уже извѣстно, что Василій Иванычъ былъ баринъ добрый: онъ очень любилъ угощать водочкой дьячка, кузнеца, печника и старосту,-- поэтому неудивительно, что, послѣ возраженія старосты, онъ началъ слегка горячиться и покрикивать.

-- Пей, пей, всю! вишь все зло на днѣ-то оставилъ.

Староста допилъ и даже закусилъ

-- Экой ты, братецъ, гость спѣсивый.

-- Не годится, сударь!

-- А? "не годится еще?" -- ну, такъ Трошка налей ему за это еще рюмку.

-- Не могу, судырь, какъ угодно...

-- Э, врешь, братъ! Это стара-штука:-- всю, всю!.. а то разсоримся. Баба-настоящея: рюмка съ наперстокъ, а онъ блажитъ! Стыдись!

-- Не годится, сударь.

-- Ну, все годится, когда велятъ. Это пустяки!

Василій Иванычъ окончательно въѣхалъ въ свою колею угощенія и такъ на части покрикивать, что Марья Александровна тотчасъ прислали свою востроглазную Полиньку-кисейную объявить барину, что у нея гости.

-- Ну, хорошо: мы шумѣть не станетъ. Скажи барынѣ: "слушаю-съ!" да смотри "юсъ-то" не забудь прибавить. Слышишь, -- эй, Полька! -- А? ты, братъ, теперь ступай отдохнуть. Скажи тамъ, чтобъ тебя накормили.

-- Приказаніи никакихъ больше не будетъ отъ вашей милости?

-- Да какія приказанія тебѣ? Выпей вотъ еще рюмочку, да и съ Богомъ! Вотъ тебѣ и приказанія всѣ!-- кланяемся вамъ низко за оброчки-съ! Вы, значитъ, любезныя человѣкъ, и не даромъ называетесь у насъ "старостой-съ", Дороѳей Глахтіонычъ-съ; батюшка, да-съ! Ну а прикащику вашему, Лупову Ѳедосѣю, извольте сказать вотъ что-съ: "чтобъ они тамъ дремать не изволили, да-съ! А то худо будетъ имъ-съ, такъ и скажите-съ, да-съ! Я говорю имъ это не шутя-съ! Рохля вѣдь они, тихоня-съ, это мы все знаемъ-съ, а это скверно-съ: поставленъ приказывать, такъ приказывай, а губы-то не распускай, и свое дѣло знай!" -- Вы понимаете-съ?

-- Слушаю-съ, батюшка, скажу-съ!..

-- Ну, да! такъ и скажите ему-съ! -- A кромѣ шутокъ всякимъ все-таки подтверди: "ей-Богу, выпишу нѣмца!" я вѣдь съ нимъ не шучу. Я ужь какъ-то намекалъ ему это, да онъ и въ устъ себѣ не дуетъ. A ты такъ-таки и скажи: нѣмецъ у меня есть, нѣмецъ ужь готовъ,-- нѣмецъ всегда готовъ! Такъ и влѣпи ему: что мнѣ здѣсь стоитъ только свиснуть, десятокъ прибѣжитъ нѣмцевъ. Я не шучу съ нимъ, ни ни, скажи ему: "въ нѣмцахъ у насъ недостатка не будетъ", такъ и влѣпи!

-- Слушаю-съ, влѣплю, коли приказывать изволите.

-- Да, да, да, изволю,-- такъ и влѣпи.

-- А еще ничего не изволите приказывать?

-- Да что еще изволить? право, не придумаю что-то? Спасибо, другъ, на этомъ. Кланяемся-съ за милость вашу. Скажи, чтобъ тебя такъ покормили.

Василій Иванычъ подошелъ и погладилъ съежившіеся бумажки.

-- Ахъ, да! совсѣмъ изъ ума вонъ! Эй, Дороѳей!

Староста воротился.

-- Сдѣлай одолженіе, Глахтіонычъ, пришли ты мнѣ, братецъ, сдѣлай милость, Христа-ради, перышковъ.

-- Какихъ, судырь, прикажете: али вороньихъ опять?

-- На кой мнѣ тутъ вороньи твои перья? Это вонъ тогда Юбочкину, нужно было для какихъ-то фокусовъ, такъ тово... Требовали тогда.

-- Павлиньихъ, значитъ, изволите?

-- Да нѣть, братецъ, какихъ павлиньихъ! -- это дѣтямъ тогда нужно было вонъ на шляпочки, да для игры, такъ я посылалъ... A мнѣ просто -- простыхъ, гусиныхъ, братецъ, перьевъ, -- простыхъ,-- гусиныхъ. Чего-обѣднѣлъ, братецъ, до такой степени, что подписаться вѣдь нечѣмъ: -- третьяго дня вотъ это была исторія со мной: въ книгѣ вонъ кассовой -- Василій-то подписалъ кое-какъ, a фамиліи-то и нечѣмъ ужь, -- у послѣдвяго носъ отвалился: такъ вонъ за апрѣль въ книгѣ-то в остался безъ фамиліи. Что будешь дѣлать съ ними стары, значитъ, -- всѣ испортились, писать-то и не могутъ. Тамъ есть что-ли y тебя свѣженькія-то?

-- Коли, судырь, не быть для вашей милости перышковъ,-- хошь возъ привеземъ, отецъ!

-- Ой, возъ! -- ну, куда мнѣ ихъ къ чорту такую прорву? Писака-то я какой? въ мѣсяцъ разъ вонъ сядешь фамилію подмахнуть, да и будеть,-- a стой опять на мѣсяцъ! Хоть-бы десяточекъ сказалъ, такъ и то мнѣ на-годъ довольно, а то возъ! Чего мнѣ тутъ много-то съ ними? вѣдь не грызть ихъ,-- не сочинитель я какой? Ну, сотенку пришли, пожалуй.

-- A съ гуськами-то, судырь, что прикажете дѣлать? то же съ перьями сюда прислать?

-- Ну, на кой ихъ лядъ твоихъ гуськовъ? Гусямъ найдете тамъ потеплѣе мѣстечко, -- такъ можно будетъ и спустить ихъ всѣхъ опять, посходнѣе, по прошлогоднему. Вотъ барановъ-дураковъ -- ну этихъ можно къ зимѣ-то ободрать, да сюда прислать, -- пусть вонъ ѣдятъ ихъ люди.

-- И гуська-то, судырь, жирненькаго не мѣшало-бы; тамъ есть кормленые -- такіе зватные, -- просто малина! доложилъ староста со вкусомъ и аппетитомъ.

-- Ну, вотъ жирненькихъ-то тамъ съ Лупычемъ и обработайте.

-- Благодарствуемъ, кормилецъ, да больно ужь хороши: такъ вашей бы милости.

-- Ничего, ничего и вамъ по парочкѣ можно! Я этого вамъ никогда не запрещаю. Да вотъ что: это очень важно,-- слушай: съ послѣдними оброками у меня тамъ прошу не окошеливаться, -- слышите, ребятушки? Пожалуйста, я васъ прошу -- не тянуть. Хоть къ пасхѣ-то, нельзя-ли какъ, отецъ, Дороѳей Глахтіоновичъ? Я на тебя ужь, другъ!...

-- Понимаю, батюшка, постараюсь дли вашей милости.

-- Ну, то-то, такъ ужь постарайся, отецъ родной, выручи!... Это вѣдь, что вотъ тутъ теперича... Это все только -- фю! свиснулъ и нѣтъ ихъ, и хмыль взялъ! A нельзя!... время такое подходитъ: во-первыхъ и ярмарка-то вотъ на дворѣ, а во-вторыхъ, и праздникъ скоро заглянетъ на дворъ. Пожалуй, не успѣешь и глазомъ моргнуть, какъ, смотришь, опять и тово... и остался безъ копѣйки. Такъ ты ужь, другъ, пожалуйста...

-- Соберемь ужь, батюшка, какъ нибудь съ грѣшкомъ хоть пополамъ.

-- Охъ, ужь это мнѣ "съ грѣшкомъ", -- безъ грѣшка бы надобно собрать, другъ любезный, все сполна, а не съ грѣшкомъ. Вѣдь, ей-Богу, братецъ, до зарѣзу нужны деньги, -- то есть вотъ какъ! Василій Иванычъ провелъ рукой подъ носомъ.

-- Понимаю, судырь-батюшка! Сберемъ ужь, знать, въ свѣтлому дню, не минуючи;-- постараться надо для вашей милости!

-- Пожалуйста, пожалуйста, братецъ ты мой -- ну-ко, вотъ выпьемъ еще со мной.

И Василій Иванычъ, по добротѣ душевной, самъ поднеся Глахтіонычу рюмочку и даже чокнулся съ нимъ въ знакъ дружбы.

-- Ай-ай, злобная, Господь съ ней! сказалъ староста Дороѳей и, плюнувши въ уголокъ, добавилъ: "простите, батюшка, Христа ради."

-- Ну съ Богомъ, съ Богомъ! завтра же въ путь, да и за дѣло.

-- Вѣстимо, отецъ, дремать нечего: -- за-дѣло! Много ль ужь осталось до праздника?..

-- Съ Боговъ, съ Богомъ. И затѣмъ, совершенно утомленный разными хозяйственными разговорами со старостой, баринъ повадился на диванъ, и въ сладкой дремотѣ началъ вполглаза посматривать на разставленные по этому столбики ассигнацій.

"Странный человѣкъ этотъ Александръ Михайловичъ подумалъ Василій Иванычъ, не въ бреду, не во снѣ, а именно въ томъ состояніи, въ какомъ обыкновенно думаютъ всѣ Василіи Иванычи послѣ сытнаго барскаго обѣда: "придетъ же иногда этимъ людямъ въ голову: вы, говоритъ, помѣщики, вамъ все -- ничего! Слышите? вамъ ничего!.. Нѣтъ, наткнулъ бы я васъ, господинъ Пырсиковъ, хоть на часокъ, потолковать вотъ съ этакимъ олухомъ царя небеснаго, какъ мой Дороѳей, такъ небойсь вы, милостивые государи и отъ помѣстьевъ-то бѣжали бы чорть-знаетъ-куда! Они себѣ, эти господа, воображаютъ, что помѣщикъ такъ ужъ себѣ и лежитъ только на диванѣ, и лежитъ, и не встаетъ ужь никогда! Нѣтъ, встаетъ онъ! Ей-Богу встаетъ! да еще какъ встаетъ! не хуже васъ самихъ, господинъ Пырсиковъ! Да-съ! Подите-ко, покричите вотъ этакъ часокъ-другой, какъ я съ моимъ Глактіонычемъ, такъ тутъ какъ разъ и горло тебѣ перехватитъ. Да-съ! А эти казенные господа и понятія не имѣютъ о томъ, что значитъ быть помѣщикомъ и управлять -- особливо какъ слѣдуетъ управлять имѣньемъ, добросовѣстно. Это такой трудъ, такой! что эти господа и вообразить себѣ не могутъ. Такое... такая..."

И Василій Иванычъ совсѣмъ ужь началъ засыпать.

Въ дверяхъ вдругъ кто-то кашлянулъ и даже шаркнулъ ногой, чтобъ обратить на себя вниманіе барина. Василій Иванычъ вскинулъ глазами на нагорѣвшую свѣчу, на столбики своихъ оброковъ и сердито спросилъ: "кто тутъ?"

-- Я"съ, батюшка, -- Павелъ-съ...

-- Ну, что тебѣ нужно?..

-- Да я-съ думалъ, вы одни теперича -- послободнѣе: такъ пришелъ-было вашъ доложить.

-- Что доложить? -- говори.

-- Да ярманка, судырь, подходить, такъ надобно... вѣдь закупить всего... Приказу какова не будетъ ли къ завтрему?

При словѣ "ярмарка" Василій Иванычъ такъ легко вскочилъ съ дивана, какъ будто кто-то сказалъ ему: "не пора ли идти на службу?" Лицо барина изъ сердитаго приняло такое веселое выраженіе, какъ будто онъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что у него есть такой заботливый Павелъ, который не только не пропуститъ ни одной ярмарки, а самъ же напомнитъ барину, что пора пришла дѣлать пудовые и годовые запасы.

-- Ярмарка, ярмарка! говорилъ онъ, потирая себѣ руки, точно полиціймейстеръ передъ ярмаркой: -- я объ ней ужь подумывалъ слегка-съ, Павелъ Кузьмичъ, -- да-съ; подумывалъ-съ! Не мѣшаетъ и купить-съ чего нибудь на ярманочку-ей, да-съ!.. не мѣшаетъ-съ!

-- Что, судырь, прикажете?..

-- Да вотъ что-съ... (Василій Иванычъ запустилъ кулаки въ ляшки) купите-ко вы намъ-съ... (Василій Иванычъ всталъ съ дивана и подошелъ поближе къ Павлу) пудика два-три миндальцу-съ, и горькаго, и сладенькаго; сладенькаго, знаете, побольше, а горькинькаго, конечно, немного: вамъ вѣдь ужь это извѣстно?.. Ну-съ, такъ-такъ и сдѣлайте! Да купите вы намъ еще-съ пудика два-три сырцу-съ, да пудика-съ два икорочки, да съ пудикъ фисташечекъ, да съ пудикъ изюмцу, да пудикъ, пожалуй, черносливцу. Впрочемъ, почтеннѣйшій Кузьмичъ-съ, черносливцу вы возьмете пудика съ три-съ; такъ-съ! это ничего-съ, не пропадетъ; только Христа ради помягче-съ. Черносливецъ вѣдь вещь славная-съ, да-съ! желудокъ ли засоренъ -- чѣмъ вымети его? -- черносливцемъ; такъ ли? когда послѣ обѣда нечего дѣлать -- тоже полезно пожевать съ горсточку. Отмѣнная штука-съ черносливецъ, Павелъ Кузьмичъ, рекомендую вамъ-съ.

И Павелъ Кузьмичъ улыбается.

-- Что же бы еще-съ вамъ сказать?.. Да, колбаски, колбаски, братецъ, честной колбаски ради Христа не забудь прихватить колбаски! Ты вѣдь знаешь ее?.. видалъ честную колбаску?

-- Помилуйте, судырь, какъ не видать: когда ужь я забуду честную вашу колбаску?.. я, признаться, и самъ вѣдь парень не промахъ на чеснокъ-то, иной разъ такъ закатишь, что кряхтится только тебѣ.

-- Ну, вотъ видишь: такъ, значитъ, нечего объ колбасѣ и толковать. Такъ вотъ что еще!.. не забудь ты купить... что бишь я еще хотѣлъ сказать? да, седьдей-то, сельдей-то подлецовъ не забудь, седьдей боченочковъ съ десятокъ, -- это вѣдь вещь тоже нужная при домѣ. Ну, какъ безъ сельдей? Ну, скажи на милость? Чуть это этакъ подвернулся -- все селедка да селедка, а не то такъ и двѣ улетятъ. Что станешь дѣлать? вѣдь не даромъ говоритъ русская пословица: "что пожуешь, то и поживешь." Не подать -- какъ будто нельзя, неловко, порядокъ того требуетъ. Да не подай-ко, такъ и барыня опять такъ взвѣситъ нашего брата, что ой-ой только будетъ! A что подашь, кромѣ селедки? Сыръ-то нынче вонъ какъ жжется, -- на полтинничекъ, говорятъ, ужь поѣхалъ?

-- Нѣтъ-съ, получше-то два съ гривенкой просятъ, судырь.

-- Ой! да что они, подлецы, съ ума что ли сошли? или творогу у насъ недостаетъ въ матушкѣ Россіи: сдѣлать, что ли, вѣрно, не изъ чего? Это что же выходитъ? по рублю -- сорокъ рублей, да по другому -- сорокъ, да по гривнѣ сорокъ гривенъ,-- четыре рубля: восемьдесятъ четыре рубля пудъ! да на пять хоть, положимъ, помножимъ: пятью восемь -- сорокъ; четыреста, значитъ; да такъ еще рублями набѣжитъ; такъ одинъ сыръ и выѣдетъ у насъ на пятистахъ рубляхъ? Свинство, ей-Богу, свинство! чистѣйшіе скоты! A еще говорятъ иногда: "помѣщикъ, -- говоритъ,-- онъ: ему -- что!.." вотъ оно, помѣщикъ-то: не наѣсться, a только закусить ему дай, и то пятьсотъ рублей изъ кармана вылѣзетъ. Да еще это крошка одна, на одномъ сырѣ только!... A попробуй-ко, разбери у помѣшика-то все другое-прочее, такъ тогда и увидишь, сколько онъ съѣдаетъ.

-- Да-съ, батюшка Василій Иванычъ, соглашается со вздохомъ Павелъ: -- какъ посмотришь да поглядишь, такъ и вамъ ай-ай много денегъ приходится проживать.

-- Да такъ-то, братъ Павелъ, много, что и конца имъ не видать къ концу-то года! Вотъ хлопаетъ, хлопаетъ Ерофей счетами, да такъ и бросить наконецъ. Устанешь вѣдь, братъ, какъ ты тамъ не борзись: счетъ наконецъ потеряешь; плюнешь да татъ и скажешь: "чортъ васъ возьми, со счетами-то со всѣми."

Павелъ на это только кашлянулъ, закрывая ротъ пальцами лѣвой руки и ничего не отвѣтилъ; Василій же Иванычъ, желая растолковать тупому своему Павлу всю трудность жизни русскаго барина, спросилъ слугу: "а какъ ты, напримѣръ, думаешь, вѣдь купецъ счастливѣе нашего брата, помѣщика?"

-- Богъ знаетъ, сударь, какъ вамъ сказать объ эвтомъ: каковъ купецъ... Ивой одно званье, что купецъ...

-- Да всякія, братецъ, счастливѣе, ты ужь этого мнѣ не говори: во первыхъ, онъ никогда не промотается, не такъ, какъ нашъ братъ помѣщикъ. Ну, положимъ, ну, случился съ нимъ грѣхъ: спустилъ въ вечеромъ тысченку-другую, -- смотришь, онъ утромъ сорвалъ ужь щетинку съ покупателя: глядишь, у него опять и натянуло. А у помѣщвка-то ужь ни откуда не натянетъ, нѣтъ, шалишь! Лѣнтяй-купецъ, да не хочетъ торговать самъ, ну, найми степеннаго прикащика, передай ему лавку по описи, изъ десятаго,-- или какъ они тамъ дѣлаютъ?-- процента, a тамъ и сиди себѣ на печкѣ съ бабами, да подбирай денежки. A помѣщикъ, нашъ братъ, найми-ко какого-нибудь чорта, -- хоть разнѣмецъ онъ тамъ будь, -- такъ онъ себя ему и покажетъ! такъ облупитъ, собака, помѣщика-то, какъ яичко; такіе заведетъ тебѣ тамъ на деревнѣ нѣмецкіе фокусъ-покусы, да свекловичные, да чертовскіе заводы, что просто ну-ну только!.. смотри на него да ахай! "Имѣніе, говоритъ, устроилъ!..." A тамъ, смотришь, строитель-то и пошелъ запускать лапу-то въ барскій мѣшокъ, и пошелъ!... Ну, a чортъ его поймаетъ, отсюда за двѣсти-то верстъ! A туда къ нему поѣдешь, такъ тоже шишъ возьмешь: счеты-то у него еще, братъ, почище моихъ написаны, да и вѣрность-то въ нихъ нѣмецкая,-- значитъ, поакуратнѣе нашей съ Ерофеичемъ. A тамъ глядишь, года черезъ два, и совсѣмъ не везетъ тебѣ оброковъ; a какъ вызовешь его да спросишь: "что, дескатъ, колбаса, денегъ-то не даешь?" такъ онъ тебѣ понѣмецкому и отвѣтитъ: да дать-то, говоритъ, нечего: неурожай нынѣшній годъ. Ну, a y купца, извѣстное дѣло, у того на полкахъ неурожая-то не бываетъ: у того и въ будни, и въ праздникъ, и передъ праздникомъ -- все урожай, все греби денежки. Да и добыть-то ихъ легче: смошенничалъ онъ, да сорвалъ съ нашего брата помѣщика, за какой-нибудь кусокъ сыру, рублей двѣсти лишнихъ, такъ ему простительно -- онъ, говорить, на то и родился, чтобъ обманывать, онъ, говоритъ, купецъ. A смошенничай, да сорви-ко съ кого-нибудь двѣсти-то рублей я,-- такъ глядишь, я выйду ужь не купецъ, a подлецъ! Смотришь, никто послѣ того и знать меня не хочетъ. "Это, говоритъ, низко; еще, говоритъ, помѣщикь называется." A ему такъ не низко; нѣтъ, ему ничего!

Павелъ Кузьмичъ опять кашлянулъ въ лѣвую ладонь и скромно про себя подумалъ: "эхъ! баринъ, баринъ! не сейчасъ ли ты со старосты Глахтіоныча получилъ оброки крестьянскіе, a еще все тебѣ мало! A вѣдь цѣлую охабку привезъ онъ тебѣ ассигнацій, я самъ ихъ у него видѣлъ." И, раздумавши, Павелъ Кузьмичъ даже не дакнулъ на разумную рѣчь барина, и такимъ остался деревяннымъ столбомъ, что самъ Василій Иванычъ это замѣтилъ и пересталъ говорить, думая: "что не въ коня кормъ тратить? онъ такихъ идей совершенно не понимаетъ, да и гдѣ ему? онъ человѣкъ тупой, человѣкъ необразованный!"

И воцарилось послѣ того въ комнатѣ мертвое молчаніе. И вотъ только одно живое лицо какого-то покойника-философа насмѣшливо выглянуло изъ рамки на мечтающаго Василья Иваныча и на деревяннаго, ничего не мыслящаго дворецкаго Павла, и какъ будто хотѣло сказать имъ вслухъ: "дураки вы оба!" но все таки не сказало, потому что это лицо было не живое, a только изображенное на картинѣ, и жило ли оно когда-нибудь на Руси святой, или еще будетъ жить -- это мнѣ неизвѣство.

Однако Павелъ Кузьмичъ очнулся прежде, и по своей дѣятельной натурѣ, желающей чѣмъ нибудь заняться, а не стоять столбомъ, онъ еще кашлянулъ для начатія рѣчи и докладнымъ тономъ спросилъ:

-- Еще ничего приказывать не изволите?

-- Нѣтъ, братецъ, Павелъ, еще что-то я хотѣлъ тебѣ приказать, да заболтался вотъ съ тобой, а дѣло-то такъ и забылъ... что бишь еще-то?... Вотъ постой, я полежу, да подумаю.

И опять воцарилось мертвое молчаніе; помѣщикъ Василій Иванычъ легъ на диванъ вверхъ носомъ, какъ покойникъ.

-- Ахъ! да, вотъ еще что... (И покойникъ повернулъ свой носъ къ дворецкому Павлу)... купи-ко ты мнѣ еще балычка, ради Христа, не забудь -- брусочковъ этакъ пять-шесть, не больше. Эта рыбка славная, я ее больно-таки полюбливаю временемъ на закусочкѣ, по утрамъ.

-- Такъ извольте ужь, сударь, на записочку все это проставить, чтобы какъ-нибудь этакъ-тово... не забыть чего... Память-то ужь, судырь, нынче что-то плоховата стала...

-- Э-э! растерялъ вѣрно, братъ,-- женатый, значитъ, человѣкъ?-- заботы... а-а!-- И Василіи Иванычъ изволитъ пошутить надъ водяной памятью Павла Кузьмича и даже скажетъ еще: "да неужели ужь въ самомъ дѣлѣ и этого не упомнишь?"

-- Кромѣ шутокъ, сударь, не упомню!

-- Ну, такъ ты, братъ, вѣрно въ печку дулъ, или на себѣ прорѣхи зашивалъ, да ужь и память-то туда же вмѣстѣ съ ними зашилъ. Отчего же я-то все это помню, а? Значитъ, моя-то, вѣрно, посвѣжѣе будетъ твоей?

-- Да вѣрно такъ, сударь.

-- Ну, нечего дѣлать, придется, вѣрно, опять вставать да записать, если такъ?...

Василій Иванычъ всталъ и записалъ. Передавая лоскутокъ барскаго приказа, онъ прибавилъ:

-- Слушай, однако, Павелъ, вотъ что: ты возьми, конечно, съ собою лошадь,-- не на себѣ же все это тащить!-- да и искупи мнѣ все это, какъ слѣдуетъ по запискѣ, хорошенечко. Слышишь! миндаль, смотри, пробуй. Боже тебя сохрани, если миндаль будетъ не свѣжій, -- это, братъ, кушанье барынино, такъ смотри у меня, чтобы онъ былъ не горекъ.

-- Да горькаго-то, судырь, тоже вѣдь для душку не мѣшаетъ....

-- Фу! какой ты, братецъ Павелъ, безтолковый: горькій -- пусть горькій, такъ и бери горькій за горькій; да сладкій-то чтобъ не былъ горекъ -- вотъ чего барыня не любитъ! Слышишь, что-ли? Сладкій-то возьми сладкимъ, попробуй, чтобъ онъ былъ сладкимъ! Понимаешь, что-ли, теперь?

-- Понимаю, судырь, понимаю; какъ же ужь этого не понять?

И Павель все-таки ничего не понялъ, что хотѣлъ ему растолковать его баринъ.

-- Ну, прочее тоже попробуй, смотри. Балыки вотъ чтобъ не пахли ржавчиной.

-- Въ эвтомъ-то, судырь, не сумлевайтесь. Что касается миндаля, то оно такъ -- какъ будто мало въ рукахъ бывалъ, -- пожалуй что и ошибешься. Ну, a ужь что касательно балыковъ-то-съ, такъ самъ рыбакъ, теперича -- это ужь и ошибиться-то грѣхъ.

-- Ну, да ты мнѣ этого не говори; на грѣхъ мастера нѣтъ, и съ знатокомъ можетъ случиться: рыбакъ вѣдь не балыки ловитъ, a рыбу -- что пустяки толковать? Языкъ, чтобы языкъ былъ во рту, -- вотъ что нужно, больше ничего: a рыбачество тутъ не поможетъ.

-- Слушаю-съ.

-- Ну такъ и слушай же еще, что я тебѣ скажу... Вотъ что-съ мы теперь вамъ скажемъ-съ, почтеннѣйшій нашъ Кузьмичъ-съ Павелъ, это-съ главное-съ (и при этомъ главномъ Василіи Иванычъ положилъ руку на плечо своего дворецкаго): я тебя знаю и ты меня знаешь, вотъ тебѣ деньги: бери и суй ихъ въ карманъ; да еще вотъ что: первое -- ты ихъ не потеряй, потому что это деньги барскія, a второе -- ради Христа, не передавай ты лишней моей копѣйки этимъ господамъ, знаешь тамъ -- купчишкамъ. Ну, ну зачѣмъ, зачѣмъ?-- скажи ты мнѣ, Христа ради,-- ну, къ чему баловать лишнимъ этихъ козловъ-бородачей; ну скажи по совѣсти, ну за что ихъ баловать? -- вѣдь не за что, рѣшительно не за что!... Это что тамъ на это смотрѣть, что онъ распинается передъ тобой, да избожится и вкривь и вкось, да искрестится и вдоль и поперекъ, -- все это, братець, вздоръ, привычка одна, надувательная система -- больше ничего! Или это такъ еще: только, говоритъ, для праздника и уступаю вамъ съ почтеніемъ, а въ будни себѣ дороже -- дудки это, все дудки и больше ничего, какъ дудки!... А еще и дудки-то самыя канальскія. Нѣтъ, съ ними надо по-свойски! Съ ними ты, любезный мой Павелъ Кузьмичъ, поставь себѣ за правило: ни въ праздникъ, ни въ будни, ни днемъ, ни ночью -- купцу не вѣрь ни на полушку. Слышишь, ни на полушку не вѣрь, ни-ни! Надуетъ, облупитъ, обдеретъ тебя, какъ липочку, -- да! Ты не смотри на это, что онъ тамъ возноситъ руки къ небесамъ, да кладетъ ихъ на грудь, приговаривая: "передъ Богонъ, какъ честный человѣкъ говорю вамъ". И пусть онъ себѣ говоритъ, пусть хоть лопнетъ, говоривши, a ты все-таки торгуйся съ нимъ зубъ-за-зубъ и не покупай до тѣхъ поръ, пока онъ въ третій разъ не назоветъ тебя опять къ себѣ въ лавку!... Вотъ тогда -- купишь!...

-- Да ужь будьте покойны, судырь, я тоже кремень на этотъ счетъ.

-- Ну-да, такъ, такъ, братецъ, такъ-таки кремнемъ, желѣзнымъ кремнемъ и слѣдуетъ быть съ ними, a то бѣда -- чистый грабежъ, обдерутъ, разбойники, рѣшительно обдерутъ, какъ липочку обдерутъ, -- да!

-- Нѣтъ, не обдерутъ, батюшка Василій Иванычъ, будьте спокойны, съ меня взятки-то гладки.

-- Ну такъ -- такъ, пожалуйста: отправляйся, да закупи же все, какъ тамъ прописано въ этой запискѣ.

-- Слушаю-съ.

-- A денегъ y тебя не достанетъ -- придешь, возьмешь еще; или, пожалуй, не хочешь ли вотъ другую такую пачечку,-- тамъ у тебя двѣсти пятьдесятъ на ассигнаціи.

Павелъ даже испугался.

-- Нѣтъ ужь, батюшка, позвольте лучше придти за этими въ другорядь. Куда это я буду таскаться съ такой прорвой денегъ-то по ярмаркѣ? Да сохрани Господи, что случится! неровенъ часъ -- обронишь! да я тогда отъ страху-то одного умру!

-- Я, братецъ, тебѣ вѣрю, какъ себѣ, говорилъ баринъ съ разстановкой: -- ты у меня человѣкъ честный. Не хочешь ли вонъ со стола взять теперь же съ собой не только пятьсотъ, хоть тысячу, али больше того?

"Больше тысячи!" мелькнуло въ головѣ Павла: "да мы съ Васькой моимъ и счету-то въ тысячѣ не сведемъ, a баринъ мнѣ довѣряетъ этакія суммы!"

У Павла заискрились глаза отъ довѣрія своего барина.

-- Служи, братецъ, служи, -- я тебя вижу....

Баринъ потрепалъ вѣрнаго слугу по плечу.

-- И такъ, батюшка, кажись, все стараюсь: готовъ умереть за вашу барскую копѣечку. Разрази меня Господь на семъ мѣстѣ, если я хоть крошечку....

-- Служи, Павелъ, служи! Я тебя не забуду!

-- Чувствую, сударь, и понимаю.

У Павла показались на глазахъ слезы.

-- Ну, a когда ты понимаешь, такъ значитъ, нечего объ этомъ съ тобой и толковать. И я тебя, другъ мой любезный, понимаю! Ты вѣдь слуга вѣрный.

-- Всю жисть мою, сударь, теперича, кажись.... И дѣтки мои тоже, сударь, тово... будутъ...

Голосъ стараго слуги оборвался. Вѣрный Павелъ заплакалъ.

-- Служить вѣрой и правдой, хотѣлъ ты сказать? такъ? Вотъ это благородно! это вотъ по моему! -- ну, такъ слушай же, мой почтенный дворецкій, Кузьмичъ-съ Павелъ. За слезы эти вѣрныя мы васъ сейчасъ порадуемъ вотъ чѣмъ-съ. Слушай.

Василій Иванычъ возвысилъ голосъ и заговорилъ четко и громко:

-- За службу твою я одного изъ твоихъ сыновей отпускаю на волю, -- да! это такъ свято, какъ то, что Богъ на небѣ, а я на землѣ! -- Котораго -- это ты рѣшай самъ.

Павелъ бросился къ ручкѣ барина. Слезы брызнули изъ глазъ стоящаго на колѣняхъ старика.

-- Ну, пока это между нами. Встань, ступай.

Павелъ изъ кабинета барина вышелъ такимъ же одурѣлымъ, какъ и староста послѣ трехъ рюмочекъ крѣпкой дворянской водки: судьба роднаго дѣтища также опьянила отца.

"Котораго -- рѣши самъ!" думалъ Павелъ, пробираясь черезъ темный барскій дворъ. "Нѣтъ, не выберу я самъ! ей-Богу, не выберу: оба равны. Котораго мнѣ сдѣлать вольнымъ? -- ей-Богу, не знаю!... Оба кровныя мои дѣтища: за что жь я награжу одного? за что же я погублю другаго? Не посовѣтоваться ли развѣ съ женой?..."

Павелъ въ какомъ-то странномъ забытьи остановился середи барскаго двора.

"Вотъ оно теперича и выходитъ... и видно стало... То-то онъ всякій разъ все, бывало, скажетъ: служи, Павелъ, служи! Да опять какъ-будто и помолчитъ. -- Что, думаю, баринъ все тово? Анъ вонъ оно, вишь, къ чему клонилось тогда. -- Ну, дай ему Богъ здоровья! Теперь послужить, знать, за милость. Постараемся!"

Павелъ сдѣлалъ такіе три лѣнивые шага, какъ будто шелъ за чьей-то погребальной колесницей.

"Когда же и котораго?" въ недоумѣніи выговорило отцовское сердце, и опять остановился онъ, бѣдный, по серединѣ двора. "Котораго?" повторилъ онъ печально, и затѣмъ, сильно махнувъ рукой, выговорилъ твердо: "ну, буди Его святая воля!"

Черезъ полчаса Павла закричали накрывать на столъ. Черезъ часъ поднялась тамъ страшная суета и суматоха, потому что y господъ ужинали какіе-то новые гости. A черезъ два часа Павелъ, совершенно замученные, чуть-чуть приплелся въ чуланъ и почти не раздѣваясь, ткнулся сторцемъ на оборвыши своего войлочишка.

-- Скажи, матъ, слава Богу! шепнулъ-было онъ проснувшейся женѣ, крестя своихъ дѣтей; но Марѳуша такъ прожевала со сна "слава Богу", что Павелъ поспѣшилъ задуть чуя мелькавшій сальный огарышко, и такъ, не раздѣливши ни съ кѣмъ отцовской радости, отъ утомленія скоро заснулъ.

Съ полночи Павелъ думалъ уже о томъ, какъ бы ему такъ уложить барскія деньги, чтобы, Боже-сохрани, не обронить. Для этого онъ взялъ старый конвертъ изъ-подъ письма, засунулъ въ него равно двѣсти и, разогрѣвши на свѣчѣ сургучъ, припечаталъ пальцемъ.-- "Вотъ это готово! Теперь что сдѣлать съ этими?" -- Онъ посмотрѣлъ на пятьдесятъ. Изъ пятидесяти взялъ онъ еще бумажку въ двадцать пять, приложилъ ее тоже къ конверту сверхъ печати и все это вмѣстѣ завернулъ сперва въ бумагу газетную, а наконецъ еще и въ сахарную, и этотъ большой конвертъ забилъ въ боковой карманъ сюртука и потянулъ еще, чтобъ убѣдиться окончательно: не слабко-ли выходитъ, чтобы, Боже-сохрани, не выпали.-- "Ну, а эти остальныя можно, я думаю, и въ жилетъ?" И подумавши еще, онъ уложилъ и эти въ жилетъ.

Чуть свѣтъ, начало уже подергивать его желаніе бѣжать на ярмарку. Скороговоркой отдалъ онъ приказаніе форейтору -- заложить себѣ стараго мерина-сивку и пріѣхать за собой на базаръ къ извѣстному условленному мѣсту, а самъ не вытерпѣлъ, маленькой рысцой побѣжалъ впередъ, чтобы заглянуть и на толкунъ, и на рогожки, и на крестьянскую ярмарку, и наконецъ даже на конную, не зная и самъ, зачѣмъ; словомъ, побывать вездѣ, гдѣ только можно, чтобъ окончательно высмотрѣть и разспросить, нѣтъ-ли чего новенькаго, а главное: нѣтъ-ли чего дешевенькаго?

Неудивительно, если я скажу, что Павелъ такъ и не успѣлъ сообщить женѣ своей обѣщаніе барина -- ярмарка была... Сорокъ лѣтъ Павелъ бѣгалъ на ярмарку, и сорокъ лѣтъ ярмарка была для него, какъ годовой праздникъ: какже можно думать, чтобъ на сорокъ первомъ году Павелъ забылъ ярмарку, или промѣнялъ ее на судьбу своего сына? Ярмарка дѣло барское, значитъ, все равно, что казенное. А сынъ? -- что сынъ! -- Господь съ нимъ! сынъ такъ сынъ и есть. Когда-то еще что будетъ, а теперь надо бѣжать,

-- А славный у насъ баринъ, говорилъ Павлъ дорогой куманьку золотому питерскому: -- кто что ни говори про него, все-таки славный выходитъ. Рѣжетъ себѣ правду-матку, да и только: ему и горя мало; справедливъ какъ ни на есть. Вчера вонъ-тутъ и приказанія-то получалъ отъ него, такъ онъ купцовъ -- какъ вѣдь отдѣлалъ: "такіе-сякіе, говоритъ, этакіе", -- и какъ это все у него вѣрно выходитъ въ тактъ, -- такъ я въентрепалилъ, шельмовство! А ужь дѣствительно облупалы, какъ подумаешь, истинные облупалы. Ужь коли вышелъ къ нимъ въ ряды, такъ держи ухо востро, а не то такъ тебя.".

-- Ну, здѣшніе что еще, -- вотъ у насъ тамъ въ Питерѣ... Помнишь, я думаю, Щукинъ дворъ?

-- Ну и здѣсь ужь порядочные, и здѣсь на ярмонку-то тоже Штукинъ дворъ. Особливо вонъ краснорядцы. Да какъ еще бестія-мальчишка сидитъ, ну, такъ ужъ и плюй ему въ лавку-то: ступай прочь, и торговать не суйся -- не пробуй, коль скоро хочешь, чтобъ былъ цѣлъ карманъ.

Испуганный Павелъ даже остановился и представилъ изъ себя букву Ф съ запущенными въ карманъ руками.

-- Что ты, кумъ, а?

-- Да чего: деньги положилъ барскія въ жилетъ, да какъ бы не случился кой грѣхъ.-- А-а, вотъ она, голубушка-бѣлянушка, гдѣ поживаетъ! Видишь?

Павелъ вынулъ бумажку изъ жилета и началъ сильно потыкивать пальцемъ въ карманное дно, и пробовать: не проломить-ли барская бумажка его холщеваго, накрѣпко стаченнаго Аскалономъ кармана? Освидѣтельствовавши карманную крѣпость, онъ такъ туда законопатилъ барскія деньги пальцемъ, что, мнѣ кажется, я самый искусный петербургскій мазурикъ не вытянулъ бы ихъ оттуда ни зубами, ни клещами.

-- Да сколько ихъ? спросилъ важно петербургскій человѣкъ.

-- Да шутка, кумъ, сказать -- двадцать пять!

-- Только-то? Ну, есть объ чемъ хлопотать: великіе деньги двадцать пять! признаться! У насъ, вонъ въ Петербургѣ, ну, такъ суммы ворочаютъ! Тамъ двадцать пять рублей знаешь на что идетъ?

-- На что?

-- Да сходить вонъ въ богатый трактиръ -- позакусить, вотъ это "двадцать пять" называется.

-- Ну, объ тамошнихъ господахъ что и разговаривать, куманекъ любезный, -- нашему брату, темному человѣку, и во снѣ того не привидится, что дѣлается тамъ у васъ въ Питерѣ. Вотъ этакій, я думаю, господчикъ, какъ графчикъ, нашъ сосѣдушка, такъ онъ и-и... такъ, я думаю, денежки просаживаетъ, что только ну-ну! A мы что здѣсь передъ ними? -- У насъ вонъ двадцать-то рублей разъ въ годъ только бываетъ въ карманѣ, -- и то развѣ вотъ на ярмарку, да и то еще барскіе, -- значитъ, смотри въ оба, a неровенъ часъ, какъ проштрафишься на копѣйку, такъ гляди и ой-ой!... и больно достанется за нее, за барскую-то копѣечку! A ему, вотъ видишь, двадцать-то пять ничего! Закусилъ на здоровье, да и только! Вотъ оно и разница. Дѣло господское и дѣло лакейское -- двѣ вещи розь.

-- A что, кумъ, какъ думаешь: мы съ тобой закусимъ когда-нибудь, хоть разикъ, этакъ по-людскому?

-- Ну, что на вѣтеръ попусту пускать напрасно слова! Что ужь объ энтомъ толковать, куманекъ золотой! Мы что вѣдь? -- хоть бы я теперича -- человѣкъ темный, -- ну гдѣ промыслю двадцать пять рублей на завтракъ? Ну что объ этомъ говорить? Пустяки, такъ пустяки теперича и есть.

-- A можетъ быть.

-- Э-эхъ! полно пожалуйста!

И Павелъ сильно махнулъ правой рукой.

-- Что "полно, пожалуйста"? У насъ, бывало, въ Питерѣ такія иногда варганили селянки, что просто залихватскія, -- и скажу тебѣ теперича -- отнюдь не дешево это обходилось.

-- Знаю, знаю я! Сто разъ ужь, братъ, слыхалъ о томъ, что у васъ въ Питерѣ. Пожалуйста ужь не морочь! Самъ же сказывалъ: кошку, говорить, не знамши съѣшь! -- Такъ чего тутъ?

-- Ну, это въ трахтирахъ.

-- Ну, да тамъ гдѣ бы ни было, только все это я ужь отъ тебя слыхалъ!

И оба кума долго шли молча.

-- А что, куманекъ золотой, и мы не съѣдимъ ли селяночку? спросилъ дворецкій, какъ будто совѣстясь себя.

-- Не знай, какъ знаешь самъ: я, пожалуй, не прочь и отъ селяночки.

-- Съѣдимъ, съѣдямъ. Отчего жь и намъ не отхватить, хоть копѣекъ на двадцать пять! Теперича можно рискнуть и на селянку! Поди, я чай, порядочные люди ужь позакусили? Кстати же вотъ тутъ есть у меня знакомый харчевникъ, на славу сварганитъ, бестія, московскую! Лихо, шельма, сваритъ! Алё-маширъ направо.

-- Идемъ, идемъ.

И кумовья нырнули въ приземистую ярмарочную харчевню. Изъ харчевни они разошлись рѣшительно въ разныя стороны, потому что петербургскому куму непремѣнно нужно было идти въ ряды красные, a куму-простому, не петербургскому, нужнѣе всего были лопаты и толкунъ. Про толкунъ и лопаты дворецкій толковалъ по своему: "бакалеи никуда н еуйдутъ, да положимъ, и селедки съ балыками не улетятъ изъ рядовъ; ну, а толкунъ къ обѣду пожалуй что и разойдется. -- Ну, а если и не разойдется по ярмарочному, такъ все-таки не будетъ ужь тово!... Подъ словомъ "тово" дворецкій подразумѣвалъ здѣсь уже рѣшительно все.

Искупивши самымъ вѣрнѣйшимъ образомъ, по барскому приказу на лоскуткѣ, измученный до крайности взвѣшиваніемъ и перевѣшиваніемъ, чтобы добиться аптекарской точности, измученный еще болѣе выкладками на счетахъ такихъ страшныхъ суммъ, въ родѣ двадцати пяти рублевыхъ ассигнацій, измученный въ конецъ своей слабой памятью, по милости которой все уползало изъ головы, упросивши наконецъ, Христа-ради, какого-то знакомаго, ловкаго по счетной части грамотнаго сидѣльца свести ему окончательно счетъ, Павелъ перекрестился окончанію своего великаго дѣла въ двѣсти пятьдесятъ рублей и возвращался съ ярмарки повидимому совершенно довольный собой.

Былъ уже поздній вечеръ. Старый Сивка едва тащилъ навьюченный на него возъ съ барскими закусками. Павелъ шелъ за возомъ и зорко посматривалъ, чтобъ, Боже-сохрани, что-нибудь не упало съ воза, потому что -- по пословицѣ: "что упало, то пропало" -- этого дворецкій боялся еще болѣе, нежели своихъ трудныхъ счетовъ.

Угощая золотаго своего куманька въ харчевнѣ, Павелъ самъ почти не дотронулся до селяночки, и такъ-какъ къ этому припало еще сильное усердіе къ барскому дѣлу, то дворецкій такъ и забылъ сходить домой пообѣдать. Измученный бѣготней и возней съ мѣшками и кульками, Павелъ былъ голоденъ какъ волкъ.

Въ этомъ положеніи онъ бездумно брелъ за барскимъ возомъ съ закусками и закупками.

-- Вотъ, значитъ, и пріѣхали, ай-да мы!... Къ амбару, Сивко, къ амбару, старый шутъ! Что ты все не знаешь своего дѣла! Не понимаешь, что-ли, что мы барину ѣсть веземъ? экой дуракъ какой!... и опять не туда. Вотъ куда заворачивай -- видишь!

И Павелъ, совершенно довольный, самъ заворотилъ своего Сивку мордой къ кладовой.

Покупки ссыпали въ кладовую. Вася и Ваня стояли у дверей: они отъ мамы точно по духу чуяли, съ чѣмъ пришелъ на дворъ этотъ возъ, и оба словили по горсточкѣ, сильно увѣренные въ томъ, что и завтра опять словятъ.

Отъ возовъ закусокъ теперь кстати перейти къ хозяйству барыни. Марья Александровна, хотя и была разнѣженная и разслабленная барыня моднаго тона, но все-таки, чтобы какой нибудь строгій судья въ свѣтѣ не сказалъ, что Марья Александровна совершенно безполезная барыня, -- для этого она занималась слегка хозяйствомъ. Конечно, великое слово "хозяйство": оно обхватываетъ собою всю цѣльную жизнь женщины, и для этого, какъ и для всякаго великаго служенія, непремѣнно должно воспитать себя съ дѣтства. По-моему, только та изъ нашихъ барынь и можетъ быть хорошей хозяйкой, которая въ свое время научилась вѣрно отличать фунты отъ пуда и, въ свое же время, постигла, какъ фунты могутъ замѣнять намъ цѣлые пуды, и какъ, наоборотъ, пуды кажутся и идутъ у насъ за фунты. Конечно ничего подобнаго не звала Марья Александровна, да и знать такіе пустяки, по ея аристократическому тону, казалось уже слишкомъ мелочно и ничтожно, -- да и къ чему конечно? Былъ же у ней дворецкій Павелъ, который могъ быть и ключницей, и экономкой; была же у ней Марѳуша, дѣйствительная ключница и экономка, которая могла, пожалуй, быть и дворецкимъ за мужа, и чѣмъ хотите. Чего же еще? Достаточно, если Марья Александровна вникнетъ въ хозяйство до того, что велитъ передъ пасхой даже къ себѣ на половину принести въ охабкахъ страшенныя чашки яицъ и, показывая на нихъ розовымъ пальчикомъ, скажетъ: "эти оставить для господъ -- для кухни, a эти выкрасить для людей". Достаточно, если Марья Александровна велитъ привести въ дѣвичью беремъ десять холстовъ и посадитъ съ дѣвками своего петербургскаго человѣка, чтобы онъ помѣтилъ эти холсты, несмотря на то, что они раза по три уже вымѣрены и помѣчсны самимъ прикащиковъ, и старостой Глахтіонычемъ, и старостихой Ѳеофановной-Марьей (такимъ почетнымъ именемъ называлъ ее самъ баринъ Василій Иванычъ. Достаточно, если она посидитъ на балконѣ и передъ ея глазами сварятъ ей варенье; a она даже попробуетъ его, и узнаетъ, уварилось ли оно. Послѣ всего этого конечно еще болѣе -- значитъ -- достаточно, если Марья Александровна вникаетъ и въ ярмарочныя покупки, велитъ принести ихъ къ себѣ раза по два; осмотрятъ сперва на видъ, свѣжо ли все закуплено, даже унизится до того, что понюхаетъ, не пахнетъ ли затхлымъ, -- a потомъ ужь и разрѣшвть самую пробу.

Праздники были для моего Васи тѣ дни, въ которые начинались эти пробы барскихъ закусокъ. Пробы эти шли на цѣлыя недѣли, пока наконецъ не надоѣдалн всѣмъ. Василій Иванычъ пробуеть: сыръ просто и съ черносливомъ, икру просто и съ черносливомъ, селедку просто и съ черносливомъ; Марья Александровна пробуетъ свое: миндали, фисташки и постилы; дѣти ѣдятъ досыта коврижки, изюмъ, черносливъ и сайки. А больше всѣхъ изъ этой пробы все-таки достается Васѣ. Пока еще мама возится въ кладовой -- онъ тутъ уже словитъ; понесутъ изъ кладовой господамъ на-показъ -- онъ опять уже успѣлъ словить! Василій Иванычъ отщипнетъ ему чего нибудь и скажетъ: "на-ко, брать, попробуй. Не ты ли съ отцомъ закупалъ?..." A потомъ еще и изволитъ прибавить: "что, вѣрно, солоно, не по вкусу мое-то, небось; ты вѣдь сластёна, маменькинъ сынокъ, поди? Ступай-ко, братъ, вонъ лучше къ барынѣ, она тебѣ дастъ чего нибудь этакъ тово... послаще, -- тамъ у ней есть". И Вася отправится на половину Марьи Александровны, и такъ, бестія, разсчетливо и ловко станетъ въ корридорѣ противъ дверей, что барынѣ стоитъ только взглянуть, али позвать кого-нибудь, первый является на глаза Васька. Васька очень твердо зналъ обычаи своей барыни и впередъ уже былъ увѣренъ въ томъ, что она подзоветъ его къ себѣ и сунетъ окусочекъ съ своей тарелкой; ей стоить только взглянуть на Ваську, ужь -- смотришь -- дала непремѣнно!... Дѣти барскія -- такія же добрыя, какъ баринъ и барыня, особливо когда y нихъ всего много -- хотя и терпѣть не могли Васи, но тоже не утерпятъ и дадутъ: кто огрызочекъ сайки, кто оборвышъ постилы, a кто пожалуй, и фигу! Всѣ, какъ дань, несутъ Васѣ свои угощенія, a Вася пожретъ всѣ жертвоприношенія. A тутъ, смотришь, отецъ толкаетъ гдѣ нибудь въ темномъ уголкѣ, да шепчетъ: "на-ко, держи, что-ли, скорѣе горсть-то". A тутъ, смотришь, и мама моргаетъ въ дѣвичьей да тоже шепчетъ: "на, вотъ, растопырь-ко скорѣе карманъ". A тамъ и пошло на цѣлый годъ Васѣ угощеніе. Гости-ли пріѣдутъ: "подай закуску", -- и Вася опять ужь словилъ въ то время, какъ мама идетъ въ кладовую вынимать. Учитель ли Асафъ приготовляетъ селедку и попроситъ Васю принести луковицу,-- смотришь, за услугу, ужь сунулъ ему хвостикъ селедки. Питерскій ли дядюшка ловко разрѣзываетъ сыры на тонкіе, какъ карты, ломтики, тоже отворачиваетъ Васѣ на закуску такой кусочекъ, который Вася едва и въ четверть часа успѣетъ спровадить въ брюхо, чтобъ не видали; нѣмецкіе ли буттерброты приготовляетъ тятя -- и нѣмецкихъ буттербротовъ сунетъ своему Васѣ троичку на съѣденіе!

Сладкая была жизнь у Васи до настоящаго времени, и до того ужь сытная, что временемъ даже было приторно и смотрѣть на это со стороны. Стоитъ только Васѣ въ дверь показаться изъ училища, мамынька уже моргаетъ, подзываетъ и шипитъ: "не хочешь ли чего закусить? вотъ тутъ въ столѣ я припасла". И стоитъ только Васѣ открыть столовый ящикъ, какъ тамъ ожидаетъ его все. Да хотя бы даже и не было тутъ мамы, такъ сдѣлайте милость, Вася и безъ указки ея зналъ, что въ столѣ его ждетъ все, что ему хочется, и даже что ему по вкусу. Вкусъ же Васи, признаться, былъ самый причудливый и прихотливый. Баловство мамы до того изнѣжило и избаловало сынка, что онъ въ понедѣльникъ, напримѣръ, любилъ сладкое, a если бы во вторникъ мамынька предложила сладкаго, онъ уже терпѣть его не могъ: пожалуй, швырнетъ и подъ столъ,-- подавай ему горькаго; точно такъ же, какъ въ среду онъ не любилъ горькаго, a подавай ему кислаго; въ четвертокъ -- соленаго; a тамъ ужь и пойдетъ: кислаго съ горькимъ, соленаго съ кислымъ, наконецъ горькаго съ сладкимъ, или прѣсваго съ соленымъ, и пр. и пр. Да еще бывали иногда и вотъ какія женскія чудеса съ Васей: еслибы, напримѣръ, мамынька не усаѣла подать тотчасъ, да пошла за чѣмъ нибудь, по его желанію, на погребъ или въ кладовую -- принести сынкy прихоти, то въ это время Вася уже расхачивалъ, и когда принесугь, онъ ни за что ѣсть не ставетъ; развѣ ужь когда нибудь послѣ -- ужо тамъ, завтра, или пождетъ, не придумаетъ ли его брюхо еще что нибудь этакое новое да оригинальное.

ГЛАВА XII.

Вотъ какъ хорошо, сладко, вкусно и даже приторно-вкусно жилъ Вася у тяти съ мамой въ теченіе десяти лѣтъ. Мудрая природа, какъ заботливая мать, дала ему всѣ средства развернуть его физическій вкусъ и понять почти всю сладость нашей разбалованной прихотями жизни. Что же изъ этого должно было выйдти -- это можетъ вывести всякій. Вѣроятнѣе бы всего, Васька, какъ пшеничный купецкій сынокъ, -- положимъ, хоть самарскій, -- утучнѣлъ бы и разжирѣлъ, облѣнился и бросилъ бы учиться, а потомъ отъ праздности сдѣлался бы близкимъ ко всевозможному пороку и кончилъ бы обыкновенно тѣмъ, чѣмъ оканчиваютъ всѣ слишкомъ балованные мамынькины сынки; и объ немъ конечно также сказали бы сначала: "вѣрно, собака съ жиру бѣсятся", а потомъ ужь какъ-то скоро и добавили бы: "ну, собакѣ собачья смерть!" И Васькѣ моему точно такъ же баринъ закатилъ бы лобъ за блудню, или сослалъ бы на поселеніе за пакости, но ничего похожаго не случилось съ Васькой! Заботливая мать-природа не допустила своего питомца и счастливца ни до чего подобнаго: сберегла она его и отъ собачьяго беснованія, сберегла она его и отъ собачьей смерти, сберегла она его, заботливая, и отъ многаго, что могло бы случиться съ ребенкомъ оброшеннымъ, такъ какъ былъ оброшенъ мой Васъка! Сберегла его заботливая мать-природа для какихъ-то дѣлъ немаловажныхъ. Но какихъ -- вотъ этого-то я, читатель, теперь тебѣ и не скажу: читай и дочитывайся, если хочешь.

А теперь я скажу только вотъ что: зачѣмъ этой мудрой, заботливой природѣ было разрушать такое сладкое и сытное счастіе ребенка? Зачѣмъ ему и всю жизнь не сидѣть было надъ столомъ, удовлетворяющимъ его странной прихоти вкуса? Зачѣмъ ему и всю жизнь не питаться тѣмъ, что припасетъ ему заботливая мама? Зачѣмъ бы ему и всю жизнь такъ безпечно не ходить за птичками съ Сучилкинымъ. или Зудилкивымъ? Зачѣмъ такъ беззаботно не кататься по горамъ и оврагамъ? Зачѣмъ бы не остаться Васѣ тѣмъ, чѣмъ онъ есть въ настоящую минуту -- питомцемъ и счастливцемъ матери его, русской природы! Нѣтъ таки! внезапно и круто перевернулась опять жизнь ребенка и пошла своимъ путемъ! А куда? да пока еще и Богъ-знаетъ куда! Изъ описанія и обстоятельствъ, окружающихъ Васю, это будетъ виднѣе. Самый же переворотъ опять только доказываетъ человѣку одно: что есть высшая сила, которая, не спрашиваясь насъ, все дѣлаетъ по своему, и этимъ учитъ насъ постигать ея могущество, поучаетъ насъ наконецъ тому, что всѣ ея дѣянія, какъ бы грозны они для насъ ни казались -- благодѣтельны и для человѣчества въ обидности, и для человѣка въ частности, -- и этимъ учитъ насъ слѣпо предаться мудрому руководителю человѣка -- Богу! Все совершается въ человѣкѣ не само собою, какъ думаютъ многіе, но съ высшаго, сокровенною отъ насъ цѣлію, испытующаго силу человѣческаго духа и научающаго насъ терпѣть и страдать, а можетъ быть, по тяжкомъ испытаніи, я пріуготовятъ вамъ страдальческій вѣнецъ! Да если подробно говорить объ этомъ, такъ наконецъ будешь вѣчно писать о благѣ творца къ своему творенію, и все-таки ничего не напишешь и не выведешь, для чего Господь испытываетъ человѣка и для чего ему насылаетъ иногда тяжкія, а иногда и совершенно невыносимыя страданія и скорби. Ничего пока не скажу тебѣ, мой умный читатель, за что и моего десятилѣтняго изнѣженнаго, избалованнаго любимца матери постигло новое испытаніе, которое опять дало ему новый толчокъ и повело его новой дорогой. Зачѣмъ такъ опредѣлено: спасти или погубить ребенка, -- ничего я не скажу тебѣ, читатель; передъ тобою книга -- читай и суди самъ!

А вотъ тебѣ и послѣдующія событія его маленькой жизни. Теперь въ нихъ ты можешь уже самъ видѣть кое-что изъ наклонностей моего Васи, изъ тѣхъ наклонностей, изъ которыхъ впослѣдствіи можетъ составиться и полный характеръ человѣка. Изъ этихъ послѣдующихъ событій Вася оказывается уже совершенно не тѣмъ, что онъ былъ въ первыхъ главахъ и въ первые годы его маленькой жизни. Взглянемъ на него теперь.

-- Вася, ты совсѣмъ къ намъ не ходишь, шепнетъ иногда Лиденька: -- а ты пойдемъ ко мнѣ, посмотри-ка хоть, какіе у меня новыя книжки съ картинками: "Живописное Обозрѣніе", чернымъ напечатано, да "Живописный міръ" есть, -- красками зарисованъ!

Только и пойдетъ Вася для картинокъ, да и то посмотритъ на нихъ такъ вяло, скучно и невнимательно, даже не разговорится объ нихъ съ Лиденькой, даже не разспроситъ ее: что значатъ эти картинки? Словомъ, Вася, какъ самъ огрубѣлъ, такъ и голосъ его огрубѣлъ, даже слова его какъ будто исчезли и ему было неловко заговорить съ своей барышней.

Сегодня и завтра вращаясь между нечесами и неряхами, Вася самъ сталъ уже нечеса и неряха, такъ что мама съ презрѣніемъ ужь ему говорила: "ахъ, ты, растрепа, космачъ!" Сегодня и завтра вращаясь между уличными оборванцами и фуфлыгами, Вася и самъ сталъ незамѣтно похожъ на оборванца и фуфлыгу, такъ что сама мама съ презрѣніемъ говорила ему: "вишь опять, сорванецъ, какъ оборвался, какъ грекъ!" Сегодня и завтра вращаясь между грязными оболтусами Николашками, Вася и самъ сталъ такой же грязный оболтусъ, такъ что мама съ презрѣніемъ начинала ему говорить: "ишь лады-то какія опять, совершенная сталъ свинья!... "

Да послѣ всякаго укора мамы, Вася и самъ началъ чувствовать, что онъ въ самомъ дѣдѣ какъ будто помахиваетъ на поросенка, да что же вы будете съ нимъ дѣлать, когда и жили-то мы съ нимъ чуть ли не между свиньями!

Вы думаете, Вася не стыдился самъ себя и не краснѣлъ, когда голосъ его выговаривалъ не такъ нѣжно, какъ голосъ его барышни, а слова такъ упрямились, что и отъ понукалки не полѣзли бы съ языка? Нѣтъ, Вася очень чувствовалъ, что для бесѣды съ Лиденькой, онъ теперь ужь вовсе не годится.

Сегодня и завтра вращаясь съ этой оравой, называемой училищной челядью, Вася очень чувствовалъ и самъ, что бесѣда Лиденьки для него, ухарскаго парня, теперь уже слишкомъ тиха и скучна; ея маленькая комнатка дѣтская до того тѣсна и душна, что само собою какъ-то не сидится въ ней, такъ и хочется все туда и туда, гдѣ бы все пошире, да попросторнѣе, да поразмашистѣе, гдѣ можно бы и кувыркаться, и съ опасностью повисѣть надъ водой на деревѣ, или съ любопытствомъ заглянуть въ пропасть, и даже свиснуть и подивиться, стоя на обвалѣ, и даже товарищу атакъ ухорски сказать: "эхъ, ты, трусишка! дрянвь, братъ, вотъ что; а я-то вотъ ничего!" или что-то въ родѣ этого. Словомъ, и изъ комнаты, и отъ Лиденьки его подмывало, какъ водой, и въ присутствіи ея, какъ говорится, ему было тошно.

Сколько, напримѣръ, разъ сама мамынька бранила Васю и за горы и за овраги, сколько разъ самъ тятенька не по-мамынькину журилъ Васю за тѣ же горы и овраги, -- и все-таки Вася уйдетъ, да и только!

Да нельзя и нельзя не уйти, если вамъ разсказать откровенно. Первый другъ и пріятель Васи, въ настоящее время, Сидорка Зудилкинъ самъ приходитъ за Васей, самъ отыскиваетъ Васю, хотя бы спрятаннаго въ комнатѣ самой Лиденьки, и самъ же такъ смѣшно моргнетъ и скажетъ Васѣ: "ну, братъ, клёкъ?" -- "Ну, да клёкъ", отвѣтитъ Вася: "нечего ужь съ тобой, вѣрно дѣлать, пойдемъ ужъ что ли, клёкнемъ." И никакъ на утерпитъ Вася, чтобъ не уйдти. Положимъ, по нашему мнѣнію, мнѣнію бы Сидорку Зудилкива и такъ шугнуть, что и своихъ не узнаетъ (какъ говорить иногда тятенька о другихъ-прочихъ, положимъ, хоть о Ванькѣ рыжемъ, или Матюшкѣ разбойникѣ), да вотъ въ томъ-то и дѣло, что Зудилкина Сидорку и шугнуть-то было нельзя! Зудилкинъ былъ такой славный, плутоватый степенный мальчишка: придетъ всегда такъ тихо, какъ кошечка: поклонится такъ скромно да вѣжливо, какъ зайчикъ; заговоритъ такъ обходительно да ласково, какъ дѣвушка; ну, просто чудо, -- любуйся только на Зудилкина, -- словомъ, это была такая благочестивая бестія, не хуже самаго Ивана Борисыча, продающаго свѣчи въ старомъ соборѣ. Зудилкинъ такъ всегда скромно подходилъ къ тятенькѣ и мамынькѣ, такъ вѣжливо и обходительно выпрашивался идти съ Васей къ регенту Милованычу, будто бы пѣть по нотамъ, или къ его коротко знакомому и даже, кажется, еще и родственнику, маляру Щедушину, -- учиться рисовать. И всѣ это было такъ вѣжливо и убѣдительно, что тятя съ мамой вразъ говорили: "ступайте съ Богомъ, ступайте, Господь съ вами"; даже и вразъ оба думали: "да отчего же и не отпустить ребенка къ регенту Милованычу или къ Щедушину маляру? Это дѣла хорошія, а первое такъ еще и для Господа! Пѣніе же Васѣ дѣло извѣстное -- отчего жь не отпустить?"

Правда, злоумышленный тятя хотѣлъ было разъ навести справки: вздумалъ было изловить нашихъ молодцовъ, вздумалъ было допросить Зудилкина Сидорку: гдѣ живетъ этотъ ихъ регентъ Милованычъ, къ которому они повадилися ходить такъ часто пѣть по нотамъ, и какъ зовутъ этого хорошаго человѣка? Видишь, будто тятя хочетъ сходить и сказать ему "свасибо" за Васю. Но дѣло въ томъ, что и Зудилкинъ не промахъ: Зудилкинъ тотчасъ смекнулъ, въ чемъ дѣло, и отвѣтилъ, что регентъ Милованычъ -- регентъ не простой, а онъ дьячокъ изъ самой дальней церкви, и притомъ, говоритъ, "фамиліи его я не помню, а живетъ онъ такъ далеко, въ маленькомъ деревянномъ домикѣ съ заваленкой, въ переулочкѣ, какъ идешь изъ улицы вотъ такой-то..."" И при этомъ отворотилъ тятенькѣ такую улицу, какую тятенька, прожившій лѣтъ пятьдесятъ въ городѣ Сибирѣ, не только не зналъ, но и не слыхивалъ, чтобъ могла быть въ городѣ такая улица, тятенька хотѣлъ было пустить въ ходъ свою типографію, да что вы будете дѣлать съ Сидоркой Зудилкинымъ: не удалось и этого! Хотя татя и сказалъ: "да что вы, ребята, я знаю вѣдь городъ, какъ собственную свою ладонь, да такой улицы мнѣ что-то не въ домекъ. Это не тутъ ли: какъ вотъ идти мимо каменнаго угольнаго дому Обиралова, изъ Собачьей слободки, и повернуть на право въ Чиновничью улицу, -- тутъ есть переулокъ Бестіявовскій?" Оказалось, что переулокъ не тотъ, и дьячокъ-регентъ тамъ не живетъ. "Ну такъ вотъ, говоритъ, не тотъ ли: какъ все идешь, говоритъ, этакъ, по Обжорному ряду, туда къ кладбищу, такъ вонъ на лѣво тутъ есть узкій проходъ въ улицу Дворянскую?" Оказалось, что это совсѣмъ не тутъ! "Ну, такъ вотъ не это ли: какъ повернешь отъ церкви Пятницы-Праскевы къ Паранькину кабачку, тутъ налѣво, въ Мордоплюевой улицѣ, есть домъ купца Широкобородова, съ зелеными воротами: не у него ли на задахъ живетъ дьячокъ?" Оказалось, что тамъ вовсе никакихъ зеленыхъ воротъ и не бывало! И Павелъ Кузьмичъ, разведши руками и подивившись такому чуду, что онъ такой хитрой улицы не знаетъ, опять-таки отпускалъ Васю съ славнымъ мальчикомъ Сидоркой Зудилкивымъ къ дьячку Милованычу -- пѣть по нотамъ.

А смотришь, наши пѣвцы уже закатились куда нибудь и еще подальше: въ оврагъ, напримѣръ, для истребленія лягушекъ, или въ Сибирку покупаться подъ мельницей, въ шуму, словомъ, какъ можно поближе къ водѣ, -- на мѣста самыя пріятныя утятамъ и дѣтямъ. А смотришь, наши пѣвцы очутились на острову Матери-Игуменьи, въ полую воду перемахнули на аршинной лодчонкѣ. Правда, умерла бы отъ страху мама, еслибъ она видѣла это водяное путешествіе; вотъ ужь спустилъ бы шкуру дудкой тятя, еслибъ онъ услыхалъ о такомъ пѣніи у регента Милованычи! Но тятя съ мамой и не подозрѣвали ничего подобнаго. Ну, и значитъ все это ничего! Да и самый первый пріятель и закадычный другъ Васи, Зудилкинъ, и тотъ такъ отзывался объ объ этомъ дѣлѣ: "что это все ничего. Царь-рѣка, говоритъ, что? просто трынь-трава, щавель да дудки, пустошь чепыжина!" Сидорка даннымъ давно чувствовалъ, что Царь-рѣку перемахнуть, это ему плевое дѣло, да и не плевое дѣло, а просто -- тьфу! И самъ Вася, подзуженный пріятелемъ и ободренный Сидоркой Зудилкинывъ, тоже ужь, кажется, не совѣемъ трусилъ. Занялся было у Васи духъ, когда онъ въ первый разъ садился въ лодку, а какъ прокатили они вдоль и поперекъ разика два-три -- такъ теперь ему рѣшительно все равно, что у мамыньки и колыбели, что съ Зудилкинымъ на рѣкѣ въ половодье, -- рѣшительно и въ усъ не дуютъ никому. Катаются, да поютъ складно и безъ нотъ, и безъ регента Милованыча!

Въ этомъ мѣстѣ читатель можетъ дойти опять до заключеніи такого, что изъ повѣсы Васьки вѣрно выйдетъ будущій негодяй. Окормленный, избалованный, оброшенный, загрязненный и физически и нравственно, онъ уже дѣлаетъ смѣлый шагъ къ озорству, смѣло идетъ на крупныя шалости, гдѣ сама жизнь его въ опасности. И конечно, подъ вліяніемъ своихъ учителей-пьяницъ и товарищей-лгуновъ и маленькихъ плутовъ въ своемъ родѣ, онъ пойдетъ уже смѣло по этому новому, указанному ему пути?

Да и что можетъ сохраниться въ душѣ ребенка изъ того прекраснаго, чѣмъ его надѣлила щедрая его мать природа? Гдѣ то пророчество баушки-повитушки Самосонихи, что онъ будетъ счастливъ? Гдѣ, наконецъ, тотъ большой крестъ, которымъ она перекрестила его, вступающаго въ этотъ омутъ жизни? Кажется, ужь не далекъ отъ гибели? Стоитъ Васька надъ пропастію, -- шагъ одинъ, и вотъ уже нѣтъ смѣлаго Васи! Стоитъ онъ надъ бездной, -- скользокъ одинъ ноги, и на водной пучинѣ нѣтъ его слѣда! Плыветъ онъ въ своей раковинкѣ, и гдѣ же? -- надъ самой Царемъ-рѣкой! и когда же? -- въ полыя ея воды! одно дуновеніе вѣтерка -- и нѣтъ ни раковины, ни моего бѣдокура Васьки!

Нѣтъ, мой снисходительный читатель! Сходило ему съ рукъ катанье на бѣшеной барской тройкѣ, авось сойдетъ и это все съ рукъ долой? Авось и на бѣшеныхъ волнахъ царскихъ, такъ же какъ на бѣшеной тройкѣ барской, прокатится онъ благополучно! Заботливая его няня и мать -- природа -- сама хранитъ его заботливѣе, нежели неусыпно-строгое око отца, нежели суетливо-безтолковый надзоръ матери. Все, все пройдетъ мимо.

Казалось бы, вотъ это еще важнѣе, что онъ съ удовольствіемъ смотритъ и на пьянство, и со смѣлостью идетъ воровать барскій табакъ, для дяди; но изъ этого пока еще нѣтъ ничего: и воровать онъ идетъ съ охотой только изъ угожденія къ дяденькѣ; и на пьянство своихъ учителей смотритъ съ удовольствіемъ только потому, что его дѣлаютъ его учителя! Они были его наставники, и поступки эти онъ слѣдилъ, какъ поступки своихъ наставниковъ: онъ вѣдь, пожалуй, и самъ готовъ бы выпить, если и этому его научатъ -- его же наставники! Но былъ ли самъ онъ душевно-растлѣнъ до такой степени? было ли у него внутреннее побужденіе къ воровству, къ пьянству или къ другимъ сильнымъ порокамъ? О, это еще разрѣшится не скоро. Да и на вопросъ этотъ, -- пока ребенку не болѣе десяти лѣтъ, -- впередъ отвѣчать еще трудно. Даже при вопросѣ: вплотился-ли, слился-ли онъ безусловно съ тѣмъ міромъ, въ которомъ онъ вращался? любилъ-ли онъ своихъ короткихъ товарищей и друзей? бросался-ли онъ на рѣку, въ омута, въ овраги, потому что бросался туда его духъ, и ему этого безусловно хотѣлось? -- и на это все теперь отвѣчать еще пока очень трудно! Скорѣе, мнѣ кажется, ко всему этому влекло его товарищество и приманка товарищеской вольной жизни, или еще болѣе понукала его къ этому пустота и безъинтересность его крайне грязной, пошлой и отвратительной домашней жизни. Вотъ что влекло его вонъ изъ дому, и отъ кого же?-- отъ отца и матери, -- да, да, отъ отца и матери! Духъ неустрашимости и истиннаго геройства въ ребенкѣ не могъ быть развитъ, когда онъ еще боялся прута, плетки, лѣшаго, домоваго и наконецъ даже своего барина, или буточника, пришедшаго за змѣемъ. Отчаянія, съ которымъ иногда бросается человѣкъ въ опасности, Вася не только не понималъ, а даже и не подозрѣвалъ, что есть оно на свѣтѣ! И выходитъ, что Вася рѣзвый смотрѣлъ на все на это своими дѣтскими глазами, и если шалилъ отчаянно, то не потому, что духъ его отчаянно уже шалилъ, а просто: шалилось такъ -- само, какъ и многое въ дѣтяхъ дѣлается такъ, то есть рѣшительно безъ основанія и безъ причинъ, собственно изъ побужденій постороннихъ, часто, часто вынуждающихъ изъ ребенка поступки, противные его волѣ. Звалъ же Зудилкинъ на Сибирку? Прыгалъ же Зудилкинъ съ плотины въ омутъ и мельницы подъ вершникъ?-- ну, почему же не прыгнутъ и Васѣ?-- стыдно же и ему отставать отъ товарища! А если, напримѣръ, Зудилкинъ становился надъ пропастью, заглядывалъ въ нее смѣло и свисталъ, такъ почему же не встать надъ пропастью и Васѣ? Почему же учителю своему Зудилкину не показать, что мы тоже люди смѣлые и временемъ молодцы! Хотя, признаться, и самимъ намъ страшновато еще, да почему же не похвастаться передъ товарищемъ храбростью? -- Ужь что ддя насъ съ Васе! было страшнѣе Царя-рѣки, однако когда Зудилкинъ сказалъ презрительно: "эхъ, ты, трусишко, больше ничего!" то посмотрѣли бы вы, какъ мы съ Васей храбро прыгнули въ раковинку-лодку. Внутренно-то и очень-таки было боязно -- чуть-чуть было не закричалось; "ухъ!" ну, а по внѣшности передъ Зудилкинымъ все таки вышло очень храбро. Отчего же послѣ того не спрятать, напримѣръ, храбро хоть подштофъ?-- это дѣло полезное для учителей. Отчего жь, напримѣръ, не слямзить у Юбочкина хоть табачку на трубочку? -- это дѣло угодное для петербургскаго дяденьки. Отчего же не устроить и еще какую нибудь штуку, когда ее велитъ устроить, положимъ, хоть добрый учитель Асафъ? ничего, можно, и для него можно устроить какую хочешь мерзость, особенно когда онъ еще скажетъ съ просьбой: "пожалуйста ужь, Вася, половчѣе обработай". Ну, и обработаетъ Вася, ловко обработаетъ. Ничего! можно, все можно: хоть за Оришкой сходить, и то можно, -- просятъ. Учитель проситъ, -- значитъ, изволь!

Но были за то минуты, которыя выказывали Васю всего, и въ эти минуты онъ вовсе не былъ похожъ на то, чѣмъ описанъ мой Вася во всѣхъ этихъ разсказахъ! И что такое въ сущности мой Вася, отрѣшенный отъ всякаго посторонняго и внѣшняго вліянія,-- то я, пожалуй, сейчасъ представлю тебѣ, читатель. И какъ сильно было это, обхватывающее его грязью, вліяніе, и какъ мой милый ребенокъ тосковалъ своею прекрасною душою, подъ этимъ грязнымъ и порочнымъ вліяніемъ, это видно будетъ изъ слѣдующаго случая. Вотъ онъ;

Были святки. Святки тогдашняго времени, особенно въ провинціи, проводились гораздо размашистѣе, нежели теперь. Неумолкаемая пѣсня затягивается отъ обѣдни перваго дня рождества, и растечется, и хватитъ она, широкая, раскатистая и неусыпная, пожалуй, и за крещенье туда на недѣлю! Съ сочельникa еще задумываютъ Ташка и Мирошка, какъ бы половчѣе выворотить бараньи свои полушубки въ медвѣдя, и очень ужь жалѣютъ о томъ, что коротки барскіе полушубки, не закрываютъ они всего человѣческаго тѣла, не выходитъ и изъ двухъ порядочнаго Мишки, Мишутки, или Михайлы Иваныча косолапаго. Полинька кисейная тоже ужь начала шить себѣ костюмъ маркизы, съ какими-то греческими панталонцами да тирольской курточкой и съ такимъ поиѵгапнымъ хохломъ на головѣ, что сама бабушка Чудиха, и та, смотря на костюмъ Полиньки маркизы, покачала головой, да сказала рѣшительно: "ну братъ-дѣвка, какой ты хохолъ-то себѣ возстановила на голову, ай-ай! поди, я чай, барыни никогда и не хаживали въ такихъ хохлахъ?" -- Все это ничего не значило, и замѣчанія Чудихи-баушки рѣшительно остались безъ вниманія! Самъ петербургскій человѣкъ, давно отростившій себѣ испаньолку, досталъ ужь испанскій плащъ и готовился подъ новый годъ нарядиться испанцемъ. Онъ, для украшенія, выдернулъ даже пять отличныхъ зеленыхъ перьевъ изъ хвоста Антошки долговязаго, который уже, за старостію лѣтъ, готовился въ имянинный Васинъ пирогъ. Петербургскій человѣкъ уже семь разъ перемѣвилъ струны на своей гитарѣ; такъ много было имъ работы во время этихъ святокъ, при похоронахъ золота, гдѣ Полинька-маркиза такъ нестерпимо визжала своимъ подпилкомъ-голоскомъ, что самъ петербургскій человѣкъ сказалъ ей любезность такого сорта: "у васъ, Полина Кувырдаковна, такой сердце-пронзительный голосокъ, что васъ можно бы, пожалуй, въ оперу въ Питеръ, въ итальянскую труппу заключить". Добродѣтельный учитель Асафъ шилъ себѣ такіе страшенные колпаки, какихъ даже не носили никогда никакія войска и на дикихъ островахъ. Молодой кучеръ Философъ шилъ уже себѣ изъ лыкъ даже никому неизвѣстный нарядъ, -- и впередъ уже, передъ всѣми, примѣривалъ степенную сѣдую свою кудельную бороду, о значеніи которой еще кто-то у насъ написалъ такое важное разсужденіе; поваренокъ Моська уже заготовлялъ и устроивалъ себѣ изъ ухвата такіе рога, какихъ, мнѣ кажется, никогда не носилъ и самъ, его мрачность король Веельзевулъ, не только его подданный поваренокъ, чорть-судомойка. Барскій даренный кокошникъ тетушки Лепестиньи еще въ сочельникъ примѣривался на Левушку-балагура, a кокошникъ оказался тогда же въ пору, какъ нельзя лучше. Марѳуша старинное свое щегольское платье передала Анхимычу нарядиться старой барышней, a Іониха свой подвѣнечный сарафанъ напялила на ослопину-Николашку, и хотя этотъ сарафанъ повѣсился на Николашкѣ, какъ флагъ на шестѣ, изъ подъ котораго выглядывали сапоги со штанами; но все-таки ослопина-Николашка представлялъ въ этомъ сарафанѣ цѣломудренную и стыдливую крестьянскую дѣвушку, съ усами, a усы закрывалъ платкомъ, -- что къ его стыдливости очень шло. Филатка-шебарша заливался на рожкѣ по всей Дворянской улицѣ: прокурорскій музыкантъ Ѳедюшп Пискунокъ чрезвычайно чувствительно подъигрывалъ ему на скрипицѣ и со слезами свертывалъ голову на лѣвую сторонѵ, къ инструменту; извѣстный уже намъ казачокъ Прошка, хотя и не совсѣмъ толково, но разыгрывалъ уже на гармоникѣ, какъ Ванька Таньку погубилъ; знаменитый торбанистъ Ѳадей Болдыревъ чрезвычайно бойко отхватывалъ какое-то свое собственное сочиненіе; Философка, бросивши шить облаченіе, лихо закатывалъ на морозѣ "Комаринскаго съ барыней" на балалайкѣ; Моська съ рогами растилался въ присядку по морозному тротуару, a гужеѣдъ Микишка-форейторъ откалывалъ предъ ними трепака на самомъ перекресткѣ. Дѣвки бѣгали въ запуски и ложились на спину въ пушистый снѣгъ, какъ въ перину; a молодые парни сказывали имъ на перекресткахъ, какъ ихъ зовутъ, или вмѣстѣ съ дѣвками разсматривали выложенный на снѣгу отпечатокъ спины и прочаго тѣла. Таинственныя гаданья во тѣни и получу мѣсяца, бѣготня въ запуски съ зеркаломъ и пѣтухами, подслушиваніе подъ окнами, бѣготня въ баню, къ погребамъ и церкви, плясаніе отъ самаго трескучаго мороза, -- все это вмѣстѣ дѣлало самую шумную и веселую суматоху.

Наконецъ вотъ и петербургскій человѣкъ, какъ легкій испанецъ, стоящій на запяткахъ за маркизой-Полинькой и прочими дѣвушками, тоже наряженными и замаскированными, кто королевой, a кто и офицеромъ, кто старой барыней въ кофтѣ, a кто и казачкомъ въ полуфракѣ, -- всѣ поѣхали уже куда-то на вечеръ, или на балъ играть свои святки, танцовать свою кадриль, пѣть подблюдныя пѣсни, играть въ фантики, и хоронить золото. Моська, Никишка, Философка и Фетинья Роговна съ двумя прачками, превращенными въ гусаровъ съ страшными усищами, побѣжали къ сосѣдямъ проплясать удалую, которую и начали прямо отъ воротъ въ присядку по тротуару. Сапожникъ Асафъ съ прокурорскими лакеями, составивши цѣлыя кадрили масокъ тоже отправились по знакомству. Главное украшеніе ихъ, составленное по проэкту учителя Асафа, заключалось въ колпакахъ и бумажныхъ густыхъ эполетахъ, съ золотыми звѣздами на грудяхъ. Сама Аксютка-долговязая, и та уже попалась въ какую-то компанію и туда же была закружена въ общій омутъ веселости и игрищь. Вся синяя бумага была украдена у Марѳуши самимъ Васей, и вся изрѣзалась и ушла на кивера, эполеты, ленты и даже на маски, представляющія черныхъ и синихъ чертей. Два пучка мочалъ, присланные прикащикомъ Лупычемъ изъ деревни, давно уже выхватилъ Вася изъ амбара у тятеньки и переправилъ на парики, бороды и даже на офицерскія эполеты; всю куделю тетушки Лепестиньи переворовалъ Ванька-скотъ и передалъ на почетныя купецкія бороды Философкѣ-молодому кучеру и Микишкѣ-форрейтору; -- словомъ, все было сильно затронуто за живое, и такой сдѣлался общій гвалтъ, суматоха, веселіе, плясъ, такой отчаянный хохотъ, такія взрывы и залпы жеребячьяго гоготанья, что сама Марѳуша, недолюбливающая молодаго бѣснованія, самыя почтенныя старушонки въ домѣ, Іониха и баушка Чудиха, самъ свирѣпообразный Павель Кузьмичъ, и тѣ совали свои носа туда же, и тѣ смотрѣли, какъ отхватываютъ въ присядку Моська съ рогами, или Тишка съ архирейской бородой, пляшущій даже лихо на спинѣ, или вертящійся на брюхѣ, какъ карусель, вытянувши кверху руки и ноги, на подобіе носилокъ для кирпичей. Самыя почетныя личности Людоѣдовской дворни, словомъ, старшины этого недворянскаго собранія, и тѣ оставались довольны, очень довольны святками этого веселаго года. Точно будто все сговорилось отхватывать рѣшительно напропалую; даже незамѣтно было и сильнаго выстанавливанія фонарей подъ глазомъ, или ужь слишкомъ азартныхъ потасовокъ, какія иногда вѣдь случаются, пожалуй, и въ благородномъ собраніи, положимъ, хоть въ городѣ Буль-буль, не только ужь еще между членами Людоѣдовской дворни. Самые недозрѣлые недоростки казачки, Трошка и Мирошка, несмотря на то, что имъ строжайше было запрещено отлучаться изъ лакейской и караулить, кто придетъ, и тѣ сильно начали побѣгивать взапуски черезъ дворъ, и зорко разсматривать: что и гдѣ, и какъ отхватываютъ настоящіе ловкіе плясуны? Самыя маленькія дѣвчонки, Пишка и Манешка, и тѣ выкроили себѣ изъ тряпочекъ какіе-то небывалые головные уборы, да насадивши въ головѣ куриныхъ перьевъ, пляшутъ одна передъ другой; самые маленькіе, Васька и Ванька-скотъ, и тѣ вмѣсто блиновъ вырѣзали уже себѣ изъ синей бумаги харицы, напялили ихъ на рожицы, и тоже съ хохотомъ пляшутъ однимъ передъ другимъ.

Были минуты, въ которыя Вася съ охотою просился у мамы, чтобы она его отпустила съ наряженными; но мама рѣшительно и сурово отвѣтила, что это все глупости, что онъ малъ еще и ничего не смыслитъ въ наряжанье, и что, наконецъ, всѣ пьяные, и его задавятъ, или потеряютъ, или замерзнетъ онъ наконецъ,-- вотъ в только! Ну, словомъ, выставила такіе материнскіе сердечные доводы, по которымъ Вася и самъ тотчасъ замѣтилъ, что онъ дѣйствительно еще маленькій и рѣшительно не выйдетъ такъ размашисто игривъ ни чортомъ, ни медвѣдемъ, ни мельникомъ-колдуномъ, ничѣмъ, ни даже испанцемъ, или паяцомъ!

A съ этимъ скучнымъ убѣжденіемъ, что онъ еще маленькій. что онъ еще не умѣетъ играть съ большими въ ихъ большія игры и что большіе еще никуда его съ собой ни принимаютъ, Вася кое-какъ допраздновалъ до новаго года своя дѣтскія святки. Читателю нашему уже извѣстно, что новый годъ для моего Васи былъ праздникомъ самымъ большимъ, потому что въ этотъ праздникъ праздновали всегда день ангела Васи. Въ настоящую зиму баушка Іоновна такъ что-то захилѣла, что и совсѣмъ не сбродила къ обѣденкѣ съ своимъ дорогимъ имянинникомъ Развасюрынькой. A когда, на этомъ основаніи, Вася уперся и совсѣмъ было не хотѣлъ идти одинъ къ обѣднѣ, то мама прогнала его къ обѣднѣ одного насильно и чуть ли еще не дала ему понюхать двухвостку. Какъ видите, день Васиныхъ именинъ начался вовсе не такъ торжественно, какъ должны бы начаться Васины именины. Само собою разумѣется, отъ дурнаго предобѣденнаго расположенія духа, и обѣдня у Васи вышла уже какъ-то не по немъ: и тѣсно, и жарко, и сдавили его, и стѣснвли его, и стерли его, и еще кто-то изъ истыхъ богомольцевъ сунулъ его локтемъ въ шею или голову и набожно закричалъ: "куда эта челядь лазитъ въ этакую тѣсноту; шутъ васъ подери, шутята, молиться-то вовсе не даете!" Правда, что къ обѣду Вася почувствовалъ было всю великость своего праздника и веселія: два кума бесѣдовали со штофомъ "минеича" около имениннаго пирога, и такъ уже дружелюбно бесѣдовали, что петербургскій кумъ воткнулъ въ именниный пирогъ свой локоть; мама что-то задорно начала толковать съ Іоновной въ сторонкѣ; самъ Вася сильно уже закусывалъ свой курникъ и даже былъ въ такомъ азартѣ, что перекусывалъ самое жесткое мясо Антошки-долговязаго, который -- покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ, -- въ послѣдній годъ своей стариковской жизни никуда ужь не годился и былъ самой мамой присужденъ на рѣшительное съѣденіе въ Васины именины. Іоновна хотѣла была разсказать Васѣ о какой-то замѣчательной дуэли покойника Антошки-долговязаго, но разговоръ кумовей рѣшительно заглушилъ ея рѣчь, Кумовья должно быть толковали о политикѣ, потому что оба выходили изъ себя, оба кричали и спорили на пропалую. А поэтому и кончилось всѣ тѣмъ, что Іоновна заключила свою рѣчь только вздохомъ, а Вася, ужь будто кстати вздохнувши за ней, подумалъ: "вотъ я какой молодецъ -- и Антошку перекусываю пополамъ, а вѣдь какой былъ славный пѣтухъ! ихъ, какъ бывало дрался: клочья только летѣло!" И Вася за этимъ такъ дернулъ зубами антошкину ногу, что отъ разопрѣлой старой ноги Антошки опять полетѣло клочье. Но, и пообѣдавши по именинному, наѣвшись рѣшительно такъ плотно, какъ на русское заговѣнье, Вася почувствовалъ, что и въ этомъ тоже немного веселья. Повозившись послѣ обѣда съ казачками Трошкой и Мирошкой, для сваренія желудка (какъ говоритъ петербургскій человѣкъ), Вася замѣтилъ, что и тутъ онъ усталъ и запыхался страшно: потому что повозиться съ Трошкой и Мирошкой, которыхъ мама изъ скромности ужь называла жеребчиками, это не то, что повозиться съ Анулькой царицей-саѳской, тутъ дѣйствительно можно было и устать, и очень еще. Окончивъ возню, Вася-именинникъ пошелъ было на праздничную Дворянскую улицу прогуляться, но и тамъ было почти то же, что и дома, всѣ нескладно поетъ, оретъ, воетъ и ругается пьяно и отвратительно, тамъ что порядочные люди ужь и нейдутъ туда смотрѣть на праздничную Дворянскую улицу. Пошелъ было Вася потѣшить себя на кулачный бой, -- но тамъ, какъ видно, для новаго года, вышли стѣна на стѣну такое варлаганьё, что казалось ему, его, Васю, такъ пожалуй пополамъ и перешибутъ! Пошатался Вася съ Оленькой Почечкинымъ на его славной ледяной горѣ, но и это наконецъ не новость -- и это какъ-то скоро ему надоѣло! Пошалилъ и попрыгалъ на улицѣ, на чужія сани сзади, и кто отозвалось больно, потому что какой-то лихой кучеръ-собака на-отмашь такъ вытянулъ имянинника, вдоль спины, арапникомъ, что половина улицы мальчишекъ завизжало! "э-эхъ, какъ! вотъ такъ разъ! Именинника-то какъ поздравилъ! Лихо, шельма!"

Прежніе Васины пріятели, Ванька рыжій и Матюшка разбойникъ, только притворяющіеся младенцами, и для легкости только иногда ходящіе безъ штанишекъ, но въ сущности уже порядочные болобаны, имѣющіе лѣтъ по пятнадцати, въ настоящемъ году и въ особенности въ этотъ первый его день, были что-то особенно скромны и смиренно сидѣли у воротъ съ дѣвками, одинъ съ балалайкой, другой съ-какими-то жидовскими кастаньетками, сдѣланными домашнимъ образомъ, по топорному. Вася подошелъ было и повертѣлся около нихъ, но и изъ этого ничего не вышло путнаго: разговоръ Матюшки и Ваньки съ дѣвками Васѣ какъ-то не понравился, потому что разговоръ этотъ шелъ уже намеками и былъ во вкусѣ Матошки. Отъ Матюшка и заворотныхъ дѣвокъ, съ стыдливыми ухмыляніями, Вася, соскучившись, убѣжалъ было къ закадычному своему другу, Сучилкину, но и такъ невпопадъ: и тамъ тетка сказала: "ушелъ, батюшка, съ утра еще ушелъ, вѣрно праздничекъ Божій смотрѣть: поди, я чай, люминацію тоже зажгутъ ужо; до ночи теперича не дождешься его". Оттуда Вася махнулъ было и къ Зудилкину, но на бѣду и того не оказалось дома. Исходивши вездѣ, Вася, какъ религіозный человѣкъ, заползъ было куда-то на колокольню, къ вечернѣ, но оказалось, что и тамъ скучно было спасаться одному -- "идти ужь вѣрно домой, нечего больше?" -- в Вася пошелъ домой.

Утомленный , съ мокрымъ подоломъ и насыпанными полными снѣгомъ сапогами, представился онъ мамѣ, и выслушалъ отъ нея самую звѣрообразную ругачку, вѣрно для дня своего ангела. И за дѣло тебѣ, мой бѣдный Вася: поутру передъ обѣдней досталось тебѣ за обѣдню, а вечеромъ послѣ вечерни -- за вечерню! Знай за то нашихъ, -- мы родители!

Усѣвшись въ уголокъ, въ чуланѣ, Вася задумалъ было посидѣть смирно, но страшная напала скука.

Въ застольной, въ это время, отъ многонародія загудѣлъ уже тотъ безсвязный, тяжелый гулъ невнятный, сквозь котораго прорѣзывается еще то внезапное взвизгиванье, то вскрикиванье. то свистъ и лай собачій -- и все это смѣшявается и сливается еще съ балалайкой Философки, съ пѣсней Фетиньи Роговны, съ гармошкой прокурорскаго казачка Прошки (пришедшаго потѣшить Аксютку-долговязую), съ храпомъ на палатяхъ бардадыма, со скрипомъ морозной двери, съ пляской казачка Мирошки, съ шептаньемъ въ углy прачекъ, съ бормотаньемъ въ другомъ углу старухъ, и наконецъ съ копотью, гарью, чадомъ людской и съ тяжелымъ запахомъ тютюна и махорки!

Очнувшись и вспомнивши, что ребятишки никогда не сидятъ такими недвигами, Вася живо вскочилъ и принялся за дѣло. Сперва онъ заставилъ послужить немного передъ собой стараго мопса (а давно ужь онъ не заставлялъ служить мопса) -- оказалось, что и мопсъ его не занимаетъ; заставилъ Вася прыгать черезъ руку Ваську-кота,-- ну это повеселѣе, вовсе-таки не такъ, какъ бывало въ старые годы. Подозвалъ было Вася къ себѣ тятенькинова Ептушку -- проэкзаменовать его въ томъ: знаетъ ли этотъ когда-то ловкій песъ церковную азбуку до буквы есть?-- оказалось, что знаетъ отлично, удивительно твердо,-- такъ шельма и гамкаетъ ломти съ носу, какъ самый ужь ученый, патентованный кобель, съ дипломомъ. Но и здѣсь Вася остановился и задумался на третьемъ ломтѣ: -- "а что, какъ опять огрызнется за это мама, если Ептушка проглотитъ у меня весь коровай; вѣдь она меня за это опять заругаетъ: зачѣмъ скормилъ собакѣ хлѣбъ?" И Вася, убѣдившись въ этомъ окончательно, принялся за другія игры, игры невинныя.

Для разнообразія своихъ занятій онъ, напримѣръ, раздвинулъ раза два-три гармонику и даже наклонилъ набокъ голову, чтобъ вслушаться внимательно въ ея гармоническіе, стройные звуки. Раздражающіе мѣдные звуки сильно подѣйствовали на расположенные уже къ чему-то грустному нервы, такъ что отъ гармоніи Васѣ сдѣлалось какъ-то еще скучнѣе. Вася перебрался въ сосѣдній чуланъ и по старой привычкѣ наклонилъ свою невеселую голову въ колѣни Іововны. Старухи въ это время важно разсуждали о политикѣ, то есть о политикѣ не широкихъ европейскихъ дворовъ, куда имъ!... a просто о политикѣ Людоѣдовскаго двора, да еще, кажется, задняго, гдѣ жилъ одинъ только порядочный человѣкъ Артамонъ Артамонычъ Пентюкъ.--"Что ты, мой сизенькій голубчикъ?" спросила Іоновна, пріостанавливаясь махать руками о политикѣ. Вася пожаловался на скуку. Іоновна тотчасъ бросила политику и разсказала ему самую волшебную сказку. Но Богъ знаетъ, что творилось въ этотъ день съ Васей: и самая сказка, какъ она ни была волшебна и привлекательна, и та въ этотъ вечеръ показалась не такъ уже заманчива, какъ слышалъ ее Вася когда-то въ первый разъ, въ старые годы. Отъ волшебной сказки баушки Іоновны, Вася перешелъ къ молодой своей кошечкѣ Кисурнаичкѣ; но и отъ этого не развеселился нисколько. Сколько молодая Кисурнайка ни тыкала свою мордочку въ лицо Васи, какъ будто цалуясь, сколько молодая Кисурнайка ни щурила передъ нимъ кокетливыхъ и соблазнительныхъ ужимокъ, ничто не веселило Васю -- будто ужь для него рѣшительно все равно: дѣлаетъ или не дѣлаетъ ему свои соблазнительные глазки молодая Кисурнайка. Только и ожилъ было и встрепенулся Вася въ то мгновеніе, когда къ нему нахлынула цѣлая орава полупьяныхъ, полудикихъ, полураздѣтыхъ и полугрязныхъ масокъ. Но это было не долго. Маски поорали, поплясали, покривлялись, повыпили, подурачились и схлынули изъ избы такой же гурьбой, какъ и пришли. Вася рѣзво проводилъ ихъ на улицу, проскакалъ за ними до угла на одной ногѣ, но суровый русскій морозъ и тутъ помѣшалъ наслажденію Васи: онъ грозно сталъ пощипывать шалуна за уши и за руки. Оставалось дать стрекача въ избу и отогрѣть руки въ печуркѣ. Вася такъ и сдѣлалъ. Въ взбѣшенной, закопченой, послѣ шуму и гаму, еще страшнѣе была ужасная тишина! На столѣ чуть мелькалъ сальный огарышко. Сильно хватившій, по праздничному, Ларивовычъ толковалъ что-то о Европеи баушкѣ Чудихѣ. Форейторъ Никишка нескладно визжалъ какую-то пѣсню; Іоновна, пожаловавшись на спину передъ ненастьемъ, улеглась уже рѣшительно на печь; двѣ собаки огрызались подъ столомъ и возились съ костью; въ сѣняхъ громко зѣвалъ котъ Васька, неудавленный и до сихъ поръ, собственно потому, что онъ носилъ названіе кота-дворецкаго. Кота-дворецкаго, несмотря на то, что онъ былъ такъ же старъ, какъ и Антошка-долговязый, мама не присудила еще на жаркое, потому что кошекъ у насъ пока не ѣдятъ, какъ и лягушекъ, a котовъ и вовсе не жарятъ! Жарятъ у насъ скотовъ, a не котовъ; коты же могутъ получать и свободу, и жить себѣ покойно до глубокой старости и смерти, которую пошлетъ имъ Богъ, a не человѣкъ. Смотря на все это, Васѣ и здѣсь показалось мертво и безжизненно, и Вася еще разъ попробовалъ выпрыгнуть на вольный дворъ.

Но что же веселаго для ребенка и на этомъ просторномъ и вольномъ дворѣ? -- Все та же горитъ ночь, ярая какъ серебро. Все тотъ же вѣчный мѣсяцъ стоитъ по серединѣ яснаго неба и какомъ-то очарованномъ кругу. Мѣсяцъ и кружокъ Вася ужь тоже видалъ. Что же тутъ веселаго и новаго? Все тѣ-жь сверкають и прядаютъ злобно-яркія звѣзды и все та-жь вѣчная синева небеснаго колпака. Все тотъ же прежній, серебряный снѣгъ нахлобучиваетъ крыши, и какими-то мѣховыми шапками, точно на лобъ, надвинулся на амбары; все тѣ-жь свѣтлые алмазы его брызжутъ по землѣ. Все такъ же скрипитъ пѣшеходъ по тротуару и визжитъ по дорогѣ полозъ. Небо и земля точно застыли, самыя собаки словно замерзли и ихъ не слыхать.

Вася прыгнулъ на улицу.

И тамъ все та жь морозная тишь. Было уже поздно, и самъ широко-размашистый святочный гулъ улегся уже спасть съ гуляками. Сама широкая Дворянская улица тиха и пустынна. Вдали туманъ, и сверкаетъ, какъ сталь полированная, дорога. Съ этой стороны бѣгутъ въ однѣхъ рубашкахъ какіе-то паяцъ и монахиней; тамъ вдали какой-то гуляка безобразно реветъ свою одинокую пѣсню; тутъ борзо опять провизжали сани и проревѣлъ возокъ. И затѣмъ напустилась опять на городъ поздняя полуношная тишина! -- Вася прискакнулъ еще разъ-другой на одной ногѣ , a морозъ сердитый опять уже хватилъ бѣднаго мальчишку за ухо. "Право, невесело и здѣсь",-- подумалъ Вася и рысью пустился бѣжать въ пріють свой отъ скуки, и, лакейскую. Но и лакейская, какъ на зло, не смотрѣла сегодня нисколько по-праздничному. Барыня съ корнетомъ уѣхали въ маскарадъ, a за ними и петербургскій человѣкъ со всѣми затѣями, подкаретной и кутежами. Василій Иванычъ отправился тоже въ гости со старшими дѣтьми, a за ними и Асафъ съ однимъ изъ казачковъ. Темно горѣла свѣча въ лакейской, даже накрылась какой-то шапкой, чтобы спокойнѣе ей подремать. Грошка спалъ съ разинутымъ ртомъ на ларѣ и насвистывалъ себѣ носомъ, на свободѣ, какую-то очень молодую, залихватскую увертюру. Антоновка тыкалъ въ свѣчу спичкой и дѣлалъ изъ нея граненую колонну, по которой стекало сало. Неосвѣщенная барская зала казалась теперь какой-то тьмой кромѣшной. Изъ дѣвичьей разносилась визглавая пѣсня.

Автономка, чтобы потѣшить себя и Васю въ мертвой скукѣ, устроилъ было потѣшную штуку: связалъ ноги Трошкѣ, засунулъ ему въ отворенный ротъ сальный огарокъ и закричалъ громко: "Трошка , баринъ спрашиваетъ!" Но эта потѣшная штука мало потѣшила Васю, потому что Трошка, вскочивши, по барскому приказанію, со связанными ногами, ринулся съ ларя объ полъ со всего размаху, и хотя съѣлъ, для потѣха Васи, сунутый ему въ ротъ Автономной огарокъ: но, какъ видно, съ испугу такъ разрюмился, что Автономка съ часъ не могъ его образумить и привести въ сознаніе.

Вася отъ этой потѣхи переправился въ дѣвичью, сквозь темные, какъ подземные переходы, корридоры, -- и такъ все тоже тожь, что и сегодня, и завтра, и вчера! Тамъ Пишка и Манешка, согнутыя кренделями, тоже сопѣли на ларѣ; прочія дѣвчонки, исключая Аксютки-долговязой, тоже шипѣли по угламъ, или, заползши въ темные свой закоулки подъ лѣстницы, спали какъ попало, всякая по своему вкусу, кто какъ yмѣлъ. Полинька-кисейная, взивзгивающая свою безконечную пѣсню, какъ подпилокъ, немилосердно жгла бумагу и, приставляя ее къ стѣнѣ, съ любопытствомъ разсматривала, что ей выходитъ: гробъ или женихъ? -- Вася скучно подошелъ къ столу. Полинька, думая съ нимъ посовѣтоваться, спросила его, на что вышла похожа ея безобразная каракуля -- остатокъ жженной бумаги? но Вася отвѣтнлъ рѣшительно: "не знаю я".--"И тутъ видно не праздникъ?" думалъ онъ. Позѣвнувши разъ-другой, Вася, забывчивый на ругачки, подошелъ было къ мамѣ. Мама тутъ же, для благочинія дѣвичьей, мрачно и сонно сидѣла въ углу и кропала какой-то празднично-неважный чулокъ отъ скуки. По старой привычкѣ, Вася преклонилъ было голову на грудь мамы, но въ то мгновеніе, какъ бѣдный ребенокъ только еще задумалъ: "вотъ гдѣ вѣрно всего веселѣе", -- въ то мгновеніе мама, все постарому, опять свирѣпо зарычала: "ну, что слоняешься изъ угла въ уголъ, неволя что ли? Ступай-ко, лягъ, да спи, не болтайся! Экая неволя человѣку! господа что ли приказали дожидаться?-- какъ слонъ!" -- "Только все ругается", подумалъ Вася какъ-то безотрадно и тяжело, и, не сказавши ни слова, отшатнулся отъ мамы въ сторону, и пошелъ наконецъ черезъ темныя подземелья барскаго дому, заглянуть еще въ одинъ уголокъ: что дѣлается въ дѣтской?

Въ дѣтской Антониха для порядка храпѣла во всю ивановскую, на лежанкѣ; Акулина засыпала въ растяжку на столѣ. Въ кроваткахъ давно покоились маленькіе барчаты, a возлѣ кроватокъ давнымъ-давно со всѣхъ концовъ шипѣли нянька и кормилица. И во всей дѣтской не спало только единственное существо, которое, по странной прихоти воображенія, зорко смотрѣло въ самую яркую точку горящей свѣчи, облокотившись локтями на книгу. Это смотрящее въ яркую свѣчу существо была Лиденька.

Вася цаплей подкрался къ столу. Лидія пробудилась отъ шороху и вскрикнула:

-- Ахъ, какъ ты меня, Васька, испугалъ! Что ты?

-- Такъ-съ, пришелъ-съ.

-- Зачѣмъ?

-- Такъ-съ, ни зачѣмъ.

Они замолчали и долго смотрѣли другъ на друга.

-- Давай гадать?

-- Какъ?

-- Вотъ, какъ я сейчасъ гадала: смотри вонъ въ огонь -- увидишь.

-- Что увидимъ?

-- Ты невѣсту, a я жениха. Старая Чудиха научила такъ гадать Аксюіку, a Аксютка меня: "до-олго! говоритъ, нужно смотрѣть въ огонь -- и увидишь въ немъ кого нибудь".

-- Вы ужь увидали?

-- Нѣтъ еще. Ты вѣдь помѣшалъ мнѣ: я испугалась и не видала ничего.

-- Ну, давайте, сызнова начнемъ.

Вася и Лидія устремили горящіе какъ угольки глаза на огонь.

Въ комнатѣ воцарилась мертвая тишина.

Случалось ли вамъ, читатель, испытать то крайне непріятное ощущеніе, когда въ мертвомъ молчаніи комнаты, среди торжественно-невозмутимой тишины и долгаго покоя, внезапно вдругъ раздается ропотъ порванной струны? Кажется, ужь самое обыкновенное явленіе для человѣка: порванная струна? A между тѣмъ, какое потрясающее и ужасное дѣйствіе производитъ она на весь пробужденный организмъ: точно ледяныя объятія смерти схватятъ вдругъ испуганнаго человѣка, точно подстрѣленная птичка затрепещетъ вдругъ его обмершее сердце, точно зловѣщей тоской вдругъ заноетъ внезапно воспрянувшая душа, и какъ будто отъ боли или паденія въ бездну вамъ, хочется вскрикнуть въ эту минуту: "ахъ, зачѣмъ ты порвалась!..." И долго, долго еще, послѣ перваго мгновенія, и въ торжественной тишинѣ комнаты, и въ самомъ потрясенномъ инструментѣ, и въ головѣ испуганнаго человѣка, и въ самомъ бьющемся его сердцѣ, и во всемъ его дрогнувшемъ организмѣ, долго, долго носится еще тотъ гулъ, который болѣзненно ноетъ и замираетъ, какъ послѣдній вздохъ жизни, какъ предсмертный взглядъ на свѣтъ божій, какъ послѣдніе, далекіе погребальные звуки, которые такъ сами собою и говорятъ нашей душѣ: "она умерла для инструмента". Долго и долго еще послѣ того перваго мгновенія, долго и послѣ того, какъ запретъ и послѣдній, умирающій ропотъ струны, и вотъ въ комнатѣ ужь опять воцарилась торжественная мертвая тишина, долго еще и послѣ того, встревоженное сердце все бьется подстрѣленной пташкой, a воспрянувшая душа все воетъ и тоскуетъ, какъ будто еще отъ послѣдняго ропота порванной струны! Да, и самое глубокой и мертвое молчаніе вашей комнаты, и самая торжественная, державно-воцарившаяся тишина -- все это долго и долго еще не можетъ успокоить такъ внезапно, сильно и страшно всего потрясеннаго человѣка.

А что же, читатель, будетъ, если это струна оборвется не въ бездушномъ инструментѣ, а оборвется она въ сердцѣ самаго человѣка? Тогда что!... тогда какъ потрясетъ она все бытіе этого бѣднаго человѣка?... Тогда что будетъ съ нимъ!

A что жь, читатель, будетъ, если я скажу тебѣ, что вотъ именно въ это торжественное мгновеніе тишины, въ то мгновеніе, когда Вася и Лиденька, смотря другъ другу въ очи, гадаютъ и женихѣ и невѣстѣ, въ эту святую великую минуту, о которой говорятъ на землѣ только три слова: "тихій ангелъ летѣлъ",-- въ эту минуту лопнетъ струна этихъ дѣтей, такъ чисто, ясно, безпорочно, свято, ангельски смотрящихъ одинъ другому въ очи и на одинъ и тотъ же божій свѣгъ, данный Господомъ, для просвѣщенія во тьмѣ человѣка? Тогда что?... Тогда что?!...

Въ комнатѣ раздался трескъ, -- впрочемъ не похожій на ропотъ порванной струны.

Лидія вздрогнула первая. Темно-голубыя ея бархатныя очи испуганно вскинулись отъ Васьки прямо въ передній уголъ: предъ иконою Пресвятой Дѣвы погасла лампада и синій дымокъ тонкой струна вился туда въ горняя...

-- Ты видѣлъ? спросила она тревожно Васю.

-- Кого?

-- Кого нибудь въ огнѣ?

-- A вы?

-- Я видѣла.

-- Кого?

-- Тебя, отвѣтила Лидія полнымъ звукомъ, мягко и ласково. Голосъ ея, какъ голосъ родной матери или сестры, отъ сердца ластился прямо къ сердцу ребенка Васи.

-- A я имянинникъ сегодня, сказалъ Вася весело.

-- А-а! такъ поздравляю тебя съ ангеломъ.

Вася весело кашлянулъ.

-- Отчего же я-то какого не видалъ? спросилъ Вася опятъ грустно, и на этомъ словѣ голосъ его оборвался, какъ порванная струна, и загудѣлъ и отозвался онъ во всемъ его потрясенномъ организмѣ -- какимъ-то ропотомъ и гуломъ людской, собачьимъ лаемъ и огрызаніемъ, визгомъ Никишки, храпомъ на палатяхъ, скрипомъ морозной двери, безобразнымъ плясомъ и свистомъ харь-масокъ, тютюномъ и махоркой, отвратительной вонью, гарью, смрадомъ избы и какой-то тьмой, замогильной мертвечиной!

-- Ахъ, ты... не видалъ! сказала весело Лидія съ мягкимъ укоромъ. -- Ну, давай играть въ дурачки? хочешь?

Лидія взяла колоду каргъ.

-- Нѣтъ, отвѣтилъ Вася грустно: -- я въ дураки не хочу! И затѣмъ сталъ онъ пристально смотрѣть въ глаза своей барышни, облокотясь на столъ.

-- Какъ же?

-- Никакъ я не хочу играть.

"Что съ нимъ сегодня?" какъ будто думала Лидія. Они оба молчали.

Лидія начала прислушиваться къ тому, спитъ ли Антониха? Но къ этому и прислушиваться было совершенно напрасно: Антониха свистала во всю ивановскую, и чтобы было еще веселѣе, ей подсвистывали изъ всѣхъ угловъ и концовъ всѣ няньки и сама кормилица, какъ басъ. A какъ это былъ сонъ самый первый, то, значитъ, и толковать нечего: полная была надежда, что погодка еще разыграется. Еще загудитъ она вьюга-матушка и засвищетъ она носомъ ко полуночи, и всхрапнетъ она тамъ, какъ дремучій боръ, и завоетъ вонъ тутъ ноздрей правою, и заплачетъ въ углу переносицей, и присвиснетъ въ другомъ тонкимъ горлышкомъ, и запуститъ во все свой могучій храпъ!.. Вотъ тогда-то, тогда.-- Погодите, дѣти! погодите, еще съ полчаса погодите, наслушаетесь вы всего: такая пойдетъ лихая музыка полковая съ присвистомъ и трубой, что только ужь ну-ну! Держись, небось: стѣны задрожатъ!

Успокоивши себя относительно оркестра, Лидія начала вполголоса:

-- Ты совсѣмъ ко мнѣ не приходишь, Вася, a я скоро уѣду.

И сказала она это такъ тихо и задумчиво, и въ то же время такъ неожиданно и нечаянно, что вышло гораздо удивительнѣе Васиныхъ именинъ. Мѣшковатый Вася какъ будто испугался этого неожиданнаго извѣстія и въ ту жь минуту почувствовалъ, будто онъ что-то потерялъ.

-- Куда? спросилъ онъ тревожно.

-- Въ деревню, Вася. Бабинька, Каролина Карловна, говорила сегодня съ папашей, что ей одной скучно жить въ ея Кренделевкѣ; она и хочетъ ваять меня съ собой туда.

-- Какъ съ собой? Зачѣмъ она возьметъ васъ? что у ней дѣлать-то?

-- Жить, Вася, возьметъ, отвѣтила Лиденька грустно.

-- Васъ-то возьметъ жить? да зачѣмъ же?

-- Такъ, скучно ей, -- и Лидія вздохнула.

Но Вася не вздохнулъ -- Вася просто задумался.

Я не хотѣль бы сказать здѣсь, что въ немъ уже, какъ въ огрубѣломъ мальчишкѣ, вовсе не проглядывало то чувство, которое и въ дѣтяхъ отзывается той сокрушительной тоской, какую мы чувствуемъ обыкновенно при потерѣ нашего истиннаго друга. Нѣтъ! Вася чувствовалъ въ эту минуту много и даже хотѣлъ-было высказать что-то, но у него рѣшительно ничего не говорилось. A не говорилось ничего собственно потому, что сердечное горе въ лѣтахъ, какъ и всѣ зародыши страстей, еще такъ слабо и неопредѣленно: оно скорѣе бываетъ похоже на внезапное появленіе скуки, нежели на горе, тоску или сокрушеніе сердца. Пора намъ открыть здѣсь истину, пора сказать рѣшительно, что Вася такъ любилъ свою барышню Лиденьку, какъ можетъ любить только десятилѣтній ребенокъ красоту, умъ и доброту, которые всѣ три въ разъ сильно подѣйствовали на его душу! Но, съ другой стороны, разсматривая отношенія Вася къ Лидіи, ясно было видно, что ребенокъ-рабъ ужь что-то чуялъ: Вася какъ будто понималъ уже, на сколько онъ теперь раздѣленъ съ нею и настоящимъ образомъ жизни, и загрубѣлостью, и даже какимъ-то особеннымъ тонкимъ разумѣніемъ того, что они стоятъ на очень, очень различныхъ ступеняхъ общественной лѣстницы. Сквозь самаго близкаго и братскаго обхожденія его съ нею, видно было, что Вася чего-то опасался, -- какъ будто того горькаго сознанія, что она для него чужая. Да! мастерскія потыкиванія мамы въ голову и въ шею, свирѣпыя побранки мамы въ родѣ "разпрособачьяго сына" и "разпроканальи", позорныя теребачки и вытаскиванія его изъ дѣтской -- все теперь ясно проводило между ними ту неясную черточку, которую рѣзко провели общественные условія, далеко еще до появленія этихъ дѣтей на божій свѣгь. Ко всему этому онъ и она были почти еще въ тѣхъ младенческихъ лѣтахъ, въ которыя проявленіе всякаго чувства такъ ново и неопредѣленно, что неоремѣнно должно выразиться своеобразно-по-дѣтски, такъ тонко и неясно, что я даже страшусь, читатель, съумѣю ли передать тебѣ всю прелесть ихъ объясненія, такого высоко-непорочнаго и чистаго, какъ первый невозмутимый взглядъ на святыню и на само божество, какъ первый неуоловимый призракъ, какъ первый вздохъ любви, а еще не произнесенное слово...

Вася въ настоящую минуту задумался вовсе не о томъ, что отъ него уѣзжаетъ барышня его Лидія Васильевна, a скорѣе вотъ о чемъ: кто будетъ теперь показывать ему такія хорошія картинки? Кто будетъ теперь читать ему такія хорошія книжки, какъ напримѣръ крыловская и пушкинская книжки? Кому самъ онъ, Вася, сдѣлаетъ теперь свою нелюбимицу-задачу? Кому онъ напишетъ теперь свои залихватскіе ферты? Кому онъ сдѣлаетъ теперь вѣтреную мельницу и кузницу и наклеитъ для куколъ стульевъ? Некому ужь дѣлать и клеить! Некому показать теперь бойко нарисованную самимъ Васей картинку, некому похвалиться своимъ искусствомъ, некому даже подарить эту картинку въ ту минуту, когда бы хотѣлось ему кому нибудь ее подарить! Вотъ объ чемъ думалъ, въ настоящую минуту, мой мальчикъ. Вотъ какимъ чистымъ и безкорыстнымъ чувствомъ отозвалась его младенческая нетронутая душа: грустно ему стало оттого, что некому теперь сдѣлать и подарить свою игрушку, тяжело ему стало оттого, что некому теперь нарисовать и подарить свою картинку! Не правда ди, какъ горько, читатель?

Вася долго сидѣлъ молча и наконецъ вздохнулъ.

-- Такъ вы уѣдете, Лидія Васильевна, -- а скоро вы уѣдете? спросилъ онъ вѣжливо, какъ кавалеръ.

-- Скоро, Вася, на этихъ дняхъ.

-- Ну, что же вы не сказали мнѣ прежде объ этомъ, я бы хоть поигралъ съ вами?

-- Эхъ, Вася, Вася! да вѣдь я говорю тебѣ, что мнѣ сегодня только сказали.

-- Да, я и забылъ, что вы сказали: "сегодня". A не хорошо, что вы ѣдете.

-- Да, не хорошо, Вася, скучно будетъ тамъ въ деревнѣ.

-- A мнѣ, -- что вы думаете, Лидія Васильевна,-- не скучно будетъ здѣсь? -- тоже больно скучно будетъ.

-- Да здѣсь вѣдь городъ, Вася! a тамъ деревня: бабинька тамъ одна живетъ, дѣтей-то у ней нѣтъ.

-- Что мнѣ городъ? въ деревнѣ-то лучше. Развѣ вы думаете Сучилкинъ-то больно мнѣ нуженъ? чего тебѣ, какъ же! что мнѣ Сучилкинъ? Сучилкинъ дуракъ, наплевать на него, больше нечего; онъ все обманываетъ мамыньку, да уводитъ меня на оврагъ лягушекъ ловить, a мамынька-то вонъ все ругается, да еще вонъ все тятенькѣ жалуется, a тотъ бьетъ завсегда двухвосткой.

-- То-то и есть, Вася; a ты не ходи съ нимъ въ оврагъ, еще утонешь въ водѣ тамъ; не слушай его.

-- Да вотъ, видите, все вонъ больно дома-то скучно бываетъ.

-- A знаешь что? давай поиграемъ въ послѣдній разъ въ дурачки.

-- Нѣтъ ужь лучше вотъ что, Лидія Васильевна, лучше почитаемте какую-нибудь книжку, хоть ивана-андреевическое сочиненіе.

-- Ну, хорошо, давай читать. Ахъ, я и забыла: вѣдь на верху въ классной книга-то; я боюсь туда идти: святки теперь.

-- Ничего, я провожу: пойдемте вмѣстѣ.

-- A какъ тамъ есть кто нибудь? святки вѣдь теперь.

-- Ну, мы закричимъ.

-- Нѣтъ, лучши не пойдемъ, Вася. Я боюсь.

-- Эхъ, вы трусишки больно. Закричать только стоитъ во все горло, вотъ и ничего.

-- Да нѣтъ, все страшно!

-- Ну, вотъ еще... страшно!.. Тятенька вонъ говоритъ: прочитай только "да воскреснетъ Богъ" -- вотъ они и прыснутъ отъ насъ.

-- Да ты развѣ знаешь "да воскреснетъ-то"?

-- Знаю всю до крошечки: Іоновна меня научила.

-- Ну пойдемъ, что ли. Я буду за тебя держаться.

-- Ладно, держитесь, ничего.

И Вася, какъ ни трусилъ самъ, однако для барышни своей оказался самымъ отчаяннымъ храбрецомъ. Бойко шагалъ онъ съ сальнымъ огаркомъ впереди, освѣщая имъ темные корридоры и лѣстницу; Лидія крѣііко держалась за его рукавъ.

Никакого чорта не видали дѣти дорогой, только какая-то голодная мышка пошевелила въ уголкѣ корочку хлѣбца; Вася съ Лидіей бросились по лѣстницѣ, ударились лбами и вскрикнувши вразъ: "эхъ какъ!" оба покатились внизъ и засмѣялись отъ сладости трусливой дрожи.

-- Ты стулъ возьми -- садись, a я вотъ сейчасъ найду: я вчера читала Акулькѣ объ голубкахъ,-- это очень хорошо написано.

Лиденька, какъ вѣтерокъ, зашелестила листочками и тотчась же нашла и прочитала своему Васькѣ: какъ два голубя какъ два родные брата жили, другъ безъ друга они не ѣли и не пили. Свѣтлыми сдѣлались глазки Лиденьки, и ярко вспыхнулъ румянецъ ея щечекъ, когда она кончила и взглянула на Васю. Съ особеннымъ воодушевленіемъ спросила она: "что?" и даже голосъ ея сдѣлался еще мягче и ласковѣе, когда она такъ мило выговорила Васѣ: "видишь, какъ славно они жили, Вася!"

-- Да-съ, оченно хорошо они жили, Лидія Васильевна! проговорилъ Вася, совершенно согласный съ мнѣніемъ своей госпожи, даже чувствующій, какъ въ самомъ дѣлѣ они хорошо жили. Многое представилось Васѣ въ это мгновеніе: представилось ему въ его дѣтскомъ воображеніи, по-дѣтски нарисованная полная картина того, какъ и онъ самъ жилъ съ Лиденькой, представилось ему, что и онъ похожъ на одного изъ этихъ голубковъ, представилось ему даже, что и сама Лиденька была похожа на другаго: и такъ ясно это ему представилось въ это незабвенное мгновеніе его жизни, такъ ясно, что Вася при всемъ его неумѣніи говорить, при всей его неловкости и робости, какъ будто хотѣлъ выговорить: "а вѣдь жили они точно мы съ вами, Лидія Васильевна!" Но Вася не сказалъ этого ничего! Вася опять будто испугался какой-то мысли; Вася только понурилъ голову, да раздумался, да туго вздохнулъ.

-- Прочитайте мнѣ еще чего нибудь, Лидія Васильевна, я послушаю, заключилъ онъ грустнымъ финаломъ, и облокотившись обѣими руками на столъ, сталъ пристально смотрѣть въ глаза Лиденьки. Слушая свою барышню, онъ часто вздыхалъ. A Лиденька читала другія басни.

Такъ звучно, внятно и пріятно читала Лиденька въ послѣдній вечеръ, что Вася даже подумалъ о ней: "нѣтъ, вѣрно только она одна и умѣетъ такъ хорошо читать на свѣтѣ?"

Сколько же разъ Вася въ душѣ и выбранилъ себя за то, что онъ не часто ходилъ къ Лнденькѣ, въ послѣднее время, слушать ея басни; сколько разъ онъ представилъ себѣ ясно, какъ бы хорошо было, еслибъ онъ сидѣлъ такъ чаще и слушалъ внимательнѣе, какъ она читаеть. И вотъ, наконецъ, когда Лиденька такъ ясно и хорошо прочитала въ послѣдней баснѣ, какъ пѣлъ соловей, какъ онъ тамъ мелкой дробью вдругъ по рощѣ разсыпался и тоненькой свирѣлью вдалекѣ раздавался, да растолковала еще Васѣ, что свирѣль -- это дудочка -- она спрашивала это у Павла Иавныча,-- то это все такъ понравилось Васѣ, что онъ, полный дѣтскаго негодованія противъ себя, не вытерпѣлъ, выговорилъ наконецъ грубо и сердито: "дуракъ я, дуракъ, что уходилъ все отъ васъ да не слушалъ, какъ вы читаете. Вы славно читаете, барышня!"

Лидія взглянула въ глаза Васи, свѣтлые какъ будто отъ слезъ, и закрываясь книгой, сказала скромно и тихо:

-- Не хвали меня, Вася; мнѣ стыдно, когда ты меня хвалишь.

-- Что стыдно, Лидія Васильевна? пусть стыдно, а все таки скажу теперича, что никто такъ не прочитаетъ теперича, какъ вы, ни въ жисть никто не прочитаетъ ужь такъ, вотъ что!... Прочитайте мнѣ еще что нибудь изъ пушкинской книжечки, сказалъ Вася такъ тихо, какъ будто онъ боялся встревожить эти святыя минуты молчаливаго дѣтскаго краснорѣчія, минуты, въ которыя ихъ маленькія дѣтскія души чувствовали такъ много и полно!

Лиденька безотвѣтно вздохнула и начала читать Пушкина. Внятно и хорошо читала Лиденька и Пушкина; но Пушкинъ все таки вышелъ не такъ хорошъ, какъ басни Ивана Андреича. Въ книжкѣ иванъ-андреичевской, какъ не отверни страничку, все смѣшно написано, и весело да понятно читать: Вася смѣется; а въ пушкинской книжкѣ, они безпрестанно находили: или такое мѣсто, которое уже знали наизусть и читать имъ не хотѣлось, или еще чаще мѣсто новое, на которомъ и слова попадались безпрестанно новыя, да что всего скучнѣе и непріятніе, такія новыя слова, которыхъ Вася совсѣмъ не понималъ, а Лидевька во-все не умѣла растолковать и должна была безпрестанно отвѣчать краснѣя; "я это, Вася, не знаю." A для учителя -- сознайтесь -- это и очень-таки было неловко.

Но, какъ наблюдатель, разсматривающій дѣтей моихъ съ другой точки зрѣнія, здѣсь я долженъ сказать въ заключеніе: наслажденіе Васи и Лиденьки, при чтеніи Пушкина, все-таки не совершенно полно и ясно для нихъ и безъ глубокаго пониманія поэта. Во-первыхъ, Лиденька въ этотъ вечеръ была какъ-то не особенно расположена къ чтенію, и третья строчка вездѣ у ней выходила удивительно нѣжно, въ особенности то мѣсто, гдѣ "птичка божія не знаетъ" и "хлопотливо не свиваетъ"... Въ этомъ мѣстѣ третью строчку Лиденька вывела такимъ милымъ пискомъ ласковаго котеночка, что даже самъ Вася не утерпѣлъ, сказалъ: "какой славный стишокъ этотъ!" A во-вторыхъ, -- да что и говорить во-вторыхъ! -- Кому изъ насъ самихъ не нравилась сладкозвучная арфа нашего сѣвернаго серафима? Кто изъ насъ самихъ, очарованный, не притаивалъ дыханія отъ сладострастныхъ пѣсней нашего соловья? Кто изъ насъ самихъ, окрыленный его геніемъ, не леталъ тамъ въ надзвѣздныхъ мірахъ съ его божественной гармоніей?... О, Пушкинъ, Пушкинъ! кто тебя не любитъ?... Процессъ чтенія музыкальнаго пушкинскаго стиха, одинъ только этотъ волшебный процессъ чтенія, милый, легкій, пріятный и усладительный, какъ колыбельная пѣснь родимой нашей мамы, такъ расположилъ дѣтей моихъ къ чему-то -- чему нѣтъ еще имени на землѣ, отъ чего они увлеклись! Ни карты, ни игрушки, ни даже самый "Живописный міръ" съ картинами, который съ самаго начала вечера все торчалъ подъ локотками Лиденьки, ничто не заняло дѣтей, ни на что они не взглянули!

Какъ-то ужь, мимоддомъ, Лиденька сообщила Васѣ, что Николая Васильича съ Марьей Ипполитовной она подарила младшей своей сестрѣ Любочкѣ, вмѣстѣ съ графинчикомъ, колыбелькой, тазиковъ и медвѣдемъ, а другихъ хорошихъ господъ, зайца и уланскаго офицера съ пустой головкой, изъ Казани, которыхъ ей подарила маменька, она уложила ужь въ сундучокъ и хочетъ увезти съ собой. А ему, Васѣ, хотѣла бы подарить басни Ивана Андреича, да не знаетъ, какъ это сдѣлать? очень боится, чтобъ не спросила ихъ маменька или чтобъ не наябедничали на нее старшія дѣти. На что Вася, глубоко тронутый ея расположеніемъ и братской любовію, отвѣтилъ:

-- Нѣтъ, ужь не надо. Зачѣмъ басни-то дарить? Богъ съ ними! Что ужь еще: узнаютъ, побранятъ васъ за это... А меня такъ мамынька побьетъ еще, пожалуй, за басгю-то. Зачѣмъ?... Я вѣдь и такъ, безъ книги васъ буду помнить. Вы думаете, забуду?... какъ же, дожидайся, чего тебѣ, забылъ, да! Нѣтъ, въ жисть-то не забуду. Вонъ вы теперича вѣдь все какъ хорошо прочитали! Теперича ни въ жисть никто такъ не прочитаетъ скоро-то.

-- Барышня! ложитесь-ко, матушка, почивать; что глазки-то по пустому портить: неравно маменька еще пріѣдетъ, забранится опять: долго сидите оченно съ вашимъ читаньемъ,

-- Я сейчасъ, няня, погоди.

-- Какое гоженье? Чего погодить-то еще? полночь скоро ужь на дворѣ. Что за гоженье! Ты, батюшка Вася, ступай-ко домой. Чего тебѣ здѣсь вертѣться въ дѣтской? Барыня, неровенъ часъ, еще накроетъ ненарокомъ: пойдетъ еще накроетъ ненарокомъ: пойдетъ опять -- и мнѣ-то изъ-за васъ достанется; скажетъ еще: дѣти съ мальчишками по ночамъ. Поди, голубчикъ, въ свою избу: спать ужь вѣдь пора тебѣ? -- О-охо-хо! вѣрно "въ людяхъ спятъ, да намъ не велятъ". Мы вонъ люди добрые -- видишь? ужь всхрапнули малую толику передъ сномъ-то. A ты не знай, къ чему все бродишь?... Иди въ избу!...

"Опять въ избу!" подумалъ грустно Вася, и взглянувши на Лидію, какъ будто въ знакъ благодарности -- привсталъ на цыпочки, чтобъ не разбудить барчатъ, и вышелъ изъ дѣтской.

-- Черти носятъ сюда головастика, бутусъ этакой... хватила-таки въ догонку Антониха:-- въ три шеи надо гонять отсюдова чертеныша; бормочетъ цѣлый вечеръ -- уснуть не дастъ порядочному человѣку, дьяволенокъ этакой! И вы-то, матушка-барышня, ничего ему не скажете? Турнули бы его хорошенечко, такъ, чтобъ онъ дверей не нашелъ; вотъ тогда и зналъ бы, что значатъ лѣзть вездѣ съ посконнымъ своимъ рыломъ, шишимора этакая!

-- За что ты его, няня?

-- А за-то, здорово живешь. Не лѣзь сюда, шутенокъ этакой! день-отъ-деньской языкъ устанетъ говоримши съ ними: то тогъ, то другой въ дѣтскую, да въ дѣтскую, точно сарай далась имъ эта дѣтская! А что ему торчать здѣсь, какъ бѣльмо на глазу? Лакейская есть? ну и ступай туда, и сиди въ лакейской! А дѣтская теверича для нянекъ -- вотъ дѣтская для чего, а ему что за слѣдъ здѣсь торчать? Да и вамъ-то, матушка, нейдетъ ужь теперича, барышня: что, примѣрно, за занятье съ мальчишкой, по ночамъ?

-- Мы читали, няня.

-- Да что за читанье такое? вѣдь это негодится: читанье читанью розь; что ужь за читанье такое съ мальчишками, по ночамъ? Вонъ есть y васъ Акуля моя, вотъ съ ней и читайте на здоровье: съ ней вонъ можно.

-- Да я, няня, читала съ ней, да она не слушаетъ меня -- спитъ все: ткнется вонъ носомъ-то на столъ, да и спитъ.

-- Ну и слава Богу, что спитъ. Что спитъ? Человѣку Господь-Богъ сонъ даетъ, -- вотъ онъ и спить. Ночь божья для того теперича и дана человѣку, чтобъ онъ спалъ по ночамъ. Что ужь и за человѣкъ -- такой полуношникъ, коли не спится еще ему по ночамъ?-- Ложитесь-ко и вы, матушка, нечего глазки-то по пустому трудить: начитаете еще, храни Господи, какую нибудь болѣсть лихую... Э-эхъ!... согрѣшили мы грѣшные: табачку никакъ понюхать?

-- Прощай, няня!

-- Господь васъ проститъ, барышня: ложитесь со Христомъ. Чертенышъ!... сонъ-то весь у меня разгулялъ, сибирникъ! А-у-у-у!... И набожная няня перекрестила ротъ вѣрно для того, чтобъ туда не впрыгнулъ чертенышъ. A Вася, дослушавшій за дверью всю рацею Антонихи, на цыпочкахъ выкрался на дворъ.

Все та же горѣла тамъ серебряная ночь, сверкавшая своей алмазной гранью. Все тѣжь горѣли въ небесахъ божьи звѣзды -- огни. Все та же допотопная лампада висѣла передъ очами Его. Все тотъ и тотъ же божій міръ, кромѣ моего Васи, который въ эту минуту какъ будто не тотъ...

Онъ, какъ видите, маленькій мечтатель: стоитъ по серединѣ двора, любопытно поглядываетъ на небо и еще задумался.

Полный и ясный серебряный мѣсяцъ свѣтло и привѣтливо смотритъ въ очи ребенку, какъ будто хочетъ спросить: "а ты именинникъ сегодня?" Съ праваго уха тепло и заманчиво шепчетъ Іоновна: "планида Божія, Васенька, видишь: тамъ Каинъ убиваетъ брата?"--"Я ничего не вижу", говоритъ вслухъ Вася. "А гдѣ стожары? а! вотъ и кастрюля. Ухъ, какъ сегодня Петровъ крестъ ярко загорается! Звѣздъ-то, звѣздъ-то! Господи, сколько! Поди, я чай, никто не пересчитаетъ ихъ?... Какъ тамъ хорошо, я думаю, жить? Въ которой сторонѣ Богъ живетъ?" Вася вздохнулъ. -- "Говорятъ, есть гдѣ-то на небо дыра. Вотъ кабы посмотрѣть, что тамъ дѣлается?" Вася задумался.-- "За что это все ругается Антонониха? что я ей сдѣлалъ? Мама-то какая сердитая! такъ и смотритъ все въ землю. Я именинникъ сегодня, a они меня все ругаютъ; баушка Іоновна говоритъ: "грѣхъ ругать именинника -- ангеловъ день", a они все ругаютъ! Вотъ кабы крылышки были, я бы и полетѣлъ туда: все бы посмотрѣлъ, что тамъ есть. Баушка Іововна говоритъ: "ангелы-свѣтъ одни съ крылышками бываютъ, a люди не бываютъ съ крылышками". Ухъ, какъ покатила!... разъ! нѣтъ ея! -- "Это, Васенька, душенька грѣшника сорвалась съ небеси отъ Господа и падаетъ она тамъ на край свѣта!" шепчетъ опять тепло и заботливо голосъ баушки Іоновны съ лѣвой стороны. "А тятенька добрый у меня, даромъ что бьетъ..."

"Добрый у меня тятенька, даромъ что бьетъ. "Васька", говоритъ, "поди сюда, на вотъ тебѣ гривенчикъ, купи пряничка, потчуй Ваньку-брата: ты, говоритъ, именинникъ сегодня! Славный сынъ!" A дяденька сказалъ: "по мнѣ иди, племянничекъ". Спитъ ужь тятенька?... Я бы ему разсказалъ что нибудь. Какъ Ванька-то растянулся, шельмецъ этакій, ишь!" Вася улыбнулся.

Прочитавши наскоро вечернюю молитву, Вася легъ рядомъ съ Ваней и обнялъ брата.

-- Какъ хорошо читаетъ барышня!... сказалъ онъ со вздохомъ, и на этомъ словѣ заснулъ.

Черезъ два дня Лидія, дѣйствительно, уѣхала къ бабинькѣ Каролинѣ Карловнѣ, въ ея родовое имѣніе Кренделевку, и уѣхала она туда надолго, надолго...

Но чтобы хоть чѣмъ нибудь заинтересовать тебя, мой нетерпѣливый читатель, -- въ досадѣ чувствуя, какъ по твоему высоко-образованному европейскому вкусу, по твоей золото-палатной, мягко-пружинной, пухово-ароматной, цвѣтвсто-свѣтло-радужной жизни, тебѣ не нравится мой кухонный герой и всѣ его мелочно-ничтожныя похожденія; горько чувствуя все твое справедливое негодованіе на его грязную и пошлую натуру, и въ то же время любя его, какъ мое собственное чадо, любя его горячей отеческой любовью, -- я рѣшаюсь, вотъ именно здѣсь, какъ писатель новѣвшей школы, влекущій за собой читателя насильно поразительными эффектами, заманчиво-порванной рѣчью и увлекательными интересами, -- рѣшаюсь, вотъ именно здѣсь, и я заманить тебя моимъ бѣднымъ интересомъ, рѣшаюсь и я сказать тебѣ, что Лиденька еще разъ въ этой земной жизни встрѣтится съ Васей, a встрѣтятся они такъ, какъ только могутъ встрѣтиться именно такія души, которыя еще съ дѣтства, еще съ младенчества, такъ ясно понимали одна другую, какъ ясно понимали одинъ другаго Вася и Лиденька. Но когда это будетъ и при какихъ обстоятельствахъ -- вотъ этого-то я теперь тебѣ и не скажу. Хочешь ты, такъ читай -- дочитаешься; а не хочешь, Богъ съ тобой -- значитъ, ты не любилъ моего бѣднаго Васю! Прощай!

A я обреченъ идти съ нимъ одной дорогой, и вмѣстѣ съ моимъ бѣднымъ ребенкомъ столько же разъ въ жизни и огорчиться и утѣшиться, сколько огорчится и утѣшится онъ! Столько же вмѣстѣ съ моимъ бѣднымъ ребенкомъ вытерпѣть и презрѣнія и привѣта, сколько вытерпитъ и презрѣнія и привѣта онъ, мой бѣдный ребенокъ! Столько же разъ и пасть и восторжествовать, сколько разъ падетъ и восторжествуетъ мой ничтожный изъ лакейской герой! И Богъ-знаетъ, еще тамъ далеко, за горами его годовъ, a моихъ тоновъ, придется ли намъ съ нимъ, моимъ бѣднымъ Васей, вкусить одному исчезающія радости жизни, другому -- дымныя удовольствія славы; придется ли мнѣ, съ моимъ бѣднымъ, слабымъ ребенкомъ, спокойно, тихо и торжественно, какъ маститая, благочестивая старость, безстрашно и безукоризненно приблизиться -- ему къ смерти, a мнѣ къ безсмертію автора? Дойдемъ ли мы благополучно до конца?-- то знаетъ Богъ!

Но я безстрашно пойду за обоими половинками моего героя, безпристрастно опишу ихъ жизнь, такую же, какъ и жизнь каждаго изъ насъ, -- жизнь, полную скорбей, лишеній, горя и глубокаго паденія русскаго человѣка, жизнь, полную фосфорически болотно-исчезающаго свѣта, называемаго удовольствіми міра сего, жизнь, полную призраковъ, называемыхъ общественнымъ мнѣніемъ, уваженіемъ, честолюбіемъ, славой, покоемъ жизни холостой, a иногда и счастіемъ жизни женатой!... Ну, мои милые Вася и Ваня, возьмемъ же смѣлое, легкое перо, какъ посохъ дорожный, и пойдемте со мной медленно, какъ пѣшеходъ, тропинкой жизни. Устанемъ -- отдохнемъ на слѣдующей главѣ; больше устанемъ -- остановимся на второмъ томѣ; a потомъ освѣжимся, Богъ дастъ, такъ махнемъ и подальше, лишь бы не усталъ идти за нами нашъ господинъ читатель.

Но я вѣдь знаю, чѣмъ сократить безконечный путь читателя по роману въ нѣсколько тоновъ. Главное, не нужно наскучать ему философскими взглядами на жизнь: читатель очень хорошо знаетъ и самъ, что жизнь человѣка есть ничто иное, какъ огромный случай, и что философія въ жизни не годится ни къ чорту, или, говоря еще прощѣе, кто философствуетъ въ книгѣ, тотъ въ жизни практической -- прямой дуракъ.

Но читатель вѣрно извинитъ меня и за первыя главы? Во-первыхъ хотя потому, что онъ пока добръ и снисходителенъ къ своему новому писателю, а во-вторыхъ еще болѣе потому, что личный мой взглядъ на жизнь моихъ ребятишекъ, Васи и Ваня, былъ такъ необходимъ вначалѣ, какъ свѣтъ для освѣщенія тѣхъ темныхъ закоулковъ, сквозь которые проходили эти несчастныя дѣти! Словомъ, пока я самъ былъ няней ихъ, я долженъ былъ держать отвѣтъ за нихъ предъ Богомъ и людьми. Но теперь, когда они подросли у меня, и изъ поступковъ каждаго уже начинаетъ проглядывать личный характеръ и воля ребенка, я попрошу господина читателя самого потрудиться за меня разобрать ихъ, какъ ему угодно. Съ молитвой отпускаю ихъ на вольный свѣтъ и, къ удовольствію твоему, перестаю разсуждать о нихъ. Съ другой стороны, не нужно бы слишкомъ подробно и тщательно отдѣлывать картины, какъ это было вначалѣ: вдохновеніе въ талантѣ бываетъ въ родѣ наитія и не можетъ долго продолжаться, по слабости человѣческой натуры; самъ геній творитъ не вѣчно, а въ минуты вдохновенія, сильно и въ разъ; -- такъ и въ читателѣ есть особенные порывы въ минуту скуки почитать хорошую книгу, и эти порывы такъ же коротки, какъ и поэтическое вдохновеніе генія, -- эти порывы не такого свойства, чтобы копаться и доискиваться хорошей мысля въ тучѣ туманныхъ мыслей, или глубокаго плана цѣлой картины, описанной очень подробно и щепетильно въ частяхъ. Но читатель вѣрно извинитъ меня и въ этомъ отношеніи за первыя главы. Самъ великій Шиллеръ сказалъ; "въ игрушкахъ ребенка проявляется вся его душа" -- вотъ почему и самыми мелкими игрушками я не имѣлъ права пренебречь вначалѣ моего разсказа; Теперь же, когда Вася и Ваня подросли у меня и, съ благословенія Божія, вступаютъ уже въ дѣйствительную жизнь, я конечно не буду болѣе докучать моему читателю ни играми, ни игрушками моихъ дѣтей.

Что жь касается остальнаго, то, мнѣ кажется, мы скоро поладимъ съ господиномъ читателемъ. Я пока, благодаря моего Господа, не совсѣмъ еще перевернулся въ нѣмца, а онъ, по милости Божіей, не совсѣмъ еще французъ -- значитъ, оба русаки. Живемъ мы съ нимъ по милости царя небеснаго подъ однимъ и тѣмъ же краснымъ солнышкомъ, а по милости Царя земнаго на одной и той же русской землѣ, которую и дѣлить намъ не приходится. Что-жь?... Изъ-за чего-жь намъ поссориться? -- Говоримъ мы съ нимъ -- худо-ли, хорошо-ли -- на одномъ и томъ же родномъ языкѣ, -- значить, понимаемъ другъ друга, какъ родные. Требованія моего господина, я, покорнѣйшій слуга, готовъ исполнить всѣ. A что касается до капризовъ его, то я какъ будто отчасти угадываю ихъ впередъ. Онъ вѣдь теперь сталъ немножко ужь взыскателенъ и прихотливь: теперь ужь, если подаешь ему слово, такъ подавай слово русское, такое слово бойкое, какое онъ услышалъ бы отъ тебя не ушами только одними, а чтобъ оно, какъ живое, затрепетало у него въ сердцѣ; да такъ еще представь ему это слово, чтобы и самъ онъ подвинулся или посторонился оттого, что оно летитъ прямо въ его душу! Вотъ чего требуетъ настоящій русскій человѣкъ! Современному русскому человѣку и слово и писаніе подавай тоже русское: наруби ты ему такими кусками, навороти ему такими корнями, чтобы онъ съ перваго же звука почуялъ, что въ этомъ описаніи видна его кочкарная, шероховатая русская природа! Вотъ тогда онъ пойметъ, что это написано по-русски, тогда онъ и мнѣ повѣритъ, что я дѣйствительно его русскій писатель. Я ли возьму его народную лиру, или кто другой, -- да если я постараюсь накрошить ему покрупнѣе, такъ онъ это возьметъ и не броситъ: почуетъ онъ, что это свое, крупное, могучее родное-русское, а если нѣтъ, такъ и не трудись писать для него! -- Такъ и клади твое перо и не пиши для настоящаго русскаго человѣка, особенно во время настоящее, когда господинъ нашъ читатель и самъ уже начинаетъ понимать не менѣе нашего.

А посему не доискиваясь долго, отчего, и почему, и какъ -- я скажу просто, что по отъѣздѣ Лидіи, Вася началъ скучать.

Самое желаніе его черезъ Лиденьку познакомиться покороче съ Ивановъ Андреичемъ и Пушкинымъ, погасло въ немъ рѣшительно, потому что бѣдный мой Вася опять поддался окончательно вліянію и переработкѣ закадычнаго друга своего Сидорки Зудилкина. Сама заботливая мать-природа какъ будто отвратила отъ него на время свои милостивыя и любящія очи и еще таки наслала на него второе испытаніе! Второе испытаніе, несмотря на самую легкую и забывчивую впечатлительность ребенка, было для бѣднаго Васи еще сильнѣе и глубже, нежели разлука его съ самой Лидіей. Въ этомъ грядущемъ событіи, поразившемъ ребенка въ самое сердце, зарождается уже совершенно новое направленіе Васи, и провидя его приближеніе, мнѣ остается здѣсь подвернуть только немудрствующую поговорку нашихъ лапотныхъ философовъ: "Ну, не все коту масляница: пришелъ и великій постъ", -- остается сказать моему бѣдному Васѣ, нисколько еще не привыкшему ни къ чему грядущему, нисколько даже не чующему, что на жизненной дорогѣ человѣка встрѣчаются такіе сильные толчки и ухабы, -- остается сказать ему: "ну, крѣпись мой бѣдный ребенокъ: къ тебѣ идетъ жизнь!"... Вотъ начало твоего романа.

Г. ПОТАНИНЪ.

"Современникъ", 1861, NoNo 1--4

Оставить комментарий Потанин Гавриил Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1861 Обновлено: 06/05/2019. 1042k. Статистика. Роман: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: "Современникъ", 1861, NoNo 1-4.

Потанин Гавриил Никитич Старое старится, молодое растет

Старое старится, молодое ростетъ.

ГЛАВА X.

Потанин Гавриил Никитич
Старое старится, молодое растет