Lib.ru/Классика: Пыпин Александр Николаевич. Времена реакции

ВРЕМЕНА РЕАКЦІИ

(1820--1830.)

Blatter aus der preussischen Geschichte, von K. А. Varnhagen von Enze. 5 Bde. Leipzig, 1868--1869.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Имя Фарнгагена фонъ-Энзе (1785--1858) очень популярно и нѣмецкой литературѣ. При жизни, въ немъ цѣнили не только талантливаго писателя, но и живую лѣтопись нѣмецкой литературы и общественнаго движенія за первую половину столѣтія. Въ своей долгой и, въ началѣ, очень подвижной и разнообразной жизни, Фарнгагенъ видѣлъ много замѣчательныхъ людей и событій, и изъ своего опыта вынесъ много впечатлѣній и воспоминаній. Послѣ его смерти, въ нѣмецкой литературѣ возбудили самый живой интересъ его переписка и многотомные дневники, часть которыхъ составляютъ и названные въ заглавій "Листки изъ прусской исторіи". Почти день за день, въ теченіе своей долгой жизни Фарнгагенъ записывалъ видѣнное и слышанное; а онъ стоялъ близко въ центрамъ, съ одной стороны -- правительственной дѣятельности, съ другой -- литературной и общественной жизни Германіи: правдивый наблюдатель, онъ былъ безпристрастнымъ судьей событій; въ дневникѣ, веденномъ не для печати, онъ не скрывалъ того, что всего чаще скрываетъ печать, стоящая подъ оффиціальной опекой,-- понятно, что для нѣмецкаго читателя дневники Фарнгагена, идущіе съ двадцатыхъ и до пятидесятыхъ годовъ, нерѣдко имѣли животрепещущій интересъ. Во многихъ случаяхъ, эти дневники любопытны и для русскаго читателя.

Прежде чѣмъ перейти къ названной книгѣ, скажемъ нѣсколько словъ объ авторѣ. Фарнгагенъ можетъ служить довольно типическимъ представителемъ того поколѣнія, которое переносило въ новую жизнь традиціи восемнадцатаго вѣка, которое еще испытывало впечатлѣнія революціоннаго возбужденія и своимъ стремленіемъ къ общественной свободѣ сберегло элементы развитія, которымъ грозила такая опасность во времена европейской реакціи. Наиболѣе дѣятельная и энтузіастическая роль этого поколѣнія принадлежитъ періоду войнъ за освобожденіе, но потомъ она была болѣе пассивная: этимъ людямъ не было мѣста на общественной аренѣ, и ихъ стремленія главнымъ образомъ перешли въ литературу, сохранявшую ихъ идеалъ. Фарнгагенъ былъ родомъ изъ рейнскихъ провинцій; въ первые годы его молодости, проведенной въ сосѣдствѣ съ Франціей, отчасти въ Страсбургѣ, еще совершались послѣднія вспышки революціи. Отецъ его, по профессіи медикъ, человѣкъ съ большимъ образованіемъ въ характерѣ XVIII-го вѣка, горячо сочувствовалъ освободительному движенію, попалъ черезъ это въ число подозрительныхъ людей, подвергся изгнанію изъ своего Дюссельдорфа и поселился въ Гамбургѣ. Фарнгагенъ-сынъ очень рано испыталъ вліяніе этого бурнаго времени. Въ Гамбургѣ общество его отца состояло изъ людей одного съ нимъ образа мыслей; это были люди прочнаго закала, знавшіе практическую жизнь, свободные отъ предразсудковъ, но не потерявшіе идеаловъ вѣка "философіи"; ихъ вліяніе отразилось на умственномъ характерѣ Фарнгагена. Еще мальчикомъ, Фарнгагенъ восторгался Лафайетомъ, когда послѣдній пріѣхалъ въ Гамбургъ въ 1797 году. Образованіе его шло своимъ чередомъ; онъ быстро усвоилъ обычныя школьныя знанія, и предназначенный отцомъ къ той же медицинской карьерѣ, онъ уже съ двѣнадцати лѣтъ сталъ заниматься анатоміей, и въ тоже время читалъ латинскихъ классиковъ и писалъ стихи. По смерти отца (1799), онъ поступилъ въ медицинскую школу въ Берлинѣ, но занятія медициной не помѣшали ему сдѣлаться пламеннымъ послѣдователемъ Канта, философія котораго производила тогда сильное умственное, и едва ли не болѣе -- нравственное, дѣйствіе на молодые умы. Перессорившись съ властями, Фарнгагенъ оставилъ свою школу и занялъ мѣсто домашняго учителя въ одномъ богатомъ семействѣ и отдался своимъ литературнымъ вкусамъ, которымъ его обстановка очень благопріятствовала. Въ молодомъ кружкѣ, который здѣсь образовался, господствовали романтикофнософекія тенденціи времени: философія Канта, а потомъ Фите, романтическая поэзія и критика поглощали ихъ интересы; "Вильгельмъ Мейстеръ" былъ настольной книгой; жизнь понималась какъ художественная задача, и фантазія находила кходъ въ стихотворствѣ. Уже съ этого времени, съ первыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія, начинаются личныя связи Фарнгагена со многими изъ главныхъ представителей тогдашней литературы. Вмѣстѣ съ Шамиссо, онъ издалъ уже въ 1804 г., по тогдашней модѣ, альманахъ, въ которомъ принялъ участіе и Фахте. Но Фарнгагенъ чувствовалъ однако, что ему недостаетъ еще многаго для серьезности образованія; онъ сталъ учиться погречески и въ 1805 г. поступилъ въ университетъ въ Галле. Онъ еще прежде познакомился съ Клейстомъ, оріенталистомъ Клапротомъ, у котораго учился по-персидски, съ философомъ Якоби; въ Галле онъ видѣлъ и зналъ Штрауса, Людвига Бёрне, Карла Раумера, Ахима Арнима, Фуке; въ университетъ его особенно привлекали Стефенсъ, Шлейермахеръ и знаменитый филологъ Ф. А. Вольфъ. Такимъ образомъ онъ стоялъ въ самомъ разгарѣ тогдашняго умственнаго движенія, видѣлъ близко людей, въ которыхъ выразилось и готовилось столько разнообразить стремленій. Наполеоновское нашествіе и сраженіе при Іенѣ прервали эту оживленную академическую дѣятельность. Галльскій университетъ закрылся и лучшіе его представители переселялись въ Берлинъ, куда переѣхалъ и Фарнгагенъ. Политическія событія дали ему первый сильный толчекъ; открывши передъ нимъ несостоятельность стараго нѣмецкаго порядка вещей, онѣ положили основаніе его позднѣйшимъ политическимъ мнѣніямъ. Онъ продолжалъ въ Берлинѣ свои научныя и литературныя занятія, и въ 1808 г. отправился оканчивать свой университетскій курсъ въ Тюбингенъ. Между тѣмъ готовилась австрійская война съ Наполеономъ (1809 г.). Казалось, Австрія готовитъ обширное народное возстаніе, и когда было дано сраженіе при Аспернѣ, Фарнгагенъ бросилъ Тюбингенъ и отправился въ австрійскую армію. Принятый въ службу прапорщикомъ, онъ въ первой встрѣчѣ съ французами вызвался въ числѣ охотниковъ впередъ, былъ раненъ и потомъ въ гошпиталѣ былъ захваченъ французами, которымъ онъ понадобился какъ переводчикъ. Размѣненный во время перемирія, онъ жилъ въ Вѣнѣ, гдѣ между прочимъ пріобрѣлъ знакомства въ высшемъ вѣнскомъ кругу; затѣмъ онъ отправился къ своему полку въ Венгрію, гдѣ ему удалось смѣло и счастливо примѣнить свои медицинскія свѣдѣнія и спасти жизнь своему полковнику, графу Бентгейму, который вслѣдствіе того сталъ его другомъ и покровителемъ въ свѣтѣ. Вмѣстѣ съ нимъ, Фарнгагенъ отправился въ 1810 г. въ Парижъ; здѣсь, несмотря на свой маленькій военный чинъ, онъ вращался въ высшемъ кругу и познакомился со многими замѣчательными людьми той эпохи, между прочимъ съ Меттернихомъ. Но главнѣйшей достопримѣчательностью Парижа былъ для него "парижскій пустынникъ", нѣмецкій графъ Шлабрендорфъ,-- нѣкогда товарищъ и другъ Штейна, аристократъ по рожденію, демократъ и республиканецъ по убѣжденіямъ, циникъ въ жизни и искренній филантропъ. Для Фарнгагена онъ сталъ предметомъ теплой привязанности и былъ его оракуломъ въ смутныхъ политическихъ вопросахъ времени.

Воротившись въ Германію, онъ имѣлъ случай пріобрѣсти знакомство Штейна, въ которомъ сосредоточивалась тогда вся нѣмецкая ненависть къ Наполеону и французскому господству. Бывшій министръ жилъ тогда, въ своей невольной отставкѣ, въ Прагѣ; по словамъ Фарнгагена, Штейнъ, которому онъ признался въ своемъ невѣжествѣ въ государственныхъ наукахъ, читалъ ему формальныя лекціи о государственномъ хозяйствѣ. Между тѣмъ собиралась гроза 1812 года. Фарнгагенъ оставилъ австрійскую службу, предвидя, что ему пришлось бы служить Наполеону. Нѣмецкіе патріоты отправлялись въ Россію; туда отправились Штейнъ и Арндтъ; Теттенборнъ, Валльмоденъ, Пфуль, Клаузевицъ вступили въ русскую армію. Фарнгагенъ рѣшился служить въ Пруссіи, и остался въ ожиданіи событій въ Берлинѣ, и когда война перешла на нѣмецкую почву, Фарнгагенъ вступилъ въ отрядъ Теттенборна. Онъ раздѣлялъ съ тѣхъ поръ всѣ походы знаменитаго партизана съ его казаками, въ Германіи и во Франціи; онъ сталъ тогда же и историкомъ этихъ походовъ. Въ 1814 г. онъ былъ въ Парижѣ свидѣтелемъ первой реставраціи. Въ слѣдующемъ году онъ былъ опять въ Парижѣ, состоя при Гарденбергѣ; онъ снова посѣщалъ Шлабрендорфа и поучался у него общественно-политической мудрости; въ обществѣ г-жи Сталь онъ видѣлъ императора Александра.

Между тѣмъ расположеніе Гарденберга къ нему измѣнилось, и въ 1816 г. Фарнгагена назначили прусскимъ резидентомъ въ баденскомъ герцогствѣ. Здѣсь онъ опять встрѣтился съ своимъ Теттенборномъ, познакомился съ Ростопчинымъ, любопытную характеристику котораго оставилъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ". По своему военному поприщу, пройденному съ честью въ патріотическую войну, по своей дальнѣйшей оффиціальной дѣятельности, наконецъ какъ рано замѣченный талантливый писатель публицистъ, Фарнгагенъ вообще уже съ этого времени имѣлъ множество знакомствъ и связей, и обширную почву для наблюденій какъ въ политической жизни, такъ и въ литературѣ.

Въ 1814 году, онъ вступилъ въ бракъ съ знаменитой въ то время женщиной, Рахелью Левинъ. Она не была писательницей; только послѣ ея смерти издана была ея переписка съ многочисленными друзьями; но она играла замѣтную роль въ литературной жизни того времени, какъ женщина съ замѣчательнымъ умомъ, блестящимъ и оригинальнымъ. Рахель была лѣтъ на пятнадцать старѣе Фарнгагена, но ея умъ и дарованія давали ей сильную привлекательность; между ея многочисленными друзьями и почитателями были и лучшіе представители нѣмецкой науки и литературы, одинаково изъ старыхъ и новыхъ поколѣній, назовемъ напр. Гумбольдта и Гейне.

Такъ обставлена была жизнь Фарнгагена. Между тѣмъ произошелъ Вартбургскій праздникъ, на которомъ нѣмецкое студенчество праздновало годовщину реформаціи, а потомъ устроило, въ сущности шутливое, ауто-да-фе реакціонныхъ и обскурантныхъ книгъ. Это сочтено было за опасную политическую демонстрацію. Затѣмъ вскорѣ послѣдовало убійство Коцебу, и реакція, которая да тѣхъ поръ не находила достаточнаго предлога, развернулась теперь вполнѣ и пустила въ ходъ всѣ средства, какія могла придумать, ли подавленія либеральнаго духа и предполагавшихся революцій. Карльсбадскія конференціи постановили цѣлый рядъ репрессивныхъ мѣръ противъ университетовъ, ввели цензуру для обузданія литературы, и "центральная слѣдственная коммиссія", устроенная въ Майнцѣ по поводу дѣла Занда, принялась разыскивать по всей Германіи такъ-называемые "демагогическіе происки" (demagogische Umtriebe), хотя слѣдствіе на первыхъ же порахъ должно было придти къ убѣжденію, что дѣло Занда было фактомъ совершенно исключительнымъ. Преслѣдованіе "происковъ" и тайныхъ обществъ стало наконецъ преслѣдованіемъ цѣлаго "духа времени", въ которомъ реакціи ненавистно было все движете умовъ, стремившееся въ общественному освобожденію. Люди, съ энтузіазмомъ дѣйствовавшіе во время войнъ за освобожденіе, люди, оказавшіе тогда существенную услугу національному дѣлу, передъ которымъ тогда правительства оказывались безсильны, теперь становились подозрительными, попадали подъ слѣдствія; тюрьмы переполнялись молодежью, единственная вина, которой была въ обыкновенномъ юношескомъ увлеченіи благородно-фантастическими идеалами. Это преслѣдованіе коснулось отчасти и Фарнгагена; правда, противъ него не оказывалось обвиненій, но его образъ мыслей былъ болѣе или менѣе неодобрителенъ съ реакціонной точки зрѣнія, и его хотѣли удалить почетнымъ образомъ, назначивъ его резидентомъ въ Сѣв.-Американскіе Штаты. Но онъ предпочелъ отказаться и остался въ Берлинѣ. Впослѣдствіи онъ мало-по-малу опять началъ свои служебныя занятія у Бернсторфа, по иностранному министерству.

На этомъ пунктѣ, на реакціи со времени Карльсбадской конференціи, начинается изданная теперь часть дневника Фарнгагена. Эти пять томовъ обнимаютъ десять лѣтъ, 1820--1830.

Дальнѣйшая біографія Фарнгагена не представляетъ внѣшней занимательности. До конца жизни онъ прожилъ въ Берлинѣ, а исключеніемъ нѣсколькихъ небольшихъ путешествій, отдавая свое время главнымъ образомъ литературѣ. Какъ писатель, онъ уже съ перваго вступленія на литературное поприще обратилъ на себя вниманіе своими историческими разсказами и публицистическими статьями. Онъ писалъ много: это были критическія и политическія статьи, разсказы, историческія монографіи, стихотворенія, но главную извѣстность доставили ему мастерскіе историческіе очерки и біографіи. Его "Воспоминанія" (Deni Würdigkeiten), гдѣ онъ разсказываетъ о событіяхъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ или и дѣйствующимъ лицомъ, до сихъ поръ полны интереса, несмотря на огромную литературу объ этихъ временахъ. Такъ, въ томъ отдѣлѣ "Воспоминаній", которыя относится къ десятымъ и двадцатымъ годамъ, передъ читателемъ проходятъ мастерскія картины событій и общественной жизни этого времени -- партизанскія похожденія Теттенборна, парижская жизнь 1814--1815 годовъ, Вѣнскій конгрессъ, замѣчательныя личности эпохи: Александръ, Наполеонъ, Меттернихъ, Штейнъ, Генцъ, Шлабрендорфъ, Ростопчинъ, и т. д. Мѣткая наблюдательность, большое искусство изложенія даютъ разсказамъ Фарнгагена занимательность романа. Его жизнеописанія, въ особенности замѣчательныхъ военныхъ людей Пруссіи -- Блюхера, Бюлова, Кейта, Шверина -- считаются классическими произведеніями біографіи.

Нѣсколько томиковъ "Воспоминаній" издано было еще въ тридцатыхъ годахъ; но только послѣ его смерти стали появляться въ печати разныя части его дневника. Первое появленіе это "Дневника" (Tagebücher), издаваемаго его племянницей Людмилой Асингъ и дошедшаго теперь до 1854 года (11-й томъ), поднялъ противъ издательницы цѣлую бурю. Въ дневникѣ Фарнгагенъ, конечно высказывался прямо и заносилъ въ него много вещей о которыхъ многіе (и въ томъ числѣ правительство) желали бы, чтобы вовсе не говорилось или говорилось совсѣмъ иначе. Г-жѣ Асингъ сдѣлали процессъ и кажется приговорили ее къ тюремному заключенію; она предпочла уѣхать изъ Берлина и поселилась во Флоренціи,-- захвативъ съ собою матеріалы. Они продолжаютъ выходить въ Лейпцигѣ, въ изданіи Брокгауза.

"Листки", изданные теперь, составляютъ, какъ мы сказали, часть (начало) этого дневника за 1820--1830 годы, классическій періодъ реакціи. Въ предисловіи издательница слѣдующимъ образомъ характеризуетъ это время, представляющее такой странный контрастъ съ нравами современной политической жизни свободныхъ европейскихъ государствъ.

"Подавленная произволомъ, стѣсненная полицейскими стѣнами жизнь тогдашней прусской націи влачилась вяло и повсюду встрѣчала препятствія. Намъ кажется теперь точно сказкой -- какъ все тогда было не позволеннымъ, все запрещалось, все подлежало наказанію, все было страшно. Какъ будто миѳическими существами являются передъ нами цензоры, герои тогдашняго полицейскаго государства, повелители порабощенной печати. Книги, сочиненія цѣлые мѣсяцы, даже цѣлые годы остаются въ ихъ когтяхъ; тысячи статей безжалостно уничтожаются ихъ ножницами, точно суда, которыя разбиваются о скалы бурнаго моря! И никакого телеграфа, который бы приносилъ свѣжія извѣстія изъ-за границы, никакой желѣзной дороги, которая быстро сближала бы людей. Только одни тихія, пустынныя почтовыя дороги, украшаемыя паспортными и таможенными привязками, и гдѣ самое быстрое сообщеніе составляютъ курьеры, которые секретно перевозятъ правительствамъ ихъ эстафеты. "Какія извѣстія они привезли? Что случилось?" спрашиваетъ публика въ лихорадочномъ возбужденіи. Но увы! когда наконецъ новости, послѣ долгой проволочки, являются, съ разрѣшенія высшихъ сферъ, въ газетахъ, то въ лучшемъ случаѣ, онѣ уже устарѣли, а обыкновенно -- невѣрны! Изуродовать истину гораздо легче, когда нѣтъ ни свободной печати, ни телеграфа, которые бы безпощадно обличили обманъ; и потому дипломатія, всегда великая въ этомъ ремеслѣ -- хотя часто только въ этомъ -- безпрепятственно занимается имъ. Такимъ образомъ ложь принимаетъ громадные размѣры, но духъ времени все-таки не даетъ подчинить себя, и озабоченная дѣятельность дипломатическихъ и полицейскихъ душъ пропадаетъ задаромъ, чего не узнаютъ черезъ публичность, то узнаютъ наконецъ частнымъ путемъ, и шопотомъ передаютъ другъ другу. Порядочные люди въ странѣ принимаютъ участіе въ преслѣдуемыхъ патріотахъ, въ студентахъ, засаженныхъ въ тюрьмы за такъ-называемые "происки"; они съ теплой симпатіей, доходящей до пламеннаго одушевленія, смотрятъ на метеоры, которые вспыхиваютъ въ другихъ странахъ: на свободныя движенія неаполитанцевъ, грековъ, испанцевъ и португальцевъ. Между тѣмъ правительство дрожитъ предъ горящими искрами, которыя за носятся оттуда и грозятъ произвести пожаръ во всемъ его зданіи у него всегда столько же страха, сколько и власти. Наконецъ наконецъ являются предостерегающіе признаки изъ Франціи Правительство Карла X, все болѣе и болѣе враждебное свободѣ и приводящее въ восторгъ прусскихъ ультра (т. е. ультра-консерваторовъ), заставляетъ людей благоразумныхъ и образованныхъ предвидѣть предстоящій кризисъ: Фарнгагенъ уже задолго впередъ пророчить новое возстаніе французовъ за свободу, и предвѣщаетъ, что Бурбонамъ опять скоро придется "отправиться въ дорогу". И въ самомъ дѣлѣ, въ Парижѣ вдругъ, какъ великолѣпный фейерверкъ вспыхиваетъ іюльская революція, и съ него начинается новое время. Это великое событіе драматически завершаетъ настоящіе "Листки".

"Но возвратимся къ прусскимъ внутреннимъ отношеніямъ. Среди искусственнаго, насильственнаго спокойствія берлинской жизни большое мѣсто занимаетъ дворъ и окружающая его суматоха дипломатическаго, чиновничьяго и аристократическаго общества. Мы видимъ наивнаго короля, съ чертами добродушія и даже сердечности, которыя иногда возбуждаютъ къ нему народную любовь, но не имѣющаго достаточно проницательности, чтобы быть въ состояніи понять требованія духа времени. Его исключительно занимаютъ два любимые предмета: новая литургія, которую онъ старается ввести во что бы то ни стало, и его танцовщицы, которыя, однако, должны быть добродѣтельныя танцовщицы. Такимъ образомъ, занятый постоянно церковью и балетомъ, и развѣ еще смотрами и парадами, пѣніемъ Генріетты Зонтагъ и операми Спонтини и бюргерскими драмами и комедіями -- потому что онъ терпѣть не можетъ высокую трагедію -- онъ ведетъ существованіе, которое, въ сравненіи съ образомъ жизни другихъ коронованныхъ особъ, все-таки надо назвать невиннымъ. Само собою разумѣется, что у него нѣтъ ни силы, ни желанія дать новое направленіе прусской государственной машинѣ; эту машину онъ предоставляетъ людямъ какъ Витгенштейнъ, Шукманъ, Кампцъ, Альтенштейнъ, Ансильонъ и пр. и пр. Мы близко знакомимся здѣсь со всѣми этими государственными людьми, этими рыцарями печальнаго образа; но знакомимся также и съ умственной жизнью Берлина, которая подлѣ жизни двора постоянно заявляетъ свое побѣдоносное значеніе: здѣсь являются Александръ Гумбольдтъ, Шлейермахеръ, Эдуардъ Гансъ"...

Таково время, описываемое въ дневникѣ Фарнгагена. Строго говоря, контрастъ, изображаемый г-жей Асингъ, контрастъ между старымъ и новымъ временемъ, быть можетъ, не такъ великъ, какъ она представляетъ, и сама Пруссія, при телеграфахъ и желѣзныхъ дорогахъ, немного лѣтъ тому назадъ еще испытывала нѣчто, не совсѣмъ не похожее на эту реакціонную эпоху,-- нѣчто подобное на собственномъ опытѣ видѣла и г-жа Асингъ,-- но контрастъ во всякомъ случаѣ поразительный, потому что въ описываемую Фарнгагеномъ эпоху реакція была въ полномъ своемъ разгарѣ и при тогдашнихъ условіяхъ могла заглушать жизнь до такой степени, въ какой это было бы совершенно невозможно теперь. Это было время реакціонное по преимуществу, время, когда реакція возведена была въ перлъ созданія, въ правильную, строгую систему, которая и водворилась въ государствахъ Священнаго Союза. Въ дневникѣ Фарнгагена мы, конечно, не найдемъ послѣдовательной исторіи этой системы; форма дневника даетъ только отрывочныя замѣтки; но если бы кто вздумалъ написать такую послѣдовательную исторію реакціи, тотъ нашелъ бы у Фарнгагена множество характеристичныхъ подробностей, которая раскрываютъ физіологическія свойства реакціи, какъ системы, ни того патологическаго состоянія государственной жизни, когда правители думаютъ, что спасеніе государства состоитъ въ строгомъ охраненіи стараго, въ молчаніи и неподвижности общества или въ понятномъ его движеніи.

Корень реакціи десятыхъ и двадцатыхъ годовъ лежалъ очень глубоко -- въ тѣхъ старыхъ традиціонныхъ учрежденіяхъ и нравахъ, которыми издавна жило общество и въ которыхъ воспитались привычки и притязанія господствующихъ классовъ. Когда событія выведи жизнь изъ колеи, когда поставленъ былъ вопросъ національнаго существованія, эти привычки и притязанія на минуту скрылись; отчасти страхъ, отчасти и побужденія искренняго великодушія и патріотизма заставили господствующіе классы допустить въ жизни другіе элементы, и лучшимъ людямъ Германіи казалось, что стремленія къ свободѣ, пробудившіяся въ націи, получили свое право въ народномъ движеніи 1813--1815 годовъ а освобожденіе отъ ига. Въ 1815 году, король Фридрихъ-Вильгельмъ Ш самъ заговорилъ о конституціи, которую хотѣлъ дать Пруссіи; "союзный актъ" въ одномъ изъ своихъ пунктовъ (13) положительно обѣщалъ нѣмецкимъ государствамъ конституціонное устройство, и населенія этихъ государствъ находились, во щемя вѣнскаго конгресса, въ пріятномъ ожиданій будущаго. За включеніемъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ случаевъ, въ родѣ конституціи Вюртемберга, этимъ ожиданіямъ, однако, не суждено било оправдаться. Онѣ не оправдались и въ Пруссіи. Въ томъ же 1815 году, когда надежды были всего живѣе, появляются предвѣстники реакціи -- въ добровольной услужливости доносчиковъ и обскурантовъ, которые обвинили патріотическое движеніе въ покушеніи на власть государей и на цѣлость государствъ. Такъ, Янке доносилъ на "нѣмецкій союзъ", который замѣнилъ собою "Тугендбундъ", закрытый прусскимъ королемъ въ 1810 въ угоду французамъ, и который стремился дѣйствовать для уничтоженія французскаго ига. Такъ, тайный совѣтникъ Шмальцъ издалъ брошюру, въ которой заподозривалъ эти патріотическіе союзы въ наклонности подорвать вѣрность государямъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ утверждалъ, что національное возстаніе 1813 года (возстаніе, сдѣланное самой націей, когда нѣмецкіе государи растерялись, и дѣйствительно спасшее Германію) было только дѣломъ простого послушанія, что нація только исполнила приказъ и ничего больше: такимъ образомъ онъ старался отвергнуть то нравственное право, которое нація, по ея мнѣнію, пріобрѣла своимъ самопожертвованіемъ и на которомъ она основывала свои надежды. Шмальцъ ревностно возставалъ противъ конституціонныхъ стремленій, и тотъ же король, который самъ обѣщалъ конституцію, наградилъ Шмальца орденомъ и печати запрещено было говорить противъ него: ясно, что реакціонныя идеи Шмальца лучше отвѣчали настоящимъ, кореннымъ мыслямъ короля, у котораго получалъ уже большую силу представитель стараго аристократическо-абсолютнаго порядка вещей, князь Витгенштейнъ,-- гражданское и государственное воспитаніе котораго сдѣлано было въ кругу извѣстной графини Лихтенау, фаворитки предыдущаго царствованія. Для людей, какъ Витгенштейнъ, вопросъ шелъ просто о сохраненіи привилегій, о правѣ аристократіи,-- подъ защитой королевской власти, которой она будто бы была главнѣйшей и важнѣйшей опорой,-- безконтрольно и самоуправно господствовать надъ остальными классами общества, и этой партія: не трудно было убѣждать власть -- мало понимавшую настоящее доложеніе вещей -- что всякое стремленіе общества къ самоуправленію есть подкопъ подъ цѣлость государства и достоинство монархіи; король не думалъ о томъ, что цѣлость государства была, бы въ большей безопасности, еслибы граждане были равноправна передъ закономъ и находили въ немъ защиту своихъ общественныхъ интересовъ, и что достоинство монархіи было бы лучше соблюдено, еслибы эти граждане не страдали отъ аристократическаго и полицейскаго кулачнаго права. Фридрихъ-Вильгельмъ скоро отказался отъ минутнаго великодушія, и мы увидимъ въ запискахъ Фарнгагена, какъ онъ потомъ давалъ полную свободу дѣйствовать полицейскому самоуправству Шукмана, Капица и т. п. На помощь реакціи явилась и педантская или лицемѣрная наука: знаменитый представитель историко-юридической школы, Савиньи, высказался противъ новыхъ стремленій къ государственно-юридическому преобразованію нѣмецкой общественной жизни по той причинѣ, что развитіе права должно совершаться на исторической почвѣ, т.-е. на тѣхъ старымъ основаніяхъ, которыя собственно и нуждались въ измѣненіи. Это ученіе исторической школы, по словамъ Гервинуса, считало исторіей только старую исторію и за настоящимъ не признавало создающей роли въ области права; этимъ оно давало мнимое освященіе науки лѣнивому консерватизму и потому съ любовью встрѣчалось каждымъ правительствомъ, которому пріятенъ былъ всякій предлогъ для бездѣйствія. Это вліяніе Савиньи отразилось извѣстнымъ образомъ и въ исторіи новѣйшаго русскаго законодательства. Въ смыслѣ историческаго консерватизма возсталъ противъ конституціонныхъ учрежденій извѣстный прусскій публицистъ и государственный человѣкъ -- Ансильонъ, и т. д.

Такимъ образомъ, реакціонное движеніе находило себѣ большую опору не только въ старыхъ привычкахъ самой монархіи, но и въ общественныхъ элементахъ. Когда реакція Священнаго Союза окончательно вышла наружу изъ-за своихъ первыхъ либеральныхъ заявленій, Священный Союзъ считался у современниковъ союзомъ царей противъ народовъ; но въ сущности это билъ союзъ ихъ съ отживающими, и потому упрямо державшимся за старину, элементами самого общества противъ новыхъ его элементовъ. Реакція была возможна потому, что само общество, давало ей подкладку: одни, аристократія и чиновничество, прямо защищали старину, какъ выгодную привилегію; другіе -- бюргерство и народная масса были противъ нихъ безсильны, потому что гражданское ихъ развитіе было слишкомъ ничтожно. Масса общества, пламенно одушевившаяся въ 1813--15 годахъ противъ иноземнаго врага, имѣла во внутренней жизни еще слишкомъ платоническія воззрѣнія, и полагала, что внутреннее освобожденіе, потребность котораго въ ней теперь почувствовалась, совершится само собой, безъ всякихъ дальнѣйшихъ хлопотъ самокъ общества. Поэтому, какъ только окончилась война, масса общества возвратилась въ старой, привычной неподвижности. Люди, вносившіе въ этотъ вопросъ больше сознанія, а особенно увлеченія, были слишкомъ малочисленны, и единственнымъ ихъ оружіемъ было благородное воодушевленіе: въ числѣ ихъ были лучшіе бойцы за освобожденіе -- Блюхеръ, Гнейзенау (Шарнгорста уже не было въ живыхъ), и др.; здѣсь были также лучшіе люди литературы, и наконецъ, это была восторженная молодежь, которая въ 1813 году покинула университеты и теперь снова возвратилась въ нихъ доканчивать прерванныя занятія. Первые, при всемъ честномъ пониманіи вещей, неспособны были на какую-нибудь оппозицію, потому что были усердные монархисты и не могли неповиноваться королю; ученые и писатели жили только въ кабинетныхъ отвлеченностяхъ и могли поставить противъ реакціи только логическія доказательства или горячія выраженія своихъ справедливыхъ требованій,-- но ихъ стала запрещать цензура; университетская молодежь одна воображала, что можетъ дѣйствовать, и въ самомъ дѣлѣ, когда стало совершенно ясно, что правительство не исполнитъ никогда 13-й статьи союзнаго акта, въ ней начало обнаруживаться политическое броженіе. Это броженіе выражалось въ сущности очень невиннымъ образомъ; общества, которыя они составляли, имѣли обыкновенно въ виду скромныя цѣли нравственнаго и гражданскаго совершенствованія и большей частью оставались положительно въ предѣлахъ закона. Довольно понятно, что когда реакція, столь несправедливо падавшая на общество, стала совершать свои подвиги, она должна была самымъ фатальнымъ образомъ подѣйствовать на умы наиболѣе экзальтированные. Тѣмъ не менѣе, самое строгое слѣдствіе, произведенное по дѣлу Занда, показало, что его замыселъ былъ совершенно одинокій и не имѣлъ никакой связи съ тенденціями студентскихъ обществъ. Но реакція, отчасти испуганная этимъ дѣломъ, обрадовалась однако этому случаю, который давалъ ей полное видимое основаніе для репрессалій. По всей Германіи началось нелѣпое преслѣдованіе "демагогическихъ происковъ", дошедшее наконецъ до нелѣпаго. Это преслѣдованіе, какъ нерѣдко бываетъ, само дѣйствовало возбуждающимъ образомъ: опасныхъ людей чѣмъ дальше, тѣмъ оказывалось больше; гоненіе стало считаться честью.... Странно сказать, но даже замѣчательнѣйшіе люди тогдашней Германіи, люди, которымъ Пруссія обязана была самымъ серьезнымъ образомъ, наконецъ люди, стоявшіе выше всякаго подозрѣнія по своему извѣстному монархизму, какъ знаменитый баронъ Штейнъ, также попадали въ число подозрительныхъ. Конечно, полицейскіе обскуранты и реакціонеры побоялись тронуть его самого, но за то они привязались, напр., къ Арндту, который былъ къ нему очень близокъ въ 1812--1813 годахъ, и вообще ко многимъ изъ людей, игравшихъ роль въ патріотическомъ движеніи того времени. Главные полицейскіе инквизиторы по части "демагогическихъ происковъ", Шукманъ и Кампцъ, стали важными государственными людьми.

Какъ мы выше замѣтили, "Листки" Фарнгагена начинаются съ 1820 года, послѣ карльсбадскихъ конференцій, принявшихъ цѣлый рядъ репрессивныхъ мѣръ, и первые годы послѣ того дневникъ Фарнгагена, очень часто возвращается къ этимъ дѣламъ. Нѣсколько подробностей дадутъ нѣкоторое понятіе о характерѣ общественной жизни въ Берлинѣ и вообще въ Германіи.

"Господинъ Кампцъ -- пишетъ Фарнгагенъ въ 1821 году (23-го апрѣля) -- сталъ нѣчто въ родѣ министра безъ портфеля, но съ большимъ значеніемъ, чѣмъ иной нашъ министръ". Кампцъ имѣлъ особенныя причины негодовать на мнимыхъ революціонеровъ; онъ также былъ своего рода писатель, и студенты на Вартбургскомъ праздникѣ сожгли между прочимъ и его произведеніе. Оно называлось "Кодексъ жандармства" (Codex der Gens d'armerie). Понятно, какъ долженъ былъ въ тогдашнее время дѣйствовать писатель этого рода. Въ то время шло дѣло Арндта: это былъ пламенный нѣмецкій патріотъ, уже съ этого времени пріобрѣтавшій огромную популярность, которою онъ пользовался впослѣдствіи. Къ нему привязывались изъ-за нѣсколькихъ слишкомъ горячихъ выраженій его патріотизма, и эти придирки вызывали негодованіе въ публикѣ: "это -- гуманное мучительство, мягкая инквизиція, и если теперь людей не пытаютъ, то тѣмъ постыднѣе пытаютъ понятія; въ дѣлѣ Арндта оказывается -- со стороны слѣдователей -- величайшая нечестность, самая пошлая хитрость" (апрѣля 1821). "Баронъ Штейнъ считается опаснымъ карбонаромъ, и Umtriebsriecher (люди, разнюхивающіе происки) очень хотѣли бы къ нему подобраться" (май 1821). Но если относительно Арндта, человѣка слишкомъ извѣстнаго въ Германіи, инквизиція была "мягкая" (она лишила его профессорской каѳедры и преслѣдовала мелкими полицейскими придирками), то для другихъ она была вовсе не мягкая: крѣпости Шпандау, Магдебургъ и особенно Кёпеникъ, были переполненызаговорщиками",-- по большей части самой юной молодежью. Аресты, крѣпостное содержаніе, допросы, тайная судебная процедура отличались всѣми свойствами полицейскаго деспотизма.

Конституціонныя идей, само собою разумѣется, составляли теперь уже настоящее преступленіе; даже и скромныя провинціальныя и общинныя собранія считались "опаснѣйшей вещью", "поджогомъ къ революціи".

Въ 1822 году начались новыя преслѣдованія студентовъ; для людей разсудительныхъ и тогда уже было ясно, какъ унижаетъ себя правительство подобными занятіями, и Штейнъ высказалъ это въ письмѣ къ одному изъ прусскихъ реакціонеровъ: правительство, по словамъ его, дѣлаетъ себя смѣшнымъ, занимаясь этимъ вмѣсто своего настоящаго дѣла и поднимая тревогу по всей Германіи изъ-за нѣсколькихъ школьныхъ мальчиковъ и студентовъ.

Годъ спустя, дневникъ разсказываетъ, что прусская реакціонная партія добилась отъ короля повелѣнія (и теперь напоминала о немъ), въ силу котораго не должно было принимать на службу никого, кто участвовалъ въ университетскихъ и другихъ тайныхъ обществахъ, между тѣмъ какъ въ самомъ каммергерихтѣ служило много людей, которые подходили подъ эту категорію.

Въ Касселѣ (августъ 1824) открылось, что директоръ полиціи самъ сочинялъ угрожающія письма, которыми пугалъ курфирста. Въ Берлинѣ говорили: "въ Басселѣ только завели дѣло немного далеко; а развѣ при другихъ дворахъ не дѣлается того же самаго? Развѣ Меттернихъ не также точно пугаетъ своего императора Франца, а оберъ-каммергеръ Витгенштейнъ -- Фридриха-Вильгельма?" и проч.

Въ 1824 году снова безпрестанныя университетскія исторіи. Прусскимъ подданнымъ запретили поступать въ университеты въ Базелѣ и Тюбингенѣ. Студенты, которыхъ исключали изъ университетовъ за ихъ убѣжденія, гордились этимъ и прибавляли къ своему имени какъ особенно лестный эпитетъ: studios, consiliat ("исключенный студентъ").

"Отовсюду опять слухи о проискахъ -- пишетъ Фарнгагенъ въ началѣ этого года (1824) -- въ Неаполѣ, Пармѣ, Парижѣ, Ландсгутѣ, Вестфаліи, въ Галле -- вездѣ новыя открытія, новыя слѣдствія... У Кампца хлопотъ полныя руки... Дѣлу придаютъ (въ полицейскомъ кругу) величайшую важность, впередъ говорятъ о несомнѣнной связи радикаловъ, карбонаровъ, либераловъ съ нашими Umtrieber". Люди проницательные замѣчали, что причина всего этого очень простая: въ этомъ году истекалъ пятилѣтній срокъ репрессивныхъ мѣръ, принятыхъ въ Карльсбадѣ временно; что надо продолжить эти мѣры, а для этого придумать и подготовить поводы. Дѣйствительно, въ сентябрѣ того же года карльсбадскія постановленія были возобновлены. Предложеніе объ этомъ на союзномъ сеймѣ Сдѣлано было Австріей и принято было единогласно, съ слабымъ возраженіемъ вюртембергскаго посланника. Постановлено было опять продолжить на неопредѣленное время цензуру, принять новыя мѣры противъ университетовъ и другихъ учебныхъ заведеній. Фарнгагенъ разсказываетъ, что реакціонеры сильно жаловались на дурной духъ въ школахъ и на тайныя общества; но теперь оказалось изъ множества слѣдствій, что настоящимъ образомъ эти тайныя общества устроились уже послѣ 1819 года, т. е. послѣ карльсбадскихъ постановленій. "Изъ этого видно, къ чему послужили эти постановленія",-- замѣчали благоразумные люди, которые вообще съ презрѣніемъ смотрѣли на эту политику правительства и не безъ основанія считали ее анти-національной, потому что для націи она была и вредна и постыдна. "Спрашиваютъ:-- что же сталось съ данными прежде обѣщаніями, съ исполненіемъ 13-й статьи союзнаго акта, съ законодательствомъ о печати, съ публичностью результатовъ, полученныхъ майнцской коммиссіей" и пр. Дѣло въ томъ, что при учрежденіи этой коммиссіи, розыскивавшей по всей Германіи вредный духъ, обѣщано было, что результаты этой коммиссіи будутъ обнародованы, т. е, что общественное мнѣніе получитъ возможность убѣдиться само въ дѣйствительности тѣхъ опасностей, отъ которыхъ брались теперь предохранять общество заботливые полицейскіе инквизиторы. Но впослѣдствіи оказалось, что публиковать эти результаты не представлялось возможности; это значило бы компрометировать самую коммиссію, потому что серьезнаго въ ея трудахъ ничего не было...

"Господинъ Кампцъ -- записываетъ въ это самое время Фарнгагенъ,-- разсказываетъ мнѣ, что теперь вполнѣ открыты высшія степени революціонныхъ обществъ и ихъ связь съ заграничными. Большая дѣятельность и болѣе правильный ходъ происковъ наступили только съ 1821 года. Дѣло зашло очень далеко, но такъ какъ теперь все оно видно, то и нѣтъ уже никакой опасности" и т. д, черезъ нѣсколько дней мы находимъ въ дневникѣ слѣдующую замѣтку, изъ которой видно, что слухи, распускаемые полиціей, успѣшно пошли въ ходъ. "О проискахъ (техническій терминъ) говоритъ весь городъ, разсказываютъ самыя удивительныя вещи. Называютъ сотни людей какъ открытыхъ участниковъ, или полуоткрытыхъ подозрѣваемыхъ. Называютъ при этомъ самыя уважаемыя имена -- короля вюртембергскаго, какъ главу всего, Гнейзенау, Грольмана (знаменитые прусскіе генералы временъ войны за освобожденіе), Гумбольдта, Савиньи (!!).. Боятся будто бы дальше поднимать завѣсу".

Вотъ до какого пункта простирались вожделѣнія полицейской реакціи: рѣчь шла о людяхъ, извѣстныхъ всей Германіи, и конечно всего меньше годившихся въ заговорщики и революціонеры. Нельзя не вспомнить, что примѣръ такой же реакціонной наглости представляютъ наши обскуранты послѣднихъ годовъ царствованія императора Александра: ему точно также указывали на ближайшихъ къ нему лицъ, какъ на первыхъ враговъ вѣры и престола, напр. на кн. Голицына; Магницкій, какъ извѣстно, написалъ Александру доносъ на великаго князя Николая Павловича.

Въ концѣ 1824 года или въ началѣ 1825 прусскіе инквизиторы захватили, въ качествѣ заговорщика и революціоннаго эмиссара, извѣстнаго уже въ то время французскаго философа Кузена. Его арестовали, допрашивали (какъ послѣ оказалось, по требованіямъ Австріи), но допросъ не открылъ совершенно ничего такого, что было нужно допрашивавшимъ. Кузена должны были выпустить. Берлинское общество встрѣтило его самымъ гостепріимнымъ образомъ, и онъ, только-что выпущенный изъ-подъ ареста, сдѣлался моднымъ человѣкомъ. Сами слѣдователи, Шукманъ и Кампцъ, были съ нимъ крайне любезны и ухаживали за нимъ. Кузенъ давалъ Шукману совѣтъ, гдѣ искать опасности для государства, объясняя ему, что во Франціи уже нѣтъ якобинцевъ, которыхъ они ищутъ, что тамошніе либералы всего меньше хотятъ революцій, но что тамъ есть іезуиты, которые именно всего опаснѣе для государства. Шукманъ это выслушивалъ, и въ Берлинѣ многіе утѣшались, что это все-таки показываетъ мягкость правленія. Фарнгагенъ записалъ отвѣтъ на это извѣстнаго князя Козловскаго, о которомъ онъ вообще часто упоминаетъ въ своемъ дневникѣ, какъ о человѣкѣ замѣчательнаго, блестящаго ума. "Напротивъ,-- говорилъ Козловскій -- все это доказываетъ только, что вы живете въ деспотически-управляемой странѣ; въ Англіи не могло бы произойти ничего подобнаго; такая доброта показываетъ только отсутствіе справедливости; произволъ всегда дѣлаетъ слишкомъ много либо въ одну, либо въ другую сторону, и притомъ потому, что именно настоящаго онъ и не дѣлаетъ". Ему не могли противорѣчить, замѣчаетъ Фарнгагенъ.

Русскія событія 14-го декабря дали новую пищу толкамъ о "проискахъ". Мы упомянемъ дальше, какъ прусскіе реакціонеры по этому случаю снова заговорили о связи между заговорщиками во всѣхъ странахъ (это, какъ видимъ, тоже что теперь называлось у насъ "всемірной революціей", "агентствомъ въ Тульчинѣ" и т. п.), и спеціально между революціонерами русскими и нѣмецкими. Замѣтимъ пока одинъ случай. "Оттерштедть (прусскій дипломатическій агентъ въ южной Германіи), съ своимъ обычнымъ азартомъ, самымъ ревностнымъ образомъ кричалъ о связи русскихъ происковъ съ нѣмецкими: онъ заходитъ такъ далеко, что смѣло говоритъ о заговорѣ противъ жизни прусскаго короля! Этимъ люди пріобрѣтаютъ значеніе и благоволеніе!"

Въ январѣ 1827 г., Фарнгагенъ отмѣчаетъ въ дневникѣ любопытную мѣру австрійскаго правительства: по императорскому Повелѣнію всѣ профессора и публичные преподаватели должны были назначаться только на три года, и по истеченіи этого срока должны были получать новое утвержденіе въ должности,-- въ противномъ случаѣ должны были выходить въ отставку. Эта мѣра предназначена была дѣйствовать въ пользу монархическаго принципа.

Въ это время ожидали наконецъ закрытія майнцской коммиссіи,-- Кампцъ былъ въ крайнемъ раздраженіи и употреблялъ всѣ средства со стороны Пруссіи для ея сохраненія {См. Blatter, I, 290, 805; II, 120, 345; III, 15, 120, 126, 139, 289; IV, 24, 178, 180.}.

Особенной дѣятельностью во всемъ этомъ отличалась конечно Австрія. Фарнгагенъ сообщаетъ нѣсколько подробностей объ ея поджигательствахъ; прусскіе инквизиторы были въ сущности только ея послушными орудіями. Австрія всячески старалась запугать нѣмецкія правительства, а также и русское, и ей первой кажется принадлежитъ мысль о "всесвѣтной революціи", о связи революціонеровъ всѣхъ странъ и народовъ; -- понятно, что этимъ она разсчитывала вовлечь всѣ правительства въ преслѣдованіе ненавистныхъ ей людей и понятій. Одинъ господинъ разсказывалъ Фарнгагену, что читалъ ноту, разосланную Австріей въ августѣ 1819 года ко многимъ нѣмецкимъ дворамъ по поводу открытія карбонарскихъ обществъ въ Италіи и ихъ связи съ нѣмецкими "происками". Въ этой нотѣ она особенно указывала на Пруссію, правительство которой казалось ей тогда не достаточно благоразумнымъ: "Пруссія изображалась въ этой нотѣ какъ страна, совершенно и почти безнадежно зараженная; всѣ чиновники въ ней революціонеры, и особенно подозрительнымъ приложенъ былъ списокъ".... Въ Берлинѣ были вообще увѣрены, что источникомъ реакціонныхъ поджигательствъ была именно Австрія. Въ мартѣ 1824 г., Фарнгагенъ записываетъ берлинскіе толки: "Всѣ эти дѣла о проискахъ опять заведены изъ Вѣны; князю Меттервиху, въ его положеніи, эти рычаги нужны, чтобъ не упасть; вѣритъ публика или нѣтъ въ эти государственныя опасности, это въ сущности все равно, лишь бы только этимъ можно было напугать государей и лишь бы они считали своими спасителями тѣхъ министровъ, которые все это открываютъ и разрушаютъ". Дѣло такъ и происходило: публика давно перестала вѣрить во все это, а государи были твердо въ этомъ увѣрены, и презрѣнныя ничтожества въ родѣ Шукмановъ, Кампцевъ и прочей обскурантной компаніи дѣлали что хотѣли. "Публика очень равнодушна къ этимъ дѣламъ, продолжаетъ Фарнгагенъ; никто не вѣритъ въ серьёзныя преступленія и важныя открытія; тѣмъ не менѣе господинъ Шукманъ съ большой бранью утверждалъ недавно, что заговоръ идетъ изъ Парижа, что Констанъ (Бенжаменъ), либералы, карбонары и пр., составляютъ одинъ и тотъ же союзъ, и что нашихъ молодыхъ людей увлекаютъ оттуда" {Blätter, II, 43; III, 38, 45.}. Ему не приходило въ голову, что одного такого управленія было достаточно, чтобы возмущать общество и приводить молодежь къ неосторожнымъ словамъ и поступкамъ, которые потомъ эти господа выдавали за заговоры.

Какъ отражалось это въ общественной жизни? Понятно, что это государственно-сыскное направленіе правительства должно было дѣйствовать на общественную жизнь самымъ подавляющимъ и отупляющимъ образомъ. Въ этомъ смыслѣ дневникъ Фарнгагена доставляетъ опять любопытныя физіологическія замѣтки. Вліяніе реакціонныхъ карльсбадскихъ постановленій почувствовалось очень скоро. "Замѣчаютъ,-- пишетъ Фарнгагенъ въ концѣ1820 года,-- что со времени инквизиціоннаго давленія карльсбадскихъ постановленій, со времени "происковъ", цензуры и т. д. Берлинъ значительно потерялъ ума и жизни. Эти слова не лишены основанія: всякій остерегается, прячется и вмѣсто общественныхъ интересовъ отдается чисто эгоистическимъ; въ глазахъ нѣкоторыхъ людей обыкновенная гадость вдесятеро скорѣе заслужитъ снисхожденіе, чѣмъ свободная добродѣтель, направленіе которой возбуждаетъ страхъ". Фарнгагенъ не разъ потомъ повторяетъ такіе отзывы и жалобы. Берлинъ дѣйствительно поглупѣлъ; это бросалось въ глаза всѣмъ постороннимъ, а часто и своимъ. Въ половинѣ слѣдующаго года въ дневникѣ читаемъ: "Теперь считаютъ фактомъ рѣшеннымъ, что у насъ дѣла всего хуже и мрачнѣе. Саксонія, Баварія, Вюртембергъ. Гессенъ смотрятъ на насъ съ состраданіемъ". Въ половинѣ 1823 года, Фарнгагенъ былъ въ Гамбургѣ и здѣсь онъ также встрѣтилъ этотъ сострадательный взглядъ на прусское ничтожество. "Здѣсь смотрятъ на Пруссію равнодушно или съ насмѣшливой улыбкой, какъ на государство больное, изгрызенное страхомъ, ожесточеніемъ, тревогами, заблужденіемъ,-- какъ на гнѣздо полиціи, цензуры, помѣшательства на проискахъ и шпіонства, какъ на послушнаго исполнителя австрійскихъ внушеній. Здѣсь съ улыбкой и неохотой освѣдомляются о нашихъ дѣлахъ, дивятся и не хотятъ вѣрить, чтобы у насъ могло еще дѣлаться что-нибудь либеральное". Въ концѣ 1825 года, Фарнгагенъ записываетъ: "На этихъ дняхъ сошлось насъ нѣсколько человѣкъ изъ разныхъ круговъ и разной дѣятельности, и мы должны были сознаться, что въ эту минуту ни одинъ изъ насъ не знаетъ ни малѣйшей нити какого-нибудь живого общественнаго интереса, которая проходила бы въ берлинской жизни, которая бы возбуждала и затротивала -- рѣшительно никакой, даже къ театру, который обыкновенно все-таки выручаетъ Политика касается насъ только какъ etudium; дворъ безжизненъ и скученъ; искусство -- не особенно важно; внутреннія дѣла идутъ черезъ пень въ колоду; личной симпатіи -- никакой, или никакого предмета для нея; литература слаба.... таково положеніе вещей {Blätter, I, 207, 339; II, 874; III, 400.}".

Такого результата достигли заботы реакціи: спасая государство отъ небывалыхъ опасностей, она убивала внутреннюю жизнь общества, а вслѣдствіе того, само государство теряло уваженіе, и вмѣстѣ съ нимъ теряло и политическое значеніе.

Но при всѣхъ своихъ усиліяхъ реакціонная политика нисколько не достигла своихъ цѣлей; она не остановила "духа времени", т. е. развитія общественнаго мнѣнія и политическаго сознанія. Либеральныя идеи развивались и въ подцензурномъ молчаніи неудержимо; печать подвергалась самымъ мелочнымъ придиркамъ, но несмотря на то, когда она получила возможность говорить, оказалось, что въ понятіяхъ сдѣланъ былъ огромный шагъ. Реакція всячески давила демократическія идеи, поощряла сословную спѣсь аристократіи, но въ концѣ концовъ демократизмъ только развился и усилился. "Юнкерство" господствовало теперь съ полной силой; пренебреженіе въ бюргерству доходило до открытыхъ насилій, которыя балованные Adelige позволяли себѣ надъ горожанами; правительство смотрѣло очень снисходительно на ихъ подвиги и старательно заминало подобныя исторіи, когда онѣ производили явный скандалъ,-- но въ результатѣ получалось еще большее раздраженіе противъ юнкерства, тѣмъ болѣе, что фактически уже становилось замѣтно общественное преобладаніе промышленнаго средняго класса. Мало-по-малу въ обществѣ заговорили стремленія къ политическому освобожденію, которыя наконецъ стали высказываться явно.

На первое время обскурантамъ реакціи удалось кажется нѣсколько испугать общество, по крайней мѣрѣ, нѣкоторые слои его. Въ концѣ 1821 г., Фарнгагенъ пишетъ: "Въ разныхъ кругахъ все больше и больше говорятъ объ опасныхъ движеніяхъ нашего времени, о великомъ кризисѣ Европы, объ огнѣ, который грозитъ пожрать все нынѣ существующее, чтобы очистить мѣсто для новаго. Погибель государствъ и правительствъ есть весьма обыкновенная мысль: вездѣ ожидаютъ революціи и охотно желали бы къ ней приготовиться, чтобы въ общей опасности пріобрѣсть какую-нибудь возможность безопасности". Но если въ однихъ кругахъ былъ этотъ страхъ нѣкоторое время, то вообще тогдашній порядокъ вещей не замедлилъ произвести недовольство. Уже въ 1823 году, Фарнгагенъ замѣчаетъ, что въ обществѣ "распространилось много глухой оппозиціи, много либеральныхъ понятій, которыя ждутъ только удобной минуты, чтобы обнаружиться: ими наполнены всѣ сословія". Разногласіе общества съ правительствомъ становится все замѣтнѣе. Напр., въ это самое время король, напротивъ, думалъ, что "всѣ конституціи -- одна зло, даже самое слово конституція должно быть предано забвенію"; въ это время подтверждалась упомянутая мѣра -- не принимать на службу людей, заподозренныхъ въ либерализмѣ,-- мѣра, о которой, по словамъ Фарнгагена, говорили въ публикѣ "со смѣхомъ или съ отвращеніемъ".

Въ 1824 г., какъ мы упоминали, дѣйствіе карльсбадскихъ постановленій было опять возобновлено, но реакціонная политика уже теряла всякій кредитъ. Даже въ кругу тогдашней высшей администраціи было мнѣніе, что скоро долженъ будетъ произойти поворотъ къ новому порядку вещей, потому что настоящій дѣлается невозможенъ. Въ половинѣ 1825 года, Фарнгагенъ замѣчаетъ, что "въ обыкновенныхъ разговорахъ либерализмъ беретъ рѣшительный перевѣсъ, что ультра-консерватизмъ можетъ показываться не иначе, какъ въ полной своей силѣ", т. е., что онъ потерялъ всякое уваженіе и возбуждалъ страхъ только своими матеріальными насиліями, на которыя держалъ въ рукахъ средства. Въ обществѣ уже ясно понималось "возвышеніе промышленности и упадокъ дворянства, какъ явленія одновременныя и связанныя одно съ другимъ"; объ этомъ, по словамъ Фарнгагена, "каждый день приходится слышать мѣткія замѣчанія {Blätter, I, 385; II, 843, 845, 361.}".

Около 1825 года, сила реакціи вообще начинаетъ упадать; она успѣла компрометтировать себя въ глазахъ честныхъ людей своими глупыми преслѣдованіями,-- вниманіе общества серьёзнѣе, чѣмъ когда-нибудь прежде, начинаетъ обращаться на правительственныя дѣйствія и съ участіемъ слѣдить за тѣмъ, что дѣлалось въ другихъ государствахъ. Дневникъ Фарнгагена есть отличное отраженіе части общества, наиболѣе образованной, и мы видимъ въ немъ, какъ мало-по-малу выростали интересы этого рода -- интересъ къ развитію общественной свободы у другихъ -- и презрѣніе къ жалкому обскурантизму дома. Фарнгагенъ записываетъ извѣстія о дѣятельности конституціонныхъ собраній въ другихъ государствахъ -- нидерландскаго сейма, англійскаго парламента, французскихъ палатъ, венгерскаго сейма. Берлинцамъ бросалось въ глаза это движеніе представительной системы, которое они видѣли вездѣ. "Вы увидите -- записываетъ онъ чьи-то слова, сказанныя въ разговорѣ объ этихъ предметахъ,-- вы увидите, къ этому привыкаютъ мало-по малу, и дѣло дойдетъ до того, что монархъ будетъ считать столько же невозможнымъ оставаться безъ палатъ, какъ теперь безъ гвардіи".

Чужая публичность и свобода печати стали касаться и подробностей прусской жизни, и берлинцы съ удовольствіемъ видѣли, какъ французскія газеты выводили на сцену господина Кампца, который наслаждался дома полной неприкосновенностью. "Constitutionnel" (февр. 1826) нападаетъ на Кампца за то, что онъ придумываетъ новые проекты -- поставить нѣмецкіе происки въ тѣснѣйшую связь съ русскими, и подвергнуть ихъ новымъ преслѣдованіямъ; что Бернсторфъ заодно съ нимъ, и что оба они оказываютъ этимъ услугу только князю Меттерниху. Въ обществѣ открыто радуются этой статьѣ.... офицеры говорятъ о Капицѣ съ величайщимъ презрѣніемъ, и съ злорадствомъ толкуютъ о плохомъ результатѣ правительственныхъ (репрессивныхъ) мѣръ".

Въ половинѣ 1826 г., Фарнгагенъ съ сочувствіемъ заноситъ въ свой дневникъ извѣстіе, что баварскій король приглашаетъ въ Мюнхенъ профессоровъ, прославленныхъ за демагоговъ, и поддерживаетъ молодыхъ людей, замѣшанныхъ въ слѣдствія по "проискамъ". "Король гордится тѣмъ,-- пишетъ Фарнгагенъ,-- что онъ учился въ университетѣ, и говоритъ, что если бы другіе государи сами также учились, то лучше бы понимали, какъ слѣдуетъ смотрѣть на подобныя вещи", т. е. на "происки" демагогическихъ профессоровъ и т. п.

Французскія дѣла возбуждаютъ теперь постоянный интересъ, и съ 1826--27 года мы безпрестанно встрѣчаемъ въ дневникѣ замѣтки о французскихъ событіяхъ -- какъ слѣдъ разговоровъ и толковъ въ берлинскомъ обществѣ. Въ январѣ 1827 г., Фарнгагенъ записываетъ: "Замѣчательное засѣданіе французской академіи, которая постановляетъ сдѣлать королю представленіе противъ новаго проекта законовъ о печати! Всеобщее раздраженіе противъ французскаго министерства, не только во Франціи, вездѣ!" Отзывы о Франціи, ея конституціонной жизни и общественныхъ вопросахъ выражаютъ самую теплую симпатію къ либеральной конституціонной партіи и негодованіе противъ реакціоннаго министерства; это становилось точно собственнымъ вопросомъ нѣмецкаго общества. "Поистинѣ,-- говорили въ берлинскихъ кружкахъ,-- тѣ крохи хорошаго, что у насъ есть здѣсь въ этомъ родѣ, приходятъ къ намъ только изъ Франціи и Англіи; мы все еще дѣлимъ эту жизнь только издали (wir leben in der Ferne doch immer so mit)".

Исторіи о "проискахъ" еще продолжались, но становились уже предметомъ смѣха. "Однакоже, замѣчаетъ Фарнгагенъ, много молодыхъ людей остается въ крѣпостяхъ, многимъ надолго испорчена жизнь, а другіе на всю жизнь сдѣланы несчастными. За то господинъ Кампцъ сталъ теперь превосходительнымъ". Въ сентябрѣ 1828 г., Фарнгагенъ записываетъ: "Релльштабъ благополучно отсидѣлъ свои три мѣсяца въ Шпандау... Наказаніе считается житейскимъ неудобствомъ, но нисколько не стыдомъ; объ этомъ говорятъ совершенно весело". Такимъ образомъ, гоненіе оказывалось безсильнымъ; надъ нимъ смѣялись; но иной разъ оно оканчивалось и нелѣпостями. Въ числѣ средствъ розыска были, какъ всегда, доносы; Шукманъ и Кампцъ конечно поощряли ихъ, какъ благородное патріотическое дѣло, и въ особенности покровительствовали одному доносчику, по имени Витту-Дёрингу. Этотъ Виттъ участвовалъ въ какихъ-то студенческихъ обществахъ, и потомъ донесъ на нихъ; на его доносѣ построенъ былъ цѣлый процессъ. Въ 1827 году, Виттъ издалъ записки, гдѣ разсказывалъ свои воспоминанія, т. е. предметъ, исторію и послѣдствія своего доноса. Кампцъ конечно радовался появленію книжки, какъ искреннему разсказу заблуждавшагося и раскаявшагося человѣка; вѣроятно, онъ считалъ ее пріятнымъ и полезнымъ явленіемъ въ литературѣ, рекомендовалъ ее Фарнгагену, утверждая, что содержаніе вышедшей части совершенно вѣрно, согласно съ документами и т. д., наконецъ далъ ему самую книгу. Вотъ что Фарнгагенъ нашелъ въ ней..... "Я получилъ отъ Кампца самую книгу; но это -- самое отвратительное, самое пошлое пустословіе, полное лжи и легкомыслія; авторъ -- самый постыдный негодяй, для котораго сдѣлалось потребностью -- жить въ тюрьмѣ и съ полиціей, поперемѣнно занимаясь то заговорами, то доносами". Виттъ поселился-было въ одномъ изъ сѣверныхъ нѣмецкихъ государствъ, но эта личность была такова, что правительства не хотѣли терпѣть его въ своихъ владѣніяхъ. Этому заблуждавшемуся, но раскаявшемуся господину наконецъ запретили въѣзжать и въ Пруссію; черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ появленія упомянутой книжки, Фарнгагенъ записываетъ: "Шукманъ отдалъ публичное приказаніе всѣмъ полицейскимъ управленіямъ, если бы извѣстный Виттъ показался въ Пруссіи, высылать его за границу какъ искателя приключеній, и пр. Г. Кампцъ, вѣроятно, не могъ помѣшать этому" {Blätter, III, 482; IV, 25, 80, 852; V, 50, 67, 110, 119.}. Полиціи приходилось отказываться отъ своихъ протежэ.

Въ своемъ дневникѣ Фарнгагенъ очень часто говоритъ также о жизни двора и аристократіи; онъ могъ близко наблюдать ее, потому что имѣлъ много связей въ высшемъ обществѣ. Эта жизнь верхнихъ слоевъ проходила въ скучныхъ придворныхъ собраніяхъ, натянутыхъ увеселеніяхъ и въ старательномъ удаленіи отъ бюргерства, которое пользовалось отъ аристократіи полнѣйшимъ пренебреженіемъ. Мы видѣли въ предисловіи г-жи Асингъ характеристику занятій короля; дѣйствительно, въ дневникѣ безпрестанно упоминается, о новой литургіи, которую король всячески старался ввести, о танцовщицахъ, въ которыхъ король принималъ столь же заботливое участіе, о Спонтини и т. д. Едва ли не самыми вліятельными людьми при дворѣ были піэтисты, противъ которыхъ вооружался даже князь Витгенштейнъ, самъ крайній реакціонеръ; даже для него были непріятны тѣ недостойныя понятія о религіи, которыя распространялись этими людьми. Фарнгагенъ пишетъ о королѣ: "Мысль, что подъ его правленіемъ можетъ страдать религія, для него ужасна; раціоналистическія выраженія о "кажущейся смерти" Христа приводятъ его въ страшнѣйшій гнѣвъ" и т. д. Жизнь прусскихъ принцевъ Фарнгагенъ также изображаетъ какъ пустую, не имѣющую никакихъ высшихъ умственныхъ интересовъ. Понятно, что при этомъ піэтисты тѣмъ легче могли овладѣть и наслѣднымъ принцемъ. Любопытны записанныя въ дневникѣ слова Александра Гумбольдта, очень близко стоявшаго ко двору; онъ пользовался большимъ расположеніемъ короля, и едва ли можетъ быть заподозрѣвъ въ неблагопріятномъ пристрастіи. "Страшно жалуются на нашъ дворъ и высшее общество,-- пишетъ Фарнгагенъ въ 1830-мъ году. Александръ Гумбольдтъ говорилъ мнѣ, что конечно во всей Европѣ.нѣтъ мѣста, гдѣ бы итогъ кругъ былъ до такой крайней степени лишенъ умственныхъ интересовъ, такъ грубъ и невѣжественъ (so völlig geistlos, roh und unwissend), и такимъ хотѣлъ быть,-- какъ у насъ; здѣсь намѣренно и сознательно отклоняютъ всякое знаніе другой жизни, другихъ мнѣній и стремленій, не хотятъ ничего звать о прочемъ, даже ближайшемъ мірѣ, замыкаются въ пустую отдѣльность и жалкую спѣсь. Они не подозрѣваютъ, до какой степени ослабляютъ себя этимъ, унижаютъ себя и открываютъ для будущихъ нападеній" {Blätter, V, 278, 286, 287, 289.}.

Такова была жизнь, которую создавала реакція. Фарнгагенъ, изъ мы видѣли, замѣчалъ самъ и другіе замѣчали, что ея непосредственнымъ спутникомъ было стѣсненіе умственной жизни или просто поглупѣніе общества: вездѣ, куда достигало дѣйствіе реакціи, гдѣ она могла вполнѣ примѣнять свои правила, это было неизбѣжнымъ явленіемъ. Къ чему сводился ея общій характеръ и общій выводъ, это ясно было уже давно для всѣхъ серьезныхъ людей. Фарнгагенъ записалъ въ своемъ дневникѣ слова какого-то нѣмецкаго Эйнзиделя, сказанныя еще въ 1823 году. "Одинъ старый профессоръ теологіи въ Лейпцигѣ -- пишетъ онъ -- говорилъ о новой системѣ, принятой правительствами: ихъ политика есть не что иное какъ политика нечистой совѣсти; отсюда -- подозрительность, удаленіе отъ народовъ, фальшивыя мѣры, и при всемъ томъ никакой прибыли; они остаются все въ томъ же положеніи" {Blätter, II, 422.}. Это было совершенно вѣрно.

Не надобно думать однако, чтобы упадокъ былъ полный и всеобщій, или чтобы мы имѣли право относиться къ этому времени съ какимъ-нибудь высокомѣріемъ, и распространять его на цѣлую умственную и литературную жизнь Германіи,-- нѣтъ, потому что Германія не заключалась въ Берлинѣ или Вѣнѣ, и реакція, какъ ни была она могущественна по своимъ матеріальнымъ полицейскимъ средствамъ, была безсильна противъ той умственной жизни, гдѣ еще такъ недавно прошли Лессингъ и Кантъ, Фихте и Шиллеръ, гдѣ продолжали дѣйствовать высоко одаренные люди: еще живъ былъ Гёте, который -- хотя и не возставалъ прямо противъ реакціи -- но высоко держалъ уровень литературныхъ идей, и въ этомъ самомъ прусскомъ обществѣ Берлина дѣйствовали Александръ и Вильгельмъ Гумбольдты, знаменитый теологъ Шлейермахеръ, талантливый гегеліянецъ, энергическій противникъ упомянутой "исторической школы" Гансъ и цѣлый рядъ людей, занявшихъ весьма высокое мѣсто въ нѣмецкой наукѣ и литературѣ. Они не были въ состояніи оказать фактической оппозиціи, но ихъ нельзя было заставить отказаться отъ свободы мысли. Къ благополучію Германіи послужило теперь и самое ея раздѣленіе. Не всѣ правительства пошли по этой дорогѣ, или не всѣ шли по ней такъ усердно какъ Пруссія; берлинская цензура часто не пускала въ Пруссію книгъ, напечатанныхъ въ другихъ краяхъ Германіи, но цензура не имѣла средствъ прервать умственной связи между частями націи, и то, что не могло быть сказано въ Берлинѣ, свободно высказывалось въ другихъ мѣстахъ. Въ 1829 году Фарнгагенъ радуется появленію сочиненій Людвига Бёрне; началась и дѣятельность Гейне...

Мы видѣли, какъ отсутствіе собственной общественной и политической жизни заставляло лучшихъ людей общества, можно стать, съ любовью слѣдить за свободной жизнью другихъ народовъ. Они "переживали" въ другихъ тѣ высшіе интересы) которыхъ не давала собственная жизнь. Предметомъ наибольшаго любопытства и сочувствія была конечно Франція; это сочувствіе начинаетъ больше и больше возрастать въ концѣ двадцатыхъ годовъ, когда политическое броженіе стало обнаруживаться съ особенной силой и когда появлялась перспектива будущей побѣды либеральныхъ идей и учрежденій.

Наконецъ, наступила іюльская революція. Извѣстно, какимъ сильнымъ впечатлѣніемъ отозвалась она во всей западной Европѣ. Надо прочесть замѣтки Фарнгагена, чтобы получить понятіе объ ея потрясающемъ дѣйствіи на современниковъ. Фарнгагенъ въ эта дни особенно подробно написалъ свои дневныя замѣтки; онѣ полны живого интереса.

"Когда здѣсь, въ Берлинѣ, стали извѣстны французскія ordonnances 25-го іюля,-- пишетъ Фарнгагенъ.-- весь городъ тотчасъ почувствовалъ все огромное значеніе этого удара. Большая часть либераловъ были смущены, но ожидали волненій и борьбы, въ особенности они разсчитывали на отказъ въ уплатѣ податей, и въ заключеніе все-таки ожидали паденія министровъ и побѣды хартіи. Шлейермахеръ думалъ, что теперь все будетъ зависѣть отъ того, какъ будутъ держать себя суды; другіе думали, что противъ силы будетъ употреблена сила. Гансъ былъ въ крайнемъ безпокойствѣ; иногда онъ думалъ, что ордонансы -- благодѣтельны, что при ихъ помощи все быстро созрѣетъ, въ другія минуты онъ опять очень сомнѣвался. Штегеманнъ считалъ, что національное дѣло не можетъ погибнуть, но сначала будетъ запутано въ большую борьбу. Биллизенъ находилъ это предпріятіе безумнымъ, и для Бурбоновъ въ высшей степени опаснымъ. Другіе не понимали, какъ можно будетъ сопротивляться явному превосходству силъ правительства. За то и ультра (т. е. крайніе консерваторы и реакціонеры) были тоже не мало перепуганы; многіе боялиср слишкомъ большого сопротивленіи (ордонансамъ) и опаснаго кризиса; но другіе не могли скрыть своей радости. Кампцъ былъ въ восторгѣ; вотъ чего одного, говорилъ онъ, не доставало еще политическому состоянію Европы, теперь все превосходно, теперь мы переживемъ золотой вѣкъ спокойствія и порядка! Ансильонъ торжествовалъ, принимая важныя мины,-- мудрая сила наконецъ показала себя. Д-ръ Юліусъ восхищался. Шмальцъ и Ярке принимали свое участіе въ побѣдѣ; перешедшій въ католичество профессоръ Валентинъ Шмидтъ съ восхищеніемъ бросился въ объятія регирунгсъ-рату Витте, имѣвшему тотъ же образъ мыслей. По всему городу замѣтно было необыкновенное движеніе, всякій разыскивалъ новыхъ извѣстій, всѣ разсчитывали вѣроятности, предполагали, обдумывали. Немногія лица не высказывали своихъ мнѣній изъ благоразумія; конечно, каждый искалъ людей одного съ нммъ образа мыслей.

"Вмѣстѣ съ французскими газетами стали извѣстны здѣсь и нѣкоторые протесты журналистовъ противъ ордонансовъ; поэтому, когда на другой день газетъ не пришло, то здѣсь не знали, перестали ли они выходить вслѣдствіе ордонансовъ, или же произошли волненія. Вскорѣ узнали это послѣднее черезъ торговыя письма. Въ полдень 2-го августа, Гансъ пришелъ во мнѣ и принесъ мнѣ первое, еще не, вполнѣ вѣрное извѣстіе, что въ Парижѣ вспыхнули волненія, но онъ мало надѣялся, думалъ, что народъ долженъ будетъ покориться, и былъ совершенно внѣ себя; онъ признавался, что не знаетъ больше что подумать. Нельзя было узнать ничего положительнаго. Наконецъ на слѣдующее утро, 3-го августа, пришли болѣе точныя извѣстія, "Staats-Zeitung" сообщила ихъ въ особенномъ прибавленіи, которое было разослано около полудня. Редакторъ "Staats-Zeitung" Филипсборнъ былъ въ Карлсбадѣ, его помощникъ спрашивалъ министра Шукмана, можно ли ему тотчасъ же разослать въ особомъ прибавленіи полученные извѣстія, отрывка изъ "Messager des Chambres" отъ 28-го іюля, изъ "Journal de Francfort" отъ 31-го іюля, и отрывки изъ одного частнаго письма изъ Франкфурта отъ того же числа; министръ послалъ его къ наслѣдному принцу, и тотъ далъ позволеніе, устранивши, какъ неосновательное, замѣчаніе своего адъютанта графа Грёбена, не покажется ли въ "Staats-Zeitung" нѣсколько неумѣстнымъ заключеніе частнаго письма: "каждую минуту ожидаютъ отмѣны обояхъ ордонансовъ". Но едва это было напечатано, какъ явился запыхавшись Ансильонъ, свирѣпствовалъ противъ "Staats-Zeitung", жаловался, что не спросили его, что и здѣсь дойдетъ до того, до чего въ Парижѣ, если не положатъ конца проклятой свободѣ печати; въ особенности онъ печалился объ упомянутой заключительной фразѣ, которая очевидно компрометтируетъ Пруссію относительно французскаго двора. Наслѣдный принцъ билъ очень озадаченъ, не хотѣлъ ничего знать-о томъ, что онъ самъ позволилъ эту вещь, и не слушалъ графа Грёбена, который напоминалъ ему о своемъ напрасномъ возраженіи. Впрочемъ Ансильонъ твердо надѣялся, что чернь и ея предводителей-либераловъ отлично перестрѣляютъ. Кампцъ былъ очень разсерженъ тѣмъ, что народъ осмѣливался возставать; многіе знатные военные пожимали плечами и думали, что такія толпы черни можно тотчасъ разогнать хорошо дисциплинированной командой, если только ничего не щадить. Отсутствіе оффиціальныхъ извѣстій заставляло предполагать, что дѣло народа еще не потеряно; либералы стали надѣяться; то, что кровь была уже пролита, давало ручательство, что борьба будетъ продолжаться не безъ энергіи; къ вечеру либералы почти вообще были увѣрены въ своихъ надеждахъ. Между прочимъ, 3-е августа былъ день рожденія короля и до ночи праздновалось вездѣ съ большой радостью, и наша публика, во всѣхъ классахъ одушевленная сильнымъ сочувствіемъ къ народному дѣлу французовъ, казалось, какъ будто именно по этой причинѣ хотѣла тѣмъ яснѣе показать свой прусскій монархизмъ.

"Черезъ день узнали, наконецъ, о формальной протестаціи французскихъ газетъ, и что онѣ продолжаютъ издаваться наперекоръ ордонансамъ, узнали о собраніи многихъ депутатовъ и что съ каждой минутой возрастаетъ удача народнаго сопротивленія. Кампцъ былъ теперь очень смущенъ и печалился объ этомъ поворотѣ вещей. Публика съ жадностью пожирала всякое новое извѣстіе, и ея участіе высказывалось все громче и громче. На улицахъ были почти только радостныя лица, въ кофейняхъ и кандитерскихъ собирались группы, въ которыхъ безъ всякаго опасенія высказывалось самое ревностное демократическое настроеніе. При дворѣ было совсѣмъ иначе. Выступленіе Лафайета, учрежденіе временной правительственной коммиссіи, пораженіе королевскихъ войскъ, полное завоеваніе дворцовъ и казармъ въ Парижѣ, наконецъ ношеніе трехцвѣтной кокарды не оставляли никакого сомнѣнія о рѣшительномъ поворотѣ вещей. Наслѣдный принцъ рѣзво говорилъ, что, по его мнѣнію, слѣдуетъ тотчасъ же вступить во Францію, чтобы поддержать законное правительство, что онъ самъ, съ 50,000 пруссаковъ, которыхъ можно бы собрать тотчасъ же, немедленно поправилъ бы дѣла. Ансильонъ продолжалъ бушевать, говорилъ въ особенности противъ здѣшней "Staats-Zeitung" {Замѣтимъ, что это была ни болѣе ни менѣе какъ оффиціальная правительственная газета.}, которая заражаетъ народъ, и какъ необходимо и здѣсь также принять строгія мѣры. Кампцъ думалъ, что французскій король уже бѣжалъ, но когда онъ неожиданно услышалъ, что король еще находится въ Сенъ-Клу, окруженный своей гвардіей, онъ тотчасъ снова поднялъ голову, думалъ, что еще ничего не потеряно, что еще нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ, и Парижъ будетъ страшно раскаиваться въ своемъ возмущеніи. Но эта пустая фантазія только дѣлала его еще смѣшнѣе; вслѣдъ за тѣмъ онъ еще больше упалъ духомъ и долженъ былъ самъ услышать, какъ вокругъ него съ энтузіазмомъ восхваляли эту прекрасную революцію, высказывали удивленіе къ французамъ, желали имъ успѣха и счастія.

"Когда король воротился изъ Тёплица, онъ, хотя сначала и выразилъ свою досаду, что французскій король не сдержалъ своего слова и нарушилъ хартію, но въ довѣренномъ кругу былъ очень сокрушенъ французскими событіями. Онъ сказалъ, что надо считать сорокъ лѣтъ потерянными, все это время прожито понапрасну, все опять начинается сначала; что хотя онъ и сдѣлаетъ все для сохраненія мира, не желаетъ вмѣшиваться во внутреннія дѣла Франціи, надѣется того же и отъ другихъ державъ, но несмотря на все это онъ, однако, убѣжденъ, что не пройдетъ года, какъ вспыхнетъ война. Король отложилъ поѣздку въ Гамбургъ и личный смотръ войскъ на Рейнѣ; гарнизоны крѣпостей также не должны выступать, а будутъ занимать крѣпости, которыя будутъ поставлены на военную ногу. Изданіе особыхъ прибавленій было запрещено. Наслѣдный принцъ и другіе принцы говорили въ обыкновенномъ ультра-реакціонномъ духѣ; Ансильонъ продолжалъ свирѣпствовать, также Кампцъ, ганноверскій посланникъ Реденъ, португальскій Оріола и др. Лица французскаго посольства начинаютъ мало-по-малу изъ крайнихъреакціонеровъ дѣлаться двусмысленными; наконецъ они перестали скрывать, что они приняли бы присягу и трехцвѣтному знамени. Когда Орлеанскій принцъ сдѣлался королемъ, Ансильонъ со злобой сказалъ: lе crime a vaincu! Отреченіе Карла X и дофина заставляетъ тѣмъ сильнѣе хвататься за нрава герцога Бордосскаго; разсчитываютъ на медленность путешествія короля, на Вандею, на маршала Бурмона, даже на якобинцевъ; радуются, что есть республиканская партія, которая все перевернетъ. Министровъ бранятъ, но желали бы спасенія Полиньяка, который принадлежитъ къ высокой аристократіи; прольется ли кровь Пейронне, къ этому относятся довольно равнодушно, онъ -- плебей, и съ него довольно чести, если онъ умретъ за королевское дѣло!

"Оба Виллизена очень довольны ходомъ вещей, князь Пюклеръ также, Шамиссо въ восхищеніи, всѣ они желаютъ теперь только умѣренности французскихъ правителей, вѣрности хартіи, пощады пэрамъ, не слишкомъ большого демократизма. Но много дѣла парижскимъ событіямъ до здѣшнихъ желаній! Тамъ не хотятъ никакихъ извиненій, не хотятъ довольствоваться уступками, провозглашаютъ верховную власть народа, дѣлаютъ новую хартію и вовсе не боятся войны, хотя и желали бы ея избѣгать. Дубика (въ Берлинѣ) вообще въ большомъ восторгѣ; точно также въ Гамбургѣ, въ Дрезденѣ. Аристократія внѣ себя, но еще не теряетъ надежды, и здѣсь, какъ въ Парижѣ. Савиньи, Питтъ-Арнимъ, и многіе, которые вообще только держатся конституціонныхъ мнѣній, вполнѣ за французское національное дѣло. Гансъ отправился въ Парижъ. Обстоятельство, что наслѣдственность перства подвергнута сомнѣнію, вызываетъ негодующіе вопли реакціонеровъ; они чувствуютъ, что грозитъ опасность ихъ существованію.

"Французскія газеты читаются въ кофейняхъ и производятъ сильное впечатлѣніе; слушатели часто единогласно высказываютъ свое одобреніе, офицеры, купцы, студенты и т. д. Злыя остроты "Фигаро" съ удовольствіемъ повторяются. Графъ Оріола разсказывалъ мнѣ съ досадой, что онъ самъ стоялъ въ одной группѣ, гдѣ всѣ парижскія происшествія находили превосходными. Реакціонеры и аристократы въ бѣшенствѣ; они видятъ, что ихъ осмѣиваютъ отчасти люди, имъ подобные, напр. генералъ, графъ Балькрейтъ. За столомъ у короля генералъ Блокъ имѣлъ наивность объявить, что конечно величайшее затрудненіе, какое можетъ встрѣтиться военному, это -- быть обязану стрѣлять въ народъ.... Штегеманнъ, Эйхгорнъ, Бейме, Александръ Гумбольдтъ, всѣ радуются событіямъ, и болѣе или менѣе высказываютъ это....

"Купцы и бюргеры чрезвычайно гордятся тѣмъ, что люди ихъ сословія облечены въ Парижѣ высшими правительственными должностями. Въ противоположность этому, принцъ Карлъ, при извѣстія о важномъ положеніи Лафитта, съ презрѣніемъ отозвался: "Какой-нибудь лавочникъ хочетъ быть всѣмъ!" -- Я сказалъ какъ-то, что въ парижской революціи свобода печати какъ будто лично вступила въ борьбу. Господинъ фонъ-Лампрехтъ говорить: "Теперь ясно, какъ хорошо мы дѣлаемъ, что не даемъ здѣсь свободы печати; отсюда идутъ всѣ бѣдствія Франціи". Гофпредигеръ Штраусъ недавно обѣдалъ у короля, конфиденціально говорилъ съ нимъ и утѣшалъ его. Вскорѣ затѣмъ онъ разсказывалъ это мнѣ; онъ видитъ во французскихъ событіяхъ и въ здѣшней радости имъ только дурной образъ мыслей, безнравственность и безбожіе, и надѣется всего отъ единодушія монарховъ".

Мы прибавимъ въ дополненіе еще нѣсколько замѣтокъ Фарнгагена, написанныхъ въ сентябрѣ этого года.

"Король получилъ письмо новаго короля французовъ черезъ посланника его, генерала графа Лобо, пригласилъ его къ обѣду, на смотръ и т. п. Но еще медлитъ дать ему отвѣтъ и признать новаго короля, удерживаемый въ особенности русскими вліяніями. Графу Бернсторфу (министру иностранныхъ дѣлъ) приходится выдерживать сильную борьбу; онъ находитъ, что къ признанію есть очень настоятельныя побужденія и что къ нему все-таки принудятъ впослѣдствіи; Союзъ (т.-е. Священный Союзъ) уже давно почти не существуетъ, что онъ окончательно подорванъ признаніемъ новаго французскаго короля со стороны Англіи, что его надо сначала заключить вновь, чтобы имѣть возможность на него опираться. Волненія въ Бельгіи и въ Ахенѣ -- а также въ Гамбургѣ и Лейпцигѣ -- еще больше запутываютъ дѣло. Король тотчасъ велѣлъ двинуть на западъ три арміи; это считаютъ черезчуръ поспѣшнымъ. Для военныхъ мѣръ оказалось не все такъ готово, какъ обыкновенно этимъ хвалились; опять должны были прибѣгнуть въ Риббентропу, который былъ до такой степени забытъ. Наши первые люди (Häupter) при каждомъ неблагопріятномъ извѣстіи тотчасъ теряютъ голову, и все видятъ въ мрачномъ свѣтѣ; придетъ потомъ другое извѣстіе чуть получше, имъ опять все кажется розовымъ. Яснаго взгляда на фактическое значеніе событій совершенно недостаетъ. При этомъ аристократы постоянно натравливаютъ, и ихъ слова естественно нравятся. Наслѣдный принцъ видимо хочетъ показывать себя твердымъ и язвительнымъ, и у себя да обѣдѣ обходился съ графомъ Лобо очень гордо и язвительно, къ большому удовольствію придворныхъ и адъютантовъ, людей, какъ Роховы, Фоссы, Редеры, Грёбены и т. д. Но король сдѣлалъ ему выговоръ, чтобы онъ держалъ себя менѣе рѣзко.

"Наверху нѣтъ никакого порядка и единства! Даже люди, какъ Беристорфъ и Витгенштейнъ, весьма ограничены въ своихъ дѣйствіяхъ и не могутъ провести многихъ изъ своихъ мнѣній, потому что ихъ положеніе позволяетъ имъ выступать только въ привычной колеѣ. Настоящее слово съ настоящимъ удареніемъ до событій безразсудно, послѣ событій излишне! Дѣла наши стоять теперь не лучше, чѣмъ въ 1806 году!... Никто не понимаетъ времени и его событій. Все слѣпо и бѣшено стремится къ гибели. Если дѣло идетъ хорошо, то это чистый случай, это происходитъ изъ другихъ источниковъ, а не отъ проницательности тѣхъ, кто ведетъ ихъ" {Blätter, V, 297--306.}.

Къ такимъ печальнымъ заключеніямъ приходилъ Фарнгагенъ, который не былъ большимъ скептикомъ и вовсе не недоброжелателемъ къ своему правительству. Таковы неизбѣжно должны были быть мнѣнія всѣхъ благоразумныхъ патріотовъ, понимавшихъ требованія времени и ходъ событій. Пруссія смѣшалась при іюльской революціи; королю казалось, что напрасно прожиты были сорокъ лѣтъ -- войнъ съ Франціей и Священнаго Союза; другимъ казалось, что напрасно прожито было время съ 1806 года, когда Пруссія получила страшный урокъ, который долженъ былъ бя заставить ее подумать серьезно о внутреннемъ ея устройствѣ и котораго она все-таки не уразумѣла: вмѣсто того Кампцъ гонялся, наконецъ, за гимназистами, и правительство не замѣчало, куда стремилась вся тогдашняя жизнь. Послѣ 1830 года продолжалось опять тоже непониманіе времени, пока, наконецъ, и Пруссія должна была испытать революціонный кризисъ, окончившій ея прежнюю и основавшій ея нынѣшнюю исторію.

------

Это изображеніе нѣмецкой реакціи въ дневникѣ Фарнгагена представляетъ между прочимъ ту любопытную сторону для русскаго читателя, что въ этой нѣмецкой реакціи былъ тотъ образецъ, которому слѣдовала русская реакція десятыхъ и двадцатыхъ годовъ и пр. Дневникъ любопытенъ и по другому отношенію, по его прямымъ извѣстіямъ о русскихъ дѣлахъ. Россія въ то время сильно занимала умы: личность императора Александра, недавнія военная слава, дипломатическое вліяніе Россіи на ходъ европейскихъ дѣлъ, ея участіе въ европейской реакціи, безпрестанные конгрессы обращали на нее общее вниманіе, и въ Пруссіи это было особенно естественно: здѣсь связи съ Россіей были тѣснѣе, и сосѣдство ближе. Фарнгагенъ нерѣдко записываетъ русскія происшествія, о которыхъ ему случалось слышать, записываетъ разговоры съ русскими путешественниками, которыхъ онъ немало встрѣчалъ въ берлинскомъ обществѣ, воспоминанія своихъ соотечественниковъ объ императорѣ Александрѣ и т. п. Конечно, все это только отдѣльныя подробности; но въ нихъ найдется не одна характерная черта, которою можетъ воспользоваться русскій историкъ. Къ этой сторонѣ дневника мы обратится въ слѣдующей статьѣ.

А. Пыпинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 11, 1869

Оставить комментарий Пыпин Александр Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 27/08/2025. 80k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Blatter aus der preussischen Geschichte, von K. А. Varnhagen von Enze. 5 Bde. Leipzig, 1868-1869.

Пыпин Александр Николаевич Времена реакции

ВРЕМЕНА РЕАКЦІИ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Пыпин Александр Николаевич
Времена реакции