Пришвин Михаил Михайлович
Как я укреплял тещу Никифора

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Цикл "Родная земля".
    1. Молодая пустыня
    2. Никифор и его теща
    3. У тетушки
    4. Волшебная избушка
    5. Легенда об ораторах
    6. Красный глаз
    7. Марево
    8. Укрепление тещи.

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

Как я укреплял тещу Никифора

1. Молодая пустыня

   Никифор -- жидкий мужичонко со светлой бородкой. В рубашке, я знаю, он -- худой-прехудой и похож немного на Мефистофеля; теперь же, в нагольном полушубке, выглядит ощипанным козлом с остатками бороды. В глаза такой мужик смотреть долго не может: что-то прималчивает, к чему-то прислушивается.
   -- Ну, и дорога! -- говорю я.
   -- Никуды, -- соглашается он.
   До сих пор весна и осень превращают наши дороги в топь невылазную. То грязь, то раскиселевшие сугробы. Когда грязь -- мажешь ее широкими полозьями, когда сугроб -- месишь месиво. Заехали в лог, полнущий воды.
   -- Ноги вверх! -- советует Никифор, а сам лезет прямо в топь в своих чудесных "амбурских" сапогах.
   То лошадь провалится, то мужик. Боимся, как бы лошадь ногу не сломала.
   -- Дорога, нечего сказать!
   -- Дюже, дюже неспособно. Удивительно голо кругом. Вехи и те повалились. Вот она молодая пустыня!
   Выбрались из лога на пригорок, вмазались в грязь.
   -- Неспособно. Лошадь угрелась. Не сгонишь.
   Вся эта равнина, как траншеями, прорыта длинными балками. Со склонов бегут в них ручьи, совсем невинные и славные на первый взгляд. Бежит такой ручеек и вдруг скроется в черной рыхлой земле; но, невидимый, слышен: будто где-то на скотном дворе молоко цедят. Так овраг начинается. Все склоны изрезаны красными оврагами.
   Идешь иногда весной по зеленому склону, и радуешься, и думаешь: для чего непременно деревья, -- наши крестьяне любят простор и зеленую даль? И вдруг земля раскрывается под ногами, не зеленое, а красное в глубине, и дрянь какая-то сочится на дне. Будто болячки в анатомических атласах. Бывает, сойдутся так к одному месту четыре-пять таких оврагов, и вот, если спуститься вниз, в нашей равнине -- горы, глиняная Швейцария. Бывает, тут сохранится еще узенький гребешок -- прежняя дорога, по этому гребешку, расскажут, лет пять уже не ездят и даже мертвеца боятся носить, ходят только к обедне.
   -- А давно ли, -- разведут руками, -- была тут славная и близкая дорога!
   Поставить бы плетенку на пути первых ручьев, и ничего бы не было.
   -- Почему вы этого не сделали? -- спросишь в одной деревне.
   -- Да ведь это тем нужно было сделать, -- покажут рукой на другую деревню.
   А те покажут сюда и скажут:
   -- Энтим нужно было позаботиться. -- Или просто: -- Так, не заведено отцами.
   В этой молодой пустыне люди еще не жили сознательно, а сколько испорчено на веки веков! Сколько на этой прекрасной, черной земле всяких ссадин и болячек. Сколько тут чья-то рука неуклюжим долотом долбила и бросала, долбила и бросала. Если такая мать, то какие же должны быть дети?
   И бог послал нам поглядеть на детей. На пути -- избушка караульщика помещичьего хутора. Лошадь измучилась, качается.
   -- Заедем?
   -- Прикоротимся.
   Старика дома нет, только жена его и дочь, с глазами смелыми, но голыми, без стыдливости. Старуха мелом отмечает семнадцатый утренник. Молодая люльку качает, спрашивает нас, -- будет ли война? Она -- солдатка.
   -- Нет, -- успокаиваю я, -- войны не будет, солдат вернется.
   -- А хоть бы и не вернулся! -- смеется женщина.
   -- Вот что! -- удивляюсь я и подзываю к себе девочку посмотреть, отчего у нее такой неестественный румянец на щеках.
   -- Краской накрасила! -- говорит она и глядит так же смело, как и мать.
   -- Как же без отца-то, -- спрашиваю я мать, -- если он не вернется?
   -- Это не его, -- смеются бабы, -- это -- еще девичья.
   -- А вот эта?
   -- Эта -- его, солдатская.
   -- А в люльке?
   -- Эта -- после. А вот война будет, так и вдовьи пойдут. Все хохочут: старуха, молодая, девочки, Никифор. Семья какая-то голая, будто овраг.
   -- Смелые! -- говорю я Никифору, выходя из избы.
   -- Артельные! -- ответил он, -- На артели сделана, в артели росла: тот дерганет, тот щупанет, -- баба молодая. Вот и рожает. А дети у ней частые.
   -- Как же они будут жить без отца, если тот не захочет вернуться?
   -- Не вернется. Отписал уж им. Плохо: от земли отвыкли, землю им не пересилить. Охоты не хватает на землю.
   -- Куда же денутся дети?
   -- Да так... Как Сережкины: подросли и кто куды. Так и тут: одни будут рожаться, другие подходить, третьи отходить...
   -- Без конца!
   -- Так и пойдет чередом. Откормит грудью, завихрится и опять рожать, и опять кормить, а те подрастать и отходить, подходить и отходить.

