Посвящаю эту сказку тебе, мой лес. Ветви твои шелестели в моих снах. Ты протягивал ко мне зеленые руки, и я отдавала тебе мое успокоенное сердце.
I
Теплой волной пробежал в молодых листьях вздыхающий ветер, нашептывая им что-то сладко-печальное.
В небе скользила темноокая ночь, зажигая алмазные звездные лампадки.
Под дыханием ночи затуманились деревья и, потемнелые, тянулись в вышину задумчивыми вершинами, чутко прислушиваясь к молчанию великого, неразгаданного неба.
Над зубцами волокнистой тучки всплывал красный месяц.
Светлый небесный пловец заглядывал в лесные глуби и в застывшее стекло дремотных лесных вод.
И всюду разлился янтарный блеск, и зыбко поползли тревожные ночные тени.
Вкрадчиво стелились длинные тени и, прильнув ухом к земле -- слушали.
В темноствольной глубине таилось зачарованное местечко.
Там раздвинулись ветвистые великаны перед укромной полянкой, поросшей пушистыми травами.
Легкозвонный ручей гнал по белым камням хороводы струек и болтал-напевал:
"Я бегу, звеню, струйный блеск гоню, через камешек по камешку на камешек... Я журчу, смеюсь, лепечу, несусь через камешек по камешку на камешек..."
На полянке стояла косматая ель, широко раскинув иглистые лапы. Под корнями ее с восходом месяца начал раздаваться мерный, непрерывный стук подземного молоточка.
Таинственно застучал молоточек о железо, сотрясая отзвуком старые корни.
И тени, прильнув ухом к земле, дивились и спрашивали: "Кто так стучит под узлистыми корнями?"
А ветви отвечали, прошумев ветерком: "Это маленький Подземный Кузнец кует золото, что добыл из глубоких недр земли".
Недалеко от ручья желтела песчаная яма. Там стоял островерхий камень с извилистой расщелиной, и на камне, во мху, качалась Иван-трава.
Из песчаного жилья вылезла лесная Бабуня.
Вся сгорбилась и, прихрамывая, поплелась к ручью стирать свои тряпицы.
На глаза ее лезли седые космы волос, как мох, что свисает с ветвей сосны. Была она черна как корень, а на зябких плечах болталась теплая душегрейка из волосатой кожи мертвых гусениц.
Заплескалась Бабуня в ручье, тряся серо-зелеными космами, и стала бессвязно бормотать сквозь зубы.
Ручей пел свою песню о камешках...
Вдруг запорхали чьи-то легкие смешки: точно зазвенели колокольчики ландышей.
Лазоревые его глазки сияли как огни светляков, от кудрявой головки тянулись опаловые лучики.
Чуть касались земли серебристые ножки и воздушно несли тонкое тельце, легкое как пушинка, гибкое как стебелек.
Была у Легконожки работа: собирал он медовые росы и относил к Подземному Кузнецу сладкую брагу.
По дороге шушукался воздушный болтунишка со своими друзьями, ночными бабочками, кивая направо и налево лучистой головкой.
Спешил, торопился, чуть касаясь земли, и бережно нес душистое питье в чаше из листка подорожника.
Серебрились и светились в полумгле прозрачные ножки.
Под косматой елью непрерывно и мерно раздавался стук молоточка. Легконожка залез под сплетенные корни и смеющимся голоском закричал:
-- Эй-эй, вылезай живей из-за старых корней, из подземных щелей! Кузнецу на радость, несу росную сладость, выпивай понемножку, вспоминай Легконожку!
Молоточек на мгновение прекратил свою работу.
Из глубокой трещины высунулась почернелая рука маленького Кузнеца. Он взял чашу из листка подорожника и поблагодарил глуховатым подземным голосом.
Ворчливая Бабуня брызгала в ручье тряпицами, а желтокудрый проказник подкрался с соломинкой и начал вбирать в нее мыльную пену.
Пролетели в пляске радужные пузырьки, загорелись цветными отливами, блестели и лопались в месячных лучах.
Легконожка весь тянулся за ними, всплескивая гибкими ручонками, и шаловливо взлетало его прозрачное тельце, как будто созданное из капель росы.
Светляковые глазки волшебно вспыхивали.
Стали собираться и другие обитатели полянки.
Из горбатого пня выкарабкался тлеющий старичок, обросший мхом. Заохал беспомощно и присох на месте, бездумно уставившись глазами на кочку.
Выскользнула, задевая о березовые стволы, Древесная Молодушка со своим большеголовым уродцем на руках.
Протянула длинный сук между двумя кривыми ветвями и повесила люльку из белой коры.
Села укачивать сынка.
Большеголовый уродец весь голенький, желтенький, а мать длинная, изгибистая, и глаза у нее как две круглые ягоды.
Сплела она травинку колечком и продела в нее звездочку ромашки: стала мастерить себе серьги.
Напоследок, вприпрыжку, вприпляску, прибежало мохнатенькое пушистое Чудище с заячьей головкой. Завертелось и захлопало длинными ушами. Звали его: Плясун-плясунок.
Так собрались все обитатели полянки, радуясь тихой ночной красоте, глядя в бездыханное небо.
В бездыханном, неразгаданном небе теплились алмазные лампадки и плыл месяц, прорезая набеги волокнистых тучек. Он уронил в ручей отражение и пытливо глядел на златорогого двойника, а ручей гнал струйный блеск через камешек по камешку на камешек.
Вдруг в листве пробежало содрогание и поднялся удивленный загадочный ропот...
Прямо на полянку летела по воздуху серая хатка.
На полянку летела по воздуху серая хатка, роняя за собою зубчатую тень.
Плавно неслась над травой и кустами, хмурая и как будто угрожающая. Месячные лучи ударяли в переливные стекла узорчатых окошек, на кровле возносилась резная птица: не петух, а угрюмое Совиное пугало.
Из трубы диковинной хатки порою полыхали зеленые огоньки.
Внутри хатки стоял тонкий серебряный пар, пронизанный месячным светом.
Между потолком и полом повисла с распростертыми крылами гигантская летучая мышь, величиною с волчицу.
Слепо глядела она, сероголовая, с блистающим пурпурным пятном на лбу. Тяжкие крылья ее переливались золотыми искрами.
На спине у летучей мыши сидела прекрасная дочь Чародея.
Хатка беззвучно опустилась на полянку, и в страхе припали к земле смятые ею пушистые травы.
Из трубы взвилось зеленое пламя, а резное Совиное пугало гулко прохрипело на кровле.
Ледяное дуновение пробежало по мирной полянке, и смутно поднялись отовсюду возмущенные вздохи.
Распахнулась дверь, и с порога хатки сошла звездоокая дочь Чародея.
Огнистое золото рдело в ее багряных кудрях, развеянных над нежным, как ландыш, лицом.
Вся она словно купалась в прозрачной белизне, в жемчужной млечности. Неодолимо влекла к себе, воздушная и зыбкая, как облако, несущее скрытые молнии.
Уста ее светились, как красный яхонт. Глаза горели изумрудными звездами под черными иглами острых ресниц.
Одежды ее, сотканные из розовых лепестков, источали опьяняющий медвяный запах.
А у пояса висел золотой нож.
Обитатели полянки, затаив дыханье, испуганно глядели на зловещую хатку.
А дочь Чародея заломила руки к небу и в сладком рыдании простонала:
-- Месяц, месяц, небесный королевич! Улетела бы я к тебе в лазурные страны, обвилась бы вокруг твоего светлого венца! Засверкала бы я в венце твоем бледной жемчужиной, развеяла бы неугасимую тоску мою. Навеки, навеки осуждена я, несчастная, носиться по лесу в летучей хатке!
Ничего не ответил загрезивший месяц, прорезая набеги волокнистых тучек.
И дочь Чародея опустила простертые руки, и протяжно забряцали колдовские ее запястья.
Обернулась вокруг -- и увидела Легконожку, любопытно притаившегося за папоротниками.
Пригвоздила его к месту острым взмахом угольно-черных ресниц своих; вспыхнула мгновенной, дразнящей усмешкой. Наклонилась, вся призывная, к желтокудрому проказнику и поймала его гибкими, сверкающими руками.
Крепко сжала воздушное тельце, растрепала лучистую головку, а пойманный бедняжка бессильно вырывался и бился. После отбросила его в сторону, как пушинку. Обдала изумрудным взором остальных перепуганных чудищ.
Все они застыли передо нею, -- только умная Бабуня убралась в свое песчаное жилье, тряся серо-зелеными космами.
Подкралась к ветвям, где качался в люльке большеголовый уродец.
Ударила по суку золотым поясом, уронила березовую люльку. Выхватила крикливого уродца и стала подбрасывать его вверх, как мячик.
Мать трепетала от страха, а большеголовый уродец, голенький, желтенький, закружился в воздухе.
Глупенького, сонного, обросшего мхом старичка, что беспомощно никнул, дремал на пне, дернула дочь Чародея за бородку, столкнула с его головы колпачок.
Заохал и закивал тлеющий старикашка, мигая бессмысленными глазами. С перепугу провалился в расселину горбатого пня.
Не ускользнул из рук волшебной мучительницы и мохнатенький Плясунок с заячьей головкой.
Схватила она его за пушистые лапки и завертела в безумной пляске.
Рдеющие кольца ее волос струились и рассыпались в месячном блеске; взлетали как золотое пламя над прозрачно-светлым лицом. Так быстро кружилась она, змеистая и облачно-легкая...
Проносилась в безумном вихре, источая опьяняющий запах от своих нежнотканных покрывал.
И дочь Чародея оборвала, круженье. Безутешно воскликнула, простирая к небу руки:
-- Королевич-месяц, возьми меня в твои золотые терема! Ты, безгласный месяц, ты, ледяной месяц, посмотри же с небес на мою неусыпную печаль!
Молчаливо скользил загрезивший месяц, посылая сиянье в ручей к своему светлорогому двойнику.
И дочь Чародея, зарыдав, унеслась в летучей хатке.
Долго еще не могли опомниться перепуганные жители полянки. Снова вылезла умная Бабуня и, собрав всех в кружок, наставляла:
-- Это отринутая дочь мудрого Чародея из кристального царства. Много рассказывал мне про нее ветер. Навеки осудил ее отец скитаться по лесу в летучей хатке. Носится, кружится серая хатка по всей темноствольной глубине: вот не убереглась от нее и наша полянка! А впредь мы должны остерегаться. Чуть завидим колдовской полет, -- тотчас все по своим местам, как будто о нас нет ни слуху ни духу!
Так наставляла ворчливая Бабуня, кутаясь в душегрейку из волосатой кожи гусениц.
Тихо прошла остальная ночь. С неба пахнуло предутренней свежестью.
По лазурной дороге скользила Заря, белым крылом задувая алмазные лампадки. Сонно голубели ее глаза, и прозрачные ризы, клубясь, излучали сияние.
Зарумянившись, стала она разбрасывать по воздушной дороге цветы. Ярко вспыхнули заревые цветы в струистой голубизне неба.
В это время вдали раздалось чье-то неизъяснимо-сладостное пение...
В нем была лучезарная красота, трепет розовой утренней радости.
Звуки песни казались озолоченными и полными света. Они призывали к неведомому блаженству.
Жители полянки, обвороженные, безмолвно переглядывались, не смея шелохнуться. Благоговейно затаив дыхание, дивились неразгаданному чуду...
Нежно-звонкое пение сверкало ликованием.
Казалось, оно лилось с золотых облаков, из глубины хрустально-розового неба.
От этого пения опьяненно улыбнулся лес и радостно заколыхались росистые травы.
От этого пения пробудились благовонные ландыши и начали молиться под звуки небесного голоса.
Восхищенным дуновением провеял ветерок -- и стыдливо замолк, прислушиваясь.
И под это пение так сладко вздохнулось маленьким зачарованным чудищам...
Дрогнули в немом умилении их безвинные лесные душонки. Пригрезилось им что-то светлое, еще незнакомое, и тихо переглядывались лесные друзья увлаженными, робкими глазами.
Каждый точил в кулачок небывалые искорки слез.
Наконец вздыхающая Бабуня сказала:
-- Это голубой херувим из заоблачных стран. Он прославляет песнями святое Божье утро. Не чаяла я никогда услышать райский голос!
Но волшебно-звенящее пение раздавалось все ближе и ближе. Скоро перестало казаться, что оно исходит от неба: звуки рассыпались внизу, в глубине темнокудрого леса. Чудесный певец спустился с горы и уже подходил к полянке.
Приближались шаги -- не лесные, особенные...
-- Это человек! -- прошептала ошеломленная Бабуня.
Через ручей перескочил неведомый юноша.
И тотчас сзади него выплыл в золотую лазурь светозарно-ликующий шар солнца.
Жителям полянки, в ослеплении, казалось, что молодой пришлец сошел по лучам...
Он явился к ним в солнечном огне. Его песня опьянила их розовой утренней радостью.
Несколько мгновений он шел, никого не видя, но вдруг остановился, как прикованный.
Звонкая песня оборвалась. Широко раскрытыми глазами, в детском изумлении глядел он на смущенных чудищ.
Каждый из них еще точил в кулачок слезинки.
Нежно-округленное лицо юноши дрогнуло задорной улыбкой. И вдруг полился воздушный смех, чистый, как переливы серебряной струны.
Чудища безбоязненно и доверчиво засмеялись ему в ответ.
Незнакомец воскликнул сквозь ласковый смех:
-- Я слышал, что в этом лесу водятся разные диковинные жители, но мне до сих пор еще не верилось! Вот теперь увидел вас своими глазами. Здравствуйте, друзья, я рад, что полюбился вам моей песней!
Восхищенный Легконожка благоговейно сложил ручки.
-- Спой нам еще! -- умолял он. -- Что в сравнении с тобою соловьи и жаворонки! Я знаю, кто ты, светлый гость: ты -- Божий ангел и пришел к нам по цветам, рассыпанным в небе Зарею.
Незнакомец любовался Легконожкой и, подняв его, поцеловал в светляковые глазки.
-- Нет, лесной малютка! -- сказал он. -- Я не Божий ангел, я только человек, и иду по свету искать счастья. Зовут меня Иосиф-Живая-Свирель. С песней иду я неведомым путем навстречу жизни.
-- Отдохни у нас, -- сказала Бабуня. -- Мы принесем тебе самых душистых ягод! Будь счастлив в пути, милый странник. Твоя песня напоила нас райской сладостью!
Тогда Иосиф-Живая-Свирель прилег у ручья и положил на камень чернокудрую голову.
Был он похож на едва расцветшее растение, что страстно тянется к солнечным лучам.
Полудетские глаза его загорались трепетным блеском бегущей волны.
Он весь был как светлая волна. Весь -- как стремление вдаль.
Заботливые хозяева полянки принесли ему отведать лучших своих яств: сладких кореньев, ягод и питья из душистого сока.
А приветный гость поделился вкусными яствами с беспомощным старичком, что поник-задремал на пне.
Не забыл и большеголового уродца в люльке.
После начал по-детски играть с Легконожкой и мохнатым Плясунком. Забавлялся их восторженными прыжками и взлетами.
-- Что это блестит у тебя на пальце? -- с любопытством расспрашивал воздушный малютка.
Путник показал ему витое колечко.
-- В этом колечке все мое достояние. В нем заколдовано счастье. Мать моя, умирая, завещала мне с ним не расставаться и сказала: "Если не снимешь колечко, -- принесет оно тебе великое счастье".
Вскоре начал молодой гость прощаться с хозяевами полянки. Весело улыбался и кивал каждому чудищу.
-- Выслушай меня! -- сказала ему Бабуня. -- За полянкой будет овраг, а за оврагом недобрая долина, вся в пурпуровом пышном цвету. Обойди это проклятое место. С тем, кто придет туда в первый раз, непременно случится беда. Так рассказывал ветер.
Но Иосиф-Живая-Свирель беспечно смеялся.
-- Маленькие лесные друзья, я не верю рассказам ветра!
Тогда вздохнула озабоченная Бабуня.
-- Жаль мне тебя, милый путник! Юное утро блестит радостью; и ты -- весь как утро. Ничто еще не возмутило твоей души, и глаза у тебя, как у безвинного ребенка. Береги же себя в пути, бойся негаданного наваждения! Кто знает, навстречу каким скорбям понесешь ты свою чистую душу?
Со всеми распрощался Иосиф, благодаря за лесную бесхитростную ласку.
Исчез, как и явился, со звонкой песней на устах.
Это была утренняя, солнечная песня.
II
За черным провалом оврага расстилалась пурпурная долина.
Красные цветы пламенели в полуденном блеске точно капли крови.
Рдеющей пеленой заткали они всю долину. И над ними вились с тонким гулом тысячи златоцветных стрекоз и шмелей.
Долина звенела и вкрадчиво благоухала, обволакивала душу горячей истомой.
А небо голубело, как расплавленный сапфир, и в огненной синеве проплывали вспененные облака.
По недоброму месту беспечно шел Иосиф, позабыв советы лесной Бабуни.
И цветы изливали перед ним пряные ароматы жадно раскрытыми кровавыми устами.
Беспечально пел Иосиф-Живая-Свирель в своем юном стремлении к неизведанному.
И стали тянуться к звукам его песни знойно-пахучие гирлянды долинных ветвей.
В сладком содрогании сквозная листва переливалась янтарем и изумрудом...
И на звуки его песни, обгоняя ветер, понеслась в долину летучая хатка.
Звездоокая дочь Чародея простирала к Иосифу снежные руки.
-- Кто ты, чудесный певец? Непобедимо привлекал меня свирельный твой голос! Песня твоя кружилась в воздухе, как золотая птица. И как я спешила догнать ее!
Она стояла перед ним вся призывная и нежно-печальная. Зыблилась в розовой пене своих покрывал.
И он видел, как сквозь слезы вспыхивали влажно-зеленые звезды ее глаз.
-- О, прекрасный певец, не хотелось бы расставаться с тобою! Всюду пошла бы за тобой, была бы твоей служанкой. Только бы слушать тебя, только бы сладко впивать неодолимую ласку твоего голоса!
Уста ее светились двумя алыми лепестками на бледном, как жемчуг, лице.
Огнецветные кольца волос трепетали и жгли ее млечные плечи.
И, когда она говорила, слова ее падали на его сердце точно капли расплавленного золота.
-- Если б ты знал, если б ты знал, как я несчастна! Страшным заклятием осуждена я, невинная, на вечное скитание в летучей хатке. Посмотри на мою серую темницу: вот она стоит как угрюмое привидение!
Но Иосиф ничего не видел, кроме влекущих глаз дочери Чародея.
И ему казалось, что он уже давно ее любит, что ее образ сверкал в его снах...
Он воскликнул:
-- Как ты прекрасна, как ты прекрасна! Если ты тоже одинока в этом мире, пойдем со мною! Мы схватим счастье за крылья, мы удержим его сильными молодыми руками.
Так говорил Иосиф, и в его взоре рождался блеск стремящейся волны.
Но дочь Чародея качала головой.
-- Я не властна никуда уйти из леса. Я не могу снять с себя проклятье!
И вдруг, изнывая, заговорила в страстном и жгучем томлении:
-- У отца моего, в кристальном царстве, рассыпается пыль златоструйных фонтанов. Прозрачный чертог как будто создан из света и лазури... А моя жизнь, о, путник, угасает в неволе, и зловещая сова сторожит мою печаль! В кристальном царстве отца моего качаются волшебные лилии. Из их неувядаемых чаш струится таинственная музыка. Неземные плоды сверкают на ветвях алмазным блеском... А вокруг меня нет ни фонтанов ни лилий. В вечном кружении скитаюсь я по ветру! В царстве отца моего, в кристальном царстве, проходят по светлым садам шесть прекрасных сестер моих... О, я завидую их безбольным улыбкам, и шелесту их шелков, и трепету их опахал! Лишь я одна, несчастная седьмая дочь, обречена на вечное изгнание. Помоги же мне, помоги, светловзорный путник! Я верю, что ты будешь моим избавителем.
Знойно текли ее слова, и она замирала в томлении, а Иосиф как будто падал в кипящий поток и шел ко дну.
-- Чем я могу помочь тебе? Вот я весь перед тобою. Ничего у меня нет, кроме молодости и любви к тебе! Да вот еще это бедное колечко: с ним сплетена моя судьба.
И, когда Иосиф поведал ей предсмертный завет своей матери, дочь Чародея воскликнула:
-- Отдай мне это колечко! Отдай мне твое счастье! Я отнесу его к отцу моему в дар. Быть может, оно будет талисманом, и отец возвратит мне свободу!
Иосиф радостно снял с руки кольцо.
-- Если оно может помочь тебе, возьми это колечко. Только не расставайся со мной навсегда, дай мне увидеть тебя еще раз!
Зыбким движением схватила она кольцо.
-- Останься в лесу. Там в глубине, за долиной, расстилается озеро. Приходи к нему ждать меня на пятый день. Прилечу на закате поведать, спасла ли меня твоя помощь!
И вдруг отуманила его легким поцелуем и быстро шепнула, сверкая усмешкой:
Коснусь тебя устами,
Устами-лепестками,
Воздушно поцелую,
Навеки заколдую!
Вырвала золотой волос из пряди багряных кудрей и обвила вокруг пальца Иосифа.
В веянии своих легкотканных одежд ускользала от него, нежно-лукавая...
И вся она была как медвяный цветок, источавший сладостный дурман.
III
Недалеко от лесного озера, в ложбине стоял розовый теремок, обсаженный серебристыми тополями.
Была в теремке затейливая галерейка. Она переливалась цветными стеклышками.
Между двумя столбами висели скрипучие качели.
У крыльца грелась на солнышке белая кошка Буркошка.
В розовом теремке жили две сестры, древние старушки-мечтательницы.
Звали их Орлинда и Мелинда.
В ясной безмятежности проводили жизнь дивьи сестры. Бились в них молодые сердца.
Обе с торжественным благоговением углублялись в любимые занятия.
Старшая играла на кифаре. Младшая, гусиным пером, слагала сказочные бредни.
Пересмешник-ветерок далеко разносил по лесу струнное дребезжание из окон теремка. Часами гудели и ныли разбитые струны.
Это Орлинда играла на кифаре. Углублялась и усердствовала: хотела научиться играть сладкоструйно.
А по саду шагала воспламененная стихотворица в длинной хламиде.
Шевелила свисающей нижней губой и вытягивала со с ярым шепотом.
Это Мелинда слагала сказки.
Так протекали дни у бессмертных мечтательниц.
Жили они в теремке с белой кошкой и с прислужницей Варвареюшкой.
Иосиф разыскивал в лесу озеро, к которому обещала явиться дочь Чародея.
По дороге ему встретился затейливый теремок с цветными стеклами.
На скрипучих качелях взлетали две восторженные старушонки в длинных хламидах.
И листья серебристых тополей смеялись серебряным смехом.
Иосиф обрадовался теремку и старушкам.
Решил попросить у них приюта.
Одна из сестер пугливо встрепенулась:
-- Сестрица Мелинда, мне чудятся чьи-то шаги!
А другая покачала головой:
-- Сестрица Орлинда, тебе примерещилось!
Но белая кошка уже бежала с крылечка, извещая о неведомом путнике.
И не раздувала Буркошка свой хвост с устрашающим видом, а приветливо ластилась к Иосифу.