Lib.ru/Классика: Пыпин Александр Николаевич. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов

ХАРАКТЕРИСТИКИ ЛИТЕРАТУРНЫХЪ МНѢНІЙ ОТЪ ДВАДЦАТЫХЪ ДО ПЯТИДЕСЯТЫХЪ ГОДОВЪ.

Историческіе очерки.

II*).
НАРОДНОСТЬ ОФФИЦІАЛЬНАЯ.

*) См. выше, май, стр. 238.

Впечатлѣніе, произведенное событіями конца двадцать пятаго года, по замѣчанію весьма достовѣрныхъ наблюдателей, оказывало свое дѣйствіе въ теченіе всего описываемаго періода. Ближайшіе современники полагали, что эти событія должны были надолго Остановить успѣхи, которыхъ безъ этого они, повидимому, ожидали.-- Ah, mon prince! vous avez fait bien du mal à la Russie, vous l'avez reculée de cinquante ans (ахъ, князь; вы сдѣлали иного зла Россіи, вы ее отодвинули назадъ на пятьдесятъ лѣтъ),-- говорилъ въ первые же дни князю Трубецкому одинъ изъ его будущихъ судей, вліятельное лицо новаго царствованія. Ту же мысль высказываетъ, нѣсколько времени спустя, Чаадаевъ въ своемъ извѣстномъ "философическомъ письмѣ" {Въ 1829.-- Онъ говоритъ о несчастной судьбѣ вашей цивилизаціи и, упомянувъ о Петрѣ Великомъ, дѣло котораго далеко не принесло всѣхъ желанныхъ результатовъ, онъ продолжаетъ: "Пве autre fois, un antre grand prince, none associans à sa mission glonense, nous mena victorieux d'un bout de l'Europe à l'autre; revenus ches nous de cette marche, à travers les pays les plus civilisée du monde, nous ne npportâmes que des idées et des aspirations dont une immense calamité, qui nous reads d'an demi-siècle, fut le résultat" (стр. 28).}.

Можно сомнѣваться въ томъ, дѣйствительно лк толю пеню эти событія отодвинули Россію на пятьдесятъ лѣтъ назадъ, могло ли отдѣльное явленіе оказать столь обширное и продолжительное вліяніе на судьбу огромной націи,-- и не опредѣлялся ли, напротивъ, ходъ вещей причинами болѣе общими, не имѣлъ ли онъ болѣе глубокаго корня въ цѣломъ характерѣ времени и общества. Въ самомъ дѣлѣ, ходъ вещей всего больше опредѣлялся пассивнымъ положеніемъ народной массы, вялостью и слабостью образовательныхъ инстинктовъ въ болѣе цивилизованномъ верхнемъ слоѣ: не было яснаго сознанія и запроса на другой порядокъ вещей, или же это сознаніе ограничиваюсь столь тѣснымъ кругомъ истинно образованныхъ и имѣвшихъ лучшія желанія людей, и стремленія этого круга распространяла на столь небольшую часть цѣлаго общества, что въ ту минуту этотъ кругъ не оказывалъ никакого вліянія на теченіе дѣлъ, и его желанія не принимались ни въ какое соображеніе. Ходъ вещей вполнѣ отвѣчалъ представленіямъ и нравамъ большинства, и пользовался чрезвычайной популярностью. Это было главнѣйшее основаніе порядка вещей, господствовавшаго въ описываемыя десятилѣтія.

Но событія двадцать пятаго года имѣли однако свое значеніе, какъ поводъ дать еще болѣе рѣзкій характеръ той системѣ, которая теперь наступала, какъ лишнее побужденіе къ безусловному консерватизму. Этотъ консерватизмъ начинается въ сущности гораздо раньше, потому что послѣдніе годы предыдущаго царствованія уже достаточно яснымъ образомъ вступая на эту дорогу; но событія конца 1825-го года возбудили сильное опасеніе возможности повторенія какого-нибудь подобнаго движенія въ будущемъ, увеличили до чрезвычайной степени предубѣжденіе противъ всякаго признака политическихъ интересовъ въ обществѣ. Собственно говоря, новое время только продолжаю въ этомъ отношеніи взглядъ на вещи, господствовавшій въ послѣдніе годы царствованія Александра, но этотъ взглядъ примѣнялся теперь съ гораздо большей настойчивостью и суровостью, я нѣтъ, кажется, никакого основанія утверждать, чтобы эи программа была именно вынужденная, чтобы въ наступавшемъ періодѣ можно было бы -- безъ упомянутыхъ событій -- ожидать продолженія либерализма первыхъ лѣтъ ими. Александра.

Наступившая теперь система была, слѣдовательно, та же консервативная система опеки, но самой полной и строгой опеки, какая только была употребляема въ русской жизни. Съ самаго начала, по поводу упомянутыхъ событій, эта система заявила тотъ принципъ, что такъ какъ броженіе двадцатыхъ годовъ происходило отъ поверхностнаго воспитанія и отъ вольнодумства, заимствованнаго изъ иностранныхъ ученій, то слѣдуетъ обратить особенное вниманіе на воспитаніе молодыхъ поколѣній, дать силу въ воспитаніи истиннымъ русскимъ началамъ и строго удалять изъ него все, чтобы имъ противорѣчило. На тѣхъ же началахъ должна была основаться вся государственная и общественная жизнь. Сущность этихъ началъ была опредѣлена совершенно положительно, и въ національной жизни признаны были законными только тѣ дѣйствія и явленія, которыя отвѣчали пунктамъ опредѣленнаго теперь національнаго символа, въ числѣ которыхъ впервые названо было оффиціально слово "народность".

Самая сущность понятій, которыя были поставлены теперь краеугольнымъ камнемъ всей національной жизни, была очень близка къ тѣмъ, которыя уже начали господствовать въ послѣдніе годы императора Александра. Это былъ тотъ традиціонный идеалъ, какъ онъ издавна высказывался въ мнѣніяхъ всей консервативной партіи и изложенъ въ запискѣ Карамзина; но теперь принципъ выполнялся съ невиданной при Александрѣ послѣдовательностью, которая была тѣмъ больше, что новая власть не имѣла прошедшаго, которое располагало бы ее къ снисходительности и какимъ-нибудь уступкамъ либерализму. Традиціонные принципы были развиты, усовершенствованы, поставлены на степень непогрѣшимой истины, и явились какъ бы новой системой, которая была закрѣплена именемъ народности.

Чтобы говорить о литературныхъ идеяхъ и движеніи этого времени, намъ необходимо составить себѣ нѣкоторое понятіе объ этой оффиціально заявленной народности, потому что она составила ту почву, на которой допускалось движеніе умственной жизни; тотъ кругъ идей, который дѣлался обязательнымъ для литературы и науки. Эта почва (замѣтимъ кстати -- та самая, которую теперь еще проповѣдуетъ особая партія славянофильскаго оттѣнка) оказывала на литературу и науку самое существенное вліяніе; литература и наука, представляя умственную дѣятельность общества, въ исполненіи своей задачи прежде всего должны были встрѣтиться и имѣть дѣло съ этой почвой, которая хотѣла впередъ указать имъ ихъ содержаніе и ихъ горизонтъ. Эти отношенія и опредѣлили, слѣдовательно, практическое положеніе литературы и ея общественный смыслъ: оффиціально заявленная народность составила исходный пунктъ ли литературы, которая должна была или вполнѣ Признавать эту почву и безусловно ей подчиняться, или становиться къ ней въ критическое отношеніе, и при этомъ или также признавать ее и втаскивать для нея теоретическое основаніе и оправданіе, или, напротивъ, разойтись съ ней.

Мы не имѣемъ ни возможности, ни намѣренія говорить о цѣломъ характерѣ этого періода, и хотимъ ли нашей цѣли указать только нѣкоторыя общія теоретическія чертя системы, которой принадлежала господствующая роль въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій и безъ знакомства съ которой невозможно ясно представить ни движенія понятій за тотъ періодъ, ни того характера ихъ, какой складывался въ результатѣ ихъ впослѣдствіи*

Историческое значеніе системы, о которой мы говоримъ, обозначилось ясно даже для массы общественнаго мнѣнія, когда этотъ періодъ смѣнился настоящимъ царствованіемъ. Намъ еще очень памятно то радостное, полное ожиданій возбужденіе, какимъ ознаменовалось начало нынѣшняго періода, и памятно также, какъ судили тогда о предшествовавшей эпохѣ.

Точно повязка упала съ глазъ,-- такъ ясно начинали видѣть слабыя стороны прошедшаго. Сужденіе было согласное, и важно было тѣмъ болѣе, что оно вызвано было фактами, высказано было послѣ историческаго испытанія системы, когда оказалось, что система слишкомъ самонадѣянно считала себя непогрѣшимой и присвоивала себѣ исключительную дѣятельность, что она не въ силахъ была удовлетворить потребностямъ національной жизни, даже въ той области, которую она выбрала предметомъ своей главнѣйшей, спеціальной заботы -- въ военномъ дѣлѣ, въ дѣлѣ національной защиты. Общественное мнѣніе впервые послѣ долгаго молчанія стало высказываться довольно явственно. То время, между прочимъ, памятно особеннымъ распространеніемъ рукописной литературы, которая была именно признакомъ пробужденія общественнаго мнѣнія. Это не была только литература легкихъ тенденціозныхъ стихотвореній и эпиграммъ (хотя были я таковыя); напротивъ, это была въ особенности литература публицистическая, трактовавшая политическіе и общественные вопросы, нерѣдко съ большимъ пониманіемъ дѣла, очень часто съ вѣрной оцѣнкой недавняго прошлаго, и всегда съ искреннимъ желаніемъ лучшаго порядка во внутренней нашей жизни. Эта литература была согласна въ своихъ историческихъ приговорахъ о протекшей эпохѣ. Въ результатѣ, не только общество, но само правительство сознавало, что нуженъ иной путь для внутренней политики: заговорили о гласности, образованіи, о крестьянскомъ вопросѣ, о необходимости реформы въ различныхъ отрасляхъ "общественности и управленія, и т. д.. Эти желанія сами собой указывали, чего именно недоставало прошедшему періоду, чѣмъ онъ не удовлетворялъ потребностямъ государства и общества. Въ общемъ итогѣ, желанія эти сводились къ одному -- къ большей общественной свободѣ, къ какому-нибудь простору для общественной иниціативы; они отрицали нетерпимость и стѣснительность опеки, которая была господствующей чертой прежняго времени.

Такимъ образомъ, первый нѣсколько свободный порывъ искренняго общественнаго мнѣнія становился противъ системы, которая, въ числѣ своихъ качествъ, выставила "народность". Въ чемъ же состояла или какъ понималась здѣсь народность? Какова была теоретическая цѣнность принятаго здѣсь понятія о русской народности?

-----

Многіе изъ лучшихъ современниковъ, уже давно начали сомнѣваться въ "народномъ" характерѣ системы; они соглашались, что она удовлетворяла преданіямъ и консервативнымъ "кусамъ неразвитой политической массы, но утверждали, что въ болѣе широкомъ смыслѣ система вовсе не была народна, такъ какъ по своей крайней исключительности она не давала никакого исхода для развитія умственныхъ и матеріальныхъ силъ народа, что въ способѣ ея дѣйствій господствовали взгляды и административные пріемы, внушенные европейской "реставраціей". тѣ критики, которые, двадцать лѣтъ тому назадъ, впервые рѣшились отдать себѣ отчетъ въ характерѣ минувшихъ десятилѣтій, также замѣчали тѣсную связь между нашей системой и взглядами европейской реакціи, которые, будучи восприняты первоначально при Александрѣ, подъ прямымъ вліяніемъ Меттерниха, получили теперь новое развитіе и были послѣдовательно распространены на всѣ отрасли управленія.

Одинъ изъ публицистовъ упомянутой рукописной литературы жъ половинѣ пятидесятыхъ годовъ положительно доказывалъ дэто господство Меттерниховой системы въ нашей внутренней политикѣ, несмотря на все различіе двухъ странъ, которое дѣлало эту систему не только излишней въ Россіи, но и вредной для ея развитія. "Поддержаніе status quo въ Европѣ,-- особенно въ Турціи и Австріи, возвѣщеніе и огражденіе, словомъ и дѣломъ, охранительнаго, неограниченнаго монархическаго начала повсюду; преимущественная опора на матеріальную силу войска; поглощеніе властію, сосредоточенной въ одной волѣ, всѣхъ силъ народа, что особенно поражаетъ въ организаціи общественнаго воспитанія и въ колоссальномъ развитіи административнаго элемента, къ ущербу прочимъ, обрусѣніе иноплеменныхъ народовъ, присоединенныхъ къ имперіи на особыхъ правахъ; стремленіе создать, хотя бы насильственнымъ образомъ, единство вѣроисповѣданія, законодательства и администраціи; подавленіе всякаго самостоятельнаго проявленія мысли какъ въ литературѣ, такъ и въ обществѣ, и надзоръ надъ нею; регламентація, военная дисциплина и полицейскія мѣры даже въ томъ, что наименѣе подлежитъ имъ, и такъ далѣе,-- все это неопровержимо обличаетъ у насъ присутствіе системы, возникшей въ Австріи, но вслѣдствіе горькой необходимости, какъ conditio sine qua non ея существованія,-- въ Россіи" же, не подходящей подъ прямыя условія ея быта, а потому мѣшающей правильному развитію ея нравственныхъ, умственныхъ и матеріальныхъ силъ" {"Мысли вслухъ объ истекшемъ тридцатилѣтіи Россіи",-- статья, которая приписывалась T. Н. Грановскому.}.

Безспорно, что всѣ эти пріемы были близко похожи на ту политику, которая развивалась въ континентальной Европѣ, особенно въ Австріи, въ періодъ реставраціи; это были пріемы того Polizeistaat, которое тогда казалось верхомъ политическаго благоразумія и наилучшимъ способомъ управленія народами и обществами. Въ нашей жизни эти пріемы могли установиться тѣмъ легче, что она не представляла никакихъ элементовъ самостоятельности, и слѣдовательно никакихъ затрудненій; и по той же причинѣ, у насъ эти пріемы имѣли, быть можетъ, наиболѣе тягостное и неблагопріятное значеніе. Въ государствахъ западныхъ, шла явная борьба національныхъ и общественно-политическихъ силъ противъ данной средневѣковой формы государства; реакціонное управленіе было для этой послѣдней средствомъ защиты и орудіемъ самосохраненія; въ самомъ обществѣ нравственно-политическіе инстинкты были такъ сильно возбуждены, что могли выдерживать это давленіе. У насъ было совсѣмъ напротивъ: наша государственная жизнь не представляла ничего подобнаго тому броженію, какое совершалось въ австрійской имперіи, громадная масса общества оставалась еще на степени развитія вполнѣ патріархальной; она нуждалась не въ стѣсненіи, а въ возбужденіи ея умственной и нравственной дѣятельности; ее нужно было не удерживать суровыми ограниченіями, а напротивъ поощрять и двигать впередъ, потому что въ ней вѣками накопилось и безъ того слишкомъ много лѣни и бездѣйствія.

Эти свойства системы, принимавшей своею характеристикой "народность", были ясны для мыслящихъ людей въ періодъ крымской войны. Рукописная публицистика того времени была преисполнена разсужденіями о внѣшней и внутренней политикѣ Россіи,-- которымъ нельзя отказать въ большой вѣрности: политическія обстоятельства и положеніе вещей внутри слишкомъ настоятельно указывали, даже для людей мало думавшихъ, значеніе прежняго хода дѣлъ по его наступившимъ послѣдствіямъ. Припомнимъ нѣкоторые факты.

Въ европейской политикѣ Россія, за исключеніемъ развѣ первой турецкой войны и покровительства Греціи, строго слѣдовала принципамъ Священнаго Союза, и защищала патріархальную монархію и легитимизмъ. Вліяніе Россіи въ этомъ смыслѣ было очень сильное въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, и много служило къ поддержанію въ Европѣ старыхъ абсолютистскихъ партій и къ подавленію движеній конституціонныхъ. Въ свое время это вліяніе могло льстить національному самолюбію, по результаты не были благопріятны для Россіи: она слишкомъ самоувѣренно ставила свой авторитетъ противъ цѣлаго движенія, котораго, въ сущности, не въ силахъ была удержать; она становилась наперекоръ внутреннему политическому развитію европейскаго общества, и немудрено, что она возбудила противъ себя большую вражду во всемъ либеральномъ общественномъ мнѣніи Европы. Эта вражда, начавшись еще съ послѣднихъ годовъ царствованія Александра, когда Россія уже открыто стала на эту дорогу, увеличилась въ теченіи описываемыхъ десятилѣтій до ненависти, которая сдѣлала крымскую войну чрезвычайно популярной на всемъ европейскомъ Западѣ. Такимъ образомъ, "народному" характеру тогдашняго положенія Россіи даны были черты самаго крайняго консерватизма, и результаты этой политики обратились противъ нея же. Въ крымской войнѣ противъ Россіи оказались не только Англія, вражда которой объяснялась политическимъ недовѣріемъ, не только Франція, къ которой Россія была постоянно нерасположена какъ къ гнѣзду либерализма, не только Сардинія, въ которой Россія не желала признавать конституціонной реформы,-- противъ Россіи оказались даже государства, правительства которыхъ находили особенную поддержку Россіи. Россія поддерживала, въ тридцатыхъ годахъ, Турцію, которая взамѣнъ угнетала родственныя намъ славянскія племена; поддержала въ венгерскую войну разлагавшуюся Австрію, для которой побѣда послужила только къ возстановленію самаго необузданнаго абсолютизма, обращеннаго опять противъ нашихъ единоплеменниковъ, и которая затѣмъ, въ періодъ крымской войны, когда Россія могла бы ожидать отъ нея отплаты за услугу, предпочла "удивить міръ своей неблагодарностью", т.-е. нагло насмѣяться надъ Россіей.

Такимъ образомъ, окончательные результаты этой политика въ европейскихъ дѣлахъ далеко не были благопріятны для Россіи въ матеріальномъ отношеніи: она кончилась столкновеніемъ, въ которомъ Россія понесла только потери и если получила свою великую отрицательную пользу въ нравственныхъ послѣдствіяхъ войны для общества, то на эту пользу политика конечно не разсчитывала. Трудно также доказать, чтобы эта политика была дѣйствительно народна, т.-е., чтобы крайній консерватизмъ дѣйствительно составлялъ народный характеръ, чтобы подобная политика отвѣчала требованіямъ національнаго блага и характера" Это благо, конечно, не требовало вмѣшательства въ дѣла постороннихъ державъ съ цѣлями традиціоннаго, легитимизма, и скорѣе терпѣло великій ущербъ отъ того разъединенія съ интересами европейской жизни, которое сопровождало эту политику. Что касается національнаго характера, то, конечно, мудрено было бы вывести изъ него какое-нибудь обязательное правило въ политическихъ вопросахъ такого отдаленнаго интереса. Для народа, не живущаго политической жизнью и не имѣющаго никакихъ представленій о политическихъ отношеніяхъ, эти вопросы просто не существовали, и со временъ войны 1812 года, едва ли не единственнымъ случаемъ, гдѣ проявлялись народные политическіе интересы, была греческая война за освобожденіе, во время которой высказалось народное сочувствіе къ греческимъ единовѣрцамъ. То же сочувствіе было тогда и въ образованномъ классѣ, и въ этомъ, чуть ли не единственномъ случаѣ дѣйствительнаго интереса, онъ совпадалъ съ интересами всей западной Европы. Въ другихъ вопросахъ нашей европейской политики, масса не имѣла никакого яснаго представленія, а въ образованномъ классѣ общественное мнѣніе, какъ увидимъ, было раздѣлено.... Такимъ образомъ, "народное" значеніе можно было придавать этой политикѣ только искусственнымъ, доктринернымь образомъ: надо было теоретически предположить, что духъ народа требуетъ исключительно этого способа дѣйствій. Такое предположеніе и было сдѣлано системой: но эта теорія народнаго духа далеко не была достаточно доказана....

Во внутреннихъ дѣлахъ теоретическая сущность системы требовала безграничнаго авторитета власти и самой полной опеки надъ всѣми сторонами государственной, народной и общественной жизни. Мы замѣчали, что это собственно не представляло ничего новаго, но теперь опека достигла, вѣроятно, самыхъ широкихъ размѣровъ, какіе только она когда-нибудь имѣла въ нашей жизни. Она стремилась связать въ одномъ крѣпкомъ узлѣ всѣ нити управленія, распространить надзоръ на всѣ движенія національной жизни, все подвести къ одному уровню. Слѣдствіемъ было чрезвычайное распространеніе бюрократіи, которая представлялась для центральной власти единственнымъ средствомъ, управленія и контроля, и дѣйствительно, при всеобъемлющей опекѣ государства, это и было единственное средство. За обществомъ не признавалось никакого самостоятельнаго значенія;, оно не имѣло никакой иниціативы; общественное мнѣніе лишено было всякаго вліянія; общество не могло само ничего дѣлать въ своихъ интересахъ, даже самыхъ элементарныхъ, и могло двигаться только въ данныхъ рамкахъ; за него думали и дѣйствовали канцеляріи и ему оставалось повиноваться.

Развитіе бюрократіи влекло за собой всѣ неизбѣжныя его послѣдствія. Во всѣхъ дѣлахъ, въ администраціи и судѣ, господствовало бумажное производство, совершавшееся въ канцелярской тайнѣ, недоступное не только критикѣ, но даже свѣдѣнію общественнаго мнѣнія, не имѣвшее надъ собой никакого ограниченія и контроля, кромѣ власти непосредственнаго высшаго начальства, которое естественно считало себя всевѣдущимъ и непогрѣшимымъ и не находило интереса открывать недостатки, своего вѣдомства. Каждая власть была всесильна надъ тѣмъ, что было ниже ея, и въ свою очередь безотвѣтна передъ высшей инстанціей, Такъ что въ цѣломъ лѣстница управленія представляла рядъ ступеней произвола администраціи, противъ котораго были почти беззащитны управляемое общество и народъ. Дѣла обыкновенно шли прекрасно и все обстояло благополучно" на бумагѣ, но никто не свѣрялъ бумаги съ дѣйствительностью.. Случалось иногда, что вопіющее ихъ противорѣчіе бросалось въ глаза такъ, что нельзя было его не увидѣть; слѣдовали изъ высшихъ правительственныхъ областей строгія кары произволу, но въ цѣломъ дѣла продолжали идти по прежнему.

Понятно, что бюрократія больше и больше парализовала, общественныя силы: бюрократія не допускала никакого участія, общества въ рѣшеніи вопросовъ, затрогивавшихъ самые существенные его интересы, и кромѣ того, что бюрократія, не выслушивая этой заинтересованной стороны и лишая себя запаса, свѣдѣній о предметѣ, какой бы могъ быть сообщенъ участіемъ общества, рѣшала эти вопросы по необходимости одностороннее или совсѣмъ невѣрно,-- кромѣ этого, отдаленіе общества отъ. участія въ его собственныхъ дѣлахъ еще больше усиливало ту вѣковую умственную лѣнь, которая и безъ того удручала русское общество и могла стать роковымъ бѣдствіемъ національной жизни,-- еслибы событія не пришли наконецъ разбудить общество и государство отъ тяжелаго сна.

Частныя вредныя дѣйствія бюрократіи также обнаружились очень скоро. Безконтрольность чиновничества, его огромное размноженіе и скудное содержаніе, какое давалось государствомъ на эту многочисленную армію, развивали взяточничество, противъ котораго оказывались безсильны всякія негодованія правительства и которое господствовало во всѣхъ ступеняхъ управленія, отъ низшихъ и до высшихъ. Существовала почти опредѣленная такса за тѣ или другія услуги чиновничества, за полученіе мѣстъ, за административныя и судебныя рѣшенія и т. д. Обычай былъ уже давнишній, и общество почти мирилось съ нимъ, тѣмъ больше, что видѣло невозможность для бѣднаго чиновничества существовать однимъ казеннымъ жалованьемъ. Отъ правительства не скрылось это печальное положеніе вещей, оно безъ сомнѣнія желало помочь ему, но по тогдашнимъ взглядамъ думали помочь ему только новыми бюрократическими мѣрами, которыя еще размножили формализмъ, но оказывались конечно безполезны, потому что единственнымъ средствомъ избавиться отъ этого зла было измѣненіе самой системы, поднятіе общественнаго мнѣнія и иниціативы, а этого не считали возможнымъ допустить. Подъ конецъ періода, правительство, наконецъ, серьезно озаботилось чрезмѣрнымъ размноженіемъ и испорченностью чиновничества: начались предположенія о сокращеніи переписки, объ уменьшеніи штатовъ, но дѣло оттого поправилось мало; вредъ, производимый исключительной бюрократіей, продолжался, хотя чиновниковъ, быть можетъ, и убавилось.

Наше политическое устройство съ давнихъ временъ отличалось смѣшеніемъ власти законодательной, администраціи и суда. При той чрезвычайной бюрократіи, которая теперь окончательно организовалась, это смѣшеніе отзывалось особенно тяжелыми послѣдствіями. Въ правленіе имп. Александра былъ уже сознанъ этотъ капитальный порокъ нашего устройства, но планы совѣтниковъ Александра, хотѣвшихъ устранить это смѣшеніе властей, не осуществились, и въ послѣдующемъ періодѣ оно продолжалось во всей силѣ. Этотъ ходъ вещей спутывалъ, наконецъ, всѣ нравственныя понятія общества. Законъ и въ крупныхъ и мелкихъ отправленіяхъ своихъ зачастую отступалъ на задній планъ передъ произволомъ бюрократической власти, распоряжавшейся безконтрольно каждая въ своемъ районѣ. Старые суды еще доходятъ до нашего времени, и еще памятна ихъ медленная канцелярская процедура, усложненная множествомъ инстанцій, знаменитая своимъ произволомъ и лихоимствомъ.

Одной изъ главнѣйшихъ заботъ того времени было устройство многочисленной арміи, въ которой видѣли и залогъ внѣшняго политическаго могущества, и внутренняго спокойствія. Нѣтъ надобности говорить много объ этой военной системѣ, недостатки которой такъ трагически доказаны были крымской войной. На армію уходили лучшія молодыя силы народа,-- уходили безвозвратно вслѣдствіе крайне продолжительнаго срока службы,-- и самая крупная часть бюджета. Вооруженія Россіи конечно поддерживали ея политическое вліяніе въ Европѣ, но это вліяніе, не приносившее ощутительныхъ пользъ самой странѣ, раздражало противъ Россіи европейское общественное мнѣніе, вслѣдствіе характера, которымъ отличалась русская внѣшняя политика. Внутри усиленныя вооруженія отзывались несомнѣнно обѣднѣніемъ народа, изъ среды котораго наполнялось войско и на плечахъ котораго лежало, почти исключительно, содержаніе этого войска и всего государственнаго механизма.

Военная дисциплина и парадная выправка играли главнѣйшую роль въ устройствѣ арміи. Въ критическую минуту оказалось, что за этимъ забыты были самыя существенныя потребности арміи на военное время, между прочимъ вооруженіе, которое оказалось совершенно неудовлетворительнымъ въ сравненіи съ вооруженіемъ непріятельскихъ войскъ {Когда это положеніе дѣла измѣнилось, въ настоящее царствованіе, люди, бывшіе свидѣтелями прежняго порядка, раскрыли вполнѣ его недостатки въ разсказахъ, нерѣдко поразительныхъ,-- къ сожалѣнію только, раскрыли поздно. Разсказы этого рода появляются до сихъ поръ; укажемъ для примѣра помѣщенныя недавно въ "Р. Архивѣ" (1870) воспоминанія одного полковаго казначея (очень близкаго свидѣтели) о порядкахъ въ интендантскомъ вѣдомствѣ во время Крымской войны.}. Защита Севастополя показала, что не было недостатка въ нравственныхъ силахъ арміи, не было недостатка и въ военныхъ талантахъ, но борьба тѣмъ не менѣе была невозможна. Замѣчательный рядъ преобразованій, совершенныхъ и совершаемыхъ въ настоящее время въ нашемъ военномъ дѣлѣ и затронувшихъ самыя существенныя стороны стараго военнаго устройства, представляютъ сами по себѣ достаточную критику этого прошедшаго.

Чрезмѣрное развитіе милитаризма захватывало и многія чисто гражданскія отрасли управленія: такъ, вѣдомство межевое, лѣсное, путей сообщенія, горное, инженерное получили усиленный военный характеръ, нисколько не требовавшійся сущностью дѣла; наконецъ, уголовное судопроизводство, по многимъ родамъ дѣлъ, также стало переходить въ вѣдѣніе военныхъ судовъ. Современники объясняли это предпочтеніе военныхъ порядковъ тѣмъ, что высшая власть не довѣряла медленной и лихоимной гражданской бюрократіи. Надобно полагать, что это объясненіе было вѣрно,-- но насколько самая возможность подобнаго недовѣрія (къ сожалѣнію, на дѣлѣ слишкомъ часто справедливаго) свидѣтельствовала о нормальности такого положенія вещей, и всегда ли такая перемѣна ролей оказывала дѣйствительную помощь, и не теряли ли, напротивъ, спеціальныя дѣла, какъ упомянутыя выше, отъ военныхъ порядковъ, и особенно уголовное судопроизводство въ дѣлахъ, не имѣющихъ никакого отношенія къ военнымъ предметамъ? Наконецъ, почему же сохранялась въ другихъ отрасляхъ та испорченная бюрократія, которой не довѣряли здѣсь? Рядомъ съ этимъ, совершалось другое явленіе: идеалъ службы была тогда служба военная. Она сообщала извѣстныя качества, которыя считались лучшими качествами служащаго человѣка: безпрекословное чинопочитаніе, механическая исполнительность, суетливая расторопность. Поэтому, военная служба открывала дорогу во всѣ отрасли управленія, не исключая и очень спеціальныхъ, какъ, напр., служба при св. синодѣ; предполагалось, что упомянутыя качества дѣлаютъ военнаго человѣка годнымъ во всякой службѣ, какая бы ни была ему указана. Такъ, всего чаще назначались военные попечителями учебныхъ округовъ, и т. п. Безъ сомнѣнія, между ними были люди достойные, но всегда ли они удовлетворяли и могли ли вообще удовлетворять истиннымъ задачамъ ихъ положенія въ дѣлѣ народнаго просвѣщенія?

Тоже начало правительственнаго авторитета проводилось въ дѣлахъ церковныхъ. Наша церковь, со временъ Петра Великаго и послѣдняго патріарха, стала въ подчиненное отношеніе въсвѣтской власти, которая предоставляла ей извѣстный просторъ въ предметахъ спеціально и исключительно духовныхъ, но никогда не уступала первенствующаго, рѣшающаго голоса, какъ только церковный вопросъ имѣлъ связь съ политическими и общественными отношеніями. Немногіе голоса, которые въ теченіе XVIII-го столѣтія рѣшались говорить въ пользу независимости церкви, пропадали безслѣдно. Въ общемъ ходѣ дѣлъ продолжалось безпрекословное подчиненіе ея гражданской власти, и церковное управленіе шло заурядъ съ другими отраслями администраціи. Теперь, этотъ порядокъ оставался неизмѣннымъ, но также получилъ еще большую бюрократическую опредѣленность и строгость. При Александрѣ, въ общественной жизни была разъ допущена нѣкоторая тѣнь религіозной свободы, которая выразилась разрѣшеніемъ масонскихъ ложъ и библейскаго общества, и терпимостью въ расколу, между прочимъ къ духоборству. Теперь масонскія ложи, закрытыя при Александрѣ, были запрещены еще разъ; библейское общество, пріостановленное пры Александрѣ, было упразднено окончательно; терпимость для раскола кончилась. Взглядъ, господствовавшій теперь, вообще недопускалъ никакихъ "вмѣшательствъ" общества въ дѣла, которыя считались уже обезпеченными, если для нихъ существовали особыя вѣдомства, канцеляріи или комитеты; предполагалось, что" эти вѣдомства знаютъ вообще наилучшимъ образомъ то, что* имъ поручено, и частнымъ людямъ не было уже никакого дѣла, до этихъ предметовъ.

Положеніе раскола значительно измѣнилось со временъ Александра. Этотъ періодъ былъ въ особенности временемъ систематическаго преслѣдованія. Господствовавшій взглядъ требовалъ полнаго единства и форменнаго однообразія въ церковной, какъ, въ гражданской жизни націи, и расколъ представлялся вопіющимъ нарушеніемъ церковной дисциплины. Дѣла о расколѣ трактовались какъ государственная тайна, составлялись многоразличные комитеты для опредѣленія раскольничьихъ толковъ и степени ихъ государственной опасности, при чемъ различные секретные комитеты (со стороны церковной власти; со стороны министерства внутр. дѣлъ; со стороны высшей полиціи) не впали иногда даже о существованіи одинъ другого. Невозможность преодолѣть расколъ административно-полицейскими мѣрами вслѣдствіе самой громадности дѣла, заставляла ограничивать преслѣдованіе и направлять его въ особенности противъ тѣхъ сектъ, которыя были признаны наиболѣе вредными. Преслѣдованіе производилось тѣми же средствами полицейской бюрократіи и испорченность чиновничества дѣлала то, что преслѣдуемые откупались, чиновники считали раскольничьи дѣла прибыльной статьей, расколъ искоренялся на бумагѣ, а на самомъ дѣлѣ не думалъ уменьшаться. Въ раскольничьей массѣ еще больше распространялась скрытность и недовѣріе къ оффиціальнымъ властямъ, и къ Прежнимъ сектамъ стали прибавляться новыя, вновь изобрѣтенныя подъ вліяніемъ существовавшихъ условій {Такъ, напримѣръ, думаютъ объ особенномъ распространеніи въ прошломъ царствованіе секты "странниковъ".}. Когда, въ нынѣшнее царствованіе наступилъ опять болѣе мягкій образъ дѣйствій относительно раскола, когда съ него былъ снятъ канцелярскій секретъ, и онъ сталъ предметомъ литературныхъ разъясненій, историческихъ и бытовыхъ,-- то однимъ изъ первыхъ, указаній литературы былъ фактъ, что оффиціальная цифра раскола, по прежнимъ свѣдѣніямъ министерства внутреннихъ дѣлъ, далеко не представляла цифры дѣйствительной, и была меньше ея чуть не въ половину. Такимъ образомъ высшая власть, при своихъ средствахъ, не знала даже численныхъ отношеній раскола; точно также не знала она настоящаго отношенія низшихъ бюрократическихъ властей въ расколу, который былъ для нихъ предметомъ эксплуатаціи, и не знала дѣйствительнаго значенія раскола въ народной средѣ. Болѣе гуманное отношеніе власти въ расколу въ наше время стало производить "обращенія" гораздо болѣе искреннія и дѣйствительныя, чѣмъ бывало прежде, и вообще; даже теперь, успѣло подѣйствовать противъ раскола несравненно сильнѣе, чѣмъ всѣ преслѣдованія прошлыхъ десятилѣтій. Нѣтъ сомнѣнія, что при дальнѣйшемъ развитіи и большей широтѣ дѣйствія, эта терпимость можетъ вообще дать церковно-народнымъ отношеніямъ то нормальное и спокойное положеніе, какого имъ до сихъ поръ недостаетъ....

Какъ вопросъ о расколѣ былъ дѣломъ бюрократіи и оставался секретомъ для общества, такъ оно оставалось чуждо и другимъ явленіямъ, совершавшимся въ области церкви. Однимъ изъ самыхъ крупныхъ событій этого рода въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій было возсоединеніе уніатовъ. Это событіе, которое предназначалось къ тому, чтобы восполнить историческій ущербъ, понесенный русской церковью въ XVI-мъ столѣтіи, совершилось и прошло въ русскомъ обществѣ чисто оффиціальнымъ образомъ; общество не знало о приготовлявшемся событіи, ничѣмъ не высказалось по его поводу, не участвовало своимъ содѣйствіемъ или мнѣніемъ въ его совершеніи, и должно было просто принять его какъ совершившійся фактъ. Этотъ способъ дѣйствій шелъ вообще въ параллель съ образомъ дѣйствіи относительно Польши и западнаго края: власть устраняла всякое участіе общественнаго мнѣнія и дѣйствуя только силой авторитета, должна была довольствоваться результатами, которые были удовлетворительны въ формальномъ отношеніи, но, какъ стало ясно впослѣдствіи, не давали однако прочнаго, дѣйствительнаго разрѣшенія вопроса...

Традиціонный порядокъ вещей не улучшился и во внутренней церковной жизни. Отношеніе церкви къ обществу было слишкомъ внѣшнее: при полномъ подчиненіи государству, церковное управленіе слишкомъ часто было орудіемъ административно-полицейскихъ цѣлей, относилось къ обществу очень формально и вообще слишкомъ отличалось тѣми свойствами, противъ которыхъ въ наше время печать успѣла высказаться весьма рѣшительно (газеты "День", "Москва") и противъ которыхъ теперь завѣтно извѣстное движеніе въ самомъ духовенствѣ. Этотъ формализмъ отношеній церкви въ обществу усиливался безправнымъ положеніемъ низшаго духовенства: духовная власть была надъ нимъ всесильна,-- мы можемъ видѣть и теперь въ вопросѣ о выборномъ началѣ, до какой степени безконтрольна епархіальная власть; въ тѣ времена невозможна была и одна мысль объ этомъ выборномъ началѣ. Священникъ былъ связанъ не только въ своихъ іерархическихъ отношеніяхъ, но и въ отношеніяхъ къ паствѣ: если не ошибаемся, и до сихъ поръ, чтобы сказать проповѣдь, священникъ обязанъ представить ее на "благословеніе", т.-е. на цензуру къ своему начальству. И не только живое слово связывалось этой необходимостью писать проповѣдь, представлять ее въ цензуру и дожидаться благословенія: это стѣсненіе невыгодно отражалось и на самомъ содержаніи проповѣдей, которыя чрезвычайно рѣдко выходили изъ обыкновенной реторической рутины, вращались на общихъ мѣстахъ морали и своимъ поду-славянскимъ языкомъ, который считался обязательнымъ, еще больше удалялись отъ жизни. Духовное образованіе, представляемое семинаріями, совершалось по преданіямъ XVIII-го столѣтія, и очень мало содѣйствовало сближенію духовнаго сословія съ обществомъ и его умственными интересами. Духовенство выдѣлялось въ касту и оставалось внѣ того движенія, которое совершалось въ свѣтской наукѣ и литературѣ.

Дѣло народнаго просвѣщенія шло, въ сущности, въ тѣхъ формахъ, какія даны были ему въ царствованіе ими. Александра" Время дѣлало свое, и ученое образованіе оказывало несомнѣнные успѣхи, вслѣдствіе того, что европейская наука начинала пріобрѣтать достойныхъ и компетентныхъ дѣятелей, и отдѣльныя мѣры правительства, о которыхъ упомянемъ дальше, принесли" несомнѣнную пользу русской наукѣ. Но въ сущности положеніе науки въ обществѣ оставалось и теперь столь же непрочно, какъ-прежде, и образованіе, которое должна была давать школа, было слишкомъ ограниченно и по своему распространенію и по содержанію.

Прежде всего, _ч народное просвѣщеніе, по своему объему, не ушло впередъ со временъ импер. Александра. Оно по прежнему ограничивалось только верхними свободными сословіями, въ очень небольшой степени существовало для низшаго городского населенія и вовсе не существовало для крестьянъ, т.-е. именно для народа, для основы націи. Крѣпостное право продолжало дѣлать образованіе недоступнымъ для крѣпостного сословія. Оно было недоступно и для цѣлой народной массы,-- не только по матеріальному положенію этой массы, но и по принципу, который находилъ образованіе безполезнымъ и даже вредишдц яизшихъ классовъ, и который въ теченіе всего описываемаго періода съ упорствомъ старался подавлять "необузданное (!) стремленіе молодыхъ людей изъ низшихъ сословій къ высшему образованію, изъемлющему ихъ изъ первобытнаго состоянія беи пользы для государства". Этотъ принципъ дѣйствовалъ внолі успѣшно.

Дѣло университетовъ въ началѣ описываемаго періода стаю лучше, чѣмъ было въ послѣдніе годы импер. Александра; изъ университетовъ вышли и въ нихъ потомъ дѣйствовали ученые и писатели, оказавшіе важное вліяніе на умственное развитіе русскаго общества; тѣмъ не менѣе, положеніе университетовъ цѣломъ было очень неблагопріятное. Высшія сферы имѣли противъ нихъ предубѣжденіе, сохранившееся отъ временъ Александра и вновь подкрѣпленное вліяніемъ нѣмецкой и австрійской реакціонной системы. Со времени вартбургскаго праздника и другихъ безпокойствъ въ германскихъ университетахъ, нѣмецкія правительства смотрѣли на университеты какъ на гнѣздо "демагогическихъ происковъ", и Магницкій уже съ успѣхомъ эксплуатировалъ эту тему на нашихъ университетахъ, увѣривши власти, что наши университеты, находившіеся еще въ младенчески состояніи, также заражены вольнодумствомъ и опасны. Магницкій былъ, правда, удаленъ на первыхъ же порахъ новаго царствованія, и безобразія его способа дѣйствій были прекращены, но это вовсе не означало уничтоженія реакціонной системѣ и въ министерствѣ держались еще нѣсколько лѣтъ сначала Шишковъ, потомъ Дивенъ, оба люди очень старой школы и точно также предубѣжденные противъ образованія. Извѣстно, какія понятія вообще имѣлъ Шишковъ о наукѣ; взятый Александромъ, и минуту затрудненія и нерасположенія, какъ человѣкъ, противъ котораго не было возможно ни малѣйшее обвиненіе въ вольнодумствѣ,-- которое тогда преслѣдовалось и которымъ перекорялись тогда самыя обскурантныя партіи,-- Шишковъ очевидно держался только, какъ почтенная и безобидная древность; относительно его годности на мѣстѣ министра народнаго просвѣщенія не могло быть и вопроса. Ливенъ былъ піэтистъ, и едва ли лучше Шишкова удовлетворялъ требованіямъ своего положенія. Впервые мѣсто министра народнаго просвѣщенія занято было человѣкомъ, дѣйствительно стоявшимъ на высотѣ европейскаго образованіе тогда, когда былъ назначенъ Уваровъ. Недавно были напечатаны воспоминанія одного современника, который видѣлъ близко министерскую дѣятельность Уварова. Сличивъ эти воспоминанія, вообще относящіяся къ Уварову благопріятно, съ извѣстіями, фактами его характера и дѣятельности, нельзя не видѣть, что, строго говоря, лично и Уваровъ далеко не удовлетворялъ требованіямъ дѣла, мало чувствовалъ и защищалъ насущную потребность образованія для общества и особенно для народа, но несмотря на то, въ тогдашней обстановкѣ, былъ слишкомъ либераленъ и подъ конецъ оказался невозможнымъ. Уваровъ, вовсе не шелъ наравнѣ съ развивавшимися умственными стремленіями общества, не раздѣлялъ мнѣній и идеаловъ людей, стоявшихъ впереди умственнаго движенія,-- но даже его мнѣнія казались слишкомъ смѣлы въ тогдашнемъ оффиціальномъ мірѣ, и при всей умѣренности своихъ взглядовъ, при всей дипломатической осторожности своего образа дѣйствій, онъ былъ не въ силахъ отстаивать дѣло просвѣщенія и университетовъ отъ предубѣжденій, господствовавшихъ въ высшей правительственной сферѣ и наконецъ долженъ былъ оставить свое мѣсто по невозможности нѣсколько самостоятельнымъ образомъ вести министерство. При его преемникахъ снова пошли въ ходъ понятія, совершенно напоминавшія піэтистовъ временъ импер. Александра {Ср. объ этомъ и вообще о характерѣ тогдашней системы любопытныя замѣчанія въ Р. Архивѣ, 1868, стр. 989--991.}. Событія 1848-го года совершенно неожиданно отозвались у насъ увеличеніемъ строгостей, усиленіемъ надзора за университетами, за литературой и общественнымъ мнѣніемъ. Странно сказать, но въ русскомъ обществѣ также опасались революціоннаго броженія. Едва ли нужно говорить, что на дѣлѣ не представлялось и тѣни какой-нибудь опасности: масса его предавалась безмятежному сну. Университеты въ лучшую пору уваровскаго управленія значительно поднялись сравнительно съ прежнимъ, и пріобрѣли запасъ русскихъ профессоровъ, окончившихъ свое ученое воспитаніе за границей и стоявшихъ на уровнѣ европейской науки. Дѣятельность университетовъ могла бы служить опорой дня распространенія въ русской жизни общественнаго сознанія и вкуса къ наукѣ; къ сожалѣнію, эта дѣятельность была слишкомъ стѣснена тѣмъ крайнимъ недовѣріемъ, о которомъ мы упоминали. Высшая власть подозрительно смотрѣла на университетскую жизнь; попечители округовъ, почти всегда назначавшіеся изъ лицъ по прежней службѣ совершенно чуждыхъ учебному вѣдомству, почти всегда раздѣляли эту подозрительность, не имѣли ни интереса, ни пониманія въ дѣлѣ просвѣщенія и главнымъ образомъ видѣли свое дѣло въ полицейскомъ присмотрѣ. Недостатокъ нравственнаго и умственнаго простора не могъ не стѣснять образовательной дѣятельности университетовъ; онъ дѣйствовалъ подавляющимъ образомъ, очень часто превращалъ, профессуру въ простое отправленіе ученаго промысла, и подвергалъ тяжелому испытанію ревность и энергію лучшихъ людей, которымъ именно всего больше приходилось чувствовать на себѣ этотъ гнетъ. Для примѣра довольно вспомнить, какъ тяжело доставалось, въ особенности послѣднее время, Грановскому: это былъ одинъ изъ просвѣщеннѣйшихъ людей, какіе только были у насъ въ то время, одинъ изъ избранныхъ умовъ, стоявшихъ, во главѣ нашей образованности, человѣкъ самыхъ спокойныхъ политическихъ убѣжденій, умѣренность которыхъ стала даже поводомъ раздора его съ нѣкоторыми изъ его ближайшихъ друзей, наконецъ, человѣкъ, пользовавшійся большой популярностью и уваженіемъ въ образованномъ обществѣ, и все это однако неспасло его отъ подозрѣній, притѣсненій, и отъ полицейскаго надзора....

Мы упоминали о томъ духѣ милитаризма и военной дисциплины, который вообще старались тогда распространить и на пріемы управленія и на общественную жизнь. Особеннымъ разсадникомъ его должно было служить военное воспитаніе/ долженствовавшее готовить офицеровъ для арміи. Въ наше время само правительство -- прежде всего, кажется, опять по тому же опыту крымской войны -- убѣдилось, какъ мало удовлетворительно было это воспитаніе, которое ставило воспитанника съ самаго дѣтства въ строгія формы службы, обращало все вниманіе на чисто внѣшнюю военную дрессировку, и забывая потребности общаго воспитанія, готовило людей, знавшихъ форменную рутину фрунтовой службы, но мало развитыхъ и мало способныхъ къ самостоятельному и сознательному дѣйствію даже въ своей спеціальности. Новѣйшая реформа военно-учебныхъ заведеній совершенно отвергла эту прежнюю систему военной дрессировки съ малолѣтства, и поставила своимъ принципомъ то несомнѣнно вѣрное правило, что воспитаніе общеобразовательное должно быть первой ступенью, а спеціальное -- уже второй....

-----

Мы не будемъ приводить дальнѣйшихъ примѣровъ того, какъ взгляды, господствовавшіе въ высшихъ сферахъ, отражались, въ различныхъ областяхъ управленія, образованности и общественной жизни, какъ принципъ исключительнаго авторитета и охраненія всюду вносилъ правительственный надзоръ и опеку, въ формѣ военнаго и бюрократическаго управленія, вездѣ стѣсняя и подавляя самостоятельныя движенія общества. Принятая система была въ самомъ полномъ смыслѣ охранительная система Священнаго Союза, во внѣшней и внутренней политикѣ, защита абсолютнаго монархическаго принципа въ другихъ государствахъ и суровое осуществленіе патріархальной абсолютной монархіи внутри. Несмотря на то, что исключительность этого послѣдняго принципа сама по себѣ указывала на отсутствіе политической зрѣлости общества; несмотря на то, что система именно заботилась о томъ, чтобы въ это общество не проникалъ никакой элементъ политическаго движенія; несмотря на то, что бросалось въ глаза, какъ много еще оставалось Россіи сдѣлать въ образованіи и общественныхъ нравахъ и учрежденіяхъ, для того, чтобы равняться съ европейскими народами,-- несмотря на все это, система, проникнутая увѣренностью въ непогрѣшимости своихъ принциповъ, и вѣроятно, основываясь также на внѣшнемъ политическомъ значеніи Россіи въ Европѣ, утверждала, что Россія уже достигла зрѣлой самостоятельности и извнѣ и внутри. Русская жизнь считалась вступившей въ свой окончательно зрѣлый возрастъ, и отдѣлена была отъ жизни общеевропейской и даже противопоставлена ей заявленіемъ ея исключительныхъ особенностей, дававшихъ ей отдѣльное положеніе, независимое отъ теченія европейскаго развитія и даже совсѣмъ чуждое ему: особенность Россіи относительно политическихъ формъ и относительно религіознаго характера выражены были извѣстными принципами, выставленными и истолкованными въ самомъ исключительномъ смыслѣ; особенность бытовая и культурная выражена была народностью, понятою еще менѣе удовлетворительно.

Эти начала были кромѣ того непререкаемы: въ нихъ была категорически высказана вся программа русской жизни, они указывались въ прошедшей исторіи и предполагались въ будущности націи,-- въ такомъ же смыслѣ, какъ въ "Исторіи" и въ запискѣ Карамзина, который съ самыхъ временъ Рюрика видитъ въ Россіи такое, только менѣе сложное, государство, какъ въ девятнадцатомъ столѣтіи и открываетъ въ немъ эти отличительные руководящіе принципы. Нельзя не замѣтить сходства и въ самомъ осуществленіи правительственнаго идеала съ той программой, какую предполагалъ Карамзинъ. Дѣйствительно, въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій, характеръ правленія былъ именно тотъ патріархально-консервативный, который казался такимъ всеразрѣшающимъ и привлекательнымъ для Карамзина. Мы говорили о результатахъ: въ концѣ концовъ нельзя было не видѣть, что за наружнымъ порядкомъ было мало дѣйствительныхъ улучшеній и успѣховъ и, напротивъ, накопилось столько административной и общественной порчи, что наконецъ для всѣхъ стала очевидна необходимость цѣлаго ряда реформъ, которыя и составляютъ славу нынѣшняго царствованія, какъ исполненіе давно поставленной задачи, какъ удовлетвореніе истиннымъ потребностямъ народнаго блага, какъ переломъ въ Асторіи.

Люди, близко видѣвшіе высшія сферы прежняго періода, положительно говорятъ, что въ нихъ было искреннее желаніе улучшеній, напр., расположеніе къ освобожденію крестьянъ, въ уничтоженію бюрократической испорченности и т. п. Но къ удивленію, для этого не было сдѣлано ничего, или по крайней мѣрѣ ничего энергическаго и дѣйствительнаго. При всемъ громадномъ авторитетѣ власти, который она сама очень хорошо сознавала, она отказывалась отъ рѣшительныхъ дѣйствій по этимъ предметамъ, она считала ихъ слишкомъ трудными, имѣла опасенія о благополучномъ ихъ разрѣшеніи. Такъ, напримѣръ, было, кажется въ крестьянскомъ вопросѣ,-- хотя въ тоже время власть не останавливалась передъ самыми крутыми мѣрами противъ такъ-называемыхъ крестьянскихъ "бунтовъ",-- настоящій смыслъ которыхъ, кажется, можетъ теперь не требовать особыхъ разъясненій. Какъ объясняется это противорѣчіе между твердымъ сознаніемъ безграничнаго авторитета и безсиліемъ въ разрѣшеніи настоятельнѣйшихъ трудностей и уничтоженіи вопіющихъ злоупотребленій,-- до сихъ поръ еще трудно сказать.

Причины этому могли быть различны. Предстоявшіе вопросы, прежде всего, выходили изъ рутины дѣлъ, какія обыкновенно приходилось рѣшать правительственной власти. Уже съ давнихъ Временъ власть успокоилась на существующемъ порядкѣ вещей. Нововведенія, какія дѣлались послѣ великихъ петровскихъ реформъ, почти никогда больше не затрогивали коренныхъ вопросовъ государственнаго и общественнаго быта; власть вводила много новаго въ административныхъ способахъ, во почти не касалась существеннаго -- ни крѣпостного права, ни система Податей, ни рекрутства, ни множества другихъ подобныхъ вещей, которыя имѣли громадное значеніе въ народной жизни, были очень тяжкимъ бременемъ для народа и -- въ интересѣ самого государства -- требовали коренного и глубокаго преобразованія. Со временъ Петра Великаго (особенно съ царствованія середины XVIII-го вѣка) власть была или беззаботна въ этихъ предметахъ или опасалась ихъ трогать, видя въ нихъ такъ-называемыя "основы" нашей жизни, тѣмъ больше, что для высшаго класса -- единственнаго, имѣвшаго по крайней мѣрѣ придворный голосъ и вліяніе -- старые порядки были всего чаще выгодны, или же индифферентны. Императоръ Александръ возымѣлъ сильную антипатію ко многимъ подобнымъ порядкамъ русской жизни, но не* исполнилъ главнѣйшихъ изъ своихъ преобразовательныхъ плановъ, отчасти по недостатку характера, отчасти по недостатку знанія русской жизни: этого знанія недоставало и у его молодыхъ совѣтниковъ,-- а старые были убѣждены, что преобразовывать было нечего, потому что прежніе порядки дѣйствительно вполнѣ соотвѣтствовали привычнымъ эгоистическимъ интересамъ высшаго сословія. Старые совѣтники успѣли, наконецъ, убѣдить императора Александра, что для русской жизни ненужны никакія реформы,-- что мы и безъ того велики и насъ боятся въ Европѣ.

Новый періодъ, относительно этихъ коренныхъ вопросовъ, находился въ довольно схожемъ положеніи. Этотъ періодъ не задавался никакими идеально-великодушными планами, какъими. Александръ,-- этой идеалистической черты въ немъ не было совершенно, и онъ, напротивъ, относился къ подобнымъ вещамъ очень враждебно; онъ желалъ улучшеній въ формахъ управленія, искалъ внѣшнихъ государственныхъ выгодъ, руководясь отчасти административными соображеніями, отчасти извѣстной филантропіей, но при этомъ не хотѣлъ, и не думалъ, ни на минуту выйти изъ роли безусловнаго авторитета, и это послѣднее едва ли не было одной изъ главныхъ причинъ, почему планы улучшеній не состоялись, или ограничились немногими слабыми начатками. Власть отчасти не знала, какъ и во времена имп. Александра, всего характера вещей и если видѣла иногда совершавшіяся злоупотребленія, то не видѣла всего ихъ объема. Такъ, едва ли она знала въ истинномъ свѣтѣ смыслъ и практику крѣпостного права, вообще тягостное положеніе народной массы, наконецъ слишкомъ легко допускала обманывать себя внѣшнимъ формальнымъ порядкомъ и подготовленными впечатлѣніями. Отчасти, между прочимъ, вслѣдствіе той же исключительности авторитета, не допускавшей разъясненій общественнаго мнѣнія, власть вѣроятно преувеличивала вещи съ другой стороны, напр., могла думать, что препятствія для нововведеній, облегчающихъ народъ, неодолимы, что, напр., освобожденіе крестьянъ вызоветъ большое и даже опасное недовольство помѣщиковъ, или опасное волненіе крестьянъ и т. п. Словомъ, вина этихъ неудачъ была кажется въ самой сущности положенія: такія реформы едва ли возможны были вообще для того времени и для тѣхъ понятій объ авторитетѣ, слишкомъ нетерпимыхъ и исключительныхъ: присвоивая себѣ всѣ отправленія государства и общества, авторитетъ хотѣлъ не только дѣйствовать, но и думать за нихъ, не допускалъ никакой общественной иниціативы или мнѣнія; издавна отвыкши отъ голоса общества, онъ не признавалъ у общества иныхъ потребностей, кромѣ тѣхъ, какія самъ ему предоставлялъ. Между тѣмъ самыя реформы, какія были нужны и какія только и могли помочь замѣченнымъ недостаткамъ, въ своемъ результатѣ (который власть должна была, въ извѣстной степени, предполагать) представляли собой, во-первыхъ, возвышеніе общественнаго элемента,-- потому что такое дѣйствіе должна была необходимо имѣть всякая освободительная мѣра,-- во-вторыхъ, эти реформы едва ли и могли быть произведеніе безъ участія самого общества, одними бюрократическими средствами, слѣдовательно, опять должны были дать извѣстный просторъ общественному мнѣнію. Ни то, ни другое не входило, однако въ виды власти, и даже прямо противоречило ея представленіямъ о своемъ авторитетѣ. Такъ, рѣшеніе крестьянскаго вопроса необходимо вело бы за собой мысль объ извѣстной общественной свободѣ, а эта послѣдняя вообще представлялась только вреднымъ мечтаніемъ, порожденіемъ западной необузданности.

Общественные нравы попятнымъ образомъ отражали въ себѣ господствовавшую систему: общества, мало развитыя политически, обыкновенно бываютъ слишкомъ доступны подобнымъ вліяніямъ. Надобно сказать, что огромное большинство, по своему стародавнему характеру, совершенно соотвѣтствовало тому, что отъ него требовалось. Это было полное отсутствіе всякаго самостоятельнаго сужденія объ общественныхъ предметахъ; эти предметы даже были и мало извѣстны, такъ какъ правительство допускало только весьма ограниченную и только оффиціальную публичность своихъ дѣйствій, и обсужденіе вопросовъ внутренней политики было совершенно закрыто отъ общества и литературы. Разговоры объ этихъ предметахъ велись только съ крайней осторожностью; немногія попытки писать объ нихъ дѣлались только подъ секретамъ; правительство иногда чувствовало необходимость въ содѣйствіи ученаго и литературнаго изысканія, но и эти сочиненія (какъ, напр., книга Надеждина о скопцахъ, книжка Даля о томъ же и т. п.) или оставались въ рукописяхъ и пропадали въ канцелярскихъ архивахъ или печатались въ самомъ ограниченномъ числѣ экземпляровъ только для оффиціальнаго употребленія, и только изрѣдка подъ великимъ секретомъ проникали въ публику. Общество, быть можетъ, еще менѣе прежняго стало интересоваться ходомъ вещей, или довольствовалось оффиціальными свѣдѣніями и слухами; еще больше привыкало полагаться вполнѣ на авторитетъ. Оттого впослѣдствіи это общество и бросилось съ такимъ жаромъ на общественные вопросы: они имѣли всю прелесть новизны, слишкомъ долго лежавшей подъ запретомъ.

Въ такихъ практическихъ условіяхъ складывалось то представленіе о русской жизни, которое оффиціально господствовало въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій, и краеугольнымъ камнемъ, котораго былъ упомянутый символъ, высказанный впервые, если не ошибаемся, Уваровымъ. Сущность этого представленія состояла въ томъ, что Россія есть совершенно особое государство и особая національность, непохожія на государства и національности Европы. На этомъ основаніи она отличается и "должна" отличаться отъ Европы всѣми основными чертами національнаго и государственнаго быта. Къ ней совершенно неприложимы требованія и стремленія европейской жизни. Въ ней одной господствуетъ истинный порядокъ вещей, согласный съ требованіями религіи и истинной политической мудрости. Европа имѣетъ свои историческія отличія: въ религіи -- католицизмъ или протестантство, въ государствѣ -- конституціонныя или республиканскія учрежденія, въ обществѣ -- свободу слова и печати, свободу общественную и т. п. Она гордится ими, какъ прогрессомъ и привилегіей, но этотъ прогрессъ есть заблужденіе и результатъ французскаго вольнодумства и революціи, поправшей въ прошломъ столѣтіи религію и монархію, и хотя укрощенной, но оставившей слѣды своего пагубнаго вліянія и зародыши дальнѣйшихъ европейскихъ безпорядковъ и волненія умовъ. Россія осталась свободна отъ этихъ тлетворныхъ вліяній, которыя только разъ пришли возмутить ея общественное спокойствіе. Она сохранила въ цѣлости преданія вѣковъ и, будучи тѣмъ предохранена отъ безпокойствъ и обмановъ конституціонныхъ, не можетъ сочувствовать либеральнымъ стремленіямъ, какія обнаруживаются и даже находятъ снисхожденіе правительствъ въ разныхъ государствахъ Европы, и не можетъ не поддерживать съ своей стороны принципа чистой монархіи. Въ религіозномъ отношеніи Россія также поставлена въ положеніе, несходное съ европейскимъ, исключительное и выгодное. Ея исповѣданіе заимствовано изъ древняго византійскаго источника, вѣрно хранившаго преданія церкви, и Россія осталась свободна отъ тѣхъ религіозныхъ волненій, которыя первоначально отклонили отъ истиннаго пути католическую церковь, а потомъ поселили распри въ ея собственной средѣ и произвели протестантизмъ съ его безчисленными сектами. Правда, въ русской церкви также происходили несогласія, и часть невѣжественнаго народа ушла въ расколъ, но правительство и церковь употребляютъ всѣ усилія, убѣжденія и мѣры строгости, къ возвращенію заблудшихъ и къ искорененію ихъ заблужденій. Эти отщепенцы не имѣютъ и не должны имѣть мѣста въ государствѣ православномъ; они заслуживаютъ нѣкотораго снисхожденія по ихъ невѣжеству, когда ихъ заблужденія не приносятъ значительнаго вреда, но вообще терпимы быть не могутъ.

Россія и во внутреннемъ своемъ бытѣ не похожа на европейскіе народы. Ее можно назвать вообще особой частью свѣта. Съ оригинальными учрежденіями, съ древней вѣрой, она сохранила патріархальныя добродѣтели, мало извѣстныя народамъ западнымъ. Таково, прежде всего, народное благочестіе, полое довѣріе народа къ предержащимъ властямъ и безпрекословное повиновеніе имъ; такова простота нравовъ и потребностей, не избалованныхъ роскошью и не нуждающихся въ ней. Нашъ бытъ удивляетъ иностранцевъ и иногда вызываетъ ихъ осужденія; но онъ отвѣчаетъ нашимъ нравамъ и свидѣтельствуетъ неиспорченности народа: такъ, крѣпостное право (хотя и нуждающееся въ улучшеніи и преобразованіи) сохраняетъ въ себѣ много патріархальнаго, и хорошій помѣщикъ лучше охраняетъ интересы крестьянъ, чѣмъ могли бы они сами.

Европа, конечно, опередила Россію въ цивилизаціи и наукѣ; но за то Россія не знаетъ ихъ злоупотребленій и предохраняетсъ отъ нихъ. Высшія учрежденія блюдутъ за тѣмъ, чтобы наука приносила намъ только полезное, и запрещаютъ все, что можетъ повести къ вреднымъ умствованіямъ. Надзоръ цензурный за привозимыми иностранными книгами и своей печатью стремится къ этой цѣли. Къ намъ не проникаютъ извращенныя умствованія западныхъ вольнодумцевъ, тѣ необузданныя ученія, которыя нарушаютъ въ Европѣ общественное спокойствіе и наполняютъ умы ложными теоріями и неуваженіемъ къ власти и порядку. Тотъ же авторитетъ строго караетъ у насъ случающіяся нарушенія правилъ и пресѣкаетъ ихъ вредное дѣйствіе.

На этихъ основаніяхъ Россія процвѣтаетъ, наслаждаясь внутреннимъ спокойствіемъ. Она сильна своимъ громаднымъ протяженіемъ, многочисленностью племенъ и простыми патріархальными добродѣтелями народа. Извнѣ она не боится враговъ; ея голосъ рѣшаетъ европейскія дѣла, поддерживаетъ колеблющійся порядокъ; ея оружіе, милліонъ штыковъ, можетъ поддержать это вліяніе, и ему случалось наказывать и истреблять революціонную крамолу.

О внутреннемъ порядкѣ дѣлъ было такое же представлена. Его основы не могли подлежать сомнѣнію. Управленіе утверждается на всеобщемъ, всестороннемъ и исключительномъ попеченіи власти о благѣ народа. Устройство государства не представляетъ никакого дѣленія властей, которое производитъ столько постоянныхъ столкновеній въ другихъ странахъ, и никакой борьбы однихъ частей націи или сословій противъ другихъ,-- всѣмъ, напротивъ, назначено ихъ опредѣленное мѣсто, и надъ всѣми возвышается одинъ руководящій авторитетъ. Есть конечно недостатки въ практическомъ теченіи дѣлъ, но они происходятъ не отъ несовершенства законовъ и учрежденій, а отъ неисполненія этихъ законовъ и отъ людскихъ пороковъ. Люди должны справиться усиленіемъ надзора, воспитаніемъ въ строгой дисциплинѣ, устраненіемъ вредныхъ книгъ, строгой цензурой и т. п. Всѣ эти мѣры вообще необходимы для удержанія въ обществѣ должнаго порядка и спокойствія....

Однимъ словомъ, система представляла выработанное цѣлое; въ ней были, однако, нѣкоторыя неясности. Такъ, мы указывали подобную неясность въ крестьянскомъ вопросѣ, гдѣ система колебалась между требованіями человѣколюбія, которыя, говорятъ, она признавала, и даже требованіями политическаго благоразумія съ одной стороны, и съ другой -- нежеланіемъ раскрыть недостатокъ въ существующемъ порядкѣ вещей, начать ломку учрежденій, которая могла бы отразиться въ умахъ появленіемъ либеральныхъ идей. Такое же колебаніе повидимому существовало въ нѣкоторыхъ вопросахъ внѣшней политики,-- въ особенности въ славянскомъ вопросѣ Россія вступилась (вмѣстѣ съ другими державами) за дѣло грековъ, покинутое ею при Александрѣ, и признала нравственную обязанность подать помощь единовѣрцамъ,-- такая же обязанность существовала къ турецкимъ славянамъ, не только единовѣрнымъ, но и единоплеменнымъ,-- поэтой обязанности, съ другой стороны, противорѣчилъ принципъ легитимизма. Освобожденіе славянскихъ народовъ могло быть достигнуто только ихъ возстаніемъ, слѣдовательно, со стороны Россіи необходимо было бы вступить въ связь съ революціоннымъ движеніемъ, а это было, конечно, невозможно. Вопросъ такъ и остался невыясненнымъ: Россія оказывала славянскимъ племенамъ свое политическое содѣйствіе только въ извѣстной мѣрѣ; въ русскомъ обществѣ система допускала въ нѣкоторой степени пропаганду славянофильства, оказала ей сильную помощь учрежденіемъ славянской каѳедры въ университетахъ и т. п., допускала высказываться фантастическимъ мечтаніямъ о "покупочномъ орлѣ", простирающемъ крылья надъ всѣмъ славянскимъ міромъ, но въ тоже время подавляла всѣ нѣсколько пылкія выраженія славянофильства въ обществѣ. Наконецъ, не говоря е другихъ примѣрахъ, молчаніе, наложенное на общество и литературу, съ одной стороны было естественнымъ слѣдствіемъ системы, недопускавшей возраженій и присваивавшей себѣ исключительную непогрѣшимость, но съ другой была признакомъ того же колебанія и неискренности,-- потому что, напримѣръ, цензурныя запрещенія не только останавливали какія бы то ни было вмѣшательства литературы въ настоящее теченіе дѣлъ, но распространялись даже на извѣстные и несомнѣнные историческіе факты; о которыхъ, однако, не позволялось говорить, на многія вопіющія явленія народной и общественной жизни, о которыхъ сама власть хорошо знала, но которыя также старалась скрыть цензурными запрещеніями.

Если были такія неясности, колебанія и противорѣчія въ кругу самой системы, которыя могли вызывать сомнѣнія и возраженія, то еще больше спорныхъ вопросовъ должно было явиться въ томъ случаѣ, когда бы критика была приложена къ самой системѣ. Эта критическая мысль уже зародилась въ русскомъ обществѣ. Въ цѣломъ или частями, прямо или косвенно, практически или теоретически критика не могла не коснуться самой системы, заявлявшей себя единственнымъ результатомъ прошедшаго и единственнымъ содержаніемъ русской жизни и ея обязательной программой въ настоящемъ,-- и отсюда выросло движеніе, борьба мнѣній, усилія мысли создать критическій выводъ, которыя составляютъ умственную исторію описываемыхъ десятилѣтій.

-----

Таковы были нѣкоторыя общія черты того представленія о русской народности, какое господствовало оффиціально въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій. Въ теоретическомъ смыслѣ, какъ мы замѣчали, это было развитіе или распространеніе идеала, наслѣдованнаго отъ консервативной старины и изложеннаго Карамзинымъ. Въ ряду нашихъ общественныхъ понятій его можно^, кажется, опредѣлить, какъ національную романтику, весьма параллельную тому европейскому феодальному романтизму временъ реставраціи, который, вмѣстѣ съ національно-археологическимъ элементомъ, отличался также и крайнимъ политическимъ консерватизмомъ.

"Народность" составляла, какъ мы видѣли, одно изъ главныхъ притязаній системы. По Карамзину слѣдовало, что Россія при Александрѣ не стояла на своей настоящей дорогѣ, что власть слишкомъ увлекалась западными нравами и забывала о томъ, какое должно быть настоящее русское правленіе, котораго "требовалъ" Карамзинъ. Система, наступившая теперь, хотѣла именно осуществить это требованіе, и утверждая въ своемъ смыслѣ новыя нравы и новый порядокъ, она настаивала на томъ, что подобный порядокъ вещей есть единственный, соотвѣтствующій русскому народу и доказываемый его исторіей. Утверждая свою "народность", система представлялась какъ будто даже исправленіемъ той ошибки, которую теорія Карамзина видѣла въ петровской реформѣ. Многимъ, современникамъ казалось, что вторая четверть нынѣшняго столѣтія знаменуетъ поворотъ съ той дороги, какая была указана Петромъ Великимъ; что система этого времени есть столько же, если не болѣе великое явленіе, какъ была, въ свое время, реформа Петра,-- и по своей энергіи и по тому направленію, которое эта система давала русской жизни,-- направленію, свободному отъ подражательности, вполнѣ національному и самобытному. Можно было бы привести много примѣровъ подобнаго взгляда изъ тогдашней литературы, но не ссылаясь на нее теперь, чтобы не опираться только на панегирики, мы укажемъ на очень извѣстную (впрочемъ теперь извѣстную больше только по имени) книгу маркиза Кюстина. Кюстинъ, пріѣзжавшій въ Россію въ концѣ тридцатыхъ годовъ и видѣвшій людей и вещи въ лучшую пору системы, дѣлаетъ эту самую параллель съ. Петромъ Великимъ, и она выходитъ невыгодна для послѣдняго. Замѣтимъ, что такъ говоритъ писатель, книга котораго такъ долго считалась непозволительной по своимъ враждебнымъ изображеніямъ русской жизни. Кюстинъ говоритъ о системѣ описываемаго періода съ восторженными похвалами; его мнѣніе въ большой степени было мнѣніе французскаго легитимиста, но съ другой стороны онъ, конечно, повторялъ и то, что слышалъ въ русскомъ аристократическомъ обществѣ.

Масса общества дѣйствительно вѣрила въ эту систему и въ тѣ историческія качества, которыя приписывались ей теоріей. Вѣрили даже и люди, думавшіе больше, чѣмъ думаетъ масса, но склонные къ тому преувеличенному патріотизму, который, какъ всякая слѣпая страсть, вѣритъ безусловно и бываетъ неспособенъ ни къ какой критикѣ. Мы увидимъ дальше, что въ славянофильскомъ ученіи были многія темы, очень сходныя съ вышеизложеннымъ идеаломъ. Правда, господствующая система часто не одобряла славянофильства, но главнымъ образомъ потому, что также въ своемъ родѣ не любила "идеологіи"; но ихъ сущность была очень сходная, потому что въ обѣихъ точкахъ зрѣнія главнѣйшую долю составляли преданіе, консерватизмъ, національная исключительность и болѣе или менѣе враждебное отношеніе къ Европѣ.

Какое же было историческое значеніе этой системы въ ряду общественно-политическихъ представленій, проходившихъ въ нашей жизни?

Панегиристы этой системы не были совсѣмъ неправы, когда указывали ея противоположность съ тѣмъ направленіемъ, какое дано было жизни петровской реформой. въ самомъ дѣлѣ, такая противоположность существовала, хотя въ совершенно иномъ смыслѣ. Обѣ системы, очень сходныя по характеру авторитета, въ обоихъ случаяхъ производившаго одинаково безграничную и нетерпимую опеку надъ обществомъ, представляли огромную разницу въ своемъ содержаніи, въ своихъ понятіяхъ о народномъ благѣ. У Петра было критическое отношеніе къ русской жизни и ея недостаткамъ, отношеніе, часто поражающее геніальной ясностью взгляда, и этотъ взглядъ привелъ Петра къ мысли о необходимости связать Россію съ Европой, внести въ русскую жизнь европейскую науку и цивилизацію, хотя бы Петръ и не понималъ ихъ съ достаточной широтой {Онъ понималъ ихъ съ исключительной государственно-утилитарной точки зрѣнія, за которую его многіе обвиняли, и которая, конечно, еще не представляетъ дѣйствительнаго введенія науки и цивилизаціи; но многіе ли тогда и въ западной Европѣ признавали настоящія безотносительныя права мысли и знанія, и настоящія требованія цивилизаціи?}. Въ этомъ критическомъ отношеніи и лежала вся сила петровской реформы, вся причина ея могущественнаго дѣйствія на русскую жизнь, продолжавшагося долго послѣ самого Петра. Здѣсь, напротивъ, такого критическаго отношенія совершенно не было. Здѣсь данный status quo и считался наилучшимъ; послѣдней цѣлью было только усовершенствовать, дисциплинировать этотъ status quo съ чисто внѣшней, формальной или лучше формалистической стороны, нисколько не касаясь его внутренняго смысла, т.-е. не задаваясь мудреными вопросами о внутреннемъ качествѣ даннаго положенія вещей, о томъ, соотвѣтствуетъ ли оно существеннымъ интересамъ націи, требованіямъ времени, указаніямъ науки и цивилизаціи. Точка зрѣнія была исключительно консервативная; русская жизнь и ея "начала" почитались наилучшими и даже не подлежащими критикѣ.-- Такимъ образомъ, по сущности дѣла новый періодъ дѣйствительно представлялъ противоположность временамъ Петра Великаго. Къ Европѣ, ея наукѣ и цивилизаціи, новый періодъ относился съ предубѣжденіемъ, недовѣріемъ враждой; онъ видѣлъ свой идеалъ въ національной исключительности, и въ удержаніи и въ усовершенствованіи существующаго status quo.

Въ этомъ и заключается существенный историческій смыслъ этого періода; отсюда открывается и оборотная сторона дѣла.

Консерватизмъ Александровскихъ временъ, развившійся въ вписываемыя десятилѣтія въ оффиціальную систему народности, имѣлъ то значеніе для общества и тѣ историческія послѣдствія,! какія обыкновенно имѣетъ консерватизмъ. Стараніе удерживать въ бездѣйствіи народныя и общественныя силы и подавлять ихъ стремленія имѣло слѣдствіемъ то, что значительная ихъ часть и дѣйствительно осталась въ неподвижности и застоѣ, которые въ историческомъ счетѣ равняются движенію назадъ. Мы указывали, какъ дѣйствительность въ концѣ концовъ опровергла то, что система думала о превосходствѣ своихъ началъ и своего способа дѣйствій. Этотъ результатъ, конечно, неудивителенъ: задатки его лежали въ ошибкахъ самой системы.

Тогдашній, консерватизмъ утверждалъ, и многіе, даже большинство общества вѣрило, что Россія въ самомъ дѣлѣ есть совсѣмъ особое государство, въ которомъ все есть, и должно быть свое особенное и для котораго не дѣйствительны -- условія и требованія европейскаго развитія. Правда, для Россіи вовсе не были обязательны европейскія формы развитія въ тѣсномъ смыслѣ, не необходима послѣдовательность ея учрежденій, не нужны частности ея жизни и обычаевъ: но капитальная ошибка упомянутаго мнѣнія была въ томъ, что естественный ходъ націи долженъ былъ однако приводить ее къ болѣе совершеннымъ формамъ жизни, чѣмъ были формы русской жизни; что разъ начавшееся образованіе неизбѣжно должно было приносить, и уже дѣйствительно приносило, иныя понятія, общественно-политическія и нравственныя, которыя не могли уживаться съ прежнимъ складомъ жизни и которымъ однако система не хотѣла давать никакого мѣста; что, наконецъ, Россія уже вступила въ европейскія связи и могла сохранить значеніе только признавая эти связи, только выдерживая открывшееся соперничество не только матеріальными силами, но культурнымъ, умственнымъ и политическимъ развитіемъ.

Матеріальное могущество Россіи, повидимому, не оставляло больше ничего желать. Вліяніе ея въ Европѣ не подлежало сомнѣнію; основанное императоромъ Александромъ, при военномъ разгромѣ и общественномъ упадкѣ европейскихъ государствъ, оно было наслѣдовано новымъ періодомъ, и продолжалось теперь, какъ могущественный матеріальный оплотъ европейской реакціи. Никому почти не приходило въ голову, что это вліяніе Россіи было не совсѣмъ прочно, что оно не имѣло за себя достаточныхъ внутреннихъ основаній. Какъ при Александрѣ внѣшнее величіе далеко не сопровождалось равномѣрнымъ внутреннимъ развитіемъ, и государство страдало внутренними неустройствами; такъ этотъ характеръ вещей не измѣнился и въ новомъ періодѣ, и это противорѣчіе не могло уйти отъ разсчетовъ исторіи. Мы видѣли, что при всей силѣ авторитета, при всемъ внѣшнемъ, политическомъ значеніи Россіи въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій (до Крымской войны), при всемъ напряженіи бюрократической и милитарной опеки, во внутреннемъ складѣ жизни г въ ходѣ дѣлъ оставались цѣлы существенныя язвы русской жизни, и это положеніе вещей давало врагамъ Россіи поводъ называть, ее "колоссомъ на глиняныхъ ногахъ".

Внутренняго могущества нельзя было создать тѣми средствами, какія для этого употреблялись. Исключительная опека необходимо оставляетъ общество младенческимъ, потому что стѣсненіе свободы движеній одинаково ослабляетъ и останавливаетъ, развитіе членовъ и въ физической жизни человѣка и въ государствѣ. Опека лишала общество самодѣятельности и въ умственно-нравственномъ, и въ матеріально-экономическомъ отношеніи; охраняя "народную" нашу самобытность, она не допускала въ Россію ни смѣлыхъ выводовъ европейской науки, ни желѣзныхъ дорогъ, какъ будто и эти послѣднія были также вольнодумствомъ; самобытность кончалась и умственной, и матеріальной бѣдностью и отсталостью. Мысль о томъ, что истинное могущество націи достигается только свободнымъ и наибольшимъ развитіемъ ея самостоятельно дѣйствующихъ силъ, была непонятна. Думали, что этотъ результатъ достигается только формальной дисциплиной и всеобщей опекой, и казалось, что въ примѣрѣ Россіи это подтверждалось: ея громадныя пространства, ея многочисленное, хотя и раскиданное населеніе издавна уже представляли большую военную, а слѣдовательно и политическую силу; крайняя національная исключительность, вошедшая въ народные нравы вслѣдствіе продолжительнаго отдѣленія отъ Европы, увеличивала военную силу государства сплоченностью русскихъ земель и нетерпимостью къ иноземному,-- при этомъ положеніи дѣла, неглубокому наблюдателю можно было впасть въ недоразумѣніе, и смѣшать внѣшній объемъ силъ Россіи съ ихъ внутренней культурной энергіей. Очевидно, между тѣмъ, что внѣшній объемъ и внутреннее качество силы -- двѣ совершенно разныя вещи. Благодаря своему пространству и населенію, Россія могла выставлять весьма значительныя, даже огромныя силы, но эти усилія изнуряли ицистощали ее больше, чѣмъ это бывало у другихъ народовъ; внѣшніе успѣхи почти всегда сопровождались внутреннимъ разореніемъ: "копѣйка" ставилась "ребромъ".

Какимъ образомъ внутреннее положеніе страны не соотвѣтствовало внѣшнему величію - это рѣзко обнаружилось въ кризисѣ крымской войны. Все вниманіе, въ теченіе цѣлыхъ десятковъ лѣтъ, было направлено на армію; но при испытаніи оказалось, что она совершенно отстала отъ армій европейскихъ; ея вооруженіе оказалось устарѣлымъ до безполезности; армія не могла двигаться по отсутствію дорогъ; содержаніе арміи стало источникомъ злоупотребленій -- всѣ недостатки управленія сказались жъ критическую минуту. Самая опасность отечества не останавливала безобразныхъ фактовъ, противъ которыхъ, въ долгіе годы, не могла ничего сдѣлать вынужденная къ молчанію общественная совѣсть. Бѣдственныя послѣдствія исключительной опеки, превращавшейся въ безнаказанный бюрократическій произволъ и подавлявшей даже самыя искреннія и доброжелательныя заявленія общественнаго мнѣнія,-- оказались въ полнѣйшей мѣрѣ.

Отсутствіе внутренней силы указывалось уже изъ положенія громадной массы народа. Какъ бы для ироніи надъ "народностью", эта масса была крѣпостная или полу-крѣпостная, и роль народа была чисто пассивная. Безправный юридически, невѣжественный, бѣдный, запуганный народъ былъ той основой, на которой утверждалось гордое зданіе системы. И въ положеніи этой крестьянской массы въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій не произошло никакой перемѣны. Напротивъ, законъ закрѣплялъ традиціонный порядокъ вещей, и замѣчено было даже, что при составленіи "Свода", законоположенія о крѣпостномъ состояніи крестьянъ точно съ умысломъ соединили въ себѣ все, что можно было найти невыгоднаго для крестьянъ въ различныхъ указахъ, изданныхъ по частнымъ случаямъ; узаконенія выгодныя для крестьянъ обращены въ невыгодныя для нихъ, наконецъ нѣкоторые указы Петра Великаго, для крестьянъ выгодные, прямо устранены {См. покойнаго В. Порошина: Nos questions russes, Paris. 1865. Тѣ же замѣчанія дѣлаетъ Н. И. Тургеневъ.}. Такимъ образомъ, юридическое положеніе крестьянъ почти ухудшилось за это время. Каково было вообще состояніе крестьянскаго быта -- это еще памятно по недавнимъ нагляднымъ примѣрамъ и по слѣдамъ, которые остаются еще понынѣ. Но въ тоже время, на этой бѣднѣйшей и безпомощной, массѣ лежала вся тягость содержанія государства: на ней лежали налоги и рекрутство.

На ту же народную массу падала другая тягость. Въ традиціонныхъ порядкахъ государственнаго хозяйства, одну изъ главнѣйшихъ статей дохода поставляла откупная система, гдѣ печальнымъ образомъ выгода казны ставилась въ зависимость отъ народной испорченности.

То, въ чемъ состоитъ ручательство народнаго блага и національнаго, государственнаго могущества,-- какъ мы едва начинаемъ это понимать теперь,-- гражданская свобода для всѣхъ, широкое народное образованіе, хоть какая-нибудь степень самоуправленія и народнаго представительства, юридическое уравненіе всѣхъ передъ однимъ закономъ, возможное уравненіе въ несеніи государственныхъ тягостей,-- всѣ эти вещи, къ которымъ и теперь едва начинаетъ привыкать тугое пониманіе большинства, не только не существовали тогда ни въ какой степени, но были просто немыслимы. Мы увидимъ дальше, что въ тѣ годы только немногимъ изъ лучшихъ умовъ въ образованнѣйшей части общества, ясно представлялась мысль о необходимости новыхъ общественныхъ формъ, какъ единственнаго условія народнаго благосостоянія;-- но и эта мысль не могла быть высказана, и эти люди -- были люди, заподозрѣнные въ неблагонамѣренности. Въ такомъ противорѣчіи была господствовавшая система "народности" съ истинными требованіями національнаго развитія, и такъ мало представляла она перспективы на какое-нибудь согласіе съ этими требованіями.

Но кромѣ этого положенія народныхъ массъ -- главной опоры и сущности государства,-- система мало оправдывалась и другими явленіями національной жизни. При всемъ національномъ высокомѣріи, которымъ отличалось то время, нельзя было скрыть, что Россія была предметомъ самой неограниченной эксплуатаціи экономической. Свои производства были бѣдны. Внѣшняя торговля Россіи была почти исключительно въ рукахъ иностранцевъ. Въ то время, когда мы гордились своими богатствами, называли южную Россію житницей Европы,-- мы поставляли Европѣ только сырые продукты, которые возвращались къ намъ въ видѣ иностраннаго товара, очень невыгодно нами покупаемаго; отъ "житницы" наибольшій процентъ доставался опять иностраннымъ негоціантамъ. Русская промышленность довольствовалась обыкновенно только простѣйшими производствами: всѣ издѣлія, нѣсколько тонкія или сложныя, или поставлялись иностранной торговлей, или готовились въ Россіи у иностранныхъ заводчиковъ и иностранными мастерами, которые вообще держались въ Россіи почти также, какъ было въ XVII-мъ столѣтіи, т.-е. обогащаясь сами, и не сообщая русскимъ ничего изъ своихъ техническихъ знаній, умѣнья и предпріимчивости. Надобно замѣтить, что развитію промышленной предпріимчивости и народнаго обогащенія препятствовали наконецъ и свои домашнія причины, скрывавшіяся въ той же исключительности авторитета. Противъ этой предпріимчивости была, непонятнымъ образомъ, предубѣждена сама власть. Въ этомъ отношеніи, какъ и во многихъ другихъ, сравненіе съ нынѣшнимъ положеніемъ вещей очень объясняетъ, до какой степени была стѣснена и находилась въ застоѣ даже экономическая жизнь: стоитъ взглянуть на обширное нынѣшнее развитіе акціонерной предпріимчивости, или желѣзно-дорожнаго дѣла, въ прежнее время просто немыслимое. Это послѣднее было тогда по принципу закрыто для частныхъ предпріятій; само государство построило, и то убыточно, только одну значительную дорогу, какихъ теперь въ немного лѣтъ построены десятки....

Система "народности" не могла похвалиться и внутреннимъ распорядкомъ, своими судами и администраціей. Мы упоминали выше о недостаткахъ управленія, объ отсутствіи правосудія и простой честности въ чиновничествѣ,-- недостаткахъ, которые были очень хорошо извѣстны самой власти. Теперь, когда часть этихъ старинныхъ золъ истребляется новыми учрежденіями, намъ совершенно видно, что причина этихъ недостатковъ въ прежнее время была вовсе не въ недостаткѣ добродѣтели въ людяхъ, а въ самомъ характерѣ прежнихъ учрежденій, открывавшихъ полный просторъ этой испорченности. Эти недостатки должны были быть, потому что ничто не было защищено отъ произвола бюрократіи, что права общества ничѣмъ не были гарантированы. Судья въ закрытомъ судѣ, администраторъ, вооруженный произволомъ и канцелярской тайной, всегда и вездѣ всемогущи надъ частными лицами; отсутствіе общественнаго права всегда и вездѣ открываетъ обширное поле злоупотребленіямъ.-- Наконецъ, время "народности" страннымъ образомъ совпадало съ особеннымъ господствомъ "нѣмцевъ", что замѣчала тогда и малоопытная масса публики.

Далѣе, въ этой системѣ не давалось никакого права дѣйствительной наукѣ: она понималась только въ самомъ тѣсномъ утилитарномъ значеніи, внѣ котораго она не только не допускалась, но даже преслѣдовалась. Ея мѣсто было строго опредѣлено извѣстными бюрократическими запрещеніями, которыя дѣлала изъ нея нѣчто странное, стѣсненное и обрѣзанное: каждый разъ, когда мысль научная или общественная приходила въ малѣйшее столкновеніе съ существующимъ порядкомъ жизни, съ принятыми мнѣніями и обычаями, эта мысль трактовалась какъ зловредный умыселъ. Назвавши Чаадаева, Кирѣевскаго, Надеждина, Полеваго, Хомякова, Аксакова, Бѣлинскаго, Грановскаго, Рулье и т. д., которымъ пришлось испытать это на себѣ; упомянувши о стѣсненіи университетскаго преподаванія, о строгостяхъ цензуры, о полномъ отсутствіи публицистики, мы укажемъ печальное, положеніе вещей въ этомъ вопросѣ.

Въ той рукописной литературѣ пятидесятыхъ годовъ, о которой мы выше упоминали, а въ послѣднее время и въ печати, явилось много разсказовъ о цензурѣ, какова она была въ теченіе описываемаго періода, и особенно въ концѣ его. Можно сказать, что она дошла въ это время до своего nec plus ultra. Не довольно было одной обыкновенной цензорской опеки съ ея общими инструкціями; опасались, что она не можетъ усмотрѣть за всѣми нескромностями печати; отсюда учрежденіе спеціальныхъ цензуръ, число которыхъ больше и больше умножалось,-- потому что каждое министерство, каждое отдѣльное вѣдомство желали оградить себя отъ какихъ-нибудь нескромностей печати, отъ какихъ-нибудь поползновеній ея на "свое сужденіе". Оказывалось, конечно, что вѣдомства затрудняли обсужденіе подлежащихъ имъ предметовъ до полной невозможности; возможны были панегирики, но не была возможна критика....

------

Изъ сказаннаго до сихъ поръ можно угадывать положеніе общественнаго мнѣнія и литературы. Первое упало въ сравненіи даже съ тѣмъ, что было во времена Александра, когда если не право, то обычай ввели извѣстную свободу мнѣній и интересъ жъ ходу событій. Теперь въ особенности сталъ господствовать тотъ извѣстный принципъ, по которому считалось непозволительнымъ разбирать дѣйствій правительства ни въ осужденіе ему, ни въ похвалу: разсужденіе, хотя бы въ этомъ послѣднемъ смыслѣ, предполагало, что разсуждающій имѣетъ право дѣлать тѣ или другіе выводы, слѣдовательно и благопріятные и неблагопріятные,-- между тѣмъ авторитетъ былъ такъ ревнивъ, что послѣдняго не могъ допустить ни подъ какимъ видомъ: критики онъ не дозволялъ, и ода слишкомъ легко могла подойти подъ "неуважительные отзывы"; впрочемъ, похвалы были расточаемы изобильно.... Основной чертой времени было отсутствіе публичности; слѣдовательно, незнаніе того, что дѣлается въ странѣ, или знаніе изъ одного оффиціально-бюрократическаго источника; отсюда, наконецъ, сильно распространенное безучастіе къ событіямъ и интересамъ, въ которыхъ само общество не имѣло никакой активной роли.

Литература, взятая въ цѣломъ, не говоритъ о самыхъ капитальныхъ, насущныхъ вопросахъ жизни, о которыхъ уже говорило во времена импер. Александра не только общественное мнѣніе образованнѣйшихъ круговъ, но отчасти даже и печать, какъ ни была она тогда непривычна къ подобнымъ предметамъ.-Такъ литература ни словомъ не заикалась о политическихъ предметахъ, о внутреннихъ дѣлахъ, о необходимости реформъ въ учрежденіяхъ административныхъ и судебныхъ, о крестьянскомъ вопросѣ, однимъ словомъ, обо всемъ, что касалось государства и управленія. Литература какъ. будто не подозрѣваетъ этихъ вопросовъ, не можетъ заявить, что желала бы ими заниматься. Въ своихъ лучшихъ представителяхъ она вся ушла въ чистую художественность, стремилась къ отвлеченной философіи, ставила общіе нравственные вопросы (мы скажемъ далѣе, какъ развитіе ея перешло въ эту исключительную сферу, въ которой она успѣла поддержать свое прогрессивное движеніе). Публицистика, можно сказать, совершенно не существовала; даже въ той скромной формѣ, въ какой мы имѣемъ ее теперь, она показалась бы неслыханной дерзостью, преступленіемъ. Мы будемъ имѣть случай упоминать о томъ, какія вещи могли тогда возбуждать подозрѣнія и осужденія. Предметы политическіе были до такой степени удаляемы отъ общественнаго вѣдома (какъ вещь опасная), что новѣйшая политическая исторія изгонялась изъ преподаванія и изъ литературы; политическая экономія относима была къ числу предметовъ опасныхъ, и т. д.

Такое положеніе вещей не могло быть благопріятно для успѣховъ общества и литературы: эта строгая опека, допускавшая только самую узкую область мнѣній, опредѣленныхъ этой системой, равнялась категорическому отрицанію всякаго движенія впередъ. Но если только общество имѣло какіе-нибудь задатки силы и историческаго значенія, ему предстояла только одна дорога -- стремиться къ болѣе и болѣе полному развитію національнаго ума усвоеніемъ европейской науки и къ внутреннему политическому усовершенствованію; для литературы одна дорога -- болѣе и болѣе дѣятельное и сильное служеніе этому требованію, служеніе дѣлу свободной критической мысли и общественнаго сознанія. Именно въ этомъ смыслѣ и совершалось до тѣхъ поръ все движеніе новой русской литературы. Такимъ образомъ, необходимый законъ внутренняго развитія велъ литературу, выражавшую лучшія прогрессивныя стремленія общества, совершенно въ иномъ направленіи, чѣмъ указывала и требовала система. Отсюда неизбѣжно было столкновеніе двухъ направленій, и такъ какъ одно изъ нихъ поддерживалось всѣмъ могуществомъ, авторитета и положеніемъ народныхъ массъ, то роль литературы становилась чрезвычайно трудной....

Но при всемъ стѣсненіи, какое она должна была выносить, литература не измѣнила своему предназначенію, и если взвѣсить затрудненія, съ которыми ей приходилось бороться, то нельзя же признать за ея главными дѣятелями высокой заслуги. Литература указывала обществу лучшіе нравственные идеалы, защищала дѣло просвѣщенія, объясняла нравственное достоинство человѣка общества.

Реакція послѣднихъ годовъ ими. Александра подавила много зачатковъ общественной мысли и понизила ея уровень,-- но же могла измѣнить историческаго развитія. Въ новомъ, наступившемъ періодѣ развитіе продолжалось и литература раздѣлилась, какъ бывало прежде, на двѣ главныя стороны, которыя выражали собой два господствовавшія надъ жизнью направленія. Одна безусловно приняла авторитетъ, вошла вполнѣ въ ту роль, какая ей предназначалась имъ, превозносила status quo, и стала вообще орудіемъ и изображеніемъ реакціоннаго консерватизма. Другая -- восприняла начатое прежде дѣло критики, изслѣдованія національныхъ и общественныхъ отношеній: это "было послѣдовательное продолженіе той общественной мысли, которая заявлялась съ конца XVIII-го вѣка дѣятельностью Новикова и Радищева, и потомъ -- либерализмомъ временъ импер. Александра. На первое время, въ началѣ описываемаго періода, литература какъ-будто отступила отъ вопросовъ, какіе были уже поставлены въ обществѣ, отказалась отъ интересовъ, которые уже находили къ себѣ ревностное участіе: въ этой литературѣ дѣйствительно отсутствовалъ элементъ политическій, и она съ"особеннымъ предпочтеніемъ обратилась къ вопросамъ теоретической философіи и чистаго искусства. Это было, въ извѣстной степени, слѣдствіемъ реакціоннаго стѣсненія; но, съ другой стороны, это было также и естественнымъ развитіемъ понятій. Въ тоже самое время, когда упомянутое стѣсненіе подавляло всякое движеніе реальныхъ общественно-политическихъ интересовъ и по необходимости приводило умственную жизнь въ чисто-отвлеченнымъ и совершенно общимъ вопросамъ -- то же направленіе производили и другія вліянія. Такъ, въ этомъ смыслѣ дѣйствовали вліянія европейской литературы, въ которой философскія изученія и романтическое искусство, именно въ то время, были господствующимъ интересомъ и которая продолжала быть для насъ источникомъ новыхъ понятій. Въ самой русской литературѣ въ это время Пушкинъ явился первымъ самостоятельнымъ представителемъ художественной, объективной, и вмѣстѣ политически индифферентной или даже консервативной поэзіи, и литературѣ въ виду этого явленія выпадала естественная задача -- объяснить Пушкина и установить теоретическія понятія искусства и литературы. Наконецъ,-- и это было не послѣднее обстоятельство, объясняющее дальнѣйшій ходъ литературы,-- политическое движеніе двадцатыхъ годовъ само по себѣ вызывало необходимость, если не въ именно такомъ, какое случилось, то въ подобномъ обращеніи къ общимъ вопросамъ: горячее и искреннее, посвоимъ побужденіямъ, исторически замѣчательное по своимъ стремленіямъ къ народному благу, это движеніе было слишкомъ мало созрѣвшимъ, слишкомъ дилеттантскимъ по средствамъ, какими могло располагать. Общественному образованію нужно было выработать болѣе ясныя теоретическія представленія, болѣе полныя понятія о народной жизни,-- къ тому и другому, прямо или косвенно, служили тѣ изученія, которыя стали теперь главнымъ умственнымъ интересомъ общества. Какъ повидимому они ни удалялись отъ прежде поставленныхъ цѣлей, но, въ концѣ концовъ, эти философскія, художественныя, историческія, народныя стремленія и увлеченія литературы, мало по малу выясняясь, возвратились къ тому же общественному вопросу:одно время какъ будто оставленный литературою, онъ являлся вновь, съ гораздо большей внутренней опредѣленностью.

-----

Прежде, чѣмъ перейти къ изображенію этихъ живыхъ элементовъ литературы, мы должны остановиться на той сторонѣ ея, которая прямо представляла собой status quo, чувствовала въ немъ себя дома и была имъ поощряема. Мы встрѣтимъ здѣсь и очень крупныя имена, даже самыя крупныя, какія были въ этомъ періодѣ въ литературѣ поэтической.

Эта консервативная литература, развивавшая оффиціальную народность, была въ близкой связи съ романтизмомъ. Мы видѣли выше, что Жуковскій съ самаго начала былъ склоненъ къ консервативному бездѣйствію. Его поэзія, наполненная заоблачными стремленіями, никакимъ путемъ не могла столкнуться съ земной дѣйствительностью; она могла возростать безпрепятственно въ какихъ угодно условіяхъ и служить, какъ говорится, "украшеніемъ" своего времени. Она принесла свою отвлеченную пользу, потому что умы и сердца, искавшіе идеальной пищи, находили ее здѣсь; но должно сказать, что истинную питательность она пріобрѣтала только вмѣстѣ съ другими, болѣе сильными элементами. Жуковскій, напр., переводилъ и помогалъ понимать Шиллера,-- но должно было прочитать самого Шиллера, или другіе еще переводы изъ него, не сдѣланные Жуковскимъ, чтобы получить о немъ правильное понятіе. Перенося къ намъ европейскій романтизмъ, Жуковскій выбиралъ изъ него только отвлеченный, далекій отъ жизни романтическій мистицизмъ, который, внушая равнодушіе къ дѣйствительности, и кончался слишкомъ легкимъ примиреніемъ съ ней... Пушкинъ, начавши съ либерализма, впослѣдствіи не нашелъ въ себѣ достаточно критической независимости, чтобы выдержать это направленіе. Его общественныя понятія удовлетворились той жизнью, какая была на лицо, и даже его художественныя потребности удовлетворились тѣмъ изысканнымъ и искусственнымъ блескомъ, который представляла эта эпоха. Пушкинъ прельщался этимъ блескомъ и не замѣчалъ его подкладки. Изъ него, конечно, немогло уже выйти Державина; тѣмъ не менѣе у него являются мотивы, которые дѣлали его писателемъ если не партіи, то извѣстной стороны общественнаго мнѣнія, именно той, которая воспринимала и воздѣлывала представленія оффиціальной народности. Эта сторона, во всякомъ случаѣ, могла бы видѣть въ величайшемъ русскомъ поэтѣ сторонника своихъ идей, и были случаи, гдѣ она ссылалась на него, какъ на "гласъ народа". Затѣмъ, когда созрѣвшее общественное чувство вызвало поражающій юморъ и сатиру Гоголя, то подъ вліяніемъ тѣхъ же условій этотъ писатель, какъ извѣстно, отказался отъ знаменательнаго смысла своихъ произведеній, но такъ какъ перетолковать этого смысла было невозможно, онъ хотѣлъ исправить ошибку второй частью "Мертвыхъ душъ" и "Выбранными мѣстами", которыя, въ своей тенденціозной части, оказались такжебезжизненны, какъ теорія, которой онъ хотѣлъ служить {Характеръ "Выбранныхъ мѣстъ" извѣстенъ, но чтобы получить объ нихъ, полное понятіе, надо читать еще тѣ письма и отрывки, которые были выключены изъ нихъ при печатаніи авторомъ или его друзьями, и которые издана были въ Р. Арх. 1866, стр. 1730 и слѣд.}...

Такого рода дѣйствіе оказывала даже на первостепенные таланты та среда, то огромное общественное большинство, на понятіяхъ котораго утверждалась система оффиціальной народности. Вліяніе авторитета, поддерживавшаго эту систему, отражалось на всемъ характерѣ жизни: наблюдателю могло казаться, что таковъ и дѣйствительно самый характеръ народа, вся его исторія и все будущее; даже сильные умы и таланты, вращаясь въ этой жизни, подвергаясь многоразличнымъ ея впечатлѣніямъ, сживались съ нею и усвоивали ея теорію. Настоящее казалось имъ разрѣшеніемъ исторической задачи; "народность" считалась отысканною, а съ нею указывался и предѣлъ стремленій: оставалось отдыхать на лаврахъ".

Въ этой обыкновенной средѣ большинства господствующій тонъ производилъ странную литературу, въ которой была будто-бы и журналистика, и поэзія, и наука, было даже извѣстное оживленіе, по крайней мѣрѣ шумъ, но которая однако поражаетъ своей пустотой и натянутостью. Журналистика ограничивалась почти исключительно литературными интересами; легкая повѣсть или романъ, легкая литературная критика, индифферентныя историческія и другія статьи, путешествія, разнаго рода анекдотическій матеріалъ -- составляли главную сущность ея. содержанія. Вопросы общественные были вообще для литературы закрыты; изданія серьезныя не пробовали даже говорить о нихъ,-- т потому что о нихъ можно было говорить только въ извѣстномъ тонѣ благонамѣренной скромности и благодарности попечительному начальству, въ родѣ того, какъ говорили "благодарные граждане" у Гоголя. Литература рутинная такъ о нихъ и говорила. Предметы политическіе,-- говорить о которыхъ наша литература, какъ извѣстно, получила нѣкоторое право только очень еще недавно,-- считались вообще чрезвычайно опасными: предполагалось, что занятія современной исторіей и политикой не могутъ принесть обществу ничего, кромѣ вреда,-- потому что европейская жизнь считалась испорченной и представляющей только примѣры безразсуднаго вольнодумства и преступнаго своеволія. Единственная почти газета съ политическимъ отдѣломъ была знаменитая "Сѣверная Пчела"; она помѣщала статьи по политическимъ вопросамъ, и усердно проповѣдовала подобную точку зрѣнія: Россія и Европа, особенно Европа конституціонная, представляли рѣзкую противоположность -- порядка и спокойствія съ одной стороны, буйства и своеволія съ другой; Россіи нечего было завидовать Западу, потому что мнимая цивилизація приводитъ Западъ только къ безбожію и революціямъ; намъ, напротивъ, слѣдуетъ всячески отъ него оберегаться, чтобы къ намъ не проникла его зараза. "Сѣверная Пчела" не находила словъ, чтобы выражать свое отвращеніе къ конституціямъ и насмѣхаться надъ ними: парламентскіе ораторы Франціи и Англіи были "крикуны", вольнодумцы, которыхъ слѣдовало просто усмирить полицейскими внушеніями. Революціонныя движенія 1830 и 1848 года только доставили привилегированной политической газетѣ поводъ въ новымъ взрывамъ благонамѣреннаго негодованія {Каковы была взгляды нашихъ политическихъ газетъ (политическія свѣдѣніи кромѣ "Сѣв. Пчелы" помѣщались еще въ Спб. и Моск. "Вѣдомостяхъ", но особенно характеристичны были въ первой), можно достаточно увидѣть изъ любопытнаго ряда выписокъ, сдѣланныхъ въ статьѣ г. Антоновича при 8-мъ томѣ второго изданіи "Исторіи Восемн. Столѣтія" Шлоссера, Спб, 1871.}... Правда, "Сѣверная Пчела" уже съ первыхъ поръ своего существованія стала пріобрѣтать свою извѣстную репутацію, которая, повидимому, должна еще украситься отъ историческихъ разоблаченій, уже начинающихъ появляться; но эта репутація, дѣлавшая ее, предметомъ презрѣнія въ кругу образованнаго меньшинства, не мѣшала ей представлять собой цѣлый огромный слой русскаго общества, изъ средняго грамотнаго класса, чиновничества, дворянства, гостинодворской публики, военнаго сословія, даже высшаго,-- которые удовлетворялись понятіями "Сѣверной Пчелы". Гречъ, который, говора о своихъ связяхъ съ Булгаринымъ, самъ, какъ разсказываютъ, съ изумительной откровенностью сравнивалъ себя съ "каторжникомъ, таскающимъ за собой свое ядро" {См. "Зарю", 1871, No 4.},-- Гречъ и его сподвижникъ имѣли своего рода популярность, въ тѣ времена очень обширную.

Политическія отношенія этой пары и ея связи съ различными оффиціальными учрежденіями до сихъ поръ еще не вполнѣ выяснены; но извѣстно уже и теперь, что эти связи были довольно* тѣсныя, какъ-бы дружескія. Одно оффиціальное учрежденіе прямо руководило политическими мнѣніями "Сѣверной Пчелы" и одно время политическія извѣстія доставлялись въ газету готовыя изъ этого учрежденія {См., напр., "Русскій Архивъ" 1869, стр. 1567--1668.}.

"Сѣверная Пчела" имѣла, конечно, свои грязные элементы, которыхъ нельзя навязывать всѣмъ послѣдователямъ ея мнѣній, въ большинствѣ болѣе наивнымъ и незнающимъ, нежели злокачественно-лицемѣрнымъ; но она, безъ сомнѣнія, высказывала не свои только личныя мнѣнія, когда предавалась національному самохвальству и брани на Европу съ одной стороны и рабскому уничиженію съ другой. То же, или почти то же отсутствіе критики относительно нашего внутренняго положенія намъ случалось указывать и у людей совершенно иного нравственнаго достоинства, чѣмъ дѣятели "Сѣверной Пчелы".

Мы видѣли, что первая романтическая школа уже отличалась, этимъ недостаткомъ общественной критики. Теперь эта школа дошла до своего послѣдняго предѣла. Главными ея чертами остались въ поэзіи -- стремленіе къ (мнимой) свободѣ поэтическаго вдохновенія и творчества, своего рода Kraftgenialität, кончавшаяся только необузданностью фразы; въ понятіяхъ общественныхъ тотъ преувеличенный, или вѣрнѣе, извращенный патріотизмъ, который, по своему логическому достоинству, уходилъ мало дальше "Сѣверной Пчелы". Въ этомъ стилѣ писалъ Кукольникъ свои романтическо-надутыя и хвастливо-патріотическія драмы; ихъ шумная популярность показываетъ, что онѣ приходились по вкусу и умственнымъ, средствамъ большинства, которое удовлетворялось наборомъ громкихъ фразъ" находя въ немъ вдохновеніе, и апокрифической національной апотеозой, находя въ ней истинный патріотизмъ. Случай съ одной извѣстной его драмой показываетъ, что даже высшія оффиціальныя учрежденія,-- которыя руководили политическими мнѣніями общества,-- какъ-бы давали ей свою санкцію,-- такъ что усу мниться въ ней, какъ это сдѣлалъ Полевой, становилось преступленіемъ.

Въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ у насъ вошелъ въ большую моду историческій романъ во вкусѣ Вальтера-Скотта; этотъ романъ отличался той же тенденціей, и за немногими только исключеніями, задавался не столько желаніемъ поднять и изобразить эпоху, сколько желаніемъ набрать побольше романтической эффектности и особенно представить русскія доблести. Наиболѣе популярнымъ романистомъ этого стиля былъ Загоскинъ; въ его романахъ нельзя, конечно, искать историческаго колорита, и хотя въ его сантиментальномъ прикрашиваньи стараго и новаго была искренность, которая миритъ съ нимъ и которая до сихъ поръ поддерживаетъ популярность этого писателя въ извѣстномъ кругѣ читателей,-- но при всемъ томъ въ тенденціяхъ Загоскина было много и того, что называли тогда кваснымъ патріотизмомъ, и консервативная нетерпимость дѣлала его человѣкомъ партіи. Любовь въ "своему русскому", "народному", къ сожалѣнію и тогда, какъ мы слишкомъ часто видимъ это теперь, служила подкладкой и предлогомъ для обскурантизма, у однихъ простодушнаго и происходившаго только отъ недостатка образованія, у другихъ сознательнаго и злостнаго. Не очень далеко отъ подобнаго обскурантизма стоялъ иногда и Загоскинъ. Въ такомъ же родѣ складывался входившій тогда въ моду "нравоописательный" романъ. Эти романы, имѣвшіе притязаніе изображать русскую жизнь, писались по извѣстному шаблону, какъ старинныя комедіи. Въ нихъ являлись дѣйствующія лица добродѣтельныя и порочныя, добродѣтель страдала, но въ концѣ концовъ награждалась, а порокъ наказывался,-- въ результатѣ выводилось нравоученіе въ духѣ консервативной морали: въ неурядицахъ жизни виноваты были только людскіе пороки, все остальное было совершенно хорошо. Большинство этихъ романовъ были совершенно плохи, и если даже взять наиболѣе замѣчательныя произведенія этого разряда, написанныя еще внѣ вліяній Гоголя, мы найдемъ въ нихъ иногда самыя лучшія намѣренія (въ примѣръ укажемъ хоть Калашникова), но и. совершенное неумѣнье найти настоящую точку зрѣнія, и логическую, и художественную. За отсутствіемъ ея эти романы, и подобныя имъ произведенія той поры, оставались совершенно безплодны въ литературномъ движеніи: жизнь изображалась въ условномъ книжномъ стилѣ, съ выдуманными людьми, съ реторической добродѣтелью, съ обличеніемъ отвлеченныхъ пороковъ. Эта литература еще не знала общественной сатиры. Гоголя; но она не воспользовалась и Грибоѣдовымъ.

Какіе литературные нравы складывались въ этомъ кругѣ, объ этомъ можно было читать въ различныхъ воспоминаніяхъ изъ этого времени. Назовемъ воспоминанія Греча, воспоминанія о Гречѣ другихъ лицъ, записки Глинки, воспоминанія И. И. Панаева. Эти кружки, въ которыхъ играли роль Гречъ и Булгаринъ, Сенковскій, Кукольникъ, гдѣ странно соприкасались литература и полиція, романтическій задоръ и восторженная благонамѣренность {Въ порывѣ такой благонамѣренности Кукольникъ заявлялъ готовность "завтра быть акушеромъ, если прикажутъ". См. "Рус. Стар." 1870, II, стр. 384.}, были весьма характеристичны. Въ нихъ также не было никакого яснаго стремленія, какъ и въ массѣ общества; внѣшній видъ оживленія заставлялъ думать этихъ писателей, что ими держится литература, и что литература такова и должна быть,, какъ они ее разумѣли; у нихъ не было ни малѣйшаго подозрѣнія о совершенномъ ничтожествѣ ихъ фразистой реторики и ихъ общественной философіи. За исключеніемъ двухъ-трехъ людей сомнительной репутаціи, которые играли роль въ этой литературѣ, дѣятели ея были вовсе не дурные люди: это были только люди, слѣдовавшіе за общимъ теченіемъ, не испытывавшіе, вмѣстѣ съ массой общества, никакихъ тревогъ сомнѣнія, и вполнѣ вѣрившіе въ господствующую систему. Наступившее движеніе вытѣснило эту литературу на задній планъ, откуда она уже не выходила и гдѣ она еще долго служила вкусамъ полуобразованной части общества.

Романтическая напыщенность, внѣшній блескъ и отсутствіе содержанія; непониманіе дѣйствительности, отличающія консервативную романтическую школу, любопытнымъ образомъ отражаются и въ тогдашнемъ искусствѣ, особенно въ томъ, которое болѣе замѣтнымъ образомъ было связано съ тенденціями времени и хотѣло въ своей сферѣ служить имъ. Прославленныя тогда картины Брюлова представляютъ много общаго съ романтическимъ "размахомъ" Кукольника, Въ то время поставлено было нѣсколько памятниковъ знаменитымъ русскимъ людямъ, и эти памятники отличаются замѣчательной неестественностью и отсутствіемъ сознанія мѣста, времени и народа: таковъ Ломоносовъ, поставленный подъ полярнымъ кругомъ въ античной наготѣ, едва, прикрываемый какой-то мантіей; такова фигура Кліо, поставленная въ губернскомъ городѣ для изображенія Карамзина. Натянутая торжественность и фальшивость этихъ произведеній бросалась въ глаза даже иностранцамъ {См., напримѣръ, нѣсколько отзывовъ объ этихъ и подобныхъ произведеніяхъ, у Кюстина, Диксона и проч.}; понятно, что въ этихъ памятникахъ, повидимому удовлетворявшихъ тогдашнимъ оффиціальнымъ представленіямъ о народности, всего меньше было русскаго и народнаго.

Наиболѣе популярнымъ журналистомъ этой консервативной литературы былъ Сенковскій, писатель несомнѣнно со свѣдѣніями и талантомъ, но которому, несмотря на то, придется занять очень жалкое мѣсто въ исторіи этого времени. Сенковскій, на первое время, умѣлъ дать своему журналу интересъ для обыденной публики запасомъ легкаго чтенія и внѣшнимъ шутовскимъ остроуміемъ, но отсутствіе содержанія было такъ велико, что журналъ наконецъ упалъ до совершеннаго ничтожества. Сенковскій стоялъ совершенно внѣ интересовъ русской мысли; его насмѣшливость и остроуміе, въ сущности очень дешевое, которыми онъ такъ нравился извѣстной публикѣ, не имѣла никакой иной подкладки,-- кромѣ полнаго равнодушія къ интересамъ русской литературы, а также чрезвычайнаго самолюбія и озлобленія за то, что живая литература прошла мимо его, оставила его въ сторонѣ и позади себя. Насмѣшки барона Брамбеуса направились вскорѣ и на тѣ. произведенія нашей литературы, которыя являлись высшимъ пунктомъ ея развитія и лучшимъ ея пріобрѣтеніемъ, какъ, напр., произведенія Гоголя, которыхъ онъ умышленно или дѣйствительно не понималъ. Сенковскій сталъ вообще враждебно къ новому литературному движенію; онъ не признавалъ его и думалъ, что можетъ смѣяться надъ нимъ. Немудрено, что въ наше время критика отнеслась къ Сенковскому подозрительно и находила его дѣятельность двусмысленной. Въ самомъ дѣлѣ, когда явились Гоголь, критика Бѣлинскаго, "натуральная школа", то эти новыя направленія, очевидно затрогивавшія самую жизнь, съ одной стороны были не вполнѣ вразумительны людямъ господствующей школы, съ другой имъ инстинктивно и сильно не нравились, какъ что-то имъ не подчинявшееся, шедшее мимо установленныхъ традицій, задававшее какіе-то новые вопросы. Столько же не нравились они и людямъ, которые вели контроль надъ общественнымъ мнѣніемъ. "Сѣверная Пчела" и журналы ея сорта всячески нападали на это новое движеніе; выходки Сенковскаго противъ него получали тотъ же смыслъ и, безъ сомнѣнія, должна были быть пріятны людямъ, не желавшимъ, чтобы въ литературѣ являлась какая-нибудь независимая мысль, какое-нибудь вліятельное направленіе. Смѣхотворство и шутовство Сенковскаго становилось рядомъ съ полицейскими доносами "Сѣверной Пчелы". Такъ его и понимала упомянутая позднѣйшая критика {Мы считаемъ почти излишнимъ упоминать о другомъ мнѣніи, которое объясняетъ дѣятельность Сенковскаго, какъ еще одинъ лишній примѣръ "польской интриги". Этой интриги нигдѣ не видно, а напротивъ, оказывается (см. статью о тайныхъ обществахъ въ западномъ краѣ при имп. Александрѣ, въ "Зарѣ", 1871, кн. 5), что Сенковскій, относительно "польской интриги", добросовѣстно исполнялъ обязанности русскаго чиновника.}, которая иногда не щадила никакихъ выраженій для характеристики общественной роли Сенковскаго, приписывая ему роль чисто полицейскую. Но пока относительно послѣдняго нѣтъ еще никакихъ основаній, и роль Сенковскаго объясняется, кажется, проще общими условіями литературы и личнымъ положеніемъ Сенковскаго. Условія, въ которыхъ составились литературные вкусы Сенковскаго, были слишкомъ неблагопріятны для серьезной литературы, и въ самомъ началѣ Сенковскій могъ выбрать свою дорогу именно подъ впечатлѣніями двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ: соображенія личной безопасности и эгоизма отогнали отъ него всякую мысль о какой-либо пропагандѣ. Съ другой стороны, съ самаго начала онъ былъ значительно чуждъ литературному движенію. Онъ воспитался въ чужомъ обществѣ, и русскіе интересы не были его ближайшими интересами; повидимому, онъ даже не былъ вовсе ревностнымъ полякомъ, но и въ русскомъ обществѣ держался на сторожѣ. Быть можетъ, въ первое время и ученая дѣятельность, въ которой его ученики приписываютъ ему великія заслуги, занимала его настолько, что онъ не чувствовалъ особой любви къ литературѣ, какъ это бываетъ нерѣдко. По уму и образованію, или вѣрнѣе -- начитанности, онъ стоялъ конечно выше всей своей тогдашней обстановки, и все это вмѣстѣ производило въ немъ то отношеніе къ русской литературѣ скептически и свысока, въ которомъ онъ наконецъ счелъ для себя позволительнымъ самое наглое шарлатанство: это отношеніе могло показаться ему сначала естественнымъ (оно имѣло успѣхъ), и онъ не могъ отказаться отъ него впослѣдствіи, и потому, что уступить и сойти со сцены было непріятно для его самолюбія, и потому, начавшееся движеніе уже вскорѣ оказалось ему не по силамъ. По нашему мнѣнію, Сей -- ковскій едва ли игралъ ту злостную роль, какую ему приписываютъ; это былъ просто тотъ литературный пустоцвѣтъ, который только и могъ вырости въ окружавшихъ его условіяхъ. Онъ принялъ эти условія, не задалъ себѣ никакого высшаго идеала, и кончилъ полнымъ ничтожествомъ. Повторяемъ: онъ кажется намъ только естественнымъ порожденіемъ своего времени, прямымъ слѣдствіемъ тѣхъ условій, въ какія господствующая система ставила умственную жизнь, и отказаться отъ которыхъ у него не достало ни характера и чувства собственнаго" достоинства, ни общественнаго интереса.

Наконецъ, господствующій тонъ понятій отразился и въ историческихъ представленіяхъ. Мы упомянемъ дальше, какъ новое движеніе вызвало особенное оживленіе историческихъ работъ; теперь мы упомянемъ только, какую исторію создавало" себѣ то большинство, которое видѣло въ настоящемъ высшій пунктъ историческаго "преуспѣянія" и вполнѣ принимало весь, объемъ и всѣ послѣдствія преданія. Та исторія, которая была тогда признана оффиціально, преподавалась въ школахъ, которой разрѣшено было довести разсказъ до новѣйшаго времени,-- по своей основной мысли была отчасти продолженіемъ "Исторій Государства Россійскаго", отчасти оригинальнымъ построеніемъ. Съ Карамзинымъ новая оффиціальная исторія расходилась напр. во взглядѣ на Петра Великаго и реформу; Карамзинъ не любилъ, ихъ,-- она видѣла въ Петрѣ величайшаго изъ русскихъ государей" Она расходилась также съ Карамзинымъ во взглядѣ на Новгородъ, на Литовкую Русь. Затѣмъ основные пункты Карамзина повторялись. Русская исторія не представляла столько разнообразія и блеска, какъ исторія западная; но она богата мудрыми государями, славными подвигами, высокими добродѣтелями. Исторія самодержавія начинается съ Рюрика; прерванное или ослабленное прискорбными междоусобіями удѣльнаго періода (представляющаго дѣленіе Россіи между князьями одного дома, вслѣдствіе дурного понятія о престолонаслѣдіи), оно должно было пасть подъ татарскимъ нашествіемъ, но возстало вновь подъ мудрой политикой великихъ князей и царей московскихъ. Принявъ христіанство" изъ Византіи, Россія получила второе изъ своихъ основныхъ и незыблемыхъ началъ -- православіе, которое разъ навсегда установило въ ней истинное просвѣщеніе. Съ древнѣйшихъ временъ мудрые іерархи и учители церкви поддерживали чистоту этого просвѣщенія, которое въ этомъ видѣ дошло и до нашего времени и, доставляя намъ твердыя правила вѣры и нравственности, устраняло отъ насъ всѣ зловредныя ученія, въ какія ввергался не имѣвшій этой нити Западъ. Третье основное начало русской жизни, народность, являлась какъ плодъ новѣйшаго времени и новѣйшаго правленія: съ Петра Великаго Россія должна была многое заимствовать изъ Европы; вовлекаемая и европейскія дѣла, заимствовала европейскіе нравы, а также и нѣкоторыя заблужденія -- новое время возвращаетъ ее къ истиннымъ началамъ русской народности. Съ водвореніемъ ихъ русская жизнь наконецъ устанавливается на истинной стезѣ преуспѣянія, и Россія, усвоивая себѣ знанія безъ самомнѣнія лжеименнаго разума и плоды цивилизаціи безъ ея заблужденій, можетъ гордиться предъ Европой.

Исторія Россіи представляла только постепенное стремленіе жъ этому блаженному настоящему, разрѣшавшему всѣ вопроса. Принципы были даны съ самаго начала совершенно готовые, а внутренняя исторія какъ будто состояла только въ рядѣ мѣропріятій, которыя власть употребляла для ихъ утвержденія. Историки не видѣли другихъ элементовъ историческаго развитія, не видѣли и тѣни той борьбы въ самыхъ народныхъ массахъ, тѣхъ разнообразныхъ явленій внутренней жизни, изслѣдованіе которыхъ представляетъ теперь особенную привлекательность ли историковъ. Народъ, напротивъ, представлялся страдательной массой, предметомъ правительственныхъ распоряженій, не имѣвшимъ ни голоса, ни собственнаго разсужденія. Однимъ словомъ, историки переносили въ прошедшее свои представленія о настоящемъ; ихъ исторія дѣлалась не только исторіей государства, какъ было у Карамзина, но просто исторіей правительства. Народная масса была груба и невѣжественна,-- ей дали государства и просвѣтили ее христіанствомъ, привели въ порядокъ ея гражданскую жизнь, дали ей законы и т. д. Правда, были волненія" и мятежи, но они происходили только отъ необузданныхъ страстей и невѣжества, и власть, въ концѣ концовъ, усмиряла ихъ и возстановляла порядокъ; были бѣдствія, были жестокости правителей, но народъ "умѣлъ" сносить ихъ "безропотно". Въ числѣ мудрыхъ мѣръ приводилось и закрѣпощеніе крестьянства."

Мы упомянули, что историки этой категоріи брались изображать и настоящее. Можно себѣ представить, что это былъ постоянный и слишкомъ неумѣренный панегирикъ, историческая амплификація извѣстной темы, что все обстоитъ благополучно, и что граждане благословляютъ свою судьбу. Людямъ разсудительнымъ и тогда странно было читать эти вещи; еще страннѣе было читать ихъ впослѣдствіи, когда теченіе событій совершенно опровергнуло панегирикъ: неумѣренныя восхваленія иногда становились похожи на иронію....

Въ дополненіе къ этой исторіи, являлись труды, менѣе проникнутые оффиціальностью, но не менѣе отличавшіеся восхваленіемъ русской старины, отрицаніемъ Европы и низкопоклонникъ превознесеніемъ настоящаго. Однимъ изъ самыхъ характерныхъ образчиковъ такой исторіи можетъ служить "Исторія русской словесности, преимущественно древней" Шевырева, и другія произведенія этого писателя, представлявшаго, вмѣстѣ съ г. Погодинымъ, особую школу, которой не надо смѣшивать съ славянофильствомъ (хотя между ними было все-таки много общаго). Стиль Шевырева, отличавшійся елейнымъ краснорѣчіемъ, соотвѣтствовалъ содержанію его немудреной теоріи,-- находившей въ древней Руси всѣ нравственные идеалы: онъ опять переносилъ въ прошедшее тѣ понятія и нравы, какими онъ жилъ въ настоящемъ, и не будучи въ состояніи представить себѣ иныхъ формъ жизни и иныхъ идеаловъ, Шевыревъ прямо выставилъ высшимъ идеаломъ не только личнымъ, но и гражданскимъ, добродѣтель "смиренія"; смыслъ прошедшей исторіи и задачу будущей онъ видѣлъ для русскаго народа въ "приниженіи личности".

Мы ограничимся этими примѣрами, чтобы показать, какія черты принимала литература, выроставшая изъ тогдашняго положенія вещей, изъ господствующихъ понятій и нравовъ. Эта литература была; съ одной стороны, продолженіемъ консервативнаго романтизма, съ другой, примѣненіемъ оффиціальной народности; вообще это была литература неподвижности и застоя, отличавшихъ огромное большинство общества. Она не предполагала и возможности другого порядка идей, другого теченія жизни, чѣмъ тѣ, которые видѣла господствующими, не предполагала никакой возможности сомнѣнія; сурово опекаемая и связанная, она не имѣла даже сознанія своего положенія, полагала, что иначе быть не можетъ и не должно, и наконецъ завершалась мрачнымъ фанатическимъ обскурантизмомъ "Маяка", или выдумывала свои жалкія теоріи, чтобы мнимо-научнымъ образомъ (потому что изъ европейской литературы узнала о существованіи научныхъ пріемовъ и требованій) оправдать свое существованіе, и возводила въ принципъ -- отсутствіе всякой личной и общественной свободы и самодѣятельности.

-----

Нетрудно видѣть, каково могло быть, въ этомъ порядкѣ вещей, положеніе той части литературы, которая продолжала прежнее прогрессивное движеніе. Въ указанномъ сейчасъ хорѣ консервативныхъ голосовъ не было мѣста ея стремленіямъ, какъ не было имъ отголоска и основанія въ настроеніи огромнаго большинства общества. Она вскорѣ же выдѣлилась особыми группами писателей изъ общей массы и, скоро замѣченная своимъ тѣснымъ кругомъ читателей, не ускользнула и отъ вниманія учрежденій, которымъ принадлежалъ контроль надъ печатью и общественнымъ мнѣніемъ. На первыхъ же порахъ она была отмѣчена какъ либеральная и подпала всѣмъ тяжелымъ стѣсненіямъ, какимъ подвергается мысль, нѣсколько выходящая изъ общей рутины, въ обществѣ, большинство котораго не ощущаетъ никакой умственной потребности. Цензурный гнетъ былъ тѣмъ тяжеле, чѣмъ больше было разстояніе понятій. съ обѣихъ сторонъ. Это разстояніе было очень большое: цензура представляла крайнюю нетерпимость и подозрительность принятыхъ понятій, въ новыхъ литературныхъ направленіяхъ стремился высказаться разрывъ съ этими понятіями, съ котораго только и могло начаться распространеніе новыхъ воззрѣній въ обществѣ. Въ этомъ противорѣчіи литература была совершенно безправна: случалось, что и цензурное одобреніе не спасало отъ гоненія со стороны высшихъ учрежденій -- уничтожались самыя изданія, съ наказаніемъ и издателей и цензоровъ. Положеніе писателя было, въ подобныхъ случаяхъ, совершенно безпомощное: писатель не только терялъ въ журналѣ свою собственность, и испытывалъ тяжелое насиліе надъ своимъ умственнымъ трудомъ: онъ совсѣмъ терялъ почву подъ ногами, потому что весь образъ его мыслей оказывался недозволительнымъ, стоящимъ внѣ закона; въ обществѣ онъ являлся человѣкомъ заподозрѣннымъ. Эти стѣсненія, обыкновенно сопровождающія цензуру, были у насъ тѣмъ тяжеле, что падали на незначительное меньшинство, лишенное опоры въ обществѣ, еще не привыкшемъ давать мѣсто критикѣ и различію мнѣній. Подобныя условія крайне стѣсняли дѣятельность литературы, съуживали ея размѣры я результаты, изъ дѣла, быть можетъ, крупнаго дѣлали мелкое; въ цѣломъ работа литературы затруднялась, дѣлалась отрывочной, случайной, умственное развитіе общества шло съ тѣми скачками, умолчаніями, неясностями, поспѣшными порывами, которые до сихъ поръ къ сожалѣнію отражаются въ нашей жизни и дѣлаютъ наши общественння понятія въ большинствѣ столько шаткими", непрочными, недодуманными и случайными.

Нужно помнить объ этихъ условіяхъ, чтобы, въ должной степени, оцѣнить трудъ тѣхъ немногихъ писателей, которые, въ теченіе описываемыхъ десятилѣтій, достойнымъ образомъ представляли истинные интересы общественнаго развитія. Этотъ трудъ внушаетъ въ себѣ истинное уваженіе. Люди, его исполнявшіе, были предоставлены своимъ личнымъ нравственнымъ силамъ въ обществѣ, масса котораго даже не понимала ихъ усилій, подъ тяжелымъ недовѣріемъ и подозрѣніями, подъ опасностью личнаго спокойствія. Не надо также удивляться, что эта обстановка отражалась неблагопріятными вліяніями на самомъ ходѣ умственной работы. Вслѣдствіе того, что это новое содержаніе, которое, стремилась выработать литература, очень часто было болѣе или менѣе запретнымъ плодомъ, что наука проникала къ намъ и распространялась только отрывками, новое движеніе литературы нерѣдко впадало въ односторонности, увлеченія, иногда нѣсколько фантастическія: иначе и быть не могло, потому что ни одна мысль не могла быть договорена до конца, ни одна не достигала всесторонняго обсужденія. Мы знаемъ и теперь эту нет привычку къ критикѣ; но должно сказать, что нынѣшнее положеніе литературы не можетъ идти ни въ какое сравненіе съ прежнимъ.

Въ виду этихъ условій, дѣятельность тогдашней прогрессивной литературы представляется гораздо болѣе значительной, чѣмъ вообще думаютъ. При всѣхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, юна поддержала интересъ свободнаго изслѣдованія и общественной критики; опираясь на силы небольшого числа избранныхъ умовъ, она стала лучшимъ выраженіемъ умственнаго движенія и лучшимъ задаткомъ его будущаго.

Мы упоминали въ другомъ мѣстѣ, что литература этихъ десятилѣтій продолжала трудъ и расширила задачи, поставленныя людьми двадцатыхъ годовъ. Обстоятельства, а вмѣстѣ и сажая сущность дѣла сообщили этой литературѣ иной характеръ, чѣмъ тотъ, какой имѣли стремленія двадцатыхъ годовъ. Она совершенно покидаетъ политическіе вопросы, не только потому, что они были закрыты для нея внѣшнимъ образомъ, но и по своей доброй волѣ: она сохранила все почтеніе къ предшественникамъ, но чувствовала, что поставленные ими вопросы еще не но силамъ русскому обществу, что они сами по себѣ еще недостаточно выяснены, что имъ должна предшествовать приготовительная работа, большее развитіе понятій и общественнаго сознанія. Поэтому, хотя литература и отступила въ сторону отъ замѣченныхъ прежде путей, но, въ концѣ концовъ, она глубже вникаетъ въ существенную сторону дѣла: въ изученіе русскаго общества, его историческихъ и настоящихъ отношеній, его умственныхъ и общественныхъ потребностей.

Несмотря на то, что такимъ образомъ она стояла внѣ собственно политическихъ и общественныхъ вопросовъ, въ ея философскомъ, историческомъ, поэтическомъ содержаніи сказывалась очень ясная общественная тенденція: ея отношеніе въ господствующимъ понятіямъ и порядкамъ было существенно отрицательное. Ея отвлеченныя представленія, ея идеалы слишкомъ мало вязались съ той дѣйствительностью, какую представляла русская жизнь. Дли этой литературы не могла остаться скрытой несостоятельность указанной выше системы оффиціальной народности. Благодаря теоретическимъ изученіямъ и внутреннимъ инстинктамъ, дни этой литературы открывались иныя перспективы, которымъ она не могла не отдать предпочтенія: въ настоящемъ, она не могла примириться съ тѣсными рамками, которыя отводимы были для національныхъ силъ; въ исторіи она начинала открывать народные элементы, которыхъ не видѣла и не признавала система, и которымъ очевидно должна была предстоять своя будущность. Не примиряясь съ теоретическимъ смысломъ системы, эта литература еще меньше могла признать нормальность и цѣлесообразность ея практическихъ примѣненій. Разъ получивши интересъ къ общечеловѣческимъ идеаламъ, познакомившись болѣе серьезно, чѣмъ то бывало прежде, съ содержаніемъ и исторіей европейскаго просвѣщенія, эта литература не могла не взглянуть съ болѣе широкой точки зрѣнія и болѣе искренно на явленія русской дѣйствительности. Ставя уже теперь вопросъ о народномъ благѣ и развитіи своимъ основнымъ интересомъ, литература, изъ своего теоретическаго удаленія, больше и больше подходила къ народной жизни, которая и стала исходнымъ, пунктомъ ея стремленій: одни идеально возвеличивали народъ, думая въ этой философской, исторической и поэтической идеализаціи его открыть пути его возрожденія; другіе искали тѣхъ же самыхъ путей въ критическомъ анализѣ дѣйствительности,въ сознаніи слабыхъ сторонъ народа въ его прошедшемъ и настоящемъ, находя въ этомъ сознаніи первый шагъ его дѣйствительнаго совершеннолѣтія.

Въ томъ и другомъ смыслѣ и направленіи эта литература оказала свои большія заслуги. Ея труды стоили ей много борьбы; она далеко не была въ состояніи сказать всего, что думала, но и тѣмъ, что было сказано, она успѣла ввести въ обращеніе много разумныхъ и благотворныхъ понятій. Высокимъ требованіямъ, какія она теоретически ставила для національной жизни, высокимъ идеаламъ и цѣлямъ, какія ставила она для серьезныхъ умовъ, мы обязаны многими изъ тѣхъ лучшихъ общественныхъ понятій, какія въ наше время начинаютъ бросать корень въ обществѣ,-- и многими изъ тѣхъ общественныхъ преобразованій, для которыхъ нынѣшнее царствованіе нашло въ обществѣ и глубокое сочувствіе и исполнителей.

То время было нравственнымъ приготовленіемъ къ современной преобразовательной эпохѣ. Въ періодъ крымской войны,-- о которомъ мы столько разъ вспоминали, и который принесъ такъ много разочарованій, разрушилъ такъ много самообольщеній,-- люди, воспитавшіеся подъ вліяніемъ этой литературы, не падали духомъ: они получали твердую увѣренность, что паденіе старыхъ упорныхъ заблужденій и самообольщеній будетъ первымъ началомъ нашего общественнаго возрожденія. Наше время, конечно, ушло значительно съ тѣхъ поръ; въ вопросахъ настоящаго оно во многомъ разошлось съ оставшимися представителями той эпохи,-- но въ началѣ настоящаго періода, лучшіе люди современной литературы начали съ полнаго, можно сказать, благодарнаго признанія заслуги дѣятелей того времени, какъ своихъ предшественниковъ и учителей.

А. Пыпинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 9, 1871

Оставить комментарий Пыпин Александр Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 09/06/2025. 132k. Статистика. Статья: История, Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: II. Народность оффициальная.

Пыпин Александр Николаевич Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов

ХАРАКТЕРИСТИКИ ЛИТЕРАТУРНЫХЪ МНѢНІЙ ОТЪ ДВАДЦАТЫХЪ ДО ПЯТИДЕСЯТЫХЪ ГОДОВЪ.

II*).НАРОДНОСТЬ ОФФИЦІАЛЬНАЯ.

Пыпин Александр Николаевич
Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов

II*).
НАРОДНОСТЬ ОФФИЦІАЛЬНАЯ.