2. Никифор и его теща

   Об оврагах, чересполосице, скудости жизни уже столько говорено, что нового сказать невозможно. Все это на месте так приелось, пригляделось, что в другое время так-таки ничего бы и не заметил. Но теперь совсем другие времена. Пусть это все выглядит как есть, тем приятнее знать, что взялись же за ум: есть новый закон.
   -- Никифор, -- спрашиваю, -- знаешь ли ты что-нибудь про новый закон?
   -- Ей-богу, не знаю, у нас теперь все тихо и смирно, безобразней нету, ничего не знаю.
   -- Не то... Я про новый закон о земле, про укрепление наделов.
   Долго молчит Никифор и наконец таинственно шепчет:
   -- Есть слух, а говорить нельзя.
   -- Какой слух? Говори!
   -- Есть слух: бабий закон вышел. Сказывают: баб уключать можно. Ежели есть в деревне вдова, солдатка и всякая такая порожняя женщина, а у этой бабы есть вдовий надел, так уключить можно.
   -- Уключить?
   -- Вдовий надел уключить. И вдова, сказывают, будет, как мужик, землею владеть, хозяйствовать и продавать. И ежели есть такой закон, я тещу укреплю, потому что она -- порожняя, вдова.
   -- Тещу! Да разве она жива?!
   ...Я вижу опять перед собой эту умирающую женщину. Я тогда зашел в сени к Никифору укрыться от дождя. Он позвал меня в избу. Там, как только мы вошли, как мыши, прыснули ребята на печку; остались внизу только жена Никифора да древняя старуха на лавке.
   -- У меня, -- рекомендовал Никифор свою семью, -- баба -- что пенек, ребятишки -- что жуки.
   -- А это мать? -- спрашиваю я про старуху.
   -- Нет, -- отвечает, -- теща, помирает.
   Старуха повернулась к нам черным лицом, глаза у нее тусклые, как студень, но все-таки ясно видна искра сознания, даже любопытства и вкуса к последним отзвукам жизни.
   Никифор прямо говорит ей в глаза:
   -- Распростал бы господь. Поскорей бы прибрал.
   -- Развязал бы нас с ней! -- повторяет жена.
   А старуха все глядит и глядит. Принято думать, что такие старухи крестьянки не хотят жить. На самом же деле они-то и хотят жить, а просят смерти, лишь соблюдая приличие.
   Старуха глядит и глядит на нас. Я говорю Никифору:
   -- Человек еще не умер, а ты так...
   -- Да она же не работает, -- удивляется мне Никифор.
   -- Только руки вяжет! -- вторит жена.
   Я заступаюсь за умирающую старуху, удрученный идиллией "святого земледельческого труда".
   -- Мальчики, -- указываю на печь, -- тоже не работают.
   -- Мальчики -- другой разговор, -- от тех мы ждем перемены.
   -- Ну, девочки, те уже вовсе бесполезны, замуж уйдут. Никифор подумал и говорит:
   -- Да и наши же матери были девочками! Так он сам разбил свое трудовое оправдание желать смерти старухи, но все-таки не унимается:
   -- Да поглядите, что в ней, высохла вся, краше с погоста ходят.
   Запах от старухи ужасный.
   -- Вы, -- говорю, -- вымыли бы.
   -- Мыть, -- отвечают супруги, -- нельзя. Всю зиму не мыли. Отмочишь -- завоняет и не продохнешь.
   -- Да она же, может быть, поправится!
   -- Избави бог!
   ...Так я познакомился тогда с тещей Никифора; думал, она давно уже умерла, и вот теперь опять слышу о ней в связи с новым законом.
   -- Неужели жива?
   -- Слава тебе, господи, -- весело говорит Никифор, -- жива, поправляется.
   Ушам не верю: то избави бог, а то слава тебе, господи! А Никифор, как ни в чем не бывало, рассуждает:
   -- Вот разузнаю только, ежели есть вдовьи наделы -- уключу.
   "Теща -- из другой деревни, -- соображаю я, -- она -- вдова, детей у нее нет, а земли целых три десятины. По прежним порядкам земля после смерти старухи перешла бы к обществу, теперь же ее можно укрепить, "уключить", и она перейдет к Никифору. Земля у нас -- двести рублей за десятину; он продаст землю и получит шестьсот рублей".
   -- Да, -- продолжает мечтать наследник тещи, -- ежели вправду есть вдовьи наделы, ежели вправду можно порожних женщин уключить, то, как только маленько дорога пообвянет, запрягу я телегу и свезу ее к земскому, уключу, а там уж и бог с ней, помирай.
   -- А как раньше помрет? -- беспокоюсь я за судьбу Никифора.
   -- Зачем... Без времени бог не возьмет. Поправляется. Стало быть, она тут нужна.
   Я тут же решил помочь Никифору и укрепить его тещу.

3. У тетушки

   Вскоре по моем приезде в деревню у тетушки вышел обычный спор с сельским батюшкой о значении Петра Великого.
   -- Вчера, -- начала она, -- я читала на ночь "Арапа Петра Великого" Пушкина. Какой все-таки колосс был Петр!
   -- Писатель Пушкин заблуждается, -- принял вызов батюшка, -- в настоящее время его уже таковым не считают.
   -- Вы поднимаете трудные, неразрешимые вопросы, -- сказал я, боясь длинного и горячего спора.
   -- Весьма важные вопросы! -- согласился батюшка.
   -- Очень серьезные вопросы! -- согласилась и тетушка, сдерживая гнев.
   Оба смолкли, довольные, что они и тут, в глуши, могут поднять серьезные вопросы.
   Вот тут-то я и поставил между столь несхожими людьми темой обсуждения новый закон. Я рассказал им случай с тещей Никифора: как новый закон буквально спас старуху от смерти; раньше просили бога, чтобы она умерла, теперь просят, чтобы она жила. Такое чудесное свойство закона! Я сказал также, что решил принять в судьбе Никифора участие: я укреплю его тещу и тем даже сделаю маленькое государственное дело.
   -- Государство заблуждается! -- строго перебил меня батюшка.
   -- Я тоже против, -- сказала и тетушка, -- куда безземельный денется? Приезжает раз вот так ко мне один землеустроитель советоваться. Я его спрашиваю: "Куда же безземельный денется?"
   -- "Кто это, -- говорит он, -- безземельный? Это -- неспособный, лентяй, к черту его!"
   Тетушка не успела кончить речь: вошла Фекла с живыми пескарями. Я подумал было, зная характер барыни, что она пошлет кухарку туда же, куда послал землеустроитель безземельного. Но нет, она внимательно разглядела и сказала: "Жарить". И продолжала:
   -- "К черту!" -- говорит. Разве так можно? Вот сейчас в гостиную Фекла с пескарями вошла, а я бы, не разобравши дело: к черту!
   -- Одно слово, -- сказал батюшка, -- государство заблуждается. Этот закон против пятой заповеди. Вот случай в моем приходе: у одного старика был сын, у сына -- мальчик. Этот мальчик услыхал откуда-то про новый закон и расскажи старику. Тот поднялся с печи, укрепил землю и говорит сыну: уходи от меня куда знаешь, на мой век хватит. Сын ушел, купил себе чрез землеустроительную комиссию участок земли и стал жить отдельно. А старик за это время деньги пропил и приходит к сыну с поклоном. "Нет, -- сказал сын, -- идите, батюшка, куда знаете". Вот вам и пятая заповедь!
   Рассказали еще много таких случаев. Подъехал еще собеседник: старшина.
   -- Это как когда, -- сказал он. -- Ежели хорошие отцы, так и очень хороший закон: бояться начинают, слушаться, почитать родителей. И как хорошо теперь дочек замуж устраивать, можно приданое давать.
   Но батюшка опять рассказал про какого-то несчастного короля Лира, который роздал в приданое дочерям землю, а они его выгнали.
   -- Таких Лиров множество! -- подхватила тетушка.
   Старшина не спорил. Все согласились на формуле: "Для хороших отцов -- хорошо, для плохих -- плохо; при хороших детях -- хорошо, при плохих -- плохо". Но решить, куда безземельный денется, не могли.
   -- Это, вероятно, производит большой переворот в народном быту? -- спросил я.
   -- Большие переверты, -- согласился старшина, -- но только не извольте беспокоиться: это у нас за обыкновение. Что поднялось тогда, а ведь остановили же... Теперь, слава богу, и порядочным людям жить можно. Не извольте беспокоиться, весь закон проходит под великим страхом. Теперь крышка-с. Все за приглушиной.
   -- Золото все пропало, -- вздохнул батюшка, -- распространение России остановилось.

4. Волшебная избушка

   После таких предварительных расспросов я решил наконец отправиться пешком в далекую деревню Никифоровой тещи и по пути спрашивать самих же мужиков о законе. Начал я, конечно, с того, что зашел за Никифором в его деревню.
   Избушка Никифора всегда была похожа на навозную кучу, но теперь через соломенную крышу закуты высунула голову лошадь, и жилище похоже на волшебную избушку с лошадиной головой.
   Старшая девочка подросла, плетет кружева, постукивает звонкими кленовыми "коклюшками". Цыпленок мирно дремлет у нее на голове. Ребятишки, "жуки", по-прежнему на полатях, баба в новом сарафане, теща, вымытая, приодетая, хорошая старуха, сидит на лавке.
   -- Поправляешься, бабушка?
   -- Поправляется, поправляется, -- говорят супруги, -- молится, чтобы господь веку прибавил, вот и поправляется.
   -- Вымыли?
   -- Вымыли. И духу-то, духу-то что было, не приведи господи! Теперь весь.
   "И все это сделал новый закон!" -- хочу я обрадоваться. Но Никифор тянет меня за рукав в сторону и шепчет:
   -- Помолчите...
   -- Что такое? -- спрашиваю я, выходя с ним на улицу.
   -- Разнюхала, -- говорит он, -- про закон, ужимается, чуть что -- я, говорит, уйду.
   -- Да разве она может ходить?
   -- Вона! Рысью! Я, говорит, уйду от вас, ежели вы меня не будете слушаться, поднимусь и уйду.
   -- Надо слушаться.
   -- Да теща-то какая. Когда бы она с пониманием, а то чуть что -- я, говорит, уйду. И очень просто, что уйдет: манят. А ведь как плоха-то была, все суставы были видны, поди вот! Вот только бы допытаться бы нам новый закон. Может, и уйти-то нельзя.
   -- Барин, -- догоняли нас какие-то мужики, -- сделайте милость, скажите, где ходатайствовать об "уключении земли".
   Рассказывает подробно, как "моряк" ["моряк" -- значит деревенский пролетарий] Афонька в кабаке пропил ему надел за две бутылки.
   -- За две бутылки?! -- изумляюсь я. -- Да куда же он сам-то денется?
   -- Вот и он меня спрашивает: "Куды же я-то денусь?" А я ему говорю: "Дурак, да ты же -- моряк, на что тебе, а глядь ты издохнешь". Ну, он и пропил. Барин, нельзя ли меня уключить?..
   Я ему это советую. Он благодарит. И последнее, что я вижу, уходя из деревни в поле, мужика с шапкой, волшебную избушку с лошадиной головой. И последнее, что я слышу: "Барин, сделай милость, уключи".

5. Легенда об ораторах

   Наш путь по берегу реки. Навстречу нам идет длинный худой мужик с такою же длинной и худой собакой. Шел, шел и вдруг как провалился. Посмотрели, а он уж внизу достает какую-то дрянь из воды...
   -- Гляжу, -- рассказывает он нам, -- верша плывет. Хотел поглядеть: не с рыбой ли? Нет, пустая и дырявая.
   -- Ну и худа же твоя собака!
   -- Собака-то... Да я сам худее собаки. А вот вы как дюже жирны, так у вас и собаки жирные. Ваши собаки, сказывают, десять мужиков стоят...
   -- Ну, когда это было?.. Расскажи лучше про новый закон.
   -- Да, скажите на милость, закон, что это такое? Я рассказываю о законе. Говорю: кто посильнее, скупит наделы и будет хозяйствовать хорошо, клевер сеять и все...
   -- А те куды же денутся?..
   -- Те... переселятся.
   -- А-а-а! Вот! Ну, так и мы думали, что переселятся.
   И заливается смехом. Он даже мой серьезный ответ "переселятся" принимает за иронию, становится откровенным, шепотом спрашивает, не из ораторов ли я...
   Есть какие-то ораторы, узнаю я новую народную легенду. Пришли наконец настоящие головы к народу и говорят: наступает третье освобождение. Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли.
   -- Есть хорошие головы на Руси, -- говорит мужик, -- да ноги-то плохие...
   -- Чьи ноги... Ораторов?..
   -- Зачем, ораторы -- те хорошие, мы плохие, ноги плохие, не поддержали, кого повыдали, господа опять одолели. А закон-то мы знаем зачем: хотят крестьянское общество стравить, а потом всех по одному и переловить.

6. Красный глаз

   Мы остановились под деревом закурить, и вдруг кто-то кашлянул и крякнул за кустами. Посмотрели, а там на камне сидит мужик в белой рубашке, серьезный, строгий, похожий скорее на фабричного, чем на мужика. В руке у него красный кисет; насыпает "цигарку". Лошадь усталая, прямо в оглоблях повалилась на пашню, щекой легла в теплую рыхлую борозду; глаз ее, кровяной шарик, горит на солнце.
   -- Все еще сохами пашете? -- завожу я речь.
   -- А то плугом... Пара тут! -- машет он рукой. И сам начинает речь о новом законе. -- Хорош закон, мочи нет хорош. Мы плохи, а закон хорош.
   "Наконец-то, -- радуюсь я, -- встречаю довольного человека". И так это непривычно слышать у нас, где без разбору бранят все, что исходит от господ.
   -- Чем же он хорош?
   -- Всем хорош. Первое, что земля божья. Это дюже хорошо.
   -- Как! Земские начальники теперь говорят: земля божья!
   -- За-ачем земские? Ораторы!.. Вот и мы так думаем. "Грех, -- говорим барыне, -- за землю такие деньги брать". -- "Это, -- кричит, -- не ваше дело, я перед богом отвечаю". Поди вот! А коли чуть коснется -- грех да грех. Да что, господа, похоже старый-то бог на печке помирает, лежит, да и стонет: "Ох вы, озорники, ох вы, озорники". Шабаш! Теперь народ проглянул, новый закон.
   -- Куда проглянул-то? Все зажато..
   -- Ужатие великое, но рано ли, поздно ли, придет час: лопнет. Ну, поднимайся! -- кричит он лошади.
   Лошадь медленно поднимает голову, оглядывается и опять кладет ее в черную борозду, и опять горит на солнце красный кровяной глаз.

7. Марево

   -- Полодни бегут! -- говорит мой спутник, указывая рукой на колеблющиеся струйки прозрачного пара у земли. Так называют у нас весеннее марево. Земля дышит теплым дыханием, и все в нем колышется, все опрокидывается. Перед нами -- целое море воды, и по нему ходят большие черные птицы.
   -- Грачи?
   -- Нет... Мужики жеребьями попутались, делятся.
   Целая деревня высыпала на поле. Старый дед сидит на камне; возле него еще два-три человека, курят трубки. А те, которые делятся, все повторяют: моть, моть. Когда я вижу много крестьян у земли, то всегда думаю: есть в земле что-то унижающее человека: чем ближе к ней, тем более ссоры и заботы. Все это так ясно видно простым глазом: пока будут эти мелкие полоски, всегда будут драки и ссора. Нужно непременно оторваться от земли, чтобы возвыситься до настоящего общинного духа.
   Делюсь своими размышлениями с дедом.
   -- Верно! -- согласился он, не понимая меня. -- Нужно, чтобы земля была вся вообще, чтобы всем одинаково, потому она не человеческая, а божья, она -- мать всем: и царям, и королям. По-настоящему нужно бы акциз на землю.
   -- Акциз, акциз! -- подхватывают другие. Другие мужики услышали "акциз" и тоже идут к нам, и все галдят:
   -- Верно, первое средство -- акциз.
   -- Какой акциз? Что такое? Обыкновенный? Как на водку?
   -- К-а-а-к на водку!
   -- Не понимаю: ведь мы и теперь же платим налоги.
   -- Теперь неравный акциз: мы -- чижолый, господа -- легкий, а нужно всем равный.
   -- Погоди! -- перебивает дед. -- Примерно: ты -- доктор, я -- мужик. Ты приходишь в контору и говоришь: "Милостивые государи, я не могу землю пересилить, я имею свое рукомесло, я -- доктор, хочу лечить". А на тот случай я в конторе, и у меня земли не хватает. "Милостивейшие государи, -- говорю я, -- с превеличающим удовольствием готов платить акциз, и землю пахать, и доктора кормить, а он за то пусть моих деток лечит на здоровье".
   -- Верно; что верно, то верно, -- соглашаются другие мужики. -- Акциз -- самое справедливое. Достоинство, наука, -- бог с ней, а земля -- наша мать.
   -- Мать?
   -- Как же земля-то?
   "Акциз, -- думаю я, -- откуда это у них? Если бы это в прежние времена. Теперь не верится в их самостоятельное идейное творчество".
   -- Нет, -- говорю, -- это у вас не свое, это -- ораторы.
   -- Ораторы! -- подхватывают мужики. -- Они -- наши головы. Вот ноги-то плохи. Нет того, чтобы всем за одно взяться...
   -- Придет время -- возьмутся!
   -- Придет. Первое дело, чтобы пришел настоящий оратор, самый первый, самый верный. В каждом человеке есть ангел и дьявол, а у того, чтобы один только ангел был, -- вот какой оратор!
   -- Как Моисей?
   -- Ка-ак Моисей!
   -- И очень просто придет Моисей, -- говорит старик.
   -- Казни были. Не понять только, где мы.
   -- Какая казнь?
   -- Первая была лягухами, все поле покрыло. Он и съершился.
   -- Кто?
   -- Фараон. "Я, -- кричит, -- не буду!"
   -- Ишь ты! Ну и полекшело?
   -- Утихло. А он отдохнул и опять за свое.
   -- Поди ты! Не унимается?
   -- Нет. Тут ему вторая казнь, не запомню чем, червями ли, прочим ли гадом. Он и опять сробел. "Не буду, -- говорит, -- я больше обижать". И так до десяти раз.
   -- До десяти!
   -- И, наконец, явился Моисей, человек чистый, без дьявола, с одним ангелом. "Я, братцы, вас выведу". Ну, известное дело, вывел.
   -- Так-то, братец ты мой, Моисей -- такой человек.
   -- Ожидаете?
   -- Ожидаем. Рано ли, поздно ли -- будет земля наша. Сейчас-то она лежит, ждет время, а дай...
   Моисей, акциз, земля обетованная, Генри Джордж и ораторы...
   А там впереди дрожит весеннее марево, как неясные мужицкие мысли... Дрожит лес, одинокие дубы, деревня, прошлогоднее жнивье, и пашня, и сама земля.
   Может быть, это все вздор. Но, может быть, это так и должно быть, потому что слишком близко к земле. Может быть, если заглянуть в душу и самого просвещенного и разумного человека, на самом дне ее -- такое же марево?

8. Укрепление тещи

   Невесело встретила нас деревня, когда узнала, зачем мы пришли. Посыпались жалобы на новый закон, и больше всего упреки:
   -- Зачем мертвым душам жизнь дают и живых мертвыми съедают.
   -- Какие мертвые души? -- изумился я, как гоголевская Коробочка.
   Оказалось, что это -- те души, которые при переделе должны бы отойти ко всему обществу, а теперь, укрепленные за одним лицом, продавались и уходили от общества.
   -- Почему же вы не переделились поскорее? -- спросил я.
   -- Хотели, -- ответили мужики, -- и подали бумагу земскому. А он тогда еще не научился закон понимать и отказал, говорит: мало вас. А нас было много, но только он на затылок бумаги (на другую сторону) не поглядел.
   Я стал убеждать мужиков в пользе закона, говорил о самостоятельном хозяйстве, о посеве клевера и прочем. Но мужики мне ответили:
   -- Нигде нет людей, которые бы укрепляли землю для хозяйства. Укрепляют только мертвые души. От этого выходит "стровка" и "попута". Дошло до того, что чужие зятья теперь стали землю отбирать.
   Все поглядели на Никифора. Я за него заступился, послал за старостой и просил записать его заявление о желании укрепить тещину землю. Но тут влетела злая и крикливая баба Голендуха и стала доказывать, что земля не тещина, а ее. Обнаружилось то, что "прималчивал" Никифор: теща продала поместье Голендухе за восемнадцать рублей, а та поставила обществу ведро, и оно выдало ей бумагу на владение всею землей.
   Никифор стал было доказывать свои права тем, что теща у него жила, а не у Голендухи, что он за ней ходил, что он ее вымыл и берется допоить, докормить и похоронить. После этих слов Голендуха вцепилась в жидкую бороду Никифора, а общество принялось хохотать.
   Еще слава богу, что удалось нам уйти поживу и поздорову.
   -- Какую силу имеет водка в деревне! -- сказал я Никифору на обратном пути.
   -- Первое дело -- водка! -- согласился он. -- Кто поставит больше, тот и прав.
   -- Значит, мир несправедлив?
   -- Когда как, -- ответил он. -- Ежели справедливая сторона больше водки поставит, то будет справедливо; ежели несправедливая -- несправедливо. Но еще сильнее водки, -- объяснил мне дальше Никифор, -- сильнее водки -- шапка. Шапку снял, и закон пошел. Что пустое болтать: господа всегда сильнее. Снял шапку -- и концы размотал.
   -- Но если кто-нибудь не захочет шапки снять? -- спросил я.
   -- Так то дурак, -- ответил Никифор.
   Этим он хотел ободрить меня для борьбы с сельским обществом за права тещи. Но жизнь разрушила наши планы.
   Через несколько дней захожу я в хижину Никифора и узнаю, что теща ушла.
   -- Как!
   -- Поднялась и пошла: дальше, дальше, палкой постукивает, идет -- и ушла.
   -- Как же быть-то?
   -- Бог с ней! -- махнул рукой Никифор. -- С ней все равно каши не сваришь, теща какая-то разнобитная.
   Грустно проводила меня лошадиная голова волшебной избушки, и вспомнил я сказку о рыбаке и рыбке и о разбитом корыте.

Примечания

   Впервые опубликовано: "Русские ведомости", 1909, 14, 18 июля.
   Я про новый закон о земле, про укрепление наделов. -- Правительственный указ сенату 9 ноября 1906 г. о разрешении крестьянам выходить из общины и закреплять используемую ими землю в личную собственность -- "укреплять" ее. Впоследствии правила землепользования от 4 марта 1906 г., утвержденные Государственной думой, Государственным советом и царем, стали новым законом 29 мая 1911 г.
   
   Этот закон против пятой заповеди -- евангельской заповеди о любви к ближнему.
   
   Коклюшки -- кустарное приспособление для вязания.
   
   "Моряк" -- деревенский босяк, люмпен-пролетарий.
   
   Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли. -- Так названа отмена крепостного права в 1861 г., замена рекрутской повинности с двадцатипятилетним сроком службы в армии введением всеобщей воинской повинности в 1874 г.; в третьем случае имеется в виду надежда крестьян на передачу им помещичьей земли.
   
   Пара тут! -- Непаханая, отдыхающая земля.
   
   Полодни бегут! -- Полдни, полудни, полыдни -- название южного ветра (а также середины дня). "Полодни бегут" -- движение нагретого воздуха над пашней.
   
   Мужики жеребьями попутались, делятся. -- Жеребьевка -- обычный способ распределения участков земли между крестьянами.
   
   Акциз -- государственный налог.
   
   Казни были. -- Имеется в виду библейское сказание о казнях, которые послал бог, чтобы заставить фараона разрешить еврейскому народу покинуть Египет: воды Нила превратились в кровь, невиданно размножились жабы, мухи, пошел мор на скот, тела людей покрылись нарывами и т. д. Самой страшной казнью было избиение богом Яхве первородных младенцев у всех египтян. Исход из Египта, согласно Библии, происходил под руководством Моисея, вождя еврейского народа.
   
   Генри Джордж (Джорж Генри; 1839--1897) -- американский экономист, публицист, радикал, пропагандист буржуазных реформистских взглядов среди рабочих, автор идеи "единого земельного налога" как средства достижения всеобщего достатка.
   
   Стровка и попута -- раздоры и путаница.

----------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин; Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. -- Москва: Худож. лит., 1982. - 21 см. С. 640 -- 653.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru