Пшибышевский Станислав
У моря

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Epipsychidion=Nad morzem
    Перевод с немецкого М. Семенова (1905).

Станислав Пшибышевский

У моря
Перевод с немецкого М. Семенова

Эту книгу, задуманную, созданную и пережитую нами,
 посвящаю тебе, Дагни.

Introibo

   Ты, которая пропитанными светом пальцами вплетаешь красоту увядающей осенней печали, усталый блеск пресыщенного великолепия, лихорадочные краски сожженного солнцем рая в мои тяжелые грозы --
   Любимая --
   много лун уже зашло с тех пор, как я тебя увидел, но мое сердце все еще сияет ярче тех звезд, которые ты посеяла в моей жизни; из моей крови все еще вырастают руки, ищущие, молящие о счастье, которое ты когда-то зажгла в моей душе.
  
   Ты, которая в сумерках заката нежными руками плетешь прихотливую ткань никогда не предчувствованных мелодий на заколдованной арфе: о блаженных часах, пронесшихся как отдаленное эхо; о солнцах, которые, погружаясь, льют над морями свой сонный блеск; о ночах, охватывающих больное сердце своими мягкими крылами --
   Любимая --
   много лун уже зашло с тех пор, как ты пела мне мою глубочайшую печаль и мое тяжкое счастье, но я все еще вижу, как в сумерках заката плачут твои глаза чуждым миру страданием, и светящуюся руку вижу я, которая призрачно протягивается ко мне из тьмы и в трепещущем крике отчаяния обвивает мою.
  
   Ты, которая прекращаешь для меня день и ночь, гасишь мне свет в темных пропастях, приближаешь ко мне все дали и отодвигаешь в бесконечную даль все близкое -- ты, которая зажигаешь в моем сердце тусклые блуждающие огни и растишь черные цветы грез --
   Любимая --
   много лун зашло с тех пор, как твой последний взор болезненно впился в мою кровь, а я все еще вижу твое бледное, как свет луны, лицо, золотую корону шелковистых волос над твоим челом, и вижу, как в больную улыбку тяжело и медленно скатываются две слезы из-под длинных ресниц, и слышу твой голос, льющий мне в сердце свое мрачное страдание.
  
   Ты, которая взламываешь печати всех тайн и показываешь мне священные руны скрытых сил, и после всех бурь жизни снова, как радуга, протягиваешься от одного неба милости до другого над моей скорбной судьбой --
   Любимая --
   никогда еще не видал я, чтоб мои звезды такими дикими порывами неслись по небу; никогда еще моя душа не распластывала по тебе так широко свои крылья; никогда так мучительно не раскрывались для тебя мои объятия; никогда еще не видал я, чтобы сияние, зажженное вокруг твоей головы моей тоской, блистало так кроваво, как теперь, когда ты погрузилась в океаны вечности.
   Любимая!
   Вот мои грезы! Вокруг твоих ног обвиваю я венки, которые сплело мое тяжелое счастье --
   Вот мое сердце -- мое сердце. В твои руки кладу я мое сердце!
  

Рапсодия I. Эпипсихидион

   Бесконечно было мое царство, и власть моя не имела границ.
   Я царил над пустыней и раем, священные реки бороздили мои земли, три моря ограничивали мое царство.
   Тысячи и тысячи тысяч рабов падали предо мной на колени и поклонялись сыну света.
   Стоило мне пожелать, и реки переводились в новые русла, пустыни покрывались морями. Стоило мне пожелать, и перед моими дворцами в одну ночь возникали райские сады чудес, и прежде чем луна дважды завершала путь свой, возвышались до самого неба могилы, строившиеся моим предкам.
   Я покорил могущественнейших этой земли, я смеялся над богами, ибо не было власти, которая бы могла сравняться с моей, не было силы, которая бы могла помериться с моей.
   Ибо я был сын света и солнца, и пред моим величием бледнел всякий блеск, и пред моей мощью повергалась в прах всякая власть.
   И трижды в день приносил я жертвы солнцу, потому что я любил солнце, мою родину, мою мать, мое священное перволоно.
   Неизмеримым счастьем и всеми богатствами земли осыпало оно любящими руками своего сына.
   На всех морях надувались белые паруса моих кораблей, и часто, когда я смотрел вниз, на море, с террасы моего дворца, перед моими глазами тянулись корабли, как бесконечная стая альбатросов.
   Во всех землях стояли мои воины, черные великаны, питавшиеся мозгом убитых львов. И когда они бесконечными полчищами подходили к террасе моего дворца, тогда стонала земля, и солнце зажигало свои самые яркие огни на серебряных шлемах и щитах.
   Не было ничего, что не склонялось бы перед моей властью.
   И вот однажды, когда мои полчища возвратились из своих далеких походов, встал предводитель пред моим троном и сказал:
   "Повелитель! Мы были далеко за пределами твоего царства; твои корабли привели нас далеко за пределы трех морей, ограничивающих твое царство, в чудесную землю.
   Блеск солнца там не греет, солнце кажется исполинским топазом. День похож там на сумерки раннего утра, и земля из невидимого источника проливает в ночь бледно-зеленый свет.
   Там нечего было взять в добычу, ибо это страна теней; земля не приносит никаких плодов, и люди там не из нашего мира.
   Мы принесли тебе оттуда, о, царь, женщину, бледную, как наши лунные ночи, с волосами, на которых точно расплавилось солнце, с голосом, который, кажется, приходить издалека, точно ветер в вечерние сумерки повеял над морем какой-то чуждой песней".
   И ты медленно прошла через зал к ступеням моего трона.
   И казалось, точно тихо опали листья розы, когда их осыпает ветер -- точно во тьме протекли, как долгие дождевые капли, звуки задрожавшей струны -- точно зарница в жаркий летний вечер золотыми полосами разлилась по небу.
   В зале было тихо, как в голубой час утра, когда весь мир с затаенным ожиданием прислушивается к борьбе света на небе.
   И ты подошла ближе, как отдаленнейшее эхо вечности. Еще ближе. Я почувствовал, как я отшатнулся назад в каком-то тайном благоговении, как отшатнулся, казалось, весь зал, я видел, как туманный блеск наполнил покои...
   Ты остановилась.
   И вот я вижу устремленные на меня твои глаза, глубокие, как темная даль неба, печальные, как осенний трепет сумерек, и нежные, как сияние моря в черные ночи.
   И я пал пред тобой на колени, и ты, рабыня, стала моей госпожой.
   Ты пришла из темной страны, где солнце светит, точно на прощанье, тусклое и красное, как шафран. Ты пришла из страны вечных теней, из отражения давно потонувших миров: там моря умерли и отливают бледно-зеленым опалом, там горы, как призраки, причудливо переплетшимися цепями погружаются в море, там леса, листва которых темнеет мертвыми красками красной меди.
   Ты пришла, как луч, который после миллионов лет с какой-то неведомой звезды, заблудившись, попал на землю.
   Ты, пришла, как сны приходят на усталое от наслаждения сердце, тихо и мягко, со слабым тоном пожелтевшей листвы, падающей на землю.
   Ты пришла, как затихающий звон, который слышится в сердце, как взмах крыльев какого-то отдаленного воспоминания, ты пришла с тишиною ночи, когда она разливает на землю свою тоску.
   В чудеса солнца моей родины пришла ты, где гнетущий жар добела раскаленного солнца высушивает реки, где ночью удушливый зной насыщенной огнем земли захватывает дыхание и где звезды блестят, как горячие лихорадочные пятна, которые бешеное сердце вселенной вызывает на небе.
  
   Твои широко раскрытые глаза с боязливым вопросом смотрели на дикое великолепие моего царства.
   Они стали болеть от жгучего блеска, кровь твоя, казалось, кипела, и на лбу, надувшись, выступила тонкая сеть жил.
   Ты сделалась боязлива и начала чахнуть. Ты скрылась в глубочайшие покои моего дворца, завесила окна тяжелым шелком и всякий звук заглушила толстыми коврами.
   Я еще вижу тебя, как ты тихо проходишь бесконечную линию темных зал, еще слышу твои шаги, как клубящийся туман меланхолических аккордов.
   В твоих светлых волосах черная роза. Тяжело и знойно-устало блестела она в бледной волне золота твоих волос.
   Ты стала боязлива, как антилопа на диких утесах моих гор; твой робкий взор смущенно блуждал в бесконечной анфиладе темных зал, а по ночам я слышал, как ты плакала в больной тоске -- по своей родине, по исполинскому топазу на глубоком сумеречном небе.
   Я начал ненавидеть солнце, которое тебя убивало.
   Я желал бы, если бы я обладал властью, заставить небесный свод остановиться в тот час, когда утренняя заря освобождается из душных объятий ночи и бросает по небу свои кричащие, напоенные кровью ветви, и по всему востоку, как огненный коралловый остров, в красном свете цветет могучая корона.
   Я желал бы, если бы обладал властью, заставить небесный свод остановиться, когда тьма покрывает небо и земля отражает в тучах любовный пыл солнца. О! в этот час удержать голубой час неба, когда звуки медленно, точно хлопья снега, с тихой грустью падают в бездонные глубины, когда в сердце расцветают смутные сны и их тоска бесцельно блуждает над всем пространством и далью: высоко над горами, которые дико кричат в небо изломанными линиями, высоко над морями, которые погружаются сами в себя, высоко над первобытными лесами моего царства, где размышляет вечность в глухом покое.
   И я желал бы, если бы имел власть, соединить свет утра с вечерней зарей, смешать неведомые краски, натянуть над землею новое небо, чтобы день больше не смущал твою душу белым сиянием, чтобы ночь больше не стесняла твой пылающий тоскою взор.
   Новое небо хотел бы я раскинуть над твоей головой, светящееся, как северное сияние в вечной туманной ночи. Но лишь без солнца, которое резкими ударами ранит твои глаза и выращивает ядовитые зародыши в твоей крови.
  
   В темном зале сидел я у тебя и видел, как глаза твои открывались все больше и боязливее, как лицо твое становилось прозрачным и бледным, точно изрезанный голубыми жилками алебастр.
   Я сидел и размышлял, как бы мне создать для тебя свет, холодный, мертвый свет, который заменил бы тебе небо твоей родины.
   И я послал своих гонцов по всему миру, чтобы они изрыли землю в поисках за редкими камнями, холодный блеск которых осветил бы твои залы.
   И принесли тебе из Индии алмазы, гордые и прекрасные, как окаменевший свет, холодные, как рука мертвеца, и успокаивающие, как чудодейственные листья лотоса.
   Из Греции прислали голубые сапфиры, которые некогда украшали полумесяц Артемиды, чистые, целомудренные и холодные, как печальные ночи осенней норы.
   У галльских жриц похищены были священные изумруды, которые на жертвенных алтарях друидов в тесных дубовых лесах излучали руны будущих судеб.
   У египетских магов отняли их хризолиты, которые, как замершие лучи солнца, цвели в холодном сиянии, -- хризолиты, которые исцеляют безумие, прогоняют ночные призраки и пред жадно затуманенным взором развертывают неведомые чудеса райского счастья.
   Из неведомых стран доставили неизмеримые сокровища: черные агаты с белыми жилками; гиацинты, зеленые, с красноватыми полосками; темные, как бездна, янтари, ядовитые и одуряющее, как белена.
   Вся земля была изрыта в поисках за редкими камнями, все моря обыскали в поисках за жемчугом и кораллами, в темных залах громоздились сокровища на сокровищах -- камни, на которых еще запеклась кровь убитых жрецов и чародеев; бериллы, возвращающие жизнь мертвым; ориты, опьяняющие самое печальное сердце неземными грезами; тусклые халцедоны, дарующие вечную юность.
   Потом камни, которые, как глаза голодных тигров, метали искры ярости: предательские ониксы, открывающее все бездны страдания; тысячецветные опалы, белым туманом обволакивающие мозг и погружающие сердце в смутную печаль.
   Казалось, будто сияющие звезды, расплывшись, слились в одно большое, мертвое солнце.
   Над безжизненным мерцанием агатов и оритов плыла меланхолическая волна света фиолетовых аметистов. В гордые дифирамбы сияния алмазов острыми лучами впивался молчаливый холод ониксов. Зеленовато-золотой блеск топазов танцевал с гиацинтами под дикие фанфары света. О чуждых мирах грезили изумруды, и в голубом свете сумерек сияли сапфиры своим строгим очарованием.
   И среди крутящегося водоворота сияющих красок, среди вихря и крика бешеного солнца из драгоценных камней ты тихо стала подходить ко мне. Ближе, все ближе. Ты склонилась надо мною. И тихо сказала:
   "Я не хочу этой жертвы; принеси мне в жертву солнце -- твое солнце; принеси мне в жертву, о сын солнца, твою мать!"
   Мне показалось, будто почва ушла у меня из-под ног, будто подломились колонны зала и тяжелый потолок обрушился на меня.
   Казалось, будто упала вечность. Лишь коварное мерцание драгоценных камней, лихорадочно кружась, сыпало мне в глаза дождь искр.
   И я все чувствовал пристально устремленный на меня твой взор с тяжелым, выжидающим молчанием, которое, как улетающая зарница, скользнуло по белым стенам.
   И молчание наполнило большой зал, поглотило свет; погас блеск драгоценных камней, и среди немой тишины я слышал удары твоего сердца, точно глухие удары в ворота вечности.
   Наконец я почувствовал, что должен ответить, и точно чуждое эхо отозвались мне стены:
   "Я приношу тебе в жертву солнце!"
   И ты взяла мою голову в свои бледные руки и сказала:
   "Благодарю тебя, о, царь!"
   И снова пылало молчание среди белых стен, пока внезапно не вырос какой-то дикий цветок, широко раскрытым венчиком кричавший в безумном счастье:
   "Любимый!"
  
   С того времени ты меня полюбила.
   Твоя любовь была бела, и чиста, и нежна, как крылья полярной чайки.
   Я чувствовал, как твое сердце на моей груди вдыхало зной моего солнца, и как в мою кровь вливала ты рай, напевая чуждые заклинания, которых я не понимал, чуждые слова, которые я ласкал и целовал, слова, которые душа моя видела живыми, которыми она уже когда-то наслаждалась, когда я еще вместе с тобой в лоне бытия пил вечность и грезил о первоначальной земле.
   И я был счастлив. Я был счастлив, хотя и чувствовал, что гибель висит надо мной, и красные молниеносные тучи приближаются.
   Я просиживал с тобой бесконечные часы. Белый туман клубился вокруг меня, красные молнии блистали вокруг; страх и отчаяние худыми руками призраков рыли глубокие ходы в моем сердце -- но я был счастлив.
   Снаружи поджидало меня солнце. Солнце, которому я некогда трижды в день приносил благодарственные жертвы. С раннего утра до самой ночи подстерегало меня солнце.
   Оно двигалось медленнее, чем обыкновенно. В поддень оно, казалось, останавливалось; замедленным движением погружалось оно к вечеру в море, чтобы скоро, о, скоро, пылая местью, снова восстать над моим царством.
   День за днем стояло оно над моим дворцом и ждало.
   Но я никогда больше не приносил ему жертв. Из жертвенной чаши пила моя белая королева напиток любви и забвения, на священных ризах покоились ночью ее члены, и освященные солнцем рубины жертвенника грезили на ее пальцах о былом великолепии праздников солнца.
   Я издевался над солнцем; я ненавидел его и в тоскливом ожидании страшился его мести.
  
   Никогда больше не говорила ты о своей родине, но я чувствовал ее над собой, вокруг себя, ибо ты сделалась моей родиной.
   Твой взор поцелуями вливал в мое сердце, как губительный яд, призрачные часы твоих гор; твои руки внушали моим мыслям увядшую печаль твоей мертвой страны, и твой голос разливал над моими снами краски расплавленного опала, краски твоих мертвых морей.
   Когда я шел с тобой, мне казалось, будто ноги мои погружаются в тысячелетний мох, и я видел, как со всех сторон в медно красных сумерках темнели леса твоей страны.
   А когда приходили ночи, ночи, короткие и светлые, как взор тигра, разломавшего свою клятву, -- когда твои руки блуждали по арфе, и звуки, как голубые нити тающего снега, струились по бесконечным ледяным полям, тогда моя тоска расширяла свои полные страданий крылья, взор блуждал далеко над освещенными луной крышами миллионного города, стремился далеко за пределы горизонта который опоясывал море темно красной лентой, и из молчания моей раненной души вырывался крик к солнцу, которое за морем готовилось к своей мести.
   Как я жаждал тогда солнца!
   Еще раз только видеть, только раз, как оно на закате льет красное сияние над моим царством, -- только раз, как оно в полдень в жгучем блеске стоит над крышами моего города, -- раз только, как оно с торжеством рассеивает ночь.
   Я хотел бы видеть белую стаю моих кораблей альбатросов, когда они усталые, пожираемые светом, стоят на море; горящие отблески хотел бы я видеть, которые солнце зажигает на серебряных шлемах моих воинов.
   Что-то разрывало, терзало меня. Я едва владел своими членами. Мое сердце украдкой рвалось за море; глаза в пьяном наслаждении любовались чудом всех чудес, и в кричащем ликовании приветствовал я солнце, мою мать, мое счастье и мою погибель.
   Но я снова заглушил в себе отчаянный крик к солнцу, снова вернулся в красное царство света наших покоев, и в темной бездне твоего томящегося взора потонула моя тоска.
   И казалось, что твои руки любили меня тогда сильнее, что глаза глубже и горячей проникали в мое сердце, что с каждой ночью кровь твоя сильнее стучалась по мне.
   Я прижимался к тебе, я всеми чувствами отдавался счастью, которые ты, ты одна, мне давала, но я никогда не мог забыть, что там, снаружи, солнце рассеивает ночь и далеко через все небо раскидывает свои кровавые руки.
   Руки солнца, которые в напрасном мучении каждое утро хотели отделиться от неба, чтобы схватить своего блудного сына.
  
   Но настало время, когда мое сердце открыто кричало по солнцу.
   Взор мой неуверенно блуждал в сумрачном зале по кристальным цветам, которые вились вдоль стен; он стал больным в холодном мерцании драгоценных камней, которые гнилым светом сияли в мои жилы.
   Руки мои стали прозрачны; мой голос звучал для меня чуждо, и все сильнее становилась моя жажда дня, удушливой жары, полдневного зноя, в котором мое царство расплавлялось в одну белую пустыню света.
   И мрачно, с больной печалью, погружал я твой взор в свою душу. Глубоко, еще глубже, проникал он в нее и читал мою тоску и мой страх. Твой взор уступал перед моим желанием, моей страстью к солнцу.
   Чуждо расплетались твои руки, когда я держал их в своих; угасал свет твоих глаз, и тускло, в тупом отчаянии смотрела ты пред собой.
   А снаружи стояло солнце и порождало чуму, гибель и голод в моем царстве.
   Оно сжигало посевы на полях; оно иссушало реки в моей земле; роскошные пастбища стали красны, как огромная рана; оно иссушило у моего народа мясо на костях, так что оно отпадало кровавыми клочьями, и я слышал, как перед моим дворцом народ выл, как тысячеголовая пена, и корчился в отчаянных судорогах голода; я чувствовал, что его проклятия и заклинания, как серный дождь, падают на мое сердце, но я не выходил к солнцу.
   Тебя, тебя лишь я видел, как ты забилась в самый темный угол, как твои широко раскрытые глаза истекали кровью от тоски по потерянному раю.
   Я сидел и размышлял, но душа моя стала тупа и холодна в чрезмерности своего несчастья.
  
   И вот однажды, обезумевши, народ рабов разломал ворота моего дворца и пал пред моим троном.
   Сердце мое содрогнулось.
   Что стало с моим народом! Эти отвратительные существа с бледной кожей, которая прилипла к костям и позволяла видеть внутренности -- это был мой народ?!
   И в бешенстве я закричал: Прочь с моих глаз! Прочь!
   Но народ не трогался с места!
   И, как по данному знаку, все сразу пали с вытянутыми в стороны руками перед моим троном, и в невыразимом ужасе я увидел перед собою в бесконечном зале кладбище распростертых крестом скелетов.
   Потом я уже ничего больше не видел.
   Я чувствовал лишь, что меня вынесли на террасу; глаза мои были безумно устремлены на обтянутые отвратительной кожей мертвые головы моего народа, на торчащие кости тысяч протянутых рук, которые, крича, подымались ко мне; я видел, как блестели глаза, точно у околевающих шакалов, и жаждущий мести и убийств, истекающий кровью, народ кричал:
   Дай нам твою белую рабыню!
   И как земля в гневе разверзается и изрыгает огонь на землю, так это отродье рабов изрыгало свою кровожадную месть:
   На крест ее! На крест! В жертву солнцу!
   Так не свирепствует тайфун, когда из глубочайшей пропасти, как мячик, бросает к небу море; так не свирепствует самум, когда сыплет горы песка на мои караваны; так не свирепствовало даже солнце, когда сеяло чумный яд над моим царством, как свирепствовал здесь у моих ног этот народ, этот гноящийся народ.
   Вдруг наступила тишина. Сразу. Как будто бешеный жеребец, сдерживаемый железной рукой, остановился над бездной, и земля готова оборваться у него из-под ног.
   Как будто невидимый серп одним взмахом, как сноп ржи, подрезал весь народ:
   На террасу, на изрыгающий чуму зной солнца, медленно вышла моя белая королева.
   Ее глаза были закрыты; лицо как бы застыло в судороге страдания.
   Со сложенными накрест руками, медленно переступая, подходила она все ближе и ближе.
   Я хотел закричать, хотел броситься на нее, чтобы оттащить ее назад, но я точно прирос к земле, каждый член был точно скован железными цепями, горло мое не издало звука, я должен был лишь стоять и смотреть на нее.
   Вот она остановилась, вот, дрожа, блуждает ее нога на раскаленных ступенях, вот страшный толчок: она стала так бледна, что, казалось, она тает на солнце, еще толчок, еще крик, и безжизненная, она упала к моим ногам...
  
   Ужасно было мое мщение.
   В течение многих дней неистовствовал я над своим народом. Но он добровольно позволял распинать себя на кресте, добровольно бросался под колеса священной колесницы с мечами, в восторженном счастье принимал он все истязания и муки, которые я для него придумывал, ибо небо отверзлось, прохладные ветры прогоняли чуму, и в ночь в неслыханном изобилии вырастали плоды.
   Еще раз проклял я солнце, еще раз проклял рабское отродье, называвшееся моим народом, и заперся в темном зале с мертвым солнцем камней, где твои бледные руки в тревожном предсмертном трепете охватывали мои.
   В этом мертвом зале я услышу, как истекает кровью твоя арфа, я увижу блестящий туман, который ты когда-то распространяла в сумрачной тьме, я услышу твое сердце, как оно в тяжелой тишине стучит -- стучит -- стучит, и зовет, и влечет меня в твою родину, обратно к тебе, в твою родину, где солнце, тусклое и шафранно красное, сияет как будто прощаясь, где моря отливают бледно-зеленым опалом, и леса темнеют медно-красными оттенками.
   Прежде чем месяц завершит свой путь, мой корабль натянет белые паруса и повлечет меня через море, в мою новую родину лунного света, к тебе, моя белая рабыня, обратно к тебе.
  

Рапсодия II. Белые ночи

   И вот опять настал голубой час, час великой тоски, когда море поет возвышенную песнь о тебе и обо мне, мрачное страдание нашей печальной судьбы.
   Все сливается в моей душе; грезы моих ночей переходят в бодрствующий день; в глубокой тьме на голых деревьях расцветают тяжелые, золотые зонтики цветов; вокруг на скалах спят черные птицы судьбы, и миллиарды звезд сеют бледный свет в морскую бездну.
  
   Никогда я не видел тебя такой печальной.
  
   Такими печальными видел я однажды черные поля в день всеобщего поминовения. Ветер гнал опавшие листья, свистел в высохшей траве на заиндевевших лугах, мрачно нависла ночь над могилами, мрачно, как призраки, стояли обнаженные тополя у дороги, и сквозь безумный мрак с трудом пробивался слабый свет из далекого окна хижины.
  
   Таким печальным видел я однажды солнце, когда оно заходило в осенний вечер. Весь день лил дождь. Не переставая, струился он и рыдал, погружая душу в беспокойную тоску, а сверху давило свинцовое небо в безнадежном размышлении. Смеркалось, но солнца не было видно, лишь слабое, грязное сияние проползло по краю неба и исчезло.
   Такой печальной я слышал однажды песнь, разорванную леденящим ветром, над могилой ребенка. Сухие хлопья снега кружились в воздухе; режущий ледяной ветер обрывал тощие верхушки молодых деревьев, и на маленький гроб падали замерзшие комья жесткой земли, падали и стонали последнюю колыбельную песню.
  
   И такой печальной видел я однажды чайку с надломленным крылом, перед морским приливом сидевшую на рифе скалистого острова. Уже перекатывались волны через скалистые камни, уже разбивалась их пена о крошечный риф; медленно погружался остров в пенящиеся волны, и в смертельной тоске смотрела чайка на приближение гибели. Еще раз взлетела она, еще раз бессильно упала назад, просунула голову между крыльев и стала ждать смерти.
  
   В голубой час, в последнем блеске кровавого отражения погружающегося солнца видел я тебя одно мгновение, и ты уже летела по небу, как тень земли, и погрузилась в мрачное молчание ночи.
   Ты пролетела, как неуловимая тень земли. Лишь тяжелый взор успела ты бросить мне, взор, полный рыдающей тоски, печальный и такой беспомощный, как лепечущая просьба ребенка.
   И я унес в своей душе твой тяжелый молящий взор, как эхо отдаленного воспоминания о счастье, как затихающий звук лопнувшей струны, и искал тебя, искал...
   По всем морям блуждал я, но мой корабль не мог найти твоей белой родины лунного света. Много стран прошел я, но никогда не мог уловить твой взор, который, как голубой чудесный цветок, цветет в моем сердце.
  
   Дай мне твою руку!
  
   Когда-то я уважал человеческую руку. Она приблизила отдаленнейшие пространства, перекинула железные радуги через зияющие бездны, пробуравила горы, просверлила землю и направила ее воды в новые русла. Она мрамор воспламенила жизнью и в твердом граните вырубила ткань нежнейших кружев, она породила всю красоту и удовлетворила все стремления, --
   но что для меня могучая рука человека в сравнении с твоей нежной, узкой рукой, когда она, светясь, протягивается во тьме, как меланхолический аккорд арфы, ложится мне на сердце и разливает над тоскливым сумраком моей жизни звездно-блаженное великолепие твоих золотых волос!
  
   О, дай мне твою руку!
  
   И взгляни на меня!
   Я видел все красоты этой земли. В лоне вечности я любовно обнимал огромное солнце, когда оно лило пылающую кровь огня на обнаженную землю; я пережил чудеса эдема и купался в блеске, которым сияла от одного полюса мира до другого моя королевская корона. Я построил пирамиды и на тысячи миль провел воду из морей в пустыни, я видел страшную красоту океана, когда он как будто переливается через края неба в мировое пространство, и я видел, как взрывается земля и все гибнет в кипящем потопе --
   но что для меня вся красота и все могущество в сравнении с твоим взором, этим печальным взором, когда он упал на мою душу в голубой час, пробудил в ней чудесный цветок, который широко раскрытым венчиком пьет тоску и желание.
   О, взгляни на меня, как ты раз в сумерки глядела на белом взморье...
   Мы молчали, но души наши росли, сплетались друг с другом и грезили, грезили:
   о вечной тишине, когда лучи звезд можно слышать, как дрожащие струны;
   о бесконечной ясности, когда край неба не касается земли и взор бесконечно и бестелесно блуждает по всему мировому пространству, --
   о забытом великолепии древних саркофагов, в которых тысячелетиями тлеют гордые тела королей, --
   о тихих морях, которые равнодушно размышляют в гладком, как зеркало, покое, --
   о молчащих птицах, которые с широко распластанными крыльями беззвучно летят через бессолнечные дали, --
   о мертвых городах, которые в лишенном теней молчании живут отражением невидимых звезд.
  
   Так сидели мы, задумчивые, чуждые жизни, и грезили об ином мире. Ибо нет большей красоты, как мертвое великолепие, затканное паутиной, как старые, разъеденные ржавчиной короны и тусклый блеск, которым сияют умершие вещи.
  
   И говори со мной!
  
   Охотно слушал я, когда на террасе моего дворца в лунном сиянии чужеземная рабыня серебряными палочками ударяла по цитре и пела однозвучные песни, -- песни, какими шумят пальмы в одиноких оазисах пустыни или плачут стройные кипарисы над забытыми могилами. Стальными крыльями шумело мое сердце, когда мое войско с презирающим смерть бряцанием кимвалов и медных рогов проходило мимо меня. Долгие часы просиживал я у моря, давая царственно-гордым ритмам вечности проходить в моей душе, --
   но что для меня все звуки, все упоение, и зной, и тоска этих песен в сравнении с музыкой твоего голоса, когда он вместе с уплывающей зарей вечерней грусти входит в мои грезы и вплетает в мои мысли пурпурные венки поздних осенних цветов!
  
   Приди! Говори со мной!
  
   Сон, сон, все лишь сон!
   Я видел в красном свете зари, как мое бесконечное царство расплылось в утреннем тумане; на моей голове солнце растопило гордую королевскую корону; во все стороны рассеялись мои черные воины; в золотую солнечную пыль рассыпались мои дворцы и сады, и снова бьется прибой у моих ног, снова ночь, темная ночь над морем.
   Глубь зияет из черных волн; две звезды с трудом пробивают свой тусклый свет сквозь ночь и бросают сверкающие круги на бурю моря.
   Вокруг двух звезд вырастают красные блестящие туманные кольца; они растут, свертываются в тучи, колеблются на небе, и две звезды превращаются в два огромных огненных очага. Они, как два кратера, глубоко погружаются в небо, раздирают ночь на пылающие пурпурные полосы и в искрящемся водовороте сыпят в воду потоки огня.
   Одно мгновение море стоит среди высоко поднявшихся волн огня, выбрасывает к небу свои пышущие огнем руки, поднимается у краев высоко вверх, и небо со всех сторон всасывает в себя кипящий прибой.
   И среди всеобщего пожара я вижу тебя с далеко вытянутыми руками, с пылающими волосами, которые, как хвост кометы, разметались по небу.
   Медленно исчезает чудо; небо гаснет, и во тьме моря дрожат, потухая, две бледные звезды, как блестящие кольца. Но тебя я все еще вижу, выпрямившуюся, светящуюся, как тогда, когда по моему божественному властному слову ты возникла из первичной воли:
   ибо я был Богом!
  
   Я был творческой волей земли, через которую она вечно изменялась и преображалась. Я был разделяющей волей, благодаря которой вода отделилась от земли. Я был направляющей мыслью, которая предначертала звездам неизменные пути. Я был сердцем мира, и моей кровью жил мир.
   Солнцем был я, и вокруг меня в равномерном беге с шумом неслись земли. Я был силой времени, которая приводила в оцепенение пламя, выветривала скалы и образовывала плодородную почву. Я был мудрым провидением, которое подготовляло материнское лоно для зародышей жизни.
   Пока не наступило время, когда моя творческая воля ослабела; мои мысли блуждали над океанами и распростирали своими крыльями мрачное небо над вселенной, или, как усталые чайки, жались друг к другу и жадно смотрели в бесконечные светлые дали.
   И когда я в белом свете купал свое создание, когда я разрежал все дали в голубом тумане сумерек, когда я, утомленный дневным сиянием, тушил свет и погружал мир в темные рвы ночи, когда вечности и предвечности пробегали над моей душой, тогда я испытывал смутное предчувствие того, что еще одно стремление, еще одно желание ждет во мне своего: Да будет!
   И долго я думал о выполнении этой неясной тоски; но я напрасно разрушал миры и строил из обломков новые; тщетно сотрясал звезды и бросал их на новые пути; напрасно переворачивал я снова и снова порядок вещей, превращал день в ночь, гасил свет и зажигал его опять: неудовлетворенно и равнодушно смотрел я на бесплодную игру.
   И вот наконец настал час, когда слово стало плотью, моя воля исполнилась неведомой доселе силы, и в ночь великого чуда содрогнулся мир от моего громового: Да будет!
  
   Так возникла ты!
   И из первичного источника моей силы бесконечно лилась божественная милость в твою душу. Она распростерлась над землей; тысячей чувств охватила она мое сознание, проникла в его глубочайшие тайны, прикрепила звезды на их пути, разгадала отдаленнейшую судьбу.
   Твоя власть равнялась моей, ибо я дал тебе всю красоту и всю силу. И ты была тем на земле, чем я был на небе.
   Любящими руками сыпал я на тебя сияние звезд и задумчивые волны света бледной лунной ночи, новое небо раскинул я над тобой, разостлав пред твоими глазами радужные светлые дали и обнаженную землю превратил в рай.
   Полной горстью бросал я семя в весеннюю почву.
   И где некогда в течение тысячелетий выветривались обнаженные горы, там зацвели теперь бесконечные волшебные сады. Где некогда дикие ураганы подымали к небу высокие горы песку, там расстилались теперь великолепные луга и тучные пастбища; и где еще недавно зияли призрачные ущелья и высились скалы, росли теперь девственные пальмовые леса.
   По голым стенам скал взвились роскошные виноградники; тощие болота покрылись широкими листьями и цветами желтых водяных роз; по пропастям спустилась вниз густая сеть плюща.
   Но напрасно требовал я у неба все больших чудес; напрасно изощрялась моя власть, чтобы вызвать из земли все новые редкие богатства. Чуждо и равнодушно смотрела ты на бесконечный ряд рождений и смертей, на бесконечную смену роста и гибели.
   Тихой и печальной видел я тебя среди сладкого аромата вечерней зари, когда ты, как тусклый блуждающий огонек, скользила в волшебных садах среди черных пальм.
   Тихой и печальной видел я тебя, когда ты спускалась вниз по склонам гор, как бы тая в белых лучах тумана.
   Я видел тебя, когда ты грезила на морском берегу, погруженная в ночные мелодии моря, которые сонно затихали у берега.
   И когда на вершинах гор гасли все огни, когда над садами и лесами, дрожа, замирал последний свет и в молчании ночи умирал всякий звук, тогда море, чаруя, подползало к твоим ногам, медленно охватывали тебя, увлекая, волны и несли на ту сторону к новым берегам.
   Как во сне шла ты по морю. Глаза твои, широко раскрытые, чуждо смотрели в темную даль, и по волнам влачила ты блестящий поток твоих золотых волос.
  
   Одиноко блуждала ты, и сердце твое увядало в тоске, как вянет цветок от зноя тропического солнца.
   Жадно протягивались в твоих грезах бледные руки к невидимому Богу, который бросил к твоим ногам великолепие и изобилие этой земли.
   Жадно искали твои глаза того Бога, которого ты вдыхала в аромат твоих садов, которого ты пила в мелодии океана, которым ты сияла вместе со светом, тебя окружавшим.
   И когда однажды твои волосы снова, как бледное сияние луны, мерцали над морем, упала ночь с твоих глаз, и ты увидала меня, твоего Бога, на том берегу.
   На мгновение ты остановилась в трепетном счастье; еще раз воссияла моя божественная милость любви, как юное солнце, вокруг твоей головы, и вдруг, как бы растаяв в вечерней заре, испарилось твое тело.
   Так пропадает роса, когда утренний ветер проносится над лугами.
   Так замирают на берегу последние аккорды волн, когда отдаленное весло бороздит вечернюю гладь моря.
   Так исчезает в глубокой тьме блестящий след падающей звезды, так уплывает в сумерках потоп пьяных красок, когда ночь расстилает молчание над небом...
  
   И вот мне часто грезится первоначало для тебя и меня, я грежу долгие часы напролет, ищу тебя и желаю.
   Ты потухла, как блуждающий огонек, улетала, как туман в первые часы утреннего света. Быть может, ты умерла и царишь, недостижимая, над всеми горестями и страданиями жизни, но все еще твой взор, блуждая, проникает в глубочайшие тайники моей души, все еще твой голос вливает мне в сердце печальные звезды, которые некогда сияли блистающим венцом над нашим счастьем.
   Часто вижу я тебя, сидящую на краю моей постели и с печальной улыбкой глядящую мне в полупроснувшиеся глаза. Твоя рыдающая рука гладит мои волосы. Твои уста нежно покоятся на моем лбу, и глаза твои пьют желание в моей крови.
   Часто вижу я тебя, лежащую на пенящемся гребне волн, когда они в полдень бьются о берег. Точно алмазный венец, блистает в сиянии белая пена на золотых прядях твоих волос.
   Часто вижу я тебя, когда ты в лунные ночи сидишь на скалах далеко в море и поешь -- поешь в широких, как степи, ритмах звезд, которые тысячу раз преломленными волнами света любовно ласкают твои ноги.
   Тогда месяц тает на твоей голове, струится, распустившись жемчужным дождем, сквозь шелк твоих волос и тонкими серебряными лучами ниспадает в воду.
   И улыбаясь в грезах, бросаешь ты обеими руками блестящую серебряную росу растаявшего месяца в благоговейное молчание, притаившееся вокруг тебя. Не переставая, бросаешь ты алмазную пыль в золотые волны звездных лучей, которые тысячекратно преломляются в море у твоих ног, и медленно расцветает вокруг тебя в блистающем, мечущем искры великолепии обручальное кольцо моря.
   Покачиваясь, омывает оно твои ноги, отделяется от моря, искрясь, вырастает до тебя, как драгоценная лента, обвивается вокруг твоего тела, подымается кверху, вплетается в твои волосы и обхватывает в виде диадемы, сотканной из лунного света и золота звезд, твое чело.
  
   Но когда я поднимал якорь своего корабля, когда натягивал паруса, чтобы плыть туда, к тебе, о ты, невеста моря, я видел, как ты, дрожа, исчезала в блестящей дали, видел, как погасал твой черный, долгий взор, видел твои волосы, как они рассыпали над морем алмазную росу лунного света и золотой венец звезд...
  
   Звезды блекнут, море просыпается и, как сон минувшего счастья, звучит в душе моей твой черный взор.
   Розы завяли, и их аромат исчезает в голубоватом молчании утреннего света, и с букета шиповника падают белые лепестки, точно звуки, невидимой рукой срываемые со струн арфы.
   Море пробуждается, пылающая заря востока будит день, и, как тень земли, ты, уходя, скользишь по небу.
   На всех морях искал я тебя, исследовал все земли и не мог тебя найти.
   И все же ты сидела когда-то рядом со мной на небесном троне над облаками. Млечный путь был у нас под ногами, и лучи всех миров сплетались в венец всемогущества над нашими головами, и наш взор упивался, в блаженном покое божественности, незапятнанной красотой вселенной.
   Вместе с тобой потерял я рай, и среди рева урагана, среди криков молний, которые срывали с черного неба мрачные руны моей судьбы, нес я тебя, бедное дитя, и искал, где бы тебя положить.
   И снова царила ты вместе со мной над народами и странами; по твоему желанию я посылал тысячи моих рабов на гибель, чтобы они приносили к твоим ногам редкие красоты; я приказывал жечь города, когда ты боялась темноты, и приказывал стирать их с лица земли, чтобы ты могла видеть мои корабли, когда они, при звуках победоносных труб, входили в гавани.
   Сидя подле меня, смотрела ты в печальные глаза Распятого. На своих руках унес я тебя из вечного города, когда орды варваров бросали горящие факелы в священные храмы. И ты скакала рядом со мной, когда я отправлялся в поход, чтобы своей кровью освятить священный гроб.
   И насколько видит назад моя бессмертная душа, ты всегда была рядом со мной. Тысячу раз разрывала она склеп моего тела и воплощалась снова, но всегда был я с тобой вместе.
  
   И теперь я знаю!
   Я не был царем, я не был Богом и никогда не покидал я пустынного морского берега, на котором стоит моя хижина.
   Теперь я знаю:
   На этом берегу испытали мы наше величайшее счастье; подобно гордым детям царей, бродили мы по непротоптанным путям и собирали редкие цветы в скалистых ущельях.
   На этом берегу я чувствовал твою руку, которая горячо и радостно пылала в моей руке; слышал твой тихий смех, сиявший в темные ночи, и грезы твои бились у моего сердца, как белые крылья птицы.
   Я не был Богом, я не был царем, ибо с самого начала я был сыном моря, а ты, возлюбленная, недостижимой мечтой, которую напевает опьяненная красотою лунная ночь на светящихся волнах.
  

Рапсодия III. У моря

   И снова настал голубой час, час великой тоски, когда море поет возвышенную песнь о тебе и обо мне, мрачную жалобу нашей печальной судьбы.
   И снова переживаю я великую ночь чуда, когда впервые твой долгий, тяжелый взор погрузился в темнейшие глубины моей души и раскрыл ей глубочайшую загадку моего первоначала.
  
   Ночь над морем!
   Пароход, стеная, боролся с бурей, и в стекла каюты хлестали бешеные волны.
   Я думал о моей далекой родине, о ее пустынных жнивьях в волшебном блеске лунных осенних ночей; думал о гнезде аиста, которое я когда-то мальчиком построил на самой верхушке тополя и в котором никогда не жило ни одного аиста; думал о страшных сказках, которые рассказывала мне наша старая нянька, прядя лен в бесконечные зимние вечера...
   Пароход боролся и стонал. Против меня несколько пассажиров играло в карты, вокруг на диванах спали люди; я прислушивался к завывавшей снаружи буре, к однообразному стуку машины и... вдруг вздрогнул.
   Я увидел маленькое, бледное, как свет месяца, пристально устремленное на меня женское лицо, я увидел глаза -- глаза...
   Я не различал их формы, их цвета; я чувствовал только, как они мягкими, умоляющими руками берут мое сердце, прижимают его к себе и целуют в лихорадочном трепете.
   Одно мгновение я видел, как задрожали ее уста, как будто она хотела что-то сказать мне, как будто она ждала, что я скажу ей что-то; но это было только одно мгновение. Лицо ее снова замерло.
   Только глаза ее еще глубже впивались в мое сердце. Что-то толкало встать и пойти за этим взглядом. И я чувствовал: если бы я встал, то он понес бы меня, как звезда, зажженная надо мною, через все моря и бури.
   Я не знаю, долго ли мы так смотрели друг на друга. Я не знаю, было ли это наяву или во сне. Но вот свет потух в ее глазах, они закрылись, и лицо ее снова упало на подушку.
  
   В толпе на пристани я потерял ее.
   И я искал ее -- о! как я искал ее! Никогда раньше я ее не видел, но с самого начала мы были вместе.
   И с утра до поздней ночи я тщетно искал ее по всем улицам большого города. День за днем. В каждой женщине я надеялся узнать ее, мне казалось, что я вижу ее в каждом окне, как она следит за мной все с тем же жгучим вопросом во взоре, не приду ли я, не пойду ли за ней.
   И я видел, как эти глаза становились большими и светлыми; видел, как они горели, словно раскаленные угли, видел, как они блестели, словно белый свет электрических ламп, и часто на ночном берегу я видел, как кружатся около этих глаз радужные кольца, какие видишь сквозь заиндевевшие стекла около газового пламени.
   И чем дальше я искал, тем шире становились кольца лучей вокруг этих глаз, этих двух пылающих звезд. По всему небу распустились, как два гигантских цветка, два громадных огненных диска и дрожали в красном тумане у края земли, пока, наконец, два этих глаза, как два кровавых солнца, не исчезли в море -- недостижимо...
  
   Я шел в тяжелых грезах. Быть может, я исцелился бы, если бы мог убить эти глаза.
   Я шел и думал о других глазах. Два человеческих глаза смотрели на меня с золотого блюда...
   О, с каким наслаждением проколола их она, дочь царя, золотой, острой иглой! Высоко брызнули вверх две нити крови, глаза расширились в судороге страдания, вскрикнули и потухли. Безумно ликовала дочь царя, ибо теперь исчезли любовные чары.
   Так я грезил, и шел, и искал.
  
   И вот услыхал я на ночном берегу протяжный, вкрадчивый голос, полный влекущей загадки и заманчивых тайн. Звук его, казалось мне, не имел начала, но без конца струился в вечность и сливался сам с собою в кольце вечности.
   Теперь лишь я понял!
   Это был голос, который кровью сочился из глаз, которые я искал.
   Это было море; оно впело тогда в мою душу свой взгляд. И этот голос, манивший теперь мое сердце вдаль, этот голос впел и в ее душу звездный взгляд: голос моря -- взгляд в рай вечности...
   Ибо этот рай поет лишь море!
  
   Так началась моя святая любовь.
  
   Никогда прежде я не видал его, хотя мое сердце часто грезило в пелене его туманов; теперь я знал, что с самого первоначала оно было со мной, кровь от моей крови, сущность моей сущности, мое дитя, моя сестра, моя невеста -- море.
   Ни один смертный не любил его так, как я его люблю. О, это чудо из чудес, Слово творения, ставшее морем.
  
   Я люблю его, когда свет освобождается от сладострастных объятий ночи, закидывает на небо свои, обрызганные кровью, руки, а огромный венец, как будто охваченный пламенем коралловый остров, горит по всему востоку багряным сияньем. Тогда море бросается на небо и длинными пурпурными языками врывается в его глубь; над морем, слившемся с небом, вырастают дворцы, расцветают чудесные сады. На небе возникают исполинские папоротники, листья пальм, как будто вырезанные из пламенных кристаллов, чашечки орхидей, перевитых в огромные кисти.
   Я люблю его в знойные полдни, когда солнце сыплет свою бриллиантовую пыль на подернутую легкой зыбью гладь воды, когда миллиарды и миллиарды миллиардов крошечных кристаллов перебегают в бешеном мелькании и ослепительными огоньками танцуют над великим материнским лоном.
   Я люблю его, когда буря схватывает его в свои бешеные объятья, кидает к небу и разбивает о скалы, или выбрасывает на берег его вспененные волны, словно потоки лавы --
   но больше всего люблю я его, когда час мрака, окутанный кровью и лазурью, приближается к его лону --
   когда отголоски далекого звона легко, в тихой печали, как будто хлопья снега, падают в бездонные глуби --
   когда воспоминания, с тихим шумом улетающих крыльев, ударяются о небо --
   когда тоскливая печаль наплывает на душу, с таинственным шелестом опадающих листьев, сорванных ядом осени --
   Тогда я люблю его больше всего, сижу на крутых обрывах скал и упиваюсь вечностью.
  
   Вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор, катит ночь в черные пропасти свое темное бремя.
   На глубины моря бросают скалы мрачные тени, которые в глухой тишине стерегут могилы зашедших солнц.
   Уже горит молчание вокруг горных ущелий, уже звезды плетут над водой свои первые грезы, уже море блестящей мглой врезается в края неба:
   Забудь, сердце, забудь!
  
   И из цветка вечности, что распустился на снегу величавых гор, струится над морем печальная песня.
   Лазурная рука медленно, тихой молитвой, крадется по воде, дрожащими пальцами скользит по волнам, точно по зернам четок, и над темной глубиной раскидывает траурный флер, и я слышу священную музыку страдания:
  
   Через сто лет все забудется!
  
   И священное богослужение моря, свет, бьющий из его глубин и из чашечек звезд возвращающийся назад в глубины, песнь гор, что рыдает в печальном оцепенении моря, все это лишь один звук, один сон золотой, одно унылое счастье:
  
   Все забыть!
  
   И вот моя душа расправляет свои отягченные сном крылья, -- от одного края неба до другого обнимает она море сонными руками, и сердце к сердцу отдыхаем мы оба, я и море.
   Ибо никогда еще так не любило море смертного, как оно любит меня.
   Ибо моя душа -- море. Те же безбрежные формы, то же пенящееся величие свободы, тот же порыв и безумие.
   И море желало меня, и долгие годы жил я вместе с ним, его тихой вечерней молитвой убаюкивал тоскующее сердце, и, пробуждаясь, вздымался вместе с ним к ясному и лазурному предрассветному небу.
   Но однажды, когда настал вечерний час и море начало петь свои священные песни, я увидел ее, женщину со звездными взорами, женщину с голосом моря, женщину, которую я когда-то искал.
   Она пришла, как бесприютная голубка, как заблудившаяся чайка, которая нашла, наконец, свою родину.
   Из-за тысяч миль, через реки и горы шла она, следуя вечерней звезде, что сияет на востоке моря.
   И когда она вышла из леса, который растет на берегу моря, она пала ниц и беззвучно заплакала:
   То была ты!
   И я взял тебя на руки и отнес в мою хижину.
   Твои ноги были изранены от трудного странствия и все были в крови.
   И я обмыл твои ноги и целовал святые раны.
   Мы остались вместе.
  
   Вокруг нас беззвучно кричали молнии...
  
   Но море сердилось. Потому что в порыве нашего счастья мы забыли о его красоте.
   И однажды в темную осеннюю ночь, когда мы в нишей хижине смеялись жаркими губами, мы услыхали, как море заревело всей пастью.
   Руки наши сразу разнялись, и мы с ужасом стали смотреть в окно.
   Выше верхушки самой высокой сосны выросли друг против друга две огромных волны, перекатились друг через друга и снова поднялись и, как предсмертный визг издыхающего зверя, прозвучал сквозь гром моря сигнал тревожного свистка и рога... Мы выбежали стремглав.
   На острой верхушке волны увидали мы лодку, она взлетела и исчезла.
   Мы стояли и смотрели... несколько клочьев человеческих трупов, разбитых досок кружилось среди грохота.
   А над бушующим морем, как гаснущая лучина, далеко в черном тумане стоял узкий луч маяка...
   Мы безмолвно вернулись обратно в нашу хижину. Во всю ночь мы не промолвили ни слова. Но я чувствовал, как твои глаза в больной тоске горели среди мрака...
  
   С этой ночи наша любовь стала робкой и болезненной. И однажды, в черную зимнюю бурю, когда гнев моря обрушился на нашу хижину серными молниями и ударами грома, моя залетевшая голубка улетела далеко, далеко одна и бросилась в море.
   И тогда море снова успокоилось в былой красоте и солнечном величии от одного берега до другого, потому что оно снова получило свое сердце.
  
   Ибо твое сердце было сердцем моря.
   Это сказало мне само море.
   Когда однажды моя душа в тоске распростерлась над морем, я вдруг почувствовал, что вокруг меня порхает чье-то сердце и стучится у моей груди. Я видел, как оно пролетало над морем и погрузилось в него, как оно подпрыгнуло, и снова почувствовал я его лихорадочное биение, словно трепет крыльев птицы в предсмертной судороге.
   В ужасе стал я свистеть, кричать, смеяться, чтобы заглушить страх, но я все сильнее чувствовал, как оно бьется о мое лицо и стучится в мою грудь.
   И сердце растет, растет, разрывает ночь и вдруг погружается в море.
   Вот оно стучится: вся земля трепещет и содрогается, сердце проникает в землю. Широко раскрывается морское дно, и вся кровь земли, все реки, озера и океаны текут обратно к сердцу земли.
   В моей крови растут длинные, дрожащие, призрачные руки тоски. Я взлетаю на высочайшие горы, и по моему властному слову со всех высот низвергаются вниз снежные лавины на морское дно: и там, где еще недавно блестела вода, синеет теперь бесконечная снежная поверхность.
   Ибо так подсказала мне моя тоска, что я в черную ночь хоть увижу ее тень на снегу, когда она парит над миром.
   Но я не видал никакой тени.
   И по моему слову все глетчеры земли скатили вниз огромные ледяные лавы, и тусклым опалом зеленеет лед над снегом.
   Ибо снова подсказала мне моя тоска, что я увижу, как в черную ночь зажжется пламя над сверкающим льдом, если только ее сердце бьется еще для меня.
   И вот взвивается тонкое пламя, расширяется; как беглый огонь, катится оно над ледяной поверхностью -- и снег и лед в одно мгновение превращаются в море огня, сердце земли трепещет снова и рассылает всюду свою святую кровь.
   И снова блестят туманы, снова горит молчание в лучах месяца вокруг краев неба, и снова каплет свет звезд дрожащими, разделенными на тысячу нитей, серебряными жилками, вниз, на самое дно.
   Никогда море не любило меня так, как с этого времени.
   Оно открыло мне все свои тайны: свой взор, свой голос, свое сердце.
   Оно ничего не терпело больше на своих волнах; как плохо склеенные коробочки, разрывало оно мне в жертву тысячи броненосных судов, и тысячи тысяч человеческих костей покрывали берег моего скалистого острова.
   Только я, я один, сын моря, сын его загадок и бурь, мог плавать в нем.
   И в одну темную ночь я выехал. Длинный, узкий челнок, как волчок, вертелся вокруг себя. С одной волны на другую перепрыгивал он широкие пропасти, падал из бездны в бездну, сотрясаясь, как капля с горы в долину, как пена из долины в гору.
   Я кричал в восторге от дивной игры, в которую играло море со своим сыном.
   Вдруг стало тихо. Лишь на секунду. Море лежало гладкое, как зеркало.
   И я увидал, как челнок мой растет; я чувствовал, что он начал жить, стал теплым, кровеносным живым телом. С обеих сторон море высоко поднялось, и поднявшиеся морские поверхности вросли в тело; два огромных крыла распустились; я сидел на спине какой-то исполинской птицы.
   Взмах крыльев -- и ставшее плотью море медленно отделилось от дна. Еще взмах, и глубоко внизу я увидел угасавшую звезду: землю...
  
   И снова катит ночь вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор в черные пропасти свое темное бремя.
   Усталое сияние солнца гаснет на краю неба, прохладно клубится покой, и, как трепет вечности, сверкает зарница.
   Бесконечно далеко отлетает все близкое, душа плетет на воде блестящую ткань из звездных лучей, и через все близи и дали пылает зарницей вечности мой утренний сон:
   Через сто лет все забудется.
   Погасла радость, исчезло счастье. Давным-давно уже выветрилось страдание. Лишь море осталось, и моя любовь осталась, которая из глубины своей жестокой участи бросает пылающие пожары грез.
   И снова я простираю над морем, от края до края, свои белые, измученные жизнью, крылья; тоскующими руками обнимаю его сожженный страданием сумрак и прижимаю к себе и пью его вечность, мое великое тайное счастье. О моя милая -- о море мое.
  

Примечание

   У моря (Эпипсихидион, Над морем, Над фьордом). Немецкое издание (Epipsychidion) вышло в 1899 году. На польском языке издана в 1900. Печатается по тексту: Пшибышевский С. Собр. соч. М. "Скорпион". 1905. Кн.2. Первые русские переводы отрывков выходили в журналах с 1900 по 1903 год. Первый полный перевод: А. Броновицкая, Над морем, Новый журнал иностранной литературы, 1903, No 11, с. 20-38.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru