Рачинский Григорий Алексеевич
А. Белый. Рачинский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  
  
  Андрей Белый
   РАЧИНСКИЙ
  
   Кобылинский, Батюшков, Метнер - не старшие; первым из старших внезапно
  и бурно примкнул к нам Григорий Алексеевич Рачинский, заведясь сразу же на
  всех тропах; каким вбежал, таким и дымил.
   О Рачинском стал слышать с 901 года; а в 902 он уж вот - в дымках
  рядом; не помню, когда стал бывать у него и когда стал врываться ко мне он:
  журить, покровительствовать180.
   Он - строитель моста к нам: из стана "старцев"; трубач, стягоносец и
  бард, он приходит - со стягом враждебного лагеря, с длинной трубою: трубить,
  веять стягом; отвеявши и оттрубив, трубит, веет "старцам", среди Трубецких и
  Огневых впервые поднялся глухой, защищающий меня голос; у нас он твердил:
  надо-де понимать и Лопатина; "им" он меня разъяснял; мне развертывал взгляды
  о Логосе: по Трубецкому; в прекрасном усилии сделать понятными нас,
  молодежь, старикам, он "их" обегал с Белым, с Блоком в руках; а нас обегал
  он с Новалисом, с Гете и с Пушкиным.
   Г. А. Рачинский - двоюродный брат С. А. Рачинского, профессора
  ботаники, ставшего сельским учителем в селе Татеве, корреспондента
  Толстого181 и - скольких; художник Богданов-Вельский изобразил его в рое
  мальчат. С юных лет эрудит, вытвердивший наизусть мировую поэзию,
  перелиставший философов, всяких Гарнаков, Г. А. - энциклопедия по истории
  христианства, поражавшая нас отсутствием церковного привкуса; нам казалось,
  то, что именует он мировоззрением, - энциклопедия, а что считает досугом -
  канон его.
   Жил он - в центре182, в крошечной квартирушке, набитой книгами и
  украшенной, как бомбоньерочка, вышивками из Абрамцева; скучающе поднимался
  на верхний этаж: отбыть службу, о которой он не любил говорить, живя связями
  с рядом ученых обществ; казалось странным, что яркий эрудит - не профессор;
  отбывал служебную повинность ради хлеба, освобождал себя от повинности:
  подпирать устои; в рое профессоров Г. А. Рачинский мелькал яркостью
  стремлений и жестов с подергом, являя контраст с седоватой бородкой, с
  профессорскими золотыми очками.
   Жена - рожденная Мамонтова;183 Г. А. плавал в стихии искусств: старик
  Поленов, собиратель картин Остроухов, Серов - друзья дома Рачинских: Г. А.
  был культурою
   "Мира искусства" - до "Мира искусства", вынашивая платонически лозунги
  Абрамцева: с Якунчиковой, Серовым, Коровиным, Врубелем, но и великолепно
  разбираясь в классиках-итальянцах; поклонник Баха, Генделя, Глюка, понимал
  Скрябина, восторгался музыкой Метнера и д'Альгеймами.
   Ходил по Москве парадоксом; староколенный москвич с "традициями"
  сороковых годов, рукоплескал всему смелому, уныривая из быта, с которым
  видимость створяла его; чтимый профессорами, им зашибал носы озорным духом.
  То, чем пленял нас, его умаляло в быту, где исконно вращался он; котировали
  его остроумцем; он импонировал фонтанами текстов: на всех языках.
   Не ценили способности тонко вникать, понимать, а ценили - личину его,
  эрудицию, которая в нас вызывала протест, когда он наш жест, рвущий с
  компромиссами, утоплял в цитатах. Но архаичность Рачинского эквивалентна
  дерзости его приятия нас.
   Э. К. Метнер явил подвиг бунта - из одиночества; а Рачинский являл
  давний надлом: перебой холерических взрывов и меланхолической мрачности;
  бунт его - по кривой рикошета; "служба", как фига: Янжулу; если последний -
  "талант", то Г. А. - "Гений" в сравнении с Янжулами.
   Когда я или Эллис устраивали передряги, то он являлся журить; а по
  блеску очков было видно: доволен; недаром подчас, хватая за фалду Л. Л.
  Кобылинского, имел вид седого "Левы"; тот выдвигал "покой" желтого дома;
  этот жундел о "небесном покое", а строил Гоморры, скрываяся к "архиерею";
  знали, что "архиерей" - погребок; и знали: Г. А. - устал, заработался.
   А. С. Петровский его отвозил в санаторий: под Ригу.
   Скучая в укладах, устраивал "кубари"; влек его Эллис, которого он
  честил; раз под речью П. д'Альгейма о музыке Гретри к мертвой лысине Эллиса
  он приложил воспаленное свое чело:
   - "Тоска, - клубом дыма из рта: паф! - Тоска Кобылинского, Левки, с
  тоской - паф! - Рачинского, Гришки, сливаются - паф! - в мировую тоску".
   "Седой Гриша" - его под шумок называл Кобылинский. Запой слов - из
  рыдающего трепетания, что он в лапах косматого быта; и мы понимали тоску
  этого порой обнаженного Ноя.
   Рачинский, став другом, еще был немного отцом благодетелем: каждого из
  нашего кружка; помнится, как, положивши свою воспаленную руку ко мне на
  плечо, а другой взявши под руку, он, припадая на ногу, меня проводил в
  кабинетик душнеющий, чтобы замкнуть в нем, часами жундеть, наставляя
  премудрости, опыту жизни: отец уже умер; еще Гершензон не явился; Рачинский
  в ту пору являлся мне образом, связывающим Гершензона с отцом; после смерти
  М. С. Соловьева он выбран был опекуном его сына: и он опекал, грозя правой
  рукой за проказы, а левой толкая к проказам; казалось, - "бунтами" нашими он
  питался.
   Когда завелся своим собственным обществом, став председателем в нем,
  ужасался покойному Эрну, что - "вандал", Булгакову, что - провалился в
  келейности, пока Булгаков и Эрн не втащили его: в церковную догму; тогда,
  меня вспомнив, руку схватив, закачавшись, задергав рукой и плечом, усадил и,
  елозя ногами под стулом, метаясь бородкой, жундел в клубах дыма:
   - "Паф, паф... Теологии много!.. А разве они теологию знают? Поизучали
  б апостольские постановления!"
   Тыкался толстой своей папиросой; и мне мотивировал необходимость
  вступить в совет общества, перелетая на "ты" с "вы".
   - "Ты понимаешь - паф, паф! - я тебя, черт дери, бы сам вытурил...
  Паф! - из совета - паф, паф... - Я тебя бы - паф, паф! - ницшеанского пса, -
  исчезал он в дыму, - сам бы вытурил в шею из общества, - вновь он являлся из
  дыма; и - с молниеносной быстротою: - кабы не Булгаков... Да вы понимаете
  сами, Борис Николаевич, ты понимаешь, боюсь я густого поповского духа...
  Булгаков способен, способен - ты понимаешь - на заседании - паф, паф, паф! -
  дернуть: паф, паф, паф, паф, паф!"
   Нет Рачинского: клубы; из них как жундение шершня:
   - "На заседаниях не религиозного, а философски-религиозного, - бил
  пальцем в палец он, - общества - паф! - фи-ло-соф-ского, черт побери, еще
  дернет Булгаков какое-нибудь там: "Святися, святися - во имя сына, отца, -
  папиросой взлетал в потолок, - и святого духа..." - Паф, паф!.. - Тут-то вот
  выпускаю тебя: "Слово принадлежит Борису Николаевичу Бугаеву". Лай на
  Булгакова, пес ницшеанский! Эрн встанет, а я ему - Левкою: для
  равновесия!.."
   И помолчавши:
   - "Идите-ка в совет общества: паф!"
   Припадая на ногу, повел из прокуренного кабинетика в дыме "осанн" - к
  диванчику, где Т. А. Рачинская нас ожидала: с Парашей, сестрою:
   - "Ну, Танькин, - Борис Николаевич выбран в совет!" И свободно висела
  широкая, широкобортная, широкоплечая синяя куртка его; видом точно отец;
  юным духом как кукиш, который показывал он и на службе, приводя в ярость и в
  страх начальство.
   Как он тащил из квартирки в служебный этаж опекаемого Соловьева,
  Сережу, еще гимназиста: "вампуки" показывать, "Степушке" (С. С. Перфильеву,
  начальнику по службе), Сережа исполнял оперу "Пиковая дама": оркестр, хор;
  лучше же всего у него удавался квинтет: "Мне страшно", графиня, князь,
  Томский, Лиза и Герман (бас, тенор, сопрано, контральто и баритон)
  перебивали друг друга на все лады: "Мне... не...е... стра... тра... ра...
  страшно... Мне... не..." - рыком, кваканьем, писком и лаем, перебиваемым
  гудом флейт, дудом труб, писком скрипок и "гогом" фагота, сверлил чудовищно
  слух; Сережа, придя в исступленье, крича, топоча, кулаками, глазами, ногами,
  растерзанной курткой, космою, слюною показывал попеременно жест Томского,
  Германа, Лизы, графини; в ту минуту он был гениален, чудовищности выдумывая;
  и мамонта разорвало б, а не ухо.
   Рачинский, втащив нас в "святое святых", притворив дверь в соседнюю
  комнату, где скромно скрипели пером, где являлись просители с улицы,
  поставив перед добродушным толстяком, своим начальником, Степушкой, которого
  в Демьянове знавал я студентом, - требовал, чтобы Сережа пропел "Мне
  страшно"; все помещение дрожало от рявка, от хрюка, от топа и ора Сережи, от
  фыка и брыка Рачинского, в форменном сюртуке откалывавшего антраша и
  совавшего рассеянно папиросу зажженным концом в рот под заливистый визг
  "начальника", Степушки, колыхавшего толстый живот в кресле; не знаю, что
  
  происходило в мозгах низшего служебного персонала: летели "устои"
  московские - к чертовой матери.
   Это был - "кукиш"; потребовали, чтоб "седой Гриша" был убран со службы.
   До 901 года числился он и в редакционном совете "Вопросов философии и
  психологии", при Л. М. Лопатине, нашем "враге"; но и там он показывал
  "кукиши": звукосочетание "Ницше" в сем месте в 1901 году звучало как кукиш,
  а он напечатал статью, разбирая толково смысл Ницше184.
   Увидел Рачинского я на заседании, посвященном памяти философа
  Преображенского; после маститых мужей вдруг на кафедру выскочил муж
  седоватый и быстрый; блистая очками, махая руками в огромную аудиторию, он
  глухим, лающим голосом начал выкидывать море взволнованных слов, набегая на
  слово словами, стирая словами слова; взволнован я был; от Соловьева же
  слышал:
   - "Рачинский Г. А. - одинокая умница".
   Мне передали, как он появился впервые за чайным столом Соловьевых,
  совпав с Кобылинскими, тоже впервые явившимися.
   Он - холерик; жестикуляция - тарантелла; слова и движенье, ломая друг
  друга, как смазываясь, дают - мельк экрана кино, - фыки, дымы и сверки цитат
  способны ввинтить с непривычки мигрень в висок; Кобылинский, Лев, живя у
  меня, заставлял меня падать в диван от верча и жестов своих; увидя, что пал,
  припавши к груди, он ер-зом и прыгом вгонял в каталепсию. Братец Сергей, раз
  явившись ко мне часов в восемь, застав полный стол, а меня - в разговоре, ко
  мне привалясь, растоптав разговор, начал что-то доказывать: в ухо; и тотчас
  стол, полный гостей, закрылся в тумане; я впал в каталепсию, еле следя: стол
  пустеет, пустой; гасят лампы-настенники, кроме одной; затворяются двери в
  гостиную и в коридор; гаснет лампа, последняя; мрак; только в ухо бьет
  голос, как костью; вдруг - возглас матери издалека (из постели):
   - "Да что ж это?"
   Уже проснулась она, отоспавшись: тут я пробуждаюсь и чиркаю спичку:
  гляжу - пять утра; Кобылинский, Сергей, мысль свою, им начатую в десять
  вечера: доизложил.
   - "Поздновато... Поговорили!"
   Напомнив читателю о характере Кобылинских, упомяну об явлении
  Рачинского: в дом Соловьевых.
   Кобылинские, появись к Соловьевым впервые, ткнув хозяевам руки, себя
  перебили, сцепясь в долгом споре; вдруг звонок; что-то затопотало в переднюю
  ботиками; братец Лев произнес: "Ницше". Из шубных, медвежьих мехов тотчас
  вывалилось седоватое нечто в очках, меж сцепившихся братьев; и шесть рук,
  шесть ног, - взрывы дыма: из тявков! В сплошном телотрясе прошел этот вечер;
  Соловьевы молчали испуганно перед сцепившейся троицей, вылетевшей только к
  часу в переднюю: скатиться с лестницы и спорить на улице; в передней
  просунулась лысина Льва на Сережу - спросить:
   - "Кто это?" - пальцем в О. М. Соловьеву.
   - "Да мама же моя".
   - "А".
   И Лев - вылетел.
   С тех пор стал Рачинский бывать у С. М. Соловьева; я дивился дарам
  седоватого Дамаскина:185 он подмигивал мне моей же "Симфонией"; и ласково
  звал: к себе в гости; так я оказался в уютной квартирке, в ней встретив
  певицу Оленину и ее мужа, д'Альгейма186.
   Рачинский мне связан с кривым переулком Пречистенки.
   Градация домиков: синенький, одноэтажный, с заборчиком, с садом; за
  ним, отступя, занавесясь рядком тополей, желтоватый и белоколончатый
  каменный дом с барельефами; шестиэтажного куба, слепого и глохлого, бок;
  ниже, выше и ниже, - зеленый, белясый и розовый, - домики, с колониальною
  лавкой; забор, убегающий влево, с отдером доски, позволяющим видеть: склад
  дров; лед не сколот; и - трясы ветвей, крики галок, над тумбами, - около
  церкви Покрова Левшина, сереброглавой, четырнадцатого столетия, - с
  сутуловатеньким, глухим священником: ста пяти лет; его правнуки сидели за...
  музыкой Скрябина и спорили о Метнере; наискось - блеск изразцов сложил
  голову; дом строил, наверное, Шехтель, коли не Дурнов.
   Кое-где пробежит пешеход; генерал Щелкачев чешет мимо; Истомина,
  бледная барышня, за угол скроется; Эл-лис в шубенке с чужих плечей дергает:
  в Неопалимовский; к вечеру в саночках едет кудрявый Бердяев; и - шапка в
  мехах; и под мехом вихляются черные кудри, серебристые снегом. И ходит
  расчесанный, мытый козел, перевязанный лентой, бодает прохожих с большим
  удовольствием.
   Левшинский, Мертвый, Обухов, Гагаринский? Точно не знаю; но знаю: в
  домах этого пречистенского переулочка было жунденье - "святися, святися" -
  меж водкою и меж селедкою; перед закусочным столиком сидел застенчивый,
  пристальный и коренастый Серов.
   Всюду быстрым, танцующим шагом с седою улыбкой Рачинский влетал,
  оправляя свой галстук, склоняясь к руке, и над ухом жундел, точно шмель над
  цветком: он врачу, коммерсанту, профессору, барыньке бархатным очень
   невнятным густым тембром голоса мед свой с пыльцою нес в ухо, как шмель
  в колокольчик вникая; и слышалось:
   - "Первосвященник, надев - Урим-Туним... Бара берешит... Бэт
  харец..." - сыпал текстами: по-итальянски, еврейски, немецки, по-русски.
   Устав, впав в невроз, поднимал, точно жужелжень му-ший; мозаика пестрых
  цитат в ускорениях голоса перетрясалася: каша во рту!
   Появлялся Петровский; и, бережным жестом извлекши, его увозил. Один
  критик в 1902 году назвал Рачинско-го балаболкой, забывши, что - всякие
  есть; и тимпаны, и гусли, если угодно, суть балаболки; но я их предпочту
  критику-пошляку; среди Булгаковых и Трубецких был единственный он
  песнопевец; его гимны о культуре - д'Альгейму, Морозовой, Метнеру доселе мне
  памятны; средь "Дома песни", в "Эстетике" - он поражал жизнью нас; пестун
  всех нас, в известный период вынашивал он наши молодые стремления; в часы же
  досуга писал он стихи: грустны и строги строчки его антологий; пародии на
  Алексея Толстого (поэта) - и сильны и звучны; один из первых он оценил
  Брюсова, Блока; от Мережковских его воротило; Евгению Трубецкому меня
  объяснял.
   Роль Рачинского, певшего в уши старопрофессорской Москве о культуре
  искусств, ей неведомой, в свое время была значительна.
   Бывало, придешь к нему: из кабинетика он, припадая на ногу, выходит,
  сжимая толстейшую, скрученную им же самим папиросу; свисает гладчайше
  короткая синяя широкоплечая, короткобортная курточка; и расплываются пухлые
  губы на белопухлявом, а то красно-розовом (коли - приливы) лице; припадая
  стриженою бородкою к уху, он теплую руку кладет на плечо:
   - "Сотвори господь небо и землю... Бара берешит Элогим".
   И раввины московские перед лицом Иеговы проорали не раз благодарность
  Рачинскому, их выручавшему; чтим был раввином Мазэ; чтил раввина Мазэ;
  дервиш с дервишем и Далай-лама тибетский он с Далай-ламой тибетским; к столу
  ведет; за столом - жена, Т. А.
   - "Тт... прекрасно... И Поццо... Тт... т... И Мазэ... и владыко с
  Маргошей... Тт... тт... И Мюрат... И Паппэ... И... давайте все вместе".
   Что вместе?
   Давайте все, кому не лень, - В Москве устроим Духов день!
   Бескорыстно-взволнованный, благородно-восторженный Поццо - студент -
  соглашается; А. С. Петровский - кривится.
   - "Вы что?"
   - "Не люблю болтовни!"
   Г. А. любили: кого любишь, над тем и подтруниваешь; я рассказывал в
  лицах, как был в кабинетике заперт на ключ в час обеда меня посекавшим за
  рифмы "стеклярус" и "парус" Г. А.; не понравились рифмы - "парус -
  стеклярус"; 187 снобизм! Бильбокэ! Заперевши, отчитывал.
   - "Я говорю тебе, вам: вы оставьте-ка - паф! - бильбокэ".
   Отпустил бы! А то - без обеда... шалишь! Вспомнил, что едет куда-то;
  достал свой сюртук, снял пиджак, продолжая отчитывать:
   - "Парус - стеклярус"... - Паф! - Вспомни, а что в "Аналитике"
  Канта188 стоит? Не "ветер" не "сетер" небось!.. Что сказал Шопенгауэр? Не
  "бисер - людьми-сер".
   И тут снял штаны:
   - "Можешь ли привести мне различия первого и второго издания
  "Критики"?.. Можешь, - спустил он кальсонину, нижнюю, - то и подкидывай
  рифмами "парус - стеклярус".
   И - скинул сорочку: в костюме Адама, в очках, с папиросой стоял,
  посекая меня за изысканность рифм и взывая к различию кантовских "Критик";
  супруга, Т. А., колотилась в дверь.
   - "Гриша, поздно: скорей... Отопри, опоздаешь".
   - "Брось, Танькин!.. С Борис Николаичем мы обсуждаем".
   Достав из комодика нижнюю чистую пару, облекся; облекся в крахмал;
  достал чистый платок, стал опрыскивать одеколоном себя: в сюртуке, черном,
  длинном, свисающем фалдами, вырвался в двери со мной; мы - на улицу; я - на
  Арбат, чтоб к обеду попасть... Стой - куда? Он силком усадил на извозчика; и
  прочь от Арбата повез. Спрыгнуть? Как бы не так. Держал за руку; так - до
  Мясницкой, где бросил в подъезде какого-то дома, руку сунув рассеянно; в
  дверь пронырнул; дверь захлопнулась; я же голодный тащился с Мясницкой
  пешком: денег не было!
   Раз рано утром ворвался он к Метнерам, на полотеров, сдвигающих мебель,
  наткнувшись; ему тотчас представилось, что стулья - полки; сдвинув их,
  объяснял: так стояли полки перед Карлом Двенадцатым; и между двух полотеров,
  вихрами мотающих, пляшущих, зарецитировал Карлу Петровичу Метнеру:
  
   Швед, русский - колет, рубит, режет189.
  
   Распевы о Гете, о Данте, о Канте и тучи цитат из "отцов", из литургики,
  изображенные в лицах церковные таинства как продолжение арии хором, уже
  перешли в пред-седательствование, в приветствия - Брюсову, Герману Когену,
  Матиссу, Верхарну, Морису Дэни, Боборыкину; всюду совали ему колокольчик; и
  всюду, поднявшись, звенел: "Заседанье открыто". И - "слово предоставляется";
  второстепенное дело - кому: Эрну, Булгакову, биокосмисту иль - Фуделю;
  стиль, ритуал, председательствование в Р.Ф.О.;190 и он, Дамаскин, взвивший
  гусли, - запел; дай гитару, - с ней пел бы; антифанатичный, не "столп", но
  подпертый насильно "столпами" - Булгаковым, Эр-ном, - он стал детонировать,
  фыркая и извлекая фальшивые звуки; бывало, - багровый, с надутыми жилами, он
  запевает: "Святися". А как - "Не таи рыданье" - выходит.
   Готовясь к открытию заседания, фыркая дымом, метается он: от угла до
  угла; шебуршит листом белым, опрашивая: "Оппонируете?" Тычет руку направо
  входящему "члену", вытягивая свою шею налево, жундит в ухо Эрну, толкаясь в
  толпе, через зал, подзывая кивочком меня; и все сразу; оказываясь меж
  Бердяевым и меж Булгаковым, одновременно беседует с ними, с двоими: с
  Булгаковым - жестами рук, а с Бердяевым - жестами ног; сам же слово
  обдумывает; и вдруг рывом - ко мне:
   - "Ну, Борис Николаевич, - я - начинаю; скажу-ка им всем: "Петр
  Бернгардович, я, зверь матерый... Святися, святися!.." Скажу им - в носы: и
  Бердяева выпущу: он им покажет язык; номер - два: выпускаю тебя: "Куси,
  пиль!.." Ты, наверное, - переборщишь: Эрна я - за бока: "Куси Белого". Ну...
  Пора: с богом!"
   В Р.Ф.О. его просто затуркали; прежняя роль - педагогика
  свободомыслия - шла к нему более; слабую точку нащупавши (Кант не доучен),
  бывало, гвоздит:
   - "Можете всякими - паф - запускать ананасами в небо191, коль "Критику
  чистого разума" знаете".
   Или, нащупав, что в Канта ушел:
   - "Кант да Кант... Как писали-то, - а? "Голосил низким басом..." -
  Паф-паф! - "В небеса запустил ананасом". - Паф!.. - Это вот я понимаю: паф!"
   К каждому он приставал с дополнительной краскою, синтеза требуя, силяся
  нас синтезировать; выглядел же синкретистом, порою срываясь и позднюю
  Александрию являя; и древний археец, Нилендер, стенал; Киселев клонил нос в
  "Инкунабулы"; в этом стремленье к абстрактному, все еще, синтезу он
  ударялся: лбом в лоб; Кобылинский кричал: "Нни-каких!" И они друг пред
  другом друг друга затопывали, как зенит и надир, отрицая друг друга, но
  втайне притягиваясь друг ко другу, как два двойника, как две тени искомой
  конкретности, не находимой Рачин-ским и Львом Кобылинским; отсюда и рявки:
   - "Тоска Кобылинского, Левки, с тоскою Рачинского, Гришки, сливаются -
  паф! - в мировую тоску!"
   Неудачник он был, как все мы, "аргонавты", как Метнер, Петровский,
  Нилендер, - расплющенные двумя бытами, фыркающие на труды, юбилеи; и -
  гордые рубищем.
   Беседы с Рачинским в уютной квартирочке впаяны в воспоминанья мои как
  пиры с Э. К. Метнером, как повисанье над бездной с Л. Л. Кобылинским;
  бывало, сидит кто-нибудь: или - криво помалкивающий, иронический, кряжистый
  и белокурый Серов, с добродушием щурясь на нас; он - друг детства Рачинской;
  192 или владелец типографии А. Н. Мамонтов; или сухой и седой Остроухое,
  смущающий молокососа, меня; или Оленина, сестра певицы; или Д. Д. Плетнев,
  не профессор, еще молодой и талантливый доктор, худой, молчаливый и едкий;
  он пуговкой носика, усиками выражает особое мнение; или профессор Л. А.
  Тарасевич; или с лицом Мюрата, потомок Мюра-та - Сергей Казимирович Мюрат,
  кузен П. И. д'Альгейма, учитель французского, - худой, культурный,
  протонченно вежливый невероятный чудак; или В. С. Рукавишникова, "Варя",
  сестра поэта; звонок: и певуче звучит из передней:
   - "Ратшински... Э бьэн!"193
   И Петр Иваныч д'Альгейм изумительными разговорами о символисте Вилье де
  Лиль-Адане, о песенных циклах, о Шуберте или Мусоргском перебивает
  Рачинского; оба мы, рты разевая, внимаем д'Альгейму: как мэтр Вильон он!
   Я учился культуре: в квартире Рачинского.
   Останавливаюсь на ряде тогдашних новых друзей; они мне семинарий по
  классу культуры, или - проблемы увязки: моих личных знаний со знаниями, мне
  показанными в живом опыте; литературные, даже научные интересы - еще не
  культура, пока они - замкнуты.
   Мне размыкал Кобылинский круг личного опыта и наблюдений, врываясь со
  списочком книг, где стояло: Маркс, Меринг, Рикардо, Бернштейн, Шмоллер;
  Рачинский является с "Гарнаками"; Метиер культуру Германии вскрыл,
  разъясняя, как музыка, мысль и поэзия великолепно увязаны; чтоб не думал я,
  что вся культура - Германия, встал утонченный француз, Пьер д'Альгейм, - с
  Ламартином, Ронсаром, Раблэ и т. д. В. В. Владимиров выдвинул - проблему
  формы; культуру стиха раскрыл Брюсов; уж Фохт беспокоил подобранной полочкой
  книг: по теории знания; скоро явились: Нилендер и В. И. Иванов; и Роде, и
  Фразер, и Бругман возникли тогда; возникали: отец с своим Лейбницем, с
  аритмологией; а Гончарова - с проблемой Востока; и даже полезен был Эртель,
  подчеркивая: знать Гиббона и Моммсена - надо.
   Обстанья моих интересов другими растягивало во все стороны, не
  позволяло заснуть в круге книг, мной отобранных; и голова кружилась, рябило
  в глазах! Но царили еще: Стороженки и Янжулы, не оставляя нам пяди
  "культуры"; Арбат нас сжимал.
   Чем он был? Фоном всех разговоров; Арбат не менялся. Арбат 901 года -
  такой же, как в прошлом столетии.
   Жить, как мы жили, в обстаньи Горшковых, Мишель-Комарова и
  Выгодчиковых, - нельзя! И картина сознания без к ней приложенного, как виньетки, Арбата восьмидесятых годов (он Арбат и 901 года) - неполная.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru