Редер В. А.
Пещера Лейхтвейса. Том второй

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. А. Редер

Пещера Лейхтвейса

Том второй

  

Глава 49. ПРИКАЗ ГЕРЦОГА

   Дом старшины располагался в самом центре деревни Шенейх и выглядел самым опрятным. С первого взгляда можно было догадаться, что он принадлежит зажиточному крестьянину. Впрочем, ночью этот дом трудно было отличить от других домов деревни.
   В доме все было тихо. По-видимому, все жившие в нем спали. И вдруг кто-то начал стучать кулаками в дверь. Залаяли собаки, зашевелились люди. Вскоре дверь отворилась и на пороге появился сам старшина. Это был высокий, широкоплечий старик с седой бородой.
   -- Вы старшина деревни Шенейх? -- раздался громкий голос.
   -- Да, это я, -- ответил старшина. -- А вы кто будете?
   -- Я майор Зебург, курьер герцога, и явился сюда по важному делу.
   -- Пожалуйста, войдите, господин майор.
   Старшина ввел нежданного гостя в комнату.
   -- Мне времени терять нельзя, -- заявил мнимый герцогский посол, -- и потому я сразу приступлю к делу. По всей вероятности вы уже слышали о злодейских подвигах разбойника Генриха Антона Лейхтвейса, которыми он наводит на всю страну страх и ужас. Человек этот в течение нескольких лет не дает спокойно жить подданным герцога, и до сих пор все усилия задержать его ни к чему не привели.
   Старшина кивнул головой и сказал:
   -- О Лейхтвейсе, разумеется, мы неоднократно слышали. Но вместе с тем говорят, что он человек благородный, и что злодеяния его направлены больше против богатых, и что он не раз уже оказывал помощь беднякам.
   -- Странно вы рассуждаете! -- вспылил майор. -- Вы, пожалуй, согласились бы даже предоставить этому разбойнику убежище, если бы он случайно забрел в вашу деревню.
   Старшина гордо поднял голову и смерил своего ночного гостя взглядом с головы до ног.
   -- Милостивый государь, -- произнес он, -- я знаю свой служебный долг и свои обязанности. Если бы Лейхтвейс явился в деревню Шенейх, то я арестовал бы его и выдал бы висбаденским властям. Я обязан поступить так и, несомненно, так бы и сделал.
   -- А если я вам сообщу, -- насмешливо проговорил герцогский курьер (это был Батьяни), -- что вы уже успели нарушить ваш служебный долг? Если я вам докажу, что разбойник Лейхтвейс вместе со своей женой и всей своей шайкой находится в вашей мирной деревне? Что скажете вы на это? Прибавлю, что он не только находится в деревне, но даже гостит у графа в замке.
   Старшина, крайне озадаченный, отступил на шаг. На лице его появилось выражение недоумения и испуга.
   -- Как так? -- воскликнул он. -- Неужели разбойник дерзнул обмануть нашего старого графа? Нет, этого быть не может! Впрочем, я припоминаю, вчера в замок прибыла группа бродячих актеров. Неужели это...
   -- Да, это Лейхтвейс и его шайка, -- ответил Батьяни. -- Они переоделись очень искусно, но полиция все-таки не потеряла их из виду. Созовите скорее всех взрослых мужчин и следуйте за мной в замок. Там мы задержим Лейхтвейса и его шайку.
   -- Я к вашим услугам, господин майор, -- ответил старшина, -- но вы меня извините. Порядка ради я должен попросить у вас удостоверение вашей личности.
   -- Совершенно верно. Вы, я вижу, человек осторожный. Вот вам мои документы.
   Тот взял бумагу, подошел к столу, на котором стояла лампа; внимательно прочитав документ, он вернул его Батьяни и сказал:
   -- Все в порядке, господин майор. Я подчиняюсь вашим распоряжениям.
   Через несколько минут старшина, накинув на плечи плащ, вышел на улицу и, стараясь не произвести лишнего шума, обошел все дома деревни, созывая крестьян на поиски разбойника.
   Как только крестьяне услышали, что им предстоит задержать разбойника Лейхтвейса, они тотчас же последовали зову старшины, так как всем было известно, что за поимку Лейхтвейса назначена крупная награда. Они рассуждали, что времена плохи и заработать несколько лишних талеров никогда не мешает. Вскоре составился отряд из тридцати человек, правда, крестьяне были вооружены лишь цепами, косами и железными ломами, но старшина знал, что они не побоятся врага и воспользуются редким случаем захватить разбойников.
   Батьяни с довольной улыбкой на устах поглаживал усы.
   -- Не уйти тебе теперь от меня, Лейхтвейс, -- бормотал он, -- а что касается моего обещания, которое я дал Адельгейде, то я вовсе не намерен сдержать его. Лейхтвейс перестанет быть опасным для меня лишь тогда, когда будет в могиле. Он должен умереть под ударами разъяренных мужиков, а Лору я сделаю моей любовницей. Она не захотела быть моей женой, так будет моей рабой.
   -- Люди готовы, -- доложил старшина, -- и ждут ваших приказаний.
   Батьяни вскочил на коня, поданного ему цыганом Риго, вынул пистолет и крикнул собравшимся крестьянам:
   -- За мной, ребята! Мы найдем разбойника в замке.
   Отряд двинулся к дому графа. На востоке уже занималась заря, близился рассвет. Когда отряд добрался до ворот замка, из-за кустов показалась рыжая Адельгейда. Глаза ее сверкали. Лицо было мертвенно бледно.
   -- Скорее, чем можно было ожидать, -- злобно прошептала она, -- я нашла орудие мести. Ты погиб, Лейхтвейс, и ты, Лора, вместе с ним. Не будешь ты больше наслаждаться счастьем. Тот, кого я любила и люблю до безумия и кого ты похитила у меня, будет наконец принадлежать мне. Когда твоя жизнь, Лейхтвейс, будет принадлежать мне, тогда ты не станешь отказываться от меня. Могила холодна и сыра, а мои объятия страстны, и тебе нетрудно будет выбрать то, что лучше для тебя.
   Она спряталась в кустах на большом выступе скалы у подножия холма, на котором стоял замок, и с бьющимся сердцем стала ждать исхода затеянного ею дела, от которого зависело все ее ближайшее будущее.
   По отношению к старому графу Батьяни держался той же тактики, что и по отношению к деревенскому старшине. Он и ему представился курьером герцога, майором Зебургом, которому якобы приказано было задержать разбойника Лейхтвейса с его шайкой. Когда старый граф узнал, с какой целью явился мнимый майор Зебург, он побледнел и зашатался и, наверное упал бы, если бы Ядвига вовремя не поддержала его.
   -- Какой такой Лейхтвейс? -- дрожащими губами произнес граф. -- Я никогда не видел этого разбойника и не понимаю, на каком основании вы разыскиваете его в моем замке.
   -- Я отлично понимаю, ваше сиятельство, -- ответил Батьяни, -- что вы ничего общего не имеете с этим подлым преступником; дело в том, что вы сами сделались жертвой обмана. Лейхтвейс и его шайка нашли приют у вас под видом труппы бродячих актеров и в данную минуту продолжают пользоваться вашим гостеприимством.
   Старый граф, дрожа всем телом, опустился в кресло. В нем заговорила отцовская любовь; мысль о том, что его сын может попасть в руки властей, что его арестуют, отдадут под суд и казнят, до того взволновала старика, что он чуть не лишился чувств. Он не нашел в себе силы ответить майору.
   -- Будьте любезны, ваше сиятельство, -- снова обратился тот к старику, -- прикажите проводить меня и моих людей, которых я на всякий случай привел с собой, в те комнаты, где находятся мнимые актеры. Не больше, как минут через двадцать, ваш замок будет очищен от непрошеных гостей.
   Ядвига, все время находившаяся в сильном волнении, внимательно слушала то, что говорил Батьяни. Движимая сочувствием к своему брату, она выступила вперед и резким тоном, по которому мнимый герцогский курьер сразу же догадался, что она стала на защиту Лейхтвейса, проговорила:
   -- Вы опоздали, господин майор. Явившиеся вчера актеры уже успели уехать отсюда и, клянусь вам, вы слышите, клянусь, что их больше в замке нет.
   -- Если так, то их вовремя успели предупредить! -- злобно воскликнул Батьяни. -- Если Лейхтвейсу удалось скрыться, то надо полагать, что его охраняет какой-то добрый гений.
   -- Если вы на самом деле такого мнения, -- с легкой усмешкой отозвалась Ядвига, -- тогда вам ничего другого не остается сделать, как отказаться от преследования и вернуться домой, так как не людям бороться с судьбой.
   -- Ошибаетесь, графиня, -- с злобной улыбкой возразил Батьяни. -- Если Лейхтвейса защищают ангелы-хранители, то я, в случае надобности, напущу на него дьяволов. Я догоню Лейхтвейса, как бы он хитро ни устроил свой побег. Старшина, будьте любезны немедленно обыскать все помещения замка вместе с моим слугой. Быть может, вы найдете какие-нибудь следы, по которым можно будет догадаться, в каких костюмах разбойники покинули замок.
   Старшина вместе с Риго вышел из комнаты, чтобы исполнить приказание майора.
   Батьяни остался один со стариком и его дочерью. Старик поднялся с кресла и обратился к Ядвиге со словами:
   -- Дочь моя, запри, пожалуйста, дверь, мне нужно поговорить с этим господином. Сама ты можешь остаться здесь.
   Ядвига заперла дверь на ключ и спустила портьеры, так что в другой комнате ничего нельзя было слышать.
   Старый граф, по-видимому, крайне взволнованный, подошел к Батьяни, взглянул на него с мольбою и произнес:
   -- Я никогда в жизни не пытался убедить кого бы то ни было отступить от исполнения своего долга, тем более, если этот долг вменен приказом самого герцога. Сегодня я в первый раз нарушу долг совести. Умоляю вас: откажитесь от преследования разбойника Лейхтвейса.
   -- Но позвольте, ваше сиятельство, -- возразил Батьяни, которому доставляло удовольствие мучить старика и показывать ему свою власть, -- как вы можете обращаться с такой просьбой ко мне, уполномоченному герцога? Мне приказано во что бы то ни стало задержать разбойника Лейхтвейса и передать его в руки правосудия. Со своим слугой я всю ночь был в дороге, мчался, как бешеный, рискуя жизнью, и в ту минуту, когда я напал на след разбойника, когда мне стоит только протянуть руку, чтобы схватить этого негодяя и раз и навсегда обезвредить его, -- вы просите, чтобы я отказался от своего намерения. Нет, ваше сиятельство. Честный человек и верноподданный герцога не может требовать этого от меня.
   Старый граф в смущении опустил голову на грудь. Он смотрел то на Батьяни, то на Ядвигу, сознавая, что поступает неправильно и противозаконно. Но в душе его взяло верх отеческое чувство любви и желание спасти сына от угрожавшей ему опасности.
   -- Господин майор, -- наклонился он к Батьяни, -- я богат. И даже очень богат. Если вам нужны деньги -- я готов заплатить вам десять тысяч талеров, но при условии, что вы прекратите свое преследование. Вы вправе презирать меня за то, что я предлагаю вам подобное, но вы не знаете, какие причины принуждают меня к этому, вы не подозреваете, как я терзаюсь и мучаюсь в данную минуту.
   Батьяни насторожился. Он не понимал, почему граф Шенейх принимал такое живое участие в судьбе разбойника. Но вместе с тем он начал догадываться, что между старым графом и Лейхтвейсом существует какая-то тайна.
   Десять тысяч талеров! Эта сумма пришлась бы мнимому майору весьма кстати, особенно в данное время. Он почти решился принять предложение старика. Но ненависть к Лейхтвейсу превозмогла все: она оказалась сильнее его стремлений к деньгам. Ему припомнилась Лора. Мнимый майор представил себе ее, самую красивую женщину на всем побережье Рейна, вспомнил свою свадебную ночь. Он вспомнил все, что произошло в комнате прирейнского замка; вспомнил презрение, с которым Лора оттолкнула его, законного супруга; вспомнил, что она любит преступника, бывшего лакея, подлого холопа герцога; он вспомнил наконец, что эта женщина пожертвовала для этого разбойника всем, даже браком с графом Батьяни. При этих воспоминаниях он подумал о том, что настал, наконец, долгожданный час расплаты и что стоит только сделать одно усилие, и Лора будет принадлежать ему.
   Батьяни решил отказаться от денег, предпочитая им удовлетворение своей жажды мести.
   -- Ваше сиятельство, -- спокойно произнес он, -- я не могу принять вашего бесчестного предложения. Я -- слуга герцога и дворянин, и честь мою я запятнать не могу и не желаю.
   -- Я старик, -- дрожащим голосом воскликнул граф Шенейх, -- одной ногой я уже стою в могиле! Если вы задержите Лейхтвейса, выдадите его властям и предадите суду, то вы нарушите покой моих последних дней; я сойду в могилу с разбитым сердцем. Знайте же теперь, в чем дело. Быть может, мое признание заставит вас пожалеть меня. Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник, опасный преступник, он...
   -- Он еще не в вашей власти, господин майор, -- громким голосом прервала своего отца Ядвига, решительно выступив вперед, -- вам еще не удалось задержать его, и я надеюсь, что Господь Бог не допустит этого. Не печалься, отец, что этот человек, у которого, по-видимому, сердце каменное, произносит одни только угрозы. Они должны еще оправдаться. Поймать Лейхтвейса не так-то легко, и вряд ли этому господину удастся задержать его. Я знаю, я чувствую, что Лейхтвейс скорей погибнет в борьбе, чем сдастся живым в руки своих врагов.
   Батьяни хотел было сделать насмешливое замечание, хотя и восхищался отважной девушкой, которая стояла перед ним с сильно раскрасневшимися щеками, но в этот самый момент кто-то громко постучал снаружи в дверь.
   -- Кто там? -- спросил граф Шенейх. -- Я никого не принимаю.
   -- Отворите, ваше сиятельство, -- послышалось в ответ, -- прибыл герцогский курьер с письмом для вас.
   Батьяни, услышав это, так испугался, что побледнел как полотно и должен был опереться на спинку кресла, чтобы не показать своего испуга.
   "Курьер герцога, -- подумал он, -- несомненно, это погоня за мной. Черт возьми! Неужели я попал в западню? Неужели я погиб сам, пытаясь погубить Лейхтвейса?"
   Глаза его полузакрылись. Перед ним встал вопрос, не лучше ли будет броситься самому в бегство и отказаться от преследования Лейхтвейса?
   Ядвига подошла к двери и открыла ее.
   На пороге показался какой-то человек, весь в пыли, он, видно, проехал верхом большое расстояние. Незнакомец был в форме герцогского курьера, через плечо у него висела кожаная сумка, в которой курьеры обыкновенно хранили письма. Однако, взглянув на курьера, Батьяни немного успокоился: он видел этого человека первый раз в жизни и потому надеялся, что и тот не знает его. Тем не менее он предусмотрительно отошел к окну, куда не доставал свет лампы, так что лицо его нельзя было рассмотреть.
   -- Имею ли я честь видеть его сиятельство графа Шенейха? -- спросил курьер, обращаясь к старику.
   Граф Шенейх поборол свое волнение и спокойно произнес:
   -- Да, я граф Шенейх.
   -- В таком случае имею честь вручить вам письмо его высочества с просьбой немедленно вскрыть его и принять к руководству.
   Старый граф взял письмо с пятью сургучными печатями и спросил:
   -- Известно ли вам содержание письма?
   -- Никак нет, ваше сиятельство, -- ответил курьер, -- но я полагаю, оно находится в связи с розысками очень опасного преступника и что в нем содержится приказ собственной его высочества канцелярии принять меры к задержанию этого преступника, как только он появится в ваших владениях.
   Старый граф вздрогнул. Он не сомневался, что письмо содержит приказ о задержании его сына, разбойника Лейхтвейса.
   -- Вы устали с дороги, -- обратился он к курьеру, -- и потому, вероятно, не откажетесь воспользоваться моим гостеприимством. Мой управляющий отведет вам комнату и позаботится об ужине для вас.
   Герцогский курьер, низко поклонившись, ответил:
   -- Благодарю вас, ваше сиятельство, за любезное приглашение, но, к сожалению, я не могу им воспользоваться, так как немедленно должен ехать дальше. Мне приказано доставить подобные же письма другим соседним с вами владельцам поместий, так как его высочество, по-видимому, сильно озабочен поимкой преступника. Со стороны властей приняты решительные меры не пропускать беглеца через границу герцогства; следует полагать, что он в конце концов будет водворен в тюрьму, из которой бежал.
   Курьер еще раз поклонился и вышел из комнаты.
   -- Боже милосердный, -- простонал старый граф, держа письмо в руках, -- неужели я должен собственными глазами читать о своем позоре? Нет, я не в силах открыть письма, Ядвига! Вскрой его и прочитай мне вслух.
   Волнение Батьяни дошло до крайнего предела. Он не спускал глаз с письма, которое должно было погубить его, и уж хотел было броситься к Ядвиге, чтобы вырвать у нее письмо из рук.
   Но тут произошло неожиданное.
   Ядвига взяла письмо из рук старика и положила его на карниз камина, сама села на табурет у ног старика и сказала:
   -- Тебе не следует подвергать себя новым волнениям, отец. Эта ночь и без того сильно повредила твоему здоровью, а потому мы пока не станем больше мучить себя. Ведь нам и так известно, что написано в этом письме, так что незачем вскрывать его до поры до времени.
   Батьяни чуть не вскрикнул от радости. Ему на этот раз сильно повезло: грозная опасность на время миновала.
   Снова открылась дверь, и в комнату вошел старшина вместе с Риго.
   -- В замке мы разбойника не нашли, -- доложил старшина, -- хотя нами обысканы все комнаты.
   -- Однако он должен находиться здесь! -- злобно вскрикнул Батьяни. -- Я отлично знаю, что он со своей шайкой под видом бродячих актеров остановился именно в этом замке.
   -- Совершенно верно, -- отозвался старшина, -- Лейхтвейс хитростью проник в замок и находился здесь. Но, по-видимому, он своевременно был предупрежден об опасности и ночью же бежал с товарищами.
   -- Как? Он бежал?
   -- Часа два тому назад разбойники покинули замок и деревню Шенейх, причем снова переменили наряды.
   -- Удалось ли вам что-нибудь узнать о теперешних нарядах?
   -- Да. Один из конюхов видел, как разбойники уехали. Они нарядились могильщиками, будто бы везущими покойника.
   -- Вы говорите, что часа два тому назад они уехали?
   -- Да, около этого.
   -- Если так, то они не могли далеко уйти! -- воскликнул Батьяни. -- Я пущусь за ними в погоню, а вы с вашими людьми следуйте за мной и окажите мне необходимое содействие. Вам известно, что за поимку разбойника Лейхтвейса назначена крупная награда? Награда эта целиком будет выдана вам и вашим крестьянам, если нам только удастся задержать негодяя.
   Старый граф снова попытался встать и просить о пощаде сына, но Ядвига положила свою маленькую ручку на его плечо и избавила его от нового унижения.
   -- Имеется ли в этом замке какое-нибудь подобие темницы, где бы можно было заключить разбойника на несколько часов? -- спросил Батьяни у графа, издеваясь над несчастным стариком.
   -- Имеется, -- дрожащим голосом ответил граф. -- В подвале есть подобное помещение, но оно пустует уже много лет, так как ни разу не приходилось сажать туда кого-либо из моих подчиненных.
   -- В таком случае сегодня туда попадет первый преступник после долгого перерыва, -- заметил Батьяни, кутаясь в свой плащ, -- в этой темнице будет сидеть один из опаснейших злодеев всей Европы.
   -- Довольно! -- воскликнул старый граф и гордо выпрямился. -- Вы начинаете оскорблять меня. Если вы находите удовольствие в охоте на людей, как кровожадный рабовладелец, преследующий беглого раба, то я, к сожалению, не разделяю ваших убеждений. Я требую, чтобы вы избавили меня от вашего присутствия.
   При этих словах граф указал рукой на дверь.
   -- Вы не очень-то любезны, -- расхохотался Батьяни, -- но ваше волнение мне понятно. Если вы принимаете столь близкое участие в судьбе этого разбойника, то, конечно, его поимка вам крайне нежелательна. Впрочем, этим займется суд, которому, быть может, удастся установить связь, существующую между благородным графом Шенейхом и преследуемым властями разбойником Лейхтвейсом. Честь имею кланяться, ваше сиятельство.
   Батьяни вышел из комнаты, старшина и Риго последовали за ним.
   -- Какой негодяй! -- воскликнул старый граф, оставшись наедине с дочерью. -- Как я был счастлив, дитя мое, в течение последнего года, уединившись в этом замке и избегая всякого общения с людьми, за исключением моих простодушных крестьян. Я уже успел отвыкнуть от гнусности и низости человеческой натуры. Но эта ужасная ночь снова ввергла меня в пучину, и я снова вижу, что люди так мерзки, как были и раньше, что они враждуют друг с другом, преследуют и уничтожают друг друга, как это делают хищные звери.
   Старик зарыдал. Ядвига бросилась к нему и начала ласкать его. Отец с дочерью просидели молча некоторое время, предавшись своим мыслям и чувствам, угнетенные сознанием, что Лейхтвейс безвозвратно погиб. Вдруг откуда-то послышались громкие крики и шум.
   -- Посмотри, Ядвига, что случилось, -- слабым голосом проговорил старик.
   Молодая девушка подбежала к окну и открыла его. Выглянув из окна, она увидела, что курьер стоит на крыльце замка, окруженный разъяренной толпой вооруженных крестьян. Она услышала речь, которую произносил мнимый герцогский курьер. Он обещал крестьянам богатую награду, если они помогут ему поймать Лейхтвейса.
   -- А теперь пойдемте со мной в трактир, -- заключил он свою речь, -- там пейте и ешьте за мой счет, но только торопитесь. Времени терять нельзя. Надо поскорей пуститься в погоню, а когда мы задержим разбойника, то обещаю вам устроить в деревне большое торжество. Кроме крупной суммы денег, которую вы разделите между собою, я угощу вас вдоволь водкой и пивом.
   Крестьяне, разумеется, пришли в восторг от этих обещаний и приветствовали Батьяни громким "ура". Они размахивали своими косами и цепами, затем окружили тесным кольцом коня Батьяни и с громкими криками направились толпой в трактир.
   -- Все погибло! -- жалобно воскликнула Ядвига. -- Бедный, несчастный брат! Настал твой последний час, судьба требует тебя к ответу за все твои грехи, совершенные тобою в роковом заблуждении.
   Она позвонила и приказала вошедшему камердинеру отправиться в деревню, чтобы разузнать, что там делается. Камердинер вернулся через полчаса и доложил, что в трактире выпили весь запас водки и что герцогский курьер отправился вместе с крестьянами в погоню за разбойниками. Вместе с тем он сообщил еще об одном обстоятельстве, заставившем старого графа и Ядвигу сильно призадуматься.
   -- Рядом с майором, -- продолжал камердинер, -- мчалась верхом женщина. Я узнал ее, хотя она пыталась закрыть свое лицо воротником плаща. Это была Красная мамзель.
   -- Подлая предательница! -- гневно воскликнул старый граф. -- Преследование Лейхтвейса -- дело ее рук! А я-то терпел ее под своей кровлей, удостаивал ее своим доверием и -- стыдно сказать -- позволил ей повлиять на меня во враждебном тебе направлении.
   Ядвига поспешила прекратить беседу, чтобы избавить отца от необходимости произнести постыдное признание. Прошел мучительный час. Ядвига просила отца прилечь, чтобы заснуть, но старик отказался. Он подошел к окну и мрачно посмотрел наружу.
   -- Итак, предсказание исполняется, -- пробормотал он, -- вот и настал конец рода графов Шенейх. Сын мой закончит свою жизнь на эшафоте. Это проклятие Божье! Совершенный мною грех находит свое возмездие на мне и сыне моем. Не ты виновен в этом, бедный мой сын. Не ты заслужил постыдную кару. Виновен во всем только я один, так как не нашел в себе мужества вступить в брак с моей возлюбленной и выступить открыто на ее защиту, а вместо этого покрыл ее стыдом и позором.
   -- Отец! Ради Бога, выслушай.
   Граф вздрогнул, когда услышал этот пронзительный крик своей дочери Ядвиги. Когда он обернулся и в изумлении взглянул на дочь, он увидел, что Ядвига стоит посередине комнаты, держа в руках письмо владетельного герцога. Она распечатала его и теперь уставилась на него широко открытыми глазами.
   -- Ядвига! -- воскликнул старый граф, подойдя к дочери. -- Что с тобой? Боже! Ты зашаталась! Тебе дурно? О каких новых ужасах прочитала ты в этом письме? Говори скорее. Я уж так надломлен всеми событиями, разыгравшимися в эту ночь, что мне ничего не страшно. Я все перенесу.
   Ядвига залилась слезами. Она задыхалась от волнения, но не могла произнести ни слова. Шатаясь, подошла она к отцу и обвила его шею руками, смеясь и плача, и, наконец, радостно воскликнула:
   -- Нет, отец! Это не новое несчастье. Это избавление. Это спасение. Лейхтвейс спасен.
   -- Спасен? -- в крайнем изумлении проговорил граф. -- Что ты говоришь, Ядвига? Ведь это письмо содержит приказание задержать моего сына и выдать его властям.
   Ядвига, радостно размахивая письмом, воскликнула:
   -- Да, оно содержит приказание задержать преступника, но только не Лейхтвейса, а того, кто мошенническим образом обманул нас с тобой, выдавая себя за герцогского курьера, того негодяя, который еще столь недавно издевался над нашими лучшими чувствами. Не Лейхтвейса, а его разыскивает полиция.
   Старый граф точно окаменел. Он никак не мог понять того, что сообщила ему Ядвига. А молодая девушка торопливо продолжала:
   -- Это письмо извещает тебя о том, что преступник граф Сандор Батьяни ухитрился бежать из тюрьмы, в которую был заключен, и что он, по всей вероятности, вместе со своим лакеем Риго бежал к границе. Тебе и всем соседним помещикам разрешается при первой возможности задержать графа Батьяни, заковать его в кандалы и доставить в Висбаден.
   -- Негодяй! -- гневно воскликнул старый граф. -- Он дерзнул разыграть здесь комедию и даже намеревался задержать Лейхтвейса. Да, Ядвига, я велю приготовить темницу в подвале моего замка, но в сырых, мрачных стенах будет томиться не Лейхтвейс, а граф Батьяни и его гнусный сообщник, лакей Риго. Я немедленно отдам все необходимые распоряжения.
   Старый граф уже схватился за колокольчик, чтобы позвонить, но Ядвига удержала его за руку.
   -- Нет, отец, -- возразила она, -- здесь в замке никто не должен подозревать, кто такой этот Батьяни, а то он улизнет в последнюю минуту. Надо действовать быстро и решительно, так как я убеждена, что Батьяни вовсе не думает о поимке разбойника, а просто-напросто хочет убить его и его спутников при помощи разъяренных крестьян. Надо помешать ему. Еще прежде чем Батьяни столкнется с разбойниками, я должна быть на месте, чтобы разоблачить негодяя перед нашими крестьянами. Поэтому разреши мне, отец, сесть на коня и нагнать Лейхтвейса, прежде чем это успеют сделать Батьяни и крестьяне.
   Не дожидаясь разрешения отца, Ядвига позвонила и приказала вошедшему слуге оседлать лучшего коня. Сначала старый граф не хотел согласиться с намерением молодой девушки ехать, но отважная Ядвига заявила самым решительным образом, что ничего ее не удержит от исполнения ее плана спасти Лейхтвейса и уличить Батьяни.
   -- Ничего дурного со мной не случится! -- воскликнула она, целуя руки своего отца и прощаясь с ним. -- Я ведь твоя дочь, и в моих жилах течет благородная кровь графов Шенейх. Будь уверен, что я спасу твоего сына, моего брата, а негодяй Батьяни попадется в собственную ловушку.
   Она уже хотела выбежать из комнаты, но старый граф еще раз остановил ее.
   -- Погоди, дитя мое, -- сказал он, подходя к письменному столу и вынимая из ящика два пистолета, -- если ты уж решила непременно ехать, то пусть хранит тебя Господь. Прошу тебя, возьми с собой эти два пистолета. Ты часто упражнялась в стрельбе, и я знаю, что ты стреляешь метко. Воспользуйся этими пистолетами при необходимости, но не проливай крови напрасно.
   Ядвига взяла пистолеты, еще раз обняла графа и выбежала из комнаты.
   Вскоре после этого граф Шенейх увидел из окна, как к крыльцу был подан один из лучших коней и как Ядвига вскочила на него при помощи конюха. Не пуская в ход хлыста, она погнала коня во весь опор и вскоре спустилась с холма. Она быстро скрылась в тумане.
   Старый граф шептал молитву. Он молил Бога сохранить его детей, дочь и сына, находившихся в опасности.
  

Глава 50. СТОЛКНОВЕНИЕ С РАЗБОЙНИКАМИ

   -- Дело принимает серьезный оборот, друзья мои! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Во главе крестьян я вижу моего смертельного врага, Сандора Батьяни, который каким-то роковым образом узнал, где мы находимся, и собирается взять нас в плен. Но, я думаю, что вы все согласны с тем, что живыми мы не сдадимся ему в руки. Правда, на нас идет сильный отряд, но отвагой и решительностью мы уже не раз одерживали победу.
   -- Мы будем биться, -- заявил Зигрист, -- до последней крови! Клянусь, что Батьяни придется раньше убить всех нас, прежде чем прикоснуться к тебе, нашему атаману.
   -- Спасем атамана! -- в один голос воскликнули Рорбек, Бруно и Отто.
   Моментально разбойники из могильщиков превратились в отважных воинов, спокойно ожидавших надвигавшуюся опасность.
   Обе женщины тоже вышли из колымаги, когда узнали, в чем дело. Лора бросилась к Лейхтвейсу.
   -- Я буду сражаться вместе с тобой, -- проговорила она, и щеки ее зарделись от волнения, -- дай мне какое-нибудь оружие, дорогой мой, и ты увидишь, что оно сослужит тебе большую службу в моих руках. Да, обещай мне еще одно, милый. Поклянись мне, что ты не отдашь меня живую во власть этого негодяя. Ты не хуже меня знаешь, какая участь ожидает меня. У тебя на груди хранится кинжал. Поклянись мне, что им пронзишь ты мое сердце, когда убедишься, что наше дело погибло, когда не будет иного спасения, как безусловная сдача.
   Она простерла с мольбой руки к своему мужу и сверкающими глазами смотрела на него.
   Лейхтвейс нежно обнял ее и прижал к своей груди.
   -- Что ты требуешь от меня, Лора, -- проговорил он, -- ты хочешь, чтобы я своей рукой убил тебя, чтобы я сам пронзил твое сердце, которое мне столь дорого? Нет, ты требуешь слишком многого. Это выше человеческих сил. Я не могу дать тебе такого обещания.
   В эту минуту разбойники ясно услышали рев и крики разъяренных крестьян и топот копыт скачущих коней. В лучах восходящего солнца Лейхтвейс и его товарищи увидели сверкающие косы и цепы, которыми размахивали их враги.
   -- Опасность приближается! -- в волнении воскликнула Лора. -- Нам некогда долго рассуждать! Неужели ты хочешь, чтобы тот, которого я презираю и ненавижу больше всего на свете, сделал меня своей любовницей? Неужели ты хочешь, чтобы он прикоснулся к моим губам, которые не раз лобзали тебя? Неужели ты хочешь умереть с мыслью, что я нахожусь во власти этого изверга? Дорогой мой, оставь колебания, поклянись мне, что ты убьешь меня, когда не будет уж никакой надежды на спасение. Смерть от твоей руки будет мне наслаждением. Умирая, я буду целовать твои руки.
   Лейхтвейс содрогнулся от мысли, что Лора, в случае его гибели, может попасть в руки Батьяни. Он крепко обнял свою жену, страстно поцеловал ее и прошептал:
   -- Ты была женой разбойника Лейхтвейса, ею ты и останешься до последнего своего вздоха, и никому ты не будешь больше принадлежать. В этом клянусь тебе.
   -- Благодарю тебя, мой дорогой.
   С этими словами Лора освободилась от объятий мужа и взяла ружье, которое ей подал Рорбек. Елизавета тоже взяла ружье. Она стояла рядом с Зигристом, и на ее лице появилось выражение отваги и решимости...
   Действительно, разбойникам пора было готовиться к обороне. Отряд крестьян во главе с графом Батьяни подходил все ближе и ближе. Еще минута, и столкновение было неизбежно.
   -- Живо, друзья мои! -- скомандовал Лейхтвейс с присущим ему в минуты опасности спокойствием. -- Образуем цепь, становясь в трех шагах один от другого. Колымага будет служить нам прикрытием. Стреляйте лишь по моей команде. Надо беречь пули и порох.
   Разбойники спрятались за колымагу и заняли позиции, удобные для стрельбы. Лейхтвейс и Лора стояли позади лошадей. Зигрист с Елизаветой поместились у заднего конца колымаги. Рорбек залез вовнутрь и целился оттуда. Бруно и Отто заняли места между колесами и направили дула ружей на крестьян. Разбойники так быстро заняли свои места, что их противники в первую минуту подумали, что они бросились в бегство, так как за колымагой никого не было видно, тем более, что нападающие были ослеплены солнечными лучами.
   С криком толпа бросилась на колымагу. Лейхтвейс хорошо видел все лица. Он отлично видел, что Батьяни подпоил крестьян для храбрости и возбудил их низменные инстинкты и кровожадность. Толпа приблизилась к разбойникам шагов на тридцать.
   -- Стреляйте! -- скомандовал Лейхтвейс.
   Раздалось семь выстрелов, и облако порохового дыма заволокло толпу нападающих. Когда дым рассеялся, разбойники увидели, что залп произвел ужасное действие. Шестеро крестьян валялось на земле в крови. Седьмая пуля, пущенная Лейхтвейсом, не попала в цель: она была направлена в Батьяни, но убила только его коня. Конь упал, и всадник, при помощи своего слуги Риго, силился встать на ноги.
   Этот неожиданный решительный отпор произвел ошеломляющее действие на крестьян. Толпа отхлынула назад, несмотря на тщетные старания Батьяни остановить ее. Крестьяне отошли к ближайшей роще, где за деревьями можно было укрыться от пуль. Они были так озадачены и перепуганы, что не подобрали даже своих тяжелораненых товарищей, которые корчились в предсмертных судорогах.
   Батьяни вскочил на лошадь своего слуги и начал уговаривать крестьян снова напасть на разбойников. На этот раз он поступил более осторожно. Он разделил свое войско на три части. Во главе среднего отряда шел он сам, к левому крылу приставил Риго, а к правому -- деревенского старшину. Он сказал крестьянам, что они должны думать о славе, которой себя покроют, если одолеют разбойника Лейхтвейса, и о крупной награде, которая им достанется. Затем он взял шпагу в одну руку, а в другую пистолет, пришпорил коня и снова бросился на разбойников. Снова прогремели семь выстрелов, но уже с меньшим успехом: только Лейхтвейс и Рорбек убили по одному человеку, остальные пули пролетели мимо. В ту же минуту крестьяне окружили разбойников со всех сторон.
   Прежде чем Лейхтвейс с товарищами успели снова зарядить свои ружья -- что при тогдашней системе ружей было не так просто, -- крестьяне начали наступать на них.
   -- Держитесь храбро, друзья мои! -- крикнул Лейхтвейс. -- Будем биться до последней капли крови. Лора! Иди ко мне! Ты знаешь, с кем мы имеем дело. Это он, негодяй Батьяни. Теперь я посчитаюсь с ним. Пусть сразится со мной.
   При виде своего смертельного врага, того человека, который хотел когда-то отнять у него возлюбленную, Лейхтвейс пришел в неописуемую ярость, лишившую его способности мыслить трезво. В глазах у него появились красные круги, он забыл все, что делается вокруг него, и с диким ревом бросился на Батьяни.
   Батьяни воспользовался тем преимуществом, что был верхом; он пришпорил своего коня и намеревался просто задавить Лейхтвейса. Конь встал на дыбы, и, прежде чем Лейхтвейс успел отскочить в сторону, он очутился на земле под копытами. На него тотчас же бросился Риго, пытаясь удержать его на земле. Это спасло Лейхтвейса. Батьяни взвел курок пистолета и прицелился в своего врага, но не решался выстрелить, так как опасался задеть своего слугу.
   -- Отойди в сторону! -- крикнул Батьяни. -- Прежде чем этот проклятый разбойник успеет вскочить на ноги, я размозжу ему череп!
   -- Пожалейте свою пулю, -- отозвался Риго, -- я лучше прикончу его кинжалом. Ведь я держу его под собой. Сейчас я ему перережу горло и все будет кончено.
   Риго выхватил длинный, остро отточенный нож и замахнулся. Но прежде чем он успел ударить им Лейхтвейса, его самого сразил страшный удар прикладом в голову.
   -- Прочь, мерзавец! -- прозвучал звонкий голос. -- Лейхтвейса не так легко убить. Вставай, Гейнц. Я здесь. Я помогу тебе.
   Это Лора со всего размаха ударила Риго по голове прикладом своего ружья и таким образом спасла жизнь своему мужу. Риго хрипло вскрикнул и свалился. В то же мгновение Лейхтвейс вскочил на ноги, схватил Лору за руку и рванул ее в сторону. Да и пора было.
   Обезумев от ярости при виде падения своего слуги, Батьяни выстрелил в Лору и чуть не попал ей в голову.
   -- Больше ты стрелять не будешь! -- крикнул Лейхтвейс. -- Теперь мы с тобой рассчитаемся!
   Он швырнул свое ружье в сторону и, подобно кровожадному тигру, подскочил к лошади; схватив железной рукой Батьяни, он стащил его с седла. Батьяни, не ожидавший столь стремительного нападения, не мог отразить его. Лейхтвейс швырнул своего врага на землю с такой силой, что у того затрещали кости. Но Батьяни в то же мгновение вскочил на ноги.
   Прежде чем Лейхтвейс успел опомниться, его и Лору окружили тесным кольцом человек десять крестьян во главе со старшиной. Лейхтвейс пожалел, что бросил свое ружье, он сразу сообразил, что голыми руками ему не отбиться от вооруженной толпы. Лора тоже была безоружна, так как зарядов у нее больше не было, а приклад ружья разлетелся при ударе в голову Риго. Лейхтвейс еще раз попытался схватить своего смертельного врага и, несомненно, задушил бы его руками, если бы ему не помешали подоспевшие крестьяне.
   Батьяни отскочил в сторону.
   Пока Лейхтвейс отчаянно отбивался кулаками от крестьян, Батьяни подбежал сзади к Лоре, обхватил ее обеими руками, поднял и побежал с нею к роще.
   -- Гейнц, помоги! -- отчаянно вскрикнула несчастная женщина. -- Он уносит меня! Спаси меня!
   Лейхтвейс дико вскрикнул. С нечеловеческими усилиями растолкал он окружавших его врагов и погнался за Батьяни.
   -- Отдай ее, -- прохрипел он, -- отдай мою жену! Лора! Я не оставлю тебя!
   Но Батьяни успел убежать довольно далеко. Крепко обхватив Лору и прижимая ее голову к своей груди, он быстро бежал к роще, где незадолго до этого искали прикрытие крестьяне.
   -- Адельгейда, -- крикнул он, -- давай скорей своего коня! Вот она, заложница, с помощью которой мы задержим и самого Лейхтвейса.
   В роще что-то зашевелилось. Оттуда выехала верхом на коне рыжая жена палача. С дьявольским хохотом она протянула руки к Батьяни, когда он был от нее на расстоянии еще ста шагов, готовясь принять от него прелестную пленницу.
   Лейхтвейс все это видел и отлично сознавал опасность, в которой находилась его жена. Он напряг все свои силы и помчался вперед. Он знал, что если Батьяни удастся добежать до рощи и передать Лору Адельгейде, то все погибло. Несмотря на то, что Лейхтвейс напрягал все свои силы, он, казалось, не в состоянии был догнать Батьяни. Расстояние между бегущими все увеличивалось.
   -- Скорей сюда, ко мне! -- кричала Адельгейда. -- Если она будет в наших руках, то мы поймаем и его. Да, Лейхтвейс, Лора сейчас будет в моей власти, и ты ее больше никогда не увидишь.
   -- Адельгейда, -- дико вскрикнул Лейхтвейс, в отчаянии хватаясь обеими руками за голову, -- если ты человек, если ты женщина, а не лютый зверь, то не похищай у меня моей Лоры, единственной моей радости.
   Но Батьяни уже добежал до рыжей женщины. Лейхтвейс увидел, как Адельгейда низко наклонилась в седле, с жадностью протянула руки, схватила лишившуюся чувств Лору и подняла к себе на седло. Лейхтвейс дико озирался по сторонам. У него не было никакого оружия, ни ружья, ни пистолета, чтобы предотвратить страшное несчастье. Но тут он схватился рукой за кинжал на своей груди, тот самый кинжал, которым он поклялся убить Лору, если она попадет во власть Батьяни. Он выхватил этот кинжал и огромными прыжками помчался дальше, к тому месту, где стояла Адельгейда со своей добычей.
   Но было уж поздно. Прежде чем он успел добежать, Батьяни вскочил на коня, на котором сидела рыжая Адельгейда, и, схватив повод, пустил в ход шпоры. Конь понесся вперед, унося на себе Батьяни, его сообщницу и их добычу.
   -- Она погибла, -- хрипло простонал Лейхтвейс, -- Лора погибла! Итак, злой рок меня одолел. Теперь мне все равно -- берите, вяжите, сажайте в тюрьму, и если в вас есть хоть капля сострадания, то скорей казните меня, так как смерть на плахе будет для меня блаженством.
   Вдруг Лейхтвейс насторожился. Вблизи прогремел выстрел; но, насколько он сообразил, это было не за его спиной, где все еще шел бой крестьян с разбойниками, а впереди... Лейхтвейс был так ошеломлен и озадачен представившимся ему неожиданным зрелищем, что в первое мгновение не поверил своим глазам. Ему казалось, что он помешался, что он бредит. Выстрел, раздавшийся впереди, сразил коня, на котором сидели Батьяни и Адельгейда с Лорой. Батьяни и сообщница его валялись на земле, а Лора, пришедшая в себя от внезапного толчка при падении, первая вскочила на ноги. Простирая обе руки вперед, она побежала к Лейхтвейсу, который крепко обнял ее, не помня себя от радости.
   Кто же выстрелил в последнюю минуту и вовремя остановил Батьяни с Адельгейдой? Это сделала молодая девушка, мчавшаяся на вороном коне к месту происшествия. Это была прелестная девушка, вдвойне прелестная в эту минуту, когда, размахивая дымящимся пистолетом, она мчалась вперед, подобно сказочной героине. При всем этом девушка в первый раз встретилась лицом к лицу с серьезной опасностью, в первый раз в жизни выстрелила в живое существо.
   В золотых лучах солнца Лейхтвейс узнал ее. Это была Ядвига, его сестра, дочь графа Шенейха. Крестьяне тоже увидели дочь графа. Они тотчас же прекратили бой с разбойниками и побежали навстречу Ядвиге.
   -- Сюда ко мне, сюда! -- звонким голосом крикнула Ядвига. -- Оцепите меня и вон тех, что стоят там. Никого не отпускать, не выслушав меня.
   Батьяни и Адельгейда тем временем успели встать на ноги. Оба они в недоумении и страхе косились на явившуюся столь неожиданно молодую девушку. Они догадывались, что Ядвига явилась расстроить их коварные замыслы.
   -- Не беспокойтесь, ваше сиятельство, -- произнес старшина, низко кланяясь и подходя к лошади, на которой сидела молодая графиня, -- разбойники вас не тронут. Мы постоим за вас.
   -- Я знаю это, друзья мои, -- ответила Ядвига, -- а потому я предлагаю вам немедленно схватить вон того человека, который обманул вас со злостным намерением, хотя сам он в действительности отъявленный негодяй, беглый арестант и преступник, которого я тут же уличу.
   -- О ком говорите вы, ваше сиятельство? -- в недоумении спросил старшина.
   -- Об этом человеке, -- грозно произнесла Ядвига, указав рукой на Батьяни, который стоял бледный как полотно в сильнейшем замешательстве.
   -- Об этом? -- повторил старшина. -- Но ведь он курьер герцога, потребовавший от нас задержания разбойников. Несомненно, тут какое-то недоразумение.
   -- Никакого недоразумения нет, -- возразила Ядвига, -- вы сделались жертвой гнусного обмана.
   С этими словами графиня достала письмо герцога и развернула его.
   Батьяни зашатался. Он догадался, что Ядвига держит в руках приказ о его задержании.
   -- Этот человек, -- продолжала молодая графиня, -- вовсе не тот, за которого он себя выдавал. Он не герцогский курьер и вовсе не снабжен полномочиями на задержание кого бы то ни было. Напротив, власти разыскивают и преследуют его самого. Он бежал из висбаденской тюрьмы, где сидел в ожидании судебного приговора. Прочитайте эту бумагу, которая только что доставлена моему отцу. В ней содержится приказ герцога задержать при первой возможности графа Сандора Батьяни, заковать его в кандалы и доставить в Висбаден.
   Ядвига передала письмо старшине. Тот быстро прочел его и удостоверился в подлинности печатей, а затем обратился к крестьянам:
   -- Он обманул нас, друзья мои. Этот негодяй провел нас самым гнусным образом, и мы все сделались жертвой его мошеннической подделки. Именем закона, задержите его, а вместе с ним и рыжую мамзель. Довольно она нам причинила зла, и если мы доставим ее в висбаденскую тюрьму в качестве сообщницы графа Батьяни, то это будет ею вполне заслужено.
   Он подошел к графу Батьяни и произнес:
   -- Граф Батьяни! Арестовываю вас именем закона!
   Батьяни отступил шаг назад, выхватил пистолет и крикнул:
   -- Прочь с дороги! Кто мне помешает, тот будет убит!
   Крестьяне в ужасе расступились, а Батьяни с пистолетом в руке бросился вперед. Добежав до ближайших деревьев, он обернулся и прицелился в Лору, которая стояла рядом со своим мужем около лошади Ядвиги.
   -- Погибай, Лора фон Берген! -- заревел Батьяни. -- Не жить тебе больше с Лейхтвейсом! Эта пуля пронзит твое сердце.
   Лейхтвейс вскрикнул и бросился вперед, своим телом защищая Лору. Но Батьяни, по-видимому, был слишком взволнован и сильно торопился. Пуля пролетела мимо. В то же мгновение Батьяни исчез, точно сквозь землю провалился. Несколько крестьян бросились в погоню за ним, но вскоре вернулись и доложили, что беглеца не удалось поймать.
   Тем временем Ядвига сошла с коня. Она приказала старшине подобрать убитых и раненых и доставить их в деревню. Рыжая Адельгейда была связана по рукам и ногам, и Ядвига приказала доставить ее в замок на суд к старому графу. И, скрежеща зубами от ярости, Адельгейда подчинилась силе. Накануне она повелевала всей деревней, свысока смотрела на всех крестьян и обходилась с ними, как со своими рабами. А теперь те же крестьяне громко проклинали ее, смеялись над нею и вели ее в замок для расправы. Лицо Адельгейды исказилось злобой, стало похожим на лицо Медузы, от взгляда которой, как известно, превращалось в камень все, с чем бы он ни встречался.
   Старшина убедился, что четверо крестьян были убиты в этом бессмысленном бою, а пять ранено. Этот урон еще больше разъярил крестьян против графа Батьяни. Если бы он в данную минуту находился вблизи, то его разорвали бы на куски. Слуга графа, цыган Риго, тоже был тяжело ранен и валялся на земле в луже крови. Лора ударом приклада серьезно ранила его. Он лежал с раскрытыми глазами, как мертвец. Крестьяне были не прочь добить его; они уже собирались повесить его на одном из ближайших деревьев. Ядвига остановила их и приказала доставить тяжелораненого в замок вместе с другими ранеными. Вызвали из деревни телегу и погрузили на нее мертвых и раненых. Старшина сел на козлы.
   Тем временем Лейхтвейс направился к своим товарищам. К его великой радости, почти все остались невредимы. Только Отто был контужен в левую руку, да и то легко, а Зигрист получил удар саблей в правую щеку.
   -- Шрам от этой раны будет украшать тебя всю жизнь, -- произнес Лейхтвейс, крепко пожимая Зигристу руку, -- а вас всех, друзья мои, я искренно и от всего сердца благодарю за помощь, которую вы оказали мне в минуту страшной опасности. Пусть и впредь нашим девизом будет: "Один за всех, все за одного!" Каждому из вас я обязан своей жизнью, и я во всякое время готов пожертвовать собою ради вас, товарищей и друзей моих.
   Тем временем Ядвига беседовала с Лорой. Когда Лейхтвейс вернулся к ним, он увидел умилительную картину. Лора и Ядвига крепко взялись за руки и радостно смотрели друг другу в глаза. Лейхтвейс видел, что сестра его, чистая, добродетельная девушка, не гнушалась его жены, хотя знала, что Лора -- жена разбойника. Он подошел к Ядвиге, собираясь поцеловать ей руку. Но молодая графиня не допустила этого. Она без стеснения обвила руками шею Лейхтвейса и с грустной улыбкой произнесла:
   -- Ты ни одной женщине не разрешишь поцеловать твоего мужа, Лора, но мне ты позволишь сделать это в данную минуту. Я целую его как сестра, и ко мне ты не будешь ревновать его.
   -- Сестра моя! -- в сильном волнении воскликнул Лейхтвейс с выступившими на глазах слезами. -- Как мне благодарить тебя за все то, что ты сделала для меня? Ты спасла мою Лору, вырвав ее из рук негодяя. Я никогда не забуду этого, дорогая сестра, и пока я жив, ты можешь быть уверена в том, что я предан тебе душой и телом.
   -- Я исполнила лишь свой долг, -- ответила Ядвига, -- и отныне я буду гордиться сознанием того, что предотвратила опасность, милые мои. Я искренно сожалею, что мы не можем остаться все вместе и что ты, дорогой брат, даже не можешь носить имени своего отца. А теперь прощайте. Мне давно пора вернуться в замок, чтобы успокоить отца относительно вас. Да поможет вам Бог в дальнейшей жизни, и да хранит Он вас в трудную минуту.
   Ядвига обняла Лору на прощанье, поцеловала ее и достала маленький золотой крестик, на котором красовалось пять великолепных изумрудов.
   -- Вот этот крестик, -- сказала она, -- мне подарила моя бедная мать, и до сих пор я носила его на груди. Тебе, милая Лора, я охотно его доверяю. Носи его на груди своей; он защитит тебя от опасности и оградит тебя от всякого зла.
   Лора взяла крестик и ответила:
   -- В данную минуту у меня нет ничего, чем я могла бы отблагодарить тебя за твой дорогой подарок. Впрочем, нет. Лейхтвейс, дай мне на минуту свой кинжал. Я передам Ядвиге менее ценный, но не менее дорогой подарок.
   Она взяла из рук Лейхтвейса острый кинжал и отрезала локон своих чудных золотистых волос.
   -- Возьми этот локон, -- обратилась она снова к Ядвиге. -- Я целую его и молю Бога, чтобы Он, покуда ты будешь это носить при себе, сохранил тебя чистой и добродетельной. Вместе с тем я прошу Бога, чтобы ты никогда не забывала твоего брата Генриха Антона, разбойника и браконьера, и жены его, которая гордится тем, что она жена Лейхтвейса.
   Ядвига взяла локон и осторожно спрятала его у себя на груди. Затем она еще раз пожала руку Лейхтвейса, еще раз простилась с ним и с Лорой, пришпорила коня и ускакала.
   Лейхтвейс и Лора долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась в тумане. Лейхтвейс прижал Лору к себе и дрожащим голосом произнес:
   -- Снова мы остались одни, моя Лора. Я прошел мимо родного дома, как во сне. Я видел своего отца, точно видение, и снова лишился его. Прощай, отец! Прощай, сестра! Снова нас ожидает борьба, нас снова будут окружать опасности и преступления. Мы сами избрали свой тернистый путь, Лора, и нам нельзя роптать на судьбу, так как мы по собственной воле отказались от общества. Ты одна у меня -- больше у меня никого нет в целом свете.
   Лора нежно прижалась к мужу и восторженно воскликнула:
   -- А все-таки мы с тобой принадлежим друг другу и потому неизмеримо богаты! Пусть люди осуждают и презирают нас, пусть проклинают и жалеют меня, что я ушла из знатного замка в разбойничью пещеру. Люди ведь не знают, сколько счастья, сколько радости, сколько блаженства я испытала в этой мрачной пещере вместе с тобой, мой дорогой, мой ненаглядный.
   Снова приникла она головой к груди Лейхтвейса, и солнце яркими лучами озарило счастливую чету. Вдруг Лора встрепенулась. Разбойники приготовили снова колымагу и собирались продолжать свой путь.
   Вскоре разбойники поехали дальше; Зигрист, Бруно и Отто шли пешком, снова наряженные могильщиками, Рорбек сидел на козлах и правил лошадьми, а Лейхтвейс ехал верхом на коне.
  
   Рыжая Адельгейда была доставлена в замок. Крестьяне издевались над нею всю дорогу и осыпали ее насмешками, то и дело дергая веревки, которыми она была связана.
   -- Живее, Красная мамзель! -- кричал какой-то коренастый мужик, размахивая своей дубинкой над головой Адельгейды. -- Сегодня мы рассчитаемся с тобой! Довольно ты издевалась над нами и обходилась, как с собаками. Теперь на нашей улице праздник, и мы проучим тебя. Двигайся скорее, рыжая, живей!
   Но больше всего Адельгейде пришлось вытерпеть, когда толпа дошла до деревни. Из всех хижин высыпали женщины навстречу возвращающимся крестьянам; когда они узнали о кровавом исходе боя, о числе убитых и раненых, то поднялся рев по всей деревне. Женщины накинулись на Адельгейду.
   -- Ты виновата во всем, проклятая! -- кричала какая-то молодая женщина, муж которой был убит во время стычки. -- Ты одна виновата, что в деревне теперь несколько вдов и сирот!
   Она изо всей силы ударила жену палача по лицу. К счастью, Адельгейда успела быстро отвернуться, так что удар пришелся больше по ее плечу. Но все же она вскрикнула от боли и чуть не упала.
   -- Бейте ее, -- кричали женщины, -- облейте ее горячим маслом и кипятком! Это рыжая Адельгейда, которая околдовала нашего старого графа, так что он стал жесток и несправедлив к нам. Вздерните ее на ближайшем дереве, эту ведьму!
   -- Да, она настоящая ведьма! -- визжала какая-то беззубая старуха, сидевшая на земле под деревом. -- Ее надо сжечь или утопить. Если окажется, что она поплывет со связанными руками, то она человек, а если она потонет, значит, она ведьма и заслужила смерть.
   Большинство крестьян отнеслось весьма сочувственно к этому предложению. По всей вероятности, Адельгейде тут же настал бы конец, если бы, к ее счастью, в эту минуту Ядвига не нагнала шествие и не приказала снова доставить рыжую женщину в замок, на суд к старому графу.
   Крестьяне роптали, так как опасались, что старый граф будет слишком мягко судить Красную мамзель, но все же они не посмели ослушаться обожаемой молодой графини, а потому подчинились ее распоряжению. Чуть ли не вся деревня шла за арестованной до самого замка. Громкие проклятия, угрозы и брань сопровождали рыжую Адельгейду. Наконец ее довели до ворот замка. Ворота раскрылись, и Адельгейда вступила на порог того Дома, где она так долго хозяйничала и делала, что хотела. Теперь она вернулась сюда пленницей, осмеянной, презираемой и ненавидимой теми, кого она еще так недавно сама презирала.
   Тем временем старый граф узнал со слов Ядвиги обо всем происшедшем. Он приказал привести рыжую Адельгейду. Долго смотрел он на нее печальными глазами, а потом сказал:
   -- Сама ты виновата во всем. Ты злоупотребила моим доверием и за мои благодеяния отплатила черной неблагодарностью. Мне грустно, что я должен судить и не могу простить тебя. Но я не могу сделать этого уже потому, что восстановлю этим против себя моих крестьян, которые должны убедиться, что я справедлив.
   -- К чему это длинное предисловие! -- нагло воскликнула бывшая экономка, откинув голову назад. -- Я знаю, что вы хотите убить меня. Мне известна ваша тайна, тайна вашей молодости, и я имею возможность покрыть вас позором и презрением, если разглашу, кто такой ваш сын.
   По-видимому, рыжая Адельгейда хотела запугать графа этими угрозами, но, к ее изумлению, старик остался совершенно спокоен.
   -- Мне не страшны твои разоблачения, -- ответил он, -- ты можешь рассказывать кому угодно, что я отец разбойника Лейхтвейса. Меня ты этим не опозоришь и не осрамишь. А если бы даже люди были настолько несправедливы, что стали бы презирать меня за это, то я безропотно снесу этот новый удар, так как мне уже осталось жить немного. Тебе нечего бояться, что я велю убить тебя, хотя, в качестве верховного судьи в моих владениях, я располагаю правом присудить тебя к смертной казни, не дожидаясь на это разрешения уголовного суда в Висбадене. Но я этого не сделаю. Тебя постигнет кара во сто раз худшая смерти, если только в душе твоей еще осталась искра порядочности.
   Граф обратился к старшине, который вошел в комнату вместе с несколькими крестьянами.
   -- Вот эта женщина, -- сказал он, -- в течение дня будет содержаться в тюрьме, а с наступлением ночи она будет высечена на поляне за деревней. После этого вы натравите на нее собак и выгоните ее из деревни.
   Услыхав этот ужасный приговор, рыжая Адельгейда содрогнулась и посмотрела на графа, как бы не веря тому, что столь ужасные слова произнес тот самый человек, который раньше был всегда так мягкосердечен и добр.
   -- Высечь меня? -- встрепенулась она. -- Натравить на меня собак?! Неужели вы осмелитесь привести в исполнение этот приговор? Неужели вам не страшна моя месть? Подумайте сначала, граф Шенейх. Вы знаете, что я не из тех, кто легко забывает и прощает. Клянусь вам, что я сумею вам отомстить, если вы опозорите меня. О, вы побледнели, вы испугались! Вы теперь уже боитесь моей мести! Но я клянусь, что если вы не возьмете обратно этот приговор, то я не успокоюсь до тех пор, пока не уничтожу весь ваш род! Я погублю вон ту девушку с розовыми щечками и улыбкой святоши! Всех вас я уничтожу, а вместе с вами и того, кто стал вам так дорог сегодня ночью!
   Действительно, старый граф испугался, слушая рыжую Адельгейду; он охотно взял бы обратно свой приговор. Но он не мог этого сделать: крестьяне смотрели на него в упор -- они были уверены, что он, как верховный судья, не может уничтожить свой собственный приговор.
   -- Уведите ее, -- дрожащим голосом произнес старый граф, -- сегодня, с наступлением сумерек, сделайте то, что я приказал. Эта женщина никогда больше не должна показываться у нас. Пусть вернется к своему мужу, висбаденскому палачу.
   Крестьяне вытащили Адельгейду из комнаты. Ее отвели в темницу, куда не проникал ни один луч света, и там ей дали кусок сухого хлеба и кружку воды. Под вечер вся деревня пришла в движение. Можно было подумать, что настал большой праздник. Изредка раздавались крики:
   -- Сегодня в Шенейхе большое торжество! Сегодня мы избавимся наконец от Красной мамзели! Мы выгоним ее из деревни, натравим на нее собак и так высечем, что она не так скоро забудет нас!
   На большой поляне вблизи деревни собрались чуть ли не все крестьяне со своими семействами. Луна ярко светила, и звезды горели в вышине. Посередине поляны был воздвигнут толстый столб. Возле столба стояло два здоровенных парня, которым на этот раз было поручено исполнять обязанности палачей. В руках они держали кожаные бичи, которыми со свистом размахивали в воздухе. У подножия столба было воздвигнуто маленькое возвышение шириной в стол.
   Вдруг собравшаяся толпа заколыхалась и все взоры обратились в сторону деревни, откуда приближалась печальная колесница. На ней сидела рыжая Адельгейда. Ей надели на голову соломенный венок, а в руки дали букет из крапивы и чертополоха. Колесницу, в качестве почетной стражи, сопровождали шесть молодых крестьян. На поляне даже выстроился "оркестр", инструментами служили разбитые горшки, воронки, глиняные кувшины и какая-то старая, дырявая труба, а старый, полупомешанный деревенский портной извлекал невозможные звуки из полуиспорченного контрабаса.
   Лицо Адельгейды как бы застыло без всякого выражения; она совершенно не шевелилась, когда шла на невероятный, невыносимый позор, ее своеобразная красота еще резче бросалась в глаза. Когда телега доехала до места казни, старшина подал знак, и Адельгейду сняли с нее. Молодые парни хотели отнести ее к позорному столбу, но она без всякого смущения громко воскликнула:
   -- Оставьте меня! Я еще твердо стою на ногах и буду твердо стоять и тогда, когда сокрушится величие гордого владетеля замка.
   Она подошла к позорному столбу. На нее моментально набросились несколько специально назначенных для этого женщин и в одно мгновение сорвали с нее одежду. На рыжей красавице осталась одна лишь длинная, белая сорочка, из-под этой сорочки вырисовывались дивные формы прелестного тела -- пышная грудь, округлые бедра, -- словом, вся красота, которой могла справедливо гордиться Адельгейда и которая делала ее похожей на Венеру. На белые плечи длинными кудрями спадали золотисто-рыжие волосы. Серебристые лучи луны озаряли эту красавицу.
   Старшина решил как можно скорей покончить с наказанием Адельгейды. Он распорядился, чтобы каждый из вооруженных бичами молодых парней нанес Адельгейде по десять ударов. По знаку его руки Красную мамзель положили на деревянное возвышение, не привязав веревками, так как бежать ей было некуда. Крестьяне тесным кольцом окружили место позора. Палачи засучили рукава, чтобы свободнее действовать.
   Адельгейда решила не просить пощады и не кричать. Она стиснула зубы и закрыла лицо волной своих золотистых волос, чтобы крестьяне не видели ее слез.
   -- Начинайте! -- приказал старшина.
   Оба бича сразу опустились на тело осужденной. При первом же ударе тонкая сорочка разорвалась. Второй удар провел на теле несчастной длинную красную полосу. Палачи снова замахнулись.
   Вдруг среди толпы раздался пронзительный, дикий крик. Внезапно вырвался вперед какой-то человек, которого никто из крестьян никогда еще не видал. Это был не то человек, не то какое-то исчадие ада, отвратительный дьявол. Он точно вырос из мрачных недр земли, чтобы принять участие во всем этом зрелище.
   Женщины начали кричать, мужчины -- креститься, вся толпа дрогнула и расступилась перед ужасным пришельцем. Человек этот походил своим видом на медведя. На широкой бычьей шее сидела безобразная большая голова, покрытая беловато-рыжей щетиной; губы этого урода походили на толстые пиявки, насосавшиеся крови, причем он скалил свои огромные зубы подобно хищному зверю. Этот урод, облаченный в кожаную хламиду, размахивал в воздухе дубиной, пробивая себе дорогу к рыжей Адельгейде.
   -- Я иду! -- ревел он хриплым голосом. -- Они не должны трогать тебя. Рохус со всеми справится. Не бойся, повелительница, я здесь!
   Адельгейда, вскрикнув от радости, вскочила на ноги. Избавитель явился вовремя, чтобы спасти ее от самого худшего. Она никак не ожидала его, так как думала, что Рохус остался дома, при ее муже. А тут неожиданно он является! Тот, кто до безумия любил ее, был ее безответным рабом, готовый дать разорвать себя на части ради нее. Рохус схватил полунагую Адельгейду, поднял ее своими грубыми руками и нежно прижал к своей груди. Та самая Адельгейда, которая раньше с отвращением отталкивала от себя этого человека-зверя, теперь крепко прижалась к Рохусу. А дикий Рохус вынес ее из толпы и избавил от окончательного позора.
  

Глава 51. АДЪЮТАНТ КОРОЛЯ

   Король Фридрих проводил последний вечер в своей столице накануне отъезда к армии.
   Началась война, которая, несмотря на военный гений великого короля, продлилась семь лет и охватила всю Европу, завершившись победой маленькой Пруссии над тремя союзными великими державами: Австрией, Францией и Россией.
   Великий король в трудные минуты своей жизни выказывал спокойствие и беззаботность, которым поражались не только его приближенные, но и все его подданные, они черпали из этого спокойствия своего вождя силы и надежду на будущее. На этот раз король распорядился, чтобы его прощание с дорогими и искренне преданными ему берлинцами было большим маскарадным балом в залах оперного театра. Он распорядился, чтобы в этот вечер всякий, кто был в состоянии внести установленную весьма высокую входную плату, был допущен к участию в бале. Доход от маскарада был предназначен на устройство лазаретов для раненых.
   Понятно, что вся знать Пруссии собралась в этот вечер в залах оперного театра, чтобы провести последние часы вместе с королем в беззаботном веселье. Но явилась не только знать, но и представители всех прочих слоев населения, имевших в обыкновенное время редко доступ к увеселениям короля, который, как известно, относился дружелюбно лишь к дворянам.
   Около десяти часов вечера все залы оперного театра были битком набиты пестрой толпой маскированных гостей. Все они старались подтвердить роскошью своих костюмов и нарядов богатство и благосостояние страны и доказать, что Пруссии не страшны ужасы войны, что даже в дни накануне грядущего боя у нее имеются в изобилии средства на увеселения.
   Залы были залиты ярким светом. Всюду раздавались мелодичные звуки оркестров. Красота женщин, шелковые наряды, драгоценные украшения, искреннее веселье -- все это составляло пеструю, диковинную картину. Весь двор уже собрался, но короля еще никто не видел. По всей вероятности, он еще работал во дворце со своими министрами и генералами и отдавал последние распоряжения, завершая свой план похода. Хотя никто еще не видел короля, все-таки среди гостей ходили упорные слухи, что он уже явился на празднество и что он, как и все другие, пришел в маске, чтобы его до поры до времени нельзя было узнать.
   Однако достоверных сведений ни у кого не было, даже у приближенных короля. Не узнала ничего определенного и знаменитая танцовщица и певица Аделина Барберини, которая явилась на бал уже около часа тому назад. Своей красотой и изяществом Аделина превосходила всех присутствующих женщин, не говоря уже о роскоши наряда. Она, так сказать, представляла собою солнце, вокруг которого собрались все звезды. На ней был наряд, особенно подчеркивающий ее красоту: она была одета венецианкой, именно той Екатериной Карнаро, перед которой некогда преклонялась вся Венеция благодаря исключительной ее красоте. Тяжелое платье из белого шелка облегало стройное тело Аделины; платье это было украшено золотой вышивкой, а с плеч красавицы ниспадал длинный пурпурный плащ, унизанный драгоценными камнями. На черные как смоль волосы Аделина надела драгоценную диадему. Четверо пажей, тоже в венецианских костюмах, не отходили ни на минуту от своей госпожи.
   Как только Аделина Барберини вошла в большой зал, все взоры обратились на нее. Надо, однако, признаться, что далеко не все присутствующие смотрели на нее благожелательно. Уже в то время в Берлине ходили неопределенные слухи, будто Аделина Барберини сумела запутать короля в свои сети, что она заставляет его тратить на нее огромные деньги и что она злоупотребляет его чисто королевской щедростью. Роскошный замок, выстроенный в Потсдаме по приказу короля для красавицы танцовщицы, возбудил зависть менее богатых придворных. Многие знали о том, что из королевской казны беспрерывно переходят крупные суммы в руки Аделины, и мало-помалу в народе утвердилось мнение, что танцовщица, подобно вампиру, высасывает все силы из короля и грабит его казну. Народ прозвал ее Черной плясуньей.
   За время своей близости к королю Аделина Барберини нажила себе много врагов: немало было людей, которые с недоверием наблюдали за нею и были готовы предостеречь короля. Но Фридрих Великий считал себя гораздо большим знатоком людей, чем он был на самом деле. Он смеялся над предостережениями и даже решительно протестовал против них; по-прежнему он бесконечно доверял танцовщице и благоволил к ней. Ввиду того, что король благоволил к Аделине Барберини, у нее при дворе было много сторонников, и если многие придворные, быть может, втайне и завидовали ей, даже ненавидели ее, то во всяком случае не решались показывать это открыто, а напротив, льстили ей и превозносили ее, так как при содействии Барберини можно было сделать карьеру и выслужиться. Всем было хорошо известно, что через ее посредство ходатайства всегда быстро доходили до короля.
   Аделина Барберини заняла место на маленьком возвышении, покрытом коврами; на этом возвышении полукругом стоял ряд красных бархатных кресел для знатнейших придворных дам. На этом возвышении Аделина восседала, подобно королеве, явившейся на торжество лишь для того, чтобы ей поклонялись. И действительно, представители высшей знати один за другим подходили к ней, чтобы поцеловать ее ручку и выразить тем свою безграничную преданность.
   В данную минуту вблизи кресла Аделины стоял только молодой офицер, стройный и очень красивый. Все присутствующие знали его, и многие завидовали блестящей карьере, которую сделал этот юноша.
   Арман де Роже был адъютантом короля. Он происходил из древнего французского рода, изгнанного во время религиозных войн из Франции и нашедшего убежище в Пруссии во времена Великого Курфюрста. Как известно, король Фридрих всегда любил все французское и очень симпатизировал французам. Он приблизил к своей особе несколько молодых людей из эмигрировавших семей именитых французских дворян и доверил им высокие военные должности. Среди этих любимцев короля наиболее видное положение занимал Арман де Роже.
   Ему еще не было двадцати четырех лет, а он уже состоял личным адъютантом короля и был недавно произведен в майоры. Но Арман де Роже выдвинулся вперед не только благодаря милости короля. Красавец собой, белокурый, стройный, он был очень неглуп, обладал живым темпераментом, отличался умением фехтовать и стрелять, был неутомим и крайне добросовестен во всем, что касалось службы: словом, Арман де Роже был очень талантливый и порядочный молодой человек. Одного только ему недоставало, именно того, что больше всего могло бы обеспечить ему успех: сильной воли и твердого характера. Он был большой добряк и способен отдать последнее, чтобы помочь нуждающемуся товарищу; но вместе с тем он был так легкомыслен, что стоило его сердцу воспламениться, как он был уже способен забыть все, до чести включительно.
   Пока, однако, он вел себя во всех отношениях безупречно и считался безукоризненно честным человеком и примерным офицером. Но не всегда он умел обуздывать свои чувства, и когда кровь его приходила в волнение и он влюблялся, то был способен забыть и долг, и честь, и накуролесить как никто. Всякий беспристрастный наблюдатель мог отлично заметить, что Арман де Роже был безумно влюблен в Аделину, с которой он вел оживленную беседу...
   -- Вы жестоки, синьора, -- шептал он ей, -- сегодня вы явились сюда во всей красе, чтобы заставить нас, мужчин, вдвойне сожалеть о необходимости покинуть столицу. Завтра мы уходим в поход, а вы как будто нарочно хотите нас удержать и показать нам ясно, чего мы лишаемся, быть может, на много лет.
   -- Нет, -- ответила Аделина с чарующей улыбкой, -- я слишком хорошо знаю честолюбие мужчин и знаю, что нас, бедных женщин, они слишком скоро забывают. Когда развеваются знамена и раздаются выстрелы, вы, господа мужчины, заняты уже не мыслями о женщинах. Честолюбие -- заклятый враг любви, так как оно всегда пересиливает всякое чувство. Еще хорошо, если у вас тогда остаются хотя бы мимолетные воспоминания.
   -- Синьора, -- возразил майор, -- быть может, вы правы по отношению к другим мужчинам, но я не принадлежу к их числу. Я клянусь вам, что даже под грохот пушек, во время сражения, я не забуду о вас, и ваш образ будет передо мною даже тогда, когда я буду находиться в пылу сражения. Вы будете со мной подобно богине победы и поведете меня в бой за короля и родину.
   -- Какой ужас -- война! -- вздохнула Аделина, кокетливо обмахиваясь веером из страусовых перьев. -- Неужели нельзя существовать без борьбы, без убийств? Я никак не пойму, отчего наш великий король, столь преданный искусствам и науке, так рвется на войну.
   -- Его величество король не может поступить иначе, -- быстро ответил Арман де Роже, -- ему бросили вызов. Три великие державы ополчились на него, завидуя славе, которую он завоевал своей маленькой Пруссии. Его хотят унизить, низвести до прежней степени маркграфа. Но вы сами поймете, синьора, и поймете лучше других, гордый Фридрих не в состоянии примириться с этим.
   -- Вы правы, майор, -- ответила Аделина, -- но скажите: неужели король до сих пор все еще не явился? Все ожидают его, все хотят его видеть и проститься с ним. Его величество злоупотребляет терпением своих подданных.
   Арман де Роже только улыбнулся, но ничего не ответил. Но Аделина успела заметить эту мимолетную улыбку.
   -- Вот как, -- шепнула она молодому офицеру, -- я вижу, вы знаете что-то такое, о чем не желаете говорить. Очевидно, король под какой-нибудь маской уже давно находится здесь. Мне известно, что его величество любит оставаться неузнанным, находясь среди своих гостей, чтобы незаметно прислушиваться к их разговорам и взглядам. Откровенно говоря, мне хотелось бы поскорей уйти, но предварительно я хочу еще раз увидеть обожаемого монарха. Очень и очень прошу вас, скажите мне, какой костюм на короле?
   -- Слишком много вы требуете от меня, -- возразил Арман де Роже, -- откровенно скажу вам, что король уж целых два часа находится на балу. Скажу вам даже, что мне известно, какой на нем костюм, но открыть вам его наряд я не имею права.
   Аделина на минуту закрыла свое лицо веером. Когда она снова подняла голову, глаза ее были устремлены с каким-то особым выражением на молодого офицера.
   -- Послушайте, Арман, -- прошептала она, наклоняясь к своему собеседнику, -- вы как-то говорили мне, что хотели бы побеседовать со мной с глазу на глаз, что вы собираетесь открыть мне какую-то тайну. Это было на последнем придворном балу, помните? Я тогда ничего не ответила на вашу просьбу, точно так же, как и вы теперь отказываетесь отвечать по поводу наряда короля. Я предложу вам компромисс. Я готова выслушать вас, но после этого вы должны открыть мне, под какой маской явился сюда король. Долг платежом красен, майор. Вы видите, я готова на уступки.
   Молодой офицер пришел в сильное волнение, когда Аделина напомнила ему его просьбу о беседе с глазу на глаз. Он тяжело дышал, черты лица его выражали сомнение и внутреннюю борьбу. Но потом он взял унизанную кольцами руку Аделины, прикоснулся к ней губами и прошептал:
   -- Извольте, синьора. Через пять минут ожидаю вас в зеленой гостиной. Услуга за услугу.
   Затем он низко поклонился и ушел.
   Аделина посидела еще минуту, а затем обратилась к своим пажам:
   -- Можете идти, дети. Отправьтесь в буфетную и выпейте там чего-нибудь прохладительного. Когда вы мне будете нужны, я позову вас.
   Пажи, по-видимому, давно уже ждали этого разрешения. Они быстро разошлись и скрылись в толпе. Трое из них, действительно, тотчас же направились к буфету и начали есть конфеты и пирожные. Но один паж не последовал их примеру. Это был хорошенький, кудрявый мальчик, лет четырнадцати. Он отказался от искушения поесть и попить, хотя был не менее голоден, чем и его товарищи, а быстро направился через залу, оглядываясь по сторонам, как бы разыскивая кого-то в пестрой толпе гостей.
   -- Вот она! -- вдруг пробормотал он, увидев хорошенькую девушку, которая стояла у одной из колонн в углу залы.
   Он, как можно быстрее, пробрался туда. Молодая девушка, стоявшая у колонны, была в костюме средневековой крестьянки, в белом платье с голубой отделкой. Пышные волосы ее были заплетены в две длинные косы и ниспадали почти до самых пят. Верхняя часть лица была закрыта шелковой полумаской, но тонкий носик, хорошенький маленький ротик и половина подбородка были открыты; по ним сразу было видно, что молодая девушка очень хороша собою. Когда она увидела пажа, то тотчас же пошла ему навстречу. Они встретились недалеко от колонны, у которой до этого стояла молодая девушка.
   -- Ну что, Редрих? -- дрожащим от волнения и страха голосом спросила она. -- Ты слышал, о чем они беседовали? Говори скорей! Я должна знать, любит ли он меня еще, или его уже пленила эта блестящая золотом чародейка.
   -- Бедняжка ты, Гретхен, -- шепотом ответил паж, -- у меня для тебя дурные вести. Правда, мне не удалось расслышать всего, что говорили Аделина Барберини и Арман де Роже, но то, что я слышал, весьма опечалит тебя. Дорогая сестра, ты любишь недостойного. Он злоупотребляет твоей доверчивостью, так как уж не любит тебя, а поклоняется Аделине, в которую, по-видимому, влюблен до безумия.
   -- Не ошибся ли ты? -- сильно волнуясь, спросила молодая девушка. -- Не ослышался ли ты? Неужели они на самом деле говорили о любви?
   -- Ты можешь лично в этом убедиться, -- ответил паж. -- Иди скорей в зеленую гостиную и спрячься там за какую-нибудь портьеру. Через несколько минут туда придут Аделина с Арманом, они условились поговорить там наедине. Но не волнуйся и не отчаивайся. Не давай власти над собою своему горю. В сущности, ты должна была ожидать этого ужасного разочарования. Наша мать не раз предупреждала тебя не предаваться несбыточным мечтам. Арман де Роже принадлежит к числу знатнейших дворян, он личный адъютант короля, человек богатый. А ты -- ты бедная мещаночка, у которой, кроме добродетели, красоты и честного имени ничего нет; честного имени, которое она чуть не принесла в жертву этому жестокому и легкомысленному человеку.
   -- Но он искренне любил меня, -- еле слышно прошептала Гретхен, -- он не лгал, когда клялся мне в своей любви. Его глаза не обманывали меня. Нет, его соблазнила и совратила эта коварная итальянка, она опутала его своими сетями и околдовала его. Я не знаю, не понимаю, для чего она делает это, так как я не верю, что она его любит. Я убеждена, что она только хочет воспользоваться им, как своим орудием для каких-то темных целей. А ты, Редрих, не оставляй меня одну. Прошу тебя, проводи меня до дверей зеленой гостиной, но затем уходи и не выдавай ни единым взглядом своей ненависти к этой итальянке.
   Они пожали друг другу руки, прошли через несколько зал и наконец дошли до завешанной дорогими портьерами двери зеленой гостиной. Гретхен еще раз пожала руку своему брату, а потом быстро скрылась в уютной комнате. Гостиная была очень мала. В ней стояли лишь диван, маленький позолоченный столик и несколько кресел. Зеленой гостиной она называлась потому, что стены были обтянуты зеленой шелковой материей. Из этой гостиной выходило на площадь одно только окно, завешенное тяжелым шелковым занавесом, тоже зеленого цвета. За ним-то и спряталась Гретхен.
   Едва только она успела скрыться, как дверь снова отворилась и вошел молодой офицер, адъютант короля Арман де Роже. Он, видимо, сильно волновался, глаза его блестели, щеки были залиты густой краской. С тяжелым вздохом опустился он на диван. Посидев немного, он вскочил и начал ходить взад и вперед по комнате.
   Тем временем Аделина Барберини, перекинув трен своего платья через левую руку, сошла с возвышения. Гости почтительно расступались перед ней, так что она свободно прошла через весь зал. Повсюду раздавался шепот восхищения, и публика почти вслух выражала свой восторг ее красотой. Она не спеша вышла из большого зала и направилась к зеленой гостиной. Но она еще не успела дойти до двери, как к ней подошел какой-то худощавый мужчина в костюме швабского крестьянина. По-видимому, он заинтересовался Аделиной и загляделся на нее до того, что как раз перед нею споткнулся и растянулся на полу. Аделина слегка вскрикнула и отшатнулась, а незнакомец начал медленно подниматься и пробормотал что-то вроде извинения. В тот момент, когда он поднялся на ноги, он шепотом спросил Аделину:
   -- Под какой маской он скрывается?
   -- Я узнаю это через пять минут, -- тоже шепотом ответила Аделина, -- жди меня у буфета. Уходи! За нами следят.
   Незнакомец отошел в сторону, весьма нелюбезно повернувшись к Аделине спиной. А Аделина спустя минуту уже вошла в зеленую гостиную и закрыла за собою дверь.
   Арман де Роже тотчас же вскочил и пошел ей навстречу, предложил руку и проводил ее к дивану.
   -- Времени у нас немного, -- вполголоса сказала Аделина, садясь на диван, -- говорите скорей, что вам от меня угодно.
   -- Неужели вы не догадываетесь? -- дрожащим от волнения голосом произнес молодой офицер. -- Неужели я должен говорить о том, о чем так выразительно говорят мои глаза? Я люблю вас, Аделина! Я боготворю вас! Вы отняли у меня спокойствие -- вы должны выслушать меня, мои клятвы. Я умоляю вас о взаимности!
   С этими словами Арман де Роже опустился перед Аделиной на колени и протянул к ней руки, глядя ей прямо в глаза. Она наклонилась к нему так близко, что дыхание ее коснулось его лица.
   -- Вы требуете от меня невозможного, -- произнесла она, -- вы сами знаете, что на меня имеет права другой человек, более могущественный.
   -- Вы говорите о...
   -- Не произносите его имени, -- торопливо прервала Аделина, -- это может погубить нас. Но несмотря на это, я не могу не сознаться вам, что вы произвели на меня глубокое впечатление. Я была бы способна забыть свои обязанности по отношению к тому человеку, если бы вы доказали мне на деле, что ваша любовь не пустой звук, не мимолетное увлечение.
   -- Аделина! Клянусь вам, что я готов умереть за вас!
   -- Говорят, что вы состоите в связи с какой-то девушкой из мещанской семьи. Правда ли это?
   Арман вскочил на ноги. Он страшно смутился и густо покраснел.
   -- Зачем вы напоминаете мне об этом? -- воскликнул он. -- Да, это правда, синьора, я любил молодую девушку из мещанской семьи, хорошую, славную девушку. Быть может, мое чувство к ней еще не заглохло совсем, но после того, как я увидел вас, как вы выслушали меня -- с тех пор образ моей возлюбленной начал блекнуть, и я вижу, что этому увлечению пришел конец. Мне остается только пожалеть, что она поверила моим клятвам.
   Аделина встала, совсем близко подошла к молодому офицеру и посмотрела на него в упор.
   -- Я не из тех неразумных женщин, -- медленно произнесла она, -- которые думают, что могут всецело владеть сердцем мужчины. Арман, я готова на все, я готова отдать вам все, чем может пожертвовать женщина, но только в том случае, если вы докажете мне вашу любовь.
   -- Как мне сделать это?
   -- Об этом я теперь ничего не могу сказать вам. Но сегодня же ночью, после бала, в два часа, я вас буду ждать у себя во дворце. Маленькая дверь, которая выходит на берег реки, будет открыта. Вы войдете, а там вас проводит преданная мне служанка, которая будет ждать вас.
   -- Аделина! -- восторженно воскликнул Арман. -- Вы даруете мне высшее счастье на земле!
   На одно лишь мгновение Аделина прикоснулась к плечам Армана и настолько приблизила свое лицо к его лицу, как будто хотела поцеловать его в губы. Арман содрогнулся. Но в то же мгновение Аделина откинула голову назад.
   -- Я обещала вам, -- произнесла она, -- даровать вам желанное счастье, и потому, Арман, я прошу вас исполнить ваше обещание и сказать мне, под какой маской король пришел на бал.
   Арман ответил не сразу. Совесть его еще боролась с легкомыслием; ему не хотелось выдать тайну короля, доверенную ему. Но Аделина взглянула на него так, что он перестал рассуждать.
   -- Извольте, -- нерешительно произнес он, -- его величество запретил мне говорить это, но, доверяя эту тайну вам, приближенной короля, я не совершаю преступления. Его величество уже целых два часа находится здесь в синем бархатном домино, с обшитым золотом воротником. Таких домино здесь на балу больше нет.
   -- Благодарю вас, Арман, -- отозвалась Аделина. -- Я никогда не забуду вам этой услуги.
   Если бы Арман не был так ослеплен красотой искусительницы, он неминуемо обратил бы внимание на ликующий тон ее голоса.
   -- До свидания, -- торопливо продолжала она, крепко пожимая руку молодого офицера, -- не забудьте же: в два часа ночи во дворце Аделины Барберини.
   Она величественно прошла мимо него, а Арман, как в полузабытьи, смотрел ей вслед.
   Когда дверь закрылась за Аделиной, Арман прижал обе руки к сердцу и воскликнул:
   -- Она будет принадлежать мне! Она -- первая красавица в мире! В два часа ночи, у нее в будуаре... итак, еще до выступления в поход я изведаю высшее блаженство. Пусть после этого грохочут пушки, пусть свистят пули, пусть сверкают сабли врагов! Мне они не будут страшны, так как в то время я буду уже счастливейшим из смертных.
   Внезапно Арман умолк. За его спиной в окне зашуршала шелковая портьера. Он быстро обернулся, ошеломленный тем, что беседа его с Аделиной была кем-то подслушана. Несомненно, в комнате находилось еще третье лицо. Слишком явственно расслышал он легкий возглас и тяжелый вздох. Надо было во что бы то ни стало удостовериться в чем дело и наказать виновного. Арман решительно подошел к портьере и отдернул ее в сторону. В то же мгновение он глухо вскрикнул и отшатнулся, как пораженный молнией. Перед ним стояла та, от которой он только что торжественно отрекся... -- его невеста Гретхен.
   -- Откуда ты? -- произнес он в сильном смущении. -- Что ты здесь делаешь?
   -- Что я делаю? -- повторила она сквозь слезы, снимая полумаску с лица. -- Я слышала все и знаю теперь, что я несчастна на всю жизнь.
   У нее не хватило сил удержать слезы. Рыдания сдавили ей грудь. Она опустила голову и хотела быстро пройти мимо молодого офицера. Но Арман удержал ее за руку.
   -- Гретхен, -- проговорил он дрожащим голосом, -- умоляю тебя, останься здесь на минуту и выслушай меня. Не уходи, не выслушав моего объяснения. Заклинаю тебя нашей любовью, не осуждай меня! Ты должна выслушать меня.
   -- Что можешь ты сказать мне? -- рыдая, спросила молодая девушка. -- Я ведь ясно слышала, что ты уж не любишь больше меня, что ты мещанку никогда не сделаешь своей женой. Прежде ты говорил не то, Арман. Если бы ты не говорил мне о своей любви, если бы не клялся мне в том, что у тебя честные намерения, то я не допустила бы, чтобы ты посещал наш дом. Но я доверяла тебе, я верила твоей честности и порядочности. Я обманулась в тебе и напрасно отдала тебе свои лучшие чувства, а теперь мне остается только умереть... Чем скорей я это сделаю, тем лучше.
   -- Значит, ты не хочешь выслушать меня?
   -- Все, что ты мне скажешь, будет ложью, а я тебя еще так люблю, что не хочу видеть в тебе лжеца.
   -- Гретхен! Это слово разлучает нас навеки!
   -- Мы и без того разлучены! Сегодня ночью, когда ты будешь наслаждаться в объятиях твоей возлюбленной, не стыдящейся злоупотреблять доверием короля, вспомни о том, что из-за тебя погибла несчастная девушка. Ступай! Прошу тебя, выйди отсюда раньше меня, чтобы нас не увидели вместе. И дай мне возможность немного оправиться, чтобы люди не видели моих слез.
   Арман сердито топнул ногой, повернулся и направился к двери. Там он еще раз остановился, взглянул на Гретхен и произнес:
   -- И все-таки я тебе скажу, что к той итальянке меня тянет лишь чувственное влечение. Неужели ты не можешь меня простить?
   -- Нет, не могу. Я ожидала преданной любви, мне казалось, что ты мне будешь верен. Но мне пришлось убедиться, что твоя любовь растаяла, как снег на солнце. Прощай.
   -- Хорошо! Прощай, ты сама этого захотела! -- воскликнул Арман не то гневно, не то с грустью. -- Но ты не можешь запретить мне вспоминать и впредь о тех чудных часах, которые мы проводили с тобою в маленьком садике твоего дома, ты не можешь запретить, чтобы твой образ был вечно со мной. Ты оттолкнула меня, и я ухожу навсегда.
   Дверь захлопнулась за ним, и Гретхен с тяжелым вздохом опустилась на диван.
   -- Арман! Арман! -- с рыданием вырвалось у нее. -- Ты не подозреваешь, чего мне стоило оттолкнуть тебя! Но ведь я не могу больше верить тебе, ты слишком тяжко оскорбил меня.
   Вдруг она услышала голоса. Кто-то снова приближался к гостиной.
   -- Сюда идут! -- прошептала она. -- Боже, кто же это? Я никому не могу показаться на глаза в таком виде, все мое лицо залито слезами. Надо опять спрятаться на прежнее место.
   Она снова юркнула за шелковую портьеру.
   В гостиную вошли двое мужчин в масках. Один из них был тот самый крестьянин, который упал на пол, столкнувшись с Аделиной, на другом был костюм ландскнехта. Они отошли в глубину гостиной, как бы не желая оставаться вблизи двери. Убедившись в том, что в комнате никого нет, крестьянин заговорил:
   -- Мы сейчас узнаем, Батьяни, в каком костюме явился сюда король. Итальянка обещала известить меня, и потому всего лучше будет подождать ее здесь. Готово ли у вас все то, что нам понадобится?
   Батьяни вынул из-под пояса остро отточенный кинжал.
   -- Думаю, этого кинжала будет достаточно, -- произнес он, -- но скажите и вы мне, Макензи, приготовили ли вы все для бегства? Воображаю, какая поднимется суматоха, когда король падет под моим ударом. Я рискую, что меня разорвут на части, если только меня поймают.
   -- Вас не поймают, -- с обычным спокойствием ответил Макензи, -- в этом можете положиться на меня. Я буду вблизи вас, и в ту самую минуту, когда вы совершите убийство, я накину вам на плечи черное домино. Закутайтесь в него, это спасет вас, так как в зале таких домино штук триста. Затем вы быстро выходите по боковой лестнице из здания театра, а я буду ожидать вас в парке с закрытой каретой. Все остальное я уже устрою.
   -- Я верю вам, как и вы мне должны верить, -- отозвался Батьяни, -- знаете, я положительно поражаюсь, что мне удалось прибыть в Берлин накануне отъезда короля. Вся наша затея чуть не расстроилась, так как в пути у меня произошло столкновение с Лейхтвейсом, стоившее, кажется, жизни моему бедному Риго. Меня чуть не задержали и не отправили в Висбаден, закованным в кандалы. Лишь благодаря отчаянной храбрости и смелости я избег печальной участи и пешком добежал до ближайшего города. Там я нарядился нищим и стал пробираться, кормясь подаяниями, из города в город, пока наконец не оставил герцогство Нассауское. Лишь после этого я мог рискнуть переодеться и прибыл в Берлин вовремя лишь благодаря тому, что имел постоянно самых лучших лошадей.
   -- Вас за это вознаградят, Батьяни, -- ответил Макензи. -- Тише! Кто-то идет. А, вот и она!
   Дверь отворилась, и в гостиную вошла Аделина Барберини. Она осторожно оглянулась по сторонам и затем обратилась к Макензи:
   -- Действуйте скорей! Синее домино с обшитым золотом воротником. Таких домино больше нет ни одного. Будьте решительны! Да здравствует императрица Мария Терезия!
   Прежде чем Батьяни и Макензи успели что-нибудь ответить, она вышла из гостиной, и мужчины остались одни.
   -- Вы слышали, граф Батьяни, -- шепнул Макензи своему сообщнику, -- он в синем домино, с воротником, обшитым золотом. Идите в зал, отыщите его и делайте свое дело.
   -- У меня руки дрожат от волнения, -- простонал Батьяни. -- Черт возьми, оказывается для цареубийства нужна большая отвага.
   -- Идите сначала к буфету и выпейте бутылку шампанского. Вы должны действовать спокойно и хладнокровно, иначе мы все погибли.
   -- Скорей бы все это кончилось! Мне хотелось бы взять назад свое обещание... мне страшно!..
   -- Нечего колебаться и нечего раздумывать. Дайте мне вашу руку и взгляните на меня. Счастье всей вашей жизни зависит от исхода этого дела. Если оно удастся, то вы на всю жизнь обеспеченный человек, а если нет, то весь мир узнает правду о вас.
   -- Дай черту палец, он всю руку возьмет, -- глухо пробормотал Батьяни, подавая Макензи руку, -- остается только окончательно отдаться в руки дьявола.
   Преступники вышли из гостиной.
   Почти в то же мгновение из-за портьеры показалась Гретхен. На лице ее были написаны ужас, страх и отчаяние, ноги ее подкашивались, и она дрожала всем телом так сильно, что должна была присесть на диван. Слишком ужасно, слишком чудовищно было все то, что она только что слышала. Она никак не могла поверить, что затевается убийство.
  

Глава 52. УБИЙСТВО В ОПЕРНОМ ТЕАТРЕ

   Итак, нашелся негодяй, который дерзнул поднять руку на лучшего и благороднейшего государя. Преступник, который собирался убить обожаемого народом монарха, выдающегося героя своего времени.
   Гретхен знала все это, она одна была свидетельницей преступных замыслов, и она решила сделать все, что могло зависеть от нее, чтобы расстроить эти коварные замыслы. Одна ее мысль была теперь -- предотвратить злодеяние. Быть может, короля еще можно спасти! Быть может, удастся еще предупредить его...
   В несказанном волнении вышла она из гостиной и, сама не сознавая что делает, начала искать короля в толпе. Празднество достигло своего апогея. Три оркестра музыки играли беспрерывно, повсюду раздавалось хлопанье пробок от шампанского, звон бокалов и восторженные крики в честь великого короля Пруссии.
   -- Да здравствует победа! -- раздавалось всюду по залу. -- Да здравствует Фридрих, великий прусский король! Да ниспошлет нам Господь счастливый мир после победоносного похода!
   Никто не подозревал, что под эти крики убийца уже приготовлял кинжал, чтобы нанести смертельный удар королю. Об этом знала одна только Гретхен. Пытливо озираясь по сторонам, она искала глазами синее домино. Она твердо решила броситься к стопам короля и рассказать ему о готовящемся на него покушении. Но в густой толпе, в пестрой суматохе она не могла найти синего домино, хотя отлично знала, что король находится в зале, так как слышала это из уст преступников.
   А время шло... С каждой минутой увеличивалась опасность, грозившая государю, а вместе с ним и всей стране.
   Вне себя от ужаса, Гретхен надумала побежать в полицию и заявить о том, что она только что слышала. Она вышла из зала и очутилась в большом вестибюле, отведенном под гардероб. Здесь гости снимали плащи и головные уборы: в данную минуту в гардеробе находилось только несколько лакеев, которые, отойдя в угол, пили вино и о чем-то беседовали.
   Войдя в вестибюль, Гретхен внезапно отшатнулась. На широком прилавке, отделявшем место хранения верхней одежды от места для публики, лежало великолепное синее домино из бархата, с капюшоном, обшитым золотом. Домино это в точности соответствовало описанию, сделанному злодеями. Следовательно, помимо домино, в котором был король, существовало еще второе, точно такое же домино. Гретхен не знала, кому принадлежало лежавшее на столе домино, да она и не стала спрашивать об этом, а просто схватила его. Она приняла отважное решение. Она задумала спасти короля, надев на себя второе синее домино, отвлекая таким образом внимание злодея на себя и вводя его в заблуждение. Гретхен не теряя ни минуты решила действовать. Она робко оглянулась на лакеев. Убедившись, что они были заняты своей беседой и не обращали на нее никакого внимания, она быстро надела на себя домино и торопливо вернулась в зал. Она плотно закуталась в домино, натянула капюшон на голову и надела шелковую маску, так что со стороны никак нельзя было узнать, кто она.
   Она быстро прошла по залу, снова разыскивая короля, на котором должно быть другое такое же синее домино. Внезапно рядом с ней появился Арман де Роже, адъютант короля. Она чуть не вскрикнула от неожиданности. Арман был вполне уверен, что под синим домино скрывается король, и потому почтительно подошел к маске и шепнул:
   -- Нет ли у вашего величества приказаний? Я разыскиваю вас уже с полчаса, но никак не мог найти.
   Гретхен ничего не ответила, а только плотнее закуталась в домино и крепче прижала маску к лицу. Но это-то и выдало ее. Придерживая маску, она невольно обнажила свою белую руку, на одном из пальцев которой сверкало золотое кольцо с бриллиантом. Арману это кольцо было знакомо, так как именно он и подарил его своей невесте, когда они вместе сидели как-то раз вечером в беседке за домом, принадлежавшем матери Гретхен. Он знал эту нежную, белую руку, которую не раз прижимал к устам.
   -- Что это? -- прошептал он. -- Ты ли это, Гретхен? Откуда у тебя этот наряд? Заклинаю тебя, говори, объясни в чем дело! Неужели ты не можешь простить меня? Снова повторяю тебе, что я по-прежнему люблю тебя, что буду любить тебя всю свою жизнь и что к той женщине меня влекла лишь чувственная страсть. Но сердце мое не принадлежит ей. Я говорил ей о любви, но сердце мое тут ни при чем. Гретхен! Мои лучшие, самые святые чувства принадлежат тебе одной!
   Гретхен ничего не ответила. Но она остановилась, мольба любимого человека растрогала ее, и она уже хотела поднять капюшон, чтобы переговорить с Арманом. Но тут произошло нечто ужасное.
   В течение последних минут за молодыми людьми следовал по пятам какой-то неизвестный в костюме ландскнехта. Лицо его было закрыто черной маской сверху донизу. Из прорезей маски сверкали блестящие глаза, устремленные с выражением фанатической ненависти в синее домино. Затем ландскнехт дрожащей рукой вынул из-за пояса длинный, острый кинжал, поднял его кверху и подержал секунду на уровне своего широкополого берета. При этом он оглянулся по сторонам, как бы желая убедиться, что путь к дверям свободен. Потом он согнулся, подобно тигру, собирающемуся сделать прыжок.
   Вдруг он подскочил совсем близко к синему домино. Кинжал сверкнул в воздухе, и лезвие его по самую рукоятку вонзилось в спину несчастной девушки.
   Раздался пронзительный крик.
   Убийца бросился бежать, не оглядываясь на свою жертву.
   -- Арман! Меня ранили, -- с трудом проговорила Гретхен, -- я умираю... за короля!..
   Арман не успел броситься вдогонку за злодеем. Он мог только подхватить Гретхен и прижать ее к себе.
   -- Гретхен! Милая! -- воскликнул он в неописуемом ужасе. -- Что с тобой? Ты бледнеешь! Что сделал этот негодяй, только что изо всей силы толкнувший тебя в спину? Боже! Я вижу кровь... в твоей спине торчит кинжал... Убийство!.. Помогите! Прекратите музыку! Здесь совершено гнусное убийство!
   Музыка сразу оборвалась. Со всех сторон к месту происшествия сбежались маски. Из уст в уста передавалась ужасная весть. В несколько секунд Арман и Гретхен оказались окруженными густой толпой. Начальник полиции пробрался вперед и помог Арману перенести смертельно раненную Гретхен в зеленую гостиную. Там ее уложили на диван.
   Сбежалось человек десять врачей. Все они в смущении переглянулись. Достаточно было только взглянуть на искаженное муками лицо несчастной девушки, чтобы увидеть, что тут ничем уже нельзя помочь, что молодая жизнь погибла безвозвратно.
   Арман де Роже, громко рыдая, опустился на колени рядом с диваном, на котором лежала Гретхен. Он схватил холодеющие руки молодой девушки в свои и орошал их слезами, нежно называя ее по имени, и, по-видимому, забыл о том, что его окружают сотни людей. В такие минуты сердце очищается от всякой накипи, и тогда любовь прорывается наружу, как бы глубоко она ни была скрыта раньше.
   -- Очнись, дорогая моя, -- говорил молодой офицер, -- открой глаза хоть один еще раз, произнеси хоть одно только слово и скажи, что ты простила меня. Неужто пробил последний час твой и ты теперь уходишь в царство теней, не убедившись в моем раскаянии, не веря мне, что я любил только тебя одну, моя дорогая. Поверь мне в этот страшный час, что я никогда не буду любить никого, кроме тебя.
   Пришлось силой поднять Армана на ноги. Его обступили несколько человек товарищей по полку, стараясь как-нибудь успокоить.
   Тем временем в гостиную вошел седовласый старец. Врачи почтительно расступились перед ним, так как это был лейб-медик короля. Старик подошел к раненой и решительно, хотя по возможности и осторожно, вынул кинжал из раны. Брызнула струя крови, окрашивая голубой бархат домино в темно-бурый цвет.
   Несчастная девушка вздрогнула. Холодная дрожь пробежала по ее телу, и она медленно открыла глаза.
   -- Арман, -- слабым голосом произнесла она, -- прощай! Дай мне руку... я хочу пожать ее в последний раз... Я так любила тебя... а теперь... теперь... я должна умереть...
   Арман снова опустился на колени возле смертного одра своей возлюбленной и прижал залитое слезами лицо к синему бархату рокового домино.
   У всех окружающих на глазах выступили слезы, всеми овладело искреннее сострадание, и, хотя гостиная была битком набита народом, слышался лишь подавленный шепот.
   Вдруг сквозь толпу пробрался вперед, направляясь к дивану, какой-то среднего роста мужчина в синем бархатном домино. Он остановился и быстро сбросил капюшон. По толпе пронесся глухой, благоговейный шепот.
   -- Его величество король!
   Фридрих подошел к дивану, на котором лежала умирающая. Арман встал, чтобы отдать честь, но король положил руку на плечо молодого офицера и коротко произнес:
   -- Не надо! Не вставайте. Молитесь. Это важнее.
   Затем король обратился к вошедшему одновременно с ним начальнику полиции и спросил:
   -- Действительно это убийство? Неужели кто-то на самом деле заколол эту девушку?
   -- К прискорбию, остается только сказать, ваше величество, что какой-то негодяй нанес ей удар кинжалом в спину.
   -- Мерзавец! -- громко произнес король. Он дал знак лейб-медику и вполголоса спросил: -- Есть ли надежда? Можно ее спасти?
   -- Нет, ваше величество. Наука здесь бессильна. Лишь Господь властен сотворить чудо.
   Король помолчал немного, а затем глухо произнес:
   -- Дурное предзнаменование, печальная разлука. Я люблю всех своих подданных и обязан защищать каждого из них. Господин начальник полиции, задержан ли убийца?
   -- Нет, ваше величество. Преступнику удалось бежать, оставшись незамеченным. Успели только увидеть, что он был в наряде средневекового ландскнехта, но лицо его было скрыто под черной маской.
   -- Закрыть немедленно все городские ворота, -- приказал король, -- обыскать весь город! Надо установить, кто сшил или кто отдал напрокат костюм ландскнехта. Где кинжал, которым было совершено убийство?
   -- Здесь, ваше величество, -- отозвался начальник полиции, подавая королю кинжал, -- он еще запачкан кровью несчастной жертвы.
   Король внимательно осмотрел кинжал и в недоумении покачал головой.
   Тут вдруг вскочил на ноги Арман де Роже. Еле сдерживая свое страшное волнение, он протянул руку к кинжалу.
   -- Ваше величество, -- порывисто произнес он, -- умоляю вас, дайте мне этот кинжал!
   -- Зачем? Для чего он вам нужен?
   -- Ваше величество, я не успокоюсь до тех пор, пока мне не удастся этим кинжалом пронзить грудь того, кто убил мою невесту. Я знаю, ваше величество, я предчувствую, что найду этого негодяя, где бы он ни скрывался, хотя бы он даже провалился сквозь землю. Я разыщу его и отомщу за эту несчастную девушку.
   Не говоря ни слова, король передал кинжал своему адъютанту.
   Вдруг умирающая Гретхен сделала движение рукой. Лейб-медик наклонился к ней. Он почти тотчас же воскликнул:
   -- Ваше величество! Она просит милости разрешить ей сказать несколько слов. Она хочет доверить вашему величеству важную тайну.
   Король подошел еще ближе к дивану и наклонился к умирающей.
   -- Что вы хотите сказать мне, дитя мое? -- ласково спросил он. -- Говорите, как будто вы видите перед собой родного отца.
   Лейб-медик немного приподнял голову Гретхен, и несчастная жертва гнусного покушения еле слышно прошептала:
   -- Ваше величество, я умираю с радостью, хотя мне тяжело расстаться с жизнью. Я умираю с сознанием того, что пожертвовала собой для своего государя.
   -- Как? Для меня? -- изумился король.
   -- Да, ваше величество. В этом самом кабинете я... за полчаса до нападения на меня... подслушала преступников, замышлявших покушение на ваше величество. Убийца -- тот самый ландскнехт, который беседовал с незнакомцем в наряде крестьянина, -- он собирался разыскать синее домино -- вас, ваше величество, а я, чтобы спасти короля, надела другое... такое же домино... -- я хотела ввести в заблуждение злодея -- это мне удалось... Боже!.. Мне нечем дышать... воздуха!.. Мои ноги... холодеют...
   -- Она кончается! -- в сильном волнении воскликнул король. -- Она не должна умереть. Врачи! Употребите все усилия. Удержите ее жизнь еще хоть на несколько минут.
   Лейб-медик облегчил страдания умирающей тем, что поднял ее немного, так что она могла полусидеть. Он поддерживал ее спину, Арман де Роже держал ее за руки, а король снова наклонился к ней, жадно прислушиваясь к каждому ее слову.
   -- Никто не знал о том, что я явлюсь на бал в синем домино! -- гневно произнес он. -- Кто выдал преступникам эту тайну?
   Умирающая широко открытыми глазами уставилась на Армана. Ведь это именно он нарушил свой долг и выдал Аделине Барберини тайну короля. Бедной Гретхен представилась возможность отомстить преступной итальянке. Но вместе с тем она погубила бы также своего жениха, а на это у нее не хватило сил. Она предпочла умереть, не выдав тайны.
   -- Я... не знаю... кто выдал... тайну синего домино... -- порывисто произнесла она. -- Арман, поцелуй меня... в последний раз... обними меня... Арман... благословляю тебя и короля! Берегитесь оба... той итальянки!
   За спиной короля в эту минуту появилась Аделина Барберини. Лицо ее было мертвенно бледно, глаза ее как-то странно сверкали, но она сохранила гордую, почти грозную осанку.
   Гретхен подняла кверху обе руки. Какая-то таинственная сила, казалось, придала ей новые силы для того, чтобы предостеречь короля. Звучным голосом на всю комнату произнесла она:
   -- Вот она! Смертельный враг короля прусского. Остерегайтесь этой змеи. Она виновна в моей смерти!
   Аделина насмешливо расхохоталась. Хохот этот, в минуту кончины несчастной молодой девушки, был ужасен и жесток.
   Король медленно оглянулся и пытливо взглянул на Аделину.
   -- Синьора, -- произнес он, -- умирающая возводит на вас ужасное обвинение.
   -- Это просто лихорадочный бред, ваше величество, -- возразила Аделина.
   -- Совершенно верно, -- подтвердил лейб-медик большой почитатель красавицы Барберини, -- взгляните, ваше величество. Несчастная уже лишилась сознания.
   Гретхен умирала. Молодой организм ее боролся со смертью, но сердце ее стало биться все реже и реже. Наконец она вздохнула в последний раз, по телу ее пробежала судорога. Все кончилось.
   Адъютант короля, громко вскрикнув, припал к груди своей невесты.
  

Глава 53. ЛЕЙХТВЕЙС СПАСАЕТ КОРОЛЯ

   Беспримерное в истории победное шествие вело Фридриха Великого от успеха к успеху. Завоевав Саксонию и заняв Дрезден, король готовился к бою с огромной австрийской армией, предводительствуемой фельдмаршалом Брауном.
   Первого октября 1756 года при Лобозице произошло кровопролитное сражение. Австрийцы были разбиты наголову, но и армия Фридриха Великого понесла крупный урон, тем более что австрийская армия численностью значительно превосходила прусскую.
   -- Мои войска никогда еще не отличались столь беззаветной отвагой за все время, в течение которого я имею честь командовать ими, -- сказал Фридрих Великий после этого сражения.
   Потерпев поражение, австрийцы отошли к Праге, а Фридрих тотчас же начал преследование.
   Шестого мая 1757 года прусские войска вступили в бой с передовыми отрядами австрийцев под Прагой. Завязалось одно из кровопролитнейших сражений семилетней войны, так называемая "Пражская битва".
  
   Лейхтвейс со своими друзьями следовал по пятам прусской армии через всю Саксонию.
   В трех милях от Праги, у шоссе, был расположен маленький постоялый двор. В мирное время жители Праги по воскресным дням совершали сюда прогулки. Но теперь, страшась ужасов войны, владелец постоялого двора и его семья бежали и скрылись за стенами Пражской крепости, подобно многим другим окрестным жителям. После этого на постоялом дворе располагались поочередно разные отряды войск. Все запасы были так основательно разграблены, что нельзя было найти даже корки хлеба. Не осталось никакой мебели, ни клочка сена или соломы. Когда прусская армия начала стягиваться к Праге, постоялый двор снова опустел.
   Затем сюда явился Лейхтвейс со своей шайкой. Разбойники устроились, насколько возможно было, удобно, и Лейхтвейс решил остаться здесь на все время осады Праги с тем, чтобы отсюда совершать набеги на окрестные селения.
   Лора и Елизавета в последнее время носили не женские платья. Во избежание неприятных столкновений и щекотливых расспросов, они должны были переодеться в мужские костюмы. Лейхтвейс, незадолго до этого, наведался в опустевший дом какого-то лесничего, обитатели которого тоже бежали перед надвигавшейся прусской армией. Там разбойники нашли нарядные костюмы лесных сторожей, в которые Лора и Елизавета и нарядились. Таким образом, на них теперь были тужурки с зелеными обшлагами и воротниками, серые брюки, высокие сапоги и маленькие шапочки с петушиным пером. Как Лора, так и Елизавета, вооружились каждая хорошим ружьем.
   Вообще разбойники не ощущали недостатка в оружии и боевых припасах. Гораздо труднее было обеспечивать себя пищей, так как сначала австрийцы, а затем пруссаки опустошили всю окружающую местность, подобно стае саранчи, внезапно опустившейся на ниву и уничтожающей в течение нескольких часов все, что только можно. На огромном расстоянии кругом нигде нельзя было найти даже за большие деньги ни хлеба, ни мяса, ни домашней птицы. Бежавшие в Прагу крестьяне забрали все, что только можно было, а остальное уничтожили. Они предпочитали вылить все свое вино в реку, лишь бы оно не досталось ненавистным пруссакам. В лесах, понятно, не было никакой дичи, так как она была либо истреблена, либо разбежалась во все стороны, или же замерзла, так как в 1756 году зима отличалась особой суровостью, и порой даже птицы замерзали на лету.
   В большой комнате постоялого двора разбойники сидели за круглым столом при свете нескольких сальных свечей. Это было накануне большого сражения под Прагой, во время которого Фридрих Великий снова проявил себя таким гениальным полководцем. Бруно и Отто притащили из леса молодую сосну и распилили ее на дрова. Они внесли поленья в комнату и затопили огромную печь, так что в доме было тепло и уютно. Зигрист и Рорбек ушли, чтобы поохотиться. Они ушли давно, еще после полудня, и Лейхтвейс уже начал беспокоиться, так как наступил вечер, а их все еще не было. Время от времени он выходил из комнаты на полуразрушенную деревянную веранду и выглядывал на шоссе и прилегающее поле, не покажутся ли наконец его друзья. Но ночь была темная и, кроме того, несмотря на то, что было уже пятое мая, шел мелкий снег и густой туман заволакивал все окрестности.
   Вдруг Лейхтвейс ощутил на своем плече прикосновение нежной ручки. Обернувшись, он увидел перед собой Лору.
   -- Ты озабочен, мой милый, -- обратилась она к нему. -- Тебя беспокоит участь наших друзей, не правда ли? Я и сама неохотно расстаюсь с кем-либо из товарищей. Ведь может легко случиться, что Зигрист и Рорбек столкнулись с передовыми постами прусской армии или с каким-нибудь летучим отрядом австрийцев, и тогда они неминуемо должны погибнуть. Их сочтут за шпионов или же, что еще хуже, за мародеров, грабящих раненых и убитых. В том и в другом случае их немедленно расстреляют.
   -- И это будет очень несправедливо, -- отозвался Лейхтвейс. -- Да, мы разбойники, мы ищем добычи, но мы никогда еще не грабили раненых. Это гадко и омерзительно, и я, клянусь, собственноручно убил бы того из моих товарищей, кого застал бы за таким бесчестным делом. А что касается шпионажа, то ведь мы не вмешивались в борьбу и не держались ничьей стороны, хотя признаюсь, что я начинаю волноваться, когда вижу врагов прусского короля, и охотно готов стрелять в них.
   -- Я знаю, -- ответила Лора с улыбкой, -- ты любишь короля, ты уважаешь его.
   -- Да, люблю и обожаю! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Я восторгаюсь его гением, его личной отвагой и неутомимой энергией. Кроме того, я ведь клялся, что буду становиться на защиту притесняемых и угнетенных, а ведь король Фридрих находится в крайне стесненном положении. Он дерется сразу с тремя великими державами: Австрией, Францией и Россией. Его хотят задавить численностью войска, а он тем не менее не только оказывает сопротивление, но даже одерживает победу за победой. Да, Лора, если бы я не любил так страстно свободу, если бы я не был связан священной клятвой с тобой и моими друзьями, то я стал бы в ряды прусской армии даже простым рядовым.
   Тут Лора указала рукой на две черные фигуры, появившиеся на опушке леса.
   -- Кажется, там идут Зигрист и Рорбек, -- сказала она. -- Да, да, это они, я уже узнаю их. Сейчас пойду успокою Елизавету, которая тоже сильно беспокоится о Зигристе.
   Лора вернулась в дом, а Лейхтвейс быстро сошел с веранды и пошел навстречу своим друзьям.
   -- Поздравь нас с успехом! -- уже издалека крикнул Рорбек Лейхтвейсу. -- Смотри, какая у нас добыча. Поневоле вспомнишь Нероберг и наши совместные удачные охоты.
   Лейхтвейс чрезвычайно обрадовался, когда увидел, что друзья его тащат за собой большого оленя, несомненно убитого ими в лесу.
   -- Это еще не все, -- сказал Зигрист, пожимая руку Лейхтвейсу, -- у меня на спине мешок, а в нем разные припасы вроде муки, сала и даже кофе.
   -- Отлично, отлично, друзья мои! -- воскликнул Лейхтвейс и взял мешок к себе на спину, чтобы дать отдохнуть Зигристу. -- Откуда же на вас свалились все эти прелести?
   -- Оленя убил Рорбек, -- ответил Зигрист, -- сразу видно, что он был когда-то лесничим. Он еще издалека почуял дичь и, действительно, как видишь, не ошибся.
   -- А мука, сало и кофе откуда?
   -- Это мы отобрали у крестьянина, который на телеге ехал, надо полагать, в Прагу. Он притворился, что не знает ни одного слова по-немецки, но когда мы отобрали у него то, что нам было нужно, то он начал прекрасно ругаться на этом языке.
   -- Но вы, надеюсь, не обобрали его дочиста?
   -- Конечно, нет. Мы не забываем твоих приказаний, Лейхтвейс, и никогда не отнимем у бедняка последнее. Если бы мы захотели так поступить, то привезли бы с собой целый воз с припасами вместе с лошадью. Но мы удовлетворились самым необходимым, и теперь мы можем быть спокойны о нашем продовольствии в течение следующих трех-четырех дней.
   Затем они все втроем вошли в дом.
   Появление Зигриста и Рорбека вызвало всеобщую радость, а спустя пять минут на покинутом постоялом дворе началась кипучая работа. Бруно и Рорбек сняли шкуру с оленя и выпотрошили его. Лора и Елизавета немедленно принялись хлопотать по хозяйству. Вскоре после этого по комнате распространился приятный запах свежего кофе. Затем они изжарили довольно большой кусок оленьего мяса, и спустя час разбойники были уже за столом и аппетитно ужинали. Они сидели за столом и с наслаждением ели, чего сравнительно давно уже были лишены.
   -- Совсем как у нас дома в пещере! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Как часто мы там так сидели, в недрах земли, вдали от людей. Теперь же мы тоже, в сущности, находимся вдали от людей. Ведь кругом на большом расстоянии нет ни живой души, разве только какой-нибудь заблудившийся солдат или случайный патруль.
   -- Не вспоминай о нашей пещере, -- сказала Лора, -- я сильно тоскую по ней, страшно скучаю по нашему подземному жилищу и жду не дождусь случая поскорее вернуться туда.
   -- Будем надеяться, что это нам скоро удастся, -- ответил Лейхтвейс, -- но прежде всего надо позаботиться о какой-нибудь добыче. Нельзя же вернуться туда с пустыми руками, а до сих пор мы никакого значительного успеха не добились. Мои надежды, которые я возлагаю на войну, еще не оправдались. Я даже нахожу, что для нас мир выгоднее войны, так как в мирное время люди не так бережно охраняют свою собственность, а во время войны всякий старается подальше запрятать свое добро, чтобы не так-то легко было найти его. Скажите, Зигрист и Рорбек, не видели ли вы сегодня чего-нибудь такого, на что стоило бы обратить внимание в смысле добычи?
   -- Мы почти не выходили из лесу, -- ответил Зигрист, -- и лишь случайно прошли мимо какого-то замка. Но он был так же запущен, как и этот трактир, так что там можно было бы взять разве только несколько ржавых гвоздей.
   Вдруг беседа разбойников была прервана топотом быстро скачущих лошадей и затем громким стуком в дверь дома. Послышался громкий мужской голос:
   -- Отворите, ради Бога! Надо спасти драгоценную жизнь! Отворите скорей, если вы люди, а не звери!
   Разбойники вскочили со своих мест и бросились к дверям. Но прежде чем они успели добежать до них, прогремело несколько выстрелов и снова послышался топот копыт скачущих коней.
   Однако Лейхтвейс, не смущаясь опасностью, открыл ставни одного из окон и выглянул наружу. За дверьми стояли два незнакомца в плащах, по-видимому, какие-то офицеры. Лошади, с которых они соскочили, были очень красивы и породисты.
   -- Отворите! -- крикнул один из незнакомцев, стройный, высокого роста мужчина. -- Вы получите большую награду, если впустите нас. Вон кроаты уже показались на опушке леса. Мы спасаемся от преследования.
   -- Вы пруссаки? -- спросил Лейхтвейс.
   -- Да, пруссаки, если вас это так интересует.
   -- Если так, то войдите. Мы сумеем защитить вас.
   Лейхтвейс быстро отошел от окна, закрыл ставни, побежал к двери и быстро открыл ее. В ту же минуту оба прусских офицера вошли в комнату. Один из них, высокий ростом, был еще довольно молод. Другой, пониже, высоко поднял воротник своего серого плаща и надвинул шляпу на лоб, как бы желая остаться неузнанным.
   -- Слава Богу! -- воскликнул молодой офицер. -- Теперь мы спасены.
   -- Погоди еще радоваться, -- ответил его спутник, -- кроаты попытаются взять этот дом приступом и тогда...
   -- Тогда они дорого поплатятся за свою дерзость, -- прервал его Лейхтвейс, -- в этом доме находятся семеро здоровых мужчин и две женщины, которые в крайнем случае не уступят мужчинам. Мы окажем очень упорное сопротивление. Но прежде всего надо спрятать лошадей, а то было бы жаль, если бы они достались кроатам.
   -- Что делать, -- отозвался молодой офицер, -- чтобы выйти из дома и отвести лошадей во двор, надо рисковать жизнью.
   -- Я сделаю все что нужно, -- произнес Лейхтвейс.
   Не долго думая, он открыл дверь, выбежал через веранду наружу и взял поводья лошадей.
   -- Отворяй ворота, Зигрист! -- крикнул он. -- Живо! Кроаты уже близко.
   Но прежде чем открылись ворота, прошло минуты три.
   Человек тридцать кроатов на маленьких быстрых лошадках мчались по дороге по направлению к дому. Они успели заметить, что преследуемые ими офицеры скрылись в доме и, по-видимому, собирались взять этот дом приступом. Во главе отряда ехал офицер на крупном вороном коне. При ярком свете луны Лейхтвейс сразу хорошо мог разглядеть этого офицера, размахивающего огромной саблей. Едва только он увидел искаженное злобой лицо офицера, как остановился как вкопанный. Рука его, в которой он держал поводья, бессильно опустилась.
   -- Батьяни, -- глухо вырвалось у него, -- мой смертельный враг!
   Предводитель кроатов круто остановил своего коня, так как тот встал на дыбы, и, громко расхохотавшись, крикнул громовым голосом:
   -- Лейхтвейс! Вот уж не ожидал здесь с тобой встретиться! Но на этот раз тебе не уйти от меня, наконец-то мы сведем с тобой счеты. Он обернулся и изо всей силы крикнул кроатам: -- Скорей сюда! Цельтесь вернее в того человека, который хочет увести лошадей. Стреляйте метко.
   Раздался залп. Тридцать пуль ударилось в крышу и в стены дома, но Лейхтвейс стоял невредим. В ту же минуту открылись ворота, и прежде чем кроаты успели зарядить свои ружья, Лейхтвейс скрылся с обеими лошадьми во дворе дома. Сознание, что предстоит новая схватка со смертельным врагом, что предводителем кроатов состоит Батьяни, возбудило в Лейхтвейсе неукротимую жажду борьбы. В нескольких словах он сообщил Лоре и своим друзьям, кто именно предводительствует кроатами, и что теперь приступ будет направлен не столько против двух прусских офицеров, сколько против Лейхтвейса и его товарищей.
   Офицеры тем временем успели подкрепиться несколькими глотками горячего кофе. Молодой офицер сбросил плащ. Он оказался очень красивым юношей в блестящей форме.
   -- Мое имя Арман де Роже, -- быстро произнес он, обращаясь к Лейхтвейсу, -- я вместе с моим спутником объезжал окрестности Праги, и вдруг на нас напали вооруженные кроаты, выскочив неожиданно из чащи. Нас спасли наши превосходные лошади -- они с поразительной быстротой домчали нас сюда к вам. Тем не менее наша участь далеко еще не решена. Ведь кроаты превосходят нас численностью в несколько раз. Но если вы согласитесь оказать нам содействие, то мы будем биться до последнего. Вы, господа, даже не подозреваете, что исход этой борьбы может оказать роковое влияние на исход всей войны. Дело в том, что мы везем секретные документы, которые ни под каким видом не должны достаться неприятелю.
   Тем временем спутник молодого офицера сел на скамье у печи. Он не последовал примеру юноши и не снял плаща, а напротив, еще плотнее закутался в него. Он снял шляпу, положил ее рядом с собой на скамью, оперся руками на трость с золотым набалдашником и задумчиво смотрел на огонь. Пламя ярко озаряло его лицо. Лейхтвейс взглянул на него и невольно вздрогнул.
   Он хотел что-то сказать, но удержался и обратился к молодому офицеру со словами:
   -- Мы будем защищать вас и вашего товарища и, если будет нужно, то пожертвуем даже жизнью для вас обоих. Пока этот дом стоит на месте, пока его не подожгут, нам нечего опасаться.
   -- Благодарю вас, -- в сильном волнении ответил молодой офицер. -- А если нам удастся отбить нападение кроатов, то вы можете рассчитывать на королевскую награду.
   -- Не в этом дело, -- возразил Лейхтвейс, -- мы не за деньги продаем нашу жизнь, а будем биться за вас потому, что вы наши гости и мы вам оказали гостеприимство.
   Лейхтвейс отправился к своим товарищам в другую комнату, где разбойники уже заряжали ружья и готовились к бою. Выходя из комнаты, он расслышал, как старший офицер, сидевший на скамье, сказал спутнику:
   -- Молодец мужчина. Хорошо, что мы встретились с ним. Он храбр, и я думаю, мы справимся с кроатами при помощи его и его друзей.
   -- Не лучше ли, -- отозвался Арман де Роже, -- сказать этим людям, за кого они собираются сражаться?
   -- Нет, -- решительно заявил старший офицер. -- Это мы успеем сделать и после боя. А если кроаты нас перережут, то никто не должен знать, кто именно здесь погиб.
   Между тем Лейхтвейс вошел в другую комнату и закрыл за собою дверь.
   -- Нас ожидает серьезная борьба, -- произнес он. -- Надеяться на милость кроатов не приходится, так как ими командует Батьяни. Но помимо этого мы обязаны биться до последней капли крови за тех, кого мы приняли у себя.
   -- Кто бы они могли быть? -- недоумевал Зигрист. -- По-видимому, они занимают высокое положение в рядах прусской армии.
   -- Очень высокое, -- ответил Лейхтвейс с улыбкой. -- Один из них назвал себя: это Арман де Роже, судя по форме, майор. Другой не назвал своего имени, но я и без того узнал его.
   -- Неужели ты знаешь его? -- спросила Лора. -- Почему ты сразу не сказал об этом?
   -- Да, я знаю его! -- воскликнул Лейхтвейс, и глаза его заблестели. -- Знайте же и вы, друзья мои, что за человек сидит у печи, углубившись в свои думы, пока враги пытаются захватить его. Это -- Фридрих, король Прусский!
   Разбойники чуть не вскрикнули от изумления. Но Лейхтвейс сделал им знак молчать и сказал:
   -- Король не назвал себя, а потому мы сделаем вид, будто не узнали его. Однако, друзья мои, пора! Слышите крики кроатов, которые ломятся в дверь? Скорей, товарищи! Покажем врагам великого короля, что на его защиту встал Лейхтвейс со своими друзьями!
   Лейхтвейс с присущим ему в минуту опасности спокойствием отдал необходимые приказания и расставил своих товарищей по местам.
   Дом был одноэтажным с мезонином. Лейхтвейс послал в мезонин Зигриста, Рорбека и Отто, приказав им открыть огонь из верхнего окна. Туда же отправилась и Елизавета, чтобы заряжать ружья. Сам Лейхтвейс, Лора и Бруно остались в нижнем этаже и заняли место у окон. У одного окна стояли Бруно и Арман де Роже, у другого -- Лейхтвейс с Лорой. Сидевший у печи незнакомец в сером плаще одобрительно кивал головой, глядя на распоряжения Лейхтвейса. Сам он обнажил шпагу и положил ее рядом с собой на скамье, по-видимому, готовясь защищаться до последнего в случае необходимости.
   Кроаты соскочили с лошадей. Двое из них остались позади, чтобы присматривать за лошадьми, а остальные двадцать восемь человек под командой графа Батьяни готовились к нападению на дом. Батьяни шел во главе всех, подбадривая кроатов криками, а нерешительных угрозами. Кроаты пытались разгромить ворота своими саблями, а так как ворота были отнюдь не крепки, то усилия нападающих вскоре должны были увенчаться успехом.
   Но вдруг из мезонина прогремели три выстрела. Три кроата свалились. Вместе с тем выстрелили Лейхтвейс, Лора, Бруно и Арман де Роже. Почти все пули попали в цель. Лейхтвейс целился в голову Батьяни, но венгр в момент выстрела отскочил в сторону и остался невредим.
   Тем не менее страшный урон, нанесенный кроатам в первые же минуты, заставил Батьяни дать приказ об отступлении. Кроаты, отходя назад, выстрелили из своих ружей в дом и медленно направились по шоссе к полю. Там они собрались вместе. Видно было, что Батьяни советуется с ними.
   -- Кажется, что негодяи затевают какую-то новую пакость, -- сказал Лейхтвейс, обращаясь к Арману де Роже, выглянув наружу через наскоро просверленные отверстия в ставнях. -- Посмотрите, они уходят в лес. Неужели они окончательно отступают?
   -- Кроаты отступают! -- крикнул сверху Зигрист. -- Должно быть, с них довольно полученного урока. Ура, друзья мои! Победа за нами!
   Но Лейхтвейс не верил в успех: он достаточно хорошо знал коварство кроатов и не допускал мысли, что неприятель отступил, тем более, что Батьяни видел его и Лору. И действительно, Лейхтвейс оказался прав, не разрешив никому выходить из дома. Вскоре кроаты снова выехали из леса, причем каждый из них держал в руках по пучку горящего хвороста. Страшно было смотреть на этих дьяволов в красных мундирах, быстро мчавшихся на своих маленьких лошадках по полю, размахивая пылающими факелами.
   -- Мерзавец Батьяни собирается поджечь дом! -- крикнул Лейхтвейс. -- Я знал, что он не успокоится раньше, чем не погубит нас под развалинами его. Но клянусь, это ему не так-то легко удастся сделать! Прежде чем мы погибнем в горящем доме, он сам будет убит.
   Вдруг поднялся страшный, дикий рев. Кроаты окружили дом со всех сторон, но держались на довольно почтительном расстоянии и постоянно скакали во все стороны, так что в них было трудно стрелять. Как только раздавались выстрелы и пули пролетали мимо, кроаты подъезжали как можно ближе к дому и очень ловко бросали горящий хворост на крышу его. Крыша эта, как почти у всех деревенских построек того времени, была соломенная, так что она неминуемо должна была загореться. И действительно, спустя насколько минут крыша ярко запылала и облако черного дыма заволокло все здание. А кроаты сновали взад и вперед, как злые духи. Батьяни метался из стороны в сторону, подзадоривая их ускорить гибель осажденных.
   Незнакомец в сером плаще, все время сидевший на скамье и, по-видимому, занятый своими думами, несмотря на серьезную опасность, вдруг встал и вышел на середину комнаты. Казалось, он вырос на целую голову; он гордо выпрямился, и на лице его появилось выражение железной энергии и непреклонной воли. Он откинул плащ. На синем мундире с красными обшлагами была видна усыпанная бриллиантами звезда.
   Лейхтвейс не мог больше совладать с собою: он преклонил колено перед королем, и все разбойники последовали его примеру. Затем он поднял правую руку и твердым голосом воскликнул, не смущаясь раздававшимися снаружи криками и треском горевшей крыши.
   -- Да здравствует великий король Фридрих Прусский, герой и победитель! Мы клянемся, что готовы умереть за него!
   -- Победа или смерть! Да здравствует король Фридрих! -- восторженно крикнули все разбойники, в том числе Лора с Елизаветой.
   Король пытливо посмотрел на окружающих его разбойников и произнес:
   -- Странная случайность свела нас здесь, друзья мои. Быть может, нам будет суждено умереть вместе. Но лучше умереть героями, чем жить трусами. Я не спрашиваю у вас, кто вы -- довольно того, что вы хорошие люди, а это вы уже успели доказать. Попытаемся же так или иначе избегнуть гибели. Вставайте!
   Лейхтвейс и друзья его встали на ноги. В благоговении они стояли перед королем, ожидая его приказания.
   -- Имеется ли в доме вода? -- спросил король.
   -- Во дворе есть колодец, -- ответил Лейхтвейс, -- но нет никакой возможности поднять на крышу достаточно воды, чтобы потушить пожар.
   -- Верно. Стало быть, остается только сделать вылазку. Надежды на успех мало, так как мы имеем дело с двумя десятками кроатов, а нас всего девять человек, в том числе две женщины. Но смелым Бог помогает, приходится положиться на счастье.
   -- С какого места прикажете совершить вылазку, ваше величество? -- спросил Арман де Роже.
   Король в сопровождении Лейхтвейса вышел из комнаты и осмотрел горящий дом. По всем помещениям уже распространился удушливый дым, и крыша вот-вот должна была рухнуть, похоронив под собою всех, кто находился в доме. Лейхтвейс отлично понимал, что в доме нельзя было оставаться и пяти минут, так как иначе все неминуемо погибли бы в дыму или сгорели. Король, окончив осмотр, решил предпринять вылазку со стороны ворот, которые были достаточно широки, чтобы пропустить всех сразу.
   Спустя минуту осажденные выстроились во дворе по приказанию короля, который поставил во главе Лейхтвейса с Зигристом и Рорбеком; сам он следовал за ними верхом, за ним ехали на лошади его адъютанта Лора и Елизавета, а Арман де Роже, Бруно и Отто замыкали шествие. Все взяли ружья на прицел, не исключая и женщин. Таким образом для кроатов было приготовлено девять пуль, так как король тоже вынул свой пистолет.
   Лейхтвейс медленно, стараясь избежать шума, открыл ворота возможно шире.
   -- Вперед! -- скомандовал король. -- Нас может спасти только натиск и быстрота.
   Отряд разом вырвался из ворот наружу.
   Почти в то же мгновение сзади раздался глухой треск и грохот: крыша дома рухнула, и пламя тысячами языков, пересыпанных искрами, поднялось к небу. Но вместе с тем пламя озарило также всю окружающую местность. Кроаты тотчас же увидели беглецов. Яростными криками Батьяни направил кроатов туда, где король со своим отрядом вырвался наружу. Но прежде чем кроаты успели собраться, раздалось девять выстрелов и четыре кроата свалились с коней.
   -- Вперед сомкнутым строем! -- резким голосом скомандовал король. -- Не расходиться! Заряжайте! Готово? Стреляйте!
   Снова прогремел залп, и еще два кроата упали на землю. Ужасные стоны раненых огласили окрестность.
   Вдруг Лейхтвейс громко крикнул "ура", и все разбойники дружно поддержали его. Они уже не знали удержи. Повернув ружья, они кинулись на кроатов и начали громить их прикладами. Лейхтвейс бросился к Батьяни. Венгр выстрелил, но, к счастью, пуля сорвала у Лейхтвейса только шляпу. Лейхтвейс изо всей силы замахнулся на своего смертельного врага, и если бы тот не успел вовремя отдернуть своего коня в сторону, то неминуемо был бы убит на месте. Удар пришелся по шее лошади. Та от страшной боли поднялась на дыбы и умчалась в поле.
   Правда, Батьяни бросился в бегство не по своей воле, но все же он бежал. Когда кроаты увидели, что их начальник покинул поле сражения, они тоже повернули лошадей и понеслись к лесу. Лейхтвейс со своими товарищами хотел броситься за ними в погоню, но король в нескольких словах объяснил им бесцельность преследования. Кроаты были на лошадях, и разбойники не могли нагнать их, а только рисковали попасть в западню.
   Опасность миновала, и король сошел с коня. Он дал Лейхтвейсу знак подойти, пытливо посмотрел на него и спросил:
   -- Как вас зовут?
   Лейхтвейс, нисколько не стесняясь, назвал себя, причем заметил, что Арман де Роже, услыхав его имя, слегка вздрогнул.
   Король задумчиво склонил голову на грудь, начал чертить на земле своей тростью какие-то круги и сказал:
   -- Я слышал это имя, но не помню, где именно. Кто вы такой и как попали вы сюда? Полагаю, вы не австриец?
   -- Нет, ваше величество, я подданный герцога Нассауского.
   -- А чем вы занимаетесь?
   Воцарилось молчание.
   Лора медленно подошла к своему мужу, положила ему руку на плечо, как бы защищая его, и нежно прижалась к нему.
   -- Ваше величество, -- глухо произнес Лейхтвейс, -- мне было бы не трудно солгать вам и сказать что-нибудь такое, что в данную минуту не подлежало бы проверке. Но я презираю ложь и потому, рискуя, что обожаемый и уважаемый мною король отвернется от меня с презрением, я все-таки открыто заявляю: я разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, вот моя жена Лора, а эти люди мои товарищи.
   Король от изумления широко раскрыл свои большие голубые глаза. Помолчав немного, он произнес:
   -- Вы разбойники? Преступники, которые не хотят работать, а отнимают добро у других? В моей стране таких людей вешают. Но вы вели себя очень храбро, подобно истинному герою. Вы спасли меня. Я не поверил бы, что вы разбойники, если бы вы сами не заявили мне об этом.
   -- Не разрешите ли вы мне, ваше величество, присовокупить несколько слов к моему откровенному признанию?
   -- Говорите, я слушаю вас.
   -- Ваше величество, -- твердым и громким голосом произнес Лейхтвейс, -- да, я разбойник, и все же я не дурной человек. Это звучит странно, но поверьте, это так. Я ни разу не присваивал себе собственности тружеников и бедняков и никогда не обогащал себя за счет неимущих и обездоленных. Я был бичом для богачей, растрачивающих бесполезно свои сокровища, я был бичом для скряг, жадно хоронящих свое золото от людских взоров и не пускающих нажитого ростовщичеством и мошенничеством капитала в оборот на благо народа. Я крал, грабил, даже убивал, но я делал это только потому, что люди совершили по отношению ко мне тяжкий грех, они выбросили из своего общества меня и мою любимую жену только потому, что мой герцог поступил по отношению ко мне несправедливо и гадко. Я стал тем, кем сделали меня люди. В свое время я был порядочный и честный человек, и все мои теперешние преступления представляют собою лишь одну месть. Я перестану совершать это дело мести лишь тогда, когда отомщу вдоволь за себя и за свою жену. А теперь, ваше величество, можете расстаться с опальными изгнанниками. Ваше величество, можете спокойно вернуться к армии, а я на прощание выскажу лишь горячие пожелания всего хорошего в жизни и успеха, подобно тому, как я ежедневно молю Бога даровать вам победу. Вместе с тем я благодарю Бога за то, что удостоился оказать услугу обожаемому монарху. Если когда-либо вам нужен будет человек, который с радостью готов пожертвовать для вас жизнью, если появится надобность в человеке, бесстрашно смотрящем в глаза смерти, то вспомните о том, который случайно встретился сегодня с вами -- о разбойнике Лейхтвейсе.
   Король долго молча смотрел на Лейхтвейса, который стоял перед ним, гордо выпрямившись, не как разбойник, а как герой. Затем король медленно вынул из кармана большие золотые часы с тяжелой золотой цепочкой и медленно же произнес:
   -- Стало быть, вы во всякое время готовы отдать за меня жизнь? Благодарю вас за это, Лейхтвейс. Для того, чтобы вы знали, когда именно пробьет нужный час, я дарю вам эти часы. Носите их на память об этой ночи, когда вы спасли прусского короля. Но вместе с тем я желал бы, чтобы на этих часах когда-нибудь пробил час избавления вашего от презренной жизни, которую вы ведете теперь, чтобы вы когда-нибудь совершенно изменили свой образ жизни и посвятили бы себя честному делу. Когда настанет это время, вспомните обо мне, и если я буду нужен вам, то пришлите мне эти часы. Вы спасли мне жизнь, и мне хотелось бы отплатить вам тем же. Боюсь, рано или поздно вам придется воспользоваться моим предложением. Тогда вспомните о том, что вы имеете право высказать мне вашу просьбу. Не забывайте этой ночи и помните о Фридрихе Прусском.
   Король передал часы Лейхтвейсу, который взял их дрожащими руками. Затем король сел на коня и быстро ускакал.
   Прежде чем последовать за королем, Арман де Роже подошел к Лейхтвейсу, и сказал:
   -- Я не король и не могу отблагодарить вас по-королевски, как это сделал мой державный повелитель, который изъявил готовность спасти вашу жизнь, если это окажется нужным. Но все же я хотел бы засвидетельствовать вам мою горячую благодарность за ваш подвиг, спасший жизнь и мне. Я майор Арман де Роже, адъютант прусского короля, но в данную минуту при мне имеется одна ценная вещь -- вот этот кинжал. Он невзрачен, но дорог мне, так как с ним меня связывает память об ужаснейшем событии. Этим кинжалом какой-то злодей убил мою невесту накануне моего выступления в поход. Она скончалась у меня на руках, а убийце удалось скрыться. После него остался лишь этот кинжал. Я клялся обагрившей его кровью, что буду носить его при себе до тех пор, пока мне не удастся разыскать убийцу и вонзить ему в сердце этот кинжал, которым он злодейски отнял у меня ту, которая была мне дороже всего на свете. До сих пор мои розыски не увенчались успехом и я не нашел владельца кинжала. В эту торжественную минуту я передаю этот кинжал вам, Генрих Антон Лейхтвейс, и тем самым избираю вас своим товарищем по делу мщения. Если вам удастся во время ваших скитаний по белому свету найти убийцу, владельца этого кинжала, то клянусь всем для меня святым, что я поделюсь с вами всем моим состоянием, и что я признаю вас, разбойника Лейхтвейса, всенародно моим другом, и что нас после этого будет связывать неразрывная дружба до конца нашей жизни.
   С этими словами Арман де Роже передал Лейхтвейсу кинжал. Кинжал этот был не особенно ценен, так как рукоятка его не была украшена драгоценными камнями, но все же сразу было видно, что он сделан очень хорошим оружейным мастером. Рукоятка была сделана из серебра и заканчивалась серебряным же черепом.
   Едва Лейхтвейс взглянул на кинжал, как вздрогнул и спросил:
   -- Как вы сказали? Этим кинжалом недавно была убита беззащитная девушка? Ведь так вы говорили?
   -- Да, именно так, -- ответил Арман де Роже. -- Этим кинжалом неизвестный мне убийца во время бала в здании театра в Берлине заколол мою невесту. Имеются, однако, данные, на основании которых можно предположить, что удар кинжалом предназначался не ей, а самому королю. Благодаря лишь тому обстоятельству, что моя невеста накинула на себя домино, подобное домино короля, она пала жертвой убийцы.
   -- Но убийце удалось скрыться?
   -- Да, он скрылся, прежде чем успели его задержать. Но я клянусь, он не уйдет от кары. Я сумею найти его, этого негодяя, а вас, Лейхтвейс, я попрошу помочь мне в этом деле.
   Вдруг Лейхтвейс обернулся к Лоре. Он был мертвенно бледен, так что Лора даже испугалась, взглянув на него.
   -- Лора, -- проговорил он, -- помнишь ли ты ту ночь, когда мы с тобой встретились в парке герцога, чтобы проститься навсегда, так как ты должна была сделаться женой нелюбимого человека, навязанного тебе в женихи волею герцога и твоего отца?
   -- Еще бы не помнить! Мы сидели с тобой под тем самым деревом, у которого встречались уже не раз. Вдруг ты увидел в кустах графа Батьяни, злобно смотревшего на нас. Ты прицелился и выстрелил в него, но попал не в него, а в случайно пробегавшего мимо оленя. За это тебя схватил Рорбек со своими помощниками и арестовал как браконьера.
   -- Да, да! Все это так. Слушайте внимательно, господин майор. Вы сейчас узнаете, почему я вспоминаю про эту старую историю.
   Молодой майор в изумлении слушал Лейхтвейса, недоумевая, какая может быть связь между рассказом Лейхтвейса и убийцей несчастной Гретхен.
   -- Тот лесничий, который в ту ночь арестовал меня, находится здесь, -- сказал Лейхтвейс, указывая на Рорбека. -- Подойди сюда, Рорбек.
   Тот подошел.
   -- Помнишь ли ты, -- спросил его Лейхтвейс, -- что в ту ночь ты нашел на земле, рядом с убитым оленем, какой-то предмет и предположил, что этот предмет принадлежит мне?
   -- Конечно, помню, -- ответил Рорбек. -- Это был своеобразного вида кинжал, с серебряной рукояткой, заканчивающейся серебряным черепом. Я думал тогда, что это твой кинжал, но ты отказался признать его. И, действительно, спустя несколько дней явился граф Батьяни и заявил, что он потерял кинжал в парке во время прогулки.
   -- Был ли ему возвращен кинжал?
   -- Да, был.
   -- Узнаешь ли ты этот кинжал? -- воскликнул Лейхтвейс и показал Рорбеку кинжал, переданный ему Арманом де Роже.
   -- Конечно, узнаю! Это и есть тот самый кинжал, о котором я только что говорил! -- воскликнул озадаченный Рорбек, взглянув на череп. -- Его-то и требовал граф Батьяни.
   -- Довольно! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Теперь все ясно, господин майор. Тот, кто злодейски заколол вашу невесту, приняв ее за короля, тот, кто собирался совершить убийство короля, но убил невинную девушку -- граф Сандор Батьяни.
   Воцарилось молчание. Разбойники и Арман де Роже были глубоко взволнованы. Они чувствовали перст Божий во всем этом таинственном деле.
   -- Граф Сандор Батьяни, -- медленно и с расстановкой повторил Арман де Роже, как бы стараясь запомнить это имя. -- Да будет проклято это имя и тот, кто его носит!
   -- Вы в эту ночь сражались с ним, -- произнес Лейхтвейс, -- он именно и предводительствовал кроатами, которые собирались перерезать нас и сжечь дом. Теперь вы знаете, что ваш смертельный враг близ вас. Он сражается в рядах австрийской армии, и, я думаю, вы сумеете найти его. А если вам это не удастся, то, клянусь, это удастся мне. Знайте, что граф Батьяни также и мой смертельный враг. Тот, кто отнял у вас самое дорогое, кто злодейски убил вашу невесту, хуже ядовитой змеи, и я ненавижу его не меньше вашего. Дайте мне этот кинжал. Клянусь вам, что я обагрю его кровью нашего общего врага!
   -- Бери кинжал, товарищ в деле моего мщения, -- торжественно произнес Арман де Роже, -- дай мне руку, Лейхтвейс. Эта ночь сделала нас друзьями и братьями. Я твердо уповаю на то, что настанет день, когда мы снова протянем друг другу руки над трупом негодяя Батьяни и возобновим нашу дружбу.
   -- День этот настанет, я не сомневаюсь в этом, -- ответил Лейхтвейс.
   Спрятав кинжал, он крепко пожал руку молодого майора, который не побрезговал дружбой с опасным разбойником.
   Затем Арман де Роже распростился с Лорой и Елизаветой и остальными разбойниками, вскочил на коня и быстро помчался вслед за своим королем.
   Снова Лейхтвейс и друзья его остались без всякого пристанища. Движимый каким-то безотчетным предчувствием, Лейхтвейс избрал путь, ведущий к Праге. В лучах восходящего солнца разбойники вскоре увидели вдали златоглавые колокольни чешской столицы. Над всеми колокольнями возвышался купол собора св. Вита на Градшине с озаренным солнечными лучами большим золотым крестом.
   Вдруг разбойники услышали быстро приближающийся страшный шум и грохот. Прежде чем они успели сообразить, в чем дело, и отдать себе отчет в причине, вызвавшей этот ужасный грохот, мимо них начали быстро проходить прусские полки, а немного дальше, по берегам реки Влтавы, вовсю неслась прусская кавалерия, стремясь к Праге. Издали раздавался гром орудий, а когда разбойники вышли на опушку леса, то увидели, что местность вблизи берегов реки уже покрыта убитыми и ранеными.
   Под грозный рокот пушек и свист пуль Лейхтвейс медленно произнес:
   -- Началось большое сражение. Да помилует Господь Бог жителей и побежденных!
  

Глава 54. В РАЗГАР БИТВЫ

   Сражение было в полном разгаре; это было одно из величайших и кровопролитнейших сражений за время всей Семилетней войны. Фридрих Великий задался целью разбить австрийцев под самыми стенами Праги и занять крепость еще до прибытия австрийского генерала Дауна, который приближался с юга с огромной армией. Сражение началось на берегах Влтавы и развернулось огромным кольцом кругом Праги. Земля пропиталась кровью многих тысяч людей. Повсюду стояли стон, рев, крик и шум. Орудийная пальба заглушала стоны раненых, и только время от времени был слышен лязг и звон оружия.
   Лейхтвейс и друзья его, сами того не ожидая, очутились чуть ли не в самом центре, именно там, где должен был решиться исход сражения, где столкнулись главные силы противников.
   -- Надо на что-нибудь решиться, -- произнес Лейхтвейс, -- бездействовать нельзя, а потому мы должны биться за короля. Зарядите ружья и подчиняйтесь моим приказаниям. Быть может, мы сумеем немного помочь великому королю. Ты, Лора, не отходи от меня, а Елизавета пусть идет рядом с Зигристом, для того чтобы случайно не потерять друг друга в суматохе.
   Взяв ружья на прицел, разбойники покинули берега реки и отправились дальше, причем им предстояло пройти через лес. Очутившись в густой чаще, они встретились там с одним из прусских гвардейских полков. Один из офицеров, увидя разбойников, в ужасе крикнул им:
   -- Что вы делаете здесь в лесу? Неужели вы не знаете, что вам угрожает смерть? Если из крепости заметят, что в лесу есть войска, то сюда полетят ядра.
   Едва офицер успел крикнуть это, как у ног его лошади упала граната. Со страшным треском взорвалась она, и один из осколков попал офицеру прямо в грудь. Смертельно раненный, он свалился с коня.
   По-видимому, австрийцы увидели, что в лесу скрываются прусские войска: на лес посыпался целый дождь ядер и пуль. Неприятель, очевидно, собирался похоронить пруссаков под обломками деревьев; и, действительно, ядра вырывали толстые деревья, которые, падая, убивали всех, кто не успевал спастись.
   -- Вперед! -- крикнул Лейхтвейс своим товарищам. -- Надо поскорее выбраться из леса, иначе мы все здесь погибнем.
   Он поднял на руки Лору, Зигрист схватил Елизавету, и все бросились бежать. Это было бегство от смерти среди града ядер и пуль, под падающими деревьями, по ухабам и рытвинам, через ямы и камни. Наконец разбойники благополучно добрались до широкой поляны.
   Их взорам представилось ужасное зрелище. Повсюду сверкало оружие, клубился пороховой дым, пестрели мундиры, валялись орудия и убитые лошади -- и все это вместе было похоже на клокочущий вулкан, извергающий море огня и дыма. Как раз здесь свирепствовал самый ожесточенный бой, и здесь же должен был решиться исход сражения.
   На другой стороне поляны видны были крепостные стены Праги, с которых сотни орудий громили наступающего неприятеля. Но пруссаки не дрогнули. Несмотря на то, что австрийцы боролись с отчаянным геройством, войска великого короля в этот день отличались такой отвагой, которая редко встречается в летописях войны. Даже раненые продолжали участвовать в бою. Лейхтвейс, между прочим, видел знаменосца, который с разбитой ядром правой рукой нес знамя в левой руке и шел впереди своего полка. Ужасный вид представлял какой-то прусский солдат: обе ноги у него были оторваны ядром, и он лежал на земле, истекая кровью. Умирая, он продолжал курить свою трубку.
   -- Несчастный! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Ты еще способен курить?
   -- Ничего, -- ответил солдат, -- я умираю за своего короля и знаю, что победа останется за нами. Поэтому я и спокоен. [исторический факт]
   Попав в самую середину боя, Лейхтвейс и товарищи его почувствовали непреодолимое желание принять деятельное участие в сражении. Они забыли о том, что они только разбойники и бездомные скитальцы, что они явились сюда не для того, чтобы сражаться. Ими овладело воодушевление, им хотелось оказать по мере сил помощь великому королю, и они бросились в ряды сражающихся. Вдруг они услышали позади себя топот копыт, ржание и фырканье коней и громкие крики.
   -- Это гусары Цитена! -- крикнул кто-то вблизи.
   Оглянувшись, разбойники увидели гусар знаменитого генерала Цитена, мчавшихся вперед без удержу, с саблями наголо. Впереди всех скакал высокий красавец офицер с длинными черными кудрями, выбивавшимися из-под кивера. По-видимому, этот офицер решил либо совершить геройский подвиг, либо умереть. Он мчался не оглядываясь.
   Рядом с ним, не отставая, мчался другой красивый гусар -- еще совсем безусый мальчик. Офицер иногда оборачивался к своему спутнику, подбадривая его и стараясь не разлучаться с ним. Гусары уже успели смять два батальона австрийской пехоты, заступивших дорогу с целью остановить их смертельный натиск. Крыло отряда, на которое напали гусары, дрогнуло.
   -- Гусары решают победу! -- крикнул Лейхтвейс. -- За ними, друзья!
   Но вдруг ворота крепости открылись и оттуда вырвались тысячи всадников, устремившихся навстречу гусарам. В крепости заметили, что прусская кавалерийская атака заставила дрогнуть австрийские полки. Главнокомандующий немедленно приказал пандурам и кроатам -- "всадникам-дьяволам", как их называли в австрийской армии, отбить нападение гусар. Как только гусары увидели, что с фланга на них надвигается неприятельская кавалерия, то сейчас же прозвучал трубный сигнал и они, повернув коней, быстро помчались навстречу кроатам.
   Оба отряда всадников столкнулись. На минуту они остановились как вкопанные, как бы собираясь передохнуть и набраться новых сил для решительной схватки. Но вдруг, точно по команде, раздался резкий звенящий звук. Это заработали сабли, от лезвий которых посыпались искры. Началась резня, беспощадная, немилосердная резня. Кровь лилась ручьями, в воздухе мелькали отрубленные руки и ноги. Земля покрылась убитыми и ранеными. Кони становились на дыбы, враги смешались в одной общей куче.
   Лейхтвейс со своими товарищами ринулся в самую свалку. Своими пулями они уже уложили много кроатов и спасли жизнь уже не одного гусара. Почему-то разбойники все время старались не терять из виду чернокудрого офицера. Вдруг у Лейхтвейса кровь застыла в жилах. В нескольких шагах от себя он увидел графа Батьяни. Батьяни сидел на вороном коне и совсем близко подскакал к чернокудрому офицеру, крича ему еще издалека:
   -- Готовься к смерти, пруссак! Я, граф Сандор Батьяни, с удовольствием отправлю тебя на тот свет.
   -- Хвастун презренный, -- ответил прусский офицер, приподнявшись на стременах и замахнувшись саблей. -- Я Курт фон Редвиц, и сам черт мне не страшен!
   Он пришпорил коня и устремился на своего противника. Но Батьяни отдернул своего коня в сторону, так что Редвиц промчался мимо и удар его пришелся по воздуху, тогда как Батьяни быстро сделал выпад саблей и направил ее в грудь офицера. Редвиц несомненно был бы сражен этим ударом, если бы его не спасло вмешательство его товарищей по оружию. Молодой гусар, постоянно не отстававший от чернокудрого офицера, вовремя увидел опасность, и в тот самый момент, когда сверкнула сабля Батьяни, бросился вперед. Сабля Батьяни пронзила ему грудь.
   -- Прощай, Курт фон Редвиц! -- крикнул молодой гусар, тщетно пытаясь удержаться в седле. -- Я смертельно ранен. Передай мой последний привет отцу. Скажи Андреасу Зонненкампу, что дочь его погибла на поле битвы.
   Изо рта молодого гусара вырвалась струя крови, и он свалился с лошади.
   Вдруг рядом с Лейхтвейсом раздался пронзительный, душераздирающий крик. Оглянувшись, Лейхтвейс увидел, что товарищ его, Бруно, как помешанный кинулся вперед к смертельно раненному молодому гусару.
   -- Гунда! Моя Гунда! -- кричал он, снимая тяжелый кивер с головы молодого гусара. -- Нет, это не ошибка. Это ты -- ты, моя Гунда, из-за которой я сделался разбойником. Гунда! Ты не должна умереть!
   -- Это дочь Зонненкампа, -- шепнул Лейхтвейс Лоре, -- займись ею. Надо попытаться вынести ее отсюда из боя, быть может, ее можно еще спасти.
   Лора поспешила к раненой и хотела наклониться к ней. Вдруг кто-то сзади подхватил ее с неудержимой силой и поднял на воздух. Прежде чем успела крикнуть, она уже очутилась в седле, а когда оглянулась, то в ужасе увидела перед собой искаженное злобой лицо Батьяни, который сумел воспользоваться удачным моментом и похитил теперь самое дорогое сокровище Лейхтвейса.
   -- Гейнц! Спаси меня! Я попала во власть дьявола! -- закричала Лора, но торжествующий хохот венгра заглушил ее крик.
   Едва только Батьяни успел схватить свою добычу, как поспешил покинуть поле битвы. Он повернул своего взмыленного коня и думал только о том, как бы скорее увезти подальше красавицу Лору, за которой он так давно охотился. Он помчался во весь опор к крепостным воротам. Лейхтвейс несколько секунд простоял как вкопанный. Он не сразу заметил исчезновение Лоры, так как все его внимание было обращено на Гунду. Лишь крик любимой женщины заставил его оглянуться. Взорам его представилась ужасная картина. Негодяй Батьяни увозил его жену.
   Лейхтвейс сразу опомнился. Перескакивая через убитых и раненых, преодолевая все препятствия, не обращая внимания на град пуль и на звон сабель, Лейхтвейс бросился вперед, крича от злобы и ярости и размахивая ружьем.
   Вслед за ним побежали Зигрист и Рорбек, но он бежал так быстро, что они скоро отстали от него и ограничились только тем, что старались не терять его из виду. Оба они выстрелили в Батьяни, но промахнулись, так как все поле битвы заволокло густыми клубами порохового дыма.
   Вдруг снова послышались трубные сигналы, барабанный бой и торжествующие крики, как будто бой принял новый оборот.
   Так оно и было на самом деле. В решительную минуту на подмогу явился прусский генерал Шверин со свежим корпусом. Его солдаты, еще не утомленные борьбой, с яростью бросились на обессилевших австрийцев. Те, несмотря на свою храбрость и стойкость, должны были отступить. Под прикрытием орудийного огня с крепостных стен австрийцы отошли назад, к крепостным воротам.
   Но раньше всех через крепостной мост переехал Батьяни со своей добычей. Лейхтвейс слышал топот копыт коня Батьяни, он слышал последний отчаянный вопль Лоры и даже видел, как она тщетно пыталась вырваться. Лейхтвейс все время бежал вперед и потому не обращал внимания на то, что делается за его спиной. Вдруг он заметил, что позади него к крепостным воротам несется австрийская артиллерия с пушками и зарядными ящиками.
   Уйти было некуда. Со всех сторон мчались всадники, беспощадно подгонявшие лошадей, чтобы успеть вовремя спасти орудия, которым уже угрожал победоносный неприятель. Лейхтвейс не мог свернуть никуда с моста. Быть может, он и не хотел сделать этого: им овладело такое ужасное горе, он был так потрясен случившимся, что сам теперь искал смерти. Он остановился и спокойно ждал гибели.
   -- Прочь с дороги, -- кричали ему солдаты, -- иначе мы раздавим тебя!
   Но Лейхтвейс стоял не шевелясь, как изваяние: он был мертвенно бледен, по лицу его катились слезы. На него наскочил отряд отступавшей артиллерии. Лейхтвейса смяли, и он куда-то исчез.
   Рорбек и Зигрист видели эту ужасную сцену. Они видели, как Лейхтвейс бежал все вперед, как он остановился и как внезапно исчез.
   -- Он убит! -- в отчаянии вскрикнул Зигрист и опустил руку, в которой держал ружье. -- Наш атаман, наш друг, наш брат погиб.
   -- Да, он погиб, -- со слезами на глазах повторил Рорбек, -- его раздавили пушки и зарядные ящики и, наверное, разорвали его тело на куски.
   -- Мы никогда не увидим его больше, -- зарыдал Зигрист, -- в лучшем случае мы найдем только его изуродованное, окровавленное тело.
  

Глава 55. ВО ВЛАСТИ ВРАГА

   После поражения, которое потерпели австрийские войска, в Праге царило ужаснейшее смятение.
   Австрийцы все время твердо рассчитывали на то, что крепость Прага остановит победное шествие прусского короля.
   Большой город не был снабжен ни пищевыми, ни боевыми припасами и не был подготовлен к долговременной осаде. Надо было прокормить не только жителей Праги, но и тысячи беглецов, устремившихся в крепость из окрестностей, и, кроме того, около сорока тысяч войска; вся эта масса народа никак не могла прокормиться имевшимися в крепости запасами. В первые часы после сражения улицы Праги походили на улей с тысячами запуганных пчел. Все улицы были запружены телегами, повозками, зарядными ящиками, носилками, всадниками и пешеходами; все лазареты были переполнены ранеными. Жители Праги с полной готовностью оказывали гостеприимство утомленным солдатам, кормили их и ходили за ними; но все же на всех не хватило места и тысячи народа должны были остаться без крова и пищи на улице, невзирая на непогоду.
   Ужасен был вид несчастных раненых, валявшихся на улицах и жалобно умолявших прохожих помочь им, прислать врачей для перевязки; они молили о куске хлеба, о глотке воды, но никто не мог оказать им помощи. Врачи и без того выбивались из сил, омывая раны, перевязывая их, ампутируя простреленные руки и ноги, давая успокоительные средства, но при всем желании они не успевали справляться с огромной работой.
   У подъезда одного из лучших домов на главной улице стояли носилки. Они были покрыты белой простыней, под которой лежало какое-то неподвижное тело. Можно было подумать, что на носилках лежит мертвец. Но то была живая женщина. Она была только в глубоком обмороке и потому не сознавала того, что делается кругом, не видела и не слышала ничего. Под простыней лежала Лора, горячо любимая жена Лейхтвейса. Рядом с носилками стоял Батьяни. Он приказал двум кроатам поставить носилки на землю, а сам несколько раз позвонил у подъезда. Долго никто не отзывался. Наконец отворилась дверь, и на пороге появилась какая-то безобразная старуха.
   -- Что это значит? -- воскликнула она, увидев носилки. -- Неужели вы принесли к нам мертвеца или раненого, граф Батьяни? Это невозможно. Дом и без того мал. Лучше отправьте этого человека в один из лазаретов.
   Не обращая внимания на слова старухи, Батьяни приказал кроатам внести носилки в дом, затем отпустил их и собственноручно запер изнутри входную дверь.
   -- Где синьора? -- обратился он вполголоса к старухе.
   -- Она у себя наверху.
   -- Знает ли она об исходе сражения?
   -- Нет, я еще не посмела доложить ей об этом, хотя она уже обратила внимание на странное оживление на улицах и не раз уже посылала меня узнать, в чем дело. Она с ума сойдет от ярости, когда узнает, что прусский король снова одерживает победу.
   Батьяни наклонился к носилкам, поднял Лору на руки, все время прикрывая ее тело белой простыней, и понес свою ношу по дубовой лестнице наверх, на второй этаж. Тут он бесшумно отворил одну из дверей и вошел в пустую комнату. Там он положил Лору на широкий диван, вышел в противоположную дверь, прошел через две другие комнаты и очутился перед запертой дверью.
   Он постучал.
   Послышались легкие шаги и скрип отодвигаемой задвижки. Дверь отворилась, и на пороге появилась Аделина Барберини. Она была в соблазнительном утреннем неглиже. Иссиня-черные волосы густыми волнами спадали на ее плечи, образуя мрачный фон для ее бледного лица. Испуганными глазами уставилась она на Батьяни, мундир которого был сплошь закопчен пороховым дымом и испачкан пылью и кровью.
   -- Граф Батьяни, -- дрожащим голосом произнесла она, -- вы здесь? Значит мы потерпели поражение? Прусские негодяи победили?
   -- Да, они победили, -- ответил Батьяни, медленно входя в комнату, -- нечего скрывать, мы разбиты наголову, несмотря на то, что наши войска выказали чудеса храбрости и отваги.
   -- Мы разбиты, -- проскрежетала Аделина, -- и вы говорите об этом так спокойно, Батьяни? Вы смеете произнести это слово? Я не хочу его слышать! Это огромное несчастье для нас. Возлюбленная государыня наша будет проливать слезы, когда узнает об этом поражении.
   Батьяни бросился в первое попавшееся кресло.
   -- Императрица наша -- сильная женщина, -- произнес он, -- она с достоинством перенесет этот удар и в несчастье почерпнет новые силы, новую отвагу, чтобы отомстить прусскому королю за этот позор.
   -- Но пруссаки еще не ворвались в Прагу? Были ли вовремя заперты крепостные ворота?
   -- Пруссаки стоят под Прагой, и мы должны готовиться к осаде, которая может окончиться весьма печально для нас, если из Вены вовремя на подоспеет подкрепление. В данную минуту прежде всего необходимо приободрить приунывших солдат, находящихся в крепости, для того, чтобы мы могли отбить штурмы.
   -- Пруссакам не удастся взять Прагу! -- страстно воскликнула Аделина. -- Пока я жива, ни один пруссак не вторгнется в стены древнего города, святого города. Скорее я своими собственными руками взорву замок Градшин, чем впущу в него наших врагов.
   Батьяни с неподдельным восторгом любовался красавицей Аделиной, походившей в эту минуту на грозную богиню войны.
   -- Вы всегда можете рассчитывать на меня, синьора, -- отозвался он. -- Я в любую минуту готов отдать последнюю каплю крови за родину и за нашу императрицу. Хорошо, что вы, синьора, сейчас же после начала военных действий успели отправиться в Прагу, ибо одна только вы способны направить все к лучшему. Ведь перед вами преклоняются все наши военачальники.
   -- Что это за военачальники! -- гневно воскликнула Аделина. -- Это немощные люди, недостойные именоваться мужчинами. Клянусь вам, Батьяни, если бы во главе наших войск сегодня стояла я, то Фридриху не удалось бы победить нас. Среди всех ваших генералов я не знаю ни одного, кому я согласилась бы доверить защиту крепости, так как эта защита требует героя, которому ничто не страшно.
   -- Неужели вы не знаете никого такого? -- многозначительно спросил Батьяни.
   Он встал и подошел к Аделине. Та пытливо посмотрела на него, по-видимому, мысли ее напряженно работали.
   -- Вы отважный человек, Батьяни, -- шепотом произнесла она, -- я это знаю, я убедилась в этом на балу в Берлине, когда у вас не дрогнула рука, готовая совершить убийство короля. Но на это вы пошли за деньги -- позвольте, дайте мне договорить. Мы должны выяснить все. Вам заплатили за удар кинжалом, жертвой которого, к сожалению, пала ни в чем не повинная девушка. Кто же мне поручится за то, что если вам будет доверена защита Праги, вы в один прекрасный день не откроете крепостных ворот пруссакам тоже за деньги?
   -- Это оскорбление, синьора! Назначьте меня комендантом крепости, и я клянусь вам, что скорее погибну под ее развалинами, чем сдам ее врагу.
   Батьяни помолчал немного, страстно глядя на красавицу Аделину. Потом он проговорил:
   -- За мой подвиг меня будет ожидать награда, более ценная и достойная, чем миллионы денег, которые мог бы мне предложить прусский король. Награда эта -- ваша любовь, обладание вами. Я люблю вас, Аделина, люблю безумно уже с того самого момента, как впервые увидел вас в Берлине, когда Макензи тайком привел меня к вам. С того времени я ненавижу прусского короля не только за то, что он противник великой императрицы нашей, но и за то, что он был вашим другом, Аделина. Я весь ваш раб и смелое орудие в ваших руках. Я не успокоюсь до тех пор, пока не покончу с прусским королем, который одинаково ненавистен мне, как и вам, до тех пор, пока победа на останется за нами. Но вы, Аделина, обещайте мне за это, что когда великое дело будет совершено, вы согласитесь сделаться моей женой -- графиней Батьяни.
   Аделина взяла руку, которую протянул ей Батьяни, и ледяным голосом спокойно произнесла:
   -- Граф Батьяни! Я буду принадлежать тому, кто победит прусского короля и заставит его пасть ниц к стопам императрицы Марии Терезии. Я буду графиней Батьяни, если вы, граф, совершите это великое дело. А так как вы поклялись мне, что скорее погибнете под развалинами Праги, чем сдадите крепость врагу, то я устрою так, что сегодня же вечером вы будете назначены комендантом.
   Батьяни низко поклонился и прикоснулся губами к прелестной ручке Аделины.
   -- Вы, кажется, ранены? -- участливо спросила Аделина.
   -- Пустяки. Это легкая царапина. Несколько капель моей крови не идут в счет в сравнение с теми потоками прусской крови, которые я пролил сегодня. Но я не хочу говорить о своих подвигах -- пусть это сделают другие.
   Не говоря ни слова, Аделина сняла с шеи белый шелковый платок, сложила его и перевязала окровавленный лоб Батьяни.
   -- Благодарю вас, синьора, -- страстно прошептал Батьяни. -- Когда этот платок пропитается моей кровью, я буду носить его на своей груди, подобно святыне, так как он раньше покоился на вашей груди. Разрешите мне еще одну просьбу. Надеюсь, вы не откажете мне в ней.
   -- Говорите, граф. Герою ни в чем нельзя отказать, и я даже решилась отдать вам себя, если вы только исполните ваши клятвы и обещания. Какая у вас просьба?
   -- Во время сражения, -- начал Батьяни, -- в мою власть попала жена моего смертельного врага, разбойника Лейхтвейса, который причинил мне много зла. Мне удалось похитить его жену, и я привез ее сюда на своем коне. Я позволил себе привезти жену разбойника сюда, в ваш дом, и покорнейше прошу вас, до того времени, пока я найду ей в другом месте приют, принять ее у себя. В данную минуту она лежит в обмороке. Весьма возможно, что вследствие сильного потрясения она заболеет, и я хотел бы послать за врачом.
   -- А что вы сделаете с женой разбойника, когда она поправится? -- спросила Аделина.
   Батьяни опустил глаза, смутившись вопросом Аделины, так как в тоне его ясно звучало подозрение.
   -- Вы представить себе на можете, -- сказал он, -- как важно для меня не выпускать эту женщину на свободу и иметь в ней заложницу, так как Лейхтвейс для меня весьма опасный враг. Он очень мстителен, и я должен остерегаться его.
   -- Я знаю разбойника Лейхтвейса, -- ответила Аделина, -- так как у меня с ним тоже было маленькое столкновение. Я очень довольна, что теперь представляется возможность отомстить ему. Дело в том, что по поручению некоего третьего лица он похитил у меня важное письмо, которое я раздобыла с большим трудом, письмо, написанное королем Фридрихом. Я хотела доставить это письмо императрице Марии Терезии, но Лейхтвейс в лесу напал на меня и силой отнял у меня это письмо. Будьте покойны, граф Батьяни, жена разбойника у меня будет в надежных руках. Где она находится? Я хотела бы взглянуть на нее.
   -- В таком случае будьте добры последовать за мной, синьора.
   Батьяни привел Аделину в ту комнату, где на диване, покрытая простыней, все еще лежала Лора.
   -- Хороша ли она собою? -- спросила Аделина.
   -- Судите сами, синьора.
   Батьяни взял простыню и открыл лицо Лоры.
   Аделина слегка вскрикнула от изумления.
   -- Какая красавица! -- проговорила она. -- Не часто приходится видеть столь прелестную женщину. Что за дивные золотистые волосы, похожие на солнечные лучи! Что за длинные, шелковые ресницы, благородные черты лица, красивый рот и стройный стан! Богини могут позавидовать этой женщине. Неужели она жена разбойника? Если бы вы не уверили меня в этом, граф, то я подумала бы, что она знатного происхождения.
   -- Так оно и есть, синьора, -- ответил Батьяни, -- в прежнее время жена разбойника Лейхтвейса славилась своей красотой при дворе герцога Нассауского. Имя ее было Лора фон Берген, и за нее сватались знатнейшие женихи, в том числе и я. Мне удалось заручиться согласием отца Лоры фон Берген на ее брак со мной. Состоялась помолвка, затем венчание, и я увез молодую жену в свой замок на берегу Рейна. Там я проводил ее в спальню, и, признаюсь, синьора, я сильно волновался, предвкушая ласки моей молодой супруги.
   -- Еще бы, -- улыбаясь, заметила Аделина, -- счастье быть мужем и обладать такой красавицей может свести с ума всякого мужчину.
   -- Но меня обманули, я сделался жертвой коварного предательства, -- сильно волнуясь, продолжал Батьяни. -- Когда я сорвал со своей невесты фату, то, увы! -- увидел не Лору, мою жену, с которой за несколько часов до этого был повенчан, а ее камеристку, лицом очень похожую на нее.
   Аделина чуть слышно расхохоталась.
   -- Интересно было бы взглянуть на вас в ту минуту, -- сказала она, -- воображаю, как вы были обескуражены!
   -- Совершенно верно, синьора. Но я тотчас же твердо решил, отомстить за нанесенное мне оскорбление и захватить похищенную у меня жену. Лора, оказалось, бежала со своим возлюбленным Лейхтвейсом, прежним приближенным герцога, впоследствии уличенном в браконьерстве. Лора, не смущаясь, вместо моего замка поселилась с разбойником в подземной пещере и отдалась ему.
   -- Теперь я понимаю, -- сказала Аделина, -- почему вы ненавидите Лейхтвейса и торжествуете по поводу того, что жена его попала в ваши руки. Любите ли вы еще Лору фон Берген?
   Батьяни снова наклонился к руке Аделины и произнес:
   -- Я люблю одну только женщину, ту, что теперь стоит предо мною. Я знаю, вы слишком умны и опытны для того, чтобы ревновать эту женщину, находящуюся в нашем доме, в качестве моей заложницы.
   -- Ревновать? -- усмехнулась Аделина. -- Граф Батьяни, ревновать может лишь тот, кто любит, а я еще не говорила вам, что люблю вас.
   -- И все же вы обещали мне вашу руку и счастье быть вашим мужем.
   -- Да, я это сделала и исполню свое обещание, если вы исполните вашу клятву. Спасите Австрию, и Аделина Барберини будет принадлежать вам.
   В этот момент Лора вздохнула. Бледные щеки ее слегка порозовели, и обморок, по-видимому, сменился лихорадочным сном.
   -- Тише, -- шепнула Аделина графу, -- она спит и бредит. Послушаем, что волнует ее душу.
   -- Что за ужасное видение, -- шептала Лора, -- я в его власти... он похитил меня... отнял у Гейнца... он держит меня... вороной конь несется вперед... Лейхтвейс, спаси меня!.. Спаси от этого дьявола, графа Батьяни!
   -- Однако, граф, -- насмешливо шепнула венгру Аделина, -- я не знаю, любите ли вы Лору фон Берген, но ясно вижу, что вас она всей душой ненавидит.
   Внезапно Лора страшно вскрикнула и вскочила. Она проснулась и широко открытыми глазами оглядывалась кругом. Когда она увидела графа Батьяни и Аделину, то с тяжелым стоном снова опустилась на подушку. Она убедилась, что ей не приснилось и что она на самом деле находится во власти врагов, вдали от любимого мужа.
   -- Уходите, -- обратилась Аделина к Батьяни, -- она может сойти с ума от чрезмерного душевного потрясения. Я сначала успокою ее. А вас, граф, я прошу разослать всем генералам приглашение на заседание военного совета сегодня вечером у меня. Вы, конечно, тоже явитесь, и тогда мы обсудим все меры, которые должны быть приняты для того, чтобы отстоять Прагу.
   -- А я разыщу подходящее убежище для Лоры, -- отозвался Батьяни, -- так как в вашем доме она не может оставаться. Она не должна наблюдать за тем, что здесь происходит, или подслушивать ваши беседы с генералами. Прощайте, Аделина, и берегите жену разбойника Лейхтвейса.
   Аделина проводила графа до двери, которую затем заперла за ним, и вернулась к Лоре. Та лежала, как мертвая: от ужаса она не могла двигаться, и только слезы выступили у нее на глазах. Всякая другая женщина прониклась бы состраданием к несчастной, но Аделина лишь насмешливо улыбнулась, наклонилась к Лоре и прошептала:
   -- Выслушайте меня, Лора фон Берген. Вы убедитесь из моих слов, что отчаиваться вам не следует, что вы находитесь под моим покровительством и что тот, кто похитил вас, не причинит вам зла.
   Лора приподнялась, встала на ноги и опустилась на колени перед Аделиной.
   -- Сударыня, -- взмолилась она, простирая к ней руки, -- я не знаю вас и не могу назвать вас по имени, но если у вас бьется в груди сердце, если вы когда-нибудь любили, или, быть может, любите и теперь, если у вас есть надежды и опасения, если вы способны сочувствовать горю женщины, оторванной злым роком от любимого человека, то сжальтесь надо мною и дайте мне свободу. Я должна покинуть этот город и найти снова моего мужа, иначе я умру, а у него разорвется сердце от мысли, что его Лора погибла.
   Аделина положила свою унизанную дорогими перстнями белую руку на голову Лоры и сказала:
   -- Встаньте, Лора фон Берген. Я не могу исполнить вашего желания, по крайней мере в настоящее время. Пока город осажден, вы должны остаться здесь у меня. Но покуда вы будете находиться в моем доме, Батьяни не тронет вас. Поймите, что вам не придется бояться его выходок, вы не будете в его власти. Клянусь вам своей честью, что я сумею защитить вас. Доверьтесь мне, полюбите меня немного. Я так одинока, хотя ежедневно вижу сотни людей. Но не в людях дело. Мне нужно любящее сердце, к которому я могла бы приникнуть в часы печали, когда мне все становится противно. У вас хорошие, светлые глаза, а потому мне и хотелось бы, чтобы вы были моим другом, Лора.
   -- Охотно! -- воскликнула Лора, пожимая руку Аделины. -- Но вы сказали, что пока осада не будет снята, я должна остаться здесь. Я боюсь, что до того времени умру, так как не перенесу разлуки с мужем.
   -- Человек может много перенести, -- ответила Аделина, задумчиво глядя на Лору, -- больше, чем можно было бы думать. Будьте добрее, Лора, тогда час свидания с вашим мужем настанет скорее. Дайте мне вашу руку и пойдемте со мной. Ведь вы ничего не ели, вы так бледны. Вам надо поесть и подкрепиться, а потом я покажу вам комнату, в которой вы будете жить, находясь в моем доме.
   Лора, как во сне, последовала за Аделиной через целый ряд роскошно убранных комнат. Она не знала, можно ли верить Аделине или же та обманывает ее. Лора не могла разрешить эту загадку. Несмотря на всю приветливость Аделины, Лора не могла уяснить себе своего чувства к ней. Аделина казалась ей то привлекательной, то отталкивающей. Аделина усадила ее за богато убранный всевозможными яствами стол и налила ей крепкого вина. Затем она проводила ее на второй этаж и там указала ей хорошенькую комнату.
   Лора была страшно утомлена и в изнеможении опустилась на белоснежную постель. Засыпая, она снова вспомнила о Лейхтвейсе, и мысль о любимом муже заставила ее прослезиться. Но мало-помалу она наконец погрузилась в глубокий сон.
   Спустя некоторое время дверь бесшумно отворилась и в комнату вошла Аделина. С довольным видом взглянула она на спящую и медленно вышла опять в коридор.
   Она коварно улыбнулась и пробормотала:
   -- Я укротила ее. Она верит мне, и теперь она всецело в моей власти. Спи, красавица Лора. Ты никогда больше не увидишь Лейхтвейса!
  

Глава 56. ГРАБИТЕЛИ НА ПОЛЕ БИТВЫ

   Вся местность вокруг Праги на большом расстоянии была усеяна убитыми и ранеными. С наступлением ночи далеко на все раненые были перевезены в лазареты, несмотря на то, что все врачи и санитары работали без устали, все снова и снова обходя поле сражения. Над пропитанными кровью полями клубился серый туман, подобно призрачному покрывалу; из этого тумана то и дело раздавались стоны и отчаянные крики.
   Но мало-помалу все начало стихать. Многие уста закрылись навеки, много раненых истекло кровью. Повсюду лежали сраженные битвой бойцы с мертвенно бледными лицами и широко раскрытыми глазами. Вдали, широким кольцом охватив всю крепость, мерцали бивуачные огни пруссаков. Раненые видели эти огни, но не могли добраться до них и падали, обессиленные потерей крови, на полпути.
   Там, где произошел кавалерийский бой, где дрались врукопашную гусары с кроатами и пандурами, где больше всего виднелось раненых и убитых -- там лежала и Гунда. Ее гусарская форма и сорочка насквозь пропитались кровью. Рядом с ней на коленях стоял Бруно. Он держал голову своей возлюбленной и как бы окаменел. Печально смотрел он на бледное лицо раненой, лежавшей с закрытыми глазами. Гунда еще дышала, но смерть уже занесла над нею свою острую косу. Раненая изредка болезненно вздрагивала и глухо стонала. Бруно в отчаянии смотрел во все стороны. Нигде не было видно ни врачей, ни санитаров. Он тщетно ждал помощи, но к тому месту, где лежала Гунда, никто не подходил.
   Спустилась темная ночь, покрыв своею тенью убитых и раненых. Бруно прижимал Гунду к себе, как бы стараясь передать ей свои силы.
   Заметив, что Гунда дрожит от ночного холода, он снял с себя куртку и накрыл ею возлюбленную. Без устали смотрел он, любуясь ее прелестным личиком, над которым уже реяла тень смерти.
   "Неужели я нашел Гунду только для того, -- думал он, -- чтобы снова лишиться ее? Неужели, пробыв с нею почти сутки, мне придется похоронить ее здесь? Нет, Господь не допустит этого!"
   Бруно простер руки к небу.
   -- Милосердный Господь, -- молился он, -- я тяжко согрешил, преступив Твои заповеди. Я нарушил обет служить Тебе до конца моих дней. Я стал разбойником, мои руки обагрены кровью, я присваивал чужое имущество, последовав за Лейхтвейсом, я был его верным слугой, а от Тебя, Господи, я отрекся. Я заслужил тяжкую кару и безропотно приму наказание, но молю Тебя, не карай меня смертью этой девушки. Спаси ее, даруй ей жизнь, дай снова расцвести ее красоте. Ниспошли ангела-хранителя исцелить ее раны, остановить ее кровь, вдохнуть в нее жизнь. Если ты свершишь это чудо, то клянусь в этот страшный час, окруженный тысячами мертвецов, сраженных Твоей десницей, что откажусь от Лейхтвейса и шайки его, не буду более грешить против закона и стану вновь Твоим рабом. Если я недостоин быть пастырем, то уйду в далекие страны, туда, где живут дикари, еще на знающие о Тебе. Им я принесу благовест Твоего Евангелия, принесу им откровение. А если мне суждено умереть в пустыне или дебрях лесов, если я приму там мученическую кончину, то и на смертном одре буду благодарить Тебя за спасение моей Гунды.
   Крупные слезы выступили на глазах Бруно. С той самой ночи, когда он вступил в шайку разбойников, Бруно не плакал, но в эту минуту он рыдал как ребенок, и горячие слезы капали на лицо раненой Гунды. Он вздрагивала, как бы чувствуя, что слезы эти льются из-за нее. Снова Бруно начал смотреть во все стороны, пытаясь проникнуть в ночную тьму, но нигде не было видно помощи, никто не являлся. Он, не задумываясь, схватил бы ее на руки, как ребенка, и понес к своим, но рана ее была так опасна, удар саблей пришелся так близко около сердца, что нужно было поднять и нести раненую как можно осторожнее, без малейшего сотрясения. А для этого были необходимы носилки.
   Вокруг царила тьма. Нигде не виднелось белого флага, обыкновенно развевающегося над перевязочными пунктами. Вдруг Бруно увидел силуэты двух мужчин, несших носилки, составленные из сложенных накрест ружей. На носилках лежал красивый, смертельно бледный мужчина. Бруно не знал, жив или мертв тот, кого несли, хотя ему казалось, что последнее было вернее. Лежавший на носилках не двигался, правая рука его безжизненно болталась. Несшие его медленно и осторожно подвигались вперед. Когда они поравнялись с Бруно и луна озарила их лица, он в изумлении вскочил.
   -- Зигрист! Рорбек! -- вскричал он. -- Вы ли это? Откуда? Кого вы несете?
   -- Атамана, -- глухим голосом ответил Рорбек, -- мы уносим его с поля битвы.
   -- Боже! -- воскликнул Бруно. -- Разве он убит? Его сразила пуля?
   -- Нет, не то, -- объяснил Зигрист. -- Он попал под колеса австрийских орудий. Это бы еще ничего, так как он не тяжело ранен, только левая рука, кажется, сломана, но его убил страх за Лору, которую увез его смертельный враг, граф Батьяни.
   -- Куда вы несете его?
   -- Мы хотим поместить его в лазарет, если же это нам не удастся, так как он ведь не солдат, то сами станем ходить за ним в какой-нибудь деревенской избе. Елизавета уже пошла вперед отыскать где-нибудь неподалеку подходящее убежище.
   -- Неужели Лора окончательно погибла? Неужели она бесследно исчезла?
   -- Да, исчезла. Она теперь в Праге. Мы собственными глазами видели, как Батьяни увез ее в крепость и скрылся вместе с нею в воротах.
   -- Друзья мои, -- взмолился Бруно, -- нельзя ли как-нибудь поместить и эту раненую на ваши носилки? Быть может, она поместится рядом с Лейхтвейсом. Я помогу вам нести. Моя собственная жизнь связана с ее жизнью. Умоляю вас, друзья мои, сжальтесь над несчастной молодой девушкой.
   -- У нас нет никакой возможности исполнить твою просьбу, -- ответил Рорбек после короткого раздумья. -- Здесь даже один Лейхтвейс с трудом помещается, а девушка вряд ли вынесет путь на таких наскоро составленных носилках.
   Зигрист дал Рорбеку знак опустить носилки. Он встал на колени возле Гунды и опытным глазом врача осмотрел рану молодой девушки. Дрожа от волнения всем телом, Бруно следил за каждым движением Зигриста, ожидая его решающего слова. Осмотрев Гунду, Зигрист печально покачал головой.
   -- Трудно надеяться, -- произнес он. -- Рана сама по себе не смертельна, но вследствие отсутствия помощи в первые же минуты произошло внутреннее кровоизлияние. Это будет ей стоить жизни, необходима немедленная помощь.
   Бруно всплеснул руками, закрыл лицо и зарыдал. Товарищи участливо смотрели на него. После некоторого раздумья Зигрист сказал:
   -- Пока я постараюсь наложить первую перевязку, а потом мы с Рорбеком отправимся в прусский лагерь и постараемся как можно скорей вернуться с санитарной повозкой.
   -- Но если вы понесете Лейхтвейса, -- заметил Бруно, -- пройдет часа два, пока вы вернетесь...
   Он не договорил, спазм сдавил ему горло.
   -- В таком случае, -- сказал Зигрист, -- я предлагаю положить Лейхтвейса здесь, рядом с этой девушкой. Ты, Бруно, останешься и будешь присматривать за ними, а мы с Рорбеком побежим к лагерю и вызовем оттуда помощь. Я думаю, через полчаса мы вернемся и увезем отсюда обоих раненых.
   Бруно молча пожал Зигристу руку; от волнения он не мог говорить. Втроем они начали расчищать место рядом с Гундой. Для этого им пришлось отнести в сторону кроата с размозженным черепом и убрать убитую лошадь, брюхо которой было разорвано пушечным ядром. Через десять минут разбойники очистили место шагов в пять в окружности. Зигрист разостлал свой длинный плащ на земле, и Лейхтвейса бережно уложили на нем рядом с Гундой. Лейхтвейс лежал без чувств; глаза его были закрыты, зубы стиснуты, точно в судороге.
   -- Хорошо бы дать им воды, -- сказал Зигрист, -- несколько глотков ее придали бы им сил на много часов. Но нигде ничего нельзя достать. Я уже по дороге искал у убитых фляжки с водой, но не нашел.
   -- Идите, идите, -- торопил Бруно. -- Не теряйте времени и возвращайтесь поскорей, я буду оберегать обоих раненых.
   -- Смотри, Бруно, будь осторожен, -- сказал Рорбек, -- смотри в оба. Заряжено ли твое ружье?
   -- Кажется, заряжено, -- ответил Бруно, указывая на ружье, лежавшее на земле рядом с Лейхтвейсом. -- Но почему ты спрашиваешь? Мертвецы меня не тронут, они навеки успокоились.
   -- Боюсь, что вскоре явятся мародеры, -- ответил Рорбек. -- Они всегда появляются там, где есть добыча, и бросаются на свои жертвы, как коршуны на падаль.
   -- Какие мародеры? -- изумился Бруно.
   -- Я говорю о тех негодяях, -- гневно произнес Рорбек, -- которые осмеливаются грабить убитых и раненых, чтобы отнять у них последнее. Правда, пока мы ничего подозрительного не заметили, проходя по полю сражения, но все-таки советую тебе, Бруно, не засыпать и все время быть настороже.
   -- Разумеется, -- ответил Бруно. -- За меня не беспокойтесь и возвращайтесь как можно скорее.
   Товарищи еще раз пожали друг другу руки и пустились в путь.
   Оставшийся на месте Бруно видел, как они скрылись в темноте. Он присел на землю возле раненых.
   -- Странная судьба, -- пробормотал он, глядя на Лейхтвейса и Гунду, -- вот они мирно лежат рядом: знаменитый разбойник и нежная, молодая девушка, оба павшие жертвой одного и того же рока. Так сходятся люди, которые, казалось бы, не имеют ровно ничего общего.
   Вдруг Бруно послышался слабый стон. В сильном волнении нагнулся он к Гунде. Молодая девушка тяжело вздохнула.
   -- Гунда, -- дрожащим голосом произнес Бруно, взяв ее за руки, -- ты слышишь меня? Ты пришла в себя. Это хороший признак. Скажи мне что-нибудь, Гунда. Умоляю тебя, скажи одно только слово! Узнаешь ли ты меня?
   Молодая девушка попыталась немного поднять голову и открыла глаза. Но по взгляду ее Бруно не мог определить, пришла ли она в себя и сознает ли то, что с нею. По-видимому, все окружающее казалось ей сновидением, а присутствие Бруно -- совершенно необъяснимым, непонятным явлением. И действительно, Гунда прошептала несколько слов, по которым Бруно сразу понял, что она бредит.
   -- Ваше преподобие, -- говорила она, -- пора идти к заутрене. Вставайте! Колокол уже загудел... Помолимся... Помилуй меня. Матерь Божья! Сохрани меня от греха!
   С тяжелым вздохом Гунда снова опустила голову на землю, глаза ее закрылись, а Бруно, сильно потрясенный, зарыдал как ребенок. Бред Гунды напомнил ему жизнь в Доцгейме. Вдруг Гунда встрепенулась, как бы осознав весь ужас своего положения. На лице ее появилось выражение смертельного испуга, и она душераздирающим голосом вскрикнула:
   -- Воды! Одну каплю воды! Я горю! В моей груди бушует пламя. Воды!
   Бруно в отчаянии вскочил. Он отдал бы свою жизнь за кружку свежей воды, чтобы напоить и освежить несчастную Гунду, сгоравшую от внутреннего жара. Но здесь, в пропитанной кровью почве, он скорей бы нашел драгоценные сокровища, чем каплю воды, которой жаждали все раненые.
   -- Дорогой, милый, -- душераздирающим голосом молила Гунда, -- принеси мне хоть один глоток воды! Ведь это ты, Курт? Я люблю тебя, мой Курт! Ты не ранен, нет? Я знаю, ты герой... Узнав тебя, я узнала, что такое любовь... Милый, ненаглядный мой! Подари мне каплю воды...
   Бруно остолбенел. Широко раскрытыми глазами уставился он на свою возлюбленную, стиснув голову обеими руками: он начал подозревать нечто ужасное. О ком говорила Гунда? К кому обращалась она так приветливо, так нежно? Кто этот Курт? Кто тот, кто научил ее любить? Ужасная мысль блеснула у несчастного Бруно. Он вспомнил молодого, чернокудрого офицера, рядом с которым ехала Гунда, когда гусары устремились на кроатов. Неужели это и есть тот Курт, о котором она бредит?
   -- Воды!.. Я вся горю!.. Воды!
   Ужасный крик раненой девушки прервал размышления Бруно. Нечего было в эту минуту задаваться вопросами, не время, было догадываться, любит ли его или нет эта несчастная девушка. Необходимо немедленно исполнить долг человеколюбия и достать хоть немного воды. В сердце Бруно снова зашевелилось чувство горестного сострадания. Он решил во что бы то ни стало раздобыть воды. Он надеялся где-нибудь отыскать хоть одну фляжку с несколькими каплями драгоценной жидкости и решил отправиться на поиски, надеясь, что Господь, во время оно приказавший Моисею ударить жезлом скалу, откуда полилась вода, сотворит подобное чудо и теперь. Он еще раз взглянул на Гунду и Лейхтвейса, наклонился к ним, прикрыл их получше плащом и пошел.
   Он шел, глядя себе под ноги, ощупывая убитых и раненых в надежде найти походную фляжку с водой или водкой. Таким образом он, сам не замечая, отошел от Лейхтвейса и Гунды так далеко, что потерял их из виду. Но он предусмотрительно запомнил по некоторым приметам свой путь, чтобы не заблудиться, и потому был спокоен.
   Бруно проходил между страшных картин смерти. Он то и дело натыкался на окоченевшие трупы, на изуродованных мертвецов, часто попадая ногами в лужи крови. По всему полю уже поднималось отвратительное зловоние разлагающихся тел, причем трупы убитых лошадей в особенности отравляли воздух. Порою Бруно слышал стоны и вздохи умирающих или тяжело раненных. Но как ни надрывалось его сердце, он старался ни на что на обращать внимания, поглощенный заботой о Гунде и Лейхтвейсе. Иногда Бруно спотыкался об оружие, которое в темноте не успевал вовремя заметить. Он чуть не попал на торчащий кверху штык, но, к счастью, упал рядом и отделался только одним испугом. Однако он нигде не находил того, что ему было нужно. Фляжек повсюду валялось много, но все они оказались пусты, так как умирающие и раненые давно успели выпить все, что в них было.
   Вдруг Бруно остановился, снова наткнувшись на один из бесчисленных трупов. Нагнувшись, он увидел убитого прусского гренадера. Судя по золотой нашивке на воротнике, это был капрал. Пуля, пробив грудь, вероятно, убила его наповал. В одной руке мертвец держал походную фляжку. Бруно быстро вырвал фляжку и с радостью убедился, что она почти доверху полна вином. Бруно отпил глоток, -- это было легкое вино, -- закрыл фляжку и спрятал ее за пазуху, прошептав горячую молитву благодарности.
   Затем он осмотрелся. По его расчету, он отошел от Гунды и Лейхтвейса приблизительно на тысячу шагов. Внезапно его охватил страх и боязнь, не случилось ли с ними какой-нибудь беды. Он бегом помчался обратно, перескакивая через трупы, даже наступая на них, окрыленный одной лишь мыслью облегчить поскорее их страдания. Он хорошо видел, что не ошибается в направлении: вот убитый гусар рядом с белой лошадью, трубач со сверкающей трубой, вот штык, на который он чуть не налетел. Все ближе и ближе подбегал Бруно к своей цели, прижимая одной рукой фляжку, а другую простирая вперед, чтобы не наткнуться на неожиданное препятствие.
   Но вдруг он остановился как вкопанный и вскрикнул от ужаса. Черты лица его перекосились, холодная дрожь пробежала по телу, ему казалось, что он лишается чувств и вот-вот упадет рядом с убитыми и ранеными. Но вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился вперед, как помешанный.
   -- Мародеры! Мародеры!
  
   Вскоре после ухода Бруно Гунда очнулась. В первый раз после того, как ее сразил удар Батьяни, к ней вернулось сознание и явилась возможность отдать себе отчет в том, что произошло. Она вспомнила, как упала с лошади, и ей казалось, что в то самое мгновение она расслышала знакомый голос и увидела чьи-то руки, пытавшиеся извлечь ее из-под свалившегося животного, чтобы отнести в безопасное место. Почему-то она все время в бреду вспоминала о Бруно. Между тем в последнее время она всеми силами старалась забыть молодого священника, так как ее сердцем завладел другой образ -- молодого красавца офицера, одного из героев прусской армии. Офицер этот во всех сражениях бился с такой отвагой, что заслужил одобрение не только генерала Цитена, но и самого короля.
   После того как Гунда, благодаря помощи Курта фон Редвица, вышла из монастыря и силой обстоятельств была вынуждена выступить в поход вместе в гусарами, она не отставала от молодого офицера. Никто не подозревал, что под личиной хорошенького, молодого корнета скрывается прелестная девушка. Один только Курт фон Редвиц был посвящен в эту тайну, но он строго хранил ее и вместе с тем оказывал Гунде все знаки внимания, обычно оказываемые женщинам. Он ухаживал и заботился о ней, оберегая ее от необходимого общения с солдатами и доставляя ей возможность на ночь оставаться одной.
   По его просьбе и желанию Гунду зачислили в его эскадрон. Так как он пользовался известным влиянием у своего непосредственного начальства, то устраивался так, чтобы не разлучаться с Гундой. Он всюду отводил ей лучшее помещение, уступая полагавшуюся ему, как офицеру, постель Гунде, а сам устраивался на ночь на соломе у ее дверей. Ни одного раза он не оскорбил ее непочтительным взглядом или неуместным рукопожатием, никогда он не говорил об овладевшем им чувством к ней, к красивейшему гусару во всей прусской армии.
   Их отношения отличались своеобразностью. Молодых людей свел слепой случай, и они сразу же очутились в довольно щекотливом положении, а потому в первое время старательно избегали всего, что могло бы подать повод к сближению. Сначала Гунда даже отталкивала от себя Курта. Она избегала говорить с ним, еле благодарила его за внимание и заботы, хотя часто ей хотелось пожать ему руку и от всего сердца поблагодарить; она отлично видела, что он жертвовал ради нее всеми своими удобствами, часто даже рискуя здоровьем. Ее удерживала девичья стыдливость, и она предпочитала прослыть в глазах Курта гордой, высокомерной и холодной, чем возбуждать в нем надежды, которые могли бы дать ему повод позволить себе лишнее.
   Но Курт не смущался таким поведением молодой девушки. Он уважал ее гордость и неприступность, хотя ему стоило огромных усилий сдерживать себя в течение многих недель и даже месяцев, тем более, что он издавна привык к легким победам над женщинами. В данном случае ему стоило только захотеть, чтобы завладеть всецело молодой девушкой, находившейся, так сказать, в его полной власти; но его удерживало великодушие и благородство, и он не пытался переступать границ. Он полюбил Гунду сразу, с первого же свидания, и любовь его все разрасталась, благодаря тому, что совместная жизнь скоро убедила его в нравственной чистоте молодой девушки.
   Они жили, как два друга, как добрые товарищи, ни разу не произнося слово "любовь". При всем этом оба чувствовали взаимное влечение и сознавали, что в конце концов будут принадлежать друг другу на всю жизнь. Образ несчастного Бруно потускнел в душе Гунды, уступая место образу молодого красавца офицера. Гунда яснее сознавала, что любовь ее к Бруно была ошибкой и что чувство ее к Курту гораздо серьезнее. Ей только казалось, что она любит Бруно, так как в то время она была одинока и видела его сердечное участие к себе. Чувство благодарности она приняла за любовь.
   На первых порах Гунда не хотела сознаться даже самой себе в своих чувствах к Курту, она стыдилась своего искреннего влечения, хотя и понимала, что предана ему всецело, что пойдет за ним в огонь и в воду. И куда же он повел ее? К смерти, к мучениям. Не будь ее любви к Курту, она давно бы уже сняла неудобный мундир и перестала бы разыгрывать роль мужчины.
   Лишь для того, чтобы не расставаться с любимым человеком, чтобы видеть его и восторгаться им, Гунда отказалась от мирной девичьей жизни, взяла на себя всю тягость похода, испытала все опасности и приключения и приняла даже участие в кровопролитном сражении. Ее не страшили ни рев пушек, ни треск ружейного огня. Содрогаясь невольно при виде падающих жертв боя, она видела перед собою только одного Курта и, глядя на него, черпала новые силы, новую отвагу. Она восторгалась своим возлюбленным, видя как он мчался на коне с обнаженной саблей, бесстрашно подставляя грудь вражеским пулям. Ей невольно вспоминался греческий герой Ахилл. Смерть за Ахилла казалась ей наслаждением. И вот за свое воодушевление, за свою страстную любовь она поплатилась тяжелой раной, которая привела ее на край могилы и угрожала мучительной смертью.
   Все это вспоминала Гунда, очнувшись от беспамятства. С большим трудом она немного приподнялась. Она изнывала от мучительной жажды. Но при мысли о Курте она немного успокоилась и забыла о своих страданиях, почти не ощущая боли. С тоской смотрела она туда, где мерцали огни прусского лагеря. Она знала, что он находится там, и была уверена, что он горюет по ней, считая ее погибшей.
   -- Иначе он стал бы разыскивать меня, -- думала Гунда, -- он пустил бы в ход все доступные ему средства, чтобы найти меня. Он видел, как я упала, как меня поразила вражеская сабля, как я свалилась под копыта лошади. Он убежден, что я убита. Горюет ли он обо мне? Теперь он, наверное, почувствовал, как я ему была дорога. Ведь обыкновенно мы сознаем цену людей лишь после того, как лишаемся их. Но почему же в бреду я не видела его перед собой? Почему мне все время мерещился Бруно? Почему я постоянно слышала голос этого несчастного, который из-за меня отказался от своей паствы и отрекся от своего звания? Но ведь все это только лихорадочный бред. Бог знает, куда он бежал после того, как я рассталась с ним ночью, последовав за своей матерью. Да хранит его Господь и да простит он мне то, что я сделала! Я не виновата, что мое сердце не сочувствует ему так, как он, быть может, того заслуживает. Я буду молиться за него и вспомню о нем в предсмертный час. Вряд ли я переживу эту ночь. Завтра я буду мертва, так как истеку кровью.
   Гунда, вспомнив о своей ране, ощупала грудь. К крайнему своему изумлению, она заметила перевязку. Правда, эта перевязка была сделана наскоро, но все же ее наложил человек, несомненно, сведущий в хирургии. Гунда никак не могла понять, как могло это случиться. Ее перевязали и все-таки оставили на поле сражения. Ее перевязал врач и все-таки не увез отсюда.
   Мало-помалу Гундой стали овладевать изнеможение и усталость. Она не хотела поддаваться им, боясь заснуть навеки. Она всмотрелась в окружающую темноту и вдруг увидела рядом с собой мужчину, по-видимому, мертвеца. Это был высокий, стройный красавец, одетый не в военный, а в охотничий костюм. Гунде показалось, что лицо его ей знакомо, что когда-то она уже видела его. Вдруг точно пелена спала с ее глаз. Она вспомнила все.
   Это было в ту ночь, когда пожар уничтожил много строений в деревне Доцгейм, когда все село разыскивало Ганнеле, когда она, Гунда, вместе с патером Бруно проникла в горящую усадьбу старого скряги Кольмана, чтобы извлечь из пламени несчастную сироту. В ту ночь, когда разъяренные крестьяне обвинили Ганнеле в поджоге и собирались подвергнуть ее пытке, опустив несчастную в глубокий колодец, внезапно явился тот самый человек, который лежит теперь тут на земле рядом, и спас Ганнеле от смерти, отрубив голову зачинщице злодеяния. Тогда доцгеймские крестьяне в ужасе и изумлении шепотом передавали из уст в уста его имя: Генрих Антон Лейхтвейс.
   -- Да, это Лейхтвейс, -- пробормотала Гунда, -- рядом со мной лежит знаменитый разбойник. Кажется, он мертв. Он не шевелится, и глаза его закрыты. Спаси, Господи, его душу и прости ему все прегрешения во имя того хорошего, что он сделал!
   В это мгновение Гунда вздрогнула. Ей показалось, что вблизи кто-то шепчется. Обернувшись, несмотря на страшную боль во всем теле, она увидела нечто такое, от чего у нее застыла в жилах кровь.
   Приблизительно в ста шагах от нее двигались три фигуры: двое мужчин и одна женщина. Судя по одежде, это были крестьяне. Но один из них, несомненно, был не крестьянин: по цвету лица, черным волосам и нечесаной бороде он походил скорее на цыгана. Это подтверждалось и его костюмом. По-видимому, он был ранен, так как носил на голове повязку, причем все лицо его было покрыто пластырями. Гунда содрогнулась, увидя глаза этого человека. В них сверкала жадность хищника, коварство и злоба дикого зверя. Девушка сразу поняла, что это за человек.
   Три таинственных путника шли, наклонив головы, как бы ища чего-то на земле. Вдруг цыган остановился и сделал своим спутникам знак рукой. Те подошли. Гунда увидела, как цыган опустился рядом с трупом какого-то офицера.
   -- Смотрите, -- хриплым голосом проговорил он, -- видите бриллиант на его пальце? Приготовь мешок, Веслав. Ты получишь перстень вместе с пальцем.
   Крестьянин вынул из-за пазухи мешок и открыл его. Совершилось невероятное, отвратительное преступление, на которое способен лишь человек с душой хищника. Цыган вынул нож. Женщина подняла руку офицера, и негодяй одним ударом отсек палец. Этот палец с бриллиантовым перстнем он положил в мешок. Это были мародеры.
   За несколько дней до этого Гунда слышала в лагере рассказы об этих злодеях, которые по ночам обходят поле сражения, чтобы удовлетворить свою жадность и грабить среди царства смерти. Тогда Гунда не задумалась над этим рассказом, но теперь она в невыразимом ужасе смотрела на грабителей. Злодеи подходили все ближе. Они остановились возле какого-то австрийца с оторванной ядром ногой. Несчастный был еще жив, но с ним произошло то же, что и с Гундой, его позабыли на поле сражения. Он попытался приподняться, чтобы бежать, стараясь ползти на руках и одной ноге. Но в то же мгновение на него накинулась женщина.
   -- Добейте его! -- крикнула она своим спутникам.
   Веслав, кроме мешка, держал на плече дубинку, обитую железом. Он сбросил мешок, замахнулся и размозжил несчастному австрийцу череп. Гнусные злодеи бросились на свою жертву, обыскали карманы и вынули оттуда кошелек.
   -- Посмотрим, много ли денег, -- жадно проговорила женщина. -- Вероятно, это какой-нибудь маменькин сынок, которого родители снабдили большими деньгами, отправляя в поход.
   При бледном свете луны цыган пересчитал на ладони содержимое кошелька: два гульдена и шестьдесят четыре крейцера. Из-за такой ничтожной суммы был убит человек, из-за таких грошей было совершено зверское злодеяние.
   -- Там кто-то шевелится, -- сказала женщина, указывая на Гунду. -- Там лежит молодой прусский гусар. При нем мы наверное что-нибудь найдем. Ведь гусары -- народ богатый, они все время швыряют деньгами.
   Гунда с глухим стоном припала к земле. Она не сомневалась, что настал ее последний час, и содрогнулась при мысли о таком ужасном конце. Она хотела подняться и бежать, но у нее не хватило сил. Убийцы приближались к ней. При свете луны ясно выступали их зверские лица. Вся одежда, руки и лица злодеев были забрызганы кровью несчастных жертв -- добитых ими раненых, которые могли бы быть еще спасены. Женщина-грабительница очень торопилась: она первая добралась до Гунды и, не обращая внимание на кровь и грязь на земле, опустилась рядом с ней на колени, вцепилась руками в шею молодой девушки и прошипела:
   -- Не бойся, молодец, тебе не долго придется страдать. Нельзя же оставлять тебя надолго здесь в холоде, надо помочь тебе. А, ты дрожишь? Погоди, скоро все это кончится и ты не будешь уже ощущать ни холода, ни жары. Ты будешь вполне спокоен.
   Она обернулась и крикнула цыгану:
   -- Давай скорей нож, Риго. Достаточно один раз полоснуть его по горлу, он и без того уже почти мертв.
   -- Убери свою голову, -- сказал цыган, -- а то она мешает мне работать. Вот так. Сначала я вытру нож, а то к нему прилипли волосы.
   Цыган вытер нож об полу своего кафтана, а женщина-изверг придавила голову Гунды, чтобы удобнее перерезать ей горло.
   -- Сжальтесь, -- простонала несчастная девушка, -- пощадите мою жизнь! Возьмите все деньги из моих карманов, но не убивайте меня.
   -- Ладно, милый. Мы с тобой живо покончим. Ведь чехи народ покладистый, мы исполняем все желания. А чего ты можешь желать в настоящую минуту, как не избавления от страданий. Ты готов, Риго? Пошевеливайся! Впереди еще много работы, и нам надо торопиться, если мы хотим разбогатеть до завтрашнего утра. Надо будет...
   Она не договорила. За ее спиной раздался выстрел. Женщина-грабительница, не успев даже вскрикнуть, упала с размозженным черепом на землю. Рука ее, обхватившая горло Гунды, разжалась. Несчастная Гунда вздохнула свободнее.
   -- Негодяи! -- прогремел гневный мужской голос. -- На виселицу вас! Для вас и петли палача жалко! Мародеры! Злодеи! Хоть Лейхтвейс и ранен, он все же сумеет уничтожить мерзавцев.
   И действительно, Гунда была спасена выстрелом Лейхтвейса. Разбойник вовремя очнулся и вовремя увидел, что делается вблизи него. Лежа рядом с Гундой, он следил за мародерами и видел, как изверги собирались зарезать ее. Совершенно бесшумно достал он лежавшее рядом с ним ружье Бруно, взвел курок и в последний момент убил грабительницу наповал.
   Сообщников женщины объял ужас. Цыган Риго выронил нож: его испугал не столько выстрел, сколько имя Лейхтвейса. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить цыгана обратиться в бегство.
   -- Беги, Веслав! -- крикнул он, -- нас предупредил другой, с которым нам не справиться. Нас увидел Лейхтвейс. Спасайся! Беги за мной как можно скорее!
   В тот момент как мародеры бросились наутек, им навстречу показался Бруно. Он прицелился в них из пистолета.
   -- Стой, -- крикнул он, -- или выстрелю!
   -- Беги направо, -- взвизгнул цыган, -- беги туда скорее!
   Но внезапно, точно из-под земли, перед мародерами выросли четыре всадника. На некотором расстоянии позади них двигалась санитарная повозка.
   -- Стой, мерзавцы! Сдавайтесь или я велю расстрелять вас! -- раздался чей-то громкий голос.
   Всадники замахнулись на Риго и Веслава саблями. Ошеломленные грабители совершенно растерялись и дрожали всем телом. Спасения не было, их окружили со всех сторон. Впереди всадники, слева Бруно, сзади Лейхтвейс, которого Риго боялся пуще дьявола. Оставалось только покориться.
   -- Господин поручик, -- низким басом спросил один из всадников, -- что нам делать с этими негодяями, которые, по-видимому, грабили убитых и раненых? Прикажете пристрелить их немедленно?
   -- Нет, -- ответил Курт фон Редвиц, -- свяжите им руки и привяжите к повозке, чтобы они не могли бежать. Сегодня же ночью они предстанут перед полевым судом, и пусть генерал решит, расстрелять ли их или вздернуть на виселицу.
   -- Смотрите! -- вдруг воскликнул Зигрист, прибывший вместе с Куртом. -- Этот человек только что отбросил какой-то мешок. Посмотрим, что содержится в нем.
   С этими словами он соскочил с коня, поднял мешок и открыл его. Все в ужасе отшатнулись, когда увидели отрезанные пальцы, окровавленные бумажники, кошельки, часы и другие ценные вещи, похищенные у павших в бою.
   -- Ваша участь решена, -- обратился Редвиц к мародерам. -- С такими извергами, как вы, расправа коротка. Уберите их пока в сторону, и обратимся к тому делу, ради которого мы явились сюда. Где тот тяжело раненный молодой гусар, о котором вы мне говорили? Да ведь это ты, Гунда. Я здесь, Гунда! Это я, Курт Редвиц!
   Не помня себя от волнения, Курт бросился к Гунде и опустился рядом с ней на колени. Рорбек и солдаты хотели последовать за ним, но Зигрист остановил их.
   -- Оставьте их, -- сказал он, -- не будем мешать этому грустному свиданию.
   Солдаты и разбойники занялись пойманными мародерами. Связав негодяям руки за спиной, они привязали их самих к задним колесам повозки.
   Курт нежно обнял Гунду и прижал ее голову к своей груди.
   -- Бедный товарищ, -- прошептал он, -- как ужасно ты страдал, как ты мучаешься еще и теперь! А я не мог охранить тебя, не мог отвести от тебя удара. Я обязан тебе спасением моей жизни, ты ранена из-за меня.
   -- Да, да, -- еле слышно ответила Гунда. -- И поэтому я не ощущаю боли, потому-то мне не так трудно расстаться с жизнью. Если я спасла твою, то могу спокойно умереть.
   -- Нет, ты не должна умереть, Гунда! Теперь ведь только начинается наша жизнь, наше счастье! Не правда ли, дорогая, твое сердце принадлежит мне! Я полюбил тебя с первой же минуты, как тебя увидел, да и ты таила в сердце любовь ко мне. Гунда, ненаглядная моя! Нам нечего больше скрываться. Открой мне свою тайну, скажи, что я дорог тебе, скажи, что ты любишь меня.
   Слабым движением раненая девушка обняла одной рукой шею молодого офицера и в глубоком волнении прошептала:
   -- Я вся твоя, мой Курт!
   В это мгновение вблизи послышался хриплый стон. Курт обернулся.
   -- Что это? -- воскликнул он. -- Кто застонал так тяжело, точно смертельно раненный?
   От любящей четы медленно удалялся человек, слышавший всю их беседу. Человек этот действительно был ранен насмерть, и сердце его было разбито навеки. Это был Бруно. Его мечты разлетелись, все его надежды покончить с жизнью разбойника, чтобы снова сделаться честным человеком, -- рушились. Бог не услышал его молитвы. Правда, Гунда осталась жива, но она будет жить для другого. Бруно, пройдя некоторое расстояние, упал на колени и горько зарыдал.
   Тем временем Курт, призвав своих товарищей, приказал достать из повозки вина и воды. Лейхтвейс и Гунда слегка подкрепили свои силы. Близость возлюбленного придала Гунде новые силы, и теперь можно было надеяться, что она останется жива, что ее молодой организм справится с тяжелой раной и сильной потерей крови. Лейхтвейс, очнувшись от обморока и избавив Гунду от смертельной опасности, впал в лихорадочное состояние. Он со стонами метался по земле, взывая в бреду к Лоре и проклиная ее похитителя Батьяни.
   Сначала в санитарную повозку уложили Гунду, поместив ее на мягком, удобном ложе. Затем Курт Редвиц приказал устроить поудобнее Лейхтвейса.
   -- Вы спасли мою возлюбленную, -- обратился он к Зигристу и Рорбеку, -- я постараюсь спасти вашего Друга. Хотя он и не военный, я устрою его в одном из лазаретов, где врачи посвятят ему свои заботы.
   Таким образом в повозке очутились рядом: разбойник Лейхтвейс и Гунда, дочь Зонненкампа; обоих окружал одинаково участливый уход.
   Зигрист и Рорбек собирались уже сесть на коней, чтобы ехать вслед за повозкой, как вдруг вспомнили о Бруно.
   -- Куда он пропал? -- спросил Зигрист. -- Где наш товарищ? Нам нельзя уезжать без него.
   Они начали громко звать Бруно по имени. Ответа не последовало. Вдруг Зигрист расслышал какие-то глухие стоны; поспешив туда, откуда они раздавались, он увидел Бруно, метавшегося по земле в безумном горе. Он поднял его, догадываясь о причине, и умолял успокоиться и примириться с неизбежным. Бруно поплелся за Зигристом, понимая, что нельзя оставаться на поле битвы, среди убитых.
   Маленький отряд медленно двинулся к лагерю. А за повозкой плелись мародеры: цыган Риго и крестьянин Веслав. Лица их перекосились от страха и отчаяния: они не сомневались, что за участь их ожидает. Они знали, что мародеров не щадят и что совершенные ими злодеяния караются всегда смертной казнью.
  

Глава 57. НЕУДАВШАЯСЯ ПОПЫТКА

   По дороге мародеры взаимно упрекали друг друга и бранились между собой.
   -- Чтоб черт тебя побрал! -- шипел Веслав цыгану. -- Ты соблазнил меня и мою жену пойти на грабеж убитых и раненых. Да будет проклят тот час, когда мы впустили тебя в нашу хижину, когда ты, раненный, спасаясь от преследования, постучался к нам!
   -- Молчи, дурак, -- отозвался Риго, -- ты не младенец и можешь отдавать себе отчет в своих поступках. Тебе хотелось поживиться вещами убитых и раненых, и ты должен был сообразить, что это может окончиться неудачей.
   -- Но я не знал, что это карается так строго, -- возразил Веслав. -- Черт возьми! Разве это преступление, если я отбираю у мертвеца то, что ему уже более не нужно?
   -- Потолкуй об этом с судьей, перед которым мы еще сегодня предстанем, -- с насмешливым хохотом отозвался цыган. -- Он ответит на твой вопрос. А у меня шея зачесалась, точно на нее уже накинули петлю.
   -- Неужели нас в самом деле повесят?
   -- Болван ты, больше ничего. Еще хорошо, если нас предварительно не подвергнут пытке. Я слышал, что пруссаки, прежде чем отправить на тот свет таких вот, как мы с тобой, пытают их в течение нескольких часов.
   -- Боже милосердный, -- завопил Веслав, -- сохрани и спаси меня от этого ужаса! Я поставлю две толстые свечи перед иконой и денно и нощно буду молиться.
   -- Не реви, трус, -- буркнул цыган, -- на это у тебя хватит времени потом, перед кончиной. Мне бы только послать весточку графу Батьяни. Он, наверное, спас бы своего верного слугу от беды. Он мастер надувать пруссаков.
   Зигрист, ехавший с Рорбеком позади повозки, ясно расслышал эти слова. Он повернул коня к цыгану и прикоснулся дулом своего ружья к плечу негодяя. Риго вздрогнул: ему показалось, что Зигрист хочет его пристрелить, и он очень удивился, когда Зигрист наклонился к нему и вполголоса спросил:
   -- Ты в самом деле слуга графа Батьяни?
   -- Да, -- ответил Риго, -- спросите Лейхтвейса, он подтвердит это.
   -- И ты думаешь, что граф Батьяни пожелал бы спасти тебя?
   -- Еще бы! -- воскликнул Риго, в душе которого зашевелилась надежда. -- Мой господин будет рад спасти меня, так как я однажды тоже спас его от смертельной опасности. Долг платежом красен.
   -- Хорошо, -- сказал Зигрист, -- я подумаю об этом. Быть может, ты отделаешься менее суровым наказанием, если только твой господин на самом деле согласится принести жертву, чтобы спасти тебя.
   -- Что ты хочешь этим сказать? -- вполголоса спросил Рорбек своего товарища.
   -- У меня появилась великолепная мысль, -- ответил Зигрист, -- и если удастся ее осуществить, этим можно будет помочь Лейхтвейсу. Тебе известно, что Батьяни увез Лору в крепость и она находится теперь всецело во власти этого негодяя. Мне бы хотелось предложить графу Батьяни выдать Лору в обмен на цыгана. Если он пойдет на такой обмен, то мы освободим Лору из плена и тем самым вернем нашему дорогому начальнику душевное спокойствие и счастье его жизни.
   -- Великолепная идея, -- согласился Рорбек, -- ты умница! Я никогда не додумался бы до этого. Да, надо испытать все средства к спасению Лоры. В сущности, ведь казнь цыгана нас не интересует. Ему не миновать виселицы, и рано или поздно его все равно повесят.
   -- Я тоже так думаю, -- ответил Зигрист, -- и надеюсь, что Батьяни согласится на обмен.
   -- Но я вспомнил о большом препятствии, -- заметил Рорбек, -- ведь мы находимся вне крепости, а Батьяни -- внутри ее. Каким же образом мы свяжемся с ним?
   -- Видишь ли, мой друг, -- сказал Зигрист, -- тут-то и пригодились мои познания в истории. Для подобных переговоров древние греки и римляне пользовались очень простым средством: они привязывали послание к стреле и пускали ее за стены осажденного города. Там кто-нибудь находил стрелу, послание читали и принимали то или иное решение.
   -- И ты думаешь, что мы сумеем так устроить? -- спросил Рорбек. -- Ведь у нас нет ни лука, ни стрел, да и стрела может остаться незамеченной.
   -- Она будет замечена! -- уверенно воскликнул Зигрист. -- Именно потому, что она вещь редкая, на нее и обратят внимание. А сделать лук и стрелы не так уж трудно.
   Цыган Риго слышал всю эту беседу и возликовал. Он уже не сомневался, что будет спасен, что его не казнят, что он вернется к своему господину и что товарища его -- чешского крестьянина Веслава -- повесят.
   "Так этому дураку и нужно, -- думал Риго. -- Недаром же я обзавелся такими связями, которые могут спасти меня от петли".
   Уверенность в благополучном исходе дела придала Риго спокойствие, он уже не трепетал за свою судьбу и дышал много свободнее.
   После часовой езды санитарная повозка с обоими ранеными добралась до прусского лагеря. Лейхтвейса и Гунду немедленно поместили в деревянном бараке, и искусные врачи занялись их лечением.
   Связанных грабителей уложили на земле, приставив к ним часового, заявив негодяям, что при первой же попытке к бегству они будут убиты. Цыган Риго вовсе не помышлял о бегстве, будучи вполне уверен в своем освобождении. Веслав же, которого Риго уговорил принять участие в грабежах и убийствах, катался по земле, проклиная себя и того, кого он считал виновным во всем.
   С мародерами не церемонились. Генерал не созвал даже полевого суда, а собственной властью приказал повесить грабителей на первом попавшемся дереве. Но когда ему доложили о жестокостях, совершенных негодяями и показали отрезанные пальцы, он решил увеличить наказание, приказав отрубить Веславу обе руки и выжечь Риго оба глаза еще до казни.
   Жестокости этого приговора не следует удивляться. Не говоря уже о том, что негодяи совершили гнуснейшее из преступлений, на которое вообще способен человек, дело происходило в такое время, когда общеупотребительные пытки только недавно были упразднены Фридрихом Великим, да и то только в Пруссии. Генерал считал себя вправе применить к мародерам жесточайшее наказание, чтобы отбить у других охоту к подобным злодеяниям.
   После произнесения приговора Курт фон Редвиц, побеседовав с Зигристом, спросил разрешения поговорить с генералом. Он сообщил ему, что цыган Риго может быть обменен на несчастную женщину, находящуюся в позорном плену в крепости, и указал на то, что лучше отпустить цыгана, чем предоставить ужасной участи ни в чем не повинную женщину.
   Сначала генерал не соглашался на этот обмен, основываясь на том, что нельзя отпускать одного грабителя, казнив другого, но Редвиц сумел его убедить, что лучше спасти жизнь женщины, чем настаивать на казни преступника. В конце концов генерал разрешил связаться с Батьяни.
   В то же время обоим грабителям был объявлен приговор. Генерал, перед которым они предстали, в нескольких словах доказал им всю гнусность их злодеяния и затем торжественно произнес:
   -- Оба вы приговорены к смертной казни через повешение, причем тебе, Веслав, предварительно отсекут обе руки, а тебе, Риго, выжгут глаза. Поступая так, мы исполняем библейский завет: око за око, зуб за зуб! То, что вы причинили раненым, вы испытаете на себе самих, и я полагаю, что ваши мучения и пытки послужат устрашающим примером для других.
   Веслав от страха заревел и бросился к ногам генерала.
   -- Сжальтесь, -- визжал он, -- меня совратил этот цыган! Он уговорил меня идти с ним. Даруйте мне жизнь! Если уж без этого нельзя, то отсеките мне руки, но не вешайте меня! Сжальтесь! Христа ради, сжальтесь!
   Цыган Риго насмешливо улыбался. Он не пытался просить генерала, полагая, что граф Батьяни и без того освободит его.
   -- Убирайтесь вон! -- крикнул генерал. -- Трусливая мольба о пощаде одного столь же омерзительна, как наглое поведение другого. Ступайте и готовьтесь к смерти. Вас казнят с восходом солнца.
   Солдаты вытолкали грабителей из палатки генерала и уложили их на земле на прежнем месте.
   Тем временем Зигрист и Рорбек лихорадочно работали. В близлежащем лесу Зигрист вырубил крепкую ветку орехового дерева и смастерил из нее лук, а Рорбек из соснового сука выстрогал стрелу. Покончив с этим, Зигрист, воспользовавшись вместо стола большим барабаном, при свете лучины написал на толстой бумаге следующее:

Граф Сандор Батьяни!

   Вы похитили Лору и держите ее в плену. Благодаря счастливой случайности нам удалось задержать вашего слугу Риго, пойманного в то время, когда он мародерствовал на поле сражения. Цыган приговорен к смертной казни через повешение с предварительным лишением обоих глаз, причем приговор этот будет приведен в исполнение с восходом солнца. Генерал, однако, согласился даровать злодею жизнь и отпустить его в Прагу, если вы выдадите в обмен на него Лору фон Берген. Ваш слуга Риго твердо рассчитывает на то, что вы избавите его от мучительной смерти. Он ждет извещения, согласны ли вы на предложенный обмен. Обдумайте ваше решение, граф Батьяни, и помните, что Лейхтвейс жив. Он отомстит вам за похищение его жены, если вы не воспользуетесь представляющимся вам случаем загладить вину. Итак, граф Батьяни, жизнь за жизнь. Решение в ваших руках".
  
   Написав это письмо, Зигрист сложил его и тонкой ниткой привязал к стреле. Затем он вместе с Рорбеком вышел на холм, расположенный вблизи крепостной ограды. Оба разбойника рисковали попасть под пули, но они пренебрегли опасностью, стремясь к достижению намеченной цели. Стояла ясная, лунная ночь. Серебристые лучи ночного светила озаряли осажденный город, который с вершины холма виднелся как на ладони.
   -- Пусти стрелу ты, Рорбек, -- сказал Зигрист, подавая лук своему товарищу. -- Ты старый стрелок, рука у тебя не дрогнет, и ты не промахнешься.
   Рорбек взял лук, положил стрелу на тетиву и натянул ее.
   -- Если Господу будет угодно, -- произнес он, -- эта стрела спасет Лору и вернет ее в объятия мужа, нашего горячо любимого товарища. С Богом!
   Стрела со свистом пронеслась по воздуху и упала за крепостной оградой.
   -- Мы сделали все, что могли, -- обратился Зигрист к Рорбеку. -- Быть может, наша затея увенчается успехом и негодяй Батьяни, желая спасти своего сообщника, выдаст Лору. Я от души желаю благополучного исхода. Мне страшно подумать, что будет с атаманом, когда он придет в себя и поймет весь ужас своей утраты. Для него Лора -- положительно все. В ней смысл всей его жизни и в ней же -- объяснение его преступлений. Из любви к ней он стал разбойником, из любви к ней он жил в подземной пещере и отказался от общения с людьми. Уповаю на Бога, что наши надежды не будут обмануты.
   Разбойники вернулись в барак и заняли свои места у постели своего атамана. Им не препятствовали и даже разрешили ухаживать за Лейхтвейсом, накладывая ему компрессы по указанию врача и давая лекарство из лазаретной аптеки.
   Вскоре появились также Елизавета и Отто. Во время боя они были вынуждены отойти в тыл прусских войск, но в ту же ночь пустились в путь и разыскали своих товарищей. Елизавета заменила Зигриста и Рорбека у постели Лейхтвейса и начала исполнять обязанности сестры милосердия.
   Ни солдаты, ни врачи, ни санитары -- никто не подозревал, что все эти люди -- разбойники. Собравшись в глубокой печали у ложа Лейхтвейса, они производили впечатление членов одной семьи, опасающихся потерять своего главу.
   Гунда лежала в том же бараке. У ее постели сидел Курт фон Редвиц. Молодая девушка металась в лихорадке и все время бредила. За нею, как и за Лейхтвейсом, наблюдал старый врач. Нечего и говорить, он понял, что молодой гусар -- девушка: когда он собирался осмотреть рану и расстегнул одежду Гунды, он увидел белоснежную девичью грудь. Курту пришлось объяснить врачу, в чем дело. Но вместе с тем он упросил старика не выдавать тайны, и тот дал ему слово. Старик вспомнил свою молодость; он кивнул головой и шепнул:
   -- Не беспокойтесь, поручик. Я никому не скажу, что под этим гусарским мундиром скрывается самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.
  
   Все приготовления к казни обоих грабителей были закончены. Цыган Риго и совращенный им Веслав видели, как при свете факелов солдаты воздвигали виселицу. Хотя солдаты были страшно утомлены сражением, они безропотно пожертвовали своим сном, чтобы отомстить мародерам, добивавшим и грабившим раненных борцов за отечество.
   На открытом месте воздвигли толстый столб; к нему приделали несколько досок и таким образом устроили нечто вроде помоста. Затем к перекладине прикрепили две веревки с петлями. Но это было еще не все. Цыгану Риго и Веславу предстояло еще более ужасное зрелище. Полковой кузнец приказал своим помощникам поставить рядом с виселицей походную кузницу и за несколько часов до казни начал раскаливать два длинных железных прута.
   -- Да, милейший, смотри сюда! -- крикнул кузнец цыгану Риго. -- Вот этими самыми прутьями я выжгу твои глаза. Жаль, что у тебя их только два, а не целый десяток.
   Затем полковой мясник прикатил огромный пень, на котором обыкновенно рубилось мясо, и принес остро оточенный топор. Он подошел к Веславу, который со стоном метался по земле, ударил его ногой в бок и крикнул:
   -- Ты видишь, мародер, этот топор? Им я отрублю твои жадные руки. Смею уверить, что сделаю это очень охотно. Когда я убиваю невинную скотину, во мне нет-нет да и поднимется жалость, а когда я буду отрубать твои лапы, мерзавец, то не буду испытывать ни жалости, ни раскаяния.
   -- Матерь Божья! -- завопил Веслав. -- Сотвори чудо! Всю жизнь я молился Тебе и приносил дары, а ты оставила меня. Обещаю, что буду отныне честным человеком, если Ты поможешь мне на этот раз. Они хотят отрубить мне руки, а потом повесить меня. У меня дьявол уже сидит на спине и тащит в преисподнюю. Вот оно -- пламя, в котором будут мучаться несчастные грешники. Нет спасения от огненной геенны. Я не хочу умирать! Скорее я разобью себе череп об эти камни!
   В безумном отчаянии Веслав бился головой о камни, пытаясь разорвать веревки, которыми был связан.
   -- Молчи, подлый трус! -- крикнул ему Риго. -- Что за чепуху ты мелешь о дьяволе и о преисподней! Я тебе говорю, все это ерунда. До мертвеца никому нет дела, кроме червей, которые будут есть его. Нет загробной жизни, нет возмездий. Я ни во что не верю. Мой добрый господин не раз говорил, что на этом свете можно грешить вовсю, лишь бы только не попасть в руки правосудия, и что другой жизни нет и не будет.
   -- Ты ошибаешься, -- раздался чей-то глухой голос.
   Риго повернул голову и увидел перед собою священника. Озаренное бледным сиянием луны лицо священника производило величественное впечатление. Священник этот лишь недавно прибыл в армию, расположившуюся под Прагой. Он привез с собой удостоверение на имя главнокомандующего, уполномочивающее его обходить все лазареты для напутствия умирающих и утешения раненых.
   Этот священник был -- патер Леони. Он сел на землю рядом с осужденными и начал говорить своим звучным, низким голосом. Он говорил им, что скоро придет их смертный час и что им следует покаяться в совершенных злодеяниях, что на земле умирает лишь тело, а душа выдерживает испытания перед Вечным Судьей, уходит либо в рай, либо в ад.
   Цыган Риго только свистнул.
   -- Тебе было бы на руку, -- воскликнул он, -- если бы я рассказал о своих проступках, которые совершил за всю свою жизнь. Ты сейчас бы побежал к генералу и сообщил бы ему все подробности моего повествования.
   -- Сын мой, -- мягко возразил священник, -- я свято чту тайну исповеди. Я предлагаю тебе покаяться не для меня, не для людей вообще, а для того, чтобы облегчить свою душу и мужественно и спокойно встретить смерть.
   -- Мне и встречать ее не придется, -- возразил Риго, -- во всяком случае не сегодня. Смею вас уверить, что мой господин не даст мне попасть на виселицу.
   -- Ты слишком надеешься на твоего господина, -- ответил священник, глядя на цыгана. -- Господин, у которого такой слуга, сам наверное грешник. Негодяй может не согласиться спасти своего сообщника. Напротив, он может воспользоваться случаем, чтобы избавиться от сообщника, которого ему тогда уж нечего бояться.
   Риго отшатнулся. Лицо его перекосилось, и глаза приняли мрачное выражение. Ему раньше не приходила в голову мысль, которую только что высказал священник. В этой мысли было много правдоподобного: Батьяни был способен отделаться от сообщника своих злодеяний.
   "Но нет, -- думал Риго, -- Батьяни не будет так неблагодарен. Он вспомнит, что я еще недавно спас его из тюрьмы, рискуя собственной жизнью. Он не даст мне погибнуть, имея возможности спасти меня".
   -- Не трудись, святой отец, -- вслух произнес Риго, -- меня ты не запугаешь. Займись лучше вон тем трусом, который плачет и визжит, точно старая баба, и проливает жгучие слезы. Он скорее поддастся твоим увещеваниям.
   -- Ты закоренелый грешник! -- гневно воскликнул патер Леони. -- Горе тебе! Твоя душа погибла, на этом и на том свете.
   Он отвернулся от цыгана и обратился к Веславу. Он долго говорил с ним. Веслав стал на колени, сложил связанные руки и зарыдал еще громче. Но мало-помалу он начал успокаиваться. Священник сумел тронуть его сердце, и он в конце концов спокойно повторял молитвы, подсказываемые исповедником.
   Однако время шло, а из крепости не было ответа на предложение, отправленное Зигристом и Рорбеком. Мрачные тучи на небе уже стали окрашиваться в фиолетовый цвет, горизонт начал принимать розоватый оттенок. Риго с нетерпением считал минуты и все смотрел в направлении, где в тумане вырисовывались стены Праги.
   "Почему Батьяни так долго не дает ответа? -- думал Риго. -- Почему он не торопится избавить меня от мучений? Виселица готова, железные прутья раскалены, ужасный топор сверкает".
   Старая ворона парила над осужденными, как бы предчувствуя добычу. Риго била лихорадка, он весь дрожал от страха, волосы его становились дыбом, и холодный пот катился по лицу. Он даже завидовал несчастному Веславу, который лежал рядом с ним и молился: у этого человека уже не было никакой надежды, он знал, что ему не миновать ужасной участи и потому он окончательно покорился и стал спокоен.
   Самая ужасная пытка именно и состояла в этом неведении, в безумном страхе перед неизвестностью. Чем выше поднималось солнце, тем сильнее билось сердце в груди Риго. Он встретил проклятиями утреннее светило, радостно приветствуемое другими.
  
   В эту ночь в Праге состоялось знаменательное заседание в доме Аделины Барберини. В гостиной у нее собрались все начальствующие лица, прибывшие в Прагу. Все они знали, что императрица Мария Терезия очень благоволит к Аделине, и ни для кого не составляло тайны, что она снабжена самыми широкими полномочиями. Аделина созвала всех старших офицеров на совещание, и все они сочли своим долгом явиться, видя в лице Аделины человека, от которого зависит дальнейшая участь крепости.
   В большой гостиной первого этажа, за круглым столом, покрытым зеленым сукном, сидело двенадцать офицеров. Перед каждым из них стоял письменный прибор. Офицеры были еще в тех мундирах, в которых сражались днем: мундиры эти во многих местах были изорваны, испачканы и прожжены, многие из присутствующих носили перевязки и пластыри. Все эти храбрые офицеры мечтали только о том, как бы отомстить неприятелю за понесенное поражение, как бы наверстать потерянное.
   Среди присутствующих находился также граф Батьяни. Он сидел в высоком кресле, рядом с главнокомандующим, который, несмотря на тяжелую рану ноги, тоже явился на совещание.
   Аделина была бледнее обыкновенного, но это придавало ее лицу особую прелесть. Она была в глубоком трауре, причем узкое черное платье ярко обрисовывало ее дивный стан. Платье это как нельзя лучше подходило к ее иссиня-черным волосам, непокорными кудрями окаймлявшим ее бледное лицо. Через плечо она носила двухцветную черно-желтую ленту -- эмблему Австрии.
   Она встала. В гостиной воцарилась тишина.
   -- Господа, -- начала Аделина, слегка дрожащим от волнения голосом, -- мы собрались здесь, точно у могилы дорогого покойника, которого всем сердцем любили. В эту могилу мы опустили надежду, еще вчера окрылявшую нас, надежду на то, что могущество прусского короля разобьется о стены Праги. Но если вас, господа, воодушевляют те же мысли, что и меня, то мы не станем терять времени на жалобы, а будем действовать. Мы разбиты -- это ужасно, это невероятно, но высшее достоинство полководца в том и состоит, что он во время войны отдает себе ясный отчет об истинном положении дела. Прага осаждена, мы окружены и, если поднимемся на крепостную ограду и окинем взором окружающую местность, то повсюду увидим прусские знамена, прусские мундиры. Нам предстоит задача, господа, защитить Прагу и не отдать ее в руки врага. В настоящее время Прага представляет собою оплот Австрии, и мы обязаны продержаться до тех пор, пока из Вены успеет прибыть подкрепление.
   Аделина достала из-за корсажа письмо и продолжала:
   -- Два часа назад это письмо было мне доставлено курьером, которому удалось пробраться в крепость, несмотря на всю бдительность пруссаков. Письмо это от нашей государыни. Мария Терезия -- да хранит ее Господь на многие лета, и да дарует Он ей победу -- сообщает мне, что Прага должна продержаться во что бы то ни стало. Фельдмаршал Даун уже находится в пути сюда с огромной армией. До того, пока он прибудет и объединится с нами, до того, пока он не вступил в решительный бой с неприятелем, мы должны продержаться. Заявляю вам, господа, мою полную уверенность в том, что императрица не ошиблась в защитниках Праги. Что касается лично меня, я скорее готова заживо похоронить себя под развалинами города, чем впустить в Прагу хоть одного пруссака. Если бы мне пришлось собственной рукой взорвать пороховой склад, если мы все должны будем взлететь на воздух, -- я ни на минуту не остановлюсь перед этим, и это будет лучше, так как тогда прусский король найдет одни лишь развалины и трупы и не будет иметь возможности хвалиться, что взял нас в плен. Я знаю, я чувствую, вы все со мной согласны. И потому предлагаю вам, господа, поклясться и воскликнуть вместе со мной: прусский король найдет здесь лишь развалины и трупы. Добровольно мы не сдадимся и предпочтем лучше ужасный конец.
   Все офицеры, кроме генерала, которому рана на ноге не позволяла встать, встали, подняли руки и торжественно произнесли:
   -- Клянемся, что плена не будет!
   Аделина сняла ленту с плеча и серебряными ножницами разрезала ее на тринадцать кусочков, которые раздала окружающим ее офицерам.
   -- Носите при себе австрийские цвета, -- воскликнула она, -- и да послужат они вам постоянно напоминанием клятвы! Подлый предатель тот, кто изменит этой клятве. Смерть и позор ему!
   -- Смерть предателю! -- воскликнули все офицеры в один голос.
   Они обнажили сабли, со звоном скрестили их на столе и подали друг другу руки.
   Аделина с довольным видом озиралась кругом: она торжествовала в душе и глухо пробормотала, опускаясь в свое кресло:
   -- За тебя, государыня, я борюсь до последнего вздоха. Этим я плачу тебе за то, что ты сделала для меня в свое время. Я пожертвовала для тебя всем: любимым мужем, обожаемой дочерью, домашним очагом, честью и самолюбием. Я готова принести тебе еще больше жертв, если это возможно, чтобы доказать мою благодарность.
   Офицеры не расслышали этих слов, но восторженно смотрели на красавицу, олицетворявшую собою богиню войны и мести.
   Затем присутствующие приступили к разработке плана по обороне Праги. Каждому указали определенное место и дело. Было решено пока не производить вылазок и не давать открытого сражения: австрийские войска были слишком утомлены для этого. Следовало ограничиться бдительной охраной крепостных валов, чтобы иметь возможность во всякое время отбить нападения пруссаков. Предлагалось собрать в амбарах все запасы, выдавать каждому из осажденных лишь необходимое пропитание на день и предложить богатым гражданам делать добровольные пожертвования, так как прежде всего нужны были деньги.
   Аделина решила выпустить воззвание к женщинам Праги с просьбой пожертвовать свои драгоценности в пользу страждущей родины и издать прокламацию к гражданам с призывом стать на защиту отечества.
   Оставалось решить еще один вопрос. Тяжело раненный главнокомандующий был не в состоянии больше стоять во главе войск и руководить защитой города. Он сам отлично понимал это и просил снять с него эту ответственность. Остановка была за заместителем.
   Аделина попросила трех старейших офицеров перейти с нею в другую комнату. Там она совещалась с ними около получаса. Затем, вернувшись с ними в гостиную, она предложила собранию признать главнокомандующим графа Сандора Батьяни. Офицеры в изумлении переглянулись. По-видимому, их неприятно поразило это предложение. Правда, граф Батьяни занимал высокое положение, но он был им не симпатичен; они ожидали, что главнокомандующий будет назначен из их среды.
   Аделина обвела своим чарующим взором присутствующих; очевидно, она обладала каким-то загадочным влиянием на всех офицеров, так как кончилось тем, что граф Сандор Батьяни единогласно был избран главнокомандующим. Батьяни, конечно, остался весьма доволен этим избранием. Глаза его сверкали; он выпрямился и торжественно произнес:
   -- Благодарю вас, господа, за оказанную мне честь. Я принимаю возложенную на меня ответственность, вполне сознавая важность данной мною клятвы. Снова повторяю: Прага не должна быть сдана неприятелю, пока мы живы. Мы будем геройски защищать древнюю чешскую столицу и, если нужно, сумеем умереть под развалинами Градшина. А теперь, господа, перейдем к делу. Граждане будут оповещены о том, что каждый из них обязан мне безусловным повиновением. Далее я рассчитываю на вашу безусловную преданность, господа, так как отныне я являюсь представителем ее величества императрицы Марии Терезии.
   Офицеры молча наклонили головы.
   Вдруг снаружи кто-то постучал в дверь. Аделина сама открыла ее. На пороге стоял австрийский драгун, весь в пыли и забрызганный кровью.
   -- Меня направили сюда, -- произнес он, -- и сказали, что здесь я застану коменданта.
   Батьяни вышел вперед и сказал:
   -- Комендант -- я.
   Драгун отдал честь.
   -- Я только что спасся от преследования пруссаков и перелез через крепостной вал, несмотря на их пули. Во время сражения я попал в руки врага, но сумел улизнуть и привез вам важное известие.
   -- В чем дело? -- спросил Батьяни. -- Вы получите награду, если известие это действительно заслуживает внимания.
   -- Мы потерпели поражение, -- ответил драгун, -- но и пруссаки понесли страшный урон. В прусском лагере я узнал, что самый выдающийся генерал прусской армии, граф Шверин, убит. Я находился вблизи палатки короля, когда ему докладывали о смерти Шверина, и слышал, как он воскликнул: "Эта потеря отнимает у нас лавры победы!"
   Офицеры пришли в радостное волнение, а граф Батьяни воскликнул:
   -- Это очень радостное известие! Я вижу хорошее предзнаменование в том, что эта весть пришла именно в ту минуту, когда я был избран командующим.
   -- Поздравляю вас, граф Батьяни, с первым успехом! -- воскликнула Аделина.
   Когда драгун услышал имя Батьяни, он насторожился, подошел к новому коменданту и спросил:
   -- Я имею честь говорить с графом Сандором Батьяни?
   -- Да.
   -- В таком случае я должен передать вам послание, найденное мною случайно.
   Он вынул из-за голенища сапога стрелу и прибавил:
   -- Спасшись от преследования и перебравшись уже через крепостной вал, я внезапно ощутил на щеке колющую боль и заметил, что у меня по лицу течет кровь. В то же мгновение к моим ногам упал какой-то предмет. Я наклонился и, к удивлению моему, увидел, что в меня попала стрела. Я, конечно, обратил внимание на этот необычайный снаряд, тем более, что никак не ожидал, что пруссаки будут стрелять в меня стрелами. Рассматривая стрелу более внимательно, я заметил, что к ней привязана какая-то бумага. Осторожно сняв ее, я убедился, что это письмо, адресованное вам, граф Батьяни. Передаю его вам вместе со стрелой.
   Чрезвычайно озадаченный Батьяни взял из рук драгуна письмо, подошел к столу и несколько раз прочитал его. На лице его появилось странное, мрачное выражение. Он подошел к Аделине и шепотом спросил:
   -- Надеюсь, Лора фон Берген находится в надежном месте? Бежать она не может?
   -- Ни коим образом, -- ответила Аделина. -- Будьте покойны, граф, я сумею хорошо стеречь жену разбойника Лейхтвейса.
   -- Благодарю вас, -- ответил Батьяни.
   Он сел за стол и быстро написал несколько слов на большом листе бумаги. Затем, сложив эту бумагу, он запечатал ее своею печатью.
   -- Есть ли в городе голуби? -- спросил он. Получив утвердительный ответ, Батьяни сказал: -- Надо привязать вот это письмо к шее голубя, да так, чтобы его сразу увидели. Затем выпустить голубя с того места вала, которое ближе к прусскому лагерю. Голубь этот должен попасть в руки пруссаков. Речь идет об участи моего слуги, который находится в плену у неприятеля.
   Один из офицеров встал, взял письмо и вышел, чтобы исполнить приказание.
   Драгуна отвели в людскую, угостили сытным ужином и передали от имени Аделины Барберини довольно крупную сумму денег.
   Вскоре после этого офицеры разошлись, и в доме Аделины остался один только Батьяни. Когда он собрался уходить, Аделина положила ему руку на плечо и сказала, глядя на него в упор:
   -- Граф Батьяни, я исполнила обещание, данное вам. Помните же, что и вы дали клятву предпочесть смерть под развалинами Праги сдаче крепости. Если же вы, -- грозно продолжала она, -- когда-либо нарушите эту клятву, поверьте, что я, поднявшая вас очень высоко, сумею так же и низвергнуть вас.
   -- Я останусь верен своей клятве! -- воскликнул Батьяни.
   Он схватил руку чернокудрой красавицы и совсем близко подошел к ней.
   -- А если нам удастся отстоять Прагу, -- прошептал он, -- если мы соединимся с генералом Дауном и победим пруссаков? Что будет тогда?
   -- Тогда, -- медленно ответила Аделина, -- я буду принадлежать вам, я буду вашей собственностью, с которой вы сможете делать все, что вам угодно.
   Батьяни пламенно поцеловал руку Аделины, пожелал ей покойной ночи и вышел из дворца.
  

Глава 58. КАЗНЬ

   Солнце взошло и золотистыми лучами озарило поле и картину разрушения. В той части прусского лагеря, где должна была состояться казнь, глухо грохотали барабаны. Солдаты разных частей, назначенные присутствовать при казни, совершаемой над гнусными мародерами, окружали эшафот. Профос [унтер-офицеры, занимающиеся в западноевропейских армиях военными арестами] стоял на помосте, ожидая прибытия осужденных. Среди зрителей находились также Курт Редвиц, Зигрист, Рорбек и Отто. Они на короткое время покинули лазарет, чтобы присутствовать при казни, оставив больных на попечение Елизаветы.
   Печальное шествие приближалось. Впереди шел барабанщик, беспрерывно барабаня, а за ним шли шесть солдат с ружьями наперевес. Затем шел Веслав, держа в руках распятие. Остекленевшими глазами смотрел он на крест, лицо его приняло какой-то зеленоватый оттенок, но в общем он был довольно спокоен. Рядом с ним шел патер Леони с молитвенником в руке и шепотом произносил молитвы. Далее шли четверо солдат, тоже с ружьями наперевес, а за ними -- цыган Риге.
   С него сняли веревки, как и с Веслава, но он еле держался на ногах и шатался, как пьяный. Тем не менее по лицу его было видно, что он все еще на что-то надеется.
   Барабанный бой прекратился. Осужденные вошли в круг, и солдаты подвели их к помосту. Риго покосился на петлю и начал дрожать так сильно, что чуть не упал. Веслав опустил голову на грудь; казалось, его опять охватил ужас, который он лишь превозмог при помощи священника и молитв. Но патер Леони шепнул ему что-то, и он снова выпрямился и стал бодрее. Он приложился к распятию; крупные слезы выступили у него на глазах. Пожилой майор развернул бумагу, подписанную генералом, и прочитал приговор.
   -- По указу его величества короля, -- закончил майор, -- крестьянин, именующий себя Веславом, и цыган Риго, схваченные на месте преступления и уличенные в мародерстве, как равно и в добивании раненых, приговариваются к смертной казни через повешение. Но до совершения казни осужденные подвергнутся пытке, а именно: крестьянину Веславу будут отрублены топором обе руки, а цыгану Риго выжжены раскаленным железом оба глаза. Палач, передаю тебе обоих осужденных. Действуй согласно приговору.
   Вдруг раздался пронзительный крик. Риго, как разъяренный зверь, бросился вперед. Но в то же мгновение солдаты направили на него штыки.
   -- Оставьте меня! -- хрипло воскликнул Риго. -- Я не собираюсь бежать. Я хочу говорить. Я должен сказать несколько слов.
   Майор дал знак солдатам, и те опустили ружья.
   -- Что тебе нужно, негодяй? -- обратился майор к Риго. -- Говори живей! Не задерживай! Твой товарищ уже приготовился к смерти.
   -- Я хочу заявить, -- дико заорал Риго, -- что мой господин, граф Батьяни, обменяет меня на имеющуюся у него пленницу. С ним ведутся переговоры -- с минуты на минуту должен прибыть ответ -- сжальтесь! Дайте мне еще пожить хоть один только час! Спросите вон тех людей -- они подтвердят вам, что я говорю правду. Генералу тоже об этом известно. Дайте мне еще один час сроку!
   Майор нетерпеливым жестом прервал цыгана:
   -- Я знаю, что действительно велись какие-то переговоры с каким-то графом Батьяни в Праге и что предполагалось обменять тебя на молодую графиню Лору фон Берген.
   -- Совершенно верно! -- простонал Риго. -- Да, именно меня должны обменять на графиню Лору фон Берген. Если мой господин извещен об этом, он не даст мне умереть.
   -- Его известили вовремя, -- брезгливо ответил майор, -- но до сих пор от него нет ответа. Вероятно, он тебя ценит не так высоко, как ты себе воображаешь, и отказывается взять тебя обратно.
   Лицо цыгана перекосилось; диким взглядом он озирался кругом, а потом посмотрел на крепостной вал Праги, высившийся в утреннем тумане, как бы ожидая, что вот-вот оттуда будет подан сигнал, возвещающий спасение и свободу.
   Майор взглянул на часы.
   -- Даю обоим осужденным пять минут, -- произнес он, -- помолитесь и покайтесь. А затем приговор будет приведен в исполнение без дальнейшего отлагательства.
   -- Опустись на колени, Веслав, -- произнес патер Леони. -- Молись и кайся! Проси Господа помиловать твою грешную душу.
   Веслав тотчас же упал на колени и прошептал молитву, отрывисто произнося отдельные фразы; при этом он тяжело стонал и хрипел, как от удушья. Казалось, паровая машина замедляет ход, производя последние движения своими поршнями, чтобы вслед за тем остановиться навсегда. И действительно, раз жизнь создания Божьего, именуемого человеком, прервана, то никакие силы земные не могут снова придать телу движения. Всякое творение рук человеческих может быть восстановлено, но сам человек воскрешен быть не может.
   -- Которого из них прикажете казнить первым? -- спросил палач майора.
   Майор не был подготовлен к этому вопросу, так как полагал, что палач собственной властью решит его. Вопрос шел, правда, лишь о нескольких минутах, которые таким образом приходилось даровать одному из осужденных в ущерб другому; но майор был настолько справедлив, что не хотел собственной властью оказывать предпочтение одному из осужденных.
   -- Нечего делать, -- сказал он, -- придется бросить жребий. Барабанщики, дайте сюда барабан.
   Перед майором поставили на землю большой барабан. Один из пожилых солдат вынул записную книжку, вырвал из нее два листочка, написал на одном из них единицу, на другом двойку, сложил их и положил на кивер.
   -- Подойдите сюда, мерзавцы! -- крикнул затем майор. -- Вынимайте жребий. Живо, не то я за вас попытаю счастья!
   Поддерживаемый под руки патером Леони, Веслав медленно подошел к киверу и опустил в него руку. Риго жадно следил за каждым его движением. Но Веслав не был в состоянии развернуть бумажку, и это пришлось сделать за него палачу. Палач взглянул на записку и произнес:
   -- Единица! Веслав будет казнен первым.
   Риго вздохнул с облегчением. Он выиграл минут пять времени, а за эти пять минут могло прийти спасение. Он не понимал, почему до сих пор нет ответа от Батьяни. Неужели Батьяни совершенно отвернулся от него? Или, быть может, ответ задержан какой-нибудь случайностью? Риго был в таком отчаянии, что даже хотел помолиться и невольно сложил руки. Но патер Леони махнул ему рукой.
   -- Оставь, -- воскликнул он, -- своей молитвой ты совершишь только кощунство! Ведь не о спасении своей грешной души ты хочешь молиться, а лишь о том, чтобы Господь спас твою жалкую жизнь.
   Тем временем четверо солдат схватили Веслава и потащили к помосту. Солдат, на которого была возложена обязанность палача, был по профессии мясник. На время совершения казни он снял мундир и стоял на помосте в сером полотняном халате, взятом на это время у одного из фельдшеров. Он засучил рукава до локтей. Когда Веслав приблизился к плахе, палач медленно поднял топор.
   Для исполнения пытки, соответствовавшей жестоким обычаям того времени, палач придумал особое своеобразное приспособление. Он соединил два больших гвоздя толстой проволокой и заставил Веслава положить руки под нее. Потом он вбил гвозди настолько глубоко, что осужденный не имел уже возможности выдернуть руку. Затем он взмахнул топором. Раздался раздирающий душу крик, фонтаном брызнула кровь, и с плахи на помост скатилась отрубленная рука.
   Веслав лишился чувств. Но его не пожалели: ему растирли лоб и щеки уксусом, так что он быстро пришел в себя. Снова палач замахнулся, и другая рука Веслава упала на помост. Присутствовавший при казни фельдшер наскоро перевязал окровавленные обрубки рук. Затем Веслава схватили и потащили к виселице. Он, по-видимому, уже не сознавал, что с ним делают. Глаза его были широко открыты, и на лице появилось выражение какого-то тупого изумления, точно он не понимает всего ужаса того, что происходит. На самом же деле он от страха и боли лишился рассудка; какие-то нечеловеческие звуки срывались с его распухших губ.
   Риго страдал еще больше: он вынужден был смотреть на исполнение казни, а также видеть раскалявшиеся железные прутья, предназначенные для его глаз. Веслава подняли на возвышение под виселицей; двое солдат держали его, а палач вскочил на стол и наложил петлю на шею осужденного. К затылку Веслава пришелся толстый узел. Палач соскочил со стола и махнул рукой. Солдаты выдернули деревянное возвышение из-под ног осужденного. Веслав повис на веревке. Ноги его судорожно затрепетали, а затем вытянулись. Послышался слабый треск, свидетельствовавший о том, что позвоночник казненного переломился. Тело Веслава повертелось еще немного, а затем повисло без движения. Преступник поплатился жизнью за свои гнусные злодеяния.
   -- Господь милосердный, -- громко произнес патер Леони, -- пути Твои неисповедимы, милосердие Твое беспредельно! Быть может, Ты простишь этого грешника! Помилуй его грешную душу. Аминь.
   -- Аминь! -- повторили солдаты, и глухо зарокотали барабаны.
   Риго был близок к обмороку. Он задыхался, крупные капли пота выступили у него на лбу.
   -- Теперь очередь за тобой, -- произнес палач.
   Цыганом внезапно овладело безумное отчаяние. Он решил сам произвести последнюю попытку к спасению, так как убедился, что никто не хочет спасти его. Он сжался, как хищный зверь перед прыжком, внезапно вскочил и кинулся на солдат. Но он моментально был схвачен и брошен на землю. Тотчас же его скрутили по ногам и рукам и поволокли к наковальне, возле которой раскалялись железные прутья. Тут его уже ожидал полковой кузнец. Он безжалостно улыбался, глядя на преступника, и сказал:
   -- Мерзавец! По-моему, тебя не следовало бы вешать. Надо бы выжечь тебе глаза, а потом пустить по миру. Лучшей участи такой негодяй не заслуживает. Ты не стоишь даже смерти.
   Риго ревел благим матом, но солдаты крепко держали его за руки, и кузнец медленно вынул из огня раскаленный прут. Риго широко открыл глаза, как бы желая в последний раз взглянуть на Божий свет; он посмотрел по направлению к крепостным стенам, откуда так и не дождался спасения, и затем поднял глаза кверху. Вдруг он пронзительно вскрикнул. Крик этот был так ужасен, что даже черствые солдаты вздрогнули. Риго вырвал правую руку и указал на небо.
   -- Голубь! -- кричал он нечеловеческим голосом. -- Вы видите, голубь! К его ноге привязано письмо. Это спасение! Это письмо от моего господина!
   Все присутствующие смотрели вверх. И действительно, над местом казни летел белый голубь. Он парил, широко расправив крылья, над виселицей и, как бы почуяв кровь и ужас, взвился еще выше. Майор вызвал одного из солдат и скомандовал:
   -- Готовьсь! Целься в голубя. Стреляй!
   Риго, дрожа всем телом, молился, чтобы солдат не промахнулся. Прогремел выстрел. Голубь взмахнул крыльями и упал. Он был убит. Риго плакал, смеялся и чуть не заплясал. Противно было смотреть, как этот негодяй возликовал, когда ему казалось, что жалкая жизнь его спасена. Голубя подняли, и майор снял с его ножки бумажку, привязанную лентой.
   -- Можешь больше не беспокоиться, кузнец, -- смеялся Риго, -- погаси огонь и дай остыть железу, а если хочешь, то завей себе им свои волосы. А я на огне закурю сигару, когда минут через пять буду на свободе.
   По-видимому, Риго забыл весь свой страх, все свои мучения.
   Майор развернул письмо. Кругом воцарилась мертвая тишина. Риго в упор смотрел на майора, как бы желая угадать по выражению лица содержание письма. Майор медленно опустил руку с письмом и громко произнес:
   -- На предложение, сделанное графу Сандору Батьяни в Праге, обменять своего слугу, цыгана Риго, на взятую в плен графиню Лору фон Берген граф отвечает следующими словами: "Вешайте цыгана. Я своего не отдам!"
   Раздался хриплый крик. Риго походил на умалишенного. Волосы его встали дыбом, глаза вылезли из орбит, пена выступила на губах, все его желтое лицо как-то посерело, точно он уже пролежал несколько дней в могиле.
   -- Мерзавец Батьяни! -- хрипло вскрикнул он. -- Проклятый негодяй! Так-то ты платишь мне за преданность! Так-то ты вознаграждаешь меня за то, что я рисковал жизнью, чтобы помочь тебе бежать из тюрьмы! Будь же ты трижды проклят, предатель окаянный! Да, теперь я хочу жить, хотя бы даже слепым, чтобы приползти к тебе на четвереньках и задушить тебя своими руками, безжалостный мошенник! Да постигнут тебя те же пытки, какие ожидают меня! Да сразит тебя в тысячу раз более жестокая смерть, чем меня! Зверь хищный! Настанет время, и мститель придет. А я в последнюю минуту своей жизни надеюсь на то, что твой конец не далек.
   Риго, вероятно, не скоро прекратил бы свою брань, если бы его не схватили солдаты. Они снова потащили его к помосту.
   -- А теперь я закурю сигару, -- сказал кузнец, вынимая из огня раскаленные прутья. -- Будь покоен, злодей, я не промахнусь.
   Он ткнул цыгану в глаз острие раскаленного железа.
   Распространился отвратительный запах горелого мяса; безумные вопли, издаваемые несчастным Риго, заставили дрожать даже видавших кровавые сцены солдат.
   Но кузнец не дал цыгану опомниться и не дожидался, пока он очнется от обморока, а быстро вонзил ему в другой глаз второй раскаленный прут.
   Затем Риго был приведен в чувство искусственными средствами. Придя в себя, он начал реветь, как раненый зверь. Он все еще пытался вырваться и бился так отчаянно, что восемь человек с трудом потащили его к виселице. Его подняли на стол, причем четырем солдатам пришлось взобраться туда же, чтобы держать его. Палач наложил ему петлю на шею, и солдаты уже собирались выдернуть стол из-под его ног. Еще несколько секунд -- и казнь была бы совершена. Но вдруг появился адъютант короля, Арман де Роже. Он держал письмо в руке и подбежал к майору.
   -- Спешный приказ его величества! -- крикнул он. -- Осужденные должны быть подвержены пытке, но не казнены. Его величество так удручен смертью графа Шверина, что решил даровать жизнь даже этим двум негодяям.
   Майор дал знак рукой, и цыгана сняли со стола.
   -- Ты свободен, цыган! -- крикнул ему майор. -- Мирись, как знаешь, со своей жалкой судьбой.
   Слепой Риго поднял обе руки кверху и страшным голосом, похожим на рев разъяренного тигра, воскликнул:
   -- Я слеп на всю жизнь! Я нищий, который должен пресмыкаться до конца своих дней, который не знает, куда даже бредет. Этим я обязан тебе, Батьяни! Ты виновен в моем несчастье! Теплыми лучами солнца, которого не вижу, клянусь я, что отомщу тебе так ужасно, как никто еще никому не мстил! Слепой цыган будет бичом твоим, и слепой Риго умрет лишь тогда, когда отомстит тебе!
   Риго умолк. Медленно удалился он от помоста, и солдаты расступились перед ним. Он шел шатаясь из стороны в сторону, мучимый пытками телесными и душевными, направляясь в вечную тьму...
   А золотые лучи солнца весело озаряли поле сражения и стены города Праги.
  

Глава 59. ШПИОН ФРИДРИХА ВЕЛИКОГО

   Здоровый, могучий организм Лейхтвейса победил угрожавшую ему нервную горячку. Благодаря заботливому уходу Елизаветы, неутомимо хлопотавшей около больного, Лейхтвейс спустя несколько дней поправился. Оказалось, что он не сломал, а лишь вывихнул левую руку. Когда орудия и зарядные ящики австрийской артиллерии проехали через Лейхтвейса, он лежал так удачно, что колеса не причинили ему большого вреда: лошади же, как известно, всегда стараются не ступать на лежащего на земле человека.
   Однако, хотя тело Лейхтвейса осталось цело, друзья его начали беспокоиться за состояние его души. Лежа еще в постели, он все время в бреду призывал к себе Лору, нетерпеливо выкрикивая ее имя. Мало-помалу он понял, что его постигло ужасное несчастье, что утрата Лоры произошла наяву, а не во сне, что ее на самом деле нет. Одна эта мысль могла свести его с ума, была способна лишить его рассудка. Кроме того, он знал, что Лору похитил тот, от кого нечего было ждать пощады, что жена его находится во власти Батьяни. Сознание этого лишало его последней надежды.
   Когда он выписался из лазарета, Зигрист и Рорбек, по его просьбе, подробно рассказали ему все то, что произошло после того, как Лора скрылась за крепостной стеной. В их рассказе было мало утешительного. Они не скрыли от него, что Батьяни отказался обменять Лору на своего слугу Риго. Таким образом, Лейхтвейс убедился, что коршуну все-таки удалось схватить нежную голубку, за которой он охотился так давно.
   -- Благодарю вас, друзья мои, -- произнес Лейхтвейс, выслушав рассказ Зигриста и Рорбека. -- Итак, с сегодняшнего дня я уже не состою больше вашим атаманом.
   -- Лейхтвейс, что с тобой? -- в один голос воскликнули они. -- Что ты говоришь? Неужели ты оттолкнешь нас именно теперь, когда мы лучше всего можем доказать тебе нашу преданность и дружеские чувства.
   -- Все это хорошо, -- задумчиво ответил Лейхтвейс, низко опуская голову, -- но мои мысли и чувства в настоящее время настолько заняты моим личным горем, что я не в состоянии более посвящать себя вам, как прежде. Почем знать, быть может, через несколько дней меня не будет более в живых. Моя участь скоро решится, мне времени терять нельзя. Друзья мои, я расстанусь с вами сегодня же.
   Тут подошли Отто, Бруно и Елизавета.
   -- Товарищи, идите сюда! -- громко воскликнул Зигрист. -- Присоединяйте ваши голоса к моей просьбе. Атаман только что заявил нам, что покидает нас.
   Разбойники тотчас же окружили Лейхтвейса, начали пожимать ему руки и обнимать его; они собрались вокруг него, как дети вокруг любимого отца, и со слезами на глазах умоляли не оставлять их.
   -- Ты хочешь покинуть нас! -- взволнованным голосом воскликнул Зигрист. -- Но ты не даешь себе отчета, что это может значить для нас. Это значит, что все мы сразу ощутим весь ужас нашего положения. Вместе с тобой мы были воинами, которые смело идут вперед за своим начальником. Мы не чувствовали позора, не сознавали, что мы разбойники и преступники. Нам казалось, мы бичуем злодеев, которые заслуживают кару за свои мошеннические проделки. Но если ты покинешь нас, мы будем низвергнуты в бездну, мы окажемся только обыкновенными преступниками, которым одна дорога -- на виселицу.
   -- Останься с нами, -- упрашивали все остальные, -- мы не отпустим тебя! Ты должен остаться нашим атаманом.
   У Лейхтвейса выступили слезы на глазах. Он был взволнован, как никогда. Поддаваясь умилению и горю, он обнял всех своих друзей.
   Невдалеке от стоявших на маленькой возвышенности разбойников раздались сигналы трубы. Солдаты собрались на молитву. Вслед за этим со стороны лагеря донеслись мощные звуки общей молитвы. Разбойники молча выслушали ее.
   Когда кругом все смолкло, Лейхтвейс решительно произнес:
   -- Пусть будет по-вашему. Я останусь с вами. Но вы должны дать мне три дня, прежде чем я уведу вас отсюда, прежде чем мы снова примемся за наше мрачное дело. Все вы отлично знаете, что я должен исполнить священный долг. Мою Лору похитил дьявол в образе человека, и я не успокоюсь до тех пор, пока не вырву ее из когтей похитителя!
   -- Что же ты намерен делать? -- печально спросил Зигрист. -- От одного твоего слова не падет ведь крепостная стена, как некогда рушились стены Иерихонские. А если бы даже такое чудо свершилось, то каким образом разыщешь ты Лору в суматохе, царящей в осажденном городе, как ты найдешь место, куда Батьяни спрятал свою жену?
   -- Я сумею найти ее, -- твердым голосом произнес Лейхтвейс. -- Будь покоен, Зигрист, я найду ее. Не знаю, жива ли она или мертва, но если мне не суждено застать ее в живых, по крайней мере отомщу извергу, который отнял ее у меня.
   Даже разбойники вздрогнули, так ужасен был Лейхтвейс в эту минуту.
   -- Значит, ты намерен проникнуть в крепость?
   -- Конечно, сегодня же вечером.
   -- Но это совершенно невозможно! -- воскликнул Отто. -- Не говоря уже о том, что перелезть через стену никак нельзя, здесь по приказанию короля никого не пропускают за сторожевую цепь армии. Каким образом думаешь ты справиться с этим двойным препятствием?
   -- Этого я пока еще и сам не знаю, -- ответил Лейхтвейс, -- знаю только, что я должен проникнуть в крепость и что я это сделаю.
   -- Не можем ли мы помочь тебе? -- спросил Бруно. -- Располагай нами, в особенности мною. В моем лице ты видишь человека, которому жизнь, быть может, еще менее дорога, чем тебе.
   -- Благодарю тебя, дорогой мой, -- участливо ответил Лейхтвейс, понимая, почему именно Бруно не дорожит жизнью, -- но мне людской помощи не нужно. Мне нужна помощь Господа Бога, и да смилуется Он надо мной и над Лорой.
   Вдруг Рорбек торопливо махнул рукой, давая своим товарищам знак замолчать. По дороге, ведущей на холм, медленно шли два генерала. Едва только Лейхтвейс взглянул на приближавшихся, как воскликнул:
   -- Король идет! Он не должен видеть нас здесь. Скроемся поскорее за теми кустами, пока он пройдет мимо.
   Лейхтвейс и его друзья тотчас же скрылись за кустами и там прилегли на землю.
   Король медленно поднялся на вершину холма. С ним шел генерал Цитен. Оба они остановились недалеко от того места, где лежали разбойники, и король начал рассматривать через подзорную трубу неприятельские укрепления.
   -- Все это ни к чему, -- вдруг резко произнес он, опуская трубу и обращаясь к генералу Цитену. -- Я не могу принять никакого решения, не зная численности неприятельской армии, скрывающейся в крепости. Надо, чтобы кто-то отправился туда. Но у меня нет хороших шпионов. Мои офицеры -- между ними есть такие, которые были бы способны узнать то, что нужно, -- не соглашаются нести службу шпионов. Оно и немудрено. Занятие позорное и крайне опасное. Но тем не менее сведения мне нужны.
   -- Ваше величество, -- возразил Цитен, -- не попытаться ли нам пойти на приступ? Быть может, достаточно будет одного сильного натиска?
   -- Чтобы разбить себе череп о крепостные стены? -- прервал его король. -- Приступом ничего не добьемся. Вы старый рубака и все рветесь биться врукопашную. Это хорошо в открытом поле, лицом к лицу с врагом. Но когда неприятель скрывается за стенами укрепленного города, то следует действовать осторожно. Между тем времени у нас немного. Мне сообщили, что из Вены сюда идет многочисленная австрийская армия под командой генерала Дауна. Меня хотят поставить между двух огней, а потому я должен знать, много ли войска в Праге и следует ли его опасаться.
   -- Так и быть, ваше величество, -- воскликнул генерал, -- пошлите меня в Прагу! Ради моего короля я готов превратиться в шпиона.
   -- Нет, вы слишком мне дороги, -- усмехнулся король, -- вы мне нужны и без того. Но мне нужен отважный человек, которому сам черт не брат. А где я найду такого?
   -- Пошлите меня, ваше величество! -- раздался низкий грудной голос.
   Король и Цитен в изумлении оглянулись. Они увидели, как из кустов вышел высокого роста красивый мужчина. Король осмотрел его с головы до ног и резко спросил:
   -- Ты слышал все, что я здесь говорил?
   -- Так точно, ваше величество.
   -- Знаешь ли ты, что за это можешь поплатиться жизнью? Кто подслушивает беседу, которая его не касается, должен быть наказан. Ты подслушал мои планы и можешь выдать их.
   -- Подлец тот, кто предает своего короля.
   -- Ты как будто знаком мне, -- произнес король. -- Твое отважное лицо, твои ясные глаза -- я ведь все это уже видел. Ах да, помню, ты...
   -- Я тот, которого ваше величество удостоил этого подарка! -- воскликнул Лейхтвейс, вынимая золотые часы, подаренные ему королем. -- Если вашему величеству угодно будет вспомнить, вы разрешили мне обратиться к вам с просьбой. Я и хочу воспользоваться теперь этим.
   -- Да, да! Совершенно верно! Знаете, генерал, он говорит правду. Этот человек -- разбойник, браконьер, но тем не менее он молодец. Он спас меня от шайки кроатов. Сравнение для вас, генерал, не лестное, но должен сказать, что это такой же человек, как и вы: он смело идет на всякую опасность. Кажется, тебя зовут Лейхтвейсом?
   -- Так точно, ваше величество.
   -- Значит, у тебя есть просьба ко мне? Что же, говори. Король должен исполнить данное обещание. Я готов исполнить твою просьбу, в чем бы она ни заключалась.
   -- Если так, ваше величество, то умоляю вас, пошлите меня шпионом в Прагу.
   С этими словами Лейхтвейс опустился перед королем на колени. В первый раз в жизни он становился на колени, высказывая просьбу.
   Король, по-видимому, был сильно озадачен. Он тяжело опирался на костыль, а другой рукой стряхнул крошки табака с отворота мундира.
   -- Встань, Лейхтвейс, -- решительно произнес он. -- Я принимаю твое предложение, и ты будешь моим шпионом. Но это не будет исполнение предоставленной тебе просьбы. Напротив, этим ты снова окажешь мне огромную услугу. Мне думается, ты человек подходящий. Кто привык бродить по лесам, кто постоянно готов встретить опасность, кто приучил себя видеть в темноте, кто умеет ходить, не поднимая шума, кто вынослив, кто упорен и ловок -- тот несомненно будет отличным шпионом. Все эти качества соединяются в тебе, Лейхтвейс.
   -- Благодарю вас, ваше величество! -- радостно воскликнул Лейхтвейс, и в первый раз после исчезновения Лоры бледные щеки его зарделись. -- Вы осчастливили меня!
   -- Но знаешь ли ты, что за шпионство ты рискуешь поплатиться жизнью? Виселица высока, веревка крепка, и австрийцы шутить не станут, если поймают тебя.
   -- Ваше величество, -- спокойно возразил разбойник, -- я давно уже заслужил виселицу своими деяниями, а если меня теперь и повесят, то я буду утешаться тем, что умираю за своего короля.
   -- Хорошо. Когда же ты намерен отправиться в путь?
   -- Как можно скорее. Сегодня же ночью.
   -- Нужен ли тебе для этого какой-нибудь наряд?
   -- Это я все устрою сам, ваше величество. Дело только в том, что в настоящее время у меня нет денег, а в Праге они мне могут понадобиться.
   -- Возьми мой кошелек, в нем много золотых. Австрийцы меня ненавидят, но золотые монеты с моим изображением примут.
   Лейхтвейс взял из рук короля шелковый кошелек, наполненный золотыми монетами, и сказал:
   -- Ваше величество, я в свое время верну вам все деньги, которые мне теперь предстоит израсходовать.
   -- Честный ты разбойник! -- воскликнул король. -- Как вам это нравится, Цитен? Разбойник, который обещает вернуть золото! Ведь это редкое явление.
   -- Ваше величество, -- гордо произнес Лейхтвейс, -- я враг тех, кого презираю, вас же я уважаю и почитаю.
   -- Значит, дело будет сделано? -- сказал король. -- Так как ты подслушал мою беседу с генералом Цитеном, то уже знаешь, что мне нужно и какие сведения мне требуются. Я хочу быть осведомлен относительно численности неприятельской армии в Праге и хочу знать, кто в настоящее время ею командует. Если тебе удастся раздобыть мне эти сведения, то будь уверен в моей милости. А теперь прощай. Если тебе понадобится еще что-либо, то обратись к генералу Цитену, он все устроит. Но никому ни слова: никто, кроме нас троих, не должен знать о возложенном на тебя поручении. До свидания.
   Король слегка приподнял свою маленькую треуголку и ушел вместе с генералом.
   Когда они удалились, разбойники вышли из-за кустов и обступили своего начальника. Лейхтвейс еще более вырос в их глазах, так как удостоился поручения от короля.
   -- Итак, прощайте, друзья мои, -- произнес Лейхтвейс, пожимая руки своих товарищей, -- теперь оставьте меня, так как я должен наедине обдумать, каким образом мне проникнуть в Прагу. Надо придумать что-нибудь очень хитрое; австрийцы не дремлют, и обмануть их нелегко. Но я уповаю на Бога, который Сам дал мне знамение. Недаром же королю именно теперь понадобился шпион, и, благодаря этому, я не только пройду за сторожевую линию прусской армии, но и проникну в крепость. Простимся, друзья мои. Быть может, мы больше никогда не увидимся. Если это случится, не поминайте лихом. Но мне думается, что мы расстаемся не навсегда, что Господь снова соединит нас. Если я вернусь, то вернусь не один, а с Лорой, или вы больше никогда не увидите меня.
   Лейхтвейс по очереди обнял и расцеловал своих товарищей. Разбойники плакали, да и у Лейхтвейса навернулись слезы на глаза, но он поборол свое волнение. Простившись с Зигристом, он вынул из потайного кармана на груди кожаный бумажник с кипой банковских билетов.
   -- Вот это ваши деньги, Зигрист, -- сказал он, передавая своему товарищу бумажник. -- Если я больше не вернусь, разделите их между собой. Их не слишком много, но все же на каждого из вас хватит на поездку в Америку и на первое время спокойной жизни в чужой стране. А теперь прощайте. Будем надеяться, что мы расстаемся не навсегда и что мы снова увидимся.
   Разбойники уныло разбрелись, а Лейхтвейс остался один на вершине холма. Долго стоял он там и смотрел на дома и башни осажденного города, как бы пытаясь увидеть свою дорогую жену и найти утраченное счастье.
  

Глава 60. НЕУДАВШИЙСЯ ПИРОГ

   Казалось, назначение графа Сандора Батьяни комендантом крепости было весьма удачно. Батьяни немедленно принялся за исполнение своей трудной задачи. Он был негодяй в душе, но нельзя отрицать, что вместе с тем он был весьма энергичен и обладал в известной мере теми качествами, которые необходимы для столь ответственной должности. Он поселился в древнем Градшине, прежнем королевском замке, возвышающемся на высоком холме на берегу реки Влтавы. Отсюда он распоряжался судьбой крепости и руководил делами.
   Солдаты и офицеры, а вместе с ними и население города скоро почувствовали перемену и прилив новой энергии в деле обороны города. Днем и ночью производились работы по ремонту поврежденных прусскими ядрами крепостных стен; возводились новые укрепления и воздвигались новые валы, причем особое внимание обращалось на то, чтобы не дать врагу возможности произвести нападение со стороны реки. Вдоль берегов Влтавы установили орудия, у которых днем и ночью дежурил полный состав прислуги, так что неприятель не мог перейти через реку.
   Особое внимание Батьяни обратил на снабжение города необходимыми припасами. Он не мог надеяться, что в ближайшем будущем получит новые запасы провианта, так как прусская армия железным кольцом окружала Прагу и отрезала всякое сообщение. Поэтому Батьяни ввел разумную экономию в расходовании запасов. Он распорядился соорудить большие амбары, в которых были помещены все наличные запасы; каждый житель города был обязан доставить, соразмерно своему состоянию, известную долю припасов. Накопленные таким образом запасы служили предотвращением голода и снабжали более бедную часть населения пищей. Правда, выдаваемые ежедневно порции были весьма скудны и конца этому пока не предвиделось, но волей-неволей приходилось отказываться от сытных обедов и трапез, причем Батьяни запретил даже более состоятельным жителям потребление лишней пищи.
   Кроме того, всех жителей привлекли к работам по укреплению города, причем богатым людям было строго запрещено предлагать заместителей. Батьяни с неукоснительной строгостью следил за тем, чтобы все жители города без исключения оказывали посильное содействие в деле обороны крепости. В первое время строгость Батьяни возбудила недовольство, так как состоятельные люди никак не хотели мириться с тем, что им приходится работать с лопатой в руке. Многие пытались уклониться от этих новых обязанностей, но Батьяни не долго думая распорядился привлечь их силой к исполнению долга и приставил к ленивым и недовольным солдат с заряженными ружьями. Таким образом недовольные вынуждены были покориться.
   Благодаря приказу о привлечении состоятельных жителей к работе, Батьяни стяжал себе симпатии у простого народа. В те времена справедливости было еще меньше, чем теперь, и бедняки так же, как и теперь, несли на своих плечах все тяготы жизни; поэтому они возликовали, когда убедились, что новый комендант не щадит богатых тунеядцев. Батьяни сделался кумиром толпы, и его называли героем.
   Аделина в душе была весьма довольна своим выбором и даже не скрывала этого от Батьяни. Он замечал это по ее взглядам и рукопожатиям.
   Это признание его заслуг ободрило графа Батьяни еще больше, и он твердо решил ни в коем случае не впускать неприятеля в Прагу. Даже по ночам он не знал покоя. Закутавшись в широкий плащ, он проходил по улицам, воочию убеждаясь в том, как подвигаются работы, как при свете факелов воздвигались новые укрепления, ремонтировались стены и как солдаты ревностно исполняли свой долг.
   Как-то раз ночью Батьяни снова вышел в ночной обход. Он шел не один, а с красивым юношей, длинные черные кудри которого широкой волной спадали на плечи. Юноша этот был не кто иной, как Аделина Барберини. Она нарядилась в мужской костюм, чтобы свободнее чувствовать себя в толпе. Серый плащ, правый конец которого она закинула через плечо, красивыми складками охватывал ее дивный стан. На левом боку она носила на короткой золотой цепочке маленький кинжал в кожаных ножнах; кроме того, она была при шпаге, а в кармане имела пистолет.
   Никто не обращал внимания на то, что мнимый юноша был так хорошо вооружен. В то время в Праге все жители были вооружены и даже женщины носили маленькие кинжалы. Говорили, что наиболее именитые гражданки Праги в одну из первых ночей осады собрались в соборе и торжественно поклялись скорее покончить с собою, чем отдаться в руки пруссаков, которые слыли ужасными варварами. Никто не узнавал Батьяни и Аделину, когда они шли вдоль стен, осматривая работы по возведению укреплений.
   Наконец они дошли до крайнего наружного укрепления, где была расположена маленькая сторожевая башня. Отсюда можно было свободно наблюдать за передвижениями отрядов прусской армии. Правда, подзорные трубы того времени были еще весьма несовершенны, но неприятель стоял очень близко, и днем всегда можно было видеть, что делается у пруссаков. На подобных передовых укреплениях всегда дежурили лучшие офицеры и солдаты, а в сторожевой башне постоянно находились два офицера, следившие за каждым шагом неприятеля, записывая свои наблюдения.
   Башня была величиной с маленькую комнату; в ней стоял только стол, сплошь покрытый картами и планами, походная кровать, скамейка и два стула. Дело было в мае, и потому печь, казалось бы, не была нужна. Но в том году зима сильно затянулась и офицеры в сторожевой башне замерзали бы, если бы в маленькой железной печи не поддерживался постоянно огонь.
   Батьяни и Аделина вошли в башню и назвали себя. Батьяни тотчас же углубился в изучение составленных в течение дня карт, а Аделина с одним из молодых офицеров подошла к окну и выглянула туда, где вдали виднелись сторожевые костры пруссаков. Вдруг размышления графа Батьяни были прерваны возгласом Аделины.
   -- Скорей сюда, граф, -- позвала она его. -- Смотрите, там какие-то подозрительные огоньки блуждают по полю, совсем близко от стен крепости, на расстоянии не более ружейного выстрела. Во всяком случае из пушек можно их достать. Несомненно, это неприятельский отряд.
   Батьяни подскочил к окну. Он посмотрел в подзорную трубу, а потом обратился к Аделине и офицерам:
   -- Это обозная телега пруссаков, -- сказал он. -- Я не понимаю, как они рискуют так близко подходить к крепостной ограде. Недурно было бы отобрать у них эту телегу, тем более, что на ней, вероятно, перевозится порох или провиант. То и другое нам пригодится.
   -- Что ж, не теряйте времени! -- воскликнула Аделина. -- Поедем все вместе! Станем во главе маленького отряда и вступим в бой.
   -- Как? Неужели вы намерены тоже принять участие? -- шепотом спросил Батьяни. -- Разве вам не страшна опасность?
   -- Пустяки! Не всякая пуля попадает в цель. А если действительно со мной случится беда, то я умру за свою государыню.
   -- Прославиться в данном случае будет трудно, -- с улыбкой заметил Батьяни. -- Теперь я уже ясно вижу, что это именно обозная телега, нагруженная бочками.
   -- Это безразлично, -- возразила Аделина, по-видимому, с нетерпением ожидавшая приключения, -- лучше мы сами испечем хлеб из этой муки, чем оставим ее неприятелю.
   Батьяни вместе с отважной женщиной вышел из башни, приказав офицерам немедленно спешить на помощь, если бы они заметили, что им грозит серьезная опасность.
   Спустя несколько минут Батьяни и Аделина во главе тридцати драгун выехали из крепостных ворот в поле. Они скакали быстро и вскоре приблизились к телеге. Несмотря на царившую тьму, они разглядели прусские мундиры. Телега ехала под конвоем: четверо сидели на лошадях, запряженных в телегу, а двое, по-видимому, офицеры, ехали сзади. Пруссаки почему-то не торопились и совершенно не смущались близостью крепостных стен и пушек. По всей вероятности, они надеялись, что австрийские часовые не слишком-то бдительны. К тому же довольно большая телега, нагруженная бочками с мукой, была повреждена и не могла двигаться быстрее.
   -- Вперед, -- приказал Батьяни своим драгунам, -- рубите всех, кто попадется под руку!
   Драгуны помчались по полю с быстротой ветра. Не прошло и трех минут, как австрийцы подскакали так близко, что могли уже рассмотреть лица конвойных пруссаков.
   -- Не стрелять! -- крикнул Батьяни. -- Иначе мы поднимем на ноги весь прусский лагерь. Нас много, мы и без стрельбы разделаемся с этими нахалами. Черт возьми, они обратились в бегство!
   -- Но телега достанется нам! -- радостно воскликнула Аделина. -- Они бросили ее.
   Так и случилось. Едва только пруссаки увидели скачущих на них австрийцев, как немедленно бросились врассыпную; они моментально перерезали постромки и ускакали. Все это вышло так естественно, что Батьяни ничего не заподозрил. Не будь он увлечен преследованием, то, несомненно, обратил бы внимание на то, что бегство совершилось что-то уж очень поспешно, что постромки оборвались как бы сами собою и что прусские ломовые лошади понеслись с быстротою лучших скакунов, так что пруссаки успели ускакать довольно далеко, прежде чем австрийцы успели броситься за ними вдогонку.
   Батьяни снова приказал избегать лишнего шума и не стрелять.
   -- Довольно и того, -- обратился он к Аделине, -- что мы захватили провиант, он нам нужнее, чем прусские трупы. Пусть бегут. Вы же, драгуны, немедленно запрягите шесть лошадей в телегу и поторопитесь вернуться в город, прежде чем в прусском лагере подымут тревогу.
   Несколько драгун спешились, кое-как связали разрезанные постромки и запрягли лошадей. Затем отряд двинулся в обратный путь. Австрийцам досталось двенадцать бочек. Еще по дороге в город Батьяни приказал разбить крышку бочки, лежавшей сверху. Оттуда поднялось облако белой пыли. Батьяни решил, что в самом деле захватил двенадцать бочек хорошей муки, в которой осажденные давно уже ощущали недостаток. Батьяни и Аделина остались очень довольны своей удачной вылазкой.
   Когда телега проезжала по улицам города и весть об отважном подвиге коменданта распространилась, народ повсюду встречал его радостными криками и чуть не отнес его на руках до самого Градшина. За телегой шла густая толпа народу. Батьяни распорядился поместить бочки с мукой в Градшине, в подвалах которого хранились запасы провианта. Однако из-за позднего времени нельзя было тотчас же скатить бочки в подвал, и Батьяни приказал оставить их пока на улице. Он распростился с толпой и ушел к себе.
   Аделина удалилась еще раньше.
   Вскоре в окнах Градшина погас свет, что служило признаком, что комендант крепости лег спать.
  
   Свет виднелся только в сторожевом помещении древнего замка, где находилось около сорока солдат. Бочки с мукой лежали позади этого помещения. Солдаты играли в карты, курили и болтали, чтобы убить время. Сторожевая служба нелегка, в особенности в военное время, когда солдаты постоянно должны быть готовы к нападению. Несущим сторожевую службу не разрешалось даже прилечь, хотя бы на короткое время. Возвращаясь с постов, продрогшие от холода солдаты садились возле раскаленной печи или за деревянный стол и развлекались игрой в карты или беседой, чтобы не заснуть.
   В особой комнате помещался дежурный офицер, который в душе тоже проклинал свою трудную службу; но ему сравнительно было легко переносить ее, так как в его распоряжении имелся мягкий диван.
   В эту ночь дежурил очень молодой офицер, всего несколько месяцев назад вышедший из юнкерского училища и получивший повышение только благодаря военным действиям. На верхней губе его едва пробивались светлые усики, и он походил скорее на мальчика, чем на мужчину. Альфреда фон Бенсберга -- так звали молодого офицера -- злой рок привел в Прагу незадолго до поражения австрийцев. Раньше он стоял со своим полком в Вене, где проживала его семья. Приказ отправиться в Прагу пришел совсем неожиданно, и теперь Бенсбергу приходилось переносить все невзгоды осады. Юноша, избалованный заботливой матерью, привыкший к деликатесам венской кухни, очень был недоволен слишком маленькими рационами.
   В последнее время мясо выдавали лишь два раза в неделю, а в остальные дни приходилось ограничиваться хлебом и какой-то подозрительной бурдой, именуемой супом; молодому офицеру никак не удавалось установить, из чего собственно приготовлен этот суп бурого цвета с плавающими в нем горошинами и зернами чечевицы. В Праге даже за деньги ничего нельзя было достать, а в последнее время мясники резали уже лошадей и собак, за неимением быков. К счастью, хоть в табаке не ощущалось недостатка, и курить можно было сколько угодно.
   Офицер, глубоко задумавшись, лежал на диване, выпуская голубые струйки дыма. Вдруг в комнату вошел молодой, довольно красивый солдат, денщик Бенсберга, с слишком пышными для солдатской прически кудрями.
   -- Чего тебе, Иосиф? -- спросил Бенсберг. -- У тебя рожа такая хитрая, точно ты у какой-нибудь знакомой кухарки раздобыл вкусное жаркое. Но подобные лакомства нынче здесь в диковинку, так что вряд ли мое предположение оправдается. Черт возьми, я есть хочу, Иосиф! Нет никакой возможности питаться одним хлебом и бурдой!
   -- Ваше благородие, -- шепнул Иосиф, приближаясь к офицеру, -- жаркого я достать не могу, но сумею приготовить для вас нечто другое, тоже очень вкусное, но для этого мне необходимо ваше особое разрешение, иначе я ничего не смогу сделать.
   -- Если речь идет о вкусной еде, то даю тебе какое угодно разрешение, -- ответил офицер. -- Но в чем же, собственно, дело? Чем ты хочешь обрадовать меня?
   -- Пирогом с яйцами, ваше благородие.
   Бенсберг вскочил с дивана и шутливо погрозил своему денщику.
   -- Послушай, Иосиф, если ты еще раз произнесешь слово пирог и не доставишь его мне через четверть часа, то я посажу тебя на неделю под арест.
   -- Я достану его, -- осклабился денщик. -- Самое главное -- мука у нас под рукой.
   -- Откуда у тебя мука? -- изумился Бенсберг.
   -- У меня ее столько, что я мог бы угостить всю Прагу пирогом. Там, у стены, лежит дюжина больших бочек, и все они полным полны мукой. Четыре яйца я вчера нашел в конюшне, где недаром кудахтали куры, а сахар у вас найдется. Поэтому разрешите мне вскрыть одну из этих бочек, и я ручаюсь, что через полчаса принесу вам вкусный пирог с яйцами.
   -- Знаешь, Иосиф, -- сказал молодой офицер и хлопнул своего денщика по плечу, -- если ты ухитришься в осажденном городе, где уже начинает свирепствовать голод, приготовить пирог с яйцами, я назову тебя героем.
   -- Только разрешите, ваше благородие, открыть одну из бочек и взять из нее необходимое количество муки.
   Бенсберг задумался. Он был слишком честен, чтобы разрешить кражу хотя бы ничтожного количества муки, но искушение полакомиться вкусным пирогом было уж слишком велико. Он решил осведомиться, будет ли кража муки большим или незначительным грехом, и потому спросил денщика:
   -- Кому принадлежат бочки с мукой?
   -- Дело в том, -- ответил Иосиф, -- что сегодня ночью комендант с несколькими драгунами сделал маленькую вылазку и отбил обозную телегу с мукой у пруссаков. Он распорядился свалить их пока здесь, чтобы завтра скатить в подвалы Градшина, где находится остальной провиант. Жаль не воспользоваться удобным случаем, который вряд ли может представиться в другой раз. Имейте в виду, что положение крепости еще значительно ухудшится. Сегодня я проходил мимо маленького дома на главной улице и слышал плач и рыдания, точно там покойник. Я спросил, в чем дело, и какая-то молодая девушка со слезами на глазах ответила мне: "Мы собираемся зарезать нашу собачонку, так как есть нам больше нечего. А я так люблю эту собачку, что не проглочу ни одного кусочка". Но это еще не все, ваше благородие. В предместьях бедняки уже охотятся за крысами. Скоро в городе и крыс не останется, не говоря уж о лошадях, которые и без того давно уж идут на бифштексы и окорока.
   Пока денщик произносил свою весьма убедительную речь, Бенсберг в раздумье ходил взад и вперед по комнате.
   -- Мне думается, грех будет не слишком велик, -- сказал он наконец. -- Надо приберечь маленький запас муки. Я тоже опасаюсь, что осада затянется и тогда придется голодать. Что ж, Иосиф, ступай, вскрой одну из бочек и захвати в свой мешок как можно больше муки.
   Иосиф кивнул головой, оставшись весьма доволен, что ему удалось убедить своего господина. На пороге он обернулся, почесал затылок и хитро ухмыльнулся.
   -- А если это даже и грех, ваше благородие, -- сказал он, -- то мы потом облегчим совесть на исповеди. А пока хоть наедимся досыта пирога.
   С этими словами он ушел. Весело посвистывая, начал он возиться в сторожевом помещении, где шумели его товарищи. Он взял мешок и топор для рубки дров и незаметно вышел. На улице было темно. Лишь на углу тускло горел фонарь, только усиливавший окружающую темноту. Большие бочки, отнятые у пруссаков, стояли шеренгой. Иосиф подошел к первой из них, осторожно оглянулся, не наблюдает ли кто-нибудь за ним, и начал снимать крышку. Крышка отскочила поразительно легко: Иосифу пришлось вытащить всего два гвоздя. У Иосифа слюнки потекли при мысли о вкусном пироге, который он испечет, так как малый нисколько не сомневался, что ему тоже достанется порядочный кусок. Он быстро схватился обеими руками за крышку и поднял ее.
   В то же мгновение он в ужасе отскочил, побледнев как смерть, затем страшно вскрикнул и хотел снова захлопнуть крышку.
   -- Дьявол! Сущий дьявол, -- простонал он, -- за грехом тотчас последовало и наказание. В этой бочке сидит сам Сатана. Он хочет меня поймать.
   Так оно и казалось на самом деле. Из бочки с поразительной ловкостью выскочил стройный мужчина с большими усами и, прежде чем перепуганный насмерть Иосиф успел добежать до двери сторожевого помещения, схватил несчастного за шиворот и повалил его на землю. В тот же момент он придушил его коленом, скрутил свой платок жгутом и всунул его в рот несчастному Иосифу, так и не успевшему крикнуть о помощи. Затем незнакомец вынул из кармана крепкий шпагат и связал Иосифа по рукам и по ногам.
   Все это свершилось менее чем в одну минуту, из сторожевого помещения доносился хохот и говор солдат, спокойно продолжавших играть в карты. Незнакомец с черными усами взвалил Иосифа себе на плечи и понес его к открытой бочке. Несчастному казалось, что настал его последний час. Он понял намерение незнакомца, который поднял его и затем опустил в ту самую бочку, где незадолго до этого сидел сам. Затем, приладив крышку, он прибил ее гвоздями. К счастью для Иосифа, в крышке имелось несколько отверстий, так что задохнуться он не мог. Тем не менее положение его было весьма печально: вместо того чтобы насладиться вкусным пирогом, он очутился в бочке, чтобы оставаться в ней, по-видимому, довольно долгое время.
   -- Бедняга, -- пробормотал незнакомец, столь жестоко обошедшийся с Иосифом, -- мне жаль тебя. Но делать нечего, я не могу поступить иначе. Вреда я тебе нанести не хочу, но не могу и пощадить тебя, так как меня привело в Прагу слишком серьезное дело. Итак, теперь я в самом центре неприятельской крепости. Мало того, я в доме самого коменданта. Теперь надо действовать решительно, иначе не удастся достигнуть моей двойной цели, из-за которой я явился сюда. Я разыщу мою дорогую Лору и исполню обещание, данное королю. Я докажу ему, что он доверился человеку, вполне достойному этой чести.
   Вышедшая на мгновение из-за туч луна осветила фигуру незнакомца: это был разбойник Лейхтвейс. Вся комедия захвата обозной телеги была нарочно устроена им, чтобы проникнуть в Прагу. Сговорившись с генералом Цитеном, Лейхтвейс распорядился нагрузить на обозную телегу двенадцать бочек, из которых одиннадцать действительно были наполнены мукой. В двенадцатую бочку сел он сам. Шесть цитенских гусар нарочно подошли с телегой совсем близко к крепостной ограде, чтобы австрийцы вообразили, будто они везут муку. Как известно, австрийцы из сторожевой башни увидели телегу, Батьяни с драгунами сделал вылазку и отбил у пруссаков муку. Гусарам только этого и нужно было. Они даже не пытались оказать сопротивление, а тотчас же ускакали, бросив телегу с бочками на произвол судьбы.
   Таким образом, Батьяни, ничего не подозревая, сам лично ввез Лейхтвейса в крепость под шумное ликование толпы и даже устроил его почти в собственном доме. Правда, Лейхтвейс пока еще не знал, что Батьяни комендант крепости; сидя в бочке, он не мог узнать голоса своего смертельного врага. Пожалуй, это было к лучшему, так как иначе Лейхтвейс, зная, что в двух шагах от него находится похититель его жены, от ярости и гнева мог совершить какую-нибудь неосторожность.
   Итак, пока план Лейхтвейса увенчался успехом: он ухитрился проникнуть в осажденную крепость, да еще и в самый Градшин, все выходы которого охранялись часовыми. Лейхтвейс предусмотрительно нарядился в костюм, который делал его неузнаваемым. Он был в форме, снятой с убитого австрийского офицера. Благодаря этому появление его в Градшине, где днем и ночью сновали офицеры и солдаты, не должно было обратить на себя внимания.
   Оставив несчастного Иосифа в бочке, Лейхтвейс осторожно вошел в прихожую. При слабом свете маленького фонаря он увидел напротив сторожевого помещения лестницу и решил подняться по ней. Сидя в бочке, он слышал, что находится в Градшине и что в этом замке живет комендант крепости. Лейхтвейс тотчас же сообразил, что в комнатах замка должны храниться бумаги и документы с интересующими прусского короля данными. Поэтому он решил попытаться захватить их.
   Неслышными шагами поднялся он по лестнице на первый этаж.
   Оттуда, пройдя широкую террасу, он попал на большую мраморную лестницу и недолго думая решил подняться по ней. Пройдя несколько ступеней, он очутился перед дверью. Осторожно толкнув дверь, Лейхтвейс вошел в какую-то темную комнату. Чтобы не наткнуться на мебель и не произвести шума, пришлось достать маленький карманный фонарь и зажечь его. Свет фонаря упал на большой изящный письменный стол, перед которым стояло широкое кресло. Стол был сплошь покрыт бумагами, картами и планами. По-видимому, незадолго до появления разбойника за этим столом кто-то занимался и не прибрал бумаг, уйдя из комнаты.
   И действительно: Лейхтвейс был в рабочем кабинете коменданта Праги. За час до этого Батьяни сидел за этим столом, изучая планы укреплений города и передвижений войск, которые предполагалось произвести в ближайшие дни. Лейхтвейс окинул бумаги быстрым взглядом. Хотя он и не был ни офицером, ни полководцем, но все-таки сразу сообразил, что все эти документы будут иметь огромное значение, оказавшись в руках прусского короля. Поэтому, схватив сколько мог бумаг, он только что хотел положить их в карман, как вдруг остановился точно вкопанный и уронил бумаги.
   Он услышал ужасный крик. От этого крика кровь застыла в его жилах, волосы встали дыбом, и сердце перестало биться. Он узнал голос своей дорогой жены, своей Лоры.
  

Глава 61. НЕ ПОЖЕЛАЙ ЖЕНЫ БЛИЖНЕГО СВОЕГО!

   Лейхтвейс зашатался и невольно схватился за спинку кресла. Он чуть не лишился чувств. Горячо любимая жена его, для освобождения которой он подверг себя ужасной опасности, находилась с ним под одной кровлей, тут же в Градшине, быть может, в одной из следующих комнат. Несомненно, ей грозила опасность.
   Лейхтвейс забыл о самом себе, забыл всякую осторожность и осмотрительность, забыл, что поспешностью может погубить себя и все дело, из-за которого явился сюда, забыл даже о важных документах, которые хотел присвоить. Он помнил и знал только одно: надо найти Лору, освободить ее и бежать или умереть вместе с нею. Он выхватил кинжал. За поясом его были два пистолета, но в данную минуту он надеялся больше на кинжал.
   Он бросился к двери и распахнул ее. Лейхтвейс забыл всякое благоразумие: он стремился только к тому, чтобы освободить Лору. Он не думал о препятствиях и сопротивлении, которые могли быть ему оказаны.
   Следующие две комнаты тоже были пусты и погружены во мрак, зато в третьей -- маленьком кабинете -- виднелся свет. Лейхтвейс ясно слышал голос Лоры. Кроме того, он расслышал мужской голос -- голос графа Батьяни. Лейхтвейс, с трудом сдерживая себя, подкрался к самой двери и стал слушать. Он хотел сначала узнать, что случилось. Он ясно расслышал, как Лора воскликнула:
   -- Вы доставили меня сегодня ночью сюда в Градшин, и я отлично понимаю, какую гнусную цель вы преследуете. Я слабая женщина и не могу оказать вам сопротивления. Но клянусь всемогущим Богом, который в эту минуту видит нас обоих, что не переживу своего позора. Вы похитили меня у моего мужа, вы отняли жену у ближнего вашего, забыв Божью заповедь. Если у вас есть сердце, если у вас есть хоть искра чести, вы не посмеете оскорбить меня. Неужели вам доставит удовольствие обесчестить женщину, которая питает к вам только презрение и отвращение, для которой ваши ласки равносильны смерти? Я сумею умереть, граф Батьяни. Вы не уследите за мной, вы не можете помешать мне наложить на себя руки и уйти туда, где нет ни злобы, ни зависти. У меня, правда, нет оружия, но я откажусь от пищи, я разобью себе голову об стену, я задушу себя куском материи моей одежды. Вас же, граф Батьяни, постигнет Божья кара. Лейхтвейс, мой горячо любимый муж, сумеет разыскать вас. Он найдет вас, хотя бы через много лет, и, поверьте, не останется в долгу. А если бы даже Лейхтвейсу не удалось отомстить вам, то на Небе есть Господь, от суда которого не уйдет ни один злодей. Когда тело мое истлеет и останется лишь прах от всего того, что побуждает вас совершить гнусное злодейство, вас поразит небесное наказание, и сразит именно тогда, когда вы менее всего будете ожидать этого.
   Граф Батьяни насмешливо улыбнулся в ответ на угрозы несчастной женщины.
   -- Все это пустые слова, Лора фон Берген, -- произнес он, -- угрозами тебе не запугать меня и мольбой не разжалобить. Мщения твоего мужа я не боюсь, так как Лейхтвейса нет более в живых. Когда я увозил тебя с поля сражения, то собственными глазами видел, как он упал, а пушки и зарядные ящики нашей артиллерии проехали по нему. Он, несомненно, раздавлен и изувечен. Что же касается возмездия с того света, то мне нет до него дела. Я хочу пользоваться жизнью, а там пусть будет, что будет. Но помимо всего этого у меня на тебя имеются священные права, Лора фон Берген. Ты обвенчана со мной и бежала от меня в брачную ночь. Ты жена моя. Не я тебя похитил, а похитил тебя у меня Лейхтвейс, этот презренный негодяй и разбойник.
   -- Он не мог похитить того, что вам никогда не принадлежало, -- прервала графа Лора, -- мое сердце билось только для Лейхтвейса и ни для кого более.
   -- Ты еще кичишься этим, изменница? -- крикнул Батьяни, ударив кулаком по столу, -- Лора фон Берген, как низко ты пала! Ты даже недостойна моей любви, но я готов простить тебя. Да, я прощу и забуду все, если ты добровольно отдашься мне и согласишься отныне быть моей. Выбирай сама. Отдайся мне, и завтра ты поселишься в лучшем доме Праги, я предоставлю тебе все, чего ты только пожелаешь, несмотря на осадное положение, в котором мы находимся. Я удалил на сегодняшнюю ночь стражу из моих помещений, и нам никто не помешает. Пойдем, Лора, со мной! Предадимся радостям любви! Утоли мою жажду ласк. Брачное ложе нас ждет. Лора, красавица моя! Забудь презренного негодяя, из-за которого ты некогда бросила меня. Отдайся мне, а я, граф Сандор Батьяни, за каждую твою ласку, за каждый твой поцелуй вознагражу тебя по-царски.
   Лора молчала. В комнате воцарилась тишина. У Лейхтвейса захватило дух. Почему же Лора не отвечает негодяю? Почему она не отталкивает его?
   -- А если ты не примешь моего предложения, -- хриплым от волнения голосом снова заговорил Батьяни, -- я скажу, что тебя ждет. Ты все же будешь моей, сегодня же. Я силою возьму тебя, и когда удовлетворю свою страсть, когда буду насыщен твоим телом, тогда я выгоню тебя отсюда и прикажу высечь, как прусскую шпионку, пока ты не захлебнешься в собственной крови. Я думаю, выбор нетруден. Итак, решайся. Говори скорее. Время дорого.
   -- Я уже решила, -- спокойно, почти высокомерно, произнесла Лора. -- Я скорее соглашусь принять удары вашего бича, чем ваши поцелуи. Скорее я пойду за палачом на плаху, чем за вами. Вы можете обесчестить меня, но заставить вас любить не можете. Вы можете совершить преступление, но заставить меня изменить Лейхтвейсу не можете. Я принадлежу ему всей душой и буду принадлежать ему до последнего вздоха.
   Батьяни дико вскрикнул. Лейхтвейс услышал, как он подскочил к беззащитной Лоре и как в комнате рядом завязалась немая, ожесточенная борьба. Лора отчаянно защищала свою честь. Она не кричала о помощи, отлично зная, что негодяй, во власти которого она находилась, избрал для своего гнусного намерения самую отдаленную комнату, откуда никто не мог бы услышать ее стонов и криков. Она лишь тяжело, мучительно дышала, отбиваясь от своего врага.
   Для Лейхтвейса настало время действовать. Он толкнул дверь -- она оказалась запертой на ключ. Этого он никак не ожидал. Таким образом, он стоял перед запертой дверью, за которой Батьяни боролся с его женой. Вдруг он услышал пронзительный крик и судорожное рыдание.
   -- Я не могу больше, -- послышался голос Лоры. -- Бог свидетель, я сделала все, что могла, чтобы предотвратить позор. Но я нахожусь в логове тигра, который безжалостно терзает меня и когтями рвет мое тело. Сжальтесь, граф Батьяни! Нет! Не ведите меня туда. Я не ваша жена! Будь проклят, насильник!
   -- Проклинай, но целуй!
   -- Твои лобзания -- отрава! Твои уста -- змеи! Ты смотришь на меня, точно хочешь заставить окаменеть. Господи, дай мне сил! Дьявол Батьяни! На этом ложе ты погибнешь вместе со мной.
   Вдруг раздался страшный треск и грохот, точно небо разразилось громом. Дверь слетела с петель и упала на пол. Лейхтвейс, полный отчаяния, напряг все свои силы и выломал дверь. Теперь он очутился в одной комнате с Батьяни. Негодяй уже бросил несчастную Лору на диван и готовился совершить ужаснейшее и гнуснейшее злодеяние, когда услышал треск двери и обернулся.
   Внезапно на его лице появилось выражение невыразимого ужаса. Он хотел вскрикнуть, но не мог. Он увидел перед собою своего смертельного врага.
   -- Подлец! -- громовым голосом крикнул Лейхтвейс. -- Трус! Ты хочешь обесчестить беззащитную женщину? Так умри же, жалкий насильник!
   Замахнувшись кинжалом, Лейхтвейс бросился на Батьяни. Еще секунда -- и Прага лишилась бы своего коменданта. Но в эту секунду произошло нечто совершенно неожиданное. Кто-то сзади сильно ударил Лейхтвейса по голове. Лейхтвейс зашатался и упал без чувств.
  
   Молодой поручик Альфред фон Бенсберг нетерпеливо шагал взад и вперед по своей комнате, ожидая возвращения денщика с краденой мукой. Наконец ему надоело ждать, тем более он опасался, что Иосифа могли захватить на месте преступления, а предоставить денщика участи вора он не хотел. Молодой офицер надел саблю, взял кивер и вышел во двор. Как и следовало ожидать, он увидел двенадцать бочек с мукой, но Иосифа нигде не видел. Бенсберг в изумлении оглянулся по сторонам, не понимая, в чем дело. Он знал, что Иосиф всегда был аккуратен и никогда не терял времени понапрасну.
   Вдруг Бенсберг увидел на полу топор, а рядом с ним пуговицу, судя по номеру, от мундира Иосифа. Далее он нашел на полу мешок, который Иосиф захватил с собой. Мешок был разорван, -- значит, кто-то насильно вырвал его у Иосифа. Бенсберг понял, что в этом месте произошла борьба.
   Но кто же мог напасть на Иосифа? Кому нужно было вступить в борьбу с добродушным денщиком, не способным вызвать чьей бы то ни было вражды? Задумавшись над этими вопросами, Бенсберг вдруг услышал стоны и хрип. Сначала он не сообразил, в чем дело, и даже не мог разобрать, откуда идут эти странные звуки. Он оглянулся -- во дворе никого не было. Внезапно он отскочил в сторону, точно рядом с ним взорвалось неприятельское ядро. Он увидел, что одна из бочек заплясала, точно внутри ее действовал какой-то скрытый механизм. Звуки становились ясней и сильней, и Бенсбергу показалось, что он узнает голос Иосифа. Тогда он сразу сообразил, что делать. Схватив топор, начал выламывать дно бочки и нашел в ней своего преданного слугу в самом плачевном состоянии: связанного по рукам и ногам, с платком во рту и чуть не задохнувшимся. Бенсберг вытащил Иосифа из бочки и прежде всего вынул у него изо рта платок.
   Как только к Иосифу вернулась способность издавать членораздельные звуки, он воскликнул:
   -- Ваше благородие, никакого пирога не будет!
   -- Ну тебя к черту с твоим пирогом! -- воскликнул Бенсберг. -- Объясни, как ты очутился в таком положении? Кто засадил тебя в бочку? Кто связал тебя? Говори же, дубина стоеросовая!
   Иосиф с невыразимо глупым выражением выпучил глаза на своего господина.
   -- Не могу знать, ваше благородие, -- отчеканил он. -- Когда я поднял крышку с бочки, чтобы достать муку, оттуда выскочил какой-то мужчина со сверкающими глазами и большими усами. Я бросился бежать, но он схватил меня за шиворот и, прежде чем я успел крикнуть, заткнул мне рот. Потом он опустил меня в бочку и приколотил крышку. К счастью, он был настолько любезен, что оставил несколько отверстий для воздуха, иначе ваше благородие остались бы без денщика. Могу только сказать, что в этой бочке сидеть крайне неудобно.
   -- Куда же девался тот мужчина? -- спросил Бенсберг.
   -- Не могу знать, -- ответил Иосиф, пожимая плечами, -- после того, как он меня запер, он сказал что-то о каком-то бедняге, не заслужившем этой горькой участи. Вероятно, это относилось ко мне. Но, несмотря на свое сочувствие, он, однако, так и оставил меня в бочке. Если не ошибаюсь, он после этого отправился наверх по лестнице.
   -- Значит, во внутренние помещения, -- проговорил Бенсберг. -- Это очень подозрительно. Ведь ты говорил, что граф Батьяни отбил эти бочки с мукой у пруссаков?
   -- Так точно, ваше благородие. Бочки были нагружены на прусской обозной телеге, которую граф Батьяни взял с налету.
   Молодой поручик после некоторого раздумья спросил:
   -- Этот человек был в форме?
   -- Не могу знать, ваше благородие. Некогда было рассматривать его. Но если не ошибаюсь, это был австрийский пехотный капитан, по крайней мере мне так показалось.
   -- Отлично! Вот что, Иосиф: ступай в сторожевое помещение и скажи унтер-офицеру, чтобы он с дюжиной солдат с заряженными ружьями явился ко мне сюда. Имей в виду, что другие солдаты не должны знать об этом.
   -- Слушаю, ваше благородие.
   Иосиф ушел.
   Бенсберг начал ходить взад и вперед по двору, изредка поглядывая на бочки, как бы ожидая, что вот-вот оттуда выскочат еще новые таинственные незнакомцы.
   -- По-видимому, я случайно напал на очень важную тайну, -- бормотал Бенсберг, -- пруссаки нарочно оставили бочки в руках графа Батьяни. Иначе и быть не может. Черт возьми, ведь благодаря этому я сумею выдвинуться и получить повышение. Однако куда же девался этот подозрительный человек? Неужели он дерзнул подняться в комнату графа? Быть может, он хочет убить коменданта? Ага, вот и солдаты. Надо торопиться.
   В прихожую вошел унтер-офицер с двенадцатью солдатами.
   -- Идите за мной, -- приказал Бенсберг, -- но не шумите и не разговаривайте. Я поведу вас, а вы по первому моему знаку пустите в ход оружие.
   Маленький отряд поспешно поднялся по лестнице. Когда Бенсберг с солдатами добрался до первого этажа, он услышал в комнатах графа громкие крики и шум. Молодой поручик ускорил шаги. Он вошел в спальню Батьяни как раз в тот момент, когда Лейхтвейс с кинжалом в руках бросился на графа, чтобы защитить честь своей жены и свести счеты с человеком, преследовавшим его и Лору. Бенсберг, увидев, что жизнь коменданта в опасности, моментально решил, что этого незнакомца надо обезоружить. И эфесом своей шпаги нанес Лейхтвейсу сильный удар по голове. Лейхтвейс свалился.
   -- Свяжите его! -- прохрипел Батьяни. -- Отправьте его в тюрьму! Это Генрих Антон Лейхтвейс, известный разбойник, и, по-видимому, опасный шпион.
   Батьяни с трудом договорил и тотчас же лишился чувств. Страшный испуг, вследствие внезапного появления Лейхтвейса, сломил его. Он зашатался и упал в кресло рядом с диваном, на котором лежала Лора.
   Тем временем со всех концов сбежались слуги, и через несколько минут спальня оказалась битком набитой испуганными и любопытными людьми. Быстро распространилась весть, что пойман шпион, покушавшийся на жизнь графа Батьяни. Известие это проникло в город, и, спустя короткое время, вся площадь перед Градшином была усеяна густой толпой. Крики возмущения и гнева слились в один общий гул, доносившийся до комнат коменданта. Бенсберг хотел связать Лейхтвейса и отправить в тюрьму, но ему не пришлось привести в исполнение приказание Батьяни. Лейхтвейс пришел в себя, и на руки его одели наручники, но ярость и гнев собравшейся в смежных помещениях толпы были так велики, что Бенсберг не имел возможности отправить пленника.
   Народ с улицы ворвался в замок, во всех комнатах появились разъяренные люди.
   -- Рвите шпиона на куски! -- ревели они. -- Выдайте его нам! Мы сами произнесем над ним приговор. Отдайте его на суд народа!
   -- Мы сбросим его с моста в реку! -- раздался чей-то громкий голос.
   Возглас этот сразу подействовал, и мысль, по-видимому, понравилась толпе.
   -- В реку его! Утопить шпиона! -- ревел народ. Толпа на площади услышала эти крики и начала им вторить.
   -- Утопить его! Бросить его в реку!
   Толпа напирала все больше и больше, и мало-помалу Лейхтвейс оказался окруженным десятками разъяренных мстителей, сотни рук протягивались к нему. Поручик Бенсберг попытался было восстановить порядок, но его просто-напросто оттолкнули, заявив, что он властен командовать солдатами, но не руководить населением. Даже пришедший в себя Батьяни оказался бессилен. Он охотно вырвал бы из рук толпы ее жертву, не для того, конечно, чтобы спасти Лейхтвейса, а чтобы подержать его в тюрьме, подвергнуть пытке и замучить его. Но все увещевания Батьяни ни к чему не привели.
   Ярость толпы дошла до крайних пределов. Достаточно было слова "шпион", чтобы привести в исступление самых спокойных граждан.
   -- Вынесите его отсюда, -- раздавались голоса, -- или выбросьте его прямо из окна, чтобы он разбил себе череп о мостовую.
   Большинство, однако, не удовлетворилось этим, а потребовало, чтобы несчастного пленника бросили в реку.
   -- Мы утопим его! -- снова пронеслись дикие крики. -- Готовься к смерти, шпион!
   -- Выслушайте меня! -- громовым голосом крикнул Лейхтвейс.
   Мощный голос его, огромный рост и сверкающие глаза, бесстрашно глядевшие на толпу, произвели сильное впечатление. Толпа на минуту замолкла, и Лейхтвейс получил возможность говорить.
   -- Вы имеете право меня убить, -- воскликнул он, -- и пощады я у вас не прошу! Я прокрался в Прагу как враг ваш. Сам я не пруссак, но это мне не мешает от всего сердца любить и уважать великого короля Фридриха Прусского.
   -- Бейте его! -- снова поднялись крики. -- Он славословит нашего врага! Заставьте его замолчать!
   -- Одну минуту еще! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Я объясню вам, каким образом я попал сюда в спальню графа Батьяни. Там, на диване, лежит моя жена. Негодяй Батьяни похитил ее у меня. Он увез ее, беззащитную, с собою в крепость, и я подоспел как раз в тот момент, когда этот мерзавец, который всех вас водит за нос...
   -- Не слушайте его! -- заревел Батьяни. -- Уберите его! Пусть умрет! Он шпион, в этом он сам сознался. Неужели вам нужны еще другие объяснения?
   -- Убить шпиона! Утопить его! Исступленная толпа ринулась на беззащитного Лейхтвейса, подхватила его, точно волной, и понесла к входу.
   -- Дайте мне хоть проститься с женой! -- в отчаянии воскликнул Лейхтвейс. -- Больше я ничего не прошу у вас! Убивайте меня, топите, но не отнимайте единственной милости, которая дается даже самому закоренелому преступнику. Дайте мне проститься с моей женой!
   Он протянул связанные руки к Лоре и с тоской взглянул на нее. Она все еще лежала в глубоком обмороке. Но в его взоре, казалось, была скрыта оживляющая сила, Лора услышала отчаянный крик своего мужа. Она очнулась и вскочила с дивана. При виде ужасного зрелища разъяренной толпы, окружившей горячо любимого мужа, связанного и беззащитного, она бросилась к Лейхтвейсу и обняла его.
   -- Дайте мне умереть вместе с ним! -- крикнула она. -- Я жена его, я виновна не менее его. Что бы он ни сделал, я тоже виновна. Я хочу понести наказание вместе с ним.
   Толпа на минуту окаменела. Красота, отчаяние и отвага Лоры произвели неотразимое впечатление. Настроение толпы изменилось в пользу Лейхтвейса. Казалось, злоба ее начинает успокаиваться; по-видимому, граждане отказывались от мысли "линчевать" Лейхтвейса, соглашаясь передать его в руки законного правосудия. Но как только Батьяни заметил, что толпа в нерешительности, он поспешил подлить масла в огонь.
   -- Выслушайте меня, граждане Праги! -- воскликнул он, вскочив на стул, чтобы все могли видеть и слышать его. -- Я расскажу вам, каким образом эта женщина попала сюда. Я нашел ее на поле сражения измученною, отставшей от прусского отряда, при котором она была маркитанткой. Видя ее беспомощность, я сжалился над ней и предложил ей сесть на моего коня. Вот каким образом попала она в Прагу. Я предоставил ей убежище у себя, уверенный, что она из благодарности не обманет меня. Но я застал ее врасплох, когда она, прокравшись в мой кабинет, снимала копии с планов наших укреплений. Она собиралась совершить предательство, выдать прусскому королю эти планы. С той же целью, пока еще не выясненным путем, проник в Прагу и ее муж. Почтенные супруги работали сообща, и, не застань я их на месте преступления, многие важные бумаги, несомненно, очутились бы в руках врага, таким путем узнавшего бы, с какой стороны легче всего напасть на нас. Застав эту женщину за таким занятием, я подверг ее в моей спальне допросу, во время которого ворвался ее муж с целью покончить со мной. Вот истинное положение дела. Все же, что наговорил разбойник Лейхтвейс, сплошная ложь, гнусная клевета, которой он хочет унизить меня в ваших глазах.
   Толпа снова озверела. Тщетно Лора пыталась заговорить, тщетно Лейхтвейс возвышал голос: страшный крик и шум заглушил их слова. Сотни рук схватили бедных преступников и потащили из комнаты. Рассвирепевшая толпа тщетно пыталась оторвать Лору от Лейхтвейса. Она крепко обхватила его и не выпускала из своих объятий. Толпа снесла их с лестницы на руках. Лора ласково утешала и успокаивала Лейхтвейса.
   -- Мы умрем вместе, ненаглядный мой, -- шептала она. -- Мне не страшно, я не боюсь смерти в твоих объятиях. Они убьют только тела -- души же наши вместе вознесутся в мир вечного покоя, в страну вечной любви, где их уже ничто не разлучит.
   -- Лора, дорогая моя, -- ответил Лейхтвейс, -- я схожу с ума от мысли, что ты должна умереть в расцвете красоты. Но приходится мириться с этим. Нас окружает тысячная толпа врагов, спасения ждать неоткуда.
   -- Господь всемогущ, -- отозвалась Лора, -- он может остановить течение реки, он может сотворить чудо.
  

Глава 62. МОСТ СМЕРТИ

   Когда пленников вынесли на площадь перед Градшином, поднялся страшный рев и вой. Толпа, ожидавшая там, хлынула к Лейхтвейсу и Лоре и разорвала бы их на части, если бы более спокойные граждане не удержали других. Даже обитатели диких прерий Западной Америки, вешая пойманных врагов на первом попавшемся дереве или расстреливая их, вряд ли более жестоки, чем была пражская чернь в эту ночь. Толпа, собравшаяся перед Градшином и бурно требовавшая выдачи прусского шпиона с его женой, жаждала не столько справедливого возмездия, сколько любопытного зрелища предстоящей казни.
   В Праге давно уже не казнили женщин, а тут неожиданно представился случай присутствовать при казни очень красивой преступницы. Толпа придумала ужасную казнь. Было решено бросить их в воду и совершить так называемый Божий суд. Многие из жителей несколько лет назад, еще до упразднения пыток, присутствовали на подобных казнях.
   В старину обвиняемого, не желавшего сознаться, бросали в волны Влтавы, а народ, стоя на берегу, ждал, пока несчастный не выбьется из сил и не исчезнет навсегда под водою. В особенности часто подобной казни подвергали заподозренных в колдовстве.
   В средние века люди верили в "дурной глаз" и были убеждены, что взгляд бедной больной старухи может "испортить" скот, заколдовать при помощи дьявола кого угодно. Они без сожаления бросали заподозренных в реку, с восторгом следя за их медленной, мучительной смертью в волнах.
   Если несчастной жертве удавалось продержаться дольше обыкновенного на поверхности воды или добраться до берега, то этим самым доказывалась ее невиновность. Если же она тонула, что обыкновенно и случалось, то в глазах толпы это служило явным доказательством, что Господь не пожелал спасти виновную.
   Подобной же казни, хотя и менее мучительной, подвергались хлеботорговцы. Горе тому из них, кто обвешивал покупателей или продавал недоброкачественный товар. Его сажали в деревянную клетку, опускали несколько раз в воду, а затем, полумертвого, отпускали, и народ не без основания был уверен, что впредь он уже обманывать не станет.
   Все это, однако, было детской игрой в сравнении с тем исключительным зрелищем, которое предстояло теперь. Лейхтвейса и Лору окружили тесным кольцом более спокойных граждан и медленно повели к мосту. Толпа громко кричала и волновалась, на всех лицах было выражение жгучего любопытства и нетерпения. Казалось, народ собрался на большое торжество, на триумфальное шествие, а не на казнь.
   Ночь стояла светлая, лунная. В такие ночи, казалось бы, страсти должны были затихать.
   Лора и Лейхтвейс шли тесно обнявшись. Их не связали, так как они все равно не могли бежать. Лора, прижимаясь к своему мужу, чувствовала, как время от времени он вздрагивает всем телом. Бедняжка знала, что он дрожит не за себя.
   -- Клянусь тебе, -- шептала она Лейхтвейсу, -- смерть мне не страшна! Мне так же хорошо, когда в тот день, когда ты в первый раз привел меня в свою пещеру. Дорогой мой, меня поддерживает сознание, что я умру вместе с тобой. Подумай сам, как бы я была несчастна, принужденная жить без тебя. Меня удручает только забота о маленькой Гильде. Она мне не родная дочь, но я от всего сердца люблю ее, и мне грустно, что мы не будем иметь возможности дальше заботиться о ней и охранять ее.
   -- Гильда в надежных руках, -- ответил Лейхтвейс, -- Натан Финкель заменит ей отца, а Роза -- мать. Они никогда не оставят нашу маленькую Гильду. Но разве ты не думаешь о другом ребенке, о нашем собственном, о том несчастном маленьком создании, которое в час появления своего на свет было похищено у матери и о котором мы не имеем никаких известий? Я все время надеялся, что нам удастся напасть на след нашего ребенка, но теперь я благодарю Бога, что мы остались в неведении о его судьбе. Мы избавлены от горестной разлуки с ним и умираем, ни разу не увидев его.
   Лора заплакала. В ней снова проснулась материнская любовь и нежность, которую она все время подавляла в себе, боясь огорчить этим мужа. За последнее время она ни разу не говорила об этом ребенке и не вспоминала о нем при Лейхтвейсе; но одному Богу было известно, как она втайне страдала, как часто горячо молилась, чтобы Господь охранил его, чтобы Он был ему Отцом и направил его на путь истины и правды.
   -- Не плачь, Лора, -- утешал ее Лейхтвейс, -- побори свое горе. Толпа вообразит, что ты боишься смерти, что тебя страшит грядущее. Этого не должно быть. Лейхтвейс и жена его достойно примут смерть.
   Наконец шествие достигло моста. Осужденных привели к тому месту, где возвышается памятник св. Иоганну Непомуку. Народ, по-видимому, решил утопить Лейхтвейса и Лору там же, где некогда погиб в волнах этот мученик.
   С этим историческим местом была связана знаменитая легенда. В 1393 году, а по легенде уже в 1383, тоже 16 мая, на мосту через реку Влтаву было совершено ужасное злодеяние, до сих пор не забытое и приведшее к канонизации того, который в тот день умер в твердом сознании своего долга, оставаясь верным своему обету.
   Иоганн Непомук был священником в Праге и вместе с тем состоял духовником супруги чешского короля. Клеветники убедили короля, что его супруга нарушила верность, а так как король был очень ревнив, то поклялся расследовать это дело и удостовериться, действительно ли он обманут королевой. Ему казалось наиболее удобным предложить духовнику своей жены Иоганну Непомуку выдать те тайны своей жены, которые королева доверила ему на исповеди.
   Но Иоганн Непомук оказался служителем церкви, не преклоняющимся перед блеском королевской короны, на которого не действовали ни угрозы, ни подкупы. Он решительно отказался выдать тайну исповеди и этим возбудил гнев короля, приказавшего заключить Непомука в тюрьму. Сказание гласит, что несчастный в тюрьме был подвергнут мучительным пыткам, так как король во что бы то ни стало хотел заставить его говорить. Но ни изувеченное тело, ни страдания, ни угрозы не могли поколебать его мужества.
   Тогда король пришел в ужасную ярость и решил казнить преданного своему долгу священника. И вот Иоганна Непомука связали и сбросили с моста в реку. Незадолго до исполнения казни ему снова предлагали свободу при условии выдать тайну исповеди, но он гордо и решительно отказался и умер жертвой жестокости, мучеником своего долга.
   Спустя десять дней труп Непомука был найден, и вскоре покойного начали чтить во всей Чехии как мученика. Папа Иннокентий XIII причислил его в 1721 году к лику святых, что в 1729 году подтвердил папа Бенедикт XIII. В соборе города Праги святому воздвигнули роскошный памятник из мрамора и серебра.
   На том самом месте, где когда-то страдал Иоганн Непомук, где он с грустью убедился в необузданности человеческих страстей, стояли теперь Лейхтвейс и Лора в ожидании ужасной кончины. Толпа запрудила весь мост, и только у памятника было оставлено свободное место для осужденных. По знаку одного из граждан, известного всей Праге кожевника, взявшего на себя роль верховного судьи, из толпы выступил какой-то огромного роста рябой детина и связал вместе Лейхтвейса и Лору крепкой веревкой, обмотав ею их бедра.
   -- Развяжите мне руки, -- умолял Лейхтвейс, -- чтобы я мог в последний раз обнять свою жену!
   Толпа и слышать не хотела об этом, но кожевник рассудил, что прусскому шпиону и со свободными руками не удержаться на поверхности бурной реки, так как к нему крепко привязана его жена. После некоторого колебания кожевник исполнил желание Лейхтвейса и велел развязать разбойнику руки.
   Перед лицом всего народа Лейхтвейс обнял Лору и поцеловал в бледные губы.
   -- Я прощаюсь с тобой, моя Лора, но не навсегда, а лишь до лучшей жизни. Смерть -- лишь мгновение, после нее наступает вечная жизнь.
   -- Вечная жизнь, -- прошептала Лора, будучи не в силах удержать своих рыданий. -- Прощай, мой ненаглядный. Прощай! В последний раз я говорю с тобой и еще раз высказываю мою сердечную благодарность за всю твою любовь. С тобой я была безмерно счастлива. Ты отдал мне свое сердце, а оно в тысячу раз дороже того, чем я пожертвовала ради тебя.
   -- Лора, жена моя, прощай! Поцелуй меня в последний раз, а затем через врата смерти войдем в царство вечного блаженства.
   Лейхтвейс обнял жену, и белокурые волосы ее смешались с его темными кудрями. Так стояли они на священном историческом месте; под ногами их бушевала река, над головами мерцали тысячи звезд и луна мягким светом озаряла любящую чету.
   Но фон этой трогательной картины был ужасен. В мрачном сиянии сотен факелов виднелись озверелые лица граждан, осыпавших несчастных осужденных проклятиями и бранью, женщины поднимали на руки детей и показывали им отвратительное зрелище дикой расправы; а вдали виднелись мрачные стены Праги, между которыми возвышался древний замок Градшин. На одном из балконов этого замка стоял граф Батьяни и с искаженным злорадством лицом наблюдал за толпой, довершавшей его гнусное дело.
   Лейхтвейсу и Лоре не разрешили даже исповедаться и помолиться. Кожевник дал знак, и десяток дюжих парней выступили, чтобы исполнить обязанности палачей. Они схватили осужденных и подняли их на ограду моста.
   Еще минута... и казнь должна свершиться.
   -- Забудь все земное, Лора, -- шепнул ей Лейхтвейс, -- мы скоро будем там, где нет ни злобы, ни коварства.
   Кожевник вскочил на возвышение и крикнул, обращаясь к Лейхтвейсу и Лоре:
   -- Граждане Праги постановили предать вас смертной казни. Скройтесь же навеки в волнах Влтавы!
   Самозваные палачи изо всей силы толкнули осужденных, которые стремглав полетели с моста. Они упали в воду, высоко брызнувшую вверх и как будто с жадностью старавшуюся поглотить свои жертвы.
   Толпа разразилась бурными ликующими криками и устремилась к ограде моста, чтобы видеть предсмертные мучения несчастных жертв.
   Но в эту минуту произошло нечто неожиданное. Черные тучи заволокли луну и звезды с такой быстротой, будто их гнала буря. Непроницаемая тьма покрыла весь город и реку. Вместе с тем поднялся свист и вой бури, проносившейся со страшной силой над городом. Посыпался крупный град, загрохотал гром, и заблистала молния, озаряя мост и собравшуюся толпу. Снизу послышался ужасный предсмертный крик несчастной Лоры. Связанные вместе Лейхтвейс и Лора еще раз вынырнули на поверхность воды. Но на них налетел шквал, подхватил их и понес вниз по течению. Вскоре они исчезли во мраке.
   Батьяни медленно вернулся с балкона в комнату. Он провел рукой по лбу, как бы прогоняя неприятные мысли.
   -- Жаль, -- пробормотал он, -- что я не успел овладеть Лорой. Она красавица, и я был безумно влюблен в нее. Но она предпочла умереть со своим разбойником. Так или иначе, я избавился от самого опасного врага. Отныне, Лейхтвейс, ты больше не будешь преследовать меня. Ты успокоишься на дне реки. Наш поединок окончился, и я остался победителем.
  
   Течение быстро несло Лейхтвейса и Лору все дальше и дальше. Еще несколько мгновений -- и они пошли бы ко дну, но в Лейхтвейсе проснулась жажда жизни. Он напрягал все свои силы, чтобы спасти себя и Лору; теперь им овладела безумная злоба и пламенное желание отомстить. Работая одними только руками, он пытался удержаться на поверхности воды. Непроницаемая тьма окутала несчастных, они не видели берегов и не знали, куда несет их течение.
   Через несколько минут силы Лейхтвейса начали иссякать. Лора, крепко привязанная к нему веревками, тяжестью своего тела тянула его в пучину. Отчаянно боровшийся со смертью Лейхтвейс тяжело дышал; он задыхался, чувствуя, что не в силах будет удержаться и что гибель его и Лоры неминуема. Он понимал, что надеяться на спасение можно лишь в том случае, если удастся развязать веревки, связывавшие его с Лорой. Он крикнул Лоре, что необходимо развязать веревку, и попытался распутать узел. Но сделать это оказалось не так-то легко, так как у Лейхтвейса только одна рука была свободна, другою он держался на поверхности воды. Прошло несколько ужасных минут. Несчастные за это короткое время много раз погружались в воду. Лейхтвейс уже терял всякую надежду, когда вдруг веревка стала свободнее и мало-помалу совершенно освободила плывущих.
   -- Садись мне на спину! -- крикнул Лейхтвейс. -- Держись руками не за шею, а за плечи. Вот так. Теперь мне намного легче. Смотри, не соскользни. Хорошо ли ты держишься?
   -- Не беспокойся обо мне, -- отозвалась Лора, -- заклинаю тебя, думай только о своем собственном спасении. Я безропотно расстанусь с жизнью, чтобы спасти тебя.
   -- Лора! -- в ужасе воскликнул Лейхтвейс. -- Как ты можешь думать, что я допущу, чтобы ты утонула? Нет, милая, я буду бороться со смертью только до тех пор, пока ты жива. Иначе я на все махну рукой. С тобою -- все, без тебя -- ничего!
   Лора провела рукой по голове Лейхтвейса; это придало ему новые силы и вселило новую отвагу. Медленно продвигаясь вперед, он пытался как-нибудь добраться до правого берега реки. Он знал, что Прага расположена на левом берегу, и потому стремился уйти как можно дальше от крепости.
   Но вблизи берега он попал в стремнину. Ему казалось невозможным устоять против течения. Едва он приближался к берегу, как его снова относило на середину реки. Силы Лейхтвейса подходили к концу. Он надеялся, что течение в более отдаленном месте слабее, и потому поплыл по течению, стараясь не удаляться от берега. Но повсюду было одно и то же. Волны разбивались о высокие и крутые берега, так что получалось сильное обратное течение, против которого Лейхтвейс не мог бороться.
   Он решил проплыть еще дальше по течению. По его расчету, он с Лорой находился в воде уже около часа; он чувствовал, что ему не скоро удастся выбраться на берег, он должен будет погибнуть вместе с Лорой. К счастью, гроза, благодаря которой Лейхтвейс и Лора скрылись с глаз пражской черни, лишившейся возможности преследовать их, начала стихать. Луна снова засияла. Изредка легкие облака заслоняли ее, но все же при ее свете Лейхтвейс мог разглядеть окружающую местность. Он находился вблизи берега и, несомненно, быстро добрался бы до него, если бы не сильное обратное течение.
   Шагах в трехстах Лейхтвейс увидел небольшой залив между прибрежными скалами. Густые ивовые кусты покрывали весь берег. Старые ивы печально склонили свои ветви к воде. Лейхтвейс даже вскрикнул от радости. Там, где росли ивы, течения почти не было; была видна почти гладкая поверхность воды.
   -- Мы спасены, Лора! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Мы выйдем на берег там, где виднеются ивовые кусты. Господи, дай мне силы еще на несколько минут, и я спасу мою дорогую жену!
   Снова Лейхтвейс напряг все свои силы, чтобы добраться до берега. Лора пыталась облегчить ему его труд, насколько могла. Она лишь руками держалась за его плечи, а всем телом была погружена в воду. И, действительно, Лейхтвейс подвигался все ближе и ближе к берегу, течение уже не относило его на середину реки. Он почти доплыл до ивовых ветвей и уже протянул руку, чтобы схватить их. Но вдруг почувствовал, что запутался в чем-то ногами, и никак не мог освободиться.
   -- Что это? -- произнес он дрогнувшим голосом. -- Что удерживает меня? Я не могу двинуть ногами. Господи, неужели Ты оставишь нас в последнюю минуту? Я не могу, сил моих больше нет! Лора... жена моя... поцелуй меня в последний раз... умрем... мы погибли... вода доходит уже до моего лица... обними меня, Лора! Смерть не разлучит нас... мы умрем... вместе!
   Лейхтвейс не мог устоять против какой-то таинственно силы, которая влекла его вниз на дно. Все глубже и глубже погружался он в воду. Лора крепко обхватила его шею руками, и вода сомкнулась над их головами. Река с шумом неслась вперед, и волны глухо рокотали и плескались.
  

Глава 63. ТОРГОВЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ МЯСОМ

   -- Вставай, Пьетро! Колокол звонит!
   Так кричала высокого роста толстая брюнетка, крайне неряшливая и грязная итальянка, стоя на пороге убогой избушки на правом берегу реки Влтавы.
   Избушка была расположена неподалеку от той ивовой рощи, вблизи которой погибли Лейхтвейс и Лора. Женщина эта, одетая в рваную, грязную красную юбку и серую кофту, с сильными обнаженными руками и мускулистым затылком с короткими нечесаными волосами, вероятно, в свое время отличалось красотой; но итальянки, как вообще все южанки, быстро вянут, и хотя женщине этой было всего лет тридцать, но она уже казалось довольно старой. Она нагнулась к огромного роста мужчине, спавшему на куче соломы в комнате. Мужчина этот, тоже итальянец, был не менее грязен. Неприятное лицо его окаймляла коротко остриженная, густая черная борода.
   -- Черт возьми! -- крикнула женщина. -- Долго ли ты еще будешь валяться? Колокол зазвонил, вероятно, в сетях что-нибудь запуталось, что нам может пригодиться.
   Мужчина громко зевнул, протер глаза и встал. Он схватил длинный багор, а женщина взяла большой мешок, и супруги вышли из хижины.
   -- Гроза миновала, -- сказал Пьетро Ласкаре оглядываясь, -- а я уже опасался, что буря разорвет шнурок, который соединяет нас с сетями. Но, оказывается, он цел.
   Ласкаре указал на веревку, тянувшуюся от хижины к реке.
   -- Смотри, как она натянулась! -- воскликнула жена. -- Должно быть, тут запуталось что-то очень тяжелое, рыба не могла бы так сильно натянуть веревку. Пойдем скорей! Видишь, я была права, когда советовала закинуть сеть именно в эту бурную ночь. Черт возьми, в сетях что-то барахтается живое! Скорей иди, Пьетро! Посмотрим, в чем дело.
   Но Пьетро удержал жену за руку.
   -- Погоди, -- сказал он, -- если в сетях завязло что-нибудь живое, то нам оно не годится. Сама знаешь, нам нужно только мертвое, но свежее.
   Но Лусиелла схватила мужа за руку и потащила за собой к ивовой роще. Наконец они добрались до берега. Вода у берега волновалась, и на поверхности выступили большие пузыри. Несмотря на беседу, Пьетро и Лусиелла добежали от хижины до берега в одну минуту. Пьетро взял шест, опустил его в воду и начал вытаскивать его обратно. Багор, по-видимому, зацепился за что-то.
   -- Помоги мне тащить! -- крикнул Пьетро жене. -- Тут завязло что-то очень тяжелое. Ты, кажется, права. Судя по весу, это не один труп, а больше.
   После больших усилий им удалось вытащить на берег сети, в которых запутались два тела, плотно прижавшихся друг к другу, -- мужчины и женщины. Они не подавали никаких признаков жизни, когда супруги Ласкаре перенесли их на сухое место. Торопливо распутав сети и освободив безжизненные тела, Ласкаре воскликнул:
   -- Это австрийский офицер!
   -- И очень красивая женщина, -- добавила Лусиелла. -- Должно быть, жена его или любовница. Похоже на то, что они сами утопились.
   -- Возможно, -- проворчал Пьетро, -- но нас это не касается. Важно то, что мы поймали два свежих трупа, которые нам пригодятся. В Праге голод, и нам золотом заплатят за этот товар. Да, надо понимать дело и уметь браться за него. А если осада продлится еще несколько недель, то мы заработаем столько, что будем иметь возможность вернуться в Италию, купить там усадьбу и зажить припеваючи.
   Лусиелла уже не слушала мужа. Она опустилась на колени рядом с безжизненным телом незнакомца и внимательно рассматривала его.
   -- Послушай, Пьетро, -- вдруг произнесла она, -- иди сюда. Этот офицер, кажется, жив. Да, да, я не могла ошибиться! Я отлично видела, как губы его зашевелились.
   -- Неужели жив? -- отозвался Пьетро.
   Он вынул из-за пояса большой нож, подошел к незнакомцу и сказал:
   -- Если так, то я живо покончу с ним. Живых нам не нужно, нам годятся только мертвые.
   Он уже хотел броситься на несчастного, но Лусиелла оттолкнула его.
   -- Не трогай, Пьетро! -- крикнула она. -- Мы занимаемся преступным промыслом, торгуя мясом покойников, но я не дам тебе убить живого человека. Женщина эта мертва, она не воскреснет, ее телом мы можем воспользоваться, его ты можешь разрезать в своей подземной мастерской. Но офицер жив и останется жить. У меня нет ни малейшей охоты терпеть из-за тебя пытки в аду и лишиться вечного блаженства.
   Лусиелла при этих словах набожно перекрестилась и поднесла к губам образок, висевший у нее на груди. Пьетро пробормотал какое-то проклятие и спрятал нож. Лусиелла начала растирать руки утопленника, а затем с поразительной силой схватила его за ноги и поставила на голову. Изо рта утопленника полилась вода.
   Пьетро не принимал участия в этом деле, а молча разглядывал красивую молодую женщину, найденную в сетях вместе с незнакомцем. Он наклонился к ней, ощупал ее и пробормотал:
   -- Завтра приедет жид. Я обещал сдать ему триста штук колбас, и если бы не эта находка, то не сдержал бы своего обещания. Но теперь я всю ночь поработаю, а когда Илиас Финкель приедет, товар будет к его услугам, и он выложит мне денежки на стол. Этот коварный жид притворяется, что не знает, из чего я делаю колбасы, которые он за большие деньги продает голодному люду. Между тем он отлично это знает. Да и какое дело тем, кто ест эти колбасы. Ослиное мясо или человеческое, не все ли равно?
  
   Необходимо сделать маленькое отступление, чтобы не заслужить упрека в преувеличении фактов. Описываемое преступление кажется настолько чудовищным, что трудно понять, как оно могло совершиться. Приходится, однако, установить факт, что неоднократно бессовестные изверги пользовались человеческим мясом для изготовления колбас. В Париже и в Лондоне в свое время были обнаружены подземные помещения, куда заманивали людей, убивали их, а затем из их трупов приготовлялась начинка для колбас. Всего несколько лет назад вся Америка была возмущена ужасным злодеянием, документально доказанным и не подвергающимся сомнению.
   В Чикаго жил зажиточный немец Литгерт, пользовавшийся уважением лиц, знавших его. Он основал в Чикаго большую колбасную фабрику, оборудованную всеми новейшими машинами и приспособлениями. Дела шли прекрасно, и в течение нескольких лет Литгерт страшно разбогател. Жители Чикаго с удовольствием ели отличный товар, и фирма его славилась повсюду. Литгерт был вхож во многие дома и посватался за красивую молодую девушку. Вскоре он женился на ней, возбудив этим зависть многих молодых людей. Года через два молодая супруга его внезапно исчезла. Литгерт заявил друзьям и знакомым, что жена его захворала и уехала на юг лечиться.
   Но Эмилия Литгерт почему-то долго не возвращалась. Друзья и знакомые ее встревожились, и так как Литгерт, отвечая на расспросы о ее судьбе, путался в своих показаниях, то в один прекрасный день на него поступил анонимный донос в полицейское управление, в котором было заявлено, что Литгерт убил свою жену. Подобное обвинение, возводимое на пользовавшегося всеобщим уважением гражданина, сначала показалось властям нелепостью.
   Но какой-то молодой сыщик, некогда влюбленный в Эмилию, взялся за негласное расследование дела. Прежде всего ему удалось установить, что у Литгерта была дама сердца, служившая до его женитьбы у него в доме экономкой. Женившись на Эмилии, Литгерт не порвал связи со своей любовницей, а купил ей маленький домик и часто бывал у нее. Эмилия знала об этой связи, судя по тому, что между нею и мужем, как удалось узнать сыщику, неоднократно происходили крупные ссоры, причем Литгерт даже бил свою молодую жену. Эмилия, стыдясь своего неудачного брака, не говорила об этом никому. Все эти факты молодой сыщик сообщил главному полицейскому управлению. За Литгертом установили бдительный и негласный надзор. Были собраны сведения о его прошлом, причем особое внимание обратили на время, предшествовавшее исчезновению его жены.
   Удалось установить, что в тот вечер, когда Эмилию в последний раз видели в Чикаго, Литгерт отпустил всех своих служащих, обыкновенно работавших в ночной смене, под предлогом, что большая машина испортилась. На другое утро, однако, в машине оказался готовый материал для начинки колбас. Литгерт заявил изумленным рабочим, что он лично ночью починил машину и лично же проработал всю ночь, чтобы не было перерыва в продаже товара. Рабочие, ничего не подозревая, приступили к работе, а товар пустили в продажу.
   Вдруг по городу распространилась весть, что Литгерт арестован. На фабрике произвели тщательный обыск. В одном из котлов нашли кольцо жены Литгерта. Далее обнаружили обгоревшие куски материи ее платья.
   Следствие установило следующее. В ту ночь Литгерт, заманив свою жену из квартиры в помещение фабрики, напал на нее, задушил, раздел и разрубил ее труп на куски. Кости и платье он сжег, а мясо бросил в большую мясорубку. Все население Чикаго пришло в ужас от этого неслыханного злодеяния. Толпа чуть не взяла приступом тюрьму, желая расправиться по-своему с преступником. Полиции с большим трудом удалось отстоять его.
   Литгерта отдали под суд. Он пустил в ход все доступные ему средства, чтобы доказать свою невиновность. Так как он был богат, то заинтересовал лучших адвокатов и, казалось, защите удастся спасти его от петли. Литгерт утверждал, что жена покинула его и нарочно скрывается. Появились даже свидетели, принявшие присягу, что видели Эмилию после роковой ночи; одни утверждали, что видели ее в Сан-Франциско, другие -- в Нью-Йорке, но при более тщательном расследовании все эти показания оказались ложью. По прошествии года и четырех месяцев, после отчаянных усилий Литгерта затянуть дело, суд приговорил его к смертной казни, и в 1897 году он был повешен.
  
   Попытки Лусиеллы "откачать" утопленника увенчались успехом. Незнакомец начал дышать, грудь его поднималась и опускалась, и в конце концов он открыл глаза.
   -- Где я? -- еле слышно, дрожащим голосом проговорил он. -- Где моя Лора? Жива ли она?
   Казалось, забота о жене удесятерила жизненные силы Лейхтвейса. К огромному изумлению Лусиеллы и Пьетро, он приподнялся и оглянулся. Лусиелла молча указала на лежавшую на песке красивую женщину, лицо которой было покрыто мертвенной бледностью. Белокурые волосы утонувшей широкими прядями окружали ее прелестное личико, а капли воды на ее волосах казались жемчужинами. Едва только Лейхтвейс увидел Лору, как бросился на колени перед ней. Он схватил ее руки, прижал свое лицо к ее лицу и прикоснулся губами к ее лбу.
   -- Лора! Жена моя! -- в безумном отчаянии воскликнул он. -- Открой глаза, заговори со мной. Ведь с тобой говорит твой муж. Опасность миновала. Нас приютили добрые люди. Лора, скажи хоть одно слово! Умоляю тебя, дай мне знак, что ты жива!
   Но Лора лежала неподвижно. Лейхтвейс вскочил на ноги. Он широко взмахнул руками.
   -- Ты умерла? -- крикнул он. -- Моя Лора умерла? Нет, этого быть не может! Боже, ты не мог допустить этого! Если Ты хочешь, чтобы я верил Тебе, если Ты не хочешь сделать из меня самого отъявленного злодея, то соверши чудо и оживи мою Лору.
   Лусиелла подошла к Лейхтвейсу и прикоснулась рукой к его плечу.
   -- Все мы смертны, -- проговорила она, -- будьте довольны, что хоть вы-то остались живы. Надежды на спасение у вас было чертовски мало после того, как вы запутались в наших сетях.
   Лейхтвейс горько засмеялся.
   -- Я жив! -- крикнул он. -- Да, я жив! Солнце на небе померкло, а червь, гревшийся в лучах этого солнца, продолжает прозябать. Он жив, он еще ползет. Она была цветком, благоухающим на моем жизненном пути, источником, в котором я освежался, она была моим божеством, целью всего моего существования... Все погибло! Цветок завял, источник иссяк, солнце померкло, и впереди -- один безнадежный мрак отчаяния. Я перестал жить и существовать, увидя труп моего ангела-хранителя. Дьяволы в аду ликуют, зная, что теперь я уж не уйду от них. Я слышу ваш зов, духи преисподней. Клянусь, я буду принадлежать вам, если вы поможете мне добиться цели всей моей будущей жизни -- мщения моему врагу!
   Лейхтвейс выпрямился, встав во весь рост. Глаза его сверкали, он весь как-то преобразился и походил на разъяренного зверя. Он подбежал к ивовой роще на берегу реки. С места, где утонула его возлюбленная Лора, смотрел он вдаль, по направлению Праги, где в таинственном мраке виднелись ее стены. Лейхтвейс грозно поднял руку и громовым голосом произнес:
   -- Будь проклят, город страданий, город печали! Клянусь отомстить тебе, Прага, гордо именующая себя златоглавой! А ты, презренный негодяй, присвоивший себе титул графа Батьяни, ты, ублюдок цыгана, разбойник в знатном наряде, изверг, из-за угла нападающий на свою добычу, -- ты не уйдешь от меня. Я вижу над собою Небо, а в нем царит Господь. Он не может допустить торжества зла и погибели невинности. Ты похитил у меня жену, Батьяни, ты добился своей цели. Моя Лора безжизненным трупом лежит теперь на земле. Но я клянусь, что вырву из груди твоей трепещущее сердце, швырну его в грязь и растопчу ногами! Клянусь в этом в горестный час разлуки с любимой женой и, поверь Батьяни, исполню свою клятву!
   Слова Лейхтвейса грозным эхом пронеслись по реке. Разбойник медленно вернулся к безжизненному телу жены, бросился на колени, взял ее голову в свои руки и полным отчаяния взглядом смотрел на умершую. Пьетро Ласкаре все это время шептался со своей женой. Затем они подошли к Лейхтвейсу.
   -- Мы, сударь, -- сказал Пьетро, -- переживаем тяжелые времена, и мне думается, нам придется плохо, если в Праге узнают, что мы приютили вас у себя. Мы слышали все то, что вы говорили по адресу графа Батьяни, стоя на берегу реки, и поняли, что комендант Праги ваш смертельный враг. Против вас лично мы ничего не имеем и готовы накормить и напоить вас, приютить же вас надолго у себя не можем. Сами понимаете, если в Праге узнают, что мы приютили врага графа Батьяни, то мы погибли. Вам даже небезопасно оставаться у нас.
   -- Что же вам нужно от меня? -- спросил Лейхтвейс.
   -- Пожалуйте в нашу хижину, подкрепитесь ужином, а потом уходите как можно скорее.
   -- Есть и пить я не могу. Мне ничего не нужно, но для нее мне нужен гроб и могила.
   Лейхтвейс горько зарыдал. Снова Пьетро и Лусиелла начали перешептываться.
   -- Откуда нам достать гроб? -- шепнул Пьетро своей жене.
   Но, по-видимому, супруги все-таки приняли какое-то определенное решение, так как Лусиелла обратилась к Лейхтвейсу:
   -- Так как вы хотите похоронить вашу жену, то мы постараемся вам помочь. Вон смотрите, там, на холме, расположено маленькое кладбище, а где стоит наша хижина, еще недавно стояла целая деревня. Но пруссаки сожгли все постройки, кроме нашей. Жители бежали в Прагу, мы же рассудили, что здесь нам будет не хуже, чем в осажденном городе, и остались. Кроме того, мы рыбаки и отойти далеко от реки не можем. Живые люди ушли, остались только мы да мертвецы. Они покоятся на кладбище, и я думаю, там может быть похоронена и ваша жена. Царство ей небесное!
   Лейхтвейс ничего не ответил. Он окаменел от горя. Он точно во сне видел вблизи себя какую-то черноволосую женщину, которая говорила ему, что Лору надо похоронить. Пьетро отвел жену в сторону.
   -- Значит, ты думаешь помочь ему закопать ее на кладбище? -- шепнул он.
   -- Ты дурак! -- ответила Лусиелла. -- Он ее закопает, а мы выкопаем. Надо прежде всего убедить его, что жена его похоронена, а когда он покинет нас, мы достанем товар из могилы.
   Пьетро кивнул головой. Он понял свою жену. Супруги ушли к себе. Через некоторое время они вернулись и принесли длинный ящик, который и поставили на земле возле тела Лоры.
   -- Гроба у нас нет, -- заявил Пьетро. -- Придется похоронить вашу жену в этом ящике. Для вечного сна не нужна ведь золотая постель.
   Лейхтвейс не шевелился. Казалось, он даже не замечал, что делается вокруг него. Но когда Пьетро и Лусиелла попытались оторвать его от Лоры, чтобы уложить ее в гроб, он дико вскрикнул.
   -- Вы хотите отнять ее у меня, вы торопитесь разлучить нас! Отойдите прочь! Я задушу вас, если вы прикоснетесь к ней.
   -- Вот и делай добро людям, -- ворчал Пьетро. -- Вы нас погубите. Если сюда явятся шпионы графа Батьяни, то и вы, и мы погибли.
   -- А если вы не думаете ни о себе, ни о нас, -- вмешалась Лусиелла, -- то подумайте хоть о трупе вашей жены. Что с ним будет, если он попадется на глаза графу Батьяни или его приспешникам? Они, наверное, уж не похоронят ее как следует, и если вы действительно во вражде с графом, то будьте уверены, он отдаст труп вашей жены на растерзание зверям в городском зоологическом саду.
   Лейхтвейс вздрогнул. Слова Лусиеллы сильно подействовали на него. Он встал, взял тело жены своей на руки и медленно подошел к ящику. Ящик был довольно глубок, и Лусиелла выложила его внутри простыней, так что вид его не казался уж таким ужасным. Лейхтвейс медленно уложил тело Лоры в ящик.
   -- Но крышки у нас нет, -- заметил Пьетро.
   -- И не надо, -- сказала Лусиелла, -- мы засыплем ее ветками и цветами, это лучше для покойной, чем деревянные доски.
   В неописуемом горе Лейхтвейс опустился на колени рядом с гробом своей Лоры.
   -- Пойдем, -- шепнул Пьетро своей жене, -- пусть поплачет у гроба, а мы тем временем выкопаем на кладбище яму, так как он, вероятно, захочет лично убедиться, что тело его возлюбленной предано земле.
   Лусиелла кивнула головой. Они ушли, оставив Лейхтвейса одного у тела Лоры. В безмолвном горе смотрел он на ее бледное лицо. Он уже не роптал, не проклинал судьбу и тех, кто разрушил счастье всей его жизни. На него нашло грустное, горестное настроение, когда нет возможности говорить, когда нет ни слез, ни рыданий.
   Есть люди, душа которых как бы умерла, хотя тело и продолжает жить. В сердце таких людей погасло пламя жизни, но они блуждают, словно тени, не едят и не пьют, -- это живые мертвецы. Страшное горе убило в них жизнь, душа в них умерла и зачахла. Лейхтвейсу казалось, будто у него за эту ночь сердце завяло. Он смотрел, не сводя глаз, на ту, которая до сих пор составляла для него счастье всей жизни. Как она была хороша, даже теперь! Золотистые кудри окаймляли ее бледное лицо, и капли воды, точно бриллианты, сверкали в ее волосах. Она была в белом платье, данном ей еще Аделиной в Праге взамен мужского костюма, в котором ее похитил Батьяни. Платье плотно облегало ее стройный стан, обрисовывая ее дивные формы. Лейхтвейс не мог отвести взгляда от той, которую любил больше жизни.
   -- Выслушай мое последнее слово, Лора, -- прошептал Лейхтвейс, как будто она могла его слышать. -- Прощаясь с тобой, я хочу еще раз поблагодарить тебя за ту любовь, которой ты меня осчастливила. Я вынужден продолжать существование, я должен бродить по белу свету без тебя, моего доброго ангела. Отныне мною завладеют духи ада. Пусть будет так. Пусть они заставляют меня совершать злодеяние за злодеянием, для того, чтобы злой рок мой исполнился скорей. Да, я буду ликовать, когда меня поведут к плахе или к виселице. Глупые люди будут воображать, что смерть для меня -- мучение. Но она будет моей избавительницей, так как соединит меня с тобою, Лора. Когда я избавлюсь от всего, что есть во мне земного, тогда ты придешь ко мне на встречу в белом платье, с золотыми кудрями, ты примешь меня в свои объятия, и я в восторге припаду к твоей груди.
   Но вдруг лицо Лейхтвейса омрачилось.
   -- А если этого не будет? -- пробормотал он. -- Если все это бредни, которыми тешат нас святые отцы, чтобы обуздать наши земные страсти? Если не будет новой жизни? Если чудное тело твое в могиле, куда я собираюсь опустить тебя, превратится в прах и пыль? Нет, это немыслимо. Такая красота не может исчезнуть бесследно. Ведь тело твое -- творение рук Божьих, а творения Господа Бога пребывают вечно.
   В безумном отчаянии Лейхтвейс опустил голову на грудь Лоры. И вдруг, когда он в последний раз обнимал свою жену, в кустах залился томными трелями соловей. Он пел такую грустную песню, что слезы брызнули из глаз несчастного Лейхтвейса. Дивная песнь соловья облегчила его страдания. Легкий, теплый ветерок подул со стороны реки, волны которой уныло плескались. На востоке алела заря, и восходящее солнце возвещало новую надежду.
   Супруги Ласкаре вернулись. Пьетро сообщил, что могила готова, а Лусиелла начала осыпать покойную цветами и зелеными ветвями.
   -- Теперь все готово, -- сказал Пьетро. -- Я думаю, надо торопиться. Когда я стоял на холме, где находится кладбище, я видел на дороге, ведущей к Праге, огромное облако пыли. Боюсь, что это не к добру. Это либо австрийцы, либо пруссаки, и, вероятно, снова произойдет сражение.
   -- Отойдите, -- обратилась Лусиелла к Лейхтвейсу, -- мы с мужем понесем гроб.
   Но Лейхтвейс покачал головой.
   -- Никто не коснется ее. На своих руках я отнесу ее к месту последнего упокоения. Своими руками опущу ее в сырую землю. Часто я носил тебя, моя Лора, когда ты с улыбкой обнимала руками мою шею, и золотые кудри твои рассыпались по моим плечам. Как были мы тогда счастливы! А теперь...
   Лейхтвейс не договорил. Он нагнулся и поднял гроб с телом Лоры. Супруги Ласкаре пошли вперед, Лейхтвейс последовал за ними. Вскоре они дошли до кладбища. Пьетро и Лусиелла указали на свежую могилу, вырытую среди других, заросших травой и цветами. Волна разрушения, причиненная войной, почему-то не коснулась этого маленького кладбища на берегу реки. Лишь несколько надгробных памятников было разбито шальными ядрами, могилы же все остались нетронутыми. Лейхтвейс остановился, точно во сне, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в пространство.
   -- Пора кончать, -- наконец сказала Лусиелла.
   -- Да, надо торопиться, -- прибавил Пьетро. -- Взгляните туда, сударь, на большую дорогу. Никак, целая армия двигается там.
   Лейхтвейс вздрогнул и очнулся от своего забытья. Действительно, на шоссе, которое вело к Праге, сквозь густые облака пыли видны были длинные колонны войск, направлявшиеся к крепости. Долго не было возможности разобрать, чьи это войска. Но Лейхтвейс понял, что, так или иначе, времени терять нельзя и что надо предать земле тело Лоры еще до приближения войск. Бледное лицо ее сплошь закрывали фиалки, подобно голубому покрывалу. Лейхтвейс нежно отстранил цветы и запечатлел поцелуй на лице своей дорогой жены. Это был последний поцелуй.
   -- Скорей! Торопитесь! -- напомнил Пьетро. -- Что-то там творится неладное. Смотрите, вон солдаты остановились. Боже праведный! Пришла беда!
   На расстоянии приблизительно ста шагов от ограды маленького кладбища в землю зарылось пушечное ядро и с грохотом взорвалось. Дождь осколков залетел на кладбище. Но ни Лейхтвейс, ни супруги Ласкаре не пострадали.
   -- Прощай, Лора! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Под градом пуль предаю твое тело земле. Вскоре, быть может, здесь, вокруг твоей могилы, будет царить разрушение, разгорится бой. Ты же будешь покоиться в мире, тело твое будет охранять земля, а душа твоя давно уже парит в вечности.
   Лейхтвейс опустил ящик с телом Лоры в могилу.
   -- Помолимся, -- сказал он.
   Но едва он успел произнести эти слова, как со всех сторон начали свистеть пули. В воздухе поднялся рев, точно сама смерть неслась на крыльях разрушения. В Прагу направлялась огромная австрийская армия. Пруссаки пушечной пальбой пытались воспрепятствовать подошедшей армии соединиться с осажденными.
   Пьетро и Лусиелла с громкими криками побежали к своей хижине. Они не хотели подвергать себя опасности из-за покойницы, до которой им, в сущности, не было никакого дела.
   Лейхтвейс опустился на колени у могилы Лоры и произнес молитву. Почти каждое слово этой молитвы заглушалось ревом и свистом пушечных ядер и ружейных пуль.
   Лейхтвейс понял, что нельзя больше оставаться на кладбище, так как его неминуемо сразит пуля. Он всей душой стремился к смерти и не боялся расстаться с жизнью, но помнил, что его ожидает еще одна крупная задача, до исполнения которой он не хотел умирать. Он помнил, что должен отомстить. Он даже не успел зарыть могилу, а ограничился тем, что бросил на тело своей Лоры три горсти земли и быстро ушел с кладбища.
   Тем временем пруссаки, по-видимому, достигли своей цели и воспрепятствовали соединению неприятельских армий. Лейхтвейс видел, как огромные колонны войск отступают и мало-помалу скрываются в лесу. Не заходя в хижину итальянцев, он побежал к шоссе, уже сплошь покрытому убитыми и ранеными. От одного из раненых он без труда узнал, в чем было дело.
   Оказалось, что к Праге приближается фельдмаршал Даун с огромной армией и что отступившие отряды представляют собою лишь авангард его войск. Так как Лейхтвейс был в форме австрийского офицера, то раненый не задумался сообщить ему все подробности, касающиеся армии, приближавшейся на выручку осажденной крепости. Сам раненый был офицер из штаба фельдмаршала Дауна и попал в авангард лишь потому, что собирался снять карту местности для своего начальника.
   -- Товарищ, -- обратился он к Лейхтвейсу, -- я чувствую, что тяжело ранен и вряд ли врачам удастся меня спасти. Я ношу при себе важные документы, предназначенные для фельдмаршала. Не будете ли вы добры взять на хранение эти документы? Вон там стоит моя лошадь. Она не отходит от меня с тех пор, как я ранен. Садитесь на нее и поезжайте как можно скорее туда, вдоль опушки леса. Я думаю, после часа езды вы прибудете в нашу главную квартиру, а там найдете возможность передать документы лично фельдмаршалу.
   Раненый правой рукой указал на свою грудь. Лейхтвейс расстегнул ему мундир и достал из бокового кармана бумажник с документами. Он сразу увидел, что эти документы содержат данные, представляющие большой интерес не только для фельдмаршала Дауна, но еще и для кое-кого другого. Лейхтвейс вспомнил обещание, данное прусскому королю; согласно этому обещанию он должен был доставить подробные сведения из осажденного города. Правда, ему не удалось исполнить это обещание, но зато представлялась возможность сообщить королю сведения о приближающейся армии Дауна. Лейхтвейс быстро спрятал документы, вскочил на коня, твердой рукой взял поводья, еще раз оглянулся на маленькое кладбище и ускакал.
   Раненый австрийский офицер, с трудом приподняв голову, смотрел ему вслед. И вдруг он увидел, что мнимый товарищ, которому он доверил документы для передачи фельдмаршалу, ускакал по дороге не к австрийской армии, а к прусскому лагерю.
   -- Измена, -- простонал раненый и лишился чувств.
   Спустя некоторое время на место прибыл отряд санитаров и начал тщательно собирать раненых и убитых, павших при первом наступлении. Из-за окна своей хижины Пьетро Ласкаре и Лусиелла наблюдали за тем, что творится на шоссе. Пьетро, обозленный, отошел от окна. Он обманулся в надеждах, так как полагал, что трупы убитых попадут к нему в руки.
  

Глава 64. ПОД НОЖОМ УБИЙЦЫ

   До самого вечера Пьетро и Лусиелла боялись выходить из дома, опасаясь, что перестрелка опять возобновится. А пуль они очень боялись, как австрийских, так и прусских. Но до вечера бой не возобновился. Фельдмаршал Даун, по всей вероятности, пришел к убеждению, что по открытой дороге нет возможности подойти к Праге. Армии австрийцев не было видно. Да и пруссаки спокойно оставались на своих бивуаках, видневшихся вдали.
   С наступлением темноты Пьетро и Лусиелла собрались в путь, причем последняя захватила с собой фонарь. Осторожно вышли они из дома и, удостоверившись, что вблизи никого нет, направились к кладбищу. Вскоре они дошли до могилы, которую сами выкопали. Покойница лежала в ящике, покрытая лишь ветками и цветами, которые начали уже вянуть. Супруги Ласкаре вынули покойницу из ящика и, как могли быстро, перенесли ее к себе в хижину. При этом они вели себя так странно, что всякий посторонний наблюдатель неминуемо заподозрил бы, что они собираются совершить преступление. Но кругом не было никого, кто мог бы наблюдать за супругами, и они беспрепятственно со своей ношей добрались до дому.
   Они внесли тело красивой, молодой женщины, на котором еще не появилось ни малейших признаков разложения, в комнату и положили до поры до времени на солому, где обыкновенно спал Пьетро.
   -- Ты сейчас возьмешься за дело? -- спросила Лусиелла, глядя как-то робко и боязливо на своего мужа.
   -- А чего же мне ждать? -- возразил тот. -- Чем скорей, тем лучше. Через несколько часов может явиться Илиас Финкель за товаром, а у меня еще не готово столько, сколько нужно.
   -- Знаешь, Пьетро, -- дрожащим голосом проговорила Лусиелла, -- тебе хорошо известно, что я не труслива и охотно заработаю пару золотых. Но на этот раз я предчувствую недоброе. Мне кажется, мы совершим великий грех, если разрежем и искромсаем тело этой красавицы, чтобы торговать ее мясом.
   -- Черт возьми! -- воскликнул алчный Пьетро. -- Разве до сих пор эта торговля приносила тебе вред? Мы прибыли сюда голыми бедняками и поселились в этой хижине потому, что никто не хотел оставаться в ней, так она была ветха. Мы голодали, и если бы не воровали с некоторым успехом в Праге, то так бы и околели с голода. Но потом мы познакомились с Илиасом Финкелем, который занимается в Праге разными темными делами, и он научил нас, как можно зарабатывать много денег. Он обратил наше внимание на удобное местоположение нашего дома вблизи реки, именно в том месте, куда течение пригоняет все, что в Праге падает в воду. Он посоветовал нам закинуть сети и ловить трупы самоубийц. Он оказался прав. Трупы запутывались в наших сетях, течение приносило их к нам, миновать они нас не могли. Но без наставлений хитрого Финкеля, мы не знали бы, что предпринять с этими трупами. Когда началась война и в Праге воцарился голод, Финкель посоветовал нам выделывать колбасы из мяса самоубийц. Смотри сюда. Ты видишь, сколько мы уже успели заработать с начала войны.
   С этими словами Пьетро отодвинул ногой солому и открыл отверстие в полу. В этом укромном месте лежало много золотых и серебряных монет, всего около ста гульденов. При виде денег сомнения Лусиеллы мигом рассеялись.
   -- Если так, -- сказала она, -- то скорей принимайся за дело. Я открою тебе люк в подвал.
   Пьетро обвязал себя окровавленным передником, вынул остро отточенный нож и засучил рукава своего синего пиджака. Тем временем Лусиелла открыла в полу посередине комнаты тяжелый люк. Показалась ветхая деревянная лестница, и снизу, из глубины подвального помещения, поднялось отвратительное зловоние. Оттуда несло гнилым мясом и запекшейся кровью. Но супруги Ласкаре, по-видимому, давно уже привыкли к этому зловонию, так как, нисколько не морщась, снесли на руках тело Лоры в подвал.
   Они очутились в подполье. Слабый свет фонаря, который они захватили с собой, тускло озарял находившиеся здесь предметы. Ни один художник, как бы он ни был опытен в передаче ужасов, не сумел бы изобразить вид этого подземелья. Посередине помещения, окруженного старыми стенами, со сводчатым деревянным потолком, торчал огромный пень, а рядом с ним на полу лежал окровавленный топор. У стены напротив лестницы стоял ветхий деревянный стол, на котором валялись остатки разрезанных человеческих тел. В углу виднелась лохань, наполненная какой-то серой массой. Это было человеческое мясо. В бочке, наполненной водой, плавали кишки, необходимые для приготовления колбас. Но ужаснее всего был вид забрызганных кровью стен. Повсюду валялись отрубленные головы, руки, ноги, кости, с которых уже срезано мясо, и другие отвратительнейшие остатки человеческих тел, свидетельствовавшие об ужасных злодеяниях, совершавшихся здесь под землей. А на деньги, приобретенные этими злодеяниями, преступники собирались вернуться в свою родную Италию, чтобы купить там маленькую усадьбу и вести беспечную жизнь.
   Пьетро и Лусиелла положили безжизненное тело Лоры на стол, с которого Пьетро торопливо сбросил все куски мяса и кости. Они развернули простыню. Покойница лежала с закрытыми глазами, точно она не умерла, а только спит.
   -- Я поскорей отрежу голову! -- воскликнул Пьетро.
   Поточив свой нож об оселок, он подошел к своей жертве, расстегнул платье на груди, чтобы освободить шею, и поднял руку с ножом.
   -- Не надо, Пьетро! -- снова взмолилась Лусиелла. -- Заклинаю тебя всеми святыми, послушай меня хотя бы один раз! Отнесем эту несчастную женщину в ее могилу, откуда мы ее извлекли. Ты увидишь, Пьетро, на нас нагрянет беда, и мы никогда в жизни не увидим нашей родины.
   -- Молчи, дура! -- гневно воскликнул Пьетро. -- Именно сегодня я хочу настоять на своем, и тогда мы будем обеспечены. А затем мы подожжем эту жалкую лачугу, и пламя уничтожит все следы нашего выгодного дела. Все, что находится здесь, в этом погребе, сгорит, а мы отправимся восвояси. Ну, а теперь не мешай мне больше. Острием ножа я предварительно сделаю кругом шеи надрез, чтобы знать, где резать.
   Лусиелла не посмела больше возражать, зная вспыльчивый характер своего мужа, способного броситься на нее с ножом.
   Негодяй приставил нож к шее Лоры. Медленно сделал он тонкий надрез. Он не нажимал при этом ножа, так как пока хотел только наметить место, где потом надлежало глубоко вонзить нож. На шее Лоры образовалась тонкая красная черта. Но что это? Из легкой раны начала вытекать алая кровь.
   И вдруг по подземелью пронесся тихий вздох. У Пьетро и Лусиеллы волосы встали дыбом. Лусиелла кулаком толкнула своего мужа в грудь так, что он отшатнулся и уронил нож.
   -- Черт возьми! Что ты делаешь? -- проскрежетал Пьетро.
   -- Подлый дурак, -- шепнула Лусиелла и в неимоверном ужасе вцепилась в него руками, оттаскивая его от стола. -- Неужели ты ничего не слышал? Неужели ты от алчности и жадности оглох?
   -- Ну да. Слышал, -- отозвался Пьетро. -- Я слышал, как ты вздохнула. Ну тебя к дьяволу. Оставь, я хочу работать.
   -- Клянусь всеми святыми, Пьетро, -- воскликнула Лусиелла, -- вздох этот сорвался не с моих уст!
   -- Как так? -- проговорил Пьетро, бледнея. -- Кто же вздохнул, если не ты? Я не вздыхал. Ничего не понимаю.
   -- Она вздохнула! -- в ужасе вскрикнула Лусиелла. -- Она, та, которую ты собирался зарезать, как скотину.
   -- Покойница-то? Глупости! Мертвые молчат.
   Но тут вдруг по подземелью жалобно прозвучали слова:
   -- Гейнц! Мой Гейнц! Приди ко мне.
   Лусиелла поспешно оттащила своего мужа к лестнице, но на нижней ступеньке остановилась и пронзительно вскрикнула:
   -- Ты говоришь, мертвецы молчат? Взгляни туда, негодяй! Ты не хотел слушать меня и навлек на нас гнев Небес, так как собирался осквернить ангела.
   Пьетро, дрожа всем телом от ужаса, взглянул на стол. Он увидел нечто такое, чего никак не мог понять, что он мог объяснить лишь чудом. Женщина в белом сидела на столе и беспомощно протягивала вперед руки. Большие красивые глаза ее сверкали необыкновенным блеском. Пьетро и Лусиелла не выдержали. Призывая на помощь всех святых, они помчались вверх по лестнице.
   Вернувшись в свою комнату, они даже забыли захлопнуть люк, а торопливо начали готовиться, чтобы как можно скорее покинуть злополучную хижину, где отныне, как им казалось, царило привидение белой женщины.
   -- Живо собирай наши вещи! -- крикнул Пьетро жене. -- Что ты стоишь, выпучив на меня глаза? Я захвачу деньги. Вот они. Соберем кое-что из пожитков, благо у нас их немного, кусок хлеба и сыр, и живо в дорогу.
   Лусиелла кое-как собралась с духом и машинально исполнила приказания мужа. В какие-нибудь пять минут супруги связали свой узел.
   -- Не лучше ли сжечь этот дом? -- спросил Пьетро.
   Лусиелла ничего не ответила. Но Пьетро сообразил, что нельзя уходить, не уничтожив следов своих преступлений. Он отправился в смежное помещение, представлявшее нечто вроде кухни, и вынул из печи на лопате кучу горящих углей.
   -- Ты готова? -- спросил он Лусиеллу.
   -- Готова, -- дрожащим голосом отозвалась она. -- Уйдем поскорей!
   -- Идем!
   Пьетро швырнул горящие угли на солому, выбежал вместе с Лусиеллой из хижины и с треском захлопнул за собой дверь, а затем снаружи запер ее на ключ, вероятно, для того, чтобы привидение не могло выйти, а погибло бы в пламени.
   Преступники побежали вдоль берега реки. Они не говорили ни слова. В душе у них начала пробуждаться совесть.
   -- Куда мы пойдем? -- наконец спросил Пьетро, останавливаясь, чтобы передохнуть.
   -- В Прагу, -- ответила Лусиелла, -- больше некуда.
   Лора очнулась от обморока, в котором пролежала целые сутки. Быть может, благодаря именно этому обмороку она и осталась жива. В то мгновение, когда она увидела, что Лейхтвейс тонет, у нее сердце перестало биться, кровь застыла в жилах. Она хотела крикнуть, но не могла: зубы ее были судорожно стиснуты, и она медленно погрузилась в воду. Так как судорога сжала ей зубы, то она не могла захлебнуться, находясь под водой в течение целой минуты. Таким образом, она вовсе не была мертва, когда ее вытащили из воды, а лишь находилась в каталептическом состоянии, которое даже опытные врачи иногда не могут отличить от смерти. Вследствие этого состояния Лейхтвейс не ощутил ни биения сердца, ни дыхания своей жены, хотя прислушивался к тому и другому. Глядя на мертвенную бледность лица Лоры, на ее закрытые глаза и полную безжизненность тела, он согласился похоронить ее.
   Но когда Пьетро ножом нанес Лоре легкую рану, она тотчас же пришла в себя. Достаточно было выйти из раны нескольким каплям крови, чтобы восстановить кровообращение и снова вызвать жизненную деятельность всего организма.
   Лора долго оглядывалась в подвальном помещении. Пьетро при стремительном бегстве забыл захватить с собой фонарь, так что Лора видела всю окружающую обстановку. Ей казалось, что она бредит. Она видела какую-то плаху, черепа, руки, ноги и кучу сырого мяса, испускавшего ужасное зловоние.
   Но мало-помалу она начинала припоминать, что произошло. Лежа в каталепсии без всякого движения, не имея возможности пошевельнуться, она все-таки слышала все, что происходило кругом, так как парализовано было только тело, а мозг все время продолжал работать. Она слышала вопли Лейхтвейса и ужасные замыслы супругов Ласкаре. Лора вскрикнула, соскочила со стола и подбежала к лестнице. Она поднялась наверх. Так как люк остался открытым, то Лора беспрепятственно могла войти в комнату.
   Но едва только она вошла, как на нее хлынуло пламя и густой дым. Огонь быстро распространялся. Сначала загорелась солома, а потом пламя перешло на сложенные в углу дрова. Все было уже в пламени, пол накалился, а Дым, точно густой туман, наполнял всю хижину.
   -- Что тут происходит? -- воскликнула Лора в страшном испуге и остановилась посередине комнаты. -- Боже, пожар! Гейнц! Милый! Спаси меня!
   Она не знала, что Лейхтвейс давно уже ушел. Ей казалось, что он еще где-нибудь вблизи дома, и она звала его со всей тоской, наполнявшей ее измученную душу, со всем смертельным ужасом, охватившим ее при виде пламени. Кое-как она добралась до двери. Быстро нажала она ручку и -- громко вскрикнула. Дверь была заперта.
   Лору охватил ужас. Она сознавала, что внутри хижины ей оставаться больше нельзя. Она должна была подобрать платье, чтобы пламя не охватило его. Она бросилась от двери к окну. Окно было закрыто тяжелыми деревянными ставнями, которые не поддались усилиям Лоры. Силы ее, вследствие обморока и испуга, истощились, да и рана на шее, нанесенная ей итальянцем, болела, хотя и не была опасна. Снова она отошла к двери, снова начала колотить кулаками в доски и кричать о помощи. Проходили минуты за минутами, но никто не являлся.
   Взор Лоры затуманился, и дрожащим голосом она проговорила:
   -- Неужели я очнулась от смертельного обморока только для того, чтобы погибнуть в пламени? Тяжело ты меня караешь, о Господи. Неужели ты решил разлучить меня навсегда с моим Гейнцем?
   Больше она ничего не была в силах произнести. Тяжелый серый дым окутал ее со всех сторон, легкие ее напитались едким дымом, голова у нее закружилась, и у порога двери она упала, лишившись сознания. В последний момент ей показалось, будто она слышит ржание лошади и шум колес. Но она снова лишилась чувств, и надежда на спасение улетучилась вместе с жизненными силами несчастной.
   Однако Лора не ошиблась. Вдоль берега реки ехала маленькая телега, в которой сидел какой-то сгорбленный старик. Несмотря на теплые лучи майского солнца, он кутался в шубу и старческой рукой управлял жалкой клячей. Порою из-под шубы высовывалось желтое, худощавое лицо, окаймленное длинной, заостренной седой бородой. Человек этот слезящимися глазами оглядывался кругом.
   -- Боже милостивый, -- пробормотал он, -- кажется, здесь опять сильно дрались. Значит, в Праге не ошиблись, когда говорили, что грохочут прусские орудия. Какое счастье, что я не попал сюда во время боя, иначе дело могло бы для меня кончиться очень плохо. Надеюсь, мои итальянцы не убиты. Жаль было бы их, такие люди нужны Илиасу Финкелю. Торговля колбасами, изготовляемыми супругами Ласкаре, идет бойко, и пока в Праге голодают, можно сделать хорошие дела с этим товаром. Правда, я сам скорей согласился бы умереть с голода, чем решился проглотить хоть один кусок такой колбасы. Какой ужас! Но наживать ими деньги можно, и если я в неделю продаю несколько сот таких колбас, за которые в Праге платят безумные деньги, то лучшей наживы и не придумать.
   Тем временем телега приблизилась к хижине итальянцев. Илиас Финкель удивился, что ни Пьетро, ни Лусиелла не выходят ему навстречу, как это обыкновенно бывало.
   -- Должно быть, они заняты работой, -- пробормотал Финкель, поглаживая бороду. -- Я притворюсь, как будто не знаю, из чего делаются эти колбасы, да и зачем мне принимать на себя часть вины? Я не буду им мешать работать, а сяду у дверей на пень и покурю, пока выйдет кто-нибудь из них.
   Он остановил свою клячу, осторожно слез с телеги и собрался присесть на пень вблизи дверей. Но вдруг он почувствовал едкий запах гари и сразу сообразил, что в доме неблагополучно.
   -- Беда! -- воскликнул Финкель. -- Кажется, внутри хижины пожар. Я слышу треск пламени, а там сквозь щели пробивается желтоватый дым. Что же мне делать? Быть может, мои итальянцы погибают в геенне огненной за свои грехи? Надо будет удостовериться.
   Илиас Финкель быстро побежал к телеге и из большого мешка вынул топор. Затем он начал рубить изо всей силы запертую дверь; но так как это ни к чему не привело, то он вставил острие топора между дверью и косяком и взломал замок. Знойный жар, языки пламени и удушливый дым хлынули на него, заставив отскочить.
   Но он быстро оправился и попытался проникнуть внутрь дома, тем более что ему померещилось, будто он увидел возле двери на земле какую-то белую фигуру. Прикрыв глаза руками, он подошел ближе к этой фигуре и, к изумлению своему, увидел женщину, вовсе не похожую на Лусиеллу. С большим трудом, напрягая все свои старческие силы, он вытащил эту женщину из горящей хижины на свежий воздух. Затем побежал к реке, захватив маленький горшок из телеги, наполнил его водой и начал брызгать ею в лицо молодой женщины. Всматриваясь в нее, Финкель вдруг отшатнулся. Лицо его перекосилось и приняло выражение крайнего недоумения. Дрожащей рукой теребя свою бороду, он пробормотал:
   -- Я готов поклясться, что это Лора фон Берген, жена разбойника Лейхтвейса. Да, несомненно, она и есть, никакой ошибки быть не может. Кто раз видел это лицо, тот запомнит его навсегда. А я знал ее еще тогда, когда она была фрейлиной при дворе герцога Нассауского, когда она еще не сделала глупости и не убежала с разбойником, отказавшись от богатой жизни и наследства отца. Как она попала сюда? Сюда, в горящую хижину моих итальянцев? Ага, вспомнил! Неужели она та самая женщина, о которой я слышал, что ее сбросили в реку с моста в Праге. Неужели она доплыла до сетей, расставленных итальянцами по моему совету? Ничего не понимаю. Но теперь некогда решать загадки. Надо действовать решительно. Благодаря этой женщине я могу заработать большие деньги. Граф Батьяни заплатит мне золотом. Этот великий мошенник сумел добиться места коменданта Праги, а ведь он когда-то был безумно влюблен в эту женщину. А если он мне не заплатит, то мне за нее большие деньги даст разбойник Лейхтвейс. А если ни тот, ни другой не дадут мне столько, сколько я потребую, то я выдам Лору висбаденским властям, которые будут очень рады захватить ее в свои руки, чтобы заставить покориться ее мужа. Да, это счастливая находка, и я сумею ею воспользоваться.
   Финкель начал хлопотать с лихорадочной поспешностью. Он подбежал к телеге, снял оттуда большой мешок и закутал в него Лору так, что снаружи остались только голова и кончики ног. Затем он с неимоверным трудом поднял Лору на телегу и бережно уложил, чтобы со стороны ее не было видно. Покончив с этим, он сам влез на козлы и взял в руки вожжи.
   -- Хижина итальянцев погибнет в огне, -- пробормотал Илиас Финкель, -- возможно, что Пьетро Ласкаре со своей женой находятся в погребе и не могут выйти оттуда. Если так, то они уже погибли и я ничем им помочь не могу. А если бы даже и мог, то с какой стати я буду подвергать себя опасности из-за итальянцев?
   Вдруг хижина с грохотом и треском рухнула, причем из груды обломков взвился кверху столб пламени.
   -- А что я говорил! -- воскликнул Финкель. -- Сам Господь не желает, чтобы я помог итальянцам. Лучше я поскорей увезу эту красавицу, а то еще кто-нибудь явится сюда и обвинит меня в поджоге. Много ли нужно, чтобы обвинить несчастного еврея, хотя бы он и был невиновен, как новорожденный младенец.
   Илиас Финкель стегнул клячу и медленно поехал на своей телеге, где лежала Лора, по направлению к Праге.
  
   День близился к концу. После захода солнца, как только взошла луна, вдоль берега реки Влтавы медленно подвигался вперед маленький отряд. Он состоял из пяти мужчин и одной женщины. Они направлялись туда, где еще недавно стояла хижина итальянцев. Шли они молча, и лица их были глубоко печальны. То был Лейхтвейс со своими товарищами. Рядом с Лейхтвейсом шли Рорбек и Бруно; последний пытался утешить своего начальника. Дальше шел Зигрист, ведя под руку плачущую Елизавету; Отто замыкал шествие. Разбойники шли к могиле той, с которой они еще так недавно делили горе и радость, к могиле горячо любимой Лоры, жены атамана.
   Сдав королю отобранные у раненого австрийского офицера бумаги, Лейхтвейс разыскал своих товарищей и со слезами на глазах сообщил им, что Лоры нет более в живых. Разбойники пришли в ужас от всего того, что пережил Лейхтвейс в Праге; все они ужаснулись при вести о смерти Лоры. Они упросили Лейхтвейса проводить их к могиле Лоры, чтобы в последний раз поклониться ее праху. Лейхтвейс дал свое согласие. За несколько часов до этого они пустились в путь и теперь уже приближались к тому месту, где на берегу реки высилась ивовая роща. Лейхтвейс остановился и указал на заливчик.
   -- Вот в этом месте, -- воскликнул он, -- я вместе с Лорой погрузился в воду в ту минуту, когда мне казалось, что мы уже спасены! Вот здесь были раскинуты сети, в которых я запутался, а там вон находится хижина.
   Лейхтвейс в изумлении оглянулся: он искал глазами хижину итальянцев и не находил ее. Он увидел груду дымящихся развалин, из которых то и дело вырывались языки пламени.
   -- Боже милостивый! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Что за ужасные времена! Сегодня утром здесь стояла хижина, единственная, которую до сих пор пощадили, а теперь и она сделалась жертвой пушечных ядер. Куда же девался итальянец со своей женой? Сгорели ли они, или успели бежать? Остается благодарить Бога, что я вовремя успел похоронить Лору, а не оставил ее в доме, иначе тело ее, пожалуй, было бы разорвано на куски осколками снарядов.
   Лейхтвейс проводил своих товарищей к холму, на котором было расположено маленькое кладбище. При свете луны не трудно было найти то место, где тело Лоры было предано земле. Лейхтвейс подошел к могиле и в безумном горе, измученный, разбитый страданиями, наклонился, чтобы взглянуть на труп своей жены. Но в это же мгновение он с криком отшатнулся. Тела Лоры в могиле не было.
   -- Ее похитили! -- в отчаянии вскрикнул он. -- Даже трупа ее мне не оставили! Даже в могиле не дали ей покоя! Да будет проклят тот, кто совершил это преступление!
   Лейхтвейс глухо зарыдал. Кровь у него застыла в жилах при мысли о том, что Лора не нашла покоя даже в могиле. Но к нему подошел Зигрист, положил ему руку на плечо и сказал:
   -- Друг мой, вполне ли ты уверен в том, что Лора действительно была мертва, когда ты положил ее в могилу? С утопленниками часто бывает, что даже опытные люди ошибаются, принимая каталепсию за смерть.
   Лейхтвейс широко открыл глаза и в недоумении взглянул на Зигриста. В глазах его засветилась искра надежды. Но искра эта тотчас же потухла. Печально опустил он голову на грудь и сказал:
   -- Нет, Зигрист, я не ошибся. Лора умерла. Ее более нет в живых.
   Вдруг к нему подбежала Елизавета. Она все время осматривала окружающую местность и теперь держала в руке что-то, похожее на ленту.
   Лейхтвейс, увидев, что это женская подвязка, вскрикнул:
   -- Память о моей несчастной Лоре. Это ее подвязка! Видите, тут она даже собственной рукой вышила свое имя.
   И действительно, на голубой подвязке было вышито: "Лора". Лейхтвейс прижал подвязку к губам, и на глазах его выступили слезы.
   -- Где ты нашла это, Елизавета? -- спросил он.
   -- Шагах в тридцати от берега, довольно далеко от развалин. Подвязка лежала в выбоине, как будто оставшейся от колес.
   -- Странно, -- проговорил Лейхтвейс, -- отсюда можно заключить, что кто-то нес труп Лоры мимо хижины и положил его на телегу в том месте, где ты нашла подвязку.
   -- Совершенно верно, -- заметил Зигрист. -- Однако что это ты еще держишь в руке? Никак трубку для табаку?
   -- Вот именно! -- воскликнула Елизавета. -- Эту трубку я нашла на земле рядом с подвязкой.
   Разбойники стали внимательно рассматривать трубку. Трубка эта, по-видимому, была довольно ценная, пенковая, с серебряными украшениями. На головке были какие-то буквы, по-видимому, еврейские.
   -- В университете я когда-то изучал еврейский язык, -- сказал Зигрист, -- но я боюсь, что не вспомню его настолько, чтобы разобрать, что тут написано. Впрочем, постараюсь.
   -- Это было бы весьма важно! -- воскликнул Лейхтвейс. -- Крайне интересно узнать, что написано на трубке, которая, несомненно, принадлежит тому, кто увез тело Лоры, или одному из его сообщников. А мне нужно напасть на след того, кто посягнул на могильный покой моей несчастной жены.
   Тем временем Рорбек позвал Отто, и они оба куда-то ушли. Лейхтвейс сел на краю могилы, а Елизавета, Зигрист и Бруно расположились возле него. Все они устали после длинного пути и потому расположились отдохнуть среди могил. Лейхтвейс задумался и не говорил ни слова. Елизавета тоже не находила слов. Бруно сложил руки и, по-видимому, молился. Зигрист сидел с трубкой в руке и не сводил с нее глаз. Вдруг он воскликнул:
   -- Нашел! Да, так оно и есть. Иначе быть не может.
   -- Что же там написано? -- спросил Лейхтвейс.
   -- Лишь два слова я могу прочитать, да и то, собственно, не слова, а имя, которое тебе, Лейхтвейс, хорошо известно.
   -- Какое имя?
   -- Илиас Финкель.
   Лейхтвейс вскочил как ужаленный и задрожал всем телом.
   -- В это дело замешан Илиас Финкель! -- воскликнул он. -- И не кто иной, как он, похитил труп моей жены! Этот подлый жид знает, как к Лоре относится граф Батьяни, и, вероятно, рассчитывает получить награду за то, что он доставит графу труп моей жены. О, много я дал бы, если бы знал, куда направился Илиас Финкель!
   В эту минуту на холм, задыхаясь от волнения, вбежали Рорбек и Отто.
   -- Следы колес телеги, -- громко крикнул Рорбек, -- идут вдоль берега реки, по-видимому, до самого города. Если труп Лоры был положен на телегу, то он отвезен в Прагу.
   Лейхтвейс выпрямился и торжественно произнес:
   -- Друзья мои, пойдем в Прагу. Мы должны проникнуть в крепость во что бы то ни стало, так как надо отбить у злодеев мою жену, если и не живую, то хоть труп ее. Я полагаю, что бренные останки Лоры нам настолько дороги, что все мы, не задумываясь, готовы пожертвовать жизнью, чтобы отбить их у врага.
   -- Идем в Прагу! -- в один голос воскликнули разбойники, окружив своего начальника.
   А Лейхтвейс глухим голосом произнес:
   -- Золотая Прага! На тебя идет мститель со своей ратью. Горе тебе! Скоро ты узнаешь, что разбойник Лейхтвейс ополчился на тебя.
  

Глава 65. МИЛЛИОН ПРУССКИХ ТАЛЕРОВ

   Батьяни с довольным видом ходил взад и вперед по своему кабинету. У него было достаточно оснований быть довольным. Несколько месяцев тому назад он был беглец, разыскиваемый властями преступник, а теперь счастливая звезда привела его на театр военных действий и счастье ему улыбнулось. Он сделался комендантом Праги и не только занимал высокое положение, но и имел возможность отличиться и надеялся, что по окончании войны не будет смещен.
   Место коменданта представляло большие выгоды. Алчный венгр жаждал не только почестей, но и богатства, и он теперь уже высчитывал, сколько можно будет заработать, давая назначения и должности за деньги, и что можно будет нажить, заведуя городской кассой и казенными деньгами. Кроме того, можно было надеяться и на дальнейшую карьеру. Из Праги до Вены было недалеко, а в Вене, при дворе императрицы Марии Терезии, можно было сделать карьеру. Отваги и решимости у графа Батьяни было достаточно, и он не остановился бы перед борьбой за корону, если бы можно было завоевать и ее.
   Ему везло не только в делах, но и в любви. По окончании войны Аделина Барберини должна была принадлежать ему, так как она наверное исполнит свое обещание и сделается его женой. А с нею все пути были ему открыты. Батьяни хорошо знал цену красивым женщинам; если бы он и не был влюблен в нее, то все-таки так или иначе пристроился бы к ней, чтобы воспользоваться ее влиянием для достижения своих целей.
   Но и этого еще было мало: судьба благоволила к нему еще в том, что дала ему возможность избавиться от смертельных врагов. Лейхтвейса уже не было в живых. Нечего было опасаться, что он внезапно появится и потребует у него отчета. Лейхтвейс был мертв, Лора тоже мертва. Оба они были устранены, и уж теперь никого не было на свете, кто мог свидетельствовать об убийстве, совершенном графом Батьяни, об убийстве Гильды, которую он выбросил из окна замка в бурные волны реки. Дойдя в своих мыслях до воспоминания об этом, Батьяни глубоко вздохнул.
   -- Мне некого больше бояться, -- пробормотал он, -- те, кто мог свидетельствовать против меня, погибли в волнах реки, и теперь, наверное, покоятся на дне Влтавы. Все препятствия устранены, я свободен и смело могу подняться к власти, к богатству и полному счастью.
   Батьяни подошел к одному из сводчатых окон и взглянул на залитый солнцем город. Осажденный город был спокоен. Дело происходило в воскресенье, и граждане, не смущаясь видом орудий, расставленных на всех стенах, и дежурившими у всех ворот солдатами, направлялись в собор к богослужению. Колокола звонили, и граждане горячо молились, прося у Бога мира и спокойствия.
   Странная мысль пришла Батьяни в голову.
   -- Все эти десятки тысяч народа находятся в моей власти. Их жизнь, имущество, свобода -- всем этим я властен распорядиться по моему усмотрению. Если бы я захотел, если бы это входило в мои расчеты, я мог бы предать их всех. Я мог бы отворить ворота и впустить неприятеля в крепость. Интересно знать, сколько бы мне заплатил прусский король за такую услугу? Он не пожалел бы никаких денег, чтобы наградить меня. Но тогда надо было бы запастись также самым лучшим, самым быстрым конем, чтобы скрыться вовремя с глаз населения. Они ужасно отомстили бы мне за такое предательство.
   Вдруг за дверью раздались шаги. В комнату зашел адъютант графа. Это был тот самый молодой офицер, Альфред фон Бенсберг, который спас графа Батьяни, когда Лейхтвейс с кинжалом в руке бросился на него. Граф Батьяни не преминул достойно наградить за это молодого офицера. Он назначил его своим личным адъютантом и осыпал его знаками внимания.
   -- Имею честь доложить, -- произнес поручик Бенсберг, -- что в передней находится какой-то незнакомец, желающий видеть вас по будто бы неотложному делу. Но я не знаю, можно ли его впустить. Наружность его не внушает доверия.
   -- Вы знаете, поручик, -- ответил Батьяни, -- что я во всякое время готов принять просителей из числа граждан Праги. Днем или ночью, безразлично, так как на мне лежит ответственность за их благополучие, и я никому не препятствую высказать мне жалобу или просьбу.
   -- Мне кажется, что он не житель Праги, -- возразил поручик Бенсберг. -- Это какой-то плохо одетый, старый еврей, крайне непривлекательный на вид.
   -- Еврей? -- изумился Батьяни. -- Как его зовут?
   -- Он не хочет назвать своего имени и говорит, что назовет себя лишь вам лично.
   Подумав немного, Батьяни сказал:
   -- Пусть войдет.
   Спустя минуту в комнату медленно вошел сгорбленный, грязный и плохо одетый старик еврей.
   Батьяни сел за письменный стол и спросил довольно резко:
   -- Кто вы такой? Что вам нужно? Говорите скорей, в чем дело, так как времени у меня немного. Неужели вы не знаете, что сегодня воскресенье? Впрочем, вы не считаетесь с праздниками христиан и воображаете, что мы всегда должны быть к вашим услугам.
   Еврей медленно подошел к столу и остановился в двух шагах от Батьяни. Он снял ермолку и как-то странно поклонился. Батьяни, взглянув на него, вздрогнул.
   -- Черт возьми, -- заметил он, -- я не в первый раз вас вижу. Неужели я ошибаюсь? Да нет, этого быть не может! Вы Илиас Финкель?
   -- Да, это я, Илиас Финкель из Франкфурта-на-Майне, -- ответил еврей и снова поклонился, -- чему же вы так удивляетесь? Положим, удивительно, что я остался еще жив и могу двигаться на своих больных ногах. Если бы все вышло так, как того хотел граф Батьяни, то я давно уже сгнил бы в могиле. Да, давно это было.
   -- Как вы смеете являться ко мне! -- вспылил Батьяни, вскочив с кресла. -- Ведь вы беглый преступник, убийца, приговоренный к смертной казни.
   -- Успокойтесь, ваше сиятельство, нет никакого смысла волноваться. Правда, я тот самый Илиас Финкель, который был приговорен к смертной казни через повешение, тот самый, у которого на теле еще не зажили раны от жестоких пыток, которым я был подвергнут благодаря лжеприсяге графа Батьяни, тот самый Илиас Финкель, у которого во Франкфурте была красивая, невинная дочь, которую соблазнил развратник по имени граф Батьяни. Что удивительного в том, что этот самый Илиас Финкель берет теперь на себя смелость посетить коменданта города Праги? Один беглый преступник навещает другого. Один преступник, которому посчастливилось бежать от смертной казни, пришел к другому, который тоже бежал из тюрьмы и ухитрился вовремя улизнуть от суда.
   Батьяни побледнел как полотно. Глаза его гневно сверкали. Полный ненависти взгляд его был устремлен на старика еврея, который знал все его прошлое и мог превратиться в весьма опасного врага.
   -- Вы живете теперь в Праге? -- глухим голосом спросил Батьяни.
   -- К сожалению, да, -- жалобным тоном ответил Финкель. -- Теперь удовольствия мало жить в Праге, когда люди голодают и ежедневно подвержены опасности получить пулю, которыми пруссаки осыпают город, как градом. Но делать нечего. Дел в Праге теперь никаких. Я бедствую, потому что, вследствие моего бегства, потерял все, что у меня было. Я должен был бросить на произвол судьбы все мое имущество. К счастью, мне удалось захватить с собою старый бумажник. Дай Бог здоровья моим друзьям, которые помогли мне бежать из тюрьмы. Они тайком сунули мне этот бумажник с парой тысяч талеров, которые нашли в моей кассе.
   -- Что вы так разболтались о каком-то бумажнике? Мне-то какое до него дело? Что в нем находилось?
   -- Что обыкновенно находится в старом бумажнике, ваше сиятельство? Старые бумажки и записки. Одни можно сжечь, другие надо сохранить. Когда я Покопался в своих старых бумагах, то нашел несколько векселей некоего графа Батьяни. Я уже думал, что эти векселя годятся только на то, чтобы завернуть в них кусок селедки или сыру, потому что тогда этот самый граф Батьяни сидел в висбаденской тюрьме и не было никакой надежды получить что-нибудь по его векселям. Но вдруг я узнал, что этот граф Батьяни сделался комендантом города Праги, что он занимает высокое положение и распоряжается судьбой десятков тысяч людей, что он стал богатым человеком. Я и подумал, что векселя его снова приобрели ценность, так как граф Батьяни, несомненно, поспешит выкупить свои старые обязательства. Ведь он не захочет довести дело до того, чтобы граждане Праги узнали, при каких обстоятельствах он подписал эти векселя.
   Батьяни нетерпеливым жестом прервал поток слов Финкеля.
   -- Вот в чем дело! -- воскликнул он. -- Значит, вы, Илиас Финкель, явились сюда для того, чтобы получить старые долги? Неужели вы не подумали о том, что вы подвергаете себя большой опасности? Неужели вы не знаете, что мне стоит приказать, и вас под тем или иным предлогом арестуют и посадят в такую тюрьму, откуда выхода уже не будет?
   -- Какой вы чудак, ваше сиятельство, -- усмехнулся Финкель. -- Неужели я, Илиас Финкель, не подумал о том, что вы человек жестокий и злой, способный меня казнить? Обо всем этом я подумал и распорядился, чтобы в случае, если со мной случится беда или я пропаду без вести, несколько человек моих единоверцев получат запечатанное письмо, в котором изложено все то, что касается вашего сиятельства. Письмо это находится в надежном месте. Я и сам удивился, как оно у меня удачно вышло, и подумал, что напрасно я не сделался писателем.
   Батьяни в сильном волнении шагал взад и вперед по комнате. Налитые кровью глаза его метали молнии на хитрого еврея, который совершенно спокойно издевался над ним самым жестоким образом.
   Финкель с коварной улыбкой следил за впечатлением, которое его слова произвели на графа; впечатление это вполне удовлетворило его -- Батьяни был, видимо, напуган и сильно смущен.
   -- Но это еще не все, -- снова заговорил Финкель, поглаживая свою седую бороду. -- В сущности, ведь письмо -- доказательство неважное, так как бумага, говорят, все терпит. Ведь граф Батьяни, пожалуй, стал бы утверждать, что я написал одну только клевету, которую доказать не в состоянии. Но я имею возможность представить живого свидетеля, я могу воскресить покойников, которые готовы будут поклясться, что граф Батьяни -- убийца и беглый преступник, преследуемый властями. Если бы вы увидели моего свидетеля, то вы потеряли бы всякую надежду обелить себя и содрогнулись бы от изумления и ужаса.
   -- Довольно, Илиас Финкель! -- воскликнул Батьяни и подошел вплотную к своему мучителю. -- Я сознаюсь, что я в ваших руках, и вам нечего меня бояться. Имеющиеся у вас векселя представляют собой крупную сумму. Я этого не отрицаю и не уклоняюсь от платежа. Но в данную минуту у меня денег нет. Я лишь недавно получил свое нынешнее положение и еще не имел случая разбогатеть. Если вы согласитесь отсрочить долг до заключения мира, то я готов заплатить вам хорошие проценты.
   Финкель пожал плечами.
   -- Граф Батьяни, -- сказал он, -- вы говорите о мире и сами не надеетесь на него. Это дело еще вилами по воде писано. Война может продолжиться еще много лет и трудно сказать, будете ли вы тогда живы и останетесь ли комендантом Праги. Ваше сиятельство, мне надоело ждать. Я хочу получить свои деньги со всеми процентами, и я пущу в ход все доступные мне средства, чтобы добиться своего.
   -- Вы слишком жестоки, Финкель!
   -- Иначе не могу. Я вовсе не так жесток, как были вы жестоки в тот день, когда стояли рядом со мной в зале суда и приказывали палачу, чтобы он не щадил меня и пытал как можно сильнее. Да, ваше сиятельство, я тогда перенес страшные мучения, и по сей день я еще чувствую плети, которыми меня в тот день угощали. Но сегодня орудия пытки в моих руках, и я нажму их сильнее, чтобы вы знали, какую боль они причиняют.
   Глаза старого еврея горели ненавистью, все лицо его перекосились при воспоминании о перенесенных мучениях. Он вспомнил, что в тот день, когда струилась его кровь, когда его пытали, точно бесчувственное животное, когда он сквозь пелену слез и крови, застилавшую ему глаза, видел насмешливое лицо графа Батьяни, -- он поклялся в душе отомстить когда-нибудь своему мучителю, который соблазнил его дочь и так жестоко пытал его самого.
   -- А если я откажусь от уплаты? -- хриплым от ярости голосом крикнул Батьяни. -- Что вы тогда сделаете? В настоящее время в Праге суда нет, жаловаться некому. Неужели вы сами не понимаете, Финкель, что для вас же лучше будет подождать и вооружиться терпением?
   -- Терпением? -- возразил Финкель. -- Я потерял всякое терпение. Мне суда не нужно, я сам себе судья. Если я не получу денег по векселям, то я обращусь к населению Праги и открою ему глаза. Я ему объясню, что за человек их комендант. Я расскажу всему народу, что тот, кому он повинуется, вовсе не граф Батьяни. Я скажу, что вы мошенник, уличенный при дворе герцога Нассауского в измене, что вы злодей и преступник, что вы только ждете случая, чтобы грабить и красть.
   -- Мерзавец! Я убью тебя!
   Батьяни схватил со стола испанский кинжал, которым он обыкновенно пользовался для открывания писем и разрезывания бумаг. Кинжал этот был остро отточен. Батьяни замахнулся им на еврея. Но Илиас Финкель стоял как изваяние; он не шелохнулся даже.
   -- Убивайте, -- произнес он, -- но мое письмо, которое хранится в надежном месте и о котором знает десять человек моих единоверцев, вы не можете уничтожить. Мне смерть не страшна. Человек, который испытал такие мучения, как я тогда во время пытки, не боится смерти. На пороге моего дома тогда стояли палачи, и на площади уже был возведен эшафот. Народ уже стекался со всех сторон, чтобы поглазеть на казнь ростовщика Финкеля, и лишь в последнюю минуту пришло избавление. Жизнь мне была дарована в ту минуту, когда я уже успел покончить все счеты с нею. Вот почему мне смерть не страшна, и я смело говорю вам: убивайте меня, граф Батьяни. Вы можете лишить меня жизни, но позора вашего вы уничтожить не можете.
   Батьяни бессильно опустил руку и с громким проклятием швырнул кинжал в угол.
   -- Значит, вы на самом деле решили погубить меня? -- дрожащим голосом спросил он.
   -- Разве я это говорил? -- медленно проговорил Финкель. -- Я был бы плохой коммерсант, если бы явился сюда только для того, чтобы погубить вас. Напротив, граф Батьяни, я пришел сюда для того, чтобы указать вам возможность нажить несметные богатства, чтобы вы могли разбогатеть и чтобы уплата долга по векселям не представляла для вас никакого затруднения.
   -- Ничего не понимаю! -- изумился Батьяни.
   -- Сейчас поймете, -- усмехнулся Финкель. -- Садитесь в это кресло, я сяду в другое, а затем мы с вами побеседуем, как старые приятели. А через полчаса вы сами согласитесь, что я человек умный, и мы с вами снова будем в прежней дружбе.
   Батьяни сел в кресло у письменного стола и предложил Финкелю тоже сесть.
   Финкель уселся в красное бархатное кресло, сложил руки на коленях и заговорил вполголоса:
   -- Ваше сиятельство, дело дрянь. За стенами Праги стоит прусский король с огромным войском, и если он не может убить нас из пушек и ружей, потому что мы сидим за толстыми стенами, то у него зато есть союзник, против которого мы совершенно бессильны бороться и перед которым нам рано или поздно придется склониться. Это голод.
   -- Ошибаетесь, Финкель, -- возразил Батьяни. -- Действительно, голод уже дает себя чувствовать в Праге, но пока все склады и амбары еще полны запасов. Мне стоит приказать открыть их, и продовольствия хватит еще, по крайней мере, месяца на два.
   -- Может быть, да, а может быть, и нет. Правда, вы приказали доставить запасы в городские амбары, и туда было сложено много бочек и мешков. Поставщики получили за них наличные деньги с изображением императрицы Марии Терезии -- дай ей Бог здоровья! Но кто такие были эти поставщики? Это были евреи из пражского гетто, мои единоверцы.
   -- Совершенно верно. Евреи доставили нам запасы, так как у них были торговые связи и они, со свойственной им ловкостью, сумели незадолго до начала войны доставить всевозможные товары, в особенности много пшеницы, муки и солонины. Правда, мы должны были заплатить им за это огромные деньги. Но цена в данном случае не могла играть роли, так как запасы нам были необходимы.
   -- Так, так, -- усмехнулся Илиас Финкель, теребя свою бороду. -- Значит, вы действительно получили эти запасы?
   -- Конечно, -- гордо ответил Батьяни, -- они сложены в подвалах Градшина, и я горжусь тем, что спас Прагу от голодной смерти.
   -- Так, так, в подвалах Градшина, -- произнес Финкель с явной насмешкой в голосе. -- Да, там лежит много бочек и еще больше мешков. Но если вы, граф Батьяни, потрудитесь открыть их, то вы убедитесь, что большая часть этих бочек и мешков набита грязью и тряпками. Поставщики сделали блестящее дело, а когда они получили наличные деньги за поставку, то в тот же день покинули город и отправились к прусскому королю, которому продали за большие деньги известие о том, что в пражских амбарах сложены тряпки и грязь на случай голода.
   Батьяни вскочил. Леденящий ужас охватил его. Он сжал кулаки и хрипло прошептал:
   -- Подлец! Этого быть не может! Так нагло меня не могли обмануть.
   -- Что значит не могли? Самого умного человека можно обмануть, а вы имели дело с моими единоверцами. Спуститесь в подвалы, граф Батьяни, и собственноручно вскройте несколько бочек и распорите несколько мешков. Тогда вы увидите, хватит ли у вас запасов, если осада продлится еще месяц. А она будет продолжаться, смею вас в этом уверить. Вы надеетесь, что на выручку явится фельдмаршал Даун с большим войском. А я вам говорю, что он не может подойти, так как пруссаки отрезали ему путь в Прагу. Он не посмеет перейти через реку перед лицом неприятельской армии. Для этого он слишком опытный полководец.
   -- Для чего вы говорите мне все это? -- спросил Батьяни. -- Какую преследуете вы цель, рисуя наше отчаянное положение?
   Финкель наклонился через стол к графу Батьяни, взглянул на дверь и прошептал:
   -- Граф Батьяни, когда корабль идет ко дну, то все стараются спастись. По крайней мере, так делают умные люди, а дураки остаются и погибают. Неужели вы хотите дождаться гибели Праги, пока разъяренный прусский король похоронит вас под развалинами Градшина? На вашем месте я предпочел бы взять миллион прусских талеров и уехать в Париж или в Лондон и стал бы жить припеваючи.
   -- Что вы болтаете о каком-то миллионе талеров?
   -- Я не болтаю, граф. Я предлагаю его вам.
   -- Вы предлагаете мне миллион талеров? Что это значит? Говорите, в чем дело? Я догадываюсь, что вы имеете в виду нечто ужасное. Признавайтесь, о чем идет речь?
   -- Вы хотите, чтобы я сказал, о чем идет речь? Извольте. Вот о чем.
   Финкель сунул руку в карман и достал оттуда запечатанное письмо.
   -- Что это за письмо? -- спросил Батьяни. -- Кому оно предназначено?
   -- Это письмо стоит миллион талеров и предназначено оно коменданту Праги.
   -- Значит... мне?
   -- Именно вам, граф Батьяни.
   -- И что в нем написано?
   -- Там написано нечто очень интересное для вас.
   -- Подлый жид! Ведь это предательство!
   -- Зачем подлый жид? Скажите лучше хитрый жид. Ведь я принес вам миллион талеров.
   Батьяни то краснел, то бледнел.
   -- Вы говорили с самим королем? -- в сильном волнении спросил он. -- Вы были в прусском лагере?
   -- Да, я был в прусском лагере, но самого короля я не видел, так как он не стал бы возиться с бедным евреем. Со мной толковали его советники; они вели переговоры и решили, что если вы в известный день отдадите город во власть пруссаков, то на другое утро получите миллион.
   -- Миллион! -- простонал Батьяни, сжимая голову обеими руками. -- Это огромное искушение. Финкель, вы не человек, а дьявол в образе человека. Погубить вы меня хотите.
   Вместо прямого ответа Финкель распечатал письмо, передал его графу Батьяни и сказал:
   -- Читайте и убедитесь своими собственными глазами, если вы не верите моим словам. Узнаете ли вы подписи советников короля и королевскую печать? Вам обеспечен миллион, положенный в английском банке, и за эту огромную сумму вы должны только в одну из ближайших трех ночей открыть одни из маленьких ворот и впустить в город прусские войска. Я не задумался бы ни одной минуты, если бы мне предложили миллион талеров только за то, чтобы я открыл какие-то маленькие ворота. Никогда еще столь незначительная услуга не была оплачиваема так щедро. Стоит только повернуть ключ в замке -- и готово дело.
   -- А вместе с тем погибла честь и пропала должность, -- еле слышно проговорил Батьяни, -- и столица Богемии, один из лучших городов императрицы Марии Терезии, безвозвратно погибнет.
   -- Почему вы вдруг стали так добросовестны? -- усмехнулся Илиас Финкель. -- Даже трудно поверить вам. Вы делали гораздо более преступные вещи, чтобы нажить менее значительные суммы, а теперь, когда вы можете заработать миллион, у вас вдруг проснулась совесть. Не правда ли, как это некстати?
   Батьяни в ужасном волнении шагал взад и вперед по комнате.
   -- А если бы я согласился, -- вдруг сказал он, остановившись и мрачно взглянув на еврея, -- если бы я решился на это, то кто мне поручится за то, что вы, Финкель, будете молчать?
   -- За это вам ручается моя выгода, -- ответил Финкель. -- Неужели вы думаете, граф Батьяни, что я подвергаю себя такой опасности только для того, чтобы служить посредником при переговорах короля с вами? Я на этом деле получаю свою комиссию, точно так же, как если бы я заключил сделку на обыкновенный товар. Я человек деловой, и мне безразлично, продать город, или кожу, или что-нибудь другое.
   -- Да, это верно, вы будете молчать, так как являетесь соучастником преступления. В подлинности письма не приходится сомневаться, подписи верны. С другой стороны, Праге так или иначе не устоять. Да, я должен принять то или иное решение.
   -- Должны, граф Батьяни. Должны уже потому, что сегодня же ночью я должен доставить пруссакам ответ.
   -- Хорошо, я согласен, -- произнес Батьяни. -- Я выдам Прагу прусскому королю за миллион талеров и завтра, ночью, открою маленькие ворота на западной стороне укреплений. Передайте королю, пусть войска будут наготове, чтобы войти в город через эти ворота. А я отдаю себя под его охрану. Он должен поручиться за мою безопасность и защитить меня от гнева населения Праги.
   -- Отлично! -- вскрикнул Илиас Финкель. -- Но советники короля прислали вам документ. Они требуют и от вас письменного обязательства. Дайте мне его, чтобы они мне поверили.
   -- Какое обязательство? -- возразил Батьяни. -- Обойдетесь и без этого. Достаточно моего слова.
   -- В миллионном деле слово не имеет значения, а все должно быть изложено письменно. Садитесь за ваш письменный стол, граф Батьяни, и напишите то, что я вам продиктую.
   Батьяни был точно в бреду, он почти не сознавал, что делает.
   -- Миллион талеров, -- все снова и снова повторял он, -- ведь это равносильно жизни, полной роскоши и наслаждений, где-нибудь в Париже или Лондоне. Я не настолько глуп, чтобы принести себя в жертву явно проигранному делу. Прага так или иначе падет, она должна погибнуть. Даже если бы мне удалось отстоять крепость, то рассчитывать на благодарность нельзя. Многие уже ошибались в своих расчетах в этом отношении.
   Он взял лист бумаги и обмакнул перо в чернила.
   -- Что же мне писать? -- спросил он.
   -- Достаточно несколько слов, но они должны быть ясны, -- ответил Илиас Финкель. -- Пишите так:
  
   "Я, нижеподписавшийся, граф Сандор Батьяни, ныне комендант крепости Праги, обязуюсь завтра, 25 июня 1757 года, сдать город Его Величеству королю прусскому, для каковой цели тайно и без ведома моих советников и офицеров открою маленькие ворота на крайней западной стороне городских укреплений. За эту услугу я получаю один миллион прусских талеров, которые внесены Его Величеством для меня в английский банк в Лондоне и которые я могу получить по первому моему требованию".
  
   Написав это, Батьяни глухо застонал и опустил голову на грудь.
   -- Подпишите теперь ваше имя, -- сказал Илиас Финкель.
   Батьяни расписался на позорном документе, которым он давал согласие передать неприятелю осажденный город, доверивший ему свою судьбу.
   -- Берите, -- глухо произнес Батьяни, передавая Финкелю бумагу, -- и отнесите ее сегодня же советникам прусского короля. Отныне моя честь в ваших руках, Илиас Финкель, и не только честь, но и жизнь. Но вы и сами заработаете на этом деле, если оно завершится благополучно, а потому вы будете бережно хранить эту бумагу и не выдадите ее постороннему лицу.
   -- Боже меня сохрани, -- ответил Финкель, складывая бумагу и пряча ее в карман, -- у меня нет ни малейшей охоты жертвовать жизнью. Довольно с меня и того, что я уже пережил до сих пор.
   -- Ступайте, а завтра принесите мне ответ, все ли в порядке.
   Илиас Финкель быстро отвернулся. Он не хотел показать графу Батьяни злорадного выражения своего лица и торжествующей улыбки. Затем он подобострастно поклонился и снова превратился в беспомощного старого еврея, всеми гонимого, несчастного и безобидного страдальца.
   -- До свидания, -- прошептал он и медленно вышел из комнаты.
   Оставшись один, Батьяни опустился в кресло и закрыл глаза рукой. Первый раз в жизни он испытывал по поводу только что сделанного нечто похожее на раскаяние, связанное с ужасным страхом. Этот страх сжимал ему горло и бросал его в холодный пот. Он не только поставил на карту свою жизнь -- он совершил нечто столь ужасное, что имя его предавалось позору на веки вечные. Он совершил небывалое в истории предательство. Комендант осажденного города, защитник граждан, доверившихся ему, как дети отцу, он продал за деньги святыню, которую был призван оберегать. В случае, если бы план увенчался успехом и ему удалось вовремя бежать, Батьяни мог считать себя обеспеченным на всю жизнь. Деньги в те времена были много дороже, чем теперь, и с таким огромным состоянием он мог повсюду делать что угодно и играть выдающуюся роль в любом большом городе.
   Но если предательство в последнюю минуту обнаружится? Если сам Илиас Финкель выдаст его? Слишком много доверия оказывал он еврею, выдав ему письменное подтверждение своего позора. Графу Батьяни чудилось, что на площади перед Градшином уже ревет разъяренная толпа, что народ ломится в двери, что они идут с топорами и ножами, испуская яростные проклятия против предателя. Он вскочил, подбежал к двери, распахнул ее, вышел в переднюю и крикнул своему адъютанту:
   -- Поручик Бенсберг! Где еврей, который только что вышел из моей комнаты?..
   -- Он уже покинул Градшин, -- доложил поручик.
   -- Догоните его! Вы должны догнать его во что бы то ни стало. Я полагаюсь на вашу энергию и ловкость. Верните его сюда. Я должен видеть его, поговорить с ним. Поручик, вы уже раз спасли мне жизнь. Если вы вернете еврея, то это будет равносильно вашей первой услуге. Торопитесь же! Этот еврей старик, он не мог еще уйти далеко. Пока он сойдет в город, вы догоните его. А если он не пожелает вернуться добровольно, то заставьте его сделать это силой. Но не давайте ему возможности разговаривать с кем бы то ни было. Поручик, я вас по-королевски награжу, если вы исполните мою просьбу.
   Молодой адъютант уже выбежал из передней с такой поспешностью, что не расслышал последних слов графа Батьяни.
   Батьяни вернулся к себе и вытер платком пот со лба. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, удастся ли его адъютанту догнать Финкеля. Спустя несколько минут поручик Бенсберг вернулся один. Батьяни в отчаянии отошел от окна и сел за письменный стол, стараясь придать своему лицу спокойное выражение. Когда адъютант вошел в комнату, Батьяни с деланной улыбкой спросил его:
   -- Ну что? Вам не удалось догнать этого еврея?
   -- Я сделал все что мог, -- ответил Бенсберг, -- но еврей точно сквозь землю провалился. Я нигде не мог найти его.
   -- Да оно и лучше так, -- слабым голосом отозвался Батьяни, -- я ошибся. Это было недоразумение. Мне показалось, что с моего стола исчез важный документ, и я заподозрил еврея в том, что он украл его. Но сейчас же после того, как вы ушли, я нашел этот документ на столе под бумагами... Значит, мои опасения были напрасны.
   Батьяни сделал адъютанту знак удалиться. Когда Бенсберг ушел, Батьяни выпрямился.
   -- Итак, свершилось, -- пробормотал он. -- Я знаю, что я поставил на карту мою жизнь, мою честь. Если еврей выдаст меня -- тогда я погибну в самой Праге, если же он будет действовать честно и сыграет роль посредника между мною и прусским королем -- тогда я получу миллион талеров. Пусть тогда гибнет Прага. Я не увижу, как она будет разрушена, как она будет побеждена.
  

Глава 66. РОКОВАЯ ИСПОВЕДЬ

   Тем временем Илиас Финкель быстро шел своей дорогой. Он не ощущал уже больше боли в своих старых, слабых ногах, искалеченных во время пыток, он забыл о ранах на своем изможденном теле, ему казалось, что он помолодел и что кровь его быстрее течет по жилам.
   -- Я поймал двух зайцев разом, -- бормотал он, приближаясь к пражскому Гетто. -- Батьяни подписал предательский документ, который я отнесу к пруссакам и получу за это свое вознаграждение. Совесть моя спокойна. Не все ли равно, продажа лошадей, товара или осажденного города? Но ни в одних деньгах дело. Меня радует другое. Наконец я сумею отомстить. Когда Батьяни впустит пруссаков в Прагу, то я устрою так, чтобы он не успел скрыться, чтобы народ схватил предателя и растерзал его на куски. А когда я увижу, граф Батьяни, как твой череп будет размозжен о мостовую, тогда я получу удовлетворение за ужаснейшие мучения всей моей жизни, за пытки, перенесенные мною во время суда, когда палач выжигал раны на моем теле, а ты, Батьяни, стоял рядом, улыбался и радовался. Подлый Батьяни, Илиас Финкель только бедный, грязный еврей, но он будет тем камнем, о который разобьется твоя жизнь.
   Так рассуждал Илиас Финкель сам с собой, высчитывая в уме, сколько он получит за комиссию. Приближаясь к своему ветхому, одноэтажному дому, он вдруг в изумлении широко раскрыл глаза. Из углубления стены возле входной двери показались мужчина и женщина.
   -- Боже праведный! -- воскликнул еврей, нервно теребя свою седую бороду. -- Вы ли это на самом деле? Пьетро Ласкаре и Лусиелла? Откуда вы взялись? Что с вами случилось? Ваша хижина сгорела и обрушилась. Как попали вы в Прагу?
   -- Мы сами подожгли нашу хижину, -- ответил Пьетро, подходя к Илиасу Финкелю, -- в ней стали ходить привидения.
   -- Так жить больше уже нельзя было, -- добавила Лусиелла, -- ни за какие деньги я бы там не осталась.
   Финкель в недоумении взглянул на итальянцев и торопливо спросил:
   -- Разве вы боялись, что кто-нибудь узнает о вашем занятии? Насколько мне известно, граждане Праги и не подозревали, из какого мяса изготовляются колбасы, которые вы выделывали, а я продавал.
   -- Что касается этого, -- ответил Пьетро, -- то все в порядке, и мы могли бы продолжать работать до окончания войны.
   -- А если так, то что же все это значит? Разве вы не довольны заработком? -- с досадой воскликнул Финкель, -- ведь я платил большие деньги за ваш товар и вы разбогатели бы, оставшись на месте.
   -- Все это ни к чему, -- произнесла Лусиелла. -- Матерь Божья показала, что нас ожидает за преступления.
   -- Матерь Божья? -- с трудом выговорил Финкель. -- При чем тут Она? Что Она вам показала?
   -- А то, что мертвые могут воскресать, -- ответила Лусиелла, на лице которой снова появилось выражение суеверного страха.
   Илиас Финкель пожал плечами и пренебрежительно ответил:
   -- Ерунда! Мертвецы никогда не воскресают. Кто раз попал в царство теней, тот не оживет более. Я вижу, вы сделались жертвами глупого суеверия. Говорите яснее: что вы видели такого сверхъестественного?
   -- Мы выудили из реки женщину в белом, -- сообщила Лусиелла, -- она была мертва, так как долго пролежала в воде. Собственными руками я уложила труп ее в гроб, и мы с мужем отнесли его на кладбище и там предали тело земле. Несколько часов спустя мы вернулись и вынули труп из могилы. Тогда мужа покойницы уже не было с нами, и он не мог видеть, что мы делаем. Мы перенесли труп в нашу мастерскую, чтобы разрезать его, как делали это не раз с другими. Но когда мой муж собрался отрезать покойнице голову, она вдруг ожила и привстала. Никогда в жизни не забуду, с каким ужасным выражением были устремлены на нас ее глаза.
   -- Что за глупый народ эти итальянцы! -- воскликнул Илиас Финкель. -- Разве с вами можно иметь дело? Пойдемте, я вам покажу женщину, которая вас так напугала. Я нашел ее в вашей горящей хижине, вынес оттуда и привез ее сюда. Я ее хорошо знаю. Она -- жена разбойника Лейхтвейса, бывшая когда-то богатой графиней, тогда ее звали Лора фон Берген.
   Финкель вынул из кармана ключ и отпер замок дверей своей квартиры. Пьетро и Лусиелла робко последовали за ним. В это время по улице проходил какой-то крестьянин, одетый в длинный сюртук с серебряными пуговицами, короткие бархатные шаровары, высокие сапоги и длинную шубу, верх которой был покрыт незатейливыми вышитыми украшениями. Голову его покрывала широкополая шляпа. Он был в нескольких шагах от двери, куда скрылись Илиас Финкель и итальянцы. Увидев их, крестьянин вздрогнул и поспешно отошел от дверей в тень углубления стены. Там он остановился, как бы озадаченный.
   -- Это Илиас Финкель, -- пробормотал он, -- ростовщик и душегуб из Франкфурта-на-Майне. А те двое -- я хорошо узнал их -- итальянец с женой, помогавшие мне похоронить Лору. По какому поводу сошлись эти люди вместе? Но раз в дело замешан Илиас Финкель, то тут кроется какое-нибудь преступление. Быть может, я напал наконец на след, встретившись с этими людьми? Я не уйду отсюда, пока не узнаю, в чем тут дело. Я подожду итальянцев, последую за ними и узнаю всю правду. Финкель ведь ничего не скажет.
   Лейхтвейс -- так как это был он -- начал прохаживаться по улице вблизи дома, останавливаясь то у одного, то у другого угла, не спуская глаз с двери, в которую вошла преступная троица. Терпение его подвергалось большому испытанию. Зазвонили колокола, и народ, отстояв обедню, уже возвращался из церкви домой, а дверь все не отворялась, итальянцы все еще не показывались. Но вдруг Лейхтвейс насторожился. Он увидел, как на улицу вышла Лусиелла. Поправив желтый платок на голове, она быстро пошла по узким закоулкам еврейского квартала, как бы опасаясь преследования. Лейхтвейс не терял ее из виду, идя за нею по пятам, даже тогда, когда она уже вышла из гетто и направилась к собору.
   Главные входные двери были заперты, так как служба уже окончилась. Лусиелла обошла вокруг собора и вошла в маленькие задние двери. Лейхтвейс последовал за нею. В церкви уже никого не было. Солнечные лучи играли на деревянных скамьях, пробиваясь через цветные стекла высоких сводчатых окон; у алтаря еще горели свечи. Лейхтвейс переходил от колонны к колонне, следуя за Лусиеллой, которая остановилась у ступеней алтаря. Громким голосом она воскликнула:
   -- Неужели нет возможности облегчить душу? Неужели нет священника, которому я могла бы покаяться? Я не вынесу тайны, камнем лежащей на моей душе. Я должна высказаться, иначе задохнусь.
   Тут Лейхтвейс заметил, что дверь алтаря открыта. Он юркнул туда и увидел на стуле черное одеяние священника, которое набросил поверх своей шубы, покрыл голову черной бархатной шапочкой, валявшейся тут же, и медленно вышел из алтаря. Он приосанился и, действительно, мог сойти за священника, тем более, что еще накануне своего отъезда в Прагу сбрил усы. Он подошел к Лусиелле и положил ей руку на плечо. Итальянка, стоя на коленях, по-видимому, молилась. Взглянув на мнимого священника, она поднесла к губам край его одеяния и дрожащим голосом произнесла:
   -- Вас прислал сам Господь, преподобный отец. Вы видите перед собою женщину, жаждущую покаяться в тяжких грехах, чтобы облегчить свою душу и испросить прощения Всевышнего. Умоляю вас, преподобный отец, примите мою исповедь и дайте мне отпущение.
   -- Час исповеди миновал, -- ответил мнимый священник, -- но когда сходятся люди во имя Господне, тогда час неважен. Покайся мне здесь же, на ступеньках алтаря, в своем грехе. Если я буду властен дать тебе отпущение, то облегчу тебя.
   С этими словами Лейхтвейс сел на одну из ступеней, а Лусиелла осталась на коленях. Преисполненная благоговения и раскаяния, она не смела взглянуть на священника. Но даже если бы она и сделала это, то в лице почтенного служителя церкви не узнала бы того, кого они недавно вместе с мужем вытащили из реки и над трупом жены которого собирались совершить ужасное преступление. Кроме того, Лейхтвейс сел так, что лицо его оставалось в тени.
   -- Говори же, -- произнес он, -- в чем ты хочешь покаяться?
   -- Мой муж и я, -- порывисто заговорила Лусиелла, как бы не находя подходящих слов для своего признания, -- несколько лет тому назад прибыли в Австрию нищими. Кое-как мы добрались до Праги. Тут мы поселились в маленькой пустой хижине на берегу реки и приписались к общине села, в состав которого входила наша хижина. Незадолго до начала войны мы познакомились с одним евреем, обратившим наше внимание на то, что мы имеем возможность быстро разбогатеть. Дело в том, что наша хижина стояла у самого берега и к нему течением прибивало все, что выплывало из Праги. Еврей посоветовал нам закинуть сети, чтобы ловить трупы самоубийц. Эти трупы... преподобный отец... я не знаю, как и произнести такое признание... Клянусь, что я принимала участие лишь вследствие угроз мужа... Он же разрезал эти трупы на части и выделывал из них колбасы, а еврей покупал их у нас и продавал в Праге за большие деньги...
   Лейхтвейс содрогнулся, когда услышал о таком злодеянии. Ему стоило больших усилий, чтобы не выдать себя.
   -- Ты тяжко согрешила, -- произнес он, -- но кто приходит к Господу Богу с покаянием, тот может надеяться на прощение. Говори всю правду. Что было дальше?
   -- Вчера, -- дрожащим голосом продолжала Лусиелла, -- мы вытащили на берег два безжизненных тела: высокого, красивого мужчину и прелестную белокурую женщину, похожую на ангела. Мужчина этот скоро пришел в себя, и я могу сказать, что оказала немало содействия при спасении его жизни. Я растирала и откачивала его. Но женщина так и не очнулась, и мы сочли ее мертвой. Мужчина был вне себя от горя, и даже я растрогалась, глядя на него. Но мой муж заставил меня перенести тело женщины, которую мы сначала похоронили на кладбище, в нашу хижину, чтобы... но что с вами, преподобный отец? Даже вы, священник, не в силах выслушать столь ужасной исповеди.
   И действительно, Лейхтвейс глухо застонал и закрыл лицо обеими руками. Каждое слово Лусиеллы причиняло ему ужасные муки, так как он выслушивал повесть о страшной участи, постигшей его обожаемую жену. Лусиелла не подозревала, что находится на краю гибели: Лейхтвейс схватился за кинжал и чуть не убил каявшуюся грешницу, но вовремя опомнился и не осквернил храм ужасным злодеянием, которое к тому же лишило бы его возможности выслушать исповедь до конца.
   -- Говори дальше, -- произнес он сравнительно спокойно, так как успел овладеть собой, -- кончай свою исповедь, не уклоняясь от истины, как бы она ни была ужасна. Говорю тебе, блаженны с чистым сердцем предстоящие пред Господом, и горе тем, кто не очистился от грехов своих, ибо они не узрят лика Господня.
   Лусиелла задрожала всем телом и зарыдала. Она прижала лицо к холодному мрамору ступенек алтаря. Наконец она кое-как оправилась.
   -- Мы отнесли труп в нашу мастерскую, -- продолжала она, -- женщина эта была так прекрасна, что мне стало стыдно даже прикоснуться к ней, хотя мы оба считали ее мертвой.
   -- Вы только считали ее мертвой? -- прервал Лейхтвейс Лусиеллу. -- Значит, на самом деле она была жива? Говори! Та женщина, которую вы взяли из могилы, не была мертва?
   -- Нет, -- произнесла Лусиелла.
   Мнимый священник зашатался. Казалось, он упадет и лишится чувств. Но он успел схватиться за ножку стоящего рядом высокого канделябра и удержался.
   -- Дальше! -- простонал он. -- Значит, она была жива? Что с ней сталось? Говори! Я хочу знать.
   -- Я все расскажу, -- ответила Лусиелла, -- ничего не скрою от вас; вы заместитель Господа Бога на земле, и от вас я ожидаю получить отпущение. Во всем виновен мой муж. Он наточил свой нож, чтобы одним взмахом отрезать несчастной голову. Но что с вами, преподобный отец?
   -- Не отвлекайся, -- проговорил мнимый священник, -- говори дальше. Я должен все знать. Твой муж взял нож -- и что же он сделал? Ранил ли он ее? Или зарезал? Говори скорее!
   -- Едва мой муж прикоснулся ножом к красивой белой шее мнимой покойницы, как из груди красавицы вырвался вздох.
   -- Вздох! Она пришла в себя! Она очнулась под ножом убийцы.
   -- Нет! Клянусь всеми святыми, мой муж не сделался убийцей! -- вскрикнула Лусиелла. -- Я оттолкнула его и не дала совершиться ужасному преступлению. Женщина приподнялась и взглянула на нас широко открытыми глазами. Мы пришли в неописуемый ужас и бросились бежать. Нам было страшно того чуда, которое совершилось с несчастной утопленницей.
   -- Чудо, -- пробормотал мнимый священник, -- да, это было чудо.
   Он закрыл лицо обеими руками и глухо зарыдал. Лусиелле казалось, что священник, подавленный ужасом совершенного злодеяния, печалится о ее погибшей и грешной душе.
   -- Что вы сделали потом? -- спросил затем Лейхтвейс, поборов свое волнение.
   -- Мы убежали, так как ни за что не хотели остаться в той хижине, где произошло такое сверхъестественное явление. Но предварительно, преподобный отец, -- готовьтесь выслушать нечто ужасное, -- прежде чем запереть снаружи дверь на ключ, мой муж вынул из плиты горящие угли, бросил их в кучу соломы, и хижина воспламенилась. Пламя и дым окутали ее. Я уже не сомневалась, что воскресшая покойница, если не сгорит, то задохнется в дыму.
   Лейхтвейс вне себя глухо зарычал, точно раненый зверь, схватил тяжелый серебряный канделябр, стоявший на возвышении и швырнул его об пол, так что он разлетелся вдребезги.
   -- Говори дальше! -- в ужасном волнении произнес он. В голосе его слышались гнев, ярость, отвращение и ужас.
   -- К счастью, -- продолжала Лусиелла, -- опасения мои не оправдались. Женщина не сгорела и не задохнулась, она в настоящее время находится в Праге, и я собственными глазами видела ее сегодня живую.
   -- Она жива? -- вскрикнул Лейхтвейс ликующим голосом.
   -- Да, жива, -- радостно повторила Лусиелла. -- Мы не сделались убийцами той, которую явно охраняла Дева Мария. Новым чудом она была спасена от пламени, так как в ту минуту, когда она, лишившись чувств, упала на пороге двери внутри хижины, к последней подъехал на своей телеге еврей Илиас Финкель, тот самый, который, как я вам говорила, посоветовал нам заняться нашим преступным делом. Он услышал стоны, увидел дым, выбивавшийся из щелей, выломал дверь, нашел несчастную женщину и спас ее.
   -- Он спас ее? -- произнес Лейхтвейс сдавленным голосом. -- Нет, говорю я тебе! Он был лишь орудием в руках Всевышнего. Сам Господь сохранил жизнь этой красивой, благородной женщине. Он не пожелал отнять ее у того, кто любит ее безгранично, больше своей жизни.
   Лусиелла медленно подняла голову и в недоумении взглянула на мнимого священника. Его слова возбудили в ней неясные подозрения; она начала догадываться, что тот, кому она исповедовалась, принимает более близкое участие в судьбе незнакомки, чем казалось совместимым с его саном.
   -- Преподобный отец, -- дрожащим голосом произнесла она, -- кто вы на самом деле? Вы говорите так, как будто знаете ту женщину. У вас на глазах слезы, вы охвачены страшным волнением -- неужели вы на самом деле знаете ее? А... теперь я понимаю! Да... это вы... я погибла... я сама выдала себя! Я узнаю вас... вы... муж ее, вы разбойник Лейхтвейс!
   Лусиелла вскочила и в ужасе отшатнулась от Лейхтвейса. Лицо ее исказилось смертельным страхом. От ужаса она не могла больше произнести ни слова и бросилась к выходу. Но Лейхтвейс, успевший сбросить с себя одежду священника, одним прыжком соскочил со ступенек алтаря и бросился за Лусиеллой. Итальянка, сознавая опасность, бежала к двери. Еще два-три шага и она спасена. Но вдруг она зашаталась, глухо застонала и упала. Лейхтвейс, желая задержать Лусиеллу, сорвал доску с ближайшей скамьи и швырнул ее в бегущую. Лусиелла лишилась чувств. В то же мгновение Лейхтвейс кинулся к ней, выхватил из кармана веревку и связал ее по рукам и ногам. Затем поднял ее на руки и вернулся в глубь церкви. Там он остановился, подумал немного, а затем направился к маленькой боковой двери рядом с входом в алтарь.
   Он очутился у начала каменной лестницы, ведшей, по-видимому, на колокольню. По этой лестнице Лейхтвейс понес свою пленницу. Минут через пять он добрался до самого верха колокольни. Помещение, довольно просторное, было покрыто сводчатой крышей на толстых деревянных стропилах. Посередине висел огромный колокол, с которого спускались два толстых каната. При помощи этих канатов звонарь, когда было надо, приводил в движение язык колокола. В одной стене имелись маленькие дверцы, запертые на задвижку и служившие для того, чтобы звонарь мог, в случае надобности, подавать сверху вниз сигналы. Надобность эта являлась, например, во время пожара: тогда звонарь отворял дверцы и при помощи большого рупора возвещал населению о случившемся.
   Лейхтвейс подошел к этой дверце, отодвинул задвижку и выглянул наружу. Колокольня была так высока, что городские здания казались карточными домиками, построенными детскими руками. Лейхтвейс наклонил итальянку из двери так, что ветер подул ей в лицо, и она вскоре очнулась. Лусиелла открыла глаза и с ужасом увидела, что висит между небом и землей. Лейхтвейс держал ее так, что она почти половиной тела повисла над бездной.
   -- Боже праведный, -- простонала она, -- что вы делаете? Вы хотите сбросить меня отсюда, хотите убить? Помогите! Помогите, добрые люди!
   -- Молчи, -- произнес Лейхтвейс. -- Если бы ты кричала в десять раз громче, то и тогда там внизу твоих криков никто не услыхал бы. Ты в моей власти. Стоит мне выпустить тебя, ты полетишь вниз и разобьешься в лепешку.
   Лусиелла глухо застонала и закрыла глаза.
   -- Но мне не нужна твоя жизнь, -- продолжал Лейхтвейс, -- я дарую тебе ее, так как ты, так или иначе, принимала участие в судьбе моей несчастной жены и раскаяние заставило тебя высказаться на исповеди. Я требую от тебя только, чтобы ты мне сказала, где она находится. Предупреждаю: не обманывай меня. Ты останешься жива лишь в том случае, если моя жена будет спасена.
   -- Я знаю, вы убьете моего мужа! -- дрожащим голосом отозвалась Лусиелла. -- Ведь вы отомстите ему за все?
   -- Это тебя не касается! -- крикнул Лейхтвейс. -- Твой муж заслужил кару. Не теряй же времени! Мои руки начинают ослабевать. Говори скорее, надо положить этому конец.
   -- Я скажу вам всю правду, -- прохрипела Лусиелла, -- только сжальтесь надо мной! Если вы человек, а не дьявол, то не пытайте меня.
   -- Я освобожу тебя только после того, как ты мне скажешь, где находится моя жена.
   Лусиелла поняла, что мужа ей все равно не спасти, и поэтому решила спасти хотя бы свою собственную жизнь.
   -- Ваша жена жива, -- отрывисто проговорила она, -- она в настоящее время в доме Илиаса Финкеля, который запер ее в погребе.
   -- А что он намерен делать с нею?
   -- Не знаю. Право, не знаю.
   -- Лжешь! -- громовым голосом произнес Лейхтвейс. -- Замыслы жида тебе известны.
   -- Хорошо, я скажу все. Илиас Финкель и мой муж собираются выдать вашу жену графу Сандору Батьяни. Жид говорит, что граф заплатит за нее большие деньги.
   Лицо Лейхтвейса перекосилось. Он побледнел как полотно.
   -- Они хотят продать мою жену, -- проскрежетал он, -- они обращаются с нею, как с товаром! О, они поплатятся мне за все ужасы, перенесенные моей бедной Лорой! Я сумею свести с ними счеты! Говори, но только правду, если жизнь тебе дорога, когда именно они собираются осуществить этот гнусный торг? Когда они намерены выдать мою Лору графу Батьяни?
   -- Господи, помоги! -- простонала Лусиелла. -- Я должна предать своего мужа. Я должна погубить его. Но я не могу поступить иначе! Я во власти человека, который не знает ни жалости, ни сострадания.
   -- Жалости и сострадания? -- повторил Лейхтвейс. -- А вы, подлые злодеи, сжалились над моей женой? Не вы ли похитили ее из гроба? Не вы ли перенесли ее в вашу бойню? Не вы ли занесли над нею нож? А еще смеете говорить о сострадании? Лусиелла, не заставляй меня вспомнить того, от чего я чуть не лишился рассудка. Иначе, клянусь Всемогущим Судьей, я не пожалею и выпущу тебя из рук. Говори скорей! В какое время должен состояться этот постыдный торг?
   -- Сегодня ночью, -- ответила Лусиелла, не смея пошевельнуться и опасаясь сорваться в ужасную бездну, -- сегодня в полночь Пьетро отправится в Градшин с докладом к графу Батьяни и проводит его на квартиру Илиаса Финкеля. А затем они хотят отвезти вашу жену к графу в закрытой карете.
   -- Сегодня! -- проговорил Лейхтвейс. -- Это мне только и нужно было знать. Господь вразумил тебя сказать мне правду. Довольно, я не брошу тебя вниз.
   Он втащил обезумевшую от страха Лусиеллу внутрь помещения. Лусиелла подумала, что он развяжет ее и вернет ей свободу. Она уже рассчитывала, что сейчас же побежит к Илиасу Финкелю, чтобы предупредить его и мужа о грозящей опасности. Ей было жаль прибыльного дела, затеянного евреем, так как Илиас Финкель утверждал, что Батьяни, не задумываясь, уплатит за жену разбойника тысяч двадцать гульденов. Старый жид говорил, что комендант Праги до безумия влюблен в Лору. Этому вполне можно было поверить, глядя на ангелоподобную красавицу. Жид обещал итальянцам половину суммы, а этого было более чем достаточно, чтобы им удалиться на родину и зажить там припеваючи. Но Лусиелле пришлось убедиться, что она ошиблась в расчете. Лейхтвейс и не думал развязывать ее. Правда, он освободил ее ноги, но подвел ее к столбу, который стоял посередине колокольни, и привязал ее к нему, дважды обмотав веревку кругом ее ног и шеи.
   -- Господи, спаси и помилуй! -- простонала Лусиелла. -- Неужели вы хотите предать меня голодной смерти? Ведь сюда по целым дням никто не заходит. Клянусь, что я не выдам вас, не расстрою ваших планов! Вы только отпустите меня! Освободите!
   -- Ты останешься жива, -- ответил Лейхтвейс. -- Я сам освобожу тебя, и притом немедленно, после того, как спасу мою Лору. Но если я опоздаю, если Илиас Финкель вместе с твоим мужем уже успели продать ее, то ты погибнешь и умрешь здесь с голода. Молись, Лусиелла, за мою жену. Твоя жизнь зависит от ее спасения. Молясь за нее -- ты будешь тем самым молиться за себя.
   Лейхтвейс отвернулся и быстро вышел. Лусиелла слышала его удаляющиеся шаги.
  

Глава 67. ВОЗМЕЗДИЕ

   В одной из убогих комнат ветхого домика Илиаса Финкеля сидел он сам и Пьетро Ласкаре. На столе стояли остатки более чем скромного ужина, пузатая бутылка с водкой и два стакана. Пьетро Ласкаре все время усердно пил. Илиас Финкель встал со своего старого плетеного кресла, подошел к двери и прислушался, оттуда он направился к окну, выглянул на улицу, а затем с недовольным лицом обратился к итальянцу:
   -- Очень это странно, Пьетро, что твоя жена не возвращается. Ты вот сидишь, пьешь и не можешь оторваться от этой отвратительной водки, а до Лусиеллы тебе как будто и дела нет.
   -- Черт с ней, -- проворчал Пьетро, который успел уже захмелеть, -- какое мне дело до нее? Она вернется, будьте покойны. Ее никто не отнимет у меня, а если и отнимет, то живо бросит.
   -- А что если она ушла, чтобы выдать нашу тайну? -- злобно проговорил Илиас Финкель, теребя свою жиденькую бородку. -- Если она решила сама сделать дело с графом Батьяни? Я никому не доверяю и очень жалею, что выдал вам свою тайну, показав белокурую красавицу в моем погребе.
   -- Можешь не беспокоиться, -- отозвался Пьетро, снова выпивая стакан водки, -- она не выдаст, она баба верная и не предаст меня ни за какие деньги. Дело в том, что здесь в Праге, в большом городе, она интересуется всяким пустяками. Она любопытна, как все женщины, и, вероятно, гуляет близ укреплений, где любуется пестрыми мундирами солдат. Все женщины одинаковы. Все они по мундирам с ума сходят.
   Финкель немного успокоился, уселся в кресло и сделал глоток из своего стакана.
   -- Однако пора, -- сказал он немного погодя. -- Ты теперь же отправишься к графу Батьяни и пригласишь его прийти ко мне, если он хочет увидеть Лору фон Берген. Сам я, по некоторым причинам, не пойду туда. Ты скажешь страже, что принес важное известие, что ты жил в хижине на берегу реки и видел передвижение прусских войск, тебя сейчас же отведут к графу Батьяни. Когда ты с ним останешься с глазу на глаз, то стоит тебе произнести только "Лора фон Берген", и ты сам увидишь, что с этого влюбленного дурака не трудно будет содрать двадцать тысяч гульденов за женщину, за которой он гоняется уже несколько лет.
   Пьетро Ласкаре встал.
   -- Э-ге-ге! -- воскликнул Илиас Финкель. -- Ты выпил лишнее и не сумеешь передать то, что нужно.
   -- Молчи, жид проклятый! -- воскликнул итальянец. -- Если я и выпил несколько рюмок, то это пустяки. Как только я выйду на свежий воздух, весь хмель и улетучится. Смею тебя уверить, что я приведу графа через час. Впрочем, он вряд ли согласится посетить тебя в твоем доме, находящемся в гетто. Он будет опасаться, что его узнают. И действительно, для графа Батьяни мало чести быть знакомым с Илиасам Финкелем.
   -- Болван ты и больше ничего, -- злобно ответил Финкель. -- Неужели ты думаешь, что я не имел этого в виду? Я устроил так, что коменданта никто не узнает и он, входя сюда, не обратит на себя внимание моих единоверцев.
   С этими словами Финкель подошел к старому комоду и вынул из ящика завернутый в бумагу и завязанный шнурком узел.
   -- Вот возьми это с собой, Пьетро, -- сказал он, передавая сверток итальянцу. -- Я посылаю графу Батьяни шелковый кафтан и шапочку, какие носят евреи, а вместе с тем фальшивую рыжую бороду. Пусть он наденет все это на себя и придет ко мне один, без тебя. Иначе могут обратить внимание, что ты идешь с каким-то евреем.
   -- А мне куда деваться? -- недоверчиво спросил Пьетро. -- Ты, как видно, собираешься обмануть меня?
   -- Когда граф Батьяни войдет сюда, -- продолжал Илиас Финкель, досадливо махнув рукой, -- то ты последуешь за ним минут через пять или десять. Я оставлю дверь открытой, и когда я уже вместе с графом буду у нее, у графини, то и ты явись туда. Но предупреди коменданта, чтобы он принес с собой двадцать тысяч гульденов. Деньги должны быть уплачены наличными. Если у него их нет, пусть до поры до времени возьмет их из казенной кассы. Он знает, что спустя сутки сумеет вернуть их. Да, он это знает, отлично знает.
   Илиас Финкель как-то странно ухмыльнулся. Пьетро в недоумении взглянул на него и пробормотал:
   -- Клянусь всеми святыми, ты опасный жид! Сдается мне, что не в первый раз ты делаешь дело с комендантом Праги, продавая ему эту красавицу, жену разбойника Лейхтвейса.
   -- Тебе-то что? -- вспылил Финкель. -- Иди и приведи знатного гостя. Через час настанет полночь, и когда часы пробьют двенадцать, Лора будет принадлежать графу Батьяни, а мы с тобой заработаем двадцать тысяч гульденов.
   Итальянец закутался в свой плащ, взял сверток и вышел на улицу. Илиас Финкель запер за ним дверь и, усмехнувшись, пробормотал:
   -- Иди, иди, Пьетро. Ни одного крейцера ты не получишь из тех двадцати тысяч гульденов. Теперь ты у меня состоишь на посылках, потому что я сам не хочу показываться в Градшине, а когда исполнишь все, что нужно, то больше сюда уж не вернешься.
   Потирая руки, Финкель вошел в комнату и начал ходить взад и вперед, напряженно размышляя о чем-то.
   -- Все идет как по маслу, -- бормотал он, -- все налаживается. Я возьму с Батьяни двадцать тысяч гульденов и за это выдам ему красивую жену разбойника Лейхтвейса. Пусть потешается, прежде чем придет ему конец. Когда в полночь дело будет сделано, я улизну через задние двери, чтобы не попасться итальянцу, и как можно скорее убегу в Пруссию. Обязательство графа Батьяни выдать крепость прусскому королю у меня в кармане. Я поставлю пруссакам условия, чтобы миллион талеров переводом на английский банк был выдан мне для передачи графу Батьяни. Но не Батьяни получит эти деньги, а я сам. А потом я еще раз вернусь в Прагу и сообщу гражданам о намерениях коменданта. Меня вознаградят за то, что я спас город, а графа разорвут на части, и это будет моей местью за те мучения, которые я в свое время испытал. Мои еще до сих пор не зажившие раны напоминают мне, чтобы я не забыл о мести. Нет, я не забуду ее, я сам буду присутствовать, когда народ растерзает графа Батьяни, а когда он будет умирать, то я крикну ему на ухо: "Этим ты обязан мне, Илиасу Финкелю. Я отомстил тебе за то, что ты мне сделал, я воздал тебе за все сторицею".
   С диким хохотом еврей опустился в свое плетеное кресло, так что оно затрещало, и поднес стакан к губам, но отпил очень немного.
   -- Нельзя пить. Голова должна быть свежа. Это важнее всего.
  
   Тем временем Пьетро Ласкаре шел своей дорогой и вскоре вышел из гетто. Он довольно сильно покачивался, и его надежда на ночной воздух не оправдалась. Напротив, выйдя на свежий воздух, он почувствовал, что выпил лишнее. Покачиваясь из стороны в сторону, он кое-как поплелся дальше. Приближаясь к Градшину, он в темноте увидел мрачные очертания замка, в котором жил комендант. Перейдя мост, Пьетро собирался подняться на холм, на котором возвышался Градшин. Вдруг он почувствовал, как кто-то сзади положил ему руку на плечо. Обернувшись, он увидел незнакомца, тоже закутанного в широкий плащ, с широкополой шляпой, низко надвинутой на лоб.
   -- Послушайте, -- заговорил незнакомец, -- предупреждаю вас, не ходите в Градшин. Откажитесь от вашего намерения, если жизнь вам дорога.
   Пьетро выпучил глаза на незнакомца и вдруг вспылил:
   -- Кто вы такой? Как вы смеете приставать ко мне на улице и давать непрошеные советы? Убирайтесь к черту! Я пойду туда, куда хочу.
   Он хотел уйти, но незнакомец торопливо проговорил:
   -- Глупо будет, Пьетро Ласкаре, если вы попадетесь в ловушку, расставленную вам Илиасом Финкелем. Еврей хочет отделаться от вас. Если вы войдете в Градшин, то там и останетесь и погибнете в одном из подвалов.
   Пьетро отшатнулся. Он пришел в сильное недоумение от слов незнакомца, который, по-видимому, отлично знал цель его путешествия в Градшин.
   -- Вы искренно говорите со мной? -- спросил Пьетро. -- Если так, то назовите мне свое имя.
   -- Охотно скажу вам все, -- ответил незнакомец, -- но не здесь, на улице. Пойдем и выпьем вместе бутылочку вина. В теплой комнате в трактире удобнее беседовать, чем здесь, где свистит ветер и моросит холодный дождь.
   Заманчивая перспектива бутылки вина в теплой комнате соблазнила итальянца.
   "Я еще успею пойти к графу Батьяни, -- подумал он, -- бутылку вина можно выпить быстро, на это нужно минут десять, не больше".
   -- Хорошо, я пойду с вами, -- сказал он. -- Интересно знать, что вы мне скажете. Неужели вы на самом деле думаете, что еврей хочет меня провести и заманить в ловушку?
   -- Конечно, -- ответил незнакомец, идя рядом с итальянцем. -- Илиас Финкель хитер, как все евреи. Он намерен сделать выгодное дело, продав графу Батьяни ту белокурую красавицу, которая сидит у него в погребе.
   -- Как? Вам известно и это? -- изумился Пьетро, недоумение которого все больше росло. -- Черт возьми, кто же вы такой? Откуда вы знаете все тайны еврея?
   -- Не все ли равно, кто я. Предположите, что я смертельный враг Илиаса Финкеля и хочу испортить ему дело, имея на то возможность. Словом, как бы там ни было, а вы пропащий человек, если войдете в Градшин, так как Финкель наклеветал графу Батьяни на вас и убедил его, что вы прусский шпион. Как только вы появитесь в Градшине, вас схватят и посадят в тюрьму.
   -- За это мне жид жестоко поплатится! -- проскрежетал Пьетро, сжимая кулаки, при этом он невольно сделал движение, вследствие которого плащ его раскрылся и незнакомец увидел сверток.
   -- Что это вы несете с собой? -- спросил он. -- Вероятно, Финкель дал вам нечто такое, что еще сильнее возбудит подозрение против вас.
   -- В этом свертке находятся кафтан, ермолка и фальшивая борода, -- ответил Пьетро. -- Этим нарядом должен воспользоваться граф Батьяни, чтобы его не узнали, когда он посетит дом Финкеля в гетто.
   -- Вот как, -- насмешливо произнес незнакомец, -- неужели вы сами не догадываетесь, в чем дело? Еврей хочет, чтобы при вас нашли костюм для переодевания. Ведь вы этим сами себя выдадите.
   -- Черт возьми, -- злобно проговорил Пьетро, -- теперь я уж не попаду в ловушку!
   Он хотел бросить сверток на улице, но незнакомец остановил его.
   -- Погодите, -- сказал он. -- Сохраните этот наряд, он послужит со временем уликой против Финкеля. А вот и трактир. Войдемте.
   -- Неужели в этом заброшенном домике находится трактир? -- изумился Пьетро, взглянув на маленький домик, стоявший на берегу реки и совершенно не освещенный. -- Это не похоже на трактир. Ни фонаря, ни вывески. Скорее похоже, что здесь когда-то жили люди, а теперь покинули жилище.
   -- И тем не менее это трактир, -- возразил незнакомец. -- Дело в том, что хозяин принимает гостей в задних комнатах. Сами убедитесь, какая там собирается веселая компания.
   Пьетро кивнул головой, по-видимому, удовлетворившись этим разъяснением. Незнакомец открыл входную дверь. Передняя была освещена только одной маленькой лампочкой. Но в ту же минуту Пьетро, действительно, услышал веселый смех и увидел свет в одной из дверей. Кроме того, оттуда раздавался звон стаканов, стук костяшек, шум вилок и ножей.
   -- Сами видите, -- заметил незнакомец, -- что вы действительно находитесь в трактире.
   -- Совершенно верно, -- отозвался итальянец, -- такую музыку можно слышать только в трактире. А как он называется?
   Незнакомец ответил не сразу. Потом он положил итальянцу руку на плечо и шепнул ему на ухо:
   -- Он носит название "Кровавая месть".
   Пьетро в недоумении взглянул на своего спутника.
   -- Странное название, -- проговорил он, -- никогда такого не слыхал. Впрочем, не в этом дело. Лишь бы вино было хорошее и компания веселая.
   -- Вам будет очень весело, -- ответил незнакомец, -- так весело, как никогда еще не бывало. А вино, красное, как кровь, польется в этом доме рекою.
   Незнакомец отворил одну из дверей и вошел вместе с Пьетро в ярко освещенную комнату. Итальянец уже не сомневался, что действительно находится в трактире. За столиками сидели несколько человек. Какая-то молоденькая, хорошенькая женщина подавала бокалы и стаканы. Правда, гостей было немного, всего четыре человека. Они не обратили никакого внимания на итальянца и незнакомца и не прервали своей беседы. Незнакомец предложил итальянцу сесть за свободный столик, снять плащ и положить на стул сверток. Пьетро уселся поудобнее, а незнакомец занял место рядом с ним. Незнакомец почему-то не снял ни плаща, ни шляпы.
   -- Послушайте, -- крикнул он служанке, -- принесите-ка моего любимого вина!
   Служанка кивнула головой и скрылась в другой комнате. Вскоре она вернулась, неся на жестяном подносе два больших бокала, при виде которых Пьетро улыбнулся, предвкушая удовольствие. Служанка поставила поднос с бокалами на стол и отошла в сторону. Пьетро жадно схватил один из бокалов и поднес его ко рту, но тотчас же поставил его обратно.
   -- Что же это за угощение, -- расхохотался он, -- бокалы-то принесли, а вина нет! Где оно?
   -- Вот оно! -- громовым голосом крикнул незнакомец.
   И прежде чем Пьетро успел отскочить, незнакомец выхватил кинжал и вонзил его в грудь своего спутника. Кровь брызнула высоко вверх. Незнакомец схватил один из бокалов и держал его так, что кровь наполнила сосуд.
   -- Проклятие! -- прохрипел Пьетро, у которого от ужаса глаза чуть не выступили из орбит. -- Вы убили меня!
   -- Ведь я тебе говорил, -- со злобной усмешкой произнес незнакомец, -- что дом этот носит название "Кровавая месть". Я отомстил тебе, гнусный злодей, за мою несчастную жену, которую ты собирался зарезать. Смотри сюда, взгляни на меня. Знай же, кто убил тебя. Я -- Лейхтвейс, муж красавицы Лоры, к шее которой ты уже прикоснулся ножом, намереваясь ее зарезать.
   -- Лейхтвейс! -- глухо простонал Пьетро. -- Я попал в руки разбойника Лейхтвейса!
   -- Совершенно верно! -- воскликнул разбойник. -- Знай же, что этот кинжал еще никогда не поражал ни одного порядочного человека, а только мерзавцев и негодяев, подобных тебе.
   С этими словами Лейхтвейс вынул кинжал из груди итальянца, и кровь начала обильно струиться из раны. Пьетро грузно упал на пол, опрокинув стул.
   Тем временем сидевшие за столиком четверо гостей встали и окружили Лейхтвейса. Это были его товарищи и с ними Елизавета. Зигрист наклонился к умирающему, осмотрел его и равнодушно сказал:
   -- Он кончается. Что делать с трупом?
   -- Бросьте в реку, -- приказал Лейхтвейс.
   Отто и Бруно подняли итальянца, который испустил последний вздох еще раньше, чем они успели донести его до двери. Лейхтвейс поднял сверток, принесенный итальянцем, и развернул его. Он вынул оттуда шелковый черный кафтан, еврейскую ермолку и длинную рыжую фальшивую бороду. Затем сбросил плащ, надел кафтан и ермолку и прикрепил бороду.
   -- Вы, друзья мои, -- сказал он, -- ожидайте меня здесь. Или я через час вернусь сюда вместе с Лорой и тогда мы торжественно отпразднуем ее возвращение, или вы никогда больше меня не увидите.
   -- Позволь мне сопутствовать тебе, -- попросил Зигрист.
   -- Нет, -- решительно заявил Лейхтвейс, -- на этот раз я пойду один. Я хочу один спасти мою Лору. Впрочем, мне придется иметь дело с врагом, которого одолеть нетрудно, тем более, что я войду к нему переодетый. Но будьте наготове, друзья мои. Сегодня ночью вы мне будете нужны. Прежде чем покинуть Прагу, мы оставим гражданам маленькую память о себе, которую они не скоро забудут. Меня и жену мою они хотели утопить. За это я их награжу огнем, и тогда мы посмотрим, какая из этих двух стихий страшней -- вода или огонь.
   Лейхтвейс кивнул товарищам, быстро вышел из дома и пошел по направлению к гетто.
  

Глава 68. СНОВА ВМЕСТЕ

   Илиасу Финкелю казалось, что время движется ужасно медленно. Он то и дело подходил то к окну, то к двери и даже как-то раз высунул голову на улицу, чтобы прислушаться, не идет ли Батьяни. Он дорожил временем, зная, что дело с графом мало устроить как можно скорее; в ту же ночь он должен был уйти из Праги, чтобы доставить прусскому королю обязательство, выданное комендантом крепости, и получить взамен этого перевод на миллион талеров. Финкель не сомневался, что граф Батьяни с удовольствием даст двадцать тысяч гульденов за Лору; ведь Батьяни всегда был влюблен в жену Лейхтвейса и восторгался ее красотой.
   -- Двадцать тысяч гульденов! -- пробормотал еврей, протирая свои грязные руки. -- В сущности, это слишком мало за Жемчужину Рейна. Но мне ведь предстоит получить еще миллион, и потому я, так и быть, не возьму дороже.
   Вдруг Финкель услышал шаги на улице. Кто-то подошел к запертой двери и остановился.
   -- Это он, -- возликовал Финкель, -- это Батьяни! Значит, Пьетро Ласкаре исполнил поручение. Теперь, красавица Лора, я выдам тебя замуж. Да еще за кого! Таким образом я сведу счеты также с Лейхтвейсом. Я еще не забыл, как он меня когда-то связал и поджег мой дом. Я знаю, он очень привязан к этой женщине, и, продав его жену графу Батьяни -- его смертельному врагу, я тем самым вырву у него из груди сердце и растопчу его.
   Послышался легкий стук в дверь. Финкель отодвинул задвижку. Он увидел перед собою рослого мужчину в кафтане еврейского покроя, с густой рыжей бородой и с низко надвинутой на лицо широкополой шляпой, так что лица пришельца нельзя было разглядеть. Но Финкелю незачем было всматриваться в это лицо: ведь на пришельце был тот самый кафтан, который он дал итальянцу, и та же рыжая борода. Еврей нисколько не сомневался, что перед ним граф Батьяни, комендант Праги.
   -- Добро пожаловать, граф Батьяни, -- шепнул Финкель, -- вы редкий гость в этом доме, но и повод вашего прихода тоже очень редкий.
   -- Неужели, -- прошептал мнимый граф Батьяни, -- Лора фон Берген находится в вашей власти и вы намерены продать ее мне?
   -- Я вижу, Пьетро Ласкаре уже проболтался, -- ответил Финкель. -- Да, совершенно верно, граф Батьяни, я поймал в свою клетку ту самую птичку, которая вам всегда нравилась, и если вы за нее уплатите двадцать тысяч гульденов, она будет ваша. Тогда вы можете ее запереть в золотую клетку в Градшине и делать с ней все, что вам будет угодно.
   Пришелец сделал нетерпеливое движение. Финкель понял это в том смысле, что граф Батьяни никак не может дождаться свидания с красавицей Лорой.
   -- Двадцать тысяч гульденов находятся при вас? -- спросил Финкель.
   Мнимый граф указал на свою грудь.
   -- Значит, при вас? -- обрадовался Финкель. -- В таком случае спустимся в мой погреб. Там вы собственными глазами убедитесь, что я хочу вам выдать именно Лору фон Берген, а не кого-нибудь другого. Подождите немного здесь в передней, я сейчас зажгу фонарь и возьму ключ.
   Мнимый граф Батьяни кивнул головой, и Илиас Финкель поспешно ушел.
   Минуты через три он вернулся, держа в одной руке фонарь с сальной свечой, в другой -- старый, заржавленный ключ.
   -- Пожалуйте, ваше сиятельство, -- сказал он, -- но когда сойдете в погреб, то не пугайтесь. Там, видите ли, не очень-то приветливо, и я не мог бы надолго запереть туда пленницу. Я вам говорю, граф, это женщина, которая достойна быть женой короля, а не какого-то разбойника. Она стала еще красивее, и ее недаром называют Жемчужиной Рейна. Я говорю вам сущую правду: если бы я не был стар и немощен, то не продал бы вам ее и за сто тысяч, даже за миллион. Я оставил бы ее себе. Я слышу, вы ворчите. Вам это не нравится. Не беспокойтесь, вам нечего ревновать Лору ко мне, я не прикоснулся к ней ни единым пальцем. Я ведь уже не в таких годах, когда хочется целоваться, для меня эти времена прошли, и меня теперь радует только звон золота и шуршанье кредиток. Но ведь это тоже музыка, да еще какая.
   Пока Финкель разглагольствовал, они пришли и остановились перед низенькой дверью. Еврей открыл ее и стал светить фонарем на лестницу, круто спускавшуюся куда-то вниз. Ступеньки этой лестницы полуразвалились и грозили обрушиться. Финкель пошел вперед, мнимый граф Батьяни следовал за ним. Если бы Финкель обернулся хоть один раз и увидел, какими глазами за каждым его движением следит его спутник, он догадался бы, что надвигается беда. Спустившись до самого низа, Финкель прошел по узкому, выложенному камнями проходу, в конце которого было довольно большое сводчатое подвальное помещение. Освещалось оно маленьким, тусклым фонарем. Мнимый граф Батьяни остановился как вкопанный.
   У задней стены подвала на деревянной скамеечке сидела женщина. Одета она была в белое платье; мягкие белокурые волосы густыми прядями ниспадали на ее плечи.
   Мнимый граф Батьяни стоял у противоположной стены; он тяжело дышал, прижав обе руки к сильно бьющемуся сердцу. Финкель обернулся к нему и взял его за руку.
   -- Зачем вы остановились? Что с вами? -- воскликнул он. -- Ведь я вам говорил, что вы увидите именно ту, которую любите. Надеюсь, теперь вы верите, что это и есть Лора фон Берген, которую я хочу продать вам за двадцать тысяч гульденов наличными.
   -- Да, ты прав, -- еле слышно прошептал мнимый граф, -- это Лора фон Берген.
   Он собрался с силами и вместе с Финкелем направился к Лоре.
   Та встала. Лицо ее было полно бесконечной грусти. В глазах блестели слезы. При виде еврея и незнакомца она вздрогнула и дрожащим голосом произнесла:
   -- Наконец-то вы пришли, Илиас Финкель, чтобы вернуть мне свободу. Вы ведь не оставите меня больше здесь, в этом душном погребе. Вы примете мое предложение и отведете меня к мужу. Вы сами знаете, что он вас за это наградит по-королевски. В противном же случае вы навлечете на себя его месть и никуда не скроетесь от нее. Горе вам, Илиас Финкель, если Лейхтвейс узнает, что вы обидели меня. Нигде вы не скроетесь от него. Куда бы вы ни бежали, хотя бы на край света, он вас все равно разыщет.
   -- Вы хотите свободы? -- ответил Финкель. -- Да, вы будете свободны, сейчас, немедленно! Отсюда вы переедете в роскошный дворец, я верну вас тому, кто на вас имеет законные права. Клянусь, что я хочу свести вас с вашим законным мужем!
   Лора радостно вскрикнула. Она была так ошеломлена этим известием, что не устояла и принуждена была сесть.
   -- Значит, это правда! -- воскликнула она. -- Господь сжалился надо мной! Он внял моим молитвам. Он смягчил ваше сердце и вселил в него сострадание. Вы хотите соединить меня с моим мужем, хотите вернуть меня тому, кому я принадлежу всей душой и который оплакивает меня как покойницу. Обещаю вам, Илиас Финкель, что Лейхтвейс вознаградит вас за это. Вероятно, вы привели с собой проводника, который выведет меня из города? Я готова последовать за ним. Правда, я целые сутки ничего не ела и не пила, но я сейчас же отправлюсь в путь, чтобы только скорее упасть в объятия горячо любимого мужа.
   Она начала поправлять распустившиеся волосы, готовясь отправиться в путь.
   Мнимый граф Батьяни следил за каждым ее движением. Тоска и печаль давили ему грудь, но он стоял неподвижно, на некотором расстоянии от Лоры, чтобы она не могла видеть его лица. Свет фонаря в руках еврея был слишком слаб и не мог осветить лица пришельца. Илиас Финкель шепнул ему на ухо:
   -- Что же вы стоите, граф Батьяни, так неподвижно? Вынимайте из кармана двадцать тысяч гульденов, и самая красивая женщина в мире будет принадлежать вам.
   Как ни тихо произнес Финкель имя своего посетителя, Лора услышала его. Она вскочила как ужаленная и, дрожа всем телом, отскочила к стене.
   -- Какое имя вы произнесли, Илиас Финкель? -- воскликнула она. -- Не произносите его ни при мне, ни при Лейхтвейсе! Вы сами знаете, что это имя ненавистно, ужасно и отвратительно для нас.
   -- Тем не менее, -- возразил Илиас Финкель, -- вам придется примириться с этим именем. Именно граф Батьяни поведет вас в свой роскошный дворец, и если вы будете рассудительны, то в его объятиях постараетесь забыть Лейхтвейса, в сущности презренного разбойника и проходимца, с которым вы вели жизнь, полную опасностей, нищеты и унижения. Знайте, Лора фон Берген, этот мужчина с рыжей бородой не тот, за кого вы его принимаете. Он только на время нарядился так, а когда сбросит фальшивую бороду, вы узнаете в нем графа Сандора Батьяни, коменданта Праги. Он человек знатный и влиятельный, он любит вас, и я продал ему вас за двадцать тысяч гульденов.
   Лора пронзительно вскрикнула и отбежала в самый дальний угол подвала. Там она остановилась, дрожа всем телом от ужаса и страха.
   -- Нелегко вам будет справиться с нею, граф Батьяни, -- обратился еврей к своему спутнику, -- я скорей согласился бы пойти на хищного зверя, чем иметь дело с женщиной, которая меня ненавидит.
   Мнимый граф Батьяни ничего не ответил. Он стоял, закрыв лицо руками, грудь его порывисто поднималась.
   -- Но вы, граф Батьяни, -- продолжал Илиас Финкель, -- сумеете справиться со строптивой. Вы знаете, как взяться за дело. Вы будете действовать и лаской и кнутом. Смею вас уверить, граф Батьяни, кнут окажет вам хорошие услуги.
   -- Клятвопреступник! -- вдруг громко вскрикнула Лора голосом, полным негодования. -- Вы сами клялись мне, что отвезете меня к моему мужу. За минуту до этого вы клялись в этом и теперь нарушаете свою клятву.
   Илиас Финкель насмешливо расхохотался.
   -- Что вы говорите? -- ответил он. -- Разве я нарушил клятву? Разве я солгал, когда сказал, что соединю вас с вашим мужем? Разве вы можете отрицать, что были обвенчаны с графом Батьяни перед лицом всего двора герцога Нассауского? Разве я виноват, что в брачную ночь вы бежали с разбойником Лейхтвейсом? Я честный человек и не выношу несправедливости. Я нашел жемчужину и возвращаю ее законному владельцу. А вы, граф Батьяни, давайте скорее деньги и берите себе вашу жену. Я честно исполнил свое обещание; я порядочный человек, каких мало на свете.
   -- Приведите ее ко мне, -- глухо проговорил мнимый граф Батьяни.
   -- Вы хотите, чтобы я еще и привел вам ее? -- расхохотался еврей. -- Впрочем, вы правы. Я обязан сдать товар с рук на руки. Хорошо, я приведу ее к вам в объятия. Но прошу, не задерживайте меня слишком долго.
   Он приблизился к своему спутнику и шепнул ему на ухо:
   -- Вы сами знаете, что я сегодня же должен отправиться в прусский лагерь, чтобы покончить дело относительно сдачи города и принести вам миллион. И везет же вам, ваше сиятельство! Вы будете обладать красивейшей женщиной и еще вдобавок получите миллион талеров. Как вам не позавидовать!
   Илиас Финкель медленно направился к Лоре, но прежде чем он приблизился к ней, она бросилась к ногам мнимого графа Батьяни.
   -- Сжальтесь надо мною, граф Батьяни, -- воскликнула она, -- докажите хоть один раз, что у вас бьется сердце в груди, что вы способны испытывать сострадание! По вашему повелению меня и моего мужа связали и бросили в реку. Господь нас спас, Его сильная рука сохранила нас от гибели. Пережив тысячу опасностей, мы вышли на берег. Господь тем самым показал, что Он за нас. Неужели же вы, слабый человек, намерены восстать против Его всемогущей воли? Неужели вы собираетесь погубить то, что Он сохранил? Граф Батьяни, побойтесь греха, не призывайте на свою голову гнева Божьего. Вы достигли могущества и власти, но не забывайте, что Господу стоить поднять Свою десницу, и вы падете прахом. Бойтесь Бога и не дерзайте противиться Его воле. Как низко вы пали, граф Батьяни. Из рук презренного жида вы хотите принять ту, которая никогда, ни за что не будет принадлежать вам. Вы можете заставить отдаться вам, но в ваших объятиях вы будете сжимать тело без души, без сердца. Добровольно мои руки никогда не обнимут вас, добровольно я никогда не поцелую вас и, поверьте, сумею умереть при первой ласке, которую вы мне навяжете. Да, сумею умереть, граф Батьяни. При всем вашем могуществе вы не в состоянии будете удержать жизнь, которая стремится отойти в вечность.
   -- А время все идет! -- нетерпеливо воскликнул Илиас Финкель. -- Я вас совсем не узнаю сегодня, граф Батьяни. Вы стоите, а она болтает, вместо того, чтобы вы ее схватили и унесли. Впрочем, она так красива, что даже в моем старом сердце что-то шевелится, когда я смотрю на нее.
   Мнимый граф Батьяни медленно протянул руки, схватил Лору и силой привлек ее к себе. Он крепко обнял ее. Лора чувствовала, как он страстно прижимает ее к себе, как губы его крепко прильнули к ее губам. Она отшатнулась, но не со злобой, не с отвращением. Она была удивлена и озадачена. В то же мгновение она сама бросилась в объятия мнимого графа, и губы ее слились с его губами в страстном поцелуе. По поцелую Лора узнала своего горячо любимого мужа.
   Тем временем Илиас Финкель радостно потирал руки и ухмылялся. Он ходил вокруг нежно обнявшихся Лейхтвейса и Лоры, восклицая:
   -- О женщины, как вы изменчивы! Вы, словно камышовый тростник, покачиваетесь из стороны в сторону, вы, точно апрельская погода, сменяете солнышко на дождик, рыдания на смех. За минуту до этого она кричала о ненависти и отвращении, а теперь уже обнимается с ним и целуется. Это у женщин называется верностью!
   Вдруг страшный удар по голове сразил Илиаса Финкеля. Он упал на пол. Мнимый граф Батьяни, выпустив Лору из своих объятий, ударом кулака сбил еврея. Вместе с тем он сорвал фальшивую бороду и снова открыл свои объятия.
   -- Иди ко мне, жена моя, -- воскликнул он, -- отдохни на моей груди! Не граф Батьяни тебя обнимает, а я, твой муж, твой защитник. Я явился сюда, моя Лора, чтобы спасти тебя.
   Обезумев от радости и восторга, Лора снова припала к его груди. Она поняла, что все ее мучения кончились. Лейхтвейс, обняв одной рукой свою жену, с несказанным презрением обратился к валявшемуся на полу еврею.
   -- Настал твой час, Илиас Финкель, -- произнес он. -- Ты хотел торговать людьми, ты хотел продать беззащитную женщину тому, кто преследует свою добычу подобно лютому тигру. Ты знал, что Лора принадлежит мне, и ты осмелился посягать на мою собственность. Но ты, конечно, и сам не сомневаешься, что теперь мы сведем с тобою счеты, в итоге которых -- твоя смерть.
   Илиас Финкель лежал на полу, не смея пошевельнуться; широко открытыми глазами, с суеверным неописуемым ужасом смотрел он на внезапно явившегося мстителя и палача. От страха он не мог произнести ни звука, и лицо его перекосилось до неузнаваемости, нижняя челюсть отвисла, и седые жиденькие волосы буквально встали у него на голове дыбом. Лейхтвейс ни разу в жизни еще не видел такого безмерного ужаса.
   -- Повремени несколько минут, Лора, -- обратился Лейхтвейс к своей жене, -- и я выведу тебя из этого ужасного дома, где ты столько выстрадала. Но прежде чем уйти, я должен совершить суд. Негодяй заслужил смерть и без злодеяния, совершенного им над тобою. Ему в свое время удалось избегнуть казни за убийство младенца, но от меня он сегодня не уйдет.
   -- Гейнц, ненаглядный мой! -- воскликнула Лора. -- Будь милостив! Не омрачай радостного часа нашего свидания убийством. Не пачкай своих рук в крови этого презренного. Даруй ему жизнь. Об этом прошу тебя я, Лора, твоя жена.
   -- Слышишь ли ты, Илиас Финкель? -- громко и торжественно произнес Лейхтвейс. -- Ты слышишь, как за тебя заступается ангел Божий? Ты пытал ее, ты запер ее в подземелье, ты угрожал продать ее смертельному врагу. У нее достаточно оснований ненавидеть и презирать тебя, но она просит за тебя, она хочет даровать тебе жизнь. Но на этот раз я не могу исполнить ее просьбы. Я обязан убить тебя. Всякий человек, встречая на своем пути ядовитую гадину, должен умертвить ее, даже если она ему не угрожает, но гадина эта поползет дальше и может причинить вред другим. Поэтому готовься к смерти, Илиас Финкель. Твои молитвы, впрочем, пользы тебе не принесут. Кто грешил так тяжко, как ты, тот не может отмолить свои грехи в несколько минут.
   Финкель с трудом приподнялся немного и на коленях подполз к ногам разбойника.
   -- Сжалься, Лейхтвейс! -- простонал он заплетающимся языком. -- Что тебе за польза, если я умру? Я ядовитая гадина, но я уже стар и немощен и никому не могу вредить. Клянусь тебе, если ты даруешь мне жизнь, я переменю образ жизни! Клянусь...
   -- Не клянись! -- резко оборвал его Лейхтвейс. -- Твоя клятва -- гнусная ложь. Молись! Я не намерен прощать тебя.
   Илиас Финкель, дрожа всем телом от страха, обнял колени разбойника.
   -- Лейхтвейс, -- взмолился он, -- если ты оставишь меня в живых, я награжу тебя, я дам тебе богатство и власть! Я имею возможность сделать это. Обещаю тебе немедленно уплатить тридцать тысяч гульденов наличными деньгами. Разве это не дороже презренной жизни несчастного еврея? Подумай сам, тридцать тысяч гульденов -- все мое имущество, и я охотно пожертвую им, так как боюсь смерти. Мне страшно лежать под землей в деревянном гробу, я тогда не буду дышать, не буду видеть, не буду двигаться.
   -- Подлость всегда сочетается с трусостью, -- обратился Лейхтвейс к Лоре, -- и, пожалуй, человек этот достоин жить дальше, чтобы перенести все мучения нищенской старости. Но нет. Я обязан уничтожить его, я должен стереть его с лица земли. Обнажи свою грудь, Илиас Финкель, через минуту все будет кончено.
   С этими словами Лейхтвейс выхватил кинжал, на лезвии которого еще виднелась запекшаяся кровь.
   -- Ты видишь эту кровь? -- спросил он Илиаса Финкеля, который при виде кинжала упал навзничь. -- Это кровь твоего сообщника, кровь Пьетро Ласкаре, который поплатился жизнью за общение с тобой. Убив его, я обязан убить и тебя.
   Лейхтвейс занес над евреем руку с кинжалом. Илиас Финкель пронзительно вскрикнул и заплетающимся языком проговорил:
   -- Даруй мне жизнь! Я подарю тебе миллион! Миллион прусских талеров! Сегодня же ночью я отдам их тебе, и если ты умен, то получишь гораздо больше.
   -- Миллион талеров? -- в недоумении произнес Лейхтвейс. -- Ты ума лишился? Страх помутил твой ум? Откуда у тебя миллион?
   Илиас Финкель, видимо, переживал ужасную внутреннюю борьбу. Это была борьба жадности и алчности с желанием влачить дальше жалкое существование. Но чувство самосохранения взяло вверх. Дрожащими руками Илиас Финкель расстегнул жилет и вынул из потайного кармана лист бумаги.
   -- Бери, читай, -- проговорил он, -- а потом скажи сам, могу ли я подарить тебе миллион. Он внесен в английский банк, и если ты будешь умен, то можешь получить его.
   Лейхтвейс выхватил бумагу из рук еврея. Лора подняла фонарь и направила свет на бумагу. Лейхтвейс начал читать. Чем дальше он читал, тем больше лицо его принимало выражение неописуемого изумления. Как бы не поняв сразу, он снова перечитал бумагу. Но вдруг он громко засмеялся и голосом, полным радости, воскликнул:
   -- Вот теперь, граф Батьяни, в моих руках находится оружие, которым я могу погубить тебя. Если бы у тебя было даже сто тысяч жизней, эта бумага положит всем им конец. Ты собираешься предать город, доверенный твоей охране. Ты хочешь обмануть граждан, полагающихся на тебя как на коменданта крепости, ты хочешь сдать крепость прусскому королю за миллион талеров. Да, обо всем этом свидетельствует твоя подпись, граф Батьяни. Я знаю ее и не сомневаюсь в ее подлинности. Этот документ в моих руках обратится в секиру, которой я обезглавлю тебя. Ликуйте вместе со мной, ангелы Неба. Низвергнут самый гнусный подлец. Он передан в руки человека, который клянется, что избавит мир от изверга, слишком долго наводившего ужас.
   Илиас Финкель сложил руки и простер их к Лейхтвейсу.
   -- Господь милостив, -- проговорил он, -- в последнюю минуту он дал мне возможность спасти мою жизнь. Пусть народ растерзает графа Батьяни на части, я буду жить, а у меня и без этого миллиона найдется чем прокормиться.
   -- Ты слишком рано торжествуешь, -- возразил Лейхтвейс, -- я не давал тебе никаких обещаний. Пусть судьба твоя будет зависеть от случайности. Я не убью тебя, но я предам тебя гибели. Пусть Господь решит твою участь.
   Илиас Финкель дико вскрикнул и отшатнулся. Но Лейхтвейс уже схватил его. В подземелье разыгралась мрачная, ужасная сцена. Лейхтвейс швырнул еврея об пол, так что у того кости затрещали, и связал его по рукам и ногам. Как Финкель ни отбивался, он ничего не смог сделать. Убедившись, что сопротивление ни к чему не приведет, он осыпал Лейхтвейса потоком брани.
   -- Будь проклят, разбойник! -- прохрипел он. -- Проклятие на всех, кто любит тебя! Ты хочешь бросить меня здесь на произвол судьбы? Ты хочешь убить меня, не пачкая рук в крови? Ты хочешь, чтобы я умер от голода и отчаяния, а сам берешь драгоценный документ и захватишь миллион. Он нелегко мне достался и нелегко было убедить графа подписать эту предательскую бумагу. Что же получилось? Я трудился не для себя, а для разбойника Лейхтвейса. Боже праведный, неужели Ты не сразишь молнией этого вора? Сотвори чудо, о Господи, разверзи хляби небесные, сотвори второй потоп. Пусть все они потонут! Я разорен! Я погиб!
   -- Да, ты погиб, -- отозвался Лейхтвейс и оттолкнул связанного Финкеля ногой в угол подвала, -- ты погиб, если Господь не спасет тебя каким-нибудь чудом. Здесь в этом подземелье я тебя брошу, здесь тебя никто не будет искать. Предаю тебя мукам голода, отчаяния и угрызениям совести. А если случайно ты и спасешься, то, конечно, никогда в жизни не забудешь часа, в который был на краю гибели. А теперь, Лора, уйдем отсюда. Товарищи нас ждут. Их радость будет безгранична, когда они увидят тебя живую и невредимую.
   Лейхтвейс нежно обнял жену и вместе с нею вышел из погреба, не обращая внимания на крики и брань Финкеля, который в бессильной злобе и ярости катался по полу. Поднимаясь наверх по лестнице, Лейхтвейс и Лора от волнения не могли говорить. На этот раз судьба очень сурово обошлась с ними и разлука чуть не превратилась в смерть. Поднявшись в переднюю квартиры Финкеля, они вошли в его комнату в надежде отыскать для Лоры какой-нибудь плащ или большой платок. Лейхтвейс не хотел, чтобы она вышла на улицу в легком белом платье. В этой комнате, где еще так недавно сидел Илиас Финкель, строя преступные планы, где алчный еврей считал заранее свою наживу от выдачи крепости и продажи жены разбойника, здесь Лора снова горячо обняла своего возлюбленного мужа.
   -- Наконец ты снова со мной! -- воскликнула она. -- Снова я вижу тебя, снова я могу обнять тебя, ненаглядный мой Гейнц. Ты представить себе не можешь, что я выстрадала и какие муки вынесла. Ты думал, что я мертва, но я не могла только стряхнуть с себя оцепенения, в которое впало мое тело. Я видела и слышала все, что делалось кругом меня. Я видела твое горе, видела твои слезы, ощущала твои поцелуи. Я напрягала все свои силы, чтобы издать какой-нибудь звук, хотя бы вздох, и показать тебе, что я еще жива. Но я ничего не могла сделать, все мое тело точно окаменело. Я слышала, как ты беседовал с итальянцами о моем погребении, и чуть с ума не сошла при мысли, что буду заживо похоронена. Я испытала, что значит смертельный страх, я умирала при полном сознании. Когда вы положили меня в ящик и ты понес меня на кладбище, дорогой Гейнц, я отдала бы все на свете, лишь бы иметь возможность произнести одно только слово. Затем последовали дальнейшие ужасы. Итальянцы вытащили меня из могилы и перенесли в свое забрызганное кровью подземелье. Как теперь, вижу над собой нож, я еще чувствую прикосновение холодного клинка. Я уже не сомневалась, что настал мой последний час, что я буду зарезана презренными убийцами. Но вдруг я почувствовала, как у меня на лбу выступил пот. Кровь внезапно пришла в движение, ко мне вернулись силы и способность двигаться. Я приподнялась. Я была жива. О, как хочу я скорей забыть все эти ужасы и страдания! Слава Богу, теперь все прошло и я снова с тобою, ты снова обнимаешь меня. Теперь ничего мне больше уж не страшно. Когда я прижимаюсь к твоей груди, я спокойна.
   -- Да, Лора, -- воскликнул Лейхтвейс, у которого на глазах выступили слезы при ее рассказе, -- ты спасена волею всемогущего Бога!
   Снова уста их слились в поцелуе. Оба они рыдали от счастья.
   -- Гейнц, -- прошептала Лора, -- я хочу высказать тебе просьбу.
   -- Говори, дорогая.
   -- Обещай мне, что мы как можно скорее вернемся в нашу пещеру. Я тоскую по ней. Правда, и там нам угрожали опасности, но мы не были вынуждены расставаться, и я еще никогда не переживала таких ужасов, как за эти последние месяцы. Я тоскую по шелесту листьев в нашем родном лесу, по журчанью источника, по пению птиц, которые по утрам будили нас своими песнями. Я хочу снова увидеть волны Рейна, свою родную страну. Там и цветы иначе благоухают, там и деревья шелестят листьями иначе, и птицы поют не так, как здесь. Обещаешь ли ты мне, мой Гейнц, что мы как можно скорей вернемся в наше подземное жилище?
   Лейхтвейс мрачно нахмурил брови и ничего не ответил.
   -- Как, -- изумилась Лора, -- ты отказываешь в моей просьбе?
   -- Нет, Лора, -- ответил Лейхтвейс, -- но только я не могу обещать, что мы немедленно отправимся домой. Прежде чем уйти отсюда, прежде чем покинуть этот город, я должен довести до конца дело мести. Это моя священная обязанность. Я тоже вынес ужасные муки, которые могут сравниться с твоими страданиями. Я видел, как ты находилась во власти человека, преследующего тебя годами. Я еще и сейчас слышу страстные объяснения Батьяни, обращенные к тебе, моей святыне, моему божеству. Каждое его слово било меня по лицу, от каждой фразы я краснел и за каждое слово свое Батьяни должен мне теперь заплатить своей жизнью. Но месть моя направлена не против него одного. Я буду мстить всему населению Праги, которое бросило меня с тобой в пучину волн. Они узнают, что Лейхтвейса и жену его нельзя безнаказанно оскорблять, они поплатятся за причиненное нам зло. Завтра ночью я отомщу Батьяни и завтра же ночью зажгу такой пожар в Праге, что прусскому королю достанутся одни только развалины.
   -- Боже милосердный! -- воскликнула Лора. -- Ты хочешь погубить целый город? Подумай, Гейнц, что ты затеял? Ведь нас оскорбили лишь подонки. Почему же ты хочешь мстить и невиновным?
   Лейхтвейс кусал губы, и глаза его загорелись мрачным огнем.
   -- Не проси за этот злополучный город, Лора, он обречен мною на гибель, хотя, быть может, погибнет и без меня. Мое решение отомстить непреклонно, и даже твои просьбы будут напрасны.
   -- Я напомню тебе о словах Авраама, с которыми он обратился к Господу Богу, моля его пощадить Содом и Гоморру во имя хотя бы единого праведника.
   -- Праведника Господь сам защитит, -- воскликнул Лейхтвейс, -- а все остальные пусть погибнут! А теперь пойдем, Лора. Вон лежит платок, который, вероятно, принадлежал итальянке Лусиелле. Накинь его и пойдем.
   Спустя минуту Лейхтвейс и Лора вышли из дома. Пройдя через город, они благополучно добрались до маленького домика вблизи моста, где их ожидали товарищи. Когда разбойники увидели Лору, они разразились громкими криками радости, точно Бог ниспослал им неожиданное счастье. Они окружили Лору со всех сторон, обнимали и целовали ее без конца. Все сразу снова оживились. Лейхтвейс отозвал в сторону Бруно и Отто и приказал им немедленно отправиться на колокольню собора.
   -- Там вы найдете привязанную женщину, -- сказал он, -- выпустите ее на свободу. Но скажите ей, что ее настигнет месть Лейхтвейса, если она проронит хотя бы одно слово о том, что видела и слышала. Она знает меня и будет молчать.
   Бруно и Отто ушли. Остальные сели за стол вместе с Лорой и Лейхтвейсом и поужинали. Лора жадно набросилась на скромные блюда, наскоро приготовленные Елизаветой, а Лейхтвейс с восторгом наблюдал за каждым ее движением. Он то и дело гладил рукой ее пышные волосы и с благоговением слушал ее мягкий голос, не отрывая глаз от нее, как бы все еще не постигая чуда, благодаря которому она вернулась к нему.
   Через час Бруно и Отто вернулись. Их доклад сильно обеспокоил Лейхтвейса. Оказалось, что они не нашли Лусиеллы на колокольне. Они принесли с собой перерезанные веревки, которыми она была связана, и сообщили, что она исчезла, будучи, по-видимому, кем-то освобождена. Лейхтвейс с недовольным видом покачал головой.
   -- Напрасно я ей даровал жизнь, -- проговорил он, -- она выдаст все и, быть может, в настоящую минуту докладывает графу Батьяни обо всем, что произошло. Друзья мои, надо действовать решительно, иначе Батьяни уйдет от нашей мести.
   Лейхтвейс подошел к окну и выглянул наружу. Он задумал новый план, который неминуемо должен был привести к гибели его врага. Затем он снова обратился к своим друзьям.
   -- Зигрист, -- спросил он, -- видел ли тебя Батьяни когда-нибудь лицом к лицу?
   -- Ни разу, -- ответил Зигрист, -- разве только тогда, на большой дороге, близ села Шенейх, когда он напал на нас вместе с разъяренными крестьянами.
   -- Тогда он не мог рассмотреть тебя. Пойди сюда, я объясню тебе, что ты должен сделать. Никогда я еще не доверял тебе опасного поручения, которое требует отваги, решимости, присутствия духа и ума.
   Зигрист взял Лейхтвейса за руки и радостно воскликнул:
   -- Ты знаешь, Лейхтвейс, что я готов положить жизнь за тебя. Если ты хочешь дать мне поручение, связанное с гибелью негодяя Батьяни, то ты наполняешь меня гордостью и радостью.
   Лейхтвейс с Зигристом перешли в другую комнату и там проговорили довольно долго. Затем Лейхтвейс позвал остальных.
   -- Исполнили ли вы мое приказание? -- спросил он, -- удалось ли вам совершить кражу, о которой я говорил?
   -- Да, удалось, -- ответил Рорбек, -- мы совершили взлом того магазина, на который ты указал, и похитили оттуда богатые наряды. Мы не знаем, для чего они тебе нужны, но воля твоя для нас -- закон.
   -- Значит, наряды готовы?
   -- В другой комнате лежит огромный узел.
   -- Были ли вы затем у того парикмахера, о котором я вам говорил?
   -- Были. Парики и фальшивые бороды готовы.
   -- Благодарю вас, друзья мои. Я хорошо знаю, что всегда и во всем могу положиться на вас. Слушайте же, что вам предстоит сделать завтра ночью. Тебе, Зигрист, я уже дал необходимые указания. Когда ты исполнишь возложенное на тебя поручение, то примешь меры, чтобы завтра к полночи были готовы лошади, на которых мы в случае надобности покинем город. Предоставляю тебе достать этих лошадей, знаю, что ты сумеешь справиться с этой задачей.
   -- Завтра к полночи лошади будут готовы, -- решительно заявил Зигрист, точно ему стоило только войти в конюшню и вывести лошадей.
   -- Тебе, Рорбек, -- продолжал Лейхтвейс, -- я поручаю охранять Лору и Елизавету. Чтобы ни случилось, ты не отойдешь от них ни на шаг и будешь их защищать, жертвуя, в случае надобности, своей жизнью.
   -- Пуля, предназначенная им, -- ответил Рорбек, -- пронзит сначала меня. Живым я не отойду от них.
   -- Я знаю, друг мой, что ты не бросаешь слова на ветер, -- ответил Лейхтвейс. -- А теперь очередь за вами, молодые мои друзья. Кто из вас хочет оказать услугу, которая, в случае неудачи, может привести к гибели?
   -- Позволь мне, -- поспешно сказал Бруно.
   -- Нет, мне, -- произнес Отто.
   Лейхтвейс с гордостью взглянул на своих юных товарищей.
   -- Люди говорят, -- сказал он, -- что нет человека беднее разбойника Лейхтвейса. Как я неизмеримо богат и счастлив, что могу похвалиться такими друзьями, которые готовы умереть, пойти в огонь и в воду за меня. Как мне благодарить Бога за то, что Он даровал мне самые ценные сокровища: любовь благородной женщины и дружбу хороших людей. Слушайте же, милые мои, в чем дело: сегодня утром я показывал вам то большое, мрачное здание, расположенное в конце города, там, где река Влтава вступает в пределы Праги. Это здание -- пороховые погреба. В настоящее время там, как я узнал из достоверных источников, лежит около трех тысяч пудов пороха. Достаточно одной искры, чтобы вызвать взрыв с самыми ужасными последствиями.
   -- Мало того, -- воскликнул Зигрист, -- вся Прага будет разрушена, если взорвать пороховые погреба. Боже упаси нас и город от такого несчастья! Оно будет стоить жизни тысячам народа.
   -- А я именно и хочу вызвать эту катастрофу, -- ответил Лейхтвейс, глаза которого загорелись мрачным огнем. -- Да, друзья мои, вы ужасаетесь. Вы знаете, что я отхожу в сторону, чтобы не раздавить жука, ползущего по моей дороге, и сами не раз видели, как я поднимал с земли выпавшего из гнезда птенца, чтобы положить его обратно. Но завтра я совершу преступление единственное в своем роде. Завтра я похороню весь город, я взорву пороховые погреба, я сразу подожгу всю крепость, я погублю гордую, золотую Прагу, которая падет от мести разбойника Лейхтвейса.
   Разбойники молчали.
   -- Друзья мои, -- продолжал Лейхтвейс, -- мое решение непоколебимо. Я хочу погубить этот город и поэтому взорву три тысячи пудов пороха. Море огня зальет золотую Прагу, и все воды реки Влтавы не будут в состоянии потушить этот пожар. Слишком жестоко согрешили граждане этого города передо мной и моей женой. Слишком велика была ненависть, с которой они нас преследовали. Я должен совершить страшный суд, чтобы имя разбойника Лейхтвейса запечатлелось огненными буквами на скрижалях истории Праги.
   Вдруг Лора и Елизавета опустились перед Лейхтвейсом на колени.
   -- Ненаглядный мой Гейнц, -- воскликнула Лора, -- укроти свою жажду мести! Прости несчастных! Когда они бросали нас в реку, они не ведали, что творили. Они были обмануты клевретами графа Батьяни, совратившими их души и сердца. Ты покроешь свое имя позором. Ты уподобишься Герострату, который разрушил храм Дианы Эфесской только для того, чтобы увековечить свое имя в истории. Умоляю тебя! Прояви истинное величие и откажись от такой жестокой мести.
   -- Я присоединяю свою мольбу к просьбе Лоры, -- проговорила Елизавета. -- Подумай сам, какое ужасное несчастие ты хочешь вызвать. Если взорвутся пороховые погреба, если будут разрушены целые кварталы, то погибнет множество стариков, женщин и детей, которые ничем не провинились перед тобой. Лейхтвейс, подумай, что этим ты сам себя унизишь.
   Лейхтвейс стоял, скрестив руки на груди; он пытливо смотрел то на Лору и Елизавету, то на своих товарищей, как бы желая угадать их мысли.
   -- Что вы скажете на это, друзья мои? -- обратился он к Рорбеку и Зигристу. -- Уступить ли просьбам Лоры и Елизаветы, или исполнить раз принятое решение, хотя бы оно даже противоречило моим лучшим чувствам?
   -- Если ты намерен отомстить городу, -- ответил Зигрист, -- то я присоединяюсь к тебе. Влиятельные лица имели возможность остановить безумную чернь и предупредить злодеяние, совершенное над тобой и твоей женой. Они этого не сделали. А если так, то пусть праведники страдают вместе с грешниками. Я вполне присоединяюсь к твоему решению.
   -- И я тоже! -- воскликнул Рорбек. -- Правда, жаль мне невинных жертв, но нельзя безнаказанно оскорблять нашего атамана.
   Бруно выступил вперед.
   -- Я прошу тебя, Лейхтвейс -- произнес он, -- поручи мне взорвать пороховые погреба. Ты знаешь, мне жизнь не дорога, я продолжаю жить только потому, что враг самоубийства, считая его величайшей трусостью. У меня злой рок отнял все. С утратой Гунды померкло солнце моей жизни. Поэтому я имею больше всех право оказать тебе услугу, которая несомненно будет стоить мне жизни.
   Лейхтвейс положил руку на плечо Бруно и торжественно произнес:
   -- Ты будешь орудием моей мести. Завтра ночью, ровно в час, не раньше, не позже, пороховые погреба Праги должны взлететь на воздух. Для этого тебе придется проникнуть внутрь башни над погребами. Я объясню тебе, каким образом туда попасть: башня задней стеной выходит на берег реки, там перед дверью стоит часовой. С той стороны охрана невелика, так как никто не думает, что именно со стороны реки будет произведена попытка проникнуть в башню. Вы, Бруно и Отто, возьмете завтра лодку и спуститесь вниз по течению. Когда вы доедете до указанного мною места, часовой окликнет вас. Вместо ответа вы оба возможно быстрее выскочите из лодки и расправитесь с ним, прежде чем он успеет пустить в ход оружие. Вы не должны дать ему возможности выстрелить, иначе поднимется на ноги весь караул, и тогда все погибло. Если будет возможность, пощадите жизнь ни в чем не повинного часового. Отто пусть перетащит его в лодку и уплывет с ним по течению, подальше от порохового погреба. А ты, Бруно, взломай дверь и войди внутрь. Там ты скоро найдешь помещение, в котором сложено много бочек с порохом. Все остальное ты сам знаешь: в одну из бочек вложи горящий фитиль с тем расчетом, чтобы взрыв произошел только через несколько минут, а сам постарайся выбежать наружу. Пустись вплавь по реке вниз по течению, где тебя будет ожидать Отто с лодкой.
   Бруно крепко пожал руку Лейхтвейса.
   -- Благодарю тебя, -- произнес он, -- за твое ко мне доверие. Будь уверен, что завтра ночью, ровно в час, пороховые погреба будут взорваны. Если я не успею добежать до реки и спастись -- сохраните обо мне добрую память и молитесь за мою грешную душу.
   -- Друзья мои, -- сказал Лейхтвейс, -- теперь пора нам и отдохнуть. В этом доме мы спокойно можем переночевать; никто не подозревает, что мы здесь. Погасите свет и усните, друзья мои. Завтра настанет великий день, который останется памятным мне на всю жизнь. Это день мщения! Наконец-то окончится долгая, упорная борьба, которую я веду с моим смертельным врагом, Батьяни. Молитесь, друзья мои, и просите Господа, чтобы Он благословил нас и даровал нам победу.
   Вскоре в маленьком доме на берегу реки Влтавы воцарилась тишина. Все были сильно утомлены и потому скоро уснули. Один только Лейхтвейс не спал. С озабоченным лицом сидел он в глубокой задумчивости. Волнение его все еще не улеглось, и сердце учащенно билось при мысли о мщении смертельному врагу.
  

Глава 69. ЧУДЕСНЫЙ ЛАРЧИК

   На другой день около полудня все начальствующие лица пражского гарнизона собрались во дворце Аделины Барберини к обеду, устроенному ею по случаю дня ее рождения. Несмотря на то, что в Праге уже свирепствовал голод, Аделина ухитрилась раздобыть не только хороший обед, но и лакомства в достаточном количестве, чтобы угостить на славу офицеров.
   Роскошно убранный стол в лучшей комнате дома ломился от всевозможных яств и вина. За деньги, даже в осажденной Праге, можно было достать все что угодно, а Аделина не пожалела их, чтобы оказать внимание офицерам в благодарность за отважные подвиги по обороне крепости. Нечего и говорить, что в числе гостей был также и граф Батьяни; он даже удостоился чести быть кавалером очаровательной хозяйки, возбуждая этим зависть своих товарищей по оружию. После десерта, когда подали шампанское, Аделина сделала лакеям знак удалиться, заперла собственноручно двери столовой и опустила тяжелые портьеры.
   -- Теперь, друзья мои, -- заговорила она, вернувшись к столу, -- побеседуем о том, что нас больше всего волнует -- об участи города. Скажите, надеетесь ли вы отстоять крепость, и дайте мне материал для доклада, который я намерена как можно скорее отправить нашей возлюбленной государыне, императрице Марии Терезии.
   -- Полагаю, -- отозвался старший по чину генерал, -- что об этом должен докладывать наш начальник, комендант, граф Сандор Батьяни.
   Глаза всех присутствующих обратились на Батьяни. Комендант крепости бросил сигару и встал. Он был бледен и, видимо, утомлен бессонными ночами. Глаза его как-то странно блуждали; он все время старался улыбаться, чтобы скрыть свое тайное волнение. Хотя он был превосходным актером в жизни, Аделина все-таки успела заметить, что он чем-то сильно озабочен. За обедом она даже несколько раз спрашивала, не болен ли он.
   -- Доклад мой будет короток, господа, -- чуть дрожащим голосом заговорил Батьяни. -- Я буду говорить о том, что всем нам и без того известно, потому что этого желает наша очаровательная хозяйка. Неприятель продолжает осаду с неослабевающим упорством. Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы отстоять крепость. До сих пор наши усилия увенчивались успехом: наши укрепления, наши стены устояли против прусских ядер, и приступы неприятельских войск были отбиты. Но внешний враг нам не так страшен, как внутренний. Я говорю о голоде, о недостатке жизненных припасов, ядер и патронов. Недостаток этот чувствуется все сильнее. Пока мы еще держимся, но если пройдут еще две недели и к нам не явится на выручку ожидаемая армия, то дело кончится плохо. Нам тогда придется сделать отчаянную вылазку, чтобы победить или умереть под развалинами Праги.
   Батьяни произнес последнюю фразу с большим усилием и, под тяжелым впечатлением своих собственных слов, опустился в кресло.
   Но тут вскочила Аделина Барберини. Со сверкающим от воодушевления взором она воскликнула:
   -- Опасения графа Батьяни не оправдаются! Фельдмаршал Даун со своей армией находится на расстоянии каких-нибудь десяти миль от Праги. До сих пор он не имел возможности помочь нам потому, что прусская армия отрезала всякое сообщение, препятствуя его переправе через Влтаву. Но сегодня утром я получила письмо от Дауна, в котором он сообщает, что ухитрился обмануть пруссаков и дней через пять появится под стенами Праги, чтобы дать неприятелю решительное сражение или оттеснить его от нашей крепости по направлению к Колину. Отсюда вы видите, господа, что нам остается бороться и отбиваться от неприятеля всего только пять дней. В течение пяти коротких дней мы еще должны будем переносить нужду и лишения, в течение пяти суток мы не должны смыкать глаз, чтобы предупредить неожиданное нападение неприятеля. Но после этого мы будем свободны, и отечество с гордостью будет приветствовать нас, защитников и спасителей золотой Праги. Предлагаю вам, господа, поднять бокалы и воскликнуть вместе со мной: "Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, императрица Мария Терезия! Да здравствует Австрия! Да здравствует Прага!" Слова "Мария Терезия" и "победа" пусть будут нашим паролем!
   -- Мария Терезия и победа! -- восторженно крикнули офицеры. -- Ура! Ура! Ура!
   Аделина Барберини подбежала к окнам и распахнула их настежь. По улице пронеслись восторженные крики:
   -- Мария Терезия! Победа!
   Собравшаяся на улице перед окнами толпа услышала возгласы офицеров, и по всей Праге пронеслись ликующие крики. Вскоре вся улица перед домом Аделины Барберини была заполнена густой толпой. Все взоры были обращены к окну, в раме которого появилась очаровательная чернокудрая красавица с розовыми щеками и сияющими глазами. Одной рукой она опиралась на плечо стоявшего рядом с ней графа Батьяни, а другой высоко подняла бокал с шампанским. За ее спиной виднелись блестящие формы генералов и офицеров.
   -- Этот бокал, -- воскликнула Аделина, обращаясь к толпе, -- я пью за вас, храбрые граждане Праги! Не сетуйте за то, что я устроила обед в то время, когда вы голодаете. Я сделала это для ознаменования отрадной вести. Слушайте! Фельдмаршал Даун с огромной армией, присланной нашей великой государыней, находится на расстоянии десяти миль от Праги. Через пять дней он разобьет наголову прусских варваров и прогонит их за пределы нашей дорогой родины. Тысячи и тысячи пруссаков лягут костьми на наших полях.
   -- Да здравствует Мария Терезия! -- заревела толпа, бросая в воздух шапки. -- Да здравствует фельдмаршал Даун! Да здравствует Аделина Барберини, защитница Праги!
   -- Не меня вы должны чествовать, друзья мои! -- воскликнула Аделина. -- Чествуйте того, кто стоит рядом со мной, графа Сандора Батьяни. Он защищает вас во время осады, он свято исполняет клятву отстаивать крепость до последней возможности. Честь и слава ему! Он достоин лавров победителя.
   Аделина Барберини сорвала с груди две пышные розы и под восторженные крики толпы приколола их к мундиру графа Батьяни. Но Батьяни стоял неподвижно, бледный как смерть. Ликование толпы, выкрикивавшей его имя, казалось ему жестокой насмешкой. Толпа чествовала его, предателя и изменника, продавшего крепость неприятелю за миллион талеров, выдавшего письменное доказательство своего предательства. Если бы эта толпа подозревала его злодеяние, то ликование ее превратилось бы в яростный рев. Она приступом взяла бы дом, и тысячи рук разорвали бы на клочки коменданта-изменника. В полночь Батьяни должен был открыть неприятелю ворота укрепления. Он обязался сделать это, подписав документ, переданный Илиасу Финкелю. Даже если бы он переменил решение и отказался от миллиона, то этим ничего не поправил бы, так как предательский документ так или иначе сделается достоянием населения Праги. Это было равносильно его гибели, позору и смерти.
   "Раз я уже зашел так далеко, -- подумал он, -- то должен решиться и на дальнейшее. Сегодня ночью исполню свое обязательство, открою пруссакам ворота, получу миллион и скроюсь. Миллион мне обеспечен -- у меня в кармане лежит перевод, доставленный сегодня утром прусским лазутчиком".
   Лондонский банк обязан выдать миллион талеров предъявителю перевода без удостоверения его личности. Батьяни не знал, каким образом прусский посредник проник в город. Тот и не говорил об этом, а ограничился лишь передачей графу перевода и получением взамен расписки, которую Батьяни и выдал дрожащими от волнения руками. Получив эту расписку, пруссак повторил:
   -- Сегодня в полночь, когда большой колокол собора пробьет двенадцать, вы должны открыть нам ворота. Не заставляйте нас ждать, граф Батьяни. Если вы измените вашему слову, то завтра утром на всех улицах Праги будут расклеены копии вашего обязательства, а подлинник отправлен в Вену.
   Затем прусский посредник исчез. Граф Батьяни и не подозревал, что это был Зигрист, преданный товарищ разбойника Лейхтвейса. Зигрист отлично сыграл свою роль и сунул графу в руку подложный перевод, по которому английский банк никогда не уплатил бы ни гроша. Лейхтвейс перехитрил графа, но последний не подозревал этого...
   Батьяни отошел вместе с Аделиной от окна. Мало-помалу собравшаяся на улице толпа разошлась. Генералы откланялись, и Аделина осталась наедине с графом Батьяни. Они перешли из столовой в уютный будуар и уселись в мягкие кресла. На маленьком столике стояли чашки с душистым кофе. Аделина предложила своему гостю папиросу и сама закурила.
   -- Что с вами сегодня? -- спросила она, придвигая свое кресло к графу. -- Вы бледны и расстроены, в ваших глазах нет обычного огня. Не больны ли вы, друг мой?
   -- Да, я болен, Аделина, -- порывисто произнес Батьяни. -- Меня пожирает внутренний огонь, погасить который можете только вы. Аделина, вы обещали принадлежать мне. С того времени и во сне и наяву меня преследует ваш образ; я не в силах больше бороться со страстью. Аделина, вы прелестнейшая женщина во всем мире. Будьте моей!
   Аделина в недоумении взглянула на взволнованного Батьяни.
   -- Что с вами? Вы оскорбляете меня. Вы как будто собираетесь сделать меня своей любовницей, а не женой.
   -- О нет, Аделина! -- страстно прошептал Батьяни. -- Я дам тебе мое имя, и если бы ты захотела, то могла бы еще сегодня носить имя графини Батьяни. Священника можно пригласить немедленно, он повенчает нас, а затем я увезу тебя в Градшин, и в старинных покоях королевского замка мы сегодня же отпраздновали бы нашу свадьбу.
   -- Что за сумасбродство! -- обиженным тоном воскликнула Аделина. -- Вы бредите, граф. Не следует ли вам обратиться к врачу, быть может, он даст вам успокоительное средство.
   Батьяни вскочил и почти с ненавистью взглянул на Аделину.
   -- Но ведь вы же обещали сделаться моей женой? -- крикнул он.
   -- Я поставила условием избавление Праги от осады.
   -- Вы все о Праге да о Праге. У вас только она на уме. Для меня же, Аделина, моя любовь выше всего.
   -- Но почему вы не хотите подождать еще пять дней? -- спросила Аделина. -- Через пять дней Прага будет свободна, и тогда я стану вашей женой. Победителю я отдамся охотно.
   -- А если наши надежды не оправдаются? -- глухо проговорил Батьяни, косясь исподлобья на Аделину. -- Если фельдмаршалу не удастся провести прусского короля? Если, вопреки всей нашей бдительности, над нами разразится несчастье? Если пруссакам удастся взять Прагу приступом?
   Аделина, скрестив руки на груди, пытливо взглянула на своего собеседника.
   -- Вы спрашиваете, что будет, если это случится? -- произнесла она. -- Тогда мы все умрем геройской смертью.
   -- Вы говорите о смерти, Аделина? С нею погибнет ваша красота и очарование. Нет, Аделина, этого не должно быть. Вы хотите погубить свое дивное тело, роскошные волосы, пышную грудь, подставив себя под пули и сабли пруссаков? Аделина! Еще раз умоляю, будь моею сегодня же. И насладимся жизнью, которой, быть может, мы вскоре лишимся. Аделина! Я хочу обнять тебя теперь же, прижать к своей груди тут, в этой комнате.
   -- Прочь, безумец!
   Но Батьяни уже обнял Аделину, пытаясь прижать свои губы к ее. Глаза его горели безумным огнем. Он так крепко сжал ее в своих объятьях, что она почти задыхалась, пытаясь вырваться от него, но не могла совладать с ним. Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
   -- Граф Батьяни, опомнитесь! -- кричала она. -- Оставьте меня!.. Это смертельное оскорбление!.. Вы забылись! Ваши поцелуи оскверняют меня. Вон отсюда! Я презираю всякого, кто не умеет управлять своими страстями.
   Отчаяние удвоило ее силы, и ей, наконец, удалось оттолкнуть его от себя. Вся пылая гневом, стояла она перед графом, угрожающе смотря на него. Батьяни тщетно пытался прийти в себя и прижимал обе руки к груди, чтобы успокоиться.
   -- То, что вы совершили, граф Батьяни, -- беззвучным голосом произнесла Аделина, -- я никогда не простила бы ни одному мужчине и предала бы его смерти. Вы нарушили нашу дружбу и открыли мне глубину вашей души. Мне страшно сознаться, что человеку, не умеющему владеть своими страстями, я помогла подняться до должности коменданта Праги, что я доверила участь крепости необузданному развратнику. Но я поборю свой гнев, я скрою его от других, так как забочусь не о себе, а лишь о крепости моей императрицы, доверенной вам. Я забочусь о спасении Праги. Господин комендант, то, что произошло между нами сегодня, я никому не расскажу и постараюсь простить, если вы останетесь верны клятве и отдадите свою жизнь за Прагу. Но горе вам, граф Батьяни, если вы измените вашему долгу, если и в этом отношении станете рабом своих страстей, каким показали себя по отношению ко мне. Тогда я буду способна совершенно хладнокровно убить вас. А теперь уходите, граф, и не являйтесь больше в этот дом без моего приглашения.
   Величественным жестом Аделина отняла у графа возможность возразить что-нибудь, и ему пришлось подавить свой гнев. Он направился к двери, а Аделина отвернулась к окну. На пороге Батьяни обернулся и с насмешливой улыбкой взглянул на Аделину. На его хитром лице появилось какое-то странное выражение. В эту минуту он уже не жалел, что совершил предательство. Он задумал потребовать от неприятеля, кроме миллиона талеров, на который, как он думал, перевод уже лежал в его кармане, еще и другую награду и не сомневался, что требования его исполнят. Он решил потребовать у победителей выдачи ему красавицы Аделины.
   -- Погоди, Аделина, -- бормотал Батьяни, спускаясь по устланной коврами лестнице, -- ты будешь не женой моей, а наложницей. Не священник повенчает нас, а победоносный неприятель приведет тебя ко мне, и тогда ты будешь всецело в моей власти. За свое предательство я получу миллион талеров и Аделину Барберини. За такую цену я продал бы не только Прагу, но и всю австрийскую империю.
  
   Вечером того же дня Аделина Барберини сидела на большом балконе, украшенном цветными стеклами, и смотрела на улицу, наблюдая за пестрым зрелищем суетящейся толпы -- солдат, рабочих и торговцев. В комнату вошла пожилая служанка и доложила, что явился какой-то торговец, настаивающий, чтобы синьора Барберини лично посмотрела его товары.
   -- По-моему, -- сказала служанка, -- вам следовало бы посмотреть на вещи, которые он принес с собой в корзине. У него там есть украшения, кружева, ленты, словом, много такого, что нравится женщинам.
   -- Теперь не время заниматься побрякушками, -- уныло возразила Аделина. -- Если бы этот человек мог продать нам хлеба, чтобы накормить граждан Праги, мы радостно приветствовали бы его. Пока в городе царит голод, я не могу интересоваться украшениями, я хочу страдать вместе со страждущими, голодать с голодными и делить с горожанами все невзгоды.
   -- Так-то оно так, -- ответила служанка, -- а все-таки не мешало бы вам взглянуть на принесенный товар. Торговец большой чудак, а вы, синьора, интересуетесь такими личностями. Он утверждает, что приехал с вашей родины, из прекрасной, солнечной Италии и привез вам оттуда привет.
   Не успела служанка сказать последней фразы, как Аделина воскликнула:
   -- Приведи его сюда. Если он итальянец, я хочу его видеть. Быть может, он в чем-нибудь нуждается и я смогу помочь ему.
   "Я так и знала, -- подумала служанка, уходя, -- что госпожа не откажется принять своего земляка. Итальянца она всегда примет и всегда ему поможет".
   Через некоторое время в комнату вошел рослый мужчина, по лицу которого сразу можно было узнать в нем южанина. Он был в национальном костюме сицилианца. Его смуглое лицо было окаймлено коротко подстриженной иссиня-черной бородой, волосы густыми прядями спадали ему на плечи, а в ушах блестели маленькие золотые серьги. В общем он производил впечатление скорее итальянского рыбака, чем торговца. Но Аделина отлично знала, что рыбаки Сицилии часто вынуждены скитаться по белу свету, когда им не везет или когда буря разобьет их судно.
   -- Мое почтение, синьора, -- произнес вошедший, сделав рукой характерный жест итальянцев. -- Я счастлив видеть итальянку, да еще такую красивую и знаменитую. Да благословит вас Мадонна! Не гневайтесь, если я осмелюсь выложить перед вами мои товары, быть может, вы удостоите своим вниманием ту или иную вещичку. Прошу святого Кристиана, чтобы он помог мне заслужить ваше внимание.
   Аделина приветливо кивнула торговцу головой и указала рукой на кресло.
   Но тот не сел, а только снял свой тяжелый узел со спины и поставил его на одно из кресел.
   -- Как вас зовут, друг мой? -- спросила Аделина, которой очень понравился рослый итальянец.
   Она вспомнила свою родину и соотечественников. Молодой девушкой, живя в Италии, она была счастлива, так как в то время еще не знала житейских дрязг и волнений, не знала страстей и всего того, что втянуло ее в водоворот жизни.
   -- Меня зовут Франческо Гольдони, -- ответил итальянец, -- родился вблизи Палермо. Я был рыбаком, но два года назад буря разбила мою лодку и я с трудом спасся. Я потерял все, что у меня было, но сохранил веру в Божью помощь. Я собрал последние крохи, накупил на них всякой всячины, выделываемой в сицилийских деревнях, и пустился в путь-дорогу, пройдя пешком Италию, Швейцарию и Австрию; наконец я попал на театр войны. Теперь я поневоле нахожусь взаперти в Праге. Дела мои очень плохи, синьора. Никто ничего не покупает. Вот взгляните на этот талисман: он сделан из камня Голубого грота на острове Капри, и кто носит его, того Мадонна будет охранять, так как талисман этот окроплен святой водой. А вот крест из розового дерева. Вот воротник ручной работы из тонких кружев, лучше которых вы не найдете даже в Брюсселе. Думаю, что этот воротник вам должен понравиться, он вполне достоин украшать вашу красивую шею.
   -- Плохое время выбрали вы для торговли, -- ответила Аделина, -- даже у богатых людей в Праге теперь нет денег. Война поглотила все и отняла у женщин даже охоту наряжаться. Женщины гордятся теперь не украшениями, а ранами своих мужей, полученных в кровопролитных боях.
   -- Борьба эта скоро кончится! -- воскликнул сицилианец и как-то странно исподлобья взглянул на Аделину. -- Прага скоро избавится от страданий.
   -- Да будет на то воля Мадонны, -- произнесла Аделина и невольно сложила молитвенно руки. -- Как бы мне хотелось, чтобы ваше предсказание оправдалось! Но ведь в наше время пророков нет, чудес не бывает, и я боюсь, что ужасная осада затянется еще надолго.
   -- Нет, она не затянется, синьора. Осада кончится сегодня ночью.
   Аделина в изумлении взглянула на итальянца, как бы не понимая его слов. Ее поразил решительный тон, которым он произнес их.
   -- Кто вы такой? -- воскликнула она. -- Почему вы с такой уверенностью предсказываете события, такие важные для блага десятков тысяч людей?
   -- Я уже сказал, что я бедный рыбак, -- ответил итальянец, -- но дело в том, что сегодня ночью мне приснился странный сон. Я верю в сны, и кроме того, Мадонна дала мне знамение, что мой сон исполнится. Вот почему я не сомневаюсь, что мое предсказание тоже исполнится.
   Аделина, как все итальянки, была суеверна. Хотя она побывала во многих странах, получила хорошее образование и была очень начитанна, все же она не могла отделаться от первых впечатлений молодости и предрассудков воспитания. Услышав о знамении, данном Мадонной рыбаку, она попросила его рассказать ей все, как было. Итальянец согласился не сразу, ссылаясь на то, что тайны сновидения не следует рассказывать, так как это таинственные откровения, даруемые святыми только избранным смертным. Однако Аделина уговорила его, и он рассказал следующее:
   -- Вчера вечером, по обыкновению, я лег спать очень рано, так как денег у меня нет и я не могу следовать примеру других, которые каждый вечер собираются в трактирах и болтают о делах. Я занимаю каморку в одном из больших домов. Днем я исходил весь город, поэтому был очень утомлен и сразу заснул. Вдруг мне показалось, будто моя каморка озарилась чудным сиянием. Стало так светло, что я не мог даже открыть глаз. Они болели, точно я смотрел на яркое солнце. Мало-помалу сияние приняло более мягкий, голубоватый оттенок, и вместе с тем зазвучала дивная музыка, вроде той, какую я слышал один-единственный раз в Риме в соборе св. Петра, когда его святейшество благословлял пилигримов. Открыв глаза, я вдруг увидел, как разверзся потолок и на розовых облаках ко мне спустилась Мадонна.
   -- Как? Мадонна? -- в изумлении воскликнула Аделина, крайне заинтересованная рассказом.
   -- Да, именно Она, -- подтвердил Гольдони, -- в таком виде, как Ее изображают на картинах у нас на родине. Она была облачена в белое одеяние, а с плеч спускалась голубая мантия, голова была украшена диадемой, а в руках Она держала младенца Иисуса. Я вскочил с постели и бросился перед ней на колени, не смея поднять глаз. Я бормотал молитвы, пока не услышал: "Франческо Гольдони! Ты избран Мною, чтобы оказать благодеяние городу, в котором живешь, где много церквей и где столько верующих христиан". "Неужели ты, Мадонна, -- воскликнул я, -- избрала меня, ничтожного раба Твоего?! Мне не пристала такая благодать, есть более достойные, которые лучше сумеют исполнить Твое поручение!" "О, нет, -- возразила Она с дивной улыбкой на устах. -- Слушай меня. Завтра ночью, в это время, осада Праги придет к концу. Отнеси эту весть той, которая ближе всего принимает к сердцу судьбу города, которая действовала более решительно, чем все генералы и офицеры, и которая одна заслуживает название охранительницы Праги. Имя ее Аделина Барберини. Всякий ребенок скажет, где ты сможешь найти ее. Ей ты и снеси эту весть, сказав только, что Я явилась тебе и дала поручение. Все остальные сведения Аделина найдет в серебряном ларчике, который ты возьмешь утром в соборе. Там, за дверью, ведущей из церкви в сакристию, стоит этот ларчик. Это очень ценная вещь, но она не должна соблазнить тебя, и ты в тот же день должен передать ее Аделине". Затем Мадонна благословила меня и исчезла. Дивная музыка умолкла, сияние померкло, и меня снова окутала тьма.
   Аделина пришла в сильное волнение.
   -- Странно, очень странно, -- проговорила она. -- Скажите, Гольдони, что вы сделали, когда проснулись?
   -- Я последовал велению Мадонны. Сначала я подумал, что видел сон, но тем не менее оделся и отправился в собор, так как хотел удостовериться, хотя и не рассчитывал найти серебряный ларец.
   -- Но вы нашли его? -- дрожащим голосом спросила Аделина. -- Да?
   Итальянец взял с лотка маленький серебряный ларчик старинной работы.
   При виде ларчика Аделина зашаталась и опустилась на диван. Потребовалось довольно много времени, прежде чем она успокоилась.
   -- Скажите, Гольдони, -- почти шепотом спросила она, -- вы нашли ларчик именно в том месте, на которое указывала Мадонна?
   -- В том самом. Едва я немного приотворил дверь в сакристию, как увидал на полу что-то блестящее. Я поднял этот предмет, сдул с него пыль и в изумлении увидел серебряный ларец. Будьте любезны, синьора, рассмотрите его внимательно. Вы, вероятно, помните, что несколько лет назад из собора св. Петра в Риме были похищены разные драгоценности, находившиеся вблизи главного алтаря. В то время по всей Италии были опубликованы описания похищенных вещей, но они так и пропали, точно их бросили в море. Я отлично помню, что среди них находился ларчик, подобный тому, какой я теперь держу в руках. Осмотрите крышку: это дивная работа старинных итальянских мастеров. Сам Бенвенуто Челлини не мог бы сделать ничего лучшего.
   -- Вы правы, -- согласилась Аделина, взяла дрожащей рукой ларчик и в сильном волнении начала его рассматривать. -- Но не объясните ли вы, каким образом эта вещь могла попасть в Прагу?
   -- Объяснить нетрудно, синьора. Воры, вероятно, бежали из Италии, опасаясь продать там похищенные вещи. Быть может, у них заговорила совесть, и они, находясь случайно в Праге, вернули ларчик в собор, чтобы тем хоть отчасти загладить свою вину. Прошли года, святыня покрылась пылью, никто не обращал на нее внимания. Словом, так или иначе, ларчик теперь найден и по праву и справедливости принадлежит вам, синьора, так как сама Мадонна предназначила его вам.
   -- Да, я принимаю его! -- воскликнула Аделина, прижимая ларчик к груди. -- Теперь у меня есть доказательство, что к вам во сне действительно явилась Мадонна. Но тем не менее я не понимаю, какое отношение имеет этот ларчик к судьбе Праги?
   -- Об этом я тоже не могу сказать, синьора, -- ответил итальянец, -- но мне думается, вы узнаете это из содержимого его.
   Аделина поставила ларчик на маленький золоченый столик.
   -- Я последую вашему совету, -- сказала она, -- но сделаю это, когда буду одна. Если Мадонна действительно прислала мне весть, то я должна ознакомиться с этим наедине, без свидетелей. Поэтому позвольте теперь поблагодарить вас, мой друг. Правда, я не имею возможности возместить вам стоимость ларчика, но дам вам возможность по окончании этой ужасной войны как можно скорее вернуться на родину. Там вы приобретете маленькую усадьбу, а также и лодку, так как настоящий сицилианец не может жить без моря, как хороший всадник без коня.
   -- Да благословит вас Господь, синьора. Вы правы. Наш брат чувствует себя хорошо, только когда сидит в своей лодке. Мы знакомы с непостоянством моря и чувствуем себя на волнах, как у себя дома.
   Аделина подала торговцу туго набитый кошелек.
   -- Берите, друг мой. Тут золотые монеты, которые в Италии имеют такую же ценность, как и повсюду. Не смущайтесь тем, что на монетах имеется изображение еретика, нашего врага, прусского короля. Он когда-нибудь ответит за все, что натворил, но золото его имеет полную цену.
   Сицилианец, нисколько не смущаясь, положил кошелек в кожаную сумку, которую носил на поясе, затем поднял свой узел и торопливо стал собираться.
   -- Прощайте, синьора, -- сказал он, -- да благословит вас Мадонна и да просветит Она вас на благо Праги, которую вы охраняете.
   Он низко поклонился, прикоснулся губами к краю одежды Аделины и быстро вышел.
   Аделина и не подозревала, что беседовала с человеком, с которым ей уже однажды пришлось встретиться в ущельях гор Таунуса, когда он отнял у нее важное письмо, похищенное ею у прусского короля. Оставшись одна, она прежде всего заперла на ключ дверь, затем зажгла лампу на камине, так как во время ее беседы с переодетым Лейхтвейсом наступила ночь. Покончив с этим, Аделина опустилась на колени и помолилась. Только тогда она подошла к маленькому столику и, взяв ларчик в руки, благоговейно начала рассматривать его, как-то робко к нему прикасаясь.
   Вдруг крышка открылась. Аделина слегка вскрикнула и подошла с ларчиком поближе к лампе. К крайнему изумлению, она увидела, что в ларчике лежит сложенная бумага, запечатанная красной печатью. Аделина внимательно рассмотрела эту печать и, к удивлению своему, увидела, что на сургуче имеется печать города Праги. Она сразу сообразила, что бумага только недавно была положена в старинный ларчик. Адреса на конверте не было, так что нельзя было догадаться, кому предназначалось это письмо.
   Аделина, подумав немного, вскрыла конверт и, развернув бумагу, с напряженным вниманием начала читать; она впилась глазами в бумагу, как бы желая лучше воспринять каждое слово, каждую букву. Но, прочтя первые две строчки, она глухо вскрикнула. Руки ее задрожали, и она едва не уронила бумагу, побледнев как полотно.
   -- Боже праведный! -- простонала она. -- Неужели это правда? Батьяни -- изменник. Негодяй! Подлец! Клятвопреступник! Да, это его почерк, он сам писал это письмо. В этом нет сомнения.
   Аделина задыхалась от волнения. Снова начала она читать, стараясь превозмочь свое волнение, чтобы яснее понять содержание документа. Наконец она испустила дикое проклятие и скомкала бумагу. Глаза ее засверкали зловещим блеском.
   -- Ты сам произнес себе приговор, граф Сандор Батьяни! -- проскрежетала она. -- Гнусный предатель! Подлый изменник! Вот каким образом ты печешься о благе доверившегося тебе города. Вот каким образом ты исполняешь обязанности, возложенные на тебя самим Богом. За миллион прусских талеров ты готов предать нас, отдав в руки врага. За деньги ты продаешь жизнь и имущество десятков тысяч людей, охранять которые ты призван. Ты сам погубил себя, граф Батьяни, и тебе не миновать позорной смерти. Кто бы ни прислал мне эту весть -- Мадонна или простой смертный, -- ошибки тут нет, всякое недоразумение исключается. Слишком ясен почерк Батьяни, слишком отчетлива печать коменданта крепости. Но я, помимо этого, сумею удостовериться, на самом ли деле человек способен дойти до такой неимоверной подлости. Вот почему он настаивал, чтобы я вышла за него замуж сегодня же. Он намеревался не только получить за предательство деньги, но и обеспечить за собой живую добычу. Слава Богу, мне удалось избежать этого. А теперь я исполню свой долг. Я постараюсь поймать его на месте преступления и, если удостоверюсь, что он предатель, то придумаю такую казнь, ужаснее которой еще не бывало. Такое ужасное преступление заслуживает соответствующего наказания.
   Вдруг Аделина разразилась судорожными рыданиями. Она подбежала к окну, отдернула занавес и взглянула на город.
   -- Ты спокоен, великий, золотой город! -- сквозь слезы воскликнула она. -- Жители твои голодают, отказывают себе в последнем. Они осаждены лютым врагом, но терпеливо переносят все невзгоды, желая остаться верными государыне и тем обеспечить победу за нами. Граждане, вы служите великому делу и страдаете за него, а среди вас находится злейший враг, предатель, жадно ожидающий часа, чтобы погубить вас. Но будьте покойны, добрые люди, я не дремлю. Вас охраняет женщина, у которой хватит сил довести борьбу до конца и уличить изменника. Я сегодня же раздавлю эту змею, которую взлелеяла на собственной груди. Мерзавец Батьяни, твой смертный час не за горами.
   Аделина взглянула на часы, стоявшие на камине рядом с лампой. Было ровно восемь часов вечера. Она позвонила и спросила вошедшую служанку, кто из офицеров командует дежурным караулом.
   -- Поручик Альфред фон Бенсберг, -- ответила та.
   -- Адъютант графа Батьяни? -- пробормотала Аделина. -- Странно. Неужели это случайное совпадение? Но нет, Бенсберг не предатель. Открытое лицо его внушает доверие. Он ничего не знает о замыслах Батьяни, который назначил его на дежурство, по всей вероятности, только для того, чтобы избавиться от него на сегодняшний вечер.
   Аделина, не высказывая своего волнения, приказала служанке подать ужин. Она поужинала одна в столовой. Потом взялась за книжку, чтобы рассеяться чтением, но не могла следить за текстом и бросила ее на диван. Когда, наконец, часы пробили одиннадцать, Аделина ушла в спальню. Она сняла платье и нарядилась в мужской костюм, в который обыкновенно одевалась, когда совершала обходы вместе с Батьяни. За пояс она заткнула кинжал и запаслась двумя заряженными пистолетами. Письмо, уличающее графа Батьяни в измене, она спрятала в карман. Затем, накинув плащ и надвинув на лоб шляпу, она вышла из дома. На улице она остановилась на минуту, как бы раздумывая, куда направиться, но это продолжалось недолго, и она направилась к караульне.
  

Глава 70. ПРОДАННЫЙ ГОРОД

   Оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что за нею не следят, Аделина подошла к часовому, который ходил взад и вперед перед караульней.
   -- Доложите дежурному офицеру, -- обратилась она к солдату, -- что я желаю видеть его по важному делу.
   Солдат в изумлении вытаращил глаза на молодого человека и возразил:
   -- Не могу. Я не имею права оставить пост.
   -- В таком случае взгляните сюда.
   С этими словами Аделина вынула из маленькой кожаной сумочки, висевшей у нее на поясе, лист бумаги и предъявила его часовому. Бумагу эту сам Батьяни выдал Аделине. Лишь очень ограниченное число лиц в Праге имело такие пропускные свидетельства, по предъявлении которых все военные чины были обязаны оказывать всякое содействие и безусловное повиновение обладателю его.
   -- Слушаю, -- сразу ответил солдат, взглянув на бумагу. -- Подождите здесь немного. Или еще лучше, войдите вместе со мной: я немедленно доложу поручику о вас.
   Он вошел вместе с Аделиной в караульню и постучал в дверь передней. В открытую дверь Аделина увидела дежурную комнату, в которой столбом стоял табачный дым. У деревянных столов и на нарах сидели и лежали солдаты, входившие в состав караула. Часовой сообщил одному из вестовых о желании незнакомца. Вестовой тотчас же скрылся за дверью маленькой комнаты. Спустя несколько минут вестовой вернулся и доложил молодому человеку, что поручик согласен принять его.
   Аделина вошла в комнату и увидела поручика Бенсберга в полной форме; только шляпа и шпага лежали рядом с ним на столе.
   -- Что вам угодно? -- спросил поручик. -- У вас, говорят, важные известия? Надеюсь, в городе все спокойно?
   -- Взгляните на меня повнимательнее, поручик, -- ответила Аделина, снимая шляпу, -- всмотритесь хорошенько. Неужели вы не узнаете меня?
   Поручик невольно отступил.
   -- Что это? -- воскликнул он в крайнем изумлении. -- Неужели это вы, синьора, да еще в таком наряде? Садитесь, прошу вас.
   -- Я пришла к вам, -- начала Аделина, -- по весьма серьезному и важному делу. Но прежде чем объясню его, я попрошу вас затворить дверь и распорядиться, чтобы нам не помешали.
   Поручик вышел в общее помещение и приказал унтер-офицеру никого не принимать и следить за солдатами, чтобы они не шумели. Затем, призвав своего денщика, он приказал ему наблюдать, чтобы никто не подслушивал у дверей. Приняв эти меры предосторожности, Бенсберг вернулся в комнату, где его ждала Аделина, и запер дверь на задвижку.
   -- Теперь можете быть покойны, синьора, -- сказал он, -- никто не услышит нас. Я не любопытен, но в данном случае сгораю от нетерпения узнать, какую именно весть вы намерены сообщить мне. Надеюсь, радостную?
   -- Очень, -- ответила Аделина. -- Я избрала вас, чтобы вместе со мной сегодня же ночью поймать и обезвредить предателя, который собирается погубить Прагу. Короче говоря, некто намерен сегодня же ночью сдать крепость пруссакам.
   Бенсберг стал бледным как смерть. Он пришел в такое волнение, что был вынужден даже опереться на стол; широко открытыми глазами он уставился на Аделину.
   -- Не правда ли, поручик, -- сильно волнуясь продолжала Аделина, -- вы не допускали возможности существования такого негодяя и не можете себе представить, что в стенах Праги скрывается такой подлец. Тем не менее это так. Я охотно созналась бы в своей ошибке, но дело не допускает недоразумений. Выдача Праги неприятелю решена. Если мы, поручик, не примемся энергично за дело, то гнусный замысел будет приведен в исполнение. Все принесенные нами жертвы, вся самоотверженность и отвага -- все это пропадет даром, и без пользы прольются потоки крови, которые обагрят стены крепости.
   -- Этого не должно быть! -- в негодовании воскликнул Бенсберг. -- Слава Богу, вы вовремя узнали об этой гнусности. Я благодарю вас от всей души, синьора, что вы избрали именно меня для оказания вам содействия. Но каким образом хотят привести в исполнение этот ужасный замысел? Знаете ли вы подробности?
   -- Я знаю все. Предполагается отворить сегодня в полночь маленькие ворота на крайнем укреплении. Благодаря этому пруссаки получат возможность без шума проникнуть в город, после того как расправятся с караулом у ворот. Прежде чем мы успеем оглянуться, предместья будут наводнены неприятельскими войсками, и тогда нам не останется спасения. Жители Праги падут жертвами неприятеля, стены крепости падут сами собою, и когда взойдет утреннее солнце, Прага будет представлять лишь груду развалин и трупов, а государыня наша лишится одного из своих лучших городов.
   Аделина отлично умела разжигать страсти. Она умела играть не только на нежных струнах сердца, но и на самолюбии, и против ее чар никто не мог устоять. Бенсберг совершенно поддался ее влиянию. Едва успела она договорить, как он подскочил к столу, обнажил свою шпагу и гордо проговорил:
   -- Солнце взойдет, как и прежде, над славным городом. Клянусь моей честью, синьора, что эта шпага еще сегодня пронзит сердце предателя или мое собственное.
   -- Вашу руку, поручик, -- произнесла Аделина, -- вы истинный герой.
   Аделина протянула Бенсбергу руку, которую тот крепко пожал. При взгляде на свою прекрасную собеседницу в сердце его внезапно возгорелась мечта, которую он до сих пор скрывал даже от самого себя, так как не считал себя достойным поднять взор на очаровательную Аделину. Но теперь их обоих связывали таинственные узы. Они оба горели одним желанием: оградить родину от грядущей беды, спасти крепость, которой угрожала серьезная опасность. Поэтому молодой поручик осмелился прикоснуться губами к руке Аделины. Аделина, торжествуя, наблюдала за действием, произведенным на молодого офицера ею и ее пламенной речью.
   -- Подумали ли вы, в чем клялись? -- спросила Аделина. -- Вы поставили на карту вашу жизнь и честь, клялись, что или предатель или вы сами будете пронзены вашей шпагой.
   -- Я знаю, что говорю, и исполню свою клятву.
   -- Если так, буду надеяться, что сегодня ночью ваша шпага обагрится кровью изменника, -- воскликнула Аделина, -- благодаря чему этот клинок превратится в святыню, которой наши потомки будут восхищаться, как оружием героя, исполнявшего свой долг до конца.
   -- Синьора, за вас я готов умереть! Назовите же мне имя изменника. Раз вам известно все, то вы, конечно, знаете и его имя.
   -- Имени я не могу назвать вам, да и не в нем дело. Имя -- звук пустой, вся суть в носителе его и в его намерениях. Скажите мне, поручик Бенсберг, будете ли вы колебаться, если увидите, что человек, который открывает неприятелю ворота, дорог вам?
   -- Если бы это был мой отец или родной брат, то и тогда я убил бы его на месте.
   -- А если это ваш начальник, один из генералов, распоряжающихся судьбой крепости?
   -- Изменника я не признаю начальником, я убью его своими руками.
   -- Не зародится ли у вас сострадание, если этот человек будет умолять вас пощадить его жизнь?
   -- Сострадание? Разве можно питать сострадание к хищному зверю? Его надо уничтожить при первой возможности.
   -- Отлично, поручик. А теперь -- самое существенное: по моему мнению, жители Праги не должны быть разочарованы, в их души не должно вселиться недоверие к тем, кто призван защищать их. Поэтому надо сохранить все в строгой тайне. Возьмите с собой шесть человек солдат, наиболее надежных и заслуживающих доверия, и идите за мной. Там, вблизи наружного укрепления, мы спрячемся где-нибудь, а когда явится изменник, схватим его так, чтобы он не успел даже вскрикнуть. Затем завернем его в плащ, доставим в мой дом и учиним допрос. Много времени на это не потребуется, у меня имеются письменные доказательства его виновности. Независимо от того, сознается он или нет, мы произнесем приговор, а именно: я, вы и пять генералов, которых мы возьмем. Содержание приговора заранее известно, ничего другого, кроме смертной казни, быть не может. Тогда вы, поручик Бенсберг, вонзите ему шпагу в грудь, мы отсечем ему голову, чтобы никто не узнал его, а туловище бросим в реку, которая быстро унесет свою добычу.
   -- А что будет с головой?
   -- Ее я с курьером отправлю в Вену. На язык я приколю булавкой записку со словами: "Так умер тот, кто намеревался предать крепость Прагу".
   Поручик Бенсберг содрогнулся. Чернокудрая красавица стояла перед ним, гордо выпрямившись; глаза ее сверкали, правую руку она угрожающе подняла кверху. Она казалась богиней мести, воплощением Немезиды. И все же она была очаровательно прекрасна в эту минуту.
   -- Вполне одобряю ваш план, синьора, -- ответил поручик, -- и изумляюсь вашей решительности. Но разрешите мне задать вам несколько вопросов, касающихся кое-каких неясных для меня деталей дела.
   -- Извольте. Но только торопитесь, поручик. Каждая минута дорога.
   -- Я буду краток. Почему вы опасаетесь, что жители города могут узнать труп изменника? Разве он известен населению?
   По губам Аделины скользнула жестокая улыбка.
   -- Его в Праге знает каждый ребенок, -- ответила она.
   -- Тем хуже. Но я не понимаю, каким образом изменник может открыть ворота. Ведь ключи находятся в Градшине, под личной охраной коменданта графа Батьяни?
   Аделина тяжело вздохнула. Она не ожидала такого вопроса, но сразу сообразила, что ответить.
   -- Предатель мог похитить ключ у графа Батьяни, -- сказала она, -- кроме того, можно сделать оттиск ключа из воска и изготовить новый. Но не будем более медлить, поручик, теперь четверть двенадцатого, а нам придется идти еще с полчаса, пока мы доберемся до крайнего укрепления.
   -- Я попрошу вас, синьора, -- сказал Бенсберг, -- выйти на улицу одной, а я составлю отряд, к которому вы позднее присоединитесь.
   Аделина кивнула головой, пожала руку поручику и вышла на улицу.
   Поручик Бенсберг быстро, но весьма осмотрительно, принял необходимые меры: он выбрал шесть человек надежных солдат, в том числе и своего денщика, на которого мог положиться как на самого себя, передал командование унтер-офицеру, приказал своему денщику захватить веревки, фонарь и плащ и затем вывел солдат на улицу. Там солдаты выстроились, и к ним присоединилась Аделина. Маленький отряд скорым шагом пошел по улицам города, стараясь, по возможности, избегать шума.
   Вскоре они достигли окраины города и увидели крепостные стены. На самом дальнем укреплении мигал маленький сторожевой огонек. Недалеко от этого укрепления, на берегу реки, возвышалось строение, похожее на башню, выстроенную из огромных камней. Луна призрачными лучами освещала это строение. Это была пороховая башня. Отряд прошел мимо нее и стал приближаться к воротам наружного укрепления. Надо было пройти семь ворот, чтобы выйти в открытое поле. Но отряд прошел лишь через шесть, а затем поручик дал знак остановиться.
   Поспешно начал он расставлять солдат по разным углублениям в стенах старинной постройки. Сюда свет луны уже не проникал, так что невозможно было заметить прижавшихся к стене солдат, тем более, что они были в длинных плащах, не выделявшихся на темном фоне стен, кроме того, поручик приказал им снять и спрятать кивера, чтобы не привлечь внимания изменника. Сам Бенсберг вместе с Аделиной занял место между шестыми и седьмыми воротами. Здесь они могли легко схватить изменника в тот момент, когда он будет вставлять ключ в замок. Ночь стояла холодная, ветреная. Слегка моросило. Луна часто скрывалась за тучами. Там на небе тоже происходила борьба стихий, и небесное светило должно было скрываться от преследовавших его черных туч. Звезды не сияли, тучи проносились совсем низко над городом.
   -- Такая ночь, -- шепнула Аделина своему спутнику, -- способствует делам измены. Держите наготове шпагу, поручик. Если изменнику удастся вырваться, вы заколете его. Я ручаюсь, что этим вы не совершите убийства, а исполните только свой долг.
   Бенсберг обнажил шпагу, но прикрыл ее блестящее лезвие концом своего плаща.
   Стояла мертвая тишина, точно на кладбище. Высоко над головами возвышалась сторожевая башня. Там находились два караульных офицера, не имевших понятия об угрожавшей им опасности. Изредка пролетали ночные птицы, прячась в гнезда или с криком улетая дальше при виде людей там, где обыкновенно копошились лишь крысы да мыши. Вдруг Аделина схватила своего спутника за руку и шепнула:
   -- Вы слышали, поручик?
   -- Нет. Дайте послушать. А, вот теперь и я слышу шаги. Они приближаются. Это какие-то трусливые, неуверенные шаги. Так ходит только влюбленный или -- изменник.
   -- Изменник, который собирается сдать крепость неприятелю. Пришла пора действовать, поручик. Поклянитесь еще раз, что вы будете немилосердны к изменнику, кто бы он ни был.
   -- Клянусь.
   Снова воцарилась тишина, даже дыхания солдат не было слышно. Шаги приближались. Из темноты появилась фигура высокого мужчины.
   -- Я с трудом сдерживаю себя, -- шепнул поручик Бенсберг своей спутнице, причем рука его судорожно сжимала эфес шпаги, -- идет подлый предатель. Лица его я не вижу, но знаю, что это мужчина высокого роста, по-видимому, сильный. Тем лучше, быть может, мне удастся схватиться с ним. Я дал бы почувствовать ему мой гнев.
   -- Молчите, поручик! Ни звука. Если изменник услышит нас, он скроется и у нас не будет улик против него.
   Незнакомец медленно приближался к последним воротам. Он то и дело останавливался и, по-видимому, боролся сам с собой. Он шел, шатаясь как пьяный. Он дошел до шестых ворот, не заметив солдат. Здесь он остановился и стал робко озираться; Аделина и Бенсберг хорошо слышали его хриплое, прерывистое дыхание. Бенсбергу стоило только протянуть руку, чтобы схватить изменника. Но он удержался, так как надо было поймать негодяя во время совершения им своего гнусного поступка. Незнакомец подошел к воротам и прислонился к ним. Он, по-видимому, был изнурен страшным волнением и чуть не падал с ног. Но вдруг он выпрямился и дрожащим голосом прошептал настолько громко, что ясно можно было слышать каждое слово:
   -- Черт с ней, с этой боязнью и колебанием! Меня ждет миллион и восхитительная женщина. За такую цену можно сделаться изменником. Да и кому я в сущности изменяю? Я предаю не свою родину, -- я венгр, и даже не венгр, а цыган. Здесь в тиши ночной меня никто не слышит и я могу признаться громогласно, что я цыган, плод преступной связи графини Батьяни с молодым бездомным бродягой, одним из тех, которых отовсюду гонят. Не раз моему отцу приходилось подставлять спину под плети, которыми угощали его жестокие помещики. Если ему не хотелось играть на скрипке, его гнали и били. Он должен был благодарить, когда ему швыряли объедки с барского стола или разрешали приютиться в свином хлеву на ночь. Но отец мой был хитер, он умел кланяться и унижаться там, где это было нужно. Природа одарила его стройным телом и красивым лицом. Он нравился женщинам, и притом не только женщинам своего племени и среды, но и тем, которые в шелках и бархате стояли у окна своих роскошных комнат и мечтали о том, чего им не хватало -- о пылком, любящем сердце и красивом юноше, умеющем страстно любить. Муж моей матери, старый граф, жил бурной жизнью в молодые годы и женился, когда почувствовал приближение подагры. Ему нужна была сиделка, которая развлекала бы его в бессонные ночи, и он избрал себе в жены пышную, молодую красавицу, не имеющую ни одного гроша приданого. Она никогда не любила его, а вышла исключительно из-за денег и желания сделаться графиней Батьяни. А теперь она сидела в одиночестве и развлекалась чтением романов, где постоянно говорилось только о любви и страсти, об изменах и тайнах темных ночей.
   Однажды, сидя за такой книгой, она думала, что действительность никоим образом не соответствует выдумкам писателей, и вдруг услышала звуки скрипки моего отца. Графиня невольно встала и подошла к окну. Выглянув во двор, она увидела красавца цыгана в лохмотьях. Она бросила ему золотую монету и приказала играть без конца. Весь вечер она слушала его, а когда в конце концов лопнули все четыре струны его скрипки, она сказала: "Разбей свою скрипку, сломай смычок. Тебе больше не придется играть из-за милостыни". Мой отец через задние двери юркнул в замок. Граф в то время лежал больной в верхнем этаже. Эту ночь моя мать провела не с ним. Плодом этой связи был я. Мой отец -- цыган Лайош, а мать -- графиня Батьяни. Вероятно, отец мой очень нравился графине, если она не отпустила его в дальнейшие скитания, а заставила поселиться близ замка, где выстроила ему на свои средства маленький домик. Начиная с того времени графиня Батьяни часто выезжала из замка, и многие часто видели ее коня вблизи маленького домика с плотно закрытыми ставнями.
   Да, я цыган. Если бы я даже не знал истории своего появления на свет, то все-таки чувствовал бы это по моей горячей крови. Выдавая этот город неприятелю, я лишь мщу за вековое угнетение и презрение, которое проявляет правительство Австрии к цыганам, несмотря на то, что они такие же подданные австрийской короны. Но к чему искать доводы, зачем обманывать самого себя? Меня ведь прельщает награда, которую я получу за свой поступок. А поступок необыкновенен: никогда еще не бывало, чтобы сам комендант крепости открыл неприятелю ворота. Я, граф Батьяни, сын цыгана Лайоша, совершу этот поступок впервые и тем самым увековечу свое имя в истории. Пусть мое имя будет предано проклятию, пусть грядущие поколения содрогаются при чтении о моем злодеянии, но я буду бессмертен, хотя бы ценой моей чести. Я, граф Батьяни, превзойду Герострата, уничтожившего всего один храм, тогда как я предам гибели целый город.
   Негодяй откинул плащ и вынул из кармана ключ. Он начал его рассматривать не торопясь, так как чувствовал себя в полнейшей безопасности. Он знал, что сюда на окраину редко кто заглядывает; часовых вблизи не было, а караульные офицеры на сторожевой башне не могли видеть его.
   -- Вот благодаря этому ключу, -- пробормотал он, -- война прусского короля с австрийской императрицей значительно сократится. Когда пруссаки займут Прагу, то тогда уж недолго занять и Вену. Король недаром уплатит мне миллион. Благодаря этому он сбережет много других миллионов, которые поглотила бы затянувшаяся война, и кроме того, победа ему будет обеспечена мною.
   Изменник прислушался.
   -- За стеной все тихо, -- пробормотал он, -- хотя там, несомненно, уже собралось тысяч тридцать прусских солдат, если не больше, они с нетерпением ожидают минуты, когда я впущу их. Надеюсь, Илиас Финкель передал кому следует мои требования относительно коня, который должен быть готов для меня, так как в Праге я не могу остаться больше ни одной минуты. Я должен бежать, но я предварительно вернусь еще в город переодетым, чтобы захватить ту, обладания которой я добиваюсь. Лора умерла, но Аделина Барберини не уступает ей в красоте. Она заставит меня забыть эту утрату. Погоди, гордая женщина, сегодня ты с презрением оттолкнула меня, как будто я мальчишка, пойманный на глупой выходке. Завтра мы с тобой иначе поговорим, завтра ты будешь моей пленницей, а я -- твоим властелином, которому ты будешь принадлежать всецело.
   Вдруг Батьяни вздрогнул. Он услышал протяжный звук трубы. Он отлично знал, что этими звуками гарнизон крепости извещается о наступлении полуночи. Настал условленный час измены. Батьяни поднял руку и медленно вставил ключ в замок. Но при этом рука его дрожала так сильно, что он чуть не уронил ключ, и ему стоило большого труда повернуть его в замке. Со страшным скрипом открылись ворота, обитые железом. Измена была совершена.
   Батьяни дрожал всем телом. Он совершил на своем веку много подлостей, много преступлений, он играл счастьем и жизнью ближних, но ни разу он еще не волновался так сильно, как теперь. Он сознавал, что совершает не обыкновенное преступление, но такое злодеяние, какие, к счастью для человечества, происходят редко на протяжении многих веков. Он вышел за ворота и выглянул в поле. Поле было покрыто густым туманом, так что Батьяни ничего не мог разглядеть.
   -- Где же прусские войска? -- прошептал он.
   Вдруг он отскочил назад. Перед ним, точно из-под земли, выросла темная мужская фигура в широком плаще.
   -- Кто здесь? -- прошептал Батьяни. -- Вы из прусского лагеря? Где же войска? Готовы ли они занять город?
   Незнакомец медленно вошел в ворота, Батьяни невольно отступил перед ним.
   -- Стой! -- сдавленным голосом воскликнул Батьяни. -- Прежде чем идти дальше, ты должен назвать себя. Мне кажется, тут дело нечисто. Еще раз спрашиваю: где прусские войска? Между нами было условлено, что они будут ожидать, когда я им открою ворота.
   Незнакомец остановился и произнес:
   -- Прусские войска не явились. Они отказываются занять крепость, которую выдает сам предатель-комендант. Стой, изменник! Ты погиб, подлец! Перед тобою стоит Лейхтвейс. Этим именем для тебя сказано все, оно возвещает тебе твою гибель.
  

Глава 71. СЛЕПОЙ РИГО

   Батьяни испустил дикий крик ярости. В то же мгновение он отскочил и выхватил шпагу.
   -- Не торжествуй раньше времени, Лейхтвейс! -- крикнул он и залился дьявольским хохотом. -- Ты хочешь погубить меня, так как неведомыми путями разузнал мою тайну. Но я покажу тебе, разбойник, что я ловкий игрок, не отдающий своих козырей при такой игре. Объявляю тебя моим пленником, Лейхтвейс, и при первой попытке бежать заколю шпагой. Я застал тебя в тот самый момент, когда ты собирался открыть неприятелю ворота. Ты хотел предать Прагу и за это попадешь на виселицу, где изменника ждет достойная смерть.
   -- Уверен ли ты в этом, граф Батьяни? -- воскликнул Лейхтвейс, который даже пальцем не шевельнул для своей защиты, -- ты называешь себя ловким игроком? Но на этот раз выиграл я. Оглянись. Эти тени сейчас оживут, и появятся свидетели, которые сумеют удостоверить, кто из нас предатель -- ты или я.
   -- Поднимай фонари, -- прозвучал звонкий женский голос, -- больше света сюда! Мы докажем негодяю, что он уличен.
   Батьяни окаменел от ужаса. Рука, в которой он держал шпагу, задрожала, ему казалось, что он бредит. Со всех сторон на него надвинулись люди, и в то же мгновение его озарил свет нескольких фонарей. Перед ним стояла Аделина Барберини в мужском костюме, а рядом с нею его адъютант, поручик Бенсберг.
   -- Вы арестованы, граф Батьяни! -- воскликнула Аделина. -- Не пытайтесь бежать. Все мы видели, как вы открывали ворота, намереваясь впустить пруссаков. Но неприятель слишком благороден, чтобы вступать в соглашения с таким отъявленным негодяем, как вы. Солдаты, схватите и свяжите его. Вы доставите его туда, куда вам будет приказано.
   Слова эти действовали на Батьяни, как удары молота по голове. Он был уличен, ему казалось, что он проваливается в какую-то бездну. Он оглядывался по сторонам, ища спасения, но повсюду видел только врагов. Не было никакого спасения, не было возможности избежать гибели. Но ворота были открыты, и у Батьяни мелькнула мысль броситься туда, чтобы выбежать в поле. Лошадей у его врагов не было, а Батьяни знал, что его трудно, почти невозможно догнать. Но под воротами стоял солдат с фонарем в руке. Это был денщик поручика Бенсберга, спокойно наблюдавший за ужасной сценой поимки предателя.
   Батьяни внезапно рванулся вперед, взмахнул шпагой и ударил солдата. Денщик испустил пронзительный крик и упал, уронив фонарь. Все очутились во мраке. В то же мгновение Батьяни подскочил к воротам и в два прыжка очутился за оградой. Аделина, Бенсберг, Лейхтвейс и солдаты так и остолбенели от неожиданности. Они даже не сразу сообразили в чем дело, а внезапно воцарившийся мрак не дал им возможности видеть то, что произошло. Но из этого оцепенения их вывели стоны несчастного солдата.
   -- Он заколол меня! Я умираю! Бегите за ним! Убейте предателя!
   -- Бедняга! -- воскликнул поручик Бенсберг, наклоняясь к умирающему. -- Нет, этот негодяй так легко не уйдет. У меня хватит сил и ловкости, чтобы помериться с ним.
   -- Он не уйдет от нас, -- раздался громкий возглас Лейхтвейса, -- он или я! Кто-нибудь сегодня останется на месте. Ждите меня здесь, но прислушивайтесь, когда я буду звать вас. Я пущусь за ним в погоню.
   Лейхтвейс бросился через открытые ворота в поле. Он привык ориентироваться в темноте и видеть во мраке; благодаря этому он через несколько секунд увидел бегущего впереди изменника.
   Батьяни мчался как ветер. Плащ он сбросил и бежал что есть духу. В ровном поле препятствий не было, так что он быстро продвигался вперед. Но Лейхтвейс был сильнее и выносливее его. Он мчался за беглецом, забегая то с одной, то с другой стороны, чтобы утомить его. Но расстояние между бегущими не уменьшалось. Батьяни был более гибок, чем Лейхтвейс. Он бежал подобно оленю, гонимому собаками, причем задерживал дыхание и потому уставал меньше.
   Лейхтвейс же вскоре заметил, что задыхается и что легкие его долго не вынесут такого бега. Минут пять уже бежал Лейхтвейс за Батьяни и с отчаянием замечал, что расстояние между ним и беглецом начинает увеличиваться. Через несколько минут Батьяни добежит до прусского лагеря, а там он скроется в массе солдат, не говоря уже о том, что он спас бы свою жизнь, отдав себя в плен пруссакам. Луна выступила из-за туч и осветила необычную картину отчаянной погони, за которой Аделина и Бенсберг следили со жгучим интересом. Они тоже видели, что расстояние между бегущими увеличилось, и уже начали сомневаться в успехе Лейхтвейса.
   Батьяни ликовал. Он даже позволял себе оборачиваться и время от времени кричал что-то. Он был убежден, что адские силы помогают ему, и надеялся, что они же его и спасут. Он удвоил силы, чтобы поскорее добежать до прусского лагеря, предпочитая попасть в плен к пруссакам, чем в руки мстителей в Праге. Но вдруг он остановился как вкопанный. Лицо его перекосилось от ужаса. Он почувствовал, как кто-то со страшной силой обхватил его ноги и не давал ему бежать дальше. Он невольно содрогнулся. Перед ним выросла какая-то темная фигура.
   -- Кто это?..
   Батьяни показалось, что он видит призрак. Незнакомец, схвативший и не выпускавший его из рук, задавшись, по-видимому, целью погубить его, был ужасен на вид. Голова его была окаймлена черными с проседью густыми всклокоченными прядями волос, лицо было землистого цвета, и черты его были искажены до неузнаваемости. Вместо глаз зияли два темных отверстия. У незнакомца не было глаз. Они были выколоты. Но он не был нем. Хриплым голосом прокричал он на ухо Батьяни:
   -- Ты не узнаешь меня, граф Батьяни? Да, я сильно изменился. Я лишился глаз. Их выжгли у меня. Я призрак, тень, бродящая по земле, изгнанник, гонимый всяким, кому только не лень. Я навожу страх на детей и женщин. Я слепец и схожу с ума от этого. Кому я обязан всем этим? Тебе, граф Батьяни. Тебе стоило только протянуть руку, чтобы спасти меня. Но ты предал меня, хотя был обязан мне жизнью и благодарностью. Настал час расплаты, негодяй. А, ты дрожишь! Ты чувствуешь, что тебя схватил человек, у которого осталось только одно желание -- отомстить тебе. Я -- Риго, твой слуга. Тот самый Риго, которого ты предал, который лишился зрения по причине твоего бессердечия.
   Батьяни понял, что очутился в ужасной опасности. Он сообразил, хотя и слишком поздно, что поступил неосторожно, предав своего слугу. Правда, тогда он надеялся, что пруссаки не преминут привести приговор в исполнение и что Риго давно уже казнен. А тут вдруг он видит перед собою искаженное злобой, мертвенно бледное лицо слепого Риго, который все крепче и крепче сжимает его в своих цепких объятиях, как бы пытаясь задушить его.
   -- Ты ли это, Риго? -- отрывисто воскликнул Батьяни. -- Ты жив? Тебя помиловали?
   -- Помиловали? -- пронзительно расхохотался Риго. -- Вы видите, граф Батьяни, как меня помиловали. Мне оставили жалкую жизнь, но у меня отняли больше жизни. Меня лишили всего, чем жив человек. У меня отняли зрение, меня ослепили, сделали из меня слепого нищего, и виновны в этом только вы, граф Батьяни. Вам стоило сказать одно слово, и я был бы спасен. Моя участь была в ваших руках, но вы сказали: "Вешайте его!" А если меня не повесили, то этим обязан я уж никак не вам. Тем не менее вы были обязаны мне благодарностью. С опасностью для собственной жизни я вывел вас из висбаденской тюрьмы, где остался бы узником, если бы меня не спас Макензи. А как вы доказали вашу благодарность тому, кто с вами все время делил и горе и невзгоды? Отвечайте, граф Батьяни, или я задушу вас на месте. Отвечайте, почему вы бросили на произвол судьбы меня, вашего преданного слугу?
   -- Я все объясню тебе, Риго, -- прохрипел Батьяни, -- клянусь тебе в этом, я выясню все. Но только отпусти меня теперь, за мною -- погоня. Меня преследует человек, которого я боюсь больше всего на свете. Ты знаешь его -- это разбойник Лейхтвейс, мой злейший враг.
   Риго расхохотался.
   -- За тобой гонится Лейхтвейс? -- вскрикнул он. -- Вот это мне на руку! Лучшего палача для тебя трудно отыскать. Я сам слишком слаб и не могу наказать тебя, как ты того заслуживаешь.
   -- Ты с ума сошел! Неужели ты хочешь выдать меня Лейхтвейсу?
   -- Я выдам тебя ему, граф Батьяни, -- заревел Риго, -- так же, как и ты выдал меня! Я отлично знаю, что побудило тебя не вступиться за меня и почему ты хотел, чтобы меня повесили. Твой слуга Риго был посвящен во все твои тайны, во все твои злодеяния и преступления. Тебе нужно было избавиться от сообщника, так как ты боялся, что когда-нибудь я проболтаюсь, если ты не поделишься со мной своей добычей. А я наверно проболтался бы, так как ты скуп и жаден. И почему это я называю тебя еще графом? Я ведь отлично знаю, что этот титул тебе не принадлежит. Ты -- сын цыгана Лайоша и графини, и я могу указать, кто настоящий граф Батьяни. А ты -- авантюрист, мошенник, проходимец!
   Изрыгая все эти ругательства, Риго прижимал свое искаженное злобой лицо к лицу Батьяни, обдавая его смрадным дыханием. Батьяни чуть не лишился чувств от ужаса и отвращения. Он уже слышал быстрые шаги Лейхтвейса, который кричал:
   -- Кто бы вы ни были, не выпускайте графа Батьяни! Вы получите большую награду. Вы держите гнуснейшего предателя, величайшего изменника.
   -- Ты слышишь, как тебя величают? -- проговорил Риго. -- Эти прозвища радуют мою душу. Мне хотелось бы, чтобы Лейхтвейс не убил тебя, а сделал то же, что сделали со мной. Ты должен ослепнуть. Знаешь ли ты, что это значит? Имеешь ли ты понятие об адских мучениях того, кто обречен на слепоту? Слепота! Это слово заключает в себе все ужасы ада. Умереть не трудно. Но находиться в живых и не видеть, не знать, когда наступает день, когда он сменяется ночью, не знать, друг или недруг встретил тебя, не знать, находишься ли ты на краю пропасти или на берегу реки, не знать, что ожидает тебя на следующем шагу -- вот это ужас... Вот это пытка! У слепого нет радостей. Он не видит ничего, что может радовать. Ему безразличны старуха или молодая девушка, король или нищий, зачумленный или здоровый человек, он не может различить их. Он безволен и беспомощен. Если бы даже он обладал силою Самсона, то все же малый ребенок мог бы свалить его с ног. Вот такое состояние, и все эти пытки я желаю пережить тебе.
   Батьяни мало-помалу пришел в себя от охватившего его оцепенения. Он понял, что нельзя терять ни одной секунды.
   -- Пусти, -- заревел он, -- или я убью тебя!
   -- Убьешь? Неужели ты думаешь, подлец, что этим можешь меня устрашить? Смерть явится для меня избавлением, и ты сделал бы мне милость, если бы убил меня. Но я не боюсь этого. Даже если бы ты сразил меня, то я все-таки не выпущу тебя, пока не явится Лейхтвейс. Труп мой помешает тебе уйти. Скорее я отказался бы еще раз от зрения, чем от наслаждения отомстить тебе.
   -- Прочь, мерзавец! Я стряхну тебя, жалкий калека! Ты не страшен мне.
   Батьяни напряг все свои силы, чтобы вырваться из цепких рук Риго. Но усилия его были тщетны. Костлявыми руками слепец вцепился в него и обвил его, точно стальными кольцами; он все сильнее и сильнее сжимал Батьяни и даже ногами обхватил его, причем повис на беглеце тяжестью всего своего тела.
   Говорят, что на дне океана, в той мрачной бездне, куда не проникают никогда лучи солнца, живут какие-то существа, полуживотные, полурастения, именуемые спрутами. Эти существа не созданы чьей-либо фантазией, они на самом деле живут, и время от времени бушующее море выбрасывает их на сушу. Матросы, рыбаки и жители прибрежных стран в ужасе рассказывают страшные истории об этих сказочных существах, а водолазы, отважившиеся спускаться на дно океана, с содроганием клянутся, что ни за какие деньги больше не спустятся туда, где живут эти морские чудовища. У этих ужасных созданий, которые живут лишь в самых глубоких местах океана, вместо ног сильные щупальца, снабженные присосками, и горе тому, кто попадет в них. Спрут обхватывает его тысячами суставов и уж больше не выпускает. Он высасывает кровь из своей жертвы, подобно тем вампирам, которые, как говорит суеверное предание, сосут кровь невинных младенцев. Часто водолазы становятся жертвами этих морских хищников. Последние внезапно схватывают их сзади и душат в своих страшных объятиях. Никакое оружие не может помочь, так как если несчастный водолаз и отрубит несколько щупальцев, на месте последних сразу появляются десятки других. При этом спрут своими огромными глазами смотрит на свою жертву, от такого взгляда кровь стынет в жилах.
   Слепой Риго, подобно гигантскому спруту, обвил тело своего врага. Правда, у него были только две руки и две ноги, но он обхватил Батьяни с такой силой, что тот не мог вырваться. Отчаяние овладело Батьяни. Лейхтвейс подбегал все ближе и ближе, шаги его раздавались уже совсем близко. Батьяни пустил в ход последнее средство. Он упал вместе с Риго на землю и пытался освободиться от него, катаясь по земле. Завязалась отчаянная, ужасная борьба. Борьба слепого со зрячим, калеки со здоровым. Но калека не поддавался. Он не ограничился тем, что держал руками и ногами своего врага, а еще изо всей силы вонзил зубы в щеку Батьяни, так что у того кровь брызнула струей.
   Батьяни вскрикнул от боли. Он чуть не лишился чувств, но быстро сообразил, что если поддастся слабости, то попадет в руки еще более ужасного врага, чем Риго. Слепой Риго был ему не страшен в сравнении с теми, кто его преследовал. Если Риго и враг ему, то вражда этого калеки не могла сравниться с ужасной ненавистью Лейхтвейса. Батьяни отлично сознавал, что он был виновником того, что Лейхтвейс сделался разбойником. Он снова напряг все свои силы. На этот раз ему удалось стряхнуть с себя слепого Риго, который заревел от ярости, что месть ускользает от него.
   -- Я спасен! -- радостно крикнул Батьяни. -- Наконец-то я вырвался!
   Но в то же мгновение его сразил страшный удар по голове. Батьяни отлетел в сторону и свалился на землю. Когда он открыл глаза и пришел в себя, Лейхтвейс уже связывал ему руки и ноги. Спасения не было. Лейхтвейс молча связал своего врага, как куль товара, а затем взвалил его себе на спину. Он не заткнул ему рта, его не смущал рев и крики Батьяни -- напротив, эти ужасные крики доставляли ему истинное наслаждение, так как они исходили от ненавистного врага, находившегося в его власти.
   -- Скрежещи зубами, граф Батьяни, -- злорадно расхохотался Лейхтвейс, -- на этот раз ты попался и тебе не уйти от меня! Ты и сам понимаешь, что рассчитывать на мое снисхождение тебе не приходится. Ты разбил мою жизнь, ты толкнул меня на путь преступлений, ты сделал из меня разбойника, ты охотился за моей женой, ты хотел обольстить ее. А когда Лора избрала меня и решила разделить жизнь со мной, ты не угомонился, а продолжал преследовать ее. Ты пользовался каждым удобным случаем, чтобы оскорбить меня и мою жену. Ты стал злым духом для нас и не успокоился до тех пор, пока не разрушил нашего счастья. Но теперь настал час расплаты, и, признаюсь, я не мечтал, что месть моя будет так полна. Ведь тебя ждет не только смерть, ты будешь предан позору и поруганию. Я мог бы задушить тебя, перерезать тебе горло и бросить твой труп на съедение собакам. Но я не сделаю этого. Нет, я не запачкаю своих рук в твоей крови. Я мог бы убить тебя только один раз. Лучше я снесу тебя туда, где тысячи народа растерзают тебя на клочья, где тебя затопчут в грязи. Я снесу тебя в преданный тобою город, жители которого по одной будут вырывать из тебя твои жилы.
   Связанный Батьяни издавал только глухие стоны.
   Лейхтвейс медленно шел по направлению к городу. А за ним ковылял ужасный слепец. Риго следовал за Лейхтвейсом и его ношей, как собака за куском мяса. Он хохотал, бил в ладоши и изрыгал потоки проклятий и брани в адрес Батьяни.
   -- В Прагу, в Прагу тебя несут, граф Батьяни! -- кричал он. -- Там тебя замучают, четвертуют, привяжут к хвостам коней и разорвут на части! А если ты и после этого не околеешь, тебя швырнут вниз на камни мостовой с самой высокой колокольни. Кости твои захрустят, и ты разобьешься вдребезги. Ты еще жив, Батьяни? Неужели еще жив? Тем лучше! Мы обольем тебя горячим маслом и сожжем. Взвейся, пламя, пожирай предателя! Вонзите ему кинжал в сердце, вырежьте ему внутренности! Призовите собак, чтобы они растерзали графа Батьяни, коменданта крепости Праги!
   Лейхтвейс нес по полю стонущего и хрипящего преступника, а кругом него бегал и плясал полупомешанный слепой, сопровождая прыжки диким смехом и бранью.
   Луна призрачными лучами озаряла эту страшную картину.
  

Глава 72. В ПОРОХОВОМ ПОГРЕБЕ

   Вблизи ворот стояли Аделина Барберини и поручик Бенсберг. Оба они с лихорадочным волнением следили за погоней и уже сомневались в успехе незнакомца. Они не знали, кто был этот человек и почему он принимает такое деятельное участие в преследовании предателя. Когда они увидели, что неизвестный несет на своей спине пойманного графа, связанного по рукам и ногам, они подбежали к нему и осыпали его выражениями благодарности и восторга.
   -- Благодарить меня не за что, -- возразил Лейхтвейс, -- то, что я сделал, я сделал не для вас, а для себя и моей жены. Этот человек принадлежит мне, а вы были лишь орудием в моих руках.
   -- Изменник! Предатель! -- крикнула Аделина и плюнула графу Батьяни в лицо. -- Слава Создателю, что таких негодяев, как ты, немного на свете!
   Поручик Бенсберг размахнулся и ударил Батьяни шпагой плашмя по лицу.
   -- Презренный предатель, -- крикнул он, -- ты убил моего денщика, но ты поплатишься мне за его жизнь! Я вонжу тебе шпагу в самое сердце!
   Все вошли через ворота в город. Поручик тщательно запер ворота и передал ключ Аделине. Лейхтвейс швырнул графа на землю, так что у того кости затрещали. Батьяни лежал, кусая в бессильной злобе губы. Из раны на щеке у него еще струилась кровь. Он пробовал все-таки оправдаться.
   -- Вы дорого поплатитесь мне за все, что со мной сделали, -- проскрежетал он. -- Что вам нужно, зачем вы преследуете меня? В данном случае произошло роковое недоразумение, которое я сумею выяснить в нескольких словах.
   -- Молчи, изменник! -- воскликнула Аделина. -- Не отнекивайся, ты этим ничего не добьешься. Два офицера, шесть человек солдат и я видели собственными глазами, как ты открыл ворота, чтобы впустить неприятеля.
   -- Это клевета! -- крикнул Батьяни. -- Я вовсе не хотел впустить неприятеля. Я действительно открыл ворота, но только для того, чтобы поймать Лейхтвейса, который хотел предательски ворваться в город.
   -- Лейхтвейса? -- вскрикнула Аделина.
   У нее точно пелена спала с глаз. Графа Батьяни поймал известный разбойник Лейхтвейс. Однако в данную минуту некогда было заниматься расследованием вопроса, каким образом Лейхтвейс проник в Прагу. Надо было прежде всего уличить изменника. Аделина выхватила бумагу и поднесла ее к глазам связанного предателя. Один из солдат осветил ее фонарем, так что Батьяни мог разобрать то, что было написано на ней.
   -- Кто писал это? -- резко спросила Аделина.
   Батьяни ничего не ответил. Он понял, что все погибло, что не было никакой надежды на спасение и, кроме смерти, ему ничего не осталось ожидать.
   -- Да, это писал я! -- вдруг заревел он. -- Черт с вами! Не буду больше отказываться. Да, я выдал этот документ, я хотел продать Прагу прусскому королю за миллион талеров и весьма сожалею, что мой замысел не удался. Я ненавижу вас всех, и участь города мне безразлична. А теперь делайте со мной что хотите. Убивайте, режьте, пытайте! Вы убедитесь, что смерть не страшна тому, кто будет проклинать вас при последнем издыхании. Будьте вы прокляты все! Будь проклят ты, Лейхтвейс, вместе с Аделиной, которая совершила предательство хуже моего. Много лет она была в дружбе с прусским королем только для того, чтобы предавать его и выдавать его секреты австрийцам.
   Аделина изменилась в лице, так как упрек в предательстве ее по отношению к прусскому королю был вполне справедлив.
   -- Не слушайте его! -- крикнула она. -- Закройте его плащом и связанного доставьте в мой дом. Там состоится суд над ним, и его постигнет заслуженная кара. А вы все, свидетели прискорбного факта предательства коменданта крепости, храните этот случай в строгой тайне и удовлетворитесь сознанием, что часы его сочтены.
   -- Живо за дело! -- скомандовал поручик Бенсберг. -- Поднимите его, закутайте в плащи и отнесите в дом синьоры Барберини.
   Солдаты хотели было исполнить приказание и разостлали плащ. Но тут выступил вперед Лейхтвейс и мощным голосом, не терпящим противоречий, крикнул:
   -- Не сметь трогать его! Ни вы, Аделина Барберини, ни кто-либо другой в этом городе не имеет права судить и казнить его. Он предал не вас одних, а все население Праги, и только само население вправе судить его всенародно.
   -- Что вы говорите, Лейхтвейс? -- крикнула Аделина. -- Вы не понимаете того, что хотите сделать. Не следует предавать огласке это постыдное предательство. Что скажет народ, если узнает, что сам комендант крепости совершил измену? В нем вселится недоверие ко всему начальству, и в городе исчезнет дисциплина и воцарится произвол.
   -- Мне до этого дела нет, -- возразил Лейхтвейс, -- мне нужно, чтобы этот негодяй не ушел от заслуженной кары, которая далеко не исчерпывается тем, что вы вонзите ему кинжал в сердце. Его должен разорвать на клочья сам народ, а я буду потешаться, глядя на его мучения.
   -- Этого не будет! -- резко воскликнула Аделина. -- Я запрещаю вам оглашать факт измены графа Батьяни. Вы за это сами подвергнетесь наказанию. В Праге я всесильна, и моим приказаниям обязаны подчиняться все.
   -- Я не повинуюсь даже приказам королей, -- ответил Лейхтвейс, -- ни разу в жизни не склонялся я перед волей мужчины, а капризов женщины я и подавно исполнять не буду. Кроме того, уже теперь поздно скрывать и утаивать. Я позаботился, чтобы жертва моя не ушла от народного гнева. Вы слышите шум и ропот, доносящийся сюда из города? Это идет народ, тысячи людей, которых мои товарищи уже оповестили о происшедшем и которые хотят выместить свой справедливый гнев на изменнике. Отойдите, солдаты, от этого негодяя. Спрячьте шпагу, поручик. Предателей судят не так, как обыкновенных преступников. Их надо рвать на клочья.
   -- Я поклялся, -- воскликнул поручик Бенсберг, -- что шпага моя пронзит сердце изменника, или я сам заколюсь ею. Не мешайте мне, Лейхтвейс, наказать негодяя. От этого зависит моя собственная судьба. Пока я держу в руке эту шпагу, пока она существует, я обязан исполнить свою клятву.
   -- Если так, то шпага эта не будет больше существовать, -- проговорил Лейхтвейс.
   Быстрым движением он вырвал шпагу из рук поручика и сломал ее.
   -- Горе мне! -- в отчаянии вскрикнул тот. -- Что вы сделали? Вы обесчестили меня как офицера.
   -- Я этого не намеревался делать, да и не сделал, -- спокойно возразил Лейхтвейс, -- я лишь хотел помешать вам исполнить безрассудную клятву. Вы поклялись убить этой шпагой графа Батьяни или себя. Но так как шпага больше не существует, то клятва теперь не имеет силы.
   -- Нет, нет, -- глухо произнес молодой поручик, -- я не могу больше носить мундира. Моя шпага сломана, и я лишен чести. Мне остается только покончить с собою.
   Последние слова были заглушены страшными криками и шумом. Можно было различить уже отдельные голоса, слышен был яростный рев толпы, в воздухе носились брань и проклятия.
   -- Отойдите в сторону! -- крикнул Лейхтвейс Аделине и Бенсбергу. -- Справедливый гнев народа может сразить и вас, так как стихия не разбирает виновных и невиновных. Вот они идут. Мои товарищи хорошо исполнили свою задачу. Вот идут мясники с ножами, вот кузнецы с молотами, кожевенники с дубинками. Идет толпа, которая пьяна от волнения. Добро пожаловать! Приветствую вас, орудия моей мести!
   В ту же минуту все место около ворот оказалось запруженным толпой. Хорошо одетые граждане и оборванцы, мужчины, юноши и женщины, представители всех слоев населения были здесь. В обычное время они не знали друг друга и даже, быть может, избегали всякого общения, но в эту минуту все соединились, как братья. Всех воодушевляла одна и та же мысль, всеми руководило одно и то же негодование, все были преисполнены ужаса и страха за свою судьбу. Все знали, что комендант крепости намеревался предать их, и они сбежались, чтобы отомстить тому, кто играл их честью, жизнью и достоянием.
   -- Где изменник? -- раздавались крики. -- Где негодяй, который хотел предать Прагу? Давайте его сюда! Мы разорвем его на куски! Где граф Батьяни? Вот кто был нашим комендантом, вот кому мы доверяли нашу жизнь, наше имущество. Повесить его надо! Мало того, четвертовать, утопить в реке! Где предатель? Давайте его нам!
   Все это слышал Батьяни. Кровь застыла у него в жилах от ужаса, и в первый раз в жизни он испытал настоящий страх. Пока приходилось вести борьбу с одним только лицом, противостоять ярости одного врага -- все еще можно было питать надежду на благополучный исход. Но тут явились тысячи народа, воодушевленные лишь одним желанием -- отомстить. Гнев народа ужасен, когда он всколыхнется -- ничто не может его остановить.
   Батьяни потерял всякую надежду. Он стал сводить счеты с прошлым и вспомнил, что всю жизнь делал одни только гадости и подлости и что ни одним хорошим делом не мог похвалиться. За всю жизнь он ни одного раза не поступил согласно Божеским законам. Он никогда не был добрым. По отношению к власть имущим всегда был подобострастен и угодлив, чтобы добиться своих целей, а по отношению к подчиненным выказывал высокомерие и жестокость, давая им чувствовать, что они лишь рабы его.
   И в эту минуту, когда перед графом Батьяни предстала страшная смерть, он вспомнил, что когда-то, живя еще в Венгрии, он приказал привязать к колу одного из своих слуг, который чем-то обозлил его, и велел сечь его до тех пор, пока тот не испустил дух. Он вспомнил еще один случай, который свидетельствовал не менее ярко о его жестокости и бесчеловечности.
   В замке его матери служила хорошенькая горничная, сильно понравившаяся ему. Всеми мерами он пытался совратить эту девушку с пути истины, и когда его замыслы разбились об ее неприступность, он пустил в ход грубую силу. Но девушка вырвалась из его объятий и выбежала из комнаты, в которой разыгралась эта дикая сцена. Девушка эта любила молодого рабочего, красивого, рослого парня, своего земляка. Она рассказала ему все, и так как иного выхода не было, то они оба в тот же вечер ушли вместе из замка, собрав свои пожитки и заявив управляющему, что оставляют службу. Они были настолько тактичны, что не сказали старой графине об истинной причине своего ухода; им казалось в простоте душевной, что мать будет сокрушаться о поступке сына.
   Графу Батьяни тогда было двадцать четыре года. В тот самый вечер он пьянствовал с пятью товарищами, которые, как и он сам, воображали, что весь свет существует только для них. Узнав о бегстве горничной и ее возлюбленного, Сандор Батьяни пришел в страшную ярость и предложил своим собутыльникам немедленно отомстить за нанесенное оскорбление. Тотчас же оседлали коней и мстители помчались по дороге, по которой ушли из села молодой рабочий и его возлюбленная. Они вскоре нагнали несчастных, не ожидавших этого преследования.
   Вблизи проселочной дороги лежало болото, куда нельзя было ступить ногой, так как трясина немедленно засосала бы всякого, рискнувшего сделать это. По команде Батьяни товарищи его выпрягли лошадей и разбили в щепки телегу, на которой ехали беглецы. Затем они заставили влюбленных отправиться в трясину. Они прицелились в них из пистолетов, и молодой рабочий, не видя спасения, взял под руку свою возлюбленную и вместе с ней пошел в болото. Но едва они ступили несколько десятков шагов, как начали погружаться в трясину. Молодой рабочий делал невероятные усилия выбраться из нее, он напрягал все свои силы, чтобы не завязнуть, но ничего не помогло. Он погрузился до самой груди и убедился, что наступил его конец. Отчаянными криками умолял он негодяев пощадить хотя бы его возлюбленную и спасти ее от смерти. Батьяни и его товарищам стоило только протянуть руку, чтобы спасти несчастную жертву, но они только хохотали и потешались редким зрелищем гибели двух молодых жизней. Силы несчастных быстро подходили к концу, они погружались в трясину все глубже и глубже. Прошло еще несколько минут, и оба скрылись в жидкой тине. А убийцы, дико хохоча, вскочили на коней, вернулись в замок и пропьянствовали всю ночь. Когда они на другое утро протрезвели, то почти забыли о своем ночном злодеянии.
   В то время как над Сандором Батьяни проносились его прежние злодеяния, рассвирепевшая толпа кругом волновалась все сильнее и сильнее.
   -- Вот он, изменник! -- кричал один из мясников, размахивая большим ножом. -- Дайте мне дорогу, и я зарежу его, и поверьте мне, люди добрые, жалеть я его не буду.
   -- Нет, это наше дело -- разбить ему голову молотами! -- заревел рослый кузнец. -- Под нашими молотами голова его лопнет, как орех.
   -- А мы будем дубить его! -- орали кожевенники, размахивая своими дубинками. -- Убейте его, вешайте, топите! В огонь его! Смерть изменнику! -- раздавались кругом беспрерывные крики.
   Гнев толпы был так страшен, что Аделина, отошедшая в сторону, в темный угол, невольно содрогнулась. Она не ожидала, что толпа дойдет до такого исступления. Тысячи рук тянулись к графу Батьяни, чтобы схватить его и разбить о крепостную стену. Но тут внезапно раздался властный, громкий возглас:
   -- Назад, граждане! Не убивать вы должны его, а судить. Дело не в том, чтобы предать его скорой смерти. Он стоит того, чтобы придумать для него небывалые пытки. Город Прагу от предательства этого негодяя спас я и поэтому вправе требовать от вас спокойствия и повиновения.
   Слова эти, произнесенные громким голосом, возымели поразительное и неожиданное действие.
   Крики и рев замолкли почти мгновенно.
   -- Он прав, -- говорили граждане, -- выслушаем его сначала.
   -- Что же нам делать с изменником? -- спросил кто-то.
   -- Вы должны судить его, -- ответил Лейхтвейс, -- и установить способ казни, если окажется, что он заслужил ее. Отведем его в Градшин, и там, перед замком, где жил и бражничал этот предатель, мы будем творить суд.
   -- Кстати, тут есть телега, -- крикнул кто-то из толпы, -- взвалите коменданта на нее и отвезите в Градшин.
   По знаку руки Лейхтвейса к лежавшему на земле Батьяни подъехала маленькая тележка, в которую были запряжены две собаки. Графа Батьяни взвалили на телегу и повезли. Толпа двинулась следом. Но не проехала телега еще нескольких сот шагов, как вдруг один из видных граждан громким голосом скомандовал:
   -- Стой!
   Шествие остановилось.
   -- Друзья мои! -- громким голосом произнес этот гражданин. -- Вы все знаете меня. Я ваш выборный, ничего дурного я вам не посоветую. Вы помните, что я с самого начала не верил новому коменданту и относился к нему враждебно. Но прошлого не воротить. Я, однако, полагаю, что нет надобности возить этого подлеца в Градшин и судить его там. Устроим суд народный тут же, на месте, на это потребуется лишь несколько минут. А затем я предложу вам также способ казни. Вы все знаете здание, которое возвышается на берегу реки недалеко от крепостной стены. Я говорю о пороховой башне. Все мы, друзья мои, знаем, что предатель заслужил смерть. И я предлагаю вам на прощание преподнести ему бочку пороха. Мы вытащим из башни бочку, доставим ее к берегу реки, затем посадим на нее нашего предателя-коменданта, привяжем его покрепче, вставим фитиль и зажжем его. Зрелище получится восхитительное, когда наш комендант взлетит на воздух. Все мы увидим красивый фейерверк, и не мы одни. Увидят его и пруссаки и узнают, как граждане Праги казнят изменника.
   Речь сенатора вызвала всеобщий восторг.
   -- Идем к пороховой башне! -- заревели тысячи голосов. -- Взорвем на воздух коменданта!
   Лейхтвейс содрогнулся. Он вспомнил, что в пороховой башне находится его товарищ Бруно. Было три четверти первого, а в час, согласно уговору, Бруно должен был взорвать на воздух пороховой погреб. Составляя свой план, Лейхтвейс, конечно, не предполагал, что в ту же ночь огромная толпа двинется к пороховой башне. А теперь приходилось опасаться, что Бруно будет открыт и схвачен.
   Но против толпы нельзя было ничего поделать. Настаивать на предложении свезти изменника в Градшин было нельзя. Это могло показаться толпе попыткой доставить изменника в такое место, откуда он мог бы спастись. Да и поздно было оказывать противодействие. Толпа уже окружила тележку и погнала собак по направлению к пороховой башне. Лейхтвейсу оставалось только следовать за толпой. За ним шли Аделина и Бенсберг, которые хотели тоже присутствовать при казни. Толпа избрала ход в башню со стороны реки, именно тот самый путь, по которому прошел Бруно. По приказанию сенатора толпа хранила глубокое молчание и погасила все факелы, чтобы избежать опасности соприкосновения огня с порохом.
   Но в тот самый момент, когда толпа во главе с сенатором хотела проникнуть в пороховую башню, со стороны реки раздался громкий крик о помощи. Все взоры обратились туда. Все увидели, как из лодки, несущейся вниз по течению, выпрыгнул какой-то солдат, бросился в воду и поплыл к берегу. У Лейхтвейса застыла кровь в жилах от ужаса. Он знал, в чем дело, он знал, кто сидит в лодке. Ведь он сам приказал Бруно и Отто напасть на часового у башни и увезти его в лодке. Ведь он сам распорядился, чтобы Бруно отправился в башню, а Отто остался в лодке вместе с часовым. Отдавая такое распоряжение, он руководствовался чувством сострадания и нежеланием убить часового. Но теперь он понял, что это распоряжение должно было иметь роковые последствия для Бруно и для него самого.
   Отто быстро несся в лодке вниз по течению, а часовой уже подплывал к берегу. Едва только он вышел на берег, сотни рук протянулись оказать ему содействие.
   -- Измена! -- крикнул часовой, еле державшийся на ногах. -- Какой-то неизвестный силой проник в пороховую башню. Скорей идите, схватите его! Я боюсь, что он хочет взорвать башню.
   Сенатор, по-видимому, человек решительный, торопливо спросил часового:
   -- Каким образом один человек мог одолеть вас? Ведь вы были вооружены?
   -- Совершенно верно, -- ответил солдат, -- но их было двое. Я видел, как они приближались в лодке, и в темноте мне показалось, что это офицеры с обходом, так как оба были в офицерских плащах и треуголках. Я дал им выйти на берег, но когда они приблизились, то я взял ружье наперевес и потребовал пароль. В то же мгновение, прежде чем я успел взвести курок, один из них нанес мне страшный удар кулаком в живот. Другой выхватил у меня ружье и швырнул его в реку. Я от страшной боли не мог произнести ни звука. Они отнесли меня в лодку. Один из них тоже вошел в нее, а другой взломал дверь башни и скрылся внутри. Я понял, в чем дело, и теперь знаю, что это были два переодетых пруссака, которые хотят погубить всю Прагу. Пора помешать им.
   -- К башне! -- крикнул сенатор. -- Вперед! Кто из вас настолько храбр, чтобы проникнуть внутрь башни? Кто бы ни решился на это, помните, что с минуты на минуту может произойти взрыв.
   Воцарилась мертвая тишина. Притихли все, даже те, кто еще за минуту до этого изрыгал брань и проклятия против изменника. Никому не хотелось умирать такой ужасной смертью. Наконец выступило вперед пять человек храбрецов, решившихся последовать за сенатором. Аделина и Бенсберг тотчас же присоединились к ним. Таким образом, восемь человек вошли в пороховую башню через взломанные двери. К ним присоединился еще один человек, державшийся все время немного позади. Это был Лейхтвейс.
   Он не думал об опасности, не думал о Лоре и об ее ужасном горе в случае его гибели. Все мысли его были сосредоточены на Бруно, который, несомненно, будет схвачен толпой. Бруно действовал по его приказанию. Лейхтвейс не мог знать заранее, что дело примет такой оборот. Он не знал, как спасти товарища, и тщетно ломал голову, как бы предостеречь Бруно. Башня была окружена тысячной толпой, бежать было некуда. Очевидно, Бруно должен был погибнуть.
  
   Бруно уже находился в башне, где каждый шаг был сопряжен со смертельной опасностью. Он был доволен собою. Все ему до сих пор удалось как нельзя лучше. Он медленно шел по длинному коридору, в конце которого находилась обитая железом дверь. За этой дверью находился пороховой склад. Дверь, запирающуюся секретным замком, открыть было не так-то легко. Бруно достал связку отмычек и перебирал их одну за другой, стараясь отыскать такую, которая могла бы открыть замок, сделанный, очевидно, каким-нибудь большим мастером слесарного искусства. Но все было напрасно -- ни один из принесенных им с собой ключей, ни одна отмычка не могли открыть замка. Пот крупными каплями выступил на лбу Бруно, но он не бросил тяжелой работы. Он должен был открыть этот замок, чего бы это ему ни стоило, он должен войти в склад, хотя бы ради этого ему пришлось выбить железную дверь собственными кулаками. Лейхтвейс поручил ему исполнить это дело, а всякое приказание атамана должно быть выполнено.
   Наконец, когда он почти уже отчаялся открыть замок, ему пришло в голову просунуть в его отверстие крепкую проволоку; она, должно быть, зацепила какую-то пружинку, скрытую в замке, потому что язычок его сам выскочил, и в ту же минуту дверь открылась. Все-таки на эту работу ушло десять драгоценных минут. Эти десять минут послужили спасению Праги. Если бы замок открылся легко, Бруно давно исполнил бы приказ Лейхтвейса, и страшный взрыв уничтожил бы половину города.
   -- Ну, теперь за дело.
   С этими словами Бруно прошел между пороховыми бочками, установленными рядами. Он остановился у одной из них, осторожно приподнял топором крышку и всунул в образовавшуюся щель один конец фитиля, другой же провел к выходу из склада. Он рассчитал, что пройдет не больше минуты, пока искра, поднесенная к этому концу шнура, достигнет бочонка с порохом, и, следовательно, в течение этой минуты ему следовало бежать из склада, броситься во Влтаву и доплыть до лодки Отто. Бруно вынул огниво из кармана, и, пока выбивал из него искру, долженствовавшую вызвать взрыв и разрушить Прагу, мысли его обратились к той, которую он так горячо любил, хотя и знал, что сердце ее потеряно для него навеки.
   Он думал о Гунде. Глаза его затуманились, голова опустилась на грудь, и вдруг, сам не зная почему, он почувствовал глубокое смущение. Какая-то физическая слабость овладела им, а в глубине души поднялись укоры совести против того, что он собирался сделать; внутренний голос громко и отчетливо заговорил, что дело, ради которого Бруно пришел сюда, -- дело недостойное и преступное, которому нет никаких оправданий. Бруно хотел заглушить этот голос, доказывая себе, что не по собственному побуждению решился на взрыв, а лишь повинуясь приказу атамана, от власти которого он не в силах избавиться; действительно, власть этого человека все сильнее и сильнее покоряла его.
   -- Все, что ты делал с тех пор, как попал к Лейхтвейсу, -- нашептывал ему внутренний голос, -- все это вздор в сравнении с тем, что собираешься сделать теперь. Ты грабил и разбойничал, врывался в чужие владения, нередко обагряя кровью свои руки. Но ты грабил владения скряг, деньги безбожников, расточителей, мотов, людей, потерявших чувство сострадания, которые собаками отгоняли бедняков от порога своих жилищ. Ты лишал жизни только тех, которые являлись ядовитыми пресмыкающимися; уничтожение таковых едва ли можно считать преступлением. Но сегодня, Бруно, ты хочешь предать разрушению целый город, погубив виновных и невинных, правых и виноватых; взорвав пороховую башню, ты разрушишь дворцы богачей, но в то же время уничтожишь и лачуги бедняков.
   Неужели ты не слышишь крика и рева обезумевшей от ужаса толпы при виде внезапного разрушения ее жилищ? Неужели ты не слышишь воплей несчастных, которые, вследствие твоего безумия, лишаются всего, что приобрели годами тяжкого труда? Голоса обездоленных, взывающих о крове и защите. Неужели ты не слышишь проклятий тех, кого лишаешь всего, оставляя одну только жизнь?
   Ты будешь оправдываться, что действуешь по воле и приказанию другого, кому клялся в верности и послушании до гроба. Но ты сам отлично понимаешь, что это только отговорка, что каждый человек сам отвечает за свои поступки и, когда ты предстанешь перед Верховным Судьей, то не сможешь сказать ему: "Я был лишь орудием в руках разбойника Лейхтвейса", потому что Судья ответит: "Разве Я не дал тебе самому способности отличать добро от зла? Разве ты не был человеком, иначе говоря, существом, которому даровано чрезвычайное благо -- разум, единственное преимущество, отличающее его от животного, наделенного Мною лишь одним инстинктом. Куда девался, Бруно, твой ум, твой рассудок, когда ты жен делал вдовами, детей -- сиротами, когда ты предавал огню имущество и добро бедняков?"
   Бруно зашатался, выронил огниво и с отчаянием закрыл руками лицо, залившись слезами.
   -- Боже Милостивый, -- воскликнул он, -- просвети меня, укажи, что мне делать! Я хвалился атаману не далее как вчера своим послушанием, обещая слепо исполнить его приказание, мало того, я сам навязал себе это дело, но вижу теперь, что собирался исполнить гнусное преступление... Ведь это -- массовое убийство, и я никогда не буду в состоянии оправдаться перед собственной совестью.
   И это -- я, проповедовавший божественное Евангелие сомневающимся, заблуждающимся душам; я, служивший посредником между ними и Господом; я, с высоты амвона грозивший преступникам вечными муками ада и увещевавший заблудших идти по стезе добродетели. Нет! нет! Я не могу сделаться массовым убийцею.
   Презирай меня, Лейхтвейс, мой друг, мой брат. Называй меня клятвопреступником, исключи меня из своей шайки, вложи мне нож в руки и скажи, чтобы я пронзил им свое сердце -- я все перенесу и исполню, только не это. Я не могу быть убийцею невинных людей, которые никогда мне ничего дурного не сделали.
   И этот сильный человек, рыдая, упал на колени. Так лежал он на пороховом шнуре, слабый, несчастный, мучимый угрызениями совести, потрясенный глубокими рыданиями.
   -- Милостивый Создатель, -- продолжал он дрожащим от слез голосом, -- дай совершиться чуду, которое воспрепятствовало бы мне исполнить это ужасное преступление. Предотврати его Твоей неотразимой силой... Если же оно должно быть совершено именно моей рукой, то исторгни меня из жизни в то же мгновение... Великий Боже! Молю Тебя, воспрепятствуй преступлению, хотя бы ценою моей собственной жизни.
   -- Хватайте его, вот поджигатель, он лежит на пороховом шнуре, взгляните сюда, он провел уже его в бочонок с порохом, а рядом с ним на земле лежит огниво... Проклятый пруссак, ты хотел предать пламени весь город, но теперь ты погиб.
   Не успел Бруно подняться с земли, как бешеная толпа бросилась на него, и, пока Лейхтвейс проталкивался к несчастному, его схватили и с криками ярости и злобы поволокли из башни.
   Лейхтвейс почти бессознательно последовал за людским потоком, увлекшим Бруно. Напрасно кричал он громовым голосом, стараясь преодолеть общий шум, что захваченный невиновен; голос его терялся среди шума, крика и воя взбешенного народа. Лейхтвейс был бессилен. Бруно под градом ударов и пинков дотащили, наконец, до собачьей повозки, в которой лежал все еще связанный Батьяни. Теперь их обоих уложили вместе.
   Тем временем сенатор Рюбзам поднялся на ступеньки, ведущие в нишу, проделанную в стене пороховой башни. Он поднял руку.
   -- Слушайте сенатора! -- гулом пронеслось среди толпы. -- Что он скажет, то мы и сделаем.
   Мгновенно шум и гам смолкли, наступила торжественная тишина.
   -- Друзья мои! -- крикнул сенатор громким голосом, который доносился до самых задних рядов. -- Мы собрались здесь, чтобы учинить суд над двумя негодяями, которые хотели предать разрушению наш дорогой, родной город. Мы не принадлежим к тем американским ордам, которые практикуют суд Линча как подобие правосудия лишь для того, чтобы наслаждаться зрелищем казни. Нет, мои друзья, мы граждане, мы будем иметь право произвести смертный приговор над этими двумя людьми, застигнутыми на месте преступления, только тогда, когда в глубине нашей совести убедимся, что они действительно заслуживают смерти. Мы не убийцы, мы -- судьи, граждане Праги.
   -- Мы не убийцы, мы -- судьи, -- повторила толпа.
   -- Итак, братья, я в нескольких словах повторю вам, в чем виновны эти преступники. Один из них был захвачен, когда собирался открыть ворота Праги осаждающему ее неприятелю. Существует, как я только что узнал, документ, доказывающий, что граф Батьяни продал пруссакам за миллион талеров наш город, вверенный его охране. Это такое доказательство его виновности, против которого ничего не может возражать даже самый закостенелый преступник.
   -- Вот он -- этот документ! -- крикнул свежий молодой голос, и Аделина Барберини протянула бумагу сенатору; воцарилась мертвая тишина, когда сенатор стал читать вслух этот договор, составленный графом Батьяни под диктовку Илиаса Финкеля.
   Когда сенатор кончил чтение, народ разразился бешеным ревом, от которого содрогнулись стены Праги и заглушился шум бурных волн Влтавы.
   -- Полагаю, что этого доказательства достаточно, -- снова проговорил сенатор. -- Граф Батьяни осужден на смерть. Что касается второго подсудимого, то мы застали его в пороховой башне, собиравшегося поджечь фитиль, проведенный им к бочонку с порохом. Опоздай мы на несколько минут -- случилось бы громадное несчастье; половина нашего прекрасного города представляла бы теперь груду развалин. Братья! Мы должны быстро покончить с этим. Кто признает, что эти преступники заслуживают смерти, пусть поднимет руку.
   В то же мгновение все руки, точно сплошной лес, поднялись к тихому ночному небу.
   -- Кажется, все руки подняты, -- провозгласил сенатор, бегло проверив результат голосования.
   Тогда граф Батьяни вскочил и с пеной у рта стал ругать окружавших его:
   -- Будьте вы прокляты, граждане Праги, пусть чума нападет на вас, пусть неприятель прорвется сквозь стены вашего города и огнем и мечом уничтожит его. Тогда золотая, священная Прага обратится в груду мусора и развалин, тогда ее постигнет участь гордой Трои, в одну ночь сравнявшейся с землею, или Магдебурга, где Тилли справлял своего рода Варфоломеевские ночи. Тогда мой дух покинет ад и, гордый, победоносно будет витать над пустыней, на которой некогда красовалась Прага.
   -- Назад! -- прогремел Рюбзам, так как при первых словах Батьяни многие бросились, чтобы тут же на месте покончить с ним.
   -- Еще раз напоминаю, не нарушайте порядка; мы не убийцы, мы -- судьи. Ну, а ты что имеешь сказать? -- обратился он мрачным голосом к Бруно, который бледный, но спокойный стоял у подножия лестницы.
   -- Я ничего не имею сказать, -- ответил твердо разбойник. -- Я заслужил свою участь и не молю о пощаде; если бы вы даже и даровали мне жизнь, я все равно не приму ее. Дайте мне умереть скорее. В одном только клянусь я именем Господа на Небесах, что я не прусский шпион, за какового вы меня принимаете. Я действовал не по поручению ваших врагов, а именем человека, который имеет полное право подвергнуть вас своей мести.
   -- Приступим же к исполнению приговора! -- воскликнул сенатор, когда Бруно умолк. -- Друзья мои, прикатите сюда бочку, полную пороха.
   Сотни людей бросились исполнять это приказание, и через несколько минут из пороховой башни прикатили бочку к самому берегу Влтавы.
   -- Что вы хотите делать? -- воскликнул Батьяни, увидев эти приготовления. -- Безумцы! Не станете же вы... но ведь это ужасная смерть...
   -- Привяжите обоих преступников к бочке...
   В следующее мгновение Батьяни и Бруно были посажены на бочку, как на верховую лошадь; руки их остались связанными сзади, а ноги, обхватив бочку, были тоже связаны и привязаны к ней крепкой веревкой.
   -- Снесите бочку в лодку, которая стоит там у берега, -- приказал сенатор, -- мы пустим ее по течению на середину Влтавы и только тогда произведем взрыв.
   Бочка с обоими приговоренными была подхвачена и снесена в лодку.
   Батьяни налитыми кровью глазами глядел перед собой; губы его были сжаты; он делал неимоверные усилия, чтобы ни малейшим звуком не выдать своего ужаса. Нет, он не доставит черни интересного зрелища -- видеть графа Батьяни дрожащим от страха. Он умрет, как человек храбрый и мужественный. Губы Бруно шептали молитву, глаза его были обращены к Небу; он как будто видел там другой, лучший мир и самого Бога, окруженного ангелами. Лодку обвязали; пара сильных толчков длинным веслом -- и она вместе с бочонком и приговоренными к смерти очутилась на середине бурной реки.
   Тем временем сенатор подозвал двух солдат, стоявших на страже у пороховой башни.
   -- Заряжены ли ваши ружья?
   -- Точно так, -- ответили солдаты.
   -- Хорошо. Очистите берег, -- обратился он к толпе, -- отодвиньтесь подальше; а вы, солдаты, цельтесь в бочку, которую ваши пули должны пробить, чтобы взорвать порох.
   Опять наступила мертвая тишина; народ отошел от берега на такое расстояние, чтобы взрыв не мог никому причинить вреда. Оба солдата встали у подножия лестницы, на верху которой стояли сенатор, Аделина Барберини и молодой лейтенант. Последний скомандовал: "Целься -- готово -- пли!" Два выстрела прогремели в воздухе. Послышался свист пуль. Они пролетели над водой и с треском ударились в пороховую бочку.
   Все ожидали, что в ту же минуту на воздух взлетят разорванные тела двух осужденных, что целый град обломков покроет Влтаву и яркое пламя докажет, что справедливый суд совершился. Ничего подобного не случилось. Посреди реки спокойно плыла лодка с бочкой и двумя связанными людьми на ней; дикий, насмешливый хохот Батьяни доказывал, что осужденные еще живы. Все ясно слышали, как венгр, осмеивая стоявшую на берегу толпу, кричал:
   -- Вы ошиблись, граждане Праги, порох, который хранится в вашем складе, был доставлен жидом Финкелем, это песок, самый простой желтый песок, а вовсе не порох.
   При имени Илиаса Финкеля из сотен грудей вырвался целый поток проклятий. Но этот шум был внезапно покрыт криками, долетевшими с противоположного берега Влтавы. Загремели трубы, забили барабаны, затрещали ружья. В то же время вдали на равнине, где еще недавно находился прусский лагерь, показалось зарево, доказывавшее, что случилось что-то необыкновенное.
   Толпа на несколько мгновений оцепенела; никто не обращал более внимания на лодку с двумя осужденными на смерть преступниками; никого уж больше не занимал вопрос о том, одна ли только эта бочка была наполнена песком или весь запас пороха, действие которого до сих пор испытывали на себе осаждающие, был такого же сорта. Все взоры обратились на противоположный берег, на равнину Влтавы. Глухим шепотом пробежал в толпе вопрос: что случилось? Что происходит на той стороне? Волнение и шум по ту сторону все увеличивались; теперь уже ясно раздавалась пушечная пальба, слышался лязг сабель, громкий топот приближающейся конницы. Радостные и восторженные крики наполняли воздух. Из-за красного дыма зажженных факелов показались черные с желтым знамена австрийцев и донесся радостный крик:
   -- Да здравствует Мария Терезия! Да здравствует Австрия!
   -- Друзья, братья! -- вскричал вдруг сенатор Рюбзам в сильном волнении. -- Мне кажется, что в настоящую минуту в нашей судьбе совершается знаменательный поворот. Там, напротив нас, вдоль берега Влтавы, движется австрийская армия, там, наверное, произойдет серьезное сражение. Преклоним колени и станем молить Всевышнего, чтобы он даровал победу австрийским знаменам.
   Охваченная единодушным чувством вся тысячная толпа, мужчины и женщины, старцы и дети, все как один человек пали ниц, и пламенные молитвы вознеслись к Небу с мольбой положить конец бедам и страданиям осажденных. Едва успели молящиеся подняться с колен, как на дороге показалась пыль, и забрызганный грязью австрийский всадник подскакал к пороховой башне; бросив в воздух свой кивер, он старался дать понять, что желает говорить. В то же мгновение сотни рук схватили его и подняли вверх на ступеньки, на которых стояли сенатор и Аделина Барберини.
   -- Какую весть принес ты нам? -- спросил Рюбзам дрожащим голосом. -- Что бы это ни было: счастье или беда, мы примем все, как послание Небес.
   -- Невзгоды окончились! -- крикнул всадник изнуренным, но совершенно отчетливым голосом. -- Конец страданиям золотой, святой Праги! Осада снята. Фельдмаршал Даун только что атаковал прусский лагерь, нападение было произведено с такою быстротою, с таким натиском, что неприятель едва успел отступить. Мы прогнали прусского короля Фридриха и его армию назад до Колина. Там произойдет битва, там мы померяемся с неприятельскими силами.
   Это известие привело толпу в безумный восторг; люди кричали, смеялись, плакали, бросались друг другу в объятия; лица совершенно между собою не знакомые, встречавшиеся в первый раз, целовались со слезами на глазах.
   -- Прошла осада, миновала беда! -- звучало со всех сторон.
   Даун, избавитель, явился на выручку. В первый раз ему удалось обмануть бдительность великого прусского короля. Теперь была надежда на избавление, на свободу. Победные крики понеслись вдоль по течению Влтавы, и толпа, разделившись надвое, с ликующими криками направилась в город. Пока народ ликовал, лодка с бочкой и двумя привязанными к ней людьми скрылась из вида. Батьяни и Бруно счастливо избежали смерти.
  

Глава 73. ПЯТЫЙ ТОВАРИЩ

   Несчастная битва у Колина была первой, которую великий прусский король проиграл. Он, с сравнительно незначительным войском, упорно и долго боролся против огромной армии фельдмаршала Дауна, пока не перебили всех его генералов. Цитен уже с первых шагов предугадывал поражение для Фридриха и его армии и говорил об этом во всеуслышание, но все было напрасно. 17 июня Фридрих увидал австрийцев, расположившихся лагерем при Планиане и Колине, и решил на рассвете сразиться с ними.
   Когда король утром 18 июня поднялся на высоты Планиана, то увидел перед собою на противоположных горных отрогах неприятельскую армию и сам испугался той выгодной позиции, которую занял Даун. Но раз король вбил себе в голову дать сражение, уже никто не мог отговорить его от этого, и он решился исполнить свое намерение. Наиболее слабым показалось ему правое крыло австрийцев, на него-то он и решил начать нападение.
   В полдень он дал знак к атаке. Как только она началась, оказалось, что австрийский военачальник угадал маневр короля и сейчас же стал укреплять свое правое крыло. Все-таки пруссаки имели некоторое преимущество, потому что Фридрих быстро изменил свой план и приказал инфантерии его левого крыла двинуться на неприятеля. Теперь дрогнули неприятельские полки, и при тысячеголосом "ура" пруссаками была взята неприятельская батарея.
   Даун уже отдал приказ к отступлению, но в эту минуту прусский центр безрассудно бросился в атаку. Он нагрянул на австрийский центр, который занимал высоты, откуда мог, под прикрытием их, наносить сильный ущерб прусским войскам. С этого момента уже можно было предвидеть исход битвы. Пруссаки массами падали вниз по склонам возвышенностей, и хуже всего было то, что прусское левое крыло и его авангард не могли воспользоваться никаким прикрытием. Несмотря на это, полки Фридриха держались почти два часа, израсходовав все свои заряды. Вдруг на них нагрянула австрийская конница; завязалась отчаянная битва. Наконец душераздирающий крик пруссаков "мы погибли!" пронесся по обагренным их кровью холмам.
   До этой минуты войска Фридриха еще ни разу не обращались спиною к неприятелю и еще ни один противник не мог похвалиться, что видел когда-нибудь убегающих пруссаков. Теперь же, как ни ругались генералы, как ни заклинали они своих людей сплотиться и вновь наступить на неприятеля, они не могли повлиять на солдат, и разорванные ряды не могли больше сомкнуться.
   Король все еще не верил, что битва проиграна: он считал невозможным, чтобы Бог войны, который всегда был с ним, покинул его сегодня.
   Он приказал солдатам остановиться и дал им наглядный пример бесстрашия, встав во главе сорока человек своих старых испытанных воинов и бросившись на неприятеля под градом пуль, под звуки военной музыки.
   -- Вон там стоит батарея, -- крикнул он, потрясая своим костылем, -- ее мы должны взять!
   -- Да здравствует король! -- прокричали верные воины. -- Пойдем за ним на смерть!
   И действительно, бурным потоком бросились они в объятия смерти. Думая только о батарее, которую хотел взять, король стремился бесстрашно вперед, хотя целый град пуль сыпался на него. Один за другим падали его солдаты, но король ничего не замечал. Безмолвные, бесстрашные жертвы своего долга падали убитыми на пропитанную кровью землю. Адъютант Фридриха, единственный из всей его свиты оставшийся в живых, крикнул ему:
   -- Ваше Величество, не думаете ли вы один взять батарею?
   Король остановил коня и оглянулся назад. Все его спутники были перебиты. Тяжелый вздох вырвался из его груди, он поник головою. Он не обратил даже внимания на то, что в эту минуту пушечное ядро ударило в нескольких шагах от него, раскидало землю и осыпало комьями его с головы до ног. Фридрих осадил коня и остановился как вкопанный.
   Жгучая боль при мысли о потере этого сражения овладела им. Осколок ядра задел лошадь короля, которая высоко поднялась на дыбы и чуть не опрокинулась навзничь, но адъютант короля, молодой Арман де Роже, схватил ее за поводья и в ужасе крикнул королю:
   -- Ваше Величество, вы хотите непременно быть убитым?
   Тогда только король ответил:
   -- Вернемся назад...
   Эта битва стоила пруссакам четырнадцати тысяч человек.
   Отдав необходимые приказания, король направился в Нимбург. Дорогой он сошел с коня и присел отдохнуть у попавшейся на пути рощицы. При нем был только Арман де Роже, державшийся на почтительном расстоянии. Погруженный в скорбь и печаль, сидел Фридрих II; он целый день ничего не ел и не пил и тем не менее не чувствовал голода. Вдруг он услышал какой-то шорох в соседних кустах и, подняв отяжелевшие от слез веки, увидал странное шествие.
   По дороге шли пятеро мужчин и две женщины, одетые крайне бедно. Женщины казались очень утомленными. Когда они увидели короля, сидящего на пригорке, то внезапно остановились; один из мужчин дал знак, и все опустились немедленно на колени. Тогда предводитель этой маленькой группы подошел к королю и, упав перед ним тоже на колени, воскликнул:
   -- О, Ваше Величество! Мы только что проходили по полю сражения и видели опустошение, которое нынешний день причинил армии нашего великого короля. Но не сомневайтесь, Ваше Величество, на Небе есть Бог, который все исправит и приведет к хорошему концу.
   -- Встань, Лейхтвейс, -- проговорил король, сразу узнавший своего лазутчика. -- Ты мне хорошо служил и принес верные сведения, но я... я ими дурно воспользовался, -- и вина нынешнего дня лежит всецело на мне.
   Король сделал знак Лейхтвейсу подняться.
   -- Много раненых нашли на поле битвы? -- спросил король глухим голосом. -- Видел ли ты моих бедных раненых солдат? Получают ли они помощь врача? Подбирают ли несчастных и отправляют ли в лазареты?
   -- Ваше Величество, насколько нам удалось заметить, делается все, что только в человеческих силах, чтобы облегчить положение воинов, пострадавших за своего короля и отечество. Но, Ваше Величество, Вы сами так бледны и изнурены...
   -- Нет, нет, -- откликнулся Фридрих, -- только жажда, сильная жажда мучает меня.
   -- Я сейчас раздобуду воды, -- быстро воскликнул разбойник, -- в десяти минутах ходьбы отсюда я видел свежий, прозрачный источник. Только немного терпения, я скоро вернусь, и Ваше Величество утолит жажду свежей, прохладной водой.
   Разбойник, не дожидаясь ответа, поспешил в лес. Через несколько минут он вернулся, держа в руках кивер, подобранный им по дороге и наполненный прозрачной родниковой водой.
   -- Извольте, Ваше Величество, -- проговорил он, подавая королю необычный сосуд, -- и предоставьте события течению времени. Еще раз повторяю Вашему Величеству, на Небе есть Бог, который пошлет Вам новые победы и новую славу.
   -- Новые победы и новую славу, -- глухо прозвучало из уст короля. -- Да, я тоже верю в это. Если бы только из-за меня не было пролито столько крови и не так сильно пострадали мои храбрые молодцы.
   Король поднес к губам кивер и с жадностью напился.
   -- О, как это освежает! -- прошептал он. -- Майор, выпейте и вы, так как страдаете от жажды, вероятно, не меньше меня.
   -- Ах, Ваше Величество, -- возразил Арман де Роже, -- как осмелюсь я прикоснуться к этому киверу после того, как Вы сами изволили пить из него?
   -- Пей! -- быстро перебил король. -- Я разрешаю.
   -- В таком случае, -- воскликнул молодой человек с воодушевлением, -- я буду воображать, что этот кивер наполнен крепким вином и что я держу в руках великолепный кубок. Я его поднимаю за здоровье Вашего Величества, за могущество нашей Родины и за будущие победы, которые судьба пошлет нам.
   В то время, когда молодой человек подносил кивер к губам, глаза короля сверкнули; но затем он снова углубился в свои думы, рисуя своим костылем разнообразные фигуры на песке. Он был в это время уже снова занят составлением новых планов; окружающий мир, казалось, не существовал для него.
   Арман де Роже подошел к Лейхтвейсу и, отведя его в сторону, шепнул:
   -- Ну, Лейхтвейс, помог ли вам мой кинжал? Удалось ли вам найти графа Батьяни?
   -- Кинжал пока покоится на своем месте, -- ответил Лейхтвейс, -- и клинок его еще не обагрился кровью подлеца, которому и вы, майор, и я хотим отомстить. Я уже считал себя у цели, натравив на него разъяренную толпу, но опять случай, благоприятствовавший негодяю, вырвал месть из моих рук.
   Разбойник шепотом быстро рассказал молодому человеку, как Батьяни испортил свое высокое положение, изменив доверию сограждан; как он, Лейхтвейс, поймал его на этом и натравил на него толпу. Затем он передал, как Батьяни вместе с Бруно были привязаны к бочке с порохом и спущены на реку; как прострелили бочку, чтобы вызвать в ней взрыв, но она все-таки осталась цела, потому что поставщик пороха оказался изменником и бочка вместо пороха оказалась наполненной песком.
   -- Что было затем, -- продолжал Лейхтвейс, -- я узнал от моего товарища Бруно, который сидит вон там, у дороги. Он рассказал мне, что пока жители Праги радовались прибытию Дауна и освобождению от осады пруссаков, никто не обращал внимания на бочку и привязанных к ней Бруно и Батьяни. Бочка переплыла Влтаву и подплыла к противоположному берегу. Течение вынесло ее на песок, и теперь обоим пленникам оставалось только освободиться от веревок, которыми их связали. Это было сделано графом Батьяни. Был ли он, случайно, не так крепко связан, или отличался большею проворностью, но он привел дело к концу первым. Согнувшись так, что головой мог достать до связанных рук, Батьяни, обладающий настоящими волчьими зубами, белыми и острыми, разгрыз веревки.
   Через пять минут он был свободен.
   -- Хоть бы Небо поразило его молнией! -- воскликнул Арман де Роже. -- Всегда и везде этот негодяй сумеет выдернуть голову из петли, точно сама смерть пренебрегает им и земле никогда не удастся освободиться от этого чудовища.
   -- Успокойтесь, майор, -- ответил Лейхтвейс серьезно, -- наступит час, когда Немезида доберется до Батьяни, и я молю только судьбу, чтобы она избрала именно меня своим орудием. Слушайте дальше и узнайте, какой бесчеловечной жестокостью отличается этот Батьяни.
   Он и его товарищ по несчастью были спасены чудом, явным проявлением Божьей милости к моему товарищу Бруно. Я убежден, что бочка непременно была бы поглощена потоком, если бы на ней сидел один Батьяни без моего отважного Бруно, которого Небо не хотело покинуть. Как только Батьяни освободился, его первой обязанностью было бы развязать руки товарищу по несчастью и освободить его... Но негодяй и не подумал этого сделать, мало того, едва выскочив на берег, он в ту же минуту толкнул бочку плыть обратно по течению. Мой товарищ был слишком горд, чтобы обратиться с просьбой к какому-то Батьяни и молить его пощадить его жизнь. Связанный по рукам и ногам Бруно глядел спокойно на ожидавшую его гибель, будучи бессилен воспрепятствовать негодяю совершить его жестокое дело. Но в то мгновение, когда Батьяни оттолкнул бочку, раздались трубные звуки и прусский патруль показался на берегу. Тогда трусливый Батьяни одним прыжком -- что ясно видел Бруно -- скрылся в густых кустах ивняка. Пруссаки подошли ближе и, узнав от моего товарища, что он был осужден жителями Праги на смерть, тотчас же поймали бочку и освободили его, угостили вином и хлебом и с Богом отпустили продолжать путь. Видите ли, майор, Бруно мог бы одним словом предать Батьяни. Ему стоило только намекнуть пруссакам, что комендант Праги спрятался в кустах. Имя Батьяни было известно с дурной стороны во всем прусском лагере; пленные, которым удавалось бежать из Праги, достаточно рассказывали о его жестокости и кровожадности, и солдаты, конечно, обрадовались бы случаю предать негодяя мучительной смерти, но Бруно стыдился такого мщения. Не знаю, должен ли я хвалить его за это или порицать? Таким образом преступный граф спасся, и я не имею понятия о том, где он может находиться в настоящую минуту; он, конечно, немедленно покинул окрестности, потому что не мог рассчитывать ни на чью помощь, ни австрийцев, ни пруссаков.
   -- Ну а как ваш товарищ снова присоединился к вам? -- спросил майор.
   -- Отдохнув на берегу, он увидал пустую лодку, плывущую по Влтаве; она подплыла так близко к берегу, что ему удалось схватить ее; в ней он переплыл на противоположную сторону и повстречался со мною, как раз когда я покидал Прагу с моими остальными товарищами.
   -- А теперь куда вы думаете отправиться? -- спросил майор.
   -- И сам не знаю, -- ответил Лейхтвейс. Мрачная тень пробежала по его лицу. -- Сами знаете, майор, мы изгнанники, не имеющие отечества. Нужно еще посмотреть, куда закинет нас судьба.
   Говоря эго, Лейхтвейс, в сущности, говорил неправду, потому что имел твердое намерение пробраться в Нассау, чтобы снова поселиться в своей старой пещере близ Висбадена. Но он считал лишним сообщать об этом Арману де Роже, хотя и не боялся предательства со стороны молодого человека.
   -- А как скоро вы думаете пуститься в путь?
   -- Немедленно, -- ответил Лейхтвейс, -- нам здесь больше делать нечего; мы достаточно насмотрелись на все ужасы войны, которые даже нас, разбойников, заставляют трепетать от страха. Мое последнее пожелание: чтобы прусскому королю удалось поскорее заключить почетный мир; меня режет по сердцу, когда я вижу, что два народа, говорящие на одном языке и могущие жить, как счастливые и преданные друг другу соседи, вместо того в злобе скрещивают шпаги.
   -- Ах, для чего пролито столько крови, принесено в жертву столько молодых жизней? Наступит же день, когда австрийцы и пруссаки соединятся друг с другом и станут братьями и друзьями.
   При этих словах лицо Лейхтвейса приняло пророческое выражение и на губах заиграла светлая улыбка, как будто он уже предвидел будущее, как будто воображению его уже рисовалось то, что в наши дни стало действительностью: австрийцы и пруссаки вместе, рука об руку, идут к укреплению и могуществу дружественного союза.
   -- Итак, иди с Богом, -- сказал Арман де Роже, -- кинжал, который я тебе дал, оставь при себе, чтобы ты мог им воспользоваться, когда настанет час расплаты с Батьяни. Если когда-нибудь ты будешь нуждаться в друге, вспомни, что в Берлине живет Арман де Роже и ты можешь его там найти; будь уверен в моей готовности всегда помочь тебе, если только Богу угодно будет, чтобы я вышел живым из нынешней войны.
   Молодые люди сердечно пожали друг другу руки; Лейхтвейс бросил последний взгляд на короля, который все еще сидел, погруженный в глубокую думу, рисуя своим костылем фигуры на песке. Лейхтвейс не хотел нарушать дум этого героя и издали безмолвно простился с великим королем, игравшим такую серьезную роль в только что оконченном эпизоде его жизни.
   Через несколько минут Лейхтвейс встал во главе своих товарищей и маленькая группа двинулась в путь. Они шли по дороге, спеша скорее удалиться из окрестностей Колина, где военные волнения бушевали с такой силой, что достать себе какое-нибудь, хотя бы самое скромное, пропитание было чрезвычайно трудно. Все поля были опустошены австрийцами или пруссаками, и ни в одном доме нельзя было найти ни крошки хлеба, ни горсточки муки. По счастью, разбойники, покидая Прагу, запаслись провизией, так что по крайней мере в течение нескольких дней им не придется страдать от голода. Кроме того, и лес доставлял им кое-какое пропитание: в нем росли в изобилии ягоды, а лесной ручей доставлял хорошую, свежую воду.
   Лейхтвейс со своими товарищами не успел еще удалиться достаточно от того места, где расстался с королем, как с ним случилось неожиданное приключение. Они проходили через скалистое ущелье и уже приближались к выходу из него, как вдруг перед ними внезапно появилась мужская фигура, казалось, поджидавшая здесь Лейхтвейса; подойдя ближе к нему, мужчина упал к его ногам. Это был человек в мундире австрийского офицера, но мундир после сражения, в котором офицер, очевидно, принимал деятельное участие, и продолжительного путешествия, сделанного, по-видимому, пешком, пришел в совершенную ветхость и висел лохмотьями на его статной, молодой фигуре. Черные вьющиеся волосы были спутаны, лицо почернело от пороха, из оружия при нем осталась только шпага. Едва Лейхтвейс вгляделся в этого человека, как невольно попятился назад.
   -- Лейтенант Бенсберг! -- крикнул он. -- О, Боже! Как вы попали сюда и на что вы похожи? Не ранены ли вы? У вас на лбу сочится кровь, кровь и на ваших руках.
   -- Ранен! -- воскликнул Бенсберг с громким хохотом, который своей горечью резанул Лейхтвейса прямо по сердцу. -- Вы называете ранами эти несчастные царапины? Ах, Лейхтвейс, я искал в битве более глубоких ран, я сотни раз подставлял свое сердце под удары неприятеля, но смерть как будто смеялась надо мной: в самых яростных схватках она не замечала меня. Кругом падали мои товарищи и друзья; смерть косила страшную жатву. Не промахнувшись, сражала она своей косой храбрейших воинов; один я стоял нетронутый и неуязвимый, как Зигфрид, окунувшийся в кровь дракона.
   -- Но зачем вы искали смерти? -- спросил Лейхтвейс, глубоко взволнованный. -- Вы молоды, перед вами целая жизнь, разве для вас нет счастья, господин лейтенант?
   -- Счастья?! -- воскликнул последний с мрачно сверкнувшим взором. -- Человек, потерявший честь, не может быть счастлив.
   -- Кто же похитил вашу честь?
   -- Ты, Генрих Лейхтвейс.
   Разбойник, окруженный своими товарищами, в немом изумлении посмотрел на молодого офицера. Последний, поднявшись теперь с колен, стоял перед ним, дрожа от волнения.
   Вдруг Бенсберг выдернул свою шпагу из ножен, и громкий крик изумления вырвался из уст разбойников. От клинка остался только небольшой обломок, на лезвии которого в эту минуту сверкнул яркий луч заходящего солнца.
   -- Взгляни на эту шпагу, -- крикнул Бенсберг, рыдая, -- она напоминает мне самые ужасные минуты моей жизни. Я поклялся вонзить ее в грудь мерзавца, предателя Батьяни; клялся омыть ее в крови этого негодяя, но не мог исполнить клятвы, ты помешал мне, отдав Батьяни в руки пражской черни. И что ты этим выиграл?
   -- Приговор над Батьяни все равно не мог быть приведен в исполнение: этому помешал приход австрийцев.
   -- Но это еще не все, что ты сделал. Ты сломал мою шпагу с намерением освободить меня от связывающей меня клятвы. Но я чувствую, что эта клятва теперь еще тяжелей лежит на мне, чем прежде. В присутствии моих солдат ты нанес мне самое ужасное оскорбление, какое только может испытывать офицер. Ты на куски переломил мою шпагу, а с нею вместе и мою честь, и мою жизнь.
   -- Не совсем так, лейтенант Бенсберг, -- возразил разбойник. -- Никому в голову не придет ставить эту шпагу в связь с вашей честью. Что значит шпага? Приобретите другую, носите ее с честью, и вы скоро вернете свою потерю.
   -- Так говоришь ты, потому что ты не солдат и не офицер, -- проговорил молодой человек голосом, полным слез, -- но я лучше знаю это. Я никогда более не осмелюсь явиться в круг моих товарищей, потому что каждый из них будет тайно презирать меня за то, что я дал вырвать шпагу из своих рук и не сдержал честного слова, данного женщине. Батьяни живет... Свою, теперь безвредную шпагу, я держу в руке... И я знаю, что мне остается делать... Хочешь ли, Лейхтвейс, чтобы я перед твоими глазами вонзил себе в грудь жалкие остатки моей, некогда славной, шпаги?
   -- Сохрани тебя Бог! -- воскликнул разбойник, протянув руку, чтобы удержать экзальтированного юношу от необдуманного движения.
   -- Ну, хорошо, -- сказал Альфред фон Бенсберг, твердо и спокойно взглянув на Лейхтвейса, -- тебе одному предоставлена возможность спасти мою жизнь.
   -- Говорите же, что я должен сделать, и будьте уверены, ваше желание будет мною исполнено; я душевно скорблю, чувствуя, что причинил вам зло.
   -- Так как на свете для меня нет больше места, -- снова зазвучал голос молодого человека, -- то я должен скрыть свою жизнь в самой глубокой ее бездне. И вот, Лейхтвейс, если ты хочешь исправить то зло, что причинил мне, то прими меня в свою шайку и позволь быть твоим товарищем. Я буду делить с вами свою, лишенную покоя, жизнь. Мне, обесчещенному и отверженному обществом, остается только сделаться разбойником.
   При этих словах Бенсберг истерически зарыдал, шпага выскользнула из его рук, и, шатаясь, он упал к ногам Лейхтвейса. Последний ласково и нежно прижал его к своей груди. Остальные разбойники тоже с глубоким участием смотрели на молодого человека. О, да, им были понятны его страдания. Каждый из них пережил такие же минуты, когда расставался с человеческим обществом, убегая от него и обрекая себя на жизнь разбойника.
   -- Послушайте меня, лейтенант Бенсберг, -- сказал Лейхтвейс глухим голосом. -- Послушайте меня и сохраните мои слова в вашем сердце. Вам нужно хорошо испытать себя, прежде чем решиться на такой бесповоротный шаг. Жизнь, которую мы, разбойники, ведем, не легкомысленная детская игра. Нам не доставляет радости играть в прятки в лесу, побрякивая саблями, чтобы вообразить, что мы действительно герои. Нет, мы не герои, мой друг, и не имеем претензии на это название; ни славы, ни спокойствия ты у нас не найдешь; проклятия посыплются на тебя, если ты будешь с нами заодно, и все, кто до сих пор любил тебя, с ужасом отвернутся от тебя, когда узнают, что ты стал товарищем Лейхтвейса, стал разбойником. Мы должны скрываться в недрах земли, куда не проникает ни луч солнца, ни свет луны; во вражде с обществом, властями, богачами мы должны часто выбирать между своей или чужой жизнью; часто бываем вынуждены прибегать к убийствам, и каждое мгновение должны ждать, что над нами разразится кара Божья. Ты еще так молод, Альфред фон Бенсберг. В такие годы юноши часто готовы с отвагой бросаться в опасности; разгоряченное воображение рисует им всевозможные приключения и похождения, которые со временем могли бы привести в восторг потомство. Но далеко не то встретишь ты у нас. Мы выброшены из среды человеческого общества, в нем для нас нет места; мы пасынки судьбы. Она сделала нас ворами и преступниками. Конечно, не страждущих и обремененных преследуем мы; никогда не посягаем мы на хлеб, заработанный тяжким трудом бедняка, никогда не переступаем порога бедной вдовы; те, кто осужден влачить крест жизни, не лучше нас самих: они не враги наши, а скорее наши заступники. Но там, где дело касается сокровищ, нагроможденных пороками, где роскошь и мотовство тратят безрассудно то, что содрано с бедняков, там мы являемся мстителями, не знающими ни жалости, ни пощады. Эта жизнь полна лишений, потому что мы не гонимся за сокровищами: мы не копим денег, предоставляя это скрягам и ростовщикам, которых поклялись ненавидеть и истреблять. Нет, мы всегда приобретаем не больше того, что нам необходимо, чтобы вести свободную жизнь, и не имеем никакой склонности пользоваться чужим благосостоянием. Наше призвание может нас внезапно бросить в объятия смерти, и не такой смерти, о которой мечтаешь ты, Альфред фон Бенсберг, не пронзенные пулей в сердце падем мы на поле брани и испустим дух под звуки военной музыки. Не будет опущено знамя над нашими бренными останками, не будет при нас верных товарищей, чтобы вырыть нам могилу в недрах матери земли. Наша участь -- колесо или виселица. Палач будет смотреть нам в лицо, пока мы будем корчиться в предсмертных судорогах, а тело наше будет брошено коршунам, как заманчивая падаль. И это далеко еще не все ужасы, на которые мы обречены. Есть еще другая жизнь, загробная, Альфред фон Бенсберг. На том свете мы предстанем пред престолом Всевышнего и должны будем Ему дать отчет в наших поступках. Что ты скажешь, когда, обагренный кровью и обремененный грехами, предстанешь пред Ним? В чем найдешь ты оправдание, что свою жизнь -- Божий дар -- употребил на кражи, грабежи и убийства? Неужели ты не боишься строгости приговора и мук, которые, по всей вероятности, будут уготованы для тебя в геене огненной? Вернись назад, юноша. У тебя нет серьезных причин вступать в нашу шайку; не шути такими вещами. Беги от погибших людей. Раз ты сойдешься с ними -- возврата быть не может. Теперь ты слышал все, Альфред фон Бенсберг. Удались же от нас, но не забывай, что в минуту отчаяния ты выразил желание присоединиться к шайке Генриха Антона Лейхтвейса.
   -- А если я этого не сделаю? -- крикнул горячо офицер. -- Если, узнав вашу жизнь, во мне еще сильнее укрепилось убеждение искать убежища только у вас? Если я скажу тебе, Лейхтвейс, что дивлюсь твоей отваге, что меня влечет к тебе непреодолимая сила, что я отказываюсь от своего благородного имени, чтобы сделаться одним из твоих товарищей, -- что же, и тогда ты оттолкнешь меня? Нет, видит Бог, Лейхтвейс не посмеет отклонить моей просьбы. Взгляни еще раз на мою шпагу: ты обязан взять меня в товарищи, ты сломал этот клинок, а с ним и мою жизнь.
   И Альфред фон Бенсберг высоко поднял над головой сломанную шпагу; в его взоре отразилась такая решимость, такая твердая воля, что Лейхтвейс без дальнейших возражений запечатлел поцелуй на его челе, означавший: я принимаю тебя.
   Разбойник, крепко пожав руку юноши, воскликнул глубоко взволнованным голосом:
   -- Альфред фон Бенсберг, перед лицом моих товарищей, которые служат мне верой и правдой, которых я называю своими друзьями и братьями, принимаю тебя в члены нашей шайки. С этой минуты ты разделишь нашу участь: где будем мы, там должен быть и ты; твои враги станут нашими врагами. На этом клинке, который ты, как офицер, носил с честью, клянусь быть справедливым атаманом, и с этой минуты становлюсь твоим братом.
   В каменистом ущелье на некоторое время воцарилось глубокое безмолвие. Затем новый член шайки заговорил твердым, сильным голосом:
   -- Я же клянусь тебе, Генрих Антон Лейхтвейс, быть верным, послушным и преданным: в этот торжественный час я становлюсь твоим товарищем, готовым ради тебя и твоих друзей с радостью в любое мгновение пожертвовать своею жизнью. Я никогда не вернусь в свет без твоего разрешения; обещаю свято хранить твои тайны и скорее умереть под жесточайшими пытками, чем выдать какую-либо из них. И Господь, единый на Небе Бог, пусть слышит мою клятву и жестоко покарает меня, если я когда-нибудь изменю ей.
   -- Приди в мои объятия, Альфред фон Бенсберг! -- воскликнул Лейхтвейс. -- С этой минуты ты причислен к нашим товарищам, нашим друзьям и братьям, прими привет посвящения от твоего атамана.
   Лейхтвейс и Альфред фон Бенсберг обнялись, и атаман поцеловал сначала в лоб, потом в щеки и, наконец, в губы своего нового брата. Остальные товарищи сделали то же, а Лора и Елизавета подставили ему лоб для поцелуя.
   -- Теперь, -- произнес Лейхтвейс, -- будем продолжать наш путь. Вперед! На саксонской границе нам без сомнения представятся случаи к хорошей наживе, а затем поспешим к Висбадену, к нашей любимой пещере. Хотя в этой войне мы и не приобрели никакой добычи, но все-таки возвращаемся домой богаче, чем ушли: мы приводим с собой нового брата, новое сердце и две новых сильных руки -- это дороже золота и всех богатств.
  

Глава 74. СПАСЕННАЯ ДЛЯ ЖИЗНИ И ЛЮБВИ

   Среди военных событий мы совсем упустили из виду Гунду. В лазарете, временно устроенном пруссаками в своем лагере под Прагою, милая молодая девушка много дней и ночей боролась со смертью, которая, предвкушая прекрасную добычу, уже занесла над нею свою косу. Курт фон Редвиц не отходил от постели любимой и с неописуемой нежностью заботился и ухаживал за больной. Три дня и три ночи провел он около ложа Гунды, не смыкая глаз.
   Даже доктор и суровые воины были тронуты таким проявлением любви и, когда они проходили мимо постели Гунды, лежавшей большею частью в бессознательном состоянии, то утирали тайком слезу при виде сидевшего у постели молодого человека, убитого горем. Давно ли Курта фон Редвица все называли "удалым юнкером", способным на всевозможные шалости, который не пропускал случая обнять, расцеловать и снова оттолкнуть любую девушку; сколько бессмысленных дуэлей имел он на своем веку. Но теперь о прежнем не было и помина. Любовь, охватившая душу молодого человека, изменила все его существо; в нем появилось столько мягкости и нежности, сколько друзья Курта фон Редвица никогда не могли бы подозревать в нем.
   Сам генерал Цитен, за время похода сердечно полюбивший юношу и называвший его своим способнейшим и храбрейшим офицером, несколько раз навещал Курта в лазарете и с состраданием осведомлялся о положении Гунды. Он уговаривал его не предаваться так горю и хоть одну ночь отдохнуть, но Курт благодарил его за участие и оставался у постели своей возлюбленной.
   Так прошло четыре ночи. В последнюю доктор ожидал кризиса в болезни Гунды. Старший врач обещал Курту в эту ночь вместе с ним дежурить у постели девушки. Старику очень хотелось спасти от смерти раненую.
   Об участи Гунды говорили во всей армии, так как отважная девушка, переодетая солдатом, наравне с ними переносила все тяготы кампании, чем и возбудила всеобщую симпатию. Цитен докладывал даже королю об этом случае, и Его Величество приказал главному врачу сделать все возможное, чтобы поднять на ноги Гунду.
   Но в эту четвертую ночь для Гунды, казалось, пришел конец. Горячечный бред уносил ее далеко от постели; она узнавала любимых людей только на мгновение, когда сознание возвращалось к ней. Большею частью ум ее витал далеко от театра войны; из отрывочных слов, вырывавшихся у нее в бреду, можно было понять, что она воображала себя то в маленьком пасторском домике в Доцгейме, то в монастыре в Берлине. Часто она звала Курта; нежный и страдальческий голос, каким она произносила это имя, глубоко врезался в его душу; он закрывал лицо руками, и горячие слезы просачивались между его пальцами.
   По приказанию старшего врача Гунде была отведена совершенно отдельная, спокойная комната; в ней-то она и лежала в эту ночь кризиса. Было около полуночи. Гунда так металась, что ее почти невозможно было удержать в кровати; она срывала повязку со своей груди; воображала, что ее преследует неведомый враг. Курт и старший врач, глубоко потрясенные, стояли у ее постели. Курт снова и снова осторожно укладывал ее на подушках.
   -- Прочь отсюда! -- кричала Гунда. -- Я принадлежу не тебе, я принадлежу Курту, я люблю его, ты же нарушил свою клятву, ты был священником... Ах, я хочу остаться у моей матери... она дурная, жестокая: она хочет, чтобы я погибла в монастыре... Отец! отец! Меня заточают в келью, они хотят замуровать меня! стена растет... я задыхаюсь, отец, на помощь!.. я задыхаюсь!..
   -- Я не в состоянии больше видеть этих страданий! -- простонал Курт. -- Это разрывает мое сердце... О, доктор, если уже тут ничем нельзя помочь, дайте ей яду и пусть она умрет, лишь бы избавилась от этих мучений.
   -- Не грешите, молодой человек, -- проговорил старший врач, положив руку на его плечо, -- пока жизнь еще теплится, мы не имеем права терять надежды.
   -- Я не переживу ее смерти, -- простонал молодой офицер, закрыв руками лицо, залитое слезами, -- ее смерть будет и моим концом, доктор; и для моего сердца найдется пуля, чтобы покончить с земными страданиями.
   Доктор молча пожал плечами. Он охотно утешил бы молодого человека, но не рисковал этого делать: он боялся худшего. Для него до сих пор оставался нерешенным вопрос: будет ли Гунда в силах перенести обильную потерю крови? Теперь это казалось ясным: старший врач не мог скрыть от себя, что силы молодой девушки быстро падают, и если Бог не сотворит чуда, то с восходом солнца земные страдания Гунды должны кончиться. Он не решался сообщить фон Редвицу свое ужасное предположение и с минуты на минуту откладывал открытие ему правды.
   Гунда стала спокойнее и теперь лежала в забытьи, что еще больше тревожило врача: от подобного сна люди часто уже не возвращаются к жизни; у них не хватает сил проснуться, и они засыпают сладким сном вечности. Ангельское личико Гунды, несмотря на упорную болезнь не потерявшее своей красоты, покрылось смертельной бледностью. Главный врач наклонился выслушать ее сердце, и ему показалось, что смерть уже наложила свою грозную печать на милые черты.
   Теперь он больше не мог терять ни минуты.
   -- Дорогой Курт, -- сказал он, так как молодой человек не был для него чужим: старый врач когда-то практиковал в доме его отца. -- Дорогой Курт, я должен сказать, что сделал все что мог как врач и человек, но мне сдается, что в этом случае Высшая власть уничтожила все мои труды.
   -- Итак, она умрет?! -- крикнул Курт. -- Нет! Доктор, она не должна умереть! Это невозможно, она не может покинуть жизни, она такая молодая, прекрасная...
   -- Мой бедный друг, -- ответил седовласый врач, -- смерть часто уносит именно молодых людей и цветущих девушек, а не тех, которые уже исполнили назначение жизни и умоляют смерть увести их в царство покоя и свободы. Пригласим священника, который напутствовал бы умирающую.
   Курт фон Редвиц упал рыдая на колени у изголовья постели. Он не говорил ни слова. Его взгляд был прикован к лицу Гунды. Мало-помалу голова его медленно опустилась на подушки рядом с головой его возлюбленной.
   Старший врач на цыпочках вышел, чтобы послать за священником. Обыкновенно при лазарете их состояло несколько, но врач, зная, что Гунда католичка, пошел искать священника ее религии. Счастье ему благоприятствовало. Он встретился с высоким мужчиной с гордой осанкой, одетым в священническое облачение.
   -- А, патер Леони, -- воскликнул главный врач, -- Небу угодно было, чтобы я встретил вас! Здесь рядом одна умирающая нуждается в вашем утешении.
   Патер Леони согласился немедленно исполнить его просьбу.
   -- Умирающая, говорите вы? -- спросил он доктора. -- Так ли я вас понял? Речь идет о женщине?
   -- О девушке, патер Леони, -- ответил доктор, -- о девушке, прелестной, каким только может быть Божье создание в полном расцвете. Ах, как бы мне хотелось спасти ее, но вряд ли это удастся.
   -- А каким образом, -- спросил патер Леони, понижая голос, -- попала эта девушка в военный лагерь?
   -- Это странная история, -- ответил доктор, -- и заведет нас слишком далеко, если я стану подробно рассказывать вам ее, тем более, что вы сами очень скоро все узнаете. Родственники девушки -- я узнал это от моего молодого приятеля, которому безусловно верю, -- хотели ее постричь, и она уже была помещена в одном берлинском монастыре, но бедное юное создание стремилось к свету и солнцу и сбежало. Для этой цели она достала от молодого офицера гусарскую форму. К несчастью, покидая монастырь в мужской одежде, она была замечена Цитеном, который принял ее за дезертировавшего гусара, велел зачислить в полк и подчинил самому строгому надзору. Девушка от стыда промолчала; так как полк как раз в эту минуту выступал из Берлина, чтобы принять участие в войне, то и она последовала за ним.
   -- Это в высшей степени странная история, -- проговорил патер Леони, входя вместе с главным врачом в палату, где Гунда томилась на смертном одре. -- Молодая девушка поступила несколько легкомысленно, -- как бы про себя сказал патер Леони, -- после того, что я от вас слышал, я могу предположить, что она едва ли принадлежит к хорошей фамилии?
   -- Она, по-видимому, принадлежит к очень хорошей фамилии, -- возразил доктор, не находивший в Гунде ни малейшего недостатка, -- что же касается добродетели бедного, юного ребенка, за нее я ручаюсь. Я старый врач, -- продолжал он, -- а мы на этот счет имеем верный взгляд и умеем отличить благородный плод от неблагородного. Я утверждаю, что эта девушка чиста и непорочна, и, вероятно, тайна всего происшествия лежит в каких-то странных семейных отношениях. Так или иначе, но девушка пошла на войну с полком и держалась все время вблизи молодого офицера, который доставил ей платье для побега из монастыря.
   -- Кто этот офицер? -- спросил патер Леони. -- Назовите мне его.
   -- Курт фон Редвиц, -- ответил доктор, -- отпрыск благородной фамилии французских маркизов, прекрасный молодой человек. Если он прежде и был немного сумасброден, получив прозвище "удалого юнкера", то с тех пор, как увидел девушку, совсем изменился: он любит ее и надеется заслужить ее взаимность. Конечно, было бы лучше, если бы Курт никогда не встречал этой милой девушки. Теперь он в страшном отчаянии, так как предчувствует, что его возлюбленная будет у него отнята смертью. Вы сами увидите его сейчас у ее смертного одра и поймете его страдания.
   С этими словами доктор отворил дверь в комнату больной и пропустил вперед патера Леони. Тихими шагами подошел последний к постели. Курт фон Редвиц встал и почтительно поклонился.
   -- Бедное дитя, -- прошептал патер, подходя к неподвижно лежавшей больной, -- так молода, так прекрасна и уже должна расстаться с жизнью. Но пути Божии неисповедимы, и мы должны подчиняться Его мудрым предопределениям.
   В это мгновение, чтобы лучше показать патеру Леони ангельское личико умирающей, доктор отодвинул книгу, которую он сам поставил перед маленькой лампой, освещавшей комнату. Свет лампы упал на лицо Гунды.
   В то же мгновение патер Леони вздрогнул, страшный крик вырвался из его груди, он протянул руки, и истерические рыдания потрясли все его тело. Курт фон Редвиц и доктор бросились к нему; они предположили, что с самим патером случился какой-нибудь тяжелый недуг; они хотели поддержать его, но Леони оттолкнул их.
   -- Оставьте, оставьте меня!.. Теперь вы можете узнать тайну моей жизни... Теперь мне все равно. На этом смертном одре я теряю все, что обожал в своей жизни. Всемогущий Боже! Не можешь же ты желать, чтобы я обрел ее только для того, чтобы снова потерять... Гунда, Гунда -- слышишь ли ты меня? Это я -- я тебя зову... я, твой отец!..
   -- Ее отец? -- произнес удивленный доктор.
   Курт стоял как громом пораженный и смотрел широко раскрытыми глазами в немом удивлении на патера, назвавшего себя отцом его возлюбленной. Старший врач и Курт фон Редвиц в эту минуту задавали себе вопрос: как могло случиться, что человек, носящий сутану, мог иметь ребенка? Однако ни один из них не решился обратиться к патеру Леони за разъяснением этого: горе его было слишком глубоко.
   Леони вдруг сорвал с себя сутану и бархатную шапочку и бросил их на стул.
   -- Прочь переодевание! -- воскликнул он, в то время как слезы заливали его лицо. -- Конец маскараду, конец всей комедии! Мне кажется, что весь свет готовится к страшной, неслыханной катастрофе, что второй потоп затопит землю... Мое дитя умирает... Гунда умирает... я ее нашел, чтобы снова потерять.
   Он нагнулся к умирающей.
   -- Гунда, дитя мое, -- шептал он, -- мое горячо любимое дитя, слышишь ли ты меня?.. Узнаешь ли ты голос твоего отца, чувствуешь ли присутствие того, кто так глубоко любит твое детское, преданное сердце? Гунда, как мы были счастливы, когда ты жила в замке; какие чудные часы проводили мы там, когда я, после нескольких дней работы, приходил послушать твою милую детскую болтовню, качал тебя на моих коленях, гладил твои светлые, шелковистые кудри, наслаждался видом твоего прелестного личика -- олицетворением невинности и непорочности.
   -- Она и теперь такая же! -- воскликнул Курт фон Редвиц, подойдя к Леони и схватив его за руку. -- Да, клянусь вам, что вы находите вашего несчастного ребенка таким же невинным, чистым и непорочным, каким покинули его.
   -- Я не покидал его, -- проговорил Леони глухим голосом, -- у меня похитили мою Гунду, увезли... Ах, если бы я только встретился с той, которая оторвала ее от моего сердца... Но нет, нет, я не хочу возбуждать в эту минуту никаких обвинений, не хочу произносить никаких проклятий, я глубоко в сердце сохраню свое горе.
   -- Но кто же вы такой? -- прошептал Редвиц, на глазах которого блестели слезы. -- Я люблю вас, не зная даже вашего имени, потому что вы отец моей Гунды. Да, да, знайте... я люблю вашу дочь и имею величайшее счастье быть ею любимым. Ах, если бы эти бледные губы могли заговорить. Они сказали бы вам, что она для меня и чем я был для нее. Если смерть унесет нашу дорогую голубку, тогда мое горе будет не меньше вашего, потому что я также лишусь всего, что в этой жизни было для меня дорого.
   -- Я вижу, -- возразил патер Леони шепотом, -- что обязан дать вам объяснение. Вы, конечно, не потребуете, чтобы в эту минуту, в присутствии моей умирающей дочери, я рассказал вам всю историю моей жизни; но вы узнаете, так же, как и доктор, кем я был до сих пор и кто я теперь. Когда-то меня звали бароном Зонненбург-Кампфгаузеном. В то время я стоял очень близко к великому королю Фридриху Прусскому, будучи его личным адъютантом и, могу смело заявить, -- ближайшим другом и советником. Позднее некоторые обстоятельства заставили меня отказаться от высоких и почетных должностей. Я переменил имя, из офицера и дипломата превратился в купца Андреаса Зонненкампа во Франкфурте-на-Майне. Там у меня есть дворец, а мое состояние считают миллионами. Да, счастье благоволило мне; за что бы я ни брался, мне все удавалось; состояние росло в моих руках, но никогда деньги не шли на мои личные потребности; все мое богатство принадлежало не мне, а страждущему человечеству, угнетенным, обездоленным и ей, -- указал патер Леони на Гунду. -- Да, я хотел обеспечить ее будущее. Богатство, блеск и могущество должны были быть ее уделом, но рок рассудил иначе. Вот она -- мое будущее... Вот где лежат светлые мечты, лелеемые моим старческим сердцем. Грозная смерть сметает их своей железной рукой, и я, некогда обладавший таким могуществом, стою теперь здесь бессильный и смотрю, как умирает мой ребенок.
   -- Гунда не умерла, -- прошептал доктор, -- вы сами видите: она живет, она дышит; на небе есть Бог, он еще может совершить чудо и воскресить ее.
   Андреас Зонненкамп не мог дольше сдерживаться: он бросился к своей дорогой девочке и покрыл ее бледные губы горячими поцелуями.
   -- Слушай меня, моя Гунда, -- шептал он (казалось, в эту минуту он потерял рассудок). -- Очнись, вернись к жизни из этого страшного оцепенения. Твой отец зовет тебя... Его горячие молитвы должны тронуть самую смерть, которая хочет похитить тебя у него.
   И странно, в это мгновение Гунда медленно открыла глаза. Сквозь длинные, темные ресницы сверкнули ее глаза, как звезды между черных туч. Ее руки медленно поднялись и обвились вокруг шеи отца.
   -- Что это! -- воскликнул старик доктор. -- Не хочет ли Бог действительно подарить нам эту жизнь? Не хочет ли он проявить свое могущество, снова вызвав к жизни это юное существо? Теперь я начинаю надеяться -- еще не все потеряно.
   И доктор поспешил в лазаретную аптеку за необходимым лекарством.
   -- Ты ли это, отец? -- чуть слышно прошептала Гунда. -- Ты пришел защитить свое дитя? Ах, отец! Здесь кровь, много крови... Я нагляделась таких ужасов. Но не сердись: твоя Гунда не сделалась дурной, она бежала из монастыря, чтобы вернуться к тебе и... -- голос ее ослабел и перешел в невнятный шепот.
   Патер Леони дрожащими руками поправил подушки больной, затем, обессиленный радостью, упал на колени возле постели и горячо благодарил Бога. Рядом с ним стоял на коленях Курт, присоединяя свои молитвы к молитвам отца любимой девушки.
   Никогда еще более искренние и горячие мольбы за человеческую жизнь не возносились к Небу, как в эту минуту в маленькой комнатке в лагере под Прагой. Когда вошел доктор, оба мужчины поднялись ему навстречу. Они хотели закидать его вопросами, хотели узнать, может ли он им подать надежду. Но доктор, сделав знак рукой, со стаканом, наполненным розовой жидкостью, подошел к больной. Влив ей в рот лекарство, он попросил Леони и Курта соблюдать полнейшую тишину; те тихо пересели на деревянную скамью.
   Доктор не отходил от своей пациентки, выслушивая ее пульс, следя внимательно за каждым ее движением. Вскоре у Гунды выступил благодатный пот, с появлением которого жар мало-помалу начал спадать. Когда первые лучи солнца показались в окне маленькой комнатки, Гунда в первый раз после своего поступления в лазарет заснула глубоким, здоровым сном; старик доктор подошел к Леони и Редвицу, смотревшим на него такими глазами, как будто от него зависело решение их собственной участи.
   -- Она будет жить, -- прошептал доктор, -- кризис миновал.
   -- Она будет жить... -- повторил Зонненкамп, с трудом удерживая слезы.
   -- Жить... Она будет жить... -- вырвалось, как эхо, у "удалого юнкера".
   -- Чрезвычайное возбуждение нервов, -- объяснил врач, -- внезапное и неожиданное появление отца благотворно подействовали на организм больной; все это усилило кровообращение, и органы, почти омертвевшие, начали снова работать. Теперь, господа, прошу не тревожить сна моей пациентки и удалиться... Предоставьте мне ухаживать за больной, пока она будет в состоянии снова увидеться с вами.
   Оба мужчины крепко пожали руку доктора и, бросив последний взгляд на уснувшую, тихо вышли из лазарета. Зонненкамп пригласил молодого офицера в свою палатку, которую король, узнав о прибытии своего бывшего адъютанта, велел поставить. Тут священник и офицер долго говорили. В этот час они стали друзьями и между ними установилась душевная родственная связь, как между отцом и сыном. С радостью узнал Зонненкамп, что дочь его сделала в лице Курта фон Редвица удачный выбор, и хотя еще не высказался, но в душе одобрил склонность молодых людей, решив соединить их, как только позволят обстоятельства. Утомленные пережитыми волнениями, уже за полночь Зонненкамп и Курт прилегли вздремнуть. Они проспали дольше, чем обыкновенно, так как доктор приказал их не беспокоить; он хотел, по возможности, отдалить свидание Гунды с отцом и возлюбленным, чтобы снова не взволновать пациентку, начавшую поправляться.
   Когда Зонненкамп и Редвиц открыли глаза, старый доктор стоял перед ними и, с довольной улыбкой поглаживая свою седую бороду, сказал:
   -- Пойдемте, наша маленькая героиня проснулась и желает видеть вас; но обещайте, что будете послушны и оставите мою пациентку, как только я того потребую.
   В одно мгновение Зонненкамп и молодой офицер были на ногах и с бьющимися сердцами последовали за доктором в комнату больной. Радостный крик удивления вырвался у них, когда они увидели Гунду сидящей на постели: с невыразимо счастливым выражением лица спасенная протянула к ним обе руки.
   -- Дитя мое, любимое дитя мое! -- воскликнул Зонненкамп, осторожно обняв Гунду и прижимая ее голову к своей груди. -- Теперь мы больше не расстанемся. Мы соединены навеки, на всю жизнь.
   Гунда тихо плакала в объятиях отца, глядя на него с невыразимой любовью. Затем, освободив одну руку, она подала ее Редвицу и привлекла его к себе:
   -- Ты должен полюбить его, отец, -- прошептала она, -- если хочешь, чтобы я жила.
   -- Я уже люблю его, всем сердцем люблю! -- воскликнул счастливый Зонненкамп. -- Этот прекрасный молодой человек взял меня приступом, как и подобает офицеру королевской службы. Когда ты выздоровеешь, ничто не помешает вашему счастью. В эту радостную минуту обещаю тебе: ты станешь женой Курта фон Редвица.
   -- О, как ты добр!
   Курт прижал к губам руку возлюбленной; она нагнулась к нему, и Зонненкамп благословил их.
   -- Вы будете счастьем и утешением моей старости. Обними меня, Курт, и назови своим отцом.
   Молодой офицер с криком радости бросился в объятия Зонненкампа.
   -- Боже, благодарю Тебя! -- прошептала девушка, и отблеск неземного счастья преобразил ее черты. -- Как хороша жизнь и как я благодарю Тебя за то, что Ты сохранил мне ее.
   Затем она опустилась на подушки, и доктор дал понять мужчинам, что свиданию наступил конец. Он вышел вместе с ними из комнаты и, поздравив отца и молодого человека, шутливо прибавил:
   -- Мы, врачи, можем, конечно, прописывать разные лекарства, которые восстанавливают жизнь пациентов, можем многое сделать, чтобы вырвать у смерти ее добычу, но такого лекарства, какое вы преподнесли вашей дочери, господин Зонненкамп, не найдется ни в одной аптеке, ни один врач не сумеет прописать такого рецепта. Лучшее лекарство для больного и раненого сердца -- любовь и счастье. Да, да -- это средство всегда действительно, всегда верно.
   Проговорив это, он осторожно смахнул предательскую слезу, тихо скатившуюся по его седой бороде. Неделю спустя Гунда оставила лазарет и, поддерживаемая Куртом и отцом, вышла подышать теплым, мягким воздухом и погреться на весеннем солнышке.
   Осада Праги еще продолжалась, и пруссаки все еще владели окрестностями. Поэтому Гунда могла спокойно ходить в обществе дорогих ее сердцу людей и предпринимать далекие прогулки и поездки в те дни, когда силы ее позволяли это. Оказалось, что сабельный удар, нанесенный Гунде негодяем Батьяни, не задел важных органов и только большая потеря крови привела девушку на край могилы. По приказанию короля, которому ежедневно докладывали о состоянии здоровья Гунды, ей посылали из его собственного погреба укрепляющие вина и лакомства; скоро яркий румянец снова заиграл на щеках Гунды, и заживление раны пошло такими быстрыми темпами, которые даже удивили доктора.
   Гунда, перенеся тяжелую болезнь, стала здоровее и сильнее, чем прежде. Через несколько недель она стала полнее, возмужала и потеряла детское выражение. После болезни Гунда превратилась в настоящую женщину, и Курт не переставал восхищаться ею. Он не один увлекался ее красотой. Когда Гунда проходила с отцом и женихом по лагерю, солдаты радостно приветствовали ее; офицеры подходили к ней справиться о ее здоровье; всюду между рядами раздавался одобрительный шепот:
   -- Это наша героиня! Смотрите на нее... Она была в наших рядах и сражалась, как мужчина. Ура! Трижды ура! Гунда, наша прусская героиня!
   -- Только не дай этому успеху вскружить твоей головы, дитя мое, -- сказал однажды Зонненкамп, смеясь и поглаживая золотистые кудри дочери, как в былое время, когда она еще жила в Кровавом замке. -- Лучше быть хорошей хозяйкой, чем Орлеанской девой: женщине более подобает стоять у очага, чем подвизаться на поле сражения.
   -- Это и мое мнение, -- сказала Гунда, -- женское ли дело покрывать железом свое тело и с мечом в руке нести смерть и разрушение? Она должна победить одно только сердце -- сердце своего мужа.
   При этом она нежно взглянула на Курта и ласково протянула ему руку.
   Зонненкамп решил не оставаться больше на поле сражения; ему хотелось как можно скорее соединить эти два любящих сердца. Он находил, что раз люди встретились и нашли себя подходящими друг другу, то лучше всего скорее соединить их. Однако он не мог преодолеть какого-то страха предчувствия, что главная опасность в жизни Гунды еще не миновала. Он сознавал, что должен охранить Гунду от ее собственной матери, от преследования Аделины Барберини. Поэтому-то ему и хотелось как можно скорее довести ее до тихой пристани и поручить защите Курта фон Редвица, который уж позаботится, чтобы с его молодою женой не случилось ничего дурного.
   После свадьбы Курт и Гунда собирались провести год в имении "удалого юнкера", который, впрочем, уж не был больше ни удалым, ни юнкером, и Зонненкамп надеялся, что дочь его будет там в безопасности. Оставалось только отпраздновать свадьбу, и Курт хлопотал, чтобы как можно скорее получить отпуск. Венчание решено было совершить в каком-нибудь тихом местечке, далеко от шума военных действий. После разговора с Куртом, которому Зонненкамп поведал свои опасения, он сообщил также свое намерение королю, который одобрил его и нашел вполне естественным. Он дал Курту просимый отпуск, хотя и сожалел, что теряет в нем храбрейшего и способнейшего офицера. Курт и слышать не хотел о том, чтобы навсегда покинуть военную службу, он просил только годового отпуска, чтобы провести его около молодой жены в счастье и покое.
   Свидетельство об отпуске он получил накануне отъезда, причем оно было написано уж не на имя лейтенанта, а на имя майора Курта фон Редвица. Так награждал великий король храбрость и отвагу, с которыми молодой офицер сражался в битве под Прагой. Но Фридрих Великий не ограничился этим. Он предоставил Зонненкампу, его дочери и будущему зятю из своего собственного обоза удобную дорожную коляску, которая должна была довезти их до границы Богемии.
   Глубоко тронутые такой добротой, Зонненкамп и молодые люди простились с королем и в одно прекрасное июньское утро, уже садясь в королевскую коляску, запряженную двумя горячими конями, увидели генерала Цитена, который шел к ним, держа в руках длинный, обтянутый черным бархатом предмет.
   -- Я пришел по поручению Его Величества, -- сказал он, -- чтобы передать подарок невесте. Он откинул бархатный чехол, и из-под него показалась золотая, осыпанная драгоценными камнями сабля. Генерал Цитен протянул ее покрасневшей Гунде.
   -- Эту почетную саблю король посылает милой девушке, которая обнажила меч за пруссаков. Пусть она хранится в семье Зонненкампов и Редвиц как воспоминание об этом тяжелом времени. Пусть дети, внуки и дальнейшее потомство этих знаменитых родов с чувством радостного удовлетворения смотрят на королевский подарок; слова, выгравированные на клинке, должны преисполнить гордостью сердца всех носителей имени Зонненкамп и Редвиц.
   Он поднял клинок, и в лучах утреннего солнца Гунда прочла:
  
   "Милой героине прусского войска, Гунде, баронессе Зонненкамп, дорогой невесте моего храброго офицера Курта фон Редвица, в воспоминание об ее отваге в войне 1757 года и об ее замечательной храбрости в битве под Прагой, -- эту шпагу посылает благодарный и благорасположенный к ней король

Фридрих Прусский".

   В безмолвном восхищении прижала Гунда саблю к своей груди.
   -- Да, -- воскликнула она, -- эту шпагу я буду беречь, как святыню, и если когда-нибудь потомок благородного рода баронов фон Редвиц должен будет поднять оружие за прусский королевский трон, то пусть перед войной он поклянется на этом клинке, что победит или умрет за своего короля и отечество.
   -- Дай Бог! -- крикнул генерал Цитен.
   Затем, еще раз горячо пожав руки обоим молодым и Зонненкампу, он пожелал им счастливого пути; отъезжающие сели в коляску, лошади быстро помчались, и вскоре окрестности Праги, которые Гунда оросила своей кровью, остались далеко позади.
  

Глава 75. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ СТРАНСТВУЮЩИЙ ТОРГОВЕЦ

   На границе Австрии, где Эльба протекает по Саксонии, раскинулся живописный, приветливый, щедро наделенный природой, хорошенький городок Тешень. Окруженный кольцом гор, он лежит в котловине со своими веселыми лугами, чистенькими, большею частью белыми домиками, церквами, огородами и садиками, отражаясь в Эльбе, которая серебряной лентой бежит между песчано-каменистыми скалами в Саксонскую Швейцарию, в ее красивейшую и живописнейшую часть. Ныне Тешень -- значительный пограничный город, имеющий свою историю. В Семилетнюю войну, так же как и в настоящее время, он играл выдающуюся роль, пережив нашествие пруссаков, которые, победив саксонцев, расположились в нем.
   Тяжелые времена настали для Тешеня. Войска приходили и уходили, постою и военному шуму не было конца. С жителей драли шкуру и друзья и недруги, торговля и промышленность замерли. Победитель наложил на город огромную контрибуцию, которую жители выплачивали с большим трудом. К счастью жителей Тешеня, летом 1757 года театр военных действий был перенесен глубже в Богемию, и в это время городок пользовался сравнительным спокойствием. Жизнь горожан приняла свое обычное течение, если бы не транспорты раненых и пленных, направлявшихся по Эльбе в Саксонию, да приносимые время от времени известия с театра войны, волновавшие и тревожившие их.
   На окраине города, близ моста, соединяющего ныне дружественные государства Германию и Австрию, там, где черно-желтое пограничное знамя теперь мирно развевается рядом с бело-зеленым, стоял в то время приветливый домик. Над его большой входной дверью красовалась вывеска с надписью "Дух Эльбы". Рукой искусного живописца с одной стороны надписи был нарисован бокал, наполненный пенистым вином, с другой -- детская головка, украшенная зеленым венком, так что путешественнику не приходилось особенно ломать голову, чтобы понять, что он стоит перед домом, в котором может найти хороший обед, доброе вино и удобную постель. Тем не менее гостиница "Дух Эльбы" не пользовалась хорошей репутацией.
   По секрету толковали о разных темных делишках, которые будто бы обделывались по ночам в этой гостинице, а быстро возрастающее богатство ее хозяина, Матиаса Винклера, давало повод более догадливым утверждать, что контрабандисты, постоянно шнырявшие на границе Австрии и Саксонии, находили в этом трактире надежный приют. Матиас Винклер, высокий, широкоплечий мужчина с гладко выбритым, окаймленным седыми кудрями лицом и мрачным взглядом не заботился о том, что о нем говорили. Если он и имел сношение с контрабандистами, то, во всяком случае, был слишком умен, чтобы дать себя накрыть. Полиции никогда не удавалось отыскать хотя бы малейшего признака чего-нибудь подозрительного в его трактире, несмотря на то, что она всеми силами старалась узнать, благодаря чему Винклер так быстро разбогател. Матиас приобрел "Дух Эльбы", когда дом был в долгу до самой крыши, но не прошло и трех лет, как новый владелец уплатил все до последнего крейцера и всем стало известно, что его шкафы и комоды полны всякого добра; рассказывали даже, что он имел в Дрездене несколько домов, приносивших ему порядочный доход.
   Приличное общество Тешеня избегало этой гостиницы, но известные элементы почти каждый вечер собирались в ней, и веселье царило в "Духе Эльбы" до поздней ночи. Так было и сегодня. В большом, хорошо убранном главном зале трактира, окна которого, выходившие на Эльбу, были открыты, за тесно сдвинутыми столами сидели посетители. Бутылки весело переходили из рук в руки. Матиас Винклер и его красивая дочь, белокурая Ольга, выбивались из сил, угождая гостям.
   Часом раньше в "Дух Эльбы" вошли шестеро мужчин и две женщины, которые заняли комнаты на эту ночь и теперь сидели за большим круглым столом, уничтожая скромный ужин. Матиас Винклер не знал, что ему делать с этими гостями, выглядевшими очень странно. Кто были они? Солдаты, снявшие мундиры, или дезертиры, изменившие знамени прусского короля и перебиравшиеся переодетыми через границу? Винклер скорее склонялся к последнему предположению. Загорелые лица мужчин, обросшие бородами, и их сильные, статные фигуры выглядели очень живописно. Но если они действительно дезертиры, то как объяснить присутствие при них двух женщин? Хозяин "Духа Эльбы", стоя около буфета, помогал дочери наполнять стаканы этим гостям, которые первую порцию выпили с поспешностью и жадностью людей, прошедших длинный путь под палящим зноем.
   -- Что ты думаешь, -- тихо спросил Винклер у своей дочери Ольги, -- кто эти люди? Они не из наших, потому что я никогда не видел их в Тешене, но из разговора их ясно, что они и не австрийцы.
   Белокурая Ольга пожала полными плечами и засмеялась, показав два ряда безукоризненно белых, блестящих зубов.
   -- Контрабандистами они уж, конечно, не могут быть, отец, -- сказала она, понизив голос. -- Мне кажется, впрочем, что я где-то видела лицо одного из них, но ей-богу, никак не могу припомнить, где именно.
   -- Постарайся припомнить, -- шепнул старик дочери, -- эти люди кажутся мне подозрительными. Они за все заплатили вперед, и я заметил, что один из них -- вот тот, о которым ты говоришь, высокий, красивый, стройный молодец с начинающей пробиваться темной бородкой, -- вынул из кармана тяжелый, набитый золотом кошелек.
   -- Ну тогда все хорошо, -- сказала девушка, поставив стакан на большой железный поднос. -- Расчет наличными -- это все, чего ты можешь требовать. Кто бы ни были эти люди, они ничего у нас не украдут.
   -- Какие номера отвела ты им? -- спросил отец.
   -- Шестой, седьмой и восьмой, -- ответила девушка. -- Между ними две пары женатых, и каждая требует отдельную комнату, а остальные мужчины будут спать вместе.
   -- А номер пятый, значит, также занят? -- продолжал спрашивать хозяин, взглянув на черную доску, висевшую за шкафом, на которой он вычеркнул номера занятых комнат.
   -- Номер пятый занял молодой человек с маленькими темными усиками, который приехал сегодня, -- ответила Ольга.
   -- Он, кажется, приличный господин, -- сказал хозяин, -- из тех, которые редко заходят к нам. Я принял его за кавалериста, так он элегантен.
   -- Он не кавалерист, отец, -- ответила девушка, -- а проезжий купец, приехавший из Германии, чтобы собрать деньги, которые австрийские купцы должны его торговому дому. Он давеча рассказывал мне и жаловался, что все его старания ни к чему не приводят; в это бурное военное время никто не думает платить, и лучшие торговые дома вместо денег обнадежили его одними обещаниями.
   -- Оттого-то он и сидит такой печальный, -- засмеялся хозяин. -- Да, и этому верю, настали тяжелые времена, и счастлив тот, у кого деньги лежат спокойно в шкатулке, а не бегают по людям. Сказал он тебе свое имя?
   -- Да, его зовут Адолар Баррадос, он испанец и торгует фруктами, которые, вероятно, получает из Испании.
   -- Ну, бросим нашу болтовню, Ольга, -- закончил хозяин, заметив нетерпение между своими гостями. -- Снеси стаканы на большой круглый стол, а потом спроси проезжего, не нужно ли ему еще чего-нибудь, будем за ним хорошенько ухаживать, чтобы он остался доволен нами.
   Ольга взяла поднос со стаканами и поставила его на большой круглый стол, за которым сидели шестеро мужчин и две женщины.
   -- Вы дочь хозяина, прекрасное дитя? -- дружески спросил тот, который показался Ольге знакомым.
   -- К вашим услугам, меня зовут Ольга Винклер.
   -- Ответьте мне на один вопрос, фрейлен Ольга Винклер, -- продолжал он любезно. -- Когда мы шли сюда, то видели протянутые по улицам гирлянды цветов; особенно одно строение, похожее на гостиницу, было нарядно разукрашено, как будто там справлялся большой праздник. Что это значит?
   -- Это означает свадьбу, господа, -- ответила Ольга не задумываясь ни на минуту.
   -- Свадьба? Если все девушки в Тешене так же красивы, как вы, дитя мое, то у них, конечно, нет недостатка в женихах, и свадьбы должны здесь совершаться очень часто.
   Ольга покраснела до корней волос: эти слова польстили ее самолюбию. Она охотно продолжала разговор, сообщая дальнейшие сведения.
   -- Эти гирлянды развешаны не для девушки из Тешеня, -- продолжала она, -- невеста не тешеньская уроженка, она первый раз приехала сюда с отцом и женихом и остановилась в гостинице "Пылающая звезда", должно быть, они очень важные и богатые люди, потому что после того, как старый господин раз побывал у бургомистра, тот стал всячески хлопотать об их удобствах и, узнав, что молодая девушка будет венчаться здесь, в Тешене, приказал по-праздничному разукрасить улицы, как для какой-нибудь принцессы.
   -- Это удивительно! -- воскликнул человек с темной бородкой. -- И что же, здесь, в Тешене, состоится свадьба?
   -- Да, именно здесь, -- ответила хорошенькая девушка. -- Завтра приезжая барышня обвенчается в нашей церкви, а затем, как я слышала, молодые, после большого обеда, на который приглашены все именитые граждане Тешеня, уедут; вечером на ближайших горах зажжется иллюминация. Рассказывают даже, что старый господин приказал выкатить на другой день на рыночную площадь большую бочку вина и выставить целого зажаренного быка для желающих угощаться. Бедные жители Тешеня будут очень довольны этим. Старый господин хочет, чтоб в день свадьбы его дочери весь свет радовался и веселился. Если вы останетесь до завтра, то можете повеселиться на свадьбе фрейлен Гунды.
   -- Гунды?
   Это имя внезапно сорвалось с губ одного из мужчин, сидевшего у стола, и в то же мгновение его стакан упал на пол и разбился вдребезги. Все взгляды обернулись к тому, кто болезненным, страдальческим голосом произнес имя Гунды. Незнакомец с темной бородой тихо сказал ему, нагнувшись через стол:
   -- Возьми себя в руки, Бруно, перенеси мужественно неизбежное. А я-то думал, что твоя рана уже зажила, что ты забыл изменницу. Возьми себя в руки.
   -- Забыл? -- простонал молодой человек. -- Я ее никогда в жизни не забуду.
   Лейхтвейс -- читатель, конечно, уже угадал, что это был он со своею шайкой -- подошел снова к Ольге и спросил ее голосом, потерявшим прежнюю уверенность.
   -- Не можете ли вы сказать нам имя отца невесты?
   -- Конечно, сударь, каждый ребенок в Тешене назовет вам его. Это барон Андреас Зонненбург-Кампфгаузен. Рассказывают, что он страшно богатый франкфурктский купец, имеющий несколько миллионов.
   -- А имя жениха?
   -- Курт фон Редвиц, -- тотчас ответила Ольга. -- Между нами сказать, я никогда не видала более красивого и любезного человека, хотя он и прусский офицер, один из тех, которые причинили столько неприятностей нашей доброй королеве. Вообще, нужно сознаться, что во всем свете не найдется другой такой славной парочки, как эта фрейлен Гунда и ее Курт фон Редвиц. Я их видела однажды, когда они под руку гуляли по берегу Эльбы. Я стояла у дверей нашего дома, и они прошли мимо меня. Мне вдруг показалось, что передо мной сверкнул луч солнца и весело заиграл на поверхности реки. Они дружески поклонились мне, я поблагодарила их тем же. Но теперь, извините меня, сударь, вон там сидит молодой господин, который уже несколько раз кивал мне. Я не могу заставлять его дольше ждать.
   С этими словами Ольга отошла от разбойника и подошла к молодому человеку, который, действительно, уж несколько раз с нетерпением стучал по стакану и бросал недовольные взгляды на замешкавшуюся хозяйскую дочь.
   -- Принесите мне еще стакан вина, -- сказал он Ольге, когда та остановилась перед ним, с удовольствием посматривая на его красивое лицо.
   Но когда Ольга нагнулась, чтоб взять со стола пустой стакан, молодой человек, быстро наклонившись к ее уху, прошептал:
   -- Я должен сейчас же переговорить с вашим отцом, наедине. Скажите ему, чтобы он подождал меня в таком месте, где не было бы посторонних.
   Белокурая Ольга, с удивлением взглянув на него, взяла поднос и понесла его в буфет. Пошептавшись немного со старым Матиасом, она наполнила стакан вином из только что открытого бочонка и понесла его к столу незнакомца, назвавшегося Адоларом Баррадосом.
   -- Через несколько минут отец будет ожидать вас в маленьком чуланчике сзади кухни; вы попадете в него со двора, -- шепнула она Баррадосу.
   -- Хорошо, милое дитя, благодарю вас.
   Молодой человек, не стесняясь, щипнул розовую щечку Ольги, закурил сигаретку и стал выпускать большие клубы дыма.
   -- Если бы я только мог вспомнить, где я видел его? -- сказал тихо Лейхтвейс Лоре.
   -- О ком ты говоришь? -- спросила она.
   -- О сидящем за соседним столом молодом человеке, который курит сигарету и подносит теперь стакан ко рту. Я ясно помню, что где-то видел эти большие, темные глаза, но сколько ни думаю, никак не могу вспомнить, где это было.
   -- В таком случае, ты ошибаешься, -- возразила Лора. -- Теперь же, мой дорогой Гейнц, пойдем в нашу комнату. Ты должен поговорить с Бруно. Посмотри, какой он бледный и унылый. Известие, что Гунда с завтрашнего дня будет принадлежать другому, сильно его поразило.
   Лейхтвейс кивнул своим товарищам головой; все тотчас же встали из-за стола. Все глаза обратились на них, пока они проходили к двери, за которой и скрылись. Большая чистая деревянная лестница вела в верхнее помещение маленькой гостиницы, и разбойники без труда нашли комнаты, отведенные им для ночлега. Сердечно пожав руки, они пожелали друг другу доброй ночи и разделились по трем комнатам следующим образом: одну взял Лейхтвейс с женой, другую Зигрист с Елизаветой, а третью заняли остальные. Когда Бруно подал руку атаману, тот удержал ее, заставив его войти к себе в комнату. Никого, кроме Лоры, там не было.
   -- Мне нужно тебе сказать несколько слов, мой друг, -- сказал Лейхтвейс мягким, ободряющим голосом.
   Бруно стоял перед ним бледный и мрачный.
   -- Ты должен поднять голову, дружище, и не падать духом под ударом, постигшем тебя. Черт возьми, ты любил Гунду, а завтра она выходит замуж за другого. Это случается не с тобой первым; но было бы крайним безумием, чтобы такой человек, как ты, погиб из-за неверности легкомысленной женщины, которая клялась одному в любви и, забыв его, берет другого.
   -- Прости меня, атаман, -- твердо возразил Бруно, -- ты осуждаешь Гунду, но ты к ней несправедлив. Правда, она нанесла мне глубокую рану, из-за нее я отказался от духовного сана, из-за нее сделался разбойником и все-таки не обвиняю ее. Она молодая, неопытная девушка, почти ребенок, была доверена моему попечению, я не имел права допускать, чтобы между нами было произнесено хоть одно слово любви; но я был слаб, я позволил чувствам овладеть собою, и -- Боже праведный! -- когда такое юное существо живет под одной кровлей с молодым человеком и ежедневно читает в его глазах страстные желания и едва удерживаемый крик "я люблю тебя!", как могло при таких условиях не разгореться ее собственное сердце?
   -- Ты должен забыть ее, Бруно! -- воскликнул Лейхтвейс. -- И то, что ты не сердишься на Гунду, делает ее в моих глазах еще более виновной, так как доказывает, какое у тебя чудное, благородное сердце.
   Лейхтвейс взял за руку товарища и горячо пожал ее. Лора также подошла к нему и, взяв его за другую руку, сказала:
   -- Дай Бог, чтобы Гунде никогда не пришлось раскаяться, что она оттолкнула от себя такого благородного, преданного человека. Мне кажется, Бруно, -- продолжала она, -- будет лучше, если мы скорей удалимся из Тешеня, пока ты еще не видел своей возлюбленной.
   -- Жена права, -- сказал Лейхтвейс, -- и хотя я лично предполагал оставить вас еще на несколько дней в Тешене, чтобы съездить в Дрезден, подготовить кое-что для одного очень хорошего дела, но ради тебя изменю свой план. Завтра утром, поддержав силы хорошим сном, мы пустимся в путь.
   -- Прошу тебя, атаман, -- сказал Бруно, освобождая свою руку, -- откажись от этого намерения и приведи в исполнение первоначальный план. Предоставь мне еще раз увидеть горячо любимую девушку. Если мне даже и не удастся поговорить с ней, я все-таки могу хоть издали полюбоваться ею во время венчания, спрятавшись, конечно, переодетым где-нибудь в церкви. Поверь мне, когда я увижу ее рядом с другим, в подвенечном наряде, сияющую счастьем, я спокойнее уйду от нее, так как буду знать, что она навсегда потеряна для меня.
   -- Ну, хорошо, -- сказал Лейхтвейс после некоторого колебания. -- Мы останемся еще на денек в Тешене, и завтра все отправимся на свадьбу Гунды, само собою разумеется, переодетыми, о чем я должен еще позаботиться. Теперь же, Бруно, иди спать, хотя ты и потерял возлюбленную, но зато вместо нее приобрел хорошего, верного друга. И я еще не знаю, много ли ты проиграл от этой замены.
   Бруно, опустив голову на грудь, удалился. Четверть часа спустя в комнате, занимаемой Лейхтвейсом и его женой, погас огонь. Супруги легли спать и первый раз после долгих ночей Лора уснула в объятиях своего милого мужа на мягкой постели, в чистой комнате, и сладкие сны носились над ней.
   Тем временем молодой купец Адолар Баррадос, насколько мог незаметно, пробрался к буфету. Обменявшись несколькими словами с Ольгой, он вышел. На темном дворе он с трудом мог разглядеть что-нибудь, и только луч света, падавший из щели какого-то окна, дал ему понять, что тут находится комната, про которую говорила хозяйская дочь. Увидев маленькую приотворенную дверь, он шмыгнул в нее и очутился в темном, узеньком коридорчике. В эту минуту на другом его конце показалась широкоплечая фигура Матиаса Винклера. Движением руки хозяин показал Адолару Баррадосу, что он может войти.
   -- Что вы делаете? -- крикнул удивленный хозяин. -- Зачем вы запираете?
   -- Затем, что мне необходимо поговорить с вами без свидетелей, -- ответил Баррадос. -- Нам не должны помешать.
   Матиас Винклер кинул внимательный и несколько недоверчивый взгляд на своего гостя. Он был не особенно высок, но все части его тела имели такую соразмерность форм, какую хозяину редко приходилось видеть. Ноги его были прямы и сильны, грудь выпуклая, а ослепительно белая шея поддерживала обрамленную черными кудрями голову, которая, по своей красоте, была достойна кисти художника. Большие черные глаза отличались природным умом, но имели какой-то грустный, тоскливый взгляд, как у влюбленных женщин.
   Когда хозяин взглянул на маленькие, белые и тонкие руки юноши, его изящной формы ноги и вьющиеся волосы, то решил, что этот странствующий торговец принадлежит, очевидно, к знатной фамилии, потому что в его внешности было слишком много аристократизма. Его одежда также подтверждала это предположение: на нем был коричневый бархатный кафтан, высокие, доходящие почти до колен, ботфорты с серебряными шпорами, а на левом боку висела шпага, ножны которой были художественной работой.
   -- Сядемте, Матиас Винклер, -- сказал незнакомец, пододвигая самому себе стул к деревянному столу. -- Вы курите? В таком случае пользуйтесь моим портсигаром. С сигарой или папиросой охотнее болтается.
   Хозяин поблагодарил, сказав, что хотя он любит пожевать немного табаку, но не курит.
   -- Это меня удивляет, -- иронически улыбнулся незнакомец, -- кто имеет так много дела с табаком, как вы, тот в конце концов должен и употреблять его.
   Эти, казалось, безобидные и равнодушные слова удивили и смутили хозяина: краска сбежала с лица старика, и его руки, ухватившиеся за край стола, сильно задрожали.
   -- Что вы хотите этим сказать? -- с трудом проговорил Матиас Винклер. -- Я трактирщик, какое мне дело до табака?
   -- Неужели вы станете отрицать, -- продолжал Баррадос, -- что в настоящую минуту двадцать тюков австрийского табака лежат в вашем погребе, где останутся, пожалуй, не очень долго, так как сегодня же ночью будут переправлены через саксонскую границу? Когда приедут ваши ночные гости?
   -- Мои ночные гости? Что вы хотите этим сказать?
   -- Не волнуйтесь, -- засмеялся незнакомец, -- я не шпион, господин Винклер, и меня нечего бояться. Ваших же ночных гостей я считаю контрабандистами; не будете же вы отрицать, что сегодня ночью ждете их?
   Матиас Винклер отскочил: одно мгновение он стоял в нерешительности, затем подскочил к двери, выдернул ключ из замка и поспешно спрятал в свой карман.
   -- Вы сами произнесли свой смертный приговор, -- крикнул он молодому человеку глухим голосом. -- Нехорошо, кто знает слишком много и, зная многое, болтает об этом. Вы знаете мои сношения с контрабандистами -- теперь вы не выйдете живым из моего дома.
   -- Я сегодня же покину ваш дом, -- ответил молодой человек совершенно спокойно, закуривая папиросу, -- и вы сами, милый Матиас Винклер, выведете меня и даже пройдете со мною довольно большое расстояние. Еще раз уверяю вас, что нечего бояться меня, и если я без дальнейших объяснений прямо сказал, что знаю ваши сношения с контрабандистами, то хотел этим показать, не любя дальних проволочек и желая скорее перейти к главному предмету, что мне нужно с вами переговорить. Теперь садитесь за стол против меня. Если у вас есть бутылка вина, то принесите ее, если нет, мы хорошо можем обойтись и без нее. Теперь, чтобы не терять времени, скажу вам: я требую, чтобы вы сегодня же ночью познакомили меня с Королем контрабандистов.
   Как бы покоряясь непреодолимой силе, хозяин "Духа Эльбы" послушно сел на стул против Адолара Баррадоса и стал спокойно слушать его, но при словах "Король контрабандистов", снова попытался прибегнуть к отрицанию.
   -- Король контрабандистов?! -- воскликнул он. -- Кто это, я не знаю никого под этим именем.
   -- Но избавьте же себя и меня от лишних слов. Вы не знаете Короля контрабандистов, а между тем из года в год ведете с ним дела? Вам не знакома личность, которую знает каждый ребенок на этой границе? Король контрабандистов -- глава шайки, который, несмотря на строгий надзор таможенных чиновников, проводит целые обозы каждую ночь через границу. Милый Матиас Винклер, этот человек должен быть очень хорошо вам знаком, потому что через самое короткое время должен сделаться вашим зятем.
   -- Но кто же вы такой? -- крикнул удивленный Матиас Винклер, впиваясь глазами в своего удивительного гостя. -- Вы кажетесь не чужим здесь, вы не тот, за кого выдаете себя, потому что вы рассказываете о таких вещах, которые даже не снятся жителям Тешеня. Откуда знаете вы, что моя дочь и Король контрабандистов... Отвечайте мне прежде, чем я соглашусь на ваши предложения и планы.
   Тонкая улыбка пробежала по лицу молодого человека, который в эту минуту, свернув новую папиросу, с удовольствием закурил.
   -- Откуда мне все известно, -- сказал он, -- не должно вас тревожить. Остальное я готов вам объяснить впоследствии, когда вы сослужите мне службу. Я требую этой службы, конечно, не даром, я готов заплатить за нее. Возьмите этот кошелек, он полон золота и будет принадлежать вам, если я останусь вами доволен. -- С этими словами Адолар Баррадос протянул свой кошелек, между петлями которого блестели золотые монеты.
   Матиас Винклер был корыстолюбив. Всю жизнь его единственной задачей было как можно больше скопить и увеличить свое состояние; он не рассчитывал вечно оставаться хозяином "Духа Эльбы", у него уже имелись маленькие планы относительно будущего: он рассчитывал продать в недалеком будущем трактир в Тешене, чтобы переехать в Дрезден и жить там на проценты со своего капитала. Кошелек, наполненный золотом, который мнимый странствующий купец показал ему, дал разговору новое направление.
   -- Ну, хорошо, -- проговорил Винклер глухим голосом, -- скажите, что я должен сделать, я готов служить вам.
   -- Я желаю в эту ночь говорить с Королем контрабандистов, -- сказал Адолар Баррадос, -- надеюсь, он будет сегодня в вашем доме?
   Но Матиас Винклер отрицательно покачал седой головой.
   -- Король контрабандистов никогда не входит ни в один дом в Тешене, потому что нигде не чувствует себя настолько в безопасности, как в лесу или горных оврагах.
   -- Но его люди, -- продолжал молодой человек, -- придут сегодня же ночью, чтобы взять из вашего погреба двадцать тюков табака и перевезти через границу.
   -- Этого факта я не могу отрицать, но сам Король контрабандистов ждет своих людей на границе, чтобы потом уже самому руководить делом. Никакое золото в мире не может заманить его внутрь дома. Он не доверяет никому и опасается всего.
   -- В таком случае узнайте, где я могу его встретить, -- проговорил Баррадос с такой настойчивостью, которая испугала хозяина.
   Он задумался, подперев подбородок рукой.
   -- Конечно, я мог бы свести вас с Королем контрабандистов, -- проговорил он после короткой паузы. -- Но вы кажетесь мне таким столичным жителем, непривычным к скорой ходьбе по горным дорогам, что я боюсь... Кроме того, собирается сильная гроза, и если она застигнет нас в горах -- то вы умрете от страха.
   -- Вы ошибаетесь, -- возразил Адолар Баррадос, -- земля может треснуть и лопнуть, но я все-таки должен видеть сегодня ночью Короля контрабандистов и говорить с ним.
   -- А что же желаете вы сообщить ему? -- спросил Матиас Винклер протяжным голосом. -- Может быть, я могу передать ему ваше поручение?
   -- Как вы любезны, -- иронически заметил проезжий купец. -- Неужели вы действительно воображаете, что я так доверчив, что сообщу вам мою тайну? Нет, повторяю вам, я должен лично говорить с самим Королем контрабандистов. Пойдемте без дальнейших проволочек. Далеко нам идти?
   -- Ну, уж если вы непременно этого хотите, то пусть так и будет, -- проговорил Матиас Винклер тихим голосом, вставая с табурета. -- Но я сам поведу вас туда, где вы должны встретиться с этим человеком, потому что я и не знаю даже его убежища. Только моя дочь может найти дорогу к нему.
   -- А, понимаю! -- воскликнул смеясь Адолар Баррадос. -- Любовь всегда найдет дорогу. Итак, я отправлюсь в глушь с вашей дочерью, позовите ее.
   -- Нет, нет, -- быстро возразил хозяин. -- Теперь еще не все гости улеглись. Но через час, когда весь дом погрузится в темноту, тогда моя дочь зайдет за вами в вашу комнату и вы можете отправиться с ней в путь.
   -- Хорошо, я доволен вами: вот возьмите эти десять золотых как задаток, остальное, что находится в этом кошельке, я передам вашей дочери в ту минуту, когда она сведет меня с Королем контрабандистов.
   Хозяин, ухмыляясь, сгреб со стола деньги, которые Баррадос отсчитал ему, затем посоветовал молодому человеку вернуться в свою комнату и сделать вид, что он ложится спать. Осторожность должна быть строго соблюдена, потому что он, Матиас Винклер, должен всегда опасаться шпионов. Полиция Тешеня теперь строго следит за ним.
   Войдя к себе в комнату, Адолар Баррадос зажег две свечи на столе, покрытом пестрой скатертью. Затем он вернулся к двери и тихонько запер ее на задвижку. Удостоверившись, что в стене, которая отделяет его комнату от соседней, нет никаких щелей, ни трещин, так что за ним с этой стороны не могли подсматривать, он подошел к большому окованному железом сундуку и открыл его. Как удивились бы добрейший Матиас Винклер и его дочь, белокурая Ольга, если бы могли взглянуть на содержимое сундука. Весь сундук почти доверху был наполнен женскими нарядами. Но Адолар Баррадос с презрением откинул их и достал со дна сундука необычную серую, сделанную из тонкой металлической сетки, рубашку.
   -- Мне, кажется, нужно будет принять некоторые предосторожности, -- сказал молодой человек. -- Из всего слышанного о Короле контрабандистов я заключаю, что он, должно быть, отчаянный головорез, не ставящий человеческую жизнь ни во что. Я надену этот панцирь, чтоб на всякий случай предохранить свое тело от удара кинжала.
   Адолар Баррадос быстро разделся до самого пояса, показав белое как снег прелестно сложенное женское тело с грудью, достойной руки лучшего ваятеля. Надев панцирь, Адолар Баррадос привел свой костюм в порядок. Теперь мнимый молодой купец с удовольствием взглянул в зеркало, висевшее на стене над диваном, и залюбовался собою.
   -- Переодевание отлично удалось, -- проговорил он. -- Кто догадается, видя этого интересного молодого человека, что он -- Аделина Барберини, знаменитая танцовщица? Кому придет в голову, что я -- не мужчина, а женщина? Да, теперь мои сценические способности очень мне пригодились. В нынешнее бурное время приходится часто разыгрывать комедию, и выигрывает тот, кто талантливее сыграет. Благоприятный случай направил меня в то место, где мой почтенный супруг задумал обвенчать мою дочь. Никто не должен обладать моей дочерью: ни офицер, ни тот, который там в трактире был так поражен свадьбой Гунды и смертельно жаждет увезти ее к себе. Я должна приберечь ее для себя, чтобы иметь в руках орудие, которое во всякое время могло бы привести Андреаса Зонненкампа к моим ногам. Он деятельный агент прусского короля, ежедневно причиняющий моей великой государыне потери и неприятности. Но когда я снова завладею его любимым детищем, когда мне удастся увезти Гунду, он сделается более сговорчивым. Ах, какую неоценимую услугу мог бы оказать нам Зонненкамп, если бы мне удалось, добром или хитростью, склонить его изменить прусскому королю и выдать в руки венского кабинета все его секреты. Достигнуть этой великой цели можно только одним средством. Я должна увезти Гунду. Для исполнения моего плана Король контрабандистов окажется хорошим пособником. Он спрячет ее в диких горных пещерах Саксонии, пока я одержу победу над ее упрямым отцом. Теперь погасим огонь, чтобы его не увидели снизу из трактира. Матиас Винклер, кажется, был прав, отсылая меня на покой.
   Она погасила свечи и бросилась, как была одетая, на постель. Но Аделина не спала, ее большие, жгучие глаза были устремлены в пространство. Разыгравшееся воображение рисовало ей такие картины, от которых она сама невольно содрогнулась. Она вскочила, зажгла свечу, бросилась к сундуку и вынула из него тонкой работы граненый флакон, содержавший какую-то голубую жидкость.
   -- Опять этот припадок... -- пробормотала она, -- как я боюсь его; опять мои нервы начинают пошаливать, и мне начинает казаться, что я схожу с ума; нет, видно, этого не должно быть, я чувствую в себе силу победить непокорный разум... Успокоительное питье, которое прописал старый доктор в Праге, действует хорошо, и я приму его. -- Аделина Барберини поднесла к губам флакон и отпила значительную часть его содержимого.
   -- Теперь я спокойнее, -- пробормотала она, -- этот напиток успокоит мою взбудораженную кровь.
   Она снова порылась в сундуке, вынула из него два маленьких оправленных в серебро пистолета и положила их в карман, затем заперла сундук и ключ взяла себе.
   -- Хорошо, -- пробормотала она, -- что хозяин знает, с кем имеет дело, иначе этому бравому Матиасу Винклеру могло бы прийти в голову порыться в моем сундуке, чтобы посмотреть, не найдется ли в нем чего-нибудь привлекательного для его алчности, но теперь я в безопасности. Он не решится обокрасть участника его тайны.
   Странствующий купец хотел снова подойти к постели, но в эту минуту раздался тихий стук в дверь.
   "Это, должно быть, девушка, -- подумал он, -- пришедшая проводить меня к Королю контрабандистов".
   Действительно, это была белокурая Ольга. Она накинула на плечи платок, подобрала платье до колен; из-под него виднелись высокие сапоги.
   -- Вы великолепно снарядились, -- прошептал Адолар Баррадос, -- ваши сапоги сделали бы честь любому наезднику.
   -- Они необходимы, -- ответила девушка, -- мы пойдем по непроходимой дороге и будем вязнуть в грязи. Теперь пойдемте: месяц зашел, это самое удобное время, чтобы пройти незамеченными по городу.
   -- Я готов.
   С этими словами Адолар Баррадос накинул на себя плащ, покрыл свои черные кудри широкой войлочной шляпой и осторожно спустился с Ольгой по деревянной лестнице. Никем не замеченные, вышли они из дому.
   Адолар Баррадос шел следом за хорошенькой хозяйской дочерью, которая движением руки дала ему понять, что они не должны говорить, пока находятся в городе. Вскоре Ольга повернула в узкий, идущий между скал переулочек и, пройдя его, очутилась в открытом поле. Вдали возвышались величественные горы, гигантские склоны которых, украшенные темным лесом, спускались прямо к реке.
   -- Теперь скорей через поле, -- прошептала Ольга, обращаясь к шедшему за ней Баррадосу. -- Это самое опасное место, здесь нас могут заметить из окон. Согнитесь немного, вот так, как я...
   И красивая девушка так скорчилась, что стала похожа на карлика, и быстро направилась через поле. Аделина Барберини сделала то же самое, и через пять минут, миновав опасное место, они очутились под защитой скал, в тени лесистых холмов. Ночь была душная, какая-то тяжесть висела в воздуха; ни один лист не шелохнулся; вся природа, казалось, замерла. Это было спокойствие перед бурей. По небу неслись огромные темные тучи, как гигантские кони, управляемые призрачными наездниками, и только кое-где между облаками проглядывала луна, бледная и грустная, точно с состраданием взирающая на землю.
   -- Теперь мы можем идти немного медленнее, -- обратилась Ольга к мнимому молодому человеку, -- только держитесь за меня, чтобы не оступиться: здесь очень часто попадаются трещины и расселины, заметить которые может только тот, кто их хорошо изучил.
   -- Благодарю за предупреждение, дитя мое, вы будете мной хорошо вознаграждены.
   -- Я и без того пошла бы, -- проговорила Ольга, -- отец сказал, что вы все знаете, даже и то, что Король контрабандистов мой жених, а потому я могу сказать вам, что и без вашего поручения все равно пошла бы сегодня ночью к нему. Он ждет меня.
   -- Королю контрабандистов можно позавидовать, -- галантно заметил Адолар Баррадос, -- у него прехорошенькая невеста... Без сомнения, он это сознает и не изменяет вам?
   -- Он мне не изменит, -- сказала девушка с такой уверенностью, которая поразила Аделину Барберини. -- Не будь ее, -- прибавила она, -- он давно женился бы на мне и бросил свое опасное ремесло.
   -- Ее? -- спросил удивленный Баррадос. -- О ком вы говорите?
   Девушка, помолчав немного, отвечала с глубокой горечью:
   -- О его матери.
   -- Как? Король контрабандистов живет с матерью, и она имеет на него такое сильное влияние? Человек, который каждую ночь выдерживает борьбу с опасностью, не может жениться на избранной им девушке?
   Ольга Винклер остановилась, ее грудь высоко вздымалась; Аделина Барберини не была бы таким хорошим знатоком людей, если бы не поняла, что ее молодая провожатая боролась с вопросом: продолжать ли ей разговор на эту тему или отклонить его? Но желание девушки высказаться, доверить кому-нибудь свое горе было сильнее требований благоразумия.
   -- О, сударь, -- воскликнула Ольга, прислонившись к стволу старого дуба, в то время как спутник пристально вглядывался в ее лицо, -- если я вам все расскажу, вы увидите, какая это грустная история. Король контрабандистов не всегда был тем, что он теперь. Вы будете поражены, если я все скажу, но я не смею... нет, нет, я не должна... не должна открывать рта...
   -- Разве вы не знаете, что я ваш друг? -- сказала Аделина с таким глубоким чувством, что девушка подняла на нее благодарный взгляд. -- Почему вы не доверяете мне? Вы боитесь, что история вашей жизни будет дурно сохранена мною? Расскажите мне, Ольга, все и будьте уверены, что я, как опытный человек, могу вам быть в некотором отношении даже полезен.
   -- Ну, пусть будет так, -- воскликнула девушка, и странное выражение сверкнуло в ее темно-голубых глазах, -- я доверюсь вам! А теперь пойдемте, мы не должны опоздать. А пока мы идем под этими столетними дубами, вы узнаете все; я расскажу вам то, что еще не рассказывала никому -- историю Короля контрабандистов.
  

Глава 76. ИСТОРИЯ КОРОЛЯ КОНТРАБАНДИСТОВ

   -- То, что я вам расскажу, -- начала белокурая Ольга после маленькой паузы, -- я слышала из уст моего жениха, который, в свою очередь, узнал от своей матери, женщины, вследствие какого-то особенного предубеждения препятствующей нашему браку. Недалеко от Бремена, на Северном море, лежит остров, называемый Боркум. На этом острове есть маяк, бросающий далеко в море свои лучи, предупреждая этим корабли об опасности подводных скал, окружающих Боркум; он населен большею частью рыбаками, построившими тут свои маленькие избушки. Это бедные люди, сударь, такие бедные, что за всю свою трудовую жизнь они ничего не могут скопить, хотя летом и выходят ежедневно на рыбную ловлю в открытое море, подвергая беспрестанно опасности свою жизнь. Но, несмотря на все желание, они ничего не могут сберечь; если когда-нибудь даже и удается хороший улов, то нужно платить налоги, а хитрые купцы умеют так дешево приобретать рыбу, что в конце лета у рыбаков денег остается столько, что им едва хватает прожить, не умирая с голоду, зиму. Имеющий свою собственную лодку считается среди рыбаков Бор-кума богачом, а если кому удается очистить свой домик от долгов, все ему завидуют и считают счастливцем.
   Одним из тех, которые должны были бы благодарить свою судьбу, был рыбак Гаральд Кнут; он принадлежал к семье, с незапамятных времен жившей на Боркуме; его дед и отец были рыбаками, и он так же, как его предки, продолжал это же ремесло. Этому семейству благоприятствовало особенное счастье: им удалось вместо их деревянной полуразрушенной избушки построить хороший каменный дом, который мог спокойно противостоять непогодам, свирепствовавшим вокруг Боркума; вместо одной лодки, сооруженной их дедом собственными руками, у них с течением времени оказалось семь хороших рыбачьих лодок, снабженных парусами и всеми усовершенствованиями, известными в то время в судостроительстве. Гаральд Кнут, кроме того, скупал рыбу у других рыбаков и, будучи сметлив и проворен, не давал богатым купцам надувать себя, а требовал с них настоящую цену; в большинстве случаев он одерживал верх над богатыми купцами, волей-неволей платившими ему то, что он требовал. При таких обстоятельствах Гаральд Кнут приобрел среди боркумских рыбаков большое влияние; мало-помалу оно так усилилось, что он подчинил себе почти все общество; слово, сказанное им на собрании, считалось законом, и если у кого-нибудь являлось желание идти против Кнута, он мог быть уверен, что это ему не удастся.
   Однако Гаральд Кнут не был счастлив. В его большом, удобном каменном доме, мимо которого жители Боркума никогда не могли пройти, не бросив на его окна завистливого взгляда, царили холод и безмолвие, в нем не было жизни и, когда Гаральд Кнут проходил тяжелыми шагами по дубовым половицам комнат, его шаги отдавались глухо и печально во всем доме. Гаральд был одинок: все родные его умерли, а своим родственникам он не доверял и ничего не хотел знать о них. Несмотря на свои тридцать пять лет и полный расцвет сил, он оставался холостяком.
   На Боркуме было много хорошеньких девушек, которые добивались всеми силами чести стать женой Гаральда; каждой из них хотелось попасть в такое богато устроенное жилище и, как хозяйке, полновластно распоряжаться там. Всем было известно, что Гаральд наследовал от своей матери не только дом, а еще и большие ящики с полотном, дорогой одеждой и жемчугом; отец оставил ему шкатулку, наполненную золотыми. Словом, Гаральд Кнут считался на Боркуме лучшей партией, и не было семьи, которая не сочла бы за величайшее счастье, если бы он посватался к ее дочери. Нужно отдать справедливость, жители Боркума отличаются красотой и девушки его -- самые хорошенькие на всем берегу Северного моря. Высокие и широкоплечие, они обладают цветущим здоровьем, от них веет морской свежестью, в которой они привыкли жить. Их волосы похожи на янтарь затонувших и погруженных в море лесов, сверкающий и блестящий на дне морском. Их губки -- как кораллы, а глаза -- как жемчуг, переливающийся чудным, мягким блеском.
   И все-таки до сих пор Кнут не находил себе невесты; мало того, он всегда с заметным старанием избегал молодых девушек. Однажды, когда на рыбачьем островке устраивался праздник, Кнут послал пиво, табак и съестные припасы для угощения земляков, но сам остался вдали от всех увеселений. Да, он был нелюдим, этот Гаральд Кнут, и, несмотря на свое богатство, был самым бедным и одиноким среди бедных рыбаков Боркума; так дожил он до тридцати пяти лет и, хотя его внешность отличалась все еще замечательной силой, которую можно встретить только у жителей на Боркуме, тем не менее он был далеко не первой молодости. Его взгляд был мрачен, с его губ часто срывался скорбный смех, как будто он хотел за ним скрыть от людей глубокую внутреннюю боль; его темно-каштановые волосы начали заметно седеть на висках; движения стали медленны и вялы, как будто он утомился жизнью и своими невеселыми думами. Со временем о нем сложился целый ряд легенд, о нем ходили самые странные рассказы. В длинные зимние вечера, когда девушки и парни, сидя в натопленной торфом комнате, вязали бесконечные сети, они рассказывали странные вещи об одиноком богаче, жившем в каменном доме. Так, например, говорили, что Гаральд Кнут заложил свою бессмертную душу злому духу, который обещал взамен ее отдать когда-нибудь в его руки все, что есть самого лучшего и самого дорогого на дне морском. Другой рассказывал, что ему раз удалось подсмотреть, как Кнут в одну из последних лунных ночей, бледный и трепещущий, прокрадывался в Друидову пещеру, в которой морские волны постоянно свирепствуют в бешеной пляске.
   -- Вы ведь знаете, -- продолжал рассказчик, -- что такое Друидова пещера? В ней лежат богатства, выброшенные морем при крушении одного голландского корабля. До сих пор никто не мог достать хотя бы маленькую частичку этих неслыханных сокровищ, потому что море ревниво оберегает их и отдаст только тому, кому поможет сам черт. Так болтала молодежь до поздней ночи, и тему ее разговоров чаще всего составлял Гаральд Кнут. Пока шли эти рассказы, многие из молоденьких девушек ниже склоняли головки над работой, чтобы скрыть краску, заливающую их лица. Этот бледный, мрачный человек с блестящими глазами покорил не одно сердечко. Не гонясь за его богатством, многие красотки острова с удовольствием отдали бы половину своей жизни, чтобы только остальную прожить рядом с ним.
   Наконец, по окончании одной из длинных зим, когда бедным рыбакам, проевшим и пропившим все свои сбережения, оставалось жить только одной надеждой на возвращение весны, золотое солнце снова заблестело на горизонте Северного моря; рыбаки снова появились на берегу, чтобы окончить снаряжение своих лодок, распустить залатанные паруса и приготовиться к первому выезду. Первый выезд! Какое огромное значение имел он для всего островка. Он до некоторой степени определял надежды всего города: все население островка высыпало в этот день на берег с бьющимися надеждой сердцами.
   Если лососи, эта желанная и самая ценная добыча, на которую рассчитывают рыбаки, покажутся в нынешнем году в изобилии, то и весь улов за лето будет хорош. Лососи прокармливают не только жителей Боркума, но и всех обитателей берегов Северного моря, вплоть до Бремена, живущих исключительно доходами от ловли. Бременские купцы к этому времени уже широко открывают свои заведения и делают все приготовления, чтобы обработать пойманную рыбу различными способами: посредством соления, копчения и так далее. Поэтому первый улов здесь празднуется с необыкновенной торжественностью.
   В стоящей на вершине острова маленькой церкви Боркума, крест которой сияет далеко в пространстве над морем, и в нынешнем году собрались все рыбаки, их жены и дети, со вниманием слушавшие проповедь старого пастора. С кротостью обнадеживал он их, говоря, что если на то будет воля Божия, то сети их захватят столько рыбы, что готовы будут лопнуть под ее тяжестью, подобно тому, как Бог повелел апостолу Петру после целой ночи безуспешной работы еще раз закинуть невод, который тот и вытащил полным рыбой. Затем раздались звуки маленького церковного органа, и рыбаки, жены их и дети пали на колени и усердно молили Бога, чтобы он благословил их улов.
   Когда кончилась молитва и замолкли звуки органа, те рыбаки, которые отправлялись на ловлю, подошли к священнику. Они боялись, что без его благословения не вернутся с далекого, грозного, бушующего моря. И когда эти загорелые люди опустились на колени перед белым как лунь служителем Бога, его взгляд вопросительно простерся над толпой. Глубокое горе отразилось на лице почтенного старца: он не нашел в ней того, кто всегда избегал его благословения, и, видимо, нынешний раз тоже рассчитывавшего обойтись без Божьей помощи -- Гаральда Кнута.
   Когда служба окончилась и рыбаки разбрелись по берегу, чтобы снять с мели свои лодки и спустить их на воду, старый пастор направился к гордому каменному дому, составлявшему украшение острова, и с сокрушенным видом постучал в его дверь. Ему открыл сам Гаральд Кнут. Совсем готовый к отъезду, в высоких сапогах из тюленьей кожи, в накинутой на широкие плечи, смазанной дегтем куртке, в морской шапке, из-под которой белело его, окаймленное короткой черной бородой, энергичное и мужественное лицо.
   -- Вы желаете со мной говорить, господин пастор? -- грубо произнес Гаральд Кнут. -- Я понимаю, что вы желаете от меня. Возьмите вот это для ваших бедных. Мой отец давал всегда только половину, когда отправлялся на первую ловлю, я же удваиваю сумму. Возьмите, господин пастор.
   Небрежным движением Гаральд Кнут сунул руку в карман и, вынув из него несколько банковых билетов, подал их священнику. Последний, однако, не протянул за ними руки.
   -- Не за деньгами я пришел, Гаральд Кнут! -- воскликнул старик, стоя на ветру с развевающимися седыми волосами. -- Я хотел бы увидеть твою душу.
   -- Душу? -- засмеялся рыбак. -- Ха, ха! Вы шутите, господин пастор, сперва надо узнать, есть ли она у меня. Как я могу показать вам то, чего не имею?
   -- Не кощунствуй, Гаральд Кнут, -- серьезно остановил его священник. -- Наступит время, когда ты познаешь свою душу по тому бесконечному, неимоверному страданию, которое испытаешь. Ты сегодня опять не был в церкви и опять, как и каждый год, пренебрег принять благословение Божие перед отъездом на такую полную опасностей работу. Не боишься ли ты, Гаральд Кнут, что Бог накажет тебя за такое к нему отношение?
   -- Простите, господин пастор, что я не могу пригласить вас в дом, где было бы удобнее выслушивать ваши нравоучения, чем на открытом воздухе, но, право же, мне страшно некогда: шесть моих лодок уже ушли в море, и я должен спешить, чтобы на седьмой догнать их. Я нынешний раз задумал обойтись без помощника, полагаясь на свои собственные силы, чтобы принудить проклятое море подчиниться моей воле.
   -- Берегись, Гаральд Кнут, чтобы море не доказало тебе, что волны его служат только Богу; один вздох его могучей груди, и воды, теперь такие гладкие и спокойные, подернутые едва заметной зыбью, превратятся мгновенно в злобных и ревущих зверей, которые кинутся на тебя и уничтожат.
   -- Тем лучше! -- воскликнул Кнут, застегивая плотнее куртку на груди. -- Если море затопит мое судно и погрузит меня в свою бездонную пучину, тогда я узнаю гораздо больше того, что знаете вы все. Мне интересно заглянуть в его бездонную пасть, чтобы узнать, наконец, какую тайну скрывают от слабых смертных эти вечные, темно-голубые волны. Я жажду разгадать великую загадку моря, потому что знаю, -- мне это снилось тысячу раз, -- что там, внизу, лежат приготовленные для меня драгоценности, которые, без сомнения, украсят и осчастливят мою грустную жизнь.
   С ужасом отступил седовласый пастор.
   -- Несчастный! -- крикнул он, протягивая руки к нему. -- Так это правда, что рассказывают про тебя жители острова? Ты отдал душу нечистому, чтобы он открыл тебе тайну моря и отдал в твои руки клад Друидовой пещеры? Потому-то все эти годы счастье так сопутствовало тебе? Ты один на всем острове добыл себе богатство! Потому-то неводы твои всегда наполнялись лучшей рыбой и лодки возвращались, нагруженные доверху богатой добычей. О, Гаральд Кнут! Дорого же ты купил богатство, если на него променял свою бессмертную душу. Скорблю за тебя и за всех нас, что на нашем острове, среди нас, нашелся человек, связавшийся с дьяволом.
   Грубый и принужденный смех сорвался с уст Гаральда в ответ на речь старого пастора.
   Затем Гаральд запер дверь своего дома и ключ положил в карман.
   -- Прощайте, господин пастор, -- сказал он, проходя к берегу мимо старика. -- Если дело действительно обстоит так, как вы говорите, если я действительно такой негодяй, то поспешите в свою церковь и молите Бога уничтожить меня как можно скорей. Если я ношу в себе дьявола, то Бог не должен допустить, чтобы я вернулся из этой поездки; Он может послать бурю, которая увлечет меня в бездну, и тем ускорить мою гибель. Ха, ха, твоему Богу ведь будет легко одержать победу над Сатаной и уничтожить меня, сына ада. Если это сбудется, то моей последней мыслью, которой я еще буду владеть, погружаясь в морскую глубину, я признаю могущество твоего Бога, и последние мои слова будут молитвой, с которой я предстану перед ним. Но если я вернусь домой здрав и невредим, тогда не переступай никогда порога моего дома, потому что я буду знать, что демон, живущий во мне, сильнее Верховного Существа, которому ты молишься.
   И Гаральд Кнут быстро пошел к берегу моря, тогда как пастор, опустившись на колени там, где стоял, в полном отчаянии обратился к Богу с молитвой не слушать безбожных слов рыбака и не ниспослать наказания за это ни ему, ни всему острову, который принужден называть его своим сыном.
   Гаральд Кнут, между тем, дошел до берега, где в это время разыгрывались трогательные сцены. Жены прощались с мужьями. Тут не было ни слез, ни вздохов. Женщины протягивали руки к грубым от работы рукам мужей: одного пожатия руки было достаточно этим людям, чтобы передать друг другу свои мысли. Мысли эти выражались в словах, которые были лишены всяких сентиментальностей и говорили только: "Вернись благополучно и привези богатый улов".
   А между тем женщины эти хорошо знали, что мужья их отправлялись в такое опасное предприятие, которое немногим уступало войне. Сколько было на острове вдов, мужья которых спали вечным сном в морской глубине. Многие уходили, чтоб никогда больше не вернуться. Никогда и никто не узнал, каким образом и где они погибли. Рыбачьи лодки строятся очень легко и, когда шторм застигает их в море, то в большинстве случаев для них нет другого спасения, кроме надежды на Бога; только он может своей всемогущей рукой вернуть погибающих к их семействам.
   Гаральд Кнут стоял один. У него не было никого, с кем проститься. На этот раз он даже всех своих людей отослал вперед, решив последовать за ними одному, без экипажа. Он вскочил в лодку. Удар топора -- и быстро, как молния, полетела по морю лодка, в парусах которой стонал и свистел ветер. Рыбаки всегда старались держаться как можно ближе один к другому на своих лодках, чтобы, в случае чего, иметь возможность помочь друг другу. Гаральд Кнут также старался как можно скорее догнать свои шесть лодок, паруса которых он различал по черному кресту, нарисованному на них.
   Ветер дул порывами, но погода была хорошая. Море блестело, как зеркало, и Гаральду Кнуту было нетрудно управлять своим судном. Он мог спокойно довериться волнам и ему приходилось только одной рукой держать руль, чтоб давать правильное направление ладье; остальное было делом ветра и волн. Так сидел он неподвижно на руле, вглядываясь в морскую глубину. Он старался приподнять темно-голубую завесу, которая скрывала от него тайну дна морского. На его бледном лице не дрожал ни один мускул, оно было похоже на мраморное изваяние.
   -- Сбудется ли мой сон? -- шептали губы этого странного человека. -- Сон, который снился мне почти всю ночь? Отдаст ли мне море сегодня клад, который бережет для меня? Ах, это был странный и мучительный сон. Мне снилось, будто я добрался до глубины Друидовой пещеры, что волны меня обхватили и втянули в глубину; я думал, что задохнусь, не будучи в состоянии дышать. Я опускался все ниже и ниже и, наконец, почувствовал под ногами твердое дно. Надо мной двигалась водяная масса, отрезав меня от мира живущих. И тем не менее я видел, слышал, чувствовал, думал и двигался: на глубине морской я не переставал существовать.
   Передо мной виднелись нагоняющие ужас страшные пропасти; невообразимые мрачные скалы возвышались вокруг меня; я блуждал в подводном горном царстве таких гигантских размеров, с такими страшными ущельями, которые человеческий ум не может себе даже представить. Каких только существ не видел я в этих глубоких оврагах и расселинах громадных скал? Кто были эти страшные создания, животные или растения, я никак не мог определять. Гигантские спруты, протягивавшие ко мне свои щупальца, таращили на меня огромные глазища; появлялась меч-рыба, готовая, казалось, пронзить меня своим острым мечом; страшные акулы разевали передо мной свои отвратительные пасти и показывали свои острые зубы. Устрицы величиною с дом хлопали своими ракушками, как бы пытаясь проглотить меня; морские змеи извивались в тине под моими ногами. Каким-то чудом я избежал всех этих опасностей. Какая-то невидимая сила, казалось, защищала меня.
   Вдруг моя нога наступила на что-то твердое; новое препятствие лежало поперек моей дороги, проходившей в этом месте между двумя коралловыми рифами. Когда я нагнулся, чтобы посмотреть, в чем дело, то невольно с криком ужаса отскочил назад: передо мной стоял гроб. Да, это был гроб, может быть, спущенный каким-нибудь проходившим судном, а может быть, он еще в далекие времена был брошен сюда, чтобы скрыть страшное преступление, чтобы укрыть в этой темной глубине того, кто на земле стоял кому-нибудь поперек дороги. И пока я, страшно взволнованный, с поднявшимися дыбом волосами, с холодным потом на лбу, дрожа, стоял перед ним, внезапно открылась его крышка и медленно, очень медленно из него поднялась человеческая фигура.
   Это была женщина, молодая и прекрасная, такой поразительной красоты, какой мне еще никогда не случалось видеть. Она протянула мне руки и взглянула на меня своими чудными голубыми и беспредельно глубокими, как море, глазами. Сам того не желая, я нагнулся к морской деве и прижал свои губы к ее. Ах, с этим поцелуем в меня внезапно проникла какая-то новая, чудная жизнь. Мне казалось, что кровь моя лишилась всей своей теплоты и холодной, смертельно холодной струей потекла по моим жилам.
   -- Теперь ты мой! -- воскликнула чудная морская дева. -- Ты мой возлюбленный и будешь вечно жить со мной на дне морском; пойдем, я уведу тебя из этих мрачных мест в замок, сооруженный из кораллов и жемчуга; там ты найдешь в миллион раз больше сокровищ, чем твое ненасытное сердце может жаждать на земле.
   Но прежде ты поклянись, что никогда не будешь стремиться вернуться к людям. Только в Пасхальную ночь ты можешь подняться на поверхность; только в эту ночь ты можешь выйти на твой родной остров, но наутро должен снова вернуться ко мне. Клянись, что на этих условиях ты согласен остаться со мной!
   Ужас оттолкнул меня от этой прелестной женщины, и, вырвавшись из ее объятий, я воскликнул:
   -- Ты принадлежишь аду, женщина, ты хочешь похитить мою душу. Нет, нет, я не поклянусь тебе...
   Тогда надо мной раздался страшный удар грома, морские скалы зашатались, пропасти внезапно осветились сверкающей молнией, и тысячи отвратительных чудовищ, которых я только что видел, бросились на меня; но тотчас же страшный вихрь подхватил меня и поднял на поверхность моря.
   В эту минуту я проснулся. Благодарение Богу! Это был только сон. Но в то же мгновение, как я начал сознавать, что все эти ужасы были только сном, в моем сердце снова поднялось болезненное, страстное желание, с которым я не могу совладать, узнать, что скрывается под этими зелено-голубыми волнами. В особенности мне было досадно, что я не дал морской деве просимую ею клятву.
   Так говорил сам с собой Гаральд Кнут, сидя неподвижно на руле, когда сильный толчок вывел его из задумчивости. Снасти его судна трещали, и усилившийся ветер рвал паруса. Издали с севера несся по Немецкому морю сильный вихрь. Рыбак вскочил и, пока сильными руками, со всем напряжением своих железных мускулов свертывал и укреплял паруса, только одно слово глухо сорвалось с его уст:
   -- Шторм!
   Со страшной силой налетел шторм. Один из тех штормов, которые в Северном море часто внезапно налетают на корабли без малейшего предупреждения. Зеркальное море, только что такое гладкое и спокойное, вдруг взволновалось и покрылось белыми пенистыми валами. В воздухе выло и стонало так, что у всякого моряка от ужаса защемило бы сердце.
   Но с Гаральдом Кнутом этого не случилось, он с самого раннего детства привык к морю, зная все его коварство, все опасности, которым подвергались рыбаки. Он слишком хорошо понимал, что в настоящем случае только хладнокровие и спокойствие могли спасти его. Закрепив паруса, он поспешил к рулю и твердою рукой направил лодку так, чтобы волны, бившиеся о борта ее, стали бы ударяться в нос лодки и разбивались бы об него. Теперь он предоставил шторму теребить его; со скрещенными на груди руками, с громким, неприятным смехом смотрел он на бушующий ураган.
   Да, эта непогода как раз подходила к его настроению; покой был ему ненавистен, шторм желателен, и когда его суденышко, как ореховая скорлупка, вскидывалось бушующими волнами на страшную высоту и затем опускалось в мрачную глубину, как смертельно раненный человек, Гаральд Кнут чувствовал какое-то страстное наслаждение, ощущение довольства, и улыбка не сходила с его губ. Он стоял, любуясь борьбой двух стихий, как бы с нетерпением ожидая: кто победит? Неужели пастор прав, неужели его Бог может уничтожить того, кто не верит в него? Ему казалось, что среди бушующего водоворота в белой пене боролись две фигуры: одна -- светлый ангел в белой одежде, другая -- царь тьмы, черный, как ночь, с рогами, когтями, с хвостом и огненной короной на голове. Да, там боролся Сатана с ангелом, и его собственная, Кнута, душа была наградой победителю.
   Гаральд расхохотался и упал на скамью, почти бессознательно уставившись в пространство. Часы шли. Он не сознавал, что шторм уже потерял свою силу, что он прошел так же внезапно, как и наступил. Когда Гаральд очнулся, стояла уже ночь. Звезды мирно сияли между быстро бегущими облаками. Что это? Где он? Вот Бор-кум, а вот и Друидова пещера, в которую Северное море загоняет свои волны. Гаральд Кнут заметил, что он находится всего в нескольких футах от пещеры. В эту минуту он увидел большое летевшее на него парусное судно; только каким-то чудом он, со своей маленькой лодкой не попал под него.
   Да, действительно, какая-то адская сила охраняла его от опасности, потому что он ни разу не сделал даже попытки быть осторожным и все-таки благополучно выбрался. Парусное судно, видневшееся вдали, -- Гаральд сразу узнал его -- принадлежало к флоту Бремено-Американского общества и, очевидно, тоже боролось со штормом. Попав в опасную близость к острову, оно летело, как стрела, от этих негостеприимных берегов. Лодка Гаральда дошла до Друидовой пещеры, и он должен был твердою рукою направлять руль, потому что вокруг нее торчали бесчисленные рифы, и беда той лодке, которой управлял бы человек, плохо знакомый с ними. Но Гаральд Кнут мог быть вполне спокоен: как раз Друидова пещера, -- которой избегали все моряки Боркума, так как про нее рассказывали много страшных историй, -- была ему знакома, как его собственный карман. Много лунных ночей провел он здесь, укрываясь со своей лодкой от морского волнения; часами слушал он злобный рев разбивающихся о скалы волн.
   Так и теперь он спокойно сидел в пещере в своей лодке; но вдруг он вскочил со скамьи и уставился широко открытыми глазами на пенистые волны. С ума, что ли, он сходит? Или князь тьмы, которым так были заняты сегодня его мысли, хочет действительно войти с ним в соглашение? Посылает ли он ему одного из своих соблазнителей, против которого простому смертному так трудно устоять? То, что чудилось его дремлющей душе сегодня ночью, оказывается, не было простым сном. Из средины темной пучины, -- как теперь заметил Гаральд, упершийся обеими руками в край лодки, -- поднималась белая фигура женщины, удивительно похожая на ту, которую он видел во сне. Эта женщина не была мертвой; одной рукой она гребла, как веслом, чтобы удержаться над водой, другой -- Гаральд это хорошо заметил, пристально взглянув на нее, -- она прижимала к груди ребенка.
   -- Спаси мое дитя! -- прозвучал душераздирающий вопль прекрасной женщины. -- Сжалься, сжалься... спаси мое дитя и дай мне умереть!
   Рыбак мгновенно направил свою лодку к погружающейся в воду женщине. Протянув руки, он схватил несчастную и втянул ее в лодку.
   -- О, зачем не дал ты мне умереть? -- простонала она, лишаясь сознания.
   Но дитя свое она держала крепко окоченелыми руками. Гаральд безмолвно глядел на прекрасную женщину. Он несколько минут не решался дотронуться до нее, как будто это было неземное существо, как та русалка, которую он сегодня ночью ласкал в страшной морской глубине, но, наконец, рассудок вернулся к нему.
   -- Она, должно быть, упала с борта Американца, -- подумал он, -- и ураган занес ее в Друидову пещеру. Но как она хороша! Красивее всех женщин, которых я когда-либо видел. Клянусь всеми чертями, уведу ее к себе. Она должна жить для меня. А если у нее есть муж? -- продолжал он рассуждать сам с собой. -- Доказательством этого служит ребенок... А может быть, ребенок уже мертв? Посмотрим-ка.
   Он нагнулся к ребенку, взял его на руки и стал внимательно рассматривать. Ему было всего несколько недель и, странное дело, он, кажется, также не имел ничего против бушующего моря. Ребенок, с которого струей стекала вода, улыбнулся бородатому человеку и мирно заснул у него на руках.
   -- Что-то станут говорить обо мне боркумцы, -- Пробормотал Гаральд Кнут, глядя на свою странную находку, -- если я приведу домой жену и ребенка? Это даст пищу новым сплетням в долгие зимние вечера, но, черт возьми, разве я не могу делать, что хочу? Кто может мне запретить? Никто в целом свете! Я был бы жалким негодяем, если бы бросил беззащитную женщину и невинного ребенка! Кроме того, эта прекрасная женщина, кажется, не очень-то счастлива, -- продолжал рассуждать Гаральд сам с собой, -- она, по-видимому, не очень дорожит жизнью и, как я, пренебрегает ею; она крикнула мне: "Спаси ребенка и дай мне умереть". Ну, моя русалочка, так как ты кажешься не счастливее меня, то будем вместе с тобой ловить счастье, может быть, нам это и удастся.
   Он вывел лодку из Друидовой пещеры, предварительно заботливо укутав ребенка теплым одеялом и накинув часть его также на бесчувственную мать; десять минут спустя он пристал к острову. Здесь пылали большие костры и боркумский маяк бросал длинные, светлые лучи на море. Бесчисленное множество женщин и детей собралось на берегу; между ними стоял седой пастор, утешая горюющих женщин и поддерживая их мужество и надежду. Еще издали услышал Кнут плач и рыдания и увидел темные очертания женщин, освещенных пламенем костров; одни поднимали руки к небу, другие стояли на коленях и молились. Он очень хорошо понимал, что это означает.
   -- Гаральд Кнут! -- воскликнула внезапно одна из женщин, различив его, когда он был на значительном расстоянии от берега.
   -- Смотрите, вот Гаральд Кнут, он вернулся назад, он нам принес известие о наших мужьях.
   И едва только подошла его лодка к берегу, как к ней бросились рыдающие женщины и закидали его вопросами и жалобами. Еще ни одна из лодок, ушедших вместе с ним, не вернулась. Сорок боркумских рыбаков вышло в этот день в море, и Гаральд Кнут был единственный, кому удалось вернуться.
   -- Не знаешь ли ты чего-нибудь о наших мужьях? -- кричали женщины, заливаясь слезами. -- Где ты отстал от них? Почему они не возвращаются? Разве вы не могли держаться все вместе во время бури? О, Боже! Увидим ли мы их когда-нибудь?
   -- Я ничего не знаю о ваших мужьях, -- ответил Кнут, -- я не догнал боркумский флот, потому что буря поднялась прежде, чем я мог это сделать. Теперь пропустите меня, я должен идти скорей домой: у меня странный улов.
   Вопросы и жалобы сразу замолкли. Удивленные женщины увидели, как Гаральд, привязав лодку, поднял из нее две человеческие фигуры: женщину с распущенными мокрыми волосами и спящего ребенка.
   Гаральд перенес спасенную на берег. Но едва он сделал несколько шагов, как к нему подошел седой священник.
   -- Ты привез женщину и ребенка? -- сказал он. -- Где ты их нашел? Принесло ли тебе их море с погибшего корабля?
   -- Какое тебе дело, святой человек, -- сказал Гаральд, -- где я выудил эту женщину? Ты видишь, я еще жив: твой Бог не мог уничтожить меня, хотя и дул мне в спину страшным ураганом; но черт, с которым, как ты хорошо знаешь, я в дружбе, заступился за меня и доставил мне эту добычу. Ха-ха-ха, пастор, я выиграл пари!
   Затем он со своей ношей кинулся прочь от стоявшего перед ним пастора и поспешил к себе домой.
  

Глава 77. БЛЕДНАЯ ЖЕНЩИНА БОРКУМА

   При последних словах белокурой Ольги в лесу, по которому она шла с мнимым странствующим купцом, внезапно поднялся сильный ветер и целый дождь листьев посыпался на путников.
   -- Начинается непогода, -- сказала девушка, -- и мы хорошо сделаем, если укроемся от нее под большими скалами; они дадут нам надежное убежище.
   Она пошла вперед. Аделина Барберини с трудом могла следовать за нею, так как лесная тропинка в этом месте была очень неудобна: огромные корни, как змеи, ползли по ней и затрудняли шаги. Едва только путники добрались до площадки, окруженной большими скалами, разыгралась буря. Сначала пошел град величиною с голубиное яйцо, затем заблестела молния и загремел гром; казалось, началось светопреставление. Буря стала успокаиваться только тогда, когда град перешел в ливень.
   -- Мы переждем здесь, -- сказала Ольга, -- пока буря успокоится... Благодаря такой погоде, я уверена, мы застанем Короля контрабандистов у себя, а придем мы на четверть часа раньше или позже -- безразлично.
   -- Тем лучше, -- сказала Аделина Барберини, -- а пока, пожалуйста, продолжайте ваш рассказ; вы не можете себе представить, с каким интересом я слушаю его, хотя еще не могу догадаться, какое отношение имеют к Королю контрабандистов злополучный Гаральд Кнут, боркумский рыбак, и та женщина, которую он спас вместе с ребенком.
   -- Сейчас узнаете, -- продолжала хорошенькая девушка. -- Встаньте немножко глубже под скалу, чтобы не промокнуть, кстати, тут есть дерновая скамья, оставшаяся сухою; сядемте, и я буду продолжать.
   Это была несчастливая ночь, -- возобновила Ольга свой рассказ, -- ночь бедствия и отчаяния, потому что из сорока рыбаков, вышедших в море, чтобы в первый раз в году привезти домой добычу и наполнить котел пищей в своем бедном жилище, вернулось только четырнадцать человек, составлявших экипаж шести лодок Гаральда Кнута. Остальные рыбаки никогда более не увидели своей родины, они все покоились на дне Северного моря. В этом не оставалось никакого сомнения: несколько дней спустя к берегу пригнало их разбитые лодки. Отчаяние несчастных не поддавалось никакому описанию, все они в одну ночь овдовели. Трогательны были слезы и жалобы детей, целыми днями блуждавших по берегу, надеясь увидеть вдали горячо ожидаемых отцов и братьев.
   Общее горе на острове несколько смягчилось необыкновенным событием, случившимся неделю спустя после этого несчастья. На имя пастора пришло денежное письмо, и, когда он вскрыл конверт, из него выпало на пять тысяч талеров банковских билетов вместе с письмом одной из крупных банкирских контор Бремена, сообщавшей пастору, что известие о печальном происшествии, разыгравшемся в Боркуме, дошло до Бремена и там нашелся благодетель, посылающий пять тысяч талеров вдовам и сиротам погибших. Однако имя благодетеля, по его собственному желанию, должно было остаться неизвестным.
   На пять тысяч талеров можно оказать много помощи и поддержки. Пастор положил деньги под проценты и последние разделил между несчастными. Сам же отправился в Бремен узнать в банкирской конторе имя благородного человека, который с такой щедростью отозвался на нужды рыбаков. Но управляющий конторой покачал головой, сказав, что он дал честное слово не говорить этого имени и не имеет права нарушить свое слово.
   -- Но мне бы хотелось поблагодарить его! -- воскликнул седой пастор. -- От меня ни единая душа не узнает ни слова; кроме того, тогда я мог бы ежедневно поминать его в молитвах. По нынешним временам настоящее чудо -- найти человека, который пожертвовал бы такую большую сумму с благотворительной целью.
   Но все просьбы пастора остались бесполезны, банкир не нарушил своего молчания, и старику пришлось возвратиться домой ни с чем.
   Население Боркума с удивлением покачивало головами, недоумевая, почему только Гаральд Кнут и его люди вернулись после шторма целыми и невредимыми, и все видели в этом доказательство того, что он находится в связи с нечистой силой. Но так как на свете забывается все, то и об этом мало-помалу забыли. Тем временем Гаральд Кнут жил спокойно в своем доме, ухаживая за прекрасной, спасенной им женщиной и ее маленьким ребенком. Только через несколько недель для матери, лежавшей в сильной горячке, миновала опасность. Во время болезни ее преследовали всевозможные видения, и в бреду она говорила о таких вещах, которые заставляли Гаральда Кнута серьезно задуматься. Особенно в ту ночь, когда наступил кризис, больную трудно было удержать в постели. Ей все казалось, что ее преследуют какие-то две женщины, чтобы отнять ее ребенка.
   -- Оставь моего ребенка, -- кричала больная, -- он не твой! В его жилах течет кровь графа Шенейх... Не хочешь ли ты уничтожить кровь от крови его и плоть от плоти, гордая женщина? -- и она снова зарывалась в подушки и бормотала глухим, разбитым голосом: -- Не убивай меня, Лейхтвейс, я тебе ничего дурного не сделала, не трогай ребенка, пощади маленькое создание, дай нам свободу... Как ты смеешь поднимать руку на моего ребенка, низкий раб, презренный негодяй, ты, который за деньги продал свое имя, чтобы связать с собой нелюбимую женщину, которая, как ты знал, принадлежала другому? Ах, я буду любить этого другого до последнего моего вздоха, тебя же я ненавижу, и знать не хочу слугу Лейхтвейса. Помогите! Помогите, у меня больше нет имени, и никто не вырвет у меня тайну моего рождения!
   Гаральд Кнут не знал, что ему предпринять. Кто этот Лейхтвейс и почему она утверждала, что в жилах ее ребенка течет графская кровь?
   -- Но что с вами? -- вдруг оборвала белокурая Ольга свой рассказ посмотрев с удивлением на мнимого странствующего торговца. -- Вас взволновал мой рассказ?
   Действительно, Аделина Барберини почувствовала странное волнение с той минуты, как молодая девушка произнесла имя Лейхтвейса.
   -- Так ли я понял вас? -- спросила она. -- Женщина, которую Гаральд Кнут вытащил из моря, говорила, что слуга по имени Лейхтвейс был ее мужем?
   -- Совершенно верно, -- ответила Ольга, -- в этом отношении не может быть никакой ошибки.
   -- Меня удивило странное имя -- Лейхтвейс. Продолжайте и не обращайте на меня внимания: во время грозы я всегда немножко нервничаю.
   -- Когда первое горе вдов и сирот успокоилось, -- продолжала Ольга свой рассказ, -- личность Гаральда Кнута снова сделалась центром интереса жителей острова. Хотя он сам по-прежнему жил замкнуто в своем доме, в котором теперь уже не был так одинок, но все-таки деревенские сплетники занимались им. Мало-помалу начали возникать против него недоброжелательство и скрытая злоба, которая уже давно дремала в душе боркумцев и теперь нашла богатую пищу в случившемся с ним. Кто эта женщина и ребенок, привезенные Гаральдом Кнутом с моря? Так как он сам был не расположен что-либо рассказывать, то этим занялось злословие и суеверие людей, сочинявших про него всевозможные небылицы.
   Когда после тяжелой болезни Бледная женщина, как стали звать ее, первый раз вышла с ребенком в сад, находящийся позади дома Кнута, и села в беседке, из которой могла видеть прохожих, все единодушно согласились, что эта женщина -- существо не из крови и плоти, как другие, но что она послана Кнуту дьяволом. Кнут сам так часто говорил, что вырвет у моря его лучшее сокровище, что теперь для всех стало ясно, что Сатана, с которым он был в дружбе, послал Гаральду из морских волн эту русалку, чтоб окончательно овладеть его душой. Только слепой мог не видеть, что рыбак безумно влюбился в нее. Он следовал за ней, как тень, окружал ее самыми нежными и предупредительными заботами. Он выписал из Бремена всевозможные питательные и укрепляющие средства и складной садовый стул, на котором она обыкновенно сидела в его саду, под сенью деревьев.
   Чтобы дать ребенку лучшее молоко, он купил самую дорогую корову и смотрел на нее, как на святыню. Для Бледной женщины он также выписал из Бремена множество нарядов, да таких, о которых боркумские рыбаки и мечтать не смели. Словом, Гаральд Кнут, который до сих пор сторонился людей, который обходил каждую девушку, теперь вел себя как настоящий влюбленный. Да, она была посланницей ада, эта Бледная женщина, и Кнут знал ее не со вчерашнего дня. Она уже давно в тихие, лунные ночи, когда Гаральд дремал в Друидовой пещере, выходила из волн, обвивала его своими белыми руками и предавалась с ним греховной любви, последствием чего явился ребенок. Так как Кнут умолял Сатану навсегда оставить ему чудную женщину, обещая за это никогда не входить в церковь и жить так, чтобы его душа не могла ускользнуть от дьявола, то последний и исполнил его просьбу. Бледная женщина приняла человеческий образ и вместе с ребенком поселилась у Гаральда.
   Подобные вздорные сказки распространялись по всему острову, и хотя старый пастор искренне боролся против этих суеверий, стараясь доказать, что Бледная женщина и ее ребенок -- такие же Божии созданья, как и все остальные, -- никто ему не верил. Боркумцы были убеждены, что Гаральд Кнут -- слуга Сатаны, а спасенная им женщина -- русалка, появившаяся со дна морского и превратившаяся в женщину. Мало-помалу удалось узнать, что Бледную женщину звали Лукрецией, именем, которого жители Боркума никогда не слыхали, почему и решили, что оно вымышленное. Ведь ни одна христианская душа не носила подобного.
   Снова пастор разъяснял им, что имя это было известно еще во времена седой древности у римлян и с тех пор сохранилось в некоторых семействах, и снова никто не хотел ему верить. Имя ребенка, которого Бледная женщина почти постоянно держала на руках, прижимала к груди, ласкала и целовала, когда сидела в беседке, звучало более знакомо: Генрих Антон. Но рыбачки сомневались, чтоб он когда-либо получил земное крещение, и ни в чем не виновному ребенку, мирно дремавшему у материнской груди, не сознававшему еще человеческой ненависти, они не давали покоя, утверждая, что он носит на себе явные признаки адского происхождения; будто бы он косолап, как все черти, и имеет хвост, что на его пальцах, вместо розовых ногтей, торчат когти, а надо лбом растут два бугорка, которые впоследствии, несомненно, превратятся в рожки. Это были бессмысленные и опасные сказки, угрожавшие и матери и ребенку.
   Настала зима. Когда первый снег покрыл остров белым, как саван, ковром, жители Боркума сделались свидетелями большого чуда, или, по крайней мере, большой неожиданности. В один прекрасный день Гаральд Кнут в праздничной одежде подошел к дому пастора и слегка дрожащими руками постучал в дверь. Жена пастора, открыв ее и увидев перед собой пользовавшегося дурной славой Гаральда, немного испугалась, но желая показать, что она -- жена пастора -- не разделяет суеверий необразованных рыбаков, впустила его. Тем не менее ей стало немного жутко, когда она узнала, что Гаральд хочет переговорить с ее мужем по важному делу.
   -- Какое бы это могло быть дело? -- спрашивала; себя взволнованная пасторша. -- Не хочет ли Кнут нарушить покой пастора, чтобы поднять его на смех?
   Ах, было время, когда старый пастор возлагал большие надежды на Гаральда Кнута; когда тот, еще мальчиком, ходил к нему, готовясь к конфирмации, тогда Гаральд Кнут отвечал лучше всех и приобрел любовь своего учителя. Даже и позднее, во время его юности, между ним и пастором продолжалась сердечная дружба, пока Гаральд не стал все более и более удаляться от старика и делаться нелюдимым.
   -- Всему причиной дурные книги, которые он добывает в Бремене, -- жаловался пастор, -- они погубили его. Всемогущий Боже, обрати заблудшего на путь истины.
   -- Не могу ли я поговорить с господином пастором? -- мягко спросил Гаральд Кнут. -- Я пришел... к нему... с просьбой.
   -- Просьба?
   Ах, с каким трудом проговорил это слово гордый человек, как томительно тяжко было его губам сказать его, какую борьбу должен был вынести он прежде, чем решиться на посещение пасторского дома!
   -- Войдите, пожалуйста, -- пригласила его пасторша.
   Она прошла в коридор, пол которого был так чист и опрятен, что на нем можно было бы даже обедать. Открыв дверь кабинета, она вошла и сказала:
   -- Мой друг, у нас редкий и неожиданный гость. Гаральд Кнут желает поговорить с тобой, у него есть к тебе просьба.
   Седой пастор отложил в сторону Библию, которую читал. Несколько удивленный, он встал и, медленно подойдя к Гаральду, радушно и с достоинством протянул ему руку.
   -- Приветствую тебя, мой друг.
   Гаральда передернуло. Его красивая мужественная голова с темной, небольшой бородкой опустилась на грудь.
   -- Я не друг вам, господин пастор, вы не должны называть меня так -- я... я... я не заслужил этого от вас.
   -- Каждый человек, -- ласково возразил добрый пастор, -- который находит дорогу к церкви, -- мой друг, все равно, когда и при каких обстоятельствах он ни пришел бы.
   Некоторое время Гаральд молчал, в смущении вертя шапку в руках, казалось, он не знал, как приступить к тому, что у него лежало на сердце. Два глубоких вздоха буквально потрясли его мощную, широкую грудь. Наконец он решился.
   -- Господин пастор, я хочу, чтобы вы меня обвенчали.
   -- Обвенчал?! -- воскликнул старик, на этот раз совершенно пораженный. -- Ты, Гаральд Кнут, хочешь жениться? Но ведь ты всегда был против этого?
   -- Да, господин пастор, -- ответил Гаральд, но уже далеко не с прежней уверенностью, -- я хочу жениться на женщине, которую люблю. Мне, конечно, нечего говорить вам, -- продолжал он, -- что это -- Бледная женщина, которую я спас с ребенком в злосчастную ночь последнего страшного шторма, когда она едва не утонула в Друидовой пещере. Я ухаживал за ней во время ее болезни, господин пастор, и полюбил с первой минуты. Если вы соедините нас, то, в конце концов, я стану совсем другим человеком, чем был до сих пор.
   Пастор откинулся на спинку кресла; он немного побледнел и на мгновенье закрыл глаза рукой, как делал всегда, когда хотел о чем-нибудь подумать.
   -- Почему ты не поедешь в Бремен, Гаральд Кнут? -- спросил он после долгого молчания. -- Может быть, там вас обвенчают, не заставляя тебя переступать порога церкви? Ты всегда был вольнодумцем и больше поклонялся дьяволу, чем Богу. Ты не должен обижаться на меня, но я несколько смущен твоим желанием.
   -- Чистосердечно скажу вам, господин пастор, -- ответил рыбак, -- если бы дело зависело только от меня, то я, конечно, не доставил бы своим землякам такого любопытного зрелища, а поехал бы в Бремен или даже в Голландию, где за пару талеров люди делаются мужем и женой, -- но она этого не хочет.
   -- Она? О ком ты говоришь?
   -- Но о ком же, как не о Лукреции? Она добрая христианка и приняла мое предложение с тем, что мы обвенчаемся в храме, который должен быть моим храмом и непременно здесь, в присутствии тех, которые так много болтали всякого вздора о нас. Для вас, господин пастор, конечно, не тайна, что глупые люди говорили, будто Лукреция вовсе не Божье создание и до того, как попасть в мой дом, была русалкой и тому подобные глупости.
   -- Знаю, знаю, -- ответил пастор, -- я тщетно старался рассеять это безумное суеверие, однако на них не следует так обижаться: кто воспитан на море, тот всегда склонен приписывать все морю, и если посторонний человек появляется на острове неизвестно откуда, то естественно, они предполагают, что его выкинуло море, в таинственной глубине которого он до тех пор жил. Но, мой друг, что касается вашего бракосочетания, то об этом еще нужно подумать; соединить тебя с этой чужой женщиной не так-то просто, как тебе кажется. Вероятно, бумаги ее едва ли в порядке, и едва ли она может представить документы о своем рождении и крещении.
   -- Это можно рассказать в нескольких словах, -- сказал Гаральд. -- Лукреция была прислугой в одном графском доме, далеко в глубине Германии. Молодой граф, единственный потомок графской фамилии, полюбил ее всем сердцем, и она отвечала ему тем же. В результате этого родился ребенок, плод любви, хотя и запретной; это прелестный ребенок, и я полюбил его всей душой. Едва мать графа узнала об этом, как решила немедленно же удалить девушку из дома. Она выбрала работника, служившего в ее поместье, грубого, злого человека, дала ему денег и просила уехать с Лукрецией в Америку и там обвенчаться. Этого человека звали Лейхтвейсом...
   Гаральд сделал маленькую паузу, хорошо сознавая, что в эту минуту он говорит неправду или, по крайней мере, скрывает одно очень важное обстоятельство. Лукреция ему призналась, что она обвенчана с Лейхтвейсом, но Гаральд уверил ее, что парусное судно, на котором она с мужем отправлялась в Америку, на его глазах во время шторма потонуло в окрестностях Боркума и никто из пассажиров и команды не спасся. Он также умолчал о том, что сведения о Лейхтвейсе еще могут появиться. Помолчав несколько мгновений, Гаральд Кнут продолжал:
   -- Лукреция с мужем и ребенком плыли на парусном американском судне, и когда оно достигло берегов Боркума, то попало в водоворот, где и погибло. Я собственными глазами видел, как оно погрузилось в воду. Негодяй, взявший на себя обязательства увезти несчастную Лукрецию в Америку, покоится теперь на дне морском.
   -- Странно, -- прервал рассказ Кнута пастор, -- ты говоришь, что судно затонуло близ Боркума, а между тем никаких остатков его не было выброшено на берег, как это обыкновенно случается.
   -- Шторм был слишком сильный, -- ответил Гаральд, -- и ветер дул в противоположную сторону; не следует забывать и того, что судно не разбилось о подводные камни, а, наполнившись водой, моментально погрузилось в глубину. Вот и вся история Бледной женщины, живущей в моем доме. А теперь, господин пастор, постарайтесь забыть о том, что когда-то произошло между нами.
   Пастор встал и, положив обе руки на плечи рыбака, долго и пристально смотрел на него.
   -- Вот видишь, Гаральд Кнут, Бог есть, и я выиграл пари, которое ты когда-то держал со мною. Ты возвратился из поездки хотя и побежденным, но внутренне исправленным. Бог вернул тебя в свое лоно и без моей помощи, когда я и не подозревал этого. Он послал тебе женщину и ребенка, чтоб посредством их вернуть тебя церкви, и потому, мне кажется, я должен исполнить твое желание, так как, по-видимому, нет препятствий к вашему бракосочетанию. В будущее воскресенье я соединю вас в нашей маленькой церкви. Тебе остается только внести в церковную кассу деньги, которые полагаются за венчание.
   -- Вот они, господин пастор, -- проговорил Гаральд Кнут и, вынув кошелек, торопливо уплатил требуемую сумму.
   Протянув священнику руку, Гаральд быстро удалился из его дома, торопясь сообщить Лукреции, что их свадьба состоится в будущее воскресенье, а пастор, подойдя к окну своего кабинета, задумчиво смотрел ему вслед.
   -- Господь снова проявил свое могущество, -- прошептал он. -- Я не мог отказать Кнуту. Если Бледная женщина, живущая в его доме, потребовала, чтобы венчание совершилось в храме Божием, то сам Бог послал ее вернуть Гаральда на путь истины.
   Когда на другой день жители Боркума прочли у церковной двери объявление о том, что Гаральд Кнут задумал жениться на Бледной женщине и что венчание будет совершено пастором в их маленькой церкви в будущее воскресенье, по всей деревне поднялось волнение, перешедшее почти в бунт. Боркумцы, собравшиеся в трактире, перешептывались между собой, рассказывая друг другу о событии, как о чем-то, во что невозможно поверить, и в конце концов решили послать пастору депутацию с требованием, чтоб он отказался от этого венчания.
   Трое старейших из всего общества направились к дому пастора, сопровождаемые целой толпой. Как только они вошли, пастор сразу понял, в чем дело, и дал себе слово не выказывать слабости, решив воспользоваться этим случаем, чтобы нанести чувствительный удар по суеверию, против которого он так долго и бесплодно боролся.
   -- Извините, господин пастор, -- начал самый старый из рыбаков, -- мы взяли на себя смелость непрошено явиться в ваш дом, но мы посланы земляками сказать вам, что все жители острова единогласно восстают против того, чтобы вы венчали Гаральда Кнута и Бледную женщину в нашей церкви. Господин пастор знает, как мы его любим и уважаем, что мы всегда были ему послушны и верили каждому его слову, но сегодня не можем надивиться, что господин пастор берется за такое неблагочестивое дело.
   Если даже оставить в стороне, что Гаральд Кнут шесть лет не был в церкви, что он водился с нечистой силой в Друидовой пещере, все-таки до сих пор он был честным человеком и служащие у него не могут на него пожаловаться; но с Бледной женщиной... тут, господин пастор, у него дело нечисто. Она родилась не от матери, как мы, и не получила святого крещения: она адского происхождения, господин пастор, и дьявол послал ее Гаральду Кнуту со дна морского, чтобы надежнее связать его и забрать себе его бедную душу. Желание всего общества, чтобы вы, господин пастор, не венчали их... Мы все пойдем к Гаральду Кнуту и скажем: если он не расстанется со своей русалкой и сегодня же не удалит ее с острова, то пусть и сам не остается между нами; мы не потерпим среди нас духов и привидений. Мы и так уже довольно наказаны: наши товарищи не вернулись после первого выезда в нынешнем году. Если Гаральд Кнут обвенчается в нашей церкви с Бледной женщиной, то наступит конец благополучию нашего острова. -- В толпе, слушавшей через открытое окно своего посланца, послышался одобрительный шепот. Затем опять все стихло. Старый пастор поднял руку, дав этим знак, что хочет говорить.
   -- Я вас не перебивал, жители Боркума, -- сказал он спокойно, -- так как раньше хотел узнать, что вы скажете мне, и судить по этому, как глубоко суеверие проникло в ваши души. Так вот плоды моей сорокалетней деятельности в этом приходе! Плоды от семян, которые я сеял здесь своими усталыми руками? Так вы ставите свои дурацкие сплетни и сказки, выдуманные парой ленивых баб, выше религии, выше христианской веры?!. Гаральда Кнута вы знаете хорошо; он вырос в вашей среде, он сын нашего острова, и если в последние годы стал сомневаться в истинном Боге, то теперь он вернулся к нам верующим, и это событие вы должны встретить с радостью. Кто же помог ему в этом? Женщина. Она открыла ему глаза, объяснив, что только истинный христианин может быть вполне счастлив. Это сделала Бледная женщина, которую вы браните и утверждаете, что она исчадие ада. Разве вы не видели, как она прижимает к груди невинное дитя и питает его своим молоком? Слыхано ли, чтобы русалка кормила ребенка собственным молоком? Дитя -- есть милость Господня. Теперь же объявляю, что в воскресенье обвенчаю Гаральда Кнута и Лукрецию в нашей церкви; никто из нас не имеет права препятствовать свадьбе. Берегитесь Гаральда Кнута, очень возможно, что он одолеет вас. Теперь ступайте по домам, и пусть каждый заботится, чтоб самому не нарушить заповедей Господних, потому что многие из вас нуждаются в такой Бледной женщине, которая вернула бы их на путь истины и правды.
   Пастор сделал энергичный жест, который депутаты хорошо поняли. Они пробормотали какое-то извинение и удалились. Разошлась с ними и толпа. Казалось, что пастор своим мужеством и решительностью победил глупое суеверие этих людей и их злоба против Гаральда и его нареченной несколько смягчилась.
   В следующее воскресенье в маленькой церкви состоялось их венчание.
   Гаральд выписал для своей невесты великолепный наряд; он хотел, чтобы в этот день она была окружена всем блеском богатства, которым он располагал. Но Лукреция не захотела нарядиться в дорогие наряды. Она оделась так, как одевались все девушки Боркума, идя под венец; с молитвенником в руках шла она в церковь, с опущенными глазами, рядом с человеком, доверившим ей свою судьбу. Лукреция долго колебалась, прежде чем приняла предложение рыбака; Гаральд откровенно сознался, что не ждет от нее такой любви, какую молодая девушка приносит избраннику своего сердца; вообще он не может ожидать от нее пламенности и беззаветности, потому что ее сердце, как она сама призналась ему, осталось там, в графском замке, где она родила ребенка.
   -- Я любила молодого графа Шенейха, -- говорила она рыбаку еще задолго до свадьбы с ним, -- как только человек может любить один раз в жизни. Тем не менее я стану твоей женой, убедившись, какой ты хороший человек. А я обязана заботиться о моем ребенке. Поклянись, Гаральд, что ты будешь добрым отцом моему бедному ребенку даже тогда, когда меня не будет на свете.
   -- Клянусь! -- ответил Гаральд Кнут без малейшего колебания, и, когда он пожал своей жесткой мозолистой рукой ее нежную ручку, она поняла, почувствовала, что клятва этого человека тверда, как скала.
   Старый пастор, вообразивший, что остался победителем в борьбе с суеверием жителей, в следующее же воскресенье понял свое заблуждение. Церковь была пуста: ни одна душа не явилась к венчанию, прихожане будто хотели своим отсутствием дать пастору немое доказательство несогласия с его образом действий. Все же они не могли устоять, чтобы не выйти на порог своих дверей в то время, когда Гаральд Кнут шел мимо их домов со своей невестой. Любопытные, недоброжелательные и почти злобные взгляды сопровождали жениха и невесту на всем пути их следования. Никогда Лукреция не была так хороша, как в эту минуту: в скромном наряде, с легким румянцем, выступившем на ее бледном лице в ожидании торжественного акта бракосочетания. Стиснув зубы, выслушивал Гаральд злобные слова, раздававшиеся за его спиной; он с трудом сдерживал себя при выражениях "чертовка", "сирена", "ведьма", "греховное дитя" и других эпитетов, звеневших в его ушах, но крепился, владел своей кипучей натурой, не желая поддаваться гневу и согрешить в этот день. Пастор в трогательных выражениях поздравил новобрачных. Он говорил о том, чем было полно его сердце; учил молодых, что высшая обязанность человека прощать обиды и подставлять правую щеку, получив удар по левой.
   -- Кто подвергался большим обидам и презрению, нежели наш Спаситель? А между тем он не гневался на своих врагов; всегда на его устах были слова любви и прощения -- так же и вы, вступая в брак, должны задаться целью превратить ненависть в любовь, и, поверьте, это принесет вам много хорошего.
   Венчание окончилось после полудня. Так как время было осеннее, то вскоре наступила глубокая темнота. В трактире царило особенное оживление, и хозяин его никогда не торговал так хорошо, как в это воскресенье. Не только мужчины Боркума, но -- чего никогда прежде не случалось -- и женщины появились в корчме; снова и снова наполнялись пустые стаканы, и скоро лица у всех раскраснелись, а глаза неестественно заблестели. Главной темой разговоров всего общества был Гаральд Кнут и его жена. Все горячее становились речи, подливавшие масла в огонь, подстрекая честных и добродушных островитян на скверное и противозаконное дело.
   -- Мы не должны терпеть на нашем острове чертовых дел! -- кричал длинный рыжеволосый парень, принадлежавший к врагам Гаральда Кнута с тех пор, как тот однажды за его бесстыдство наградил его крепким кулаком. -- Пусть священник думает, что хочет, -- мы лучше знаем: Бледная женщина появилась из Друидовой пещеры, а кто является оттуда, тот слуга дьявола.
   -- Дырявый прав, -- вскричали женщины (рыжеволосого парня прозвали Дырявым, потому что его сети отличались самым большим количеством крупных дыр; он был так ленив, что никак не мог найти время починить их).
   -- Конечно, прав, когда говорит, что из Друидовой пещеры не может выйти ничего, кроме нечисти.
   -- Мы не должны были допускать этого, -- закричал другой молодец, -- мы не подчиненные Гаральда Кнута, мы должны заставить его оттолкнуть русалку, хотя он и венчался с ней сегодня в нашей церкви!
   -- Мне этот Кнут уже давно стоит поперек горла! -- орал Дырявый среди оглушительного шума, царившего в корчме. -- Откуда у него такое богатство? Откуда у него столько денег? Почему мы не так богаты, как он? Потому что мы не продавали своей души черту, вот в чем разница.
   -- Верно, верно -- Дырявый прав!
   -- И почему, -- орал рыжий во все горло, зная, что теперь он выкинет свой главный козырь, -- почему, спрашиваю я, Гаральд Кнут и его люди вернулись из последнего шторма целыми и невредимыми, тогда как остальные погибли? Чисто ли тут было дело, как думаете вы? Не есть ли это для нас явное доказательство, что Кнут вошел в долю с нечистым, чтоб он всегда стоял за него?
   После этих слов поднялся ужасный крик и гам; казалось, этими благоразумными и добродушными людьми овладело бешенство.
   -- Я должен еще сказать вам, -- кричал Дырявый, сильно стукнув по столу кулаком, так что все стаканы запрыгали, -- что и самого шторма в последний выезд не случилось бы, если б не заклинание Гаральда Кнута, который просил дьявола утопить остальных и дать ему возможность одному вернуться на берег; таким образом, он сбросил со своей шеи двадцать шесть рыбаков, которые могли лишить его невод лучшей и богатейшей добычи. Вы заметили, как нынешним летом рыба просто лезла в его сети? Только и видишь, как он их закидывает и вытягивает, и всегда неводы его полны до того, что готовы лопнуть. Он в нынешнем году опять зашиб хорошую деньгу и наполнил свои шкафы и комоды, а вы, бедные женщины, оплакивающие своих мужей, будете целую вечность жалобиться и горевать, вы будете беспомощны и беззащитны, в то время как негодяй будет утопать в роскоши и наслаждаться семейной жизнью.
   -- Разорвите его на куски с его возлюбленной! -- ревели женщины. -- Идемте вперед, если вы сами не негодяи... К Гаральду Кнуту, вперед! К каменному дому, мы его разрушим дотла, камня на камне не оставим.
   -- Мы ему запустим красного петуха под крышу, -- орал Дырявый, -- огонь живо очистит его!
   -- Ради Бога, что вы затеваете? -- кричали более благоразумные старые рыбаки, пытаясь удержать бросившихся к дверям. -- Неужели вы хотите сделаться поджигателями и убийцами?
   -- Мы хотим выгнать дьявола из Боркума, чтоб он никогда больше не вернулся... -- Благоразумные должны были уступить силе, и толпа в двести человек ринулась к дому Гаральда Кнута.
   Вернувшись из церкви, Гаральд и его возлюбленная подошли к кроватке ребенка, и тут рыбак, пожимая руку молодой женщины, снова повторил свою клятву. Затем они поужинали, поболтали и улеглись. Теперь они покоились в широких, старомодных кроватях, в которых спали еще родители Кнута. Понемногу они стали засыпать, и глубокая тишина воцарилась в доме.
  

Глава 78. ЛЕЙХТВЕЙС-БАТРАК

   Внезапно Гаральд проснулся. Он сел на постель и прислушался, боясь разбудить и испугать жену. Ему послышалось, как будто целое море голосов приближалось к дому, между ними он узнал голоса некоторых рыбаков. Гаральд встал, быстро оделся и подошел к окну. Открыв немного ставни и взглянув на большую площадь, простирающуюся перед его домом, он увидел при лунном свете множество людей, шедших воинственной, волнующейся толпой. Теперь он не сомневался: он знал хорошо своих односельчан и знал, чего мог ожидать от них.
   Он не был бы Гаральдом Кнутом, если бы вздумал в эту минуту вернуться к постели. Он знал, что ему грозит опасность и даже очень серьезная. Но он сознавал, что теперь дело касалось не только его одного, и его мысли остановились на беззаботно спавшей женщине и невинном ребенке, которых он несколько часов назад клялся защищать в опасности и отстаивать в нужде. И вот теперь нужно было ждать несчастья; сначала он хотел предупредить Лукрецию о том, что творится.
   -- Проснись, -- прошептал он, нагнувшись к молодой женщине, положив спокойно руку на ее полуобнаженное плечо, -- проснись, Лукреция, мне недолго дали пользоваться счастьем; люди стараются как можно скорее пробудить меня от сладкого сна, они хотят добраться до Гаральда Кнута, которого знали до сих пор, но не того, каким он сделался близ тебя.
   Лукреция вскочила, протирая слипшиеся от сна глаза; в первую минуту она не могла отдать себе отчета, где она находится, и только наполовину расслышала слова Гаральда.
   -- Но эти мерзавцы ошибаются, -- воскликнул Кнут, скрежеща зубами, -- они могут встретить во мне скалу, о которую разобьется их намерение! Одевайся скорее, Лукреция, встань рядом со мной, чтобы показать им, что мы соединены и что разлучить нас может только Бог.
   В несколько минут Лукреция была готова. Дрожащими руками она надела юбку и сунула ноги в стоявшие у ее постели теплые башмаки.
   Толпа между тем приближалась. В наружную дверь давно уже гремели удары, и сотни голосов ревели:
   -- Гаральд Кнут!.. Гаральд Кнут!.. Покажись нам, если ты не негодяй!
   В эту самую минуту хозяин каменного дома отворил ставни и быстро распахнул окно. Поспешно достав из соседней комнаты ружье, стоял он перед окном, освещенный лучами месяца.
   -- Я здесь, -- закричал он бушующей толпе, -- и что я не негодяй, это знает всякий; почти каждый из вас видел меня во время штормов, и когда вы, рыбаки Боркума, дрожали, я стоял твердо на своем судне и только смеялся. Поверьте, шторм гораздо сильнее вас, и как смеюсь страху перед штормом, я смеюсь вам в глаза... да, смеюсь... смеюсь...
   -- Ты скоро перестанешь смеяться, -- фыркнул Дырявый, показавший Кнуту сжатые кулаки. -- Наступил час расчета.
   -- Чего вы хотите от меня? -- спросил Кнут твердым голосом, не обращая внимания на речи Дырявого, которого он ненавидел всей душой.
   -- Чего мы хотим? -- заговорил Дырявый. -- Братцы, поручите мне говорить с ним за вас.
   -- Да, да, пусть он говорит, пусть передаст Кнуту, что мы требуем справедливости.
   -- Ну так слушай меня, Гаральд Кнут, -- снова заговорил рыжий, вскочив на возвышение. -- Слушай и запоминай каждое мое слово. Мы были благочестивыми и богобоязненными, и долгие годы счастье не покидало нас. Правда, у нас не было многого, но все-таки мы имели свой кусок хлеба, и когда отправлялись на рыбную ловлю, то возвращались с богатой добычей. Но за последние два года все изменилось; неудачи преследуют нас.
   -- Так идите и молитесь, -- прервал его Кнут грубым голосом, -- может быть, Господь смилуется над вами и снова пошлет вам счастье.
   -- Нет, -- закричал Дырявый, взбешенный насмешкой, -- ты виноват, тебя должны мы благодарить за то, что часто привозим свои сети пустыми! Ты знаешь, что после последнего шторма не вернулись до двадцати лучших рыбаков. Чем объяснишь ты, мой добрый Гаральд Кнут, что только одни твои лодки с их экипажами вернулись на берег после этой бури?
   -- Я это объясню в нескольких словах, -- ответил Кнут, -- я часто обращал ваше внимание на то, что вы строите лодки по старой системе. Я же строил свои судна более правильно, чтоб они могли выдерживать ветер и непогоду и не перевертывались бы так легко, как ваши. Но вы не хотели следовать моему примеру, воображая, что вам не нужно знать больше того, что вы наследовали от своих отцов и праотцов. И вот последствия.
   -- И ты думаешь, что мы этому поверим? -- закричал Дырявый. -- Ха, ха, ха! А я тебе отвечу, что с тех пор, как ты отдался черту, на нашем острове все идет шиворот-навыворот, а с тех пор, как ты привел в свой дом Бледную женщину и ее сынишку, мы не имеем ни одного веселого часа. И вот к какому мы пришли заключению: сегодня же ты должен увезти из Боркума Бледную женщину с ее ребенком. Посади их в одну из твоих лодок и увези в Бремен или куда хочешь, а еще лучше брось их в морскую пучину, из которой они к нам появились, или...
   Рыжий вдруг остановился; может быть, он заметил при лунном свете демонический блеск, сверкнувший в глазах Кнута и грозное выражение его лица.
   -- Или?.. -- спросил Кнут медленным и глухим голосом, в то же время судорожно сжимая руками ружье.
   -- Или мы сожжем твой дом и не оставим камня на камне в твоем хозяйстве! -- проревел негодяй, возбужденный большим количеством выпитого им вина. -- Мы не допустим дьявольщины в Боркуме, нам не нужна русалка с ее ребенком, неизвестно каким образом появившаяся на свет. Берегись, Гаральд Кнут, берегись!.. Мы запустим тебе красного петуха под крышу!
   Одно мгновение казалось, что широкоплечий, сильный человек, стоявший наверху у окна, хотел приложить ружье к плечу и ответить выстрелом на наглую угрозу, но сдержался, и голос его был почти спокоен, когда он ответил:
   -- Идите-ка домой, вы слишком много выпили в корчме. Когда завтра проснетесь, то поймете, что были очень близки к преступлению и что в настоящую минуту совершенно потеряли голову. Вы хотите стать поджигателями? Так вот в чем выражаются честность и прямодушие боркумских рыбаков, вот плоды многолетних трудов нашего уважаемого пастора. Идите, я не боюсь ваших угроз, и вы будете строго наказаны, когда я передам это дело в суд.
   Эти слова произвели некоторое впечатление на толпу, и более благоразумной части рыбаков удалось бы увести с собой более воинственных, и, таким образом, катастрофа была бы предотвращена, если бы Дырявый, ломаясь и кривляясь, как дикарь, своими речами снова не подстрекнул и не увлек толпу.
   -- Убери Бледную женщину из Боркума! -- закричал он. -- Докажи нам, что ты не находишься в дружбе с чертом, что не ему ты обязан своим богатством. Если же ты не увезешь ее с острова, мы сами позаботимся об этом -- я стащу ее в Друидову пещеру и брошу в воду, откуда она к нам явилась.
   -- Сюда, ко мне, Лукреция! -- крикнул Гаральд Кнут, и густая краска залила его лицо. -- Иди сюда ко мне, пусть они видят, как я поступаю с тобой.
   И когда Лукреция, исполняя приказание мужа, подошла к нему, он свободной рукой обнял ее и крепко прижал к груди.
   -- Мне она принадлежит, она моя жена, а, следовательно, ее ребенок -- мой ребенок, и если кто на острове отважится хоть взглядом оскорбить ее, тот раскается... Идите прочь, скоты в человеческом образе, которые настолько бессердечны, что гоните с острова из-за смешного, глупого суеверия женщину, не имеющую отечества. Вы недостойны завязать шнурка башмака моей жены; она святая, вы же дьяволы, а жены ваши -- ведьмы!..
   -- Вперед! -- крикнул Дырявый. -- Ломайте двери, а вы, женщины, тащите факелы, бросайте их на крышу, чтобы исчезло все чертово отродье. Мы устроим сегодня черту веселый праздник.
   -- Назад! -- загремел Кнут. -- Последний раз предупреждаю: кто дотронется до моего имущества, кто только шевельнет ручку моей двери, -- пусть считает себя мертвым. Это так же верно, как то, что я называюсь Гаральдом Кнутом. Вы знаете, что я всегда сдерживаю свои обещания и клятвы.
   Но толпа находилась всецело под влиянием рыжего злодея и, потеряв головы от действия винных паров, как разъяренная стая волков, кружилась и напирала на дом Кнута.
   В этот момент на месте происшествия показался едва одетый пастор.
   -- Именем Бога, -- кричал старик, волосы которого развевались по ветру, -- именем Создателя заклинаю вас, не доходите до крайности, удалитесь от этого дома, я ручаюсь, что люди, живущие в нем, не имеют ничего общего с нечистым духом; они истинные христиане, они настоящие дети неба и истинного Бога, такие же, как и вы!
   -- Не слушайте пастора! -- ревел Дырявый, потрясая над головой топором. -- Он сговорился с Гаральдом Кнутом, и тот его, конечно, наградит мешком, полным золота! Гаральду Кнуту это ничего не стоит: черт ему даст еще больше, если будет мало.
   -- Вперед! -- орала толпа. -- Штурмуйте дом, тащите Бледную женщину и ее ребенка, бросайте их в море. Прочь чертову шайку, тащите ее в Друидову пещеру.
   Напирающая толпа протолкнула Дырявого к самой двери. Может быть, он в это время хотел бы быть где-нибудь подальше, предоставив другим исполнение его сумасбродных угроз, так как по натуре был труслив и только умел говорить зажигательные речи, но боялся зажженного огня, однако у него не было иного выхода, и он волей-неволей должен был стать во главе безумцев.
   -- Ну, -- закричал Гаральд Кнут, прицеливаясь из ружья, -- если ты так хорошо знаешь, что я дружен с дьяволом, то снеси ему известие, что сегодня я в первый раз в жизни убил человека!
   Что-то щелкнуло, сверкнул огонек, и Дырявый упал на порог двери с разбитой головой.
   Наступила тяжелая, страшная тишина.
   Навзрыд плакавший пастор упал на колени, поднял дрожащие руки к небу, и на далекое расстояние отчетливо разнеслись его слова:
   -- Боже! Когда Ты будешь судить этот поступок, примени его к настоящим виновникам: ни к тому, кто его совершил, а к тем, кто его вызвал.
   Теперь толпа ожила и зашевелилась.
   -- Убийство! -- кричали сотни голосов. -- Теперь дьявол ясно заговорил в тебе... Ты пролил кровь, Гаральд Кнут. Первую кровь, которая за последние тридцать лет была преступно пролита в Боркуме... Ты погибнешь!
   Целый град камней полетел в окно, перед которым стоял Гаральд со своей женой, и только благодаря его ловкости и проворству ему удалось уберечь Лукрецию от них. Злоба на потерю одного из своих была достаточным поводом для толпы, чтоб броситься к двери и толчками ног, ударами топоров и железных дубин выбить ее.
   -- Они уже на лестнице, -- крикнул Гаральд Кнут, -- скорее бери ребенка из люльки! Мы должны мужественно умереть от этих безумцев, мы не можем ждать пощады и милосердия, да я и не приму их.
   Лестница затрещала под тяжелыми шагами толпы. Послышались громкие проклятия, стук и шум топоров и других орудий, которыми запаслись боркумцы для исполнения своего преступного замысла. Гаральд Кнут отвел в угол Лукрецию с ребенком, которого она дрожащими руками вынула из люльки и со слезами прижала к своей груди. Сам он встал перед ними с поднятым ружьем, решившись как можно дороже продать жизнь любимой женщины. Наружные двери были разбиты, и, перешагнув через их обломки, негодяи теперь подступили к двери спальни; вот уже показались их кровожадные, пьяные рожи. Эту сцену тускло озаряла маленькая лампа, висевшая на стене. Гаральд, прицелясь из ружья, крикнул:
   -- Кто перешагнет порог этой комнаты, того я застрелю! Берегитесь, если не хотите разделить участь Дырявого.
   -- Бледную женщину! -- ревели рыбаки и их жены. -- Дай нам Бледную женщину, мы хотим ее утопить, а тебя отправим в Бременский суд, где ты понесешь заслуженное наказание.
   -- Посмотрите, -- закричала отвратительная рябая женщина, -- как красиво и богато убрано теплое гнездышко! Можно подумать, что мы находимся в доме знатного господина. Теперь мы хорошо поцарапаем Бледную женщину, чтобы она унесла с собой воспоминания о Боркуме.
   Рябая женщина схватила с умывальника кувшин с водой и, прицелившись, швырнула его в голову Лукреции, стоявшей за Кнутом, защищенной его широкоплечей фигурой. Раздался болезненный стон. Гаральд оглянулся и увидел, как любимая женщина пошатнулась, и это лишило его последнего самообладания. Одним прыжком он очутился около рябой и с быстротой молнии прикладом ружья размозжил голову мегеры.
   -- Ты не стоишь порохового заряда! -- крикнул рыбак.
   Но в эту минуту он увидел себя окруженным массой мрачных лиц; бесчисленное количество рук потянулось к нему. Произошла короткая отчаянная борьба. Гаральд был обезоружен и его готовились разорвать на куски.
   -- Лукреция, -- закричал он разбитым голосом, -- когда-то я спас тебя, пусть теперь Господь защитит тебя и твоего бедного ребенка!
   -- Слушайте его, -- внезапно раздался голос пастора последовавшего за бунтовщиками, чтобы предупредить новое несчастье, -- слушайте, он призывает Бога к своей беде, он поручает их Богу, а не Сатане, с которым, как вы обвиняете его, он ведет дружбу. Прежде чем причините какой либо вред ему, его жене и ребенку, выслушайте меня. Сорок лет я был вам надежной помощью, сорок лет я проповедовал Евангелие, всю жизнь я пожертвовал для вас и во всякой вашей нужде, словом и делом помогал вам. Ваши печали были моими печалями, ваши страдания -- моими страданиями, ваша честь была моей честью. Но сегодня я отказываюсь от вас, потому что могу служить в церкви только христианам, а не тем, кто забыл Его. Пусть проклятие неба падет на остров, гонящий от себя служителя Господня в его старческие годы... Пусть море поднимется и своими волнами затопит этот нечестивый остров и погрузит его в морскую бездну, чтоб он исчез с лица земли. Пусть Боркум перестанет быть благословенным краем, каким был до сих пор.
   Толпа стояла потрясенная, пораженная, обескураженная. Пролитая кровь отрезвила бунтовщиков и привела их наполовину в сознание. Вследствие своего суеверия, они вообразили, что проклятие, произнесенное над островом пастором, осуществится и они не смогут противиться ему. Они оставили Гаральда Кнута и, не смея подойти к Бледной женщине и ее ребенку, боязливо направились к выходу. Пастор уже радовался в душе благополучному исходу дела. Гаральд надеялся, что супруга его спасена, как вдруг из-за толпы показалась неуклюжая мужская фигура с отвратительной головой на толстой, точно бычьей шее, оборванная, истасканная, покрасневшая и разгоряченная вином. Он прямо направился к Гаральду.
   -- Оставьте мне этого человека, -- кричал вошедший хриплым голосом, -- мне нужно с ним свести счеты! Он украл у меня жену и произнес ложную клятву в церкви. Я был прав, когда утверждал, что он продал свою душу дьяволу. И я могу это доказать.
   Робкий шепот пробежал по толпе; в то же время послышался полузаглушенный крик, и Гаральд увидел, как Лукреция, прижав дрожащими руками к груди ребенка, застонала и упала на колени.
   -- Это он, -- произнесла она, -- это тот, которого мне силой навязала графиня Шенейх. О, Гаральд, ты мне сказал неправду, уверяя, что море поглотило его, этот человек имеет право на меня -- ужасное право, этот батрак Лейхтвейс, и... и я... повенчана с ним.
   Наступила глубокая тишина, слышался только иронический смех батрака Лейхтвейса и тяжелое, как стон, дыхание Гаральда. Бледный как смерть, вытянув вперед дрожащие руки, подошел пастор к Гаральду Кнуту, стоявшему без всякого движения.
   -- Несчастный, несчастный! -- воскликнул седой служитель Божий. -- Что ты наделал? Ты совершил великий грех, ты меня заставил сделать то же. Ты уверял меня, что Лукреция свободна, и вот теперь перед тобой стоит человек, с которым она связана перед алтарем Божьим, она совершила неисправимое преступление двоебрачия, и ты был ее соучастником.
   -- Ну так что ж, -- прервал его Гаральд Кнут, -- да, я сделал это. Называй меня грешником, называй обманщиком, мне все равно. Я полюбил Лукрецию, я не мог жить без нее и так как предполагал, что этот человек, называющий себя ее мужем, никогда более не вернется, то и рассказал ей, что сам видел, как он утонул в море. Не ее осуждай, а меня -- меня одного, я один виновен. А что касается вас, Лейхтвейс, -- обратился он к батраку, неприязненно смотревшему на него пьяными глазами, -- вы не воображайте, что Лукреция когда-нибудь вернется к вам. Вы очень хорошо знаете, каким способом попала под вашу власть эта чудная, благородная женщина; не любовь соединила ее с вами, а преступное, ненавистное принуждение, перед которым она должна была преклониться.
   -- И все-таки она моя жена, -- проговорил батрак со злобой, -- и если я хочу теперь взять ее от вас -- это мое право, это подтвердит вам священник и все находящееся здесь общество.
   -- Да, это правда, -- пробормотала толпа, -- Бледная женщина принадлежит ему. И мы будем рады, если он увезет ее от нас вместе с ребенком.
   -- Лукреция и ее ребенок не выйдут из этого дома! -- закричал Гаральд Кнут, сжимая кулаки и выпрямляясь во весь рост. -- И горе тому, кто осмелится отнять ее у меня. Она моя собственность, я вытащил ее из воды, без меня она лежала бы теперь на дне моря, следовательно, она моя. Не станете же вы отрицать, жители Боркума, что мы смотрим на все, что море приносит нам, как на собственность, которая принадлежит тому, кто ее нашел. Не скрываете ли вы усердно и торопливо каждый тюк товара, выбрасываемый нам морем с потонувшего корабля? Ну так разве женщина с ребенком, которых я добыл с опасностью для жизни, не принадлежит мне? Не мои они?
   -- Ты это говоришь против собственных убеждений, -- перебил его седой священник, -- женщину и ребенка нельзя сравнивать с товаром. Этот последний остался без хозяина с той минуты, как волна выбросила его на наш берег, но женщина и дитя имеют своего господина, и вот он стоит перед тобой, Гаральд Кнут. Ты не можешь не возвратить ему его собственность, не заслужив названия вора и грабителя.
   -- Все-таки вы не станете отрицать, господин пастор, -- возразил Гаральд Кнут, -- что каждый человек имеет право: идти или оставаться, принадлежать тому или другому. Или Лукреция раба этого человека и должна следовать за ним, потому что он ее купил? Спросите ее, она может сказать, куда влечет ее сердце: желает ли она продолжать жить под моей кровлей или желает, чтобы этот батрак увез ее с нашего острова. Подойди ближе, Лукреция, встань между мной и этим человеком и скажи откровенно, не поддаваясь влиянию никаких принуждений, кому из нас двух ты хочешь принадлежать.
   Бледная женщина, во время всех этих переговоров стоявшая в углу и тихо плакавшая, держа в объятиях своего ребенка, шатаясь вошла в круг. Она была мертвенно бледна. В эту минуту боркумцы, может быть, были правы, что она походила на привидение. Только на ее лбу краснела ярким пятном рана от удара кувшином.
   -- Выскажись, Лукреция, -- тихо сказал взволнованный Гаральд голосом, в котором слышалась смиренная просьба, -- выскажись: за него или за меня? Ты принадлежишь ему, потому что с ним повенчана, но ты принадлежишь мне, потому что ты со мной стояла перед Божьим алтарем. Наши права над тобой одинаковы, ты одна можешь рассечь этот узел, так сделай же это одним словом, назови имя того, который должен впредь владеть тобой.
   -- О Боже, -- простонала несчастная, -- что мне делать? Кругом все покрыто мраком, и я не знаю, куда направить шаги в этих потемках. Тут стоит долг, который скалит на меня зубы, а тут, -- она обратилась к Гаральду Кнуту, -- человек, которому я так бесконечно обязана и к которому чувствую влечение, потому что познала его благородное сердце, тут один зовет меня, там -- другой, что мне делать, кого выбрать?
   -- Выбирай того, -- крикнул Гаральд Кнут, -- кого подскажет тебе твое сердце.
   Медленно сделала Лукреция несколько шагов по направлению к батраку Лейхтвейсу, который встретил ее легким, ироническим смехом, воображая, что дело его уже выиграно. Но когда Бледная женщина встала перед ним, когда взглянула в его коварные, злые глаза и когда на нее пахнуло алкоголем из его пьяного рта, она в ужасе отскочила и закричала сдавленным, полным отчаяния голосом:
   -- Нет, нет, тысячу раз нет... я не могу, хотя бы мне стоило жизни! Этот батрак согласился за деньги взять себе жену, которая, он знал это, ненавидит его и любит другого. Он мучил меня и угрожал моему ребенку; он хотел силою увезти меня в Америку... Я его хорошо узнала: у него низкая, рабская душа, преступные побуждения и инстинкты... Я не могу идти с этим человеком -- он страшит меня.
   Она бросилась назад к Гаральду, который с радостью обнял и крепко прижал ее к своей груди.
   -- Ну тогда, -- крикнул батрак Лейхтвейс хриплым голосом, -- пусть оружие решит, кому владеть ею. Не воображай, Гаральд Кнут, что я так глуп и легко откажусь от этой прекрасной женщины, которую счастливый случай дал мне в руки! О нет, я стою на своем праве, и если Лукреция не хочет идти за мной добровольно, я переверну небо и землю, но заставлю ее. От тебя же требую, -- если ты не подлец, -- чтоб ты вышел со мной на поединок. Я слышал, на этом острове существует обычай пускать в ход ножи, чтоб решить недоразумение между двумя мужчинами; готов ли ты, рыбак, сразиться со мной из-за этой женщины, или она не настолько тебе дорога, чтоб ты пожертвовал за нее своей жизнью?
   -- Она мне во сто раз дороже, -- крикнул Гаральд, -- и я сражусь с тобой. Если я паду, то, может быть, Господь сжалится над Лукрецией; если же мне удастся покончить с тобой, то несчастная навсегда избавится от тебя, чудовище.
   -- Новый грех, -- пролепетал пастор, -- новое преступление. Боже, какая ужасная ночь для нашего несчастного острова.
   Но народ встретил это решение спора одобрительными возгласами. В Боркуме, действительно, существовал обычай решать ножом спор между мужчинами; подобные поединки происходили в старые времена и уже очень давно не повторялись.
   -- Пойдем вниз! -- крикнул нетерпеливо батрак Лейхтвейс. -- Нам не нужно света и солнца, ночь так же годится, чтоб покончить с человеком, и повторяю, рыбак, не рассчитывай, что я пощажу тебя: я ударю туда, куда попаду.
   -- А я попаду туда, куда ударю, -- ответил Гаральд Кнут.
   Затем он обратился к Лукреции и нежно шепнул ей:
   -- Не бойся, дорогая, Бог за меня. Он не может желать, чтоб ты попала в руки этому низкому батраку. Я вернусь к тебе, и тогда наше счастье будет полно, никто уже не станет между нами.
   -- Не ходи... не ходи! -- рыдала Лукреция. -- Он убьет тебя...
   Но Гаральд Кнут уже вышел из комнаты, а за ним и остальные с шумом спускались с лестницы.
   Выйдя на площадь перед домом, боркумцы образовали на ней большой круг, среди которого стоял батрак Лейхтвейс, поджидая с коварным выражением лица Гаральда. Он вытащил из-за пояса широкий нож и крепко сжал его рукоятку. Гаральд в свою очередь вытащил свой. Нож всегда был с ним, служа ему для обрезания канатов на судне. Этот нож, хотя и не такой широкий, как у его противника, был хорошо отточен.
   На небе взошла полная луна, и ее лучи освещали двух бойцов, а кругом них страшную группу любопытных возбужденных людей. Наверху, у окна, стояла бледная как смерть Лукреция, а рядом с ней старый пастор, вполголоса говоривший слова утешения и надежды несчастной молодой женщине.
   -- Постой, -- крикнул батрак Лейхтвейс, скорчив свое неуклюжее тело для прыжка и подняв нож, -- этим клинком я порешил много мычащих телят, он будет довольно хорош и для того, чтобы пырнуть в живот жалкого рыбака.
   Гаральд ничего не ответил на эти наглые слова; он бросил на своего противника взгляд полный ненависти и, держа в правой руке нож, начал обходить его кругом, поджидая удобного момента, чтоб напасть на врага и покончить с ним. Но батрак вертелся и кружился с такой ловкостью и быстротой, какие нельзя было предположить в его неуклюжем теле, и был неуязвим. Так продолжалось минуты две -- зрители начали терять терпение.
   -- Валяй, Гаральд Кнут, -- крикнул кто-то из толпы, -- докажи теперь, что Бог не отвернулся от тебя и что ты не состоишь в дружбе с чертом. Если ты с ним покончишь, мы поверим, что ты благородный человек.
   Этот призыв возбудил рыбака; он прыгнул на своего противника, намереваясь нанести ему сильный удар в грудь. Но Лейхтвейс наклонился так, что нож перелетел через его голову. В то же время он вскочил, пытаясь всадить клинок в нижнюю часть живота Гаральда. Последний предвидел этот маневр и отскочил с быстротой молнии. Теперь страшная борьба началась снова. Батрак Лейхтвейс предоставил нападение противнику, а сам только оборонялся; он надеялся этим утомить Гаральда и затем быстрым, внезапным нападением захватить его врасплох и прикончить. И действительно, в ту минуту, когда Гаральд этого не ожидал, Лейхтвейс бросился на него, и на этот раз рыбак был на волос от смерти; если бы ему не удалось нанести головой в нижнюю часть живота противника страшного удара, от которого тот зашатался и упал навзничь, ему бы несдобровать.
   -- Браво! -- закричали присутствующие, рукоплеща.
   Многим хотелось, чтобы победителем остался Гаральд Кнут, потому что враг его все-таки был чужеземец, а Гаральд Кнут свой.
   Гаральду было легко воспользоваться мгновением, когда батрак упал, чтобы вонзить ему нож в грудь, но он отнесся с пренебрежением к такому способу борьбы, который считался нечестным. Поэтому он снова встал на свое место и спокойно ждал нового нападения. Противник не заставил себя долго ждать. С пеной у рта, взбешенный, что ему не удалось покончить с рыбаком при последнем столкновении, наскочил Лейхтвейс на Гаральда. Последний с быстротой молнии отскочил, намереваясь вонзить нож в бок противника; но в это самое мгновение Лукреция громко вскрикнула у окна, боясь опасности, в которой очутился Гаральд, и это погубило Гаральда. Он взглянул на любимую женщину и на одно мгновение упустил выгоду своего положения. Споткнувшись о древесный корень, он упал навзничь. Крик торжества вырвался у Лейхтвейса; в воздухе мелькнуло лезвие его ножа, и в следующую минуту он вонзился в грудь несчастного Гаральда Кнута. Кровь брызнула из смертельной раны фонтаном, и убийца был забрызган ею с головы до ног.
  

Глава 79. ПОТЕРЯННАЯ ЖИЗНЬ

   Раздался душераздирающий крик. Крик, не имевший в себе ничего человеческого, и присутствующим представилась картина, от которой кровь застыла в их жилах. Бледная женщина, смотревшая сверху на поединок, свесилась из окна, так что каждую минуту рисковала выпасть из него вместе с ребенком, которого держала на руках. Пытаясь стать на колени на подоконник, она, по-видимому, имела намерение покончить с собой, и только дрожащие руки старого пастора удержали ее.
   -- Я погибла! -- кричала Лукреция. -- Погибла! Отдана на произвол батрака, который отравляет мою жизнь. Мое бедное дитя! Ты вторично потеряло отца.
   Седому пастору удалось обхватить ее обеими руками и оттащить от опасного места у окна. Минуту спустя она вышла из двери. Переступив через тело Дырявого, который все еще лежал на пороге дома и своими потухшими глазами страшно глядел в ночное небо, она пошла дальше и, приблизившись к Гаральду Кнуту, упала около него на колени.
   -- Что же вы стоите ничего не делая? -- крикнула Лукреция сквозь слезы надорванным голосом. -- Позовите доктора. Сердца у вас нет, если вы оставляете его умирать без всякой помощи, не делая никакой попытки, чтобы спасти его!
   -- Доктор приезжает из Бремена в Боркум только по понедельникам и четвергам, -- ответил старый рыбак, рабочий Гаральда, единственный, стоявший у его тела, -- но, поверь мне, хозяйка, ему врач больше не нужен, ему нужнее священник.
   Пастор был уже тут, чтобы исполнить последнее, что мог сделать для Гаральда: благословить его на длинный темный путь, на который вступил этот в расцвете жизненных сил человек. Сильная потеря крови лишила Гаральда сознания на несколько минут. Но теперь он пришел в себя и медленно открыл глаза. Когда его взгляд упал на Лукрецию и ребенка, он принял выражение невыразимого страдания, и две крупные слезы скатились по его бледному, уже смертью подернутому лицу.
   -- Прощай, Лукреция! -- простонал он. -- Прощай навеки... Я не могу исполнить моей клятвы. Не могу быть отцом твоему ребенку. Я любил тебя всей душой. Ты должна была осветить мне одинокую жизнь, как звезда освещает темную ночь. Но Бог решил иначе...
   Вдруг ему пришла в голову мысль, которая так страстно и сильно овладела им, что дала ему силу приподняться.
   -- Святой отец! -- крикнул он глухим, разбитым голосом, -- и ты, Эриксон, -- он показал дрожащей рукой на рыбака, который поддерживал его, -- будьте моими свидетелями. Все мое добро и имущество... Лукреции... ребенку... им одним... все... ах, как темно в глазах... зажгите же свечи... что же, неужели солнце не встанет сегодня?.. я должен идти на море... гоните мою лодку, гоните! Ах, вот Друидова пещера!.. прочь отсюда!.. прочь!.. у меня нет ничего общего со злым духом... нет, я раб Божий, я христианин!..
   Гигантское тело рыбака вздрогнуло, еще раз приподнялся Гаральд Кнут и затем упал на землю: его потухшие глаза свидетельствовали, что огонь жизни никогда больше не загорится в них.
   -- Да, ты был христианин, -- произнес торжественно пастор, протягивая с благословением руки над телом Гаральда, -- и как христианин ты возвращаешься к Отцу и Сыну, которые откроют тебе свои объятия. Смотрите, боркумцы, глядите, кого вы своей слепой злобой и темным суеверием затравили насмерть. Он пал жертвой вашего невежества.
   В это время старый рыбак нагнулся к телу покойного и вынул у него из кармана что-то белое. Это был длинный лоскуток исписанной бумаги со штемпелем, какими бременские купцы обыкновенно отмечали свои деловые бумаги. Молча протянул Эриксон бумагу пастору. В эту минуту луна осветила так ярко всю эту сцену, что он мог при ее свете свободно прочесть написанное. В ту же минуту старик вздрогнул и крикнул дрожащим от волнения голосом:
   -- Увы! Что вы наделали, несчастные! Вы допустили, чтобы перед вашими глазами был убит ваш благодетель. Ведь это он пожертвовал пять тысяч талеров для раздачи вдовам и сиротам. Это был -- Гаральд Кнут.
   При этих словах в толпе пронеслось волнение, как ветер проносится над ивами на берегу моря, склоняя их над водой. Так же задрожали боркумцы при этом известии и медленно, движимые единодушным побуждением, пали на колени.
   -- Да, помолимся, -- сказал пастор, становясь на колени, -- помолимся за упокой души нашего благодетеля Гаральда Кнута. Не только это он даровал женам и детям несчастных рыбаков; без сомнения, это он же и в прежние годы, когда море подымало плотины и остров рисковал быть затоплен, доставил через бременских банкиров необходимые суммы для восстановления их. Он же доставил нам анонимным путем средства для реставрации нашей церкви и больницы, построенной большею частью на его деньги.
   Так спи же, Гаральд Кнут, спи сном вечности. Ты с высоко поднятой головой можешь предстать перед престолом Вечного Судьи.
   Затем пастор дрожащим от слез голосом прочел молитву, причем вся толпа приняла участие в этом, и когда сотни голосов произнесли "Аминь", глаза всех наполнились слезами и послышались глухие стоны и вздохи; так плачут дети, теряя отца.
   -- Ну, не довольно ли, однако, молиться? -- вдруг раздался суровый голос. -- Я думаю, что теперь время поговорить о практических вещах. Слушайте, чтобы сразу узнать, что теперь будет.
   Это говорил батрак Лейхтвейс. Все удивленно посмотрели на него. Чего еще хочет этот человек, после того, как в кровавом поединке одержал победу над своим противником? Почему он не уходит, что нужно ему еще на острове? Но батрак Лейхтвейс, с наглостью засунув руки в карманы, подошел к двери каменного дома и крикнул:
   -- Перед двумя достопочтенными свидетелями умерший завещал этой Бледной женщине свой дом, деньги, лодки, короче -- все свое состояние. Но она -- моя жена, и потому все, что здесь есть, принадлежит мне. Я сегодня же переезжаю и впредь живу на острове.
   -- Нет, этого не будет! -- вскричал старый Эриксон, и его слова были повторены всеми присутствующими. -- Наш остров не может служить вашим местопребыванием. Умерший ясно завещал все свое имущество Лукреции и ее ребенку, а не тебе -- его убийце.
   -- Ну, это мы еще посмотрим, -- презрительно усмехнулся Лейхтвейс, -- в Бремене существует суд, который присудит мне мою собственность.
   -- Так убирайся же в Бремен как можно скорее! -- раздался голос из толпы. -- Ни одной минуты лишней не смеешь ты оставаться на острове.
   Вся толпа бросилась на батрака и, несмотря на его сопротивление, поволокла к берегу. Там покачивалась лодка Лейхтвейса, в которой спали два гребца, приехавшие с ним. Их разбудили и приказали приготовиться к отъезду.
   -- Без жены я не тронусь с места! -- вскричал тогда жалкий Лейхтвейс. -- Или вы думаете, что имеете право удерживать мою законную жену и ребенка?
   Настало томительное молчание; глаза всех устремились на Лукрецию, которая стояла бледная и дрожащая, прижимая ребенка к груди.
   -- Мы не можем ее отпустить с этим мучителем! -- закричал Эриксон. -- Не правда ли, господин пастор, этого нельзя допустить; мы сами слышали из ее уст, что только следуя принуждению пошла она за этого человека.
   -- Совершенно верно и справедливо, -- ответил робко священник, -- но я боюсь, любезные прихожане, что, удерживая ее, мы поступим противозаконно. Ведь даже в Евангелии написано: жена да последует за своим мужем.
   -- Тогда я поступлю так, как сказано в Писании! -- воскликнула твердо и решительно Лукреция. -- Я знаю, что, следуя за ним, я иду на погибель, что с ним я буду влачить жизнь, полную отчаяния и нищеты, но, освободясь от меня, жители этого острова не подвергнутся судебному преследованию.
   И прежде чем Лукрецию успели удержать, она прыгнула в лодку, села на скамейку и покрыла свою голову и ребенка черным платком. Все стояли потрясенные, полные сострадания; час назад проклинали они эту Бледную женщину и преследовали, теперь же каждый чувствовал к ней глубочайшее сострадание и уважал ее решимость и отвагу.
   -- Вы еще обо мне услышите, жители Боркума, -- закричал Лейхтвейс, грозно размахивая кулаками. -- Дом мой, деньги мои! В Бременском городском суде мы с вами увидимся.
   Когда лодка с ужасным человеком скрылась на горизонте, жители Боркума почувствовали, что отпустили женщину с ребенком в ад.
  
   Белокурая Ольга замолчала. Ее саму так растрогало содержание рассказа, что на глазах показались слезы. Тем временем гроза прошла, и Адолар Баррадос, обратив на это внимание своей прелестной спутницы, предложил продолжать путь.
   -- Как долго нам еще идти до Короля контрабандистов? -- спросил он.
   -- Не больше четверти часа, -- ответила девушка, -- и этого нам хватит, чтоб докончить историю Бледной женщины.
   -- Я горю нетерпением узнать ее, -- ответил мнимый путешествующий торговец, -- хотя и не понимаю, какое отношение имеет Бледная женщина к Королю контрабандистов. Или он -- тот ребенок, которого она держала на руках?..
   -- Нет, -- поспешно возразила белокурая Ольга. -- Лукреция, покидая Боркум, готовилась уже стать матерью другого сына, который теперь известен под прозвищем Короля контрабандистов. Отцом его был Гаральд Кнут, которому жестокая судьба дала так мало счастливых и радостных мгновений. Впрочем, Лейхтвейс недаром угрожал вызвать боркумских рыбаков в Бременский суд. Негодяй, действительно, повел процесс, окончившийся в его пользу. Нельзя было отрицать, что Гаральд Кнут все свое благоприобретенное имущество завещал Лукреции; а так как она была законной женой батрака Лейхтвейса, то право на имущество признали за ним. Он не осмелился только поселиться в каменном доме на Боркуме, так как хорошо знал, что возмущенные рыбаки его убьют, если он покажется на острове.
   Тогда он нашел покупателя, и так как Гаральд Кнут, кроме дома, оставил значительное состояние, то сразу превратился из нищего в богача. Бедный Гаральд Кнут в последние минуты жизни сделал большую ошибку, думая, что совершает благодеяние. Деньги, завещанные им Лукреции, не составили ее благополучия, но совершенно разбили ее жизнь. Если человек, не имевший ничего, кроме лохмотьев на плечах, и зарабатывая ничтожным трудом несколько грошей в неделю, которые аккуратно каждое воскресенье относил в кабак, приобретает внезапно хорошее состояние, то, конечно, не сумеет распорядиться им. Многие в таких случаях начинают думать, что работа им больше не нужна, потому что и без нее они достаточно обеспечены. Так часто лотерейный выигрыш губит бедняка, взявшего счастливый билет. Прежде трудолюбивый, живший честным трудом, ослепленный деньгами, он приучается к праздности и быстро спускает богатство. Как раз то же случилось и с батраком Лейхтвейсом. Когда значительное состояние, оставленное Гаральдом Кнутом, было передано ему Бременским судом полновесными талерами, он вообразил, что теперь с ним может равняться разве какой-нибудь владетельный герцог. Деньгами же, оставленными собственно Лукреции и ее сыну, он считал себя вправе распоряжаться, как ему вздумается. Батрак Лейхтвейс не любил трудиться, но теперь хотел разыгрывать господина и щедро вознаградить себя за многие годы унизительной работы. Что деньги в действительности принадлежат не ему, а его бедной, беззащитной жене, находившейся всецело в его руках, и ребенку, которого так любил Гаральд Кнут и будущее которого хотел обеспечить, негодяй ни минуты не думал. Он нанял в Бремене квартиру и начал изо дня в день вести самую развратную жизнь. Вскоре он стал известен во всех притонах города, особенно в тех, где ютились темные личности. Здесь он разбрасывал массу денег, пил, вел крупную игру, расплачивался щедро, в особенности с теми, кто льстил ему, говоря, что его по всему можно принять за настоящего господина. С женой он обращался сурово и в конце концов запер ее с ребенком в самой плохой комнате дома. Когда Лукреция жаловалась на это, он отвечал ей бранными словами, называл сына ее незаконным, которого он подобрал на улице и должен прикрывать своим именем. Если возмущенная Лукреция возражала, что она не просила его жениться на ней, что чувствует к нему ненависть и отвращение, то грубый человек принимался с еще большею жестокостью истязать ее. Часто соседи Лейхтвейса слышали душераздирающие рыдания. Всякий знал, что это значит: Лейхтвейс бьет свою жену. Вероятно, опять вернулся домой отчаянно пьяным, говорили они. Люди жалели бедную страдалицу и ее ребенка, который также много терпел от такого свирепого обхождения, но никто не смел противоречить жестокому человеку, требовать от него справедливости или обуздать его. Во-первых, у него были деньги, и никто не хотел портить с ним отношений. А во-вторых, многие уже испытали на себе его физическую силу и знали, что от пьяницы можно ожидать только самого худшего.
   В таком положении наступил критический для Лукреции день. Она родила мальчика, отцом которого был Гаральд Кнут. Лукреция чуть не умерла. Негодяй, священной обязанностью которого было заботиться о ее жизни, не подумал пригласить врача или акушерку, а ушел в кабак. Заперев снаружи дверь на ключ, он оставил дома жену одну, в жестоких страданиях ожидающую каждую минуту рождения ребенка. Может быть, он даже хотел, чтобы Лукреция умерла. Он не мог больше выносить этих больших, полных упрека глаз, которые смотрели на него таким странным пристальным взглядом, которые ему больше говорили, чем губы несчастной женщины, которые оскорбляли его больше, чем слова Лукреции.
   К счастью, две проходящие мимо женщины услышали стоны; они начали стучаться и, так как им не отворили, то позвали слесаря, который и открыл дверь. Они нашли Лукрецию, плавающую в крови, с ребенком, только что появившимся на свет Божий. Бедную женщину осторожно подняли и, уложив на постель, пригласили врача, спасшего жизнь и матери, и ребенка. Этого мальчика Лукреция назвала по отцу -- Гаральдом. Она мало огорчалась, что батрак Лейхтвейс отплевывался каждый раз, когда слышал это имя, и часто грозил скорей убить ребенка, чем долее выносить его имя. Этот-то ребенок и есть Король контрабандистов.
   -- Моя история пришла к концу, -- сказала Ольга. -- Хотя много лет прошло с тех пор, но последующая жизнь Лукреции прошла очень быстро. Поведение мужа должно было повести к разорению. Наступил день, когда все состояние, оставленное Гаральдом Кнутом, оказалось растрачено дочиста. Пьянство, игра и легкомысленные женщины, с которыми Лейхтвейс предавался оргиям в бременской гавани, куда приходили и где снаряжались большие парусные суда, поглотило все. Когда уже не осталось денег, Лейхтвейс начал продавать имущество: мебель, одежду и даже самое необходимое носильное платье; конечно, в первую очередь пошли вещи Лукреции и ее сыновей.
   Затем семья переселилась в сырую, нездоровую конуру, которую батрак Лейхтвейс занял в гавани. Этот ничтожный человек снова сделался рабочим в гавани, таская товар на суда. Из заработанных грошей он приносил в семью самую малость; остальное пропивал в разных вертепах.
   Так прошло восемь лет.
   Наконец этот отвратительный человек пришел к мысли отделаться от старшего мальчика -- графского сына. По его мнению, он не имел никакого основания кормить этого обжору, до которого ему не было никакого дела, тем более, что все письменные просьбы, посылаемые графу, оставались без ответа. Это и не удивительно, так как Лукреция, догадавшись об этих письмах, перехватывала их и сжигала. Ей было легче броситься с ребенком в Везер, чем допустить, чтоб ее бывший возлюбленный узнал о ее несчастной жизни, и принять от него хотя бы самое ничтожное подаяние.
   Едва Лукреция услыхала от мужа, что он хочет удалить мальчика из дома, она решительно объявила, что никогда не допустит этого. Но Лейхтвейс не обратил на это никакого внимания и твердо стоял на своем. Как ни унижала себя бедная женщина, становясь перед ним на колени и умоляя не разлучать ее с сыном, не отрывать ребенка от матери, ни разу не почувствовал он ни сострадания, ни жалости. И он исполнил свое решение. В Бремене жил дрянной сапожник, занимавшийся исключительно починкой обуви. Ему-то в ученики батрак Лейхтвейс и отдал Генриха Антона. Сапожник, прежний товарищ батрака по кутежам, был не лучше его, женатый на женщине, по низости равной ему.
   -- Бейте его, калечьте, -- сказал Лейхтвейс, когда привел к сапожнику красивого, бойкого мальчика, -- за хлеб, который он будет есть у вас, он должен на вас работать, делать все, что вы потребуете. Если же он не станет слушаться, -- бейте его до смерти; и чем скорее графский выродок отправится на тот свет, тем лучше.
   Сапожник и его жена исполняли это предписание буквально. За малейшую провинность они били маленького Генриха так, что все тело ребенка было сплошь покрыто кровавыми синяками. Ребенок не выдержал истязаний и бежал из Бремена; все поиски, которые предпринимала бедная мать, были напрасны -- Генрих Антон пропал.
   Мать никогда не предполагала, что этот ребенок, дитя любви, которое бессознательно доставило ей столько горя и страданий, будет ей дороже всего на свете, дороже даже второго сына, хотя она и этого последнего окружала своей материнской любовью. Она никогда не переставала говорить о Генрихе; очень часто, оставаясь одна в комнате, она разговаривала с мальчиком, как будто он стоял перед нею. Она давала ему хорошие советы, учила быть порядочным и честным, описывала, какую высокую ответственность несет он по своему рождению; какая благородная кровь течет в его жилах, так как отец его благородный дворянин. Эта постоянная скорбь вскоре состарила Лукрецию; вся ее прелесть, которой восхищался всякий, кто видел ее, исчезла: она похудела, волосы ее поседели. Но новые удары судьбы сыпались на бедную женщину.
   Воровство, которое учинил батрак Лейхтвейс на пароходе, где работал, довело его до смирительного дома. Его приговорили на три года. Это было бы уж не так плохо: по крайней мере, Лукреция могла отдохнуть от чудовища, отравлявшего ее существование, но зато теперь ей приходилось самой заботиться о своем пропитании, а она была такая слабая, больная. Она не знала, с чего ей начать. Но так как не могла же она голодать, да и ребенок просил хлеба, Лукреция решилась сделаться торговкой в гавани. Ежедневно можно было видеть ее с тяжелой корзиной в руках, расхаживающую между рабочими и продающую фрукты и бутерброды. Таким тяжелым трудом кормилась она.
   Но вот прошли три года, и Лейхтвейс снова появился. Теперь это был не только хитрый и грубый молодец, уже не только мот и пьяница, нет, теперь это был обученный преступник, знающий все увертки и уловки, которым он научился в тюрьме у своих сотоварищей-преступников. Теперь он хотел приложить свои знания на деле. О, он уже не буде так глуп, чтобы работать, как это делают дураки, которые распинаются для других и таскают для них из огня каштаны. Он знает теперь, где раки зимуют и станет ловко ловить их. Теперь у него ни в чем не будет недостатка, и скоро он снова разбогатеет.
   Началась настоящая адская жизнь для бедной женщины, которая была сама честность и в которой малейший обман вызывал отвращение. Она видела, как муж ее по ночам отправлялся на воровство и грабежи; ей волей-неволей приходилось даже помогать ему, скрывая краденые вещи и продавая их, и горе, если она этому противилась. В таких случаях жалкий негодяй бил не ее, а маленького Гаральда, истязая его самым бесчеловечным образом. Все могло перенести материнское сердце, Лукреция могла всем пожертвовать, только не этим -- не ребенком. Так должна была она подчиниться воле изверга, на произвол которого ее отдали, и таким путем она сделалась его соучастницей и воровкой.
   Гавань Бремена и самый Бремен показались скоро батраку Лейхтвейсу слишком ничтожной ареной для его деятельности. В тюрьме его уверили, что есть города гораздо больше, где можно обделывать более крупные дела. И когда ему посчастливилось где-то стащить порядочную сумму денег, он переехал из Бремена в Берлин. Это был большой город, оставалось только хорошенько поработать, в добыче недостатка не встречалось. Так как муж Лукреции оказался отъявленным мошенником, то, казалось, что его надежда сделаться богатым человеком могла осуществиться. Ему везло, но, к сожалению, как только у него появлялись деньги, он снова начинал кутить и предаваться всевозможным порокам, особенно пьянству, которое до того овладело им, что он целыми неделями не приходил в сознание. Скоро, однако, мостовая Берлина стала мозолить ему глаза -- пришлось бежать, и бедная Лукреция со своим ребенком снова должна была следовать за ним.
   На этот раз он отправился в Париж. Черт возьми! Это ведь мировой город, в нем живут богачи, тут есть чем поживиться! Вот обширное поле деятельности для вора с блестящими способностями Лейхтвейса. Но парижская полиция быстро заметила новую звезду преступного мира и сумела отлично направить на нее свой телескоп. Недолго оставалась в Париже так низко опустившаяся семья. Однажды негодяй вломился к какому-то купцу, отцу шестерых детей, убил его, после чего, разумеется, должен был как можно скорее убраться из Парижа. Он бежал с Лукрецией и сыном в Нью-Йорк, где продолжал свою преступную деятельность. Но, увы, американская полиция оказалась более бдительной и строже европейской и скорее разыскивала преступников.
   Мало-помалу Лейхтвейс с женой и Гаральдом, которому уже минуло одиннадцать лет, продвинулся еще дальше на запад, где он избрал выгодное, но опасное занятие конокрада. Теперь он работал не один, а приспособил к этому занятию и маленького Гаральда, научившегося красть лошадей в совершенстве. Мальчик отлично изучил способ приручать их. Фермеры той местности, где поселилось семейство Лейхтвейса, не знали, как уберечь своих коней. Лейхтвейсы, отец и сын, воровали лошадей даже из надежно запертых конюшен. Если же ехавший верхом фермер должен был сойти с лошади и оставить ее на несколько минут, то мог поклясться, что по возвращении уже не найдет ее.
   Но повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить! Однажды папашу с сыном накрыли, как раз в то время, когда они выводили из конюшни одного фермера пару великолепных вороных. Не растерявшись, конокрады вскочили на коней и помчались. Фермер поднял тревогу. К нему сбежались не только соседи, но все жители местечка и погнались за ворами. Началось бешеное, отчаянное преследование конокрадов. Молодому Гаральду, отличному ездоку, удалось ускользнуть на своем вороном, заставив его перепрыгнуть через пропасть, в которой протекал бурный ручей, и таким образом он счастливо достиг другого берега.
   Не так было с батраком Лейхтвейсом. Когда он хотел заставить свою лошадь сделать такой же прыжок, как Гаральд, она упала и не могла не только подняться, но и пошевельнуться. Фермеры бросились с ужасным криком на долго разыскиваемого конокрада. Каждый по-своему выражал ему свою ненависть и негодование. Они били распростертого мошенника прутьями и палками с таким остервенением, что он лежал на земле наполовину мертвый. Этим они, однако, не удовлетворились. Надо сказать, что на западе Америки, если конокрад попадается в руки своих преследователей, то для него все кончено. Расправа с ним коротка: зачем тащить его в суд, когда он может быть судим на месте преступления? Это называется на языке западных американцев "судом Линча". Поспешно собрался суд и, выяснив преступление, через три минуты вынес приговор:
   -- Конокрад должен быть повешен.
   Вблизи стояла крепкая, прямая сосна. На одном из суков ее укрепили веревку с петлей; и едва успел батрак Лейхтвейс догадаться, в чем дело, как ему уже набросили петлю на шею и отпустили пригнутый к земле сук, который вместе с осужденным взлетел вверх. В то же время прогремело несколько выстрелов, и пули изрешетили тело повешенного. Так кончил этот изверг, истерзавший жизнь бедной женщины, честной, достойной сожаления и лучшей участи, и сделал несчастными обоих детей, заставив одного бежать в восьмилетнем возрасте, а другого сделаться преступником. Больше фермеры о нем не беспокоились; не сняв даже тела конокрада с дерева, все уехали домой, оставив его на растерзание хищным птицам.
   Лукреция после этого ужасного случая вернулась с сыном в Европу. Давно рвалось ее сердце назад, в те места, где протекло короткое счастье ее жизни. Еще раз перед смертью хотелось ей увидеть Шенейха и хоть издали взглянуть на возлюбленного своей юности. Приблизиться к нему после того, как столько лет она была женой и матерью преступников, она считала себя недостойной. Гаральд был совершенно испорчен отцом и потерян для честной деятельности; одна только добродетель сохранилась в нем, которая могла, правда, спасти от многих проступков, -- безумная, безграничная любовь к матери. Как только он заметил ее желание покинуть Америку, он сейчас же последовал за нею, и после долгого, тяжелого путешествия они достигли деревни Шенейх, где ее ждало ужасное разочарование. Она узнала, что граф, ее единственный возлюбленный, находился в кругосветном путешествии и должен находиться в это время в Америке.
   Итак, она его не увидит. Она простояла почти всю ночь у подножия холма, на котором возвышался замок Шенейх, и смотрела в окна, за которыми была так любима и счастлива; затем она пробралась в сад, где у нее бывали когда-то свидания с молодым графом; здесь под одной из лип, в его объятиях, она в упоении слушала его молодые и гордые мечты о будущем; она, плача и рыдая, упала на колени и пролежала там до утра. Над ее головой пел соловей свою нежную песню о любви, молодости и погибших надеждах. Несчастная не замечала, что уже наступил день; но вдруг она услыхала позади себя шаги и, оглянувшись, со смущением увидела девочку лет восьми, нарядно одетую. Видно было, что чудное утро так рано подняло ребенка и поманило в сад. Девочка, увидев плачущую женщину, быстро подошла к ней и, смотря большими, умными и сострадательными глазами, спросила:
   -- Кто вы, бедная женщина, и отчего вы плачете?
   Лукреция ответила не сразу; тогда девочка выхватила из своего кармана маленький шелковый кошелек и высыпала все его содержимое в руки плачущей.
   -- Вот, вот... -- заговорила она, -- возьмите это и купите себе хлеба... Я знаю хорошо, что есть люди, у которых нет хлеба, чтобы утолить голод. Мой папа объяснил мне, что мы, богатые и знатные, должны о них заботиться, должны облегчать нужду бедняков, когда с ними встречаемся.
   Звук голоса этого ребенка поразил Лукрецию, и она задрожала всем телом.
   Ведь совершенно так говорил ее бывший возлюбленный, молодой граф. Да, так же нежно, так же ласково, так же сострадательно. Это был его голос, -- не только звук голоса, но и человеколюбивые мысли, в которых сквозила его благородная душа. Но кто же это дитя?
   -- Ну возьмите же, -- настаивала малютка, -- или у вас другое горе, которое нельзя утешить деньгами? В таком случае скажите мне и будьте уверены, что я сделаю все, что возможно, чтобы помочь вам.
   Лукреция не выдержала дольше и бледными губами задала вопрос:
   -- Кто ты, доброе дитя, и как тебя зовут?
   -- Кто я? -- засмеялась малютка. -- Разве ты не знаешь? Меня зовут Ядвига, я дочь графа Шенейха, который живет в этом замке.
   -- Значит, ты его дочь.
   Лукреция, рыдая, закрыла обеими руками лицо; глубокое горе, как ножом, резануло ее по сердцу.
   Перед нею стояла законная дочь графа от брака его с нелюбимой женщиной, какой-то Магдалиной. Дитя это богато и счастливо, это дитя имеет право носить его имя, а их мальчик... его дитя, которое она родила от графа Шенейха... бедный Генрих Антон, где он теперь, где он скитается, куда загнало его несчастье? Может быть, его давно нет в живых, может быть, его маленькое тельце уже давно погребено и истлело. Она никогда не могла ничего узнать о нем.
   -- Так ты графское дитя? -- еще раз спросила Лукреция малютку и прибавила: -- Где же твой отец?
   -- Папа в кругосветном путешествии, -- отвечала девочка, -- он вернется через несколько месяцев. Он мне прислал из Америки письмо, в котором описывает великолепную, чудную страну. Ах, как там, должно быть, хорошо; какие там чудесные бабочки и настоящие индейцы коричневого цвета, с ног до головы совсем коричневые.
   -- Так твой папа очень счастлив?
   -- Счастлив? Гм... -- ребенок вдруг сделался серьезным и смущенным после этого вопроса. -- Счастлив? Папа мне один раз сказал, что он никогда, действительно, счастлив быть не может, что он носит в своем сердце глубокое горе; но в чем оно заключается, я не знаю. Я еще очень мала, чтобы понимать такие вещи, но когда буду старше, тогда папа мне все расскажет, и я постараюсь его утешить.
   -- А разве твоя мама этого не делает? -- спросила Лукреция.
   -- Моя мама? О, Боже, она давно умерла, и бабушка тоже, они обе покоятся здесь, в саду. Хочешь, я покажу тебе их могилы?
   -- Нет, нет, я должна идти дальше, но прежде чем я уйду, окажи мне милость.
   -- Говори, что ты хочешь?
   -- Позволь мне положить руки на твою голову и призвать на тебя благословение Божие; никогда не видала я существа благороднее и чище, чем ты; я думаю, каждый, глядя на тебя, должен молиться, за тебя молиться.
   Тогда маленькая Ядвига опустилась на колени, а Лукреция положила обе руки на ее шелковистую головку и пробормотала дрожащим, полным слез голосом:
   -- Ты, Творец всего живущего, по воле которого зацветают и увядают цветы, который все земное, все, что живет и дышит на земле, освещаешь и согреваешь своим светом, сохрани и защити этого ребенка. Помоги ей испытать истинное, чистое счастье, и если род графов Шенейх должен угаснуть с его сыновьями, то восстанови его в этом прелестном, девственном цветке. Благословение, святое благословение ниспошли на голову молодой графини Шенейх -- его дочери.
   После этого Лукреция удалилась, ни разу не оглянувшись, боясь, что она и без того слишком много сказала и могла выдать себя. Через час она с Гаральдом покинула деревню. После многих приключений мать с сыном достигли саксонской границы. Они были бедны до нищеты и поселились в пустой хижине в лесу. Лукреция убедительно просила сына не посещать города, а жить больше в лесу, надеясь этим отвлечь его от преступного направления и вредных привычек. Но как раз именно здесь, на границе, Гаральд нашел удобную почву для своей деятельности. Его влекло к ней не только преступное побуждение, стремление к жизни, полной отваги и приключений, но героизм, бурная беспокойная кровь, текущая в его жилах.
   Он стал контрабандистом. Скоро он изучил Саксонские и Богемские горы так основательно, что ему стали известны в них каждая щель и пещера, а так как смелости у него было хоть отбавляй, то скоро он сделался самым опасным контрабандистом во всей местности. Все предприятия ему удавались. Сотоварищи его вполне подчинились ему и беспрекословно исполняли его требования и указания. Таким образом приобрел он имя Короля контрабандистов. При этом неизменной осталась его любовь к матери. Он берег и ласкал ее, никогда не уходил, не поцеловав ее руки, никогда не возвращался из города без подарка, который мог бы порадовать бедную женщину. Только в одном он не соглашался с матерью, и это связано со мной.
   Познакомившись со мной, Гаральд полюбил меня со всей пылкостью своей натуры, и я также отдала бы все, чтобы только принадлежать ему. Нельзя сказать, чтобы старая женщина была неблагосклонна или дурно относилась ко мне. Напротив, она даже любит меня, потому что я люблю ее сына; но она дала себе клятву, препятствующую дать согласие на наш брак.
   -- Клятву? -- спросила Аделина Барберини. -- Какую?
   -- Мать Гаральда, -- ответила белокурая Ольга, глубоко взволнованная, -- дала обет, что сын ее, -- пока она только в силах препятствовать этому, -- никогда не должен жениться. На свет не должны появиться дети Лейхтвейса; род его не должен продолжаться. Старуха хочет, чтобы это проклятое имя умерло вместе с ней и ее сыном. Вот причина, по которой Король контрабандистов никогда не введет жены в свой дом: он так сильно любит свою мать, что в жертву ей принесет даже любимую девушку.
   -- Но ведь это бессмысленная клятва! -- воскликнул мнимый торговец Адолар Баррадос. -- Старуха губит жизнь своего собственного ребенка; больше того, она препятствует ему сделаться честным человеком и начать новую жизнь. Поверьте мне, милая Ольга, как только Король контрабандистов женится на вас, вы, конечно, уж не позволите ему подвергать себя выстрелам пограничной стражи и уговорите его покинуть эти окрестности и в другом месте заняться честным трудом.
   -- В сущности, таков и мой взгляд, -- продолжала дочь трактирщика "Духа Эльбы", -- мой отец достаточно богат, чтобы выделить нам маленькие средства. Гаральду нет нужды ни одного часа оставаться контрабандистом, если бы только мать дала свое согласие. Но этого нельзя достигнуть, потому что старуха крепко держит свою клятву. Есть только одна-единственная возможность обойти ее...
   -- В чем заключается эта возможность? -- спросила Аделина Барберини, которая очень заинтересовалась судьбою Короля контрабандистов и его возлюбленной.
   -- Ах, Боже, -- произнесла прелестная девушка печальным тоном, -- возможность эта несбыточна. Для этого нужно, чтобы раскрылась могила, и мертвый появился бы на свет Божий. Мать Гаральда поклялась, что она до тех пор не даст согласия на брак ее сына; пока не найдется ее пропавший сын, Генрих Антон. Но он умер, и один Бог знает, где тлеют его кости. Он никогда не явится и нет надежды, чтобы клятва, которую дала старуха, могла нарушиться.
   -- Генрих Антон не вернется? -- повторил Адолар Баррадос. -- Ты наверно это знаешь?
   Ольга хотела ответить, но в это самое мгновение раздался продолжительный свист, и дочь трактирщика остановилась.
  

Глава 80. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

   -- Это сигнал Короля контрабандистов! -- вскрикнула она. -- Гаральд знает, что мы приблизились к его убежищу. По всей вероятности, мы наступили на один из скрытых проводов, которые разложены по всему лесу и всегда уведомляют Гаральда об опасности.
   -- Какие же это провода? -- спросила переодетая Аделина.
   -- Это проволока, сударь, -- ответила белокурая Ольга, -- она здесь запрятана под листьями повсюду. Как только нога человека коснется ее, движение немедленно передается дальше и проволока приводит в колебание звонок в комнате Гаральда. Но, извините, я должна ответить на сигнал моего возлюбленного, а то он подумает, что враги, а не друзья приблизились к нему.
   Девушка приложила два пальца к губам и издала такой же свист, какой только что пронесся по безмолвному лесу.
   Теперь Аделина заметила, что они находятся вблизи ущелья. В нем было темно, и переодетая танцовщица не могла разглядеть, что находилось в глубине его. Вдруг внизу в темноте сверкнул огонь.
   -- Нас примут, -- сказала Ольга, -- это знак, что Король контрабандистов осведомлен, что ему не грозит опасность. Позвольте мне теперь вашу руку, я должна вести вас; один неверный шаг повлечет за собой вашу гибель, так как вы легко можете упасть в пропасть.
   Аделина подала свою руку молодой девушке, и они медленно пошли вперед. Обойдя ущелье, Ольга остановилась у густого кустарника. Раздвигая его руками, она пробиралась вперед вместе с мнимым торговцем, пока не дошла до скалы, круто, как стена, спускавшейся в ущелье.
   -- Тут должна быть лестница, -- сказала она и, вытянув ногу, стала осторожно ощупывать землю. -- Вот она. Теперь приготовьтесь: мы начнем спускаться.
   По неравномерно покатым скатам спускалась веревочная лестница; она тянулась от выступа к выступу, так что местами приходилось скользить по скале, чтобы добраться до следующего колена. Но Ольга знала отлично свое дело, она зорко осматривала каждую ступеньку, и Аделине оставалось только вполне доверится своему проводнику, чтобы избавиться от какого-нибудь несчастья. Но и прекрасная танцовщица обладала большой ловкостью, и у нее не было недостатка в присутствии духа. Счастливо одолели они трудности спуска. Аделина насчитала сто семьдесят девять ступеней веревочной лестницы. Наконец их ноги снова коснулись твердой, но на этот раз не каменистой почвы.
   Они находились на дне ущелья, отличавшемся особенно роскошной растительностью, какая часто встречается в Саксонской Швейцарии и по своей красоте и богатству видов напоминает южноевропейскую флору. Здесь росли гигантские папоротники и хвойные деревья редкой красоты. По ущелью протекал серебристый горный ручей, в зеркале которого отражался свет выплывшей из-за облаков луны. Через несколько мгновений Аделина Барберини стояла рядом со своей проводницей перед почти совершенно закрытой старым каштановым деревом хижиной -- жилищем Короля контрабандистов.
   -- Гаральд, -- позвала вполголоса девушка, -- Гаральд, выйди, это я... я привела тебе гостя, которому ты можешь довериться...
   За каштаном кто-то зашевелился, и оттуда показалась мужская фигура. Едва Аделина взглянула на него, как отпрянула назад. Ей показалось, что это не кто иной, как человек, с которым она раз в жизни уже встретилась -- в ущелье горы Таунас, когда везла украденное письмо короля в безопасное место, человек, которого она не могла забыть: перед ней стоял -- Генрих Антон Лейхтвейс.
   Король контрабандистов имел с ним поразительное сходство, только черты разбойника Лейхтвейса были благороднее и осмысленнее, в лице же контрабандиста проглядывала необузданность, почти наводящая страх. Он носил длинную, до груди каштановую вьющуюся бороду, давно не видавшую ножниц. Такою же запущенностью отличались волосы и платье контрабандиста Лейхтвейса. Генрих Антон Лейхтвейс казался, где бы его ни встретили, прекрасным, беззаботным охотником. Возлюбленный белокурой Ольги, напротив, выглядел истым контрабандистом. Контрабандист обменялся с Ольгой рукопожатием и, устремив свой взгляд на пришедшего с ней незнакомца, стал рассматривать его с очевидным недоверием.
   -- Кого ты привела ко мне, Ольга? -- спросил он. -- Разве ты не знаешь, какой большой опасности подвергаешь меня, приводя чужого в мое жилище? Как ты мало думаешь обо мне и моей свободе; а может быть, ты поставила мою жизнь на карту за вознаграждение, которое тебе предложил этот человек?
   -- Нет, мой Гаральд, -- возразила дочь Матиаса Винклера. -- Ты знаешь, что твоя жизнь -- моя жизнь, твоя свобода -- моя свобода. Этот человек так настойчиво требовал свидания с тобой. Он дал отцу неопровержимое доказательство, что ему известны твои сношения с нами, и отец думает, что мы можем быть вполне уверены в нем.
   -- К делу, сударь, -- вмешался мнимый Адолар Баррадос. -- Я к вам пришел не из пустого любопытства, не за тем, чтобы предать вас полиции. Я знаю, что в эту минуту моя жизнь находится в ваших руках, и я, конечно, остерегался бы львиного логова, если бы имел что-нибудь дурное на совести. Но я думаю, что Король контрабандистов не откажется, как и всякий другой, заработать сотню-другую дукатов в нынешние дурные времена. Вы их получите, если исполните добросовестно и удачно мое поручение.
   -- Двести дукатов! -- глаза Гаральда разгорелись. -- В таком случае, -- ответил он, -- я вам верю. Извините мою недоверчивость, но я должен очень остерегаться, потому что за последнее время австрийские и саксонские власти снова сговорились схватить меня... Поэтому я вправе подозревать в каждом человеке шпиона... Но вас привела личность, которой я безусловно доверяю -- единственной на земле, после моей матери. Приветствую вас и прошу извинения, что не приглашаю к себе: во-первых, моя хижина очень бедна, а во-вторых, моя мать легла уже спать. Так как гроза прошла, то, я думаю, мы можем обсудить наши дела здесь, на воздухе.
   Говоря эти слова, Король контрабандистов протянул руку Аделине Барберини, которая без малейшего колебания вложила свою нежную ручку в загрубелую железную руку контрабандиста.
   -- Сядем тут на скамейке, -- снова заговорил Гаральд, показывая на сколоченную из трех досок скамью около дома. -- Ольга может слышать наш разговор?
   -- Конечно, -- ответил мнимый торговец. -- Как мог бы я иметь тайну от нее, когда сам доверяюсь ей душой и телом?
   Все трое опустились на скамью, причем Гаральд сел между ними.
   -- Я, вероятно, не ошибусь, -- возобновил он разговор, -- если предположу, что дело идет о переправе через границу какого-нибудь транспорта товаров.
   -- И ошибетесь и не ошибетесь, -- ответил Адолар Баррадос, -- речь идет действительно о транспорте, но товар, который вам придется переправить через границу, находится не в тюках, это не кофе, не табак, не полотно или какие-нибудь неодушевленные предметы -- это живой человек.
   Контрабандист в изумлении поднял голову.
   -- Живой человек! -- воскликнул он. -- Я должен перенести через границу человека?
   -- Да, девушку, которая в эту минуту находится в Тешене.
   -- Даст ли девушка свое согласие, чтоб я переправил ее через границу? -- пытливо спросил контрабандист.
   -- Ни в коем случае, -- с тихим ироническим смехом ответил Адолар Баррадос. -- Напротив, девушка будет сопротивляться. Нужно вам сказать, что ее придется увезти силой, чтоб удалить от отца и жениха и спрятать в надежном месте.
   -- Это чертовское поручение! -- воскликнул контрабандист после маленькой паузы. -- Должен признаться, что я никогда такого поручения не принимал и не исполнял. До сих пор я имел дело только с безжизненным товаром, который, подняв на спину, можно нести куда хочешь; но человека, девушку, -- как можно ее перетащить против ее воли, чтобы она своими криками не привлекла таможенную стражу и не посадила бы ее нам на шею?
   -- Ба, вы смотрите слишком мрачно на дело. Разве нет средств, которыми можно заткнуть рот? Разве нет веревок, чтобы связать сопротивляющиеся руки и ноги? И как вы, человек гигантского сложения, затрудняетесь перенести на руках слабую девушку?
   -- А куда должен я ее доставить? -- спросил Гаральд.
   -- Прежде всего в вашу хижину, пока не представится возможность мне уехать с ней. Но я думаю, что вам придется продержать ее не больше суток, потому что я сейчас же вернусь из Дрездена, где мне, без сомнения, удастся найти наемную карету и неболтливого кучера.
   -- И сколько вы за это дадите?
   -- Двести дукатов чистым золотом, если исполните мое поручение, и двадцать золотых сейчас в виде задатка, если согласитесь принять мое предложение.
   -- Поручение мне не очень-то нравится, -- пробормотал контрабандист, -- но двести дукатов -- деньги... Бог мне судья. Такая сумма соблазнительна... Вот моя рука, сударь, вы получите девушку, которую, вероятно, сами любите и хотите утереть нос сопернику.
   -- Может быть, -- ответил Адолар Баррадос, и насмешливая улыбка заиграла на его губах. -- Основные причины моего намерения не должны тревожить вас. Вы увозите девушку, за это я вам плачу деньги, вот и все. Теперь выслушайте, каким образом это надо сделать. Но это я могу вам сказать только с глазу на глаз, потому что хотя я и доверяю хорошенькой Ольге и знаю, что она не продаст нас с вами, но все-таки план свой я могу изложить только вам одному. -- С этими словами переодетая танцовщица встала со скамьи; за ней последовал контрабандист, и оба зашли за деревья, стоявшие почти посредине ущелья.
   Более четверти часа продолжалось их совещание. Все время они говорили осторожным полушепотом, и когда вернулись, то уже согласились во всем.
   -- Так я могу на вас положиться? -- сказал Адолар Баррадос, протягивая контрабандисту на прощание руку.
   -- Что раз обещал Король контрабандистов, то он исполнит. Завтра в три часа пополудни должна состояться свадьба в Тешене, а в шесть часов вы увидите девушку в моей хижине.
   -- Вы не опасаетесь последствий, не боитесь, что наш план не удастся?
   -- Я уже сказал вам раз, -- возразил Гаральд, -- что поручение, которое вы мне даете и которое я принимаю, очень трудное, но я рассчитываю на быстроту и неожиданность; кроме того, ни одно из моих предприятий, если я серьезно принимался за него, никогда не терпело неудачи. А теперь идите, сюда скоро соберутся мои люди, они не должны видеть вас здесь.
   -- Ну, так до свидания! -- крикнул Баррадос, направляясь к лестнице.
   Тем временем контрабандист подошел к скамье, на которой он оставил Ольгу. Предполагая, что за ними никто не следит, они бросились в объятия друг друга, и сильный бородатый человек прижал грациозную девушку крепким судорожным движением к своей груди.
   -- Была ли ты мне верна, Ольга? -- спросил он.
   -- Как ты можешь это спрашивать? -- возразила девушка. -- Разве ты не знаешь, что все мои мысли принадлежат тебе, что твой образ никогда не покидает меня? Ах, я только мечтаю, чтоб нам окончательно соединиться.
   Король контрабандистов мрачно нахмурил брови.
   -- Да, этого и я желаю, -- сказал он, -- тогда я оставлю нынешнюю жизнь. Как раз теперь, когда мне предоставляется такой удобный случай заработать двести дукатов, мне легче будет перейти к честному образу жизни.
   -- О, в деньгах у тебя не будет недостатка, -- сказала Ольга. -- Ты знаешь, что отец благодаря тебе туго набил свою мошну и сам уверял меня, что охотно и с радостью уделит нам несколько тысяч гульденов, если бы это могло содействовать нашей свадьбе. Но это все воздушные замки, потому что твоя мать никогда не согласится. Итак, наша жизнь пролетит бесплодно, и мы доживем до старости, принужденные отказаться от любви.
   -- Пока моя мать жива, -- глухо проговорил Гаральд, -- я не могу ослушаться ее. Я знаю, что ее противодействие нашей свадьбе основано на заблуждении. Что нам заботиться об имени Лейхтвейса? Негодяй, носивший это имя, ведь не отец мне? Но я не могу противоречить моей матери; я ее слишком люблю, чтобы огорчить ее.
   -- А меня ты разве не любишь? -- спросила Ольга. -- Разве я тебе менее дорога? Ах, если бы я была мужчиной, я не преклонилась бы перед капризом старухи, я следовала бы влечению своего сердца и женилась на девушке, которую люблю.
   В эту минуту тихо и бесшумно открылось сзади молодой парочки, стоявшей обнявшись, окно хижины, из которого показалась удивительная женская голова. Это было бледное, бескровное лицо седой старухи, которое когда-то отличалось замечательной красотой. Длинные седые волосы густыми прядями спускались на худые плечи. Из этой рамы выступало лицо, похожее на лицо старой римлянки, готовой с радостью собственными руками принести в жертву своих детей, если бы это потребовалось для спасения родины.
   -- Гаральд! -- крикнула старуха резким голосом, неприятно прозвучавшим среди ночи в этой уединенной лощине. -- Гаральд, с кем ты там стоишь? Это опять девушка из Тешеня? Хозяйская дочь? Брось ее, Гаральд. Она никогда не будет твоей женой. Ты осужден на безбрачие, потому что дикая, неукротимая кровь, которая течет в твоих жилах, не должна перейти ни к одному человеческому существу. Она должна исчезнуть, иссякнуть.
   -- Прощай, будь здорова, -- поспешно шепнул Гаральд Ольге. -- Чужой господин уже ушел; иди за ним, ты нагонишь его у подножия веревочной лестницы.
   Поцеловав еще раз Ольгу в пухлые губки, он нежно освободился из ее объятий и подошел к окну, у которого стояла старуха в убогом ночном наряде. Ольга тем временем последовала совету контрабандиста и ушла, не оглядываясь.
   -- Почему ты не спишь, матушка? -- спросил Гаральд, взяв одну из рук старухи, лежавшую на подоконнике, и почтительно поднес ее к губам. -- Я уже радовался, что ты, наконец, нынешнюю ночью крепко выспишься, потому что полчаса назад я подходил к тебе и глаза твои были закрыты.
   -- И все-таки я не спала, -- возразила старуха глухим голосом. -- Вот уже месяц, как я не смыкаю глаз. Это доказательство того, сын мой, что мне пора спать не на земле, а под землей.
   -- О, не говори этого, матушка, ты не понимаешь, как меня огорчаешь этим.
   Лукреция подняла руку и положила ее на голову сына.
   -- Знаю, -- прошептала она, -- знаю, ты доброе, послушное дитя, и тебе будет очень горько жить без твоей матери, но, скажи, Гаральд, что мне делать на этом свете? Не довольно ли я уже перенесла на нем горя и печали? Не заслужила ли я, чтобы мое беспокойное сердце наконец обрело бы покой? А где найти глубокий, действительный покой, как не в могиле? Может быть, -- продолжала Лукреция, подняв бледное лицо и устремив глаза, в которых все еще светилась молодость, в ночное небо, как будто желая проникнуть в его тайну, -- может быть, там, наверху, в стране, откуда еще никто не возвращался, меня встретят нежданные радости; может быть, там увижу я того, кого любила всю свою жизнь, -- голос ее угас в глухом шепоте, -- может быть, я там, наверху, обниму мое дитя, мое бедное дитя, которое было оторвано от меня потому, что злые люди обходились с ним так жестоко, что он не нашел другого выхода как исчезнуть и пуститься одному, беззащитному в далекий Божий мир. Да, сердце говорит мне, что там я увижусь с моим сыном, моим любимым Генрихом. Вы, вечные звезды, будете освещать эту негостеприимную землю в ту ночь, когда мать встретит там в небесной выси своего утерянного сына и обнимет его.
   -- О, матушка, матушка! -- воскликнул контрабандист. -- Неужели ты не можешь до сих пор забыть твоего другого сына, который, вероятно, уже давно умер? Неужели я для тебя ничего не значу? Неужели я не могу заменить его? О, мать! Можно ли иметь такое доброе сердце, как твое, и в то же время быть такой несправедливой к своему собственному сыну?
   -- Да, сын мой! Осуждай, презирай меня! -- воскликнула старуха дрожащим голосом. -- Может быть, я заслуживаю этого, но я не могу справиться со своим сердцем. Все еще после долгих лет оно скорбит о ребенке, и теперь, когда вся моя жизнь лежит позади меня, как постылый сон, передо мной все еще является кудрявая головка моего Генриха и я вижу прекрасного, богато одаренного мальчика, который так напоминает мне его отца. Часто мне представляется, будто он протягивает ко мне руки, точно ищет моей защиты, и в эти минуты мне слышится его голос, зовущий меня: "Матушка, матушка, что сталось со мной? Отчего ты мало заботилась и плохо оберегала меня?" Но могла ли я? -- вырвалось у старухи отчаянным воплем. -- Бог свидетель, я сделала все, что только была в силах, чтобы воспитать в этом ребенке хорошего, порядочного человека; но жалкий негодяй, отравивший всю мою жизнь, отнял у меня ребенка и отдал его жестоким, бессердечным, грубым людям. О, негодяй хорошо понимал, что наносит смертельный удар.
   -- Ну, а как же, матушка, -- снова заговорил контрабандист, медленно выпрямляясь, -- как же, если твой маленький Генрих еще не умер? Если ты еще раз встретишь его? Боюсь, что тогда ты совсем перестанешь любить меня, вся твоя любовь сосредоточится на нем.
   -- Глупый, -- ответила Лукреция с усталой улыбкой на бескровных губах. -- Дай Боже, чтобы я еще раз увидала моего Генриха, прежде чем закрою глаза, и чтобы я могла прижать его к сердцу прежде, чем уйду в вечность. Тогда ты увидишь, сколько любви может вмещать в себе материнское сердце. Ах, если бы это случилось. Если бы мое бедное дитя было еще в живых и если бы судьба дала нам свидеться еще раз. Тогда я прощу ей все, все разочарования и мучения, которым я подвергаюсь. Тогда исполнится мое самое горячее желание; я буду иметь возможность положить твою руку в его, чтобы с той минуты вы жили, как братья поддерживая друг друга и в горе и в радости. Но это тщетные мечты, -- глухо проговорила старуха. -- Никогда я больше не увижу моего милого, дорогого Генриха, по крайней мере здесь, на земле. Там, наверху, под звездами, там мы еще, может быть, свидимся, потому что хорошие люди находятся вблизи Бога. А теперь, Гаральд, иди домой: я хочу лечь и попробовать уснуть.
   -- Ложись, матушка, -- ответил Король контрабандистов, -- я же не могу остаться при тебе, я жду сегодня транспорт из Тешеня. Десять моих людей ушли, чтобы увезти табак из погреба Матиаса Винклера, и я должен ждать их на Эльбе.
   Старуха грустно покачала головой.
   -- Ах, сын мой! -- воскликнула она, поднимая руку, как бы в предупреждение. -- Ты занимаешься печальным промыслом. Ты ведь мог бы, мой милый, сделаться честным человеком, после того, как умер негодяй, развративший тебя и приучивший к воровскому ремеслу. А вместо того ты каждую ночь подвергаешь опасности свою жизнь. Подумай только, Гаральд, что станется со мной, если тебя убьют?
   -- Этого не случится, матушка, -- возразил контрабандист. -- Ты знаешь, я ведь быстроног, как косуля, и в борьбе страшен, как буйвол, бросающийся на врага с опущенной головой, чтобы пырнуть его в живот рогами. Кроме того, сегодняшнее дело не представляет большой опасности, мы с помощью "учредителей" -- ты знаешь, мать, так мы зовем тех, которые имеют внешность, похожую на честного гражданина -- надули таможенников: они будут поджидать у Боденбаха, в полной уверенности накрыть нас, тогда как мы преспокойно переправимся через Эльбу здесь, в Тешене. Нет, матушка, сегодня нечего бояться, но завтра будет трудный день для меня.
   -- Завтра? -- с испугом спросила Лукреция. -- Я слышала здесь чей-то чужой голос... ты получил новое поручение?
   -- Да, матушка, получил. Мне предложили одно дело, на котором я могу заработать двести дукатов. Подумай только, двести дукатов. Сколько я на них могу накупить всякой всячины.
   -- А в чем заключается это поручение? -- заботливо спросила старушка. -- Двести дукатов мне кажутся слишком дорогой ценой для транспорта кофе, табака или полотняного товара.
   -- Ничего подобного, -- прошептал Король контрабандистов. -- Дело заключается в живом товаре. Завтра в Тешене должна состояться очень знатная свадьба. Дочь одного из богатейших промышленников Франкфурта-на-Майне выходит замуж за молодого прусского офицера; но ее любит другой и поручил мне похитить ее, прежде чем она обвенчается со своим женихом.
   Лукреция в ужасе отскочила от окна. Широко открытыми глазами, полными изумления и ужаса, она уставилась на сына.
   -- И ты это сделаешь, Гаральд? -- крикнула она. -- Ты действительно выкрадешь невинную девушку?
   -- Да, матушка, и украду ее перед самым свадебным алтарем. Подумай только -- двести дукатов.
   -- Хотя бы и двадцать тысяч! -- воскликнула несчастная мать. -- Хотя бы тебе бросили под ноги сокровища целого мира, ты не должен пускаться на такое дело. Ты контрабандист, преступник, отверженный, я с этим согласна, но контрабанду я не могу считать за проступок, который заслуживал бы строгого осуждения, потому что товары облагаются слишком высокой пошлиной, и бедное население иногда не в состоянии приобрести себе даже самое необходимое. Конечно, ты обходишь закон, но это идет на пользу бедных людей, потому что они могут покупать необходимые в жизни предметы дешевле, если они проходят через границу беспошлинно. Но то, что ты собираешься сделать завтра, несчастный сын мой, это уже будет противочеловеческое преступление. Понимаешь ли ты, что значит это слово? Ты хочешь оторвать девушку от того, кого она любит, и бросить ее в руки нелюбимого. Это такое дело, за которое Бог накажет тебя, если ты его действительно исполнишь!
   Король контрабандистов остолбенел. Он привык слушаться советов своей матери: они часто спасали его от серьезных опасностей.
   "Но двести дукатов! -- пронеслось в его уме. -- Когда еще встретится второй случай, чтобы одним разом заработать такую крупную сумму".
   -- Я не могу, матушка, я уже не могу отказаться! -- воскликнул он. -- Я дал слово тому, кто поручил мне это дело, а Гаральд, Король контрабандистов, никогда не нарушает своего обещания.
   -- Тогда ты рискуешь своей собственной жизнью, -- возразила Лукреция. -- Неужели же сбудется то, что так часто наполняло мою душу страхом и мрачным предчувствием? Неужели я и последнего дорогого мне на свете человека потеряю прежде, чем сама лягу в могилу? Да, да, я родилась под несчастливой звездой, цыганка предсказала моему отцу, что от меня родится преступник, которого люди будут называть своим бичом, что я покрою мое имя стыдом и позором, что я буду матерью величайшего разбойника нынешнего столетия -- это предсказание, да, сбылось... Пусть будет, что будет. Молю только Бога, чтобы он закрыл мои усталые глаза прежде, чем плод моего чрева попадет на виселицу или под колесо палача.
   После этих слов старуха отошла от окна и шаги ее затерялись в глубине комнаты.
  

Глава 81. УЖАСНЫЙ ПАРИКМАХЕР

   Свадьба богатой и знатной чужестранки, уже неделю живущей с отцом и женихом в гостинице "Пламенная звезда", подняла на ноги весь Тешень. Даже из окрестностей собрался народ, чтобы хоть посмотреть на венчание; рассказывали невероятные вещи о невероятном богатстве франкфуртского коммерсанта Андреаса Зонненкампа, и ожидалось, что он справит свадьбу дочери с необыкновенным, не виданным в Тешене блеском.
   Но больше миллионов отца интересовала всех его дочь. В короткое время повсюду в окрестностях распространилась весть, что Гунда вместе с прусскими войсками принимала участие в сражении, и хотя тешенцы не особенно-то долюбливали пруссаков как недавних своих врагов, но тем не менее романтическая личность девушки, имевшей мужество облечь свое нежное тело в гусарский мундир и подвергать себя неприятельским выстрелам, не могла не произвести известного впечатления. Целый ряд легенд сложился вокруг Гунды, и когда ее увидели в первый раз, все поразились ее необыкновенной красоте и интерес к ней увеличился.
   Зонненкамп своим подкупающим обхождением также приобрел всеобщую симпатию. Он посетил высшие власти городка и пригласил их на предстоящую свадьбу дочери. Любезность его произвела самое лучшее впечатление. Он не жалел денег. Пожертвовал для бедных Тешеня значительную сумму, для того, чтобы день, в который его любимая дочь будет обвенчана с избранником своего сердца, остался у всех навсегда в памяти, -- он передал бургомистру маленького городка крупную сумму для сооружения больницы. Эта больница должна была носить название "Больница Гунды".
   Когда наступил знаменательный день, городок оживился. Густая, веселая толпа двинулась по его улицам; казалось, будто справляется какой-то большой народный праздник. Всюду были празднично разодетые люди, коляски и кареты. Окрестные помещики не пожалели запрячь в экипажи лучших своих лошадей, чтобы с женами и дочерьми появиться в Тешене. Экипажи были украшены цветами и еловыми гирляндами. На головах лошадей красовались пучки цветов, и так как свадьба Гунды праздновалась в июле, то недостатка в розах не ощущалось. Тешень в этот день превратился в настоящий цветник, утопая в чудном аромате красных, белых, желтых роз и других цветов. Улица, на которой помещалась "Пламенная звезда", от вокзала до рыночной площади приняла нарядный, праздничный вид. Гирлянды висели от дома к дому, вдоль и поперек улицы, так что казалось, будто идешь под зеленой крышей.
   Церковь также была по-праздничному убрана. Девушки и молодые люди знатнейших фамилий города составили хор, чтобы петь во время венчания.
   За всеми приготовлениями у Зонненкампа руки были полны дел. Кроме того, в этот день нуждающиеся и бедные Тешеня буквально осаждали его. Каждый хотел поговорить с миллионером, высказать ему свою маленькую просьбу. Зонненкамп отдал приказ, чтоб никому из просителей не отказывали, чтоб каждого пропускали к нему и он мог бы поговорить с ним, чтоб ни один не ушел неудовлетворенным. Много тысяч гульденов раздал Зонненкамп в этот день, и делал он это охотно и с радостью. Ему хотелось осчастливить весь свет.
   Курт и Гунда стояли обнявшись в роскошно убранном будуаре невесты, нежно шептались друг с другом, обмениваясь поцелуями. Наконец Гунда освободилась из объятий жениха.
   -- Ты должен теперь оставить меня, Курт... ты должен уйти... Мне едва хватит времени одеться к венцу. Там, в соседней комнате, лежит мой наряд. Папа выписал мне из Дрездена самое нарядное платье, какое только можно было достать в такой короткий срок и которое для меня даже слишком роскошно.
   -- Ты права, -- сказал Курт, оглядывая пылким взором стройную фигуру своей невесты. -- В простом, скромном белом платье твоя красота выделялась бы еще ярче. Что касается меня, то я предпочел бы именно эту простоту скорей, чем дорогой, кружевами отделанный, наряд. Но обычай требует, чтобы девушка надевала под венец особенно красивое и дорогое платье, и, конечно, этот прекрасный наряд не уменьшит твоей красоты. Ну, а как обстоит дело с венком? Принесли ли его? Я вчера сам заходил с отцом к садовнику, который должен нам доставить его.
   -- Он еще не доставлен, Курт, -- ответила девушка, и легкая, нежная краска разлилась по ее щекам.
   -- Ну, так его принесут с минуты на минуту, -- сказал Редвиц. -- О, никогда еще брачный венок не украшал головки, более достойной его, чем головка моей Гунды. Никогда мирт не покоился на челе более невинном, чистом и девственном. Я не могу дождаться минуты, когда увижу тебя в этом наряде. Этот простой венок послужит тебе украшением лучшим, чем королевская корона.
   -- А разве венок не венец? -- воскликнула Гунда со сверкающими глазами. -- Венец, прекраснее и дороже которого нельзя себе ничего представить. Что такое жемчуг, алмаз и золото перед миртом, когда он увенчивает голову молодой девушки? Я буду гордиться этим венком, и когда он сослужит мне свою службу, то я сохраню его, как драгоценнейшую святыню. Он должен занять место рядом с королевской шпагой.
   -- Твой мирт никогда не увянет, -- воскликнул Курт и еще раз прижал к груди воодушевившуюся девушку.
   -- Да, он будет всегда свеж и зелен, потому что наша любовь никогда не увянет. И то, что мы чувствуем сегодня, будет оживлять нас и спустя десятки лет, когда наша юность минет и мы состаримся.
   -- Юность может пройти, но любовь -- никогда. Мы будем крепко держаться за нее, Гунда. Мы глубоко и неизменно затаим ее в нашем сердце. И если жизнь лишит нас всего, то все-таки любовь останется при нас.
   -- Она должна остаться при нас, -- повторила Гунда с глубоким чувством. -- Да, мой дорогой, наша любовь останется при нас.
   И снова прильнули друг к другу молодые, свежие губы в последнем, долгом поцелуе. Последнем перед слиянием на всю жизнь. Затем Гунда сама ласково вывела своего жениха за дверь, потому что, взглянув на часы, увидела, что ей едва хватит времени на свой туалет.
   -- До свиданья, дорогая, -- воскликнул молодой офицер, -- до свиданья, до минуты, когда я приду за тобой, чтобы вести к алтарю!
   Он ушел, и Гунда осталась одна. Едва прошло несколько минут, как кто-то постучал в дверь, и обер-кельнер доложил Гунде, что какой-то молодой человек желает говорить с ней.
   -- Но это невозможно, -- ответила дочь Зонненкампа, -- скажите, что я одеваюсь к венцу.
   -- Молодой человек утверждает, что хочет сказать вашей милости именно что-то, касающееся туалета.
   -- Ах, это, вероятно, мой свадебный венок! -- воскликнула Гунда. -- Хорошо, проведите сюда этого человека.
   Несколько минут спустя кто-то снова медленно и почтительно постучал в дверь, и когда Гунда сказала "войдите", в комнате появился молодой человек с густыми белокурыми волосами и маленькими усиками.
   -- Вы принесли мне венок? -- спросила Гунда.
   -- Сударыня... -- ответил юноша, -- но я пришел... о, простите мою смелость, отчаяние понудило меня к этому шагу... я пришел, чтобы обратиться к вашей милости с просьбой, от которой, может быть, зависит счастье всей моей жизни. -- При этих словах слезы показались на его глазах.
   -- Успокойтесь, пожалуйста, -- ласково сказала Гунда. -- Надеюсь, для меня ваша просьба исполнима; но, все-таки я советовала бы вам лучше обратиться к моему отцу. Он так добр и, конечно, поможет вам.
   -- Милостивая государыня, ваш отец не может помочь мне. Сделать это можете только вы одна.
   -- Ну так рассказывайте же, пожалуйста, по возможности покороче, я совсем не имею времени.
   -- О, сударыня, только пару слов. Осмелюсь спросить... пригласили ли вы парикмахера причесать вас к венцу?
   Гунда покачала отрицательно головой.
   -- Мне не нужен парикмахер, -- ответила она, -- хотя отец и предложил прислать мне одного, но я ему объяснила, что мне его помощь не нужна: я каждое утро сама причесываюсь, и сегодня, в день моей свадьбы, хочу, чтобы волосы мои были убраны так же просто, как и всегда.
   -- В таком случае, это мое несчастье! -- воскликнул молодой человек с отчаянием. -- Если барышня не позволит мне причесать ее сегодня, я упущу лучший случай в жизни и уже никогда больше не буду в состоянии завоевать свое счастье.
   -- Ну так объяснитесь понятнее: в чем дело? Какое может иметь отношение моя прическа к вашему счастью?..
   -- Я это объясню, сударыня, в нескольких словах, -- сказал молодой человек, нервным движением запустив руки в свои белокурые волосы. -- Я парикмахер и только несколько месяцев назад переехал из Дрездена в Берлин. Тут я нанял маленькую лавочку и надеялся приобрести известность. И я хочу достичь этого непременно и обзавестись собственным хозяйством. Уезжая из Дрездена, я оставил девушку, которую люблю всем сердцем и с которой обручен уже три года. Но так как я не могу сделаться самостоятельным хозяином и заработать столько денег, чтобы завести собственную мастерскую, то приходится откладывать свадьбу с месяца на месяц, из года в год; а это очень тяжело, сударыня, когда люди так любят друг друга и очень хотели бы повенчаться.
   Этим рассказом молодой парикмахер совершенно завоевал сердце Гунды. Сегодня, когда должно состояться ее собственное бракосочетание, она не могла понять людей, которые не могут, подобно ей и Курту, подойти к алтарю и быть соединенными священником навеки. Однако она все-таки еще не могла догадаться, к чему в конце концов клонит молодой парикмахер.
   -- В течение нескольких месяцев я уже содержу парикмахерскую в Тешене, -- продолжал тот свои объяснения, -- но мне мешает сильная конкуренция: здесь четыре старых мастера, которые с давнишних времен живут в городе и уже десятки лет здесь практикуют. И несмотря на то, что я убил все свои маленькие сбережения, чтобы устроить как можно красивее и элегантнее свою мастерскую, все-таки почти ни одна душа не отворяет моей двери. И я теперь сижу один с моими гребенками, косами, париками и зеркалами.
   -- Это, действительно, очень печально: в самом деле мне жаль вас.
   -- Если вы жалеете, то можете спасти меня, сударыня, -- горячо воскликнул парикмахер, -- вам стоит только разрешить мне сегодня, как говорится, привести вашу голову в порядок. Я артист своего дела и убежден, что сумею так убрать ваши чудные волосы, что весь Тешень с ума сойдет. Целую неделю здесь ни о чем не говорят, кроме как о вашей свадьбе, и все ломают себе головы над тем, какое вы наденете платье и как будете причесаны. Добрая барышня, не отвергайте моей просьбы. Положите основание счастью двух любящих сердец. Дайте мне возможность показать жителям Тешеня и его окрестностей, на что я способен и какой у меня превосходный вкус. Тогда ваш покорнейший слуга будет считать себя обязанным вам на всю свою жизнь.
   Льстивый молодой человек, имевший во всей своей внешности что-то женственное, так забавно кривлялся во время своего рассказа и сопровождал его такой массой театральных жестов, что Гунда с трудом удерживалась от смеха. Но она была слишком добра и сострадательна, чтобы отказать в просьбе бедняку.
   -- Хорошо, -- проговорила она, -- я согласна; зайдите через час причесать меня к венцу. Да, я вспомнила, что до сих пор мне еще не принесли моего свадебного венка, может быть, вы будете любезны зайти к садовнику, которому он заказан. Это самый лучший во всем городе -- возьмите у него венок и принесите с собой.
   -- Как я счастлив, сударыня! -- воскликнул парикмахер и чуть не бросился на колени перед Гундой. -- Ах, наконец-то тешенцы увидят, что я за человек и что могу создать! Ваша прическа будет самым лучшим украшением вашей свадьбы. Что касается венка, то я позабочусь о нем, но садовник едва ли отдаст мне его без вашего разрешения. Может быть, вы вручите мне записочку к нему?
   -- С удовольствием.
   Гунда присела к маленькому изящному письменному столику и набросала несколько слов на листочке бумаги. Если бы она в эту минуту обернулась, то была бы поражена переменой, произошедшей в молодом человеке. На его лице сверкало выражение адского торжества, а кафтан заколыхался так, точно он прикрывал не грудь мужчины, а пышную женскую грудь, которая поднималась и опускалась от сильного волнения.
   -- Вот, возьмите.
   С этими словами Гунда протянула записку молодому человеку, которую тот принял, еще раз поцеловал руку невесты и удалился с развязностью, столь свойственной юным Фигаро.
   Гунда позвонила и приказала двум горничным, которых отец приставил для ее услуг, одевать себя. Туалет ее занял целый час, после чего она появилась во всем блеске подвенечного белого шелкового наряда, который, как белая морская пена, охватывал ее стройный и гибкий стан. Зеркало отразило ее фигуру, и Гунда сознавала, что она хороша и должна понравиться жениху. Затем она отослала обеих горничных. Ей захотелось еще несколько минут остаться наедине с собой и своими мыслями, присущими каждой невесте. Она опустилась в кресло и задумалась.
   Странное дело: сегодня, в такой счастливый для нее день, когда ее сердце пело и ликовало от полноты чувств, перед ее душевным взором снова и снова вставал образ несчастного Бруно. Он ей представлялся таким, каким она когда-то видела его в маленьком приходском домике в Доцгейме; она вспомнила, как бежала с ним. Ах, как может ошибаться человеческое сердце и сколько непонятного заключается в девичьей душе. Тогда ей казалось, что она любит Бруно и будет всегда любить его. Но как скоро элегантный Курт фон Редвиц заслонил и вырвал из ее души бледную личность священника. Гунде казалось, что она должна просить прощения у Бога за грех, тяжелым гнетом лежавший на ее душе. Не разбила ли она всю жизнь Бруно? Не из-за того ли он сделался разбойником, что она изменила ему? Он всем пожертвовал: своей душой, своим будущим, своей честью. И как же она отблагодарила его? Но что она могла сделать? Не принадлежат ли все ее чувства и помыслы Редвицу?
   -- Ах, прочь... прочь эти мысли в день свадьбы...
   В дверь постучали.
   -- Кто там? -- спросила она вскакивая.
   Снаружи знакомый уже ей голос ответил:
   -- Парикмахер, сударыня.
   Гунда отворила дверь. Вошел молодой парикмахер. В руках он держал маленькую коробочку.
   -- Это венок? -- спросила Гунда, и глаза ее радостно заблестели.
   -- Совершенно верно, сударыня, -- ответил парикмахер. -- Он будет вам очень к лицу. А теперь позвольте мне заняться на несколько минут вашей прической. Ах, я вам так благодарен!.. Я уже изучил вашу головку и уверяю вас, сударыня, что построю на ней такую прическу, какая не посрамила бы любую герцогиню.
   -- Вы думаете?.. -- засмеялась дочь Зонненкампа.
   -- Все стремятся к церкви, -- продолжал болтать парикмахер, -- точно сегодня великий праздник, который нужно справить с большой торжественностью. Вся окрестность собралась в Тешене, чтобы присутствовать на вашей свадьбе.
   Гунда села в кресло перед большим, высоким зеркалом. Справа стоял туалетный столик, на который парикмахер поставил принесенную им коробочку.
   -- Ну, начинайте вашу работу, -- сказала Гунда. -- Будьте любезны накинуть на меня пеньюар, чтобы не испортить мне платья.
   -- Пожалуйста, сейчас.
   Парикмахер поторопился исполнить требование невесты. Он торопливо накинул на Гунду белый, отделанный кружевом пеньюар, который, спускаясь с ее плеч, почти совсем закрыл ее грациозную фигуру. Затем парикмахер вынул гребенки и щетки и разложил их на столе. При этом выказывал такую ловкость и сноровку, что Гунда начала верить, что он не был слишком самонадеян, выдавая себя за художника парикмахерского дела.
   -- Прошу извинения, милостивая государыня, -- сказал парикмахер, -- не разрешите ли мне закрыть дверь?
   -- Это зачем? -- спросила Гунда беззаботно.
   -- Я не люблю, -- ответил парикмахер, -- чтоб кто-нибудь видел мое искусство, -- прическа есть истинное искусство, -- раньше, чем работа совсем окончена.
   -- Вы, действительно, чудак, -- проговорила Гунда, смеясь, -- ну, заприте дверь, если хотите.
   Парикмахер поспешно подошел к выходной двери и задернул задвижку. При этом в глазах его сверкнуло такое выражение, которое, если бы Гунда увидала, испугало бы ее. Затем тешенский парикмахер принялся за работу. Он распустил красивый узел, в который были свернуты чудные волосы Гунды, роскошными прядями рассыпавшиеся между его пальцами. Как пенистая волна, скатились они с ее головы вниз, вплоть до ковра. Парикмахер начал расчесывать волосы гребенкой и щеткой, чтобы сделать их еще пышнее. При этом он выказывал столько умения и ловкости, что Гунда совсем не чувствовала, как он работал. Ни один волос не был сорван с ее головы, и ни одного раза не почувствовала она руки парикмахера.
   -- Если ваша милость желает довериться мне, -- сказал молодой парикмахер, -- то я построю такую прическу, которая затмит все когда-либо до сих пор существовавшие.
   -- Делайте, как знаете, -- ответила Гунда, -- вполне полагаюсь на вас.
   -- Я тоже думаю, что это будет к лучшему, -- сказал парикмахер.
   Затем, обвив руку длинными прядями волос, он закрутил их и укрепил на затылке. Когда таким образом он проработал с четверть часа, Гунда убедилась, что он в самом деле большой художник.
   -- Теперь мы должны постараться уложить миртовый венок на этих золотистых локонах. Прошу вас, сударыня, сидеть совершенно спокойно, потому что я должен буду щипчиками укрепить его.
   Он подошел к туалету, осторожно взял из коробки миртовый венок и возложил его на голову Гунды. Она взглянула в зеркало. В то мгновение, когда венок коснулся ее головы, сердце ее наполнилось невыразимым счастьем.
   Этот момент означал ее соединение с горячо любимым человеком. "Наступит день, когда, наконец, исполнится твоя самая страстная мечта, -- сказала она себе. -- Еще немного, и ты упадешь в объятия избранного тобой и будешь принадлежать ему".
   -- О, как больно, что это? -- вскрикнула вдруг молодая девушка. -- Вы втыкаете слишком крепко шпильки.
   -- Так нужно, это только от того, что это место на вашей голове очень чувствительно, -- ответил парикмахер. -- Так... Так... так, вот и конец.
   У дочери Зонненкампа вырвался глухой, болезненный стон. Ей казалось, что шпильки, причинившие ей такую боль, действительно вонзились в ее голову. Что-то острое, точно пробуравливающее ее. Она испытывала сильную боль, которая хотя тотчас же прекратилась, но оставляла после себя ощущение слабости, необъяснимой для Гунды. Она чувствовала, будто кровь останавливалась в ее жилах, и сердце стало биться гораздо медленнее. Ее поднятые руки тяжело опускались. Она хотела крикнуть, но чувствовала, что не имеет сил повысить голоса и позвать на помощь. Вдруг в ней мелькнуло страшное подозрение. Слабость ее показалась ей неестественной, так как только что она чувствовала себя совершенно здоровой. Она догадалась, что парикмахер, должно быть, с каким-нибудь преступным намерением отравил ее, лишил сознания и обессилил.
   "Может быть, это миртовый венок... парикмахер... да, потому-то он и просил так настойчиво, чтобы ему поручили причесать ее... Он не тот, за кого выдает себя... Он только представился парикмахером... Бог ведает с какой целью".
   Гунда еще раз открыла глаза. Она взглянула в зеркало и в это мгновение увидела в нем лицо парикмахера, который так настойчиво навязал себя ей. Это лицо было ей знакомо, она уже однажды видела его. Но где?.. где?.. где?.. И вдруг пелена спала с ее глаз. Теперь она догадалась, чье это лицо, и эта догадка наполнила ее ужасом: она почувствовала, что окончательно погибла. Она в зеркале узнала черты своей матери... Аделины Барберини. Тут она стала напрягать все свои силы, чтоб крикнуть и позвать на помощь. Но ее дрожащие уста испустили только хриплый, болезненный стон, который не мог достигнуть коридора.
   -- Теперь ты моя... моя... и на этот раз я уж вполне обеспечу себе обладание тобой...
   Точно гром, раздались эти слова в ушах девушки. В эту же минуту жестокосердная мать прижала еще крепче венок к голове бесчувственной дочери. Гунда чувствовала, что она теряет сознание. Еще раз сделала она попытку подняться с кресла, но не имела больше сил и снова упала на него. Ее глаза закрылись. Страшная слабость овладела ею, она чувствовала, что руки и ноги у нее коченеют; ей казалось, что смерть охватила ее тело своими костлявыми, как лед холодными руками.
   Аделина Барберини отступила на мгновение, потом снова подошла ближе, как бы желая убедиться, вполне ли удалось ее дело, и стала рассматривать бледное, красивое лицо своей дочери.
   -- Отлично, -- проговорила жестокая женщина, -- теперь она в моих руках. Надо позвать моего помощника, чтобы он вынес ее из дома. А, Андреас Зонненкамп, ты вступил со мной в борьбу, но мое оружие лучше твоего, и я владею им с убийственной уверенностью.
   Аделина Барберини поспешила к двери и прислушалась. В коридоре все было тихо. Она отодвинула задвижку, немножко приоткрыла дверь и тихо, протяжно свистнула в щель. Одна из занавесей в коридоре зашевелилась, и из-за нее показалось лицо Гаральда, Короля контрабандистов.
   -- Скорей! -- повелительно позвала его Аделина Барберини. -- Теперь твоя очередь; я свое дело сделал, она больше не будет противиться нам.
   Король контрабандистов в несколько прыжков подскочил к двери комнаты Гунды и, как кошка, шмыгнул в нее.
   -- Прекрасно, очень хорошо, -- сказал Гаральд, увидя в кресле бесчувственную девушку, -- теперь мне будет легко унести ее в надежное место.
   -- Принес ли ты с собой мешок или платок?
   -- Я принес мешок, -- ответил Король контрабандистов, вынимая из-за пазухи грубый холщовый мешок. -- Надеюсь, он будет достаточно велик, чтобы уложить в него девушку.
   -- Ну так скорей за дело.
   Король контрабандистов подошел к Гунде, лежащей в обмороке. Но когда он взглянул в ее лицо, у него вырвался невольный крик удивления и восторга: он никогда не видел такого прелестного создания.
   -- Черт знает, как она хороша! -- пробормотал он. -- Жених, конечно, перевернет небо и землю, чтобы вернуть ее.
   -- Так торопись же, это не должно ему удаться, -- сказала Аделина Барберини, -- теперь не время для размышлений. За дело, Гаральд, за дело!
   В следующую минуту Король контрабандистов поднял Гунду с кресла. Аделина держала обеими руками открытый мешок, в который медленно спустилось прелестное тело несчастной невесты. Гаральд завязал мешок.
   -- А она не может задохнуться в завязанном мешке? -- спросила Аделина Барберини.
   -- Не бойтесь, сударь, -- ответил контрабандист, -- в мешке сделаны отверстия для воздуха; кроме того, его ведь и нести-то недалеко. Внизу на Эльбе меня ждут два моих помощника в лодке, и раз мы очутимся на другом берегу, то будет легко дать ей свежего воздуха. Сколько приблизительно времени она проспит?
   -- Приблизительно около часа.
   -- Каким способом вы привели ее в такое состояние? -- спросил Король контрабандистов.
   -- Рассмотри свадебный венок, -- ответила Аделина Барберини, протягивая ему сплетенный мирт, -- видишь, тут под зелеными листиками скрыты три маленькие шприца. В ту минуту, как я положил на нее венок, шприцы воткнулись в ее голову и впустили несколько капель их содержимого. Она моментально потеряла сознание. Это средство надежное и совершенно безвредное. Кроме легкой головной боли, оно не оставляет после себя никаких последствий.
   -- Я также надеюсь, что девочка не подвергнется никакой опасности, иначе я не взялся бы за это дело, -- проворчал контрабандист.
   -- Теперь постараемся скорее уйти, -- подтолкнула его Аделина Барберини, -- мы тут стоим и болтаем в то время, как окружены опасностью.
   -- Что это? -- воскликнула она вдруг. -- Кажется, кто-то идет?!
   Она выглянула в дверь; вздох облегчения вырвался из ее груди, когда она убедилась, что ошиблась. Только внизу лестницы стояли люди, громко разговаривая между собой.
   -- Помогите мне поднять мешок на плечи, -- сказал Король контрабандистов, встав при этом на колени. -- Так, благодарю вас. Не тяжела эта ноша. С нею я прошел бы всю Саксонию, если бы было нужно, -- засмеялся он.
   Гаральд встал.
   -- Идите вперед, -- сказал Король контрабандистов Аделине Барберини, -- сзади вас я вынесу мешок из дома. В шесть часов приходите в мою хижину, там найдете девушку.
   Аделина больше не медлила; она покинула комнату, не взяв с собой принесенных ею щеток, гребенок и свадебного венка. Легкими шагами стала она спускаться с лестницы. По дойдя до последних ступенек, она страшно испугалась и невольно ухватилась руками за перила, чтобы удержаться на ногах. В нескольких шагах перед нею стоял ее муж. Да, внизу стоял Зонненкамп, оживленно разговаривая с молодым офицером в мундире прусского майора. Аделина Барберини ни минуты не сомневалась, что офицер этот Курт фон Редвиц, с которым Гунда должна была повенчаться. И мимо этих-то двух людей она должна была теперь пройти.
   За себя Аделина Барберини не боялась, уверенная что не будет узнана Зонненкампом. Но она содрогнулась при мысли, какой опасности подвергнется Король контрабандистов, когда через несколько минут спустится с лестницы и должен будет пройти с живой ношей за спиной мимо Зонненкампа и Редвица. Так как она уже не могла принять никаких мер для безопасности своего соучастника, то ей оставалось только позаботиться, чтобы спасти хоть свою собственную шкуру. Она недолго колебалась. Глубоко вздохнув и надвинув на глаза шапку, она смело прошла мимо занятых разговорами мужчин. В ту минуту, когда она прошла, даже задев рукой Зонненкампа, когда была так близко от него, что ему стоило только поднять глаза, чтобы узнать ее, в эту самую минуту она услышала, как Зонненкамп сказал своему будущему зятю:
   -- Да, милый Курт, вы не можете себе представить, до чего я счастлив сегодня, не только тем, что Гунда соединяется с таким порядочным, благородным человеком, человеком, которого она любит и уважает. Нет, сегодня я уверен, что она избегает большой опасности. Не правда ли, Курт, вы сумеете защитить ее от всяких нападений, оскорблений, потому что есть на свете люди, которые уже наметили Гунду и хотят оторвать от меня мое дитя.
   -- Вот моя рука, отец, -- ответил молодой майор, -- никакой вражеской силе не удастся отнять у нас Гунду. Если понадобится, я сумею защитить ее, хотя бы ценой собственной жизни.
   -- Благодарю вас от всей души, -- сказал франкфуртский негоциант, ласково взглянув на Курта.
   В это мгновение Аделина Барберини шмыгнула мимо них и торопливо вышла из дома.
   Зонненкамп и Курт продолжали разговор еще несколько минут, пока не услыхали тяжелых шагов, спускавшихся с лестницы. Взглянув наверх, они увидели крестьянина, медленно спускавшегося с мешком за спиной. С удивлением взглянули мужчины на мужика, не понимая, какое у него могло быть дело в гостинице в такой торжественный день. Но мужик казался таким добродушным, он подошел к ним так спокойно и уверенно, что не возбудил ни малейшего подозрения. Зонненкамп, однако, счел нужным спросить его: что ему было нужно наверху?
   Крестьянин снял свободной рукой шапку и ответил почтительным голосом:
   -- Я узнал, что сегодня здесь будет праздноваться свадьба, и так как хозяин "Пламенной звезды" часто покупал у меня картофель и овощи, то я думал, что и сегодня он возьмет у меня несколько мер.
   -- Но кухня находится ведь не в верхнем этаже, -- ответил Зонненкамп.
   -- Совершенно верно, но мне сказали, что я там найду хозяйку. Однако я не нашел ее и вижу, что в доме никто не может заняться мною, поэтому я должен постараться продать свой товар в другом месте.
   Зонненкамп пребывал в прекрасном настроении, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь ушел с обманутой надеждой из дома, где находилась его дочь, счастливая невеста.
   Он вынул из кармана кошелек и дал крестьянину несколько гульденов.
   -- Вот, возьми. Я покупаю твой товар, -- сказал он.
   Король контрабандистов испугался, предполагая, что ему придется отдать свою ношу, и уже хотел пуститься в бегство, когда Зонненкамп продолжал, засмеявшись:
   -- Но ты все-таки можешь оставить у себя твой картофель и овощи. Деньги я дарю тебе, но с тем условием, чтобы ты выпил бутылку вина за благополучие молодых.
   -- Благодарю, сударь, благодарю вас всем сердцем, -- ответил Король контрабандистов, собравшись уходить.
   В ту же минуту Редвиц отскочил назад, ему показалось, будто бы в мешке раздался слабый стон.
   -- Стой, еще минуту! -- крикнул он Королю контрабандистов, бросившись к нему. -- Ты несешь в мешке, кажется, не одни овощи и картофель, мне из него послышался какой-то голос.
   Мужик смущенно засмеялся и почесал за ухом.
   -- Голос? -- ответил он медленно. -- Конечно, я согласен, что у меня в мешке имеются живые твари. Я нес детям сторожа при "Пламенной звезде" пару кроликов.
   -- Как, однако, можно ошибиться, -- сказал Редвиц Зонненкампу. -- Я поклялся бы, что слышал человеческий голос, а это были только кролики. Действительно, как могли бы всунуть человека в мешок?
   Тем временем Король контрабандистов поспешил выйти со своей ношей за дверь и скоро затерялся в толпе.
  

Глава 82. ПОХИЩЕННАЯ НЕВЕСТА

   Зонненкамп и фон Редвиц не проговорили и пяти минут после ухода мнимого крестьянина, как в главный подъезд гостиницы вошла молодая девушка, оглядываясь по сторонам, точно искала кого-то. В руках она держала картонку, перевязанную шелковой лентой. Медленно подошла она к Зонненкампу и фон Редвицу и с поклоном сказала:
   -- Извините, куда я должна сдать этот венок? Он был заказан садовнику Лефлеру.
   -- Я могу сказать вам это с совершенной точностью, -- ответил Зонненкамп. -- Этот венок предназначается моей дочери, и я лично передам ей его. Дайте мне венок.
   Он вынул из кармана несколько монет, щедро наградив девушку за услугу по доставке венка.
   Удивленная и взволнованная такой наградой, посланная удалилась.
   -- Теперь пойдем, сын мой, -- обратился Зонненкамп к молодому человеку, -- отправимся вместе в комнату Гунды, и ты сам отдашь ей венок.
   -- Большое спасибо, отец, -- воскликнул Курт, -- о, я уже вижу, как этот венок будет к лицу Гунде; полученный из моих рук, он сделается ей вдвое дороже.
   После этих слов они в самом радужном настроении поднялись по лестнице и остановились перед дверью. Зонненкамп попросил Редвица немного подождать; он сначала хотел сам взглянуть, одета ли Гунда и может ли войти к ней молодой офицер. Он постучал в дверь, но никто ему не ответил. Повторив стук, он, наконец, взялся за ручку двери, которая оказалась незапертой. Когда он переступил порог, то остановился в удивлении. Гунды не было в комнате.
   -- Гунды здесь нет, -- крикнул он Редвицу, -- и я не могу себе представить, где она. Я знаю, что она уже надела подвенечное платье: мне это говорили девушки, которые одевали ее...
   -- Ну так спросим девушек, -- ответил Курт без малейшей тени опасения.
   Ни он, ни Зонненкамп не имели никакого предчувствия, что с Гундой могла случиться беда. Зонненкамп дернул сонетку, висевшую на стене двери. Тотчас же появилась горничная.
   -- Где моя дочь? -- спросил Зонненкамп.
   Девушка объяснила, что по окончании туалета пришел парикмахер, который принес миртовый венок, и барышня отпустила горничных.
   -- Миртовый венок? -- воскликнул Зонненкамп в крайнем изумлении. -- Но это невозможно, вот он, я держу его в своих руках. Венок мне подали только сию минуту.
   -- Извините, сударь, венок лежит вот тут на туалете, -- воскликнула девушка, показывая венок, с помощью которого Аделина Барберини усыпила свою дочь.
   И отец и жених оба смотрели друг на друга в изумлении, и каждый прочел в глазах другого опасение, хотя ни один из них не мог произнести ни слова.
   -- Это, действительно, очень странно! -- воскликнул Зонненкамп после короткого молчания. -- Сколько мне помнится, мы заказали венок у садовника Лефлера. Как могло случится, что парикмахер принес второй?
   -- Я также не нахожу этому никаких объяснений, отец! -- воскликнул Редвиц. -- Но что парикмахер действительно был здесь, это видно по гребенкам и щеткам, оставленным тут.
   Зонненкамп подошел к туалету и скорее машинально, чем с сознательным намерением, взял в руки щетку.
   -- Посмотри, Курт, -- вдруг проговорил он, -- мои глаза немного слабы, можешь ты прочесть слова, которые такими мелкими буквами отпечатаны на ручке?
   Фон Редвиц несколько минут пристально рассматривал буквы и затем ответил:
   -- Эти надписи не более как название фирмы, у которой была куплена эта щетка.
   -- Совершенно верно, -- проговорил франкфуртский коммерсант, -- это-то и я уже видел, но не удивляет ли тебя название этой фирмы?
   -- Нет.
   -- Ну, а меня заставляет задуматься эта фирма на щетке какого-то тешеньского парикмахера. Я прочел на этой же щетке и название города. В нем живет одна личность, питающая ко мне враждебные чувства: она самый для меня близкий человек и в то же время мой самый непримиримый и смертельный враг. Посмотри, щетка изготовлена у Роберта Траутветера, в Потсдаме.
   Затем Зонненкамп поспешно подошел к горничной.
   -- Как имя парикмахера, причесывавшего мою дочь?
   -- Я этого не знаю, господин Зонненкамп, -- ответила девушка. -- Барышня рассказывала, -- когда мы надевали ей подвенечное платье, -- что к ней приходил молодой человек из Тешеня, настоятельно просивший позволить ему причесать ее; он умолял и клялся, что вся его жизнь зависит от ее согласия.
   -- Назвала вам моя дочь имя парикмахера?
   -- Нет, потому что и сама не знала его. По описанию, которое барышня сделала мне, я не могу припомнить никого в Тешене, а я ведь местная жительница и знаю почти каждого человека в городе, и когда я...
   -- Боже Всемогущий! Что это такое?.. Что это должно означать?
   Эти слова сорвались с дрожащих губ молодого майора, а когда Зонненкамп обернулся, то увидел Редвица, державшего дрожащими руками миртовый венок, тот самый, который лежал на туалете.
   -- Что такое? -- спросил франкфуртский коммерсант. -- Чего ты так дрожишь? Ты бледен, и голос изменяет тебе?
   -- Отец... -- проговорил Курт Редвиц, и его лицо еще более побледнело, -- отец, моя Гунда... моя горячо любимая Гунда... над ней совершено преступление...
   -- Преступление? Избави Боже!
   -- И однако это так. Иначе быть не может, -- проговорил безнадежно молодой майор. -- Рассмотри этот новый миртовый венок; не правда ли, снаружи ты видишь самые невинные цветы и нежные листики -- венок, предназначенный для украшения головки невесты?
   -- Совершенно верно, сын мой! -- воскликнул Зонненкамп, которого, возрастающее возбуждение зятя пугало больше, чем его слова. -- Совершенно верно, это свадебный венок, как всякий другой.
   -- О, нет, отец! -- воскликнул взволнованный молодой человек. -- Этот венок не что иное, как самая страшная адская машина, какую только мог придумать гнусный изобретатель, чтобы сделать свою жертву беззащитной.
   -- Адская машина -- этот венок?
   -- Да, да! -- горячо продолжал Редвиц. -- Смотрите сюда: под цветами находятся три острых, крошечных шприца, такие маленькие, что с первого взгляда их нельзя даже заметить; внутри их проходят пустые канальчики, и уже один запах, распространяемый ими, доказывает, что они были наполнены усыпляющей жидкостью, -- я сам чувствую какую-то усталость с тех пор, как рассматриваю венок. От него идет отвратительный, сладкий запах.
   Зонненкамп стоял как громом пораженный. Затем он вздрогнул, черты лица его перекосились, как будто с ним начинался удар. Глаза налились кровью, лицо посинело, точно вся кровь прилила к мозгу.
   -- Это она, -- с трудом проговорил он сквозь зубы, -- это дело ее рук. Аделина Барберини должна была находиться недавно в этой комнате, потому что только она одна могла придумать такое коварное преступление и с такой дерзостью исполнить его.
   -- С какой целью? -- воскликнул Редвиц, и крупные слезы потекли по его щекам.
   -- С какой целью? О, сын мой, ты еще не знаешь всего! Ты еще не знаешь всех наших семейных тайн. До сих пор мне не хотелось отягощать ими твою чистую душу.
   -- Но теперь это должно быть выяснено. Я так несчастен, что открытие этих тайн не может сделать меня еще несчастнее.
   -- Вы можете удалиться, -- обратился Зонненкамп к горничной, -- но я требую, чтобы вы держали язык за зубами и не болтали о том, что видели и слышали здесь.
   Девушка удалилась. Едва она успела затворить за собой дверь, как Зонненкамп бросился к Редвицу и, рыдая, прижал его к груди.
   -- О, бедный, бедный сын мой! -- воскликнул он. -- Знаю, что и твое сердце я теперь растерзаю своим рассказом. Но лучше, если ты узнаешь всю правду. Может быть мы еще спасем ее, если сейчас же примемся за дело. Итак, слушай! Вскоре после рождения Гунды жена моя, такая красавица, что я не могу описать тебе этого в нескольких словах, рассталась со мной. Она тайно покинула меня и только что родившегося ребенка. Не спрашивай, какими мотивами она объяснила свой поступок. Об этом я ничего не могу сказать, потому что и для меня самого до сих пор тайна, что удалило ее от меня. Долгие годы она пропадала. Я считал ее мертвой. Только недавно я узнал, что она превратилась в знаменитую танцовщицу Аделину Барберини, которая пользуется высоким благоволением короля Фридриха; вместе с тем я также знаю, что она -- верный друг Марии Терезии и, по разным причинам, всеми средствами, какие только можно себе вообразить, помогает делу австрийской императрицы. Я предупреждал об этом короля, но он не хочет меня слушать и слепо доверяет Барберини. Моя жена уже однажды пробовала отнять у меня Гунду, надеясь с ее помощью оказывать на меня давление. Она всеми силами стремится перетянуть меня на сторону австрийцев, между тем как я состою деятельным агентом прусского короля. Случай, который я благословляю от всего сердца, вернул мне Гунду. Теперь ее мать, этот дьявол в юбке, по-видимому, делает новую попытку разлучить меня с дочерью и подчинить ее своей власти.
   -- Так значит...
   Редвиц едва мог произнести слово, он дрожал так сильно, что Зонненкамп должен был поддержать его.
   -- Так ты думаешь, отец, что Гунда похищена?
   -- Похищена ее собственной матерью.
   Несколько минут оба стояли подавленные горем, не имея сил произнести ни слова. Вдруг Курт вскрикнул, ударив себя кулаком по лбу:
   -- О, я дурак, о, слепой дурак, я допустил провести себя такой нескладной ложью! О, отец, я ведь так близко стоял от Гунды... стоило только руку протянуть, чтобы спасти ее... И я этого не сделал!
   -- Объяснись понятнее, сын мой.
   -- Помнишь ли ты крестьянина, который четверть часа назад спустился с лестницы и прошел мимо нас?
   -- Ты говоришь о том, который нес мешок с картофелем и овощами?
   -- Да, о нем. Ты помнишь, что он спустился именно с этого этажа, и не знаю, заметил ли ты, но я слышал совершенно ясно, как в мешке раздался тихий стон. Я спросил у него объяснения, и он рассказал, что кроме зелени в мешке находились еще кролики. Теперь я знаю, что с такой наглостью пронес мимо нас этот негодяй. Это была Гунда, которую усыпили и таким способом вынесли из дому.
   Зонненкамп прошелся крупными шагами. Пот выступил у него на лбу, и в комнате слышалось вырывавшееся из груди его тяжелое и прерывистое дыхание. Вдруг он остановился и произнес решительным голосом;
   -- Ну, сын мой, мы не должны терять ни одной минуты. Нам следует приняться за розыски этого человека, который, без сомнения, соучастник Аделины Барберини и еще не мог покинуть города. Четверть часа даст ему, конечно, большое преимущество; но я сделаю все, что только возможно, чтобы спасти мою дочь.
   Зонненкамп сделал знак Редвицу следовать за ним.
   -- Куда ты спешишь, отец?
   -- Не спрашивай, иди за мной.
   -- Скажи, ты хочешь сообщить полиции Тешеня о случившимся?
   -- Полиции? -- горько засмеялся Зонненкамп. -- Вся-то здешняя полиция состоит из десяти человек, которых не хватит, чтобы разослать их во все нужные места для расследования. Но я знаю другой путь, который будет нам тысячу раз полезнее. По прошествии нескольких минут весь город присоединится к нам и поможет разыскать дорогую Гунду.
   С этими словами он увел с собой Редвица. На лестнице они встретили хозяина "Пламенной звезды" и торопливо рассказали ему о том, что случилось.
   -- Это невозможно! -- воскликнул добродушный хозяин. -- Как может произойти такое преступление в моем доме? Правда, сегодня, по случаю свадьбы, сюда приходило и уходило столько народу, что невозможно было каждого из них осматривать, кто он такой! Но похитить живого человека, унести его, как тюк товара... воля ваша, господин Зонненкамп, я не могу этому поверить...
   -- Тем не менее это так, -- произнес франкфуртский негоциант глухим голосом, -- а теперь пойдемте с нами: через несколько минут в Тешене не хватит стольких людей, сколько нам понадобится.
   Как был, без шляпы, хозяин "Пламенной звезды" последовал за двумя подавленными горем мужчинами; идя рядом с ними, он не переставал бормотать про себя:
   -- Я разорен, все мое дело рухнет, если это ужасное подозрение оправдается.
   Ни Редвиц, ни хозяин не знали, куда их ведет Зонненкамп, но тем не менее слепо следовали за ним. Через несколько минут они уже были на рыночной площади Тешеня, и тотчас же Зонненкамп устремился в церковь, в которой должно было состояться венчание Гунды.
   Какие чувства волновали душу Редвица, когда он рядом с тестем переступил порог храма Божьего? Какая разница была между действительностью и его недавними мечтами! Он уже чувствовал руку Гунды, он уже видел, как вводит горячо любимую девушку в храм и подводит ее к алтарю.
   А теперь, лишенный надежды, со смертельным страхом и мукой в душе, он входит в церковь рядом с отцом своей возлюбленной, а она сама, его Гунда, похищена, увезена!
   Все места в церкви были заняты; даже на ступеньках, ведущих к старому порталу, толпился народ. Когда присутствующие увидели Зонненкампа и Редвица, шедших быстрыми, торопливыми шагами, в толпе пронесся шепот удивления и разочарования.
   -- Возможно ли, чтобы отец и жених бежали пешком, тогда как для них приготовлены лучшие тешенские экипажи? Это неспроста... Должно быть, что-нибудь случилось?.. Может быть, несчастье... -- Любопытство публики было велико. Зонненкамп шел не оглядываясь и не отвечая на сыпавшиеся на него вопросы. Увлекая за собой Редвица, он быстро прошел между рядами ожидавшей свадьбы толпы и поднялся к алтарю. Тут уже стоял священник в ожидании жениха и невесты. Несметное количество зажженных свечей озаряли церковь; множество цветочных гирлянд тянулись от наружного входа к алтарю; весь пол был усыпал розами и представлял душистый ковер.
   -- Что случилось? -- спрашивали все в толпе. -- Что должно произойти? Свадьба это или народное собрание? Почему богатый иностранец хочет говорить с тешенскими жителями? Почему он так бледен? Должно быть, случилось что-нибудь особенное, необыкновенное...
   Зонненкамп обменялся несколькими словами со священником. Затем повернулся к толпе и поднял руку в знак того, что желает говорить. Воцарилась мертвая тишина, и глухой шепот, который только что пробегал по толпе, подобно рокоту морских волн, сразу смолк.
   -- Друзья мои, -- заговорил Зонненкамп громким, звенящим от волнения голосом, -- прошу минуту внимания: я должен сообщить очень печальное известие. Я позволил себе сейчас назвать вас своими друзьями, хотя с большей частью из вас лично незнаком. Вы собрались здесь, чтобы торжественно отпраздновать вместе со мной семейное событие; многих из вас не устрашила даже дальняя дорога, и вы прибыли сюда украсить своим присутствием праздник моей дочери. Вы ожидали увидеть счастливую невесту и жениха, присутствовать при трогательном обряде, когда многоуважаемый служитель церкви вложит одну в другую руки двух влюбленных в знак того, что с этой минуты они должны до конца дней своих принадлежать друг другу. Но вместо радостного праздника, друзья мои, вы присутствуете при страшном несчастье, обрушившемся на меня и на мой дом. Свадебный день моей дочери, вероятно, превратится в день ее смерти.
   Толпа дрогнула. Присутствующие не могли больше сдерживать своего возбуждения. Как огненный поток лавы, полились к Зонненкампу выражения сочувствия и соболезнования. Затем снова наступила тишина. Всем хотелось услышать разъяснение загадочных слов, сказанных им, и он не заставил себя ждать.
   -- Я буду краток, друзья мои, -- продолжал Зонненкамп, -- потому что минуты дороги. Моя дочь сделалась жертвой преступления, достойного проклятия. Случилось нечто такое, что до сих пор вряд ли имело место в истории этого города. Нечто до того чудовищное, что можно принять произошедшее за волшебную сказку. Но, к сожалению, это -- печальная, ужасная действительность, которой глубоко поражено мое сердце. Моя дочь похищена. Из комнаты, в которой она одевалась к венцу, ее унесли, предварительно усыпив и лишив сознания.
   -- Ужасно!.. Неслыханно!.. Могло ли совершиться такое преступление в нашем городе? Это позор для Тешеня. Это пятно останется вечно на нем. Мщения! Мщения!..
   Так кричала толпа, перебивая друг друга. В то же время тысячи кулаков поднялись, угрожая неизвестному преступнику. Но франкфуртский негоциант движением руки снова заставил толпу умолкнуть.
   -- Не мщения, друзья мои, а помощи просит у вас отец, полный отчаяния, и жених, у которого похищено счастье его жизни. Мы стоим здесь у алтаря и обращаемся к вам с мольбой: помогите нам найти дочь и невесту. Есть надежда, что негодяй еще не покинул со своей жертвой город и его окрестности.
   Затем Зонненкамп торопливо описал человека, который вышел из дома с мешком за спиной и, без сомнения, находится в связи с участниками заговора.
   -- Большой, широкоплечий, -- описал он, -- с длинной, кудрявой, темно-русой бородой. Особых примет я не могу вам дать, мои друзья; и теперь прошу -- пустимся в погоню за этим мерзавцем, и если благословение Божие будет с нами, оно приведет наше преследование к успешному концу. Того, кому удастся поймать похитителя моей дочери, я вознагражу по-королевски. Десять тысяч талеров я отсчитаю ему на месте. Но это еще не все. До конца своей жизни я буду считать себя обязанным ему.
   После этого толпа кинулась к выходу из церкви, как могучий поток. Стены храма огласились проклятиями, посыпавшимися из уст честных тешенцев на голову похитителя. Однако силы Зонненкампа истощились. Видя, какое горячее участие приняло в его беде население Тешеня, потрясенный всей этой историей, он едва устоял на ногах, зашатался и упал бы со ступенек алтаря, если бы Редвиц не подхватил его.
   -- Ради Бога, отец, -- воскликнул Редвиц со слезами, -- ободрись!.. Не падай духом. Мы должны собрать все наши силы. Ведь еще не вся надежда потеряна.
   -- Сын мой, -- ответил Зонненкамп подавленным голосом, -- я сам подал тебе надежду на спасение Гунды, стараясь возбудить твое мужество и понудить самого себя сделать теперешнюю отчаянную попытку, но сам я не верю в счастливый результат ее. Здесь, в этой местности, очень легко запрятать человека. Негодяю стоило только добраться со своей жертвой до гор, где в бесчисленных ущельях и пещерах не составит особенного труда спрятать ее и безопасно продержать бесконечно долгое время. Если даже мы действительно разыщем Гунду через несколько дней живою или мертвою, то вопрос еще, в каком состоянии она вернется к нам.
   -- Ни слова... ни слова больше, отец, -- воскликнул Курт, -- иначе это меня с ума сведет!
   -- Одну минуту, господа, -- произнес в эту минуту чей-то голос рядом с Зонненкампом, -- прошу минуту вашего внимания, оно теперь крайне необходимо.
   Человек с энергичным лицом, обрамленным густой белокурой бородой, внезапно появился перед Зонненкампом и Редвицем.
   -- Я полицейский Тешеня, -- представился он им. -- Меня зовут Эрвин Вальдау, и можете поверить мне, милостивые государи, что я до глубины души сожалею и соболезную, что в нашем городе могло совершиться такое гнусное преступление. Описание преступника, которое вы, господин Зонненкамп, сделали хозяину гостиницы, навело меня на мысль, от которой я не могу отделаться... Я отправился в ратушу, где находится мой участок, и взял вот этот портрет, сделанный по моему заказу здешним живописцем. Личность, изображенная здесь, уже давно дает работу полиции Тешеня так же, как и соседнему местечку Баден-бах, расположенному на прусской территории. Взгляните, господа, на этот портрет и сообщите мне, похож ли на него мнимый крестьянин, унесший из гостиницы "Пламенная звезда" мешок, в котором, по предположению, находилась барышня?
   С этими словами чиновник полиции вынул из кармана сверток, развернул его и поднес к глазам Зонненкампа и Редвица. На листе пергамента масляными красками, довольно талантливо был нарисован портрет плохо одетого молодого человека с загорелым лицом, обрамленным длинной, темно-русой бородой. Едва Зонненкамп и Редвиц взглянули, как у них вырвалось единодушное восклицание:
   -- Да, да! Это он, похититель Гунды!
   -- Я могу это с уверенностью подтвердить, -- сказал фон Редвиц, -- так как пока я обменивался с ним несколькими словами, мне бросилось в глаза его интеллигентное лицо, не соответствующее его одежде.
   Чиновник снова свернул портрет и положил его в карман.
   -- Милостивые государи, -- произнес он голосом глубокого сожаления, -- барышня попала в очень скверные руки, и я должен предупредить вас, что поймать этого мошенника будет крайне трудно. Человек, изображенный на портрете, хорошо знает все ходы и выходы в горах, и ему нетрудно скрываться целыми неделями и месяцами, если только он не предпочтет перейти со своей жертвой через границу, в Саксонию. Это Гаральд, Король контрабандистов, которого власти в продолжение многих лет не могут захватить в руки, несмотря на всю их бдительность.
   -- Я почти так и думал, -- проговорил Зонненкамп, болезненно звучавшим голосом, -- что это не случайный преступник, а личность, мастерски владеющая своим преступным ремеслом. Иначе та, которая взяла его себе в помощники и соучастники, не доверилась бы ему.
   -- Не позволите ли вы мне теперь, милостивые государи, удалиться, -- проговорил полицейский чиновник. -- Я должен сделать необходимые приготовления. К сожалению, по случаю войны мы не располагаем достаточной военной силой, которую можно направить в погоню. Но все-таки я соберу всю пограничную стражу и с нею отправлюсь в горы. Может быть, нам удастся напасть на следы контрабандиста, и горе ему, если он на этот раз попадет нам в руки.
   Эрвин Вальдау раскланялся и удалился.
   У входа в церковь толпилось множество любопытных граждан, которые поджидали Зонненкампа. Священник пал на колени перед образом святой Девы Марии и умолял ее, чтобы она своей божественной милостью вернула несчастную похищенную девушку в объятия отца и жениха. Зонненкампом овладела такая слабость, что он опустился на ступени алтаря и лежал на них, удрученный и как будто состарившийся за последние часы на десять лет. Редвиц тщетно старался утешить отца своей возлюбленной, у него самого не было ни малейшей надежды, особенно теперь, узнав, что Гунда попала в руки человека, хозяйничавшего в горах, как в собственном кармане, которому было легко избегнуть преследования, хотя бы в нем приняло участие все окрестное население.
   В это время из-за колонны вблизи алтаря выступила высокая мужская фигура. Человек этот, в костюме простого ремесленника, казалось, пришел посмотреть на знатную свадьбу. Глаза его выражали глубокое сочувствие и участие обоим постигнутым горем людям. Медленно подошел он к Зонненкампу и положил руку на его плечо.
   -- Андреас Зонненкамп, -- проговорил он, -- взгляни сюда, отбрось скорбь и печаль: твоя дочь снова вернется в твои объятия.
   Зонненкамп поднялся. Кто был человек, утешавший его и с такой уверенностью вливавший в его душу надежду? Кто бы мог так просто и спокойно утверждать, что ему удастся вырвать Гунду из рук злодея? Но едва он взглянул на того, кто стоял перед ним, слегка улыбаясь, как невольно отскочил, точно увидел привидение.
   -- Лейхтвейс, -- тихо пробормотали его губы. -- Генрих Антон Лейхтвейс?! Ты ли это?
   -- Да, это я, господин Зонненкамп, -- ответил разбойник, -- и, кажется, не слепой случай привел меня в Тешень как раз в то время, когда над вами разразился такой тяжелый удар. Я объясняю себе это как указание Господа, перед которым все мы должны преклониться, который, нанося рану человеческому сердцу, тут же посылает ему и исцеление.
   -- Лейхтвейс! -- вырвалось у Зонненкампа посреди рыданий.
   Появление разбойника привело его в невыразимое возбуждение и лишило всякого самообладания.
   -- Раны, полученные мною сегодня, не заживут, пока Господь не возвратит мне моего несчастного ребенка.
   -- Он сделает это, господин Зонненкамп, твердо надейтесь на это: он сделает это, избрав меня своим орудием. Я с моими людьми отправлюсь в погоню за злодеем. И если это действительно контрабандист, который знает все горные дороги и тропинки, то ему придется померяться силами с Генрихом Антоном Лейхтвейсом. Хотя я и чужой в этом краю, но так привычен к горам и лесам, что мне будет нетрудно найти следы похитителя.
   -- Лейхтвейс, -- проговорил Зонненкамп, схватив обе руки разбойника и крепко пожав их. -- Лейхтвейс, ты возвращаешь меня к жизни. Да, если кто может вернуть мне Гунду, то это только ты.
   -- Я могу и хочу этого, господин Зонненкамп, -- ответил разбойник. -- Не будем же терять времени. Идите в гостиницу и отдохните. Доверьте мне преследование похитителя вашей дочери. Генрих Антон Лейхтвейс отнимет у него добычу.
   С этими словами Лейхтвейс хотел удалиться, но чья-то рука удержала его.
   -- Еще минуту, -- воскликнул Редвиц, взглянув на разбойника, -- вы не должны препятствовать мне следовать за вами, я жених ее! Негодяи вырвали сердце из моей груди, разлучив меня с Гундой. Моя обязанность -- посвятить свою жизнь спасению любимой девушки. Я иду с вами, Лейхтвейс, и буду сражаться около вас, если это будет нужно.
   -- В таком случае -- добро пожаловать, -- ответил разбойник и чистосердечно протянул руку молодому человеку, который на это без колебаний ответил тем же. -- Вы правы, это ваша обязанность спасти любимую девушку.
   -- А теперь идем. Мои люди, вероятно, с нетерпением ждут меня. Между тем есть человек, который не менее вас, фон Редвиц, готов положить за Гунду свою душу, свою жизнь. Он когда-то также любил вашу невесту и хотя несколько минут назад чувствовал против вас злобу за то, что вы, сами того не подозревая, а может быть, даже и не желая, отвратили от него сердце любимой девушки, но, в мгновение, когда случилось это несчастье, всякая ненависть и ревность исчезли из сердца этого благородного человека. Он будет сражаться вместе с вами за вашу невесту.
   Затем Лейхтвейс увел Редвица, тогда как Зонненкамп остался в церкви, погруженный в глубокое уныние.
   -- Великий, милостивый Боже! -- бормотал несчастный отец, поднимая руки к Небу. -- Теперь я познаю Твое могущество и мудрость Твоих предначертаний. Этого разбойника, которого весь свет преследует и избегает, я однажды спас вместе с его людьми от голода в подземной пещере, когда его смертельный враг Батьяни решил погубить его, и за эту помощь, оказанную мною несчастному, он сегодня делается спасителем моего ребенка.
  

Глава 83. БРАТОУБИЙЦА

   Мирно покоился лес, ни один лист не шелохнулся на деревьях, ни одна былинка не качнулась на земле, в воздухе все замерло, гробовая тишина царила в горах. Там, где плакучие ивы опускали в Эльбу свои длинные, гибкие ветки, причалила лодка, на дне которой лежала бледная девушка с закрытыми глазами. Находящиеся в лодке три человека, подъехав под зеленую завесу, поспешили покинуть лодку. Они знали, что их преследуют по пятам и что, не теряя ни минуты, они должны перебраться в горы, чтобы замести свои следы. Король контрабандистов нагнулся и поднял Гунду. Двое его товарищей также выскочили из лодки и вместе с ним поднялись на берег с молодою девушкой, все еще находившейся в бессознательном состоянии, и скрылись за деревьями густого леса. Гунда покоилась на руках Гаральда, который рассматривал ее с живейшим интересом.
   -- Я должен был бы последовать совету матери и не браться за это дело, -- бормотал он, -- это скверная вещь: выкрасть бедную девушку в день ее свадьбы. Кто знает, что замышляет этот Адолар Баррадос? Какая судьба ожидает несчастную, когда я передам ее в его руки? Но я должен исполнить свое дело -- возвращаться назад поздно, хотя мне будет очень досадно, если это прелестное юное создание попадет в плохие руки.
   Под большим, развесистым дубом стояли носилки, приготовленные контрабандистами, сплетенные из древесных ветвей и покрытые шерстяным платком. Гаральд опустил на них Гунду, кивнул головой, и его помощники, подняв носилки, понесли их по лесу. Гаральд шел рядом. В эту минуту он был занят своим складным ружьем, настоящим чудом механики, которое в одну минуту могло превратиться в трость для гулянья. Он его собирал и заряжал. Хотя Гаральд не боялся нападения, так как в Тешене, вероятно, никто еще не догадывался о похищении, -- но все-таки, по привычке, хотел быть готовым ко всяким случайностям. Он забил шомполом пулю в дуло ружья, надел пистон на курок и затем вскинул ружье на левое плечо.
   -- Какие глаза сделает матушка, когда я ей принесу прелестную девушку? Она, конечно, осыплет меня упреками и не поймет, как мог я взяться за такое подлое дело. Вздор! -- процедил сквозь зубы контрабандист. -- Двести дукатов на полу не валяются. Зато я дам обет, и это до некоторой степени оправдает мой поступок, -- бросить эту бурную жизнь, полную приключений. Я уважу просьбу матери и Ольги и перестану называться Королем контрабандистов, а под своим собственным именем постараюсь заняться честным трудом. Двести дукатов -- хорошенькая сумма для начала, да у меня еще припрятано тысчонки две гульденов. Это вместе составит порядочный капитал, и, если счастье улыбнется, я могу идти дальше.
   Пока мать жива, я, конечно, не могу думать о женитьбе на Ольге. Но как только матушка закроет глаза, я сейчас же возьму к себе в дом мою милую девочку и обзаведусь хозяйством в Пруссии. О, моя Ольга будет бесподобной хозяйкой, это я знаю наверняка, сам же я стану работать с утра до позднего вечера и проживу счастливо и спокойно остаток жизни.
   Эти планы, однако, были прерваны тихим стоном, вырвавшимся из груди Гунды. Гаральд смутился и, посмотрев на нее, прошептал:
   -- Она проснулась. Черт возьми, в хорошем я очутился положении: при всем моем желании я не знаю, что ей сказать, как объяснить ей, на каком основании ее увезли в день свадьбы. Впрочем, пусть говорит тот, кто нанял меня, а я буду молчать. Это самое лучшее, по крайней мере, не наговорю глупостей.
   Он кивнул товарищам, чтобы они поставили носилки. Гунда открыла глаза и попробовала подняться. Испуганным взором огляделась она кругом.
   -- Курт, -- проговорила она тихо, -- Курт, где ты?.. Почему ты не идешь вести меня в церковь?.. Послушай, колокола звонят, улицы полны народа, мы не должны заставлять священника ждать нас.
   -- Не было печали, -- проворчал Гаральд, который вместе с своими помощниками спрятался в тени деревьев. -- Она воображает, что находится дома в своей комнате и возлюбленный ее должен войти, чтобы вести ее под венец. Бедная девушка, как тяжело будет твое пробуждение.
   Вдруг из груди Гунды вырвался стон, и она сделала попытку спрыгнуть с носилок. Но контрабандисты приняли меры предосторожности, обвив ее стройное тело тонкой веревкой, которой привязали ее к носилкам. Таким образом бегство Гунды сделалось невозможным.
   -- О Боже! -- зарыдала несчастная. -- Где я? Не сон ли это, не в горячке ли я, как в то время, когда лежала в лазарете под Прагой? Кругом лес... Наверху, между ветвями, проглядывает голубое небо... А я... Да где же я, наконец?
   Бедная девушка дрожащей рукой провела по белому, отделанному кружевом подвенечному платью, как будто желая убедиться, что это не сон.
   -- Да, да, -- продолжала она. -- Это мое подвенечное платье... А, миртовый венок?.. Моя голова продолжает болеть, хотя его уже нет на ней... О, Всемогущий Боже, теперь мне все ясно!.. Миртовый венок... Противный парикмахер... Меня похитили... украли... Отец, Курт... я погибла!..
   И Гунда зарыдала. Гаральд счел нужным показаться несчастной или, по крайней мере, объяснить ей хоть в общих чертах ее положение. Он сделал товарищам знак, чтобы они двинулись глубже в лес, а сам подошел к носилкам. Испуганным, полным ужаса взглядом посмотрела на него Гунда. В это мгновение Гаральд охотно отказался бы от двухсот дукатов, если бы мог уничтожить сделанное, потому что взгляд бедной девушки пронзил его душу, остановившись на нем как бы в немом укоре.
   -- Сударыня, -- сказал Король контрабандистов глухим голосом, -- вы должны собраться с духом. Будьте уверены, что вам ничего дурного не сделают, если вы сами не подадите к этому повода.
   -- Вы не убьете меня? -- закричала Гунда, стараясь приподняться на носилках. -- О, я опасалась, что вы меня убьете.
   -- Вы опасались?
   -- Не должна ли я ожидать худшего, если вы мне оставите жизнь? О Господи! Вы оторвали меня от сердца возлюбленного и удивляетесь, что я с радостью приветствую смерть? Мне теперь ничего не остается, как умереть, потому что если я одну ночь проведу вдали от отца и жениха, то уже никогда не смогу вернуться к ним; моя девическая честь будет навеки опозорена. Или, может быть, вы хотите уверить меня, -- продолжала Гунда после короткой паузы, в то время, как Гаральд упорно молчал, -- хотите мне дать понять, что вы похитили меня по поручению другого?
   -- Да, -- ответил Король контрабандистов, -- но клянусь вам, что мне совершенно неизвестны мотивы, которые руководили им.
   -- Ну так я вам скажу, кто был ваш соучастник, -- воскликнула Гунда, -- это был вовсе не "другой", это была женщина, это была моя мать.
   -- Женщина... ваша мать... невозможно!..
   -- О, нет, в этом нет ничего невозможного. Последним взглядом, который я бросила на нее в зеркало в минуту, как теряла сознание, я успела узнать ее: перед собой я увидела там лицо своей матери. Где она? Почему она не подходит ко мне, чтобы объяснить, что она сегодня сделала со мной? Сегодня я уже не глупая не умеющая постоять за себя девочка, которая раз последовала за ней только потому, что она произнесла перед ней священное слово "мать". Нет, я знаю, что значит ее материнская любовь, мне ясно, на чьей стороне я должна стоять: на отцовской или на ее. О, как я несчастлива, что не могу ни любить, ни уважать свою мать!
   Гунда громко зарыдала и, закрыв руками лицо, упала на носилки.
   -- Еще раз прошу вас, сударыня, успокойтесь, -- сказал Гаральд. -- Ни с какой женщиной я не говорил, принимая поручение увезти вас, а говорил с мужчиной. Если же меня обманули и я действительно имел дело с переодетой женщиной, то это всецело на ее ответственности. Мать не может причинить столько душевных страданий своему ребенку и, когда вы с ней переговорите, то, вероятно, будет достаточно нескольких слов, чтобы вернуться в Тешень, тогда -- клянусь вам, сударыня, -- я сам доставлю вас на берег Эльбы и позабочусь, чтобы вы вернулись целы и невредимы в круг своих друзей. Теперь же мы должны продолжать наш путь, потому что лес становится небезопасным. Я должен заботиться, чтобы как можно скорее доставить вас в безопасное место. Дайте мне слово, что не будете пытаться бежать, и я вас спущу с носилок.
   -- Куда мне бежать? Вы можете без опасений развязать веревки. Если бы даже я и хотела бежать, то в такой местности не смогу этого сделать.
   Контрабандист, по-видимому, признал справедливость ее доводов, вынул из кармана большой охотничий нож и перерезал веревки, которыми Гунда была привязана к носилкам. Несчастная девушка соскочила с них и выпрямилась.
   -- Не желаете ли опереться на мою руку, -- любезно предложил контрабандист, -- мы теперь подходим к пропасти, у вас может закружиться голова или вы можете споткнуться о корень. Возьмите мою руку для вашей же безопасности.
   -- Благодарю вас, -- гордо ответила Гунда. -- Пропасти и корни не составляют главных опасностей, какие я могу ожидать на этом пути. Я не нуждаюсь в вашей поддержке.
   Контрабандист молча опустил голову. Затем он хлопнул в ладоши и приказал своим товарищам, вышедшим из чащи, конвоировать девушку, в то время как сам пошел вперед, отыскивая более удобную тропинку, по которой не утомились бы ступать нежные ножки Гунды. Но избавить Гунду от всех трудностей он не мог. Для него было важно как можно скорее добраться до ущелья, в котором находилась его хижина. Для этой цели он должен был перейти большое болото, и в то время, как Гунда с двумя стражами по бокам следовала за ним, ей каждую минуту казалось, что мягкая почва провалится и поглотит ее вместе с разбойниками. Временами ей даже этого хотелось, лишь бы скорее наступил конец.
   Чего она теперь может ждать от жизни, теперь, когда она снова попала в руки своей матери? Не попробует ли мать снова упрятать ее в монастырь и лишить всякой самостоятельности, как она это уже раз сделала? Крупные слезы текли из глаз Гунды, когда она с тоской думала, что должны чувствовать в эту минуту ее дорогой отец и любимый жених. Они оба должны с ума сходить, узнав об ее исчезновении. И чем они объяснят себе его, когда в комнате, в которой она одевалась, не осталось никаких следов ее насильственного исчезновения. Ужасная мысль овладела несчастной девушкой. Не усомнится ли Курт в ее верности, поверит ли он, что она не по своей охоте исчезла, не подумает ли, что она по доброй воле покинула его в последние минуты перед свадьбой? Нет... нет, тысячу раз нет! Этого милый, дорогой Курт не мог думать.
   Он читал в ее глазах горячую к нему любовь всякий раз, как смотрел на нее; в каждом слове, которое она ему говорила, звучала страсть; любовь имеет очень острый слух и умеет распознавать, когда в сердце любимой женщины, как эхо, раздается отзвук его собственных чувств и страсти. Нет, такого подозрения у Курта не могло быть, но его горе и отчаяние будут тем сильнее, что прекраснейший день его жизни превратится в самый печальный. Но не примет ли он меры спасти ее? Не пустят ли он и отец в ход все рычаги, чтоб освободить ее из рук негодяев?
   -- Ах, если б я только могла дать ему узнать, где нахожусь! Но теперь уже поздно! Слишком поздно!
   В эту минуту контрабандист Гаральд вдруг остановился, дав знак своим товарищам сделать то же самое.
   -- Тише, -- прошептал он, -- тише, сейчас раздался какой-то подозрительный шорох, я совершенно отчетливо слышал шаги, приближающиеся по мшистой лесной почве.
   Гунда чуть не вскрикнула от радости при этих словах. Неужели спасители уже напали на ее след? Не ее ли возлюбленный так близко? Ах, она не могла сдержать себя, хотя бы это стоило ей жизни; собрав все свои силы, она громко крикнула:
   -- Курт, Курт! Спаси твою Гунду!
   -- Замолчи или ты умрешь! -- крикнул Гаральд, и нож блеснул в его руке.
   -- На, пронзи мое сердце! -- ответила молодая девушка, не понижая голоса. -- Я не боюсь тебя, ты можешь быть моим убийцей, как был моим похитителем, но ты не доставишь свою добычу той, которая купила тебя. Избавители уже близко... Я слышу их... подозрительный шум, несущийся по лесу, доказывает, что они приближаются к нам. Курт... Курт, иди ко мне!
   -- Гунда! -- послышалось девушке издали. -- Гунда, я иду к тебе.
   -- А, ты слышал, это его голос, он спешит освободить меня, еще несколько минут -- и я буду в его объятиях.
   -- Этого не будет! -- крикнул Гаральд, выходя из себя, потому что, кроме награды, которая ему причиталась за его предприятие, им руководило еще и самолюбие, из-за которого он хотел довести до конца свое дело и не сесть на мель в последнюю минуту. -- Хотел бы я знать, кто может найти меня в этих диких горах, когда я скроюсь в своем тайном убежище.
   В следующую минуту Гаральд бросился к девушке, схватил ее на руки и высоко поднял над собой.
   -- Спасайтесь, -- крикнул он своим двум товарищам. -- Бегите и спрячьтесь где-нибудь, ее я сам унесу.
   Гунда хотела закричать и дать знать приближающемуся Курту о новой, постигшей ее опасности, но Гаральд мгновенно выхватил из кармана платок, свернул его и заткнул рот Гунде. Затем он повернул в почти противоположную сторону и понес ее по глубокой ложбине, идущей между высокими скалами. Прошло три минуты -- три минуты, которые показались Гунде целой вечностью. Она напрасно старалась вырваться из рук разбойника и с глубокой тоской сознавала, что избавителю ее будет очень трудно и, пожалуй, невозможно, настигнуть ее похитителя, который так хорошо знаком со всеми проходами, тропинками, ущельями и пещерами этих гор. Контрабандист достиг конца ложбины. Перед ним возвышался густой, дикий кустарник, и он собирался проникнуть в него со своей жертвой.
   Но вдруг наверху скалы показалась фигура мужчины, который громовым голосом крикнул беглецу:
   -- Стой, бездельник, или я пущу тебе пулю в лоб! Отдай сейчас же девушку, которую ты украл, или, видит Бог, перед тобой открыта могила, в которую ты сейчас попадешь.
   Гаральд быстро взглянул наверх. В наружности человека, стоявшего на скале и направлявшего на него дуло своего ружья, было что-то внушительное, импонирующее даже дерзкому Королю контрабандистов, который ясно видел в лице незнакомца непоколебимую решимость. Но Гаральд, не долго раздумывая, расхохотался и, ускорив шаг, крикнул:
   -- Постарайся-ка догнать Короля контрабандистов! Будь покоен, твоя пуля даже не долетит до меня.
   Раздался выстрел, отдавшийся многоголосым эхом в горах, и затем послышалось проклятие, вырвавшееся из уст стоявшего на скале.
   -- Промахнулся, -- крикнул он. -- Нужно же, чтоб у меня в эту минуту дрогнула рука! Негодяй уже исчезает со своей добычей в глубине леса, и мне нелегко будет снова подвести его под выстрел.
   Не теряя времени и не задумываясь над тем, что он рискует жизнью, незнакомец, подняв высоко над головой ружье, соскочил со скалы. Минуту спустя он пробирался сквозь чащу, в которой только что скрылся Король контрабандистов вместе с несчастной Гундой. Генрих Антон Лейхтвейс пустился в погоню. Вот когда пригодилась вся энергия отважного разбойника, весь его опыт и знания запутанных лесных и горных троп, чтобы исполнить трудное дело.
   Колючие ветки терна и чертополоха до крови царапали ему лицо и руки, угрожая выколоть глаза, но Лейхтвейс скорее согласился бы умереть, чем отказаться от преследования похитителя невинной девушки. Лесная чаща становилась непроходимой, напоминая первобытный лес. Лейхтвейс должен был остерегаться, чтобы вьющиеся растения своими длинными, цепкими ветвями не обхватили его шеи и не задушили его. Охотничьим ножом он обрезал ветви, загораживавшие ему путь. Благодаря этому ему удалось не потерять следов похитителя. Правда, он не видел его, но слышал треск сучьев, раздававшийся в чаще, и таинственный шорох, подобно производимому хищными зверями в индийских тростниках и джунглях.
   Лейхтвейс уже настигал Гаральда; теперь он видел издали то его голову, то ноги. Ему очень хотелось выстрелить вдогонку контрабандисту, но он удержался: единственная пуля, оставшаяся в дуле его ружья, не должна пропасть даром. Разбойник даже не подал знака ни своим людям, ни Редвицу: они едва ли смогли бы следовать за ним, и это только задержало бы его, и он мог бы потерять следы. Вдруг из груди разбойника вырвался радостный крик. Чаща поредела, и Лейхтвейс уже надеялся, что теперь похититель Гунды не уйдет от него.
   Увы, новое разочарование! С исчезновением последних колючих веток дикого кустарника разбойник очутился на краю высокой скалы, отвесно, как стена, спускавшейся в глубокое ущелье, где в укромном месте стояла хижина Короля контрабандистов. Лейхтвейс не верил своим глазам: куда он ни смотрел, как пристально ни вглядывался вправо и влево, нигде не видел ни малейшего признака беглеца. Не мог же он, однако, провалиться сквозь землю?
   В эту минуту разбойник услышал какой-то подозрительный шорох в глубине ущелья. Он быстро бросился на землю, до пояса свесившись над пропастью, и таким образом стал обозревать все ущелье. И вот он увидел, как контрабандист спускался по веревочной лестнице, протянутой по скале от выступа к выступу до самого ущелья. Гаральд проделывал это с такой поспешностью и уверенностью, которые доказывали, что для него это был обычный путь, каким он попадал в лощину. Следовательно, тут контрабандист у себя дома. Здесь он, вероятно, целыми годами укрывался от зорких глаз таможенных властей. Если так, то Лейхтвейс мог накрыть зверя в собственном логовище.
   Теперь разбойник сообразил, что контрабандисту, ступив на твердую землю, придется перебежать площадку, лишенную какой бы то ни было растительности. Это был превосходный случай пустить ему пулю в лоб... Единственная пуля, оставшаяся в ружье Лейхтвейса, не должна миновать цели. Став на колени, разбойник прицелился в Гаральда, Короля контрабандистов. Но что это? Гаральд вдруг остановился, плотно обхватив ногами веревочную лестницу, поднял обеими руками связанную Гунду и прикрылся ею, как щитом.
   -- Стреляй! -- крикнул он насмешливо. -- Твоя пуля, без сомнения, попадет. Но только не в меня. Если тебе не жаль этой молодой жизни, спускай курок. Ты увидишь тогда кровь той, которую хотел отнять у меня.
   Ружье дрогнуло в руках Лейхтвейса; он вдруг потерял уверенность. Нет, он не рискнет стрелять: пуля может поразить невинную Гунду, а не сердце контрабандиста. Между тем Гаральд совершенно спокойно и медленно стал спускаться, держа перед собой дрожавшую от страха девушку и избегая таким образом всякой опасности со стороны своего преследователя. Но Лейхтвейс решил не выпускать из рук своей добычи. Он, в свою очередь, начал спускаться по веревочной лестнице, что представляло для него чрезвычайные затруднения. Однако, несмотря на это, он не спускал глаз с Гаральда. Ах, если бы теперь подоспели его люди, тогда бы у негодяя нетрудно было бы отнять Гунду. Теперь же Лейхтвейс был один, не зная даже, что ждет его на дне ущелья: может быть, там товарищи контрабандиста и разбойнику придется сразиться не с одним, а с несколькими негодяями.
   Внезапно прозвучал выстрел; пуля прожужжала мимо щеки Лейхтвейса и ударилась в утес, в нескольких дюймах от него. Это Король контрабандистов выстрелил в своего преследователя с намерением подстрелить его прежде, чем он коснется дна ущелья. За первой пулей последовала вторая, но Бог охранял смелого разбойника. Вероятно, рука контрабандиста, несшего так долго Гунду, устала и дрожала во время прицела.
   -- Стреляй, -- проворчал Лейхтвейс, -- выпускай заряды, это мне на руку: по крайней мере, я легко справлюсь с тобой.
   В это время Король контрабандистов добрался до последней перекладины веревочной лестницы. Теперь он ступил на твердую землю, тогда как Лейхтвейс все еще висел на той же высоте. Гаральд положил связанную девушку на землю около себя, а затем, подняв пистолет, крикнул:
   -- Иди к черту, парень, тебе не удастся донести, где находиться пристанище Короля контрабандистов, -- эта пуля не минует тебя.
   И он спустил курок.
   Но в это мгновение чья-то рука легла на его плечо, и испуганный голос прошептал над его ухом:
   -- Не стреляй, Гаральд... не убивай... не проливай человеческой крови...
   Испустив проклятие, контрабандист обернулся и увидел перед собой свою мать.
   -- Что ты наделала, матушка? -- с досадой вырвалось у него. -- Смотри, мой третий выстрел не попал в цель, и на этот раз по твоей вине. Оставь, не мешай мне убить этого человека. Он не должен жить, не должен вернуться к своим товарищам, иначе мы погибнем. Он умрет.
   -- Я или ты! -- громовым голосом пронеслось в это мгновение по ущелью.
   В ту же секунду сверкнул огонь, и пуля вонзилась в сердце Короля контрабандистов. Он зашатался, взмахнул беспомощно руками, как бы ища опоры, и без звука упал на землю. На этот раз Лейхтвейс не промахнулся.
  

Глава 84. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

   Лейхтвейс спустился с лестницы скорее, чем предполагал Гаральд. Как только ноги разбойника встали на твердый грунт земли, он прицелился и выстрелил в похитителя Гунды. Контрабандист, смертельно раненный, обливался кровью.
   Лукреция с пронзительным криком бросилась к убитому сыну.
   -- Он умирает! -- кричала несчастная мать. -- Умирает последний, кого я любила на этом свете... Последняя поддержка, остававшаяся у меня, вырвана... теперь я совсем одна... И это называется справедливостью? Господнее милосердие осудило меня, -- продолжала несчастная, -- схоронить свое дитя раньше своей смерти... Что такое жизнь? Стоит ли родиться? Да будет проклят тот, кого носило чрево матери и кто увидел свет в образе человека... Нет, лучше родиться бесчувственной тварью, тогда, по крайней мере, сердце не будет испытывать таких невыразимых мук, жестоких разочарований и душевных потерь.
   Лейхтвейс, не теряя времени, моментально разрезал ножом веревки, связывающие Гунду. Освободившись от них, девушка вскочила и вытащила платок, вложенный ей в рот. Разбойник стоял неподвижно. Вопль и крики несчастной матери тронули его сердце; он уже раскаивался в том, что убил контрабандиста, в чем невозможно было сомневаться. Гаральд боролся со смертью. Кровь безостановочно лилась из глубокой раны на груди. Его молодое тело корчилось в жестоких судорогах, черты лица перекосились, и глаза вышли из орбит. Лейхтвейс попытался спасти несчастного, пытаясь остановить кровь и перевязать рану, что он умел делать в совершенстве. Он готов был ухаживать за человеком, которого только что смертельно ранил, и приложить все старания, чтобы спасти его жизнь. Нагнувшись к Лукреции, стоявшей на коленях перед умирающим Гаральдом, он ласково сказал ей:
   -- Отодвинься немного, я хочу попробовать помочь твоему сыну, насколько хватит моих слабых сил. Может быть, его еще можно спасти, но только я должен осмотреть рану. Поскорей принеси кусок полотна. Есть ли у тебя арника?
   Лукреция медленно поднялась. С застывшими чертами и широко раскрытыми глазами смотрела она с минуту молча на лицо Лейхтвейса. Вдруг углы ее бледного рта странно задрожали, и, вся охваченная волнением, она закрыла лицо руками, не двигаясь с места.
   -- Не теряй же времени! -- крикнул ей разбойник. -- Разве ты не видишь, что твой сын истекает кровью? Может быть, еще можно спасти эту дорогую тебе жизнь.
   -- Вот мой носовой платок, -- обратилась Гунда к Лейхтвейсу, протягивая ему тоненький, обшитый кружевом платочек. -- Приложите его к ране, чтобы остановить кровь, а я из моей полотняной юбки нарву бинтов... сделайте перевязку. Только скорей... ради Бога, скорей, а то будет поздно.
   Но Лукреция вскочила, как дикий зверь, с яростью отбросив платок, который протягивала молодая девушка.
   -- Слушайте, -- кричала она, -- пусть никто из вас не смеет тревожить его! Вы его убили, и никакие силы мира не спасут его. Что вы так смотрите на меня, лицемеры? Не думаете ли вы, что я верю вашему сочувствию? Ха, ха, ха! Разве вы люди? Разве вам знакомо сострадание? Нет, смертные не знают милосердия; они умеют только уничтожать, разрушать, убивать. В их воле и в их власти только мучить и терзать своих ближних. Уходите. Не отравляйте своим присутствием последние минуты умирающего... оставьте меня одну с моим сыном. Долгие годы жили мы здесь с ним, и хотя он был отверженный людьми контрабандист, но этот человек был лучше миллионов праведников. Он боготворил свою мать.
   При этих словах Лукреция снова, рыдая, бросилась к Гаральду, который сделал слабое движение, чтобы обнять мать.
   -- Пойдемте отсюда, -- шепнула Гунда Лейхтвейсу. -- Вы видите, несчастного уже нельзя спасти, его собственная мать противится этой попытке. При этом мне кажется, что в этом ущелье не совсем безопасно. И без того вы уже рисковали из-за меня своей жизнью, неужели же вы хотите лишиться ее?
   -- Я не могу выносить ее отчаяния, -- пробормотал Лейхтвейс. -- О, как глубоко я раскаиваюсь, что убил его!.. Никогда в жизни мне не было так больно видеть павшего от моей руки.
   -- Но вы действовали, защищая собственную жизнь. Он стрелял в вас три раза и мог точно так же вас убить! Нет, вы не должны ни в чем обвинять себя, и вы поступили, как поступил бы всякий на вашем месте.
   Гунда протянула руку разбойнику, но тот быстро отдернул свою, проговорив:
   -- Нет... Нет, сударыня. Не касайтесь меня, раз не знаете, с кем имеете дело... не знаете, кто вас спас.
   В это время Лукреция пристально всматривалась в Лейхтвейса, и на ее лице, залитом слезами, как ранее, отразилось безграничное изумление. Нагнувшись над Гаральдом, она пробормотала хриплым голосом и так тихо, что никто не мог услышать ее:
   -- Не с ума я ли схожу? Этот голос... Я не могу ненавидеть убийцу моего сына, когда слышу его. Этот голос... Ах, как часто он раздавался в моих ушах в счастливые дни моей жизни. Тогда он говорил мне о любви, о преданности, о вещах, милых и дорогих девическому сердцу. А сегодня... сегодня я слышу этот голос из уст человека, отнявшего у меня единственное и последнее, что оставила мне жалкая жизнь... Нет, нет, горе лишает меня рассудка...
   Подняв голову, она увидела нагнувшегося к ней Лейхтвейса.
   -- Вы бедны, добрая женщина, -- сказал он, -- я отнял у вас кормильца, но я не мог поступить иначе -- это было не убийство, а самозащита. Но так как теперь вы лишились опоры вашей старости, я буду заботиться о вас. Вы не должны нуждаться, и хотя я не могу вернуть дорогую вам жизнь, но, по крайней мере, избавлю вас от мелких житейских забот. Возьмите этот кошелек, он наполнен золотом. Это все, что я могу сделать для вас в настоящую минуту; когда же вы потратите эти деньги, я пришлю вам новую сумму. Клянусь вам, несчастная, достойная сожаления мать, что до последнего вашего вздоха вы не будете нуждаться. Чтобы доказать, как серьезно и добросовестно я отношусь к принятой на себя обязанности, я скажу вам свое имя: Меня зовут Генрих Антон Лейхтвейс.
   Медленно поднялась старушка и протянула руки вперед, как бы отгоняя от себя призрак, а затем, пронзительно вскрикнув, как подкошенная упала на землю.
   -- Что это? -- воскликнул с удивлением Лейхтвейс. -- У меня мороз пробежал по коже от взгляда этой женщины. Нет... нет! Не горе о погибшем сыне лишило ее сознания, она была поражена чем-то другим, каким-то неожиданным открытием. О Боже! Не скончалась ли она?.. Нет, благодарение Богу, она жива, она дышит... приходит в себя.
   Лукреция с трудом поднялась и, раскрыв объятия, голосом, не поддающимся описанию, в котором смешивались радость и ликование, рыдания и бесконечная тоска, крикнула:
   -- Генрих Антон, дитя мое... мое дорогое дитя, мой потерянный сын!
   Лейхтвейс отступил, ружье выпало из его рук, дрожь пробежала по могучему телу отважного разбойника. Подавленный вздох вырвался из его груди. В следующую минуту он уже обнимал свою мать и крепко прижимал ее к сердцу.
   -- Матушка, матушка!
   Они узнали друг друга.
   Для этого не требовалось ни слов, ни объяснения -- одного возгласа старухи, обращенного к сыну, оказалось достаточным, чтобы открыть глаза Лейхтвейсу, дать ему полную уверенность, что это была именно его мать, которую он разыскивал всю свою жизнь. Ему едва минуло восемь лет, когда его отняли от нее. Как часто старался он представить себе любимые черты, восстановить в своей памяти ее образ, но это ему не удавалось. Теперь же, хотя он видел ее почти старухой, он узнал лицо, которое так часто склонялось над его детской кроваткой, прислушиваясь к его дыханию, это лицо, которое в дни его грустного детства было светилом его жизни, которое с такой добротой и любовью всегда улыбалось ему. Как часто губы Лукреции, теперь уже поблекшие, прижимались к его лбу, губам и щекам; как часто ее рука ласково гладила его темные кудри, как часто ее рука прижимала его к своей груди, как часто он сидел на ее коленях и ручонками обнимал ее шею, теперь покрытую морщинами.
   Прошло несколько минут, прежде чем Лейхтвейс смог опомниться и привести в порядок свои чувства. Лукреция рыдала, припав головой к плечу сына. На глазах Лейхтвейса также блестели слезы. Сердце его билось так сильно, точно хотело вырваться из груди.
   -- Мама, мамочка, -- шептал он, -- да, это ты, ты, моя дорогая, любимая, которой меня лишила злая судьба. Целая вечность прошла с тех пор; ты состарилась, а я -- мое имя стало для людей предметом ужаса, ненависти и проклятия. Ты страдала, мать, я также перенес многое. Но теперь... теперь все должно быть забыто. Теперь, когда мое сердце слышит биение твоего, когда я смотрю в твои дорогие глаза... целую твои руки... Матушка, теперь для нас с тобой начнется новая жизнь.
   Старушка обеими руками гладила лицо сына, как делала это, когда он был еще ребенком; она не уставала целовать его, называть его ласковыми именами, как в детстве.
   -- Мой Гейнц, мой дорогой, ненаглядный Гейнц!
   В эту минуту раздалось болезненное хрипенье, которое заставило старушку и Лейхтвейса с испугом отпрянуть друг от друга.
   Гаральд после нечеловеческих усилий немного приподнялся; его лихорадочно горевшие глаза были широко открыты.
   -- Матушка, -- глухо простонал он, -- матушка... не плачь, я... я твой сын... матушка... поцелуй меня... еще... последний раз.
   Лукреция взяла за руку старшего сына и опустилась на колени перед умирающим.
   -- Гаральд, -- проговорила несчастная мать, -- Гаральд, взгляни... Прости ему... Он твой брат... Генрих вернулся, он не подозревал, в кого направлял свой выстрел...
   Лейхтвейс, подавленный горем, взял руку брата и со смирением поднес ее к своим губам.
   -- Брат... дорогой Гаральд... прости меня! О, я бы скорей тысячу раз пожертвовал собственной жизнью, чем отнял твою. Если бы я только предполагал это. Как жестоко со мной поступила судьба! Бог не должен был допустить такого несчастья, вооружать брата против брата.
   Контрабандист Гаральд слегка приподнялся. Подняв дрожащую руку и положив ее на темные кудри Лейхтвейса, он проговорил бледными губами глухо и слабо, но совершенно отчетливо:
   -- Здравствуй, брат... брат... я люблю тебя, брат! О, зачем ты... не пришел раньше?.. Мы были бы... так счастливы... все вместе...
   -- Счастливы? -- рыдала Лукреция, поднимая руки к Небу. -- Счастливы... Нет, дети, этого не могло быть: над нами тяготеет проклятие, которое страшно и беспощадно.
   -- Ах, зачем люди должны нести на себе проклятие, которого не заслужили, матушка? -- в отчаянии воскликнул Лейхтвейс. -- Первый раз в жизни во мне пошатнулась вера в Бога. Первый раз я усомнился, что там, над облаками, царит Вечная Справедливость, на которую уповают люди, на которую надеются все жалкие и несчастные, жизнью обремененные, как на награду за пережитые страдания. Ах, это больше, чем проклятие, это кара Божья. Почему именно моя рука должна была убить брата? Почему она не отсохла раньше, чем взялась за ружье, чтобы послать роковую пулю? Проживи я еще сто лет, наступи для меня полоса величайших удач и счастья -- ужас настоящего мгновения будет вечно тяготеть надо мной, и даже любовь моей Лоры не будет в состоянии вырвать этого воспоминания из моего сердца. Я стал братоубийцей... я растерзал сердце матери и пролил кровь, которая мне дороже всего на свете. Ах, разбойник Лейхтвейс, теперь ты видишь, как Небо карает? Ты получил заслуженное возмездие за все твои прошлые и будущие грехи... Но судьба зашла слишком далеко: если бы я ограбил тысячи вдов и сирот, убил сотни тысяч праведников, все эти преступления не заслужили бы такого наказания.
   -- Прощаю тебя, брат... -- прохрипел умирающий, -- подойди... поцелуй меня... последний братский поцелуй... благословляю тебя, Генрих...
   Лейхтвейс нагнулся, обнял брата и уста их слились в последнем поцелуе.
   Так скончался Король контрабандистов в объятиях брата; на груди Генриха закрылись навеки глаза Гаральда, а душа оставила его тело. Когда Лейхтвейс отнял свои руки, тело брата грузно опустилось на землю; два тусклых, безжизненных глаза открылись и уставились в небо, освещенное золотом заката.
   -- Он умер. Гаральд скончался.
   Это были первые слова, которые послышались из уст несчастной матери; ее большие, темные глаза были сухи; она точно окаменела, без слез смотря вдаль поверх тела покойного. О, если бы она могла плакать! Это облегчило бы ее скорбь и смягчило ее горе. Страдание без слез вдвое мучительнее и безнадежнее, оно разбивает сердце.
   -- Матушка, -- прорыдал Лейхтвейс, -- матушка, не проклинай меня! Скажи, что ты не гневаешься на меня.
   -- Зачем буду я гневаться на тебя, сын мой? -- проговорила старушка грустным голосом. -- Не ты убил брата, судьба сделала это твоей рукой, ты служил ей только орудием. На Небе написано, что все, носящие имя Лейхтвейса, должны погибать один от другого. Не плачь, дитя мое. Не горюй о брате. Он отошел в лучшую жизнь. Кто знает, что ожидало его впереди? Может быть, он кончил бы на виселице или на колесе палача? Обними меня, сын мой. Преклони твою голову на грудь, которая была источником твоей жизни; на которой ты так часто засыпал и на которой тебе грезились сладкие детские сны.
   И Лейхтвейс, тот Лейхтвейс, который всюду распространял кругом себя страх и ужас, бич прирейнской земли, положил свою голову на грудь матери. Как маленькое дитя, прильнул он к Лукреции. В немом, безграничном горе и в то же время с чувством невыразимого блаженства, которого так давно была лишена, прижала она его к себе. Гунда стояла вдали. Она не решалась подойти, чувствуя себя лишней: никто не должен был слышать того, о чем говорили между собой мать и сын.
   -- Я видел его, матушка, говорил с ним, и благословение его почиет на мне, -- проговорил Лейхтвейс.
   Он не сказал, о ком думал, но Лукреция сразу догадалась.
   -- Значит, ты встретил своего отца? -- спросила она.
   -- Да, матушка, и из его уст я многое узнал о твоей тяжелой жизни. О, он знает очень хорошо, как виновата перед тобой судьба; ты великая страдалица, дорогая, ненаглядная мама, ты мученица, которая перенесла больше страданий, чем их выпадает на долю сотен других. Ты принесла себя в жертву любви.
   -- Да, сын мой, -- ответила она, и светлый луч озарил ее поблекшие черты, -- но клянусь тебе, Гейнц, если бы мне снова предстоял выбор распорядиться жизнью и своим будущим, я поступила бы не иначе: я опять отдалась бы твоему отцу, стала бы верить в его любовь и вынесла бы всякие страдания. Не правда ли, сын мой, ты также проникся любовью и уважением к твоему отцу, когда ближе узнал его?
   -- Значит, матушка, ты не питаешь к нему злобы? В душе твоей не поднимается против него укора?
   -- Нет. Правда, он клялся мне в верности до гроба, и, несмотря на это, меня все-таки выгнали из дома его родителей, отдав в жены другому. Но разве это была его вина? Разве он не остался мне верен? Да, Гейнц, я знаю, он никого не любил, кроме меня, и до сих пор носит мой образ в своем сердце.
   -- Это правда, он до сих пор любит тебя! -- вскричал Лейхтвейс со сверкающими глазами. -- Я узнал это от него. Он до сих пор оплакивает твою потерю с такой же тоской, как в первую минуту, когда ты была отнята у него.
   -- Могу ли я желать или потребовать чего-нибудь большего? -- ответила Лукреция. -- Какая женщина может, подобно мне, похвалиться, что всю жизнь была любима таким благородным, достойным уважения человеком?
   -- Но как он не сделал попытки разыскать тебя? Он должен был перевернуть и небо, и землю, чтобы найти тебя. Подумай только, какая была бы разница, если бы графу Шенейху удалось вовремя отнять тебя у подлого батрака и освободить от нежеланного мужа?
   -- Дитя мое, -- возразила мать кротким, ласковым голосом, -- ты забываешь, что граф Шенейх имел обязанности также и относительно своей жены, которую не имел права забывать. Мы уже согрешили тем, что предавались любви, когда уж он был обвенчан с другою; и за этот грех Небеса жестоко отомстили нам обоим: мне судьба послала такую ужасную, мучительную жизнь, а его осудила на жизнь одинокую и безотрадную. Но я не знаю, что со мной делается, -- добавила Лукреция утомленным голосом. -- Я чувствую какую-то особенную странную слабость, какой до сего времени никогда не испытывала: мне так холодно, хотя теперь самое жаркое время года. Обними меня, дитя мое, на твоей груди я согреюсь... Так... благодарю тебя... теперь мне хорошо... Так могла бы я и умереть.
   Лейхтвейс взял мать на руки, как ребенка. Так провели они молча несколько минут. Лейхтвейс -- потому что его сердце было переполнено и всякое слово казалось ему бледным, чтобы передать его чувства и впечатления, а Лукреция молчала потому, что силы ее с минуты на минуту ослабевали. Вдруг Лукреция поднялась и громко трижды произнесла имена своих сыновей; при этом черты лица ее так исказились и подернулись такой бледностью, что разбойник, взглянув на мать, в глубоком ужасе воскликнул:
   -- Матушка... матушка, тебе дурно?
   -- Нет, мой сын, совсем хорошо, -- ответила старушка утомленным, слабым голосом. -- Я скоро приобрету покой, которого была лишена в последние годы. Не пугайся, дитя мое, так было определено судьбой: мы встретились, чтобы в ту же минуту снова расстаться. Мои силы истощены... я чувствую, что умираю.
   -- Умираешь? Нет, нет, матушка, не говори таких ужасных слов. О, это было бы слишком жестоко, если бы судьба свела нас только для того, чтобы тотчас же снова разлучить. Нет, мама, милая, дорогая, ты не должна умирать. Я буду заботиться и ухаживать за тобой, предупреждать малейшее твое желание. Заставлю тебя забыть прошлую, горькую жизнь. А со мной вместе будет ухаживать и лелеять тебя другое существо, достойное твоей любви, моя жена, моя Лора.
   -- Твоя жена? -- грустно и безнадежно повторила старушка. -- О, я рада была бы познакомиться с ней. Конечно, она хорошая и добрая?
   -- Да, матушка, она лучше всех женщин в мире. Ее зовут Жемчужиной Рейна. Из-за меня она отказалась от всех принадлежавших ей прав и из графини стала женой разбойника. Гордый, родовой замок она променяла охотно на подземную пещеру, чтобы принадлежать мне, быть мною любимой и любить меня.
   -- В таком случае она женщина, каких мало на свете. Нынешние женщины видят в браке способ улучшить свою участь; они требуют от мужа, чтобы он дал им удобства, богатство и блеск жизни, но на самоотвержение они не способны. А между тем для женщины и особенно для женского сердца должно служить отрадою, если она может сказать себе, что ею все принесено в жертву любимому человеку. Ничего нет утешительнее сознания, что она лишила себя всего, чтобы только любить и быть любимою...
   В это мгновение Гунда громко вскрикнула, и когда удивленный Лейхтвейс обернулся, то увидел наверху скалы несколько человек, которые с очевидным волнением смотрели в ущелье. Это были его товарищи и между ними Лора и Курт фон Редвиц. С блаженным восторгом протягивал руки молодой майор, увидев Гунду здоровой и невредимой в глубине ущелья. Не обращая внимания на опасность, он начал быстро спускаться в ущелье. Остальные последовали за ним.
   -- Матушка, -- говорил в это время Лейхтвейс старушке, которую все еще держал на руках, -- матушка, моя Лора идет.
   -- Благодарение Богу, что он дал мне увидеть твою жену прежде, чем я закрою глаза.
   Несколько минут спустя Гунда была уже в объятиях Курта.
   Лора быстро подошла к мужу, удивляясь, почему он не идет ей навстречу, а с нежностью держит на руках старую, бледную, умирающую женщину? Остальные разбойники стояли несколько поодаль, заметив, что тут, по-видимому, происходит что-то особенное. Они почтительно ждали, пока их атаман найдет нужным поделиться с ними своими объяснениями.
   -- Подойди ближе, Лора, -- крикнул Лейхтвейс взволнованным голосом. -- Ты приходишь в самую важную минуту моей жизни: тебе придется разделить со мной как самое глубокое горе, так и самое великое счастье. Видишь женщину, которая лежит на моих коленях, которую я согреваю на своей груди? Смотри на нее, моя Лора, с благоговейною любовью. Прикоснись к ее сединам, поцелуй этот покрытый морщинами лоб -- это моя мать. Докажи, что ты уважаешь и почитаешь ее, и я буду, если только возможно, еще больше любить тебя.
   Лора вздохнула. Ее удивление было так велико, что казалось, будто она ничего не понимает.
   -- Твоя мать, Гейнц! -- воскликнула она. -- Ты встретил свою мать? Боже, какое счастье, какое невыразимое счастье!
   -- Счастье, а за ним таится несказанное горе, -- прервал жену Лейхтвейс. -- Я нашел мать, чтобы снова потерять ее. Смотри, смерть уже витает над нею, и мы не должны терять времени, если хотим получить ее благословение и проститься с ней.
   Лора тотчас же опустилась на колени и проговорила дрожащим от волнения голосом:
   -- Благослови нас, матушка. Взгляни на меня: я подруга жизни твоего сына. Ты не знаешь, как я люблю его и как всегда старалась быть достойной его.
   Старушка поднялась, собрав для этого последние силы; ее худые руки опустились на милую головку Лоры.
   -- Ты прекрасна, дитя мое, -- заговорила она угасающим голосом. -- Твоя душевная красота отражается в чертах твоих. В твоих глазах светится сердечная доброта, твои уста открываются, вероятно, только для выражения правды и любви?
   Лора зарыдала; она взяла руку умирающей старухи и прижала ее к своим губам.
   -- Матушка, -- воскликнула она, заливаясь слезами, -- если бы судьба дала мне возможность жить при тебе, ты нашла бы во мне любящую дочь, которая употребила бы все усилия, чтобы угодить тебе.
   -- Люби его, -- послышалось, как слабый вздох, из уст умирающей, -- люби моего Гейнца, как ты до сих пор его любила. Будь ему верна и храбро держись с ним во всех опасностях его жизни. Тогда я буду, как добрый дух, витать над тобой и ниспосылать тебе мое благословение. Я знаю, чувствую, что ты это исполнишь. Ты будешь для моего сына преданной, ни перед чем не останавливающейся подругой жизни. Верь, дитя мое: когда человек доживает до старости, ему становится понятным, как ничтожны все сокровища мира и как бедна земля истинным счастьем. Одно остается до конца жизни светлым и свежим, как сама юность, -- это любовь, наполняющая наше сердце и увлекающая нас, когда мы молоды, и часто не увядающая даже и в глубокой старости. Эту любовь, дитя мое, носи в сердце и береги как зеницу ока. В старости она будет тебе опорой и неисчерпаемым источником радости и счастья. Теперь поцелуй меня, Лора: прижми к моему лбу твои дорогие губки, а я... я благословлю тебя... благословение мое на тебе, Лора, возлюбленная жена моего сына...
   Лейхтвейс привлек к себе жену, и теперь обе женщины находились в его объятиях. Каким богатым он считал себя в это мгновение. Он не обменялся бы своим положением с самым могущественным государем во всей вселенной, если бы только его не огорчала предстоящая горькая утрата. Он не мог скрыть от себя, что приближался роковой конец. Лицо Лукреции осунулось, глаза глубоко впали, а нос заострился, -- верный признак близкой смерти. Лора своим платком вытирала предсмертный пот на лице умирающей.
   -- Кругом все темнеет, -- снова заговорила Лукреция, -- время пришло... час настал... Будь счастлив, дорогое дитя, святой залог моей любви. Если ты когда-нибудь встретишь отца, скажи ему... я... мне так трудно говорить... язык отказывается служить... скажи ему, что... я умерла... благословляя его... Похорони меня рядом с моим Гаральдом здесь в этом ущелье, где я жила и страдала. На моем надгробном памятнике напиши: "Здесь покоится Безымянная".
   -- Безымянная! -- воскликнул Лейхтвейс, заливаясь слезами. -- Матушка, неужели ты и в эти последние минуты не поднимешь завесу, скрывающую тайну твоего рождения? Не скажешь нам, как было твое имя в то время, когда ты оставила дом твоего отца?
   Одну минуту казалось, что умирающая борется с собой. Затем, со всей энергией, на которую еще была способна, она решительно покачала седой головой.
   -- Нет, -- твердо проговорила она, -- нет, эта тайна пусть уйдет со мной в могилу. Я не должна говорить, сын мой. Не имею права... Знатное имя, всему свету известное, великое имя, зачем буду я бросать тень на него? Нет, предсказанье цыганки не должны оправдаться. Через меня это имя не должно покрыться пятном неизгладимого позора... я, та, какою до сих пор была -- Безымянная.
   Глубокие вздохи и стоны пронеслись по ущелью; затем тело Лукреции вздрогнуло, и несчастная страдалица на руках сына и дочери испустила дух.
   -- Она скончалась, -- проговорил Лейхтвейс, еще раз приложившись ко лбу своей матери. -- Прощай, дорогая, горячо любимая матушка. Я нашел тебя, чтобы тотчас же отдать беспощадной смерти. Все же я счастлив, что хоть в последнюю минуту встретил тебя и узнал, как был любим тобою.
   Лора поцеловала мужа, отерев его слезы, и, рыдая, отвернулась в сторону: она делила с ним глубокое горе с такой преданностью, как делила радость и счастье.
   Лейхтвейс нежно опустил на землю безжизненное тело. Лукрецию положили рядом с Гаральдом на мягкой, душистой траве, которой заросло дно ущелья. Лейхтвейс кивнул головой, и люди его, вместе с Гундой и Редвицем, приблизились.
   -- Друзья мои! -- воскликнул, поднимаясь с земли, поддерживаемый Лорой разбойник. -- Вы находитесь перед телом моей матери. Почтите его: она покончила с жизнью. Тот человек, которого пронзила моя пуля, также дорог моему сердцу -- это мой брат. В один час я встретил и потерял самых дорогих мне родных -- судите о моем горе.
   Наступила торжественная тишина, затем каждый из разбойников подошел к своему атаману и молча пожал ему руку.
   -- Теперь, -- продолжал Лейхтвейс, -- мы выроем могилу таких размеров, чтобы в нее уложить оба тела. Это печальная работа, но я знаю, друзья мои, вы не будете тяготиться ею и, как всегда, окажете мне помощь.
   Разбойники тотчас же принялись за дело и через десять минут вырыли глубокую могилу, в которой могли поместиться мать и сын. Лора с Елизаветой прошли в маленькую хижину, в которой жил контрабандист с матерью, и принесли две чистые простыни. Они завернули в них покойников, как в саваны, оставив открытыми только их лица. Гунда с помощью Редвица нарвала большую охапку цветов, в изобилии растущих в ущелье, простых, скромных цветов, ароматом которых так часто наслаждалась Лукреция. Затем разбойники приготовились хоронить усопших.
   Но в эту минуту на скалах, окружающих ущелье, показалась женская фигура. Она, по-видимому, была хорошо знакома со спуском в ущелье, потому что, не задумываясь, начала быстро спускаться по веревочной лестнице и через несколько минут подошла к печальной группе.
   Это была белокурая Ольга, дочь трактирщика "Духа Эльбы".
   -- Где он? -- кричала она взволнованным голосом. -- Где Гаральд? Страшное предчувствие привело меня сюда... Боже милостивый! Что же это такое? Кровь на траве... а там лежит револьвер... он не допустил бы отнять его у себя, если бы имел силы держать его в руке... он ранен... Боже! Он умер...
   С жалобным стоном кинулась несчастная девушка к телу любимого человека.
   -- Я лишилась его! -- рыдала она. -- Он умер, и я осталась одна. Никогда я не полюблю другого! Нет, клянусь небесами, лучами заходящего солнца, клянусь, никогда губы другого не коснутся моих губ, я пойду в монастырь и забуду там мечту моей жизни.
   Ласково обняла Лора предавшуюся отчаянию девушку и с нежным усилием подняла ее с земли. Ольга не спрашивала, кто были эти люди. Весь свет потерял для нее всякое значение; ей было все равно, кто убил ее возлюбленного. Довольно того, что он умер, что она никогда больше не почувствует его объятий, остальное ей было безразлично. Прошло некоторое время, пока плачущая девушка успокоилась настолько, что можно было приступить к погребению. Оба тела были опущены в свежую, благоухающую могилу. Эту печальную обязанность исполнили Зигрист, Рорбек, Резике и Бенсберг. Лейхтвейс и Лора стояли рука об руку; против них, прижавшись друг к другу, стояли Гунда и Редвиц, Елизавета, как нежная сестра, поддерживала плачущую Ольгу.
   Бруно подошел к могиле с осанкой и достоинством священнослужителя.
   -- Прах да превратится в прах, -- с чувством произнес он. -- Человек всегда возвращается в лоно матери земли, и от его жизни ничего не остается, кроме воспоминаний. Но их мы сохраним в наших сердцах, и если сын будет верен матери и брату, то образы их никогда не угаснут в его душе. Жизнь -- сон. Умереть -- значит проснуться. Так проснулись и эти двое, которых мы здесь оплакиваем; ясными очами глядят они на нас с той высоты, которая Промыслом Божьим, как пеленой, отделена от нас. Да, души, которые по воле Всевышнего должны были покинуть нас, парят теперь над нами, как просветленные духи, и к ним должны мы возносить наши молитвы. Будьте при нас в беде и опасности, в нужде и горе. Протяните над нами руки, охраняйте нас, не дайте нам забыть законы человеколюбия. И хотя некоторые из нас шли по темному пути жизни -- большинство из окружающих эту могилу люди, исключенные из человеческого общества, -- все-таки мы носим в нашем сердце Завет Спасителя, который он оставил нам, умирая на кресте. Это -- любовь к ближнему. Да, любовь -- это связь, соединяющая атомы на земле; без нее все распалось бы и было бы разнесено ветром. Мир держится любовью, и поэтому мы никогда не должны забывать ее. Муж любит жену, жена -- мужа, брат -- брата, друг -- друга. Если нашим сердцем овладевает злоба и зависть, мы должны поспешить изгнать этого демона из нашей души. Согласие, мир и любовь -- вот три ангела, которые должны быть всегда при нас до тех пор, пока мы сами не перейдем к блаженному упокоению.
   Произнеся эти слова, Бруно медленно подошел к Гунде и Редвицу и протянул им руку. Гунда приняла эту руку; долгим, пристальным взором поглядела она на Бруно и вложила руку своего жениха в руку того, кто должен был так много простить ей. Лора и Елизавета тем временем бросали сорванные ими цветы, как душистый дождь, на лежавших в могиле. Скоро оба покойника были засыпаны фиалками, розмаринами и желтыми одуванчиками. Бабочки летали кругом и садились на цветы, не подозревая, что под ними лежат человеческие останки. Затем Лейхтвейс нагнулся, взял рыхлой земли, выброшенной из могилы, и бросил три горсти на усопших. Лора последовала его примеру. То же сделали и все остальные. Скоро могилу засыпали, и Резике с Бенсбергом поспешили сделать над ней холмик. Лучи заходящего солнца осветили золотом и пурпуром уединенное ущелье в Саксонских горах и озарили могилу блеском своего сияния. Отблески его отразились на лицах Лейхтвейса и всех стоящих вокруг.
   -- Атаман, -- тихо заговорил Зигрист, -- не положить ли на могилу твоей матери надгробную плиту с ее именем и именем ее сына?
   Лейхтвейс, глубоко взволнованный, покачал отрицательно головой.
   -- Будьте добры, друзья мои, приготовьте деревянный крест. Я сам сделаю на нем надпись.
   Разбойники немедленно принялись за дело. Через несколько минут вырезали небольшой крест из куска дерева, каких много было вокруг хижины. Когда они водрузили этот крест на могилу, Лейхтвейс твердой рукой вырезал на нем кинжалом следующие слова:

"Здесь покоятся в мире, в ожидании воскресения, Безымянная и сын ее, Король контрабандистов".

   Он быстро отошел, обнял Лору и с нею удалился. Остальные последовали их примеру и, покинув ущелье, поднялись на скалу. Наверху Лейхтвейс остановился на минуту и еще раз взглянул на могилу, освещенную последними лучами заката.
   -- Прощайте, дорогие усопшие. До свиданья. Мы снова увидимся там, наверху. А теперь -- прочь отсюда! -- крикнул он своим людям, стараясь ободрить себя. -- Умершие в нас больше не нуждаются; мы же должны еще бороться с жизнью. Прощайте, Гунда, и вы, Курт фон Редвиц, дайте мне пожать вам руки на прощанье.
   -- Возвращайтесь скорей в Тешень и передайте мой поклон Андреасу Зонненкампу. Скажите ему, что я исполнил свое обещание: он может обнять свою дочь. Награду, которую он обещал тому, кто приведет ему Гунду, пусть разделит между бедными Тешеня. Мне эти деньги не нужны.
   Со слезами на глазах Гунда и Редвиц простились с честным и благородным разбойником. Гунда поцеловала Лору и Елизавету и увела с собою Ольгу, молча и сосредоточенно последовавшую за ней. Редвиц взял еще раз Лейхтвейса за руку и сказал:
   -- Вы отказываетесь от денежной награды, предложенной Зонненкампом, чем доказываете ваше благородство. Прошу вас с этих пор считать меня своим другом и, в случае надобности, пользоваться этим. Я признаю себя вашим неоплатным должником: вернув Гунду, вы вернули мне мою собственную жизнь. Прощайте... будьте счастливы... Да хранит вас Бог на вашем пути!
   Затем молодой офицер последовал за Гундой и Ольгой, которые уже были впереди. Лейхтвейс и его люди исчезли в темноте горных лесов; за ними в ущелье осталась только одинокая могила, -- последнее место упокоения Безымянной и ее сына, Гаральда, Короля контрабандистов.
  
   Радость, которую испытал Зонненкамп, когда Курт фон Редвиц привел ему Гунду совершенно невредимой, не поддается никакому описанию. Тысяча добрых пожеланий были мысленно посланы бесстрашному разбойнику, рисковавшему собственной жизнью ради спасения Гунды, и Зонненкамп дал себе слово когда-нибудь, при случае, лично отблагодарить его. Курт рассказал Зонненкампу, какой жертвы стоило спасение Гунды и какую потерю понесла Ольга, дочь трактирщика "Духа Эльбы": Гаральд был ее женихом, и они надеялись в скором времени повенчаться.
   Зонненкамп в тот же вечер отправился в дом Матиаса Винклера и предложил Ольге отправиться или во Франкфурт, где она может жить спокойно, или уехать, если это ей приятнее, с Гундой в замок Редвиц, в котором поселятся молодые после свадьбы. Но Ольга отклонила оба предложения. Она решила уйти в монастырь. Матиас Винклер, совершенно подавленный, пожал только плечами и решил:
   -- Я не буду отговаривать дочь; в конце концов для нее лучше сделаться Христовой невестой; счастливой она больше уж никогда не будет. Трактир я продам как можно скорее, заберу деньги и уеду в Дрезден. Когда же умру, то все мое состояние пойдет на дела благотворительности.
   Зонненкамп видел, что ему не удастся выполнить своего намерения, и потому, простившись с Матиасом Винклером и его дочерью, вернулся обратно в гостиницу. Его неотступно мучила одна мысль, заставляя тысячу раз задавать себе вопрос, на который не находилось ответа:
   -- Что сталось с его женой, Аделиной Барберини? В Тешене она или уехала? В последнем случае не откажется ли она, наконец, от борьбы с ним или будет продолжать тревожить его?
   Для Зонненкампа это был далеко не праздный вопрос. Зная беспокойный характер Аделины, он мог ожидать от нее всего. Теперь он успокоился на том, что Редвиц сумеет защитить свою молодую жену. В уединенном имении, куда Редвиц сейчас же после свадьбы увезет Гунду, она будет в достаточной безопасности от всякого преследования.
   На следующий день в Тешене состоялось бракосочетание молодых людей. Оно было обставлено торжественно и с блеском. Священник произнес подходящее к случаю слово, которое вызвало слезы присутствовавших. От дальнейших празднеств Зонненкамп, однако, отказался, и часа два спустя после того, как Гунда и Редвиц перед алтарем Господним стали мужем и женой, все трое покинули маленький городок на австрийской границе. Для бедных Тешеня Зонненкамп оставил бургомистру значительную сумму денег. Дорожная карета, в которой поместились молодые с отцом Гунды, покатила по горной дороге. Вдруг Гунда высунулась из окна, увидев через просеку скалы, окружающие ущелье. Она нежно прильнула к своему молодому мужу и тихо шепнула ему:
   -- Там, по ту сторону, лежит Безымянная и ее сын; я видела их могилу и крест на ней.
   Зонненкамп, услышав эти слова, торжественно произнес:
   -- Мир праху усопших! Да простит им Господь, как мы прощаем. Аминь.
   Карета быстро покатилась через просеку стороной, оставив за собой скромную могилу в уединенном ущелье.
  

Глава 85. ЛЕЙХТВЕЙС ОПЯТЬ ТУТ!

   -- Лейхтвейс опять тут!
   Этот крик ужаса пронесся по всему Нассау, по целому немецкому округу, через который протекает Рейн. С быстротой молнии всюду распространилась страшная весть:
   -- Лейхтвейс опять появился!
   Сначала этому не хотели верить; люди не доверяли собственным ушам и принимали тех, кто передавал этот слух, за лгунов и обманщиков.
   Два года никто ничего не слышал о знаменитом разбойнике и его шайке. На Рейне все было совершенно спокойно. За все это время не случилось ни одного нападения, ни одного преступления, которое можно было бы приписать Лейхтвейсу и его товарищам. Жители прирейнских провинций совершенно успокоились; никто не сомневался, что разбойник окончательно покинул их страну. Сам владетельный герцог Нассауский склонялся к этому предположению и уверял своих приближенных, что энергичная осада Нероберга внушила Лейхтвейсу и его людям такой страх, что они, очевидно, поспешили покинуть Нассау. Лейхтвейса мало-помалу забыли: люди, освободившись от какой-нибудь беды, сейчас же перестают думать о ней.
   Только матери рассказывали детям по вечерам, когда те не хотели ложиться спать, о страшном Лейхтвейсе, таинственном разбойнике и браконьере; дети боязливо и ласково жались к матерям, обещая сделать все, что потребует мамочка, только бы не возвращался Лейхтвейс. На годовой ярмарке показывали портреты знаменитого разбойника. Сложились целые песни, героем которых был он; но никогда в этих песнях не слышалось порицания или упрека разбойнику, потому что напевы эти слагались бедными и угнетенными, которые не могли радоваться исчезновению Лейхтвейса. Им он никогда не делал ничего дурного; напротив, пока Лейхтвейс был в этой местности, бедные находили в нем друга и покровителя, в особенности крестьяне и мелкие ремесленники, которых он часто освобождал от налогов, сам уплачивая их.
   В те далекие времена законы и права существовали только на бумаге и применялись лишь когда это было выгодно крупным землевладельцам, капиталистам или высшим чиновникам. Для бедняка же, который в поте лица работал на богачей, не существовало никаких прав. Если ему и удавалось иногда возбудить процесс против своих притеснителей, то он тянулся с безнадежной медлительностью и кончался обыкновенно в пользу того, кто мог больше заплатить судье. Из этого не следует, что всех судей можно было подкупать; о, нет, между ними встречались порядочные и честные, старавшиеся исполнять свои обязанности, как того требовало правосудие, но так как все судебное ведомство состояло еще более, чем в наше время, из дворян и высшей буржуазии, то они, конечно, крепко держались друг за друга и ревностно отстаивали интересы своего сословия.
   Да, это было тяжелое время, когда положение народа было не лучше, чем во времена крепостного права. Потребовалось много крови, жертв и борьбы, пока зацвела для народа весна, пока ему не удалось пробить брешь в той каменной стене, за которой он изнывал, как в темнице, в отупении и бесправии. Лейхтвейс с железной силой воли боролся против притеснения народа; силе он противопоставил силу, и в то время как богачи и знатные называли его разбойником и преступником, крестились при одном упоминании его имени и употребляли все усилия, чтобы обезвредить его и довести до эшафота, трудящиеся и угнетенные благословляли его и называли своим ангелом-покровителем.
   -- Лейхтвейс опять тут!
   Это известие было принято с различными чувствами в прирейнском крае: одни, -- именно те, которые наполнили свои сундуки посредством лихоимства, притеснений и бессердечной эксплуатации, -- побледнели при этой вести. Для них слух, что Лейхтвейс со своими товарищами снова показался в округе, был громовым ударом.
   Народ же, напротив, ликовал, и при каждой встрече бедняки говорили друг другу: "Знаешь, Лейхтвейс снова появился в наших краях. Теперь мы, по крайней мере, снова будем иметь поддержку, и нашим притеснителям придется плохо: они снова будут находиться под страхом перед Лейхтвейсом".
   -- Да, Лейхтвейс опять тут.
   Как весна, которая часто наступает в одну ночь, так внезапно вернулся и Лейхтвейс в свой любимый прирейнский край. После трудной дороги, полной опасностей, ему с товарищами удалось, наконец, достигнуть подземелья в Нероберге -- своего замка, резиденции, города и крепости. Как описать чувства, которые испытывали Лейхтвейс и его Лора, когда рука об руку в чудную, мягкую весеннюю ночь снова подошли они к Неробергу и, нежно прижавшись друг к другу, перешли через лесную просеку к своей пещере. Стояла дивная, светлая и душистая ночь. Звезды мирно сияли на небе. Луна разливала магический свет своих серебристо-голубых лучей по лесистой местности.
   Лейхтвейс и Лора немного опередили своих товарищей. Им хотелось быть одним при возвращении в свою любимую пещеру и первыми войти в нее.
   -- Здесь мы дома, моя Лора, -- проговорил Лейхтвейс, обращаясь к жене. -- Не чувствуешь ли ты при этом слове радость, счастье, спокойствие и блаженство, которое может ощущать только тот, кто после долгого отсутствия вернулся наконец на родину? Родина, о, волшебное слово, как ты знакомо всем людям, даже тем, которых человеческое общество изгнало из своей среды, наложило для них запрет на мысль о возвращении в свое Отечество!.. Свет может все похитить у несчастного, только одно не в его власти -- отнять у него родины. Сознание, что стоишь на родной земле, что находишься дома -- это чувство охватывает нашу душу, наполняет радостью наше сердце. Только при последнем нашем издыхании это блаженное ощущение покидает нас, потому что тогда мы вступаем в новый, лучший мир. Родина! Видишь ли ты, Лора, эту липу? На ней я вырезал наши имена и два сердца, пронзенные стрелой; и эта эмблема любви еще сохранилась на стволе. Имена еще можно ясно разобрать. А вон там, где растет папоротник на берегу ручья, помнишь ли ты, как часто мы отдыхали, возвратившись усталыми после долгой ходьбы по горам? Там ты покоилась в моих объятиях, склонив голову ко мне на грудь, и сон твой был так сладок, как будто ты лежала у себя дома, в гордом графском замке твоего отца, на шелковых подушках.
   -- Графский замок! -- воскликнула Лора, обвивая своими нежными руками шею любимого мужа. -- Он уже давно перестал быть моей родиной. Нет, мое отечество здесь, где и твое, мой Гейнц. Уж много лет, как моим отечеством стали только лес и подземная пещера.
   Лейхтвейс обнял жену и поцеловал.
   -- Первый поцелуй на родине, -- сказал он, улыбаясь и ласково поглаживая золотистые, мягкие как шелк, волосы жены, -- за ним последует бесчисленное множество других таких же поцелуев, не правда ли, моя Лора?
   Она ничего не ответила, но так взглянула на него своими лучистыми глазами, что взгляд этот проник в глубину его души.
   -- А теперь войдем в подземелье! -- воскликнул он. -- Бог знает, как часто я вспоминал о нем среди неурядиц войны.
   Не правда ли, там научились мы понимать, что значит свой собственный дом, хотя бы он был запрятан в глухой лесной чаще глубоко под землей? Есть ли на свете что-нибудь лучше этой пещеры, которую нам указал Господь? Летом, когда люди изнывают от жары, мы в ней пользуемся приятной прохладой; зимой не зябнем так, как люди, живущие в роскошных залах и греющиеся у натопленных каминов. Кроме того, пещера служит нам и крепостью, в неприступности которой мы уже убедились. Она лучше всякого замка. Ни один герцог не может похвастаться такими горделивыми и мощными сводами своего дворца, такими величественными залами и уютными комнатами. И какой бесконечный, чудный, превосходный парк окружает нас. Кругом лес, дивный лес с его таинственностью и очарованием. В нем природа, в неустанной работе приготовляющая нам все, в чем мы можем нуждаться. Лес дает дрова, и мы можем топить нашу печь сколько хотим, не жалея их, потому что наш запас неистощим. Лес доставляет нам дичь, которая спешит под наши выстрелы. В лесу растут превосходные ягоды и грибы, которые мы можем собирать и употреблять в пищу. Во фруктах тоже нет недостатка -- лесные яблони снабжают нас прекрасными плодами, а земля дает множество сортов кореньев для нашей кухни. Чтобы разнообразить наш стол, нам стоит только спуститься по коротенькой тропинке до Рейна, изобилующего всякого сорта рыбами. Скажи сама, Лора, кто может похвалиться жизнью более прекрасной, чем наша? В конце концов, если нам чего-нибудь не дает природа, то мы сами добываем это в любом богатом доме, в котором царит полное изобилие. По правде, я без зазрения совести облегчаю кассы ростовщиков и даю доброго тумака тем, кто нажил свое состояние бессердечным отношением к беднякам, и охотно заставляю их против воли делать щедрые подаяния.
   В таких разговорах Лора и Лейхтвейс не заметили, как достигли пригорка, под которым скрывался вход в их таинственную пещеру. Вблизи протекал горный ручей; болтливо журчали его волны под ивами, ветви которых тихо колыхались, листья шелестели и трепетали, как будто приветствовали возвращение разбойника и его жены. Без труда нашел разбойник мостик, который он сам перекинул через ручей, и они перешли его и поднялись на пригорок. Скоро нашли они и вход в пещеру.
   -- Повремени немного, -- сказал Лейхтвейс, -- я сначала один войду в подземное жилище: в наше отсутствие какое-нибудь животное могло водвориться там, и я должен выпроводить его прежде, чем впустить тебя.
   Но Лора не хотела и слышать об этом.
   -- Если тебе предстоит опасность, то я всегда хочу ее разделить с тобой. Пойдем вместе, спустимся глубоко под землю.
   Лейхтвейс поспешно зарядил ружье и, раздвинув ветви, скрывавшие вход, первым проскользнул туда. Едва его ноги коснулись почвы, как он положил ружье и вытянул руки, чтобы подхватить Лору. Хотя у него была приспособлена веревочная лестница, по которой можно было подниматься и спускаться в подземелье, но перед уходом он эту лестницу спрятал, чтобы затруднить вход в жилище посторонним. Поэтому, чтобы войти, Лора должна была сделать маленький прыжок, что она и исполнила без малейшего колебания. Сильными руками подхватил муж ее и, веселую, смеющуюся, поставил рядом с собою.
   Лейхтвейс зажег лучину и при ее свете зашел с Лорой внутрь пещеры. Здесь они не нашли ничего особенного. Все оказалось в порядке, как в день их ухода. Вот зал с каменным обеденным столом посредине; спальня атамана и его жены с выступающей из каменной стены широкой двуспальной постелью; затем тянулись длинные коридоры, в которых помещались спальни остальных разбойников. Самую северную часть пещеры занимало помещение Зигриста и Елизаветы. Вся обстановка была не тронута и находилась в том же положении, в каком ее оставили Лейхтвейс и его товарищи в минуту своего отбытия в далекое путешествие. Водопровод, который разбойники устроили в пещере во время ее осады, оказался также в совершенном порядке. Лейхтвейс достал стакан, открыл кран и налил себе превосходной воды из лесного ручья; выпив ее, он налил второй стакан и подал жене.
   -- Вкусно, не правда ли? Эта вода лучше всякого вина. Это вода из нашего родного источника; такой свежей, холодной нигде не найти.
   В эту минуту раздались голоса, и в пещеру вошли товарищи-разбойники. Тут были все: Зигрист, Елизавета, Рорбек, Бруно, Резике и Бенсберг, который первый раз вступал в подземное жилище. Какое впечатление произвели на бывшего офицера эти каменные арки и своды в гигантской скалистой пещере? Ему и не снилось, чтобы Лейхтвейс мог жить в таком сказочном замке. Его удивление и восторг выразились громкими восклицаниями.
   -- Да, дорогой Бенсберг, -- говорил Лейхтвейс, пожимая руку своему пятому товарищу, -- приветствую тебя в нашем жилище. Наш каменный замок прекрасен, но еще прекраснее любовь и преданность, которые царствуют в нем. Пусть люди там, наверху, в своих художественно отстроенных дворцах и домах владеют грудами золота и драгоценных камней, пользуются несравненно большими удобствами, чем мы, -- несмотря на это, они не имеют того, чем мы здесь в нашем подземелье можем похвастать -- это блаженное чувство братской, непоколебимой преданности, с которой все мы относимся друг к другу. Я знаю, Бенсберг, мой друг, что и ты всегда будешь держать себя как брат и товарищ, как в счастливые, так и в тяжелые дни.
   -- Да, атаман, в этом ты можешь не сомневаться, -- воскликнул бывший офицер. -- Клянусь, что я не минуты не раскаивался в том, что последовал за тобою! Я горжусь, что могу называть себя твоим товарищем.
   Старый Рорбек после первых приветствий вышел, и теперь Лейхтвейс с друзьями услышал несколько выстрелов подряд, раздавшихся близ пещеры.
   Лора и Елизавета вздрогнули, но Лейхтвейс весело успокоил их.
   -- Не тревожьтесь, это стреляет Рорбек; я уверен, старик хлопочет о нашем ужине.
   Это, действительно, так и было. Через несколько минут Рорбек вернулся и принес четырнадцать куропаток, которых только что настрелял. Обе женщины принялись за дичь, ощипали ее и начали жарить. Из помещения, назначенного для хранения запасов, Лейхтвейс принес бутылку вина. Скоро разбойники уселись за каменный стол, как в былое счастливое время, и принялись за вкусный ужин. Когда вино заискрилось в стаканах, Лейхтвейс поднялся и восторженно воскликнул:
   -- Выпьем, друзья мои, пусть первый глоток, выпитый под звон бокалов, будет за наше дорогое Отечество. Теперь в стенах нашей милой пещеры снова звучат веселые голоса, отзвук которых, как эхо, вскоре раздастся на земле, и с быстротой молнии должен разнестись крик: "Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся в прирейнский край!" По нашим делам они должны узнать нас. Мой девиз остается тот же: отвага и дерзость с богатыми, надменными и знатными; покровительство и защита бедным и униженным!
   Раздался звон бокалов, и в стенах каменного дворца, глубоко под землей, пронесся клич: "Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся!"
   Последний переход разбойников через горы был очень длинный и утомительный; понятно, что каждый из них после ужина поспешил на покой. Все разошлись, пожелав друг другу доброй ночи. Лейхтвейс с Лорой и Зигрист с Елизаветой удалились в свои помещения, и скоро в пещере воцарились тишина и безмолвие, прерываемые только более или менее громким дыханием спящих. Только один бодрствовал. Только один не мог сомкнуть глаз: тоска и мучительный страх томили его душу и не давали уснуть. Это был Отто Резике. Молодой разбойник, ища облегчения, прислонял свой пылающий лоб к холодной скале, к которой примыкала его постель, но это не освежало его. Он хотел заставить себя заснуть, но сон бежал от него. Непреодолимо тянуло его с постели, страшно влекло его туда, где должна была находиться любимая им девушка.
   Молодого человека ни на одно мгновение не покидал образ Ганнеле; он витал перед ним и на войне в громе битв, и во время скитаний по лесам и долам. И теперь, когда он вернулся домой в свою дорогую пещеру, ему еще труднее было справиться со своей тоской. Он должен увидеть Ганнеле. Хотя она и отказалась следовать за ним; хотя, предупрежденная скрипачом Францем, она не решалась разделить с ним полную приключений жизнь, которую Лора и Елизавета вели при своих мужьях, -- это обстоятельство нисколько не умаляло его любви; может быть, даже наоборот: твердость, с которою она устояла против искушения отдать ему в жертву свою честь и доброе имя, только разжигала его любовь к ней.
   Он должен ее видеть -- видеть теперь, сейчас же. Он встал и оделся как можно тише, стараясь не разбудить других; ему не хотелось, чтобы его товарищи знали, что он в первую же ночь, мучимый тоской, поспешил к своей Ганнеле. Они не раз говорили ему, что девушка, которая не решается разделить участь любимого человека, недостойна любви. Но у него на этот счет был свой взгляд. Одевшись, он с минуту колебался: взять с собой ружье или нет, но потом подумал, что лучше, если на нем не увидят оружия. Поэтому он взял пистолет и охотничий нож. Затем он тихо и осторожно пробрался к выходу, и так как веревочная лестница была уже повешена на место, через мгновение был вне пещеры.
   Ночь была лунная, но Отто даже и в темноте мог бы найти дорогу в деревню Доцгейм. Какое бесчисленное множество раз он проходил по этой дороге, всегда влекомый к Ганнеле своей страстью, но то, что он чувствовал сегодня, такого томительного влечения к возлюбленной Отто Резике никогда еще не испытывал. Может быть, за эту долгую разлуку Ганнеле изменилась? Может быть, теперь ему удастся склонить ее сделаться тем, чем были Лора и Елизавета для своих мужей: преданной женой в нужде, горе и опасности? Отто возликовал при этой мысли и, оторвав ветку жасмина, воткнул ее в свою шляпу.
   После часовой ходьбы он увидел деревню Доцгейм. С радостью взглянул он на освещенные луной маленькие домики и возвышающуюся над ними стройную колокольню, залитую серебристым лунным светом. Здесь он родился, здесь научился любить Ганнеле, здесь жил и страдал и теперь вернулся, чтобы взять то, что в Доцгейме было самое лучшее и дорогое для него.
   Отто Резике спустился с пригорка и вошел в деревню. Несколько дворовых собак залаяли, но ему стоило только прикрикнуть на них, чтобы они замолчали: он, сын доцгеймского мельника, был хорошо им знаком, когда-то он часто бросал им кости и объедки, и это ему пригодилось в настоящую минуту. Собаки не выдали его. Молодой разбойник должен был пройти всю деревню, так как домик, в котором жила Ганнеле со своим безумным дедом, находился на самом конце деревни. Правда, он мог бы подойти к нему с другой стороны, не проходя деревни, но для этого ему пришлось бы сделать большой круг, что было не под силу его терпению.
   Резике представлял себе, как Ганнеле сперва испугается, когда он постучится в окно ее спальни, затем ее черты вдруг просветлеют и глаза заблестят, когда она убедится, что это он, ее возлюбленный, вернувшийся к ней. В деревне он не встретил ни души; все, очевидно, спали, и только в трактире горела свеча. В Доцгейме не было ночного сторожа, а старый сторож Громюллер был занят только трактиром, в который ходил аккуратно каждый час смотреть, все ли там в порядке. Чтобы доказать свое рвение, он выпивал каждый раз стаканчик шнапса. Таким образом утром, по количеству выпитых стаканчиков, он мог определить, сколько им сделано осмотров ночью.
   Резике быстро прошел мимо трактира. Его шаги глухо раздавались по деревенской улице, но люди, спавшие в маленьких домиках за чистенькими деревянными ставнями, просыпаются не так легко. После тяжелой, прилежной дневной работы они спят ночью крепким сном. Наконец Отто Резике завернул за угол, и перед ним показался, под только что распустившейся липой, маленький, белый, жалкий для других, но не для него, домик. Для него он хранил драгоценнейший клад на земле, хотя этим кладом была только бедная девушка -- предмет его любви. Отто Резике дошел до дома Ганнеле. Он подкрался к нему, как привычный лазутчик, то приседая, то поднимаясь, чтобы взглянуть в окно.
   Это, однако, оказалось невозможным, потому что они... были закрыты ставнями.
   Но и тут Отто Резике знал свое дело. Ему нужно было пройти в сад, к окну спальни Ганнеле. Он быстро обошел дом и через несколько минут стоял перед окном, за которым спала прелестная Ганнеле. Отто Резике еще раз огляделся, чтоб убедиться, что никого нет вблизи, что никто не может подслушать его. Тихо и осторожно стукнул он в окно, чтоб не испугать Ганнеле, но, по-видимому, он был уж слишком осторожен, внутри все было тихо, никто не шевелился.
   -- Ганнеле спит крепко, -- прошептал Резике, -- тем лучше: это признак хорошего здоровья и чистой совести. Я должен постучаться громче.
   Он стукнул сильнее, затем несколько раз постучался громко и тревожно. Но и это не подействовало. В домике царствовала тишина; он точно вымер. Охваченный тяжелым предчувствием, Отто Резике поспешил к двери, которая вела из сада внутрь дома. Но едва он взялся за ручку, как дверь отворилась -- она не была заперта.
   Это не могло особенно удивить Отто, потому что в деревне, где нечего бояться, как в городе, многие спят с незамкнутыми дверьми. Но Ганнеле имела основание запирать дверь своей комнаты, потому что в окрестностях Доцгейма были люди, желавшие прокрасться в комнату молодой девушки, чем они, несомненно, и воспользовались бы, если бы только могли рассчитывать на легкомысленность хозяйки. Отто невольно подумал о рыжем Иосте. И чего только пришел ему на ум этот безбожный человек в такую минуту? Отто Резике открыл дверь и тихо вошел в дом. Так как молодая девушка не слышала его стука в окно, он решил попробовать постучать в дверь ее спальни и таким образом разбудить ее. Опасности ведь нет никакой, потому что безумного деда нечего было бояться.
   Спальня Ганнеле находилась на левой стороне коридора, ведущего внутрь дома. Отто Резике подкрался на цыпочках, как вор, к двери спальни. Сердце его билось так сильно, точно он собирался сделать что-нибудь дурное. Мысль, что только тоненькая дверь отделяет его от возлюбленной, бросила его в жар, кровь хлынула в голову, а щеки молодого человека покрылись густой краской. Ах, за этой дверью спит его Ганнеле! Ему стоило только открыть дверь, подкрасться к постели, нагнуться над молодой девушкой и сорвать поцелуй с губ красавицы; но так далеко желания Отто Резике не простирались.
   Он намеревался легким ударом в дверь только возбудить внимание Ганнеле и вызвать ее на разговор. Отто постучал три раза: сначала тихо, потом громче и с бьющимся сердцем прислушался. Но внутри во всем доме по-прежнему царила тишина. Тогда им овладел страх, который возрастал с каждой минутой, страх за жизнь Ганнеле. Он должен был во что бы то ни стало удостовериться, не в опасности ли Ганнеле. Для этого он должен даже забыть приличие и войти в ее спальню.
   К счастью, дверь не была заперта; он слегка нажал ручку, дверь отворилась, и Отто вошел в темную комнату. Он не мог различить ни одного предмета, но это не смутило его: он вытащил из кармана огниво и высек огонь. Едва осветилась комната, как Отто Резике невольно испустил крик изумления. Не веря собственным своим глазам, он отскочил назад к двери. Маленькая комнатка была совершенно пуста. В ней не было ни Ганнеле, ни мебели. Через несколько минут Отто, однако, оправился и сказал себе:
   -- Не могу понять, почему Ганнеле не спит в своей комнате? По всей вероятности, безумие деда дошло до такой степени, что она не решается оставить его одного и переселилась поближе к нему.
   С этой надеждой в сердце молодой разбойник поспешил в соседнюю комнату, которая вместе с кухней и пустой спальней Ганнеле составляли все ее жилище. Медленно и тихо открыл он дверь и осветил комнату; фитиль дрожал в его руке. Тут оказалось то же самое -- ужасающая пустота... ничего... никого, пустая, нежилая комната. Весь дом осиротел, Ганнеле с дедом покинули его.
   -- Не наняла ли она в деревне другой квартиры?
   Глубокий вздох вырвался из его груди, в изнеможении опустился он на скамью, приделанную к стене. Резике не заметил, как фитиль выскользнул из его рук и тлел на полу. Отто был в таком отчаянии, не найдя своей возлюбленной в ее прежнем жилище, что ничего не заметил. Молодой человек сидел на скамье и горько плакал. Он был подавлен тоской; всем существом он стремился к Ганнеле, но где ее найти? Увидит ли он ее еще когда-нибудь? Любовь, -- говорят люди, -- есть величайшее счастье в мире, но оно же и величайшее страдание, если не может быть разделена.
   Тысячи мыслей волновали Отто. Что могло побудить Ганнеле оставить этот дом, в котором ей жилось так хорошо и покойно? Может быть, ее средства настолько улучшились, что она могла нанять в деревне другую, более просторную и удобную квартиру? Может быть, она опасно заболела и умерла? Может быть, Ганнеле, которую он ищет, покоится уже там, внизу, на маленьком деревенском кладбище? Эта мысль заставила его содрогнуться. Он обвинял себя, что напрасно покинул Ганнеле. Невозможно, чтобы Бог внезапно отозвал к себе такое прелестное, в расцвете сил, создание. Его ужасала мысль о могиле, о кладбище... Нет, такой неизвестности он не мог долее переносить. Сегодня же, тотчас же, сию минуту он должен узнать в чем дело и успокоить себя. Но как ему добыть известия о Ганнеле в деревне, где он не смеет никому показываться, ни с кем поговорить?
   С минуту он думал, потирая рукой лоб, и наконец решился. Старый могильщик, Труп-Вильгельм, -- как его прозвали в деревне, -- был его другом: Отто еще ребенком любил болтать со стариком, и могильщик часто позволял ему играть и бегать между заросшими плющом могилами, что запрещалось другим детям. Иногда Отто помогал старому Вильгельму вырывать могилы, засыпать их, обвивать плющом и содержать в порядке. Теперь он пойдет к старику, разбудит его и спросит, что сталось с Ганнеле. Как пробужденный ото сна, вскочил Отто и медленно направился к двери, ведущей из дома в сад.
   В это самое мгновение эта последняя вдруг открылась снаружи, и Отто Резике едва успел отскочить, чтобы не быть застигнутым врасплох; он спрятался за толстое бревно, поддерживающее потолок. Но скоро он раскаялся, что не успел убежать в другую часть дома. Холодный пот выступил у него на лбу. Невольная дрожь пробежала по телу.
   Товарищ разбойника Лейхтвейса, слышавший свист пуль и ядер на поле сражения в Богемии, столько раз смотревший смерти в глаза, -- содрогнулся... Если бы перед ним стоял человек из крови и плоти, он бы не испугался. Ощущение страха было ему незнакомо. Но разве перед ним был человек?
   Это была сухощавая, почти до скелета высохшая человеческая фигура, между плеч которой торчала голова с прелестным, но до того бескровным и бледным лицом, точно существо, которому она принадлежала, только что встало из гроба. На этом привидении были штаны и белая рубашка. В руках оно держало скрипку и, плавно скользя, двигалось. Резике в эту минуту поклялся бы, что это было существо неземное. Но вот привидение коснулось смычком струн своей скрипки. В безмолвном домике полилась глубоко печальная, словно рыдающая мелодия. В дверь, ведущую из сада и оставшуюся открытой, падал бледный луч месяца; при его свете Отто увидел, что мнимое привидение двигалось на костылях.
   Тут Отто сразу догадался.
   "Это скрипач Франц, -- подумал он, -- мой несчастный, достойный сожаления соперник, добивающийся благосклонности Ганнеле".
   С минуту он колебался: не будет ли лучше потихоньку уйти из дома, чтобы избегнуть встречи с калекой, но потом вспомнил, что скрипач Франц слишком безвреден, чтоб бояться его, и потому решил заговорить с ним и узнать об участи Ганнеле. Он дал ему спокойно войти в большую комнату и стал наблюдать за ним в приотворенную дверь. Калека опустился на скамью, как раз на то место, где Отто только что сидел, продолжая играть на скрипке печальные, томительные мелодии. И струны ее плакали и рыдали. Это была такая захватывающая мелодия, в которой изливались все горе, все страдания раненого сердца. Вдруг мелодия оборвалась резким плачущим аккордом, и Отто, к своему удивлению, увидел, что скрипач Франц отшвырнул от себя скрипку и обеими руками схватился за волосы.
   -- Продалась, -- прошептал несчастный разбитым голосом. -- Она лгала, как лгут все люди. И ты лжешь, моя скрипка, постоянно напоминая мне, как она была мила, прекрасна и невинна. А между тем я знаю: она не лучше других, и у нее такое же коварное, змеиное сердце. Почему страдания поднимают меня каждую ночь с моего ложа и заставляют идти в этот дом, где муки мои становятся еще нестерпимее? Где из каждого угла выступает ее милый образ и слышится ее голос, очаровавший меня? Да, я знаю: люди в деревне указывают на меня пальцами и кричат: "Скрипач Франц сумасшедший!" Никто никогда не поймет, что происходит в моей душе, пока я не успокоюсь в холодной могиле на деревенском кладбище. На ней вырастут дикие цветы, но никто не придет помолиться за меня. Та, которую я люблю, которая, несмотря ни на что, становится мне с каждым днем дороже, ее уже нет: она продалась.
   В ту же минуту в маленьком домике раздался нечеловеческий, душераздирающий крик, и Отто Резике, выскочив из своего угла, бросился к скрипачу, поднявшемуся со скамьи. Разбойник схватил худые руки бедного юноши и, как в железных тисках, сжал их.
   -- О ком говорил ты сейчас, скрипач Франц? -- спросил Отто Резике прерывающимся голосом. -- Кто продался? Кто отдал себя за презренное золото? Говори, расскажи мне все. Я предчувствую, что буду так же несчастлив, как ты, когда узнаю правду.
   -- Это ты, Отто Резике? -- удивился скрипач. -- Ты вернулся?
   -- Не спрашивай, а отвечай на мой вопрос. Кого ты тут жалел? К кому относилась твоя печальная песня, звучавшая, как надгробная мелодия? Не мучь меня, Франц, умоляю тебя, забудь, что мы когда-то были соперниками. Клянусь, я никогда не был твоим врагом и знаю, что и ты скорей сочувствовал мне, чем ненавидел. Поэтому поделись со мной твоей тайной. Где Ганнеле, где моя невеста?
   Скрипач Франц освободил свои руки из рук разбойника, закрыл ими лицо и продолжал молчать.
   -- Твое молчание бесит меня! -- воскликнул Отто Резике. -- Разве ты не понимаешь, какое страшное подозрение закрадывается в мою душу? Вырви из моего сердца это чувство, разгони мои мрачные опасения, скажи, что это не касается Ганнеле, что не ее ты сейчас оплакивал.
   Скрипач Франц положил руку на плечо сильного, мужественного разбойника и посмотрел ему в глаза глубоким, грустным взглядом.
   -- Бедный Отто! -- заговорил он дрожащим голосом. -- Лучше бы твоя нога никогда не переступала границ этой деревни. Для тебя было бы лучше, если бы ты никогда не входил в этот дом и никогда не встречал меня. Отпусти меня. Теперь поздняя ночь, и наши голоса могут быть услышаны. Ты не должен показываться жителям деревни, это опасно, Отто Резике; поверь мне, лучше, если мы разойдемся без дальнейших разговоров.
   И скрипач Франц медленно направился к двери. Но Отто Резике загородил ему дорогу, и в следующее мгновение в руке его блеснул кинжал, острие которого он направил себе в грудь.
   -- Если ты не хочешь, -- крикнул молодой разбойник в состоянии близком к помешательству, -- чтобы я у тебя на глазах вонзил себе в сердце этот клинок, то скорее рассказывай все. Я силен и могу все перенести; я соберусь с силами и, клянусь тебе, не сделаю ничего такого, что могло бы возбудить внимание деревенских жителей.
   -- А клянешься ли ты мне, -- воскликнул скрипач Франц, -- что ты не употребишь в дело этого кинжала, когда узнаешь все о той, которую когда-то любил? Клянешься ли ты, что не убьешь ее?
   -- От твоих слов кровь леденеет в моих жилах... так, значит, это правда... несчастье... это ужасное подозрение... Ганнеле... Ганнеле?..
   -- Жена другого, -- докончил скрипач резким голосом.
   Кинжал упал, и острие его воткнулось в деревянный пол. Отто Резике зашатался и, застонав, как подстреленный, упал на скамью. Минуту спустя он опустил голову на руки и горько заплакал. Скрипач Франц бросил сострадательный взгляд на беднягу; он понимал его горе и разделял с ним мучения. В это мгновение вся неприязнь между ними исчезла. Хотя прежде скрипач Франц и питал некоторую горечь неприязни к счастливому Отто, но теперь общее страдание сделало из них друзей. Скрипач сел на скамью рядом с Отто, положил руку на плечо молодого разбойника и сказал мягким, сердечным голосом:
   -- Да, плачь, плачь, бедняга... Дай твоему страданию излиться в слезах. Как ты теперь, так же и я плакал и до сих пор заливаюсь слезами; до сих пор каждую ночь неудержимая сила тянет меня к этому дому. Но мои слезы, так же как и твои, ничему не помогут; они не смогут уничтожить того, что свершилось; они не могут вернуть нам нашу Ганнеле такою, какою она была: прелестный, милый, чистый, нетронутый цветок, нежное, невинное создание; нет, чудный сон нашей любви не может вернуться, он умер... умер... умер!
   Отто Резике вдруг поднял голову и взглянул на бедного калеку; взгляд его был ужасен.
   -- Значит, Ганнеле жива? -- горячо спросил он.
   -- Да, жива, и к тому же она жена другого.
   -- Замужем... действительно, замужем... Повенчана с другим? А я, кому она клялась в верности и любви? О, изменница... Ты... впрочем; нет. Я не имею никакого права ни бранить, ни упрекать ее. Может быть, человек, завоевавший ее любовь, был лучше меня, благороднее, более достоин уважения; она не могла, не хотела ждать меня, она не хотела навек соединиться с разбойником. О, Франц, если это действительно так, если Ганнеле отдала свою руку благородному человеку, я буду вечно оплакивать ее, но все-таки не перестану уважать и все прощу ей.
   -- Ах, -- воскликнул скрипач с глубокой горечью, -- в том-то и беда, это и надрывает мое сердце, что я не могу больше уважать ее.
   -- Если это так, если она, действительно, продала себя нелюбимому человеку, недостойному ее любви... О, Франц, имя... имя этого человека... скажи мне, кто мой счастливый соперник?
   -- Так мужайся же, соберись с силами, -- ответил ему Франц, -- я знаю, что ты придешь в ярость, превратишься в дикого зверя, когда узнаешь имя того, кому Ганнеле принадлежит уж более года. Это... -- скрипач остановился, точно ему тяжело было произнести это имя, -- это... это рыжий Иост.
   При этих словах Отто Резике вскочил.
   -- Это неправда! -- крикнул он. -- Это ложь... Не может быть! Нет, никогда, никогда я не поверю, чтоб Ганнеле продалась человеку, которого в душе ненавидела, который целыми годами старался похитить ее девическую честь, тому, из-за которого она бросилась в воду, чтоб только не принадлежать ему...
   -- А я клянусь тебе спасением моей души, -- воскликнул калека, торжественно подняв руку, -- что говорю тебе истинную правду! Если ты мне не веришь, можешь сам убедиться собственными глазами. Сходи в Бибрих. Между Доцгеймом и Бибрихом ты увидишь большой, великолепный двухэтажный дом, на двери которого красуется герцогский герб. Этот дом принадлежит управляющему герцогскими имениями и лесами Иосту Эндерлину, он и есть рыжий Иост, как мы его называем, который в короткое время добрался до такой высокой и выгодной должности. Ничего нет удивительного, что Иост пришелся по вкусу герцогу, потому что никто до сих пор не взыскивал налогов с такой строгостью как он, никто не преследовал так беспощадно малейшие нарушения лесных законов; одними штрафными деньгами он значительно пополнял герцогскую кассу, вследствие чего скоро и занял видное положение у герцога, всегда нуждавшегося в деньгах на содержание своего дорогостоящего двора. Таким-то образом рыжий Иост добился места управляющего имениями и лесами герцога Нассауского.
   -- Дальше, дальше! -- торопил Резике, когда скрипач Франц сделал маленькую паузу в своем рассказе. -- Как попала к нему Ганнеле?.. Как это случилось?.. Я должен все узнать.
   -- Как это случилось? -- грустно повторил калека. -- На этот вопрос, друг мой, я не сумею ответить. Для меня самого это представляет неразрешимую загадку, над которой я день и ночь ломаю голову. Что именно заставило Ганнеле выйти за человека, которого она ненавидела всей душой? Я знаю только одно: когда старый Михаил Кольман умер и был погребен, мы остались с Ганнеле вдвоем на его могиле; она плакала и сокрушалась, оставшись одинокой. Я утешал ее, говоря, что она не так одинока, как воображает, стоит только ей согласиться стать моей женой; мое искусство настолько прибыльно, что мы сможем вести спокойную и безбедную жизнь, но она ответила: "Бедный скрипач Франц, я не могу принять твоего предложения. Ты мой лучший друг, и я люблю тебя как брата, но сердце мое принадлежит Отто и я никогда не буду женой другого".
   -- Никогда не буду женой другого, -- повторил разбойник, прижимая ко лбу сжатый кулак, -- и все-таки... Но как же случилось, что Ганнеле стала женой рыжего Иоста?
   -- Два месяца спустя, -- продолжал Франц глухим голосом, -- после того, как мы под звон погребального колокола опустили в могилу старого Кольмана, зазвенели другие, торжественные, колокола нашей церкви. Все и вся устремились туда посмотреть на странную свадьбу, о которой за несколько дней никто и не думал. Перед алтарем стоял рыжий Иост и твоя... моя... наша Ганнеле: на ней было белоснежное подвенечное платье, миртовый венок едва виднелся из-под вуаля, совершенно не подходя голове невесты. Рыжий Иост щеголял в великолепном мундире, украшенном пожалованным ему герцогом орденом на груди. Для большого почета несколько придворных дам и кавалеров, по приказанию свыше, присутствовали на брачной церемонии. В виде свадебного подарка герцог прислал Ганнеле золотое с драгоценными камнями украшение, и вот... в этот день, под звон колоколов, она, наша Ганнеле, превратилась в супругу богатого управляющего герцога, вступив хозяйкой в его дом, находящийся между Доцгеймом и Бибрихом... В окнах его сияли тысячи огней, освещая блестящий праздник. Гости разъехались уже под утро, и в доме управляющего... Эх, я не могу продолжать, не могу переносить все муки этого воспоминания. Я, -- продолжал скрипач, был как в забытьи, -- я стоял под окном спальни молодых... Дрожащими руками держал я скрипку; наверху на карнизе ворковала и целовалась пара голубков. Занавеси на окнах были плотно задернуты. Я схватил скрипку и в насмешку заиграл веселую, радостную песнь любви. Но при каждом взмахе смычка из моих глаз лились слезы... Я играл, играл до тех пор, пока все струны моей скрипки не порвались. Тогда только я вернулся домой и бросился на холодный земляной пол. Я пришел в себя через месяц; мне сказали, что у меня была страшная нервная горячка и я находился на краю могилы. И сегодня, даже еще сегодня, я чувствую последствия болезни. Взгляни. Я похож на бледное безжизненное привидение, а не на живого человека. И никогда, никогда я больше не поправлюсь, я таю смерть в груди и знаю, что этот смертельный удар нанесла мне Ганнеле.
   Отто Резике в сильном возбуждении слушал рассказ бедного калеки и теперь, схватив за руку несчастного скрипача, почти шепотом заговорил:
   -- Будь я на твоем месте в ту ночь, то не стал бы играть на скрипке. Вместо нее я взял бы в руку вот эту штучку, и моя музыка живо спугнула бы нежных голубков в спальне новобрачных и отняла бы у них желание ворковать и целоваться.
   При этих словах разбойник схватил свой пистолет и с яростью потряс им над головой.
   -- Но что отложено, то еще не потеряно, -- продолжал Отто Резике, не обращая внимания на возражение скрипача Франца. -- Я не удовлетворюсь слезами и жалобами, нет, я потребую ответа у неверной; и горе, трижды горе ей, если она не сможет дать его.
   -- Вспомни твою клятву, -- воскликнул с жаром Франц, -- ты мне обещал не причинять ей никакого вреда!
   -- Я обещал тебе, -- ответил Резике, -- не убивать Ганнеле; но что касается рыжего Иоста, то я не связал себя никакими обещаниями относительно его. Ха, ха, господин управляющий герцога! Вы не предполагали, когда вели под венец хорошенькую голубку, что есть человек, имеющий раньше вас и более основательные права на это сокровище. Вы, по обыкновению, отняли у бедняка все, что он имел. Но на этот раз вы ошиблись в расчете, и хотя вы отличный счетовод, я подведу такой итог, какой вам и не снился. Прощай, Франц, прощай, ты славный малый. Благодарю тебя за сведения и клянусь отомстить за нас обоих!
   -- Только пощади ее и ребенка! -- воскликнул скрипач.
   Отто Резике, уже подходивший к двери, моментально остановился, точно пораженный.
   -- Ребенка? О каком ребенке говоришь ты?
   -- О ребенке Ганнеле.
   -- У нее ребенок? Мальчик или девочка?
   -- Мальчик четырех месяцев.
   -- И это ребенок рыжего Иоста?
   -- Без сомнения.
   -- В таком случае -- он погиб! -- воскликнул Отто Резике странным голосом. -- Ребенка я не включал в свою клятву. Жизнь вероломной изменницы, забывшей свои клятвы, я пощажу, но зато поражу ее в самое больное место -- в материнское сердце.
   С этими словами разбойник поспешно удалился, не обращая внимания на мольбы Франца, в отчаянии простиравшего к нему руки. Затем скрипач поднял кинжал, воткнувшийся в пол, и стал внимательно, со странным выражением лица, рассматривать его.
   -- Я его сберегу; кто знает, когда и для чего он мне понадобится.
   Немного спустя он схватил скрипку и смычок, и в покинутом доме медленно полились дивные звуки, в которых слышались печаль и горе...
  

Глава 86. В ДОМЕ РЫЖЕГО ИОСТА

   Двухэтажный каменный дом, возвышавшийся между Доцгеймом и Бибрихом, по соседству с лесом, был лучшей постройкой в окрестностях. Но зато и не было другого дома, который население ненавидело бы так сильно и на который посылало бы столько проклятий. В нем жил управляющий герцогскими имениями и лесами Иост Эндерлин -- рыжий Иост, как прозвал его народ, или живодер, как обыкновенно величали его.
   Да, теперь в герцогстве Нассауском жилось плохо от этих притеснителей народа. Владетельный герцог содержал блестящий двор, любил хороший стол, устраивал охоты, слепо следуя примеру Франции, в которой в то время Людовик XV утопал в неслыханной до тех пор роскоши. Мелкие германские герцоги тоже заражались отравой, распространяемой французским двором, утрачивая понемногу простые немецкие нравы. Они доходили до бессмысленного подражания французскому королю и повторяли у себя дома все то, что делалось по ту сторону Рейна.
   А что там делалось? При Версальском дворе творилось нечто такое, что приводило в ужас всех порядочных людей. Разнузданность нравов, отравления и насилия были там обыденным явлением. Фавориты, владычество которых установилось еще при Людовике XIV и значительно усилилось при его внуке, Людовике XV, пожирали Францию, как вампиры. Они в слепом безумии сосали кровь народа, не задумываясь о последствиях, повторяя за своим легкомысленным королем: "После нас -- хоть потоп!"
   Французский народ стонал под гнетом притеснений, голод, отчаяние и нужда опустошали Францию, а король, его фаворитки и фавориты проматывали в один вечер больше, чем можно было собрать налогов с двух французских провинций в течение целого года, хотя бы для этого бедняки были обобраны до последней нитки. Но внешняя сторона была, действительно, блестящей. Рассказывали о волшебных праздниках в Трианоне, о сказочных бриллиантах, украшавших каждое парадное платье короля и его фавориток... Эти рассказы, распространяемые хорошенькими женщинами и галантными искателями приключений, были столь соблазнительны, что не шутя кружили голову каждому ничтожному владетельному герцогу, желавшему разыгрывать у себя дома Людовика XV, на что требовалось много денег. Удовольствия и развлечения стоят очень дорого. Но с этим не считались, была бы только исполнена прихоть. Таким образом, весь свет веселился. Когда богач или вельможа просыпался, то первым делом задавал себе вопрос: "Где мы будем сегодня веселиться?" и поздно ночью, полупьяный, ложась спать, он повторял: "Где мы будем веселиться завтра?"
   В течение этого рассказа мы еще увидим, к каким страшным последствиям привела эта страсть к мотовству и как отразилась она на герцогстве Нассауском. Герцог, исчерпав все свои финансовые ресурсы и продолжая нуждаться в деньгах для удовлетворения своих порочных наклонностей и расплаты с кредиторами, прибегнул к гнусному и отвратительному средству: он продал граждан своего государства в Америку, где Джордж Вашингтон вел с Англией войну за освобождение, -- продал за презренное золото лучших сынов своей родины, как простой товар! Но ограничимся пока этой краткой ссылкой, достаточно ясно говорящей за себя.
   Итак, герцог Нассауский нуждался в людях, умеющих собирать налоги и выжимать последние гроши из карманов бедняков. Одним из таких был управляющий герцогскими имениями и лесами Иост Эндерлин, сын сапожника с низовья Рейна. Он должен был бы знать народные нужды, должен был принимать их близко к сердцу, так как в детстве часто видел слезы матери, когда у нее не хватало хлеба накормить голодных ребят. Но старая истина такова: выскочки, вроде рыжего Иоста, благодаря случаю поднявшись на некоторую высоту, тотчас же забывают свое прошлое и не могут себе представить, что есть люди, не имеющие возможности лакомиться ежедневно дичью, рыбой и дорогим рейнвейном. Эти выскочки обыкновенно превращаются в самых беспощадных сборщиков податей, зная, что только этим способом они могут удержаться на своих местах. Лучшим примером являлся рыжий Иост. С тех пор как он сделался управляющим герцогских имений и лесов, бесконечно больше слез стало проливаться в герцогстве Нассауском и много погибло людей, которые могли бы благополучно продолжать свое существование.
   По правде сказать, рыжий Иост вел дело уж слишком круто; он старался соединить герцогские интересы со своими собственными и достигал этого следующим способом. Когда к нему являлся какой-нибудь отец семейства с просьбой об отсрочке налогов, рыжий Иост сначала запугивал его описью имущества и тюрьмой. Затем он как будто смягчался, тронутый просьбами, жалобами и слезами несчастного, и с злым лукавством решался еще раз сделаться жертвой своего доброго сердца, то есть брался уплатить из своего собственного кармана налог недоимщика, но, конечно, не без процентов. Он сам должен был занимать деньги, чтоб помогать бедным людям; поэтому он нуждался в надежном обеспечении, для чего несостоятельные плательщики должны были закладывать ему дома, скот, мебель и товар. Несчастные обыкновенно поддавались на удочку, надеясь таким образом иметь передоимку хоть на полгода; но шесть месяцев проходили скоро, и когда наступал срок, рыжий Иост предъявлял вексель и выгонял на улицу целые семейства, отбирал товар у купца или последнюю мебель у бедной вдовы. Таким образом герцог получал свои деньги, а рыжий Иост богател.
   И за такого-то человека вышла замуж кроткая и добродетельная Ганнеле. Не только жители Доцгейма, но все, кто только слышал об этой странной свадьбе, с удивлением покачивали головами.
  
   Было раннее утро. Роса еще блестела на траве в саду позади дома Иоста Эндерлина. Стеклянная дверь на веранду отворилась, и на пороге показалась молодая женщина в нарядном капоте, отделанном кружевами и красиво облегавшем ее прелестную фигуру. Голубой цвет капота очень шел к ее белокурым волосам, двумя толстыми косами обвившим ее головку, и к большим грустным глазам на бледном лице. Лицо ее было очень бледно. Среди роскоши и блеска цветов, щеголявших друг перед другом своими красками и ароматом, молодая женщина казалась бледной розой, застигнутой весенним холодным утренником и жаждавшей теперь теплого живительного луча.
   Молодая женщина на веранде была Ганнеле. Она осмотрелась, желая убедиться, что никого нет поблизости, затем вошла в дом и снова сейчас же вернулась на веранду, говоря про себя:
   -- Работники и работницы уже ушли, а он спит, значит, я могу смело позвать моих бедных и приняться за мое ежедневное утреннее занятие.
   Сказав это, Ганнеле взяла два стакана с маленького столика, стоявшего на веранде, и три раза ударила их один об другой. В ту же минуту за деревьями, окаймлявшими сад со стороны улицы, что-то зашевелилось и толпа бедняков, большею частью женщин и стариков, направилась через сад к веранде; каждый из них держал в руке мешок или корзину. С первого же взгляда было видно, что эти люди жили исключительно милостынею, не будучи в состоянии исполнять какую-либо работу. Некоторые из них, по-видимому, только что оправились от тяжелой болезни, другие страдали подагрой и опирались на палки или шли на костылях. Одна молодая женщина заслуживала особенного сострадания: у нее не было рук. За ее плечами висела плетеная корзинка; на истощенном лице ее выражалась бесконечная скорбь.
   -- Здравствуйте, госпожа управительница. Доброго утра, госпожа Ганнеле, -- тихо пробормотали нищие, не смея возвысить голоса.
   -- Тише -- пожалуйста, тише, -- остановила их Ганнеле, спускаясь к ним с веранды, -- он сегодня дома, он не уехал.
   -- Дома?! -- пронеслось со страхом между нищими, и некоторые уж собирались уйти из сада.
   Но Ганнеле удержала беглецов.
   -- Держитесь только спокойно, тогда не будет никакой опасности; он спит. Вчера вечером он кутил с нотариусом из Висберга и, по-видимому, хорошо угостился, так как еще и теперь лежит наверху, как мертвый.
   -- Как мертвый, -- раздалось в толпе нищих, и тон этих слов ясно выражал страстное желание видеть его мертвым, возносимое бедняками к Небу.
   -- Все ли вы тут? -- спросила Ганнеле, окинув быстрым взглядом толпу. -- А где бедный Яков -- чахоточный корзинщик? Почему он не пришел выпить теплого молока, которое я принесла ему со скотного двора?
   -- Бедный Яков умер, -- объяснил дряхлый старик, сам стоявший одной ногой в могиле. -- Он скончался сегодня в час ночи; меня призвали к нему, но когда я пришел, он был уже при последнем издыхании. Я должен передать от него последний привет госпоже управительнице. Он просил сказать, что до последней минуты благословлял ее.
   -- Бедняга, он много страдал, но теперь ему хорошо, -- сказала, вздохнув, Ганнеле.
   И снова, как эхо, повторилось в толпе нищих:
   -- Да, ему теперь хорошо.
   -- А теперь за работу! -- воскликнула Ганнеле. -- Приготовьте корзины и мешки, я сейчас принесу все, что припасла для вас. Но повторяю, не шумите, чтобы он не проснулся.
   Она вошла в дом, а нищие, собравшись в кружок, начали тихо шептаться:
   -- Это настоящий ангел, Божий ангел, что бы мы делали без нее?
   -- Мы перемерли бы все с голоду! -- воскликнула старая беззубая старуха, вытирая ладонью свои воспаленные глаза. -- У нее доброе сердце. Я давно бы подохла, если бы она не сжалилась надо мной. Моя дочь, несмотря на то, что замужем за богатым мясником во Франкфурте-на-Майне, вовсе не думает о своей матери: за весь год она не пришлет мне фунта мяса, из которого я могла бы сварить себе суп. А Ганнеле заботится обо мне, как родное дитя.
   -- И обо мне также! И обо мне!.. И обо мне!.. -- послышалось кругом.
   -- А между тем странно, -- проворчал седой старик, только что сообщивший о смерти Якова, -- что такая добрая душа вышла замуж за такого подлеца и негодяя, как рыжий Иост.
   -- О, она чувствует отвращение к собственному мужу, отцу ее ребенка, потому-то и выглядит такой несчастной и убитой.
   -- Да, это загадка, над которой многие ломают голову, -- проговорила старуха, жаловавшаяся на бессердечие своей дочери. -- Ганнеле считалась красивейшей девушкой в Доцгейме, и никто не мог сказать про нее дурного слова. Многие не прочь были жениться на бесприданнице, но знали, что она любит Отто Резике. Но он пошел по дурной дороге, стал разбойником, товарищем Лейхтвейса, ну Ганнеле с отчаяния и бросилась первому, кто попался, на шею.
   -- Этого не могло быть! -- воскликнула другая. -- Рыжий Иост, конечно, не первый и не лучший из тех, кого она могла выбирать.
   -- Перестаньте, -- остановил старик расходившихся женщин. -- По какой бы причине Ганнеле не вышла за Иоста, нас это не касается. Верно только, что то зло, которое причиняет ее муж, она всегда старается исправить, и то, что он отнимает, она, сколько может, возвращает бедным.
   -- Тише, вот она, -- пронеслось между нищими.
   Ганнеле вернулась на веранду, нагруженная всевозможными припасами, которые разложила на столе и сделала знак беднякам подойти. Нищие один за другим стали подниматься по ступенькам, протягивая свои мешки и корзины; Ганнеле щедро наполняла их хорошим душистым хлебом, который сама испекла, яйцами, бутылками с молохом, ветчиной, все это было взято из кладовой рыжего Иоста, битком набитой всякими припасами.
   -- Вознагради тебя Господи! Храни тебя Бог! -- слышалось отовсюду.
   Если бы все пожелания, сыпавшиеся на голову Ганнеле, могли исполниться, она была бы счастливейшей в мире.
   Наконец подошла безрукая женщина. Ее корзину Ганнеле наполнила до краев.
   -- Приходите каждое утро, фрау Больт. У меня отложено для ваших детей несколько платьиц, а на самом дне вашей корзины лежит шестифранковый талер, который вам скоро понадобится для уплаты налога за вашу хижину.
   Слезы потекли по щекам бедной женщины.
   -- Да воздаст вам Господь за все, что вы для меня делаете, госпожа управительница. Встреть я вас раньше, не случилось бы несчастья и у меня были бы целы обе руки, я могла бы тогда и трудом хоть что-нибудь зарабатывать себе и детям.
   -- Вы говорите о несчастии, -- сказала Ганнеле, -- но должны сознаться, что и сами были отчасти виноваты в нем.
   -- Ах, я не могла иначе поступить, госпожа управительница! -- воскликнула безрукая. -- Меня тогда принесли домой полумертвую, подстреленную, как дичь, господином Иостом. Его угрозы посадить меня в тюрьму за зайцев, которых я время от времени ловила, чтобы прокормить себя и детей, привели меня в такое отчаяние, что я, простившись с детьми, поднялась на церковную колокольню и, взглянув последний раз на Божий мир, бросилась вниз. Но во время падения страшная мысль поразила меня; я представила себе своих бедных детей голодными, вынужденными просить милостыню. Тогда мне снова страшно захотелось жить. Чтобы смягчить удар при падении и защитить голову, я быстро протянула вперед руки. В следующее мгновение я лежала на земле без чувств, обливаясь кровью. Долго пролежала я в больнице. К счастью, жизнь моя была спасена, но обе руки пришлось отнять. Кости были в нескольких местах раздроблены, и начинался антонов огонь. И я вернулась к детям вдвое несчастнее, чем ушла от них. Теперь я уж ничего не могу для них сделать.
   Глаза Ганнеле наполнились слезами при рассказе старушки. Она быстро вынула из кармана маленький вязаный кошелек и достала из него два талера.
   -- Вот, фрау Больт, возьмите еще это и, пожалуйста, приходите аккуратно каждое утро. На завтра я приготовлю вам курицу: вы нуждаетесь в хорошей пище, потому что до сих пор еще выглядите больной и слабой.
   При этих словах Ганнеле положила два талера в корзинку старухи.
   -- Так-то ты расточаешь мое добро, так-то хозяйничаешь за моей спиной, пускаешь нищих в мой сад и набиваешь им корзины и мешки! Вот так хозяйка, которая обкрадывает своего собственного мужа.
   В саду послышались испуганные крики.
   На веранде стоял рыжий Иост. Он только что встал с постели и был в том самом костюме, в котором накануне пьяный улегся спать. Его жесткие рыжие волосы и красная борода были спутаны и торчали копной. Спускаясь на веранду, он захватил с собой плеть, которой теперь грозно размахивал. Толпа нищих с ужасом отскочила, как будто земля разверзлась перед нею и она увидела самого дьявола. Но и Ганнеле испугалась не менее нищих; смертельно бледная, дрожа всем телом, она отступила.
   -- Я вас научу таскать провизию из моего дома и без моего позволения расхаживать по моим владениям, -- орал рыжий Иост. -- Будь у меня ружье, я не задумался бы перестрелять всех вас... проклятые лентяи, воры... если вы голодны, то жрите древесные листья или затягивайте плотней ремни на животе, чтоб замолчали ваши желудки... Прочь, негодяи, из моего сада!
   В несколько прыжков рыжий Иост очутился среди толкавших друг друга бедняков и калек; плеть засвистала в воздухе, и удары посыпались на спины и протянутые руки несчастных.
   Иост не успокоился, пока не выгнал всю толпу из сада; он ни на что не обращал внимания и наносил яростные удары по чему попало. Его не смущала кровь, брызгавшая из-под его плети и покрывшая лица и руки нищих.
   -- Ушли, как будто ветер смел их, -- грубо смеялся теперь рыжий Иост. -- Да, нужно иметь глаза, да глаза, чтоб знать, куда утекает добро, с таким трудом нажитое. Но я употреблю теперь другие средства и способы, чтобы положить конец расточительности и хищению моего добра. Э, да тут еще одна осталась -- жена браконьера Больта... значит, не только нищие, но и преступники появляются в моем доме за моей спиной... на, получай, безрукая баба! Ха, ха, ха, ты-то уж теперь не закроешь своего лица от моих ударов.
   Плеть свистнула в воздухе и опустилась прямо на лицо несчастной женщины, оставив на обеих щеках кровавые рубцы. Но вдова Больт перенесла без слез страшную боль. Ее черты перекосились, на губах выступила пена, а глаза, метавшие искры, впились в лицо рыжего Иоста.
   -- Убийца! -- закричала она. -- Трусливый убийца! Не хочешь ли ты и меня убить, как убил моего мужа?
   -- Молчи, старуха, и убирайся вон! -- проревел Иост хриплым голосом, вздрогнув при последних словах безрукой. -- Я накрыл твоего мужа в герцогском лесу и имел полное право пустить ему пулю в сердце, когда он отказался отдать мне свое оружие.
   -- Ты лжешь, рыжий Иост! -- возразила несчастная женщина. -- Мой муж в тот день даже не имел при себе ружья. Я скажу тебе, почему ты застрелил его.
   -- Ни слова, или я снова пущу в ход мою плеть.
   -- Бей, сколько хочешь, я не боюсь смерти. Смотри, я не дрожу и останусь в твоем саду, сколько захочу. Мой муж однажды подсмотрел, как ты продал лесному торговцу из Франкфурта-на-Майне целый воз дров, нарубленных из прекрасных деревьев, и уж, конечно, не снесенных бурей. Спрятавшись за кусты, он видел, как ты клал в карман деньги, которые, конечно, не попали в герцогскую кассу. Но ты заметил моего мужа, свидетеля твоего воровства, и с тех пор решил убрать его со своей дороги. За это ты и подстрелил его, хотя он шел лесом совершенно безоружный.
   Иост Эндерлин изменился в лице. Несколько раз он поднимал плеть, но какая-то странная сила не давала ему нанести удара этой женщине во время ее страшных обвинений.
   -- Почему же ты не донесла на меня суду или не сообщила этого герцогу, если ты так уверена в моей виновности?
   -- Это не помогло бы мне, -- возразила фрау Больт. -- Я знаю, мы, бедняки, никогда не бываем правы ни перед судом, ни перед герцогом. Когда ты в лесу стрелял в моего мужа, там никого не было; муж мой умер и не может свидетельствовать против тебя, а без свидетелей и доказательств какой же может быть суд? Кроме того, -- продолжала несчастная женщина, -- когда я поздней задумала возбудить против тебя обвинение, меня остановила мысль, которая удерживает и теперь: твоя жена. Она настоящий ангел, и мы не поймем, какая непостижимая сила заставила ее соединиться с таким дьяволом, как ты; насколько ты отвратителен и порочен, настолько она добра и честна. По этой-то причине я и не решаюсь засадить тебя в смирительный дом.
   При этих словах старуха спокойно прошла мимо Иоста и, не взглянув на него, медленно вышла из сада. Рыжий Иост, который за последние годы порядочно разжирел, с трудом нагнулся, чтоб поднять упавшую плеть. Сцена, разыгравшаяся между ним и женой мнимого браконьера, происходила близ беседки, густо обросшей плющом. Когда он нагнулся, то плющ вдруг задрожал и, если б Иост поднял в эту минуту голову, то кровь застыла бы в его жилах: он увидел бы, что жизнь его висела на волоске. Но тот, кто держал пистолет, должно быть, в последнюю минуту раздумал; дуло скрылось в плюще, и Иост остался невредим. Пока он разговаривал с вдовою Больт, Ганнеле подошла к мужу, решившись удержать его руку, если бы он вздумал привести в исполнение свою угрозу избить старуху. Обернувшись, Иост увидел перед собой жену, прелестная бледная головка которой выступала как из рамы перед обвитым плющом окном беседки.
   -- А теперь примемся за тебя, -- заревел Иост, обращаясь к жене. -- Слушай, что я тебе скажу, и запомни каждое мое слово, в следующий раз я не ограничусь словами. Я забуду, что ты моя жена и мать моего ребенка. Ты отведаешь этой плети, которой я угощу тебя точно так же, как сейчас угостил этих мерзавцев.
   -- Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты способен избить собственную жену, но это мне не помешает отдавать бедным и больным все, что я сберегаю экономией в хозяйстве.
   -- Ты ничего не сберегаешь! -- яростно закричал рыжий Иост. -- Право удивительно, что эта нищая, не принесшая мне в приданое ни одного талера, которой я сам должен был купить чулки и башмаки к венцу, теперь без зазрения совести раздает мое имущество. Я знаю, почему ты так поступаешь, я вижу тебя насквозь. Хотя ты прикидываешься святошей, но я отлично понимаю, что ты хочешь разорить меня и довести до нищенской сумы. Этим ты думаешь отомстить мне за то, что я тебе сделал. Да, это совсем по-женски: делать вид, как будто все забыто для того, чтобы исподтишка нанести удар.
   -- Тебе нечего бояться моей мести, -- ответила Ганнеле, пристально взглянув на Иоста, -- хотя я имею полное основание сделать все, что ты сейчас приписывал мне. Да, было бы вполне справедливым если бы я испортила твою жизнь так же, как ты загубил мою. Но будь покоен. В тот день, когда я последовала за тобой к алтарю, я отказалась от всякой мести -- я твоя жена и никогда этого не забуду.
   -- Ты моя жена! -- воскликнул Иост Эндерлин, и щеки его залила густая краска. -- Хорошая жена! Я должен вымаливать у тебя каждый поцелуй, каждую ласку или брать их силой! Да, я знаю, кто сидит у тебя в голове, к кому рвется твое сердце, хотя ты под венцом и клялась любить меня. Ты думаешь о негодяе, бродяге и разбойнике -- Отто Резике, которого до сих пор еще любишь. При каждой ласке, которую я насильно вырываю у тебя, ты думаешь о нем. Каждый раз, когда я тебя целую, ты закрываешь глаза и воображаешь, что это он целует тебя. Хоть этой собаки давно уже нет здесь, все же тень его всегда стоит между нами и не дает мне пользоваться моим счастьем. Но я отгоню эту тень, -- заскрежетал зубами рыжий Иост, -- я изгоню самое воспоминание об этом разбойнике из твоего сердца, если бы даже для этого пришлось вырвать у тебя и самое сердце. Я твой муж, и ты должна меня любить.
   -- Ты не можешь принудить меня к этому, -- решительно сказала Ганнеле, упрямо откинув голову. -- Посредством преступления ты мог заставить меня стать твоей женой; эту загадку, которая всех так удивляет, никто никогда не разгадает, потому что я до последнего издыхания буду тщательно скрывать тайну своего позора, но любви, любви ты не можешь от меня ожидать -- ненависть и отвращение, которые я питаю к тебе, ты не можешь обратить в любовь. А чтобы ты не имел никакого сомнения, заявляю тебе: да, мое сердце и сегодня принадлежит Отто Резике, как и принадлежало ему всегда. О нем думаю я в бессонные ночи, за него болит моя душа. Одна мысль, что ребенок принадлежит не ему, а тебе, приводит меня в содрогание.
   -- Дерзкая шлюха! Вот тебе! -- Рыжий Иост замахнулся плетью и ударил жену.
   Затем, подняв свой железный кулак, он собирался ударить жену в лицо. В это мгновение между плющом беседки снова показалось дуло пистолета. Жизнь господина управляющего герцогскими владениями в эту минуту была в опасности. Но, на свое счастье рыжий Иост опустил руку, не нанеся удара, и со страшным проклятием направился к веранде. На ступеньках он еще раз обернулся и крикнул Ганнеле, все еще стоявшей прислонившись к беседке:
   -- Я уезжаю и не вернусь раньше вечера. Подумай и будь благоразумна. Все-таки ты моя жена и мать моего ребенка, и мне не хочется принимать против тебя крутых мер. Забудь подлого разбойника Отто Резике, который очень скоро непременно попадет или на виселицу или на колесо палача вместе со своим атаманом Лейхтвейсом; благодаря Богу, вот уже несколько лет, как он исчез из наших краев. Будь умницей, люби меня и не раздавай моего имущества.
   Ганнеле отошла от беседки, закрыла лицо руками и, горько плача, опустилась на колени у цветочной клумбы. Несколько минут спустя из дома вышла служанка, держа в руках спеленатого ребенка.
   Ганнеле быстро поднялась, не желая, чтобы кто-нибудь видел ее горе.
   -- Что тебе? -- обратилась она к няньке.
   -- Я хотела спросить, где мне гулять с ребенком, в саду или идти в лес?
   -- Иди в лес и посиди там под тремя большими соснами. Я скоро тоже приду туда.
   Однако нянька двинулась не сразу; она стояла в нерешительности.
   -- Неужели вы не поцелуете своего ребенка? Всего полчаса, как он проснулся, и вы еще не видали его.
   Но молодая женщина стояла неподвижно. Нянька, вздохнув, сделала несколько шагов, но Ганнеле остановила ее.
   -- Дай мне ребенка.
   Она взяла его из рук няньки и стала нежно целовать его розовые щечки.
   -- Нет, ты не виновато, бедное невинное дитя, что появилось на свет, ты не должно отвечать за пороки твоего негодяя отца. Ты моя кровь и плоть, мой бедный мальчик. Тебе и без того предстоит тяжелая борьба в жизни, чтобы избегнуть проклятья, тяготеющего над тобой с первого дня твоего рождения.
   Ребенок, глядя на плачущую мать, весело улыбался. Ганнеле еще раз поцеловала его и, приласкав, отдала няньке, которая отправилась в соседний лес. Несколько минут спустя послышался стук лошадиных копыт. Рыжий Иост, уже совсем одетый, подъезжал на гнедой лошади. Ганнеле быстро отошла в сторону, чтобы избежать его поцелуя.
   Так простояла она несколько минут в глубокой задумчивости.
   -- Прошлое, дорогое прошлое, -- шептала она. -- Там далеко осталось мое счастье. Теперь передо мною неумолимая, суровая действительность. Дай мне, Боже, силы выполнить мои обязанности до конца!
   -- Ганнеле!.. Ганнеле!..
   Молодая женщина, как громом пораженная, подняла голову и, отступив от беседки, с удивлением взглянула на ее дверь.
   -- Ганнеле!.. Наконец-то я нашел тебя, моя Ганнеле.
   В дверях беседки стоял высокий, стройный, бледный молодой человек с темно-русыми волосами.
   Ганнеле глядела на него как на призрак, как на что-то сверхъестественное.
   -- Отто Резике? -- наконец прошептала она бледными, дрожащими губами. -- Отто Резике... это ты?
   -- Я, -- ответил молодой разбойник.
   В следующую минуту он бросился к молодой женщине, схватил ее на руки и внес в тёмную беседку.
  

Глава 87. ИСПОВЕДЬ ГАННЕЛЕ

   Сад утопал в блеске солнечных лучей. Цветы благоухали. Бабочки гонялись друг за другом. Пчелы жужжали у лип, собирая с их цветов сладкий, душистый сок. Но внутри беседки происходило нечто другое. Там разыгралась буря, страшнее раскатов грома, блеска молнии, рева урагана -- буря человеческих страстей и страданий.
   Отто Резике опустил Ганнеле на скамью.
   -- Так ты все-таки узнала меня? -- с горечью сказал он ей. -- Тебе еще памятны черты моего лица? Ты еще не забыла, что на свете есть какой-то Отто Резике? В душе ты уж, наверно, давно схоронила меня и питала надежду, что я никогда не вернусь.
   Ганнеле протянула к нему дрожащие руки. Она была так поражена, взволнованна и потрясена, что не могла произнести ни слова. Ее бледные губы дрожали.
   -- Не возражай мне, -- горячо продолжал разбойник. -- Я знаю, что ты хочешь сказать: ты приведешь оправдания, которые всегда в ходу у женщин, -- станешь доказывать, что крайность и нужда заставили тебя ухватиться за этого человека, как за якорь спасения. Может быть, даже начнешь уверять, что не могла поступить иначе. Не правда ли, ты будешь утверждать, что рыжий Иост напоил тебя волшебным напитком, от которого ты лишилась сознания и затем была вынуждена обвенчаться с ним? Но я не ребенок и не верю сказкам. Нужда не могла тебя бросить в руки Иоста Эндерлина; ты всегда жила своим трудом и если бы любила меня, то с радостью перенесла бы лишения, чтобы только остаться верной и достойной моей любви.
   -- Отто, Отто, одно слово... Дай мне сказать одно слово!
   -- Я пришел сюда не для того, чтобы слушать твои сказки, я знаю, что ты мне изменила и продала себя. Ты решила: Резике никогда не будет моим мужем, он сделался товарищем Лейхтвейса. Я не хочу быть женою разбойника. А тут кстати является господин Иост Эндерлин. Положим, он отъявленный негодяй, но он господин управляющий герцогскими владениями и лесами, важная персона, владеет прекрасным домом, деньги загребает лопатой, хотя деньги эти покрыты кровью и потом бедняков и слезами вдов и сирот. Но какое мне до этого дело, я выхожу за Иоста и сразу делаюсь богатой и важной дамой? О женщины, женщины! Вы хищные птицы, без сожаления рвущие сердца доверившихся вам; ваши слезы -- вода, ваши клятвы -- болтовня попугая, который не знает, что говорит. А я, -- продолжал Отто несколько смягченным и полным чувства голосом, -- я любил эту женщину и доверял ей, я прозакладывал бы весь свет, так я был уверен в моей Ганнеле. Среди скитаний, среди опасностей и нужды ее образ постоянно витал предо мной; я чувствовал, что любовь облагораживает и возвышает меня... Ха, ха, теперь я вижу, что делил свой выбор с рыжим Иостом, известным на Рейне мерзавцем. Он платил там, где я умолял, он женился на той, перед которой я только изнывал... А я... я дурак... о, какой я идиот!..
   Молодой разбойник ударил себя по лбу кулаком и, шатаясь, упал на скамью рядом с Ганнеле.
   Она тихо взяла его руку, спустилась к его ногам, обняла его колени и смотрела на него своими большими голубыми, как незабудки, полными слез глазами. Под влиянием этого умоляющего взгляда, в котором не было и тени притворства и лицемерия, Резике начал судорожно рыдать. Его страдание облегчилось слезами.
   -- Он плачет, значит, он выслушает меня! -- воскликнула Ганнеле. -- Да, ты должен меня выслушать, -- продолжала она в сильном волнении, медленно поднявшись с колен и встав перед ним со скрещенными на груди руками, -- ты должен выслушать, прежде чем проклинать меня. Я не хочу, чтоб ты считал меня обманщицей. Хотя в тяжелую минуту своей жизни я поклялась унести в могилу мрачную тайну, связавшую меня с нелюбимым человеком, но ты имеешь право знать ее, и ты должен выслушать меня.
   -- Говори, -- проговорил Отто усталым, разбитым голосом.
   Несколько минут в беседке царила полная тишина. Ганнеле стояла, стыдливо опустив глаза. Лицо ее было залито густой краской. Признание, которое она собиралась сделать, было для нее так тяжко, что она несколько раз пыталась заговорить, но снова умолкала, закрыв руками пылающее лицо. Наконец она овладела собой.
   -- Отто, я никогда не забывала тебя. Я люблю тебя сегодня так же, как любила раньше, и буду любить до последних минут жизни.
   -- И это все, что ты можешь сказать мне, законная жена рыжего Иоста? -- перебил ее разбойник. -- Все, чем ты можешь утешить меня и успокоить мой справедливый гнев?
   -- Да, я законная жена рыжего Иоста, -- продолжала Ганнеле, -- но я не могла избежать этого.
   -- Не могла? Разве ты вышла за этого негодяя не по доброй воле?
   -- О, нет. У меня было два выхода: принять предложение Иоста или броситься в озеро, на дне которого я могла найти мир и забвение. Я выбрала первое, но не ради себя, а ради другого существа, которого не имела права лишать жизни.
   При этих словах Резике медленно встал и долго, пристально глядел на Ганнеле, как бы не понимая значение ее слов.
   -- Другое существо? -- наконец проговорил он. -- Ты говоришь о своем ребенке?
   -- Да, о нем. Я не хотела, чтобы он родился вне брака, не хотела, чтобы все показывали на меня пальцем и впоследствии бросали бы ему в лицо: "незаконнорожденный"!
   -- Вот что, -- протянул с горечью Отто. -- Значит, ты отдалась рыжему Иосту прежде, чем даже стала его женой? И ты воображаешь, что это оправдывает в моих глазах твой поступок? Несчастная, ты произнесла над собой смертный приговор. То, чего я не смел касаться даже в самых сокровенных мыслях, о чем мечтал, но считал для меня недостижимым... Ты, ты добровольно отдалась этому негодяю?! Если ты теперь его законная жена, то до свадьбы была его любовницей!
   -- Не любовницей, а жертвой! -- воскликнула Ганнеле, выпрямившись во весь рост.
   Она точно сразу выросла, и Резике невольно отступил в глубину беседки.
   -- Его жертвою? Жертвою рыжего Иоста? Ты?.. Ганнеле?.. Я не понимаю тебя, Ганнеле. Я не могу разобраться в твоих словах. Говори ясней, или, видит Бог, этим пистолетом я покончу и с тобой и с собой.
   -- Не угрожай, Отто. Смерть явится для меня избавлением, и я с радостью умру от твоей руки. Но перед смертью я хочу оправдаться перед тобой, и потому выслушай меня терпеливо. Мой дедушка, бывший староста Доцгейма, лежал, как ты знаешь, при смерти. Никто не обращал на него внимания, я одна заботилась и ухаживала за ним. Это была грустная, утомительная обязанность. Старик часто неистовствовал в припадках безумия, а когда скрипач Франц хотел помочь мне, -- ты знаешь, как он добр, -- я не могла принять его услуг, потому что при одном взгляде на Франца сумасшедший приходил в ярость, воображая, что Франц преследует его и хочет убить. В такие моменты его нельзя было удержать в постели. Чтобы успокоить старика, я просила Франца перестать ходить к нам. В последние дни, перед смертью, дедушка вдруг стал спокойнее и, к моему глубокому удивлению, -- хотя это иногда случается с безумными, -- сознание почти вернулось к нему, и мысли просветлели. Он часто плакал, обвиняя себя в грехах и проступках, в которых теперь горько раскаивался. Наступила последняя ночь. Старик был так слаб, что, казалось, не доживет до утра, и доктор, посетивший нас днем, также уверял, что дедушка не проживет и суток. Было около девяти часов вечера, когда старик вдруг схватил мою руку, с трудом поднялся на постели и, наклонившись ко мне, прошептал на ухо: "Хочешь оказать мне последнюю услугу, Ганнеле? Ты была всегда послушным ребенком, докажи теперь, что ты любишь своего деда и не откажи в его просьбе. Иди... иди скорее и приведи его... только торопись, чтоб он не опоздал..." -- Я подумала, что старик желает видеть священника и, обрадованная этим, воскликнула: "Да, дедушка, я сейчас же побегу за отцом Натаном". Но больной нетерпеливо покачал головой и с большим усилием проговорил: "Нет, не священника, не духовника, -- я хочу видеть его, -- того, кто знает тайну. Я с ним хочу говорить, мы должны объясниться". -- "Господь с тобою, дедушка, о какой тайне говоришь ты и кого я должна привести?" -- "Рыжего Иоста", -- с трудом проговорил он. Я страшно испугалась. Если бы дедушка приказал мне спуститься в ад, я сделала бы это охотнее, чем идти в дом человека, которого боялась и ненавидела, зная, с какими низкими, грязными помыслами он смотрит на меня. Но могла ли я отказать дедушке в его последней просьбе? Нет, я должна была исполнить ее, как бы ни был мне противен рыжий негодяй. Я хотела, по возможности, избежать свидания с Иостом, решив постучать в окно его дома и передать просьбу прислуге, которая откроет его. Поставив дедушке свежее питье, я отправилась в дорогу. Это было летом, почти в то же время, как теперь. В сумерках я побежала кратчайшей дорогой, чтобы не оставлять долго дедушку одного, и вскоре добралась до дома Иоста. Он только что получил место управляющего и переехал в большой дом. Не успела я войти в сад, как Иост сам показался на ступеньках веранды. Спустившись в сад, он добродушно сказал мне: "Добрый вечер, Ганнеле. Ты -- редкая гостья в моем доме". -- "Я пришла не по своей воле, -- ответила я. -- Меня послал дедушка". -- "Знаю, знаю, -- прервал меня Иост. -- Старику приходит конец, и он, вероятно, хочет еще раз поговорить со мной? Я этого ожидал, если правда, как ходят слухи, что разум вернулся к нему". -- "Могу я сказать дедушке, что вы придете?" -- "Конечно, мы даже пойдем вместе, прекрасная Ганнеле: дорога по лесу не совсем безопасна, и тебе лучше идти вместе со мной". -- "Покорно благодарю, -- отвечала я, -- но не могу терять ни минуты, чтоб не оставлять дедушку одного". Затем я выбежала из сада и полетела домой. Я бежала без оглядки по лесу и перевела дух только тогда, когда была уже далеко от дома Иоста. Лес был мрачен. Лучи молодого месяца едва пробивались сквозь густую листву. Деревья таинственно шептались о чем-то... Было жутко, но все-таки я чувствовала себя безопаснее, чем в богатом доме господина управляющего. Лесные птицы, летавшие над моей головой, были для меня более приятными и желанными товарищами, чем рыжий Иост. Встречи с ним в лесу я не опасалась, он, конечно, не подумает идти пешком в Доцгейм, а поедет верхом или в экипаже по большой дороге. Я не очень торопилась на обратном пути, так как очень устала, бежав к Иосту, и теперь чувствовала себя утомленной. Мною вдруг овладела такая усталость, что я волей-неволей остановилась. Увидев небольшую кочку, покрытую мхом, вроде маленькой скамьи, я опустилась на нее. Господи, последние недели я так мало спала, -- дедушка совсем не давал мне покоя -- удивительно ли, что мои ноги, наконец, отказались служить и я в изнеможении опустилась на землю. Высоко над моей головою распевал соловей; из лесной чащи -- потому что я находилась в самой глуши -- выбежала целая стая диких коз, они на минуту остановились предо мною, глаза их сверкали в кустах, как майские светлячки, но, видя мою неподвижность, они спокойно продолжали свои резвые игры. На одну минуту я забыла свое горе и свою злую судьбу. Тишина леса и уединение опьянили меня, точно крепкое вино. Я не могла совладать с этим ощущением. Глаза мои смыкались, я не могла поднять отяжелевших век. Несколько раз я вставала, говоря себе, что дедушка ждет меня, но снова в изнеможении падала на землю и, наконец, сон окончательно овладел мной и я крепко заснула. Я видела чудный сон. Мне снилось, что ты, Отто, вернулся домой, стал честным человеком. Мы с тобой живем в маленьком, уютном домике на берегу серебристого ручья. Мне снилось, будто мы сидим с тобой рука об руку на скамье, ты обнимаешь меня и шепчешь такие чудные, полные любви слова... Твои губы прижимаются к моим губам: я чувствую твой поцелуй... Ласки твои, однако, становились все более бурными и страстными: ты так крепко сжимал меня, что я едва переводила дух и едва не задохнулась под твоими горячими поцелуями... "Пусти меня! -- кричала я во сне--Милый Отто, пожалей меня! Отто, что ты делаешь? Боже мой!.. Отто!.. Отто!.." "Не Отто, а Иост", -- прозвучало над моим ухом. Со страшным криком открыла я глаза и попробовала вскочить, но напрасно. Рыжий Иост, точно хищный зверь, сжимал меня в своих сильных, страстных объятиях и душил скверными, противными поцелуями... Завязалась отчаянная борьба между невинностью и развратом, между мраком и светом, добром и злом, борьба, перед которой должны были содрогнуться звери лесные, -- о Боже! Это была борьба за человеческую жизнь, за человеческое счастье...
   Ганнеле остановилась в изнеможении. Потрясенная страшными воспоминаниями, она истерически рыдала, закрыв лицо руками. Разбойник стоял перед ней, со сверкающими глазами, сжав зубы, сквозь которые прорывались не слова, а какое-то глухое рычание. Он напоминал собой разъяренного тигра, готового одним прыжком кинуться на свою жертву.
   -- Дальше, дальше! -- кричал Отто Резике. -- Я хочу все знать!.. Все!..
   -- Я защищалась как безумная, -- продолжала Ганнеле, -- но что могли сделать мои слабые руки против этого озверевшего от страсти негодяя? Однако сделав нечеловеческое усилие, мне удалось приподняться с мшистого ложа, но Иост с отвратительным смехом снова бросил меня на него и затем... затем, Отто... остальное совершилось... негодяй лишил меня самого дорогого, самого бесценного, что я имела, единственного сокровища -- девичьей чести. Без сознания, почти в обмороке, я очутилась в его отвратительных объятиях. Что было дальше, не могу тебе сказать. Когда я пришла в себя, покрытая стыдом и позором, рыжего Иоста уже не было. Я бросилась на землю, горько рыдая... Твое имя не сходило с моих уст, в глубоком отчаянии я повторяла: я потеряла его, я потеряла. Я поспешила домой и вскоре увидела огни Доцгейма, но я не решалась сразу войти в деревню: мне казалось, что всякий, кто увидит меня, поймет, что со мной случилось; я переждала немного, и когда все огни погасли, как преступница, шмыгнула домой. Когда я открыла дверь, в доме все было тихо; охваченная страшным предчувствием, я бросилась в комнату дедушки. Старик лежал на полу, посреди комнаты; хотя тело его еще не потеряло своего тепла, жизнь уже покинула его. Вероятно, страх смерти заставил его сползти с постели, чтобы добраться до двери и позвать кого-нибудь на помощь, но смерть наступила внезапно. Что касается рыжего Иоста, я до сих пор не знаю, был ли он в ту ночь у дедушки. Я подняла старика и положила на постель. Сев рядом на стул, я уставилась глазами в пол и думала о том, что случилось и что ждет меня впереди.
   Ганнеле помолчала и затем продолжила.
   -- Рано утром пришел скрипач Франц, которого удивило, что ставни не были открыты. Узнав, что дедушка умер, он стал ласково и нежно утешать меня; в первый раз в жизни он дал мне заглянуть в свое сердце и откровенно признался в своей глубокой любви ко мне. Он сказал мне: "Пойдем ко мне, Ганнеле, со мной ты не будешь одинока; я чувствую, что найду в себе силы прокормить нас обоих. Когда я относил последнюю мою скрипку в Висбаден, в магазин, где их у меня покупают, я там встретил очень приличного господина, который, узнав, что эти скрипки делаю я, с удивлением и участием посмотрел на меня и сказал: "Вы настоящий художник, и могли бы зарабатывать гораздо больше, если бы немного поучились технике вашего дела. Я англичанин и торгую музыкальными инструментами, новыми и старыми скрипками. Если хотите, поедемте со мной, я вам дам работу и такую плату в неделю, какой вы здесь, вероятно, не получаете в целый год". Видишь, Ганнеле, какое заманчивое предложение. Кроме денег оно открывало предо мною блестящую будущность. Но я от этого выгодного предложения отказался, предпочитая остаться там, где ты, Ганнеле. Я все бы думал о тебе, бедное дитя, и без тебя умер бы с тоски. Но теперь, когда дедушка скончался, тебя ничто не удерживает больше в Доцгейме и, если ты согласишься стать моей женой, мне стоит только написать письмо -- и англичанин сейчас же пришлет нам денег на дорогу. Мы поедем в Лондон, наймем хорошенький домик, заведем свое маленькое хозяйство, и поверь, Ганнеле, не будет ничего в мире, чего бы я не сделал, чтобы только доставить тебе удовольствие!" "Франц, -- ответила я, -- если ты меня хоть немножко любишь, откажись от мысли когда-нибудь стать моим мужем. Ты знаешь, что я люблю тебя, как брата, но ты знаешь также, что я люблю другого, как девушка может любить только раз в жизни. Не волнуйся, Франц, будь спокоен и не завидуй Резике -- клянусь тебе, я его женою никогда не буду". Два дня спустя дедушку похоронили. Его ненавидела вся деревня, потому что, как ты знаешь, будучи старостой Доцгейма, он мучил и притеснял народ не меньше, чем делает это теперь рыжий Иост. Поэтому на похоронах его не было ни души, кроме скрипача Франца и Вильгельма-трупа, который вырыл могилу и опустил в нее гроб. Я даже была этим довольна. Я избегала встречаться с людьми и выносить на себе их любопытные взгляды и потому, когда свежую могилу засыпали, я подала руку Францу и медленно пошла в свой опустевший дом. Целый месяц я прожила совершенно одиноко, прячась от людей и избегая даже скрипача Франца. Когда я издали слышала стук его костылей, то бежала из дома через заднюю дверь, чтобы не вступать с ним в разговоры. Мало-помалу беспокойство вселилось в мое сердце. Я чувствовала, что ношу под сердцем свой позор. Ах, Отто... как тяжко, как страшно мне признаться тебе в этом.
   Ганнеле снова помолчала и со вздохом принялась рассказывать дальше.
   -- Я начала понимать, что этот негодяй сделал меня матерью. Семь недель прожила я между страхом и надеждою, между жизнью и смертью, стараясь найти какой-нибудь выход. Сколько раз я стояла на берегу озера, говоря себе, что стоит сделать всего один прыжок, чтобы найти спокойствие и забвение. Но меня каждый раз останавливала мысль, что я не имею права лишать жизни ребенка, которого ношу в себе. Несколько дней спустя я уже стояла перед дверью этого дома, желая переговорить с рыжим Иостом, который принял меня очень любезно. "Здравствуй, голубка, наконец-то ты пришла, -- сказал он мне, когда я вошла в его кабинет. -- Долго я ждал тебя". Я упала перед ним на колени и, протянув руки, проговорила: верни мне мою честь, дай имя твоему ребенку, которого я ношу под сердцем. Умоляя его таким образом, я думала встретить с его стороны грубый отказ, злое, циничное издевательство, но он подошел ко мне, поднял с земли и сказал равнодушно: "Я не прочь жениться на тебе. Ты не хуже, а даже, пожалуй, лучше многих других. Хотя ты бедна, как церковная крыса, не имеешь даже приличного платья, чтобы встать под венец, но на это у меня хватит денег и этот расход мне окупится с лихвой: ты будешь содержать в порядке мое хозяйство, станешь работать с утра до ночи, присматривать за прислугой -- все они ведь воры и готовы обкрадывать меня, как только повернешь к ним спину. К тому же ты, Ганнеле, чудно хороша. Такой другой девушки не найдется между Доцгеймом и Висбаденом. Итак, дело решено: через неделю наша свадьба. Вот тебе деньги -- купи все, что понадобится для свадьбы; как невеста богатого Иоста Эндерлина, управляющего герцогскими имениями, ты должна одеться не хуже придворной дамы". Свадьба наша состоялась через неделю, в воскресенье. В чудный, ясный день повел меня Иост к венцу; жители Доцгейма покачивали головами и перешептывались, не будучи в состоянии понять, как могла получиться такая вещь? Пастырь произнес прочувствованную речь, в которой подчеркнул, что люди прежде, чем связывать себя на всю жизнь, должны отдать себе ясный отчет, подходят ли они друг другу, и я очень хорошо понимала, что этим намеком он давал мне совет хотя бы даже в последнюю минуту отказаться, если этот брак был мне не по душе.
   -- И все-таки ты произнесла перед алтарем роковое "да"? -- глухо проговорил Отто.
   -- Да, я произнесла его, ради ребенка, ради того, чтоб не быть опозоренной.
   После этих слов силы оставили молодую женщину, и она потеряла сознание.
   Отто Резике, увидев, что его возлюбленная лишилась чувств, с криком бросился к ней и всеми средствами старался помочь ей. Скоро он убедился, что краска снова вернулась на лицо Ганнеле и глаза ее медленно открылись. Он обнял молодую женщину, перенес на широкий диван, находившийся в беседке, заботливо уложил ее, как больного ребенка, и, опустившись перед ней на колени, стал нежно целовать ее руки. Он точно преобразился; злость и ненависть, которые только что бушевали в этом человеке, совершенно исчезли. Выслушав скорбный рассказ Ганнеле, он понял, что она не виновна в том, что случилось; что всему виной жалкий негодяй, воспользовавшийся сном и беззащитностью девушки, чтобы погубить ее.
   Снова и снова покрывал он руки Ганнеле поцелуями: счастье, как солнечный луч, осветило ее прелестное личико. Щеки ее пылали.
   -- Ты прощаешь меня, Отто? -- тихо шептала она. -- Ты веришь, что я не забыла своих клятв?
   -- Знаю, знаю все! -- повторял разбойник. -- Знаю, что ты самое чистое, невинное создание в мире, хотя это чудовище в человеческом образе и наложило на тебя свою руку. Но у женщины кроме тела есть еще душа, а душу он не мог у тебя отнять, эта душа принадлежит мне.
   -- Да, тебе, мой дорогой! -- воскликнула молодая женщина, перебирая рукой его темные кудри. -- Она принадлежит тебе, как принадлежу и я; всем своим существом, до последнего вздоха, до последней минуты жизни.
   -- Моя, моя! -- ликовал молодой разбойник, осыпая Ганнеле горячими, страстными поцелуями.
   Влюбленные с упоением отдались волновавшим их чувствам. Долго в беседке царствовала тишина, изредка прерываемая тихим шепотом, поцелуями и страстными клятвами в вечной любви.
   -- А теперь собери свои пожитки, -- приказал Отто, -- но только то, что ты сама принесла в дом: из имущества Иоста я ничего не хочу брать, по крайней мере ничего из твоих рук. Затем идем со мной, я сведу тебя в нашу пещеру, в которой люди, хотя и отверженные обществом, живут счастливо, потому что их связывают преданность в нужде и опасности и им неизвестны измена и коварство. Там, в пещере Лейхтвейса, ты станешь моей женой и в кругу хороших людей забудешь тяжелые дни, пережитые тобой.
   С юношеской пылкостью он хотел увлечь свою возлюбленную. Но Ганнеле воспротивилась этому.
   -- Не спеши, милый Отто, -- сказала она, -- я поклялась Иосту в верности, хотя и по принуждению, но принадлежу к тем, которые не изменяют своей клятвы ни по каким причинам. Не сердись, что я не исполняю твоего желания; ты не можешь представить, как мне самой хочется уйти с тобой, как всем своим существом я стремлюсь к тебе. Но ведь ты, Отто, не захочешь, чтоб на твою Ганнеле указывали пальцами и говорили, что она убежала от мужа к любовнику?
   -- Значит, мы должны расстаться навсегда? Нет, Ганнеле, ты не можешь требовать этого.
   Ганнеле положила руки на плечи своего возлюбленного и пристально посмотрела на него. Отто еще никогда не видел молодую женщину такой серьезной и мрачной.
   -- Выслушай меня, милый, -- сказала она, -- и хорошенько запомни каждое мое слово: принадлежать тебе я не могу, пока жив рыжий Иост. Только оставшись вдовой, я стану твоей женой, все равно, будет ли это перед церковным алтарем или в подземной пещере Лейхтвейса. Только как вдова Иоста я отдамся тебе и буду тебе принадлежать.
   Молодой разбойник тихо засмеялся. Затем он крепко сжал ее руки и посмотрел ей в глаза с такой же решительностью, с какой она глядела на него при последних словах.
   -- Я понял тебя, моя Ганнеле, -- воскликнул он, -- и даю тебе слово, что не пройдет недели, как я уведу к себе вдову рыжего Иоста. Клянусь честью, его тень никогда не будет стоять между нами. Если мы с товарищами освободим от него землю, это будет не убийство, а правосудие.
   -- И далеко по всей рейнской земле, -- добавила Ганнеле, -- люди вздохнут с облегчением. Со смертью Иоста край освободится от самого жестокого бича, и бедные придут в себя от тяжелого кошмара.
   Ганнеле еще раз бросилась на грудь возлюбленного, и снова Отто Резике покрыл ее лицо страстными, горячими поцелуями.
   -- До свидания. Мы увидимся, когда ты будешь вдовой Иоста. До свидания еще раз, бегу к Лейхтвейсу за советом и помощью.
   В следующее мгновение молодой разбойник исчез, а Ганнеле опустилась на скамью утомленная и измученная пережитыми волнениями.
   -- Вдова рыжего Иоста. Да, я скоро сделаюсь его вдовой. Отто, конечно, сдержит слово, и Лейхтвейс жестоко заставит рыжего Иоста искупить его гнусное надругательство надо мной в лесу.
   Она встала и медленно направилась по саду в дом, повторяя: вдовой... вдовой!
  

Глава 88. ЖИВАЯ РЕЙНСКАЯ ФОРЕЛЬ

   Вернувшись вечером домой, Иост был крайне удивлен приветливостью Ганнеле, ласково встретившей его. До сих пор еще не случалось, чтобы она вышла к нему за ворота принять лошадь. Пока работник обтирал вспотевшее животное, она взяла у мужа хлыст и перчатки. В комнате его ожидал еще больший сюрприз: стол был накрыт на две персоны, на белоснежной скатерти стояли несколько бутылок вина. В вазе благоухали лучшие цветы из сада.
   Ганнеле нельзя было узнать. До сих пор Иосту приходилось ужинать всегда в одиночестве, потому что Ганнеле под предлогом головной боли уходила к себе. Сегодня же она села рядом с мужем за стол.
   Служанка принесла жаркое, затем пирожное, которое Иост особенно любил; Ганнеле накладывала ему самые лучшие куски, затем налила ему полный стакан вина. Женщина, до безумия влюбленная в своего мужа, не могла бы с большей нежностью и вниманием ухаживать за ним. Рыжий Иост был вообще хитрой лисой и имел отличное чутье в делах, где шла речь о барышах и выгодах, но перед женской хитростью пасовал.
   В этот же день Ганнеле имела в лесу свидание с одной нищей, следствием чего и была ее любезность к мужу. В пять часов после обеда, когда Ганнеле сидела одна в лесу под тремя большими соснами, из-за кустов вышла бедно одетая женщина, с накинутым на голову черным платком. В руке она держала палку, на которую опиралась. Нищая казалась больной: она останавливалась на каждом шагу, тяжело дышала и осматривалась кругом, как будто боясь, чтобы с нею не сыграли какой-нибудь плохой шутки. Очевидно, дети в деревне часто дразнили ее и издевались над ней, и это придавало ей робкий и трусливый вид.
   -- Подайте милостыньку, добрая госпожа, бедной больной женщине, -- протянула руку нищая.
   Не говоря ни слова, Ганнеле достала кошелек и вынула из него серебряную монету. В то же самое мгновение нищая спустила платок с головы и перед изумленной Ганнеле предстала молодая красавица с чудными золотистыми волосами. Такие волосы могли украшать голову только той женщины, о которой ходило так много рассказов, которая променяла герцогский дворец на разбойничью пещеру и из богатых зал перешла в подземелье, следуя за любимым человеком. Да, переодетая нищая, стоявшая перед ней, была действительно Лора фон Берген, прекрасная жена разбойника Лейхтвейса.
   -- Не бойся, -- прошептала она, обращаясь к слегка испуганной Ганнеле. -- Ты знаешь, ведь мы сегодня видимся с тобой не в первый раз. Это я привела тебя в чувство, когда Лейхтвейс вытащил тебя из озера.
   -- О, с какой благодарностью я вспоминаю об этом! Вы Лора фон Берген, жена Лейхтвейса?
   -- Да, -- проговорила переодетая нищая, -- я всегда была твоим другом и осталась им до сих пор. Но не будем терять времени, слушай внимательно, что я скажу: я принесла тебе важные известия от Лейхтвейса, защитника невинных и карателя порока. Отто Резике рассказал ему всю твою историю, просил освободить тебя от Иоста Эндерлина и наказать рыжего негодяя за зло, причиненное тебе. Это случится через несколько дней, но до тех пор ты должна быть как можно любезнее с твоим мужем, усыпить его бдительность, обворожить его так, чтоб он был не в состоянии отказать тебе ни в чем.
   -- И что же я должна делать? -- спросила Ганнеле.
   -- Не спрашивай, а слепо исполняй все, что Лейхтвейс через меня предпишет тебе. После того, как ты в течение трех дней будешь мила, любезна и приветлива с рыжим Иостом -- я знаю, это трудно, но необходимо в интересах дела, -- после того, как он насладится самыми лучшими и любимыми кушаньями и винами, ты на четвертый день вырази желание получить к столу живую рейнскую форель. Обольсти его так, чтобы он вызвался сам поехать на Рейн, чтобы добыть ее тебе.
   Ганнеле в удивлении качала головой, слушая Лору.
   -- Я право не понимаю, для чего тебе это? Какое имеет отношение рейнская форель к нашей мести?
   Лора сдвинула нетерпеливо свои красивые темные брови.
   -- Я предупреждала, что ты не должна спрашивать, а должна слепо повиноваться нашим распоряжениям; только при этом условии Лейхтвейс может сделать тебя вдовой Иоста, иначе тебя обвинят в его убийстве. Ты легко могла бы отравить его, подсыпать в пищу Иоста яд, но это было бы рискованно.
   -- Да я и не согласилась бы на это, -- тихо проговорила Ганнеле. -- Если я останусь вдовой, не принимая в этом участия, то знаю, что предприму, получив свободу, но быть убийцей человека, которому клялась я в верности -- никогда! Я скорее соглашусь вечно влачить цепи, в которых изнываю.
   -- Мы другого ответа и не ждали от тебя, -- заговорила Лора. -- Нет, Ганнеле, твои руки должны остаться чистыми, потому и делай то, что я тебе говорю: на четвертый день, считая с сегодняшнего, твой муж должен принести тебе рыбу из Рейна; остальное предоставь Генриху Антону Лейхтвейсу и его товарищам.
   Произнеся эти слова, Лора поспешно накрыла голову платком и удалилась.
   Таким образом объясняется загадка, почему Ганнеле так любезно и дружелюбно встретила своего мужа, сидела с ним до поздней ночи за ужином, болтая и попивая вино, как будто была его любимой женой. Рыжий Иост, при всей своей хитрости и находчивости, был сбит с толку поведением жены.
   "Да, -- говорил он себе, -- мой урок принес свои плоды. Женщине нужно показать, хотя бы с плетью в руках, что ты хозяин в доме, иначе она захочет разыгрывать госпожу".
   Ганнеле, как будто угадав его мысли, ласково прижалась к нему и сказала:
   -- Сознаюсь, друг мой, что сегодня утром я была неправа. Не годится без твоего ведома раздавать твое имущество нищим, прости меня, и я обещаю, что этого больше не повторится.
   -- Хорошо, хорошо, -- засмеялся Иост, выпивая до дна свой бокал и любовно посматривая на молодую, хорошенькую жену. -- Ты знаешь, что, в сущности, я не могу сердиться на тебя и, если ты теперь будешь чуточку добрей и приветливей, я скоро тебя прощу и забуду глупую утреннюю историю.
   И Ганнеле была действительно добра и приветлива с этим краснорожим толстяком, хотя ее тошнило от омерзения и отвращения к нему. Господи! Она предпочла бы лучше обнимать хищного зверя, чем этого ненавистного ей человека.
   С этих пор в доме рыжего Иоста наступила жизнь, которую стены его еще никогда не видали. Работники и служанки качали головами, не понимая, что сталось с их господами. Хозяйка, до сих пор всегда отстранявшая мужа и избегавшая его, теперь гуляла с ним по саду днем, а по вечерам выходила под руку в поле. За столом они теперь обедали и ужинали вместе, болтовне и хохоту не было конца, точно это были влюбленные молодые, только что вернувшиеся из-под венца. А что сделалось с рыжим Иостом? Он был весел и добродушен. Целыми днями ходил по комнатам, насвистывая и напевая игривые песенки. Прежде, во время работ, Иост появлялся внезапно, как злой дух, и при малейшей ошибке или недосмотре обрушивал на головы работников целые потоки ругани и упреков, теперь он был необыкновенно снисходителен и равнодушен.
   -- Ну, слава Богу, что наконец между хозяином и хозяйкой установились хорошие отношения. И нам от этого стало не хуже, -- говорили слуги.
   Вечером третьего дня замечательной перемены в Ганнеле в большом амбаре за домом собрались все работники и служанки. Под волынку старого кучера Мартина и при свете фонарей затеяли танцы. Девушки и парни кружились, как говорится, вовсю. В самый разгар веселья вдруг среди танцующих показался Иост под руку с женой и -- как это ни невероятно -- Ганнеле, положив руку на плечо мужа, сделала с ним два-три круга под музыку старого Мартина, мало чем отличающуюся от хрюканья свиньи. Когда в этот вечер Иост с женой отправился спать, молодая женщина, наполовину уже раздевшись, подошла к окну и задумалась.
   -- О чем ломаешь ты свою прелестную головку? -- спросил Иост, подходя нетвердыми шагами к Ганнеле, так как порядочно выпил за ужином.
   -- Ах, у меня есть одно желание, -- ответила Ганнеле, -- но ты станешь смеяться надо мной, если я скажу, в чем дело.
   -- Ну, выкладывай. Если тебе нужны деньги, вот тут их целая куча. -- И рыжий Иост с довольным видом похлопал себя обеими руками по полным карманам.
   -- Благодарю тебя, -- ответила Ганнеле, -- я не нуждаюсь в деньгах. Ты вчера дал мне пять талеров, и я уже не такая дурная хозяйка, чтоб так скоро истратить их. Я скажу тебе, что мне пришло в голову. Все эти дни я готовила твои самые любимые кушанья и, кажется, это не повредило тебе?
   Рыжий Иост облизнулся. Слюнки потекли у него при воспоминании о вкусных блюдах, которыми в последнее время Ганнеле угощала его.
   -- Ну вот, мне и хотелось бы завтра приготовить что-нибудь повкуснее, мое любимое блюдо, от которого, я знаю, и ты не откажешься. Но сделать это не так-то легко, потому что герцогская кухня забирает у нас из-под носа всю самую лучшую провизию.
   -- Напрасно ты так думаешь, -- крикнул рыжий Иост, надувшись, как лягушка, -- если герцогский управляющий и его жена захотят лакомого кусочка, то он должен появиться на их столе! Говори скорее, в чем дело, и, клянусь тебе, завтра утром твое желание будет исполнено, вот тебе в том моя рука.
   -- Ну, в таком случае, -- проговорила Ганнеле слегка дрожащим голосом, как будто желание ее было особенное, -- мне хотелось бы иметь завтра свежую рейнскую форель.
   Рыжий Иост расхохотался.
   -- Живую форель? И это все? А я-то думал, ты потребуешь по крайней мере кондитерский пирог, украшенный бриллиантами. Ха, ха, ха!.. живую форель. Завтра же к обеду ты будешь ее иметь на столе.
   -- Правда? Ты достанешь мне форель? -- воскликнула Ганнеле. -- А я уж хотела ее купить у бибрихских рыбаков, но они ответили, что в это время форели редко ловятся в Рейне, а если какая-нибудь и попадется, то она должна быть доставлена на герцогскую кухню.
   -- Завтра мы будем кушать рейнскую форель! -- закричал Иост и так ударил кулаком по маленькому столику, стоявшему около него, что тот затрещал. -- И если я... но мы стоим и болтаем, а время бежит. Я теперь прилягу часа на два, потому что немного отяжелел после ужина, но ровно в два часа разбуди меня и прикажи трем младшим работникам приготовиться ехать со мной -- я сам выужу тебе форель из Рейна.
   Ровно в два часа Ганнеле разбудила мужа. Не так-то легко было растолкать его; прошло довольно много времени, пока он перестал храпеть, отдуваться и, очнувшись от винных паров, был в состоянии встать и одеться.
   -- Работники давно ждут тебя с рыболовными принадлежностями. Возьмешь ты лодку?
   -- Нет, лодка не нужна. Форель держится всегда около берега, и ее нужно ловить с твердой земли. А теперь дай мне стаканчик водки, чтобы подкрепить силы.
   Несколько минут спустя Иост со своими людьми уже шел по дороге к Рейну. Утро было пасмурное, небо заволокло тучами; они пробирались в полумраке, и Иост время от времени ругался, что день, кажется, никогда не настанет. В сущности, он был рад пасмурной погоде, потому что знал, что в это время рыба лучше ловится.
   После почти часового пути они достигли берега Рейна. Иост приказал закинуть удочки, сам же зажег трубку и собирался с наслаждением покурить. Отойдя немного от реки, он увидел маленькую лодочку, которая таинственно скользила вдоль берега. Странным делом занимались люди, сидевшие в ней. Они возбудили до высшей степени любопытство Иоста Эндерлина.
   В лодке сидел седой старик в синих очках, одетый почти как крестьянин, но рыжий Иост сразу догадался, что этот человек был переодет и не привык носить мужицкого платья. Лодкой управлял молодой рыбак, с большим вниманием слушавший, что говорил старик. Согласно его указаниям он управлял лодкой, то удаляясь, то приближаясь к тому же месту. Этот последний постоянно опускал и вынимал из воды веревку, на конце которой был привязан груз, делал какие-то отметки в маленькой книжке и часто сверялся с приборами, находящимися в лодке. Он, по-видимому, делал какие-то измерения, которые, впрочем, совсем не походили на те, какие Иосту случалось видеть при сооружении речных построек.
   Вдруг старик сказал несколько слов своему молодому товарищу и указал на одно место реки, где течение было очень слабо. Затем Иост, к крайнему своему удивлению, увидел, как молодой человек разделся, выпрыгнул из лодки и, как рыба, нырнул в воду. Очевидно, ни старик, ни юноша не подозревали, что за ними наблюдают, потому что Иост спрятался за кустами, растущими на берегу, где его никто не мог увидеть, тогда как он мог следить за всем, что делалось на реке.
   "Черт побери! Зачем этот молодец прыгнул в воду и как раз в то место, которое указал ему старик? Странные вещи тут происходят. Но, я думаю, все разъяснится, если я еще немножко понаблюдаю. А, водолаз уже вынырнул и плывет к лодке; но странно, он действует только одной рукой, а в другой держит, кажется, серебряную шкатулку... Теперь старик помогает ему войти в лодку... Как он радостно потирает руки... Вот он открывает ящик... Слава Богу, он его держит так, что я могу заглянуть внутрь... Черт знает что такое! Вся шкатулка наполнена золотыми!"
   Иост Эндерлин от удивления чуть не упал и едва удержался, ухватившись руками за ветки кустов. Мог ли он верить своим глазам? Не грезится ли ему, что этот молодой человек тут же, сейчас прыгнул в Рейн и выскочил из него со шкатулкой, наполненной золотом? Ей-богу, это был настоящий водолазный фокус.
   В первую минуту Иосту хотелось броситься к этим людям и потребовать, чтоб они признались, откуда им стало известно нахождение таких сокровищ на дне реки, но он удержался и решил посмотреть, что будет дальше. К его неописуемой радости, лодка подплыла к самым кустам, в которых он прятался, и сидящие в ней, вполне уверенные, что их никто не подслушивает, стали громко разговаривать. Старик, поправив синие очки на носу, стал внимательно рассматривать содержимое шкатулки.
   -- Нет никакого сомнения, -- услышал Иост слова старика, -- мы теперь имеем в руках неопровержимое доказательство того, что мои изыскания и предположения не ошибочны. Очевидно, легенда о кладе Нибелунгов не простая болтовня, не сказка, ходившая в народе целые столетия. На дне Рейна действительно лежит наследство Нибелунгов, богатый клад, который злой Гаген схоронил в Рейне, чтобы он не достался в руки Кримгильды, так как он боялся, что это могло дать ей возможность привлечь к себе много приверженцев и друзей, и вот теперь, сын мой, -- продолжал старик дрожащим голосом, -- мы держим в руках первые крохи этого драгоценного клада, которые отвоевали у старого Рейна.
   -- А когда мы примемся за дальнейшие поиски, господин профессор? -- спросил юноша, снова надевая свое крестьянское платье. -- Если скромный совет ученика может быть вам полезен, я посоветовал бы не производить их днем: мы и без того уже давно возимся здесь с этим делом. Подумайте только, господин профессор, что будет, если кто-нибудь за нами подсмотрит? Если, например, сейчас кто-нибудь видел, как я достал со дна шкатулку с золотом? Дорогой учитель, много найдется людей, готовых лишить вас плодов вашего многолетнего труда.
   -- Будь покоен, сын мой, -- ответил седой профессор, -- я не боюсь, чтоб в эту минуту кто-нибудь следил за нами. А если бы это даже было и так, то я уже говорил тебе, что на дне Рейна лежит столько золота и драгоценных камней, что их могут поделить между собою сотни людей, и все-таки каждый их них получит баснословное богатство. К тому же ты знаешь, что не жадность побудила меня приняться за эти изыскания, -- хотя, конечно, я не пренебрегу их материальными результатами. Я начал этот труд главным образом потому, чтобы доказать ученому миру, что сказания Нибелунгов о несметном богатстве, покоящемся на дне Рейна, основаны на действительности.
   -- И вы это доказали блестящим образом, господин профессор! -- с энтузиазмом воскликнул молодой человек. -- От души желаю вам дальнейших успехов.
   -- И я также, -- проговорил в эту минуту гнусавый голос, и рыжий Иост, раздвинув ивовые кусты, точно вырос из-под земли перед профессором и его учеником.
   Они, казалось, были напуганы до полусмерти. Но профессор скоро овладел собой, он величественно вышел из лодки и спокойно подошел к управляющему герцога.
   -- Милостивый государь, -- заговорил он торжественно, -- случай сделал вас свидетелем тайны, которая может иметь влияние на всю вашу дальнейшую жизнь. Вы, без сомнения, слышали все, что я сейчас говорил моему юному ученику? Может быть, вы уже давно наблюдаете за нами?
   -- Совершенно верно, господин профессор, -- подтвердил рыжий Иост, которому казалось, что маленькая лесть не помешает делу. -- Я видел, как ваш ученик, следуя вашим приказаниям, нырнул в Рейн и добыл со дна его шкатулку, полную золота. Я знаю, что это только часть клада Нибелунгов, о котором люди так много рассказывают и который я до сих пор считал фантазией чистой воды.
   -- Фантазия! -- воскликнул старик с заметным раздражением, как бы задетый за живое. -- Будьте любезны, взгляните в эту шкатулочку, и вы убедитесь, фантазия это или действительность.
   При этом профессор протянул шкатулку Эндерлину, предлагая ему потрогать один из золотых слитков. Именно этого-то Иост и добивался. Он взял в руки один из небольших слитков и убедился, что держит в руках настоящее золото. В глазах его блеснула алчность, и, кладя обратно в шкатулку слиток, он спросил:
   -- Кто вы, милостивый государь, что знаете тайну этой реки? Кто вы, что можете посредством этой тайны сделаться обладателем таких несметных богатств? Вам, конечно, известны и другие места в Рейне, откуда можно добыть громадные богатства, тысячи лет лежащие на его дне и ожидающие только своей очереди, чтобы появиться на свет Божий?
   -- Кто я? -- переспросил старик, поправляя очки и поглаживая седую бороду. -- Я, милостивый государь, профессор Томазиус из Бонна, занимающий в тамошнем университете кафедру среднегерманского языка, а молодой человек в лодке -- один из моих самых даровитых и многообещающих учеников, Бертольд Габлер, которому я доверил свою тайну.
   -- Как вы напали на мысль, -- спросил Иост профессора, предварительно представившись ему, -- о возможности добыть из Рейна эти несметные богатства?
   -- Об этом ясно говорят старые книги и рукописи и, если время от времени во мне и возбуждались некоторые сомнения, то они скоро исчезали, потому что каждый день я находил все новые материалы и новые доказательства существования клада Нибелунгов.
   Иост, к своему стыду, должен был сознаться, что ничего не знал о нем, кроме его названия.
   -- Что это за клад Нибелунгов, откуда он взялся и почему попал в Рейн?
   -- Если вам будет угодно присесть с нами в тени этих ив, -- сказал профессор, -- то я с удовольствием расскажу вам историю великой тайны Рейна и клада Нибелунгов, воспеваемого древними поэтами. Это мне будет тем более приятно, что мы окончили теперь нашу работу и возобновим ее только к ночи. Подай нам завтрак, дорогой Бертольд, мы его разделим с господином... как бишь ваше имя?.. Да, управляющий герцогскими имениями Иост Эндерлин.
   Рыжий Иост, едва сумевший скрыть свою радость, с удовольствием согласился. Знакомство с профессором Томазиусом могло иметь для него громадное значение; он надеялся, что и ему удастся кое-что перехватить из знаменитого клада.
   Профессор уселся на траве; ученик его, Бертольд Габлер, вынул из корзины, лежавшей на дне лодки, хлеб, масло, холодную дичь и дорогой рейнвейн. Они пригласили Иоста присоединиться к ним. Как только голод их был утолен и Иост убедился, что работники его мирно удили рыбу ниже по течению, старый профессор Томазиус из Бонна начал свой рассказ.
  

Глава 89. СКАЗАНИЕ О КЛАДЕ НИБЕЛУНГОВ

   Рассказывают, что когда-то очень давно на далеком севере жило племя, глава которого назывался Нибелунгом, что означает: сын тумана, или преисподней. Он владел громадными сокровищами, которые охранялись страшным гномом Альберихом. Однажды среди этого племени появился молодой германский герой Зигфрид, сын Нидерландского короля Зигмунда. С юных лет Зигфрид покинул отцовский дом, чтобы стяжать себе громкую славу отважными подвигами. В жестокой борьбе он убил королей-великанов Шильдунга, Нибелунга и хранителя сокровищ гнома Альбериха. У последнего Зигфрид отнял еще и шапку-невидимку. После того, как клад достался Зигфриду, ему подчинились и Нибелунги, восхищенные его отвагой. Они без колебания поклялись ему в верности и с той минуты превратились в его преданных слуг.
   Зигфрид был неуязвим благодаря тому, что однажды, убив дракона, выкупался в его крови; она покрыла все его тело как панцирем, через который не могли проникнуть ни острие меча, ни удар копья. К сожалению, в то время, когда Зигфрид купался в драконовой крови, с липы, под которой он стоял, на него упал листок и прилип как раз у него между лопатками; кровь дракона не попала на это место, и оно осталось единственным уязвимым на всем теле молодого, отважного и рыцарски прекрасного юноши. После многих приключений Зигфрид с Нибелунгами и взятыми с собой сокровищами направился ко двору Бургундского короля Гюнтера. Зигфрид наслышался о необычайной красоте и добродетели сестры короля Кримгильды и твердо решил жениться на ней.
   При дворе Гюнтера, и вообще в Бургундии, в то время было немало отважных героев, не раз стяжавших себе лавры победителей. Между ними первое место занимал свирепый Гаген из Тронеге, советник короля и его первый министр. По совету Гагена знаменитый герой Зигфрид, -- слава об удивительных подвигах которого распространилась с быстротой молнии по всему свету, -- был принят при дворе Гюнтера очень любезно. Несмотря, однако, на это, прошел целый год, прежде чем Зигфрид мог увидеть Кримгильду.
   На турнире Гюнтера и Зигфрида с саксами и датчанами она в первый раз появилась перед молодым героем во всем блеске своей чарующей красоты. Она показалась Зигфриду прекрасной, как луна меж звездами, и с этого мгновения его участь была решена. Чудное создание, находившееся во время праздника рядом с ним, должно стать его женой. А Кримгильда? О, она уже давно во время состязаний любовалась им из окна своей комнаты. Давно уже ее сердце стремилось к нему, и у нее не было другого желания, как сделаться его подругой, его женой.
   Вскоре Зигфриду представилась возможность добиться руки Кримгильды, и вот при каких обстоятельствах. В Изенланде жила королева Брунгильда, героиня редкой красоты и необыкновенной силы, поклявшаяся выйти замуж только за того, кто сумеет победить ее в состязании на мечах, метании камней и в прыжках через препятствия. Король Понтер, решивший жениться на ней, не отличался ни силой, ни отвагой и потому обратился к Зигфриду с просьбой содействовать его сватовству, обещая в случае удачи отдать за него сестру Кримгильду. Сев на корабли, отправились они в Изенланд и прибыли ко двору Брунгильды.
   На следующий день состоялся турнир. Едва ли слабый Гюнтер смог бы одержать победу над прекрасной, сильной девушкой, если бы Зигфрид, одев шапку-невидимку, не помог ему. Брунгильда была побеждена, а ее подданные присягнули Гюнтеру. По возвращении в Вормсе состоялось бракосочетание двух пар: Брунгильды с Гюнтером и Кримгильды с Зигфридом. Если в этот день Кримгильда была полна радости и счастья, Брунгильда была охвачена черными мыслями. Она втайне надеялась, что Зигфрид изберет ее и она станет женой прекрасного юноши. Поэтому-то теперь она отказалась признать Гюнтера своим мужем, не веря в его силу, и решила в свадебную ночь уклониться от его ласк и удовлетворения его супружеских прав. Но Гюнтер снова прибег к помощи Зигфрида. Когда король со своей молодой супругой покинул зал и удалился в брачную комнату, Зигфрид, пользуясь своей шапкой-невидимкой, незаметно шмыгнул вслед за ними. Гюнтер, сгорая страстью, подошел к красавице жене и хотел обнять ее. Но Брунгильда гордо отстранила его.
   -- Поборись со мной еще раз, если хочешь обладать мною, -- надменно сказала она. -- Я уверена, что ты не сумеешь справиться со мной.
   Тогда Гюнтер, прежде всего, потушил свет. В полнейшей темноте началась борьба, которой ни одна брачная спальня в мире ни до, ни после того, наверно, никогда не видала. Но Брунгильда боролась не с Гюнтером, а с Зигфридом, который, обхватив сильными руками роскошный стан молодой женщины, бросил ее на брачную постель. С отчаянием сопротивлялась повелительница Изенланда, но Зигфрид держал ее руки, как в железных тисках, благодаря чему Гюнтеру удалось овладеть женой и похитить у нее принадлежавшие ему по праву поцелуи. Таким образом раз и навсегда была сломлена Брунгильда; она превратилась в самую обыкновенную женщину и подчинилась своему супругу.
   Во время борьбы Зигфрид, с целью иметь доказательство одержанной им над Брунгильдой победы, похитил у нее драгоценный пояс, поддерживавший ее одежды. Спрятав пояс под своей одеждой, он покинул комнату новобрачных.
   Вскоре после этого Зигфрид вернулся с женой на родину, где отец его Зигмунд, гордый и счастливый приобретенной сыном-героем всесветной славой, встретил его с распростертыми объятиями.
   Прошло десять лет. В сердце Брунгильды злоба и ненависть разгорались все сильнее. Из Ксантерна, резиденции Зигмунда, часто доходили в Вормс известия о счастливой жизни молодой пары и ее безграничной взаимной любви. Брунгильда упорно думала, как бы разрушить это счастье. В конце концов ей удалось уговорить Гюнтера пригласить Зигфрида с женой на большой праздник, устраиваемый в Вормсе. Ничего не подозревая, молодые люди отозвались на приглашение. Во время турнира возник горячий спор между Брунгильдой и Кримгильдой. Зигфрид, как всегда, остался победителем в состязании, но Брунгильде захотелось умалить значение его победы, а Кримгильда не могла этого допустить: слава мужа была ей дороже собственной жизни. Между невестками поднялась перебранка. Тут Кримгильда сделала большую ошибку, которая позднее тяжело отразилась на ней.
   -- Как? -- кричала она Брунгильде. -- Ты не признаешь моего мужа победителем? Да ведь это он победил тебя в брачную ночь. Ведь Зигфрид заставил тебя подчиниться Гюнтеру.
   Густая краска стыда и негодования покрыла лицо Брунгильды. Она с трудом могла проговорить:
   -- Ты лжешь, Кримгильда.
   -- Нет, я говорю правду, и завтра утром я докажу тебе это.
   Брунгильда провела ужасную ночь. Рыдая, бросилась она на постель, чувствуя себя униженной и опозоренной, она бесилась до утра и утешалась лишь надеждой, что Кримгильда не сдержит свое слово. Утром она оделась в праздничные одежды и, окруженная придворными, отправилась в знаменитый Вормский собор. Но когда она поднималась по ступеням, появилась также Кримгильда со своим окружением. Движением руки она остановила Брунгильду.
   -- Я полагаю, что имею право войти первой, -- надменно проговорила Кримгильда, -- как сестра короля и жена того, кто не только в его войнах одержал столько славных побед, но и завоевал ему собственную жену. Вчера ты не хотела поверить мне, что Зигфрид сражался с тобой в твою свадебную ночь, так вот тебе доказательство.
   И Кримгильда, откинув свою легкую мантию, указала на усыпанный драгоценными камнями пояс, похищенный у Брунгильды Зигфридом.
   При виде этого Брунгильда с громким криком лишилась сознания. Прошло довольно много времени, прежде чем она оправилась настолько, что смогла присутствовать при богослужении. Полная негодования от насмешек Кримгильды, она поклялась страшно отомстить ей. Единственно, что теперь могло удовлетворить ее -- это смерть Зигфрида. Если он не может принадлежать ей, то пусть он не достается и Кримгильде: она предпочитала видеть его мертвым, чем у ног ненавистной женщины. Она нашла хитрого и решительного союзника в лице свирепого Гагена, давно завидовавшего славе Зигфрида. Он охотно согласился на его убийство. Правда, Зигфрид был неуязвим: это они оба знали. Но до них дошел смутный слух, что на его теле имелось одно место, куда случайно не попала кровь дракона, и поэтому оно осталось доступным удару меча или копья.
   Как раз в это время Гюнтер собрался в новый поход против саксов, и Зигфрид, как всегда, обещал Гюнтеру сопровождать его на войну. Под предлогом охраны жизни Зигфрида хитрый Гаген выпытал у Кримгильды тайну уязвимого места на теле ее мужа и сумел убедить ее отметить это место красным крестом. Однако оказалось, что сборы на войну были напрасны. Может быть, все это дело затеял Гаген, чтоб побудить Кримгильду открыть тайну Зигфрида? Как бы то ни было, но все приготовления были отменены и вместо войны была назначена большая охота в честь Зигфрида. Предлагалось затравить в Оденвальде дикого кабана или медведя.
   В ночь накануне охоты Кримгильда была напугана тяжелым сном. На коленях умоляла она мужа в последнюю минуту отказаться от охоты, но он только посмеялся над ней. Еще раз прижал он к сердцу свою прелестную жену, еще раз обменялись молодые люди последним поцелуем и затем Зигфрид отправился с Гюнтером и небольшой свитой на охоту.
   Эта охота должна была принести Зигфриду новую славу. Он снова проявил себя как самый сильный и бесстрашный герой: он поймал и связал медведя почти голыми руками. Но борьба с животным возбудила в нем сильную жажду. Хотя в Вормсе был сделан обильный запас всяких вин, хитрый Гаген устроил так, что их по ошибке доставили в другое место, и потому он предложил Зигфриду свести его к превосходному лесному ручью. К ним присоединился Гюнтер, и все трое пошли лесом к хваленому ручью. Он журчал под липами в живописной местности, которая вскоре сделалась ареной отвратительного преступления. Зигфрид бросился к ручью и, нагнувшись к воде, стал утолять мучительную жажду. В ту же минуту Гаген, в присутствии слабовольного Гюнтера, который был настолько неблагодарен, что не остановил преступления, вонзил острие копья в спину стоящего на коленях Зигфрида, как раз в то место, которое Кримгильда обозначила красным крестом.
   Лесные цветы оросились кровью героя, павшего, как могучий дуб, сраженный молнией.
   Со словами любви и сожаления к Кримгильде и малолетнему сыну молодой герой испускает дух, проклиная своего убийцу.
   Тело Зигфрида положили на золотой щит, отнесли в Вормс и, по приказанию свирепого Гагена, поставили перед дверью покоев Кримгильды. Во время отсутствия супруга Кримгильда имела обыкновение каждое утро ходить к обедне молиться за Зигфрида. Сегодня, как всегда, ничего не подозревая, она открыла наружную дверь и увидела тело убитого мужа. Со страшным криком упала она на труп, схватила покрытую кровью голову мужа и огласила весь город рыданиями.
   Засверкали мечи Нибелунгов, требовавших немедленной казни неизвестного убийцы их господина. Но Кримгильда остановила их. Она потребовала, чтобы тело поставили в собор, где бы все могли проститься с героем. Она рассчитывала на перст Божий, который, без сомнения, укажет ей убийцу, когда он подойдет к бездыханному телу своей жертвы. И действительно, когда Гаген и Гюнтер подошли к покойнику, раны его открылись и из них потекла кровь; Кримгильда поняла тогда, что убийца ее мужа -- свирепый Гаген. Три дня и три ночи плакала Кримгильда, отказываясь от пищи. Когда Зигфрида понесли к могиле, она еще раз заставила открыть гроб и, покрыв поцелуями бледное лицо покойного, лишилась сил и замертво упала на землю.
   Одиноко и грустно зажила она в своем дворце, вся поглощенная мыслью о мести. Несколько лет она не обращала внимания на Гюнтера и Гагена; любовь, которую она некогда питала к брату, заменилась теперь ненавистью, а кротость, которой она всегда отличалась, превратилась в злобу и ненависть. Чтобы задобрить сестру, Гюнтер решился выдать ей клад Нибелунгов. Она щедрыми руками черпала из этого неиссякаемого источника, раздавая его и бедным и богатым. Это немного утешало ее скорбь. Ничем другим она заниматься не могла. Но и этого счастья не оставил ей Гаген. Он не хотел, чтобы этот клад доставлял ей хоть немного радости, боясь, что он даст ей возможность привести в исполнение план отмщения. С этой целью он однажды ночью украл у нее этот клад и скрыл его на дне Рейна.
   Старый профессор Томазиус из Бонна с минуту помолчал, а затем с улыбкой обратился к рыжему Иосту:
   -- Теперь, господин управляющий, вы знаете, каким образом попал в Рейн клад Нибелунгов. Целые тысячелетия этот рассказ принимали за сказку, за легенду, переходившую в германском народе из рода в род, и существование этого клада в Рейне считалось совершенно невероятным. Но мы имеем в руках доказательства противного...
   -- Верно, верно! -- воскликнул рыжий Иост. -- Вы так сильно возбудили мое любопытство этим рассказом, что я попрошу вас его довести до конца. Удовлетворила ли Кримгильда свою жажду мести? Наказала ли она убийцу мужа?
   -- До конца не долго, -- ответил старый профессор, поправляя свои очки.
   -- Прошло тридцать лет. До короля Гуннов Этцеля дошла слава о необыкновенной красоте и добродетелях Кримгильды, и он через своего вассала, маркграфа Рюдигера, просил ее руки. Кримгильда долго колебалась, но сознание, что королева Гуннов скорее сможет привести в исполнение свою месть, заставило ее дать Этцелю свое согласие. Гюнтер радовался за сестру, а Кримгильда делала вид, будто бы забыла все причиненное ей зло и стала поддерживать с Гюнтером дружеские отношения. С громадной свитой прибыла она в резиденцию Этцеля, встретившего ее во главе множества герцогов и вассалов. Семнадцать дней праздновали блестящую свадьбу. Окруженная почестями проживала Кримгильда, супруга Этцеля, в его дворце на Дунае. Она подарила ему сына, которого назвали Ортлиб.
   Прошло еще тринадцать лет; мысль о мести не покидала Кримгильду. По ее просьбе Этцель пригласил ее братьев и бургундских родственников с их людьми на большой придворный праздник. Свирепый Гаген понял скрытый смысл этого приглашения и уговаривал своих отказаться от поездки, но его не хотели слушать. Гюнтер с Гагеном, тысячей рыцарей и девятитысячным войском отправился за Дунай в столицу Этцеля. Их приняли очень любезно, но несчастье витало над их головами. После обильного ужина, когда гости отправились на ночлег, на них напали. Завязалась отчаянная битва, во время которой Гаген нанес удар в голову сыну Кримгильды. Покои обагрились кровью Бургундцев, но также немало пало и храбрых Гуннов. Бургундцы старались дорого продать свою жизнь; свирепый и твердый как железо Гаген проявлял чудеса мужества и храбрости: истекая кровью, он все еще стремился в бой. Несмотря на отчаянное сопротивление, Гаген и Гюнтер были побеждены и в оковах доставлены к Кримгильде, потребовавшей, чтоб Гаген признался, где он спрятал клад Нибелунгов, но он отказался это сделать, пока жив хоть один из бургундцев.
   Тогда Кримгильда, так как все бургундцы были перебиты, приказала отрубить голову своего брата Гюнтера и показала ее Гагену, но тот, радуясь, что теперь-то уж никто не откроет тайны, известной только ему одному, отказался отвечать. Взбешенная этим, Кримгильда вырвала меч у стоявшего близ него воина и собственноручно отрубила голову убийце своего мужа.
   Вот и вся история сокровища Нибелунгов, которым я, Бог даст, завладею еще сегодня ночью.
   -- Так вы за это дело приметесь сегодня же? -- спросил Иост, увлеченный рассказом, ничуть не сомневаясь в существовании баснословного богатства, лежащего на дне Рейна. -- А как же вы думаете, господин профессор, поступить со мной? Раз мне стала известна эта тайна, вам не избежать неприятностей, если вы не захотите поделиться со мной ее результатами.
   -- А кто вам сказал, что я не захочу поделиться? -- возразил профессор с спокойным достоинством. -- Вы получите часть клада, но я требую от вас клятвы, что вы никогда и никому ничего не разболтаете, не сделаете даже намека на эту тайну.
   -- Ха, ха, ха, -- засмеялся Иост, -- я, конечно, воздержусь от этого. Ведь не дурак же я, господин профессор, если я проболтаюсь, то клад придется разделить не на три, а на четыре части, а после этих четырех появится сотня других. Нет, можете быть спокойны, от меня ни единая душа не услышит не звука. Скажите только, где я должен находиться, чтобы сегодня ночью вместе с вами отправиться на поиски клада; вы сами понимаете, что такое дело нельзя доверять на слово, и я должен собственными глазами видеть, что будет добыто из Рейна.
   -- А! Вы боитесь, что я вас обману? -- засмеялся старый профессор. -- Будьте покойны, господин управляющий, даже самый бесчестный человек может быть добросовестным в этом деле, даже и при таких обстоятельствах он получит больше, чем может предполагать. Но за это я требую, чтобы и вы взяли на себя часть труда при этой работе.
   -- Само собой разумеется: это приятная и справедливая обязанность! -- воскликнул Иост в восторге. -- Без труда нет и заслуги. Скажите только, как вы думаете поднять клад?
   -- Это я сообщу вам сегодня ночью.
   -- А в каком часу я должен явиться?
   -- В полночь.
   -- И куда? -- спросил рыжий Иост, у которого глаза буквально хотели выскочить из орбит при мысли, что он в одну ночь сделается богатейшим человеком в Европе.
   -- Сюда, -- ответил профессор. -- Но только еще раз предупреждаю: ни единый человек, ни даже ваша жена, не должны знать о том, что произойдет сегодня ночью.
   -- Будьте покойны, себе дороже, -- хохотал Иост. -- Я буду нем как рыба, которую мой работник вон там сейчас выудил из воды. Ха, ха! Люди стараются выловить из Рейна какую-то жалкую рыбину, а мы сегодня ночью выудим из него миллионы, сотни миллионов золота. Не правда ли, господин профессор?
   Профессор Томазиус несколько раз утвердительно кивнул головой. Рыжий Иост протянул ему с благодарностью руку и еще раз выразил удовольствие, что познакомился с таким благородным и бескорыстным человеком. Затем он простился с учеником Бертольдом Габлером и удалился, обещая ровно в полночь быть на месте. Не помня себя от счастья, отправился рыжий Иост к своим работникам, которые тем временем наловили порядочно рыбы. Дюжина рейнских форелей лежала в сетях. Таким образом, он будет в состоянии исполнить странное желание своей жены: сегодня к обеденному столу господина управляющего будет подана вареная и жареная форель.
   Тем временем седой профессор со своим учеником сели в свою лодку и поплыли вверх по течению. Знаменитый профессор сидел неподвижно на маленькой скамеечке, углубленный в серьезные размышления; тогда как его ученик, Бертольд Габлер, взявшись за весла, сильными и ловкими взмахами повел лодку с быстротой опытного гребца, удивительной в таком молодом ученом. Рыжий Иост следил за лодкой, пока она не исчезла из вида.
   В том месте, где лесистые горные склоны спускаются к самому Рейну, воды которого омывают корни последних деревьев, лодка врезалась в песчаный берег. Ученый и его ученик вышли из нее. Вся напыщенность и важность старого ученого сразу пропали. Он немного постоял, затем вложил два пальца в рот и издал продолжительный, пронзительный свист. Такой же свист был ему ответом из лесу, и несколько минут спустя между деревьями показались Зигрист и Отто Резике. Они весело подошли к старому профессору Томазиусу из Бонна. Отто Резике горел нетерпением. Глаза его сверкали мрачным огнем, голос изобличал сильное возбуждение.
   -- Удалось ли? Придет ли он?
   Профессор снял синие очки и седую бороду, открыв прекрасное мужественное лицо Генриха Антона Лейхтвейса.
   -- Он придет, друг мой, -- ответил разбойник. -- Твой атаман всегда держит свое слово. Я обещал, что сегодня ночью рыжий Иост попадет в твои руки, и я дам тебе возможность спокойно и без помех свести с ним счеты. Эту возможность ты будешь иметь сегодня в полночь. Рыжий Иост попал в нашу ловушку, он с жадностью схватился за приманку, которую мы ему подбросили. Приобретение клада Нибелунгов соблазнило негодяя. Он сегодня же ночью убедится, что ни одна человеческая рука не может безнаказанно протянуться к таинственному кладу, лежащему на дне Рейна, -- если старинные саги говорят правду.
   В это время к ним подошел мнимый ученик Бертольд Габлер, в котором Зигрист и Резике приветствовали своего товарища Бенсберга. Резике с благодарностью пожал руки Лейхтвейсу и Бенсбергу и не мог достаточно нахвалиться ловкостью, с которой они сыграли комедию с Иостом.
   -- Значит, сегодня в полночь, на берегу Рейна? Следовательно, утром, при восходе солнца, моя Ганнеле будет уже вдовой.
   Пока Лейхтвейс, Зигрист и Бенсберг, дружелюбно болтая, направились через лес в свое подземелье, Отто Резике следовал за ними, опустив голову и обдумывая убийство негодяя Иоста.
  

Глава 90. БЕЗРУКАЯ

   Стояла бурная ночь. Иост, совсем одетый, стоял у большого, широкого окна. Он смотрел на разыгравшуюся грозу и с досадой покачивал головой.
   -- Проклятье! -- ворчал он. -- Молния сверкает беспрерывно, гром гремит, дождь льет, точно все хляби небесные разверзлись. Буря, кажется, не хочет допустить, чтобы мы сегодня достали из Рейна таинственный клад; но хотя бы потоп залил всю вселенную, -- я не сдамся. Я хочу сегодня иметь клад, и профессор должен покориться моей воле. Он, впрочем, не похож на человека, который может испугаться нескольких раскатов грома и блеска молний. Теперь одиннадцатый час, и мне остается достаточно времени, чтобы поспеть на свидание. Я возьму с собою несколько мешков, чтоб донести в них до дому золото и драгоценности. Ружье я, само собою, также не забуду: никогда не мешает иметь при себе оружие.
   С этими словами Иост подошел к большому шкафу, занимавшему почти всю стену его кабинета, и открыл его. В нем находилась целая коллекция превосходного оружия. После некоторого колебания он взял двуствольное ружье новейшей конструкции и артистической работы. Рыжий Иост внимательно осмотрел ружье со всех сторон. В глазах его сверкнул коварный огонек, и со злым демоническим смехом он проговорил про себя:
   -- Это ружье обеспечивает два выстрела, и я с уверенностью могу сказать, что менее чем в полминуты могу выпустить две пули, из которых ни одна не минует цели. Одна для профессора, другая для его ученика. Одним ударом я сделаюсь единственным обладателем тайны, которую, конечно, перед тем выжму из старого ученого. Зачем делиться с ним и его учеником? Зачем брать третью часть клада, когда я могу получить его весь? Нет, Иост Эндерлин не так глуп, чтобы не понять своей выгоды. В этом деле и опасности никакой нет; я убежден, что старый профессор не имеет понятия о том, как следует держать ружье в руках. Чтобы он не удивился моему ружью, я скажу, что я ушел из дому под предлогом ночной охоты, а когда профессор повернется случайно ко мне спиною, я немедленно выстрелю и он полетит с раздробленной головой на землю. А пока ученик опомнится, я и ему всажу пулю в грудь. Затем спущу оба тела в Рейн, и течение унесет их отсюда; здесь их никто не знает и не заметит их исчезновения. Тут-то я и заберу все золото и драгоценности древнего героя Зигфрида. Ха, ха, древние герои имеют свою хорошую сторону, они позаботились, чтобы мы ни в чем не нуждались; копили и собирали для нас богатства, которые запрятали так ловко, что целые столетия никакой вор или мошенник не мог их украсть.
   Рыжий Иост зарядил оба дула своего ружья, насадил пистоны на курки и перекинул ружье через плечо.
   В дверях его встретила Ганнеле.
   -- Как, милый? -- воскликнула она, как будто удивленная. -- В такую бурную ночь ты хочешь выйти? Не делай этого, друг мой. Ты можешь простудиться. Подумай только, как я буду безутешна, если ты серьезно заболеешь.
   Рыжий Иост самодовольно улыбнулся: ему было приятно участие его молодой, хорошенькой жены. Он крепко ее поцеловал. Ганнеле невольно отшатнулась и с трудом удержалась, чтобы не показать ему своего отвращения. Но в ту же минуту в ее душе зазвучала радостная мысль: "Это последняя его ласка, последний поцелуй". Хотя ей были совершенно были неизвестны планы Лейхтвейса, она догадывалась, что ночной выход Иоста связан с ними. Иост, конечно, не подозревал об этих размышлениях. Он объяснил жене, что идет на охоту, и советовал Ганнеле сейчас же лечь в постель.
   -- Да, вот еще что, -- сказал Иост, протягивая ей связку ключей, -- возьми эти ключи, тут есть и ключ от денежной кассы; я первый раз доверяю его тебе, но в лесу я могу встретиться с браконьерами -- от этих негодяев нигде не спасешься, -- и потому лучше, если он останется в твоих руках: я знаю, ты честная женщина.
   Ганнеле молча взяла ключи. Иост еще раз кивнул головой и вышел из дома. Ганнеле стояла у окна и видела, как он вошел в лес.
   Иост шел очень быстро. Если он хотел попасть на сборный пункт ровно в полночь, то должен был торопиться, потому что и без того очень долго провозился дома. Молнии сверкали ежеминутно. Идти лесом в такую погоду было, по правде сказать, очень рискованно, но Иост пошел именно той дорогой, потому что это был кратчайший путь к берегу Рейна. При одной мысли, что он может опоздать и не застать на месте профессора и его ученика, холодный пот выступил у него на лбу.
   "Надеюсь, что профессор не солгал и ждет меня на том самом месте, где сегодня рассказывал мне историю Нибелунгов", -- подумал злодей.
   Страшная молния вдруг ударила перед самым Иостом и заставила его кинуться в сторону, расщепив в ста шагах от него старое дерево. Иост никогда еще не был так близок к смерти. Небо не могло яснее предупредить его, чтобы он вернулся домой и отложил свое ночное похождение, но скряги отмечены Богом при их рождении; он им дал глаза Аргуса, но лишил их слуха: они всегда глухи к самому убедительному голосу. Иост не понял намека судьбы. После первого испуга он хладнокровно прошел мимо расщепленного дерева и, несмотря на грозные раскаты грома, пошел дальше. Он промок до костей. По его расчету, ему оставалось идти лесом еще около пяти минут, и Иост молил Бога помочь ему благополучно вынести шкуру из этой чащи.
   В то время как Иост подходил к лесному оврагу, перед ним вдруг выступил худощавый призрак: два злых, насмешливых глаза уставились на него. В эту минуту сверкнула молния и осветила эту фигуру, как из-под земли выросшую перед Иостом. Иост, очень суеверный, как все другие люди, боялся призраков и привидений, он вдруг почувствовал, как у него мурашки забегали по телу. Он остановился как вкопанный и даже забыл схватиться за ружье. Наконец он крикнул громкое проклятие и в ту же минуту приготовился стрелять.
   -- Это ты, безрукая? -- закричал он. -- Вдова браконьера Больта? Убирайся к черту, если не хочешь разделить участь мужа. Убирайся, или я подстрелю тебя!
   Короткий иронический смех вырвался у вдовы Больт, лицо которой было испещрено кровавыми подтеками -- следы ударов, нанесенных ей, как известно читателю, несколько дней назад плеткой Иоста Эндерлина.
   -- Я пришла проститься с тобой, -- злобно процедила она сквозь зубы. -- Хочу любезно расстаться с тобой, как принято у людей хорошего общества. Видишь, какая я стала вежливая?
   -- Что означают твои бредни? -- спросил управляющий. -- Разве твои дела настолько поправились, что ты уходишь отсюда?
   -- О нет, ты ошибаешься, -- насмешливо возразила вдова Больт. -- Ухожу не я, а ты, Иост Эндерлин...
   -- Я!.. Ты с ума сошла?
   -- Ну, по крайней мере, ты собираешься отправиться в дальний путь.
   -- В путь?.. Я?.. Но куда же ведет этот путь, смею спросить?
   -- Куда? -- резко спросила старуха. -- Он ведет в преисподнюю, откуда ты и пришел. В преисподнюю... в преисподнюю!..
   У рыжего Иоста волосы стали дыбом и ноги подкосились. Ему казалось, что с ним говорила не бедная, голодная, несчастная женщина, которую он так часто притеснял, не существо из крови и плоти, а призрак другого мира.
   -- Я не понимаю, -- заговорил он, дрожа от страха, -- что хочешь ты сказать? Что означают твои ужасные речи?
   -- Они означают, -- продолжала глухим, замогильным голосом безрукая, -- что с восходом солнца тебя уже не будет в живых.
   -- Прочь с глаз моих, проклятая ведьма! Ты меня с ума сведешь своим карканьем. Убирайся к черту или я подстрелю тебя, как твоего мужа.
   -- Убийца!.. Убийца!.. -- грозно и страшно пронеслось по всему лесу. -- Это твоя последняя ночь... Последняя!
   Молния ударила в соседний дуб. Целое море огня распространилось кругом; страшный раскат грома заставил содрогнуться деревья, и Иосту показалось, что безрукая, упав на спину, низринулась в овраг. Не задумываясь, он бросился вперед, как будто все силы ада гнались по его пятам. Десять минут спустя он стоял на том месте на берегу Рейна, где должен был встретиться со старым профессором. В кустах что-то зашевелилось, и повествователь саги о кладе Нибелунгов вышел ему навстречу.
  

Глава 91. УБИЙСТВО

   Слава Богу! Профессор сдержал свое слово и был на месте. Иост чувствовал, что он вознагражден за все неприятности и страхи, которые испытал дорогой. Все было забыто в ту минуту, когда он получил надежду приобрести обещанный клад. Жадность и скряжничество были главными недостатками этого негодного человека.
   Он протянул руку профессору Томазиусу.
   -- Вы очень пунктуальны. Теперь мы можем приняться за работу, -- проговорил профессор.
   -- А буря не помешает? -- взволнованно спросил Иост.
   -- Напротив, она нам на руку; в такую погоду никакие свидетели не сядут нам на шею.
   -- Я вижу, что вы запаслись несколькими мешками, -- продолжал профессор, указывая на сверток из грубой ткани, который Иост прятал под своим дождевым плащом. -- Смею спросить, для какого назначения взяли вы с собой этот сверток?
   -- Конечно, господин профессор, -- ответил управляющий, -- для того, чтобы перенести домой клад, который мы достанем из Рейна. Кстати, я хотел спросить вас: разве необходимо, чтоб этот молодой человек, ваш ученик, -- как, бишь, его зовут -- этот Бертольд Габлер получил третью часть всего, что мы добудем? Мне кажется, для молодого человека опасно сделаться сразу обладателем такого огромного богатства, и я думал... и я полагал... мне казалось, что...
   Рыжий Иост внезапно умолк; взглянув случайно в лицо профессора, он прочел на нем такое выражение, которое сразу заставило его замолчать. За синими очками глаза профессора сверкали зло и насмешливо. Этот взгляд ужаснул Иоста. Он подумал, что сделал большую глупость, заговорив о лишении ученика его доли клада.
   -- Вы намекаете, если я правильно понял вас, -- сказал профессор, -- что нам с вами не мешает поднадуть Бертольда Габлера в смысле его участия в нашей добыче? Вы отчасти правы, господин управляющий, и я торжественно обещаю вам, что вы получите двойную долю, сравнительно с тем, что получит молодой человек.
   -- Ха, ха, ха! Я вижу, мы понимаем друг друга, господин профессор, -- хохотал Иост, -- а потому перестанем болтать и примемся скорее за дело. Я горю нетерпением посмотреть, какие драгоценности опустил в Рейн Гаген из Тронеге. Скажите, господин профессор, вы не думаете, что клад, пролежавший столько столетий под водой, мог испортиться?
   -- Не беспокойтесь, -- засмеялся Томазиус, -- золото и драгоценные камни не подвержены порче; совсем другое дело с человеком, если он упадет или будет сброшен в воду: его или рыбы съедят или вода размоет вконец. Сядемте в лодку. Нам нужно переехать на ту сторону, чтобы добраться до тех скал, которые мрачно возвышаются над водой. На одной из них я установил некоторые аппараты, с помощью которых мы попытаемся сделать первый опыт подъема клада.
   Скалы, на которые указывал профессор, грозно выступали из воды и освещались постоянным блеском молний. Несколько столетий назад на них помещалось рыцарское гнездо, которых так много на берегу Рейна. До сих пор еще были видны его развалины, смотревшие мрачно и таинственно при блеске молний.
   -- Знаете вы эти скалы? -- спросил профессор, усаживаясь с Иостом в лодку, которую Бертольд Габлер вывел из-под ивовых кустов.
   -- Историю этих скал? -- ответил Иост, гораздо больше интересовавшийся вычислением процентов, чем народными сагами. -- Историю скал я не знаю, но слышал, что суеверные люди, готовые из каждого глупого камня, дерева, соломинки сделать легенду, называют это место Кошачьей тропой.
   -- Вы правы, -- подтвердил профессор, -- и пока мы будем плыть на ту сторону, что займет по крайней мере десять минут, я расскажу вам, насколько заслуживают такого названия эти скалы. Оно должно интересовать вас, господин управляющий.
   Лодка врезалась в бушующие волны Рейна, то высоко поднимаясь на них, то глубоко опускаясь. Так далеко, как только мог видеть глаз, весь Рейн был покрыт белой шипучей пеной. Он потерял красивый темно-зеленый цвет, которым отличается его вода.
   -- Вы, без сомнения, знаете, господин управляющий, -- начал профессор, -- что позади этих скал простирается необыкновенно живописный ландшафт. Несколько столетий назад там находился монастырь, от которого теперь не осталось никаких следов: он был до основания снесен с лица земли, чтобы ни один камень из его постройки не напоминал того стыда, которым он покрыл себя. В этом женском монастыре монахинями были знатнейшие девушки с берегов Рейна, отказавшиеся от радостей жизни и земных удовольствий. На противоположном берегу Рейна стояло много роскошных замков, владельцы которых вместе со своими вассалами веселились и кутили напропалую, зачастую проникали в монастырь и предавались там запретным удовольствиям. Скоро, однако, дурная молва распространилась по всему Рейну. По ночам, когда все засыпало на Рейне, между замками и монастырем появлялись маленькие лодочки, сновавшие в темноте тут и там, и рыбаки, закидывавшие сети близ ивовых кустов, клялись, что слышали в них хихиканье, веселую болтовню, поцелуи и видели хорошеньких женщин, наслаждавшихся любовью в объятиях изящных кавалеров. Народ долго напрасно волновался, стараясь обратить внимание кого следует на бесстыдства, творящиеся в монастыре. Но вот прошел слух, которому сначала не хотели верить, но он все упорнее и настойчивее распространялся по окрестностям и услышан был, наконец, епископом, который приказал произвести следствие.
   Однажды бедный крестьянин, обрабатывая свое поле, примыкавшее к монастырскому саду, наткнулся на потайной ход. Предполагая, что в нем скрыты сокровища, он вооружился лопатой и вошел в подземный коридор. Зрелище, открывшееся ему в подземелье, заставило смельчака вернуться назад. Он наткнулся на целую груду детских трупов, распространявших страшное зловоние. Крестьянин оказался порядочным человеком. Другой на его месте мог бы воспользоваться своим случайным открытием как статьей дохода; настоятельница монастыря, несомненно, заплатила бы ему крупную сумму за молчание, но наш крестьянин даже и не подумал об этом. Преодолев свой страх, он тщательно завернул в кафтан четыре маленьких трупа и выбрался на свет Божий.
   Крестьянин без малейшего колебания отправился в Бинген, резиденцию епископа, человека с сильной волей и благородного образа мыслей, показал ему свою страшную находку, объяснив, где обнаружил ее. Пораженный епископ с немым ужасом смотрел на эти трупы, а когда крестьянин рассказал все подробно, он решился лично расследовать это дело с несколькими надежными помощниками. Сопровождаемый крестьянином, епископ вошел в таинственное подземелье и убедился, каким способом в монастыре отделывались от последствий греховной любви. Епископ учредил надзор за монастырем и вскоре убедился, что в нем каждую ночь совершаются позорные оргии. С наступлением темноты на маленьких лодочках приезжали рыцари, для которых в одной из монастырских зал приготовлялся роскошный ужин; когда вино одурманивало головы пирующих, начинались игры, пение, танцы и такие непристойности, о которых лучше умолчать.
   В одну из таких ночей, когда оргия была в полном разгаре, епископ окружил весь монастырь своими людьми и во главе хорошо вооруженного отряда предстал пред преступной компанией в ту минуту, когда она с бокалами в руках кружилась в бесстыдной пляске. Преступные монахини с криком бросились в кельи, намереваясь выпрыгнуть из окон. Но у каждого окна стоял часовой с приказанием встречать выстрелом или ударом копья всякого, кто появится там. Рыцари, застигнутые на месте, схватились за оружие, понимая, что им нечего надеяться на снисхождение и они будут беспощадно перевешаны за кощунство и святотатство. Они бросились к своим доспехам и хотя не успели облачиться в них, но все же с оружием в руках встретили епископских воинов. Завязалась жестокая и отчаянная борьба. Монастырь, предназначенный для молитв и песнопений, огласился воинственными криками и звоном оружия. Кровь текла через пороги келий и заливала каменный пол пиршественной залы. Рыцари убили нескольких епископских воинов, но и сами падали один за другим, не будучи в состоянии противостоять натиску и ударам, не успев надеть доспехов.
   Епископ, оставив на месте убитых, учинил суд и расправу над монахинями. Их приводили к нему, связанными попарно. До вечера следующего дня продолжались допросы и следствия, открывшие ужасные вещи. Главной виновницей оказалась настоятельница, заставлявшая молодых монахинь вести порочную жизнь, получая от рыцарей щедрую плату за сводничество. Тех, которые смели противиться ее приказаниям, предпочитая смерть бесчестью, настоятельница замуровывала в подземных кельях, где несчастные умирали мучительной голодной смертью. Епископ ужаснулся, когда некоторые из раскаявшихся монахинь рассказали, как замурованные молили о куске хлеба и капле воды. Расследование вполне подтвердило справедливость этих показаний. Когда разбили стены, то за ними нашли стоявшие во весь рост скелеты несчастных. Зрелище это вызывало слезы даже на глазах старых, огрубелых епископских солдат. Так как связь монахинь с рыцарями не оставалась без последствий, -- плоды греховной любви устранялись немедленно после рождения. Их живыми бросали в темное подземелье, где они и отдавали Богу свои невинные души.
   Епископ произнес приговор на месте, и тут же поспешил привести его в исполнение. Монахинь, большая часть которых находилась под страхом и властью настоятельницы, он заточил в дальние монастыри, наложив на грешниц строгую эпитимию, воздержанность и бичевания. Но монахини не могли вынести сурового наказания и спустя несколько лет почти все умерли. Настоятельница же по приказанию епископа была приведена на ту скалу. Там ее зашили в мешок и, привязав к нему тяжелый камень, бросили в Рейн. Ее утопили, как кошку, говорил народ, довольный результатом процесса, восхваляя энергичного и справедливого епископа. С той поры, -- продолжал профессор Томазиус, -- эту скалу стали звать Кошачьей тропой. Так называется она и теперь, и вот что странно, господин управляющий: люди на Рейне говорят, что если человек, вследствие жадности и скупости притесняющий бедных и нуждающихся, ступит на нее ночью, то он неминуемо попадет в когти дьявола. Сатана посылает своих слуг, чтобы умертвить его так же, как была умерщвлена безбожная настоятельница монастыря, сожженного и стертого с лица земли епископом: то есть завязывают этого человека в мешок и по Кошачьей тропе спускают вниз в пенистые волны Рейна.
   Рыжий Иост задрожал. Этот рассказ пришелся ему не по душе. Хотя он и хвастался, что не разделяет суеверий своих современников, но у него захватил дух, когда он услышал о строгом наказании, учиненном над настоятельницей. Принадлежит ли он, однако, к людям, по жадности и скупости притесняющим бедных и нуждающихся? На этот трудный вопрос он не решался дать ответа. Лодка подошла к берегу, и Иост с гораздо меньшей уверенностью, чем прежде, вышел из нее вместе с профессором и его учеником. Вьющаяся зигзагами тропинка вела на вершину скалы. Гром продолжал греметь; молния, змеей обежав вокруг сохранившихся колонн в развалинах, с шипением ударялась в реку. Рыжий Иост снял ружье с плеча и крепко сжал его в руках. Хотя он и не видел вокруг себя врагов, но какое-то предчувствие подсказывало ему, что необходимо быть наготове. Он уже жалел, что принял участие в этом рискованном деле.
   Профессор молчал, он время от времени посмеивался с таким странным выражением, от которого Иост почувствовал себя отвратительно. Кроме того, он не видел на скалах никаких следов приспособлений для поднятия клада, о которых говорил Томазиус, и Иосту вдруг показалось, что он обманут, что его привели сюда вовсе не с тем, чтобы обогатить.
   -- Повремените здесь минутку, -- проговорил спокойным, уверенным голосом профессор, -- я пройду с моим учеником на развалины, где установлены мои аппараты. Я их построил, употребив на это три года жизни, и надеюсь, что в решительную минуту они не изменят мне.
   Иост вздохнул с облегчением; слова профессора убедили его в том, что он не обманут, что сейчас действительно будет происходить поднятие таинственного клада Нибелунгов, и он с удовольствием посмотрел, как профессор исчез в развалинах.
   Сам он остался позади, медленно прохаживаясь по краю скалы, поглядывая на реку, неукротимые, грозные волны которой с неутомимым постоянством разбивались о камни. Иосту невольно припомнилась мрачная кончина настоятельницы.
   -- Черт возьми, -- подумал он, -- должно быть, страшно умирать завязанным, как кошка в мешке. Страшно чувствовать, как медленно спускаешься на дно реки и сознавать, что никогда уже не всплывешь на ее поверхность. Брр!.. Тут только поймешь, как хорошо умирать благочестиво в своей постели, если уж нужно умереть. Но я дурак, что предаюсь таким мыслям. Кто может здесь причинить мне вред? Я имею дело с профессором и его учеником. С этими-то двумя -- ха, ха, -- я живо справлюсь. Мое ружье никогда не дает осечки; посмотрим, в порядке ли заряд?
   Он осмотрел ружье и остался вполне доволен. В ту же минуту он услышал сзади какой-то шорох; думая, что это профессор с учеником несут аппараты, он поднял голову, взгляд его упал на развалины. В ту же минуту он остановился как громом пораженный, волосы его поднялись дыбом. На развалинах, между тремя старыми серыми колоннами, стояли три фигуры в ярко-красных одеждах. Это были не люди, потому что наружные черты их скорее напоминали козлов. Приглядевшись ближе, Иост увидел у них хвосты, рога и когти. Значит, это черти? Дети тьмы? Посланники Сатаны? Иост хотел поднять ружье, чтобы выстрелить в одну из фигур, но в то же мгновение сильный удар кулаком заставил его упасть на колени. Кто-то вырвал у него из рук ружье и швырнул его через голову Иоста в Рейн. Дрожа всем телом, Иост оглянулся и увидел высокого, сильного человека, завернутого в темную мантию, с лицом, покрытым черной маской.
   -- Встань, Иост Эндерлин, -- проговорил человек в маске, -- наступил час, когда ты должен дать ответ за все твои дела, за все то зло и горе, которое ты причинил бедным и несчастным в прирейнском крае. Встань, Иост Эндерлин, и следуй за мной туда, где тебя ждут твои судьи.
   Рыжий Иост встал, но ноги отказывались служить ему; он был так слаб, что не мог двигаться, и человек в маске, схватив негодяя за шиворот, потащил его к развалинам. Пот прошиб толстяка; злодей отдал бы теперь все свое состояние, чтобы находиться дома в постели, чтобы все случившееся оказалось только сном, над которым он утром мог бы посмеяться, как смеялся над многими другими тяжелыми снами. Но нет, то невероятное, ужасное, что происходило перед ним, те три дьявола в руинах, человек в черной маске, -- все это было не сон, а горькая действительность, в которой он не мог сомневаться.
   "Но кому было нужно разыгрывать перед ним этот маскарад?" -- спрашивал себя рыжий Иост в то время, когда его тащили к судьям. Кто эти люди, а главное, кто этот человек в черной маске, колоссальную силу которого он так неприятно ощутил на себе.
   Ему пришлось недолго ждать, скоро он понял, в чьи руки попал. С презрением незнакомец швырнул его перед тремя судьями, так что Иост упал на колени на ступеньках, ведущих к колоннам.
   -- Кто этот человек, дерзнувший выйти на Кошачью тропу? -- спросил средний из судей. -- Разве он не знает, что это дозволяется только тому, у кого чистая и незапятнанная совесть? Если же на душе его лежит тяжкий грех, если же он отличался алчностью и скряжничеством, то, ступив ночью на Кошачью тропу, он должен считать себя погибшим.
   -- Это управляющий герцогскими имениями и лесами, Иост Эндерлин, -- заговорил страшным голосом человек в маске, -- или рыжий Иост, как его называют в прирейнском крае. Прежде он был простым батраком, но посредством интриг и лицемерия добрался до настоящей своей должности, втеревшись в доверие герцога Нассауского, который дал ему это важное место.
   -- В чем же ты обвиняешь его? -- спросил средний судья.
   -- Я обвиняю его во многих преступлениях, -- без колебания заговорил человек в маске, -- он пользовался своей властью, чтобы бессовестным и наглым образом обирать и грабить беднейших людей; он довел до нищенства целые семьи: людей, живших спокойно и счастливо, довел до отчаяния, до самоубийства, -- мало того, он сам убийца, его собственные руки обагрены кровью.
   -- Это неправда! -- вскричал рыжий Иост. -- Я допускаю все остальное, но не согласен с тем, что я был убийцей; кто это докажет?
   -- Ты разве не помнишь, -- возразил человек в маске, -- как, идя сюда, встретил безрукую жену несчастного работника Больта? Посмей отрицать, что ты не убил этого свидетеля воровской продажи дров, которой ты хотел, за счет герцога, обогатить себя?
   Глухой стон вырвался из груди Иоста: он не смел возражать; этот ужасный человек знал, по-видимому, все тайны его жизни и мог их доказать.
   В этот момент Иосту пришел в голову выход из его положения. Совершая все свои преступления, главным образом с целью наживы, он подумал, что и другие не устоят против денег. Он тяжело поднялся и, робко глядя на судей, заговорил:
   -- Кто вы такие? И по какому праву разыгрываете передо мною эту ужасную комедию? На свете нет чертей и привидений; следовательно, вы такие же люди из плоти и крови, как я. Поэтому лучше вступите в откровенные переговоры. Очевидно, вся эта комедия устроена с целью выманить у меня деньги, и я предлагаю вам следующее: отпустите меня, и я отсчитаю каждому из вас по тысяче золотых гульденов. Чтобы вы были спокойны и не боялись, что я надую вас, я выдам их сейчас же: они у меня с собой.
   С этими словами Иост откинул полу кафтана и вынул из кармана туго набитый бумажник, которым с гордостью помахал над головой. В то же мгновение человек в маске вырвал у него из рук бумажник и с негодованием швырнул ему под ноги.
   -- Ты так же глуп, как гадок, -- закричал он громовым голосом. -- Если бы ты посулил нам богатства всего мира, то и тогда твои слова пропали бы даром. Мы -- твои судьи, мы -- представители всех бедных и несчастных этого края, которых ты обобрал и погубил, и если мы отберем у тебя деньги, то только для того, чтобы передать их тем, у кого ты их отнял. А так как ты желаешь знать, кто мы и в чьи руки ты попал, то смотри сюда и ты поймешь, что твоя участь решена бесповоротно!
   С этими словами человек, одетый в темную мантию, снял маску: в это мгновение сверкнула молния, и рыжий Иост с криком ужаса упал без чувств. Перед ним стоял Генрих Антон Лейхтвейс, которого он менее всего ожидал увидеть.
   -- Ты теперь знаешь, что ожидает тебя, негодяй, -- снова заговорил Лейхтвейс, когда толстяк несколько оправился и, дрожа всем телом, с трудом старался подняться на ноги. Ты хорошо понимаешь, что во мне не встретишь ни снисхождения, ни сострадания. Ты давно занесен в мой список и, не подозревая этого, давно приговорен к смерти. Я откладывал исполнение приговора, надеясь, что ты когда-нибудь опомнишься и раскаешься. Но ты падал все ниже и ниже. Большое состояние сделало тебя еще более беспощадным к своим жертвам. Все это я еще мог бы тебе простить, потому что ты не первый и не последний из коршунов, которые когтями впиваются в тела бедняков и сосут их кровь... Но ты совершил такое преступление, за которое я хотел бы отнять у тебя тысячи жизней, если бы это возможно было. Не стану напоминать тебе об этом преступлении: здесь есть лицо, имеющее на это больше прав. -- Подойди сюда, несчастный юноша, у которого этот мерзавец похитил самое дорогое, что есть на свете, -- подойди ближе, Отто Резике, и скажи, в чем ты обвиняешь этого преступника?
   При имени человека, возлюбленную которого он опозорил и отнял у него, рыжий Иост вскрикнул, как безумный, и без оглядки бросился к краю скалы. У него мелькнула мысль: не лучше ли самому броситься в Рейн и постараться переплыть на другой берег? Но едва успел он добежать до края утеса, как снова сильным ударом был брошен на землю: перед ним стоял Бенсберг, преградивший ему путь. В то же мгновение перед рыжим Иостом как из-под земли вырос Отто Резике. С яростью схватил молодой разбойник за шиворот своего соперника и швырнул к ногам трех судей.
   -- Этот человек заслужил самую ужасную смерть, -- в бешенстве кричал Резике. -- Он опозорил девушку, которая ничего не имела на свете, кроме чести. Он принудил ее изменить клятве, которую она дала мне. Он лишил меня счастья всей жизни. Теперь, судьи, произнесите ваш справедливый приговор, и молю вас: назначьте меня исполнителем его.
   -- Приговор уже произнесен, -- твердым голосом заговорил Лейхтвейс. -- А теперь, бросайте маски... Конец маскараду... Грозная смерть входит в свои права.
   Три черта бросили свои красные облачения. Рорбек, Бруно, Зигрист вместе с Бенсбергом и Резике окружили дрожавшего как лист Иоста.
   -- Иост Эндерлин, -- снова заговорил Лейхтвейс, -- ты попался в ловушку, и тебя в нее привела опять-таки твоя жадность. Рассказа о кладе, лежавшем на дне Рейна, который, конечно, не что иное, как всем известная древняя сага, оказалось достаточно, чтобы ты в полночь вышел из своего дома и отдался в нашу власть. Ты пришел сюда, Иост Эндерлин, чтобы добыть клад из Рейна, ну что же... мы доставим тебе это удовольствие: ты спустишься на дно реки и, быть может, тебе удастся найти там клад Нибелунгов. Я, Генрих Антон Лейхтвейс, присуждаю тебя к смерти. А тебе, Резике, предоставляю право низвергнуть в реку мешок, в который завяжут этого негодяя.
   -- Пощадите!.. Милостивый Боже!.. Этого не может быть... Вы не захотите умертвить меня... Я управляющий, Иост Эндерлин... герцогский слуга... я...
   -- Ха, ха... герцогский слуга может также хлебнуть рейнской воды, -- прервал Лейхтвейс. -- Именно потому, что ты был скверный слуга, злоупотреблявший своей властью, ты заслуживаешь позорной смерти. А теперь, товарищи мои, за дело.
   -- Господин герцогский управляющий был так любезен, что сам принес мешок, в котором мы его утопим. Хватайте его и -- живо в воду. Не забудьте только: привяжите ему на шею вон тот камень, чтобы герцогский управляющий не мог больше всплыть на поверхность.
   Рорбек и Зигрист поспешили принести указанный Лейхтвейсом камень, и в то время, как Резике и Бенсберг держали Иоста, они двойным шнурком привязали к его шее эту тяжесть. Камень был так тяжел, что Иост уже не мог выпрямиться. Глаза его выскочили из орбит, пена показалась у рта, губы что-то робко лепетали.
   -- Влезай в мешок, -- приказал Лейхтвейс.
   Бруно и Рорбек широко раскрыли мешок, а Резике и Зигрист, подхватив рыжего негодяя, как безжизненный тюк, медленно спустили его туда. Еще раз попробовал Иост сделать отчаянное усилие, чтобы освободиться и отвоевать свою жизнь. Он, как дикий зверь, вцепился зубами в руку Резике, но разбойник, вскрикнув от боли, быстро отдернул ее и со всего размаха ударил кулаком прямо в лицо толстяка.
   -- Будьте прокляты... прокляты... разбойники! -- ревел рыжий Иост. -- А, теперь я понимаю... Ганнеле теперь выйдет замуж за бездельника, и мои деньги, которые я нажил таким трудом... мои деньги... мои деньги...
   Мешок был уже завязан, внутри его все еще раздавалось: мои деньги... мои деньги...
   По знаку атамана разбойники отошли в сторону. Положив руку на мешок, в котором что-то двигалось, точно он был наполнен змеями, Лейхтвейс знаком показал Резике подойти к нему.
   -- Я тебе дал слово, Отто, -- произнес торжественно Лейхтвейс, -- живьем передать в твои руки соблазнителя твоей невесты. -- Вот тебе мешок со всем его содержимым, -- делай с ним что хочешь.
   -- Благодарю тебя, атаман, -- ответил молодой разбойник, -- то, что ты сделал для меня сегодня, я не забуду до последней минуты моей жизни. А теперь... марш в Рейн, негодяй!
   Из мешка послышался жалобный стон, но Резике уже схватил его и, закинув на спину, подошел к самому краю скалы. Другие разбойники последовали за Отто. Один Лейхтвейс отстал от них и, поднявшись на ступеньки, ведущие к развалинам, тяжело опустился на них, закрыв лицо руками. С яростью раскачав мешок, Резике швырнул его в реку. Резко прозвенел над водой его возглас:
   -- Так топят кошек и соблазнителей молодых девушек.
   Мешок с его живым содержимым, проделав в воздухе большую дугу, грузно упал в воду. Блеснувшая молния на мгновение осветила его еще раз, и затем он погрузился в глубину. Что-то забурлило на поверхности воды, и затем вокруг настала мертвая тишина.
   -- Ганнеле отомщена, -- сказал Отто Резике и медленно направился к развалинам.
   Когда разбойники подошли к Лейхтвейсу, они застали его в слезах. Он быстро вскочил и вытер слезы с глаз. Разбойники не расспрашивали его о причине горя: они понимали все. Они знали, что каждая казнь причиняла страдания Лейхтвейсу; как бы ни была скверна и недостойна жизнь, говорил он, все-таки это жизнь человеческая, и мы должны будем ответить за нее, когда предстанем перед Всевышним Судьей.
   В глубоком молчании покинули разбойники Кошачью тропу.
  

----------------------------

   Источник текста: Редер, В.А. Пещера Лейхтвейса. Роман. В 3 т. - М.: Изд. центр "Терра", 1995. По изданию: Пещера Лейхтвейса. / [Соч.] В.А. Редера. - СПб: Развлечение, 1909. - 1368 с.
   OCR, подготовка текста -- Алексей Н., декабрь 2008 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru